И век и миг... [Стихотворения и поэмы]

Жизнь моя — поэзия!

Ты, как боль — по лезвию,

Ты — водой и посуху,

На крылах и с посохом,

Ты и днём и полночью

К людям скорой помощью…

От любви нетрезвая,

Торжествуй, поэзия!

Не по своей лишь только воле.

Я к вам от памяти, от боли,

От вдовьих слёз и материнских,

От молчаливых обелисков,

От куполов у небосклона…

Я к вам по праву почтальона

Из этой бесконечной дали,

Из этой необъятной шири.

Они своё мне слово дали

И передать вам разрешили.

Есть дно у кружки, у стакана,

Есть дно у моря-океана.

По дну течёт, бежит река…

А есть ли дно у родника?

Идут года, проходят дни.

Родник, он вечности сродни.

«Пространство». Не люблю я это слово,

В нём нет лица, нет отзыва от зова,

В нём сердца нет ни в радости, ни в боли.

Пустой простор. Другое дело — поле.

Дорога в лес, тропинка с огорода…

Люблю, когда на вырост вся природа,

В живых чертах и в родниковой силе

По имени и отчеству — Россия.

От Балтийска до Курил

Будто кто мне дверь открыл

И сказал всерьёз при этом:

«В долг даю — оставишь детям,

Будут внуки — им оставишь.

Не сплошай, смотри, товарищ».

От неба над страной

И до тетрадки школьной

Он весь берестяной.

И великоглагольный.

Смысл без него немой.

И безымянны вещи…

Он с детства твой и мой

И всенародно вещий.

Язык наш — разумник: любые узлы

Развяжет умно и толково изложит.

Вот гений при случае может быть злым,

А разум при случае злым быть не может.

Таков он по складу, по смыслу таков.

Не зря ж он в почёте у всех языков.

С детства один у них сад-огород,

Разница только в простом распорядке:

Мысль без оглядки — вперёд и вперёд,

Разум — вперёд, но с учётом оглядки.

Дерзость приветствую, скорость люблю…

Тормоз, он тоже товарищ рулю.

То, что доступно сердцу и уму,

Всё от Него и всё Ему, Ему,

Всевышнему. И звон колоколов,

И горький смысл исповедальных слов…

И лишь один вопрос от простоты:

А почему мы с Господом на ты?

И где ответ? Ответа нет пока.

Он где-то там, в глубинах языка.

«В начале было Слово». Было, да!

Оно сильней и мимики, и жеста,

Насущное, как хлеб и как вода,

И яркое, как тот петух с насеста.

Люблю слова, в которых смысл и вес,

В которых чисто, но отнюдь не голо.

Я сам словесник, но боюсь словес.

Да здравствует пришествие глагола.

Всему свой ход, всему своя молва,

Всему свой слог в словесном обиходе.

Да, ты права: я не ищу слова,

Уж если что, они меня находят.

Уж если что, они одним рывком

Срывают с нерва заспанную полночь

И в чём душа по снегу босиком

За слогом слог бегут весне на помощь,

За слогом слог, как благодатный ток.

И день рожденья празднует цветок.

Всего себя безумно возлюбя,

Учти, цветок цветёт не для себя,

Не для себя красуется, живёт,

А как весна — пчелу к себе зовёт:

Сюда, сюда, любимая, сюда!

И погружаясь в глубину плода,

Весной опять встречает нас с куста.

Да воцарится в мире красота.

Взгляд весёлый, облик юный,

Губ доверчивых уют,

Ноги — звончатые струны —

Не проходят, а поют.

Всё в ней в радость, всё в ней в помощь,

Всё в ней — ласка и привет.

Вся таинственна, как полночь,

Лучезарна, как рассвет.

Пустыня — вроссыпь, слитно — монолит.

Им радоваться сердце не велит.

Вот почве — да. Какой-то там вершок,

А из него — упрямый корешок

С цветком в руке — уж так заведено —

А там, глядишь, — янтарное вино,

А там, глядишь, — румяный каравай:

Ставь всё на стол и угощай давай.

Вот это — да. Вот это — монолит.

Простой народ и никаких элит.

Народ. А кто такой народ?

Волна к волне из рода в род,

Из поколенья в поколенье

Нерасторжимое волненье

Везде: в Москве и на селе,

Он — и мужик навеселе,

Он — и артист в Белоколонном

В одном-единственном числе

И в многолюдно-миллионном.

Народ — и звёзды, и кресты.

Он поимённо я и ты.

Уж так сошлось, уж так сложилось в жизни, —

Весь наш восторг и слава афоризму.

А поговорке что? А поговорке

Довольно всплеска солнышка в ведёрке

Из глубины живого родника…

Тем и красна хозяйка языка.

Говорила мама «летось», —

К нам в окошко — Наша светлость.

Говорила мама «знамо», —

Куличок из печки прямо,

Краснощёк и духовит:

Ешь скорее — улетит.

Всё, что мама говорила,

Складно всё и сдобно было.

— Добро — к добру. — Мне мама говорила

И добрых всех добром благодарила

И, величая всех, всех горячо любила,

Всем находила место у огня.

И лишь себя повеличать забыла

За то, что в муках родила меня.

Ах, частушка, ах, частушка,

Ты нисколько не простушка.

Расступись, углы и стены,

Дайте небо вместо сцены,

Дайте ноченьку без платья

Да любимого в объятья.

Распалю его до края.

Я такая-растакая!

Безудержно весенняя

В цветах и облаках

Идёт, как потрясение,

На звонких каблуках.

В награду ей соловушка,

А все преграды — прочь!

Бедовая головушка,

Сиреневая ночь.

Идёт сама природа,

Играет на волне…

Приветствуйте, народы,

И радуйтесь весне!

Поэзия всем возрастам покорна:

Блистательная спутница лучу,

Она цветок нам преподносит с корня

И зажигает молнией свечу.

Она — и гимн, и песенка простая.

Она сквозь все железы прорастает.

А для меня оно не бремя,

Моё неласковое время,

Моё — с подворья и с крыльца,

Моё — в моих чертах лица,

Моё — в чертах моей страны

И с той и с этой стороны.

Оно — мой крест, мой ратный стяг,

Зарёй восшедший на рейхстаг

И отворивший дверь в зените…

А что не так, уж извините.

Обнимает, а не ссорит

Юность с древностью седой.

Речка Сороть — это ж сородь,

Сродность берега с водой.

У неё свои заветы.

Даль своя, свои дела:

Вон какого нам поэта

С берегов своих дала.

Прилетел ли ты, приехал,

Заходи в его уют.

В нём два Пимена, два Века,

В добром здравии живут,

Слово чествуют и шутке

Поиграть дают в усах.

В нём и внучке их, Минутке,

Не стоится на часах.

Сутки складывает в годы,

Поджидает третий Век.

Ба! Да он уже у входа

С шапки стряхивает снег.

Его язык — язык волненья:

Волна к волне, к строке строка,

Как просверк чудного мгновенья,

Опередившего века.

Он свет из тьмы, как дождь из тучи,

Он лиры звон и блеск меча.

В нём — зимний лес и сад цветущий.

И на столе творца — свеча.

А он и вправду бесподобный гений,

Неповторимый в просверках мгновений

И незабвенный в памяти веков.

Таков вердикт вселенских языков.

И всё же, всё же, говоря по-русски,

Он сам себе оценщик: «Ай да Пушкин!»

И озорник на поприще амура.

Он — весь душа и ум без перехмура.

Он прост и неизбывен

В любые времена.

Он и Боян, и Пимен,

И солнце, и луна.

Погода — непогода,

В нём бьётся пульс огня.

Он с нами до восхода

И до заката дня.

И впредь шуметь его глаголам

По городам по всем, по сёлам,

По всем просторам кочевать

И жечь сердца и врачевать.

Который год ещё раз и ещё

Я в спор вхожу с изысканным поэтом.

Он мне внушает: кудри — хорошо,

Я соглашаюсь, но при всём при этом

Беру подсказку у простой травы:

— А как, скажи, кудрям без головы? —

И пожелав коллеге наилучшего,

Вручаю на прощанье томик Тютчева,

Как самую наиблагую весть

В простом, неоштампованном конверте.

Там всё — и мысль, и образ мысли есть,

И адрес есть доподлинный — бессмертье.

О молодом, о будущем радея,

Со всех трибун от сердца своего

Читает «Анну Снегину» Авдеев,

И сам Есенин с голоса его

Идёт в поля — размашистый, красивый —

И там себя возводит в мужики.

