И штатские надели шинели

Бардин Степан Михайлович

...И штатские надели шинели

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Аннотация издательства: Эта книга - еще один документ о героической эпопее Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. Автор - участник событий - рассказывает о Второй дивизии народного ополчения, сформированной на Московской заставе, о людях, сугубо штатских, которые добровольно ушли на фронт, стали закаленными бойцами, создали оборонительный заслон от Финского залива до Пулковских высот и вместе с другими ополченцами помогли кадровым частям и соединениям Советской Армии отстоять родной город. Многие страницы книги показывают жизнь Ленинграда в это суровое время, сообщают новые факты величайшего мужества ленинградцев, стойко перенесших все тяготы 900-дневной блокады.

Содержание

От автора

Банкет в "Астории" не состоялся

Метельная зима

И Манштейн не помог

Расплата

Тридцать лет спустя

Вместо послесловия

Примечания

От автора

Время многое стирает из памяти человеческой. Не мало из своей жизни подзабыл и я. Но по-прежнему свежи в памяти, хотя прошло с тех пор более трех десятилетий, события на берегах Невы, разыгравшиеся в годы Великой Отечественной войны, участником которых я был. Свежи в памяти товарищи по оружию, затемненные окна ночного Ленинграда, примерзшие к рельсам трамваи на Невском, развалины жилых домов, крики раненых и безмолвие погибших.

Давно я собирался взяться за перо, чтобы запечатлеть на бумаге хотя бы небольшую частицу того, что происходило на моих глазах в те годы в Ленинграде, чтобы рассказать, как ленинградцы взялись за оружие и помогли Красной Армии преградить немецко-фашистским полчищам путь к родному городу, защитить колыбель Великого Октября. Хотелось вспомнить известных мне героев-ополченцев Московской заставы, друзей и товарищей по оружию, павших и живых. Но все мешали текущие дела. Да и сомневался - сумею ли написать! А время шло...

И вот, когда перевалило за шестой десяток, решил наконец осуществить свою давнюю задумку. Несколько лет упорного труда, бессонных ночей, работа по вечерам и в выходные дни, сверка запомнившегося с архивными документами, со страницами фронтовой печати, с воспоминаниями товарищей - так родилась эта книга.

Главное, о чем я думал, когда писал ее, это - как ленинградцы, оказавшись в кольце вражеских войск, не только выстояли, но и победили, как в прошлом сугубо штатские люди стали опытными бойцами, с какой волей и упорством, преодолевая все лишения, сражались они во имя победы.

Издательство "Советская Россия", 1974 г.

Посвящается героическим защитникам Ленинграда в годы Великой Отечественной войны

Банкет в "Астории" не состоялся

1

Пламя войны бушевало уже несколько дней. Враг теснил наши войска. Захватывал города и села. Гибли тысячи людей. Родина призвала своих сыновей встать на защиту социалистического Отечества. "Все для фронта, все для победы!" - бросила клич партия.

А я все еще пребывал на распутье, не знал, что делать: оставаться дома, на что имел формальное право, как снятый с воинского учета по состоянию здоровья, или добиваться отправки в Действующую армию. Правда, я сразу же прервал только что начавшийся отпуск и вернулся к себе на "Скороход". Конечно, и здесь, на фабрике, можно было выполнить свой долг перед Родиной. Не всем же быть на фронте. Кто-то должен обеспечивать армию оружием, снаряжением, продуктами. И все же совесть была неспокойна: ведь у меня имелось небольшое военное образование - окончил полковую артиллерийскую школу, год проучился в школе пилотов, занимался военной учебой на пункте, созданном Московским райкомом партии для своего актива. Значит, место мое на фронте! Я понимал, что тянуть нельзя, и все-таки не мог решить, как поступить правильнее. А события развертывались быстро, вести с фронта становились все тревожнее.

Неожиданно все решилось, и очень просто.

На пятый или шестой день войны, точно не помню, я до работы отправился в партком, членом которого состоял, чтобы выяснить, справедливы ли слухи о том, будто бы немцы сбросили ночью над городом парашютистов-диверсантов, переодетых в милицейскую форму. На углу, у Дома культуры имени Капранова, мне повстречался спешивший куда-то заведующий отделом пропаганды Московского райкома партии Владимир Антонович Колобашкин.

С Владимиром Антоновичем мы были хорошо знакомы: вместе учились в Промышленной академии имени С. М. Кирова, избирались в состав фабричного партийного комитета. Мы и жили в одном доме, даже на одной лестничной площадке.

Колобашкин был невысокого роста, быстрый, хотя уже и изрядно округлившийся. Это, собственно, послужило поводом для товарищей дать ему прозвище Колобок. Среди нас, активистов, он слыл наиболее способным и находчивым. Помнится, на занятиях в Промакадемии наша группа решала какую-то сложную математическую задачу. Ни у кого она не получалась. Стали переглядываться. Со мной рядом сидел Владимир Антонович с таким же чистым, как и у меня, листом бумаги. И вдруг его вызвали к доске. Он тут же начал выводить формулы, писать колонки цифр и каким-то чудом получил правильный ответ. Преподаватель спросил, почему он применил свою формулу, а не ту, которая рекомендовалась учебником.

- Так логичнее, - не растерялся Колобашкин.

- Логика логикой, а материал знать надо, - недовольно пробурчал строгий математик. Однако же поставил "отлично".

Колобашкин вернулся на место с гордо поднятой головой. Вот и теперь он заговорил со мной по обыкновению покровительственным тоном:

- Записался?

- Куда?

- Как куда? В народное ополчение... Да ты, я вижу, непосвященный!

- Это верно. Райком нас пока не информировал.

- Тогда слушай. В нашем районе решено сформировать дивизию народного ополчения. Я только что звонил в ваш партком.

Больше я ни о чем его не спрашивал, даже насчет слухов о парашютистах, - заторопился на фабрику.

- Пришел кстати, - заметила секретарь парткома Екатерина Константиновна Смирнова, едва я переступил порог ее кабинета. - Мы тут создали комиссию по отбору людей в народное ополчение. И тебя включили. Ты ведь у нас в двух лицах - заведуешь отделом кадров и редактор газеты. Иди к директору: он председатель.

Формирование дивизии проводилось по производственному принципу. Нашей фабрике вместе с несколькими мелкими предприятиями предстояло укомплектовать батальон. На "Скороходе" тогда насчитывалось пятнадцать тысяч рабочих и служащих. Задача была вполне выполнимой. Да и желающих добровольно поехать на фронт оказалось значительно больше, чем требовалось. Так что на первых порах комиссия занималась не только отбором людей в батальон - надо было многих уговаривать остаться на фабрике.

В комиссию приходили мужчины и женщины, коммунисты и беспартийные, молодые и совсем уже пожилые люди, которым пора было выходить на пенсию. Хорошо помню рабочего кожевенного завода Т. С. Семенова, всеми уважаемого ветерана труда. Пришел он к нам с орденом Ленина на груди, в новом костюме, как обычно приходят на семейные торжества или на демонстрации по большим праздникам.

- Прошу записать в ополчение. - Голос его звучал твердо, и только руки, все время теребившие и поглаживавшие пышную с проседью бороду, выдавали волнение. - Не смотрите, что я немолод и ношу бороду. Я ее сбрею. Да и силы еще есть. К тому же бывалый солдат. Защищал Питер от Юденича. Мой опыт пригодится...

Мы отговаривали Семенова, как могли, доказывали, что у нас хватает и молодых. Но он настаивал, наконец стал требовать... Такие сцены происходили ежедневно.

Комплектованием ополченческих дивизий занимались городской комитет партии, райкомы и первичные парторганизации. За несколько дней была сформирована целая армия в составе десяти дивизий и нескольких отдельных подразделений, насчитывавшая около двухсот тысяч добровольцев. Это была лучшая часть рабочего класса и интеллигенции Ленинграда - его цвет и гордость. Каждый третий - коммунист или комсомолец.

Первая ДНО, то есть Первая дивизия народного ополчения, была детищем Кировского района, а наш Московский район дал Вторую ДНО.

Райком партии в те дни стал похож на военный штаб. Главной его задачей было обеспечить дивизию надежным политическим составом. Поэтому на заседаниях бюро обсуждались только вопросы, связанные с формированием дивизии, в первую очередь с подбором кадров - комиссаров полков и батальонов, политруков рот и парторгов подразделений.

Как и другим, нам тоже пришлось докладывать райкому о ходе формирования своего ополченческого батальона. Когда мы вошли в зал заседаний, первый секретарь райкома Г. Ф. Бадаев говорил с кем-то по телефону, требуя срочно выделить для дивизии грузовые машины и изготовить походные кухни. Положив трубку, он обратился к нам с вопросом, готов ли скороходовский батальон для выезда на фронт и сколько в нем коммунистов и комсомольцев.

- Коммунистов семьдесят два, комсомольцев почти сто, - ответила секретарь парткома Смирнова. - Вместе мы их еще не собирали. Сейчас освобождаем от работы и выдаем выходное пособие.

- Поспешите, - заметил Бадаев. - Электросиловцы уже закончили комплектование своих подразделений. Еще раз опросите людей. Может быть, кто-то передумал. Никого не принуждайте. Дивизия формируется исключительно из добровольцев.

- У нас желающих больше, чем мы можем послать на фронт, - пояснил директор фабрики М. Н. Бельский.

- Вот и отлично. И все же опросите еще раз. Война - это война. Отбирайте в батальон только стойких и политически зрелых. Коммунистов и комсомольцев расставьте так, чтобы в каждой роте можно было создать полнокровную партийную организацию. Хорошо бы до отправки на фронт избрать парторгов рот. Проинструктируйте их, разъясните, как им вести себя в бою...

Заказам для ополченческой дивизии была открыта "зеленая улица", они выполнялись вне всякой очереди и с необычайной быстротой. Обувные предприятия района - "Скороход", "Пролетарская победа" № 1 и "Пролетарская победа" № 2 - обули ополченцев. Текстильная фабрика выпустила сто тысяч метров миткаля для обмоток, а "Красная заря" полностью снабдила ополченцев портянками. Завод имени Егорова поставил нам несколько полевых кухонь и даже некоторые боеприпасы. "Красный швейник" сшил тысячи походных сумок. Артель "Сатурн" изготовила алюминиевые котелки, ложки и вилки. Мясокомбинат имени С. М. Кирова подготовил мясные концентраты. Заводские клубы и библиотеки оборудовали кинопередвижки и полковые библиотечки. Каждая рота получила гармонь, а полк - духовой оркестр. В распоряжение политотдела были выделены автомашины, оборудована полевая типография для выпуска дивизионной газеты. Словом, от своего района ополченцы получили все, кроме оружия и боеприпасов.

Три полка Московского и один Ленинского районов, а также подразделения специального назначения были созданы и полностью экипированы за восемь десять дней. В мирное время на такую работу потребовались бы, наверное, месяцы.

Что касается военной подготовки ополченцев (многие из них вообще в армии не служили), не говоря уж о стрельбе из винтовки или метании гранат, они не умели даже намотать портянки или скатать шинель. Да и подготовка командно-политического состава оставляла желать лучшего. Командирами взводов, рот и батальонов назначались запасники, давным-давно успевшие позабыть то, что знали когда-то.

Ополченцев учили военному делу в процессе формирования подразделений. Нельзя было медлить ни часа: враг уже подходил к Пскову. А от Пскова до Ленинграда - каких-нибудь триста километров.

2

Конечно, в эти дни я тоже записался в ополчение. Правда, кое-кто отговаривал, дескать, ополчение - войско ненадежное, да и создается оно в помощь регулярным частям, но я к голосу скептиков не прислушивался: когда идут на фронт, не выбирают, где лучше, а где хуже.

Вскоре меня вызвал третий секретарь райкома Андрей Борисович Тамаркин, в прошлом тоже скороходовец: он заведовал на фабрике кабинетом политпросвещения. Явился я к нему точно в назначенное время, но пришлось просидеть в приемной около часа. Несколько раз я обращался к секретарше с просьбой напомнить обо мне. Она заходила в кабинет и, возвратившись, таинственно сообщала: "Андрей Борисович занят..."

Порог кабинета секретаря райкома я переступил не без робости и застыл у двери. Тамаркин жестом указал мне на стул: "Вы назначены комиссаром третьего стрелкового батальона второго пехотного полка". Тут же назвал командира батальона и заговорил о моих обязанностях. Его излишне официальный тон вызвал у меня улыбку. Тамаркин, кажется, заметил это и еще больше посуровел.

Высказав все, что полагалось, он разрешил мне уйти, добавив при этом, чтобы я немедленно разыскал комиссара полка Г. Е. Гродзенчика.

Если не ошибаюсь, первого или третьего июля во дворе "Скорохода" состоялся прощальный митинг. Нас, отправлявшихся на фронт, выстроили по четыре в ряд. Правда, в своих гражданских костюмах, без оружия, внешне мы еще не были похожи на бойцов. Но мы, мастеровые люди, только что оставившие свои рабочие места, - закройщики и вырубщики, затяжчики и перетяжчики, швейники и рантовщики, мастера смен и участков, работники фабричного управления и начальники цехов, - уже ощущали себя солдатами, защитниками Родины. Слева от меня стоял молодой, но уже хорошо известный среди ленинградских обувщиков перетяжчик Николай Чистяков с орденом Трудового Красного Знамени на груди. Справа, с очень серьезным, напряженным лицом, парторг цеха детской обуви Федор Андреевич Ковязин, а рядом с ним Николай Владимирович Бергсон, тоже партийный активист. За ним - начальники цехов Сергей Александрович Корсуков, Артур Андреевич Лутс, Иосиф Ефимович Сандлер, Аполлон Михайлович Шубин, инженер Илья Ефсеевич Мирлин, заведующий личным столом Николай Филиппович Киреев, секретарь комитета комсомола Петр Лашков, журналист Валентин Мольво, комсомолки Вера Чертилова, Лида Савченко, Вера Сараева, Маша Большакова... Всего отправлялось на фронт больше четырехсот скороходовцев.

