И в шутку, и всерьез

«Упрямец Керабан» родился из анекдота. Подобных произведений немало в мировой литературе. Достаточно вспомнить гоголевского «Ревизора». Да и у самого Верна аналогичные завязки уже встречались — скажем, в знаменитом романе «Вокруг света в восемьдесят дней». Правда, в новом произведении герои путешествуют «всего лишь» по Черному морю. Меняется и сам характер путешествия: вместо стремительной кругосветки Филеаса Фогга на самых современных для того времени видах транспорта читателю предлагается медленное в «старотурецкой» манере странствие на традиционных, ставших в какой-то мере архаичными средствах передвижения. Здесь, конечно, не только противопоставляется западноевропейская активность османской степенности, даже некоторой заторможенности — речь идет прежде всего о другом жанре романа.

Завязка «Керабана» шутлива. Вряд ли в жизни могло произойти то, что случилось в романе: вместо пустячной переправы в городских границах совершается путешествие длиной в три тысячи километров, на которое титульный герой тратит в сто тысяч раз больше денег, чем потребовалось бы на уплату налога, столь возмутившего «бережливого» коммерсанта. И хотя автор пытается уверить нас, что богачам, мол, свойственны прихоти, порой весьма и весьма разорительные (вспомните историю уничтожения дорогостоящей плантации тюльпанов ван Миттенами), все-таки сюжет романа очень далек от реальной жизни. Это ощущал и автор, признававший идею, на воплощение которой его герой тратит столько сил, откровенным «ребячеством»[1]. С полным правом книгу можно назвать литературной шуткой, где бытовые подробности перемежаются драматическими эпизодами и пейзажными зарисовками. Впечатление такое, что основная задача писателя — просто позабавить читателя. К концу этого веселого повествования положительные персонажи оказываются живыми-здоровыми и даже не понесшими сколько-нибудь заметных потерь, исключение составляет главный герой, Керабан — но ему-то и поделом! Впрочем, и ущерб неисправимого упрямца не так уж велик: потерял он — не считая, разумеется, дорожных расходов — всего-то одну старую карету. Словом, перед нами роман-комедия с элементами героики. Современный читатель легко найдет тут сходство со стандартным голливудским кинофильмом: та же непритязательность, неподлинность опасных ситуаций, те же обязательные победы положительных героев над отрицательными и столь же обязательный счастливый конец. И схожесть эта далеко не случайна. По свидетельству внука писателя, Ж. Верн работал над «Керабаном» с постоянной мыслью о сцене. Уже во время публикации текста в журнале Этцеля роман был передан в пятиактную пьесу, премьера которой состоялась 3 сентября 1883 года и закончилась полным провалом, хотя — опять же по мнению Жана Жюль Верна — главным достоинством романа были именно диалоги, писанные с мыслью о театре.

Впрочем, стоит сказать, что первоначально задумка истории, вылившейся в «Упрямца Керабана», была несколько иной. Автор хотел отправить своего героя путешествовать вокруг Средиземного моря, но потом почему-то изменил место действия. В целом к этой перемене Верн, видимо, не был готов, поэтому он и использует еще раз удачно зарекомендовавший себя десять лет назад в истории Филеаса Фогга прием: путешествие должно закончиться в строго фиксированный срок. Это временное ограничение хорошо было использовано автором: он смог отказаться от подробных описаний городов и весей, оставляемых позади путешественниками, сколь бы интересны ни были эти места. Правда, иногда Жюль Верн все же упоминает кое-что из известных ему достопримечательностей, намекая читателю о солидности своих познаний в этой области и одновременно словно извиняясь перед ним: «Прошу, мол, прощения, но подробно об этих «декорациях» писать сейчас не ко времени — надо привести героев к финишу точно в срок». Познавательная ценность романа от этого, конечно, проигрывала, но автор вполне сознательно подчеркивал отличие художественного произведения от путеводителя.

