Идол с глиняными руками

Фредерик Тривз «Идол с глиняными руками» Frederick Treves «The Idol with Hands of Clay» (1923)

Хирургами не становятся, но рождаются. Родиться хорошим хирургом — дар, и о нем не смогут рассказать ни диплом, ни ученая степень. Конечно, можно устроить врачу экзамен и понять, докуда простираются границы его теоретических познаний, но даже при помощи самого хитроумного из экзаменов не определишь, на что он способен в деле. Хирург обязан знать человеческое тело так же хорошо, как лесник знает свой лес. И даже лучше. Не только корни и ветви всех деревьев, исток и русло каждого ручейка, обочина каждой тропки и цветы на любой из полян должны быть ведомы ему — он также должен разбираться в ураганах, ломающих деревья, сорняках, душащих молодую поросль, знать всех опасных тварей, что селятся порою в чащобах, и различать появление плесени и гнили, незаметно губящих лес изнутри. Разумеется, помимо этого любой стоящий хирург — проворный ремесленник, уверенно управляющийся со своими инструментами.

Впрочем, и всех этих качеств может оказаться недостаточно. Ведь может охотник уверенно бить по мишени, но в испуге выронить ружье при виде атакующего льва. Доктор может ловко управляться со скальпелем, но медленно думать. А может, напротив, быть виртуозом, но господи помоги бедолаге, которого оперирует виртуозный хирург. Виртуозности в этой профессии места нет: она бы пригодилась жонглирующему клинками циркачу, однако в операционной становится даже опасна.

Ладони хирурга очень чуткие, но в них таится и немалая сила. Пальцы — проворные, как у кружевницы, но хватка крепкая, моряцкая. Он должен быть храбрым, думать и действовать быстро, уверенно руководить операцией. Хирургу часто приходиться сражаться за жизнь других людей, но он не Геркулес, в борцовском поединке повергающий Смерть над телом Алкесты, а скорее проворный фехтовальщик, отгоняющий ее уколами рапиры от лежащего на операционном столе.[1]

Приведенные выше размышления о качествах, необходимых хирургу для успешной работы, стали следствием одного происшествия. Главную роль в нем суждено было сыграть молодому врачу, только начинавшему практику в маленьком городке. Во время учебы он был на прекрасном счету: блестяще сданные вступительные экзамены позволили ему сразу получать стипендию, а за время учебы он удостоился множества похвальных грамот, золотой медали и членства в Королевской коллегии хирургов. Именно хирургию он считал своим призванием. И хоть обстоятельства вынудили его влачить по окончании учебы унылую жизнь семейного доктора в провинциальном городке, он настаивал, что в первую очередь он все-таки хирург, и даже на табличке, прибитой к двери его дома, было указано не обычное «оперирующий врач», а «хирург и врач». До того, как начать собственную практику, он ассистировал при множестве операций, но самостоятельно провел лишь несколько, да и те едва ли были серьезными. В маленьких городках необходимость в хирургическом вмешательстве возникает нечасто. В том городке, о котором идет речь, один из домов гордо именовался больницей на шесть коек, но в основном их занимали пациенты с ревматизмом или пневмонией, в высоком искусстве хирургии они не нуждались, и их приходилось лечить банальнейшими пилюлями да припарками. Случаев, достойных внимания члена Королевской коллегии хирургов, было немного, и те сплошь абсцессы да сломанные конечности.

Незадолго до того, как приступить к самостоятельной практике, наш доктор женился, и надо заметить, брак был очень счастливый. Невеста приходилась дочерью соседского фермера. Девушка провела всю жизнь в деревне и в особенностях поведения домашней птицы разбиралась куда лучше, чем в сложностях человеческого бытия, а модным дамским нарядам предпочитала неброскую, но практичную одежду. Она была красива красотой доярки с пасторальной картины — кровь с молоком, и эту красоту лишь подчеркивали длинные густые волосы и смеющийся взгляд.

