И это тоже пройдет

© Издательство «Синдбад», 2017

Не знаю почему, но я никогда в жизни не думала, что мне когда-нибудь будет сорок лет. В двадцать я легко представляла себя тридцатилетней: как живу с любимым мужем и парой детишек. Или шестидесятилетней: как пеку внукам яблочные пироги (это я-то, которая и яичницы поджарить не умеет. Ну да не беда, научусь, времени предостаточно). И даже восьмидесятилетней – древней старушенцией, потягивающей виски в компании подружек. Но сорокалетней я не представляла себя никогда. И пятидесятилетней тоже. И вот пожалуйста: мне исполнилось сорок и мы хороним мою мать. Не помню, как я добралась до этого городка, от которого меня невыносимо тошнит. Клянусь, я в жизни не была так плохо одета. Когда вернусь домой, сожгу всю эту одежду: она пропиталась усталостью и горем. Пришли почти все мои друзья, некоторые из ее друзей и те, кто никогда не был ничьим другом. Пришли очень многие. Но некоторые близкие ей люди не пришли. Под конец болезнь, грубо свергнувшая мать с трона, безжалостно разрушила все ее царство, а ее саму превратила в невыносимое существо, мучившее всех вокруг. А расплачиваться за это приходится мне. Тиранила их ты, покойная, но им не слишком-то нравлюсь и я, твоя дочь. Виновата в этом ты, мама. Постепенно, сама того не сознавая, ты переложила всю ответственность на мои плечи. Она давила на меня. Даже когда я начала догадываться о том, что нас ждет, и отдалилась от тебя, понимая, что, если не сделаю этого, под обломками твоей жизни будешь погребена не только ты. Но, думаю, меня ты любила. Не чересчур, не недостаточно, просто любила. Мне всегда казалось, что те, кто говорит: «Я очень тебя люблю», – на самом деле не слишком сильно любят того, кому говорят это. Возможно, они добавляют «очень» (которое на самом деле означает «не очень») из страха перед категоричностью короткого: «Я люблю тебя». Когда действительно любишь, произносишь именно их. Добавляя «очень», мы словно адресуем их кому угодно, хотя на самом деле они должны предназначаться одному-единственному человеку. «Я люблю тебя» – волшебные слова. Они могут свести с ума того, кто их услышал, превратить его в собаку, в бога, в тень. Многие из твоих друзей были «передовыми людьми» (сейчас, мне кажется, так никого уже не называют или таких людей просто не осталось) и не верили в Бога и в жизнь после смерти. Я помню, что не верить в Бога было модно. Сейчас, если скажешь, что не веришь ни в Бога, ни в Вишну, ни в мать-землю, ни в реинкарнацию, ни еще не знаю в кого и вообще ни во что не веришь, на тебя посмотрят с глубоким сочувствием и скажут: «Вот темнотища!»

Так что кое-кто из твоих друзей, должно быть, подумал: «Останусь-ка я лучше дома. Посижу с бутылочкой вина на диване и заочно воздам ей последние почести, гораздо более высокие, чем те, что воздают ей сейчас эти ничтожества – ее дети. В конце концов, похороны – всего лишь одна из светских условностей». Или еще что-нибудь в том же духе. Потому что они, я уверена, тебя простили (если им было что прощать) – они тебя любили. Помню, что, когда я была маленькой, вы часто собирались вместе – смеялись, играли до утра в карты, бродили по улочкам города, купались нагишом в море или шли куда-нибудь ужинать. Наверное, вам было тогда хорошо. Вы были счастливы. Проблема в том, что семьи, которые мы строим сами, распадаются гораздо быстрее, чем семьи кровные. Взрослые, среди которых я выросла, или уже умерли, или куда-то исчезли.

По крайней мере, здесь, под этим беспощадным солнцем, от которого плавится кожа и покрывается трещинами земля, их сейчас не было.

Похороны – сами по себе дело невеселое, а тут еще пришлось тащиться до кладбища целых два часа. Я как свои пять пальцев знаю эту узкую, всю состоящую из спусков и подъемов дорогу, бегущую среди олив. И хотя я проводила в этом городке всего лишь пару месяцев в году, это всегда была дорога, которая вела к дому, где меня ждало все то, что я любила. Чем стала для меня эта дорога сейчас, я не знаю. Надо было надеть шляпу. Хотя потом ее тоже пришлось бы сжечь. Очень кружится голова. Сейчас вот сяду возле вот этого грозного ангела с крыльями и больше никогда не поднимусь. Ко мне подошла Каролина, которая все всегда замечает. Взяла меня под руку, подвела к стене, откуда видно море (оно совсем близко – у подножия холма, поросшего чахлыми оливами), и развернула спиной к остальным. Мама, ты обещала, что к тому времени, когда тебе придет пора умирать, я успею наладить свою жизнь и у меня все будет в порядке. Что мне не слишком трудно будет перенести потерю. Ты не говорила, что боль будет настолько сильной, что мне захочется вырвать собственные внутренности и съесть их. А ведь это было еще до того, как ты начала мне лгать. Да, мама: в один прекрасный день ты, прежде всегда честная со мной, вдруг начала мне лгать.

Друзья, с которыми ты в последнее время почти не общалась и которые помнят тебя такой, какой ты была десять или десять миллионов лет назад, то есть исключительно яркой личностью, – сегодня здесь. Пришли и мои подруги – Каролина, Элиса и София. Мы все-таки решили, что не будем хоронить вместе с тобой Патум. У нас, мам, не Египет времен фараонов. Да, я помню – ты говорила, что без тебя ее жизнь лишится смысла. Но, во-первых, это очень большая собака, и она бы там не поместилась, а во-вторых, хоронить собаку вместе с человеком наверняка запрещено законом. Даже если бы она тоже умерла, как и ты. А ты умерла, мама. Вот уже два дня я без конца повторяю и повторяю эти слова и спрашиваю подруг, нет ли здесь ошибки и правильно ли я все поняла. И каждый раз они уверяют меня, что это действительно случилось. Хотя не должно было случиться никогда.

Кроме отцов моих сыновей здесь только один интересный мужчина. Я его не знаю. Я почти теряю сознание от жары и ужаса и все-таки сохраняю способность обращать внимание на привлекательных мужчин. Наверное, это инстинкт выживания. Интересно, существуют ли правила для флирта на кладбище? Подойдет ли он ко мне, чтобы выразить соболезнования? Наверное, не подойдет. Трус. Но красивый трус. Интересно, что делает трус на похоронах моей матери – самого смелого человека из всех, кого я знала? Интересно: девушка, которая стоит рядом с незнакомцем и, держа его за руку, с любопытством разглядывает меня, – его подружка? Ему не кажется, что рядом с ним она смотрится коротышкой? Ну вот что, низкорослая подружка таинственного труса: сегодня день похорон моей матери, и я могу делать и говорить все что мне вздумается, как в свой день рождения. Поняла? Вот и заруби это себе на носу.

Церемония подходит к концу. Всего двадцать минут в почти абсолютной тишине – ни речей, ни молитв, ни стихов (ты поклялась восстать из могилы и до скончания дней не давать нам покоя, если мы позволим кому-нибудь из твоих друзей-поэтов продекламировать хоть строчку). Ни цветов, ни музыки. Все закончилось бы еще быстрее, если бы старики, которые должны были поместить твой гроб в нишу, не были такими неуклюжими. Я понимаю, что этот интересный мужчина не подойдет ко мне, чтобы изменить мою жизнь (хотя, если подумать, разве сейчас не самый подходящий момент?), но он мог бы, по крайней мере, помочь старичкам, когда они чуть не уронили гроб. Один из них громко выругался: «Так-перетак душу богу в рай!» – и это были единственные слова, произнесенные во время похорон. Очень точные слова, как мне кажется. Сказанные к месту. Наверное, с этого дня каждые похороны, на которых я буду присутствовать, будут твоими похоронами. Мы спускаемся по склону. Каролина взяла меня за руку. Всё. Моя мать умерла. Наверное, я останусь жить в этом Кадакесе. Так будет лучше всего, раз ты навсегда поселилась здесь.

Насколько мне известно, единственное, что, не вызывая похмелья, помогает прогнать мысли о смерти – и о жизни тоже, – это секс. Ты мгновенно забываешь обо всем. Правда, лишь на секунды. Или часы – если после того сразу засыпаешь. Но потом мебель, одежда, воспоминания, свет, паника, боль – все, что куда-то исчезло, словно унесенное ураганом, как в «Волшебнике из страны Оз», – возвращается и занимает свои привычные места в комнате, в голове, животе. Я открываю глаза – вокруг ни цветов, ни весело распевающих заботливых гномов: я лежу в постели рядом с бывшим мужем. В доме тихо, из открытого окна слышны голоса детей, которые плещутся в бассейне. Прозрачная лазурь неба обещает еще один солнечный и жаркий день, и кроны платанов, растущих возле дома, чуть колышутся, поразительно равнодушные к любым катастрофам. Впрочем, их же не сжигал всю ночь внутренний огонь, их ветви не превращались в стремительно разящие шпаги, они не истекали кровью – ничего подобного с ними не происходило. Я искоса посмотрела на Оскара, не поворачиваясь к нему и зная, что малейшее мое движение его разбудит. Мы уже давно не спали вместе. Я смотрю на его большое сильное тело – немного впалую грудь, узкие бедра, мускулистые ноги велосипедиста – и властное лицо с крупными чертами, настолько выразительное и решительное, что слегка напоминает звериную морду. «Он мне нравится. У него мужское лицо», – сказала моя мать после того, как впервые столкнулась с ним в лифте. Она сразу поняла, что этот парень с бычьей головой и телом хрупкого подростка, всегда немного наклоненным вперед, поднимается ко мне, и кокетливо ему улыбнулась: «Сегодня так жарко, что я принимаю душ не раздеваясь. Потом сажусь за письменный стол – и через полчаса одежда уже сухая!» Он вошел в мою квартиру, где я ждала его, сгорая от нетерпения, и со смехом объявил: «Кажется, я только что познакомился с твоей матерью». Я помню время, когда тело Оскара было моим единственным домом, кроме которого для меня ничего в мире не существовало. Потом у нас родился сын, и мы лучше узнали друг друга. Человек пытается жить, как дикий зверь в джунглях, руководствуясь инстинктами и фазами луны, с благодарностью принимая всякую подсказку, довольный тем, что не надо думать самому, ведь за него все продумали и решили его собственное тело и небесные светила. Но потом наступает день, когда он должен встать на ноги и начать разговаривать с себе подобными. Если верить истории, то человечеству пришлось проделать это всего лишь раз: оно научилось ходить на двух конечностях вместо четырех и размышлять. Со мной же это случалось неоднократно, после каждой нашей неудачной попытки снова наладить отношения, и я давно потеряла этим попыткам счет. Всякий раз нам что-то мешало. Обычно его характер. Или мой. Я знаю, у него уже давно есть девушка, но это не мешает ему лежать сейчас в постели со мной, как не мешало быть рядом все шесть месяцев горя, безысходности, больниц, врачей, отчаянной и безнадежной борьбы. Как могла ты, мама, думать, что выиграешь эту битву – последнюю битву, которой не выигрывал еще никто и никогда? Ни самые умные, ни самые сильные, ни самые смелые, ни самые щедрые, ни самые достойные. Я была бы рада уже и тому, чтобы ты умерла спокойно. Мы с тобой много говорили о смерти, но никогда даже представить себе не могли, что, прежде чем забрать все, эта мерзавка отнимет у тебя разум. Что оставит только редкие минуты просветления – лишь для того, чтобы заставить тебя страдать еще больше.

Оскар безоговорочно верит в целительную силу секса. Он принадлежит к числу мужчин с железным здоровьем и неукротимым темпераментом, которые убеждены, что не существует несчастья, неприятности или разочарования, с которыми не справился бы секс. Тебе грустно? Трахайся. Голова болит? Трахайся. Компьютер сломался? Трахайся. Потерял все, что имел? Трахайся. У тебя мать умерла? Трахайся. Иногда это работает.

Я осторожно спустила ноги с кровати. Оскар считает, что плюс ко всему секс – это лучшее начало дня, а мне по утрам больше всего хочется стать невидимой и материализоваться не раньше чем к обеду. В раковине на кухне полно грязной посуды, в холодильнике – ничего, кроме пары просроченных йогуртов, сморщенного яблока и двух бутылок пива. Я открыла одну. Нет ни кофе, ни чая. Деревья за окнами гостиной приветствуют меня, шевеля листьями. Я замечаю, что в доме напротив жалюзи на окнах у нашей соседки-старушки опущены, – или куда-нибудь уехала, или тоже умерла. У меня такое чувство, что я долгие месяцы прожила где-то далеко отсюда. Кожа липкая от ночного пота – моего собственного и мужчины, с которым я провела ночь. Приподняв вырез майки, я опустила в него нос и отчетливо ощутила чужой запах: невидимый след упоительного вторжения чужого тела в мое, чужой кожи – в мою, послушную и проницаемую, чужого пота – в мой. Следы секса не сразу удается смыть даже душем, и я несколько дней продолжаю вдыхать этот запах, с каждым днем все более слабый, ношу его на себе, словно вызывающе откровенное, но очень красивое платье, пока он окончательно не испарится. Я приложила бокал с пивом к виску и закрыла глаза. Сейчас время года, которое я особенно люблю. Но у меня нет на него никаких планов. Ты угасала – какие у меня все эти месяцы, если не годы, могли быть планы? В спальне завозился Оскар. «Иди сюда! Мне надо кое-что тебе сказать! Что-то очень важное!» – позвал он. Это одна из его штучек. Ему хочется секса. Я сделала вид, что не слышу: если я сейчас подойду к нему, мы не выберемся из постели до обеда, а мне некогда – когда кто-то умирает, требуется уладить множество формальностей. Минут десять он ворчал и звал меня, кричал, что не может найти свои трусы и что это наверняка я их куда-то запрятала – конечно, делать мне больше нечего, только прятать его трусы! – потом наконец вышел. Не говоря ни слова, встал сзади и принялся целовать меня в шею, одновременно прижимая к столу. Я, так же молча, продолжала как ни в чем не бывало разбирать бумаги. Он больно прикусил мне ухо. Я возмутилась. Задумалась, не съездить ли ему по физиономии. Когда решила, что да, съездить, было уже поздно.

