Хромой пастух

Теперь о древних людях скажу.

Был человек по имени Кутличан.

Совсем молодой, пять зим, не больше.

Отец говорил: воином вырастет, храбрым будет.

У Кутличана два брата. Оба с женщинами, с детьми. Меховые шапки-малахаи на волосатых головах, бедные тальниковые нарты. Заплетали волосы в косу, украшали железной бляшкой или нитками бисера. Как мелкие рыбы в сендушной чёпке-озерце повинуются старому окуню, так братья повиновались отцу. В пустой сендухе знали все речки, озера, помнили каждую ондушу-лиственницу. Воевали с тунгусами, гонявшими оленей на богатую ягелем территорию. Людей встречали редко, а, по словам отца, раньше когда-то было совсем не так. Когда-то гуси, пролетая над стойбищами, темнели от дыма костров: так много было юкагиров в сендухе.

Летом кочевали меньше, зимой кочевали больше.

В одной чёпке рыба есть, в другой чёпке рыбы нет, ставили сети.

В реках брали белую рыбу, больше — сига. Еще щуку, чира, легкие челноки таскали с собой, называли ветками, переносили на плечах через болота и кочки. Маленький Кутличан помогал братьям во всем, хотел побыстрее стать большим, боялся, что не успеет. Слышал, что все на свете мельчает. Даже большой Хозяин земли и вод Погиль, вслух его называют — Пон, раньше был с лиственницу, теперь стоптался. Даже сказочный старичок чулэни-полут теряет силу — раньше с охоты приносил на поясе сразу двух больших лосей, теперь одного несет с передышками. Женщины рожают меньше, когда совсем перестанут — наступит конец света. Никто не знает, как это будет. Просто не станет новых детей.

Кутличана, младшего, старались оберегать.

Всем детям рыбы давали больше, а Кутличану еще больше.

Воином вырастет, говорил отец. Учил всему как всех, даже больше.

Ставили ровдужные урасы, пасли олешков. Дрова кончались — откочевывали к берегу моря. Там плавник, сухие стволы лежат, длинные, как реки. У кого дети — тем больше дров, в остальном одинаково. Дождь идет — все одинаково под дождем идут. Снег выпал — все одинаково по следу бедной тальниковой нарты бегут. Когда поднимали тучных диких олешков, первыми шли старики — пугать зверя. Когда силы у стариков заканчивались, за олешками сыновья шли. У кого много детей, тем мяса давали больше. Сытно поев, сидели в урасе, отдыхали, копыта диких оленей скоблили ножами. «Духи зверей, — просили, — пожалейте нас, сердце сделайте! Раньше вон как питали, этого не оставляйте». Поддерживали в очаге огонь. «Солнце-мать, твоим теплом нас согрей. Приходящее зло в сторону направь».

Сидят, дикуют.

Было: отец человека поймал.

В драной одежде, искусан гнусом, выкрикивал непонятное.

Мэнерик на него напал. Безумие. Привязанный к столбу в отдельной урасе, выкликал непонятное, когда отпустили — ушел, стал шаманом. Говорят, научился быть рыбой, оборачиваться земляным червем, в облаке невкусных запахов мог появиться у любого стойбища. «Кутличан станет воином, — объяснял такое отец. — Шаман запомнил его. Почти три года провел с нами».

Дети растут, становятся большими, становятся руками для отцов.

Кутличан теперь один охотился. Узнал, что мир совсем невелик — от плоского ледяного моря до низких лесов. Всего-то. В сендухе увидел: шахалэ, лисица рыжая, дразнится — медведя, черного деда сендушного босоногого, дразнит. Шишками в него бросает. «Дед сендушный босоногий — глупый, — кричит. — Такой большой, а сына родил от чужой небольшой самки. От человечьей самки сына родил». Кутличан криком и палкой отогнал рыжую. Черный дед довольно пососал воздух носом, кивнул, запоминая.

Рыжая шахалэ не угомонилась, продолжала рыскать в траве, во мхах, хотела у какой птички детей отнять. Травинки редкие, тонкие, такие прозрачные, будто в них вселились чужие души, трепетали без ветерка. Кутличан с птичками дружил, если надо — сам брал у них яйца, птенцов не трогал. Теперь услышал, как птичка просит: «Не убивай, рыжая, моих детенышей». С криком, с палкой погнался за шахалэ — та отбежала, улыбнулась Кутличану всеми ровными зубами, тоже запомнила.

Кутличан не все понимал, только любил порядок.

Дивился: вот все друг друга едят. Это ничего, это так надо.

Лоси ветки гложут, олешки ягель копытом ковыряют, лиса-шахалэ не может без крови — грызет зайца-ушкана.

У людей тоже так всегда.

Однажды было: лося убили.

Чомон-гул — «большое мясо».

Люди радовались: лось большой, всем хватит.

Женщина охотника за мясом пошла. В сендуху пошла. Одна, с ножом. Грудное солнце блестело — украшение. Младшая дочь побежала за ней: «Возьми и меня, эмэй. Буду с тобой брать мясо». Думала, это как морошку брать. Мать ответила: «Не ходи, у тебя еще сердце мягкое». А когда вернулась, в урасе не нашла дочь, она все равно к убитому лосю ушла — тайком. Нежная, как лапка ягеля, сердце мягкое — правда стала жалеть. Сказала: «О Чомон-гул! О!» Сухой снег смела веткой с мертвой головы лося. «О Чомон-гул! О!» Мохнатое лицо зверя открыв, в глаз черноту с печалью смотреть стала. «О Чомон-гул, жалко! Когда старший брат с копьем тебя догонял, в сердце твоем худо сделалось».

Домой вернувшись, сказала: «Не будем есть зверя больше».

Отцу и братьям, всем соседям сказала: «Больше бить лося не будем».

Прислушались. Почему так? Может, правда? Может, не сама придумала, может, ей Погиль, вслух называют — Пон, подсказал?

Так будучи, голодали.

Многие, обессилев, слегли.

Влажный мох сосали, плакали.

Шамана позвали: «Зачем такое? Почему надо терпеть?»

«Упомянутая девушка в черноту глаз убитого лося смотрела, — ответил шаман, грозно трогая колотушкой бубен. — Упомянутая девушка вашу еду жалела, это дух огня слышал и духи воды, земли, неба, грозы, ветров. Остроголовый, дух нижнего мира, тоже слышал. У Остроголового фигура как у человека, с двумя руками и ногами, только голова острая, в локоть длиной, а лицо шириной в три пальца, не больше, рот от уха до уха, во рту зуб. А глаза маленькие, круглые, как шилом проткнутые, в темноте видят. Пока упомянутая девушка будет с вами, мясо есть нельзя».

«Как без мяса? Что с этим сделаем?»

«Тогда упомянутую девушку убейте».

«Хэ! — удивились. — Разве нам лучше станет?»

«Если девушка умрет — ей плохо. А если все умрем — нам худо».

Подумав, убили. С жалостью, но убили. Тогда шаман сказал: «Пусть теперь охотник пойдет. Пусть теперь тот, у кого сохранились силы, пойдет».

Еще полдень не наступил, а посланный охотник убил лося.

Стали снова убивать.

Поправились.

Кутличан боялся шаманов.

Хорошо знал: у них все особенное.

У них кафтан с кистями, а бубен сделан из кожи такого же, только давно умершего шамана. После смерти с него сдирают кожу и натягивают на деревянную основу. С белых костей соскабливают мясо, сухие кости держат в кожаном мешочке, во время кочевок возят на особых нартах, в упряжке лучшие олени. Когда собираются предпринять что-то важное, зовут шамана, он приходит с кожаным мешочком. Иногда кости в мешочке легкие как пух, а в другое время — тяжелые как свинец. Шаман поднимает мешочек, пробует на вес. Если кости легкие, говорит: делайте. Если кости тяжелые, качает головой: не делайте.

«Хэруллу! Хэруллу!» Раскачивает мешочек с костями.

«Огонь-бабушка, худое будет — в другую сторону отверни. Хорошее будет — к нам поверни».

Подпрыгивает на одной ноге как птица.

«Нашего покойного шамана кости, в нашу сторону смотрите».

Кости бросит — вдруг не может оторвать от земли, такие тяжелые.

«Это нашего покойного шамана кости, что предвещают — страсть!»

«Хэ!» Люди, сидя на земле, слушают.

«Это теперь скоро новый народ встретите».

«Хэ! — дивятся. — Почему новый? Не боимся, даже если так».

«Совсем новый народ придет. Против нового народа ничего острого не направляйте. Духи предупреждают, что конца не будет новому народу — так много. Вся сендуха, как черными пятнами, покроется чужими. Упомянутый народ с заката придет. Старые пепелища обнюхивая ходить будете».

«Каким нравом, какой наружности?»

«Нравом строгие. На вид — у рта мохнатые».

Кутличан такого боялся.

Если чужие придут, как уберечься?

Без чужих хорошо. Пусть комаров много — устраиваем дымокур из сырых кочек. А новый народ придет — с ним как управиться? Олешков сведут, сестер угонят, убьют братьев, стариков бросят в сендухе: старые кому нужны? Мир совсем небольшой. С одной стороны за лесами обрыв в нижний мир, с другой — гора в мир верхний. Бегая по сендухе, внимательно присматривался. Зеленовато-серые лишайники, трава, ветер холодный. Гонял рыжую лису-шахалэ, защищал Корела, рожденного человечьей самкой от деда черного сендушного, медведя. Корел косолапый, весь в волосах, привык к Кутличану, послушно бегал за ним. Черному деду это нравилось. Мохнатый ребенок и Кутличан подружились. Когда впервые сели на земле рядом, дед черный от удовольствия пососал воздух носом. Спросил Корела: «Может, съедим человеческого ребенка?» Корел сказал — нет. Намекал, что деду черному уже хватит. Ты мою мамку съел, намекал, друга не трогай.

Дед черный согласился. А Кутличану сказал: «У тебя сердце мягкое. Ожесточи».

Кутличан удивился: «Как ожесточу?»

Ответил: «Дыханием смерти».

«Страшное говоришь».

«Зато вкусно будет, — показал желтые клыки черный дед сендушный. — Научись убивать — вкусно будет. Слабый никому в сендухе не нужен. Вот ты спасаешь птенцов, а почему не ешь?»

«Пусть вырастут».

«Тогда бегай больше, — помотал головой дед сендушный босоногий. — Мясо ешь больше, жир пластай. Твои кости затвердеть должны. Увидев чужого, ставь копье острием вниз, показывай, что не будешь драться. Тебе рано пока. С мягким сердцем не станешь воином. Жену возьми, заведи детей. Потом пойди и зарежь чужого, ну хоть тунгуса. — Подмигнул благожелательно. — С человеком взрослым — взрослым человеком будь, с ребенком — ребенком, с человеком старым — старым человеком, а с какой старухой — старухой, тогда спокойно будешь жить».

Кутличан спросил: «А придут у рта мохнатые?»

«Осмотрись. Потом убивай».

«А если не осилю?»

«Готовься, тогда осилишь. Много бегай, много прыгай, учись владению копьем, не сиди у теплого очага, учись всему. Чужие обязательно придут, так не бывает, чтобы никто не пришел. Будет чужих как деревьев в лесу. Станет в сендухе так тесно, что у всех мысли перепутаются. Сейчас день за днем бежишь по низким речкам и никого не встретишь, а чужие придут — к чёпке не протолкнешься».

«Откуда такое знаешь?»

«Дружу с чулэни-полутом».

«Хэ! А он откуда такое знает?»

«Дружит с духами», — ответил дед.

И посоветовал пойти на близкий праздник.

На праздник собирались у реки.

Из разных родов ламуты приехали, одулы пришли.

У каждого — красивое. Сары на ногах — красные сапоги из непромокаемой кожи. Шапки-малахаи мохнатые. Ровдужные кафтаны золотисто-коричневого или вовсе серого цвета, опушены по краю мехом нерпы-белька, по подолу вышивка нежным подшейным волосом олешка.