Как только наша колонна выстроилась, а затем прозвучала команда "вольно", на трибуну поднялись руководители фабрики. Признаться, я слушал выступающих вполуха, поглощенный раздумьями о том, что ожидает нас впереди, какой для нас окажется война. Такой, как в кино, - пороховой дым разящих врага орудий, грохот наступающих танков, победные марши пехоты под звуки военных оркестров - или?..

Из всего сказанного на митинге запомнились мне только слова секретаря парткома Смирновой: "За всю историю нашего славного города по его улицам и площадям ни разу не ступал сапог врага. Не ступит он и теперь. Фашисты будут разбиты. Мы верим, - обратилась она к нам, - что вы проявите мужество и отвагу, остановите вражеские войска на дальних подступах к Ленинграду!"

Ее слова потонули в аплодисментах, выражавших чувства и настроение и тех, кто уходил на фронт, и тех, кто оставался на фабрике. Николай Чистяков не удержался. "Заверяем вас, - с горячностью выкрикнул он, - что для защиты своего любимого города, родной страны не пощадим жизни! Враг не пройдет!"

И тут все смешалось. Нас плотным кольцом окружили рабочие и служащие: цехи прервали работу. Фабрика провожала своих сыновей. Нас обнимали, нам дарили цветы. Иван Мелехов, в прошлом мой товарищ по бригаде закройщиков, в порыве чувств сунул мне портсигар, хотя и знал, что я некурящий: "Положи в левый карман гимнастерки. Все-таки преграда для пули". И крепко обнял своими жесткими, сильными руками.

"Спасибо", - только и успел я ответить ему, потому что меня уже обступили активисты и сотрудники многотиражки, кто-то протянул коробку карандашей, кто-то блокноты: пиши, мол, не забывай профессию.

С фабрикой, ставшей для меня вторым домом, расставаться было тяжко. Она сыграла в моей жизни огромную роль. Здесь я прошел трудовую выучку, получил политическую и нравственную закалку. Во втором закройном цехе я впервые приобщился к профессии закройщика, отсюда меня послали учиться в Промышленную академию, цеховая парторганизация рекомендовала редактором фабричной многотиражки "Скороходовский рабочий". Словом, коллектив цеха был моим воспитателем. Как-то в погоне за экономией кожи несколько деталей верхнего кроя для мужских ботинок я вырубил с грубым нарушением технологии. Работник ОТК передал бракованный крой сменному мастеру Резниковскому. В тот же день коммунисты участка устроили мне такую выволочку, что "зарубка" осталась на всю жизнь. А месяца через два они же избрали меня своим партгрупоргом. Я ожидал, что мне напомнят о недавнем проступке. Но коммунисты оказались душевно куда тоньше, чем я думал. Своим доверием они обострили во мне чувство ответственности.

Команда "Ста-но-ови-ись!", поданная С. А. Корсуковым, будущим парторгом нашего полка, прервала прощание. Грянул духовой оркестр, и мы направились к широким чугунным воротам с хорошо знакомым нам макетом ордена Ленина и издалека видной вывеской: "Ф-ка "Скороход" им. Я. Калинина".

- Прощай, родная фабрика! - послышались в шеренге позади чьи-то слова.

- До свидания, - сказал я про себя.

...На фронт нас отправили не сразу. Недолгую "паузу" мы с комбатом использовали, чтобы получше познакомиться с людьми, сплотить их, тем более что к нам влилась небольшая группа добровольцев из Кронштадта. Кронштадтцы, дисциплинированные, физически закаленные, произвели на нас хорошее впечатление.

Подготовка к отъезду на фронт заняла около недели и завершилась собранием партийного актива дивизии. Око состоялось в зале райкома, где прежде проводились конференции, сессии районного Совета и созывались партийно-хозяйственные активы, на которых я частенько присутствовал. Да и собрались на этот раз в большинстве своем те же люди, что и раньше. Только одеты они были не в разношерстные гражданские костюмы, а в одинаковую военную форму - в легкие светло-бежевые с зелеными петлицами гимнастерки, туго перетянутые новенькими ремнями, и в такого же цвета брюки-галифе. На многих были начищенные до блеска хромовые сапоги.

Военная форма преобразила людей, кое-кого даже трудно было узнать. Она заставила каждого подтянуться. Были и такие, кто просто стремился блеснуть выправкой.

Раньше я часто бывал на партийно-хозяйственных активах района. Но ни один не оставил в моей памяти столь яркого следа, как этот. Еще недавно на таком активе можно было услышать разговор о выполнении хозяйственных планов или о состоянии агитационно-массовой работы - теперь же речь шла о том, насколько ополченцы готовы к выполнению воинского долга, и о роли, которая отводилась дивизии в защите Ленинграда. Я жадно ловил каждое слово и каждую мысль, принимая их близко к сердцу, считая приказом к действию. Да и сама жизнь, настоящее и будущее представлялись мне теперь совсем в ином свете.

То, что делалось прежде, о чем мечталось вчера, теперь казалось мелким и незначительным, ибо война заслоняла и отбрасывала назад все, чем жил человек в мирные дни. Теперь у каждого, у всех нас, у всего народа была одна цель - отстоять свое Отечество, победить врага. Перед нами, ленинградцами, стояла неукоснительная задача - отстоять свой город - колыбель великой Октябрьской революции, начало начал Советской власти, Советского государства, город Ленина. Не пропустить сюда фашизм, отбросить врага. Решимость наша была столь тверда, что вряд ли кто-нибудь из нас, сидевших в зале на собрании актива только что созданной добровольческой дивизии народного ополчения, испытывал чувство неуверенности или подумывал о спасении своей шкуры. Другие помыслы занимали нас. Мы понимали, что самим фактом своего присутствия на этом активе даем клятву верности Родине и партии, которая в час опасности вручает нам судьбу завоеваний Октября.

Доклад сделал В. А. Колобашкин, опять-таки уже не в качестве заведующего отделом пропаганды райкома, а как заместитель начальника политотдела дивизии.

После нашей встречи у Дома культуры, когда Владимир Антонович порекомендовал мне записаться в ополчение, я с ним больше не сталкивался. И теперь, когда он, по-военному подтянутый, стоял на трибуне в форме, которая ему шла и придавала стройность его фигуре, я внимательно вслушивался в каждое его слово и не мог не отметить, что доклад его звучал политически страстно, патриотично и в то же время отличался деловитостью. Чеканя каждую фразу, он говорил о необходимости установления железного воинского порядка, призвал расстаться с гражданскими привычками, покончить с вольностями в поведении, ибо на повестке дня стоит вопрос о военной учебе, о боеготовности каждого подразделения, без чего нельзя вступать в бой с опытным и вооруженным до зубов противником. А когда Колобашкин заявил, что "настала пора выступить на фронт", зал разразился аплодисментами, в едином порыве мы встали со своих мест.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов...

Но вот отзвучали последние слова пролетарского гимна, вырвавшегося из наших сердец клятвой верности партии, народу; всеми своими помыслами мы рвались на фронт. И нам не пришлось долго ждать. Через двое суток поступил приказ: никого домой не отпускать, раздать НЗ (неприкосновенный запас продовольственного пайка. - С. Б.), каждому отделению получить комплект патронов...

3

Двенадцатого июля выдался безветренный, солнечный день. На голубом бескрайнем небе - ни облачка. В такую погоду только бы блаженствовать на пляже или сидеть с удочкой под тенью березы на берегу какого-нибудь глухого озера.

Но мы были заняты совсем другим - выстраивали подразделения, проверяли по списку личный состав, состояние оружия и экипировки, распределяли по ротам шанцевый инструмент. У каждого - винтовка со штыком и противогаз, через плечо - скатка шинели. Поясные ремни оттягивались связками гранат, лопатами и котелками. Особенно нагружены были пулеметчики. Пулемет не винтовка, тяжесть немалая. Его даже вдвоем нелегко нести.

Приказ командира полка был строгим: ни минуты опоздания. А сбор затягивался. Поглядывая на часы, мы то и дело поторапливали командиров и политруков рот.

Наконец командиры рот доложили о готовности своих подразделений. Батальон замер по команде "Смирно!". Я смотрел на потные, раскрасневшиеся от волнения и жары лица людей и думал: "Что будет с нами там, на поле боя, если мы станем собираться каждый раз с таким трудом и с такой медлительностью?" Но ведь и сам я был столь же неопытным и нерасторопным в военных делах. Мог ли я упрекать других?.. Комбат подал команду, и колонны рот медленно тронулись в путь.

На Московской товарной станции Октябрьской железной дороги нас уже ждали старые товарные вагоны с открытыми дверями, и мы тут же начали грузиться. Пыхтя и отдуваясь, подошел паровоз. Сначала он долго маневрировал на путях, дергая вагоны. Только минут через сорок наш эшелон двинулся по окружной дороге в направлении на юго-запад. Ни комбат, ни я не знали маршрута следования и конечной остановки. Это держалось пока в секрете.

Скоро в вагонах стало душно, так как при выезде из города было приказано закрыть створы. Чтобы открыть их, пришлось получить разрешение у штабиста.

Свежий воздух, хлынувший в широко открытые двери вагонов, взбодрил людей. Кто-то даже запел. Но запевалу не поддержали, и он умолк. Видимо, в эти минуты каждый был погружен в свои собственные думы. Ведь ехали на войну: чем она обернется для каждого из нас?..

Я решил поближе познакомиться с комбатом. На сборном пункте как-то не удавалось поговорить по душам. Да и приступил он к исполнению своих обязанностей лишь за два дня до отъезда на фронт. Я знал только, что зовут его Алексеем Ивановичем и что он командир запаса. Он был старше меня, ему было уже за сорок. Выясняя какой-либо вопрос, он не мог сосредоточиться и часто переспрашивал. "Видимо, - подумал я, - страдает рассеянностью". А вообще-то комбат производил впечатление доброго, сердечного человека.

Я не стал углубляться, где и в каком звании он служил в армии и когда ушел в запас. Мне хотелось поговорить с ним о предстоящих фронтовых делах, о том, с чего начнем, как только высадимся из вагонов.

- Не знаю, - откровенно признался комбат. - Думать будем на месте. Полагаю, сразу получим боевой приказ. Он-то и определит наши действия.

- Пожалуй, это правильно, - согласился я. - Но все же неплохо бы иметь какой-то свой вариант, скажем, на случай бомбежки во время высадки, а также если придется с ходу вступить в бой.

- Давай, комиссар, отложим все эти вопросы до прибытия на место.

Сначала его слова показались мне проявлением беспечности. Но, узнав, что он уехал на фронт, не дождавшись возвращения из-под Луги жены с двумя ребятами, о судьбе которых до сих пор ничего не знал, понял причину его рассеянности и нежелания вступать в разговоры.

Эшелон продвигался медленно. Мы часто останавливались, пропуская встречные поезда, среди которых были эшелоны с ранеными. На первых остановках нас встречали радушно. Женщины и школьники протягивали в вагоны букеты полевых цветов, угощали молоком и свежей ключевой водой. Но чем ближе к фронту, тем становилось тревожнее. Навстречу нам катился поток беженцев, преимущественно старики, женщины и дети. Некоторые гнали скот, несли на спинах мешки с домашним скарбом. На остановках теперь никто не дарил нам цветов и не угощал молоком.

Прибыли на место под вечер, когда солнце уже висело над горизонтом. Я взглянул на маленькое железнодорожное здание и прочел: "Веймарн". Станция была окружена сосновым бором и находилась в ста тридцати четырех километрах от Ленинграда. Вокруг вокзала виднелись свежие воронки, лежали сваленные большие сосны. На перроне распоряжались представители штаба и политотдела дивизии, торопя нас и указывая места сосредоточения.

Среди штабистов своим пенсне в позолоченной оправе выделялся Николай Максимилианович Гамильтон. Бывший работник фабричного управления "Скорохода", занимавшийся перспективным планированием, теперь стал переводчиком при штабе дивизии. Как всегда вежливый, он не требовал, а просил быстрее рассредоточиться. При этом все время поправлял пенсне, то ли нервничая, то ли опасаясь, как бы оно не упало. Тут же расхаживал своей твердой походкой бывший директор вагоностроительного завода имени Егорова Павел Кузьмич Булычев, назначенный комиссаром штаба дивизии. На нем были аккуратно подогнанная по плотной фигуре, новенькая, перетянутая широким ремнем гимнастерка и пилотка, сдвинутая на лоб к густым черным бровям. Булычев не упрашивал нас, как Гамильтон, а повелительным директорским жестом указывал направление, куда следовать.

Едва мы успели удалиться от станции, как в воздухе послышался гул моторов. Застучали наши зенитки. Но они не остановили вражеских бомбардировщиков. На станции стали рваться бомбы. К счастью, батальон был уже вне опасности.

Место для командного пункта батальона выбрали на опушке леса. Под невысокой березой соорудили на скорую руку шалаш. О землянке, а тем более о надежном блиндаже и не помышляли. По соседству с нами разместилась кухня. От нее аппетитно пахло вкусным супом. А есть хотелось чертовски. С самого утра в рот ничего не брали. Пришлось срочно откомандировать на кухню вестовых Бориса Андреева и Мишу Морозова - студентов обувного техникума.

Не успели мы опорожнить котелки, как прибыл связной штаба полка и под расписку вручил комбату первый боевой приказ, напечатанный на папиросной бумаге.

Да, мы готовились к этому, и все же первый боевой приказ донельзя взволновал нас. В приказе задача батальона излагалась кратко и просто: на следующий день, в шесть утра, батальон должен был занять исходные позиции в деревне Белые Ключи. Был указан путь и порядок следования. Нам предстояло вступить з бой с одной из частей 122-й моторизованной стрелковой немецкой дивизии. Казалось бы, все ясно. Построй людей, подай команду "Марш!" - и дальше все пойдет, как надо. Действительность оказалась намного сложнее. Чтобы построить бойцов и скомандовать "Марш!", потребовалось многое обдумать, проделать большую работу, во время которой возникали неожиданные трудности.

