И все-таки была

Корепанов Алексей

И все-таки была?

Я сидел за столом у распахнутого окна и неторопливо отстукивал на пишущей машинке очередную страницу, когда в дверь позвонили. Честно говоря, я обрадовался этому звонку, потому что в комнате было душно, за окном, в синем мареве выхлопних газов, грохотал залитый июльским солнцем проспект и мне совсем не хотелось работать, а хотелось сесть где-нибудь в теньке у реки и выпить холодного кваса или пива. Звонок в дверь давал возможность улизнуть от машинки - хоть я и не считаю себя лентяем, но работа в такую жару вовсе не самое любимое мое дело.

За дверью стоял высокий пожилой мужчина в клетчатой рубашке с короткими рукавами, серых летних брюках и стоптанных комнатных тапочках. У мужчины были взволнованные глаза. В руке он сжимал какую-то книгу. По комнатным тапочкам я догадался, что это наш сосед - мы переехали сюда совсем недавно и пока ни с кем не успело познакомиться.

- Здравствуйте, - сказал мужчина, проводя рукой по редким седоватым волосам. Голос у него был глуховатый и слегка дрожал. - Я ваш сосед.

- Здравствуйте, - ответил я, отступая от двери. - Проходите, пожалуйста.

Сосед торопливо шагнул в дверь и остановился, теребя книгу.

- Собственно... - начал он несколько растерянно, замолчал, беспомощно глянул на меня и крепко потер широкой ладонью подбородок.

- Пройдемте в комнату, - предложил я, стараясь рассеять его смущение.

Мы сели в кресяа у низкого столика и сосед окинул взглядом книжные стеллажи вдоль стены, стол с пишущей машинкой и ворохом бумаг и чашку с недопитым кофе, оставшуюся на стуле после моей ночной работы. Но я не был уверен, что он заметил хоть один из этих предметов - уж слишком он волновался и все теребил свою книгу, пока, наконец, не положил ее на колени, плотно придавив ладонями.

Я включил вентилятор, с вполне понятным любопытством наблюдая за поведением гостя.

- Неудобно, конечно, получается, - сказал сосед, вновь принимаясь потирать подбородок. - Врываться вот так, без приглашения...

- Да что вы! - запротестовал было я, но сосед меня перебил.

- Видите ли... Лето сейчас, никого нет... Поговорить не с кем. А тут такое! Такое... - Он сглотнул, пригладил волосы, стиснул книгу обеими руками и взволнованно взглянул на меня. - Сын с невесткой в отпуске... К Черному морю подались. Внук, Сережка, в стройотряде. Один я пока. Послезавтра тоже в санаторий двину, и билет уже есть. - Он сделал движение, словно собираясь показать мне билет, и вновь стиснул книгу. - Утром в магазин пройдусь, да в парке погуляю... Телевизор... Ну, и читаю...

Последние слова он проговорил почему-то упавшим голосом, будто читать ему было запрещено. Я невольно посмотрел на свои стеллажи, а сосед продолжал, уставившись в пол и виновато улыбаясь:

- У внука книг много. Читаю... - Он вдруг замолчал, а потом сказал без всякой вроде бы связи с предыдущим: - Воевал. До Венгрии дошел. Связист. В декабре сорок третьего стояли в одном селе за Днепром. Перли фрица, огрызался он, а мы наседали и наседали...

Кажется, начинались фронтовые воспоминания. Я устроился поудобнее, недоумевая в глубине души - что же все-таки привело его ко мне? Потребность высказаться? Одиночество?

Сосед сидел, сгорбившись, упираясь локтями в книгу, опустив подбородок на сжатые кулаки и говорил, по-прежнему глядя в пол:

- Квартировал я в одной хате с военврачом. Госпиталь был в селе, каждый день с передовой везли и везли. Наступление, известное дело... Да... Хозяйка наша молчаливая такая была. День-деньской лежала на кровати в соседней комнате, у окна, и письма перечитывала. Ну, там встанет, покрутится по хозяйству - и снова читать. - Сосед задумался, помолчал немного. - Там у нее на стене рушники бнли развешаны, иконы с бумажными цветами, а над иконами фотография. Парень моих лет, а может, чуть постарше. Сын хозяйкин. Убили его в сорок первом, когда немец на Москву шел.