С кафтанов свисали лисьи хвосты, иногда подкрашенные настоем ольхи или тальника. Дальний одул именем Ойче привез березовое дерево для полозьев — на обмен, другой одул именем Энекей — лиственничную серу для заливки трещин в рассохшемся днище челнока. Хвастались блестящим бисером, металлическими подвесками и бляшками. Такое если увидишь, то раз в год.

Дед черный сендушный за холмом-едомой поучал Кутличана.

«На празднике покажи себя. Прыгай и бегай, только сильно тяжелое не бери. — Качал мохнатой головой. — Обижать если будут, не возражай, твои кости еще хрящеватые. Накопятся обиды — вспомнишь».

С Большой Чухочьей явились семьи родственных алайев.

Из алазейского рода широкоплечие эрбетке-омоки и дудки-омоки.

Такие кочуют по плоским берегам Алазеи, хвастают своим шаманом, который от гуся произошел, — оттого весь род прозывается гусиным. А дудки — ламутское слово. Для дудки-омока нет никаких препятствий. Дудки-омоки на легких нартах прошли мир от края до края, бывали в дальних лесах и на ледяном море. Крепкие, как обожженные лиственничные корни. Кто-то сказал, что сендушные люди, которых все знают как тунгусов, тоже иногда называют себя одулами. Дудки-омоки особенно возмутились. Особенно Тебегей возмутился, отец дочери и двух сыновей, старший из которых, как зверь, чувствовал все запахи. Младший ничего такого не чувствовал, а вот старший, учуяв непонятное, мог упасть. Зато по запаху старых костей мог сказать, кого тут убили — чюхчу или долгана.

Кутличан смирно смотрел, но и сам бы полез в драку, скажи при нем какой-нибудь тунгус, что он не тунгус, а одул. Возмутились словами тунгусов и каменные люди, называющие себя ходейджил-омоками. Они пришли со стороны заката, с быстрой гористой реки, поставили урасы в стороне, обнюхивали все что видели, косились на бетильцев, называли их хангаями. Бетильцы терпели. Иногда только говорили: мы — настоящие одулы, мы охотники, охотничий народ. Привезли с собой хромого богатыря — это всем интересно. Хромой с детства богатырь — так его природа изобрела. От своего отца Кутличан знал, что шаман у бетильцев был орлом. Когда выбирали место для рода, шаман-орел сел на ондушу так, что посыпалась с нее хвоя. «Тут сядете», — указал. На шамана рассердились: почему тут? Местность голая, у реки торчат уродливые кривые лиственницы, и все время дуют ветры.

Но шаман сказал: «Тут сядете».

Людей налетело как комаров.

Пришли люди льда, у них рты длинные.

С моря пришли сумеречные ламуты. Когда-то уплыли в море на острова, теперь тоскуют. Их иногда в сумерки при коротких лучах заходящего солнца видеть можно на берегу. У тунгусов, например, скулы выдаются остро и резко, и женщины у тунгусов неуклюжие, а ламуты просто тоскуют.

Даже Корел пришел — юноша, рожденный от медведя человечьей самкой.

Косолапый, мохнатый, крепкий, сел на землю в сторонке. Сопел, наклоняя тяжелую, как травяная кочка, голову. Кутличан примостился рядом. Ну и что, Корел не причесывается никогда, зато ест коренья.

Ждали семью старого ламута Мачекана, но он не пришел.

Спросили, где старый ламут? Никто не знал, только Корел молча сопел.

Тогда Корела тоже спросили, почему не пришел Мачекан, что он думает? Корел мохнатой рукой почесал мохнатую голову. Он так думал, что старого Мачекана, наверное, тунгусы съели.

«Тунгусы не едят ламутов».

«Значит, убили тунгусы, а съели другие».

Это могло означать, что тунгусы только убили старого ламута, а какие-то совсем другие (может, люди?) съели всю семью, ходят теперь сытые по сендухе. Явятся на праздник — как узнать? Спросишь, почему сытый, — такой ответит: отец кормил. Спросишь, а где отец, — посмотрит подозрительно: дескать, отец на реке Алазее, в урасе спит, самый сон. В общем, отстали от Корела, нельзя на празднике ссориться, да и отца — деда сендушного босоногого уважали. К тому же мог старый Мачекан не явиться совсем по другой причине. Говорят, опять видели в сендухе красного полосатого червя. Вот тунгусы вечно ссорятся с алайями из-за пастбищ с сочным ягелем, а красному червю все равно. Он так велик, что не ест ни траву, ни ягель, ни ягоду морошку, а нападает только на самых крупных зверей, человеком не брезгует. Даже самого крупного убьет, сжав в красных блестящих полосатых кольцах, весь светится красным и синим, как северное сияние. Увидишь такого — спать не будешь. А красный червь спит. С аппетитом ест, потом с аппетитом спит. Дети мертвецов выглядывают из нижнего мира, бросают в красного червя камнями — все равно разбудить не могут.

«Сильно тяжелое не бери».

Это Кутличан, конечно, запомнил.

На берегу мелкой речушки положили семь камней, от маленького до совсем большого — такого, что взглядом не поднимешь. Кто сел на землю, кто стоял, все равно каждый все видел.

Солнце светило ровно. От мошки, комара дымокуры жгли.

Первым подошел к назначенному месту широкоплечий эрбетке-омок, отряхнулся, как озерный гусь, взял в руки первый камень, небольшой, подержал над головой. Вот смотрите, вот как красиво он держит над головой камень. Это всем понравилось, но на третьем камне эрбетке-омок замедлил движения. Сперва как бы уверенно понес к плечу камень, а не донес. Мог еще раз попробовать, но камень упал на землю, а такое не разрешалось.

Тогда вышел каменный человек.

Он первый, мелкий камень поднял.

И второй, небольшой камень поднял.

И третий, теперь уже крупный, камень поднял.

И четвертый поднял — вот какой сильный, только руки немного дрожали.

Потом сам бросил четвертый камень под ноги, пятый поднимать не стал, показал пустыми ладошками: нет, он пятый поднимать не будет.

Насмотревшись на это, дудки-омок, следующий в очереди, по имени Тебегей, крепкий отец дочери и двух сыновей, подошел прямо к пятому камню. Но ему сказали: «Хэ!» — и стали смеяться. Тогда Тебегей рассердился и поднял подряд пять камней, но все увидели, что это всё, на большее не годится.

И все хором позвали хромого богатыря бетильцев.

Богатырь подошел, долго стоял, накренившись, как корявая, кривая, закрученная всеми ветрами лиственница, долго смотрел на собравшихся, слушал, как сопит мохнатый Корел, потом один за другим ровно, без усилий поднял пять камней и наклонился к шестому. Хитрый. Камни поднимал с хромой стороны, там до плеча ближе — омоки и алайи зароптали. Но если поднимать только к высокому плечу, роптать начнут бетильцы. Мохнатый Корел, глядя на это, стал кашлять по-медвежьи.

Бетилец вздрогнул и выронил камень.

«Хэ!» Не дали ему наклониться. Так нельзя.

Выронил камень — отойди в сторону. Нельзя наклоняться, брать камень во второй раз. Вот бетилец и отошел. Стал смотреть на остальных сквозь мошкару и дым.

Небо затянуло, но со стороны моря обозначилась бледная половинчатая луна, смотрела как полуобернувшийся человек. Наверное, хотела, чтобы победил мохнатый Корел. Он вышел на указанную площадку, лоб совсем мохнатый, как у деда сендушного, даже мелкие завивались колечки. Кутличан вспомнил, что дед черный что-то говорил сыну строгое, может, уговаривал победить. Два дня назад за холмом-едомой говорил, Кутличан сам слышал. И Корел подошел, напружил ноги короткие, кривые, стал поднимать камни, все как один поднял, только седьмой оказался не по рукам-лапам, выскользнул и упал на землю.

Все равно все видели, что сын медведя и человечьей самки всех победил.

Многим такое не понравилось. Стали спрашивать, кто еще хочет пробовать. Многие не отвечали, отворачивались. Их стыдили. Вон лежат камни, подходите. Так стыдили. Но никто не подходил, все жалели, что не приехал старый Мачекан. Он, может, и не стал бы подходить к камням — все равно жалели.

Тогда вышел Кутличан.

Это людей сильно развеселило.

Вот какой смелый юноша. Совсем еще молодой, а хочет много.

Ездит с отцом на тальниковой нарте, а хочет уже, наверное, березовые полозья.

Многие засмеялись. Хромой богатырь засмеялся особенно громко, наклонял голову в хромую сторону. Только мохнатый Корел нисколько не засмеялся и проигравший дудки-омок, именем Тебегей, пожалел Кутличана. Сказал, понимая: «Возьми, юноша, самый малый камень, мы засчитаем». Боялся, крепкая ли у него кость.

Для начала Кутличан взял самый малый камень, чтобы дудки-омоку было приятно, и поднял его. И дудки-омоку было приятно.

«Хэ! Второй возьми».

Кутличан так и сделал.

И дудки-омоку снова было приятно.

А потом Кутличан сделал как сказал каменный человек, называющий себя ходейджил-омоком, — поднял третий камень. Даже хромой богатырь одобрительно рассмеялся. Потер нос широкой ладонью: «Ты еще возьми».

Но отец Кутличана поднял руку: «Этого, может, хватит?»

И эрбетке-омок покачал головой, как озерный гусь: «Этого хватит».

Но Кутличан молча поднял четвертый камень. Вот всем телом чувствовал, что поднимет. И сам удивился, как легко поднял. Зато это теперь не понравилось ходейджил-омоку, каменному человеку: «Хэ! Не надо больше. Оставь. Отойди. У тебя кости некрепкие».

«Хэ! Пусть сломается», — вмешался хромой богатырь.

Не слушая больше никого, Кутличан поднял почти все камни, остался только один — последний. Он на него долго смотрел: камень шершавый, массивный, к нему не все руки прикладывали. Если подниму такой до колен, подумал, сочтут победителем.

И поднял камень до колен. Глаза сразу стали круглые, как у серой лягушки.

Если подниму теперь камень до живота, подумал, все меня сочтут победителем.

Но сперва поднял взгляд и увидел нежный дым, увидел смущенно толкущуюся в воздухе мошкару: вот-де все заняты делом, а мы солнце застим. Увидел комаров — тоже смущенно звенели. И луна то ли обернулась наполовину, то ли отвернулась, будто не хотела смотреть, как юноша сломается.

Если подниму камень до груди, значит, окрепли кости.

Если сейчас подниму камень, то поеду по стойбищам невесту искать.

Думая так, увидел поднявшийся край покрышки: из урасы дудки-омока Тебегея выглянула другая луна. Земная. Это так Кутличан подумал. Одна луна, наполовину отвернувшись, смотрела сквозь дым и комаров прямо с неба, другая, земная, наполовину повернувшись, — из урасы. Знал, земную зовут Ичена, Тебегея дочь. Ичена. Имя как весенний куст. Зеленых листочков мало, но будет много.

Опустил взгляд.

Камень большой.

Сломаюсь, наверное.

Хэ! Рывком поднял камень на плечо.

И сразу, не останавливаясь, поднял камень на голову.

Круглое, как луна, лицо плыло перед ним. Знал, девушку Ичена звали. Это хорошо знал. Как луна. Наполовину серебряное лицо, наполовину пепельное. Дочь дудки-омока Тебегея. С большим камнем на голове Кутличан попрыгал на одной ноге. Наверное, запах пота достиг ноздрей девушки, она затрепетала совсем как настоящая луна в облачках, а собравшиеся громко ахнули. Даже дед сендушный черный ахнул за холмом-едомой от удовольствия.

«Кутличан победил».

Потом были прыжки.

Кутличан прыгнул через речку.

Так высоко прыгнул, что за озерами увидел красного червя.

Красный червь был полосатый, светился ровно, покушал, наверное.