О мужике можно многое сказать по его манере стягивать с тебя трусы. И зверь, который живет во мне (и который, возможно, остается единственным, что не умерло во мне в последние полгода), выгибает спину, упирается руками в стол и подается к нему всем телом. Мне все еще хотелось дать ему пощечину, но мое второе сердце, в которое уже вторглась его плоть, начало бешено биться, и я забыла обо всем.

– Не надо бы тебе пить пиво с утра, Бланкита, – сказал Оскар. – И курить тоже, – добавил, когда я щелкнула зажигалкой.

Он смотрел на меня с тем же выражением, с каким смотрят в последние дни все, – с выражением сочувствия и тревоги. Не знаю только, то ли на их лицах отражается то, что они читают на моем, то ли наоборот. Я уже давно не смотрюсь в зеркало, вернее, смотрюсь, когда привожу себя в порядок, но почти не вижу себя. Никогда еще у меня не было таких плохих отношений с зеркалом: оно – mon semblable, mon frère[1] – постоянно напоминает мне, что праздник окончен. Во взгляде Оскара, кроме сочувствия и тревоги, я прочитала еще и нежность – чувство, очень близкое к любви. Я не привыкла к тому, чтобы меня жалели, и во мне все перевернулось. Почему ты не смотришь на меня так, как смотрел пять минут назад? Пожалуйста, смотри на меня снова как на предмет, как на игрушку! Как на что-то, что способно доставлять удовольствие, в свою очередь получая его. Как на того, кто не грустит и не тоскует, у кого не умер самый любимый человек, пока он мчался на мотоцикле по улицам Барселоны, уже понимая, что не успевает.

– Тебе надо уехать на несколько дней, развеяться. Здесь тебе делать нечего. И город пустой.

– Да, наверное, надо уехать.

– Я не хочу, чтобы ты оставалась одна.

Я не стала говорить ему, что уже несколько месяцев чувствую себя одинокой.

– Худшее уже позади.

Я засмеялась:

– И худшее, и лучшее. Все прошло.

– Вокруг много людей, которые тебя любят.

Сколько раз за последние дни я слышала эту фразу? Целая армия любящих людей окружила меня именно в тот момент, когда мне больше всего хотелось остаться одной и залечь в постель. И чтобы никто ко мне не приставал. И чтобы мать сидела рядом, взяв меня за руку и положив мне на лоб ладонь.

– Да-да. Я знаю. Я очень всем благодарна. – Не говорить же ему, что я уже не верю ни в чью любовь, что даже мать на какое-то время перестала меня любить, что любовь – это то, на что полагаться можно в последнюю очередь.

– Почему бы тебе не съездить в Кадакес? Дом теперь твой.

«Ты что, сдурел? Тупица, идиот! – мысленно воскликнула я. – Это дом моей матери, и ничьим другим он не будет!» – но под взглядом его больших заботливых глаз вслух произнесла:

– Не знаю, может быть.

– И яхта уже на воде. Тебе пошло бы на пользу.

Возможно, он и прав, подумала я. Ведьмы Кадакеса – городка, защищенного горами, ужасной дорогой и диким ветром, сводящим с ума любого, кто недостоин его прекрасных небес и удивительных розовых закатов, – всегда были ко мне благосклонны. Впервые я увидела их еще девочкой, на колокольне: то сердито хмуря косматые брови, то злобно хохоча, они колдовали, насылая на беспечных отдыхающих всевозможные беды: ссорили влюбленные пары, указывали медузам, чьи ноги и животы жалить, а морским ежам – кому подворачиваться под ступни. Я наблюдала, как они раскрашивают рассветы в немыслимые цвета, способные снять самое страшное похмелье, как превращают каждую улочку городка в уютную спальню и окатывают тебя бархатными волнами, смывающими все неприятности и огорчения.

Сейчас среди них появилась еще одна.

– Да, наверное, ты прав. В Кадакес. Поеду в Кадакес.

И добавила:

– Тара, мой дом, красная земля Тары. Я вернусь в Тару… Как бы то ни было, жизнь продолжается.

Я отпила большой глоток пива и спросила:

– Ты не помнишь, из какого это фильма?

– Кажется, ты смешала «Унесенных ветром» с «Инопланетянином», – засмеялся он в ответ.

– Вполне вероятно. Пиво натощак всегда толкало меня на глупости. Сколько раз я заставила тебя посмотреть «Унесенных ветром»?

– Много.

– А сколько раз ты засыпал, так и не досмотрев?

– Почти всегда.

– Это точно. Ты никогда не понимал, что такое хорошее кино. Сноб.

На этот раз он ничего не ответил, улыбнулся и посмотрел на меня с выражением радостного предвкушения. Я знаю очень немногих взрослых мужчин, которые, подобно Оскару, сохранили способность к радостному предвкушению – такое испытывают дети в ожидании волхвов[2]. Он наверняка не замечает этого за собой, да и я никогда ему об этом не говорила. Подобное выражение почти невозможно придать лицу намеренно. Когда человек утрачивает иллюзии, настоящие, детские, которые постепенно заменяются простыми желаниями, оно появляется на его лице все реже и реже. Пока наконец не перестает появляться совсем.

– Все будет хорошо, Бланка. Вот увидишь.

– Я знаю, – солгала я.

Он сказал, что ему придется на несколько дней уехать по делам в Париж, но, как только вернется, обязательно приедет в Кадакес и какое-то время побудет с нами. Потом вздохнул и добавил:

– Не знаю только, как быть с моей девушкой.

Мужчины все такие. Всегда. Не могут не ляпнуть чего-нибудь некстати. Я сделала озабоченное лицо – это выражение тоже трудно придать лицу намеренно, хотя все же легче, чем выражение радостного предвкушения, – и с силой захлопнула дверь.

Я не знаю, как буду жить без матери! Понятно тебе?!

Николас думает, что ты сейчас на небе играешь в покер со Снежком[3]. Несмотря на свои пять лет, он говорит об этом так убежденно, что иногда даже я начинаю ему верить. Потому что я, которой сорок и которая знает тебя неизмеримо лучше (с чем, впрочем, можно поспорить: в последнее время дети были к тебе гораздо ближе, чем я. Каким-то чудесным образом им одним удавалось пробиваться сквозь туман болезни и видеть тебя такой, какой ты была раньше. У них нашлось достаточно доброты, чтобы захотеть вернуть тебя к жизни, и в меру соображения, чтобы иногда добиваться этого. Они, счастливчики, не ненавидели тебя. Никогда. Ни одной минуты), – так вот, я тоже не могу придумать для тебя более прекрасного места. Сейчас на рисунках Николаса ты летишь над нашими головами, похожая не то на нестрашную ведьму, не то на неуклюжую фею – в общем, примерно такая, какой я тебя всегда знала.

Дети только что вернулись от Гильема, отца моего старшего сына – я отправляла их к нему на несколько дней. Вернулись загорелые, подросшие, привезли гору салата, помидоров и огурцов с огорода Гильема. Эти дары я всегда принимаю с радостью, но, стоит при мытье обнаружить на них какое-нибудь насекомое, немедленно отправляю в мусорное ведро.

– Гильем, я предпочитаю яблоки, похожие на яблоко Белоснежки. Экологически чистые я не люблю, потому что боюсь, откусишь кусочек и заодно обезглавишь червяка. Очень бы этого не хотелось. Ты меня понимаешь?

– Чего тут не понять: тебе по вкусу отравленные яблоки. Так ведь? Не волнуйся: в следующий раз привезем. Может, подействуют.

И, полоснув себя ребром ладони по шее, он закатил глаза и высунул язык. Дети радостно засмеялись: они обожают Гильема – за чудачества, которые прекрасно уживаются в нем с практической сметкой, и за способность в мельчайших подробностях рассказать о каждом дне Великой французской революции, а потом отправиться на огород сажать помидоры.

Гильем – археолог, пьяница, интеллектуал, надежный товарищ, ярый сторонник независимости Каталонии, славный парень, тот еще тип, подозрительная личность. С ним всегда весело, он сильный, щедрый и очень упрямый. Его девиз: «Мне не до глупостей!» – и за исключением тех лет, что мы прожили вместе (в то время Гильем точно был способен на любые глупости), он всегда оставался ему верен. У нас с ним любовь-ненависть: я его люблю, а он делает вид, что меня ненавидит. Но его ненависть мне гораздо приятнее, чем любовь многих из тех, кого я знаю. Он забрал к себе Патум – собаку моей матери. Когда-то это была наша с ним собака. Потом, уже после того как мы с Гильемом расстались, я как-то – мне нужно было ненадолго уехать – оставила ее матери, а когда вернулась, услышала: собаке будет лучше в доме, где живут ее сестра и мать. Ты, мама, не отдала мне Патум. Присвоила ее, как присваивала все, что любила. И всех, кого любила. Ты отнимала у них жизнь и дарила им новую – намного более яркую и вольготную, чем та, какой они жили раньше и какой без тебя никогда не узнали бы. За это им приходилось платить высокую цену: мириться с твоим надзором и опекой, стать узниками любви, которая, по твоим словам, никогда не была и быть не могла слепой. Разве что любовь к собакам. Патум пережила своих мать и сестру. В тот день, когда ты без всяких возражений согласилась отдать ее нам, я поняла, что конец близок. Отказ от собаки означал, что ты готова отказаться от всего вообще и что мы почти достигли дна пропасти, падение в которую началось двумя годами раньше. В тот самый день я обратилась за разрешением – хотя ты была еще рядом и я могла коснуться твоей руки – похоронить тебя на кладбище в Порт-Лигате.

Патум тоже была на твоих похоронах. Она была там единственной собакой. Гильем – такое только он мог придумать – повязал ей на ошейник черный бант, и вела она себя как истинная леди: не разлеглась, вытянув лапы, а чинно сидела, притихшая и серьезная, с черным бантом на шее, рядом с Гильемом, заявившимся в старых джинсах и рубашке, которая чуть-чуть расходилась на животе и которую он ради такого случая погладил.

Мне кажется, тебе понравилась бы эта картина. Ты подошла бы к смирно сидящей Патум – тебе тоже в тот момент было бы не до глупостей, – положила руку ей на голову и постояла бы молча, как и все остальные. Не знаю, может быть, так бы ты и сделала.

– Ну что, Бланкита, убедилась, что я хорошо их кормил? Дети, вы подтверждаете?

Мальчики согласно кивнули – он успел их натаскать.

– Правда, я не покупал ни замороженную пиццу, ни ядовитую лапшу в пластиковых коробках, которой вы привыкли питаться у мамочки?

– Да, мам, он нас очень вкусно кормил! – сообщил маленький Николас.

– Я рада.

– Кстати, имей в виду: недавно эту самую лапшу запретили продавать в магазинах, – говорит Гильем. – Будешь теперь покупать эту дрянь на черном рынке.

Он захохотал. Я некоторое время смотрела на него с ненавистью, потом не выдержала и тоже улыбнулась.

– Они каждый день ходили в бассейн. Каждый день. Ты когда в последний раз водила их в бассейн?

– Никогда! – в один голос крикнули мальчишки.

Лицо Гильема озарила торжествующая улыбка.

– Мам, а в бассейне, представляешь, продавали чипсы и кукурузные палочки! И еще джин с тоником для Гильема!

Гильем замахал на Николаса рукой, приказывая замолчать.

– Джин с тоником, говорите? Понятно. В такой бассейн любой пойдет. И чипсы к тому же? Надеюсь, экологически чистые?..

– Ладно, давай серьезно, – перебил он меня. – Детям полезно бывать на свежем воздухе. А здесь им все равно делать нечего. Летом в этом городе совершенно невозможно находиться. Да и не только летом, если честно. Почему бы вам не поехать на несколько дней в Кадакес? Там хорошо. Ваша лодка на плаву?

– «Турурут»? Да, на плаву. Мама позаботилась.

Ты все-таки сумасшедшая, мама, просто сумасшедшая! Ты и вправду думала, что сможешь выйти в море на нашей маленьком катере? Море-то никуда не денется, только вот тебя уже нет. Или, может, ты сложила его во много-много раз – аккуратно, как складывают салфетки, – и оно стало совсем маленьким, таким маленьким, что ты положила его в карман и забрала с собой?

– Прекрасная идея! Она ее наверняка одобрила бы.

Я проводила его до двери.

– Держись, – сказал он, хлопая меня по плечу. – Увидимся на следующей неделе в Кадакесе. Договорились? Вот увидишь, вам там будет хорошо. Спокойно.

Один из лучших способов научиться находить в родном городе укромные места – не романтичные, а такие, где тебя никто никогда не найдет, – это влюбиться в женатого мужчину. Именно этим объясняется то, что мы сидим сейчас в Бадалоне (так, по-моему, называется этот поселок километрах в десяти от Барселоны), в каком-то грязном баре, который кажется нам лучшим на земле – мы даем себе слово, что обязательно придем сюда еще, – жуем отвратительные крокеты, находя их восхитительно вкусными, и чувствуем себя аристократами, обедающими в отеле «Ритц».

В последний раз мы с Санти виделись несколько недель назад. Еще до твоей смерти. В те месяцы, когда ты пыталась сопротивляться смерти и, уже прикованная к постели, с угасающим разумом, отчаянно сражалась с болезнью. А я, тоже в постели и с почти тем же отчаянием безнадежности, боролась с тоской и усталостью, стремясь доказать самой себе и всему миру, что еще жива.

Антипод смерти – не жизнь. Антипод смерти – секс.

Чем безжалостнее терзала тебя болезнь, тем жестче и беспощадней становился мой секс, словно твоя битва повторялась во всех постелях мира.

У тех, кто доведен до исступления, и секс исступленный. Это всем известно. Теперь, просыпаясь утром – не важно, одна или не одна, я больше не чувствовала себя счастливой. Мне перестало казаться, что моя спальня вмещает в себя весь окружающий мир и в ней еще остается свободное место. Теперь мне представлялось, что мы с тобой – два сгнивших на корню, серых, бесплотных дерева, готовые вот-вот рассыпаться в прах. Но, когда я говорила тебе об этом, ты не соглашалась и твердила, что мы с тобой – самые сильные люди на свете. Что нам не страшен никакой ураган.