Особенно разочарованным мог чувствовать себя русский читатель. Значительная часть действия совершается на территории Российской империи, но в романе нет ни одного запоминающегося русского персонажа, ни одной картины подлинной российской жизни, ни одного цельного географического описания, если не считать «страшного» путешествия среди грязевых вулканов Таманского полуострова. В последнем случае, впрочем, Верн явно сгустил краски: хотя в прошлом веке активность грязевых вулканов значительно превосходила современную, передвижение среди них не представляло серьезной опасности для путешествующих. Фактически же, как и в записной книжке ван Миттена, идет лишь перечисление географических пунктов да чуть подробнее рассказывается о гостиницах всякого рода и еде. А чтобы читатель не соскучился, автор подзадоривает: «Сколько чудес мог бы увидеть ван Миттен! Сколько впечатлений осталось бы у него от этой страны, в которую его увлекла странная судьба! Но его друг Керабан путешествовал не для того, чтобы видеть…» Поэтому читателю и предлагаются потешные сцены вроде переправы через Керченский пролив или ссоры на железнодорожном переезде, а то и просто события в тогдашней России невероятные: похищение молодой турчанки (!) из Одессы. Впрочем, последний эпизод явно перешел в роман из раннего, средиземноморского варианта.

Центральное место в произведении безусловно занимает образ заглавного героя. «Истинное зерно книги — образ Керабана. Это не только центральная фигура, но персонаж захватывающий, живая иллюстрация упрямства, духа противоречия, протеста против какого бы то ни было ограничения; он вечно спорит, обуреваемый жаждой бесконтрольного владычества, и готов даже силой навязать свое мнение. Керабан уверен в своей незыблемой правоте. Если же события убеждают его в обратном, он страшно сердится»[2]. Упрямец-турок выписан необычайно живо, причем автор не столько насмехается над ним, сколько спорит, словно пытаясь в чем-то убедить. Кто же послужил Ж. Верну прообразом для Керабана? Интересное наблюдение сделал внук писателя: «В непосредственной близости от него (Жюля Верна.— Ред.) метался молодой человек, который никому не давал покоя и, будучи далеко не глупым, все же делал одни только глупости и заведомо был настроен против всех на свете, не терпел никаких возражений, упрямо следовал своим неразумным стремлениям, готов был встать на защиту любого парадоксального мнения, бросить вызов здравому смыслу, всегда считая себя правым, хотя при этом не был лишен благородства и широты взглядов. Короче говоря, существо совершенно непонятное — его сын»[3].

Нет, Керабан, конечно, не списан с Мишеля Верна. Тут мы сталкиваемся с более сложным явлением — как бы подсознательной подстановкой отдельных черт сына в характеристику литературного героя.

«Утверждать, что писатель взял его за образец, когда создавал образ Керабана, было бы ошибкой. Но не исключено, что он задумался об упрямце, ибо постоянно сталкивался с таковым. Выходки сына оставались предметом неустанных забот писателя. Реплики Керабана слишком многое напоминают мне, чтобы я мог сомневаться в этом… Хотя, надо признать, писатель делал это скорее подсознательно, так как наличие тысячи всевозможных оттенков в характере очаровательного и ужасного Мишеля позволило бы ему нарисовать персонаж еще более сложный»[4].

Еще в одном личном аспекте интересен «Упрямец Керабан». Здесь, пожалуй, впервые так подробно писатель говорит о своем отношении к браку. Если молодые Ахмет и Амазия горячо стремятся вступить в семейный союз, то у пожилых героев, Керабана и ван Миттена, брак вызывает антипатию. Похоже, Верн впервые усомнился в сделанном им выборе подруги жизни. Потом, в середине 80-х годов и еще позже, его недовольство усилится, наступит кризис семейных отношений. В «Керабане» же мы сталкиваемся только с первыми порывами приближающейся бури…

Роман был в основном закончен к исходу 1882 года. Публикация его в «Магазэн д'эдюкасьон» началась с января 1883 года, в ноябре и декабре вышли первые отдельные издания приключений упрямого турка.

Другой роман, помещенный в этом томе, «Вторжение моря», написан совсем в другом ключе и значительно позже. Несмотря на авантюрную завязку, полное драматических событий действие, это верновское творение ближе всего, пожалуй, к тому особому литературному жанру — «научному» роману,— написать который так настойчиво побуждал писателя его друг и постоянный издатель Жюль Этцель.

