Христос рождается

Няня и горничная Саша сидѣли на няниной кровати и шептались. Дѣти только что улеглись. Въ дѣтской потушили висячую лампу, заправили ночникъ съ голубымъ колпачкомъ и комната приняла мирный, успокаивающій видъ. Кроватки съ бѣлыми положками, горка съ игрушками, длинная бѣлая постель няни, все это словно вытянулось, выросло, вздохнуло глубокимъ, облегчающимъ вздохомъ, отдыхая отъ длиннаго, шумнаго дня. Изъ темнаго угла около печки задумчиво выглядывали головы картонныхъ лошадей, рядомъ съ ними на игрушечной кроваткѣ лежала кукла и глаза ея, полузакрытые, казалось, говорили о сладости отдыха и тишины. На полкахъ горки, разставленныя въ безпорядкѣ дремали мелкія игрушки: замеръ медвѣдь, стоя на заднихъ лапахъ со сломанной барабанной палкой, поднятой вверхъ, грустно поникла коза съ вывернутой передней ногой, задумался велосипедистъ безъ головы, съ обнаженнымъ металлическимъ стержнемъ вмѣсто шеи, на конецъ котораго, для нѣкоторой иллюзіи, накололи какой-то несоразмѣрно большой и лохматый парикъ. На стульяхъ около кроватокъ лежали приготовленные праздничные наряды: топорщилась бѣлая шитая юбочка, разстилалась широкая пестрая лента, стояли двѣ пары маленькихъ, свѣтлыхъ туфель. Подъ положками было тихо. Няня и Саша сидѣли близко другъ къ другу и шептались.

Няня — маленькая, сухенькая, вся въ темномъ, съ бѣлымъ старушечьимъ чепцомъ на головѣ, Саша въ свѣтломъ ситцевомъ платьѣ и въ широкомъ фартукѣ съ кружевами.

— Ну, хорошо… — шептала Саша, вытягивая шею и пристально вглядываясь въ носокъ своего башмака. — Хорошо… Тутъ же отписала я имъ, что, такъ-молъ и такъ, дошли до меня слухи и чтобы впередъ этого не было. Дѣвчонку чтобы мою не обижать, а я ихъ за это никогда не забуду. Ну, хорошо… Случилась тутъ оказія, землякъ одинъ уѣзжалъ, такъ я съ нимъ всего-то, всего наспосылала: денегъ три рубля, платьишка тамъ кое-какого, дѣвчонкѣ полусапожки, шапочку вязаную, два французскихъ хлѣба, сахару фунтъ, бубликовъ фунтъ.

— Что добра-то! — вздохнула няня, покачивая головой, — шутка!

— Ну, хорошо, — продолжала Саша, и опять наказала я съ землякомъ, чтобы дѣвчонку мою не обижали, а я, какъ заживу, еще денегъ пришлю и всего. Только съ самой этой поры хоть-бы мнѣ словечко одно прислали! Нѣтъ письма и нѣтъ. Еслибы я мужика не знала, а то знаю- вѣрный онъ человѣкъ, на чужое добро не позарится. Сколько разнаго добра наспосылала и хоть бы тебѣ что!

— Охъ. грѣхи, грѣхи! — участливо вздохнула няня. Саша зашептала опять.

— Вы то, Анисья Сергѣевна подумайте, что у меня пуще всего за мою дѣвчонку сердце болитъ. Долго ли ребенка обидѣть? Ни заступиться за нее, ни приголубить, посудите сами, некому: люди чужіе… И опятъ же нужда. Всякому своя болячка больнѣй. Ужъ плачу я, плачу… — дрогнувшимъ шопотомъ докончила Саша и стала вытирать лицо кончикомъ своего фартука.

Няня молчала.

— Сколько, я говорю, Анисья Сергѣевна, этого самаго бабьяго горя на землѣ, страсть! А ужъ что нашего брата гибнетъ, да мучается!.. Которой и замужъ выйти посчастливится, да что толку? одна маята. Еще мужъ бить будетъ. Да и по мѣстамъ охотнѣе берутъ, какъ незамужняя. Дѣвчонку то мнѣ свою жаль! Говорили, извелась она вовсе.

