И работа закипела...

— Степаныч? — раздался в трубке немузыкальный голос композитора Мухиной. — Я по поводу твоей последней «Матросской». Степаныч, я не отходила от рояля всю ночь. Припев мы сделаем так: «Ла-ла-ла, трум-та-та, ля-ля-ля-я!» Хорошо? И ещё. Там во втором куплете слова «дружба морская крепка» заменим на «вместе идти до конца», а?

— М-м-м… — Павел Степанович задумался. — Рифма тогда захромает, Сонечка, и… м-м-м… чем тебе, собственно, не нравится «дружба морская…»?

— Ну, ты же знаешь прекрасно, что солист у «Разноцветных гитар» сильно картавит, а у тебя во втором куплете сплошные «р». И потом, кто и когда обращал внимание на строгую рифму в песне?

— М-м-м… «вместе идти до конца-а!» — пропел Павел Степанович. — Бог с ним, давай так. У тебя всё? Пока, Сонечка!

Он положил трубку и задумался. Все труднее и труднее даются ему стихи. Казалось бы — признанный поэт, член Союза… Вон книжек сколько накропал, песен сколько… А где оно, юношеское вдохновение? Халтурить стал, от себя не скроешь. Пылкие, звучные строки уступили место вымученным фразам, втиснутым в размер. «Уральские запевки», «Матросская», «Под сенью арок городских», «Родина», снова «Матросская»… Пустые стихи! Пора бы уж что-то большое написать. Для души. Память оставить… Но когда? Павел Степанович вздохнул. Столько заказов — и на песни, и в сборник, и в журналы… Тяжёлые думы одолевали поэта Саврасенкова. Не в силах больше сидеть в душной комнате, он выбежал на улицу. В воздухе носился немыслимый запах кленовых почек. Какой поэт не любит весну! Врал, врал кучерявый камер-юнкер, говоря, что более всего ему мила золотая осень. Не мог он весну не любить!

Красиво, чёрт побери!.. Ну, Пушкин — это Пушкин. Тут и говорить нечего…

Весна — пора шумная. Из нового комиссионного магазина неслась залихватская музыка. Признанный мастер советской песни Павел Степанович Саврасенков поморщился. Задорные хрипловатые голоса под оглушительный грохот барабанов стройно пели:

Знакомые слова… Ну конечно! Это же на его, Саврасенкова, стихи песня. Ну, Мухина даёт!

Павел Степанович задумчиво поднялся по новым ступенькам в магазин. Меха! Хрусталь! Ковры!! Народу!!! Больше всего любопытных толпилось у радиоотдела. «Панасоник» — 1800 рублей, «Тошиба» — 1900 рублей, «Пионер» 2200 рублей. Саврасенков почесал в затылке. Вот это да! Откуда у людей столько денег? «У! У! У! У!» — ревело из динамика. Продавец, молодой здоровенный парень — кровь с молоком, снисходительно объяснялся с невысоким плотным гражданином лет сорока пяти, с трудом удерживающим в руках мощный чемодан.

— …Паспорта на неё нету. Как я её приму без паспорта?

— Я её сам сделал, понимаете? Вот этими руками, — невысокий осторожно поставил чемодан на пол и поднял руки к самому носу продавца, — и инструкцию я не писал, понимаете? Там всё предельно просто. Включаешь тумблер «Сеть», набираешь форму, размер, тему, и она…

— Самодельные вещи мы вообще не имеем права принимать на комиссию. Сделай ты хоть… — продавец не закончил, демонстративно повернулся спиной к прилавку и стал поправлять картонные ярлычки с бешеными ценами на импортную аппаратуру. Павел Степанович рассеянно смотрел на чемодан.

— Это что, усилитель? — поэт коснулся чемодана носком ботинка. Знания его в области радиотехники были невелики. Хозяин чемодана покачал головой.

— Это электронный комплекс, содержащий процессорное устройство, блоки памяти, синтезатор речи и пульт управления. Одним словом, узкоцелевая микроЭВМ.

— А что у неё за цель, позвольте спросить?

— Она стихи сочиняет. По заказу. Включаешь тумблер «Сеть», набираешь форму, размер, тему…

Саврасенков заволновался. Вообще-то он слышал, что машины уже могут писать стихи, сочинять музыку, рисовать… Но всё это были абстрактные слухи. «Где-то там, в Америке, сделали машину…» А машина-то, может быть, размером с этот магазин. А может быть, и вообще всё это враньё… Машина, сочиняющая стихи…

— Пойдёмте, — неожиданно для самого себя сказал поэт. — Я тут живу недалеко. Посмотрим вашу машину. Если мне подойдёт, я куплю её. Конечно, по разумной цене.

Через пятнадцать минут Павел Степанович и Валерий Николаевич (так звали невысокого изобретателя) сидели в саврасенковых креслах и пили кофе. На обеденном столе громоздилась машина.

— Синтезатор речи барахлит иногда. Надо подстраивать, — Валерий Николаевич отхлебнул кофе. — Она ведь у меня сочиняет вслух. Буквопечатающее устройство я достать не смог…

— Клавиш, клавиш сколько! Тут без высшего образования не разобраться…

— Что вы! С ней и ребенок справится, — Валерий Николаевич поставил чашку на подлокотник кресла, вскочил и подошёл к своему детищу. — Где у вас розетка?

Он щелкнул выключателем, уверенно нажал несколько клавиш на верхней панели и снова уселся в кресло. Аппарат зашипел, и из его недр вдруг полился монотонный голос — ни мужской, ни женский:

— Буквы пропускает, зараза! — Валерий Николаевич ловко снял заднюю крышку машины и что-то подкрутил. — Это она тест прогоняет — «Евгения Онегина» чешет…

безо всякого выражения гнусавил аппарат.