Санти был в моих любимых джинсах – старых-престарых, когда-то красных, а теперь совсем выгоревших, и в куртке цвета хаки, которую мы когда-то покупали вместе. Я думаю, он надевает эти джинсы и куртку не только ради меня, чтобы мне понравиться: они для него – что-то вроде амулета, защита от бурь и потрясений, то и дело грозящих разрушить то, что нас связывает. Когда я увидела, как он, приподнявшись над сиденьем велосипеда, стрелой летит мне навстречу, лавируя между машинами, как будто ему двадцать, а не в два с лишним раза больше лет, – в своих потертых джинсах, загорелый, крепкий, с сильными – спасибо велосипеду и лыжам – ногами и небольшими, но широкими, часто в синяках и ссадинах, руками работяги, – в груди у меня екнуло. Так бывает каждый раз. Наверное, потому-то я и продолжаю с ним встречаться: наши свидания заставляют мое сердце биться чаще.

Ты часто с деланой озабоченностью говорила мне: «Твоя беда в том, что тебя привлекают только красивые мужчины». Но, думаю, в глубине души тебе нравилось, что я поступаю, как все дети и большинство мужчин, то есть отдаю предпочтение не могуществу, уму или богатству, а такому пустяку, как привлекательная внешность.

Мы выпили пива и решили посидеть где-нибудь еще. Мы давно не виделись и никак не могли наговориться и насмотреться друг на друга. Я клала руку ему на талию, он касался моего плеча, а поднося зажигалку, гладил мой мизинец. Расстояние между нами было ровно на пять сантиметров меньше того, на каком обычно держатся друзья.

Мы бродили по узким улочкам в поисках спокойного немноголюдного местечка, подальше от палящего солнца. В подземном переходе он вдруг резко прижал меня к стене, начал целовать и сунул руку мне в брюки. Мужчины должны пользоваться своей физической силой как раз для этого – чтобы доставлять нам наслаждение, мять нас, выжимая до последней капли горе или страхи. В переход спустился подросток с рюкзачком за плечами; минуя нас, он ускорил шаг, исподтишка косясь в нашу сторону. Я уже забыла, какими бывают первые поцелуи – неумелыми, торопливыми, оставляющими после себя темные следы, совсем не похожими на те долгие и томные, искусством которых овладеваешь с опытом: ты почти не шевелишься, каждое твое движение скупо и точно, словно скальпель хирурга, а близость тел становится еще и единством душ.

– Нас арестуют за нарушение правил поведения в общественном месте, – шепчу я ему на ухо.

Он засмеялся и отстранился – всего на несколько сантиметров, но для меня это было невыносимо, – и бережно, как на маленькой девочке, принялся заправлять мне блузку в брюки. Наверное, так же он помогает одеваться своим дочкам.

– Давай придем сюда как-нибудь ночью перепихнуться. Как подростки, – предложила я.

– Давай.

– Я надену юбку. Так будет проще.

Он взял меня за руку:

– Пойдем поедим чего-нибудь, шлюшка.

– Лучше всего трахаться стоя, это всякий знает, – добавила я, и он шлепнул меня по заду.

Я пила белое вино из бокала, в котором плавился одинокий кубик льда – любезный официант бросил его туда по собственной инициативе, стоило мне усомниться, что вино достаточно холодное, – а Санти оживленно болтал с хозяином бара, одновременно оглаживая мое колено. Мужчина неприветливый с официантами обычно и с остальными ведет себя не слишком любезно, что в конце концов неизбежно коснется и меня. Так мне кажется. Санти нахваливал грибные крокеты, наверняка зная, что они приготовлены из быстрозамороженных полуфабрикатов, и с улыбкой посматривал на мое декольте.

– Я тебе излагала свою теорию насчет мужчин, помешанных на еде? – спросила я. – Чаще всего в них говорит сексуальная неудовлетворенность. Но благодаря им в нашем городе процветают шикарные рестораны. Замечал, что в них ходят почти исключительно пары среднего возраста? Мужья, на запястье которых поблескивают часы по цене автомобиля, с жаром обсуждают кулинарные рецепты, а их жены сидят с выражением на лице скуки или отвращения, подсчитывая про себя калории.

– А с моей теорией ты знакома? Если кто-то начинает критиковать всех подряд, это означает, что ему не терпится трахнуться?

– Никогда об этом не задумывалась. Но ты, пожалуй, прав.

Он обхватил меня за талию, словно корсетом, и сжал руки, почти соединив пальцы правой и левой.

– Как можно при таком тщедушном теле иметь такую большую грудь?

– Моя подруга София утверждает, что большая грудь – это в первую очередь большое неудобство. Женская грудь должна вести себя как мужской половой член: при необходимости увеличиваться, а когда надобность отпадет, уменьшаться. Саморегулирующаяся грудь.

– У тебя сумасшедшие подруги, – засмеялся Санти. – И ты тоже чокнутая.

Он заказал еще вина. По-моему, я и так уже выпила слишком много. Бутылка, которую принес официант, почти опустела, хотя совсем недавно, насколько я помню, была почти полной. Санти поцеловал меня, держа мое лицо в ладонях, словно боялся, что я сбегу. Потом попросил принести еще закуски, хотя моя тарелка по-прежнему оставалась практически нетронутой, и, сокрушенно вздыхая, пожаловался официанту:

– Она совсем ничего не ест!

Перевел взгляд на меня и сказал:

– Съешь хоть что-нибудь!

Я откусила половину крокета и подняла бокал.

– За нас?

– За нас!

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Не жизнь у меня, а дерьмо, – вдруг тихо произнес он. – Хуже некуда.

– У меня тоже, – ответила я и засмеялась.

Мой психиатр называет такой смех нервным, а Гильем – хохотом гиены. И детей научил меня передразнивать.

– Проблемы на работе?

– Уже три месяца ничего не зарабатываем. Не только мы. Все архитекторы в этой стране сидят без заказов. Строительство остановилось. Не знаю, что дальше будет.

– Да, невесело.

– О разводе сейчас нечего и думать – мне даже квартиру снять не на что.

Вот оно, главное следствие женской борьбы за равноправие: мужчины измельчали и чем дальше, тем больше становятся похожи на женщин, хотя в нас ничего мужского не появилось. Современные мужчины не разводятся потому, что им страшно: вдруг ухудшится материальное положение, с грустью подумала я.

– И на лыжах не покатаешься, – простодушно добавил он.

– О да! Вот уж трагедия так трагедия.

– Злюка.

С Санти мы встречаемся больше двух лет. Я никогда не спрашивала, в каких он отношениях с женой, – не только из деликатности. Я побаиваюсь говорить с ним на эту тему. И вообще считаю, что чем меньше знаешь о людях, тем лучше. Все равно рано или поздно они проявят перед тобой свою сущность. Нужно только подождать – кстати, не так уж долго, – а до тех пор полагаться на свои глаза и уши.

– Жалко, что я не смог поехать с тобой на похороны.

– Пошли отсюда, – сказала я и встала из-за стола.

Мы нашли очень милую и немного старомодную семейную гостиничку, расположенную прямо на побережье.

– Как тебе? Нравится?

– Отлично.

Санти попросил номер с видом на море и тут же, прямо у стойки, начал расстегивать на мне блузку. Администраторша делала вид, что ничего не замечает, невозмутимо продолжая стучать по клавишам компьютера.

В номере не убрано, объяснила она, так что нам придется подождать. Мы заказали в баре джин с тоником и вышли на улицу. Народу на пляже было мало. Глядя на редкие распростертые на песке тела, я не могла отделаться от ощущения, что мне противно на них смотреть. Одно тело – даже крупное и застывшее в нелепой позе – способно взволновать, но вид сотни тел под палящим солнцем не вызывает ничего, кроме отвращения. Я застегнула на блузке пару пуговиц. Мы поднялись в номер – просторную чистую комнату с белыми стенами и двумя целомудренными односпальными кроватями, застеленными голубыми покрывалами – в тон шторам и висящим над письменным столом картинам с изображением парусников.

– Две кровати! – не удержалась я от смеха. – Это месть администраторши за твой спектакль.

– Черт бы ее побрал!

Но все же это был неплохой номер: с балкона можно любоваться морем, раскинувшимся до самого горизонта. Людишки на пляже отсюда казались муравьями и больше не раздражали меня своей наготой.

Санти не был бы архитектором, если бы не стремился видоизменить любое пространство вокруг себя. Вот и сейчас он вытащил на балкон один из матрасов, опрокинул меня на него и принялся раздевать. Ослепленная солнцем, я его почти не видела. Я закрыла глаза и почувствовала, что у меня кружится голова. Снова открыв глаза, я попыталась сосредоточиться на поцелуях, которыми Санти сантиметр за сантиметром покрывал мои ноги, но к горлу подступила тошнота. Единственное, чего мне сейчас хотелось, – это выпить стакан воды.

– Ты вся белая, – сказал он, подавая мне воду. – Тебе что, плохо?

Я отпила два глотка, и меня вырвало. Я попробовала встать и поняла, что ноги меня не держат. Санти отвел меня в ванную, где меня снова вывернуло наизнанку, а потом еще раз и еще. Я уже извергла из организма все выпитое за обедом вино, но меня продолжали сотрясать конвульсии. Ужасно, когда подводит собственное тело. Еще один потерянный рай! Наконец спазмы утихли. Я посмотрела на наше отражение в зеркале: серый призрак с обнаженным телом и остекленевшим взглядом, а сзади – спортсмен Санти в красных джинсах, способный без всяких последствий выпить сколько угодно, да еще выкурить пару косяков, и все ему нипочем, разве что примет на ночь снотворное, чтоб не мучиться бессонницей. Не будь мне так паршиво, я сочла бы себя очень сексуальной. Я безумно люблю свое далекое от совершенства хилое, костлявое и непропорционально сложенное тело. Я балую его и ласкаю, я даю ему все, чего оно ни пожелает, слушаюсь его во всем и никогда не предаю. Я никогда не относилась к своему телу как к священному храму. Зато много раз пыталась – без особого успеха – превратить в священный храм свою голову. А тело… Что ж, тело пусть остается чем-то вроде парка аттракционов.

– Тебе лучше? – спросил Санти. Он намочил полотенце и протирал мне лоб и шею. Потом принес мне одежду.

– Вроде да.

– Совсем забыл, что тебе нельзя пить натощак.

– Сама виновата. Джин с тоником был явно лишним. Если ночью не помру, наутро оклемаюсь.

Санти погрузил свой велосипед в мою машину и повез меня домой. Я открыла окно и закрыла глаза. Я устала. Очень хотелось спать. Возле дома он торопливо поцеловал меня в губы.

– Здесь полно школ, как бы меня кто-нибудь не засек, – озираясь по сторонам, пробормотал он. И, забираясь на велосипед, добавил: – Мы с семьей собираемся на пару дней в Кадакес. Друзья пригласили. Может, удастся вырваться, тогда повидаемся.

Я захлопнула дверцу машины и помчалась к лестнице. Кажется, меня сейчас опять вырвет. Успеть бы добежать до ванной.

Холл в подъезде весь заставлен коробками. Вдвоем с домработницей мы составили их в левый угол, и теперь они громоздятся в шесть этажей до самого потолка, вместе с теми, что стоят здесь со времени моего пере-езда. Тогда, два года назад, мы начали их разбирать, но скоро убедились, что в квартире больше нет места ни для одной книги, ни для одной игрушки и даже булавки. Пришлось бросить – до тех пор, пока не переберусь в квартиру побольше. Я уже не помню, что хранится в этих коробках. Скорее всего, книги. Иногда я ищу какую-нибудь, но не нахожу. Наверное, в один прекрасный день – через два года или через двадцать лет – мы все-таки вскроем эти коробки и обнаружим в них множество сокровищ. Твои коробки заполнены книгами, чайными сервизами и столовым бельем. Я не в состоянии расстаться с твоими вещами, особенно с теми, которые ты любила. Несколько раз я принимала твердое решение их выбросить, но уже через пять минут понимала, что не смогу и сохраню все, до последней безделушки. Еще часа через три меня озаряла гениальная мысль: надо все это раздарить. Но дело так и не двигалось с мертвой точки. Наверное, я просто никак не могу осознать, хочу от тебя отдалиться или нет. Это трудный вопрос. Расставаться с мертвыми гораздо тяжелее, чем с живыми. Около стены из коробок стоит длинная вешалка, которой мы пользуемся, когда приходит много гостей. На ней висит твой шерстяной жакет (серо-зеленый, с коричневыми полосками) – единственное, что я сохранила из твоей одежды. Не потому, что он мне так уж нравится, а потому, что я тысячи раз видела тебя в этом жакете – мы вместе покупали его в твоем любимом магазинчике. Я так и не набралась мужества отнести его в химчистку. Наверное, он все еще пахнет тобой. Я не проверяла – смелости не хватает. Твой жакет вообще меня немножко пугает: пыльный, весь в собачьей шерсти, он серым призраком приветствует меня, когда я вхожу в дом.

Я боюсь покойников. Но, увидев мертвой тебя, не испугалась. Я могла бы просидеть рядом с тобой несколько веков. Меня не покидало чувство, что тебя здесь нет, и солнечный свет, струясь тем летним утром в раскрытое окно, не встречает на пути никаких препятствий. Единственное, что осталось, – это гримаса боли на твоем лице, тишина, усталость и мое одиночество. Не такое, как прежде, а новое, бесконечно глубокое: словно земля разверзается под ногами, и я лечу вниз, до самого дна, но стоит мне его коснуться, как оно тоже проваливается и я падаю дальше. И так без конца. Если твоя душа, или что там у нас есть, была еще жива, она и минуты не выдержала бы в невыносимой атмосфере той залитой солнцем комнаты. Я ее не упрекаю: моя душа тоже бросилась бы оттуда наутек.

– Что это за кошмарный жакет висит у тебя внизу? – спросила София, входя в квартиру.

На ней белый льняной балахон, обметанный красной ниткой, который ее мать носила в молодости, во времена хиппи. Недавно София случайно наткнулась на него среди всякого старья и отдала портнихе чуть-чуть перешить. Получилось оригинально и даже красиво. София одевается с большим вкусом и не упускает ни одной детали, что в наше время встречается редко: мне кажется, сейчас только кое-кто из пожилых людей серьезно относится к одежде и тщательно следит за собой. Я в этом смысле совсем не похожа на Софию: мой стиль – старые джинсы и мужские рубашки. София привлекла мое внимание задолго до того, как мы впервые разговорились (у входа в школу, где учатся наши дети). Странная, всегда безукоризненно и экстравагантно одетая, она могла появиться в красной соломенной шляпе с огромными полями, не хуже зонтика защищающими от дождя, или в плотных шортах, надетых поверх черных шерстяных колготок. Мы сразу прониклись взаимной симпатией. Так бывает между девочками-подростками, сразу и безошибочно угадывающими друг в друге родственную душу – человека, который не только разделяет твои вкусы и привычки (любит белое вино и ко всему в жизни относится наплевательски), но и благодаря открытому характеру и доверчивости (спасибо счастливому детству) принимает мир и людей такими, какие они есть.