Но рядом ничего Кутличан не увидел. Может, красный червь съел старого Мачекана вместе с нартами? Это жалко, полозья березовые. Опускаясь, Кутличан смотрел на ровдужную урасу Тебегея: ее покрышка была опущена. И луна смущенно ушла с неба, только комары и мошка остались. Это ничего, про себя Кутличан улыбнулся. Отец всегда говорил: «Улыбайся так, будто все имеешь». И дед сендушный говорил: «Улыбайся так, будто все твое будет».

Но покрышка урасы была опущена.

Девушка Ичена спряталась, и луна в небе спряталась.

Три дня самые сильные, самые упорные богатыри бегали и прыгали по берегу, олешки на них смотрели удивленно, кхекали, потом привыкли. Хромой бетилец, бегая, упал в яму с черной ледяной водой. Отряхиваясь, ругался, считал, что в яму должен был упасть Кутличан. Но упал он.

А победитель Кутличан ушел с Корелом на холм-едому и там открыл сердце другу.

«Наверное, пойду в нижнее урочище. Наверное, туда ушла девушка».

Имя Ичены не называл, но Корел сам догадался.

«Я тоже с тобой пойду».

«Хэ! Вдруг девушку напугаешь?»

«Я в стороне побуду. Я видел, дудки-омок Тебегей рано утром своих увел. Я с тобой пойду. Ты покажи себя будущему родичу, будь в цене, сделай ханджай — обещай богатую рыбу, оленя, песца. Пусть сейчас не имеешь — это не беда. Ты пока Тебегею много дров наготовь, набросай выше жилища. Если на четвертый день дудки-омок начнет пользоваться твоими дровами, значит, готов принять. Входи в урасу, короткое копье поставь у входа. Хозяин удивится, оставит ночевать. Спроси: где спать буду? Он укажет полог, войдешь, скажешь девушке: подвинься, эмэй. Так мой отец, дед черный сендушный, называл человечью самку, когда в берлогу привел. Ей такое обращение понравилось. Сама передник сняла».

«А почему потом съел?»

«Хэ! Перестала нравиться».

Корел помолчал. Но недолго.

«Если тесть скажет утром, глядя в дымовое отверстие, что вот на дальней речке ловушки все еще не насторожены, — это он не себе, это он тебе скажет. И ты ответь, что сам хочешь насторожить».

«А если захочу и дальше один жить?»

«Один не живи, а то заболеешь или умрешь».

Сказали Кутличану: пуостэбэй.

Сказали: пока-пока, счастливого пути.

Он бежал рядом с нартами. Сендуха влажная, мох влажный, легкая тальниковая нарта скользила медленно. На стойбище долго смеялись: вон Кутличан, человек, ушедший за невестой, все еще вдали виден. Старые женщины качали головами: жених, ушедший за невестой, все еще виден.

Рядом бежал Корел, как зверь перебирал короткими кривыми ногами, олешки боялись, делали вид, что торопятся. Вот бегу с сыном медведя, думал Кутличан. Все у меня хорошо. Все у меня есть. Тальниковая нарта у меня есть. Свет солнечный. Копье, лук и стрелы. Вот победителем на празднике стал. Теперь буду бить оленя в сендухе, брать жирную рыбу в чёпках. Принесу девушке Ичене мясо, рыбу. Зимой загорятся над сендухой юкагирские огни.

«Зачем дед черный сендушный человечью женщину себе взял?»

Корел ровно бежал рядом, ответил не запыхавшись: «Понравилась».

Объяснил: «Женщина только сперва ругалась. «Не бери меня», — ругалась. Дед черный скажет: «Дай мне палку и щеткари», а она кричит: «Вот еще, вот еще, вот еще!» Потом поняла: пища вкусная есть, в берлоге тепло, петли к одежде медведю пришивать не надо — никогда не снимает одежду, однако ругалась. «Перестань», — сказал дед. «Вот еще, вот еще, вот еще! — кричала человечья женщина. — Все равно убегу».

«Однако не убежала».

«Называл ее эмэй».

«Это держит?»

«Хэ!»

Мир маленький, удобный.

Всё в мире есть, на всех хватит.

Летом дожди, черная няша в ямах.

От земляного берега реки Ковымы до каменных холмов Алазеи алайи, родичи Кутличана, ходили по кромкам озер, знали все речки. Гуси, пролетая над ягельной землей, дивились, что вся она покрыта озерами, как сеть с неправильными ячеями, кочковатых мест много, кочек хватит для дымокура. Земля даже летом оттаивает всего на две мужские ладони, все в ней перемешано — лед, земля, торф, залито водой, олешки бредут по брюхо в воде, наконец, выбираясь на сухое, встряхиваются. Хозяин всего мира, звать Погиль, вслух лучше звать — Пон, когда создавал сендуху, утомился, не стал отделять воду от суши — вот сами ищите дорогу. Для бодрости напустил в воздух мошку, комаров, оводов.

Пон эмидэч… Пон тибой… Пон омоч… Пон дождит… Пон светает… Пон дымит…

Хороший мир. Понятный. Кутличан с удовольствием щурился.

«Хэ! Это почему хорошо так?»

«Это ты растешь, — ответил Корел. — Потом еще лучше будет».

Кутличан с удовольствием вспоминал. Хромой богатырь хотел, чтобы я сломался. Зачем? Смеясь, наклонял голову в хромую сторону. А вот Тебегей, дудки-омок, отец Ичены, пожалел Кутличана, просил взять самый малый камень: «Мы засчитаем». Боялся, крепкая ли у меня кость. Это хромой богатырь нисколько не жалел, говорил: «Пусть сломается».

Смотрел на пустую сендуху, слушал, как сопит Корел.

Бродячее население сендухи разбросано от лесов до моря.

От края далеких лесов до кромки морских льдов бродят мелкие роды.

Мир маленький, ясный, понятный, буду в нем воином. Заканчивается с одной стороны лесом, с другой — ледяным морем. Никак не заблудишься. С одной стороны обрыв в нижний мир, с другой — гора в мир верхний. Из горы пар выбрасывается, трава не растет. Пойдешь куда, непременно встретишь алайев, они все свои. И шоромбойцев встретишь, и когимэ — эти черные как вороны. К восходу живут ходынцы. Еще дальше — чюхчи. Этих Кутличан вживую не видел, они живут во льдах. Олешки у них попьют морской воды — шерсть станет густой, зимой не мерзнут. Чюхчи здороваются дерзко: «Етти!» — лучше бы не здоровались. Некоторые слабые умом, другие злые. На каждом плече у чюхчи сидят мелкие духи — нехорошо всматриваются в чужих. У алайев или у дудки-омоков, даже у каменных людей — духи мягче. Даже в нижнем мире духи мягче. Ловко ловят олешков, прозрачных как тень, охотятся на рыб и лосей, тихих как тени. Если у духов удачная охота, всем родичам будет хорошо.

А в сторону леса уяганы живут, за ними долганы и кукугиры.

Ой-ой-ой, Кутличан, сказал себе, не ходи совсем к кукугирам. Иди к Тебегею. Возьмешь Ичену луннолицую, будешь жить с родичами дудки-омоками, с родичами алайями, мохнатый Корел рядом. А к уяганам и кукугирам не ходи, копьями закидают. И нымчанов не зови, не верь нымчанам, будь осторожен, Кутличан. Мир маленький, рано или поздно наткнешься на тунгуса, каптакули и фугляды могут тебя увидеть, шелогоны и нангиры вкусное от тебя потребуют, не дашь — сестру съедят. А пойдешь в сторону моря — встретишь любенцев, встретишь чуванцев, называют себя шелагами. Там вечно снег падает, след закрывает. У кромки плотного льда встретишь адяна, он с аппетитом ест нерпу. Вот и весь мир, Кутличан. В этом мире все свои, некоторых всю жизнь не видишь, все равно знаешь: тут они, просто откочевали. Можно, конечно, пойти на закат. Ой-ой-ой, Кутличан. На закате пуягиры, там негидальцы, с глазами маленькими, оранжевыми, как морошка. Вся сендуха открыта людям от горы в верхний мир до обрыва в мир нижний. Зачем шаман говорил: «Это теперь скоро новый народ встретите»? Подпрыгивал на одной ноге как птица, тряс кожаным мешочком: «Это нашего покойного шамана кости, что предвещают?» Сам себе отвечал: «Совсем новых людей предвещают». А каких? Опять подпрыгивал на одной ноге. «Конца не будет новому народу — так много». А откуда? Грозил: «Сендуха, как черными пятнами, чужими покроется. И все будут у рта мохнатые, в бородах».

Мир такой маленький.

В нем так удобно, в нем все свои.

Ну, со стороны нижнего мира иногда выглядывают дети мертвецов, бросают камни в красного полосатого червя — это ничего, это ничему не мешает. Ну, тунгусы иногда приходят пустобородые. А шаман сказал: «Новый народ придет, у рта мохнатые придут. Сендуха как черными пятнами покроется». Вот еще, вот еще, вот еще! Зачем так много? С омоками жить хочу. С алайями живу. Тяжелое поднимал, не сломался. Теперь бегаю быстро, прыгаю высоко. В хорошем мире живу, хорошей пищей питаюсь. Трава под ногой еще не примялась, а я уже поднимаю другую ногу.

«Остановись», — сказал Корел.

На краю холма-едомы лежал красный червь полосатый.

Тяжело, накреняясь лежал. Свился кольцами толще человека, не двигался, но кожа в округлых роговых пластинках вся светилась, как бы мерцала. Насытился, спал крепко. Глаз не видно, да и не хочется смотреть в глаза такому — очень большой. Такого только дети мертвецов не боятся. Что им красный червь? Он живого олешка ест. Он живого человека сосет. Наверное, Мачекана съел, оставил нарты — вон валяются нарты, полозья правда березовые. На обратном пути подберу, деловито решил Кутличан, а мохнатый Корел подошел и просто сел на червя.

«Ты что? Ты что?»

«Теплый», — объяснил Корел.

«Хэ! Вдруг проснется?»

Корел поднял мохнатую голову, сказал: «Возьми копье. Возьми нож».

«Хэ! Что такое задумал?»

«Убьем красного червя».

«Зачем?»

«Вырежу тебе хорошие подошвы для сапог».

«Хэ! Не надо. Не буди червя, зачем?»

«Если проснется — точно не убьешь».

«Пусть спит. Что ты, что ты!»

«Убей, а то пожалеешь», — сказал Корел.

Но понял что-то важное и махнул рукой-лапой.

Неполная луна то исчезала, то появлялась, будто боялась полностью повернуться.

Он разбудит красного червя, думал Кутличан. Корел, сын медведя и человечьей самки, разбудит красного полосатого, потом вырежет из его кожи подошвы для сапог. Или, наоборот, червь победит.

«Солнце-мать, твоим теплом нас согрей».

Ровдужную урасу Тебегея Кутличан узнал издали.

«Солнце-мать, каким бы ни было приходящее зло, в сторону направь».

Подумал: может, зря не убил красного червя? От урасы вон как дымом несет невкусно. Не домашним пахнет — холодной вчерашней гарью. Сразу видно, что даже заглядывать в урасу не нужно: там очаг погас, дымовое отверстие затянуло паутиной. А день назад, потянул носом, тут, может, рыбой кормили, гусиным мясом. Валяется затоптанная в грязь талина, на которой рыбу коптят. На земле порванный малахай, сломанный посох. Красный червь много ест, но никогда без нужды, без дела не безобразничает. Малахай не станет рвать — так, наверное, только тунгусы делают. Даже котел разбили. У дудки-омока отдельный котел был. Тебегей отдельно мясо варил, угощал дочь, сыновья ели. «Куропаток боюсь, — жаловалась пугливая Ичена. — Как взлетят из-под ног — вздрогнешь». У Ичены совсем не было защиты, подумал Кутличан. Тебегея сразу убили, лежит возле урасы. По всему видно, его сразу убили. Не зря дед черный сендушный говорил: даже в маленьком мире без защиты нельзя.

«Солнце-мать, каким бы ни было приходящее зло, в сторону направь».