— Вот так лучше, — изобретатель выключил машину, привинтил заднюю крышку, снова сел в кресло и принялся за кофе.

Павел Степанович осторожно спросил:

— Дорого просите за машину-то?

Валерий Николаевич покачался в кресле.

— Пятьсот, — сказал он решительно. — За такую вещь цена, согласитесь, небольшая.

— Пятьсот? М-м-м… Пятьсот… Вы покажите сперва, как с ней обращаться. Надеюсь, она не только «Онегина» может?

— Да всё что угодно, милейший! «Онегин» — это тест, проверочная программа, если угодно. В основном для коррекции синтезатора речи. Смотрите! — Валерий Николаевич снова включил машину. — Вот этот ряд формирует размер. На белых клавишах были наклеены бумажки с надписями: «Гекз.», «Амфибр.», «Ямб 5-ст.», «Белый»… — Здесь набирается тема. На этих клавишах было написано: «Любовь», «Зима», «Космос», «Родина», «Музыка», «Берёзки»… Некоторые надписи были менее понятны: «Фольк.», «Альп.», «Комс.», «Фант.», «Некро.», «КСП»… — Она и подражать может. Смотрите сюда! Нижний ряд, самый длинный, содержал следующие клавиши: «Маяк.», «Ахмат.», «Блок», «Евт.», «Тютч.», «Пушк. 1», «Пушк. 2», «Пушк. 3», «Кры.», «Сол.» (Соллогуб? Или Солоухин?), «Возн.», «Гомер», «Лерм. 1», «Лерм. 2», «Выс.» (Высоцкий?)… Много было фамилий. С понятным трепетом прочел Павел Степанович на одной из клавиш буквы «Савр.»… — Ну-с, заказывайте! Что будем сочинять?

Павел Степанович растерялся.

— Пускай… Пускай… о любви. Под Лермонтова!

— Под Лермонтова, — Валерий Николаевич нажал клавишу, — о любви…Нажата другая клавиша. — Прошу!

Раздался знакомый шип, и машина грустно произнесла:

— Машина несколько своеобразно понимает тему любви, — объяснил изобретатель, — арифметическое устройство выбирает тот или иной оттенок чисто стохастически… БМУ через КШЧ обращается к ПЗУ…

— Кашаче… А морскую тематику она может? — Саврасенков вспомнил свои морские песни. — Скажем, под… этого… под Крылова?

— Морскую, — нажата клавиша, — Крылов, — другая клавиша. — Прошу.

Машина заговорила:

«А что? — подумал Саврасенков. — В общем, вполне… Слегка подработать и…»

Машина неожиданно снова подала голос:

Валерий Николаевич удручённо развел руками:

— Подбирает варианты! Эх, мне бы буквопечать…

— Теперь под Блока! — потребовал Саврасенков. Он вошел во вкус. — Под Блока. Прошу!

Павел Степанович поёрзал в кресле и поднял глаза. Как и у всякого уважающего себя поэта, над письменным столом Саврасенкова висел портрет стриженого человека с квадратным подбородком, с папиросой, прилипшей к губе.

— Под Маяковского! Что-нибудь… Не знаю… Про роботов!

Саврасенков долго сидел с открытым ртом (соображал, как всё-таки правильно — Азимов или АзИмов), затем решительно поднялся, подошёл к письменному столу, выдвинул средний ящик и быстро отсчитал пятьдесят красненьких — остаток гонорара за последнюю книжку.

— Я её беру, — сказал он, протягивая деньги, — только… хм… У меня к вам просьба. Я бы хотел, чтобы вы не распространялись о том, кому вы продали машину. Договорились?

Валерий Николаевич понимающе кивнул, спрятал деньги, положил на стол несколько запасных предохранителей, какую-то печатную плату и ушел. Проводив изобретателя, Саврасенков подошёл к столу и стал играть. Он с закрытыми глазами нажал несколько клавиш и замер в ожидании.

Павел Степанович открыл глаза и засмеялся. Всё правильно! Нажаты клавиши «Твард.» и «Фант.». Как просто! Закрываем глаза. Нажимаем — раз, два, три. Три клавиши. Ну-ка!

Это что ещё такое? Оказывается, глупая машина в соответствии с набранной темой «Берёзки» сочинила сразу под Чуковского и под Пушкина…

Саврасенков выдернул шнур из розетки. Поиграли — и хватит. Он не настолько богат, чтобы потратить полтыщи на развлечения. Прощайте, бессонные ночи! Он уже не молод. Вот он, друг вдохновенной юности — магнитофон «Комета». Ставим чистую ленту, включаем режим записи. Теперь снова оживляем чудесную машину. Осталось выбрать тему. «Зима»? Скучно. «Берёзки»? Банально. «Космос»? Избито. «Любовь»? Хм… О любви поэты сказали уже всё. И каждый вновь и вновь возвращается к этой вечной теме. «Любовь»! Ну, а в нижнем ряду, конечно же, нажимается клавиша «Савр.»…

Машина загудела:

Павел Степанович остолбенел. «Тут какая-то ошибка. Я такого писать не мог. Что-то тут не так…»

Машина заговорила вновь:

«Что за чёрт? Садизм какой-то…»

А машина говорила и говорила:

Поэт метнулся к машине, щёлкнул выключателем и внимательно стал разглядывать переднюю панель. Так и есть! Набирая тему, он случайно нажал кроме клавиши «Любовь» ещё и другую, соседнюю, с надписью «Некро.». Исправив ошибку, поэт перемотал магнитофонную ленту, включил машину, сел в кресло и задремал. И работа закипела…