Начали мы с комбатом с того, что разложили карту-пятиверстку и, освещая ее электрическими фонариками, - было уже темно, - стали искать названные в приказе маршрут и деревню. Расстояние до Белых Ключей не ахти какое большое, всего пятнадцать километров, однако мы понимали, что преодолеть его без тренировки, да еще в полной боевой выкладке не так-то просто: у нашего батальона не было ни автотранспорта, ни лошадей с повозками, в которые можно было бы уложить груз. Только повара находились в привилегированном положении. В их распоряжении полуторка, к которой была прицеплена полевая кухня.

Что называется, до седьмого пота прошиб вопрос: что делать со списком личного состава, в частности со списком коммунистов и комсомольцев? Нельзя, чтобы они в случае чего попали в руки врага! Поколебавшись, решили уничтожить. Конечно, решение было поспешным, более того, неверным. Список нам потребовался уже на следующий день, когда мы пришли в Белые Ключи, и писарю, студенту авиаинститута Н. Тимиреву, пришлось заново его составить.

Батальон двигался в Белые Ключи в кромешной тьме, по лесной дороге, люди то и дело цеплялись ногами за древесные корни, спотыкались и падали. Нас предупредили, что не исключена возможность заброски к нам в тыл вражеских парашютистов, и это вызвало излишнее беспокойство. Мы шли, опасаясь наскочить на засаду фашистов, часто останавливались и прислушивались к каждому шороху. Километров за пять до деревни сделали привал. Тут же, у дороги, бойцы легли и мгновенно уснули. Подложив под голову противогаз, прилег отдохнуть на мох у сосны и я. И, конечно, тоже заснул. Проснулся от шума и озноба. Лил сильный дождь Правда, он скоро прекратился, но мы все промокли до нитки. У меня промокли даже хромовые сапоги, изготовленные новым методом - горячей вулканизацией. Их мне вручил перед отправкой на фронт начальник фабричной лаборатории А. С. Шварц. "Даю для опытной носки, - серьезно сказал он, - и чтобы через полгода вернул". Стянул я их с ног, чтобы вылить воду, довольно легко, а вот снова надеть не смог. Мокрые, они не налезали на ноги. Уже была отдана команда на марш, а я в полном отчаянии все еще возился с экспериментальными сапогами: хоть иди босой!

Пришлось вместо портянок намотать на ноги носовые плетки. Теперь сапоги налезли, и я с облегчением вздохнул, но радость моя была недолгой. Не успел пройти километра, как носовые платки сползли, на них образовались складки. Идти опять стало трудно. Почувствовал, что натираю ноги. Остановиться было нельзя - мог отстать. Кое-как ковылял. Люди стали интересоваться причиной хромоты: не угодил ли, мол, осколок в ногу, когда бомбили Веймарн? Спасли меня только Белые Ключи. Здесь я зашел в первую попавшуюся избу, с трудом стащил еще не высохшие сапоги и ахнул, увидев на пятках и пальцах здоровенные пузыри. Пришлось командировать связного на поиски обуви номером побольше. Лишних сапог, однако, не нашлось. Хорошо, что хоть отыскали ботинки с обмотками. Как тут было не вспомнить известную поговорку: "Сапожник ходит без сапог". Ведь батальон был сплошь скороходовский. Фабрика наша выпускала семьдесят пять тысяч пар обуви в сутки. А вот про запас не взяли.

Не успел я привести в порядок ноги, перевязать потертые места и переобуться, как поступил новый приказ: прочесать лес, в который, по предположению командования, просочились гитлеровские солдаты, выловить их и доставить в штаб полка. Признаться, нас это удивило. Шутка ли, прочесать огромный густой лес! Но приказ есть приказ, и мы немедленно приступили к его выполнению. Для меня этот приказ был неприятен и тем, что предстояло пройти еще не один километр с натертыми ногами.

Я отправился с девятой ротой, комбат - с восьмой. Седьмую роту и штаб батальона оставили в Белых Ключах. Хотя мы добросовестно выполняли свою задачу, в лесу гитлеровцев не обнаружили; повстречалось лишь несколько красноармейцев, каким-то образом отбившихся от своих частей.

Но и здесь не обошлось без приключения. Когда мы выходили из леса, какой-то боец из восьмой роты увидел, как на горе, во ржи, замелькали зеленые каски. "Немцы!" - крикнул он, и тут же началась пальба из винтовок. Комбат не стал выяснять, действительно ли во ржи фашисты, и отдал приказ: "Короткими перебежками, атаковать врага!" Атака эта завершилась полным конфузом. Когда мы приблизились к предполагаемому врагу, оказалось, что в ржаном поле укрывалась группа бойцов какой-то советской воинской части, которая накануне прибытия ополченцев вела бои за село Ивановское - главный плацдарм фашистов на восточном берегу Луги.

В тот же день комбата Алексея Ивановича вызвали в штаб полка и отстранили от командования батальоном. На смену ему прислали добровольца из Ленинского района, лейтенанта запаса М. В. Лукичева, в недавнем довоенном прошлом мастера спорта по фехтованию, преподавателя Института физкультуры имени Лесгафта. Замечу, что в нашей дивизии воевали и другие известные в стране спортсмены, среди них заслуженный мастер спорта, мировой рекордсмен по плаванию Леонид Мешков.

С Михаилом Васильевичем Лукичевым мы сразу же нашли общий язык. Этим "общим языком" оказался спорт, который мы оба любили, если не сказать больше, - были фанатиками спорта. Стоило одному начать разговор о спорте, как другой немедленно подхватывал. И пошло... Конечно, равняться с Лукичевым в спортивных делах я не мог. Он был мастер, эксчемпион, а я всего лишь рядовой физкультурник.

4

Едва Лукичев вступил в должность командира нашего батальона, как был получен новый, теперь уже по-настоящему боевой приказ - на рассвете следующего дня выбить противника из деревни Юрки. Итак, час боевого крещения настал.

Комбат вызвал начальника штаба лейтенанта Чеботарева и отдал распоряжение организовать разведку сил противника, занявшего Юрки несколько дней назад, и подступов к деревне. Для рекогносцировки местности времени не оставалось.

Разведчики вернулись быстро и доложили, что эта маленькая деревня почти полностью сожжена, уцелел лишь один жилой дом в центре да сарай на южной окраине. Деревня расположена на возвышенности, окружена множеством балок, кустарниками, незаметно переходящими в смешанный лес. Есть там и ржаное поле. Гитлеровцев в Юрках не больше роты, ведут они себя беспечно - ходят открыто, горланят, играют на губных гармошках и даже не выставили боевого охранения.

Комбат собрал командиров и политруков рот, пересказал им приказ командира полка и, учитывая данные разведки, изложил свой план действий.

- Исходные позиции займем на восточной окраине Юрков ночью, под прикрытием темноты, - сказал он, - атаку начнем на рассвете, когда враг будет еще спать.

Главная роль возлагалась на девятую роту, которой командовал лейтенант З. Б. Тамаркин, совсем еще молодой (о таких говорят - безусый), но очень деятельный, предприимчивый и смелый человек, обладающий твердым характером.

Под стать ему был и политрук - инженер со "Скорохода" Амитин. Правда, внешне они резко отличались друг от друга. Тамаркин рядом с Амитиным выглядел подростком, хотя Саул Борисович Амитин роста был среднего. Его плотная фигура и широкие плечи придавали ему мощный вид, а смуглое лицо, большой с горбинкой нос делали похожим на одного из героев Отечественной войны 1812 года, прославленного полководца Багратиона. По возрасту Амитин был старше своего командира, опытнее, обладал выдержкой. Работа на фабрике, где он руководил коллективом в несколько сот человек, приучила его следовать золотому правилу: прежде чем отдать какое-либо распоряжение, подумай, взвесь все "за" и "против". За плечами Амитина был и немалый опыт общественно-политической работы. Партком фабрики часто давал ему серьезные поручения, и он успешно справлялся с ними.

Сочетание молодости и бьющей ключом энергии командира роты с выдержкой и большим жизненным опытом полит" рука благотворно сказалось на сплоченности бойцов, на боевитости роты. Вот поэтому-то мы и выбрали именно эту роту для атаки Юрков, придав ей батарею 76-миллиметровых пушек.

Восьмая рота должна была занять исходные позиции правее девятой роты, но вступить в бой, только когда потребуется закрепить успех. Седьмая оставалась в резерве.

Когда были определены задачи каждой роте, план действий нанесен на карту и установлено время начала атаки, Лукичев поднялся из-за стола.

- Товарищи командиры и политруки, - произнес он с подчеркнутой торжественностью, - завтра мы вступаем в бой. Для всех нас бой этот - первый в жизни. Он одинаково тревожит и вас и меня. Это чувствуется даже сейчас. Но каким бы трудным он ни был, мы должны его выиграть. Обязательно! Проигрыш для нас - катастрофа. Гитлеровцы тогда нас погонят...

Он глотнул воды из стакана, походил взад-вперед своей пружинистой спортивной походкой и, справившись с волнением продолжил:

- Враг силен. Он рвется к Ленинграду, надеясь его покорить. А наша задача, задача народного ополчения, вам известна. Дальше отступать некуда. Я надеюсь на вас, на вашу способность, наконец, на ваше мужество. Вперед без страха и сомненья, как сказал поэт!..

Командиры и политруки рот сидели задумавшись. Не встал из-за стола и я: выступать мне после патетической речи Лукичева или молчать? Пока я колебался, комбат снова заговорил. Теперь совсем тихо, доверительно:

- Прошу, дорогие товарищи, в своих действиях не допускать торопливости. Не забывайте о маскировке, когда двинемся к Юркам. Наш успех зависит от внезапности нападения и решительности. Учтите, только победа вселит в людей уверенность, поможет преодолеть страх. Пожелаем же товарищам Тамаркину, Амитину и их бойцам победного боя!

И тут только все поднялись и начали расходиться.

Под вечер, в самый разгар подготовки к наступлению, случилось непредвиденное. Над Белыми Ключами неожиданно появилось звено вражеских истребителей. Самолеты снизились и обстреляли батальон из пулеметов. Все, естественно, бросились врассыпную. Кто успел укрыться в избах, кто залег в кюветы и кусты.

Я в это время шел в девятую роту, чтобы побеседовать с бойцами. Увидав самолеты, прыгнул в канаву и оттуда наблюдал, как фашистские стервятники обстреливали деревню. Пули, точно град, поднимали крохотные облачка пыли на дороге и цокали по булыжнику, высекая искры.

Хорошо, что этот внезапный налет не причинил нам большого вреда.

На исходные позиции батальон двинулся, когда стемнело. Шли цепочкой, один за другим, вдоль проселочной дороги, кустарниками, стараясь ничем не обнаружить себя. Сопровождать нас вызвался пожилой колхозник Иван Васильевич, который прятался с семьей в лесу. В Белых Ключах он появился поздно вечером, перед самым выходом рот на исходные рубежи.

Как известно, белые ленинградские ночи гаснут в июне. Теперь, в середине июля, было уже сравнительно темно, что облегчало наше продвижение.

Под наблюдательный пункт, где, кроме нас с Лукичевым, находились начальник штаба Чеботарев, вестовые и связные от рот, мы выбрали место на пригорке, метрах в двухстах от Юрков. Расположившись поудобнее, приникли к биноклям. Деревня была перед нами как на ладони - она спала. Лишь часовой маячил возле уцелевшего от пожара дома. Видимо, охранял покой кого-то из начальства.

Девятая рота притаилась у окраины восточной части деревни, в мелком кустарнике. Сюда же на руках подкатили и пушки. Батареей командовал инженер, конструктор завода имени Егорова М. Е. Лапковский. Перед артиллеристами была поставлена задача не выдавать себя до появления фашистских танков и расстреливать их прямой наводкой, чтобы уж наверняка.

И вот наконец над Юрками взвилась красная ракета, выпущенная связным комбата Морозовым. В то же мгновение предутренняя тишина взорвалась дружным "Ура-а-а!" и винтовочными выстрелами. Это девятая рота ринулась в атаку. Нам с Лукичевым было хорошо видно, как стремительно бежали ополченцы. Они притормаживали бег лишь при стрельбе.

Как поведет себя противник? Он струсил! Мы отчетливо разглядели в бинокль, как по деревне забегали солдаты в касках. Фашисты торопливо заводили мотоциклы, вскакивали в них и удирали. Отстреливались неуверенно. Беспорядочные автоматные очереди не причиняли неприятностей нашим бойцам.

При виде бегущего врага у меня радостно забилось сердце: "Победа, победа!" Рота Тамаркина вихрем влетела в Юрки. За какие-нибудь полчаса деревня была очищена. Но враг, как выяснилось позже, укрылся неподалеку. За Юрками, в направлении к селу Ивановскому, сразу за возвышенностью пролегала балка. Там виднелся густой кустарник, а за ним - лес. Туда пули наших бойцов не достигали. Вот там-то и остановились гитлеровцы.

А пока что бой стих. Слышны были лишь стоны раненых, да где-то вдалеке одиноко бухало орудие. Рота Тамаркина, окрыленная первым успехом, не стала преследовать врага, да такую задачу перед ней и не ставили. Бойцы принялись "осваивать" деревню: собирали трофеи, осматривали окопы и блиндажи противника. Лишь сандружинницы трудились в поте лица, перевязывая и унося раненых в единственную уцелевшую избу.

Мы с Лукичевым решили было покинуть наблюдательный пункт и пойти в деревню, как вдруг у околицы появились вражеские автоматчики, открывшие бешеную стрельбу. Послышался рев приближавшихся танков.

Ополченцы, не ожидавшие такой быстрой контратаки, заметались в поисках укрытия. Я и комбат тоже растерялись.

- Если сейчас же не предпринять чего-нибудь сверхъестественного, вырвалось у Лукичева, - немцы сомнут нас. Как спасти положение?..

Что мог я ему посоветовать?

- Надо или бежать в девятую роту и самим поднимать бойцов, или немедленно пустить в ход восьмую роту...

Лукичев склонен был принять первое предложение. Но в это время возникла новая опасность: нервы бойцов девятой роты не выдержали. Кое-кто побежал. Но на их пути встали Тамаркин и Амитин. Они сумели остановить своих бойцов и снова повели их в атаку.