И урожаи набирают силу,

И на корню хиреют сорняки.

Растут стога — зимой лафа коровам.

Ведь надо ж так уметь работать словом.

Ведь надо ж так! Всё круче год от года

Ракеты космос рвут, а эти пешеходы

Железные в бетонных сапогах

Без разных там попутных «ух» да «ах»,

Как бурлаки, сквозь годы-перекаты

К нам солнечные тянут киловатты.

Вот к ним-то я, друзья мои, признаюсь,

Водя пером, испытываю зависть.

Есенин!.. Как о нём сказать?

Весенним словом иль осенним?

Сказать, как боль перевязать,

Как по ножу пройти — Есенин.

Есенин сам про всё сказал

И в смех, и в плач, и в посвист снега.

Есенин горше, чем слеза,

Родней родни и дальше эха.

Для нас он был воистину огромным

В ряду вершин на перекличке с громом

В простом общенье почвы и металла

Задолго до цветов у пьедестала.

Таким он был, таким и остаётся

В рабочих буднях лозунга и солнца.

Я так о нём сказал в тот день

По просьбе зала:

По части слова он — кремень.

Из-под кресала.

Сказал и буду говорить

Всегда, как снова.

Он даст ещё нам прикурить

В ладонях слова.

Уж как ты ни старайся, друг ты мой,

Живая жизнь не хочет по прямой,

Не хочет, чтоб какой-то там квадрат,

Затмив рисунок, вышел на парад

И подменил собою божий дар.

Ведь шар земной — он не бильярдный шар.

Модерн крепчал. Наивная душа

Себя искала в рамках чертежа

И не нашла. Отвесная тоска

Бетонных плит, не хуже тесака,

С плеча многоэтажного высочества

Стесала образ вплоть до одиночества.

А я себя ничуть не умаляю

Да и завысить тоже не спешу.

Я просто говорю — не заявляю

И, как перу, служу карандашу.

Я — эгоист, за что прошу прощенья

У вас, друзья, в лихой и в добрый час.

Они мои все ваши огорченья

И для себя я радуюсь за вас.

Мои слова и есть мои дела.

Они и крылья мне, и удила.

Кому-то трудно — подсобить спешу,

Влюбился кто-то — про любовь пишу,

Парнас — на запад, на восток — Парнас…

Такой он сердобольный, мой Пегас.

За ним — возы, возы, возы,

Хоть кровь из носу, а вези

В простой и радужной оправе

И не робей на переправе.

И так всю жизнь — дела, дела,

Путь от копыта до крыла.

А там, глядишь, и до ракеты.

За то сенца б ему, поэты.

Грусть, это плащ осенний на гвозде.

Опавший лист в покинутом гнезде,

Промозглый ветер из пустых полей

И небо без гусей и журавлей,

Грусть за окном туманным и в избе…

Ну что ж, бывает, — говорю себе —

Пусть будет так, пусть погрустится, пусть.

Я Пушкина читаю наизусть.

Догорает костёр, догорает. Не жди

Чьей-то воли чужой и совета.

Сам пойми, человек: ночь стоит впереди,

Осень с неба глядит, а не лето.

Догорает костёр, сушняку собери

И подбрось — он опять засмеётся,

Будет рядом с тобой от зари до зари,

До того как поднимется солнце.

А поднимется солнце — спасибо скажи,

Поклонись, как ведётся от века.

Догорает костёр. Не оставь. Поддержи.

С человеком беда — поддержи человека.

Обшарил всё и всё вокруг общупал,

Но не нашёл ни валенок, ни шубы,

Перелистал все листья, все пределы,

Все те снега, где сам себя раздел он

До ниточки. И вот теперь, бедняжка,

Гол как сокол: ни шапки, ни фуражки,

Ни табачку в разорванном кисете,

И ни-ко-го на всём на белом свете…

И кто ж его согреет, вот вопрос.

Ну разве что наш добрый Дед Мороз.

Ему неймётся средь людей:

То он добряк, то он злодей,

То льнёт к груди, то валит с ног.

А потому что одинок.

А потому, а потому

Пойду к нему и обниму,

Углажу с головы до пят:

Угомонись, детишки спят.

Ах, как она, взмятённая, просила,

Чтоб жало пощадило — не скосило

Её птенцов во глубине овса.

И — день свидетель — чуткая коса,

Рукой неосмотрительной ведома,

Споткнулась вдруг у самой кромки дома.

Не потому ль, как только встанет солнце,

Пернатые ликуют колокольцы?

Золотые лучи

Августовского утра,

А сирена кричит, —

Где-то больно кому-то,

Где-то летом — зима,

Чья-то жизнь под откосом.

Расступитесь, дома,

Дайте скорость колёсам,

Чтоб совсем не померк

Лучик слабого пульса.

…Вот и встал человек.

Человек улыбнулся.

Не великан собой,

В безоблачном халате,

Чуть что случись с тобой,

Как из других галактик

Он явится к тебе,

Взойдёт у изголовья

Звездой в твоей судьбе,

Не склонной к суесловью,

Взойдёт на тяжкий вздох,

Светло взойдёт и строго.

Он — человек, не Бог.

Но знак его от Бога.

Нескладно ходят ходики

Под крестиком в груди.

А ей всего два годика.

И что там, впереди?

Ворона — кыш! — не каркай,

Не догорай, свеча.

Восстань, отважный скальпель,

В святой руке врача.

Молись, народ окрестный,

Спасительным крестом.

Дай Бог ей стать невестой

И матерью потом.

Солнечная обликом,

Как с вершины дня,

Ангелом из облака

Смотрит на меня,

Кружится над хворостью,

Ласкова, быстра,

Дочка мне по возрасту,

По любви сестра.

Боль уластит, скромница,

Успокоит пульс…

Пусть ей день поклонится,

Ночь полюбит пусть.

Устал от шума — поищи топор,

Дров наруби и разведи костёр,

Присядь к нему поближе, помолчи,

Послушай небо звёздное в ночи,

Забудь себя, забудь свой жест и шаг.

И вот тогда ты не заметишь, как

Он сам к тебе покорно подойдёт,

Твой вечно недоступный горизонт,

Уйдёт в глаза, в сердечный уголок

И там себя завяжет в узелок

На радость встреч и на печаль разлук.

И будет «Степь», и будет «Бежин луг»,

И будет сказка — мудрости сестра.

Общительность такая у костра.

Невзрачная снаружи кубатура,

А там, внутри, под парусом культуры

Бушуют океаны языков

В собраньях сочинений всех веков.

Там слово царствует и правит документ…

Пока есть жизнь, там скорой смерти нет.

Они нам всем, как музыка, в награду,

На весь наш путь, на все материки, —

Шумят леса, грохочут водопады…

Прошу, не отмирайте, языки.

Ты за столом один и не один.

Ты сам себе и раб, и господин.

К тебе — душа и от тебя — душа

По робкой колее карандаша

До вспышки гнева на конце пера.

Ты по природе труженик добра,

Тебе от правды уклоняться грех.

Бывает одиночество для всех.

Она к нам из далёка-далека,

Как свет с небес, как по земле река,

Как зеркало с глубоким отраженьем

Всего, что есть в покое и в движенье

Она и символ, и сама натура.

Откройте дверь — идёт литература!

Чтоб мир души не озверел над бездной,

Да, да, он был воистину железный,

Тот занавес. И всё ж при всём при этом

Он был открыт, как небо, для рассвета,

Для классики любых племён и наций,

Что в гости к нам, а то и в домочадцы.

Ворона каркает. Зима.

И ты уже как не сама,

И ты уже как вдалеке:

Душа — в дорожном узелке…

Не уходи, любовь моя.

Давай дождёмся соловья.

Тебе, тебе! С грозой и соловьями

Всей силой слов и тем, что за словами,

Вот здесь, в груди, и в памяти моей,

Тебе одной за наших сыновей,

За наш сентябрь, за наш весёлый май,

А что не так, прошу, не принимай

Так близко к сердцу. Ты — моя отрада.

Ну, подойди, ну, улыбнись, дружок.

Я чёлн с волны, а ты мой бережок

Длиною в жизнь, другой реки не надо.

Кто второй, кто первый,

Знать я не хочу.

Где пером, где нервом

Я служу лучу,

А бывает, веткой

С памятью цветка…

И при этом редко

Празднует строка.

Вы хотите справку?

Ну так что ж — добро.

Карандаш в отставку,

Побоку перо.

Кто он там: премудрый

Или так — дебил?