В общем, мы хозяйке не мешали, да и мешать было некогда. Уходили рано, возвращались поздно, а военврач и вообще иногда под утро. Войдет, стукнет в темноте у порога сапогами, бросит шинель рядом со мной - мы на полу спали, на соломе, - повернется раза два и затихнет. А однажды пораньше пришел, я еще не ложился. Скинул шинель, погремел рукомойником, сел на лавку и закурил. Видно было, что устал человек до предела. Лицо нездоровое, желтое, под глазами мешки и щетина на лице, будто неделю не брился. Вытянул ноги, смотрит в потолок и дым пускает. Да... Тоже несладко ему было. Семья-то его на Урал эвакуировалась, а куда точно - он и понятия не имел. Знаете, как в суматохе?.. Ни он их адреса не знал, ни они его. Жена и две дочки.

Так вот, лежал я и на него смотрел, а он все курил да курил... Брови хмурил, думал о чем-то. "Устали, - спрашиваю, - товарищ майор?" А он на меня глянул, даже не на меня, а словно сквозь меня, и говорит: "Хотите, историю одну расскажу?" - "Хочу", - отвечаю. Ну, и рассказал он мне эту историю.

Хлопчик один лежал у них в госпитале. Местный хлопчик, из села. Одиннадцать лет ему было. Брали мы то село с ходу, а немец из минометов огрызался. Местные жители уже наученные, хлебнули горя, - так в погреба попрятались. И парнишка этот, Колька, с матерью в погребе сидел. Мать у него красивая такая, крепкая. Хохлушка, одним словом. Да... Так вот, Колька выскочил из погреба, уж больно не терпелось ему наших встретить - а тут "Надя с шоколадом" пришла, залепила прямо в огород. Миномет немецкий. Мина взорвадась, парнишка ударился головой о крышку погреба да еще и контузило его взрывной волной. Короче, досталось...

И вот, продолжает военврач, пришел сегодня Колька в себя, оправился, смог говорить. А хлопчик шустрый такой оказался, говорливый. И рассказал странные вещи. Как, говорит, из погреба выскочил- помнит. Помнит, как мать вслед кричала, и взрыв слышал, и еще хотел руки выставить, чтобы упасть помягче - но не успел. А потом словно очутился в каком-то странном месте. Ну, привиделось ему в беспамятстве. И описал это место так подробно, будто и впрямь там побывал. Да... Такого нарассказывал, что военврач зa голову схватился. Много лет прошло, а я рассказ тот до сих пор хорошо помню. Вот, посудите сами.

Казалось Кольке, что стоит он в огромном полутемном зале за толстой гладкой колонной. Колонна желтоватая, теплая на ощупь - Колька все подробности приметил. И колонн таких много, идут они рядами во все стороны. Не помнил Колька, как сюда попал, только рассматривал все очень внимательно, потому что место было ему совершенно незнакомым. Ни в книгах такого не читая, ни мать не рассказывала, ни в школе про такое не говорили. Потолок высокий, светлый, а на нем разные причудливые узоры - растения какие-то, цветы, сказочные животные... Пол под ногами желтый и гладкий, и стоять на нем босиком приятно, потому что теплый пол. Зал огромный, и чего там только нет. Колька долго так стоял, прячась за колонной, все смотрел и удивлялся. А еще он одежде своей удивлялся - белая одежда на нем, простыня не простыня, не поймешь что, и руки голые.

И видит Колька в глубине зала большой белый ящик, каменный, с узорами, а на ящике блестящий желтый бородатый мужик - это Колька так рассказывал. Огромный мужик, тоже в простыне, лицо грозное, брови нахмурены. Статуя, одним словом. Мужик стоит на гарбе во весь рост, откинулся назад, держит в руках поводья, а везут эту каменную гарбу шесть могучих коней. Добрые кони, только чудные какие-то: на спинах у них большущие крылья. И мчится тот бородач в диковинной гарбе, еле сдерживая коней, будто бы по воде, потому что у колес каменные волны вздымаются. А вокруг этого каменного ящика с грозным мужиком вообще диво дивное: пол сделан как волны и в волнах застыли большие рыбы, и рты у них смеющиеся, и глаза из разноцветных камней, а на рыбах голые девки сидят. Ну совсем голые, как в бане. И рыб этих, и девок вокруг бородатого видимо-невидимо, штук сто, а то и больше.

