и ее решающая роль в защите демократии

Предисловие

Вся моя взрослая жизнь делится на три почти равные части. Сначала я был обычным советским гражданином, «честным двоемыслящим», который пытался приспособиться и преуспеть в условиях тоталитарного режима. Затем я стал диссидентом, а впоследствии и политзаключенным. И наконец, с 1986 года я активно участвую в общественной и политической жизни Израиля, включая почти десять лет в качестве депутата кнесета и министра в составе четырех израильских правительств.

Хотя сам я никогда не считал себя писателем, это уже моя третья книга. Я сажусь писать, когда чувствую, что мой опыт может помочь общему делу, может помочь другим в борьбе за свободу, за то, что мне представляется по-настоящему важным и ценным.

Мои лагерные воспоминания «Не убоюсь зла» были написаны сразу же после освобождения из ГУЛАГа. Я описывал там различные эпизоды из моей диссидентской и лагерной жизни с одной целью: напомнить людям, и в особенности тем, кто остался взаперти за железным занавесом, о тех скрытых силах, которые пробуждаются в каждом из нас, когда мы боремся за свое право на свободу. Мне хотелось поддержать и укрепить силу духа и надежду в тех, кого я оставил позади себя.

Вторая моя книга, «В защиту демократии», была написана после почти двадцати лет активного участия в общественной и политической жизни Израиля. Это были годы, когда свободный мир, одержав историческую победу в «холодной войне», практически отказался от самого мощного оружия в своем арсенале – понятия свободы как таковой. В своей книге я обращался к лидерам партий и политических движений с призывом вспомнить об огромной силе свободы. На основе собственного диссидентского, а впоследствии и политического опыта я стремился показать, почему и каким образом демократический мир может мобилизовать оружие свободы для преодоления сил тирании и террора.

В то же время я прекрасно понимаю, что для решения стоящей перед нами сегодня задачи одного оружия свободы недостаточно. Демократическому миру, с его огромными материальными ресурсами, с его способностью наилучшим образом использовать таланты и энергию своих граждан, противостоит противник, основная сила которого – в силе его духа.

Противник силен духом, ибо сильна его личностная принадлежность, его коллективное самосознание, его identity. Мы должны противопоставить его целеустремленности наше собственное ясное и сильное национальное, этническое, культурное, религиозное самосознание, то есть нашу идентичность.

На Западе очень немногие рассматривают самоидентификацию как союзника свободы. Напротив – западные интеллектуалы и общественные деятели все чаще видят в identity, в самосознании личностной принадлежности человека противника свободы, источник конфликтов и угрозу мирной жизни.

Я не верю, что силы свободы и силы identity являются непримиримыми врагами. Я читаю книги и статьи, убеждающие меня, что дело обстоит именно так, я слышу веские аргументы в пользу этого, но я знаю, что это не так. Корни, культура, чувство принадлежности к народу, то есть к чему-то большему, чем ты сам, все то, что мы вкладываем в понятие «identity», являются жизненной необходимостью не только для отдельного человека, который хочет обрести смысл жизни, но и жизненной необходимостью для любой демократической нации, стремящейся защитить свои ценности, свой образ жизни. Свобода, с одной стороны, и identity, с другой стороны – не только не враги, напротив, это вернейшие соратники в борьбе с силами зла. Такова основная идея настоящей книги; идея, по моему убеждению, важная для каждого отдельного человека, для каждого сообщества, для каждой нации свободного мира.

Для меня идея союза между идентичностью человека и демократией очевидна. Это вывод, к которому меня привел мой давний опыт, наложивший неизгладимый отпечаток на мое понимание свободы, на мое понимание феномена identity и на мое понимание связи между ними.

В написанных мной книгах я часто и обильно ссылаюсь на свой лагерный опыт. Я делаю это не потому, что питаю иллюзию, будто бы уникальные обстоятельства лагерной жизни можно адекватно перенести на внешний мир. Эти годы в ГУЛАГе послужили мне своего рода лабораторией, где мне пришлось столкнуться в наиболее экстремальной форме с теми непростыми вызовами, с которыми сталкивается сегодня свободный мир. В этом смысле уроки ГУЛАГа лишены нюансов и изысканности, но зато абсолютно отчетливы и ясны.