Не оказалось у Ичены защиты. До прихода тунгусов тут красный червь полз, но Тебегея не тронул, наверное, захотел старого Мачекана и его семью. Может, хорошо, что я не убил червя? К ровдужной урасе Тебегея, наверное, тунгусы пришли. Остроскулые специально пришли. Прямо на имя дудки-омока Тебегея пришли. Теперь он лежит где бросили. Даже красный полосатый червь не бросит вот так человека — съест, а тунгусы бросили. Кукашка на Тебегее разорвана, обломанная стрела торчит из плеча: оперение унесли, теперь не узнаешь, чья стрела. Сына старшего коротким копьем ударили, копье потом тоже вырвали, унесли. Второй сын убежал в болото, его там закололи, как лося. А девушки Ичены нет. Если бы красный червь напал на дудки-омоков, стрел и копий бы не было и девушку бы съел. Красный полосатый червь извивается, крутится, вспыхивает, ест тех, кто нравится. Любой человек, даже самый смелый, сам идет в пасть красного червя, не сопротивляется.

Нет защиты.

Думал, все защиты хотят.

Алайи, шоромбойцы, когимэ.

Ходынцы и чюхчи хотят защиты, «етти» говорят.

Дудки-омоки и каменные люди ищут защиты. Уяганы и кукугиры.

Ой-ой-ой, Кутличан, ты хотел войти в полог к девушке Ичене. Ты хотел жить в мире с омоками и алайями, к уяганам не ходить — копьями закидают. Скоро снег упадет, в пустой урасе Тебегея совсем никого не будет. Кто сюда пришел на имя дудки-омока Тебегея? Может, долган? Или, может, каптакули пришли, жадные фугляды углядели Ичену? Или дальние любенцы? Или чуванцы, называющие себя шелагами? Ой-ой-ой, Кутличан. Сюда даже пуягиры могли прийти, им все равно, ходить в какую сторону. И негидальцы могли явиться с глазами маленькими, оранжевыми, как морошка. Ой-ой, Кутличан, мир совсем небольшой, он весь открыт от горы в верхний мир до обрыва в мир нижний, и никаких других людей, кроме сендушных и лесных, в мире нет. Это тунгусы пришли. А шаман только пугал так: «Вот новый народ встретите». Прыгал на одной ноге, тряс кожаным мешочком: «Это нашего покойного шамана кости, что предвещают?» Сам себе отвечал: «Это нашего покойного шамана кости совсем новых людей предвещают». Прыгал на одной ноге: «Конца не будет новому народу — так много. Сендуха вся, как черными пятнами, чужими людьми покроется. У рта мохнатые, в бородах».

Убили дудки-омока, увели Ичену, некому сказать ласковое «эмэй».

Красный червь полосатый, поев, никуда не уходит, ложится спать. Он ничего не скрывает — он просто кушал. А здесь пришли и убили. Мир ласковый, когда есть защита. А когда нет защиты, мир страшный. Юкагирскую кукашку стрела пробила, малахай втоптан в черную няшу, Ичены нет, не скажешь девушке — эмэй, не спросишь Тебегея, где спать буду.

В отчаянии сел на землю, даже комары расстраивались.

Из нижнего мира тени мертвецов смотрели неодобрительно.

Пока тело не унесено, не спрятано от чужих глаз, из нижнего мира не отправят в средний мир новую живую душу, не отправят юный дух нунни в мир средний, чтобы восстановить число живых. Не убирать мертвые тела — это как запретить рожать.

Сидел, не чувствуя комаров, ждал Корела.

Даже не услышал шагов.

Ударили сзади.

Очнулся на земле, но еще в среднем мире.

Нежный ягель под рукой. Невдалеке мертвое тело дудки-омока Тебегея, правда, теперь рядом с ним по-медвежьи сидел мохнатый Корел, молча смотрел на Кутличана. Несколько неярких звезд пробивалось сквозь ночную дымку, но луна отворачивалась и отворачивалась, наверное, это девушка Ичена не хотела оглянуться в сторону мертвого отца, мертвых братьев. Нет, не девушка, а настоящая луна, потому что тени лежат на земле. Когда Ичена оборачивается, тени не обозначаются — так нежна, а тут — тени. Боялась, наверное, что согбенная старуха, стражница нижнего мира, позовет Тебегея.

«Вот перевезу тебя, Тебегей, через реку в нижний мир».

Кукашка вспорота. Левая нога в пятнах крови.

«Хотели тебе все сухожилия на всех ногах перерезать, чтобы ты не ходил куда не надо, — негромко объяснил мохнатый Корел. — Меня как увидели, убежали, приняли за медведя».

«Никого не догнал?»

«Тебе кровь останавливал».

«Лучше бы догнал. Кто они?»

«Бежали быстро. Пахло тунгусами».

Правая нога Кутличана хорошо двигалась, но левой боялся шевелить.

Решил, пусть зарастает. Пусть сама зарастает. Наступать на нее нельзя, недоразрезанное сухожилие лопнет. И олешков увели, нарту с тальниковыми полозьями сломали. Сума, правда, рядом лежит, и большой нож оставили.

«Теперь лежи, — подтвердил Корел. — Я пойду позову людей. Наверное, по дороге встречу своего отца, деда сендушного, пошлю тебя охранять. — Покачал головой, думая о своем. — Зря ты не убил красного червя».

Луна все так же не хотела смотреть, пугливо отворачивалась. Смутные тени прятались, таяли, вновь нарастали, комары кусались стеснительно, надували щеки. Откуда-то прилетел сендушный ворон, черный как головешка, свернул темные крылья, сел на корявую кривую ондушу, показал массивный клюв, сказал: «Крух! Вижу, вижу, убили всех». Наклонил голову вправо: «Вот девушку не вижу».

«Может, ее работницей взяли?»

«Почему тебя не дорезали?»

«Корела испугались».

«Это тот медведь?»

«Не медведь…»

«Крух!» Ворон круглыми черными глазами всматривался в Кутличана.

Перо у ворона черное с отливом. У красного полосатого червя отлив был красный, а у ворона — фиолетовый с зеленым.

«Что видишь?» — спросил Кутличан.

«Убитых вижу».

«А тунгусы?»

«Тунгусы далеко».

«Еще кого видишь?»

«Деда сендушного босоногого, сюда спешит».

«Это наш дед. Корел послал».

Ворон кивнул: «Знаю».

«Еще что видишь?»

«То, что было».

«Расскажи».

Ворон наклонил голову влево, вправо, потом рассказал о древних.

Рассказал о человеке, пойманном отцом Кутличана. Три года держали упомянутого человека в цепях, он кричал птицей, учился быть рыбой, земляным червем мог обернуться. Как с ума спрыгнул, такие странные запахи распространял, наводил память. Стал шаманом.

Рассказал о бывшем ребенке по имени Кутличан.

Это ты таким рос, пояснил он, будто думал, что Кутличан не поймет.

Так много бегал по сендухе, рассказал, что все думали, ты дурак. «А ты просто любил бегать. Говорили, воином вырастешь, а я думаю, будешь пастухом».

«Почему пастухом?» — спросил Кутличан.

Но ворон не ответил, вспомнил недавний праздник.

«Разве праздник — это только то, что было?» — совсем удивился Кутличан.

Ворон покивал: «Для тебя — да». И добавил: «Крух! Скоро ты многое забудешь. Тебя недавно тяжелым били по голове, потом сухожилия ножом резали. От такого сам Погиль, — вслух произнес — Пон, — недомогает».

Забормотал негромко: «Пон йуолэч… Пон эмидэч… Пон тибой…» Потом сказал: «Крух!» И рассказал о празднике.

«Кто победил?» — спросил Кутличан.

«Вот видишь, ты уже такое важное не помнишь. Ты победил. Но если такое не помнишь — это хорошо, скоро забудешь и девушку. Все видит Погиль, все правильно делает Погиль». И добавил: «Сюда скоро дед сендушный босоногий придет, тебя съест».

«Этот не съест. Он отец друга».

На всякий случай попросил про себя: «Духи зверей, духи быстрых птиц, пожалейте, сердце сделайте». А ворон (будто расслышал) рассказал про вертких и быстрых птичек, у которых Кутличан птенцов не ел. «Крух! Вечно проявлял слабость, потому, думаю, не воином станешь, а пастухом. Я когда сюда летел, многие птички жаловались, что тунгусы тебя скоро зарежут или уже зарезали. Любят острое. У них даже скулы острые». И еще рассказал о большом медведе, который учил Кутличана бегать по сендушным кочкам, укреплять юные кости.

«Что еще видишь?»

«То, что будет».

«Мне скажи».

«Этого не скажу».

«Почему?»

«Ты тут еще».

«Наверное, ненадолго?»

«Об этом шамана спроси».

И строго напомнил: «Крух!»

И напомнил: «У тебя сухожилие на одной ноге только на нитке держится».

Напомнил: «Тебе сейчас ходить нельзя. Тебе сейчас не надо ходить. Это плохо. Не будешь ходить — придет красный червь и полакомится тобой. Зря, Кутличан, не убил красного полосатого червя, пока он спит, проявил слабость. Скоро красный червь проголодается и к тебе придет. Помнишь красного червя?»

Некоторое время, наверное долго, Кутличан находился в темном забытье, а очнувшись, увидел себя в другом месте. Лежал на коричневой ровдуге, брошенной прямо на землю. Голова болела и кружилась, но, может, так и надо? Рядом ураса темная, вокруг деревянные идолы, дымом пахнет. Кутличан даже закрыл глаза, очень плотно закрыл, потому что, если оказался в нижнем мире, открытые глаза не нужны. В нижнем мире бывший человек видит только плотно закрытыми глазами, все остальное — обман.

Подумал: вот до каких мыслей я дожил, оставаясь чистым человеком, не совершившим больших грехов. И подумал: все равно стану большим воином. Даже шевельнул левой ногой, потом правой. «Как, чувствуется?» — спросил бы тунгус с выдающимися острыми скулами. «Хэ! Чувствуется», — ответил бы. «Вот я сделал тебе отметку о своем гостевании», — сказал бы, наверное, тунгус.

Это хорошо, подумал Кутличан, что в нижнем мире широко открытыми глазами смотреть не надо, потому что увиденное открытыми глазами — обман. Всегда обман. Человек в балахоне с бубном и колотушкой тоже, наверное, обман, с железными подвесками, которые гремят при пляске.

«Дергэл! Дергэл!» Некоторые ночь напролет могут наслаждаться звуками шаманского бубна. «Хэруллу! Хэруллу!» Совсем настоящий шаман, прыгает как чесоточный. Высокими криками и прыжками показывает, где он сейчас странствует, что с ним сейчас происходит, у ног мешочек с костями. Может, пришел помочь, отца помнит? «Духи зверей, духи быстрых птиц, пожалейте меня, сердце шаману сделайте. Я идти хочу».

«Крух! Куда идти хочешь?»

«Мне теперь в нижний мир надо».

«Тебе сухожилия перерезали».

«Все равно надо идти».

«Худиэ! Худиэ!» Шаман приседал, растопырив колени.

«Хэруллу! Хэруллу!» Шаман взлетал над землей как черное пламя.

Звуки бубна даже мышей загнали под землю, одни комары зудели, дождь моросил.

«Духи земли, воды, духи мелкие, крупные, предков зовите», — взлетал шаман.

«Зачем просить? — Голова Кутличана кружилась. — Зачем предков звать?»

«Погиль, — тоже произнес — Пон, — услышь. Жаловаться хочу».

«Зачем жаловаться?»

Кутличану показалось, что он громко спросил, но на самом деле никто его не услышал. Хотя нет, черный ворон услышал, потряс перьевой бородой. «Птицы, ко мне летите, — перевел Кутличану слова шамана. — Дикие олени, ко мне спешите, дед сендушный босоногий. Погиль, услышь. Пон, услышь. Всем духам-невидимкам укажи, пусть охраняют меня в движении. В нижний мир спущусь. Сейчас в нижний мир спущусь. Поднимите меня. Мать-лягушка, сядь у ног. Человека с надрезанным сухожилием поведу в нижний мир. Духи-невидимки, для людей новую айви готовьте. Новую душу готовьте. Поднимите выше гор… выше звезд…»

«Он хочет вернуть девушку Ичену?»

