Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Благодатное утреннее июньское солнце быстро растопило ночную прохладу. Поднимаясь выше и выше по небосклону, оно согрело воду в реке, радужно расцветило песчинки в дорожной пыли, раскрасило теплыми акварельными красками лепестки цветков, поворачивающих ему навстречу свои горделивые головки, покачивающиеся в волнах пронизанного светом ветра. Несвязные ноты птичьего чириканья, прерывно доносящегося с разных сторон, постепенно распределились по высоте, выстроились в гармоничный музыкальный ряд, и слитный многоголосный птичий хор счастливо грянул оду новому дню. Эта неповторимая музыка становилась все громче, полнозвучная она разливалась над просветленными полями, над встрепенувшейся тайгой. Казалось, ликующая мелодия устремилась к высшей точке лазоревого, расшитого как парча золотыми нитями солнечных лучей небесного купола, бережно обнимающего пробуждающийся мир.

Жизнь прожить

В доме Анны Карнауховой все проснулись рано, кроме четырнадцатилетнего Мишки, который ночевал на сеновале.

Сама Анна уже и не помнила, когда нормально отдыхала. Сильнейшие боли не давали покоя ни днем, ни ночью. Иногда, в промежутках между приступами, ей удавалось забыться, но это случалось все реже и реже. Она, еще не старая женщина, жила вдвоем с сыном, муж прошедший всю войну, израненный, живого места на теле не было, пришел с фронта и умер буквально через год, простыл на Ангаре и сил выжить не хватило, дочери вышли замуж и разлетелись из дома, счастливые, даже не от замужества, а от возможности освободиться от «колхозного крепостного права» и получить в сельсовете паспорт, который многие деревенские жители никогда не видели.

Не сказать, что от наличия паспорта им стало жить лучше. Заметных перемен в жизни не произошло. Те же работа и домашнее хозяйство, но уже вдали от родительского дома. Хотя сейчас они стали приезжать чаще.

Деревня Погодаева стояла на берегу Илима. Сорок домов вытянулись цепочкой вдоль реки, и только два или три стояли на отшибе. У Карнауховых собственного отдельного дома не было, ютились в прирубе[1] к добротному дому Харитины Перетолчиной. Но Мишку это не огорчало. Он любил свое жилище, находящееся на краю деревни. Летом прямо из окон мальчик любовался неоглядным полем поспевающей пшеницы, млеющим на щедром сибирском солнце. От малейшего дуновения оно покрывалось рябью и становилось похожим на перламутровое море. В своей недолгой четырнадцатилетней жизни Мишка, единственный из деревенских ребят, видел настоящее море: его, как лучшего ученика в районе, в прошлом году посылали в «Артек» на Черное море.

Зимой он прямо со двора убегал на лыжах к Кулиге. Лыжню делал прямой, без изгибов и крутых поворотов, и почти каждый день нарезал по ней с десяток километров, тренируя тело и воспитывая волю. Мальчишка знал окрестности своей деревни на много верст вокруг. Знал, где водятся грузди и рыжики, где растет крупная и сладкая, как мед, малина. Ведал, куда и вовсе соваться не следует – можно встретиться с «хозяином тайги», и не факт, что сумеешь от него убежать.

Особенно он любил речку. Илим, веками бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что невозможно сосчитать, перед Погодаевой словно остепенялся, выравнивался, становился широким и полноводным, но сразу за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти на девяносто градусов и дальше продолжал петлять.

– Мила! – позвала Анна дочь.

– Что, мама?

– Разбуди Мишаню, пора.

Но Мишка уже входил в дом, успев поплескаться под умывальником во дворе.

– Здравствуйте всем, – степенно сказал мальчик сестрам и матери, которую те уже привели в порядок: умыли, причесали, надели новую кофту и, усадив на кровати, пододвинули к ней стол, где стоял нехитрый деревенский завтрак.

Мать таяла на глазах. Дочери приехали, чтобы ухаживать за ней, и, как говорили в деревне, «проводить по-людски». Чем-то страшным, необратимым веяло от этих слов, и Мишкино сердце сжималось от тоски и безнадежности. Мила, родившая два месяца назад дочку, приехала из Иркутска, а Капа добралась из низовьев Ангары, где ее муж работал в экспедиции.

Завтракали молча, украдкой поглядывая на мать, не желая даже взглядом напоминать ей о страшной болезни. Все, в том числе и она, знали, что болезнь эту не победить, но все равно каждый надеялся на чудо.

Медсестра, которая приходила делать матери уколы, под большим секретом сообщила Мишке, что его мама умирает, и ему надо набраться терпения и мужественно пережить испытание. Тогда от неожиданности подросток выронил стакан чая, который подавал медсестре. Он хотел закричать на нее, оскорбить, унизить бранными словами, но сдержался, хотя не мог поверить услышанному. Да, он видел, что мать с каждым днем слабела, черты ее лица заострялись. Большие синие глаза словно выцвели, светлые густые волосы, которые она заплетала в косу, поредели и почему-то потемнели. Ей было трудно говорить, чистый, как родник, голос, который он так любил слушать, стал слабым, надтреснутым. Из груди вырывались не слова, а хрипы, она долго прокашливалась, вытирая губы платком. Маленькие ее руки с длинными тонкими пальцами пожелтели, кожа на них стала прозрачной, как пергамент. Но Мишка не хотел верить в худшее.

Мать никогда не была дородной, как большинство деревенских женщин. Для Мишки она была эталоном красоты. Среднего роста, худощавая, с правильными чертами лица: прямой нос с чуть заметной горбинкой, голубые глаза, роскошные пшеничные волосы. В колхозе мать не отказывалась ни от какой работы: была дояркой, жала хлеб, ухаживала за курами на ферме, пасла коров. Все домашнее хозяйство, разумеется, было на ней. И при этом каторжном труде у нее были на диво красивые руки, легкая, стройная фигура, которую не могли скрыть даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчеркивали ее изящную женственную красоту.

Лучезарный взгляд матери всегда, даже в самые тяжелые дни ее жизни, светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло. Некоторые деревенские бабы побаивались ее. Вероятно, оттого, что она никогда не ругалась, как они, грязно, с криками и матом, призывая нечистую силу.

Мишка видел, как мужики заглядывались на эту красивую женщину, и тогда его охватывал страх. Он боялся, что в ней возникнет к кому-нибудь из них ответная заинтересованность – в глазах подростка-безотцовщины это было равносильно предательству. Некоторые приходили свататься, но мать всем отказывала, чему Мишка был несказанно рад, и от чего он любил ее еще больше.

Мать говорила ему: «Ты у меня самый лучший мужичок…» – и прижимала его большую голову к своей груди, а он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах весеннего утра, исходивший от нее. Это же была его мама! Разве она может умереть? Одна мысль о том, что он останется без нее, приводила мальчишку в отчаяние. Пытаясь во всем угодить больной матери, Мишка наивно надеялся, что однажды утром он проснется, и все будет как прежде.

В своем всеобъемлющем детском восторге перед красотой бытия он еще не осознавал переживания чувственной любви. В душе подростка неодолимая тяга к матери была первым ростком этого благодатного чувства. Он учился у нее, как держать себя в присутствии старших, как надо вежливо всем отвечать, как сдерживать недобрые эмоции, хотя иногда так хотелось крикнуть огорчительные слова в лицо обидчику, чтобы они задели его за живое, унизили, причинили душевную боль. Улица всегда имеет влияние на детскую психику, улица – это своего рода школа жизни, где происходит первое узнавание и хорошего, и плохого. Конечно, встречи с ребятами оставляли след. След не всегда благой.

Обожженный злом, Мишка всегда залечивал раны рядом с мамой, она находила слова, которые утишали душевную боль, успокаивали маленькое взбунтовавшееся сердечко сына, ослабляли удушливые страсти. Дом был местом, куда всегда хотелось прийти, прибежать, где можно было укрыться от всех невзгод. Там, даже в суровые дни, витало тепло неизбывной любви, согревающее, излечивающее, возрождающее. Мишка много разговаривал с матерью, обычно это было по вечерам, когда они гасили керосиновую лампу и под свет луны вели долгие разговоры о жизни. Он даже не задумывался о том, как может неграмотная женщина знать так много. Эти ее знания были той глубинной, передающейся из поколение в поколение исконной мудростью-любовью, которая была необходима Мишке, чтобы озарить мир внутренний – мир своей взрастающей души, и полюбить мир внешний – свою деревню, окрестные просторы и то, что за ними, то прекрасное, не имеющее названия, непостижимое, что пока не разглядеть, но чего так ждет душа. И что уже грядет.

Рассказы матери были образны, пронзительны, слова ярки, мысли убедительны в своей вековечной народной праведности. У нее был дар рассказчицы или, как сказали бы в старину, – сказительницы. Если шел разговор о людях, мальчишка по едва уловимым приметам в материнском рассказе узнавал их, если говорили о местности, матери хватало нескольких образов, и оживали Тушама или Россоха. Мишка не удивлялся этому, для него и не могло быть иначе. Слова матери были для подростка открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них окружающая жизнь, казалось, меркла, теряла свою правду. Он постоянно испытывал радость узнавания, нет, не удивление, а именно – радость. Это благодатное чувство озаряло всю его дальнейшую жизнь.

Конечно, Мишка понимал, что сестры приехали не зря. Если бы мама могла вырваться из когтей смертельной болезни, вряд ли бы они оставили своих мужей и бросили неотложные дела. Как сказала соседка, – приехали, чтоб проводить мать в последний путь по-людски.

А ему сейчас приходилось расставаться с любимой мамой. Мишку отправляли на областной пионерский слет в Иркутск. Вот мать и уговорила его воспользоваться оказией и навестить старшего брата, что жил в Черемхово, шахтерском городке в ста километрах от областного центра. Ранней весной тот приезжал в Погодаеву, тогда они с матерью и решили судьбу Мишки. Против поездки в Иркутск и Черемхово он не возражал, однако хотелось вернуться назад. Ему не представлялось жизни своей без мамы. Она убедила сына хотя бы лето прожить у брата, а там будет видно. На том и порешили, – каждый со своей надеждой.

Мишка считал себя взрослым парнем, способным выполнить любую работу. Он предполагал вернуться домой к осени, чтобы продолжить учебу, чтобы ухаживать за больной мамой, доить корову и делать за нее другие дела по хозяйству. Мать же рассчитывала, пока жива, устроить его судьбу, ведь не станет ее, думать о нем будет некому, и попадет парень в детдом.

Завтрак окончился, сестры собрали посуду, передвинули стол на место. Анна, устав от сидения за трапезой, прилегла, попросив Мишку присесть рядом с ней. Он сел, взял ее руку, положив свои ладошки сверху и снизу, чтобы ей не было больно держать кисть на весу. Он с нежностью смотрел на родное лицо, говорить не было сил, к горлу подкатил комок слез. Мишка, чтобы мама не заметила его слабости, осторожно положил мамину руку на одеяло и встал у окна, глядя вдаль.

Перед ним во всей своей могучей шири красовалось зеленое погодаевское поле. Пройдет месяца два, и заколосится на нем пшеница, каждое зернышко нальется солнечными соками, дивным в этом году будет урожай. Справа стена леса, который, простираясь на сотни километров, уходит в поднебесную даль, сначала к Качинской сопке, затем к Шальновскому хребту, и дальше, и дальше, где Мишка никогда не бывал.

Слева навис Красный Яр – отвесная стена над рекой, он прикрывал деревню от северных ветров, был ее непробиваемым щитом.

– Ми-ша, – произнося имя сына по слогам, позвала мама.

Он опять сел на кровать, взглянув на мать, погладил ее руку. И тихо, жесткими губами с запекшейся корочкой прошептал:

– Прости меня, мама.

– Это ты меня прости, сынок, что не вырастила тебя.

– Опять ты, мама. Не надо. Уверен, что ты поправишься, я вернусь… Наверное, вообще зря уезжаю.

Мать внимательно посмотрела на любимого сына и улыбнулась, словно хотела подбодрить его.

– Отправляю тебя в такую даль… Береги себя по дороге, не выскакивай на станциях.

– Мама, ты ведь знаешь, что я через всю страну проехал, когда добирался в Крым.