Обстановка менялась. Нужно было помочь девятой роте. Единственно правильным казалось решение дать команду восьмой роте, но мы опасались, как бы вражеские танки не повернули в ее сторону и не обратили в бегство. Тогда всему конец. Надо было выждать: быть может, девятая рота сдержит натиск противника...

А гитлеровцы между тем наседали, хотя огонь, открытый нашими бойцами, которых остановили Тамаркин с Амитиным, замедлил их продвижение. Но когда на западную окраину Юрков вышли немецкие танки, автоматчики активизировались. Танки не стреляли. Очевидно, не видели цели. Но одним своим появлением они подняли дух у вражеской пехоты. Теперь пора было дать команду артиллеристам. Танки находились от них метрах в ста. Можно было стрелять прямой наводкой.

Командир батареи Лапковский, не дождавшись нашего приказа, сам открыл огонь. Резкие пушечные выстрелы следовали один за другим. И вот уже вспыхнул танк с ненавистной паучьей свастикой на башне. Несколько минут - и загорелся второй. Теперь заметались на поле боя фашистские солдаты. Уцелевшие танки повернули назад.

Рота Тамаркина ожила и решительно ринулась в повторную атаку.

Мы снова обрели уверенность и способность мыслить. В восьмую роту помчался связной с приказом атаковать отступавшего противника во фланг, и над Юрками в то утро вторично разнеслось русское "ура!".

Кое-кто, читая эти строки, может сказать: "Эх вы, вояки, раз не умели управлять батальоном, лучше не брались бы командовать!" Да, для нас с Лукичевым тот бой был первым в жизни. Опыт, решительность пришли позже. И все же этот первый бой мы выиграли не случайно. Почти все, что делалось ополченцами, было предусмотрено заранее. Заранее были замаскированы и пушки, которые должны были открыть огонь в критический момент. И они сделали это, предрешив исход боя.

Я понимал, что первый небольшой наш успех снял с бойцов груз скованности, ободрил их, заставил поверить в свои силы. Но он мог породить и излишнюю самоуверенность, расслабить людей. Значит, размышлял я, первейшая обязанность комиссара - моя, стало быть, - предостеречь их от ошибки, найти такие слова и аргументы, которые бы усугубили их бдительность, помогли все время держать себя настороже. И я, набросав план действий, вызвал к себе политруков и парторгов рот.

...Да, на войне все далеко не так просто и красиво, как иногда изображается. И героизм людей в действительности бывает не таким, как о нем иногда пишется в романах. Ведь никто не хочет умирать, добровольно подставлять свою грудь пулям. Конечно, и такое бывало в нашей дивизии. Но подобные случаи - исключение. Обычно воин осторожен, расчетлив и осмотрителен. Безоглядно, рискованно он действует (тем более сознательно идет на смерть) лишь в случае крайней необходимости, а также когда видит, что враг дрогнул. Именно так действовал наш батальон в первом бою.

Когда враг снова был смят и бежал, мы с Лукичевым отправились в деревню. Пустующий сарай стал нашим командным пунктом. Лукичев приказал девятой роте окопаться на западной окраине деревни, а восьмой продолжать преследование врага вплоть до села Ивановского и только потом занять оборону. Но восьмая рота выполнила свою задачу лишь наполовину. В лесу гитлеровцы вновь оказали сопротивление. После боя, который длился весь день, восьмой роте пришлось закрепиться в километре от Юрков, вдоль просеки, за которой простирался редкий, далеко просматриваемый лес. Комбат отдал приказ командиру роты прорывать вблизи от просеки ходы сообщения и оборудовать огневые точки. Седьмая по-прежнему оставалась в резерве.

Теперь пора было подвести итог, подсчитать потери и доложить командиру полка о выполнении его приказа. Правда, места расположения его мы не знали. Не была еще установлена и телефонная связь с ним, ее только тянули.

Наше с Лукичевым первое желание - осмотреть подбитые танки. Это были средние машины с легко пробиваемой броней, сильно покалеченные снарядами наших артиллеристов и полусгоревшие. Из открытых люков тянулся удушливый дымок тлеющей резины. Экипажи танков были уничтожены...

В Юрках гитлеровцы оставили двенадцать трупов, два сожженных танка, несколько ручных пулеметов, мотоцикл, автоматы, гранаты и склад с продовольствием.

Понес потери и наш батальон. Шесть бойцов погибли, девять ранены. Особенно тяжелой была потеря стахановца "Скорохода" Николая Чистякова и заведующего личным столом фабрики Николая Филипповича Киреева. Жена Николая Филипповича перед отправкой дивизии на фронт приходила в партком с просьбой задержать ее мужа на фабрике, так как у него язва желудка да и семья большая. Киреева вызвали в партком и посоветовали остаться. Патриот-коммунист заявил, что не сможет сидеть дома, когда страна в опасности.

С мыслями о его жене, о том, что же я теперь ей напишу, ходил я по короткой, мощеной улице сожженных Юрков, на которой только что обильно пролилась кровь. Было это 15 июля, в разгар лета. Наши бойцы, возбужденные счастливо закончившимся боем, сидели на брустверах своих неглубоких окопов, подставив лица южному ветру, и любовались раскинувшимся за Юрками золотистым полем ржи, из которой выглядывали синеглазые васильки. На опушке леса щебетала одинокая пичуга, тут же, на полянке, усеянной цветами, хлопотали пчелы. Как все это не вязалось с только что пережитым, с тем, что осталось от деревни, которую мы отвоевали! Да и надолго ли отвоевали? Что предпримут теперь гитлеровцы?..

5

А что делалось на других участках, где вели бои батальоны и полки нашей дивизии? Не буду описывать всего, что происходило в те июльские, исключительно трудные, полные драматизма дни, когда наша дивизия, высадившись на станции Веймарн, должна была с ходу, без подготовки двинуться навстречу врагу. Расскажу лишь об одном эпизоде - о боях за село Среднее, в центре обороняемого дивизией тридцатикилометрового рубежа.

Село Среднее расположено недалеко от реки Луги. Фашисты держались за него потому, что оно открывало путь к Копорью и Волосову, а там - и на Ленинград.

Бои за село Среднее вел первый стрелковый полк, состоявший в основном из электросиловцев. Без поддержки артиллерии выбить гитлеровцев из села ему не удавалось, так как враг располагал здесь надежными техническими средствами, в том числе и танками. Поэтому, как только в Веймарн прибыла батарея 76-миллиметровых пушек 2-го артполка, ей сразу же был отдан приказ занять исходные позиции в девяти километрах от Среднего и быть готовой к отражению танковой атаки противника. Политрук батареи П. Д. Бархатов, в прошлом работник районного жилищного отдела, участник боев с белофиннами, был немало удивлен этим приказом командира дивизиона. Ведь пехотинцам нужна помощь не тогда, когда их оборону прорвут танки, а для обеспечения успеха своей наступательной операции.

И бархатов (командира в батарее пока не было) обратился к командиру артполка капитану Кочатуряну за разрешением подтянуть орудия вплотную к селу, чтобы можно было стрелять по вражеским танкам прямой наводкой. Получив разрешение, он взял с собой самых опытных и смелых бойцов, в том числе бывшего солдата первого латышского полка времен гражданской войны Плавского, наводчика Мейеровича, заряжающего Богачева, медсестру Федорову. Подкатить пушки к селу было непросто. Дорога, ведущая к нему, находилась под пристальным наблюдением врага: с одной стороны этой дороги - густой лес, с другой - вязкое болото. Надо было рискнуть. И Бархатов рискнул. Под покровом ночи он проскочил опасный участок и выкатил ору дня за передний край стрелкового полка. Противник обнаружил дерзкий маневр артиллеристов уже утром и направил против них несколько танков.

Наши смельчаки подпустили танки и открыли огонь. Гитлеровцы попытались обойти батарею и ударить по ней с фланга. Но и из этого ничего не вышло. Артиллеристы Бархатова действовали уверенно и умело: из шести атаковавших их танков они вывели из строя четыре и подбили две танкетки, на большой скорости ворвавшиеся в расположение батареи. Электросиловцы не замедлили воспользоваться этим - рванулись в атаку, заняли село Среднее и вплотную подошли к селу Ивановскому.

В разгар этих событий произошел, как это нередко бывает, и комический случай. Как только артиллеристы расстреляли танковую колонну, Бархатов поспешил с докладом к командиру стрелкового полка майору ветеринарной службы Добрякову. Быстрым шагом он шел мимо пасеки, как вдруг поблизости разорвался снаряд, взрывной волной разрушило несколько ульев, и вылетевшие пчелы набросились на проходившего политрука. Бархатов побежал. Но от пчел разве удерешь? Они еще яростнее стали жалить его. Так вместе с пчелами Бархатов и вбежал в дом, где находился командир полка и лежал раненный в голову комиссар штаба дивизии Булычев.

- Товарищ командир... - начал было докладывать Бархатов, но командир полка, отмахиваясь от наседавших на него пчел, ругнулся.

- Убирайся ко всем чертям... Какой еще рапорт!

Но мог ли политрук уйти, не сообщив о победе, о том, что его батарея подбила четыре фашистских танка и две танкетки! Находчивого артиллериста осенило: он кинулся к кровати, сдернул с нее одеяло и стал размахивать им, сшибая вившихся вокруг него и командира полка пчел. "Схватка" с разъяренным "врагом" длилась минут десять и закончилась в пользу отважного артиллериста, хотя его лоб, щеки и руки стали опухать и покрываться красно-синими пятнами.

Отдышавшись и видя, что командир полка, у которого лицо и руки тоже были искусаны, успокоился, Бархатов козырнул и встал по стойке "смирно"...

- Хоть ты и притащил ко мне этих пиратов, - выслушав рапорт, сказал командир полка Добряков, - все же большое тебе спасибо... А теперь давай натремся одеколоном. - И достал из чемодана флакон.

В тот же день в расположение первого стрелкового полка прибыл Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов. Побывал он и в батарее Бархатова. Весть о приезде командующего мгновенно облетела всю дивизию, и каждый старался хоть в чем-то проявить себя, отличиться.

Еще в ходе первых боев Бархатов понял, что надо разрушить мост через реку Лугу: по нему проходил тракт из Кингисеппа к селу Ивановскому, за которое, понимая значение этого плацдарма, крепко уцепились гитлеровцы.

Обстрел моста без корректировки ничего не дал: он по-прежнему стоял невредимым. Корректировать же стрельбу можно было, только находясь в тылу противника.

- Разрешите мне взять группу разведчиков, - обратился Бархатов к командиру полка. - Даю слово: ночью проберусь к немцам в тыл.

Командир полка оглядел коренастую, сильную фигуру политрука.

- Хорошо. Идите. Только будьте осторожны. Фрицев в Ивановском скопилось уйма. Рыщут и по лесу.

Бархатов сдержал свое слово. Глубокой ночью вместе с разведчиками он скрытно пробрался к высокому берегу Луги, откуда хорошо был виден мост, и тут же стал корректировать огонь своей батареи. В мост угодило несколько снарядов, и движение по нему приостановилось.

Возвращаясь, корректировщики неожиданно наткнулись на группу вражеских автоматчиков. Смельчаки не дрогнули, им удалось рассеять фашистов. Но и группа Бархатова понесла потери: погиб разведчик Ильин. Отважнее других действовал в этом бою рядовой Писарев. Он застрелил двух гитлеровцев, забрал их оружие и документы.

П. Д. Бархатов, как инициативный и смелый артиллерист, вскоре был назначен командиром батареи, а затем и дивизиона. Под его командованием дивизион стал одним из лучших в артполку.

...Получив чувствительный удар от добровольцев Московской заставы и бежав из Юрков, Забелья, Малые Пелеши, села Среднего, фашисты лишились важных опорных пунктов на восточном берегу реки Луги. В их руках осталось лишь село Ивановское, за которое уже несколько недель велись упорные бои. Солдаты и офицеры гитлеровской армии в своих дневниках и письмах домой в те дни писали, что встретили в лице ополченцев, которых называли не иначе, как "большевиками", сильных духом и хорошо вооруженных людей, оказывающих им упорное сопротивление. В дневнике убитого в районе села Ивановского лейтенанта 18-го пехотного немецкого полка фон Гогенбройча мы обнаружили такую запись: "На фронте кромешный ад. Мы несем большие потери от огня большевиков. Русские ведут очень сильный огонь".

Все в дивизии ожидали, что фашисты попытаются вернуть отбитые у них населенные пункты. Поэтому мы поспешили заняться укреплением своих позиций, подготовкой к новым боям. Заминировали наиболее опасные участки, оборудовали стрелковые ячейки и очистили сектора обстрела, подготовили противотанковые группы, начали строить дзоты. Наши предположения подтвердились, но как ни старались гитлеровцы вышибить нас, им это не удалось, более того, мы вынудили их перейти к обороне. Разведка доложила, что противник зарывается в землю, строит оборонительные сооружения. Следовательно, заключило наше командование, враг до прихода подкреплений решил устроить себе передышку, отдохнуть. Разумеется, мы обязаны сорвать эти планы, не давать гитлеровцам покоя ни днем, ни ночью, постоянно изматывать их силы дерзкими вылазками к переднему краю, засылкой диверсионных групп в тыл, методичным огнем из всех видов оружия.

Этот план был осуществлен: нам, сугубо гражданским людям, только-только надевшим шинели, плохо обученным и слабо вооруженным, удалось приостановить продвижение фашистов. На том месте, где мы задержали врага, он топтался более трех недель - с 15 июля по 10 августа. Своими решительными и, в общем, успешными действиями ополченцы Московского и других районов, пославших на фронт лучших своих людей, выиграли драгоценное время, помогли кадровым частям Красной Армии сорвать план гитлеровцев, носивший кодовое название "Север": согласно этому плану, их вооруженные силы должны были занять Ленинград через четыре недели со дня вероломного нападения. Они даже наметили на 24 июля заблаговременно отпечатав пригласительные билеты, банкет в "Астории" - лучшем ленинградском ресторане.

Командующий Северо-Западным направлением Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов на собрании партийного актива Ленинграда, состоявшемся 20 июля, сказал:

- Я с мальчишеского возраста солдат. Но никогда еще не видел, чтобы люди так стойко держались. Хорошо дерутся ополченцы Московской заставы.