– Это мамин жакет, – ответила я. – Никак не соберусь отнести его в чистку. А если честно, я так и не решила, что с ним делать. Это все, что я оставила из ее одежды.

Я вспомнила Элениту – дочь моей замечательной няни Марисы, ставшей мне второй матерью. Она умерла два года назад от сердечного приступа, хотя уже давно болела раком. В тот единственный раз, когда я виделась с Эленитой после смерти Мариты, она встретила меня в цветастом халате, прежде принадлежавшем ее матери. Я сразу узнала этот халат и не удивилась, что Эленита его носит, но почему-то мне вдруг подумалось, что зря она это делает: от него исходило дыхание смерти. Потом мне на память пришел один случай из школьного детства. У нас был урок физкультуры, мы стояли на старте беговой дорожки и ждали, когда учитель даст свисток. И тут одноклассница – худенькая светловолосая девочка – показала мне на свои носки: длинные, чуть ли не до колен, желтого цвета. И сказала, что это носки ее отца, недавно скончавшегося от рака. Мне еще не приходилось сталкиваться со смертью, и то, что девочка носит вещи умершего отца, показалось мне романтичным и печальным. В отрочестве боль и грусть, как и все остальные чувства, мимолетны и ярки; по крайней мере, так было у меня. Через год, когда мне исполнилось семнадцать, от рака умер мой отец. С тех пор я многих потеряла. Последним звеном в этой зловещей цепи – тяжелым, весом в целую тонну, – стану, наверное, я.

– На твоем месте, – посоветовала Элиса, – я бы отнесла жакет в химчистку, а потом повесила в шкаф или убрала на верхнюю полку. А что с ним делать, решишь потом. Куда тебе спешить?

Элиса, как и София, пришла ко мне на ужин. Мы редко собираемся все вместе: трио – не лучший состав для дружбы.

– Я приготовлю коктейли. Тебе надо взбодриться, – заявила София.

София – специалист по коктейлям и почти всегда берет с собой изящную парусиновую сумку с полным набором соответствующих принадлежностей. Элиса привезла суши. Я достала из холодильника остатки засохшего сыра, и мы сели за стол. Выпили за жизнь, за нас и за лето. В последнее время все хотят выпить со мной за будущее, хотя я понятия не имею, наступит оно или нет.

– В общем, так, девочки, – провозгласила я. – Я на несколько дней еду в Кадакес. Секс, наркотики и рок-н-ролл. Кто со мной?

На лице Элисы нарисовалась озабоченность, зато София радостно захлопала в ладоши

– Ура! Точно! Едем в Кадакес! – воскликнула она, а Элиса тут же завела ученый разговор о вреде наркотиков, Фрейде, внутренних переживаниях, образе матери и ожидающих меня серьезных проблемах. Одна из моих подруг жаждет наслаждаться жизнью, вторая – страдать и анализировать страдания.

– Ты заметила, что с тех пор, как начала встречаться с кубинцем, она одевается как кубинка? – прошептала мне на ухо София.

– Конечно, заметила.

На Элисе очень короткая юбка с белой оборкой, босоножки на высоком каблуке и блузка в красный горох. Свои вьющиеся длинные темные волосы она распустила по плечам, ногти на ногах накрасила ярко-красным лаком. Она весела и кокетлива, как пятилетняя девочка. Счастье всех нас делает моложе, но на Элисе этот эффект можно наблюдать наглядно. Она на протяжении двух минут способна выглядеть то пятилетней, то пятитысячелетней, и середины почти не бывает. Я слушала ее рассуждения и думала, что когда-нибудь она станет старушкой с умненькой беличьей мордочкой. Вот и сейчас она серьезна, как дикторша на телевидении, читающая выпуск новостей.

– Будь у меня такая задница, как у нее, я бы тоже нашла любовника-кубинца, – язвительно прошипела София.

Проблема Элисы заключается в том, что, помимо пышного зада, она наделена блестящим умом, который сделал бы честь любому французскому философу-экзистенциалисту. Этот острый аналитический ум не отключается ни на минуту, чем изрядно отравляет бедняге жизнь. Ей приходится постоянно бороться с собой, потому что кубинская задница требует одного, а многомудрая французская голова – совсем другого.

– Почему бы тебе не захватить с собой кубинца?

– Его зовут Дамиан. Я тебе тысячу раз говорила.

– Ну да, конечно. Дамиан, Дамиан, Дамиан. Все время забываю. Но все же он кубинец, правда? Между прочим, единственный из всех моих знакомых.

Элиса бросила на меня пристальный взгляд, но ничего не сказала. Наши с подругами отношения никогда не были ровными, и споры не раз заканчивались ссорами, хотя в последние месяцы, пока болела моя мать, страсти несколько поутихли. Интересно, как много времени должно пройти, чтобы все стало как раньше?

– Да, да! Приезжайте вместе! – восторженно одобрила София. – Кстати, как у тебя с ним? Довольна ты своим Дамианом?

– Вполне. Если не считать его гиперсексуальности. Честно говоря, он меня немного утомляет, – призналась Элиса.

О чем бы ни говорила Элиса, в том числе о своих отношениях с мужчиной, ее неизбежно заносит в интеллектуальные эмпиреи. С Софией все наоборот: она любую беседу превращает в фривольную и веселую болтовню. У каждой из нас свой пунктик, своя мелодия – и пусть она звучит чуть слышно, мы умеем ее улавливать.

– А кто еще едет? – поинтересовалась София.

– Погоди, дай подумать. Ну да, конечно же: оба моих бывших мужа.

– Что?! – в один голос воскликнули подруги.

– Ты едешь в Кадакес с бывшими мужьями?! Серьезно? По-твоему, это нормально? – возмутилась Элиса.

– Откуда я знаю, нормально или не нормально. Вы же сами все время твердите, что я не должна оставаться одна! Что мне надо быть среди людей, которые меня любят. А Оскар и Гильем меня любят, как мне кажется.

– А по-моему, отличная идея! – поддержала меня София. – Хуже нет быть нормальной. Выпьем за ненормальных!

– За ненормальных! – подхватила я, и мы с Софией обнялись. Я знаю за Софией эту слабость: стоит ей перебрать, она лезет со всеми целоваться и клясться в вечной любви.

– Санти тоже едет. С семьей, – добавила я.

На этот раз даже София посмотрела на меня с недоверием.

– Будет весело, вот увидите.

Обе уставились на меня, выпучив глаза от изумления. Я не сдержалась и захохотала.

Мы едем в Кадакес. Как всегда, это целая экспедиция. Заднее сиденье оккупировали няня Урсула и дети: Эдгар, Нико и сын Софии Даниэль. Я сижу за рулем, София выступает в роли штурмана. Мне до сих пор представляется до нелепости странным, что главная здесь я: всеми командую, решаю, в котором часу выезжать, даю Урсуле указания, во что одевать сыновей, веду машину. Поглядывая в зеркало на мальчишек, которые шумно возятся у меня за спиной, я ловлю себя на мысли, что обман вот-вот раскроется и меня отправят назад, к детворе. Я так и не повзрослела. В душе я – все та же школьница. Я чувствую себя примерно так же, как в шестилетнем возрасте, и смотрю на мир теми же глазами. Мое внимание привлекает собака в окне напротив: я наблюдаю, как ее голова то появляется, то исчезает, и понимаю, что она весело прыгает. Я замечаю, как пожилой мужчина протягивает руку мальчику, и догадываюсь, что это дед и внук. Мой взгляд выхватывает из толпы привлекательных мужчин, следит за солнечными зайчиками, скачущими по моим металлическим браслетам, одинокими стариками, самозабвенно целующимися парочками, бездомными, старухами-самоубийцами, черепашьим шагом переходящими дорогу в неположенном месте, деревьями… Хоть мы все и смотрим на одно и то же, но видим разное. О человеке можно многое рассказать, если расспросить его, что он видит. Каждый из нас инстинктивно тянется к тем, чья картина мира близка к нашей. Таких людей мы распознаем сразу. Останови кого-нибудь посреди улицы и спроси: «Что ты видишь?» И в его ответе тебе как по мановению волшебной палочки откроется, что за человек перед тобой. Наши мысли не так важны, как то, каким мы воспринимаем окружающее. Я без колебаний обменяла бы свою картонную корону взрослой женщины (которую так и не научилась носить: она то и дело слетает у меня с головы) на возможность вернуться на заднее сиденье маминой машины, где я сидела, зажатая между братом Бруно, няней Марисой, ее дочерью Эленитой, всегда проводившей с нами лето, двумя нашими таксами Сафо и Кориной и Лали – блохастым толстым безмозглым пуделем Марисы, ненавидевшим Кадакес и наших благовоспитанных такс.

– Мальчишки, а не купить ли нам стол для пинг-понга? Поставим в гараже в Кадакесе. Что скажете?

Мальчишки в восторге.

– Только с условием: со столом для пинг-понга и с собаками обращаться осторожно. Ясно?

– Это как? – не поняли Нико и Даниэль.

Эдгар, как всякий уважающий себя подросток, молча тыкает в кнопки мобильного телефона, но от меня не укрылось, что он прислушивается к нашей беседе. Он вообще всегда внимательно слушает, что говорят другие.

Я рассказала им, что на собаку Марисы, ту самую психопатку Лали, в Кадакесе внезапно нападали приступы безумия и она ни с того ни с сего бросалась вниз по лестнице, ведущей на первый этаж, в гараж. Мы – Эленита, Мариса и я – бежали за ней. Догнать ее нам ни разу не удалось. Когда до нижних ступенек оставалось метра четыре, Лали проскальзывала между перилами лестницы и прыгала вниз, плюхаясь прямо на стол для пинг-понга, за которым мой брат играл с кем-нибудь из приятелей. Несчастные дети в ужасе бросали ракетки и с истошными воплями разбегались в разные стороны. Бруно дико злился, потому что желающих сыграть с ним в пинг-понг с каждым днем становилось все меньше. К тому же он был убежден, что прыгать Лали на стол научила я – просто из вредности.

– И наверняка был прав, – проронил Эдгар, подняв ко мне голову. – Бабуля всегда говорила: «Бланка – известная хулиганка!»

– Бабуля никогда такого не говорила, – солгала я. – А если она кого и называла хулиганом, так это тебя.

– Это она в шутку. Бабуля меня обожала.

– Что да, то да.

Бабуле было страшно. Она была сильной женщиной, но и ей изменило мужество, когда она почувствовала, что не стало сил, в голове туман, а друзья – всегдашняя верная свита – один за другим начали ее покидать («Знаешь, что тяжелее всего, когда стареешь? – спросила она меня однажды. – Вдруг осознать, что уже никому не интересно слушать, что ты говоришь»), что твое время истекло, что наступает конец всему, что не остается ничего, кроме безудержного желания жить. Бабуля не привыкла сдаваться. Она смело бросалась в любой бой и в большинстве из них побеждала. Мне кажется, лишь в самый последний день она поняла, что на сей раз проиграла. Сидя на ее кровати в больнице, которая до сих пор является мне в кошмарных снах (еще чаще мне снится дом престарелых, где она провела два месяца; теперь я точно знаю, что фильмы про живых мертвецов основаны не на режиссерской выдумке, а на самой что ни есть реальной действительности), я успокаивала ее, объясняла, что у нее воспаление легких, но скоро ее вылечат и все будет хорошо. И у меня все будет хорошо, и у детей, так что волноваться не о чем. Она смотрела на меня молча – говорить она уже не могла. Я вообще сомневаюсь, что умирающий в состоянии произнести предсмертные слова, разве что его вдохновляет вера в загробную жизнь (а может, это вообще вранье и никто не произносит никаких предсмертных слов?). Потом она вдруг заплакала. Тихо и беззвучно, так что на лице не дрогнула ни одна мышца. Она плакала и смотрела на меня. Ее лучшая подруга Ана, которая была с нами в палате, сказала, наверное стараясь меня утешить, что глаза у тебя слезятся от кондиционера. Но я-то знаю, что ты прощалась со мной. Я сдержала всхлип, осторожно пожала твою руку и снова повторила, что у всех все будет хорошо. За несколько месяцев до того, когда у меня и в мыслях не было, что скоро ты умрешь, мы сидели у тебя и разговаривали. Вдруг ты встала и пошла в ванную, обронив на ходу – самым нейтральным тоном, каким могла бы сказать: «Надо зубной пасты купить», – странную реплику. «Я горжусь тем, что мы с тобой знакомы». Я заставила тебя повторить эти слова еще раз. Мы тогда переживали не лучший этап своих отношений. Мне казалось, что ты больше меня не любишь, и я начала сомневаться, что сама люблю тебя по-прежнему. Через секунду я засмеялась и попросила тебя не пороть чепухи, а еще через пару минут мы снова ссорились. Наверное, уже тогда ты знала, что время ненавидимых тобой многоточий подошло к концу. Настала пора ставить точки – безжалостные, как удар кулаком.

По соседней полосе едет Элиса. Рядом с ней Дамиан. Элиса машет нам рукой. Я смотрю на них с завистью: наверное, слушают музыку, которая нравится им, а не детям, или болтают, или размышляют каждый о своем. У Элисы нет детей, а значит, она может спокойно принимать душ – одна или вместе с Дамианом – и не бояться, что в ванную ворвется кто-то из детей в сопровождении ухмыляющейся няни и потребует ответа на вопрос, куда подевался костюм китайского мандарина, без которого ехать в Кадакес совершенно невозможно: или в Кадакес нужно ехать в костюме китайского мандарина, или не ездить вообще. «Вот именно!» – убежденно заявляет Нико.

– Я под душем голая стою, вы что, не видите? Убирайтесь отсюда!

Нико возмущается, а Урсула хохочет. На любую неприятность она реагирует одинаково – смехом. Моего второго мужа это всегда выводило из себя, а мне, наоборот, нравилось. «В беспечном отношении к жизни есть своя прелесть, – говорила я. – Кстати, оно дается не так уж просто». – «Ну что ты, Бланкита! Ты путаешь беспечность с пофигизмом. Так нельзя, если не хочешь, чтоб тебе дурили голову».