– Тогда ты был не один, у вас вожатые были.

– Не бойся, мама, я буду внимателен.

Она взяла его руку, погладила, крепко прижала к своей щеке, горячей от слез. Миша осторожно высвободил руку, взял платок и бережно обтер им лицо матери.

– Спасибо.

А слезы все катились по ее щекам, как струйки из горячего родника.

Сын молчал, смотрел на мокрое родное лицо, на покрасневшие глаза, понимая, что слова здесь не нужны. Ему самому захотелось закричать от нестерпимой боли, возникшей не только в груди, в сердце, но где-то глубже, в душе, хотя он не знал, что это такое. Миша встал на колени, положил голову на грудь матери, она гладила ее тонкими холодными пальцами, пытаясь дотянуться поцеловать, но сил не хватило… Еле слышно, как заклинание, звучали ее, непонятные сыну слова:

– Прости меня, прости…

К ним подошла Мила.

– Миша, нужно идти, самолет ждать не будет.

Мальчик поднял голову, посмотрел в глаза матери, залюбовался ее лицом. Она ему улыбнулась. Улыбка была, как и прежде, озаряющая, согревающая, обнадеживающая.

– Пора, сынок. Береги себя, как приедешь, сразу напиши мне письмо, я буду ждать весточки.

Сын попытался что-то сказать, но не смог. И тогда так долго сдерживаемые слезы все-таки брызнули из его глаз. Ему стало стыдно своей слабости, он выбежал в сени, за кадушкой с водой прижался к стене щекой и разрыдался. Сестра бережно обняла его:

– Не плачь, Миша, матери будет тяжело, иди, попрощайся, – она утерла ему слезы. Он снова вошел в дом, подошел к матери, поцеловал ее в губы, потом приник к ее зябнущим рукам и, целуя их, прошептал:

– До свидания, мама!

– До свидания, – тихо ответила мать, – будь осторожен, береги себя.

Мила взяла брата за плечи, но он не позволил ей развернуть себя спиной к матери. Неловко пятясь до самой двери, сын все смотрел на родное лицо, на чуть приподнятую руку, на любимую добрую улыбку, которую видел в последний раз.

На воздухе подросток немного успокоился, пошел в огород, дошел до межи, отделяющий огород от колхозного поля, заметил, что по дороге, ведущей в лес, появились столбы пыли. «Значит, люди выехали работать», – мелькнула привычная мысль. Солнце поднялось над высокой Ждановской сопкой, стало пригревать. Все вокруг было знакомо. Каждая тропинка и дорожка вели в заповедные места, где он познавал мир, собирал ягоды и грибы, возил копны сена на сенокосе, рыбачил, пас коров, с ребятами ездил в ночное. Вспомнилось, как у костра они вели долгие разговоры, пока пристальное ночное небо не убаюкивало мальчишек своей мерцающей звездной картиной, и они в мгновение отрубались, порой засыпая в тех же позах, в которых сидели еще минуту назад. Миша понимал, что все это отрывалось от него, уходило в прошлое. Впереди ждал мир незнакомый, но в него очень хотелось войти. Не в кино, а наяву увидеть паровоз, трамвай, троллейбус, высокие дома, красивые улицы, нарядно одетых людей. Но одна мысль, что рядом не будет мамы, огорчала до такой глубины, что мечты вмиг исчезали, и ему никуда не хотелось уезжать. Нить взаимной любви, связывающая их, была настолько прочной, что обрыв ее для обоих казался смертельным.

– Мишаня, нужно ехать.

Мила взяла брата за руку и повела по проулку к реке. Пройдя несколько шагов, он вдруг явственно услышал голос матери.

– Миша…

Он оглянулся, вопросительно посмотрел на сестру.

– Мила, ты слышишь?

Та непонимающе пожала плечами.

– Не придумывай, пошли.

Однако брат развернулся и побежал домой.

– Куда ты? – крикнула сестра. Но мальчишка уже скрылся за воротами.

Мишка, запыхавшись, влетел в дом.

– Мама, ты звала меня? – радостно выпалил он.

– Что ты, Мишенька, как я могла, может быть, только в своем сердце, но этого ты слышать не мог.

– Я услышал, я услышал тебя! Помнишь, как много лет назад я услышал твой зов, когда дядя Ваня забирал меня к себе.

– Тогда я, действительно, кричала и звала тебя.

В тот год зима была уж слишком свирепой. Морозы как начались в ноябре, так и продолжались уже третий месяц. Окна были покрыты толстым слоем льда и снега, чугунная печка, что стояла возле русской печи, топилась круглосуточно, да и русскую протапливали два раза в неделю.

На улицу Мишка выбегал только по нужде. Местом постоянных его посиделок была русская печь. Тепло, которое исходило от нее, притягивало словно сладость.

Единственная деревенская улица была занавешена плотными клубами белого морозного марева, так что и в двух шагах человек, идущий впереди, исчезал, словно испарялся, и только скрип подошв и отрывистое дыхание свидетельствовали, что это не мираж.

Сестренки прибегали из школ, задыхающиеся от мороза, долго отогревались у печки, растирая ладошками щеки, постепенно начинали обмениваться впечатлениями. Мама возвращалась, когда сумерки осаживали дом плотным темным покровом, она брала керосиновую лампу и шла доить корову, единственное богатство семьи.

Ужинали поздно, уставшие и молчаливые. Мишка пытался о чем-то расспросить, но получал в ответ короткие фразы или просьбу помолчать.

В конце февраля мороз отступил. Исчезла едкая маревая пелена, обволакивающая деревню, солнечные лучи победоносно прожгли ее, пробились к земле, и освобожденная природа сразу потянулась навстречу солнцу, все ожило, возликовало в сиянии подтаявших и заискрившихся сосулек и льдинок. Оттаивали и людские души. На улицах появилась ребятня, летящая на лыжах с угоров[2], кричащая от избытка радости при взятии снежных крепостей, сооруженных вместе со старшими братьями и сестрами, также истосковавшимися по солнечному свету, мягкости снега и ясности небес.

Вот в такое время к Карнауховым приехал дядя Ваня, материн младший брат. Жил он в низовьях Илима, почти при самом его впадении в Ангару. Они с женой трудились в колхозе, воспитывали двух дочерей.

Вечером перед самым ужином Иван с Анной о чем-то долго говорили. Иногда мать утирала платком глаза, ее брат, насупившись, молчал.

Часто Мишка слышал свое имя, но неотложные разбирательства с котом не давали ему возможности прижаться к матери и подслушать разговор взрослых.

После ужина мать подозвала сына к себе.

– Мишенька, – начала она необычно ласково, – ты поедешь в гости к дяде Ване.

– С тобой, мама?

– Нет, сынок, я, может быть, летом приеду. – Она прижала сына к себе, – у дяди Вани тебе будет хорошо.

– И там рыбалка есть?

– Там все есть, – буркнул дядя Ваня, в неуверенности потирая свой лоб. – Ладно, собирай сына в дорогу, а мне постели где-нибудь, а то голова раскалывается, да и утром надо пораньше выезжать.

Мишка, обрадовавшись поездке в «дальние страны», почувствовал холодок в словах дяди и примолк. Уже ночью, когда все легли спать, он стал выпытывать у матери:

– А что, я у дяди Вани буду жить один?

– Ну, как один, у него дочки есть, они чуть постарше тебя.

– Я не об этом спрашиваю, а тебя со мной не будет?

– Нет, не будет.

– А как же я?

– Ты будешь взрослеть, мужать, там больше достатка, чем у нас.

– Достатка, а что это такое?

– Достаток, а это когда и еда есть, и одежда.

– Но у нас тоже все есть.

Мать прижала его голову к груди, поцеловала в лоб.

– Спи, Мишенька, завтра утром рано вставать.

Его разбудили, когда все уже сидели за столом. Сестренки знали о поездке и, убегая в школу, по очереди поцеловали его, напутствуя вести себя достойно на новом месте жительства, не хулиганить.

Собирались быстро, покидав вещи в сани, усадили туда Мишку, укрыв его огромным меховым тулупом.

Мать на прощанье прижала сына к себе, и он вдыхал родной и так любимый им запах земляники, который исходил от ее волос. Ему так хотелось забрать его с собой.

– Анна, пора. – Услышал он голос дяди. Мать оторвала от себя сына, поправила на нем тулуп, и санные полозья заскрипели по намороженной дороге. Когда стали спускаться с угора, чтобы въехать на «магистраль», раскатанную по льду на середине реки, Мишка явственно услышал:

– Миша, Мишаня.

– Дядя Ваня, – тронул он рукой спину дяди.

– Что такое?

– Похоже, мама зовет меня.

Иван остановил лошадь, но криков не услышал.

– Это, Мишка, показалось тебе.

– Ничего мне не показалось, – настойчиво сказал мальчик.

Иван вздохнул и прикрикнул на лошадь:

– Ну, пошла, каурая.

В это время из-за поворота показалась Мишкина мать. Она бежала по следу саней и из последних сил кричала:

– Иван, остановись.

– О, Господи, наверняка чего-то забыла, – неодобрительно вздохнул Иван.

Их разделяло метров триста, но Анна, бегом, так быстро, словно ее кто-то подгонял, догнала повозку. Фуфайка ее была расстегнута, платок сполз на плечи, от разметавшихся волос, он нее всей шел пар, тотчас индевеющий на голове, на одежде. Так что издали показалась, что она облачена в белые покровы.

Подбежав, мать не могла говорить, только тяжело дышала. Отдышавшись, схватила в охапку сына, рванувшегося ей навстречу. Посмотрев на брата, быстро и беспрекословно выпалила:

– Прости, Иван, не отдам я Мишку.

Иван подошел к сестре.

– Голову и грудь прикрой, застудишь, ну а Мишку…

Он повернулся к саням.

– Тебе решать. – Подал вещмешок с Мишкиными вещами, добавив:

– Эх, Аня, Аня, говорили вчера, говорили, а ты опять за свое. Девок кормить нечем, сама отощала, ходишь, как тень.

Кивнул он на мешок.

– Донесете? Возвращаться плохая примета.

– Донесем, Ваня, донесем, чего там нести, – радостно затараторила мать.

Анна и Мишка, прижавшись друг к другу, неотрывно смотрели на уменьшающуюся вдали санную повозку до тех пор, пока она не скрылась за Красным Яром.

– Пошли, моя роднулечка, – мать закинула тяжелый вещмешок за плечи, и они легко зашагали домой…

– Мама, скажи ты ему, что пора прощаться, ведь опоздает на самолет. Из-за него рейс не отменят, – громко, от самого порога переходя на крик, потребовала Мила.

– Миша, пора, родной, – Анна погладила его по руке. Слезы уже не застилали ее глаз, что стали глубоки и пристальны, казалось, мать пыталась вобрать образ сына в глубину своей изболевшейся, но не померкнувшей души. В эту минуту умирающая женщина была озарена неведомо откуда взявшимся сиянием. Это был свет ее нерастраченной любви, сияние ее собственной души.

– Мама, может, я останусь с тобой.

Она резко отвернула голову к стене, рыданий слышно не было, но ее плечи почему-то содрогались.

– Не плачь, мамочка, не плачь, я пойду.

Мила показала ему кулак, покачала головой. Он поднялся, не зная, что делать. Мишке больно было смотреть на плачущую мать, он был в таком состоянии, что мог в любой миг закричать, завыть по-звериному. Боль рвущейся нити родства между ним и матерью была настолько нестерпимой, что мальчика стали покидать силы. Анна, чуя это, повернулась к нему, утерла свои слезы платочком, и ее лицо засияло всепобеждающей любовью. Улыбаясь, она тихо, но отчетливо попросила:

– Миша, сынок, наклонись ко мне.

Мальчик встал перед матерью на колени, их глаза оказались рядом.

– Родной мой, дороже тебя у меня никого нет, мне трудно расстаться с тобой. Но так будет лучше. Умоляю, поезжай. Не делай мне больно своим упрямством.

Подросток сдержанно поцеловал мать в щеку, резко поднялся с коленей и стремглав вырвался на улицу.

Мила догнала его у самой воды.