Обратим внимание: в текст художественного произведения ненавязчиво вводятся разнообразные научные и технические сведения. История появления проекта Сахарского моря изложена с энциклопедической обстоятельностью. Верн обильно насыщает «научные» главы общегеографическими и геоморфологическими данными, арифметическими подсчетами, не боясь наскучить читателю, ибо уверен в их уместности. Эти сведения становятся органической частью произведения, свидетельствуя, кстати, о внутренней убежденности автора в необходимости проведения если не конкретно таких, как описываемых в книге, то, во всяком случае, подобных работ в песках пустыни.

Иное дело, что популяризаторский «аппарат» романа полностью соответствует уровню знаний того времени. Известно, что в XIX веке невиданное развитие техники привело человека к мысли «не ждать милостей от природы», сознательно преобразовать среду обитания и внести коррективы в ход природных процессов. Технократы, чаще всего не только обладавшие должным комплексом познаний в области наук о Земле, но — нередко — просто презиравшие подобные «лишние» сведения, составили немало отчаянно смелых и безумных проектов.

Впрочем, с Сахарским морем дело обстояло не совсем так. В былые эпохи истории нашей планеты, характеризовавшиеся большей влажностью, климат величайшей земной пустыни был более благоприятным для жизни, о чем свидетельствуют хотя бы наскальные рисунки первобытных людей в пещерах алжирских гор Тассили, на которых изображены бегемоты, крокодилы и другие животные. (Кстати, крокодилы жили в одном из сахарских озер еще в нашем веке.) Реальность крупномасштабных изменений климата была доказана только во второй половине XX столетия. Поэтому сведения античных авторов о существовании на севере Сахары обширных водных бассейнов не вызывают сегодня такого удивления, как во времена Ж. Верна. Конечно, эти обширные водоемы совсем необязательно являлись морскими заливами. Скорее всего это были внутренние озера, не имеющие прямой связи с океаном. Наступление сухого климатического периода привело сначала к сокращению площади этих озер, а потом — и к их постепенному усыханию. Подобный процесс происходит на наших глазах с крупнейшим из сахарских внутренних водоемов — озером Чад.

На географических картах водоемы принято обозначать голубым цветом. Так вот, светло-голубая лента даже на картах середины нашего века протягивалась от побережья Средиземного моря через юг Туниса в северо-восточный Алжир. Это — те самые шотты и себхи, о которых идет речь в романе. Для инженера, взглянувшего на географическую карту и не представлявшего реальной природной обстановки, естественным было предположение о возможности прорытия канала в глубь пустыни. Такая идея родилась, кажется, в 1845 году, то есть почти сразу же после проникновения французских колонизаторов в Алжир. Разумеется, идея появилась и разрабатывалась не с учетом полезности такой стройки местному населению, а ради облегчения завоевательных походов и поселения французских колонистов в только что завоеванном регионе. Первоначально проект создания Сахарского моря казался фантастическим, но после прорытия Суэцкого канала (а при его строительстве тоже были использованы естественные водоемы: озера Тимсах, Большое и Малое Горькие) стало ясно: технически идея вполне осуществима. Тогда-то и появился проект Рудера, стержень верновского романа.

Смекалистый военный инженер не смог дать всестороннего обоснования своему проекту, и тот был отклонен учеными академическими головами. Отрицательный вердикт был обусловлен прежде всего экологическими (как бы мы сказали сегодня) причинами. Слабая проработка климатологических и гидрогеологических аспектов проблемы, о чем отчасти упоминается в романе, сослужила плохую службу проекту, сравнительно благополучному с технической точки зрения. Жюль Верн не взвешивает все «за» и «против» рудеровского замысла. Не в этом видит писатель свою задачу. Он — как и во всех других романах — переносит будущее в прошедшее, то есть выдает предполагаемое за свершившееся. Естественно, создатель ярких приключенческих произведений не собирается заняться нужным описанием строительного процесса — то был бы уже не «научный», а «производственный» роман. Жюль Верн оставит подобный жанр «социалистическому реализму».