Объясняй, компьютер,

Подтверждай, мобил.

Что там, на экваторе?

Много ль сфинксу лет?..

А письмишко матери

Написал, поэт?

Какое несмолкающее эхо,

Какая неисплаканная боль!

Не обойти пешком и не объехать,

Лишь в память взять и унести с собой.

Всё степь да степь, сухой наждак мороза,

Сугробов бесконечная тоска.

А я пою, а я ищу сквозь слёзы

В глухой степи могилу ямщика.

Как человек, я не свалился с полюса.

Имею право собственного голоса,

Имею право собственного шёпота,

Сдаюсь мечте и поклоняюсь опыту…

А если что — иду с копьём на змея.

Я — гражданин. Я с детства честь имею.

Всё снег да снег, а там, за этим снегом,

Как за туманом, как за белым эхом.

Как за потухшим полотном в кино,

Идёт та жизнь, что отошла давно.

И что там, кто? — не сразу разберёшь:

То ль военком идёт, как Дед Мороз,

То ль Дед Мороз идёт, как военком:

Повестки за ременным кушаком…

Он шёл, тот снег, отвесно шёл и густо.

Фронтовикам знакомо это чувство.

Едем, песни распеваем,

По-геройски грудь вперёд,

И как знать про то не знаем,

Что он есть такое, фронт.

И как будто страху нету:

Выполняй, солдат, приказ.

А убьёт кого, так это

Не кого-нибудь из нас,

А кого-то в промежутке

Между нами, чью-то тень.

Едем. Шутки-прибаутки,

Но уже на третий день

Голоса всё глуше, тише,

Вздох тревожней, строже взгляд…

Фронт всё ближе, ближе, ближе.

Руки ищут автомат.

Европа впереди и позади Европа.

Выбрасывай себя из глубины окопа

На гребень полосы, где два огня секутся,

И боже упаси сробеть и оглянуться.

Война, солдат, она и есть война:

Чуть-чуть замешкался — хана.

Весна, весна! Лучей поток,

Снега уже растаяли,

И дует тёплый ветерок

Со стороны Италии

В лицо бойцам и в рядовом

И в генеральском чине.

И всё по той же в основном

Лирической причине:

Весна идёт! Вблизи — вдали

Со стороны рассвета.

Идут по небу журавли,

А по земле Победа.

Неужто ошибся волшебник слепой

И юг поменял на север:

Мечта обещала: Дунай голубой,

А правда сказала: серый.

Над берегом — город, над городом — крест,

Латунный комарик над бездной.

И город не город, а каменный лес,

Один бурелом железный.

Небо без пожаров, рядом — горы,

Переулков хитрый переплёт,

Приальпийский, знаменитый город,

Вальсом очарованный народ.

Только ты рождён был под Ростовом,

А вот я в Боброве был влюблён.

Прилетал бы чаще к нам почтовый

Голубь наш, товарищ почтальон.

Дворец за оградой готическим шпилем

Вонзается в небо на сером рассвете.

Здесь принцы когда-то австрийские жили

И пенились шлейфы принцесс на паркете.

Так было когда-то. И вот в сорок пятом

Сюда заглянул старшина с автоматом.

Не очень парадный, не очень вельможный.

— И нам здесь, пожалуй, устроиться можно, —

Сказал. А как только про это сказал он,

Простынные ветры промчались по залам…

Патрульная служба не как боевая,

А почта по-прежнему всё полевая.

«А яблонька, Коля, уже зацвела,

Что ты посадил на рассвете,

Когда на войну я тебя собрала,

Она доросла до повети.

Как солнце закатится, станет темно,

За выгоном ветер проснётся,

Она подойдёт, постучится в окно.

Не ты ли вернулся, сдаётся».

Снежинки кружатся доверчиво, мерно,

Должно быть, над Гжацком, над Курском,

наверно.

Над лесом, над полем — просторно и свейно.

Кружатся, кружатся снежинки над Веной,

Садятся на башни, на крыши, на плацы,

На кепи французу, за ворот британцу,

На плечи, на шляпы тирольцу и венцу,

А русскому прямо — на память, на сердце.

А в сердце солдатском, как солнце в оконце,

Родная с ведёрком стоит у колодца

И смотрит, и смотрит за горы Карпаты.

И нет у любви материнской заката.

Под Веной лес. Там синь озёр

И тень, и солнце там.

Он с давних пор сбегает с гор

К дунайским берегам.

А по легенде, по молве,

Бродил сам Штраус тут

И звуки брал в листве, в траве,

Как ягоду берут.

И щебет птиц, и всплески вод

Его наполнили. И вот —

Смычка полёт! Рассветный вальс

Доносит звуки эти

В ладонях памяти до нас

Из прошлого столетья.

Уезжал с ребятами,

Выхожу один.

Завершалась ратная

Служба, гражданин.

Никого на станции,

Редкие столбы.

Десять вёрст — дистанция

До родной избы.

Вот я на пороге.

Мамины уста.

Тыщи вёрст дороги,

Как одна верста.

Моё родное русское село.

Я в нём родился всем чертям назло

И в нём возрос. Оно всего превыше

Я из него пешком однажды вышел,

А дальше подхватили поезда.

Мой взгляд — оттуда, а душа — туда.

В нашей иль в другой какой округе

Мало стариков, одни старухи.

В сумерки идут — идут, не жалуются.

Так их вдовья жизнь и продолжается.

Стариков не видеть им седыми,

Старики погибли молодыми.

А девчата цветут. Ну да что им, девчатам.

Их любовь не открыта еще, не почата,

Их любовь, как река по весне, прибывает.

— Тётя Катя, споём? — и она подпевает.

— Тётя Катя, пойми… — и в смешном нетерпенье

Все секреты свои отдают на храненье.

Отдают. И совсем невдомёк озорницам,

Что ей тоже, ей тоже ночами не спится.

Ночи длинные, вдовьи, бессонные ночи.

Их одной не согреть и не сделать короче.

Даже годы бессильны, бессильна усталость.

Ведь в душе ещё много улыбки осталось

И тепла одинокого бабьего лета.

Но кому это нужно? Не надо об этом.

Как с полей откочует последняя вьюга,

Чернозём закипит, запарует под плугом

И проклюнутся первые, зябкие всходы.

В эту пору как раз своенравна погода.

В эту пору как раз зацветают веснушки,

Ещё стайками ходят девчонки-подружки

И ещё не расходятся в полночь попарно,

Потому что ещё нерешительны парни.

Но, глядишь, понемножку трёхрядка-гармошка

Их сведёт-разведёт по дорожкам, по стёжкам.

И под утро уснёт, не снимая рубашки.

А что будет потом, нагадают ромашки.

Не верю, что луна у нас одна.

И всем открыто говорю про это.

У всех влюблённых есть своя луна

В ночном венке ромашкового лета.

Стеснённо взгляду в темноте,

Зато просторно уху.

О чём, скажи, на борозде

Земля шептала плугу?

А чтоб не очень-то вздыхал

И не робел, как дурень,

А дело знал своё — пахал,

Пахал, а не халтурил.

С того и ластилась к нему:

Своя, мол, не чужая.

И всё сводила к одному —

К большому урожаю.

Тебя ни с чем сравнить нельзя:

Твоя слеза — моя слеза

С тех безымянных лет и дней.

Ты Волги-матушки родней,

Роднее батюшки-Днепра.

Ты мой до капельки пра-пра —

Пра-пращур — чистая душа.

Ты — синий взгляд из камыша,

Ты — донный вздох и струйный звук…

Живи и здравствуй, мой Битюг!

Лови мой пульс на поплавке

И не теряйся вдалеке.

Весь ты в радуге-дуге,

Мой Бобров-на-Битюге.

Ты роднее всех, родной

В будний день и выходной,

На рассвете, на закате,

На большой и малой карте,

В новом доме и в избе…

Ты — во мне и я — в тебе.

Там, где с полем рядышком

Роща соловьиная,

Ходит моя матушка,

Свет Фёкла Ефимовна,

Ходит рука об руку,

След во след с работой

Под высоким облаком

Скорого полёта.

Всё ещё проворная

В деле, как когда-то…

Отодвинься, чёрное

Зеркало заката.

Лиски-город. Слава богу,

Полю брат и Дону друг.

Рельсы к западу с востока,

Рельсы с севера на юг.

Эшелон за эшелоном,

Нескончаемый поток…

Помню кашу по талонам,

Привокзальный кипяток,

Помню памятью солдата

Нары те и тот вагон,

Из которого когда-то

Нас, остриженных, — в огонь.