Его видавшая виды лодка, готовая к отплытию, покачивалась у лавницы. Сестра положила вещи, сама села посередине, и Мишка, привычно оттолкнувшись длинным веслом, направил свой немудреный транспорт против течения. У берега течение было слабым, и лодка быстро побежала вперед. Мила молчала, у Мишки тоже настроения для разговора не было, мысли, сменяя одна другую, были новыми, неясными. То он с жалостью думал о матери, и тут же его обуревала радость от того, что он полетит на самолете. Жалел, что не поедет в этом году на сенокос. Теперь он мог бы косить наравне с мужиками! Мишка даже ноздрями затрепетал, представив, как сочная трава под его косой ложится ровным рядком на зеленое покрывало луга, раскинувшегося вдоль берега таежной речки Тушамы. И тут же в голове возникала другая картина: в городе он пойдет в цирк и увидит настоящего слона. Он гнал эти мысли, вспоминая о матери, о ее болезни. Как она там сейчас? Наверное, плачет. И опять перед ним рисовались чудные картины города, куда он направляется. В мыслях подростка видения сменяли друг друга, и было трудно думать о чем-то одном, на чем-то одном сосредоточиться.

Переплыли Илим, к берегу пристали у скобяного магазина. Сестра, взяв весло из рук брата, напутствовала.

– Не забывай нас, Мишаня, осенью встретимся. Смотри там, в городе… И письма пиши, мать будет ждать…

Взяв свой маленький фибровый чемоданчик, Мишка пошел в школу, где собиралась вся группа для поездки на областной слет. Он шел по центральной улице райцентра, давно ему знакомой, мимо восхищающего своей классической строгостью двухэтажного дома, где располагался райисполком. Рядом – скромное здания почты, в зимние дни они с приятелем отогревались здесь перед окончательным марш-броском к дому. Поблизости, чуть в глубине, – чайная. Она, привлекающая к себе сладким ванильным запахом выпечки, запомнилась столами, покрытыми вышитыми белыми скатертями, и вкусными макаронами, экономно политыми чайной ложечкой растопленного сливочного масла. За чайной, в самом центре села – Дом культуры. Это был, без преувеличения, центр мироздания. Все в жизни селян, самое значимое, дорогое для памяти и радостное для сердца, проходило именно здесь. Праздничные концерты и театральные постановки, в которых Мишка непременно участвовал, кинокартины, танцы, собрания… С каким желанием сюда стремились люди!

Уверенные, равномерные Мишкины шаги резонансно усиливались деревянным покрытием тротуара, сколоченного из сухих лиственничных досок, и, казалось, были похожи на метроном, отсчитывающий последние мгновения детства, из которого он сегодня уходил. Все оставалось позади: мама, река Илим, райцентр и деревня, где прошла вся прежняя, наверное, лучшая часть Мишкиной жизни.

Но Мишка этого не понимал и об этом не думал. Откуда парню было знать, что он переступает через незримую, обязательную для каждого человека границу между отрочеством и юностью. Но не той юностью, где молодой человек абсолютно свободен в выборе дальнейшего жизненного пути, а юностью как началом взрослой жизни, первой ее ступенькой. Еще вчера все зависело от того, как решит и что скажет мама, учитывалось мнение окружающих, ведь не всегда и не все промахи и недочеты прикрывались маминой мудростью. Теперь он один, а его главные советчики – собственная совесть и знания. И нельзя забывать о том, что тебя окружают десятки чужих, равнодушных к твоей судьбе людей.

За Мишкиной спиной громоздился Красный Яр. Огромная красно-коричневая стена. Эта стена защищала, объединяла и роднила всех, кто жил под ее материнской сенью, под этим природным щитом. Яркий гладкий отвес скалы был виден отовсюду, любоваться им можно было до бесконечности, поверять громаде самое сокровенное, разговаривать, как с живым человеком. В отдалении возвышалась Качинская сопка, вечная и таинственная, словно маяк среди океана таежных лесов: они, стремящиеся к горизонту, тоже представлялись единой глыбой. Издалека не было видно промежутка между деревьями, и тайга казалось тоже монолитом, символизирующим незыблемость и величие бытия. У подножия этого нерукотворного памятника жизни трепетали на ветру таежные цветы и травы. Их доносившиеся ароматы сегодня казались Мишке особенно насыщенными, терпкими. Они обволакивали всю фигурку подростка, вливались в нос, проникали в кровь, запоминались сердцем. Природа как будто настаивала, чтобы эти ощущения надолго сохранились в памяти мальчика, уходящего не только из детства, но из самого мира, где это детство протекало.

Самолет Ли-2, разбежавшись по грунтовой полосе, взлетел и сделал круг над деревней. Мишка в иллюминатор увидел свой дом. Отсюда, с высоты, все казалось маленьким, игрушечным. Дом стоял на краю деревни, справа пылила дорога, и он хорошо видел несколько повозок, едущих на Малую речку. Деревня – как на ладони. От домов к реке спускались тропинки. В воде стояли лавницы, к каждой из них была привязана лодка. Он разглядел и свою лодку. «Мила уже вернулась домой», – подумал он. У Малой речки Илим делал крутой поворот и мимо высокого песчаного берега бежал в Тайгу. Самолет, покачиваясь, еще раз сделал круг над селом и деревней. Мишка смотрел в иллюминатор, стараясь запомнить до мельчайших подробностей картины родных мест.

Сверху хорошо была видна часть деревни, но как ни пытался мальчик разглядеть свой двор, не получалось. Да и надо ли? Ведь он уже попрощался со всем. Теперь – это его прошлое. Впервые в жизни Мишка понял, что это такое. У него появилась личная история и свои воспоминания. Самолет пролетел над Кулигой, Малой речкой, просекой, ведущей к Россохе. Через мгновение исчезли все знакомые места.

Воздушная машина выровнялась, и под ее крыльями на сотни километров потянулась тайга с редкими зимовьями. Она казалась монотонной и бесконечной, как океан, не верилось в то, что рано или поздно леса расступятся, и в сиянии вечерних огней появится под крылами древний Иркутск.

Миша еще некоторое время с любопытством посматривал вниз, потом стал прислушиваться к своим сверстникам. Стараясь перекричать гул двигателя, все ребята громко разговаривали, радостно делились впечатлениями. Потом притихли, казалось, каждый задумался о своем прошлом или грядущем…

Наследство

Уже месяц Мишка жил у брата в маленьком шахтерском городке Черемхово под Иркутском. Из любопытства и из желания побольше увидеть и узнать, он исходил город вдоль и поперек. Городок, объединивший несколько шахтерских поселков в одно целое, был зеленым, архитектурно гармоничным. Деревья росли между бывшими населенными пунктами, деля их на микрорайоны с многоэтажными домами. Частный сектор представлял собой сплошное море зелени, из-за которой не видно было даже крыш усадебных домиков. Бывшие поселки объединяла асфальтированная дорога, она же – центральная улица города, она же – часть Московского тракта. В праздники колонны демонстрантов шли по ней к площади, где стоял памятник Ленину, а по вечерам улица служила любимым местом прогулок окрестной молодежи. Здесь знакомились, влюблялись, демонстрировали обновки, сплетничали, дрались – словом, шла обычная уличная жизнь.

Каждый квартал-поселок мог существовать автономно, там была собственная, как сказали бы сейчас, инфраструктура: больница, кинотеатр, школа, магазин. В центральной части города стояли общегородские постройки: Горком партии, техникум, филиал института.

Транссибирская магистраль не разреза ла город надвое, как часто бывало в сибирских городах, а проходила сбоку. Электрички останавливались в каждом поселке, что являлось благом для местных жителей. Шахт в городе было много, все они соединялись друг с другом и с центральным вокзалом железнодорожными путями, по которым беспрерывно сновали паровозы: пыхтящие, чумазые, изрыгающие клубы черного дыма. Да что там дым, из труб паровозов вылетали вместе с искрами даже кусочки горящего угля. Все железнодорожные пути и окрестности всегда были покрыты слоем угольной копоти, и даже ливни, которые частенько здесь бывали, не могли ее смыть.

Улицы и переулочки, ведущие к центральной дороге, все проходили через подъездные пути, и человек, уходящий из дома в белой рубашке, возвращался вечером – в серой. Особенно это огорчало девчонок, бегающих в клуб на танцы в светлых платьицах.

В этом рабочем краю было большое количество стадионов. Не просто спортплощадок, а настоящих стадионов, с трибунами для зрителей и хорошим покрытием поля. В Черемхово их было несколько, по одному при каждой шахте. Они никогда не пустовали. Мишка участвовал в спортивных баталиях с первого дня приезда. Чаще всего гонял в футбол.

Но самое большое впечатление на него произвел городской парк. Ему, таежному жителю, привыкшему к дикой, естественной природе, было странно видеть среди лесного массива подстриженные кусты, ухоженные деревья, аккуратные, посыпанные песком дорожки, лодочную станцию на пруду, большую концертную площадку с диковинной сценой-раковиной и ровными рядами скамеек перед ней. Но более всего Мишку поразили качели. Деревенские, по сравнению с этими, показались бы игрушечными.

Не случалось такого дня, чтобы Мишка не побывал в парке, не зашел бы на концертную площадку, не покатался на качелях. Здесь у него появились свои любимые места: вместительная беседка, где он наблюдал шахматные баталии, с удовольствием паренек сиживал на скамейке перед сценой, где почти каждый вечер проходили концерты местных артистов-любителей. Бывало, заезжали и областные гастролеры.

Мишка иногда вспоминал деревню, но его новая жизнь была такой насыщенной, что, бывало, о прошлом забывал совершенно, и только перед сном всплывали в памяти родной двор, сеновал, огород, который в этом году стоял пустой, нераспаханный, наверное, весь заросший сорняками и крапивой. Чаще всего вспоминал маму, их последний день, ее исхудавшие руки, сияющие родные глаза, даже издалека озарявшие Мишкин путь. Каждую неделю он писал домой письма, рассказывал о своей новой городской жизни, спрашивал о здоровье, но ответов не получал. Каждый день он подбегал к почтовому ящику, но кроме газет и разных официальных писем для брата там ничего не было.

Брата Мишка видел редко. Когда младший просыпался, старший уже уходил на шахту. Работал он бригадиром навалоотбойщиков. Бригада его была знаменита, постоянно выполняла и перевыполняла нормы по добыче угля, поэтому, как было принято в то далекое время, брат избирался во многие органы власти. Был он и депутатом Горсовета, и членом Горкома партии, также членом еще нескольких организаций и объединений. Потому встречи братьев случались короткие, а разговоры по душам между ними не происходили вообще.

В доме хозяйничала жена брата. Мишка удивлялся, как эту некрасивую, шипящую, словно гусыня, женщину, мог выбрать Николай. Все в ней было отвратительным: выпученные глаза и белесые ресницы, толстый мясистый нос и слюнявый, никогда не закрывающийся рот. Говорила она громко и, казалось, без остановки, речь ее обладала таким же изяществом, как пение небезызвестной героини басни, выронившей сыр. А уж понять, о чем она говорит, было просто невозможно. Мишка давно заметил: почти у всех некрасивых людей несносный характер, они злы, обидчивы, завистливы. Все это в полной мере относилось и к жене брата. Профессии у нее не было, она никогда не работала. Приехала из Москвы в Сибирь, к своим дальним родственникам, чтобы найти себе мужа. Нашла. Но почему мужем оказался его брат, Мишка так и не понял. Однако сразу, с первых же минут общения почувствовал жгучую ненависть свояченицы к себе. Он пытался не обращать на это внимания, старался меньше бывать дома, болтался с новыми друзьями по бесконечно длинным улицам городка, придумывая себе занятия и развлечения. В жаркие дни ребята убегали на карьеры, где от родников образовались чистейшей воды озера, закупывались до пупырышек. Никогда еще Мишка не купался так много – в холодных сибирских реках, таких, как Илим, не очень-то поплескаешься. Вечером в его адрес звучала отборная брань. Каждое утро свояченица, как мачеха в сказке про Золушку, давала ему кучу заданий и поручений, выполнить которые было практически невозможно. Выходить из дома мальчику разрешалось только после выполнения всех дел.