Путь нам предстоял неблизкий, и мы решили на полдороге сделать остановку и пообедать. У Тома – отца Даниэля. София встречалась с Томом в юности. Потом они расстались, но сохранили дружеские отношения, поэтому София (замуж она так и не вышла), достигнув возраста, начиная с которого шанс родить ребенка тает с каждым годом, решила обратиться за помощью к Тому. Тот к этому времени успел жениться, произвести на свет двух дочек и развестись. Он согласился, но поставил условие: ребенок должен носить его фамилию. Отцу будет позволено иногда с ним общаться, но воспитывать его София будет одна, потому что у него уже есть две дочери, которым он уделяет так много времени и сил, что их не хватит больше ни на кого. София не возражала и не испытывала к Тому ничего, кроме благодарности. В результате на свет появился Даниэль, а Том продолжал вести тот образ жизни, который его устраивал.

Он до сих пор обитает в старом запущенном доме, стоящем на огромном участке, и занимается разведением биглей, а кроме того, подбирает бездомных собак. Будь я другим человеком, наверное, смогла бы оценить прелесть жизни на природе, в окружении животных. Но я такая, какая есть, и, стоит мне оказаться в местах, где нет ни одного кинотеатра, круглосуточно открытого супермаркета и толп народу, как меня охватывает тоска.

Но только не сейчас. Как и дети, я искренне обрадовалась перспективе поглазеть на выводок щенят, тем более что ради этого нам придется хоть ненадолго свернуть с ведущего в Кадакес шоссе. Я его не люблю – слишком часто ездила по нему с мамой. Смерть, будь она неладна, гонит нас прочь из привычных мест. Может, нам взять щенка бигля, думала я, пока мы долго катили по пустой грунтовой дороге, ведущей к дому Тома. Ворота украшала запыленная вывеска с изображением прыгающих щенков зеленого цвета и надписью: «Вилла Бигль». Мы позвонили в звонок – тишина. Тогда мальчишки вскарабкались на проволочное ограждение и начали кричать: «Том! Том!» Вдалеке послышался собачий лай, а вскоре мы увидели, как к воротам несется огромная свора псов всех возрастов, пород и мастей. Когда я вижу, как собаки, которых человек приручил и заставил жить в тесных квартирах, бегают на свободе, у меня поднимается настроение.

Какое это, должно быть, неописуемое наслаждение – носиться под ясным небом с высунутым языком, хлопать ушами и бешено крутить хвостом! Это счастье жить, принимая жизнь как дар и не задавая никаких вопросов. Возле ограды собаки сбились в стаю, вызвав у детей восторженные вопли. Вслед за собаками появились два улыбчивых паренька. Они приближались к нам неторопливо, крупным шагом, словно шли по полю, заросшему густой высокой пшеницей.

В линялых джинсах, с юношески гибкими фигурами и чуть насмешливыми глазами, какими обычно смотрят хулиганистые мальчишки, привыкшие большую часть времени проводить на улице. От моего любопытного и отчасти завистливого взгляда не укрылось, что они потихоньку передавали друг другу косяк. Погладив собак и каждую назвав по имени, они открыли нам калитку и сообщили, что Том только что встал и сейчас придет. Собаки с радостным лаем запрыгали вокруг нас, пытаясь лизнуть нам руки, и парни на них прикрикнули. Наши дети, никогда не видевшие столько собак сразу, поначалу растерялись, но уже через пару минут принялись носиться вместе с ними по просторному двору. Только один старый плешивый пес, похожий на немецкую овчарку, не принимал участия в общем веселье. Я сразу обратила на него внимание – усталый и печальный, он держался позади стаи и чуть в стороне. Заметив, что я на него смотрю, он подошел и встал рядом. Всякий, у кого есть или была собака, знает, что это не мы выбираем их, а они нас. Они видят нас насквозь, их не обманешь. Если уж они тебя признают, это на всю жизнь. Я стала гладить пса по голове, но стоило мне убрать руку, как он начал тихонько тыкаться носом мне в бедро, требуя еще ласки.

– Как его зовут? – спросила я у паренька.

– Рей, – ответил он.

– То есть Король? Ну да, для кого-то он когда-то был настоящим королем.

Парень улыбнулся и, не задавая вопросов, протянул мне косяк.

– Его хозяйка умерла от рака несколько месяцев назад, и он попал к нам.

Я села на корточки и положила ладони на собачью голову. «Ты и сейчас настоящий король. Ты был и останешься королем. Это за километр видно. Плохо одному, правда? Эх, бедолага».

Я похлопала его по холке. У него была жесткая черная шерсть с рыжеватыми подпалинами на животе и лапах. Взгляд серьезный и мутноватый, как у больного человека. Разве можно не любить собак? Это все равно что не любить людей.

Чуть поодаль Эдгар с инспекторским видом прогуливался под инжировыми деревьями, густо увешанными тяжелыми, готовыми вот-вот лопнуть от спелости плодами. Мне вдруг подумалось, что он уже никогда не будет таким взрослым, серьезным, все понимающим, щедрым, немногословным, чутким и ответственным, как сейчас, в тринадцать лет. Я тоже больше никогда такой не буду. Еще мне подумалось, что на свете нет более высокого чувства, чем уважение. Оно выше слепого обожания и даже любви.

Ко мне подошел Дамиан и шепотом попросил дать ему разок затянуться – потихоньку, чтобы Элиса не видела: ей не нравится, что он курит. София кокетничала с одним из парней. Он оказался румыном и плохо понимал по-испански. Второй парень, Руже, – тот, что угостил меня сигаретой, был родом из Каталонии, и, пока мы курили, успел рассказать мне, что они не только подбирают брошенных животных, но еще открыли специальную гостиницу, и люди, которым надо уехать по делам или в отпуск, оставляют им своих собак.

Но тут появился Том в каких-то драных брюках – сразу видно, что одевался в жуткой спешке.

– У тебя в прорехе задница сверкает, – радостно сообщила ему София.

Том хлопнул себя ладонями по ягодицам и засмеялся. По-испански он говорит, как мальчик из хорошей барселонской семьи, а по-каталански – как уроженец местечка Эмпурда. У него медового цвета волосы, мечтательные голубые глаза, доставшиеся от матери-англичанки, крупное сильное тело с большим животом и короткие толстые руки. Смуглая кожа задубела от солнца. С кем бы Том ни разговаривал, он всегда смотрит собеседнику прямо в глаза – научился у собак? Он смешливый, энергичный, обожает командовать. Любит животных, женщин и марихуану. Если верить Софии, сразу за собачьим питомником у него раскинулась огромная, на несколько акров, плантация конопли, благодаря которой Том и содержит свой собачий приют.

Мы решили, что до обеда сходим посмотреть щенков. Миновав шеренги инжировых и оливковых деревьев, мы оказались перед длинным приземистым сараем, разделенным на небольшие отсеки. В тех, что были расположены с внешней стороны, возились щенки постарше – завидев нас, они принялись прыгать и рваться наружу. В других, выходивших в тихое тенистое патио, содержались новорожденные малыши вместе с мамашами. Здесь царила особая атмосфера – торжественности и легкого оцепенения, сопутствующая появлению на свет живого существа, от человека до собаки, и создающая обманчивое ощущение причастности к чему-то сокровенному, извечному, чему-то сродни благодати. Ее почувствовали даже дети и, глядя на обессиленных, недавно ощенившихся сук, беззащитных некрасивых детенышей, похожих на слепых и лысых крыс, вдыхая тошнотворный запах жизни, замерли в молчании, не осмеливаясь переступить порог. Уже потом они начали уговаривать меня взять щеночка – из тех, что чуть подросли. Я чуть было не согласилась на девочку – я могла назвать ее твоим именем, – но вовремя сообразила, что эту мысль внушила мне трава: зря я курила натощак. Детям я сказала, что, если они хотят щенка, пусть попросят в подарок на Рождество.

Обедать мы отправились в небольшой придорожный отель – очень тихий и непритязательный, без всяких изысков, зато с изумительно вкусной домашней кухней. Говоря «домашней», я, конечно, не имею в виду наш дом. Как-то ты рассказывала мне, что по окончании периода молочных смесей и жидких кашек обратилась к нашему педиатру – светилу медицины, большому, красивому и мудрому человеку, которого я всегда немного побаивалась (однажды, когда я разревелась у него в кабинете, он просто выставил меня вон), – за советом о том, чем меня кормить. Ты призналась, что в жизни не прикасалась к кастрюлям и не имеешь ни малейшего желания менять к ним свое отношение. Доктор Сауледа тебя успокоил: если в холодильнике есть молоко и молочные продукты, какие-нибудь фрукты, может быть, немного ветчины, а в буфете – сухое печенье, то волноваться не о чем.

Так что мы еще в детстве стали экспертами по французским сырам и узнали, что в холодильнике всегда должна храниться – на всякий случай – бутылка хорошего шампанского. Нас не удивляло, что ужин мог состоять из торта, купленного в любимой кондитерской «Саша». Кухня у нас в доме использовалась только для того, чтобы разогреть готовые блюда, которыми мы потчевали гостей, да еще домработница варила здесь для собак отвратительную на вид и запах бурду из риса и печенки, – они пожирали ее с завидным аппетитом, пока вслед за остальными представителями своего племени не перешли на сухой корм. Наверное, доктор Сауледа был прав, потому что выросли мы высокими, сильными и здоровыми и превратились в двух довольно привлекательных молодых особ, искренне считающих (лично я придерживаюсь этого мнения до сих пор), что в мире нет более аппетитной и экзотической еды, чем домашняя, и, когда приходили в гости к кому-нибудь из друзей, набрасывались, под изумленным и счастливым взглядом хозяйки дома, на чечевицу, рис с яйцом или макароны, словно это были изысканные деликатесы.

После обеда дети пошли под присмотром Урсулы плескаться в бассейне, а мы устроились на открытой террасе выпить кофе. Нам принесли бутылку вишневой наливки и маленькие стаканчики, чтобы мы наливали себе сами. Том – постоянный клиент, и здесь хорошо знают его привычки.

Он сообщил, что собирается принять участие в престижном покерном турнире.

– Моя мать обожала покер, – сказала я.

– Правда? – обрадовался Том. – Так пригласи ее, пусть приезжает!

Тот факт, что кто-то не в курсе, что моя мать умерла, шокирует меня не меньше, чем заявление о непризнании Земли круглой.

– Ее больше нет. Умерла тридцать четыре дня назад.

Он посмотрел на меня с удивлением. С его лица исчезла даже тень улыбки. Мне захотелось рассмеяться и воскликнуть: «Эй, это шутка! Я тебя разыграла! Моя мать жива и здорова. И, как всегда, невыносима».

– Извини, я не знал. Мне очень жаль.

– Она меня тысячу раз пыталась научить играть.

– Может быть, мне удастся?

– Давай попробуем. Вдруг сумеешь.

Том недавно расстался со своей девушкой (по словам Софии, помешанной на мистике психопаткой, живущей в горах), и радар у него включен. Есть мужчины, у которых сексуальный радар отсутствует или используется крайне редко – только в случае острой необходимости. Есть и такие, у кого этот радар постоянно под напряжением. Даже когда они спят, или стоят в очереди в супермаркете, или сидят перед компьютером, или дожидаются приема у кабинета зубного врача, он бешено вращается, испуская и принимая волны. Цивилизация продолжает существовать благодаря первым, Земля вертится благодаря вторым.

– А не пойти ли нам в кино? – вдруг предложила София.

Мы уже достаточно выпили, и никому не хочется прямо сейчас забираться в машину и продолжать путь.

– Точно, пошли! – поддержал Софию Том и, обращаясь ко мне, добавил: – Мы с тобой сядем рядом и будем держаться за руки.

Все засмеялись. Я поймала себя на том, что кокетничаю с Томом, хотя он мне не так уж и нравится. И почувствовала, как по телу начинает растекаться жидкий солнечный мед. Мы словно двое школьников, сговорившихся стащить в лавке пакетик конфет и броситься вон, давясь от смеха и умирая от страха. Это не тот густой, тягучий мед, ради которого ты готов провалиться в преисподнюю, но все-таки мед, то есть противоядие от смерти. Мне кажется, что после того, как тебя не стало, я только и делаю, что краду, словно золото, любовь, не гнушаясь самой малой крупицей. Жалкая нищенка, я не гнушаюсь ничем – радуюсь, когда мне улыбается кассирша в супермаркете или подмигивает прохожий на улице, вступаю в любой, самый пустой разговор. Я подбираю все, хватаю что попадется и никак не могу насытиться.

Фильм был про мальчика, у которого машиной сбило собаку. Мальчик ее выходил, она вроде бы поправилась, но потом все-таки умерла. Мы сидели на двух рядах: взрослые впереди, дети с Урсулой – сзади. Том взял меня за руку и не отпускал все время, пока шел фильм. Иногда он незаметно прикасался губами к моей шее. Я положила голову ему на плечо и на несколько секунд закрыла глаза. Он гладил мне колено, и я не протестовала. Нет, его прикосновения не пронзали меня током, но мне было приятно. Наверное, чтобы получить нечто из ряда вон выходящее, надо как минимум этого хотеть. Концовка фильма растрогала нас обоих, хоть мы и старались не подавать виду. Наши с Томом ласки были самым невинным из того, что на протяжении многих лет происходило у меня с мужчинами. Дети выходили из кинотеатра в восторженном настроении и еще настойчивее принялись канючить, требуя взять им собаку. В усадьбу Тома мы вернулись, когда уже начало смеркаться. Эдгар попросил разрешения сорвать с дерева немного инжира. Собаки, оставленные без присмотра, носились по лужайке, топча лапами редкие солнечные пятна, образованные последними лучами, пробивавшимися сквозь облака и густую листву. Ко мне неспешно приблизился Рей и торжественно махнул хвостом – старый, блохастый, свергнутый с престола монарх.

– Возьми его себе, – говорит Том. – Он хороший пес. И ты ему нравишься. Что неудивительно.

– Он мне тоже нравится. Но детям, наверное, лучше взять щенка. Знаешь, со мной жило много собак, но ни одна не была по-настоящему моей: они принадлежали или матери, или моим мужьям. Мать утверждала, что я не способна заботиться о животных. Меня восхищает то, чем ты занимаешься. А тех, кто бросает собак, я бы в тюрьму сажала.

– Спасибо. Но все-таки… Если вдруг захочешь его взять, знаешь, где найти.

Прощаясь, он протянул нам плотно завязанный пластиковый пакет.

София открыла пакет, заглянула внутрь и рассмеялась, а потом показала мне его содержимое.

– Выходит, про плантацию – это правда?

– Я просто подумал, что на отдыхе вам пригодится. До встречи!