— Своя кровь, какъ не жаль! — завздыхала няня. — Своихъ дѣтей у меня не было, вѣкъ свой съ чужими, а ужъ жалки они мнѣ, жалки! Вотъ какъ Гришенька хворалъ, сколько я ночей не спала! а тутъ прилегла и только онъ шелохнется — я ужъ слышу.

— Думаю теперь, жива ли? — все тѣмъ же дрожащимъ шопотомъ продолжала Саша. — Праздникъ у людей, радость, а у меня сердце-то… сердце-то… — Она всхлипнула и опять утерла лицо фартукомъ, а няня глядѣла на нее и тихо качала головой.

— Ужъ если долго не пишутъ, то скорѣе всего, что умерла, — наконецъ рѣшила она, — конечно, они теперь разсчитываютъ такъ, что ты на ребенка къ празднику пришлешь и не отписываютъ. А какъ ребенку не умереть, если ему жить худо? Вонъ Гришенька хворалъ, я такъ и думала, что онъ Богу душеньку отдастъ, а развѣ ему что худо? Сама не допьешь, не доѣшь, а ужъ онъ ухоженъ.

— Хочу опять лавочника просить, пусть письмо напишетъ построже. И такъ-то мнѣ тошно, Анисья Сергѣевна, такъ-то тошно! — Саша махнула рукой и молча пристально уставилась на носокъ своего башмака.

— Ишь ты! — спохватиласъ она вдругъ, — заболталась я тутъ, а самоваръ-то у меня какъ бы не ушелъ. — Она нехотя поднялась.

— Вотъ, Анисья Сергѣевна, горе то у меня… Такое горе, такое горе!.. Идите чай-то пить, сейчась налью.

Саша ушла. Няня подошла къ положкамъ кроватей, прислушалась и, убѣдившись, что дѣти спятъ, достала изъ ящика комода небольшую банку съ вареньемъ и пошла въ кухню. Дверь за ней тихо стукнула и въ дѣтской водворилась полная тишина.

Но дѣти не спали. Гриша, трехлѣтній шалунъ, нянинъ любимецъ и баловень, лежалъ на спинѣ и, щуря глаза, разводилъ руками. Онъ услыхалъ какъ вышла нянька, вскочилъ и распахнулъ положекъ.

— Зюлька! — позвалъ онъ шопотомъ, — Зюлька!

Сестра не слыхала, или притворилась, что не слышитъ. Гриша позвалъ еще разъ, потомъ осторожно оглянулся и перелѣзъ изъ кровати на стулъ; крѣпкія, полныя ноженки его засѣменили по плетенкѣ стула, ловко прыгнули на коверъ и быстро зашлепали черезъ кохмнату.

— Не спишь! а-а! — шумно обрадовался мальчикъ, заглядывая въ кровать сестры. Зюлька быстрымъ движеніемъ зажала ему ротъ.

— Глупый! чего кричишь! — зашептала она. — Няня услышитъ… придетъ… — Гриша сразу присмирѣлъ, съежился и въ большихъ темныхъ глазахъ его показалось робкое и виноватое выраженіе.

— Глупый! — повторила еще разъ Зюлька. Гриша вздохнулъ, быстро заморгалъ, какъ-бы собираясь обидѣться, но вдругъ опять оживился и повеселѣлъ.

— А я теперь знаю, что намъ завтра на елку подарятъ, знаю! — быстро заговорилъ онъ, заинтриговывая и задорно пригибая голову къ плечу. Дѣвочка встрепенулась.

— Врешь! ничего не знаешь! — одумалась она сейчась же и снисходительно улыбнулась гримасамъ меньшаго брата.

— Знаю, знаю… — повторялъ Гриша, дразня и прищелкивая языкомъ.

— Ну, что? — съ любопытствомъ и недовѣріемъ спросила сестра.

— А вотъ… — Онъ забрался въ ея кровать и усѣлся въ уголокъ, натягивая рубашку на свои поднятыя колѣнки.

— А вотъ… мнѣ лошадь!

— У тебя много, — замѣтила Зюлька.

Онъ возмутился.