Но он убегал, не обращая внимания на крики ненавистной родственницы. Быстро привыкнув к ее ругани, Мишка стал относиться к унижениям и обидам с презрительным смирением, чем приводил хозяйку дома в бешенство. Но жизнь вокруг была настолько ладна и увлекательна, что злоба свояченицы не могла загасить в душе мальчика восторг бытия и охладить его стремление к познанию мира. Оставаясь один, Мишка философски говорил сам себе:

– Ну, не может же всё быть хорошо…

Восемнадцатого июля (Миша на всю жизнь запомнил эту дату!), в пять часов утра, какая-то непостижимая и непреодолимая внешняя сила заставила его подняться с постели. Никогда, даже в деревне, он не просыпался рано, а уж если возникала такая необходимость, то его будили всей семьей, брызгали на него холодной водой, подергивали за ухо. Сегодня все было иначе. Миша сам открыл глаза, сон с него спал, как теплое ласковое одеяло, соскользнувшее на пол. Хотя мальчика немного знобило, он вышел на крыльцо не одевшись.

Рассвет золотой рыбкой плескался в еще густой синеве небесной акватории, но уже выбрызгивался за ограничивающую линию горизонта. Над домами плыла розовая вуаль утреннего тумана. Мишка сидел на крылечке, положив голову на резные перильца, задумавшись. Потом задремал и не видел, как лучи солнца осветили сонный городок, проникли в просторные дома и тесные бараки, в собачьи конуры и под крышу сцены-раковины в просыпающемся парке. В солнечную симфонию этого утра гармонично вливались блики стекол открывающихся окон в многоэтажных домах и мерцание слюдяных прожилках породы, выброшенной в высоченные горы – терриконы.

Брызнули запахи пробудившихся цветов, их сладковато-приторным благоуханием пропиталась округа. Слепящие лучи солнца разбудили голубя, дремавшего на корявой ветке старого тополя. Нарастая, как гул надвигающегося шторма, по всему видимому пространству разлилось победное ликование созвучного птичьего пенья.

Мишка пропустил приход нового дня, преобразившего всю его дальнейшую жизнь: не слышал криков петухов, гулких ударов копра, забивающего сваи около центральной электростанции. Днем шума стройки обычно не было слышно из-за маскирующих его непрерывно снующих, гудящих, шипящих паровозов. Но ранним утром удары копра слышны были хорошо, они разносились окрест на несколько километров, символизируя бурление рабочей жизни, ритмы стройки, надежды молодости.

Миша, не испытывая неудобства, дремал, обняв перила крылечка, как вдруг почувствовал, что кто-то рядом присел на ступеньку, обнял его за плечи и поцеловал в висок. Мишка, вздрогнув, удивился – кто бы это мог быть? Ведь так целовала только мама. Он открыл глаза. Никого не было. Солнечные лучи пригрели его, мальчик закрыл глаза и опять окунулся в дремоту. И снова кто-то поцеловал его в висок. «Может, это сон? – подумал Мишка. – Ну, конечно, я сплю, и мне все это снится. Как может оказаться здесь мама? Ведь она так далеко». Но теперь он почувствовал на своих плечах чьи-то ласковые руки, уловил легкое дыхание.

– Мама, это ты? – спросил удивленно Миша.

– Здравствуй, Мишаня, – голос прозвучал тихо, но настолько явственно, что сомнений не осталось. Этот голос он узнал бы из всех голосов мира.

– Мама! – тихо позвал он.

– Я здесь, Миша, здесь…

– Но я не вижу тебя.

– А ты и не можешь меня увидеть.

– Почему?

– Потому что я умерла, и теперь буду существовать в новом мире, под новым небом. Но я не могу отправиться ко Всевышнему, не повидавшись с тобой.

– Да что ты, мама, всё это сказки. Нет никакого другого мира, и никакого Всевышнего нет.

– Не торопись с такими суждениями. С возрастом поймешь свои ошибки. Какое счастье, что я тебя увидела! Но я чувствую себя виноватой, что не смогла отдать тебе всего, что могла и хотела, что не сумела поставить тебя на ноги, оставила беспомощного мальчишку сиротой. Болезнь оказалась сильнее. Но будь уверен – в трудные минуты твоей жизни я буду рядом с тобой.

– Я не верю в сказки, мама.

– Как тебе живется у брата, Миша?

– Не могу привыкнуть. Вхожу в дом, а тебя в нем нет. Только эта гадюка, свояченица. Днем еще ничего – убегаю из дома, а по вечерам крики, ругань. Не знаю, как мне жить.

– А что же Николай? Неужели он не может дать укорот своей жене? Он-то хоть знает, как она к тебе относится?

– Я его почти не вижу. Я так решил: закончу восемь классов, поступлю в строительный техникум в Иркутске. Окончу, буду работать, а потом в институт. Ты же знаешь, в школе я был лучшим учеником…

– Знаю, сынок. Я всегда тобой гордилась. Береги себя, и меня не забывай. Я не оставила тебе материального достояния. Но наша сегодняшняя встреча будет тебе от меня тем ценным даром, тем свидетельством бессмертия духа человеческого, которое откроет тебе истинные смыслы человеческой жизни. Это мое наследство. Оно станет тебе руководством во все дни твоей трудной, долгой и счастливой жизни.

Мишка открыл глаза, но разглядеть ничего не смог – ослепительное солнце пристально смотрело на него. Мальчик встал, держась за перильца, и еще раз внимательно оглядел крыльцо. Ничего необычного не заметил. Тогда он жалобно всхлипнул:

– Мама!

Тишина. Но ведь только что здесь он разговаривал с ней. Растерянно Миша прошел по дорожке к летней кухне и там несколько раз окликнул маму. Ответа не было. Он вошел в дом, разбудил брата.

– Коля, мама умерла.

Брат спросонья переспросил:

– Какая мама?

– Наша любимая мама!

– Что это ты придумал?

– Она только что была здесь.

Николай с изумлением и тревогой вглядывался в лицо младшего брата, вероятно, пытаясь разглядеть признаки нездоровья.

– Она была здесь. Мы сидели на крыльце, разговаривали, но я не видел ее, узнал по голосу. Она сказала, что всех, кто на том свете, увидеть невозможно.

– Может, тебе это приснилось?

– Я разговаривал с мамой, – упрямо повторил Мишка.

Невестка тоже проснулась, при последних словах ненавистного нахлебника повертела пальцем у виска. Мишка со слезами выбежал из комнаты.

В полдень почтальон принес телеграмму, в ней было три страшных слова: «Мама умерла ночью».

Трудная встреча

Время – та таинственная, труднопостигаемая категория бытия, которая, кажется, не может быть точно выражена никакими законами. Время может тянуться и мчаться, ускоряться и замедляться, даже становиться неподвижным. Образ неподвижного времени, точнее, бытия в Боге, известен нам по русским иконам. В границах личного жизненного опыта время поддается приблизительному осмыслению только как часть вневременного бытия. Связанное с движением, с развитием и отдельной человеческой жизни, и всей Вселенной, время имеет божественные закономерности, постигаемые не столько рациональным умом, сколько путем развития души, стремящейся к укоренению не в преходящем мире, а в Вечности.

Долго и трудно такое понимание времени, а точнее, смысла жизни, обреталось Михаилом. Четвертый десяток лет он живет и работает в Санкт-Петербурге. Позади учеба в техникуме, работа, опять учеба, но уже по вечерам в институте, и работа, работа. Встреча с любимой женщиной, создание семьи, рождение дочерей.

Сначала казалось, что случай выбрал его из десятков таких же, как и он, молодых, упорных, и поставил во главе строительного управления. На важнейшей стройке страны. Также случай помог преодолеть многочисленные преграды, связанные с получением жилья в Северной столице во времена Советской империи. И то, что другим людям приходилось решать эту основную жизненную проблему десятки лет, а ему удалось быстро и без особого напряжения, – верилось, произошло по воле случая.

Жить Михаилу в Питере, особенно в первые годы, было трудно. Он скучал по щедрому сибирскому солнцу, по своим землякам-сибирякам, общительным и понятным, по алмазным сибирским рекам и благоуханным цветам. Низкие тяжелые облака, холодные ветры, непрерывные дожди – все это раздражало, заставляло с грустью вспоминать край своего детства и юности. Да и люди здесь казались более замкнутыми, обособленными, ревниво оберегающими свой задушевный мир.

Однако интересная работа, сложнейшие объекты, которые не имели аналогов на всем белом свете, блистательной красоты город смягчали ощущения и впечатления, и все постепенно становилось родным. Молодость любопытна, Михаил выкраивал время на прогулки по городу, на посещение музеев и театров.

Он разделил Питер на два города. Исторический и обыкновенный, типовой, каких сотни в стране. Типовые кварталы для простоты называют «спальными районами». Вначале и Михаил с семьей жил в таком районе, но через несколько лет переехал в центр, в настоящий Петербург. Жить в исторической части города тоже нелегко, как будто живешь в музее, все на обозрении. В спальных районах тоже не лучше; большая скученность, неудобный транспорт. Чего стоит одна дорога с работы до дома! Однако он не задумывался об всем этом – не было времени. Главным смыслом его жизни была работа.

Работа, упорство и настойчивость – самое главное в профессии строителя. Михаилу стали поручать все более значимые объекты, связанные с обороной страны. Он гордился подобным доверием и оправдывал его. Дома его не видели сутками. Но это сверхнапряжение делало его сильным, выносливым и уверенным в себе человеком. Он поднимался по служебной лестнице, получая колоссальный опыт и вкладывая его в очередную ответственную должность. Пришло время, когда Михаилу доверили руководить крупнейшим коллективом, выполнявшим сложнейшие строительные задачи. Время на семью оставалось совсем мало. Спасибо любимому человеку, другу, жене Нине, которая понимала его и заботились о нем, взяла всю домашнюю нагрузку на себя.

Он не заметил, как две дочки окончили школу и стали невестами, вышли замуж и подарили ему четырех внуков. Вдруг неожиданно для всех развалилась великая страна, никому стали не нужны цеха и заводы, где выпускалась военная продукция, перестали требоваться стране и сами строители. Появилось время. Михаил понял, что бо́льшая часть жизни прожита, ему уже за пятьдесят. Есть возможность уйти на отдых, жить на даче, писать воспоминания и, наконец-то, добраться до могилки матери, что оказалась, как в старой сказке, посередине моря-океана. Это не фигура речи, это реальность XX века, когда многие поселки и деревни оказывались под водой в угоду невероятным коммунистическим прожектам. Слава Богу, материнскую могилу спасли, перенесли на высокое место.

Однажды отважился, полетел на родину, но не добрался, помешала погода. Вернулся и снова окунулся в дела. Да и как уйдешь от них. Общество стало новым, к власти пришли другие правители. Прежние-то мало заботились о людях, всё больше на словах, а новые и про слова забыли, занялись только собой. Пенсии стали такими экономными, что жить на них невозможно и умереть нельзя – денег не хватит на простенький гроб и могилу. Какой уж тут отдых, тяни лямку, пока не упадешь. Но люди верят, надеются, ждут лучшего, как и во все времена.

Михаил поседел, постарел, набрался жизненного опыта, научился думать и анализировать. Вместе с этим приобрел множество возрастных болезней, от которых, увы, никуда не деться. Человеческий организм, как и любой механизм, имеет свойство изнашиваться: какие-то детали выходят из строя, что-то требует замены. Ничего нового в жизни не происходит, всё как у всех; детство, отрочество, юность, зрелость и старость. Только у каждого своя задача, и поэтому свой срок существования на земле.

Несмотря на завещание матери, религия в жизни Михаила занимала едва ли не последнее место. Сказать точнее, вообще никакого места не занимала. Правда, он не был убежденным атеистом, иногда в церковь заглядывал, но к церковным обрядам был равнодушен.

В Санкт-Петербурге многие церкви пережили богоборческую власть, многие сохранились с царских времен. Михаил любил ходить в собор Петра и Павла, который был почти ровесником города, здесь хоронили русских царей, начиная с Петра Великого. Часто бывал в Казанском соборе, когда-то главном общегородском храме, поражавшем своим величием и монументальностью, вековой историей, накрепко связанной с историей России. Но ни роскошь внутреннего убранства, ни красота богослужения почему-то не трогали душу человека, десятилетия верно служившего Отечеству.