«Крух! — Ворон сильно удивился. — Зачем?»

«Она мне нужна. Не станет помогать — сам пойду».

«Тунгусы встретят — перережут второе сухожилие».

«Не боюсь. В нижний мир сойду, найду братьев Ичены».

«Один совсем не дойдешь».

«С Корелом дойду».

«Он медведь».

«Он рожден от человечьей самки».

«Это для тебя так. А для тунгусов он медведь. Тунгусы в него оперенную стрелу пустят — он взревет, встанет на дыбы и упадет. И будешь опять один».

«Найду в нижнем мире братьев Ичены. С ними вернусь».

«Крух! — недовольно сказал ворон. — А ближе никого нет?»

«Нет, только в нижнем мире. Других нет. Ближе совсем никого».

Кутличан опять вспомнил праздник. Ближе правда никого нет. Вот какой смелый юноша, дразнили его недавно на празднике. Вот молодой, а хочет много. Ездит с отцом на тальниковой нарте, а хочет другую. Подумал, на обратном пути обязательно подберу березовые полозья от нарт старого Мачекана: тому они больше не пригодятся, и красному червю не нужны полозья. На празднике надо мной смеялись. Особенно хромой богатырь смеялся, наклонял голову в хромую сторону. Только мохнатый Корел не смеялся и Тебегей, дудки-омок, с братьями Ичены смотрел участливо. «Возьми, молодой юноша, самый малый камень, мы засчитаем». Боялся, крепкая ли у меня кость. А хромой возражал: «Пусть сломается». Будто сам думал о девушке Ичене. Такой сам войдет в полог. Меня оттолкнет, скажет: это ты хромой, а меня таким природа изобрела, сам возьму девушку. И будет Ичена с таким жить. «У меня хороший муж, — будет говорить, — меня не отдает обыкновенным людям, а только самым лучшим. Если хромой Кутличан придет, — будет говорить, — передник не сниму, не пущу в полог».

«Крух!» — подтвердил ворон.

И подсказал: «Не говори с шаманом громко».

Подумал и еще подсказал: «Что скажет шаман, Кутличан, то так и делай, только громко не говори. У тебя душа, айви называют, сейчас слабая, она с подрезанными сухожилиями. Испугаешь шамана — он ее навсегда проглотит».

«Худиэ! Худиэ!» — бил шаман колотушкой.

«Это он с духами говорит», — с уважением перевел ворон.

«Дергэл! Дергэл!» Плыли запахи над землей: несвежей талой воды, мятого влажного ягеля, оленьего пота, холодной смерти.

«Пойду в нижний мир за братьями Ичены, — слабым голосом объяснил Кутличан. — С Корелом пойду, приведу братьев Ичены».

«Хэруллу! Хэруллу!» — вскрикивал шаман.

Ворон раздраженно потряс перьевой бородой.

«Хромой и медведь. Крух! Кто таких в нижний мир пустит?»

Кутличан закрыл глаза: шаман вдруг показался ему чесоточным.

Поможет такой? Как понять?

«Худиэ! Худиэ!»

Смотрел на шамана закрытыми глазами, видел черное пламя.

«Хэруллу! Хэруллу!»

Бубен гремит, голова кружится. Луна в небе не оглядывается, как Ичена на празднике.

«Дергэл! Дергэл!»

Почему всё не так?

«Наверное, сам поползу», — шепнул, чтобы не испугать шамана, но тот услышал и взметнулся черным пламенем прямо под луну, затмил ее свет. Ураса, окруженная небольшими деревянными идолами, показалась Кутличану совсем маленькой, а шаман рукой легко коснулся луны — вот какой сильный, как мячика коснулся. Такой может коснуться даже девушки Ичены. Как черное пламя взлетает, гремит бубном, кружит над пораженным вороном.

«Дергэл! Дергэл!» — такой может коснуться девушки.

«Кухиа! Кухиа!» — такой обязательно приведет в нижний мир.

«Хэруллу! Хэруллу!» — такой вернет братьев Ичены, сделает их товарищами.

С братьями Ичены легко догоню тунгусов. По запаху пойдем, сухим толченым мухомором силы будем поддерживать. Пением, пляской, ударами в бубен шаман поднимет преследователей над мокрой землей, над кривыми ондушами, над плоскими озерами, вступит в переговоры с невидимыми духами. Что захочет, то им скажет. Братья нужны девушке Ичене, у которой всех убили. Вот, скажет невидимым духам, молодой хромой будущий пастух ищет товарищей. Отца девушки нам не надо, оставьте себе, он старый, отдайте только братьев. Это ненадолго. Они отнимут у тунгусов свою сестру — вернутся. А хромой охотник тоже придет в нижний мир, но потом, позже, когда ребенку молодую душу подарит. И девушка Ичена придет в нижний мир, но тоже потом, позже. Старуха стражница перевезет всех в нижний мир на лодочке. И тунгусов можете взять. Сразу всех, ни одного не жалко. Кутличан и братья помогут перегнать остроскулых тунгусов в нижний мир. Эхое! Мы всегда окружены врагами.

«Как долго ползти до нижнего мира?»

«Это временем не определяется».

«А иначе никак?»

«Иначе никак».

Покачал головой. Все равно Ичену освобожу.

Все равно в нижний мир проползу между кочками на брюхе.

Сильный шаман будет прыгать, метаться, вскрикивать, сильно стучать колотушкой в бубен, тянуть за уши Кутличана. Этот шаман чесоточный только с виду. Один мидоль, один дневной переход, если ползти — проползу. Потом еще два мидоля, два дневных перехода, проползу. Тени собак залают, тень сказочной старушки неслышно навстречу выйдет, откроет сумеречные глаза. «Навсегда пришел, Кутличан? — спросит. — На время пришел?» Он ответит. «Моя прабабушка, — с уважением ответит, — узнать пришел». Она скажет: «Тогда говори свое». И он скажет.

«Хэ! Такое узнать — надо идти дальше».

Если до реки доползу, значит, и дальше сложится.

Старуха стражница перевезет на другую сторону в безмолвный нижний мир.

Раз ворон говорит — крух, значит, старуха перевезет. А я крикну громко — ку-ку, чтобы стражница обратила внимание. Кутличан даже шепнул ку-ку про себя, но чуткий ворон опять услышал. Наклонил тяжелый клюв: «Крух! Не говори так. Даже не думай так. Кукушка — шаманская птичка. Никаким словам кукушки не подражай, а то с ума сойдешь или умрешь просто».

Луну затянуло. Ногу дергает боль.

Кутличан полз по мхам, по звуку бубна.

Под пальцами — мелкие лужицы, снулая рыба. Рыжая лисица-шахалэ твердыми когтями разрывала гнилые кучи, переворачивала щепки, исследовала извилистые мышиные норы, иногда поднимала голову, будто спрашивала: «Это кто там ползет? Это кто там чужой ползет?»

Сказочный старичок чулэни-полут сидел на голом берегу.

Чулэни-полут совсем как человек, только крупного роста. Голова круглая, как тундряная кочка, спутанные волосы вниз висят. Такой убитого лося носит привязанным к ремешку кафтана, человека ест с аппетитом.

Обрадовался: «Ты пришел?»

«Хэ! Я пришел».

«Что видел?»

«Убили всех».

«Что слышал?»

«Дудки-омоков убили».

Берег печальной реки усыпан черной галькой.

Сказочный старичок сказал: «Тебе здесь нельзя».

Нехорошо засмеялся, потертую меховую кукашку поправил.

«Сядь на камень, — пожалел. — Тебе здесь нельзя. Все равно нельзя. Скоро старуха стражница на лодочке явится, всех увозит в нижний мир. Не торопись, тебя не упустит. Вижу, сухожилие у тебя на ноге порезано, все равно не торопись. И хромые иногда хорошо живут, я про такое слышал».

Вспоминая, облизнул узкие губы: «Почему сам пришел?»

«С шаманом теперь дружу. Братьев дудки-омоков хочу вернуть».

«Из нижнего мира никого не возвращают, даже братьев. — Чулэни-полут с пониманием почмокал длинными узкими губами. — Ты, чувствую, теплый. Если тебя съем, попадешь в нижний мир быстрее».

«Хэ! Пусть стражница перевезет».

Сидели на берегу, молчали. Не знали, что сказать.

Потом послышался всплеск — тихий, ровный. Так весло ударяет в воду, когда не торопятся. Звук шаманского бубна, потом всплеск. «Хэруллу! Хэруллу!» И снова всплеск. Это, наверное, стражница ехала.

«В лодку сядешь, шаман на нашем берегу останется, — тихо зевая, сказал чулэни-полут. — Если идешь в нижний мир, он у нас останется. Пусть камлает, пока ты в нижнем мире находишься. Только торопись. Сколько шаман камлать сможет, он сам пока не знает, наверное сколько хватит сил, а их у него немного. Не успеешь к нам вернуться — никогда не вернешься».

«Дергэл! Дергэл!» Шаман как черное пламя разрезал тьму.

Совсем черное разрезал своим совсем черным, даже глазам больно.

Кутличан видел голову черную, круглую. Видел кафтан с черной бахромой, черную колотушку, черный бубен — все черное, все обдавало страхом, гнилью, удушьем, лисица-шахалэ испуганно поджимала хвост.

«Мне в нижний мир надо», — сказал Кутличан.

Знал, что эти слова можно не произносить, шаман и без слов все знает, но на всякий случай произнес — боялся, шаман забудет. А такой не забудет. Видно, что шаман совсем не чесоточный. Умеет становиться рыбой, и земляным червем может обернуться, и птицей, у каждого своя память. Плохим запахом все вокруг заполнил, будто в реке сразу вся рыба сгнила. И старуха в деревянной лодочке подплывала совсем гнилая, рыхлая, звала открытым беззубым ртом. «Где, — звала, — мой хромой?» Даже стало тяжело дышать высоко пролетающим птицам, пробегающему зверю от запахов, которые неустанно творил шаман. Не зря он три года томился на цепи в отдельной урасе, скакал на одной ноге, ругался с невидимыми духами.

Гнилая старуха протянула руку.

Спросила: «Ты мой хромой?»

«Я хромой Ичены».

«Она тоже моя будет».

Вдруг разглядел, что не было у стражницы никакого весла, только ладони широкие с зелеными перепонками между пальцами. Смотрела ласково, но даже на такой ласковый взгляд Кутличан отвечать не стал: нога болела. Смотрел на лодочку — узкая, утлая. Как в такой пораненную ногу вытянуть?

«А ты садись. Я таких, как ты, иногда по десяти в лодочку наваливаю, — похвасталась стражница. — Буду звать тебя — мой хромой».

«Хэ! Не буду откликаться».

«Тогда не попадешь в нижний мир».

«Хэ! В реке утоплюсь, водой принесет».

«Тогда в средний мир не вернешься. С твоей Иченой будут тунгусы жить».

«По звуку шаманского бубна сам реку переплыву».

«Я рядом в лодочке поплыву, топить рукой буду».

«Шаман тебе не позволит. Скажет: хэруллу!»

«Что ты! Что ты!» — испугалась старуха.

«Скажет: дергэл!»

«Что ты! Что ты!»

«Скажет: худиэ!»

Стражница совсем испугалась.

А Кутличан вспомнил, как сильный шаман водил одулов через море.

Очень сильный шаман. Ехал впереди на олешке верхом, на голове рога, прямо по воде ехал. Тряхнет громко бубном — за ним сразу намерзает ледяная дорожка, одулы спешат, торопятся, никто не боялся, шли за сильным шаманом. И Кутличан сейчас не боялся стражницу.

Она это почувствовала.

«В нижний мир придя, что будешь делать? Сколько жить будешь?»

«Хэ! — ответил. — Сколько надо».