Добрый ты и ты суровый

У священного огня.

Хорошо, что вы с Бобровом,

Как два брата у меня.

Равнинный слева, справа крутосклонный,

Воронеж парусный, Воронеж окрылённый,

Воронеж от станка до борозды

В бойцах у подвига и с космосом на ты.

Он — боль моя, мой свет, моя отрада

Под небом памяти и солнечного взгляда.

Московский Кремль. Какая красота,

Какое бесподобное величье

Его холма, его звезды, креста,

Какая даль в лице и в заналичье!

История. И сердцу, и уму

Здесь сокровенно всё и всё любимо.

Я — пешеход случайный, а ему

Здесь велено стоять неколебимо.

Мысль, как молния-стрела,

Ослепительно мгновенная:

Каждое лицо — страна,

Каждая душа — вселенная.

Тут тебе и Русь, и Чудь,

Необъятное в чуть-чуть.

Чувство локтя — чувство крыл

От Балтийска до Курил.

Со всех сторон от рубежей к столице

Пошпально даль дорожная струится,

Вбирает все окольные пути.

Такое чувство: руку опусти

В её поток, и ты услышишь сердцем,

Как жизнь из жизни движется по рельсам,

Как океан, подобием колосса

С крутой волны ложится на колёса,

А с неба наседают облака…

Вези, давай, железная река!

Скорая и веская —

Ветры с колеса…

Вся ты деревенская,

Городская вся.

Дальняя и близкая,

Ты взяла в поток

Земли всероссийские,

Запад и восток,

Грузовые, спальные —

Сверху, на стезе,

А внизу, под шпалами —

На кремень-слезе.

Скольких ты сокликала,

Знает только Бог.

Самая великая

Изо всех дорог.

Он для меня не просто праздный звук,

А в белой шапке сродственник и друг.

Ну а точней — глашатай горизонта:

Позвал на фронт, а после встретил с фронта.

Он с детства мой покой и непокой.

Чу! Это он — за лесом, за рекой.

Чу! Это он — у сердца, под рубахой,

Зовёт перо поговорить с бумагой.

Свояк рожку и крёстный всем сиренам.

Ему не время уходить с арены.

На каждом километре не сойдёшь,

Всё не обнимешь, к сердцу не прижмёшь, —

Ни ту берёзку, ни вон тот стожок,

Ни тот с плакучей ивой бережок.

Всё, всё бежит и всё зовёт: сойди,

Подай нам руку, рядом посиди.

Но поезд мчит, уходит в небо лайнер, —

И вот уже под звёздными крылами

Проходит Волга из конца в конец,

А с ней бок о бок ратник и кузнец.

Урал в кольчуге — русский богатырь.

А там, за ним, — уже сама Сибирь,

До океана — океан таёжный…

Обнять нельзя, а помолиться можно.

До конца невозможно представить себе

Эту глушь, эту даль, эту ширь,

Эту силу, что даже над картой, как ветром,

Колеблет указку.

Мало жизни одной, чтоб вместить в неё всю

Эту трудную землю — Сибирь:

Сколько гор, сколько рек,

Сколько вздыбленных льдов

На уступах черты океанской!

Сколько в недрах тепла,

Сколько судеб с киркой и кайлом

Полегло по заимкам твоим,

По твоим пересылкам и приискам!..

До тебя колесом далеко-далеко,

До тебя далеко-далеко и крылом,

А вот каторжной песней и сердцем

доходчивым

Близко.

К небу восходят твои берега,

Воды твои устремляются к верхнему полюсу.

Лена великая, матерь-река,

С гордым оленем и звёздным алмазом на поясе.

Вся ты в трудах от зари до зари,

Вся ты в легендах лесных и песцовых нарядах.

Слышишь, как Волга тебе говорит

Ветром с Урала: я рядом, подруга, я рядом.

С берегом берег давно и не вдруг

Ваши просторы сомкнулись объятья в объятья.

Сводом над вами и север и юг —

Богом крещённые, вечные, кровные братья.

Комсомольску-на-Амуре:

Прилечу, давай покурим,

Посидим к плечу плечо,

Почалдоним — что да чо —

Пригласим к себе Курилы,

Чтобы тоже покурили,

Позовём Владивосток.

Уверяю: будет толк.

А надвинется цунами,

Вся Россия будет с нами.

Лечу над океаном,

Лечу, как не лечу.

Пластмассовым стаканом

Стучу, как не стучу.

Двенадцать тысяч метров

По вертикали вниз.

Вдруг капелькой поветной

С виска скатилась мысль

И, нарастая весом,

Как снежный ком с луны,

Одним концом отвеса

Касается волны

И, ужаснувшись, с гребня

Отчаянным броском

Стремглав уходит в небо,

Стучится под виском.

«Ох ты, ноченька…» Да кто ж там

Так волнуется в тиши?

Песня встала с горизонта,

С очарованной души.

И пошла, пошла босая

Верхним эхом, как в лесу,

В небе звёздочки касаясь,

В сердце трогая слезу.

И какая ж это сила,

И какая ж это власть!

С неба звёздочка скатилась,

На щеке слеза зажглась.

Послушай, небо, человек поёт,

Поёт, как собирается в полёт

В свою недомечтавшую мечту.

Прошу, ты подари ему звезду

И никому про то не говори.

Сними с платка зари и — подари.

Поёт, как будто за душу берёт,

А если поравней сказать, — пленяет.

Вот так когда-то, помню, пел народ,

Теперь, увы, эстрада исполняет.

Но ничего, на пару с соловьём.

Мы как-нибудь её перепоём.

Да, созерцали, ведали, мечтали

Во власти чувств высоких, а теперь

Всё это вдрызг разбили, разболтали

И к тайнам спальни выломали дверь.

Всё напоказ, навынос… Фонограммы

Без мысли все, без музыки живой…

Ах, как безумно думают ногами!

Ах, как враздрай танцуют головой!

Да будет вам, уймитесь бога ради.

Всё звёзды, звёзды, звёзды на эстраде

И среди них — ого! — сама легенда,

Вся в поцелуях, в ласках комплимента.

И у меня — я вспомнил — в огороде

Росла звезда иль что-то в этом роде,

Росла, блистала цветом помидора

И отблистала на краю раздора:

С душой в застолье обнялась душа.

И впрямь была закуска хороша!

Он возносил её до самых ярких звёзд

И там держал, как сваи держат мост,

Берёг её, как самый верный друг,

И вдруг беспечно выронил из рук,

Разбил её у бездны на краю,

Как чью-то жизнь, мелодию свою,

Порвал мотив и расцепил слова…

Какой дебил! Какой безумец, а?

Как месяц ясный, как зелёный колос,

Он поднимался, восходил тот голос

Из сердца прямо в радости и грусти,

А в нём летели «утки и два гуся»,

Летели быстро-быстро дружной стайкой

Из вечеров, что где-то близ Диканьки,

А может быть, из певчей той страницы

Тургеневской? Летели эти птицы

И век, и миг… И вдруг, как чей-то выстрел

Из-за угла, врубили в них транзистор!

Врубили с ходу — рвано и хрипато.

И началась реакция распада.

Очень грустно, друзья, так я всем вам скажу:

Мать свою из деревни в Москву увожу,

Увожу от крыльца, от забитых ворот,

От надворной тропинки в сарай, в огород,

От могилы отца, от родного всего.

Очень грустно, друзья. Ну а ей каково?

Луна торжествовала… Полночь. Тишь.

Трава спала, спал берег, спал камыш,

Волна спала в ногах у камыша,

И лишь безмолвно плакала душа.

О ком она? О чём? А всё о том,

Что там, в ночи, стоит мой старый дом.

Стоит один — ни звука, ни огня.

Лишь тишина за дверью ждёт меня.

Там он стоит, сутулится,

Весь как немой укор,

Дом в два окна на улицу,

Дом в два окна во двор.

Там он живёт, родимый,

Памятью старика.

Почта проходит мимо,

Мимо идут облака,

Мимо — зимой и летом,

Мимо — и тут и там…

Вот соберусь и с ветром

Дому письмо передам.

Я всё отдал аплодисментам в зал

И лишь тебе одной недосказал,

Недошептал, любимая, а надо бы

Всего себя отдать, а вот теперь

Зачем слова? Кругом сугробы-надолбы:

Ни подойти, ни постучаться в дверь.

Тебя уж нет давно, а я всё верю в чудо,

Что ты хоть раз один отпросишься оттуда.