— Ну, что! какія это лошади! Всѣ безъ хвостовъ. Мнѣ хорошую, настоящую… такую! — онъ порывисто развелъ руки, растопырилъ пальцы, и глаза его блеснули восторгомъ и гордостью. Зюлька молчала. Она увѣрилась теперь, что братъ сочинилъ, будто бы знаетъ, что имъ приготовили на елку, и оживленіе ея пропало. Она думала и мысль ея отражалась на ея подвижномъ личикѣ шестилѣтняго ребенка.

— Ты слышалъ, Саша плакала? — тихо спросила она.

— Я завтра Сашѣ подарю пряникъ, — заявилъ Гриша. — Ты мнѣ разскажи, Зюлька, я не знаю… какая такая бываетъ елка?

Онъ лукавилъ, онъ отлично зналъ, какая у нихъ будетъ елка, и онъ не могъ удержать счастливой улыбки. Зюлька возмутилась.

— Глупый какой! тебѣ не жалко Сашу? У нея дѣвочка есть, больная… Ты слышалъ?

— И я боленъ былъ, — весело замѣтилъ Гриша.

— Ей жить худо. Отчего это худо? Отчего ее никто не ласкаетъ? У этой дѣвочки не будетъ елки?

Гриша съ недоумѣніемъ глядѣлъ на сестру и моргалъ. Онъ хотѣлъ отвѣтить что-то, но вдругъ забылъ, о чемъ спрашивала Зюлька, забылъ, что хотѣлъ сказать самъ, и вернулся къ своимъ мечтамъ.

— А я завтра голубой костюмъ надѣну и съ карманомъ! — съ глубокимъ вздохомъ удовольствія замѣтилъ онъ. — Мама сказала.

Зюлька молчала и думала. Гриша зѣвнулъ.

— Скоро теперь завтра, Зюлька? — спросилъ онъ. — Она отвѣгила разсѣянно:

— Теперь еще сегодня. Няня только чай пить пошла.

— Какъ долго! — жалобно протянулъ Гриша.

— А потомъ еще день… Это какой день, Зюлинька? Сперва одѣваться, потомъ чай пить, потомъ обѣдать и потомъ ужъ… вотъ и елка!

Онъ такъ обрадовался, когда дошелъ до желаннаго заключенія, что совсѣмъ нечаянно громко вскрикнулъ.

— Дуракъ! все кричитъ! уходи ты! — разсердилась Зюля. — Самъ кричитъ, а няня на меня ворчать будетъ.

Гриша чувствовалъ свою вину; онъ крѣпко зажалъ ротъ обѣими рученками и тихо зашепталъ что-то въ ладони. Сестру онъ не понималъ. Она думала о чемъ-то, спрашивала что-то совсѣмъ ненужное и неинтересное и сердилась на него, Гришу. Что сталось съ Зюлькой. Глаза мальчика сперва исполнились недоумѣнія, потомъ они начали смыкаться, Гриша зѣвнулъ протяжно и сладко и прислонился головой къ спинкѣ кровати. Мимо него медленно прошла лошадь съ большимъ хвостомъ и настоящими двигающимися ногами, потомъ тутъ же въ дѣтской загорѣлась елка, замелькали огни, засверкали звѣзды. Съ потолка съ мягкимъ шорохомъ посыпался золотой дождь… Ласково засмѣялась гдѣ-то мама, а какой-то большой пестрый паяцъ сорвался съ дерева и началъ плясать…

— Гриша! — услыхалъ онъ чей-то жалобный голосъ, — Гриша! нельзя здѣсь спать, уходи.

Чья-то рука потрясла его за плечо, но паяцъ плясалъ удивительно, Гриша не могъ оторвать отъ него глазъ, онъ засмѣялся и… вдругъ что-то оборвалось, и онъ полетѣлъ внизъ.

Зюля сидѣла въ своей постелькѣ и съ безпомощнымъ отчаяніемъ глядѣла на брата; онъ крѣпко спалъ, прижавшись въ уголокъ въ ногахъ ея кровати.

— Ну, вотъ какой! — чуть не плакала она. — Гриша, уйди… Няня будетъ сердиться.