«Чего просить будешь?»

«Братьев Ичены. Сразу двух. С ними пойду к тунгусам. Увижу самого плохого, скажу: ты много убил дудки-омоков, ты много пролил крови. Так прямо скажу и ударю ножом в сердце. Наконец воином стану. Скажу убитому: отправляйся в нижний мир к отцу твоему, к твоей матери. Ты сразу всех получишь».

С этим стражница согласилась.

«Мы многих ждем».

Плыли в лодочке.

Все движется, а течения нет.

Долго по берегам тянулись высокие осыпные яры.

Вода черная, сеть забросишь — выловишь разве утопленника, но утопленник не рыба, да и стражница все равно отберет. Тихо-тихо кругом. Плывешь по темной плоской реке, старуха стражница гребет голой перепончатой рукой, а на самом деле медленно спускаешься в нижний мир.

Наконец вдали, в облаке ужасного запаха увидели каменистый берег, там же урасы, крытые призрачными ровдужными покрышками, люди рядом, или тени людей. Звенят железные украшения, или тени железных украшений. Все смотрят на подплывающую лодочку, приставляют ладошки к узким глазам, сорока-караконодо на ветках корявой ондуши застрекотала, весь нижний мир застлало низким плотным туманом — так много духов-невидимок выбросилось в воздух. Некоторые тени смотрели на прибывшего с завистью. Кто-то произнес: «Совсем один едет. Нас на Алазее было много, а когда умерли, всех свалили в одну лодочку».

Глядя на бедность теней, стражница сказала: «Вот встречают нас, Кутличан. Сам Остроголовый, дух нижнего мира, смотрит из тьмы. Ты его видеть не можешь, но у него фигура как у человека, с двумя руками и ногами, только голова острая, длинная и во рту один зуб. А глаза маленькие, круглые, как шилом проткнутые, в любой темноте видят. Что хочешь у него просить?»

«Братьев Ичены».

«Почему братьев?»

«У них тунгусы увели сестру, отца убили, их самих убили».

«Это ваши человечьи споры. Это споры среднего мира».

«Хочу взять братьев. Они тунгусов видели в лицо».

«Пусть тебе здесь расскажут».

«Без братьев не справлюсь. Убью не тех. Упомянутые тунгусы мне сухожилия надрезали».

Ступил на берег. Смотрел на колеблющиеся тени. Дивился, какие угрюмые, некоторые, наверное, еще не привыкли.

«Куда надо пойти, чтобы спастись? — спросил кто-то из призрачной и колеблющейся толпы. — Куда надо пойти, чтобы стать человеком?»

Кутличан не знал, а старуха стражница промолчала.

«Ты, наверное, алай, — сказал кто-то из толпы. — Вижу, что ты чистый алай. А я был пастухом у одного чюхчи, теперь здесь пасу. За один день мог дойти от Алазеи до Чухочьей».

Говорил колеблющийся коротко, часто пропускал слова, получалось не совсем понятно. Вот он вроде из рода зайцев-ушканов. Да, так. Всем известно, что заяц-ушкан труслив, зато хитер. А другие роды: анид-омо — рыбий и мэдьид-омо — нартенный. Они трусливые и хитрить не умеют. Говоривший все перепутал, застеснялся, стал ругать тунгусов, будто недавно видел здесь одного, стражница привезла. Все равно при ссоре тунгуса с якутом помог бы тунгусу, наверное, его кровь ближе к ушканам. Перескочил на другое. Потом на третье. Начал рассказывать про далекое родное стойбище, но и тут сбился. Вот будто жили у них на озере особенные половинчатые люди, умели расщепляться. Живут на деревьях, пугливые. При малейшем шуме расщепленные части соединяются и люди ныряют в воду.

«Где видел тунгуса?»

«Тут невдалеке ходит».

Поморщился: «Это ты плохой запах принес?»

«Не совсем я. Это так мне шаман дорожку делает».

Про себя Кутличан молил: «Солнце-мать, твоим теплом нас согрей, питание твоим теплом нам дай!» Боялся нижнего мира. Все колеблются, все призрачные. «Откуда бы ни было приходящее зло, в сторону направь».

И увидел братьев дудки-омоков. Совсем как на празднике. Только тоже, как все, колеблются, невесомые, как от ветра.

Спросил с неудовольствием: «Нож держать можете?»

«Нам этого не надо», — коротко ответил старший дудки-омок.

«Хэ! — удивился. — Даже очень надо. За вами пришел, поведу на тунгусов. У них сейчас ваша сестра Ичена. А сами тунгусы с копьями, с луками, с ножами — что сделаете против них голыми руками?»

Младший засмеялся: «Мы вот что сделаем».

Вспрыгнул на плечи Кутличана и посмотрел в глаза.

Кутличан обмер. Будто заглянул в ледяную чёпку, в черное холодное озерцо посреди сендухи — такие глаза, ничего не видно, а страшно. Когда наклонишься к чёпке, всегда страшно, а тут еще страшней. Мир совсем маленький, в нем многое делать нельзя. В чёпку не гляди долго. По следам чулэни-полута не ходи. В морозную ночь не поднимай глаза к звездам — душа остынет, исцарапается. Морозной ночью прячься в ровдужной урасе, топи очаг — все равно страшно. А тут, в бездонных глазах мертвого дудки-омока, маленький страшный мир расширился, стал безмерным. Вот только что был совсем небольшим, совсем уютным. В таком можно идти пешком, ехать на олешках, плыть по сендушным речкам. С одной стороны маленький мир заканчивается лесом, с другой — ледяным морем; с одной стороны обрыв в нижний мир, с другой — гора в верхний. Алайи по всему своему маленькому миру кочуют, потому что другого мира нет. От края до края кочуют одни, потому что других нет. Когимэ кочуют тоже одни, черные как вороны. К восходу — ходынцы, за ними чюхчи, они здороваются: «Етти!» — лучше бы не здоровались. Некоторые слабые умом, другие злые. Ближе к лесам злые тунгусы ходят, на кожаной веревке водят девушку Ичену. У каждого на плече сидят невидимые духи — нехорошо всматриваются в чужих. Ой-ой-ой, Кутличан, шепчут, пугают, машут невидимыми ручонками, ой-ой-ой, Кутличан, возвращайся в свой средний мир.

Потряс плечом: «Спрыгни с меня, дудки-омок».

Потряс плечом: «Вернем Ичену — родичами станем».

Дудки-омок спрыгнул очень довольный.

Кутличан спросил: «Где тунгус?»

«Сейчас придет. Зовут Голга».

Думал, придет дрожащая тень, усталая тень.

Знал: тунгусы охотятся в одиночку, в нижний мир падают усталыми.

Когда охотятся втроем, много гоняют дикого зверя, устают еще больше.

Очень ценят первую охоту. Первая охота обязательно должна быть удачной. Есть такие тунгусы, что хватают на бегу дикого оленя, перебрасывают напавшего медведя через колено. От этого устают. Рогатина или лук — всем владеют удачно. Обманывают зверя, накидывают на себя шкуру с головы оленя, качают рогами, говорят: «Дылача юрэн», а звери думают, что это правда солнце взошло. Добра тунгусы не имеют, всё при них. Увидят молодого дудки-омока или молодого шоромбойца — насильно дают нести свои тяжести. Видят чужую женщину — насильно делают своей. Только с темного заката не берут жен, таких ножом колют. По маленькому миру неутомимо идут, ищут сотрапезников: одним в мире страшно.

Протолкалась сквозь толпу призрачная тень.

Заколебалась, глядя на Кутличана.

Кутличан удивился.

«Ты Голга?»

«Зачем тебе?»

«Девушку Ичену ищу».

«В нижнем мире ее нет».

«С кем она? На чье имя идти?»

«Иди на имя Носуги. Или на имя Ириго. Это тунгусские братья мои родные. Всегда хотели втроем жить с этой Иченой, но меня позвал дух — с помощью ножа».

Слушая тень тунгуса, другие тени заволновались. Кто-то невидимый опять негромко спросил: «Куда нам надо пойти, чтобы спастись? Куда надо пойти, чтобы стать человеком?»

Но этого ни Кутличан, ни кто другой не знали.

«Кто отправил тебя к старухе стражнице?»

«Совсем особый дух. Из лесов пришел».

«За лесами никого нет, так не говори. Известно, за лесом все кончается, даже мыши знают».

«А он пришел».

«И убил тебя?»

«И убил».

«А твои братья Носуга и Ириго?»

«Бежали в страхе, девушку увели».

«Они кочуют сейчас? Где они кочуют?»

«Думаю, близко. На том берегу в среднем мире. Не уйдут далеко, боятся чужих, пришедших из леса».

«Как чужие выглядят?»

«Строгие. У рта мохнатые».

Кутличан протянул руку, чтобы задушить тунгуса, но рука прошла насквозь.

Младший дудки-омок, глядя на это, прыгнул на плечи, чтобы заглянуть тунгусу в глаза, но прыгать было совсем не на что — воздух в воздухе. Не прыгнешь на пустое место.

«Берешь нас?»

«Беру», — сказал Кутличан.

Но отдавать братьев не захотели.

Наверное, Остроголовый не захотел отпускать.

Многие тени вокруг заколебались, как маленькие темные облака, как облачка, размазанные ветром, может, завидовали, сами хотели вернуться. Перешептывались: «Куда надо пойти, чтобы стать человеком?» Не хотели отпускать даже Кутличана. Стенали: «Нас возьми». Не хотели отпускать братьев дудки-омоков.

Правда, старший брат Ичены сам отказался уйти.

«По плохому следу ты пришел. Не пойду с тобой. Запах среднего мира не терплю».

Тени стали еще сильнее просить. Стенали жалобно: «Кутличан, уведи нас. Уведи обратно в средний мир — по звуку бубна». Гнилая старуха стражница тоже колебалась, тянула зеленые перепонки. Многие миллионы теней и невидимых духов жадно, как облако невидимой мошкары, клубились, подталкиваемые мутным дыханием близкой реки.

«Уходи, а то задержим».

«Пока бубен слышно, не можете».

«Шаман скоро упадет», — сказала старуха стражница.

Бубен правда звучал все реже, все задумчивей, все отдаленней. Тени плотно загораживали обратный путь. Схватить Кутличана никто не мог, но тени клубились грозно. Чтобы вернуться как хотел, пришлось глубоко вздохнуть. Вздохом глубоким тень младшего дудки-омока в себя вдохнул, уши и нос плотно заткнул пальцами, чтобы нечаянно с дыханьем обратно не выдохнуть.

Крикнул: «Хэ! Шаман!»

Крикнул: «Тяни меня в средний мир!»

Опять очнулся.

Большое время прошло.

Не знал, сколько прошло, но много.

В голове звучал бубен, но уже не настоящий, а так, далекие отзвуки. Или, может, это боль ходила, кровь в жилах. Все вокруг деревянное. Вся ураса необычная — вся сделана из дерева, в очаге огонь, у тунгусов такого нет. Куда попал, непонятно. Шаман никогда не знает, куда вытянет спасаемую душу из нижнего мира. На этот раз, кажется, вытянул на край леса, иначе где взять столько дерева? Кутличан шел на имя тунгуса Носуги, шел на имя его брата Ириго, хотел девушку Ичену вернуть, а лежит на ровдужных шкурах, тепло, сумеречно, дым уходит в потолочное отверстие. Помнил, что сильно хотел убить тунгусов. Или убил уже?

Пахнет варевом и мышами. Траву, наверное, варят.

Незаметно приоткрыл глаза. Сильно травами пахнет. Старший брат Ичены правильно сделал, что в средний мир не пошел. От такого сильного запаха мог замертво упасть, не надо такому в средний мир. Пошел бы с Кутличаном — совсем пропал. Запахи истребили бы старшего дудки-омока, вывернули как грязный мешок.

Услышал шорох. Никакой особенной тяжести, но плечо почувствовало.

Наверное, дух младшего дудки-омока по привычке вспрыгнул на плечо, хотел заглянуть в глаза Кутличану, но не стал — побоялся, что испугается.