В Кадакес мы приехали уже ночью. Вывели из машины сонных детей, уложили в постели. Взрослые остались на террасе пить джин с тоником, а я пошла спать. Перед тем как погасить свет, проверила телефон и обнаружила пропущенный звонок от Тома. Перезванивать ему я не стала: ему нужна не я, он просто ищет кого-нибудь. Я обняла подушку и пожелала себе спокойной ночи – отлично зная, что рассчитывать на спокойный сон с моей стороны наивно. Я постоянно слышу внутри себя какой-то вой. Днем он обычно стихает, но, стоит мне лечь в постель, звучит все громче, пока не становится оглушительным, как у дикого кота. Он разрывает мне грудь, пробивает виски и заставляет скрежетать зубами. Иногда я открываю рот и молча кричу, чтобы выпустить его наружу. Но его не обманешь. С рассветом, когда наваливаются заботы о детях и другие повседневные дела, он вроде смолкает, но потом наступает ночь, и я остаюсь с ним один на один. Я сделала над собой усилие и закрыла глаза, но тут же снова их открыла: вой нарастал с каждой секундой.

На следующий день я проснулась рано и вышла на лоджию полюбоваться морем. Волной накатили воспоминания. Сколько их связано с этим домом! Наверное, таким и должен быть отчий дом – местом, где все встретились со всеми, где случились все события. Здесь протекла наша такая счастливая жизнь! Из Барселоны приезжал дедушка, привозивший нам фрукты ящиками; Ремей грудами таскала в стирку белье; Пепита из ресторана «Ла Галиота» приносила нам огромные блюда с собственного изготовления десертом тосинильо-дель-сьело; Мариса стряпала гаспачо… Я помню наши нескончаемые завтраки и вкус горячих тостов с маслом; помню разноцветные пляжные полотенца на перилах, вывешенные на просушку; помню часы сиесты, когда спать не хотелось ни капельки; помню, как мы наряжались, собираясь «на выход»; помню мороженое по вечерам и стрельбу по мишеням. А еще – первые попойки, первую любовь, первые рассветы, первые таблетки экстези – глотнешь одну и скользишь по шелковому морю, наблюдая, как оживают и превращаются в монстров персонажи с картин на стенах гостиной; а еще – как мы с подругой ранним утром танцевали на пустой площади и так увлеклись, что врезались в дерево. Я помню друзей, с которыми встречалась каждое лето, и наши бессонные ночи, и безудержный смех, и тревогу о будущем, и неколебимую уверенность в том, что мир принадлежит нам, и только нам. Помню своего первого парня и тех, что были потом. И зачатие своего первого ребенка, и наши приезды сюда уже с детьми, и их шишки, набитые об острые углы мебели, сохранившейся с семидесятых, – двадцатью годами раньше мой брат тоже их себе набивал. И свои разводы.

А потом ты постарела, и двери нашего дома, прежде распахнутые для всех – мы их даже на ночь не запирали, – все чаще оставались стоять закрытыми, словно захлопнутые порывом невидимого ветра. И счастье тоже куда-то улетучилось, хотя сохранились и завтраки, и прогулки на яхте, и обеды, и сиеста, и по вечерам мы так же играли в карты и собирались прежней компанией. Правда, друзья детства повзрослели, превратились в отцов и матерей и смотрят на мир утомленным взором. Взгляд ребенка, как бы он ни устал, полон жизни, а у меня сейчас бывают дни, когда я глаз от земли поднять не в силах. Потом умерла Мариса, а через два года – ее дочь Эленита. И мне приходилось ездить в Кадакес по необходимости, чтобы навестить тебя, хотя уже не очень хотелось, а позднее – очень не хотелось. Дом старел вместе с тобой, день за днем все больше пропитываясь одиночеством, пока вы с ним не слились в одно.

Но бело-розовое утреннее небо, прозрачный воздух и сверкающее море способны развеять любые мрачные мысли и почти убедить нас в том, что мы счастливы и у нас все есть. Если не оглядываться на двадцать лет назад, может показаться, что жизнь только начинается, – так мало изменился окружающий пейзаж.

Я подняла глаза к твоему окну – самому большому и красивому в доме. Из него открывается самый красивый вид. Я помню, как ты стояла на верху лестницы в длинном и бесформенном летнем балахоне (покупать такие ты посылала на рынок прислугу, никогда не снисходя до выбора шмоток и твердо веря, что элегантность – категория интеллектуальная, а не эстетическая), с взлохмаченными седыми волосами, и тоном генерала, командующего войском, отдавала распоряжения по домашнему хозяйству. А когда мы, покачиваясь в развешанных на террасе гамаках, болтали о том о сем, ты неожиданно вмешивалась в разговор, отпуская какую-нибудь ехидную, но остроумную реплику, которая доносилась до нас из твоего окна.

Сейчас твоя комната опустела. Возможно, я поселю туда Гильема и Патум. Сама я в нее даже не захожу.

Пока все спали, я сбежала из дому. Выпить кофе, сходить на кладбище. В городке полно отдыхающих, но в эти утренние часы на улицах было безлюдно. Мне встретилось всего несколько человек – из тех ранних пташек, что выбрались за хлебом и за газетами, чтобы потом спокойно заняться приготовлением обеда, или выйти на яхте в море, или засесть с детьми за уроки, заданные на лето. Утро беззаботного каникулярного дня, когда все хлопоты сводятся к тому, чтобы решить, куда пойти поесть, и не забыть намазать детей кремом от загара. Молодежи не видно – молодежь в это время сладко спит. Вспоминая ушедшую юность, я больше всего жалею, что не могу спать, как спала тогда – крепким безмятежным сном. Сейчас я ложусь в постель, как в гроб. Иногда, чтобы обмануть себя, я не иду в спальню, а сворачиваюсь калачиком в гостиной на диване и незаметно проваливаюсь в сон. Хорошо бы спать не одной, но… Найти любовника не трудно, только не факт, что он будет обнимать тебя до утра. Но даже если будет, не факт, что сумеешь выспаться. С некоторыми мужчинами спать всю ночь решительно невозможно. Когда у тебя все хорошо, этого не замечаешь, опьяненная легкостью бытия. Но в горе жизнь давит на тебя, словно тебе на плечи опустился многотонный груз.

Под теплым утренним ветерком мое платье из тонкого, как папиросная бумага, шелка плотно облегало тело. Владелец газетного киоска на площади, который знает меня много лет, сдержанно, чуть ли не стыдливо выразил мне соболезнования. Я была ему благодарна. Люди, не выставляющие свое сочувствие напоказ, всегда вызывали во мне уважение. Впрочем, скрыть сочувствие легко – не то что любовь. От влюбленных словно исходит какой-то особый свет; они существуют в собственной вселенной, в самом ее центре. Любовь, особенно взаимная любовь, наполняет нас силой. Вот почему, когда нам плохо, мы тянемся – по крайней мере, я тянусь – к любви, а за ее неимением (настоящая большая любовь бывает редко, а «маленькая» – и вовсе никакая не любовь) к сексу, этой неравноценной замене любви.

По дороге мне встретился здешний алькальд Жоан. Загорелый, в темно-синих бермудах и безукоризненно выглаженной белой рубашке, он излучал довольство собой и жизнью. Мы с ним знакомы с детства. Когда я написала ему, что ты выразила желание упокоиться на местном кладбище, он отнесся к моему письму с полным пониманием. Ответил, что, конечно, не возражает и все устроит, и добавил, что, пока мы живы, надо жить и надеяться на лучшее. Жить мне было больше незачем и надеяться не на что, но я поблагодарила его за сочувствие и помощь. Мы похоронили тебя в одном из самых красивых на земле мест. В ближайшее время – пока мне всего сорок и я ничем не болею, меня не пугают разговоры о смерти – я постараюсь купить на кладбище нишу по соседству с твоей. Оттуда удобно любоваться рассветом, и даже подниматься ради этого не надо.

Жоан красив, образован и нравится женщинам. Пожалуй, для политика он слишком привлекателен. При каждой нашей встрече я задаю ему один и тот же вопрос: неужели он действительно алькальд Кадакеса? В ответ он громко хохочет. Неисповедимы пути кокетства. Тот факт, что мой детский приятель стал алькальдом, представляется мне чем-то потрясающим и невероятным; можно подумать, все мои сверстники так и должны навечно застрять на школьном дворе, прыгать через веревочку или, задрав головы, любоваться облаками. Отец часто повторял, что, по его мнению, должность алькальда Кадакеса – лучшая в мире. Правда, сама я не слышала от него ничего подобного – мне рассказывала ты. Я вообще не помню, чтобы он приезжал с нами в Кадакес: вы развелись, когда мы с братом были еще совсем маленькими. Большую часть того, что мне известно об отце, я знаю от тебя. Однажды я навещала тебя в доме престарелых – предпоследнем в твоей жизни, откуда тебя выгнали за плохое поведение. На самом деле виновата была не ты, а болезнь Паркинсона, пожиравшая твой мозг. Плотину прорвало, и ты потеряла контроль над собственным разумом. Проблема заключалась в том, что твоя болезнь зашла слишком далеко, чтобы позволить тебе жить в роскошном приюте для стариков, хотя ты с яростью отчаяния пыталась доказать себе и окружающим, что это не так. Я пробовала говорить с тобой, убеждала не артачиться и не скандалить, старалась объяснить, что если это конец, то нужно встретить его со спокойным достоинством. Приводила в пример отца, продемонстрировавшего перед лицом неизлечимой болезни пример подлинного мужества, – ведь ты сама рассказывала мне, что незадолго до кончины, в больнице, он находил в себе силы шутить: «Если жизнь – продажная девка, то мне досталась не самая плохая!» В ответ ты посмотрела на меня затуманенным взглядом и вдруг сказала: «Твой отец умирал совсем не так, как ты думаешь». Я побоялась спросить, как именно, а ты не проронила больше ни слова, так что в воздухе осталась висеть твоя последняя ядовитая реплика. Не понимаю, зачем ты ее произнесла. Не понимаю, что это было – приступ безумия или момент просветления, но твои слова вонзились мне в сердце. Я до сих пор не знаю – и не хочу знать, – как мой отец встретил смерть: придавленный ужасом, как трус, или гордо, как герой, что столько лет помогало мне, маленькой дурочке, жить.

Я зашла позавтракать в «Маритим» и за одним из столиков для постоянных клиентов (туристы обычно садятся ближе к пляжу, а местные – возле застекленной двери, которая защищает от солнца и позволяет видеть всех входящих в кафе) вдруг заметила того самого таинственного красавца, которого видела на похоронах. Я его сразу узнала – крупная голова, живой веселый взгляд, каштановая бородка, чуть более светлые густые взъерошенные волосы, длинный нос, пухлые, прикрытые бородой губы, худощавое, но сильное тело. Он читал газету, но, видимо почувствовав мой взгляд, поднял глаза. Я не сдержала улыбки и тут же демонстративно отвернулась. Я не испытывала ни малейшего желания выслушивать очередные соболезнования, тем более – навязывать постороннему человеку свое общество. Тем не менее я выпрямила спину, сняла темные очки и чуть-чуть приподняла край платья. Как большинство женщин планеты, а может, не только женщин (взять, например, папу римского и других авторитетных церковных деятелей), я придерживаюсь безумного убеждения, что наше единственное спасение заключается в любви. Мужчины и самые умные из женщин находят спасение в работе, карьере, стремлении добиться успехов и познании. Но я уверена: никто не может чувствовать себя счастливым, если в жизни нет любви или секса. При нехватке одного или второго человек начинает заживо гнить. Вот почему проституция неискоренима. Если бы еще можно было покупать не только секс, но и любовь… Но нет, ни сыграть любовь, ни влюбиться по приказу нельзя.

– С кем это ты кокетничаешь? – Рядом со мной села София, положив на соседний стул свою огромную соломенную шляпу.

– С чего ты взяла, что я кокетничаю?

– У тебя спина прямая как палка, а это явный признак того, что ты кокетничаешь. И трусы из-под юбки видны.

– Не выдумывай! – засмеялась я в ответ. – И это не трусы, а купальник.

– Да ладно, делай что хочешь, мне-то какая разница.

София обернулась к официанту, пробегающему мимо с подносом, нагруженным круассанами и горячими тостами:

– Вы не принесете мне пива? Буквально капельку. – И, сблизив большой и указательный пальцы так, что между ними почти не осталось просвета, показала, что именно она подразумевает под «капелькой». – Голова с похмелья болит.

На Софию приятно смотреть: невысокая, стройная, но крепкая и хорошо сложенная, в шортах, полосатой маечке и больших солнечных очках, темные волосы до плеч (всегда безукоризненно уложенные – она моет голову и делает укладку каждый день, где бы ни находилась), ровный загар, красиво очерченный рот с крохотной родинкой над верхней губой, выразительные глаза.

– Помнишь, я тебе говорила, что видела на похоронах незнакомого красавчика?

– Помню.

– Он здесь.

– Да ну?!

Она принялась вертеть головой по сторонам – ни дать ни взять орнитолог, которому сообщили, что мимо пролетает птица, принадлежащая к исчезнувшему виду, – и с довольной улыбкой объявила:

– Я его вычислила! Сидит возле застекленной двери. Ну как, хорошо я тебя знаю?

– Как ты угадала? – засмеялась я.

– Нет ничего проще. Это же твой идеал: сильный, но при этом худой. Из тех мужчин, которым комфортно в любой обстановке. Крупная голова. Большой нос. Выцветшая рубашка, стоптанные туфли, обрезанные джинсы. Ничего показного, ничего лишнего – ни браслетов, ни татуировок, ни дорогих часов. Твой тип. Пойди поздоровайся.

– Ты с ума сошла. Да я со стыда сгорю. К тому же он меня, скорее всего, не узнает: в день похорон я была не в лучшем виде.

– Глупости! Ты прекрасно выглядела. Была печальна и погружена в свои мысли. Кстати, ты и сейчас так выглядишь.

– Это называется депрессией, – ответила я. – Интересно, почему он пришел на похороны? Он что, был знаком с моей матерью?

– Пойди и спроси.

– Да мне, собственно, все равно. Как-нибудь в другой раз.

– Другого раза может и не быть.

– Другой раз бывает всегда. Почти всегда. Тем более он наверняка из местных.

– Трусиха.

В этот момент незнакомец встал из-за стола. София толкнула меня локтем в бок, и мы обе замолчали, продолжая поедать его глазами. Он шагнул к выходу, но на полпути остановился, повернулся в нашу сторону и очень неуверенно нам кивнул. София тут же вскинула руку и в ответ замахала так энергично, словно провожала в плавание океанский лайнер.