Особенно же привлекала в ней та нескрываемая радость, которую она получала от каждого мгновения жизни. Мирок, в котором она существовала, вовсе не казался ей унылым: напротив, каждый день был словно согрет нежным теплом летнего солнца. Во всем мире не было столь милого городка, как тот, в котором они жили, да и дома, подобного докторскому, тоже не существовало. Дом был в георгианском стиле, с решетчатыми окнами и солидным дверным молотком. От тротуара его отделял лишь ряд белых столбиков с натянутой между ними цепью, так что любой прохожий мог заглянуть прямо в гостиную, где стоял стол с разложенными на нем старыми журналами, отчего комната, по-видимому, должна была напоминать приемную на Харли-стрит.[2] Буфет был уставлен яркими безделушками, среди которых выделялись коробка из-под печенья, гонг, висевший меж двух коровьих рогов, прикрепленных к специальной подставке, а также кубок, завоеванный в студенческие годы ее мужем в каком-то виде спорта. И когда молодая жена ходила из комнаты в комнату, протирая тряпочкой пыль, она была счастлива, что живет и поддерживает порядок в таком чудесном особняке.

Но больше всего она восхищалась своим мужем: как же он хорош собой, как предан своему делу, как потрясающе умен! Его познания, полагала она, безграничны. Если вечером к ним заглядывал кто-нибудь из приятелей доктора поболтать и выкурить трубку, она сидела, молча восхищаясь тем, как, непринужденно блистая интеллектом, вел беседу ее благоверный. Как складно говорил он о метаболизме и кровяном давлении, как чудесным образом придавал простым вещам новую глубину, разглагольствуя о количестве калорий в фунте говядины и о витаминах, коими богата самая обыкновенная фасоль или даже совсем уж невзрачная капуста. Ей казалось, что за пределами ее уютного мирка раскинулась огромная и таинственная вселенная, в устройстве которой ее любимый разбирается так же легко, как она — в содержимом их кладовой.

Она была счастлива и довольна, а муж дарил ей всю любовь, на какую был способен. Он и от природы уже был тщеславен, но ее обожание делало его тщеславным вдвойне. Жена считала его чудесным, исключительным человеком, и со временем он начал подумывать, что в этом что-то есть. Она так гордилась мужем, что порой утомляла подруг рассказами о его достижениях. Она молила его позволить ей поместить диплом и врачебные сертификаты в рамки и развесить их по стенам кабинета, где доктор принимал пациентов, однако тот, не без чувства собственного превосходства, каждый раз втолковывал жене, что «так не делают», и ей оставалось лишь восхищаться скромностью гениального супруга.

И вот однажды нашу счастливую домохозяйку свалил с ног приступ аппендицита. Характерные боли случались у нее и раньше, но проходили сами по себе. В этот раз боль была хоть и не очень сильной, но все же серьезной, и доктор вполне здраво рассудил, что жену надо оперировать. Он решил попросить об услуге известного хирурга, проживавшего в соседнем городе. Разумеется, сказал об этом жене, однако она и слышать ничего не захотела. Заявила, что не собирается ложиться на стол к этому сварливому старику мистеру Герону.[3] Нет и нет! Она не может даже представить себе, как он будет до нее дотрагиваться. Если операция необходима, то ее должен провести ее муж — и никто другой. Он ведь такой умный, такой современный, такой хирург! А этот Герон — натуральное ископаемое. Нет! Только ее умница Джимми, ни на что другое она не согласна! Никому, никому она не смогла бы довериться, а в его чудесных руках — совершенно точно — будет в безопасности и вскоре снова сможет ухаживать за садом. Что за польза от хирурга, если он собственной жене не может помочь!

Муж ее желанию противиться не стал. С одной стороны, мысль о предстоящем испытании приводила его в трепет, но с другой — из-за ее пылкого подобострастия он не мог признаться жене в том, что сомневается в своей способности самостоятельно провести операцию.

Позже в беседе со мной он винил во всем собственное жалкое тщеславие. Молодой доктор не смог признать, что ему не хватает ни опыта, ни уверенности в своих силах. Более того, в сложившейся ситуации он увидел лишнюю возможность произвести впечатление на окружающих. В городке бы потом говорили: «Наш доктор настолько уверен в себе, что провел серьезную операцию собственной жене, и у него даже рука не дрогнула!» К тому же ему будет ассистировать еще один врач общей практики из их городка. На того тоже произведут неизгладимое впечатление его спокойствие, его новенькие инструменты и прогрессивные методики. И хотя это была его первая серьезная операция в качестве хирурга, на каком-то этапе он уверовал в свои силы. Он просто не мог себе позволить разочаровать любящую супругу, заставить ее сомневаться в нем. Да, повторял он мне снова и снова, за него все решило тщеславие.