«Я опять умер?»

«Ты опять живой».

«Наши голоса слышат?»

«Мой — нет. Твой — могут услышать».

«Почему ты здесь? Где мы? Почему ты со мной?»

«Ты сам так хотел. Мы с тобой в средний мир вернулись».

«Значит, еще не совершил того, что хотел», — пожалел Кутличан. Медленно попробовал одну руку, потом другую. Потом ногу пробовал, особенно левую. «Значит, не вышел еще на имя братьев тунгусов, они с твоей сестрой спят».

«Это не совсем так».

«А как?»

Дух младшего дудки-омока рассказал.

Шаман выдернул Кутличана из нижнего мира прямо к деревянной урасе.

Вокруг бесновались тунгусы, пускали стрелы. Самый смелый запрыгнул на плоскую крышу, пускал стрелы в дымовое отверстие. Звали самого смелого Носуга — очень злой, убивал каждой стрелой. Брат указанного, зовут Ириго, смеясь, колол коротким копьем выскакивающих из урасы. Давно с удовольствием ждал такого. С самого утра тунгусы обложили деревянную урасу, терпеливые, как щуки. Вышел из дверей у рта мохнатый, недавно проснулся, стал мочиться — в него пустили стрелу.

Это было ошибкой, сказал Кутличану дух дудки-омока.

Тунгусы терпеливые, долго могут ждать, а потом сами все портят.

Вот ждали терпеливо всю ночь, все утро, никто их не видел, не слышал, зачем сразу пустили стрелу? У рта мохнатый вскрикнул, ввалился обратно в дверь. Тунгусы с криком бросились к стенам, Носуга с крыши в дымовое отверстие стрелял, его никак не могли сбросить, а Ириго с родичами окружили выход, прыгали и взмахивали копьями. Все равно всех переколем — так считали. Скоро зима придет с моря, принесет снег, заберем припасы чужих, олешков угоним. Брат Носуга от таких хороших мыслей еще сильней торопился. Смотрел с крыши вниз на брата Ириго, думал: когда вернемся на стойбище, первым войду в полог к отобранной у дудки-омоков девушке. Когда со стороны леса потянуло тяжелым невкусным запахом, Носуга даже не удивился. Он чужих плохо знал, может, это они так боятся. А на самом деле это шаман вывел Кутличана в облаке тяжелых запахов на деревянную искомую урасу. Коротким копьем, отобранным у повалившегося тунгуса, Кутличан замахнулся на Ириго, только брат Носуга это увидел с крыши. Хотел крикнуть вниз брату: «Берегись!», но дух младшего дудки-омока ловко вспрыгнул на плечи и заглянул в глаза Носуге.

«Я знаю, что Носуга увидел в моих глазах, — немного хвастливо шепнул Кутличану младший дудки-омок. — Он увидел, что никогда больше не войдет в полог девушки Ичены. От этого стал кричать, забился, упал с крыши. А я снова вспрыгнул на его отяжелевшее плечо и снова внимательно заглянул в глаза, хотя мог не заглядывать. С ним болезнь сделалась, умопомрачение. Бросил лук и побежал в лес. Будет тунгусским шаманом, если не умрет. Будет три года прыгать и бегать, потом его подберут, станет шаманом. Он столько увидел в моих глазах, что в нижний мир не скоро пойдет».

«А Ириго?»

«Ты не помнишь?»

«Этого совсем не помню».

«Ты его гонял по поляне, — негромко сказал дух дудки-омока. — Хромал, но гонял. Тунгусы отошли на край поляны, из деревянной урасы у рта мохнатые выглядывали. А ты хромал, но наступал грозно, — одобрительно сказал дух дудки-омока. — Ты сильно хромал, Кутличан, это так. Ты трижды уколол тунгуса. Ириго хотел уже склониться, хотел бросить свое копье, но тебя нога подвела. У тебя одна нога подрезанная. Как ты совсем не порвал подрезанное свое сухожилие, не знаю. Ты споткнулся и упал ничком, а тунгус занес копье. Мог пробить насквозь. Он занес копье и очень обрадовался, что отныне один будет входить в полог Ичены».

«Наверное, вошел?» — горестно спросил Кутличан.

«Скажу — нет. На этот раз не успел».

«Как так?»

Дух дудки-омока рассказал.

Он будто бы увидел занесенное копье и рассердился.

Известно, чем дольше душа покойного задерживается в среднем мире, тем злей становится. Тунгусы, пораженные падением и бегством Носуги, стояли молча, опустив копья и луки. Из деревянной урасы в открытую дверь смотрели у рта мохнатые. Потом один вынес огнивный лук. Так его тунгусы называют. Тяжелый огнивный лук, по-другому — кремневое ружье.

Гром выстрела распугал тунгусов.

Убегали с криком, на бегу бросали оружие.

«Тогда вышли из деревянной урасы остальные у рта мохнатые, — негромко сказал дух дудки-омока. — Долго смотрели на тебя, Кутличан. Потом начали говорить по-своему. Я подумал, что это они договариваются тебя съесть, а они внесли тебя в деревянную урасу. Там на поляне три таких урасы, называют — острожек. Я подумал, теперь уже, точно, убьют тебя, а они отвар травы дали тебе, мясо сварили. Ты этого мяса поел, в твоей голове посветлело, и ты уснул. Я, невидимый, сел в изголовье, а снаружи закричали: «Медведь!» А кто-то ответил: «Что ты, что ты!» Они по-своему закричали, но я сразу понял, что увидели твоего Корела».

«Шел меня спасти?»

«Сейчас уже не знаю».

«Его испугали? Он ушел?»

«Они снова огнивный лук вынесли».

Кутличан заплакал. Оказывается, голову Корела повесили на воротах.

Он не хотел плакать, но в маленьком мире столько зла и все часто идет совсем не так, как нужно. Это, наверное, потому что шаманов мало, решил он, иначе все ходили бы строго по запаху и звуку бубна. Но столько шаманов в маленьком мире нет, не наберется, потому ничего не получается. Кутличан сильно жалел Корела. Думал — это неправильно. Это неправильно, что мир так устроен. Потом стал думать о девушке Ичене. Это тоже неправильно. Кто захочет войти в полог девушки Ичены — так сразу умирает. Наверное, и я скоро умру.

«Зачем они убили Корела?»

«Для них он просто медведем был».

Открылась дверь.

В урасу вошел человек.

В летней кукашке, длинное лицо, волосы как у ворона, только у ворона не волосы, а черные перья с отливом. Посмотрел на Кутличана, успевшего закрыть глаза. Посмотрел на тлеющий огонь в очаге. Больше ничего не заметил. А Кутличан из-под опущенных век тихо рассматривал у рта мохнатого и думал, что, может, это он убил Ириго. Тунгус мог убить Кутличана, а чужой взял его под защиту и убил Ириго. И еще подумал: другой тунгус, который Носуга, бегает сейчас в лесу от дерева к дереву, стенает. Потом Носугу поймают, привяжут к столбу в отдельной урасе. С пеной у рта Носуга будет грызть деревянный столб, плакать и прыгать, но не уйдет, не сможет.

Вспомнил, что после смерти шамана с него сдирают кожу и натягивают на деревянную основу. У настоящего нового шамана должен быть только такой бубен. С белых костей особыми каменными ножами соскабливают мясо, кости держат в кожаном мешочке. «Огонь-бабушка, худое будет — в другую сторону отверни. Хорошее будет — к нам поверни». Пройдет время, отпустят привязанного к столбу, начнет бывший тунгус бесноваться, прыгать как птица, одну человечью душу спасет, выведет из нижнего мира, другую отправит к праотцам. Станет сильным шаманом. Но наш алайский шаман сильней, он никого не обманул. Так сказал: «Это теперь новый народ встретите». Все дивились таким его словам. «Почему новый? Какой новый?» Все храбрились: «Не боимся, даже если совсем новый». А шаман прыгал как птица, тряс кожаным мешочком с костями. «Это теперь совсем новый народ придет. Против него ничего острого не направляйте. Конца не будет новому народу — так много. Сендуха, как черными пятнами, покроется чужим народом. Некоторые с заката придут. Некоторые со стороны леса придут. Старые пепелища обнюхивая ходить будете».

«Каким нравом новый народ, какой наружности?»

«Нравом совсем строгие. На вид — у рта мохнатые».

Такие они и были. Шли не торопясь, твердо ступали.

Но как, откуда такие пришли? Где могли такие взяться?

Мир совсем маленький, весь на глазах — от ледяного моря до лесов.

Ничего другого особенного в таком нашем маленьком мире нет, только одна обширная сендуха, по ней бродят олешки, дед сендушный босоногий, ворон иногда крикнет: «Крух». Никого не видно со стороны нижнего мира, только дети мертвецов подглядывают. Никого не видно с горы, ведущей в мир верхний. Пон йуолэч… Пон эмидэч… Пон тибой… Пон почернел… Пон дождит… Пон светает… Хороший маленький мир, чужих не надо. Понятный мир, даже тунгусы его не испортили. Ну, убили отца Ичены, так бывает. Ну, красный полосатый червь съел старого Мачекана, так бывает. Ну, я хотел тунгуса Носугу убить, не сумел, а человек с огнивным луком убил Ириго. А другие у рта мохнатые убили названого брата Корела. А еще другие, может у рта мохнатые, убили красного полосатого червя. Так все и идет. Простой и понятный мир. На реке старуха стражница неторопливо встречает спускающихся в мир нижний, некоторых накладывает сразу по десятку в свою утлую лодочку.

Откуда пришли у рта мохнатые?

Где такие взялись?

С закрытыми глазами можно хорошо видеть в нижнем мире, это с открытыми ничего там не увидишь, только один туман. Кутличан в деревянной урасе лежал с открытыми глазами, закрывал их, только когда приходил у рта мохнатый. Делал вид, что спит, что ничего не чувствует, но чутко прислушивался, начинал даже понимать некоторые слова, потому что дух младшего брата Ичены постоянно помогал, рассказывал, что видит снаружи.

Снаружи видел чужих, в сендухе их называют таньга.

Про лежащего в деревянной урасе Кутличана таньга говорили: этот встанет, обязательно будет у нас пастухом, будет пасти олешков. Никто не догадывался, что Кутличан рос, чтобы стать воином. Просто никак у него не получалось. То красный полосатый червь помешает, то тунгусы. Вот убили отца Ичены. Кутличан даже в нижний мир спустился за братьями Ичены, чтобы отомстить, чтобы вернуть Ичену. Обратно в мир средний вернулся по запаху и звуку бубна, а у рта мохнатые одно говорят: он встанет, пастухом будет. Незаметно следил за таньга. Уже знал: у них топоры железные, огнивные луки, против них нельзя направлять ничего острого — сразу ответят огненным боем. От младшего дудки-омока знал, что рядом с деревянной урасой стоят еще две. В одной отдыхают у рта мохнатые, таньга, в другой томятся заложники-аманаты — чтобы родичи несли ясак.

«Будете платить шкурками и шкурами», — сказали аманатам чужие.

А Кутличану сказали: «Встанешь — переведем тебя в другую урасу. Все несут ясак, все нам задолжали. И ты понесешь».

Ответил через духа дудки-омока: «Мне нечем».

Сказали: «Тогда будешь пасти олешков».

Сказал: «Я совсем хромой».

Сказали: «Значит, не убежишь».

Сказал: «У меня дело большое есть».

Разрешили сказать: «Тогда говори какое».

«Девушку Ичену хочу вернуть».

Спросили: «Зачем тебе это?»

Ответил: «Так должно быть».

Сказали: «Так не будет».

Добавили: «Теперь так не будет».

Удивился: «Почему так?»

«Тунгусы у нас под защитой. Тунгусы нам ясак несут».

«Это что значит? Я, может, тоже понесу то, что вы так называете».