Вера в коммунистические идеалы мало затронула Михаила. От веры в Бога он оказался далек по другим причинам. В родной деревне не было церкви, а это чрезвычайно много значит в воспитании ребенка. Церковь могла благотворно воздействовать на детский ум, несмотря на оголтелую атеистическую пропаганду, которую вели в школе, в клубе, в газетах, журналах и книгах. Михаил оправдывал себя тем, что был равнодушен к вере, потому что все вокруг были атеистами. Ему внушили, что церковный пафос – лживый, искусственный, попы все врут, Бога нет, космонавты летали, никого не видели… Еще в юности Михаил увлекся театром, и именно театральный пафос послужил для него эквивалентом искренности и правды. В театре проходила часть его жизни, удовлетворялись нравственные потребности души. Это увлечение наложило отпечаток и на чувства Михаила, и на мысли, и на способ их выражения.

У него не было желания покреститься, стать со временем воцерковленным человеком, православным, посещать богослужения. Он даже никогда об этом не думал. Но однажды, неизвестно почему, Михаилу захотелось поехать на Валаам. Много лет назад ему неоднократно предлагали профсоюзную путевку на святой остров в Ладожском озере, но он предпочитал в выходные дни отдыхать дома. В России об этом архипелаге в центральной части Ладоги знают многие. Утверждают, что нигде нет такой природы, как на Валааме, а хвойного леса, что растет на чудо-островах, не встретишь во всей Европе.

И вдруг возникшее желание поехать во святое место было настолько для Михаила необычным, что жена с удивлением сказала:

– Миша, ты же столько раз отказывался от этой поездки!

– А сейчас захотел. Не знаю, почему. Давай съездим.

Нина обрадовалась. Она тоже не была верующей, не соблюдала постов и обрядов православной церкви, однако давно хотела побывать на Валааме, потому что много читала о нем, и своими глазами хотела посмотреть на тамошние чудеса и красоты.

Купили билеты на круизный теплоход и отправились в плавание. Ночью теплоход привычно преодолевал бурные воды Ладоги, которая встречала путешественников неприветливо, раскачивала корабль так, что скрипели перегородки и обшивка корпуса, в каюте перемещались вещи. Ночью Михаилу не спалось, на землю Северного Афона он ступил уставший, разбитый, с больной головой. Несколько часов экскурсии умучили его окончательно. Михаил остановился вблизи уединенного краснокирпичного Воскресенского скита, состоящего из храма, двухэтажного келейного корпуса с мезонином и подсобного здания с баней. Горе-паломник признался жене, что отстанет от экскурсии, здесь немного отдохнет, посидит и подождет группу, которая скоро сюда же и вернется.

Михаил присел на лавочку, прислонился спиной к холодной кирпичной стене, ограждавшей скит. Блаженно вытянул ноги, прикрыл глаза. Задремал ли? Тишина на острове стояла такая проникновенная, что было слышно, как в ней плещутся стрекозы. В воздухе витал едва уловимый, очень знакомый, хвойно-смолистый, какой-то родной запах, но его принадлежность Михаил вспомнить не смог. Покрутив головой в поисках источника благоухания, он увидел подошедшего к нему, вернее, неожиданно возникшего монаха. Это был высокий мужчина, с ухоженной бородой и синими, как васильки, глазами. Монашеская одежда сидела на нем ладно, была чиста и аккуратна, можно сказать, она шла ему. Монах был еще молод, на лице ни единой морщинки, выправкой напоминал бывшего военного. В левой руке незнакомец держал четки, сделанные из деревянных брусочков, обтянутых кожей. Подрясник прикрывала длинная, без рукавов, накидка с застежкой у ворота. Мантия, как заметил Михаил, была из простой, грубой ткани. Все одеяние было черным, как и положено. Однако в нем инок не выглядел отстраненным от мира. Фигура молодого чернеца была статной, величественной, взгляд умным, внимательным и строгим.

«Почему он сел рядом? – смутился Михаил. По словам экскурсовода, местные монахи крайне редко общаются с мирянами. Улыбнувшись про себя, Михаил вспомнил свои детские представления о монахах и, вообще, о церковных служителях. Тогда он был твердо убежден, что скит – это нечто, похожее на пещеру, где сидят монахи, никуда не выходят и фанатично молятся днем и ночью, без перерывов на сон и еду. Это оказалось детской фантазией.

– Здравствуйте, Михаил, – вдруг услышал он негромкий твердый голос.

– Здравствуйте, отче, – автоматически ответил он и в знак почтения встал со скамейки.

«Господи, откуда он знает мое имя?»

– Знаю, – словно читая его мысли, сказал монах. – Жду вас уже с утра.

– Меня? – с трудом пролепетал Михаил, потому что в горле от волнения пересохло. Повинуясь жесту монаха, присел рядом.

– Нет, вы не бойтесь и ни о чем плохом не думайте. Я ни с кем вас не перепутал, я ждал, чтобы напомнить: вам пора побывать на могиле матери.

– Чьей матери? – ошеломленно выдохнул Михаил.

– Вашей.

– На Красном Яру?

– Да, там.

Почтенного возраста мужчина смотрел на молодого монаха даже не с удивлением, а с полным непониманием. Слова и мысли в это время вихрем проносились в его уме, но зацепиться за какое-то доказательство реальности и остановиться не могли. Он был удивлен, растерян, напуган. Его, прожившего такую длинную и непростую жизнь, трудно было чем-то удивить. Особенно сегодня, в новой стране с ее абсурдными реалиями. Михаил был материалистом и вполне доверял научному знанию. Он не понимал и не принимал мистики, хотя бы потому, что достаточно насмотрелся на жуликов и шарлатанов, исцеляющих от всех болезней, привораживающих любовников.

Но чтобы такое случилось с ним?.. Вдруг отчетливо вспомнилось то трагическое летнее утро, когда мать, незримо прощаясь с сыном навсегда, предсказала маленькому Мишке трудную, но долгую и счастливую жизнь. Это ее предсказание ведь сбылось. А еще она говорила о бессмертии человеческой души, об истинном смысле жизни. В сердце Михаила стало проявляться и крепнуть новое или, вернее, давнее, но забытое, пока неотчетливое чувство – чувство веры в высшие миры и святые смыслы.

– Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать вас, – строго повторил монах, поднялся со скамейки и направился к скиту.

– Вы встречались с ней? А она об этом именно вас попросила? – вослед ему торопливо говорил Михаил, понимая смехотворность своих вопросов.

Монах остановился, внимательно посмотрел на Михаила, перекрестил его и негромко добавил.

– Ответы на эти вопросы ищите сами. Ищите спасения.

Через мгновение, как показалось Михаилу, монах скрылся, вернее сказать, исчез – так же быстро и таинственно, как и появился. Михаил застыл, опомнившись, хотел догнать чернеца, но послышались голоса, это группа, где была жена, возвращалась с осмотра.

– Что с тобой? – поспешив к нему, спросила Нина, с беспокойством вглядываясь в лицо мужа. – Ты очень бледен. Сердце болит?

– Все в порядке. Пока вы ходили, я посидел здесь на лавочке и достаточно отдохнул. Ты знаешь, я познакомился и поговорил с интересным человеком, с монахом. Такой высокий, осанистый, с густой бородой, а глаза, как у ребенка – синие, доверчивые. Ты не встретила его? – с надеждой в голосе спросил Михаил.

– Нет, я никого не видела.

– Странно, он ведь пошел вам навстречу.

Взрослый заслуженный человек стоял рядом с женой как смущенный ребенок. Он всегда доверял ей самые свои сокровенные мысли, но сейчас понимал, что не может и не должен рассказывать подробности неожиданной встречи – она, чего доброго, подумает, что у него помутился рассудок. Да и не только поэтому – мешала какая-то непреодолимая, непостижимая сила, как будто он дал кому-то клятву. Все произошедшее было непостижимым: вопреки его понятиям, его разуму, его воспитанию. Михаила огорчало сознание того, что он никому не сможет поведать о встрече и странной просьбе монаха, о его невероятной по человеческим меркам осведомленности. Откуда монах знает его имя? Откуда он знает, где могила его матери?..

…Медленно белый круизный теплоход отошел от причала. Медленно, покружившись над Монастырской бухтой, узкой полоской воды, глубоко врезанной в сушу, пролетел над островом прощальный корабельный гудок. Михаил, оставшись на палубе, поклонился изящному и простому храму Николая Чудотворца. Когда-то Александр Дюма, посетивший Валаам во время своего путешествия по России, сравнил эту церковку с драгоценностью, только что вынутой из бархатной шкатулки.

Потом Михаил перешел на корму. Остров удалялся вместе с Поклонным крестом, установленным апостолом Андреем Первозванным. Ему показалось, что возле креста кто-то стоял и смотрел вослед кораблю. Постепенно всё скрылось в сумеречной мгле, чудесный Валаам, «предивный остров, древний и святой», оставил по себе тревожную память и мучительно-непостижимые и неразрешимые вопросы.

Возвращение

У каждого человека есть Малая Родина. Это не та большая страна, великая своей историей, могучая славными победами, страна с гуманными законами и непоколебимым в вековых устоях народом, а маленький клочок земли, где человек родился, произнес первые слова, научился ходить. И куда бы в дальнейшем ни бросала его судьба, в памяти навсегда остается лесная тропинка, сенокосные поляны, заповедные места, шум идеально стройных высоких сосен, созданных Господом специально такими, чтобы человеку было удобно из них строить и дома, и корабли.

Михаил никогда не забывал родные места: реку Илим, Красный Яр, Качинскую сопку, речку Тушаму, Кулигу, и единственную в своей родной деревушке улицу, вытянувшуюся вдоль крутого берега Илима. И, разумеется, знаменитую поляну. Ни в одном краю, да и во всем мире, пожалуй, не было такой красивой, располагающей к встречам поляны, как перед деревней Погодаевой. Место свиданий, игр, праздников, гуляний и собраний по самым разным поводам. По вековой традиции, при встрече весны и осени на ней зажигали костры. Жгучая, первобытно-языческая радость охватывала людей, они приплясывали, прихлопывали, пританцовывали. Так, скорее всего, безотчетно, они выражали и радость бытия, и неразрывную связь с предками, с исконной традицией. Сюда приходили прощаться, здесь давали клятвы, расставаясь. Но все это осталось только в памяти.

В действительности у него нет Малой Родины. Нет кусочка земли, где была деревня Погодаева с длинной улицей вдоль реки, цветущей черемухой, сияние соцветий которой, оттененное зеленой купой листвы, проникало в душу, озаряя и умудряя ее неизбывным светом любви и красоты. Нет деревенских палисадников с цветниками, нет и самих домов – добротных, рубленых по большей части из лиственницы, а значит – вечных. Нет той самой поляны, расположенной на краю деревни и являвшейся доброй предвестницей мирного человеческого жилища. Вышел из тайги, добрался до поляны, и ты уже дома: слышны привычные звуки текущей жизни, от них, таких знакомых, душа начинает согреваться и ликовать.

Но однажды все это исчезло, ушло под воду, словно легендарная Атлантида. Кому это понадобилось? Зачем илимская пашня, отвоеванная у тайги за триста лет по кусочку, по капельке, ушла под воду? Не понять безумцев, которые уничтожают чужой край, но невозможно простить тех, кто уничтожат свою собственную малую родину, прикрываясь заботой о людях и пустыми словами о «высших целях». Какие это цели, люди знают на своем собственном горьком опыте. Советская власть приобрела большой опыт в деле переселения не только отдельных граждан, но и целых народов.

Слова валаамского монаха глубоко запали в душу Михаила. Припоминая их, анализируя, Михаил убедил себя, что все это ему приснилось. Не могло же такого случиться наяву – подсказывал ему разум. Но сердце не соглашалось с этим категоричным выводом, как будто чувствовало иные горизонты бытия. Михаил был убежден, что не засыпал ни на секунду, он помнил, как рассматривал окрестности, наслаждался тишиной. И вдруг появился этот странный монах, который знал о могиле матери на Красном Яру? Может, это материализовались его собственные мысли? Нет, в рациональной плоскости объяснений не находились. Для иррациональных же предположений у Михаила не хватало духовного опыта. Поэтому он принял единственно правильное решение: надо ехать! Отбросил сомнения, возражения жены, приступы болезни. В голове стучало: надо ехать! надо ехать! надо ехать!