Придёшь, как свет из тьмы, с лица откинешь

полночь

И вся себя сама живой волной наполнишь,

Предстанешь предо мной, и на краю разлуки

Я в радостных своих твои согрею руки.

И лишь потом, когда ты снова станешь тенью,

Земле тебя отдам, но не отдам забвенью.

Было. Били соловьи

Серебром по камушкам,

Каблучки — тук! тук! — твои

От подруг, от мамушки

Через поле — на крыльцо,

В избу через сенцы,

Запрокинуто лицо,

Нараспашку сердце,

Без луны и при луне,

И зимой и летом

Всё ко мне, ко мне, ко мне,

Не ко мне, так к детям…

Было. Пели соловьи,

Наступили зимы.

Каблучки, но не твои —

Мимо, мимо, мимо.

У моря, как у неба на краю,

Далёкое всем сердцем принимая,

Я звал её, любимую свою,

Под лунным серебром ночного мая.

Я звал её. И наконец она,

С потухшими прощаясь маяками,

Из вечности пришла моя волна,

Легла у ног… Но рядом были камни.

He смолкай, соловушка,

В тёмной тишине.

Жаль ты моя, жёнушка,

Поживи во мне.

Всю тебя я помню,

Всё тебя люблю.

Жаворонку полдень,

Полночь соловью.

Ещё темно, но где-то, где-то, где-то

В кромешной тьме идёт рожденье света,

А в тишине — произрастанье звука…

И вот уж глаз в готовности и ухо

Настороже у самой тонкой грани…

Ещё чуть-чуть — и снизу солнце грянет,

И ночь уйдет, в свою ужмётся тень.

И над землёй восторжествует день.

То ли поле, то ли роща,

То ль в обнимку вечера, —

Дали дальние на ощупь,

Память — в завтра из вчера.

Где-то плач, а где-то песня,

Тёмный ветер — шу да ша…

Ночь — сияющая бездна,

Необъятная душа.

А взгляд ночной — он необычный взгляд:

В нём даль на слух, на ощупь, наугад,

В нём вдох и выдох — по лицу сиренью,

В нём тропка к истине и фитилёк к прозренью.

Девчонкой босоногой

На перетоке дня

Тропа сошла с дороги

И позвала меня

Из каменного дома

В просторные места,

В зелёные хоромы

Высокого листа,

В берёзовые ситцы,

В закатные лучи…

А не она ль в зарницы

Играется в ночи?

Всё города и города. А между ними

Лежит всё то, чему простое имя

Земля земель, ну а точней, деревня —

Мать городов, лугов, полей, деревьев…

Всё от неё пошло — живое от живого:

И корень злака от неё, и корень слова,

Она всем нам — и воздух, и вода.

Не каменейте сердцем, города.

Мы в городе живём, а в нас живёт деревня,

Такой закон дошёл до нас издревле

В изустном слове нашей мудрой сказки

И для души и для большой огласки…

Там запах мёда и ржаного хлеба.

А что есть жизнь? — поди спроси у неба.

А кто есть мать? — поди спроси у сына.

Сначала корни, а потом вершина.

Не знаю, как там будет, а пока

Нет никого главнее мужика:

В любом краю и при любой погоде

Он вместе с солнцем на земле восходит,

Даёт нам хлеб и в лапу рубит срубы…

Поберегите мужика, главпупы.

Вопрос был так поставлен: или — или,

Был выбор дан: топор или налог.

Срубили сад, как деда схоронили.

И с той поры топор наш как оглох.

Уж как его, бывало, ни точили,

Он не забыл, он помнил «или — или».

Движенье вниз и снизу вверх движенье —

Таков закон взаимопритяженья.

К горам — равнины и к равнинам — горы.

Бесспорна теорема Пифагора.

А где закон сочувствия? Простите,

Но он — по слухам — на другой орбите

Пока что зреет. А в какие сроки

Он к нам сойдёт? Спросите у дороги.

Зной прямобойный с верхов, а с боков

навесной

Бьёт по дорогам, по избам согбенным

и сонным.

Кузня не спорит — в обнимку стоит с тишиной,

Прячет под фартуком звоны свои перезвоны.

Засуха… Засуха… Воздух, как серый камыш,

Пыльно от Волги шуршит до Днестра и Дуная,

Мечется в страхе, как в порохе ящерка,

мысль, —

Сверху огняная вся и вся изнутри ледяная.

Был чудный вид: в лугах узор ковровый,

А по коврам степенные коровы,

Как в небе кучевые облака,

Несли свои бидоны молока.

Прошли года. Стою на той же горке,

А там, в лугах, ни «Звёздочки», ни «Зорьки»,

Одна коза до самой до Рязани.

Неужто что-то у меня с глазами?

Цвели хлеба, вот здесь цвели и там.

Теперь и здесь и там цветёт бурьян.

Давно ушла частушка с горизонта

И за собою увела баян.

И спел бы кто, да не поётся что-то,

И горизонт лежит вокруг немой.

Один лишь ветер, выйдя за ворота,

Зовёт свою проказницу домой.

Из глубокого-глубокого

К нам восходит слово Бокова

И по-зыкински распевно

Все озябшие деревни

Согревает. Мать есть мать.

Как такому не внимать?

Была. Горел огонь,

Скворечни выше крыш,

И где-то под гармонь

Хмельно «Шумел камыш»

Кипел кадрилью клуб.

Горелки — под луной.

Был шёпот жарких губ:

Иди ко мне, родной.

Была. Скрипела дверь.

Хозяин был и гость.

А где она теперь?

Ушла, брат, на погост.

Уймитесь вы, скоростники пера.

Печаль полей — не «чёрная дыра».

Она, как боль, у сердца, у виска, —

В ней слёзы кулака и бедняка,

В ней всё, в чём закалялась наша сталь:

И даль — в глазах и за глазами — даль.

Она и Кремль, и наши образа…

Такое скоро пробегать нельзя.

Который год скворечники пусты.

Домой зовут, не закрывают рты.

Их скорбный вид мне сердце рвёт на части,

Как будто я в предчувствии несчастья

Мучительно о чём-то вспоминаю

И медленно со дна реки всплываю,

Поверхность рву! И вот на берегу

Деревня мёртвая в нетронутом снегу…

Ты понимаешь? Представляешь ты?!

Который год скворечники пусты.

Всё, всё под нож! На срез, на слом, на сдвиг,

Всё на язык — хотите ль не хотите —

Огня. И вдруг? И вдруг я слышу крик,

Как из развалин детства: — Помогите!

И я бегу, бегу, где по прямой,

А где в обход, как суетливый грешник,

На этот крик и вижу: бог ты мой,

С родного неба сорванный скворечник.

Тоска чернее чёрного во рту.

Да он и сам какой-то весь нелепый.

Я взял его, отнёс, как сироту,

К себе домой и подсадил на небо:

Семействуй, дорогой мой ротозей,

И всем семейством окрыляй друзей.

По всей по России от края до края

Сгорает деревня, сгорает, сгорает,

В чаду самогонном безмолвствуют клубы,

Погосты — на прибыль, детдомы — на убыль,

На убыль — моторы, в раскройку гектары,

Под нож под убойный — стада и отары…

Молчит колокольня в подспудном накале.

Одна телебашня вовсю зубоскалит.

Не знаю, сон ли это или бред:

На карте мира с помощью указки

Ищу Россию, а России нет,

Нет родины, кругом одни Аляски.

Продали всё: и волжскую волну,

И лес, и степь, и все четыре дали,

Продали превеликую страну,

Как без войны внахрап завоевали.

А вывод очень прост — чиновник вы

иль витязь —

Уж раз вошли во власть, для виду не клянитесь

В хоромах ли Кремля иль в небе, на орбите.

Уж раз пришла любовь, то до конца любите,

Мужайтесь под огнём злокаверзных

вопросов…

Ведь были же Джалиль и Александр

Матросов.

Переживала вся страна

ЧП районного звена

И полкового, билась в дверь

Советской власти и Генштаба.

Скажи, а как же быть теперь

С ЧП союзного масштаба?

Салют тебе от всех твоих восходов,

От зорь твоих на рубеже веков,

Земля земель сомноженных народов,

Соборный свод согласных языков.

Ушла от них, а надо бы их к чёрту

Послать всех тех, кто клялся по любви

Служить тебе, а сам в тени расчёта

Свою карьеру строил на крови.