Автор ограничивается описанием исследовательского маршрута, которым пройдет де Шалле в сопровождении своих друзей-военных. Это, кстати, позволяет «амьенскому затворнику» набросать романтически привлекательные портреты солдат и офицеров колониальной армии. Похоже, и это сделано не без умысла: оправляющаяся после тяжелого разгрома в войне с пруссаками французская армия так нуждалась в похвале…

Однако панегирика исследователям не получилось. Как серьезный художник Жюль Верн не мог не заметить противоречия между интересами колонизаторов и местных жителей. «Туземцы страшились лишиться своих подлинных или мнимых прав»,— признает писатель. В другом месте он выражается еще определеннее: «Нельзя было затронуть привычки и кровные интересы аборигенов — это поставило бы под угрозу успех всего дела». Столкновение антагонистических точек зрения постепенно становится главной темой повествования. Но Ж. Верн питал антипатию не только к производственным процессам. Он, несмотря на депутатство в местном органе власти, не был, в сущности, и политиком. На чьей стороне правота — на европейской или на африканской — он выяснять не собирался. Создание внутрисахарского моря было частью столь ценимого им технического прогресса, а в том, что этот прогресс несет благо людям, писатель никогда не позволял себе усомниться. Если же какому-то частному племени, какому-то одному народу прогресс приносит ухудшение жизненных условий, возможно, только временное — что ж! — ничего не поделаешь, нужно смириться.

Верн не побывал ни в одной из многих описанных им «экзотических» стран. Он мог согласиться, что индийская или, скажем, китайская цивилизация вполне сопоставима с европейской, но уже к исламской относился с заметной снисходительностью. Когда же речь заходила о скотоводах-кочевниках и прочих «диких» народах, высокомерие образованного европейца бурно прорывалось наружу. Это заметно во многих романах мэтра; ощущается оно и во «Вторжении моря». Стоит лишь вспомнить некоторые характеристики, даваемые писателем туарегам — коренным жителям пустыни (конечно, при этом не надо забывать, что Верн доверяется чужим наблюдениям и анализам; когда он ошибается, то только следует заблуждениям первоисточников).

При всех недостатках писательских оценок, надо признать, что автор достаточно рельефно и реалистично показывает конфликт между пришельцами и коренными жителями и, несмотря на отрицательное в целом отношение к кочевникам, признает определенную правомерность их претензий. Возможно, работай литератор над «Вторжением моря» в лучшие годы своей карьеры, он пришел бы к другому решению конфликта. Но в конце жизни знаменитый сочинитель в значительной степени отошел от демократических убеждений давних лет. Поэтому-то для развязывания узла сюжетных противоречий привлекается древнейший, известный с античных времен прием: «deus ex machina» («бог из машины» — то есть урегулирование драматических столкновений путем неожиданного вмешательства высшего существа). Автор вводит в число действующих лиц матушку природу: весьма кстати пришедшееся землетрясение приводит к исчезновению природного препятствия естественному «сооружению» канала. Автор художественного произведения, конечно, вправе придумать любой механизм осуществления своих замыслов, но мы, читатели, живущие столетие спустя после написания романа, вправе усомниться в верности такой литературной развязки. В Советском Союзе был, к сожалению, печальный опыт отвода, например, амударьинских вод в пустыню Каракум. В результате Каракумский канал привел к чрезмерному засолению прибрежных земель и резкому ухудшению их сельскохозяйственной ценности (некоторые — выведены из оборота землепользования). Естественно, во времена Жюля Верна примеров отрицательного воздействия «преобразовательской» деятельности человека почти не было, и вопрос о вреде, наносимом природе искусственными широкомасштабными изменениями окружающей среды, не стоял, и знаменитый писатель еще свято верил в абсолютную пользу научно-технического прогресса.

Первая корректура «Вторжения моря» была отправлена издателю, Ж. Этцелю-младшему, 12 апреля 1904 года. Однако некоторые современные исследователи указывают, что роман существовал уже в 1899 году. Больной Верн неоднократно выражал пожелание, чтобы эта книга вышла при его жизни. И этцелевский журнал «Магазэн д'эдюкасьон» начал ее публикацию 1 января 1905 года. Однако завершилась она уже после смерти автора, в августе. Отдельное издание вышло в том же году.