6

На другой день после того, как батальон занял Юрки, наши связные Андреев и Морозов соорудили на окраине деревни землянку. По правде сказать, она служила защитой лишь от дождя и солнца, но мы с Лукичевым были довольны, поскольку до этого обитали в пустом старом сарае, который к тому же служил хорошей целью для вражеской артиллерии. Достаточно было одного меткого попадания, чтобы сарай вместе с нами взлетел на воздух.

Перейдя в землянку - а день уже клонился к вечеру, - мы почувствовали себя спокойнее и стали думать, что же делать дальше. В это время явился адъютант командира полка Леня Кругман, в прошлом закройщик "Скорохода", работавший со мной в одном цехе. Его прислали выяснить обстановку и сообщить комбату и мне, что в 23.00 нам надлежит прибыть в штаб полка. На невоенный мой вопрос: "Почему так поздно?" - Кругман ответил: "Это вызвано соображениями безопасности".

Чтобы не опоздать, мы вышли загодя. На покрытой густым мелким лесом возвышенности около деревни Выползово, близ штаба полка, нас окликнул часовой: "Пароль?" Пароль мы знали от Кругмана, часовой пропустил нас дальше, по узкой тропе, ведущей в заросли; мы шли уже медленнее, чуть ли не на ощупь. Казалось, идем мы не в штаб полка, а на командный пункт спрятавшегося в лесной глухомани партизанского отряда.

Встретил нас все тот же Леня Кругман и провел по глубоким, в человеческий рост, извилистым траншеям в подземное, довольно просторное, с круглым столом и стульями помещение. Мысленно я попытался представить себе толщину слоя земли, под которым мы очутились, и решил, что не менее полутора метров. Такую крышу, спрессованную из вязкой красной глины, не прошибет даже крупная бомба. Надежное укрытие. И когда только успели соорудить такую "квартиру"? При тусклом свете коптилок, сделанных из гильз артиллерийских снарядов, я увидел всех командиров и комиссаров батальонов, в том числе скороходовцев Ф. А. Ковязина и С. А. Корсукова. Первый, как и я, был комиссаром, а Корсуков - секретарем партийного бюро полка.

Ровно в 23.00 адъютант исчез в боковом отводе землянки, и тотчас оттуда вышел невысокий, чисто выбритый человек средних лет, в новой, туго перетянутой широким ремнем гимнастерке. Это был командир нашего полка воентехник первого ранга Лифанов. Я видел его впервые и потому старался разглядеть и запомнить. Следом за ним вышли комиссар полка Гродзенчик и начальник штаба Румянцев.

Командир полка пояснил цель вызова командного и политического состава второго стрелкового полка и перечислил все, что нам незамедлительно следовало выполнить. В моем маленьком, сохранившемся по сей день блокноте записано двадцать восемь пунктов. Среди них значатся такие: "Составить и представить в штаб полка план боевой и политической подготовки", "Установить строгую воинскую дисциплину", "Соблюдать военную тайну", "Научить весь личный состав окапываться", "Ежедневно присылать в штаб боевые и политические донесения", "Повысить ответственность комсостава за каждого бойца, его жизнь и боеспособность", "Наладить строгий учет потерь личного состава", "Захоронение убитых производить с почестями, составляя акты с указанием места погребения"...

Возвращаясь в Юрки, мы с Лукичевым разговорились, рассказали друг другу о себе. Лукичев оказался холостяком, хотя ему было под тридцать. В Ленинграде у него осталась мать. "Как-то она там?" - с грустью произнес он.

- А почему ты до сих пор не женат?

Лукичев ответил не сразу.

- Слишком был увлечен спортом. Каждый день тренировался, сохраняя форму, готовясь к соревнованиям. Кто согласится жить с таким фанатиком? К тому же я люблю кактусы... У меня все окна уставлены кактусами, а ведь они колкие...

- Не понимаю связи между женитьбой и кактусами, - искренне удивился я.

Лукичев пропустил это замечание мимо ушей. Видимо, в его личной жизни произошло что-то, о чем ему не хотелось вспоминать.

Он вообще был не очень-то разговорчивым человеком, пожалуй, даже замкнутым. А когда над страной нависла смертельная угроза, еще больше ушел в себя. Читая сводки Совинформбюро, он остро переживал неудачи наших войск. Даже высказывал мысль, что нам вряд ли удастся отстоять Ленинград. Насколько мог, я старался разубедить его. Порой мне это удавалось, и тогда глаза комбата начинали светиться радостью. К чести Лукичева, душевные переживания не сказывались отрицательно на его деятельности, не ослабляли его энергии. А энергия в нем била через край. Михаил Васильевич отличался собранностью, необычайной выносливостью и трудоспособностью. Для сна ему хватало вполне четырех-пяти часов в сутки. Остальное время было отдано работе, выполнению командирских обязанностей. Что и говорить, военных знаний ему недоставало, но если он чего-то недопонимал, не знал, никогда не стеснялся расспросить тех, кто служил в армии и обладал большим, чем он, опытом.

На следующий день после совещания у командира полка рано утром Лукичев вызвал командиров, а я - политруков рот, чтобы передать им все указания, полученные в штабе полка. Тут же условились о созыве партийного собрания: надо было избрать партбюро и поговорить с коммунистами о проведенном бое, об усилении их влияния на беспартийных. Каждый член партии должен был показывать пример соблюдения воинской дисциплины, к которой ополченцы мало того, что еще не привыкли, порой просто и не понимали ее значения. А ведь без строгой дисциплины в армии, тем более на фронте, нельзя рассчитывать на успех. Только при беспрекословном повиновении воле командиров можно быть уверенным, что любые трудности, даже связанные с риском для жизни, будут преодолены. История учит, что побеждает то воинское подразделение, в котором люди не только хорошо знают свой маневр, проявляют смелость и отвагу, но и неукоснительно соблюдают воинскую дисциплину. Не случайно потом мы часто говорили: "Дисциплина - залог победы".

В ближайший же день мне пришлось откровенно потолковать обо всем этом с одним из бойцов, в недавнем прошлом, как мы бы сегодня сказали, типичным интеллектуалом. Он утверждал, что для него важен прежде всего сам человек со всеми его качествами и достоинствами, а потом уже все остальное - его служебный пост, ученое или воинское звание.

- Страшно не люблю тех, - говорил он, - кто раболепствует перед "авторитетами", перед людьми, занимающими более высокое служебное положение. Подхалимство - самое неприятное явление, оставленное нам в наследство старым обществом, потому что оно убивает личность, казнит человеческое достоинство.

- В отношении подхалимства наши взгляды совпадают. Но ведь в армии, тем более на фронте, нельзя строить отношения лишь на уважении или на неуважении, - возразил я. - Без подчинения одного лица другому армия не только не будет боеспособной, но вообще не сможет существовать. Дай некоторым волю, и они тут же пошлют своего командира на все четыре стороны, вместо того чтобы идти в бой, где их могут ранить или убить. Инстинкт самосохранения, трусость возьмут верх. От ваших рассуждений пахнет нигилизмом. Если руководствоваться ими, они породят анархию.

- Вы меня не совсем правильно поняли, - горячо заговорил боец. - Я за дисциплину и за строгий воинский порядок. Я только против того, чтобы унижать человеческое достоинство. Против грубости, ледяного равнодушия, зазнайства и чванливости. И людей, зараженных этими "качествами", просто презираю!

- Это уже совсем иное дело...

Быть может, потому, что он встретил понимание со стороны комиссара, боец заключил с поразительной прямотой, и настойчивостью:

- В армии я обязан подчиняться старшему начальнику независимо от того, добрый он или злой, скромный или карьерист, наглец или честный. Но мне никто не может помешать иметь о нем свое мнение, уважать или не уважать его. Если он дрянь, то на всю жизнь и останется в моих глазах дрянью!

Такая запальчивость, резкость суждений могли сослужить этому бойцу плохую службу, ибо при известных условиях крайний скептицизм и нигилизм могли обернуться нарушением строгих армейских порядков, поэтому в откровенном разговоре с глазу на глаз я и предостерег его от ошибочных выводов и поступков.

Чем только не приходилось заниматься комиссару!

...На батальонное партийное собрание пришло более шестидесяти коммунистов. Всматриваясь в их лица, вдумываясь в их слова о только что проведенном бое и готовности к предстоящим, я еще острее почувствовал, насколько велика роль партийной организации в батальоне.

Вот взял слово рядовой Васильев, бывший слесарь "Скорохода". Там он был на хорошем счету, слыл отличным мастером своего дела и примерным коммунистом. Успел отличиться и в батальоне: он одним из первых поднялся в атаку. Не дрогнул, когда появились танки.

На таких можно положиться. Оки не подведут. Но все ли такие? Скажем, бойцы Мазуров, Ионов, Стронгин, Набиркин и Качан делом доказали, что достойны похвалы, как и Васильев, как командир роты Тамаркин и политрук Амитин. И все же кое-кто очень беспокоил меня. Рядовой Теленков не выдержал физической нагрузки, даже на марше отставал. Боец Гравчик обратился с просьбой отпустить его обратно на хлебозавод: мол, не может видеть крови и трупы убитых. Путилов испугался танков. Как быть с этими двумя? Будет ли от них толк, станут ли они отважными и выносливыми? Что нужно сделать, чтобы они стали настоящими воинами?..

И, как бы угадав мои мысли, комбат Лукичев в конце собрания сказал:

- Наш батальон выиграл бой. Не все вели себя смело. Думаю, это закономерно. Везде, в любом деле есть передовые, а есть средние и слабые люди. Наш батальон не является исключением. Давайте же равнять всех на лучших, средних поддерживать, а слабых подтягивать до тех и других.

Мне оставалось лишь поддержать комбата.

Нам с Лукичевым собрание на многое открыло глаза. Коммунисты, выступая в прениях, подмечали то, что нам не удалось своевременно увидеть и оценить. В частности, они подсказали, как можно повысить бдительность. Ведь враг был не только коварен, но умен, хитер и опытен. Коммунисты настаивали на том, чтобы круглосуточно действовали боевые дозоры, чтобы людям было запрещено ходить днем по открытой местности, чтобы тщательнее маскировались землянки и траншеи. Эта подсказка была очень кстати, так как у некоторых бойцов от первого успеха закружилась голова, и они стали бравировать своей храбростью, не соблюдали маскировки, даже не хотели окапываться, за что поплатились жизнью. Расходились мы поздней ночью. Когда темнота начала поглощать людей, до моего слуха донесся диалог двух коммунистов, - чьи это были голоса, я не понял.

- Нет ни одного человека, - глуховато, с большой убежденностью говорил один, - который был бы умнее коллектива.

Его слова я расценил так: чтобы не наделать глупостей, надо чаще советоваться с коллективом. Что ж, мысль правильная.

- Даже гениальные люди, - с той же убежденностью продолжал он, опираются на опыт других, на мудрость своего народа.

- Ты изрекаешь старую истину, - бросил реплику идущий рядом с ним.

- Но ее еще не опроверг ни один мудрец!

Не скрою, этот разговор заинтересовал меня, я уже собрался было окликнуть собеседников, но Лукичев спросил, дам ли я ему рекомендацию в партию, и пока мы беседовали, те двое словно растаяли во тьме.

7

Вернувшись с собрания в землянку, мы с Михаилом Васильевичем долго еще обсуждали, как повысить боеспособность батальона и организовать учебу в условиях активной обороны, что предпринять для установления подлинно воинской дисциплины и высокой бдительности. Собрание как бы сбросило с плеч Лукичева груз сомнений. Он стал действовать более уверенно и решительно. На другой же день обошел все роты, придирчиво осмотрел окопы и приказал рыть глубокие ходы сообщений, выставить дозоры впереди линии обороны. Естественно, я все время был рядом, стремясь помочь ему, и, в свою очередь, наставлял наших политруков и их верных помощников - коммунистов и комсомольцев.

После этого на душе стало легче, улучшилось настроение. Начал прикидывать, что надо сделать в ближайшие дни. И вдруг узнаю, что Лукичева освобождают от командования батальоном. Тотчас же отправился к комиссару полка Гродзенчику и принялся отстаивать Лукичева, доказывая, что он может командовать, что из него получится хороший комбат. Гродзенчик не прерывал меня и, выслушав, разъяснил:

- Командование армии народного ополчения прислало к нам группу кедровых, опытных командиров. Назначен новый комдив - генерал-майор Любовцев. Командовать полком теперь будет майор Арсенов, а штаб возглавит капитан Лабудин. Более грамотными военными специалистами заменяются и комбаты. Командиром вашего батальона, - добавил он, - назначен капитан М. Г. Лупенков.

Это сообщение было для меня словно гром среди ясного неба. На фронте люди узнаются и сходятся быстро, за каких-нибудь несколько дней и даже часов привыкают друг к другу. Естественно, я успел привыкнуть и проникнуться уважением к Лукичеву. Жаль было расставаться. Но что поделаешь?! Не напишешь же письменный протест командованию! Успокоило и даже несколько утешило меня то, что Лукичев назначался адъютантом нового командира полка. Я подумал, что Михаил Васильевич может многому научиться у него, а потом, если позволит обстановка и он сам этого захочет, вернется в батальон, С Лукичевым мы расстались тепло и, казалось, навсегда. Но спустя полтора месяца военные дороги снова свели нас.

Новый комбат прибыл к нам на следующий день и, не теряя ни минуты, стал знакомиться с обстановкой на нашем участке обороны. По характеру вопросов Михаила Григорьевича Лупенкова видно было, что это и впрямь опытный командир. Его удовлетворил план обороны батальона и боевой учебы, составленный Лукичевым, и он не стал ломать этот план, вносить нечто принципиально новое, однако осуществлял его более грамотно, и батальон поверил в нового комбата.

Исходя из того, что линия обороны батальона была сильно растянута, а местность - хуже не сыщешь: лес, болото, овраги, пригорки, - Лупенков решил повысить роль взводов и отделений. Мера эта имела существенное значение: мелкие подразделения, да и каждый боец в отдельности начали действовать намного активнее, инициативнее. И потери уменьшились.