«Ты сам сказал, что тебе нечем. А тунгусы исправно несут ясак, склонились. Шкурками и шкурами несут. Мясом и жирной рыбой. Девушка Ичена принадлежит им, значит, она тоже под нашей защитой. А тебя кто защитит?»

Кутличан ответа не знал.

Спросил: «Откуда пришли?»

«С заката. Из-за лесов».

«Там нет никого».

«Кто говорит?»

«Ворон».

«Убей его».

«Не могу убить».

«Тогда не спрашивай».

«Я девушку Ичену ищу».

«Девушка Ичена теперь под нашей защитой».

«Все равно я приду на имя тунгуса Ириго и отправлю его к старухе стражнице».

Так Кутличан думал про себя. «Глупые таньга. Берут ясак. За паршивые шкурки и шкуры отдают железный котел, которому век служить». Шептал про себя: «Солнце-мать, твоим теплом нас согрей. Приходящее зло в сторону направь». Закрывал невидящие темные глаза, будто прятался от всех, от всего мира.

Но однажды встал.

А потом чаще стал вставать.

Таньга такому радовались: «Вот хромой пастух будет».

Смотрели одобрительно. А один, с широкой бородой, глаза круглые, спросил имя, специальными значками отметил на листке серой бумаги. Такое страшное волшебство — смотрит на значок и без ошибки повторяет имя: «Кутличан».

Потом спросили: «Кто твои родичи?»

И Кутличан ответил.

«Ты к нам откуда пришел?»

«Я к вам пришел из нижнего мира».

Это всех заинтересовало. Стали трогать его руки, лоб. «Нет, — сказали, — ты теплый. Говоришь неправильно. Какой нижний мир? Разве оттуда возвращаются?»

«Шаман помог. Сильный».

«Зачем ходил в нижний мир?»

«Искал братьев Ичены. Хочу вернуть девушку».

Сказали: «Смирись. Девушка под нашей защитой. Пастухом будешь».

Стал выходить из деревянной урасы.

Тихо в мире, будто нигде ничего не случается.

Медленный снег идет. Под снегом голова названого брата Корела висит на воротах, всем кажется — медвежья. Поставлен бревенчатый забор, вдоль ходит высокий таньга с сабелькой на боку, смотрит, покрикивает.

Старался не смотреть на голову Корела.

Левая нога все еще дрожала, плохо держала.

В верхнем углу темного неба стыдливо отворачивалась луна, очень похожая на девушку Ичену, стыдливо впускающую в полог тунгуса. Первый морозец нежно и остро пощипывал ноздри. Снег блестел. Где-то юкагиры готовились зажечь огни.

Время опять шло. Медленный снег падал. Сендуха вымерзла.

Под зеленоватым сиянием блестели такие же зеленоватые льды.

Неожиданно мороз упал на землю — такой, что малейший шорох сам собой передавался на десятки верст кругом. Олешки дергали озябшей кожей, пытались согреться, выбивали копытами ягель из-под плотного снега. Дух младшего дудки-омока без всяких усилий переговаривался с нижним миром. Потрескивал выдыхаемый Кутличаном воздух. «Тебя, наверное, старуха стражница ждет, — сказал духу дудки-омока. — Выходит на берег, одиноко смотрит из-под руки. Река замерзла, лодочка не плывет, значит, на санках надо возить пришедших, наваливает сразу по десяти».

Так говорил вслух, чтобы не думать о девушке Ичене.

А как ее забудешь? Она как луна в первой четверти — смотрит с неба, наверное, никогда уже не повернется лицом к Кутличану. Дикий тунгус Носуга где-то бегает по лесу, может, люди его поймали, привязали к деревянному столбу, он прыгает на одной ноге как птица, учится тому, что будет. Из нижнего мира сердитые духи прилетают, садятся на плечо, ворон говорит: «Крух». Вечен и прост мир. Девушка Ичена из полога так глядит, что все мужчины, даже старики, умирают от страсти. В кипятке вкусные шишки заваривает, напившись, ложится спать, разевает рот красиво, как рыба, нагрудное солнце снимает, готова передник снять.

«Разложи костер, Кутличан, — сказал однажды дух младшего дудки-омока. — Большой костер разложи, чтобы дымил прямо в небо».

Спросил: «Зачем такой костер?»

Дух дудки-омока ответил: «К сестре пойду».

Разложил костер, дым пошел.

«Эмэй! — крикнул дух дудки-омока. — К тебе брат идет».

Дым поднимался такой густой, такой плотный, что прямо по нему дух младшего дудки-омока начал карабкаться вверх, все время вверх, чтобы последний край земли увидеть. Так высоко поднялся, что рукой коснулся луны. Она вся потемнела от дыма, покраснела от смущения.

Из деревянной урасы высокий таньга вышел, у рта мохнатый вышел. Спросил стражника у ворот: «Зачем дым?»

Стражник ответил: «Алай дикует».

Кутличан не смотрел на них. Хотел видеть встречу брата с сестрой.

Вышедший таньга пальцами расчесал темную бороду, спросил Кутличана: «Нам знающий вож-проводник нужен. Ты местный. Поведешь нас?»

«Куда?»

«К чюхчам».

«Там ледяное море».

«На длинных санках пойдем».

«На море сумеречные ламуты».

«Легкие лодочки понесем с собой».

«Там некуда идти. Там все на краю кончается».

«Нигде ничего не кончается, — строго сказал у рта мохнатый и сплюнул. — Идешь, идешь, думаешь, правда все кончилось, за тем поворотом уже ничего нет, а там опять тунгусы и чюхчи».

Второй засмеялся: «Это хорошо. Будем брать ясак».

Перекрестил грудь, рот грешный. «Диких везде много, каждого приведем под шерть».

Кутличан уже знал: понесешь таньга ясак — возьмут под защиту.

Таньга засмеялся: «С нами пойдешь».

А куда идти?

Не мог уснуть ночью.

С одной стороны обрыв в нижний мир, с другой — гора в мир верхний.

Из горы белый пар идет, снег всегда тает, трава не растет. Под обрывом вообще никого не видно, только дети мертвецов балуют. Мир маленький, ясный. У рта мохнатый не понимает, что мир действительно заканчивается с одной стороны темным лесом, с другой — ледяным морем. А пойдешь в обход — непременно встретишь алайев, они свои. Шоромбойских мужиков встретишь, когимэ, черных как вороны. Никаких чужих, только свои. Пусть сердитые, но свои. К восходу встретишь ходынцев, дальше чюхчи. К этим Кутличан не хотел. Они живут во льдах под горой в верхний мир. У них олешки попьют морской воды — шерсть станет густой, зимой не мерзнут. На плече у каждого сидят невидимые духи — нехорошо всматриваются. Ой-ой-ой, не пойду в сторону чюхчей. У алайев, у дудки-омоков, даже у каменных людей, называют себя ходейджил-омоками, духи мягче. Они ловят олешков, прозрачных как тень, охотятся на рыб и лосей. Если удачная охота у нижних духов, всем родичам в среднем мире будет хорошо.

А в сторону леса дикие уяганы живут, за ними долганы и кукугиры.

Ой-ой-ой, Кутличан, не ходи к кукугирам. И к уяганам не ходи, сказал себе, копьями закидают. Нымчанов не зови, не верь нымчанам, бойся мужиков шоромбойских. Мир маленький, светлый, а если станет темно — костры юкагиров осветят сендуху. Это только кажется, что пусто. Куда ни пойдешь, наткнешься на тунгуса, каптакули и фугляды могут встретить, у моря чуванцы, называют себя шелагами. Снег падает, закрывает одинокий нартенный след. У самой кромки льда адяны едят нерпу. Вот и весь мир, все свои, некоторых всю жизнь не видишь, а все равно знаешь: тут они, просто откочевали в другую сторону. Конечно, можно пойти на закат. Ой-ой-ой, Кутличан, не надо на закат, на закате пуягиры, там негидальцы, с глазами маленькими, оранжевыми, как морошка. Вся сендуха открыта алайям от горы в верхний мир до обрыва в мир нижний. Зачем шаман сказал: «Это теперь новый народ встретите»? Подпрыгивал на одной ноге, тряс кожаным мешочком: «Это нашего покойного шамана кости, что предвещают?» Сам себе ответил: это они новый народ предвещают. «Конца не будет новому народу — так его много». Сендуха, как черными пятнами, покроется чужими. У рта мохнатые, в бородах.

Мир такой маленький. В нем так удобно, в нем все свои.

Ну, со стороны нижнего мира, конечно, выглядывают дети мертвецов, бросают камни в красного червя. Ой-ой-ой, Кутличан, убили красного полосатого червя. По сендухе бродит черный Корел — дед сендушный босоногий. Ой-ой-ой, Кутличан, уже не бродит, убили брата названого, голова Корела висит на воротах, думают — медвежья. В стороне нижнего мира тунгусы Носуга и Ириго входят в полог Ичены. Ой-ой-ой, Кутличан, убили Ириго, а его брат спрыгнул с ума. Там отец Ичены нарту ведет на березовых полозьях, ставит ровдужную урасу. Ой-ой-ой, Кутличан, и старого дудки-омока убили. Был такой тихий, уютный мир, все знали, кого и за что убьют. Зачем пришли чужие? Зачем так много чужих? Зачем таньга? Я с алайями жить хочу, с дудки-омоками. Воином хочу быть. Тяжелое поднимал — не сломался. Бегаю быстро, прыгаю высоко. Ой-ой-ой, прижался к теплой ровдуге: подрезали сухожилия мне. Это раньше бегал так, что трава под ногой еще не примялась, а я уже поднимал другую ногу.

Зачем чужие?

Откуда?

Утром проверил силы — взял лыжи, стоявшие у дверей.

В мире живу, хорошей пищей питаюсь. Надел легкие широкие лыжи, подбитые мехом выдры. Далекий лес редкий будто нарисован морозом, снег белый, медленный. Как китовые пластины раскрашены нежные полосы в небе. «Лыжи, лыжи, куда несете меня подобно верховому оленю?»

Звезды проглядывают сквозь небесный огонь.

А в небе луна. Смотрит полуобернувшись, как девушка Ичена.

«Эмэй, — сказал ласково. — Не дух я, не могу подняться по дыму костра, посмотри на меня, это я пришел».

Не услышала, не посмотрела.

Мир совсем маленький, а куда идти?

У рта мохнатые уговаривают: с нами пойдем.

А не хочешь с нами, уговаривают, оставим тебя, Кутличан, пасти взятых в ясак олешков. Ты хромой, но пастухи бывают такие. Только ты не оставайся с олешками, лучше с нами иди. Будешь вожем. Под защитой огненного боя никого не надо бояться. Дойдем до таких краев, где снег всегда свежий, человечьих следов нет, на длинных уклонах к реке валяются ноздреватые камни. Говорят, там даже соляные бабы стоят, мекающие олешки приходят лизать соленых горячими шершавыми языками. Там мягкая рухлядь, зверь красивый, рыба плотная, вкусная, битый вишневый хрусталь. Коряки пустобородые понесут ясак, олюторцы послушно вылезут из земляных нор, строгие шоромбойские мужики отставят каменные топоры, камчадалы пойдут под шерть — лицом похожи на зырян, сами как звери, пушат платье собаками.

Может, правда пойду?

Что теперь делать в острожке?

Тут висит на деревянных воротах голова брата названого Корела. Тут у рта мохнатые украшают свои кукашки пластинками с красного полосатого червя. Тут совсем невдалеке бесстрастно, как день и ночь, старуха стражница водит свою утлую лодочку по реке и луна, как девушка, сверху смотрит.

Ты где, Кутличан? Дым. Морозная тишина.

«Лыжи, лыжи, куда несете меня подобно верховому оленю?»

Хромой пастух. Хэ! Пусть так. Пусть думают. Шел размеренно в блеск снегов. «Лыжи, лыжи, куда несете меня подобно верховому оленю?» Жалко, нет рядом младшего дудки-омока, наверное, сестра ему сейчас чай из шишек заваривает, а то ответил бы: «В другое время несут. В то, которое будет».

Он мог бы.

Почему нет?