Мои годы в ГУЛАГе убедили меня в том, что свобода и identity личности связаны крепчайшими узами. Это не значит, что я никогда не ощущал существующих между ними расхождений – но тем не менее я давно осознал, что в нравственном смысле они стоят по одну сторону баррикады. И ничто, увиденное и пережитое мною с тех пор, не убедило меня в обратном. За всю свою взрослую жизнь я усомнился в этой истине лишь однажды, и было это много, много лет назад, в феврале 1977 года…

В шестидесятые и семидесятые годы для диссидентов в Советском Союзе телефонные разговоры с соратниками за границей были своего рода отдушиной. Они напоминали нам, что несмотря на все усилия КГБ мы не одиноки. Будучи активистом и неофициальным пресс-секретарем двух движений – движения за свободную эмиграцию евреев и движения за права человека, – я вел значительную часть моей работы по телефону. Говорить надо было очень быстро, пока не разъединят. Я диктовал по телефону и обращения еврейских активистов с требованием свободы эмиграции, и обращения Андрея Сахарова к президенту Соединенных Штатов с просьбой оказать давление на советские власти, чтобы они освободили узников совести. Слова из нашего диссидентского подполья выходили на международную арену, и я ощущал, как они набирают силу, как голоса их авторов, плывя за океаны, звучат все громче. И когда от друзей за границей, от соратников, продолжавших там нашу общую борьбу, просачивалась к нам ответная информация о том, какую реакцию эти слова вызывают в парламентах мира, мы чувствовали, что ничто не может нас остановить.

КГБ понимал, как важно держать под контролем каналы связи. Поэтому-то и не существовало в стране системы прямого телефонного соединения с заграницей. Телефонные разговоры часто прерывались помехами, а те телефоны, по которым регулярно велись «нелегальные» разговоры, нередко попросту отключались. Но мы упорно восстанавливали связь. Заранее, часто через туристов, мы сообщали нашим собеседникам, где, когда и под каким именем мы будем ждать их очередного звонка. И каждый такой звонок давал нам дополнительную дозу бодрости, энергии и энтузиазма.

Мне особенно дороги были разговоры с моей женой Авиталь, с которой мы были разлучены через день после нашей свадьбы. Она никогда, ни на один день не прекращала борьбы за наше воссоединение. Но наш разговор по телефону в середине февраля 1977 года был очень необычным. После него я почувствовал себя как воздушный шар, из которого выпустили воздух.

Времена эти были нелегкими для всех диссидентов в Советском Союзе. Хельсинкская группа, созданная в апреле 1976 года, публиковала десятки документов, свидетельствовавших о том, что несмотря на подписание СССР Хельсинкских соглашений нарушения прав человека в стране продолжались. Эти публикации привлекли внимание всего мира. И вот, как и ожидали создатели группы, в первых числах февраля начались репрессии. Были арестованы двое из руководителей группы. Третий видный член группы Людмила Алексеева была выслана из Советского Союза. Я, как основное звено связи группы со свободным миром, был следующим в очереди на арест. Одновременно репрессиям подвергалось и движение за свободу еврейской эмиграции – наиболее многочисленное из всех диссидентских групп, выступавшее с единственным и наиболее конкретным требованием: предоставить евреям право на выезд в Израиль.

За два предшествующих года мы сумели добиться невероятно высокого уровня международного признания. Официальные делегации сенаторов и конгрессменов встречались с нами прежде, чем отправиться на встречи с Брежневым и прочим представителями высшего советского руководства. При обсуждении поправки Джексона – Вэника, которая ставила условия торговли Америки с СССР в зависимость от права на свободный выезд из Советского Союза, наш голос в поддержку этого закона оказался в Вашингтоне сильнее голоса Никсона и его администрации, пытавшихся его провалить. На экранах Запада начали появляться телевизионные интервью с отказниками и репортажи об их деятельности. (Впоследствии все это было использовано в качестве улик для обвинения меня в государственной измене.)