Лупенков учитывал, что ополченцы еще не привыкли к воинской дисциплине, и почти не употреблял слово "приказываю", я бы даже сказал, тактично обходил его. В то же время в нем заметно проглядывала присущая кадровым военным приверженность к субординации, и он строго следил за тем, чтобы приказания старших неукоснительно выполнялись младшими командирами.

- Терпеть не могу расхлябанности и своеволия, - заметил Лупенков, узнав, что какой-то командир взвода не выполнил вовремя приказ командира роты.

Военная "струнка" в Лупенкове чувствовалась во всем, начиная с его внешнего вида. Всегда подтянутый, выбритый, он почти ежедневно подшивал чистый подворотничок. Доклады своих подчиненных выслушивал только стоя. Он был быстр на ногу и начинал свой день с того, что появлялся утром в одной, днем - в другой, вечером - в третьей ротах. Его указания были четки, а выдержка поразительна. Сердился Михаил Григорьевич, лишь когда кто-либо проявлял беспечность. А уж чего не терпел в людях - трусости.

- Охваченный страхом человек, - говорил Лупенков, - подобен опасному микробу, который заражает окружающих. От страха до паники один шаг. Трус легко становится дезертиром и изменником...

Помнится, в один из дней фашисты предприняли новое наступление, и начальник штаба батальона Н., которому было приказано заменить убитого командира восьмой роты, испугавшись массированного артиллерийского обстрела, вернулся с полпути на командный пункт батальона. Увидев его, Лупенков потерял дар речи, от возмущения побледнел и выхватил из кобуры пистолет. Для него невыполнение приказа в бою было равносильно измене Родине. Не знаю, чем закончился бы этот приступ гнева, если бы я не удержал его руку. Впервые тогда Лупенков повысил голос, бросил в лицо начальнику штаба: "Трус!" - и приказал немедленно отправиться в роту, оказавшуюся в критическом положении...

Усилия комбата не прошли даром. Наш батальон стал походить на тугую пружину, которую чем больше сжимаешь, тем она сильней сопротивляется. Перемену в батальоне почувствовали и враги. Теперь они всюду натыкались на жесткую оборону, терпели урон от наших активных действий. Не проходило дня, чтобы батальон не нанес врагу удар, чтобы кто-нибудь из наших бойцов или командиров не совершил подвига. Фронтовая и армейская печать неоднократно писали о боевых делах нашего батальона, и имя Лупенкова скоро стало известно не только в дивизии, но и всему фронту.

Уже на пятый день своего появления в батальоне Михаил Григорьевич сказал мне:

- С завтрашнего дня все силы сосредоточим на селе Ивановском.

- Почему? - не удержался я от вопроса.

- Потому, что это единственный объект на нашем, восточном, берегу Луги, где противник имеет надежный плацдарм. Вот смотри...

Он разложил на коленях карту и, водя по ней карандашом, стал развивать свою мысль.

- Село Среднее - его обороняет первый полк - и наши Юрки расположены на одинаковом расстоянии от Ивановского: в трех километрах. Видишь? Среднее стоит на шоссе, идущем от Кингисеппа через Ивановское на Копорье. Лес вдоль всего шоссе вырублен. Поэтому первому полку подобраться к позициям врага трудно - все на виду. От Юрков же до Ивановского через лес ведет узкая извилистая проселочная дорога. Так что наш батальон находится в более выгодном положении, чем первый полк. От нас в любое время суток можно вплотную подойти к позициям фашистов, причем подойти не во фронт, а с фланга. В этом тоже преимущество.

- Так. Что же дальше?

- А дальше то, что географическое положение обязывает нас к более активным действиям. Нам надо почаще долбить фрицев.

И комбат красным карандашом энергично провел жирную стрелу, острие которой упиралось в кружок с надписью "Ивановское".

- Мы, конечно, можем действовать и левее села Ивановского, - продолжал Лупенков, и его карандаш замедлил свой бег. - Но тут нас от противника отделяет река. Чтобы атаковать его здесь, надо сначала форсировать реку, то есть подставить себя под пули. И так при каждой атаке. - Он поразмыслил немного и добавил: - Нет, нам нельзя разбрасываться. Мы не можем позволить себе действовать там, где для нас это невыгодно; к тому же на второстепенном участке. Все внимание, все свои силы мы должны сосредоточить на одном, главном направлении. Такое направление - село Ивановское... По данным разведки, немцы подтягивают сюда свежие силы... Я уже составил план по дням, вперед на целую неделю. - И Лупенков протянул мне густо исписанный лист бумаги.

В плане предусматривался комплекс самых разнообразных мер, с включением всех огневых средств, которыми располагал батальон. Тут были и неожиданные налеты минометчиков на места скопления гитлеровцев, и вылазки снайперов, и ночные артиллерийские обстрелы фашистских объектов, и выдвижение на "нейтральную" полосу секретных дозоров, наконец, разведка боем. Заранее устанавливалась очередность участия в этих операциях каждой роты.

В тот же день мы с Михаилом Григорьевичем собрали командиров и политруков рот. Вместе с ними уточнили все детали плана, затем согласовали его с командиром полка. А на следующий день приступили к выполнению задуманного. Не трудно было убедиться, насколько прозорливым оказался наш комбат.

8

Неподалеку от батальона стали появляться мелкие группы гитлеровцев. Одна из них неожиданно обстреляла бойцов седьмой роты Михайлова и Викентьева, в свободную и, как думалось, спокойную минуту собиравших в лесу ягоды. Этот случай еще больше насторожил нас. Пришлось ускорить создание предусмотренных планом Лупенкова секретных дозоров, выдвинув их метров на триста за линию обороны. В дозоры посылали наиболее смелых и физически выносливых бойцов, снабдив их биноклями, полуавтоматами, ручными гранатами и финскими ножами.

Первый же дозор, возглавляемый комсомольцем из Кронштадта Борисом Ионовым, на рассвете обнаружил трех гитлеровцев, направлявшихся в расположение нашего батальона. Ионов подпустил их на близкое расстояние и выстрелил, сразив насмерть одного из них. Двое других обратились в бегство. Ионов взял трофейный парабеллум и, обыскав карманы гитлеровца, изъял солдатскую книжку, письмо и фотографии. Убитый оказался обер-ефрейтором Артуром Касселем.

Среди фотографий, найденных в его карманах, был снимок, на котором Артур Кассель сфотографирован с женой, на берегу моря. Он стоял в полной парадной форме, самодовольный, гордо вскинув голову. К правому его плечу прижалась, безмятежно улыбаясь, его жена в коротком, светлом, раздуваемом ветром платье. Левой рукой Кассель придерживал своего кудрявого отпрыска, который едва достиг восьми - десяти лет. Внизу на фотокарточке стоял штамп "Штральзунд" и дата "10 июня 1941 года". Выходит, обер-ефрейтор запечатлел себя и свою семью менее чем за две недели до вероломного нападения немецко-фашистской Германии на нашу страну. В тот день ему, по всей видимости, и в самом дурном сне не могло привидеться, что не пройдет и двух месяцев, как его жена получит извещение: "Ваш муж Артур Кассель погиб на Восточном фронте, храбро сражаясь за великую Германию".

Удачный "дебют" Бориса Ионова подстегнул других ополченцев. Иные из них даже стали приходить к комбату и предлагать свой план действий.

- Товарищ командир батальона! - обратился к капитану Лупенкову командир минометного взвода Петр Пьянков, в прошлом моряк Балтийского флота. - Мои бойцы установили, что фрицы начинают обедать ровно в два часа дня, без минуты опоздания. В это время к полуразрушенному зданию фабрики в селе подъезжает кухня, и около нее выстраивается очередь. Разрешите мне угостить их по-флотски. Накрою так, что и не успеют даже сказать "папа-мама".

Михаил Григорьевич знал Пьянкова как умного и смелого командира взвода. В то же время о бывшем моряке поговаривали, что он еще не избавился от никому не нужного ухарства, нередко идет на риск, когда обстоятельства вовсе не требуют этого.

- У вас какие минометы? - счел нужным спросить комбат, хотя прекрасно знал это.

- Ротные.

- Следовательно, чтобы поразить цель, надо стрелять с позиции, расположенной почти у самого переднего края противника.

- Так точно! - мгновенно отозвался Пьянков. В его прищуренных карих глазах вспыхнул озорной огонек, и это не прошло мимо Лупенкова.

- А не очень рискован ваш план?

- Но ведь без риска и канаву не перепрыгнешь. Риск - благородное дело!

- Так-то оно так, и все же следует соблюдать осторожность.

- Товарищ комбат, разрешите, сделаю так, что комар носа не подточит!

- Ну, коли так, действуйте. Только договоритесь со своим ротным, чтобы он придал вам группу бойцов для прикрытия на случай, если немцы засекут и начнут преследовать вас. Лихость да еще без подстраховки может кончиться плохо.

- В драке, товарищ комбат, волос не жалеют, - с жаром проговорил Пьянков. - А на войне не просто дерутся, а и убивают друг друга.

- Все это верно, однако же осторожность не помешает, - повторил комбат.

- Есть, осторожность не помешает! - И Пьянков щеголевато повернулся и пошел своей раскачивающейся матросской походкой.

Он выбрал для своих минометов несколько скрытых от врага позиций. А чтобы проверить, попадают ли мины в цель, посадил на ель корректировщика с телефонной трубкой.

Первый же выход Пьянкова увенчался полным успехом. Несколько точно нацеленных мин угодило в группу выстроившихся около кухни гитлеровцев. Корректировщик подсчитал, что только убитых было человек пятнадцать. Взлетела в воздух и кухня. В стане врага поднялась паника, шум и крики. Пока гитлеровцы соображали, откуда выпущены мины, Пьянкова и след простыл. За несколько последующих дней Пьянков со своими бесстрашными минометчиками уничтожил, по нашим подсчетам, более пятидесяти гитлеровцев.

К общему нашему горю, четвертого августа во время боя, который вела восьмая рота за село Ивановское, Петр Иванович Пьянков погиб. Это была большая утрата. Героя похоронили с воинскими почестями. Заменил Пьянкова во взводе его друг, такой же отважный воин, коммунист Сергей Мазуров, в прошлом тоже краснофлотец, а после демобилизации - рабочий подсобного хозяйства Московского райсовета. Мазуров продолжил дерзкие налеты на врага, чем завоевал в батальоне такое же уважение, как и Пьянков. Он мстил фашистам за смерть своего товарища всюду, где только мог.

На "охоту" ходили и многие другие ополченцы. Они наводили страх на фашистов, уничтожали их, взрывали вражескую технику.

Лупенков искусно руководил действиями храбрецов, тщательно обсуждал с ними итоги каждой их вылазки, и эти разборы, как и его советы, отточили воинское мастерство ополченцев.

Явился к комбату и командир батареи 76-миллиметровых пушек лейтенант Шувалов. Эта батарея была придана нам для поддержки разведки боем, которую мы всегда готовили с особой тщательностью.

- Разрешите и нам, товарищ комбат, малость побеспокоить немцев.

- А не вызовете на себя ответный огонь?

- Выберем запасные позиции где-нибудь подальше от Юрков.

- Надо бы вам прежде всего согласовать это дело со своим командиром, посоветовал Лупенков.

- А я уже согласовал. К тому же действовать-то мы будем в ночное время, фрицы - люди пунктуальные. В одно и то же время ложатся спать и так же, по точному графику, встают утром. Вы же их знаете. Педанты до мозга костей... А мы будем устраивать им побудку не только рано утром, но и ночью. Я уж и объект наметил...

- Ночью без пристрелки снаряды могут и не попадать в цель.

- Пристрелку произведем днем.

- Раз ваше начальство разрешило - действуйте!

Первые же ночные артиллерийские обстрелы села Ивановского причинили фашистам немало неприятностей. Уже на следующий день вражеский воздушный разведчик долго летал над Юрками в поисках местонахождения нашей батареи. После него часа через два в воздухе появился и бомбардировщик. Но сбросил он свой смертоносный груз на ложные позиции, которые заранее оборудовал Шувалов.

Так длилось несколько суток. Ночью батарея Шувалова устраивала артналет, а днем прилетали бомбардировщики противника.

- Раз немцы всполошились, - радуясь своему успеху, с гордостью говорил Шувалов, - значит, наши "гостинцы" пришлись им не по вкусу.

Бойцы батальона, встречая артиллеристов, уважительно приветствовали их и кричали вслед: "Успеха вам, ночная артиллерия!"

Убедившись, что авиация не в силах заставить замолчать батарею Шувалова, фашисты пустили в ход свою артиллерию. И как только наши батарейцы открывали огонь, со стороны противника тотчас летели ответные снаряды более крупного калибра. Однако Шувалов и тут перехитрил врага: он рассредоточил свои пушки, расставив их на двести - триста метров одна от другой. Выпустив по селу Ивановскому несколько снарядов, он немедленно менял позиции. Грузовые машины, которые использовались как тяга, всегда стояли наготове, с заведенными моторами.

Мы понимали, что в масштабе военных действий, развернувшихся на всех фронтах, в том числе и на Ленинградском, артиллерийские налеты батареи Шувалова, как и дерзкие вылазки наших дозорных, для гитлеровских войск - не больше чем булавочные уколы, но на более ощутимые удары у нас еще не было сил. И потом, разве могучие, полноводные реки были бы такими, если бы не вбирали в себя множество притоков, в том числе и совсем маленьких ручейков?.. Пусть это были пока уколы, но они беспокоили противника, держали его в постоянном нервном напряжении, выматывали его силы. И достигалось это почти не обученным батальоном, вооруженным преимущественно винтовками. Станковых и ручных пулеметов у нас насчитывалось по одному-два на роту. А минометы мы получили лишь в конце июля.

Между тем противник готовился к новому крупному наступлению. По кингисеппскому тракту, как доносила разведка, в Ивановское и Поречье стягивались мотопехота, артиллерия и танки. Сколько, какие части и соединения? Точно мы этого не знали. Поэтому перед каждым подразделением дивизии была поставлена задача: во что бы то ни стало добыть "языка". На такое дело послать можно было только добровольцев. Надо ли говорить, что их вызвалось намного больше, чем того требовала эта операция. Руководителя группы разведчиков прислали из штаба дивизии - им оказался бывший начальник цеха клеевой обуви "Скорохода" Аполлон Михайлович Шубин, уже ходивший в тыл врага.