И повсюду, куда ни кинь взгляд - белые ящики, а на них тоже мужики и девки, и совсем молодые хлопцы. Или вовсе голые, или в простынях. Даже страшно сделалось Кольке - целая толпа золотых людей стоит, совсем как настоящих, только окаменевших.

Рядом с Колькой тоже одна стояла, Колька ее подробно рассмотрел и даже потрогал. Молодая девчонка, ну может лет на пять постарше, только выше Кольки раза в два. Ноги босые, одета в простыню и веревкой подпоясана, а простыня совсем прозрачная и сквозь нее все-все видно. Хоть и металлическая девчонка, а теплая, как живая. Одна рука прижата к груди, другая опущена, и в руке зажата свернутая трубочкой тетрадка. Голова тоже опущена, волосы на затылке собраны в узел, и горит в узле большой зеленый камень. Губы девчонка стиснула и кажется - вот-вот заплачет.

Долго Колька эту девчонку разглядывал, еще раз дотронулся до босой ноги, погладил, словно утешил. И опять начал зал разглядывать.

Видит - сбоку пустое пространство, колонны расступаются полукругом, и возвышается посредине этого пустого пространства большой блестящий казан на четырех ногах, а в казане огонь горит. Неярко горит, словно давно его развели, а дров подбросить забыли. За казаном, у гладкой стены, стоит желтая плита, широкая, но невысокая, и на ней написано что-то непонятное. Огонь дрожит, буквы то ясно проступают, то пропадают в полумраке, но видно все же, что написано не по-нашему и не по-немецки. Совсем буквы незнакомые.

Долго колебался Колька, все хотел поближе подойти, в казан заглянуть, плиту потрогать, да не решался. Боялся выйти из-за колонны, оказаться на пустом пространстве. Переминался, переминался с ноги на ногу, на девчонку ту обиженную поглядел - и решился.

Только отошел от колонны - вдруг вдали, снаружи, шум какой-то, мычание, будто стадо идет. Заскрежетало, загрохотало, в далекой стене, прямо напротив бородатого, открылись высоченные двери - и стало светлее. Мотнулся Колька назад, спрятался за колонну.

Слышит чьи-то шаги. Должно быть, много людей идет, и мычание стоит такое, что эхо грохочет под потолком. Прошли мимо него человек двадцать в белых простынях, здоровенные смуглые хлопцы, и тянут эти хлопцы огромного черного быка. На рогах у быка веревки, упирается бык, мотает головой, скользит копытами по гладкому полу, мычит, приседает, ворочает глазами на статуи. Но хлопцам, видно, не впервой, потому что они со своим делом ладно справляются. Сзади другие, тоже в белых простынях, дрова несут перед собой, бережно несут, ступают осторожно, сторонятся быка. А за ними неторопливо шагают важные, бородатые, черноволосые, похожие на цыган. На них красивая длинная одежда, словно плащ-палатки, только расписные, с узорами. Плащ-палатки переливаются, волочатся по полу.

Подтащили хлопцы быка к желтой плите, ловко свалили с ног, уперлись коленями ему в бок, держат. Подошли бородатые, вынули из-под плащ-палаток короткие кинжалы и давай колоть быка.

Льется кровь на плиту, заливает буквы, брызжет на белые простыни тех, что держат, а бородатые знай плащ-палатки свои подбирают, чтобы не запачкаться.

Бык подергал ногами, стукнул в последний раз копытами по полу и затих. Те, важные, кинжалы свои хлопцам отдали, отошли, стали кучкой в стороне, переговариваются негромко. Хлопцы над быком столпились, орудуют кинжалами, бросают куски в казан, а другие дрова подкладывают.