Такая открытая и обширная деятельность диссидентов не могла не вызвать ответной реакции со стороны КГБ, и в начале зимы КГБ перешел в контрнаступление. Статьи и телепрограммы о «сионистских изменниках родины» становились все более угрожающими. В снятый по заказу государства официальный фильм «Торговцы душами» были вмонтированы кадры, где были сняты активисты правозащитного движения. В фильме они назывались «предателями». Обыски и конфискация материалов в беспрецедентных масштабах проводились в провинции, а позже и в Москве. Было ясно, что идет подготовка к мощному удару против нас.

Вот в такой обстановке и произошел тот мой разговор с Авиталь. Она звонила из Израиля. Мы тщательно подбирали слова. Было много недосказанностей, много намеков, однако суть того, что ее просили передать мне, была ясна: мне следует прекратить мое участие в работе Хельсинкской группы и в демократическом диссидентском движении вообще. Почему? Это заведет меня слишком далеко. Это грозит опасностью для меня самого и для других еврейских активистов. В этот критический для всего еврейского движения момент необходимо проявлять осторожность. Государство Израиль не в состоянии будет защитить меня, если я и дальше буду одновременно и сионистом, и диссидентом. Пора мне отделить одно от другого и сделать выбор.

Это требование не явилось для меня новостью. Израильские официальные лица, в различной форме, предъявляли мне его неоднократно. Но на сей раз проигнорировать его, как я делал прежде, было нелегко, поскольку они передали его через Авиталь. «Поступить так, как они требуют, будет предательством по отношению к арестованным», – сказал я ей.

Я познакомился с Натальей Штиглиц, позднее ставшей Авиталь Щаранской, возле московской синагоги в октябре 1973 года. Это была любовь с первого взгляда. Четвертого июля 1974 года мы с ней поженились, а на следующее утро я проводил ее в аэропорт, откуда она, с нелегко доставшейся ей выездной визой, вылетела в Израиль. Мы верили и надеялись, что скоро увидимся там снова. С тех пор, на протяжении всех лет нашей вынужденной разлуки, она никогда не прекращала борьбы за нашу встречу. Несмотря на огромное расстояние между СССР и свободным миром, мы всегда понимали друг друга даже без слов. Поэтому, когда она попросила меня сделать нечто, чего я сделать не мог и знал, что не сделаю, мне вдруг показалось, что внутренняя связь между нами, источник моей энергии и оптимизма, внезапно ослабла.

Но это продолжалось всего сутки. Не знаю, как Авиталь сумела за такое короткое время все организовать и сообщить мне в Москву, где и когда мне ожидать ее звонка, но назавтра вечером я снова услышал ее голос. «Прости меня, – сказала она, – и забудь все, что я говорила тебе вчера. Это была минутная слабость. Я полностью тебе доверяю и поддерживаю тебя во всем, как бы ты ни поступил».

Связь между нами была восстановлена и оставалась неразрывной все последующее время – вплоть до моего ареста через месяц, а затем и на протяжении моего девятилетнего заключения. Когда я вышел на волю в феврале 1986 года и мы встретились в Германии, мы чувствовали себя так, словно никогда не разлучались.

Пока мы не встретились, я так и не узнал в подробностях, что же стояло за тем телефонным звонком. Но контекст было понять нетрудно. Мое участие одновременно в двух движениях – в борьбе диссидентов-демократов за свободу и в борьбе сионистов за право выезда – вызывало немало подозрений с обеих сторон. Некоторые активисты сионистского движения, и в особенности израильские официальные лица, занимавшиеся проблемой эмиграции из Советского Союза, с опаской относились к моей совместной работе с Сахаровым и другими диссидентами-демократами. Мое участие в создании Хельсинкской группы рассматривалось как нарушение «правил игры». Дело в том, что существовала наивная иллюзия, будто бы КГБ готов допустить борьбу за эмиграцию, но не борьбу за коренное изменение режима. Кое-кто в Израиле считал, что моя деятельность является слишком рискованной для меня лично и для моих товарищей по борьбе. Они просто не понимали, что для КГБ любая свобода, будь то свобода слова или эмиграции, была абсолютно неприемлема.