Армейская разведка - это бой. Но бой особого рода. Он не каждому по плечу. Тут все решают отвага, хладнокровие, выносливость. Надо обладать исключительной находчивостью, сообразительностью, быстротой реакции.

На фабрике Шубин не проявлял таких качеств. Порой он даже казался медлительным, флегматичным. Однако подкупала его душевность. В отношениях с людьми у него всегда было все ясно и просто. Такие отношения сложились и у наг с ним. И вот теперь, перед его уходом в тыл врага, мы долго и откровенно беседовали, усевшись на поваленную сухую березу.

- Не волнуешься, не нервничаешь? - спросил я его между прочим.

- Сам понимаешь, ходить к немцу в тыл - не к колодцу по воду. Такое чувство, будто ты все время соприкасаешься с током высокой частоты. Но стоит раз испытать это чувство, как потом оно уже целиком захватывает тебя...

А я, по правде сказать, переволновался за него: ведь он мог не вернуться. Однако Аполлон Михайлович вернулся. Вернулся через три дня, возбужденный и раздосадованный: "языка" добыть не удалось. Перед тем как уйти в штаб дивизии, подробно рассказал мне, почему. Вот его рассказ, как я его записал по памяти:

"Течение реки Луга, когда мы подошли к ней ночью, было тихим и спокойным. Я прикинул ширину - метров пятьдесят. Перейти обмелевшую реку было несложно. Важно перейти так, чтобы меньше было всплесков, меньше шума.

Лежу на берегу в кустах и размышляю, как перебраться, чтобы не заметили фашисты. Решил: надо снять сапоги и брюки, переходить босиком. И одежда осталась сухой, и шума не наделали. Когда достигли намеченного пункта, было уже совсем светло. Укрылись мы на опушке леса и стали осматривать местность. Перед нами - поле нескошенных, помятых, начавших уже осыпаться хлебов, а за ним как на ладони Полесье, большая деревня, где хозяйничали гитлеровцы. Они вели себя там как дома: свободно ходили по своим делам, разговаривали во весь голос и даже делали физзарядку. От возмущения и обиды у меня аж сердце заныло!

Но тут делать нам было нечего: кругом все открыто, а их много. И мы пошли дальше, в сторону Кингисеппа, к шоссе, ведущему в Ивановское. Шли лесом, но держались дороги, чтобы не заблудиться. К тому же дорога - кладезь для разведчика.

Километрах в пяти от Ивановского мы залегли в ложбинке и замаскировались. Скоро усилилось и передвижение противника. Долго со скрипом по шоссе ползли тягачи, таща за собой тяжелые орудия. Потом заревели своими мощными моторами танки. А во второй половине дня промчалась мотопехота. Мы все подсчитали, запомнили. Потом на некоторое время водворилась тишина. Пора было и подкрепиться. Однако слух уловил шум приближавшейся легковой машины.

- Может, рискнем? - спросил рядовой Седов, парень смелый и сильный.

Времени на раздумывание не оставалось.

- Давайте, - ответил я.

Седов вскинул винтовку. Раздался выстрел - и "оппель", резко свернув в кювет, с грохотом налетел на ствол толстой сосны и разбился вдребезги. Мы подбежали к машине. Увы, никто из ехавших в ней не уцелел. Их было трое полковник, капитан и шофер. Забрав у них документы, планшетки с картами и другими бумагами, мы скрылись в лесу, стремясь уйти как можно дальше. Нашли речушку, разулись и немного прошли по воде босыми, чтобы замести следы. Бумаги рассмотрели лишь вечером.

Исходили мы много и узнали немало. 122-я немецкая дивизия снимается. Видимо, наши здорово потрепали ее. Но на смену ей прибыла не одна, а целых три дивизии.

Возвращаться было труднее, чем идти туда. Все побережье Луги занято свежими частями противника. О том, чтобы захватить "языка", в таких условиях и думать было нечего. Уже неподалеку, чуть ли не у самой реки, нас заметили и обстреляли. Я с Алексеевым и Седовым проскочили. А Хапаев погиб. Жаль, не удалось вынести... Немцы были совсем рядом..."

Рейды в тыл к гитлеровцам - с целью разведки и диверсий - совершали группы из других подразделений нашей дивизии. Одной из таких групп во главе со старшим лейтенантом Петровым удалось атаковать с тыла вражескую роту во время марша. Противник потерял тогда около полусотни убитыми и ранеными.

"Язык" был все-таки добыт, - к сожалению, не нашим батальоном. Его взял военфельдшер Градусов, возглавивший группу разведчиков другого полка. Пленным оказался рядовой Вернер Кох, давший ценные показания. Это произошло за несколько дней до возобновления наступления фашистов на Ленинград.

9

В конце июля и в начале августа 1941 года гитлеровцы, стремясь деморализовать, сбить с толку ополченцев, предприняли ряд идеологических диверсий. В один из дней над Юрками, как это часто бывало, повис самолет противника, но на сей раз сбросил не бомбы - на нас обрушился с неба дождь листовок. Я поднял одну из них, быстро пробежал глазами и задохнулся от возмущения. Мало того, что эта состряпанная на геббельсовской пропагандистской кухне листовка призывала прекратить сопротивление, поскольку, мол, немецкие вооруженные силы намного превосходят вооруженные силы Советского Союза, под ней стояла искусно воспроизведенная подпись сына Сталина - артиллериста Якова Джугашвили. Ополченцы понимали, что эта листовка - гнусная, грязная и грубо сработанная фальшивка. Мы допускали, что сын Сталина мог попасть в плен, но не допускали и мысли, чтобы он мог поставить свою подпись под предательским призывом.

Что и говорить, листовка эта произвела тяжелое впечатление. Но из откровенных разговоров с бойцами и командирами я вынес твердое убеждение, что они восприняли и оценили ее именно как вражескую диверсионно-идеологическую атаку, цель которой - посеять в наших рядах сомнения, неверие, сломить силу духа защитников Ленинграда. В те дни дел у политработников, естественно, прибавилось. Мы побывали в каждом подразделении, как всегда, не скрывая от людей трудностей, еще и еще раз разъясняли сложившуюся обстановку, требовавшую от каждого из нас огромной выдержки, самообладания, мужества, готовности держаться до последнего, но не пропустить фашистов, отстоять город Ленина. Ополченцы хорошо понимали это: ведь они сплошь, до одного были добровольцами! И все же, как ни горько вспоминать об этом, единичные случаи нездоровых настроений, трусости были. Не знаю, то ли под воздействием листовки, то ли по другой причине, в те дни исчез из батальона некий Куперман. Нам не удалось установить, куда он скрылся: возможно, уехал в Ленинград, а может быть, переметнулся к врагу. Нездоровые настроения появились у Николаева, студента авиационного института. Он бросил свой комсомольский билет, заявив: "Все равно, кем умирать". В те же дни в одном из батальонов второго стрелкового полка самовольно оставил поле боя, уничтожил свой партбилет некий Лезник, Его, конечно, исключили из партии, а за трусость предали суду Военного трибунала.

Но, повторяю, это были редкие, единичные факты. В целом же морально-политическое состояние в батальоне было высоким, и дальнейшие события, та борьба, которую мы вели, стократ подтвердили это. Что же касается листовок, они уничтожались бойцами с брезгливостью. А минометчик Пьянков - тогда он еще был жив - попросил у меня разрешения вернуть ее фашистам с таким же письмом, какое в свое время запорожские казаки сочинили и послали турецкому султану. И, разумеется, я разрешил ему сделать это.

...Какой бы сложной ни была обстановка на фронте, время для разговоров по душам находилось. Больше всего людей волновало: выстоим ли? Этот "вопрос вопросов" многократно обсуждали и мы с Лупенковым. Вот и в этот раз, сидя на скошенной, пахнущей полевыми цветами траве, Михаил Григорьевич спросил:

- Как думаешь, боевой, выстоим?

Наедине он почему-то называл меня "боевым". Видимо, так было принято называть замполитов в военно-медицинском училище, где он работал до войны.

- Мы? - уточнил я. - Мы же ленинградцы! А ленинградцы - как бы это сказать? - люди особого склада, особой закалки... В нашем городе родилась Советская власть, - размышлял я вслух. - Отсюда начала свое шествие социалистическая революция. Да разве можно сдать такой город?! Нет. Этому не бывать. Ленинград мы не сдадим!.. Армия Гитлера будет разбита на берегах Невы, как были разбиты в свое время псы-рыцари дружинами Александра Невского на льду Чудского озера.

- Все это так. Но чтобы разбить гитлеровскую армию, надо иметь огромные силы, иметь танки, самолеты, а их у нас...

- Будут и танки, - перебил я Лупенкова, - и самолеты, и свежие силы! Мобилизация резервов, видимо, не закончена. Полностью еще не перестроилась на военный лад и промышленность. Для этого время нужно. Время!.. К тому же и у фашистов есть предел. Думаю, они скоро, во всяком случае, к зиме или зимой, выдохнутся.

- Возможно... Но пока что они занимают наши города и деревни, вот уж почти вплотную подошли к Ленинграду... - И, помолчав, спросил меня в упор: Как думаешь, долго продержимся в Юрках?

- - А это уже зависит от нас с тобой и от тех, кем мы командуем.

- Если бы только от нас!.. Нам долго не продержаться, если немцы перейдут в наступление, - продолжал Лупенков. - Мы вооружены плохо. На голом энтузиазме далеко не уедешь.

- Верно, сейчас мы вооружены плохо. Но убежден: Урал и Сибирь скоро дадут танки и самолеты. Да и руководство Ленинградом не сидит сложа руки. В помощь Красной Армии создана многотысячная народная армия, и наш батальон ее частица.

Лупенков посмотрел на меня долгим взглядом.

- Боюсь, немцы в ближайшие дни перейдут в наступление. По данным разведки, они стягивают большие силы. Что тогда будем делать?

- Драться. Драться до последнего!

- А дальше, когда не останется последнего?

- Придут другие и сделают то, что не удастся нам.

- Твоими бы устами да мед пить. - Он тяжело вздохнул.

В те дни я, как и многие советские люди, был убежден, что вот-вот наша армия перейдет в наступление и разгромит фашистские полчища. Должны же быть где-то резервы! Ведь наша страна превосходит Германию и по территории и по численности населения. Я был также уверен, что и из Ленинграда скоро подойдет подкрепление. Хотя мы, ополченцы, в обороне Ленинграда играем большую роль, однако же это вспомогательная сила. Ополченческие дивизии сделают свое дело, выиграют время. Но, чтобы разбить фашистов, нужны хорошо обученные и хорошо вооруженные войска. И они довершат начатое нами. Я непоколебимо верил в это и потому с - такой убежденностью отвечал Лупенкову.

- В сущности, я такого же мнения, что и ты, - вновь, после долгого раздумья, заговорил комбат. - Но давай на вещи смотреть трезво. Сейчас мы воюем еще не ахти как хорошо, хотя и покалываем фашистов. Нам позарез нужны танки и самолеты, - - настойчиво, как заклинание, повторил он. - Что касается меня, я смерти не боюсь. За Родину, за ее свободу готов отдать жизнь. И сделаю все, чтобы за смерть каждого из нас, кто в батальоне, фашисты уплатили втридорога...

Тут мы оба притихли в изумлении: откуда-то прилетел соловей и опустился на ветку березы, под которой мы сидели. Почесал маленьким клювом под крылом, перепорхнул на другую ветку и неожиданно завел свою трель. Соловьиная песнь - в августе?! Мы слушали затаив дыхание. Но вот лесной певец умолк и улетел.

- А жизнь идет, - философски заметил Лупенков. И добавил: - Запоздалая песнь. Наверное, остался без подруги... - Голос его смягчился: - И не передать, до чего люблю соловьиную песню! Мальчишкой частенько бегал в березовую рощу на берегу Волги, чтобы послушать, понаслаждаться... Казалось бы, совсем невзрачная на вид птаха, а стоит ей запеть - создает какое-то особенное, поэтическое настроение...

Эти неожиданные в устах комбата слова были созвучны и моим мыслям, я тоже с детства люблю соловья, и только было раскрыл рот, чтобы сказать это, как перед нами выросла фигура связного: начальник штаба послал его сообщить нам, что в батальон прибыл с подарками и письмами представитель Московского района.

- Пойди к гостю ты, - попросил Лупенков, - а мне с начальником штаба надо составить программу занятий на завтра.

10

Гость из Ленинграда - участник гражданской войны Николай Борисович Бойков - приехал с делегацией в дивизию по поручению первого секретаря райкома партии Г. Ф. Бадаева. Он уже успел кое с кем познакомиться. И, когда я подошел к нему, о чем-то оживленно разговаривал с телефонистом и связным Андреевым. Бойков, хоть и был солидного возраста, выглядел бодро, и даже борода с проседью, которую он отпустил, по-видимому, чтобы не очень бросались в глаза следы оспы на лице, не старила его.

- Как воюете? С каким настроением?

- Воюем пока средне, - чистосердечно ответил я. - А вот настроение неплохое. Главное - драчливое.

- О, это уже хорошо! Раз "драчливое", можно вручить вам и подарки, - пошутил посланец райкома партии.

В блиндаже еще до моего прихода были разложены пакеты с пряниками, папиросы, бритвенные приборы и письма, адресованные ополченцам. Некоторые из писем пришлось отложить в сторону. Бойков понизил голос:

- Адресаты погибли?

- Да, их уже нет...

Старый рабочий молча склонил голову... Затем протянул мне письмо секретаря райкома, написанное от имени трудящихся нашего Московского района. В нем говорилось, что они с чувством глубокой гордости узнали о нашей первой схватке с врагом, о храбрости и геройстве ополченцев, об их беспредельной преданности Родине: "Мы уверены, что своим подвигом вы приумножите героические традиции отцов - питерских рабочих, уготовивших могилу для врага на подступах к Петрограду в 1919 году".