Ушла сквозь боль в осенние рябины

Живых костров, из уст ушла в уста

Всё в ту же даль — туда, к неистребимым

И неподкупным истинам Христа.

О справедливости радея,

Карабкаясь на пьедестал,

Устал он, вижу, от идеи,

А от карьеры не устал.

Всё тяжелей, всё горше год от года:

Закат ли там иль затяжной рассвет?

А под пером слепая непогода:

Искру даёт, а зажиганья нет.

Не утверждай, что суть, а что не суть,

И лишний раз не спрашивай у Бога,

Какой он там повыгоднее путь,

Какая поприятственней эпоха.

Что хорошо, а что нехорошо,

Сама суди, разъятая держава.

Двадцатый век, он слева подошёл,

А двадцать первый уклонился вправо.

В этой расхристанной роспути,

В этой захмуренной мгле

Небом войди в меня, Господи,

И укрепи на земле.

Вы, господа, пожалуйста, не врите

Ни на родном моём, ни на иврите.

Ответствуйте, пожалуйста; не вы ли

Свободно так Союз наш раздолбили:

Одни куски и пыль от монолита.,

А если вы, какая ж вы элита?

Он авангард под сенью всех знамён,

А на трибунах и того тем паче:

И слева — он, и справа — тоже он,

И со спины он вам не хвост собачий.

Извивчивый при смене разных вех,

Он там и тут, и в той и в этой свите.

Со всех сторон он всесторонней всех

И всех передовых передовитей.

Как на ладони у моей руки,

Есть линия своя и у реки.

Так было, есть и будет так всегда:

В едином створе берег и вода.

Одна судьба, одна живая речь.

Река сама решает, где ей течь.

Лишь был бы смысл как азбука веков:

Не пробежать бы мимо родников.

И есть канал. Там правит всем расчёт.

Там всё не просто странствует-течёт.

Там всё по струнке, по линейке там

По всем с листа указанным местам,

Но не всегда по ходу родников

Вдоль берегов из каменных оков.

И есть болото. Хмарь одна и тишь.

Где берег, где вода — не различишь.

Хоть ты не трус, побойся чёрта — стоп!

Чуть оступился и — бездонный гроб.

Гнилая топь. И сразу не поймешь:

Где правда там, а где под правду ложь.

Видный пост, да вот обидно,

Как не начало светать, —

За лицом лица не видно,

Человека не видать.

Ему бы всласть и скорый всплеск успеха,

А в остальном — он человек без эха.

Ему народ и тот как не народ.

Он только сейфу руку подаёт.

Я без лирического пыла

С тоской смотрю на календарь:

«Поэт и царь» когда-то было,

Потом пошло — смутьян и царь.

А дальше? Дальше, наконец,

Установилось — царь и льстец.

Чародейка, с поволокой глаз,

Всё в ней, как с витрины, напоказ.

Блеск на блеск — и серебро и злато.

Ночь провёл — и где твоя зарплата?

Себя во власти возлюбя,

Под сенью флага,

Не думай, власть лишь для тебя

Дана как благо.

А если ты ещё не глуп,

С того же места

Не возводи свой чинный пуп

В пик Эвереста.

Невмоготу полям, невмоготу заводам.

Ведь надо ж так расправиться с народом,

Ведь надо ж так расправиться с Россией.

Такое даже чёрту не под силу.

Он слева шёл, а бил наотмашь справа.

За что такая пьяная расправа?

Ты с честью распрощаться не спеши.

Есть, есть он, благородный червь души.

Чуть что не так, изъест тебя, источит,

Отключит мозг и сердце обесточит.

Госаппарат. А совесть что? А совесть,

Она и в невесомости весомость.

Она тебе и тело, и душа,

И прокурор на должности ежа.

И ей при этом ни рубля по смете.

Какая экономия в бюджете!

Где вкривь, где вкось, где поперёк,

где впродоль.

Он всё скупил и всё с наваром продал.

Горазд шельмец! Да ещё как горазд:

Раззявишь рот, он и тебя продаст

Со всей семьёй и даже с тёщей вкупе

И за бугром, в Ривьере, виллу купит.

Причём не понарошку, а по факту.

И угрызений никаких. Вот так-то.

То блеск витрин, то в дорогом уюте

Шампанское… Виват! А между тем

Саднит Чечня, страна в грязи и смуте,

В крови на перекрёстках двух систем.

Куда ни глянешь — горе, горе, горе:

В обнимку поножовщина и спирт.

Село в разоре, детство в беспризоре

И мистер СПИД давно уже не спит.

А ты всё дрыхнешь, сударь, не глаголешь,

Угрелся на дарованной печи…

Очнись, поэт, и вознеси свой голос,

А голос сел — печёнкой промычи.

На свете нет печальнее итога:

Ограблен труд, но чтоб ограбить Бога

И без стыда присвоить тот огонь,

Что греет всех, пластаясь, под ногой,

Чудовищно! Такого грабежа

Не знал ни ум и ни сама душа.

Ты от серпа ушёл от молота

Под сень соборного креста.

Скажи, зачем такое золото,

Когда такая нищета?

А сердцу хочется простого

Добра от подвига Христова.

На фоне зрелищных потех,

На грани пошлого предела

Не раздевай, прошу, при всех

Её божественного тела.

Стыдись, наглец! Она ж не тот

Рубеж Зееловских высот.

Болит? Да как ещё болит!

У стен кремлёвских инвалид,

Перебинтованный тоской,

Стоит с протянутой рукой.

А мы бежим, бежим, бежим,

Слегка пеняем на режим,

Полушумим, полувздыхаем.

А если честно — обегаем

Самих себя… А он стоит,

Как наша совесть, инвалид.

Друзья мои, я просто изнемог

От слов таких, как «инаугурация».

Живой язык, он в мире царь и Бог,

А не предмет дежурной информации.

Эй, как вы там, Берлин, Париж и Рим?..

Айда в Москву! Давай поговорим.

Довольно клятв, довольно грудобойства,

Довольно слов несбыточного свойства

Уже построить что-нибудь пора бы,

А вы всё руководите, прорабы.

Всё алала да алала

По круглой линии стола,

Срезая острые углы,

Всё ал алы да ал алы.

А почему так? — не пойму

Пора бы выйти на прямую.

От реки и до реки

Сорняки идут в штыки.

Ну а что бобы и злаки?

Отступают бедолаги

От реки и до реки…

Как же это, мужики?

Во мгле закоченевшие снега.

А где в снегах омёты? Где стога?

Где струнный звон парного молока?

Не слышно ни пилы, ни молотка.

Одна во мглу закутанная тишь.

Но — чу! Неужто зашумел камыш?

А может, это шевельнулась вьюга?

Прислушался: да это же гадюка,

Шипя, ползёт внутри змеевика

И тихо убивает мужика.

Ну так что же, ну так что же.

Где там руль, а где там вожжи?

Где проект, а где судьба?

Неужель одна труба

И последний хвост в обозе?

Объясни хоть ты нам, Боже.

Ведь знал же, знал, что вор — сподручник вора.

А голос свой отдал ему… Умора!

А час назад нещадно проклинал.

Неужто доканал телеканал,

Раздвоил и на эдак и на так,

И он, чудак, не сдвоится никак.

И раз, и два, и много раз ещё

Я вывод делаю — уж такова эпоха —

Оно, конечно, дума — хорошо,

Но и совет — не так уж очень плохо.

Язык — мудрец, он мысль ведёт к тому,

Чтоб в жизни всё сложилось честь по чести.

Ведь думу думать можно одному,

Совет держать возможно только вместе.

Всё слова, слова, слова…

Год семьи — не год, не два,

А года, года, года…

Это то, что навсегда.

Это — больше, чем награда:

Агитировать не надо.

Был бы смысл и было б дело

На волне души и тела.

Есть книга звёзд на кафедре у Бога

В ажурном перелёте облаков.

Весь мир её читает понемногу

Во мгле тысячелетий и веков.

Читает глубоко и вдохновенно,

Как лоцию ночного корабля

И где-то там, у краешка Вселенной,

Рукой Творца прописано: Земля.

Снег над степью, полночь на часах.

Тишина придерживает шаг.

— Стой! — велит. — Послушай, как звенит он,

Занебесный азимут зенита,

И как там бессонно и бессменно

Ходит сердце — маятник Вселенной.

Может, так, а может, и не так.

Тишина придерживает шаг.

Из распахнутой Вселенной,

От миров без берегов

Веет вечностью, как сеном

От заснеженных стогов.