– Предупреждаю: если ты с ним не закрутишь, я сама им займусь.

– Вот и отлично.

У меня зазвонил мобильный. Гильем предупредил, что приедет завтра. София, которая никогда его не видела, жаждала с ним познакомиться. Они совершенно разные люди. София – рафинированная, щедрая, терпимая, честная, открытая, по-детски наивная, восторженная и самовлюбленная, а Гильем – бесцеремонный мужлан, проныра и насмешник, упрямый как баран и презирающий все, что считает глупостями. Софии ничего не стоит позвонить мне среди ночи с известием, что ей не спится и на нее нашло вдохновение, как переделать одежду, оставшуюся с прошлого сезона. Гильем всегда ходит в одних и тех же майках, изготовленных учениками его школы, которые таким образом зарабатывают себе на коллективную поездку в каникулы. Она – миниатюрная и хрупкая, как китайская кукла; он в начале нашего знакомства тоже был худым, как сейчас наш сын, но с годами окреп и заматерел, как и положено мужчине с сильным характером. Суть всегда берет верх над видимостью. Внешнее приходит в соответствие с внутренним, а юность и красота – не более чем временный камуфляж. Иногда мне видится, какими станут в будущем лица моих друзей. Про детей ничего не скажу – еще слишком рано; они пока озарены слишком ярким жизненным светом со всеми его оттенками. На собственное будущее лицо я осмеливаюсь лишь покоситься краешком глаза. А твое, мама, лицо исчезло под маской болезни. Каждый день я снова и снова пытаюсь увидеть его таким, каким оно было годы назад, и поймать твой настоящий, еще не ставший бессмысленным взгляд. Но это бесполезно – с тем же успехом можно пытаться разбить молотком толстую стену. Бессмысленно бороться со скорбью, которая отгораживает меня от мира, словно накрывает стеклянными колпаками. Этих колпаков все больше, и меня под ними уже не видно. Я чувствую себя горошиной из сказки, придавленной множеством перин, или лучом света, не способным пробиться сквозь плотные шторы. Победить горе может – и то не всегда – только настоящая, тоже как в сказке, любовь. Да еще время, которое гасит боль, как дрессировщик в цирке усмиряет диких зверей.

София допила пиво. Элиса (они с Дамианом только что подошли) предложила обсудить, что приготовить на обед. София взяла на себя покупку вина, а я, пользуясь трауром как предлогом освободиться от хозяйственных забот, к которым у меня никогда не было таланта, решила сходить сделать педикюр. На кладбище наведаюсь в другой раз. Вечером. Или завтра.

В городке есть всего одно место, где можно сделать педикюр. Это крохотное, немного старомодное заведение, расположенное прямо у моря. Здесь продают кремы и духи, едва уловимо пахнет тальком и розами, а в конце коридора имеется кабинка для косметических процедур. Мною занялась женщина средних лет – чуть старше меня, – с порога заявившая, что она не только косметолог, но еще и колдунья. «Я тоже ведьма, – сказала я и добавила: – Характером уж точно». Она удивилась, но промолчала. Мне не показалось, что она похожа на колдунью. Одета, как одеваются в провинции: коричневая юбка до колен, белая в мелкий голубой цветочек блузка с коротким рукавом, белые, как у медсестры, сабо. Светлые волосы красиво уложены. Хороший макияж. Пухленькая и мягкая, в ней было что-то материнское. Хотя в последнее время я в каждой женщине старше себя угадываю материнские черты и едва сдерживаюсь, чтобы не броситься ей в объятия.

Я легла на кушетку, и она начала массировать мне ступни. Я закрыла глаза и постаралась дышать ровно и глубоко. Со дня твоей смерти единственное, что приносит мне облегчение, – это физический контакт, даже самый слабый и случайный. Искать утешения в книгах я не могу: они слишком явственно напоминают о тебе; о твоем доме с книжными полками до потолка, с ежегодной тщательной разборкой библиотеки, когда ты лично пылесосила каждый том; о наших поездках в Лондон в поисках очередного детского сокровища с картинками; о том, как мы часами сидели рядом на гостиничной кровати, разбирая покупки: я рассеянно, то и дело отвлекаясь, ты – сосредоточенно и внимательно, забыв обо всем на свете, словно маленькая девочка. «По тому, как человек берет в руки книги, открывает, закрывает и перелистывает страницы, можно сказать, действительно он их любит или нет», – говорила ты.

«То же самое относится к мужчинам», – думала я и иногда даже озвучивала свою мысль вслух. Ты возмущенно поднимала на меня глаза, но в твоем взгляде плясали веселые чертики. За этим взглядом угадывалась строгость гранд-дамы и одновременно озорство женщины, которая не упустила ни одного шанса и получила от жизни все возможные удовольствия. А потом ты начинала смеяться.

У нас с тобой никогда не было доверительных отношений матери и дочери, которые делятся всеми секретами. Мы никогда не были подружками. Скорее мы всегда старались показать себя друг перед другом с наилучшей стороны. Помню твое изумление, когда однажды в ответ на твое заявление, что, если у меня в ближайшие месяцы не начнутся месячные, нам придется пойти к доктору, я спокойно ответила, что месячные у меня начались еще два года назад, а не сообщала я тебе об этом потому, что это не твое дело. Мы ехали в машине, ты резко затормозила и несколько секунд смотрела на меня, разинув рот, а когда другие водители принялись отчаянно сигналить, надавила на газ. Больше мы к этой теме не возвращались.

Сейчас стоит мне раскрыть книгу, и я вспоминаю о тебе. С мужчинами все иначе. С юных лет я инстинктивно чувствовала, что должна оберегать от тебя эту грань своей жизни, иначе ты и ее захватишь, наводнишь своим эгоизмом и щедростью, прозорливостью и любовью. Ты с некоторого расстояния наблюдала за тем, как я влюблялась и остывала, как набивала себе шишки и снова поднималась на ноги. Ты была счастлива моим счастьем и не мешала моему горю – не заламывала рук и не читала мне нотаций. Наверное, ты всегда понимала, что главная любовь моей жизни – это ты и сильнее я не полюблю уже никого. В конце концов, мы любим так, как нас любили в детстве, а все наши дальнейшие переживания – лишь эхо той давней любви. Так что всеми своими привязанностями, включая безграничную слепую любовь к детям, я обязана тебе. Каждый раз, когда я раскрываю книгу, мне нестерпимо хочется вновь увидеть твое спокойное сосредоточенное лицо, и я вздрагиваю, сознавая, что больше никогда тебя не увижу, а самое ужасное – что ты больше никогда на меня не посмотришь. Вот в чем горе – знать, что я больше никогда не поймаю на себе твой взгляд. Когда уходят те, кого мы любим, вместе с их утратой мы теряем часть себя. Я жила в этом мире под твоим взглядом, там было мое место. Это казалось мне таким естественным, данным навеки, что я даже не задумывалась, почему это так. Не исключено, что именно поэтому мне удалось в свои сорок остаться девчонкой – с двумя детьми, двумя браками и двумя разводами. Я сменила несколько квартир, несколько работ и нескольких любовников. Сейчас мне предстоит повзрослеть. Чем для меня обернется взросление? Может быть, я превращусь сразу в старуху? Мне не нравится сиротство – я не создана для печали. Или я ошибаюсь? Вдруг печаль как раз и есть моя судьба, и с этих пор мы будем с ней неразлучны?

– Я чувствую у тебя внутри какой-то комок. Ты очень напряжена, – сказала колдунья-косметичка. – Можно я положу руки тебе на сердце?

Я нехотя согласилась: моя грудь существует не для того, чтобы на нее клали руки тетки средних лет, пусть даже колдуньи.

Она осторожно прикоснулась ко мне ладонями, и я сквозь шелк платья почувствовала их тепло. Но мне стало неловко, и я так и не смогла расслабиться. Через полминуты колдунья отняла руки.

– Ты слишком зажата. Как будто у тебя сердце заперто в клетке.

– У меня недавно мать умерла.

– Понятно… – Она помолчала, из чего я вывела, что она точно самозванка: настоящая колдунья тут же предложила бы панацею от любой беды. – Ладно, – после паузы произнесла она. – У меня есть ароматические палочки с эфирными маслами, которые открывают сердце. Зажигаешь такую палочку в спальне перед сном…

– Извините, но я терпеть не могу всю эту эзотерическую муру, – перебила я ее, размышляя о том, что зря позволила себя лапать. – Я не верю ни в народную медицину, ни в гомеопатию, ни в прочие глупости.

– Что, и в цветы Баха не веришь – в ужасе воскликнула она, хватаясь за болтающийся на груди золотой крестик с крошечным рубином в центре.

– Не верю.

Кажется, мой скепсис огорчил ее больше, чем известие о смерти моей матери.

– У меня дедушка был врачом. Хирургом. В нашем доме верили только в науку, – примирительным тоном объяснила я.

Она молча закончила массаж. Я посмотрела на пальцы ног – ногти порозовели.

На прощанье «колдунья» протянула мне два флакончика с эфирными маслами:

– Возьми. Вот увидишь, пригодятся. Береги себя.

Я взяла флакончики. Отдам их детям – пусть химичат в свое удовольствие.

Элиса – загорелая, с распущенными длинными волосами, – явилась в джинсовой мини-юбке, белом топе и совершенно не подходящих к ансамблю серебристых босоножках. Я не без зависти подумала, что она нарядилась ради Дамиана. Наряжаться ради конкретного мужчины и просто наряжаться (как в последнее время делаю я) – это разные вещи. Хотя, на мой взгляд, самые элегантные люди – это те, кто одевается ради себя. Росту Элиса небольшого, но у нее ладная фигура с округлыми формами (особенно хороша пышная задница). Меня завораживают кисти ее рук – тонкие и в то же время сильные, размером почти как мои, хотя я намного выше. Когда я говорю ей об этом, она, изображая скромность, отвечает: «Это руки, созданные для труда». Истинная правда: ее руки – умелые и надежные. Они не похожи на мужские, по которым я схожу с ума, – способные порвать пасть льву; но не похожи и на твои – унизанные старинными кольцами, привыкшие взметаться вверх, призывая всех богов, и с легкостью рвавшие на части человечьи души. Я уверена, что в руках Элисы заключена целебная сила: пожелай она, смогла бы снимать у других жар и отгонять ночные кошмары. Кстати, если бы не она, мы за все эти дни, скорее всего, ни разу толком не пообедали бы. Нас с Софией перспектива возиться на кухне отвращает настолько, что мы готовы довольствоваться йогуртом, тостами и белым вином. А дети у нас такие здоровые и крепкие, что их, как я иногда подозреваю, достаточно время от времени просто поливать.

На ужин нас пригласили Каролина и Пеп. Кроме хозяев, будет лучший друг Пепа Уго, приехавший к ним в гости на несколько дней. «Еще один мужчина, – машинально отметила я про себя, пока Элиса с Софией вели увлекательную беседу о моделях туфель. – Может, удастся с ним пофлиртовать».

В эту минуту вошел Эдгар, как мне кажется, целиком состоящий из длинных загорелых рук и ног. Нико пока еще больше напоминает упитанного щенка, а Эдгар уже на пути к превращению в стройного оленя. Двигается он, как многие другие подростки, словно нехотя, словно с трудом преодолевая сопротивление воздуха, всем своим видом демонстрируя, до чего происходящее вокруг ему неинтересно: дескать, чего я тут не видал? Так же он и разговаривает. Ему как будто лень произнести законченную фразу, и он едва цедит слова. Лишь изредка, не чаще раза в месяц, на него вдруг нападает говорливость, и тогда он часа два подряд разглагольствует о событиях школьной жизни. Но, поскольку он не способен ясно излагать мысли, его речь звучит сбивчиво, особенно когда он давится смехом, а заодно – едой, так как желание выговориться обычно настигает его за ужином. В результате я, как ни стараюсь вникнуть в смысл его рассказа, не понимаю ничего или почти ничего. Повторив каждую историю раза по три, он вперяет в меня подозрительный взгляд, объявляет, что я – глухая тетеря, и замолкает еще на месяц. Примерно с той же регулярностью я провожу с детьми традиционную беседу на тему «Жизнь прекрасна».

– Вы хоть понимаете, как нам повезло? Посмотрите, какие здесь деревья! Оглянитесь вокруг, на нашу улицу! Вдохните воздух полной грудью! – призываю я их в минуты эйфории, вызванной вином или поцелуями, когда я снова чувствую себя молодой и сильной. Эдгар недовольно морщится; Нико покорно делает глубокий вдох и отвечает, что воздух действительно прекрасный, но я говорила им про него уже тысячу раз, а улица, ввергающая меня в такой восторг, – это просто улица, по которой мы проходим четырежды в день. А вот чего ему действительно хочется, так это поехать во Флоренцию, как я обещала два года назад. Ты в свое время грозилась, что накажешь их и не повезешь в Египет. «Если будете плохо себя вести, ни в какой Египет мы не поедем», – говорила ты. В конце концов в Египте случилась революция, а ты заболела, и вопрос о поездке отпал сам собой. Твоей последней мечтой была поездка во Флоренцию. Я объясняла, что не смогу одновременно присматривать и за тобой, и за Эдгаром и не представляю, что делать, если тебе станет хуже (в Барселоне в нашу жизнь уже прочно вошли звонки в «скорую», инвалидное кресло и ночные поездки в больницу), а ты ужасно злилась и обвиняла меня в том, что я всегда все порчу. Мариса, в свою очередь, мечтала побывать в Риме, и я пообещала, что мы обязательно туда съездим, как только она поправится. Мы договорились, что она на некоторое время поселится в твоей городской квартире и научит меня готовить свое знаменитое гаспачо и легендарные крокеты, – о том, чтобы остаться в Кадакесе одной, она и слышать не желала. Но переехать она не успела. Меня не было рядом с ней, когда она так неожиданно умерла; в тот день и в два предыдущих я сидела у тебя в палате, совершенно не сознавая, что время в больнице течет гораздо быстрее, чем за ее стенами, что свеча догорит раньше, чем я думала, что смерть, обезумев, уже мчится наперегонки с жизнью по стерильно чистым коридорам, оскальзываясь на линолеуме и едва не сбивая с ног медсестер и посетителей. Наверное, у каждого из нас есть такое место, куда мы мечтали съездить, но так и не съездили. Мы строим планы, хотя уже знаем, что им не суждено осуществиться, – времени осталось совсем мало и никто не подарит нам лишней минуты. Разве это не ужасно: смотреть на мир все еще зрячими глазами и понимать, что никуда ты больше не поедешь, потому что твои возможности тают с каждым днем.