От Питера до Красного Яра напрямик пять тысяч километров. Но это по карте. В реальности путь туда значительно длиннее, потому что идет кругами. Сначала нужно добраться до Москвы. Самолет из Питера в Иркутск стал редкостью, билет на этот рейс стоит в два раза дороже, чем через Москву. Почему и от чего это происходит, никто не станет объяснять. А если кто попадется слишком любознательный и настырный, ему ответят: во всем виноват рынок.

От Иркутска до Железногорска-Илимского самолеты нынче не летают: не стало малой авиации. Видимо, тоже тому рынок причиной. Все самолеты и аэропорты уничтожены, они не нужны бедным людям в бедной стране. Осталась железная дорога, слава Богу, в металлолом ее пока не сдали. Да еще автодорога, что была пробита среди тайги нашими предками. Как ни крути, чтобы добраться до Красного Яра нужно преодолеть семь тысяч километров. В один конец.

Сестра Мила из родных мест никуда не уезжала. Когда пришел потоп, она перебралась в Новую Игирму, за сто километров от Погодаевой. Мила сумела перезахоронить мамины останки. Кладбище по распоряжению каких-то безумцев устроили на вершине Красного яра, хорошо понимая, что добраться до него можно лишь двумя путями: на вертолете или на катере. И тот и другой путь для простого народа дорог и труден. Сердце замирает от отчаяния, как подумаешь, что среди бескрайней водной глади, на величественном Красном Яру вынужденно пристроилось сиротливое кладбище его односельчан. Их родственники наведывались сюда по великим праздникам: когда сил не было терпеть разлуку и душа просила пообщаться с родным человеком.

А прежде эта вершина Красного Яра была самым любимым местом сельских жителей. Отсюда можно было увидеть далекий мир, простирающийся на десятки километров окрест, поговорить со знакомыми земляками, родственниками, выпить стопку-другую, спеть песню. Но не звучат нынче песни, место это – место скорби, нелепый памятник человеческой глупости и бездуховности.

Михаил был у сестры только один раз, в марте восемьдесят девятого. Но тогда из-за непогоды и большого количества снега ему не удалось побывать на могиле матери. В тот приезд все отталкивало его, все было чужим, неприветливым, неузнаваемым. Да и о чем говорить: расчистили делянку в тайге, поставили дома, свезли людей с затопленных деревень и сказали, – это будет ваша родина, любите ее. Возможно, для тех, кто здесь появился на свет, это и станет малой родиной, но как быть с теми, кто еще жив и хорошо помнит «Илимскую Атлантиду»?

Семь тысяч километров остались позади. Михаил добрался до поселка Брусничное. Теперь – по воде. Он стоял на берегу в ожидании катера и смотрел на реку. Вдали виднелись знакомые очертания Красного Яра. Одиннадцать километров отделяли от него. Но Михаилу казалось, что гораздо больше. Неумолимо в понятие пространства-расстояния встраивалась координата времени. А по его параметрам выходили совершенно другие расчеты. И не в теперешнем красивом поселке, который построили уже без него, сейчас находился Михаил, заслуженно титулованный русский строитель, четырежды дед, дважды отец, глава дружной счастливой семьи, а в той, своей далекой прошлой детской счастливой жизни.

От деревни до Кулиги было три километра, до Малой речки – четыре, значит, сейчас он ближе к Россохе. Он ведь часто бывал здесь! Ходил за грибами и ягодами. Но где знакомые ориентиры? Справа – Качинская сопка, она вечная, ей никакая вода не страшна, но если и она уйдет под воду, Сибири не будет.

Катер тяжело преодолевал волны, в свое время на Илиме их называли валами. Михаил крепко держался за поручень, даже пальцы занемели. Вспомнилось, как когда-то мальчишкой, переплывая на лодке Илим, он смотрел на воду, в которой отражались облака, и казалось, что суденышко плывет не по воде, а по облакам, по небу, в самую его глубину. По каким-то только ему, когда-то очень наблюдательному мальчишке, известным приметам и ориентирам и теперь легко узнавались прежние места, даже те, которые оказались под непроницаемой толщей воды.

Вот знакомый распадок. Весной они пилили здесь сухостой на дрова и везли домой. Вот Малая речка, здесь он пас коров, рыбачил, мечтая о дальних краях. От Малой речки рукой подать до большого погодаевского поля. Он часто вспоминал колосящиеся рожь и пшеницу, а посредине – большой зеленый луг, где они с мамой заготавливали сено для своей коровы Зорьки. Он с косой идет впереди, корова послушно следует за ним. Жужжит «литовка», эти звуки ликованием наполняют его душу: наконец-то он помощник! Недолгая передышка, и Мишка, как взрослый мужик, протирает лезвие травой и профессионально, легкими небрежными движениями точильного камня поправляет косу. И вновь жужжит коса, и вновь поет душа…

А вот здесь, возможно, их огород. Он посмотрел на воду, ничего не видно. Все скрыто темной водной толщей. Грустно, печально, жалко той давней детской жизни, когда тебя любили, и ты любил, когда и хлеб был вкуснее, и чай слаще, а впереди ждала – долгая-долгая счастливая жизнь…

Вот и Красный Яр. Нет уже здесь праздничной поляны, все заросло молодым лесом. Чуть заметная тропинка ведет к кладбищу. Михаил медленно пошел по ней, все вокруг было незнакомо. Но мысль, что он находится на Красном Яру, волновала и заставляла учащенно биться сердце. В просветах между соснами виднелась густая синь воды, возмущаемая белыми барашками волн. Небо – чистейшей воды аквамарин. Больные легкие Михаила от воздуха, источаемого этим целебным небом, от благодатного хвойного аромата расправились, дыхание окрепло, закружилась голова. Путешественник присел на поваленное дерево, оно было теплым.

Мамину могилку Михаил увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему.

– Здравствуй, мама.

– Здравствуй, сынок, – голос у матери был тихий, еле слышный. – Я знала, что ты придешь.

– Прости меня, мама.

– За что?

– Я очень долго у тебя не был. Все собирался, но дела не отпускали.

– Ну, ты же здесь! Я молила Господа о нашей встрече, и Он привел тебя ко мне.

– Да, мама, твою просьбу мне передал случайно встреченный на Валааме монах.

– Как ты живешь, сынок?

– Живу, как многие. У меня хорошая жена, двое детей, внуки. Я им рассказываю о тебе, о нашей деревне. А ты как живешь?

– Скучно здесь, Миша. Очень редко здесь бывают люди.

– А зачем они тебе?

– А как же, сынок, с людьми-то веселее… Ты береги себя, Мишаня, не простудись. Одет ты уж больно легко, не по погоде…

Он еще долго лежал на могиле матери, поглаживая ладонью земляной холмик, словно ее родную голову. Потом встал, подошел к краю обрыва, уцепился за тонкую молодую сосну и, наклонившись над обрывом, долго смотрел на то место, где была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете.

В середине октября Михаил получил письмо от сестры Милы.

Михаил вышел на балкон, ночь бережно обняла Петербург, в глубине неба светились звезды. Он поднял голову, увидев падающую звезду, вспомнил монаха.

– Откуда тот человек мог знать, что в сентябре я не доберусь до маминой могилки. Неужели и вправду люди способны знать о будущем. Неужели есть что-то большее за пределами сознания и времени, а может, это мама оберегает меня и ведет по жизни, помогая обходить препятствия, предупреждая о них заранее.

Конечно, мама! Только бессмертной материнской любви такое по силам.

И впервые Михаил перекрестился не механически, а с какой-то осознанной, великой благодарностью. И поклонился не только небу и всему миру, а чему-то надмирному, для него пока непостижимому, но без сомнения великому, милосердному и спасительному.

Глава первая

Здоровье Анатолия Петровича Докучаева после шестидесяти стало совсем никудышным. Появилась одышка, заболели ноги, стал терять сознание, причем неожиданно. Уже дважды он падал на улице, и после этого появился страх: свалиться вот так где-нибудь в безлюдном месте – и хана, некому спасти, некому помочь. Врачи маленького районного городка, где жил и работал Анатолий Петрович, ощупали его всего, сантиметр за сантиметром, просветили всякими приборами, исписали тонну бумаги, но диагноз так и не сумели поставить.

Вместе с болезнью пришла к Анатолию Петровичу склонность к самоанализу, к уединенным размышлениям: о смысле жизни, о Боге, о вере и неверии, о Вселенной, о месте человека на земле и так далее. Он даже стал записывать свои мысли в толстую амбарную книгу, и это занятие так ему понравилось, что вскоре он уже не мыслил себя без «дневника жизни», как он назвал своего «доверителя», используя юридическую терминологию. Он понимал, что ничего, кроме банальностей, не выдумает, но остановиться не мог, придя к спорному тезису: даже истина не оригинальна, потому что она не предполагает толкований и вариантов. Она всегда единственна.

Записав очередную порцию «размышлизмов», как в шутку называл Анатолий Петрович свои записки, он бережно укладывал амбарную книгу в ящик письменного стола, который запирал на ключ – до следующего «вдохновения». Думая о своих «болячках», он приходил к неутешительным выводам. Испокон веков человечество боготворило лекарей, конечно, хороших. И сегодня люди этой профессии самые нужные. Они продлевают нам жизнь. Но вот загадка: почему в России хорошие лекари, как правило, – иностранцы? Так повелось еще со времен Петра Алексеевича. И сегодня самые серьезные операции предпочитают делать за границей. На родной земле то врачей толковых не хватает, то лекарств, то медицинского оборудования, то еще каких-то «пустяков». Вроде бы государство и денег на содержание больниц и поликлиник не жалеет, но врачи в основном пишут, а не лечат. Проверят давление, послушают сердце, легкие. Всё занесут в карточку – подробно, обстоятельно, словно для прокурора. А болезнь, что же? Или сама отстанет от больного, или, как говорится, – не судьба. Бывают, конечно, чудеса, когда врач помогает. Бывают. Но редко. На то они и чудеса.

Но если есть деньги, любой слабый здоровьем россиянин мечтает попасть на лечение в другие страны. Чаще всего в Германию. Особенно в нынешние времена, когда многое в российской жизни упростилось. Народная власть, установившаяся, казалось, на века, добровольно сложила с себя ответственные полномочия и ввязалась в новый передел собственности. Всеразрушающий ветер перемен стремительно пронесся над великой страной и опрокинул многие, казалось, незыблемые устои. Запели новые песни, написали новые книги, стали дружить с американцами, а вчерашние союзники стали врагами. Появились новые слова, новые понятия, то, что раньше было стыдным и недопустимым, стало весьма доходным делом. Открылись возможности заработать деньги и ездить в любую страну мира, белый свет повидать, здоровье поправить.

Славится медициной Израиль, маленький клочок земли, известный эпицентр, кажется, всех трагических событий истории со времен Ветхого Завета. Что притягивало людей в пустыню Негев, в предгорья Иудеи и Самарии, известно им одним, но то, что в этой стране всегда прекрасно лечили, это бесспорно. Знали об этом века назад, знают и сейчас.

Жена была непреклонна: Анатолию Петровичу нужно ехать в Израиль, тамошние врачи с болезнями мужа обязательно справятся. Он со своей любимой половинкой спорить не стал. Невозможно спорить с женщиной, с которой прожил вместе пятьдесят лет. Жена за эти годы стала настоящим домашним врачом, лечила детей и внуков, а о лекарствах знала порой больше, чем дорогостоящий профессиональный эскулап.

Февральский Израиль похож на сентябрьскую Рязань или Кострому в щемящую сердце пору нежного бабьего лета. Разноцветная листва еще не покинула деревья, хотя часть ее хрупким шуршащим покрывалом уже опустилась на газоны. Солнце теплое, ласковое, не верится, что на календаре – зима. Русская зима всегда снежная, морозная. А в Израиле в нашем понимании, кажется, вообще не бывает зимы. Только в календаре красуются декабрь, январь, февраль. Может, потому и говорят – земля обетованная? В Сибири Моисей долго бы не походил.