Гриша не слыхалъ; тогда дѣвочка опять легла на свою подушку и мало-по-малу глаза ея приняли прежнее выраженіе упорнаго и неразрѣшимаго вопроса.

— Отчего ей жить худо? Отчего она умираетъ, эта дѣвочка? А развѣ не надѣнетъ она завтра новое платьице? не будетъ у нея елки? Отчего у нея, у Зюльки, завтра будетъ и платье и елка и подарокъ къ елкѣ, а Сашина дѣвочка умираетъ, потому что ей жить худо? Какъ это худо? ручки и ножки у нея такія худыя, кривенькія, какъ у прачкинаго Ванюшки? животикъ болитъ, какъ у Гриши, когда онъ былъ боленъ? чужіе люди не любятъ Сашину дѣвочку, не даютъ ей конфектъ и варенья?… А Саша любитъ и плачетъ…

Незамѣтнымъ образомъ неразрѣшимые вопросы Зюли перешли въ мечты: она уже не спрашивала «какъ и отчего?» она видѣла… Она видѣла Сашину дѣвочку, худенькую, крошечную, какъ прачкинъ Ванюшка; дѣвочка сидѣла въ углу и умирала. Что такое умирать, Зюлька не знала, но она представляла себѣ что-то очень страшное, самое страшное, что могла выдумать. Дѣвочка умирала, а Зюлька побѣжала къ мамѣ, упросила ее отдать бѣдняжкѣ и елку и платье съ пестрымъ кушакомъ. Въ мысляхъ Зюльки что-то путалось: выходило такъ, что она все только хотѣла отдать дѣвочкѣ платье и елку; она хотѣла и вмѣстѣ съ тѣмъ знала, что все это еще ея, что завтра будетъ хорошо и весело, а дѣвочка сидѣла и умирала въ углу.

— Не умирай, я отдамъ тебѣ, все отдамъ! — шептала Зюлька. Впервые дѣтская душа ея открывалась добру и состраданію; привычное безсознательное счастье ея уступаіо невѣдомому еще чувству, отступало, блѣднѣло…

— Все отдамъ, все! — повторяла она все болѣе горячо и убѣжденно. И вдругъ новое чувство охватило ее всю, сжало ей горло. Глаза ея широко и удивленно раскрылись; минуту она словно прислушивалась къ себѣ, къ біенію своего сердца и потомъ невыразимая радость переполнила ея дѣтскую душу, и радость, и грусть, и любовь къ кому-то… Зюлька быстро повернулась лицомъ въ подушку, плечи ея задрожали, и она заплакала.

Она не знала еще, какъ жаль въ пустыхъ слезахъ давать исходъ своему дивному новому чувству.

Когда няня вернулась въ дѣтскую и убрала въ комодъ свое варенье, она увидала открытый положекъ Гришиной кроватки и подошла посмотрѣтъ на своего любимца.

— Да гдѣ же это онъ? съ нами сила Господня! — чуть не вскрикнула старушка. Она прошла къ кроваткѣ Зюльки и всплеснула руками; на подушкѣ, вся разметавшись, крѣпко спала Зюля, а у ногъ ея, скорчившись и натянувъ рубашенку на поднятыя колѣнки, сидѣлъ ея любимецъ и тихо улыбался во снѣ. Няня осторожно подняла его, обхватила руками и, прижимая къ себѣ его теплое, плотное тѣльце, быстро перенесла его черезъ комнату и уложила въ кровать.

— У, баловникъ! — ласково ворчала она, прикрывая мальчика одѣяломъ. — Неймется ему! за день-то-деньской не нашалился до сыта.

Она вернулась къ Зюлькѣ; поправляя ей волосы, она провела рукой по ея мокрому еще отъ слезъ личику и на лицѣ ея выразились испугъ и тревога.

— Съ чего бы? — подумала она. — Во снѣ приснилось что-нибудь.

Зюля дышала тихо и ровно. Старушка скоро успокоилась. Она обвела дѣтскую заботливымъ взоромъ, потомъ обернулась лицомъ къ образу.

— Христосъ рождается… — громкимъ явственнымъ шепотомъ произнесла она и съ трудомъ коснулась пола вытянутыми пальцами руки.