Эдгар замер в дверях. Окинув нас троих презрительным взглядом, он буркнул:

– Ну, пошли, что ли? Я есть хочу!

Появились Даниэль и Нико в сопровождении Урсулы, которая при виде нас всплеснула руками:

– Какие же вы красавицы!

София надела свое замечательное индийское платье цвета бордо – длинное, до полу, усыпанное мелкими круглыми блестками (купленное в антикварном магазине), и большие серебряные серьги. На мне застиранные хлопчатобумажные брюки (которые с меня сваливаются), старая блузка из черного шелка в зеленый горошек, босоножки и доставшийся от матери мой любимый старинный браслет – такой тяжелый, что похож на наручники. Элиса оделась как на танцы, а Урсула напялила на себя желтую майку в обтяжку и фиолетовые джинсы на два размера меньше, чем нужно. Если бы не дети, одетые как положено летом – в рубашки поло и бермуды, – мы и вовсе выглядели бы цирковой труппой.

Каролина и Пеп живут в двух шагах от нас, в небольшой квартирке. Их дом, построенный в начале семидесятых, когда-то задумывался как летние апартаменты: белые крашеные стены, лестницы красноватого дерева, длинные коридоры и большие окна, из которых открывается роскошный вид на городок и бухту. Когда я была маленькой, дом облюбовала себе коммуна хиппи, съехавшихся со всех концов света. Помню, каждую ночь я засыпала под музыку, смех и громкие голоса его обитателей, словно бабочки слетавшихся сюда каждое лето, чтобы осенью вернуться домой – в Голландию, Соединенные Штаты или Германию. Они представлялись мне самыми прекрасными и необыкновенными существами в мире. Потом настали девяностые: я выросла, хиппи постарели, а в апартаментах поселилась совсем другая, респектабельная и состоятельная публика. Но в душе тех, кто, как я, имел возможность наблюдать сквозь замочную скважину детства за последними конвульсиями шестидесятых с их свободой, в том числе сексуальной, любовью к развлечениям, верой в то, что мир принадлежит молодым, и дерзким вызовом окружающим, их след остался навсегда. У каждого из нас есть свой потерянный рай, пожить в котором так и не довелось.

Ужин приготовили Пеп и Уго. Оба оделись для летнего вечера: Пеп – в джинсы и выгоревшую рубаху, Уго – в джинсы и белоснежную сорочку с закатанными рукавами. Оба успели здорово загореть. Уго по утрам бегает трусцой и носит нитяные браслеты. От него слегка пахнет пачулями и ванилью. При этом он вроде бы руководит каким-то предприятием. Пеп – фотограф. Он бреет голову и говорит басом. Высокий и худой, сентиментальный и сдержанный. С ним всегда весело. Сразу видно, что Пеп и Уго – старые друзья: они разговаривают полунамеками, добродушно пикируются и называют друг друга не по имени, а «дружище». Они никогда не ругаются. Встречаются раз в неделю, вместе смотрят футбол и пьют пиво. Я немного завидую мужской дружбе: со стороны кажется, что она прямая и ровная, как асфальтированное шоссе. Если в женской дружбе есть что-то от долгого периода ухаживаний – с бурными ссорами и пылкими примирениями, то мужская больше напоминает устоявшийся брак, в котором партнеры, возможно, не испытывают друг к другу страстных чувств, зато и не доставляют друг другу проблем.

– Есть очень хотите? – обратился Пеп к детям.

– О-очень! – ответила за них София, вожделенно глядя на хумус.

Стол накрыли в саду. Все расселись, Уго откупорил бутылку вина и пристроился рядом со мной.

– Ты очень красивая, – улыбаясь, сказал он.

– Да ну? А Нико сегодня утром утверждал, что я похожа на кошачий корм. Между прочим, дети никогда не врут.

– Это миф. Дети врут не меньше взрослых.

– Может, ты и прав. Лично я постоянно вру. И это еще не худший из моих недостатков.

Мы засмеялись. Он сказал, что мы обязательно должны как-нибудь вместе поужинать, на что я возразила, что я просто ужас что такое и со мной лучше не связываться. Мужская техника соблазнения, состоящая в нарочитом выпячивании собственных изъянов («У меня жуткий характер, не трать на меня время – я того не стою») всегда действует безотказно. Усмехнувшись про себя, я принялась за еду. Мобильник лежал на столе рядом с моей тарелкой. Я уже перестала терять его чуть ли не каждый день. Пока ты болела и умирала, телефон внушал мне ужас: он был посланцем твоих страданий и твоей тоски. Ты звонила среди ночи и требовала, чтобы я немедленно мчалась к тебе, или говорила, что сиделка хочет тебя убить. Наверное, это отчасти соответствовало действительности. Я уж и не упомню, сколько сиделок сменилось у тебя в последние месяцы. Я стала экспертом по собеседованию с кандидатками, большинство которых не выдерживали с тобой и пары дней. Ты не давала им спать ни минуты, крала лекарства – таблетки валялись по всей квартире: на полу, у тебя в постели, среди твоих писем и между страницами книг. Я уж стала опасаться за здоровье собак. Ты увольняла одну сиделку за другой, а одной из них даже дала пощечину. Боже, что ты вытворяла! Расскажи мне кто-нибудь раньше, что такое бывает, я бы только посмеялась. Да и ты посмеялась бы вместе со мной.

Смех всегда был нашим оружием против пошлости и глупости. Болезнь (правда, кое-кто из врачей уверял меня, что никаких болей ты не испытываешь, а значит, притворяешься) превратила тебя в монстра. Если я говорила тебе, что не могу оставить детей и в четыре часа утра мчаться к тебе, ты в возмущении бросала трубку. Почти все наши разговоры в последние месяцы заканчивались именно этим. Стоило мне увидеть на экране мобильного твой номер, как у меня обрывалось сердце. В результате я стала отключать свой телефон, забывала его зарядить и нарочно теряла. Нажимая на кнопку, чтобы ответить на твой очередной вызов, я думала: «Сейчас она скажет, что любит меня и боится оставлять одну», – но ты опять заводила разговор о деньгах и осыпала меня упреками. Я делала что могла. Наверное, делала слишком мало: у меня не хватало сил справиться с тем, что на нас навалилось. Прости. Возможно, окажись ты на моем месте, справилась бы намного лучше. Я годами слышала от тебя, что ты свою мать не любила. По твоим словам, любить ее было не за что, да и она никогда тебя не любила. Но перед смертью что-то в тебе изменилось. В самые последние дни, в больнице, ты несколько раз назвала меня мамой. Бабушка умерла спокойно и тихо, элегантно и достойно, как и полагалось даме ее положения. Зато твоя кончина обернулась целым представлением. Меня никто не предупредил, что у смертного одра матери мне предстояло взять на себя роль ее матери. Знаешь, мама, не хотела бы я иметь такую дочь, как ты.

Телефон вернулся в мою жизнь вместе с Санти. Я снова стала каждую минуту ждать сообщения, надеясь, что именно оно кардинально изменит мою жизнь. Ожидание почти всегда волнует гораздо больше, чем то, что потом происходит в действительности. Мне нравится заниматься сексом. Секс дарит ощущение того, что я живу здесь и сейчас. Похожее чувство вызвала во мне и твоя смерть. Но с Санти все иначе. Он – как тот самый мобильник, что сулит тебе нечто восхитительное, чего на самом деле никогда не случается. Когда мы с ним познакомились, он только что расстался с женой – она изменяла ему с его же другом. Что-то у жены там с этим другом не заладилось, и Санти, добрая душа, вернулся к ней – надо же было помочь бедняжке залечить душевную рану. И все у них пошло по-старому, только вместо страсти, интереса друг к другу и секса их теперь связывали привычка, бытовое удобство и общие дети. Наш с ним роман, который после первых двух месяцев начал было выдыхаться (романы обычно длятся или два месяца, или всю жизнь), вдруг разгорелся с невообразимой силой. Мы оба смирились с тем, что настоящее счастье в любви недостижимо. Я продолжала встречаться с ним потому, что за эти месяцы не встретила никого, кто понравился бы мне больше, он со мной – потому, что его отношения с женой оставались точно в том же состоянии, в каком пребывали накануне разрыва. В любви нельзя сделать задний ход: это улица с односторонним движением.

Тренькнул телефон: пришло сообщение от Санти. Он только что приехал и жаждет со мной увидеться. Голос разума во мне мгновенно умолк, заглушенный призывом плоти. Даже мысли о твоей смерти отступили, и по жилам, как по волшебству, снова заструилась горячая кровь. Я дурачилась с детьми, наслаждалась запахами еды, возилась на полу со своей крестницей, обняла Софию, шепнула на ухо Пепу, что мы привезли мешок марихуаны, гладила кота, проглотила бессчетное количество маслин, заставила всех смотреть на луну, включила музыку и предложила Элисе подбить народ отправиться куда-нибудь потанцевать.

– Он мне эсэмэску прислал, – тихонько сказала я Софии.

– Я догадалась. У тебя лицо изменилось.

– Странно все это. Честно говоря, он мне даже не очень нравится.

– Бланкита, он нравится тебе намного больше, чем ты думаешь. Только ты не хочешь в этом себе признаться.

– Не знаю. Может, ты и права.

Мы ужинали в саду. Горели свечи. На ветках оливкового дерева покачивались два китайских фонарика, бросая тени на блестящую крышку блюда с рыбой, которую мужчины запекли в соли. Мы ели салат из огурцов и помидоров, крокеты и свежеиспеченный хлеб с оливками. И у детей, и у взрослых – довольные загорелые лица с чуть покрасневшими глазами, как у тех, кто весь день провел на солнце. Мы лениво переговаривались, рассказывали анекдоты с бородой и весело смеялись. Нам было хорошо в своей уютной теплой компании. Я решила, что не буду отвечать Санти, пока не выпью кофе. Нина, моя крестница, заснула на коленях у матери. Эдгар попытался втихаря налить себе пива, но встретил суровый взгляд Элисы и отдернул руку от бутылки. Нико внимательно слушал взрослые разговоры, малыш Дани играл в игрушечную железную дорогу. Уго сказал, что я сегодня какая-то скучная, Каролина с ним не согласилась, а Пеп на-ябедничал на Уго, который с первыми лучами зари покидает свою очередную подружку, чтобы совершить священный акт ежеутренней пробежки. Наверное, жизнь много потеряла бы без этих летних вечеров.

От Санти пришло еще одно сообщение. Он просит встретиться с ним возле церкви, чтобы поцеловать меня на ночь. Я вскочила со стула, словно подброшенная пружиной.

– Мне надо ненадолго уйти. Я скоро вернусь.

Все удивленно повернулись ко мне.

– Что-то случилось? – с тревогой спросила Каролина.

– Все в порядке, не волнуйся. Сигареты кончились. – У меня неожиданно вырвался смешок.

– А-а, – понимающе протянула София.

Каролина, сидевшая на другом конце стола, не сводила с меня внимательных глаз. Она единственная из нас, кто много лет живет с одним и тем же мужчиной – кстати сказать, прекрасным человеком, – и, хотя вслух ничего не говорит, наверняка считает, что моя связь с женатым человеком – это не только пустая трата времени, но еще и в некотором смысле предательство по отношению лично к ней. Уго молча кивнул на едва начатую пачку сигарет, лежавшую передо мной на столе.

– Они пересохли. Правда. Курить невозможно, – объяснила я.

– Ты говорила, что постоянно врешь, но я не думал, что так неуклюже, – засмеялся он.

– Уж как умею.

– Не задерживайся. Нам без тебя скучно, – попросил он.

София проводила меня до двери.

– А говорила, он тебе не очень нравится. Вот и верь после этого людям.

Улица покато спускалась вниз, и я не шла по ней, а почти бежала. Ты всегда говорила, что у меня отцовская походка: мы оба передвигаемся, едва касаясь ногами земли, словно подталкиваемые невидимой силой. По этой походке ты узнавала нас издалека. Помню, однажды – я была на последнем месяце беременности – ты возмутилась, что я не порхаю так легко, как раньше. «Неужели из-за такого пустяка, как обычная беременность, обязательно ходить как слониха?»

Увидев меня сейчас, ты сразу поняла бы, что я спешу на свидание с любовником. Ты никогда меня не осуждала. Ты считала, что любовь многое оправдывает и извиняет. Если официант в ресторане ошибался с заказом или проливал на тебя суп, а ты, пожаловавшись метрдотелю, узнавала, что этот официант влюблен, – такие подробности выкладывали только тебе, – то забывала про обиду («Ну, тогда понятно…») – и продолжала спокойно обедать, не обращая внимания на мокрую юбку. Но тот, кто осмеливался врать в твоем присутствии, терял твое уважение навсегда. Так же ты не терпела опозданий. Я всю жизнь билась, чтобы заслужить твое уважение, и не уверена, что мне это удалось. Во всяком случае, я везде хронически опаздываю.

Вдруг я увидела того самого незнакомого красавчика. Он быстрыми шагами шел мне навстречу. Как все высокие и худощавые мужчины, он двигался, слегка наклонившись вперед, словно защищаясь от невидимого ветра, – наверное, на тех вершинах, где такие, как он, обитают, вечно дует. От спешки у меня с ноги соскочила босоножка. Я остановилась ее подобрать; он заметил меня и улыбнулся. Что ж, похоже, я в очередной раз с треском провалилась в роли femme fatale. Я улыбнулась ему в ответ. Поравнявшись со мной, он негромко сказал: «До встречи, Золушка!» А что, если, мелькнула у меня мысль, окликнуть его и пригласить куда-нибудь зайти? Напиться, и рассказать, торопясь и перескакивая с одного на другое, друг другу всю свою жизнь, и касаться рук и колен, и смотреть в глаза на секунду дольше, чем следует, и целоваться? А потом, как когда-то в молодости, трахнуться второпях в каком-нибудь укромном закоулке, и влюбиться, и отправиться вместе куда-нибудь далеко-далеко, и больше не расставаться, и спать, тесно обнявшись, и родить еще пару детей, и в конце концов спастись (ведь любовь спасает)? Но я продолжала без оглядки идти вперед. Знай мужчины, какое кино мы прокручиваем у себя в уме, они шарахались бы от нас, не рискуя даже попросить прикурить.