Новых болезней израильские врачи у Анатолия Петровича не нашли, и на том спасибо. Подтвердили старые диагнозы. Всё проверили, просветили, простучали, прослушали. Удивительное дело: чем подробнее его обследовали, тем больше он убеждался, что вся медицина построена на несовершенных методах диагностики. Нет ни одного достоверного. И все равно; делаются заключения, даются рекомендации, принимаются ответственные решения. А главный вопрос – причина болезни – остается без ответа. Микробы, вирусы, гены, атеросклероз и т. п. Одних они поражают, других «не трогают». Иммунитет, стресс, экология, возраст и наследственность – вот те универсальные объяснения, которые всегда и всем подходят. Палочка-выручалочка.

Почему официальная медицина не занимается такими сложными проблемами, как сглаз или порча? А ведь о них знали десятки веков назад! Такие заболевания лечат другие «специалисты» – колдуны, ясновидящие, гадалки, и… шарлатаны. Встречаются врачи совестливые. Не зная, как лечить болезнь, они отправляют пациента к «бабкам» или к священнику. А так хочется быть здоровым! Чтобы не было больно, чтобы не травили наркозом, «химией», не ограничивали запретами. Хочется, чтобы в жизни все было закономерно, выверено, как в таблице Менделеева. Чтобы не было случайностей, чтобы всегда можно было найти причину и устранить «поломку» в организме, а по возможности – предупредить.

Врач клиники, в которой Анатолий Петрович проходил обследование, при расставании процитировал ему слова академика Николая Амосова, известного в Израиле специалиста: «Не надейтесь на медицину. Она неплохо лечит многие болезни, но не может сделать человека здоровым».

Еще перед поездкой в Израиль они с женой решили обязательно побывать в Иерусалиме, посмотреть святыни, прикоснуться к которым стремятся люди со всего мира. Быть рядом и не посетить Святые места может только безнадежно равнодушный человек. И вера тут ни при чем. Невозможно миновать город, впитавший в себя десятки культур различных народов: римлян, арабов, англичан, русских, сирийцев, греков, католиков, православных, мусульман, иудеев, мудрых, глупых, добрых, злых, великих, ничтожных, праведных, грешных. Все они оставили здесь свой след. Иногда этот след бывал кровавым. Нет в мире другого такого центра: ни по древности, ни по значению для судеб человеческих. Вспомнил Анатолий Петрович, как еще маленьким он слышал рассказ своей бабушки о ее паломничестве во святой Иерусалим. Долгим был этот путь, тяжелым, полным опасностей и лишений. В его детской памяти осталась эта история. Он и сейчас слышит тихий, напевный бабушкин голос:

– Давным-давно, еще до основания Иерусалима, на это место по повелению Божьему пришел Авраам со своим сыном Исааком, для принесения жертвы. А потом, несколько веков спустя, царь Давид основал здесь свою столицу. Сын Давида – Соломон, построил в Иерусалиме храм, где проповедовали старые мудрые люди, их называли пророками. Они возвещали о скором пришествии в мир Спасителя – Сына Божия… В Иерусалимский храм принесли Младенца Иисуса, и был Он встречен праведным Симеоном, символизирующим прошлые, жестокие уходящие дохристианские времена. Еще отроком Господь много раз посещал Иерусалим, удивляя книжников и пророков своей необыкновенной мудростью. Начав свое служение, Спаситель несколько раз посещал Святой город, проповедуя Царствие Небесное.

Сейчас, через много лет после кончины бабушки, Анатолий Петрович приехал в этот город. Не пришел, как она, а прилетел на самолете, доехал на машине и был потрясен его ослепительной красотой. Город был построен из белого камня. За тысячелетия белизна несколько смягчилась, стала кремовой, но от этого его сияние и красота не померкли. Стены домов, столбчатые заборы, арки и узенькие тротуары, отражавшие солнечные лучи, казались покрытыми позолотой. Не бывая здесь ни разу, Анатолий Петрович сразу полюбил этот древний город и принял сердцем как родной.

В белом солнце Палестины золотистые стены древнего Иерусалима не воспринимаются древними и чужими. Русскому человеку они знакомы от рода, по фрескам и иконам, по стихам и романам, даже по точной копии «Нового Иерусалима», монастыря, задуманного Патриархом Никоном и созданного для русского православного народа в память Спасительных страстей и Воскресения Христа. Сион, Вифания, Фавор, Елеон, Гефсиманский сад, Кедронский поток и река Иордан – все это есть и в Подмосковье.

Но в настоящем Иерусалиме чувствуешь себя по-особенному, легко и свободно, несмотря на узкие улочки, которыми славится незамысловатая городская архитектура. Дома́ Иерусалима не «давят» своими размерами или изысканностью архитектурного декора. Ничего лишнего.

Прекрасен город с высоты. Особенно удобна для обозрения Масличная гора. С ее северной вершины, с террасы перед университетом, видно все отчетливо, как на ладони. Вот он – Иерусалим. Внизу лежит Гефсиманский сад, где Иисус был схвачен римскими воинами.

Город весь на виду, ему не спрятаться от палящего солнца. Как говорил Иисус: «Не может укрыться город, стоящий на вершине гор». Значит, и Он смотрел на город именно с этой точки? Дух захватывает от этой мысли.

Иерусалим впечатляет: своей напряженной духовной жизнью, столкновением трех мировых религий, которые не просто сосуществуют, а сталкиваются, ожесточенно спорят, воюют в буквальном смысле этого слова.

Иерусалим очаровывает, поглощает: купол мечети в центре старого города невольно притягивает взгляд своим пышущим жаром зимой и летом золотом. А где же наш храм? Вот он! По сравнению с арабской мечетью он значительно скромнее. Кем бы ты ни был, верующим или атеистом, Храм Гроба Господня – святыня для русского человека, к которой он тянется душой, молитвой, сердцем, взором. Маленький дворик, дверь в храм, слева колонна с трещинкой – память о схождении Благодатного Огня. После притвора, в центре, Камень Помазания – цельная массивная плита розового мрамора. Здесь Иисус лежал бездыханный, а женщины умащивали его благовониями. Сладкое их благоухание слышно по сей день, оно источается явственно, обильно, кажется, символизирует неизбывность Самого́ Источника жизни, подтверждает вечность искупительного подвига Христа и реальную возможности спасения. Все паломники прикладываются к Камню Помазания, освящают на нем крестики, иконки, вещи.

Анатолий Петрович и верил, и не верил, что он в главном Храме христиан. Всё на первый взгляд обычно и просто, нет пышного объемного великолепия католических храмов с их изощренной деревянной резьбой, тяжелого золота православных иконостасов. Он тихо шепнул Маше:

– Мы не перепутали, это тот самый Храм?

– Успокойся, – ответила жена, – конечно, он. Самый главный христианский Храм. А вот и Лестница на Голгофу.

– На Голгофу?

– Храм построен над горой, где распяли Иисуса Христа, и тут же Кувуклия, Камень, где Он воскрес. Всё рядом.

– Маша, но ведь это все условность, литература.

– Кто знает? – как-то неопределенно ответила жена. – Вспомни разговор Воланда и Берлиоза о шести доказательствах бытия Божия, и чем этот спор закончился…

Анатолий Петрович не знал, что ответить своей начитанной спутнице. Не станешь же в подобном месте затевать богословские беседы и тем более споры о русской литературе.

Первый день пребывания в Иерусалиме стал для Анатолия Петровича самым интересным и насыщенным, казалось, ожили многочисленные сказания и легенды, которые здесь, на Святой земле, становились явью, обретая топографические ориентиры, архитектурные очертания, исторические и смысловые дополнения. Анатолий Петрович взволнованно, склонив голову, вместе с людьми разных национальностей и вероисповеданий, составляющими сейчас единую группу, шел по скорбному пути Христа от места, где Его судили, до места, где Его распяли.

Иерусалим нельзя сравнить ни с одним городом на свете. В первую очередь складывается необыкновенное зрительное впечатление. Удивляет смешение одежд: ортодоксальные евреи в длинных черных пальто и шляпах, монахи францисканцы и монахи доминиканцы, протестантские пасторы, греческие и армянские священники, эфиопки, закутанные в длинные белые «шама», арабские женщины в белых хиджабах, мужчины в «джеллаба» – халатах с длинными рукавами и капюшоном. Ортодоксальные евреи ходят по улицам очень быстро и не потому, что боятся молодых арабов, которые могут их спровоцировать на драку, а чтобы не терять времени между молитвами. В Шаббат они направляются к Стене Плача. Рядом с ними или на шаг позади идут их жены, одетые менее броско: длинная юбка и скромный жакет.

После долгих хождений по городу Анатолий Петрович и Маша снова вошли в Храм Гроба Господня. Они хотели еще раз посмотреть на святыню, попрощаться, постараться запомнить как можно больше, впитать душой незримое и увезти в свой северный край.

Анатолий Петрович стоял перед Камнем Помазания, прикрыв глаза и не веря увиденному, удивляясь услышанному, споря с собой. Ему захотелось перекреститься, но он не мог на это решиться. Вдруг Всевышний увидит, что он, некрещеный, делает то, что ему не полагается. Но рука непроизвольно тянулась ко лбу. Сделать? Хотя, кто увидит? Да Он и увидит! Кто это Он?

И вдруг кто-то рядом прошептал:

– Здравствуйте, Анатолий Петрович.

В гулком храме шепот был так отчетлив, русская речь так правильна, что у Анатолия Петровича сомнений в его небожественном происхождении не было. Он оглянулся и увидел, что на него из-за Камня, на котором когда-то лежал почивший Иисус, смотрит с улыбкой незнакомый монах.

Он вопросительно повернулся к жене.

– Похоже, я перегрелся на солнышке. Мне уже чудится, что со мной монахи здороваются.

– Успокойся, – она не успела еще договорить, как монах подошел к ним почти вплотную и уже громче, с улыбкой, сказал:

– Здравствуйте Анатолий Петрович! Я вам не почудился, хотя в таком святом месте все возможно. Я сам удивлен не меньше вашего…

– Господи! – с каким-то неподдельным изумлением взмолилась Маша, – кажется, нет у нас знакомых монахов…

– Уже есть, – перекрестившись, утвердительно и радостно сказал незнакомец.

Анатолий Петрович молчал, в упор, не стесняясь, разглядывая монаха.

Перед ним стоял мужчина среднего роста, худощавый, со слегка вытянутым лицом, с жидковатой, но длинной бородой, которая не могла скрыть глубокого шрама на левой щеке, доходившим до виска. Глаза синие, пронзительные, но встречаться с ними взглядом было нелегко. Они не то чтобы отталкивали, но смущали собеседника своей чистотой, заставляли его отводить свой взгляд. Волосы на голове незнакомца, густые, длинные, были туго стянуты в хвост резинкой. Поверх подрясника и рясы надета мантия черного цвета, на голове клобук. Мантия, сшитая из простой и грубой ткани, на вороте была схвачена большой блестящей застежкой, так, что создавалось впечатление, что у монаха связаны руки и ноги, свободной остается только голова.

Разглядывая этого человека, Анатолий Петрович не нашел ни одной знакомой черточки, по которой мог бы его узнать. Он пожал плечами и покачал головой:

– Удивительно, не могу вспомнить. Может быть, хотя бы намекнете? У меня был такой случай: в Париже, возле храма Сакре-Кер, мы с Машей встретили нашего соседа по подъезду, с которым мы даже не были знакомы.

Монах улыбался. Улыбка искривляла страшный шрам на щеке, смотреть на него было неприятно и неловко.

– Я, стесняясь подойти, наблюдаю за вами уже давно, от Гефсиманского сада. Увидев вас там, не поверил своим глазам. Чтобы убедиться, поближе подошел к вам в русской церкви Марии Магдалины, удостоверился в церкви Бога Отца. Простите меня, я был вынужден прислушиваться к вашим разговорам с женой, и убедился, что это, действительно, вы. Вслед за вами я пошел в Старый город через Яффские ворота и уже хотел окликнуть вас, но кто-то отвлек меня, и вы с женой потерялись из виду. Я был уверен, что вы прошли к Стене Плача, ее не минует ни один человек, приезжающий в Иерусалим. Удивительно, но я не увидел вас ни на Дороге Скорби, ни у храма Святой Девы Марии. Наконец, я догадался, что мимо Храма Гроба Господня вы вряд ли пройдете, но если уж и тут не придется увидеться – на то Воля Господня. Вот такой символичный получился путь узнавания или возвращения в прошлое.