С этим письмом мы с Николаем Борисовичем отправились по ротам и там, в землянках, читали его ополченцам. Потом Бойкову всякий раз приходилось отвечать на множество вопросов. Фронтовиков интересовало все: часто ли город подвергается бомбежке, выпускает ли все еще "Скороход" обувь или перешел на изготовление военной продукции. Ополченцы расспрашивали, как живут их семьи, что слышно у товарищей по работе. Мы сообща написали ответное письмо, под которым подписалось более ста ополченцев, заверивших райком, что "ни один фашист не переступит черты города. Ленинград был, есть и будет стоять гордым, а ленинградская земля станет для фашистов могилой".

На второй день, когда мы угощали гостя фронтовым завтраком, в блиндаж вошел юноша лет семнадцати. Гимнастерка свисала с его узких плеч, пилотка налезала на уши. Он лихо козырнул комбату:

- Товарищ капитан, по вашему вызову боец Бойков... Лупенков, не дав бойцу договорить, подошел к нему и мягко сказал: "Не надо, Юра, доклада".

Отец и сын бросились друг другу в объятия. Затем Бойков-старший отстранил и критически осмотрел своего сына. "Ишь ты, вояка" - только и сказал он.

Мы пригласили за стол к завтраку сына Бойкова.

- Николай Борисович, что же вы раньше не сказали, что у нас в батальоне воюет ваш сын? - осторожно спросил я.

- Сначала дело надо было сделать, а потом уж и с сыном свидеться. К тому же он ушел на фронт тайком от меня и матери...

- Не надо, папа! - взмолился Юра.

А я подумал о том, что война пробудила не только ненависть к врагу и готовность выполнить долг перед Родиной, но и романтическую тягу к подвигу. Особенно у таких вот подростков, как Юра Бойков.

- Как, Юра, служится? - поинтересовался я.

Юноша помолчал, а потом ответил спокойно, серьезно, и мне даже показалось, будто он прочитал мои мысли:

- Не думайте, что я пошел в народное ополчение из-за какой-то романтики. Я такой же, как и все. Из нашей школы многие комсомольцы на фронт ушли сразу, как только началась война.

- Это правда, - подвердил Бойков-старший, решивший, видимо, поддержать сына. - То, что он тайком сорвался, виновата мать. Не пускала добром.

Чтобы отец с сыном могли поговорить о своем, мы оставили их в землянке одних. Выйдя на воздух, Лупенков обернулся ко мне:

- Давай отпустим Юру домой. Он же еще мальчик.

- Не возражаю. Но полагаю, что и младший и старший Бойковы не пойдут на это. Скорее и отец останется в батальоне.

Так и случилось.

Спустя несколько дней я встретил в седьмой роте Бойкова-старшего с санитарной сумкой за спиной. Он остался в батальоне с разрешения Лупенкова. Думаю, не только из-за несовершеннолетнего сына. Он собственными глазами видел, как воюют ополченцы, понял, что врага можно остановить только общими усилиями, если каждый ленинградец, кто мог, возьмется за оружие.

Теперь в батальоне была уже не одна семья, а две: в девятой роте служила молодая чета - А. А. Немиров и В. Н. Кучкина, сыгравшие свадьбу всего за несколько дней до войны. Увы, молодоженам не суждено было счастье. В первых числах августа Немиров был убит. Жена его, служившая сандружинницей, пришла на следующий день к комбату и попросила отпустить ее в другой батальон: ей невмочь было оставаться там, где погиб и похоронен муж. Лупенков пошел ей навстречу...

В начале августа обстановка на рубеже, который обороняла наша дивизия, накалялась не то что с каждым днем, с каждым часом. Накопив кое-какой опыт и привыкнув к фронтовой жизни, ополченцы теперь действовали более умело. Но заметно активизировались и фашисты. Не было дня, когда бы над нашими позициями не кружил "костыль" (так бойцы прозвали фашистские самолеты-разведчики), нас чаще стали обстреливать из орудий и минометов, мешая вести оборонительные работы: рыть противотанковые ловушки, ставить мины и проволочные заграждения.

Перед третьим батальоном нашей дивизии в те дни была поставлена сложная задача: провести разведку боем. Но на ее подготовку давались только сутки. И вот на рассвете 3 августа два взвода седьмой роты под командованием лейтенанта Томина заняли исходные позиции. Мы с Лупенковым, взяв с собой связных Морозова и Андреева, тоже отправились туда. К нашему наблюдательному пункту протянули телефонную связь.

В августе под Ленинградом рассветает быстро, и по земле обычно стелется легкий туман - зрелище сказочное. Атака вражеских позиций была приурочена к моменту восхода солнца, в расчете застать фашистов врасплох.

План действий был таков: сперва короткими перебежками, а затем смелым броском ворваться в окопы врага перед селом Ивановским, захватить двух-трех "языков" (в зависимости от обстановки) и под прикрытием двух выдвинутых вперед станковых пулеметов вернуться.

Пока мы снова и снова вглядывались в карту, на которую был нанесен план разведки боем, нам казалось, что план этот неуязвим, и в мыслях уже рисовалась победа. В нее верили и бойцы и их командир, перед которыми мы накануне ставили задачу. Но взять "языка" оказалось далеко не просто.

Началось с того, что противник засек продвижение наших разведчиков и открыл сильный огонь, прижав их к земле. Томин с несколькими бойцами поползли вперед, но вскоре вынуждены были залечь в неглубокой ложбинке. При сложившихся условиях "языка" было не взять, больше того, следовало как можно быстрее вывести взводы из опасной зоны: они несли большие потери. Мы это поняли, увидев поспешные перебежки наших дружинниц, перевязывавших раненых.

Первое, что сделали, - вызвали минометчиков и указали цель, которую надо было уничтожить. Затем через начальника штаба полка связались с артиллеристами и попросили подавить фашистские огневые точки из дальнобойных орудий. Обязанности корректировщиков взяли на себя.

На все это было потрачено немало времени. Только к полудню фашисты приутихли, и нам удалось вывести своих бойцов. В этом бою было немало раненых. Были и убитые. Одному из бойцов осколком оторвало нижнюю челюсть. Он не кричал, хотя было видно, что ему невыносимо больно. Дрожащими от слабости руками он достал из кармана гимнастерки заранее написанное письмо и протянул его мне. Он тщетно пытался что-то сказать, и я не без труда понял его просьбу: переслать письмо домой. Как это было тягостно!

Лупенков тяжело переживал нашу неудачную попытку провести разведку боем и добыть "языка". Всю ответственность за это он брал на себя.

- Прежде чем идти в бой, надо было тщательно разведать все подступы к врагу, а мы этого не сделали, и это моя вина. Время атаки выбрали неудачное. Нельзя было атаковать утром. Надо было ночью, в темноте...

Командир полка Арсенов, прибывший к нам в тот же вечер, был настроен более оптимистически. Неудачу он объяснил сосредоточением здесь больших сил противника и усилением его бдительности.

- Из этого следует, - заключил он, - что немцы готовятся к наступлению. Надо быть готовыми отразить его. В этом смысле разведка была полезной.

И все же комбат не успокаивался. Настаивал, чтобы в политдонесении я указал, что разведка боем сорвалась из-за плохой подготовки и недостаточно продуманного плана, но я просьбу его не выполнил: изложил лишь факты и мнение командира полка майора Арсенова о результатах боя.

Хотя никто из вышестоящих командиров не ставил нам в вину, по сути дела, невыполнение задачи, и мне и Лупенкову не давала покоя мысль, что всякая неудача в бою независимо от ее причин чревата нежелательными и опасными последствиями, отрицательно сказывается на настроении, а значит, и на боеспособности подразделения. Кроме того, подобная неудача создает определенные преимущества противнику, который обычно старается сразу же закрепить или развить свой успех.

Поэтому я счел необходимым на следующий же день собрать коммунистов седьмой роты, чтобы успокоить их и рассказать о том, что ожидает батальон впереди. Честный, доверительный разговор с подчиненными людьми не раз выручал нас с Лупенковым.

Собирались коммунисты роты в балке, на окраине Юрков, молча. Чувствовалось, что они жалеют погибших товарищей, находятся под впечатлением пережитого накануне.

- Как дела, товарищи? - спросил я, когда они уселись на землю.

- Плохо, - после небольшой паузы ответил за всех командир роты Томин. Не можем прийти в себя после вчерашнего. Вот кое-кто и повесил головы.

- А это уж никуда не годится, - заметил я. - Нечего нос вешать. Надо готовиться к более серьезным боям.

Тут встал и попросил слово пожилой боец, санитар роты Шевяков.

- Нам, понятно, хвалиться нечем. Прав комроты, все мы вчерашнее приняли очень близко к сердцу. Но ведь на войне как бывает? Сегодня - неудача, завтра - успех. Попереживали и хватит. Надо взять себя в руки, настраиваться на боевой лад. Это не первый и не последний бой!

Слова Шевякова вызвали оживление. В том же духе высказались и другие. И у меня отлегло от сердца. А дальше пошел уже серьезный разговор о наших партийных делах, о задачах коммунистов в этот острый для всех нас период.

11

Шли двадцатые сутки нашего пребывания на фронте, нам же казалось, что мы воюем уже давно: фронтовые дни и ночи длиннее мирных. Не случайно во время войны год службы в армии приравнивался к трем. Иногда за всю ночь удавалось поспать какой-нибудь час-два, но мы уже не испытывали той усталости, которая так сильно давала себя знать в первые дни, а в первые фронтовые сутки буквально придавливала каждого к земле. И вот минуло всего двадцать дней, и то, что прежде казалось невозможным, стало обычным, будничным. Как будто бы от рождения ты не знал никакого домашнего уюта - ни теплой комнаты, ни чистой постели. И откуда только взялись силы? Куда девался страх, который вначале испытывали все мы, вчера еще штатские люди, пока не прошли, пусть совсем небольшую, "школу войны"?..

Словом, за короткое время мы свыклись с трудной фронтовой жизнью. У нас даже сложился свой фронтовой режим: просыпаясь, первым делом выясняли обстановку, а уж потом мылись, брились и завтракали. Плохо было лишь с баней. За двадцать дней только раз пришлось мыться в чудом уцелевшей бане в Белых Ключах.

Однако настоящие испытания были еще впереди.

Седьмого августа в батальон прибыл парторг полка С. А. Корсуков, чтобы составить список отличившихся в предыдущих боях для представления их к правительственным наградам. Весь день и значительную часть ночи мы поочередно вызывали политруков и вместе с ними писали боевые характеристики. Корсукову пришлось заночевать.

В эти сутки на переднем крае было спокойно.

Артиллерия противника всего лишь раз обстреляла Юрки. Снаряды разорвались в центре деревни, где в тот момент никого не было, а один угодил в подбитый нами при занятии Юрков вражеский танк, что вызвало у ополченцев иронические улыбки: "Сильны, раз бьют по своим".

На рассвете Лупенков вышел из землянки немного поразмяться и с наслаждением втянул в себя свежий, густо настоянный лесными ароматами воздух. Навстречу шагнул охранявший землянку боец Андреев.

- Как идет дежурство, товарищ Андреев? - совсем не по-уставному спросил комбат.

- Пока нормально. Только что-то подозрительно тихо". Точно перед грозой.

- Именно подозрительно... - согласился Михаил Григорьевич.

Тут же вернувшись в землянку, он стал звонить командирам рот:

- Поднимите людей и усильте наблюдение. Будьте наготове...

Тревога оказалась не напрасной. Ровно в девять часов утра все загрохотало, с потолка землянки посыпался песок. Начался массированный артобстрел. Тут и там вздыбливались черные, чем-то похожие на фонтаны нефти столбы земли. Казалось, после такого артиллерийского шквала не должно остаться ничего живого. Может быть, так оно и случилось бы, если бы наши оборонительные сооружения и землянки находились в Юрках. К счастью, они были выдвинуты метров на пятьсот вперед. В деревне, вернее, на ее окраине, находилась только штабная землянка.

Артиллерийская обработка длилась сорок минут, после чего появились "мессершмитты". Ну и бомбежка это была! Снова то здесь, то там взметались ввысь земляные столбы, плотно застилая собою небо. Когда "мессеры" отбомбились и улетели, Лупенков взял телефонную трубку и тут же с досадой ее бросил: связь не действовала.

- Пошли, боевой, - сказал комбат, - здесь больше делать нечего. А парторгу лучше вернуться в полк.

...Проселочную лесную дорогу из Юрков в Ивановское, по которой мы шли с комбатом, пересекала линия обороны восьмой роты. Еще на полпути нам стали встречаться то один, то другой санитар с ранеными бойцами.

- Что там у вас? - Лупенков остановил пожилого санитара, который вел привалившегося к нему всем телом раненого с забинтованной головой: видимо, ранение у бойца было тяжелое, бинт весь пропитался кровью.

- Товарищ капитан, в наши траншеи ворвались немцы...

В роте царила полная неразбериха. Где командир? Никто толком ответить не мог: его нашли потом убитым. Бойцы мелкими группами рассредоточились по уцелевшим окопам и действовали по собственному разумению, кто как мог. Создалось критическое положение: еще немного, и фашисты вклинятся в оборону батальона, ворвутся в Юрки. Ликвидировать эту угрозу можно было, лишь немедленно собрав бойцов: пойти в контратаку. Нам с Лупенковым удалось сделать это. Одновременно мы послали ординарца к командиру девятой роты с приказом ударить фашистам во фланг. Только мы поднялись в контратаку, как гитлеровцы возобновили артиллерийский обстрел. Но теперь уже они стреляли не по Юркам, а по боевым порядкам восьмой роты. Подобно гигантскому трактору, вражеская артиллерия "прошлась" по укреплениям роты. Глубокие воронки, вырванные с корнем деревья, смятые, искореженные огневые точки, искалеченные тела убитых - так выглядела теперь позиция восьмой роты. Признаться, я думал, что рота больше неспособна сопротивляться врагу. Но когда вновь показались фашистские пехотинцы, они были встречены хотя и редкими, но меткими выстрелами. Вражеская пехота, не ожидавшая такой живучести ополченцев, вынуждена была залечь...