Он прочитал об операциях по удалению аппендикса все материалы, что смог найти в своей личной библиотеке. Казалось, все просто; и надо заметить, в девяти случаях из десяти так оно и есть. Личный опыт нашего доктора в качестве ассистента как раз и касался таких случаев, но вот с тем самым десятым ему сталкиваться не приходилось. Он даже не очень-то верил в возможность серьезных осложнений. Во время учебы подобная операция представлялась ему простой — однако в своем тщеславии он забыл, что работа настоящего профессионала всегда выглядит просто со стороны.

Доктор готовился к операции тщательно, но нервно и суетливо. Пациентку пригласили в импровизированную операционную и уложили на стол. Выглядела она совсем юной, почти девочкой. Она заплела волосы в две косы, как у школьницы, чтобы не мешали, и настояла на том, чтобы повязать на конце каждой розовый бант, потому что так красивее. Когда она увидела, как в комнату вошел муж, серьезный и мрачный, то улыбнулась ему. Льняная накидка поверх одежды делала его похожим одновременно на механика и монаха. Она протянула мужу руку, но он отказался пожать ее, объяснив, что уже продезинфицировал свои руки. На миг ее улыбка погасла, а затем вновь расцвела, и она сказала:

— Ну же, Джимми, не будь таким мрачным, я вот ни капельки не боюсь! Я уверена, что в безопасности и ты сделаешь так, что болезнь пройдет, но прошу тебя, будь со мной рядом, когда я проснусь. Первым делом хочу увидеть твое лицо, чудесный мой!

Операция началась. Молодой доктор позже признался мне, что после первого разреза, когда белая кожа жены разошлась в стороны и выступила кровь, горло ему перехватил спазм и он почувствовал, что операцию надо прекращать. Однако тщеславие гнало его вперед, ведь за процессом наблюдал ассистент, и он должен был впечатлить его своим хладнокровием и мастерством. В процессе операции наш доктор пытался непринужденно болтать о всяких мелочах, желая казаться уверенным в себе, хотя понимал, что слова его звучат натужно и неестественно.

Какое-то время все шло неплохо и демонстрировать уверенность ему удавалось. Но затем в глубине зияющей раны он обнаружил нечто такое, что ввело его в ступор: ткани оказались спутанными между собой, и наш доктор не мог уже понять, где какой орган находится. Про такое он в книгах не читал, а ведь это был тот самый — один на десять — сложный случай. Он стал беспокойным и неловким, как человек, заблудившийся в лесной чаще. Прекратил болтать. Старался сохранить видимость хладнокровия и вел себя так, словно ситуация все еще под контролем. Продолжал повторять себе, что трусить нельзя. Пытался продвигаться дальше вслепую, но становился от этого все более нервным и безрассудным. А затем случилось страшное. Что-то внутри тела порвалось: где-то подалась ткань, и его обдало брызнувшей кровью. Доктору показалось, что у него остановилось сердце. Он думал, что потеряет сознание. На лбу выступил холодный пот. Дрожащими пальцами он пробовал как-то все исправить. Ассистент спросил:

— Что случилось?

В бессильной ярости доктор крикнул ему:

— Заткнись!

Он лихорадочно пытался исправить содеянное, хватал инструмент за инструментом и отбрасывал, пока все тело пациентки не покрылось перепачканными в крови скальпелями, клипсами и щипцами. Вытирал тыльной стороной ладони пот со лба, отчего на лбу пролегла полоса из пота и крови. Колени дрожали, и доктор перебирал ногами, чтобы унять дрожь. Он клял на чем свет стоит своего ассистента, кричал: «Да ради бога сделайте уже вот это!» или «Ни в коем случае не делайте того!»; судорожно вздыхал; с потерянным видом оглядывал комнату; умоляюще смотрел на скрытое под маской лицо жены… но та ничем не могла его подбодрить. В отчаянии он приказал медсестре послать за мистером Героном, что было уже абсолютно бесполезно, ведь этот врач — даже если бы его удалось застать дома — физически не смог бы приехать раньше, чем через несколько часов.

Вновь и вновь он пытался закрыть кошмарный разрыв, хотя теперь уже совсем валился с ног от ужаса и переутомления. Анестезиолог шепнул ему: «Вы еще долго? Пульс слабеет. Она может не выдержать». Доктор понял, что должен умереть, но закончить операцию. И, в общем-то, он ее закончил: зашил рану и без сил рухнул на табурет, закрыв лицо красными от крови руками, пока медсестра и ассистент облачали пациентку в ночную рубашку.