Стоит Колька за колонной, и рад бы незаметно убежать, да двери слишком далеко. Ну и боязно, конечно, пацану. Вдруг заметят, погонятся, поймают - и как того быка...

Наблюдает Колька дальше. Видит - двое в белом кинжалы положили, побежали куда-то, несут огромную красивую миску, осторожно несут, словно расплескать боятся. Поставили возле казана и сели рядом.

Едкий дым ползет из казана, трещат дрова, пахнет горелым мясом.

И тут защекотало у Кольки в носу и захотелось ему чихнуть. Крепился он, крепился, рот ладонью зажимал, но не выдержал все-таки - и чихнул. Хорошо чихнул, звонко. Обернулись все, смотрят в его сторону, что-то говорят. Несколько белых с кинжалами прямо к нему направляются. Бросился Колька бежать, да то ли в простыне своей запутался, то ли поскользнулся на гладком полу - только упал он, упарился головой. И все пропало. Да... А очнулся уже в госпитале.

Сосед замолчал, короткo вздохнул. Я тоже молчал, вспоминая.

Было что-то знакомое в этой истории. То ли слышал я уже о храме и ритуале сожжения быка, который привиделся Кольке, то ли читал где-то. Я окинул взглядом свои стеллажи. Возможно, в одной из этих книг...

- Вот такую историю рассказал мне майор, - вновь заговорил

сосед. - Я слушал его, раскрыв рот. И стали мы вместе гадать, что бы все это могло значить. Только так ничего и не придумали. "Чертовщина какая-то, - говорит майop. - Впервые в моей практике". А практика у него богатая была, еще с финской. Да...

Посидели мы с ним, покурили. Он сказал, что вот, мол, разобьем фрицев, тогда разберется он во всем. В Москву, говорит, напишу, посоветуюсь, может, были уже такие случаи. Литературу специальную почитаю, докопаюсь до сути.

Выкурили мы с ним еще по одной, да легли спать, потому что вставать назавтра было рано. Лежали молча, в соседней комнате хозяйка вздыхала, только чувствовал я, что не спит военврач. Да я и сам никак не мог заснуть, все думал об этом зале с золотыми статуями и о быке. Ведь явно же его в жертву приносили какому-то богу. Может быть, тому, что на повозке стоял, правил крылатыми конями. Морской, видно, бог. Только откуда могло все это взяться в Колькиной голове?

Да... Думал военврач разгадать эту загадку, но не довелось... - Сосед коротко вздохнул. - Наутро подскочил грузовичок и я с моими орлами двинул на передовую. Тянуть связь. А вечером возвратились - не узнать села. У дороги свежие воронки, хаты разрушенные дымятся, тряпье какое-то обгорелое на снегу. Идет навстречу молоденький солдат, лицо сердитое, валенки разъезжаются на скользкой дороге. Я из кабины высунулся, спрашиваю, что тут произошло, хотя и так ясно. Солдат в небо кулаком ткнул, обложил фрицев и в Бога, и в душу, и в куда угодно. В общем, бомбежка была. И все-го-то три гада через передовую прорвались, а бед наделали немало. Главное госпиталь, сволочи, разбомбили.

Сердце у меня сжалось, выскочил я из кабины и бегом, огородами, к нашей хате. Влетел в дверь - а там Светочка, медсестра, пухленькая такая, черноглазая, всегда улыбчивая. А сейчас плачет Светочка, собирает вещи военврача, а рядом хозяйка сидит на лавке. Подперла подбородок, смотрит заплаканными глазами, качает головой, а в подоле знакомые треугольники письма от погибшего сына. Вот так-то...

- Вот так-то, - повторил сосед, грустно прищурив глаза, - И хлопчик тот погиб, Колька, и много других. Так-то... Всех, конечно, не оплачешь, над всеми не отгорюешь. Война, она война и есть. Да и горевать-то было некогда. Вскоре пошли мы дальше, за фронтом, на закатную сторону. Много потом всякого было, и гнали мы фашиста до самого его логова, и добили-таки. Мне, правда, не довелось. Перепал стальной подарочек от фашиста в правое легкое. Под Будапештом. - Сосед осторожно положил ладонь на книгу, недоверчиво посмотрел на нее. - Внук у меня. Сережка. Я уже говорил, кажется. Учится в институте. На историческом факультете.