Веет встречей и разлукой,

Тайной звёздного окна…

Протяну сквозь полночь руку,

Бесконечность — вот она.

Ни удержу тебе, ни укороту нет.

Даёшь, Земля, вселенский километр!

Даёшь Луну! А там, с плеча Луны,

Чумацкий путь немыслимой длины Даёшь!

А я, а я вот, друг ты мой,

Иду по ней на встречу с ней самой,

Иду через пустыни и моря

К живым корням живого букваря.

И падаю лицом в её зарю

И, падая, за всё благодарю:

За хлеб, за соль, за кровное родство

Материков, за наше Рождество…

И слышу материнское в ответ:

Без пяди, сын мой, километра нет.

Всему есть край в податливой природе:

Нефть в глубине и уголь на исходе,

Нерв на пределе, на пределе сердце.

Нет времени присесть и оглядеться.

Всё скорость, скорость и ещё раз скорость,

Сжигаем Землю, как сжигают хворост,

В неутолимых топках эгоизма.

И это всё мы называем жизнью?

Скорей! Скорей! Чтоб всё с рывка и разом.

Воистину заходит ум за разум.

Мне снился сон: из глубины веков,

Из-за холмов Великого забвенья

Летит ко мне железный вихрь подков

Сквозь дождь и снег… И вдруг в одно

мгновенье,

В один рывок простор сменил простор,

Ямская даль с другой сомкнулась далью, —

И вот уже главенствует мотор

И вот уже, осбруенные сталью,

Встают потоки дерзкого огня,

Вздымая к небу новую эпоху…

«Куда ты, жизнь? Куда ты сквозь меня?» —

«Как так куда? На переправу к Богу».

Ты посмотри, как там и тут

Живую Землю жрут и пьют

Взахлёб до капельки, до дна.

А ведь она у нас одна,

Одна в глазах и под ногой,

И нет пока у нас другой.

Раскоп — в раскоп, в дыру — дыра.

До трещин в мантии ядра…

Какая пагубная страсть.

Скажи, земляк, не так ли? Ась?!

С трибун трубим, глобально колоколим

О том, что мир, того гляди, расколем

Урановым ядром, а то и водородным,

Мир всех миров с народом всенародным,

Мир океанов, мир земли и неба,

Который был и вдруг сорвётся в небыль,

В своё ничто: ни вашим и ни нашим.

Как страшно то, что страх уже не страшен.

Нет, это вам не выдумка из книг

И не забавный поворот фантазии, —

Гольфстрим, он самый тёплый проводник

Экватора к воротам Евроазии.

Он круглый год обогревает нас

И не грозит, как Северный альянс.

Всё круги, круги, круги…

Морем ходят утюги,

Окружают нашу сушу,

Чёрной бездной смотрят в душу.

Господа с чужой ноги,

Где же наши утюги?

Чем нам с теми утюгами

Поквитаться? Матюгами?

Уж как хотите, верьте иль не верьте,

Но почва — это океан бессмертья.

Всего два метра в глубину, но — чудо! —

Туда уходят, чтоб взойти оттуда

Живой травой… И лишь одно отныне

Меня тревожит: ядерной пустыни

Безликий свёрток в цинковом конверте.

Там только смерть и нет уже бессмертья.

А для того чтоб перерезать стадо,

Стратегам зла больших трудов не надо,

Достаточно в косой тени греха

Отсечь от общей массы пастуха.

Оно доходней так и безопасней:

Не прямо в лоб, а косвенно, как в басне.

Ему все наши разговоры

До фени в тот и в этот век:

На спусковой крючок затвора

Нажмёт — и где он, человек?

Нажмёт на кнопку, и ракета

По курсу кода своего

Уйдёт на цель — и где-то, где-то

Жил-был народ и нет его.

И всё точнее с каждым разом.

А где же стопор? Где же разум?

Это раньше было: из-за леса,

Из-за моря… А теперь с плеча

Демона кудрявого — отвесно

Дротиком убойного луча

Сквозь лазурный купол небосвода

Прямо в темя Минску и Москве,

В ствол и корень каждого народа,

В детский волосок на голове…

Беспощадно! Как тут не молиться,

Не кричать всей библией души:

Бог ты мой! Да где ж она, граница

Этого безумства? Укажи!

Стоп, — говорю Америке с Европой, —

Не заноситесь, не срывайте стопор

С дежурных стрел глобального огня!

Чуть что — ни вас не будет, ни меня

Здесь, на Земле, а то и во Вселенной,

Не будет никакого населенья

От А, что называется, до Я:

Не будет ни кита, ни муравья,

Не будет даже «веста» и ни «оста».

Зачем же вам такое превосходство?!

«Ура» твоим ракетам

И космосу «ура»!

Тебе, моя планета,

Одуматься пора.

Не рисковать беспечно

Учёной головой…

Пусть Млечный будет Млечным,

Ну а трава — травой.

Опять, опять сомноженные силы

Громадой всей придвинулись к России,

Грозятся с боевого рубежа…

Опомнись, ум, осторожись, душа!

Уже на старте ядерный огонь.

И не пора ль, сосед мой дорогой,

С лукавых уст рывком сорвать печать

И с разных полушарий прокричать:

«Остановись, мгновенье, ты ужасно!»

Добро, чтоб это было не напрасно.

Всё, как и прежде, — эврика,

Всё остаётся в силе:

Далёкая Америка,

Великая Россия.

И верится — не верится,

И знается — не знается…

А всё ж планета вертится!

А всё ж сердца сближаются!

Учти, мой друг: молитва — не молва

Из праздных уст и не игра в слова.

Она тебе — душа, она тебе и тело

В одной волне безбрежно и всецело.

Она, как вдох и выдох, монолитна,

И имя ей вселенское — молитва.

За клином клин у самых облаков

Они летят и нам крылами машут.

Как только что из памяти веков

Упрямо в сердце, прямо в душу нашу.

Ну что ж, ну что ж… Пришла, видать, пора

Читать письмо осеннего пера.

Согласен, друг: клин вышибают клином

И не простым причём, а журавлиным.

Такое тоже иногда бывает.

Беспамятство тем клином вьшибают

В пути от человека к человеку

Под сводом времени от века и до века,

От войска Невского у озера Чудского

До сталинградской армии Чуйкова

У волжских круч в окопах и руинах.

Такой размах у крыльев журавлиных.

За годом год идёт, идёт за вехой веха…

И вдруг как будто я свернул за угол века

И замер вдруг на переломе света:

Передо мной она — сама Победа! —

Сидит на стульчике у каменных ворот.

Вокруг Москва торопится, снуёт, —

Гудят машины, плещется неон…

А он, солдат, седой аккордеон,

Кричит во все лады и ордена:

Не забывайте, что была война!

Моё седое поколенье —

Оно особого каленья,

Особой выкладки и шага

От Сталинграда до рейхстага.

Мы — старики, но мы и дети,

Мы и на том и этом свете,

А духом все мы сталинградцы.

Нам Богом велено: держаться!

Спороть со Знамени Победы

Наш серп и молот? Так ведь это

Равно приказу срыть могилы

Бойцов советской нашей силы.

Позор вам, думские «вашбродь»!

Пороть Сегуткина, пороть,

Сняв генеральские штаны,

На главной площади страны.

То донимает боль в спине,

То барахлит сердчишко…

Держись! Ты дед — по седине,

А по душе — мальчишка.

Давно остыл последний бой

В развалинах рейхстага,

А честь бойца всегда с тобой,

С тобой твоя присяга,

Живи, солдат, пока живой,

Не остывай на марше.

Салют тебе, наш рядовой!

Ура тебе, наш маршал!

Площадь наша Красная, порадуй

Молодым лицом своих парадов.

Превеликой памятью повей

С наших вечно фронтовых полей

И позволь нам встать, хоть мы и деды,

В караул у Знамени Победы.

Мне на минутку бы туда,

В давно прошедшие года,

В пожары вздыбленной Европы,

В землянки те и в те окопы…

Но врач сказал: — Нельзя туда.

Туда уходят навсегда.

Так скажу вам, судари,

Сердцем с-под руки:

Мы ребята с придурью,

Но не дураки.

Для добра открытые,

На поклон — поклоном,

Но… спросите Гитлера

И Наполеона.

По сути жизнь — огромная махина,

Сам океан, который был и схлынул,

Сошёл с земли и безвозвратно канул,

Мир уступив другому океану.

Так было, есть и будет неизменно.

И ничего тут не поделать — смена.

Вчера одна мне женщина сказала:

«Вас на земле осталось очень мало.