Ее перенесли в спальню — он не смел туда войти. Ассистировавший врач выскользнул из дома, не проронив ни слова. Доктор остался в операционной один, и все здесь напоминало ему о том, что он только что проделал. Он бесцельно бродил по комнате, выглядывал в окна, но не осознавал, что видит. Поднял со стола носовой платок жены, долго мял его, потом выронил. Что же он натворил?! Что сделал с ней? С ней, самым дорогим для него человеком!

Доктор мельком взглянул в зеркало. На него уставилось безумное, перемазанное кровью лицо, в котором осталось мало человеческого. Это был не он, а незнакомец, убийца с печатью Каина на челе. Он взглянул на носовой платок на полу: это была последняя вещь, к которой она прикасалась. Как будто жуткая улика убийства лежала посреди комнаты. Он не желал смотреть на платок, но не мог и дотронуться до него, чтобы убрать. В результате накрыл платок полотенцем.

В конце концов он все же нашел в себе силы умыться, переодеться и войти в спальню. Ставни были закрыты, в комнате царил полумрак, пахло эфиром. Он увидел силуэт жены на кровати, она была неподвижна, казалась совсем худенькой. Покрывающая тело простыня лежала очень ровно и подавалась вверх лишь там, где находились ступни. Лицо было белым как мрамор, и, хотя в комнате стояла тишина, он не слышал ее дыхания. По одну сторону кровати замерла медсестра, по другую — анестезиолог. Они не проронили ни звука, когда он вошел, даже не посмотрели в его сторону. Он взял жену за руку. Рука была холодной, и он не смог нащупать пульс.

Часа через два прибыл Герон, хирург. Молодой доктор принял его в соседней комнате, бессвязно рассказал об операции, упирая на неразрешимые трудности, что-то мямля про несчастный случай и во всем виня обстоятельства.

Осмотр не занял у Герона много времени. В спальню он вошел один, а выйдя, прикрыл за собой дверь. Оцепеневший от ужаса муж несчастной ждал его в коридоре. Хирург положил руку на плечо сломленного молодого человека, покачал головой и, не произнеся ни слова, стал спускаться по лестнице, где почти натолкнулся на двух горничных, надеявшихся услышать от него хоть слово о самочувствии молодой госпожи.

Когда Герон проходил мимо, одна из них спросила: «Ей лучше, доктор?» — но он лишь покачал головой и вышел на освещенную солнцем улицу, где несколько детишек танцевали под звуки шарманки.

Молодой доктор позже говорил мне, что не мог вспомнить, чем именно занимался в те несколько часов после операции. Оставаться в спальне он не мог. Бродил по дому. В приемной схватил с полок полдюжины книг по хирургии, пытаясь отыскать в них что-то для себя важное, однако не смог разобрать ни слова; в домашней аптеке разглядывал ряды склянок, надеясь вдруг обнаружить какое-нибудь лекарство, способное, словно чудодейственный эликсир, исцелить жену; рассовав по карманам несколько снадобий, отправился наверх, но там совсем про них забыл. В итоге обнаружил бутылочки с лекарствами в кармане пиджака лишь спустя неделю и поначалу не мог понять, как они туда попали. Он вспоминал, что где-то посреди всех этих метаний бледная горничная сообщила ему, что готов ланч. Доктор решил: она тронулась умом.

Он поведал мне также, что среди преследовавших его в те часы кошмаров наяву были и появлявшиеся в мозгу — будто бы сами по себе — грубые и легкомысленные мыслишки. Например, на столике стоял пузырек с духами — подарок жене от ее тетки. И он сам не заметил, как стал гадать: по какому случаю был сделан подарок, сколько за него заплачено и что скажет достопочтенная тетушка, когда узнает о смерти племянницы? Хуже того, он начал продумывать газетный некролог. Как лучше написать: «возлюбленная супруга» или «горячо любимая жена», и надо ли перечислять его медицинские регалии? Но еще ужаснее была непреходящая потребность пожаловаться на свое положение жене и выслушать в ответ слова ободрения и утешения.

Вскоре после ухода Герона анестезиолог заметил, что пациентка приходит в себя. Муж поспешил в спальню. Это был конец. Медсестра раздвинула ставни, чтобы на умирающую падал солнечный свет. Она открыла глаза и сразу же узнала супруга. Попыталась протянуть к нему руки, но не смогла. Улыбка — яркая, полная восхищения и благодарности — осветила ее лицо, и когда он наклонился к ней, то услышал шепот:

— Чудесный мой!

Перевод — Иван Кочетов