Паузы становились все длиннее и длиннее. Сосед теребил, гладил книгу, потом как-то отчаянно открыл ее, торопливо перелистал страицы и наконец посмотрел на меня. Опустил глаза. Опять недоумевающе посмотрел на меня и растерянно произнес:

- Листал вот его книги... Вы послушайте. Вы только послушайте! Ну что вы на это скажете? - Он провел пальцем по строчкам и начал читать глуховатым голосом: - "Внутри взгляду являлся потолок из слоновой кости, весь испещренный золотом, серебром и орихалком, а стены, столпы и полы сплошь были выложены орихалком".. Это храм так описывается, - пояснил сосед и опять наклонился к книге. - "Поставили там и золотые изваяния: сам бог на колеснице, правящий шестью крылатыми конями, - сосед сделал особое ударение на последних трех словах, - вокруг него - сто нереид на дельфинах". Морских богинь, то есть. - Он перенес палец на несколько строк ниже. - "А также и много статуй, пожертвованных частными лицами. Снаружи вокруг храма стояли золотые изображения жен и всех тех, кто произошел от десяти царей..." Ну, и так далее... В общем, тут сказано, что в храме раз в несколько лет собирались десять царей, чтобы совещаться и судить. В храме была стела, плита такая, а на ней записаны законы. Ловили быка, приводили в храм и закалывали... Вы понимаете? - Глаза соседа возбужденно блестели, голос дрожал. - Вот... Вот... "Предав сожжению все члены быка, они растворяли в чаше вино и бросали в него каждый по сгустку бычьей крови, а все оставшееся клали в огонь и тщательно очищали стелу". А потом давали клятву, что будут судить честно, пили за это дело и так далее.

Последние слова сосед произнес совсем тихо. Теперь я до конца понял его состояние. Состояние человека, может быть, впервые в своей жизни столкнувшегося с необъяснимым.

- Знаете, кто это писал? - спросил сосед.

- Да. Зто писал Платон.

Сосед посмотрел на обложку, осторожно провел по ней ладонью.

- Bepнo. Платон. Третий том...

- "Критий", - сказал я. - Довольно известный диалог. Рассказ об Атлантиде.

- Довольно известный... - тихо повторил сосед. - А я вот никогда не слышал...

Он медленно поднял голову и с мольбой посмотрел на меня.

- Откуда Колька, пацан одиннадцатилетний, мог это знать? Откуда?

Я молча пожал плечами.

Генетическая память? Я довольно смутно представлял себе, что такое генетическая память. Или все-таки всплывшее из подсознания в результате контузии воспоминание о прочитанной когда-то и позабытой книге? "Критий", прочитанный полуграмотным хлопцем в довоенном украинском селе? Н-да...

Сосед еще раз вздохнул и, словно очнувшись, опять осмотрел мою комнату: стеллаж с книгами вдоль стены, стол у раскрытого окна и пищущую машинку на столе, и ворох бумаг около машинки.

- Диссертация? - Он с уважением кивнул в сторону стола, осторожно закрывая книгу. И встрепенулся внезапно. - А я-то вам мешаю!

- Нет, нет! - Теперь настала моя очередь смущаться от того, что писал я не диссертацию. - Так, сочиняю кое-что.

И был буквально пригвожден к креслу взволнованным глуховатым голосом, в котором сквозила надежда.

- Так напишите! Напишите все это, ну, то, что я вам рассказал. Напишите! Прочитают и, может быть, кто-нибудь и объяснит!

Он требовал и умолял, прижимая к груди третий том сочинений

Платона, в давние-предавние времена поведавшего людям красивую историю об Атлантиде, подбросившего миру загадку, пока еще не разгаданную, он с надеждой глядел на меня и я прекрасно понимал, что для человека нет ничего тяжелее столкновения с необъяснимым, нет ничего мучительнее тайны, которую невозможно раскрыть.

И я написал.

Кировоград, 1982.