Фронтовиков». А я ей так ответил:

«Да, мало нас, но мы ещё посветим

Своими боевыми орденами

И попоём, поплачем вместе с вами.

А край придёт — посветим вам оттуда

Прощальным светом звёздного салюта».

Садясь гурьбой в передовые сани,

Не задавайтесь, сами, мол, с усами,

Ведь молодость — не только ваше знамя.

В оглобли, дети, и вперёд с отцами!

Не унывай! — мне мудрость говорит.

Ослабла воля — обопрись на ритм,

На твёрдые основы положись,

Как мост на сваи, по дороге в жизнь.

Иди навстречу солнцу, а не вспять.

За шагом шаг иди, за пядью пядь.

Держись за молодость, пока

В ходу ещё твоя строка.

Живи и не сходи с поста.

Смотри, какая красота

Летит на звонких каблуках.

Забудь «увы» и вспомни «ах»

И у себя, у старика,

Не будь в плену, живой пока.

Ничего, что ты дед:

Поживи, подыши.

Внук спросил — дай ответ,

Что и как, расскажи,

Растолкуй наперёд.

До ума доведи.

Внуки — главный народ,

Весь он там, впереди.

Пустое дело, выйдя на большак,

Тягаться в споре, кто из вас достойнее.

Одно звено — один лишь только шаг,

Один лишь миг на всём пути истории.

А кто уж там ведомый, кто вожак?

Жизнь разберётся, так или не так.

Фронтовики, незыблем ваш собор!

Спасибо вам, отцы и деды наши.

В огне боёв вы были круче гор,

А многой кровью глубже, чем Ла-Манши.

Не счесть героев тех суровых лет,

Не счесть могил… И потому, поверьте,

Вся наша жизнь, весь этот белый свет

Вам, вам от нас — на купола бессмертья.

Не будь пособником злокозненных наветов,

Не требуй славы — вынь да и положь! —

И с маху не руби былых авторитетов,

Иначе, друг, ты сам себя убьёшь.

Не выставляйся: я да я.

Ты в жизнь пошёл от соловья

По предсказанью той звезды,

Что углядела с высоты

Девчонку ту и паренька

При соловье у родника…

И лишь потом ты молодцом

Пошёл от матери с отцом.

Для куража и просто так — не для

Сегодня «бля» и завтра тоже «бля»,

Сегодня «блин» и завтра тоже «блин»…

Да ты восстань, язык наш исполин,

И преподай им, что такое бляха

На полный мах от шапки Мономаха.

Сижу как пень, как плеть — рука,

Застой в башке, в душе тоска…

Пришла моя симпатия

И отошла апатия.

И я в преклонном стаже

Весь разветвился даже,

Весь окунулся в лето,

Вбирая силу света.

Уже давно с полей, с лугов

Ушла весна под власть снегов,

Ушла в туман, в дожди, в пургу…

А я ещё за ней бегу,

Прошу: постой, не уходи,

Перезимуй в моей груди!

Я в Москве, а мысли, мысли

Всё ещё в лесхозе Вислый.

У родного Битюга —

Золотые берега,

Золотее, чем у моря…

Как там Дашенька? Как Боря?

Не сошёл ли язь с крючка

Возле яблоньки-дичка?

Как там небо голубое,

Что венчало нас с тобою,

Невзирая на года?

Молодой была вода.

В зелёных облаках по берегам

Река родная ластится к ногам.

Целует на глазах у красоты…

И ты, моя желанная, и ты,

Прошу: прими, впусти в свою волну,

Дозволь побыть у юности в плену!

Молодёжь на то и молодёжь.

Было: не «подайте», а «даёшь».

Было: Уралмаш и Днепрогэс.

Горы дел, а времени в обрез.

Было: балалайка и гармонь.

Песня — в небо, под ноги — огонь,

А потом с залёточкой вдвоём,

Как сирень в обнимку с соловьём.

Было. А теперь — ну что за цель?

Дайте мне Америку в постель.

От голубого небосклона,

Где собирается гроза,

Она светло и благосклонно

Несёт зелёные глаза.

И рвёт и нежит, налетая,

Любви отчаянной под стать, —

И вся такая молодая,

Что хочется дельфином стать.

Позови меня, ночь, в тёмный сад позови,

Где вздыхает листва, где поют соловьи.

Нашепчи, надыши золотые слова,

Молодую весну положи в голова,

На волну подними, поцелуй горячо…

Позови меня, ночь, я полдневный ещё.

Кто из полей, а я в поля.

Дай мне весну свою, земля,

Дай мне уйти за окоём

Не одному, а с ней вдвоём.

Дай нам ликующее лето,

Чтоб там допеть, что не допето.

Кому дворцы, кому крутая мебель

Курьерским ходом из Парижа аж…

А мне бы, мне бы, чудаку, а мне бы

Хоть на часок бы к юности в шалаш,

В укромный тот, в котором по присловью

Любовь всю ночку любится с любовью.

И ничего, что голова в снегу.

Вот подсучу штаны и — побегу.

Он чувств высоких не изведал,

Такой он зверски удалой:

Поцеловал, как пообедал,

Надел штаны — и с глаз долой.

А между тем в народе бают:

Такое ложкой не хлебают.

Есть тайна женщины. И нам, друзья, об этом

Нашёптывают сладко наши сны.

За осенью седой, за отгоревшим летом

Всегда горит в ней светлячок весны.

Желанная, до родинки родная.

Доступная для наших губ и глаз.

Земная вся и вся, как не земная,

Небесно удалённая от нас.

Она — и плач, она и смех ребёнка.

Он в нас живёт, восторг её души.

Горит закат, а в нём бежит девчонка

С тропинки той от василька во ржи.

Один лишь шаг — домой,

А сто шагов — из дому…

Должно быть, друг ты мой,

Нельзя нам по-другому.

Должно быть, наш итог

До основанья стога

Спрессует только Бог

И подчеркнёт дорога.

Туманный, серый окоём.

Сидим со старостью вдвоём,

Ждём молодость свою. Да где там!

Прошла весна, прошло и лето…

Добро ещё, что мы вдвоём:

Вот внук пришёл. Переживём!

А весь мой путь — простая телеграмма:

Спасибо, родина, тебе спасибо, мама,

Спасибо, жизнь, за то, что я живу,

Спасибо всем во сне и наяву.

А что не так, прошу, не обессудьте.

Я отойду, а вы ещё побудьте.

Взгляд горяч, язык остёр,

Песни до рассвета.

Чем, скажите, не костёр

На пороге лета?

Парни все — хоть на коня!.

А девчата — прелесть.

Подойду и у костра

У того погреюсь.

Никитон ты мой, Никитонушка,

Видишь, в небе идёт красно солнышко

Над сырой землёй и над каменной

Всем лицом к тебе лаской маминой.

Так и ты по Руси — к жизни собранный

Не скупись — неси сердце доброе.

А придёт зима — не спеши ко сну,

С моего холма позови весну.

Наконец-то! Наконец-то!

Снегу радуется сердце.

Разлеглась зима, расселась,

С глаз долой смахнула серость…

Хорошо! Охапки света

В урожай весны и лета.

Всё к перу, к перу, к перу…

Не пора ль к рубанку, к топору,

Чтоб с утра до вечера — работа

От росы и до седьмого пота

И чтоб завтра снова, снова, снова.

Вот тогда и прояснится слово,

Солнечно пройдёт по верстаку

И само запросится в строку.

Мы тут ещё, в кругу родных и близких,

И там уже в рядах у обелисков.

Ещё чуть-чуть, ещё, ещё полшага, —

Нам — вечный сон, а юношам — присяга.

Не один стою у небосклона,

Не один, а с памятью вдвоём.

Было мне когда-то окрылённо,

По-пластунски было под огнём…

Не спешу к последнему порогу,

Не прошу отсрочки у Творца.

Только вот пойду спрошу дорогу:

Много ль мне осталось до конца?

И говорил и говорю вам вновь:

Где нет любви, там есть игра в любовь,

Там не горит над тамбуром звезда

И долго ждать не могут поезда…

Об этом знал тот самый проводниц

Который поезд придержал на миг,

Который знал, как мудрый человек:

Есть миг любви, что длится целый век.

Небо молю молитвой,

Сердцем о колокол бьюсь —

Будь ты вовек монолитной

И нескончаемой, Русь.

Ветра касаюсь губами,

Плачу и радуюсь вновь.

Журки летят — память.

Утки летят — любовь.