К тому же у израильского правительства были вполне реальные причины для беспокойства, основанные на долгом и печальном историческом опыте. На протяжении своей истории евреи неоднократно боролись за различные «измы», за свободу в разных частях света, оставляя ради этого свой народ, свое гетто, свое местечко. Коммунизм – всего лишь последний тому пример. «Что хорошего вышло из этого и для евреев, и для всего мира? А потому целью нашей борьбы должно быть возвращение в свою страну, к своим корням. Оставим абстрактную борьбу за свободу другим», – вот что они говорили мне. Тот факт, что я продолжал участвовать в обоих движениях, казался подозрительным многим людям из израильского истеблишмента даже после того, как я отсидел девять лет за сионистскую деятельность. И по приезде в Израиль я нередко слышал намеки вроде того, что не является ли, мол, Щаранский советской версией Тиммермана? Тиммерман, аргентинский левый деятель, был арестован военной хунтой, освобожден благодаря давлению со стороны мирового еврейства, но, оказавшись в Израиле, тут же покинул его, чтобы примкнуть к европейскому демократическому движению.

Ту же четкую и недвусмысленную линию водораздела между двумя движениями проводили и многие мои соратники по борьбе за права человека, относившиеся ко мне с подобным же недоверием. Лидия Чуковская, одна из самых безупречных и благородных представительниц русской интеллигенции, выразила свое негодование в разговоре со мной в самый тяжелый период начала 1977 года: «Почему вы хотите уехать в Израиль? Разве мы не боролись вместе за одни и те же идеалы? Разве мы не разделяем одни и те же убеждения? А теперь вы говорите нам, что у вас своя собственная история, своя собственная страна, что у вас своя собственная истина».

Еще одна отважная женщина, член Хельсинкской группы Мальва Ланда сказала мне: «Я готова поддерживать националистов только до победы их дела. Добившись победы, они забывают про права человека».

Подозрения этого рода преследуют меня по-прежнему. И по сей день многие так называемые демократы продолжают нападать на меня. Они вопрошают: «Кто он, настоящий Щаранский – тот ли, который выступает за права человека, или тот, кто защищает сионистское государство?» Мои критики, и тогдашние, и теперешние, требуют, чтобы я сделал выбор: бороться либо за универсальные ценности, либо за партикулярные. Или бороться за права человека, за демократию и мир, или бороться за права евреев, укреплять еврейскую identity и защищать Израиль. Я должен, утверждают они, сделать в конце концов окончательный выбор между силами свободы и силами identity, между позицией гражданина мира и позицией человека, принадлежащего к своему народу.

Я же, если не считать тех двадцати четырех часов в промежутке между двумя нашими телефонными разговорами с Авиталь, никогда не видел никакой проблемы в моей приверженности и к тому и к другому. Наоборот, я ясно чувствовал, что одно без другого невозможно.

Год спустя после ареста, после обвинения в государственной измене, после ста десяти допросов, на последней стадии следствия перед началом суда я провел много времени, изучая документы, разоблачающие мою «преступную деятельность». На пятнадцати тысячах страниц, подготовленных КГБ в качестве улик против меня, говорилось о моем участии как в еврейском, так и в демократическом движении. Внезапно я обнаружил фильм, сделанный на Западе после моего ареста. Кадры из этого фильма были представлены как «доказательство» моей подрывной работы.

В фильме, в частности, был снят спор между диссиденткой Людмилой Алексеевой и сионистом Михаилом Шербурном. Они спорили о причине моего ареста. Один считал, что я был арестован как сионист, другая – как защитник прав человека. Я не мог не улыбнуться. Прошедший год лишь еще больше убедил меня в том, что для КГБ здесь нет никакой разницы. Оба движения рассматривались как враждебные. Оба представляли собой угрозу власти КГБ, оба боролись против тирании.

Я не знал тогда и не мог предвидеть, что это размежевание сохранится даже после распада Советского Союза. Я просто не представлял себе, что эти две силы, эти две страсти – желание принадлежать к своему народу и желание быть свободным, противостоявшие мертвящему советскому режиму как соратники, превратятся в свободном мире в заклятых врагов.