Анатолий Петрович смущенно слушал монаха. Не было среди его знакомых ни монахов, ни священнослужителей. Так кто же сейчас перед ним? Вряд ли это шутка. Даже его близкие не знают, что они с женой здесь. Поездка в Тель-Авив была настолько стремительной, что о ней не говорилось никому. Кто же этот человек?

– Вижу, вы меня не узнаете.

– Не узнаю.

– Вспомните Лучегорск, механосборочный цех, смертельный случай…

– Такое нельзя забыть. Все годы, что я проработал на стройке, смертельных случаев было несколько. Они как рубцы на сердце – и хотел бы забыть, да не могу…

– А Сашу Петрова помните? Мастера?

– Сашу Петрова помню.

– Неужели я так сильно изменился?

– Вы Саша Петров?

Монах утвердительно кивнул, и на его черном блестящем клобуке промелькнуло отражение какого-то света.

– Чудеса…

– А в чем чудеса? Тридцать лет миновало, немудрено, что вы меня не узнали.

Они прошли вдоль Лестницы, ведущей на Голгофу, и оказались во дворе храма. Маша следовала за ними поодаль. Чтобы поддержать разговор, Анатолий Петрович показал на открытые ворота церкви.

– Удивительное дело, вот этот храм главная святыня всего христианского мира. Но если говорить откровенно, в его мрачной обстановке чувствуешь какой-то гнет, неужели Господь так подсказывает нам, что искренне веровать и любить по-настоящему – трудно.

– А для меня все здесь – легко и покойно. Теснота, конечно, но она ведь оттого, что церковь делят между собой несколько общин. У каждой здесь свои часовни и алтари, каждая служит по собственному распорядку. Даже здесь, – он обвел рукой маленький дворик, – стоят церкви чуть ли не всех христианских конфессий. Посмотрите, вот Эфиопский комплекс: монастырь – копия африканской деревни, а ее двор и часовня расположилась прямо на своде храма Гроба Господня. С этой стороны – Александровское подворье, вот городские ворота, через которые переступил Иисус на пути к месту искупительной жертвы.

– Я вижу, вы все здесь знаете.

– Да, я уже был здесь однажды. Много слышал и много прочел об Иерусалиме и его святынях. А в этот раз все обошел, к каждому камушку прикоснулся. Когда-то о такой поездке не мог и мечтать. Но случилось чудо. Вы не были в Вифлееме?

– Увы.

– Жаль. Я побывал там. Вифлеем в Палестине, он отделен от Иерусалима десятиметровой бетонной стеной. Тяжкое впечатление. Но все забывается, когда видишь Храм Рождества, пещеру, знакомую по открыткам: Рождественский вертеп, кругом тихая радость, нежность, умиление. Единственная в мире икона Божьей Матери, на которой Она улыбается. Усталость, переживания – все исчезает и растворяется. Эта улыбка понятна без единого слова. Жертва во спасение – радостна.

– Смотрю я на вас, отче, и ни одной знакомой черты не нахожу.

– А хорошо ли вы меня знали, если я работал в управлении всего полгода? Вы были начальником, встречали меня изредка, на совещаниях и планерках. У меня же не было большого родимого пятна, как у Горбачева, или какого-нибудь увечья. Так, мимолетные встречи на объектах и совещаниях. Шрам появился после Афганистана.

– Ты был в Афганистане? – перейдя на «ты», сочувственно, как-то по-родственному воскликнул Анатолий Петрович.

– Целый год служил, вернее, воевал. Этот год для меня показался вечностью. Смертей я насмотрелся столько, что случай в Лучегорске был всего лишь незначительным эпизодом.

– Значит, ты ушел в армию, и почти сразу – Афганистан. Из огня да в полымя.

– Ну, не сразу. Была еще учебка, она помогла, научила владеть всеми видами стрелкового оружия, минировать, разминировать, окапываться… Готовили по-серьезному. Но я не хочу об этом рассказывать… Тяжело вспоминать.

Анатолий Петрович внимательно смотрел на монаха, ему очень хотелось расспросить обо всем, но он удерживал себя от назойливого любопытства. Прошли по двору храма, закрытого со всех сторон, сюда не просачивалось ни единого дуновения ветерка, зато солнечные лучи изливались слепящим потоком, нагревая каменное основание. Только около входа и колонны, рассеченной ударами молнии, был маленький участок, куда падала тень. Там собеседники и укрылись.

– А как мне вас называть теперь? Сашей? Александром? Или старое имя под запретом? – вновь перешел на уважительное обращение Анатолий Петрович.

– Называйте отцом Никодимом. Так меня теперь зовут.

Анатолий Петрович понимающе кивнул и, не зная о чем говорить дальше, прибегнул к простому вопросу.

– Мы добрались сюда на самолете и на автобусе. А как с этим у паломников? У настоящих религиозных людей? У них что, какой-то особый путь?

– Ну что вы! Это в старые времена существовал обычай ходить пешком ко святым местам. Так странники добирались до Иерусалима, чтобы поклониться его святыням, местам, где Христос родился, жил, принял смерть и воскрес. Паломничество было особым подвигом веры. Эта трудная дорога, полная опасностей и лишений, готовила паломника к духовному восприятию святого места. Так же как пост подготавливает к христианскому празднику. Чем труднее было путешествие, тем усерднее молились и благодарили Бога за Его особую милость и благодать. Сейчас, конечно, все проще. Кто-то добирается автостопом, кто-то на машинах, ну, а россияне – на самолете… Далека ведь Земля Обетованная.

– Как вы здорово рассказываете обо всем. У вас есть духовное образование? Извините за любопытство, но как вы стали монахом?

Анатолий Петрович и монах вошли в Храм, подошли к правому приделу, отец Никодим перекрестился на образа.

– Как я стал монахом? Принял постриг. Но шел к этому долго. Мне помогла встреча с одним священником, отцом Федором, который мало того, что направил меня на путь истинный, помог мне выжить и определиться в жизни. Он меня крестил, я же был некрещеный, он был моим первым духовным отцом, он дал мне в руки Евангелие. Там, где я вырос, не было даже церкви. Отец Федор – царствие ему небесное! – благословил меня идти учиться, указал дорогу в монастырь, но прошли годы, прежде чем я стал осознавать свое истинное призвание и принял монашеский сан.

– Я, человек далекий от церковной жизни, не могу понять, как в современном мире можно решиться на такое? А отношения между мужчиной и женщиной, женитьба, рождение детей? Разве не противоречит этому обет безбрачия, жестокое самоограничение, собственно говоря, крестовый поход против естества человека? Современный мир помешан на чувственных отношениях. Что же заставило вас, не старого еще человека, отказаться от всех радостей жизни? Что подвигло к монашескому уединению?

– Бог привел. Нет другого ответа. Монашество – призвание. Господь меня призвал. И не было у меня желания обзаводиться семьей. Мой дом – монастырь, семья – монашеская братия, отец – мой духовный отец. – Так сдержанно и не очень понятно для Анатолия Петровича монах ответил на сложнейшие вопросы бытия вообще и конкретной человеческой судьбы в частности.

Глава вторая

Ноябрь выдался обычным, таким, как и положено ему быть, без температурных рекордов и погодных бедствий. В первой половине слякоть, дожди, ночные заморозки, во второй крепкий мороз сковал землю, еще не защищенную снегом, на дорогах гололед, автомобилисты стали осторожнее, но все равно, там и тут стояли покалеченные машины, похожие на смятые консервные банки. Морозы всегда приходят неожиданно, особенно для чиновников, отвечающих за дороги и коммунальное хозяйство. Все они знают, что идет зима, скоро посыплется снег, грянут морозы с ледяным ветром, но почему-то подготовиться к этому не успевают. Замерзают без вовремя поданного отопления детские сады, школы, и больницы. Где-то не успели включить котельные, куда-то не завезли уголь. Никто не знает, почему каждый год холода застают большую часть жителей страны врасплох. Неделя, иногда две-три, царит страшная суматоха, если не сказать паника. Начальство выезжает «на места», срочно дорабатываются материалы, на подготовку которых не хватило целого лета. Работа, которую не делали в теплое время месяцами, выполняется за часы.

Кого-то снимают с работы. Газеты и телевидение усиленно говорят об отечественных проблемах: техники не хватает, людей не хватает, ума не хватает. Как тут не вспомнить знаменитую формулу Пушкина о дураках?.. При первых же морозах простудные инфекции вольготно путешествуют по городам и весям. Болеют взрослые и дети. В поликлиниках очереди, участковые врачи ходят целый день по вызовам и тоже заболевают. В аптеках очереди, фармацевты быстрее всех ориентируются, предлагая лекарства подороже. Иногда морозы сменяются слякотью. Солнце скрыто за мутной пеленой облаков, снег, переходящий в дождь, под ногами каша, ни пройти, ни проехать. Все ждут, когда выпадет настоящий снег. Так хочется, чтобы трепетные снежинки слетали с неба, и снег ровным слоем укрывал землю, дома, деревья, чтобы не было ветра, чтобы дышалось полной грудью. Как в детстве. Почему самые белоснежные, восхитительно-пушистые, опрятные зимы были только в детстве?

Но все тяжкое когда-то кончается. Вот и снег пошел. Вначале он припорошил рыжевато-коричневый, высохший и промерзший до хруста ковер, сотканный осенним листопадом, разукрашенный алыми ягодами рябины. Города и села начали блаженно поеживаться в снеговых шубках, мелодично заскрипел под ногами ледок. Отшлифованные тысячами ног тротуары превратились в скользкие дорожки. Детвора катается по ним, вцепившись друг в друга, и так же дружно падает, въезжая в сугробы на обочине. Им все в радость, особенно «куча-мала», что визжит и хохочет, дрыгая ручками и ножками.

Радуются снегу яркие снегири и неунывающие синички, а воробьям раздолье! Прыг – скок, прыг – скок – с ветки на кустик, с кустика на подоконник. Хитрые, озорные глазки-бусинки косятся через окно в комнату. Ждут – может, чего подбросят? Но уж очень воробышки пугливы, заметив любое резкое движение, немедленно вспорхнуть и кинутся обратно, под защиту стайки таких же голосистых и деловитых маленьких птичек, что сидят на ветках, похожие на пушистые коричневые шарики. По реке поплыли льдины, сначала маленькие, потом все больше и больше. Каждую ночь забереги прирастают на несколько метров. Площадь свободной воды становится все меньше и меньше, и вот уже огромная льдина встала поперек, за короткое время еще обросла льдинами, которые припаялись друг к другу до самой весны.

И соединились берега, и немалое время пройдет, прежде чем настойчивое вешнее солнце подточит спрессовавшийся лед – сначала у берегов, а потом и по всей реке, расколет его на куски. И поплывут глыбки к «морю-окияну», и за долгую дорогу растают в теплеющей воде реки, словно и не было их никогда.

Анатолий Петрович Докучаев – главный инженер монтажного управления, уже две недели мотался по строительным объектам двух районов области. Работы было много: на одном объекте пускать тепло, на другом монтировать котлы, на третьем продувать трубы. Обычная работа, но в связи с холодами ритм ее был ускорен. Все перепуталось: ночь и день, выходные и будни. Старенькая «Волга» не выдерживала нагрузки, бывали дни, когда приходилось пересаживаться на самосвал или на попутку и так добираться до объекта. Его ждали, на него рассчитывали, от его решений зависело многое.

Работал он главным инженером, однако в конторе бывал редко, и до своего кабинета обычно добирался поздно вечером или в выходные дни. Как известно, бумаги любят порядок, поэтому все бумажные дела Анатолий Петрович доделывал дома, перед сном. Но когда начиналась зима, приходилось забыть обо всем, даже о бумагах. Одна была забота – пустить тепло в жилые дома.

В Ягодном, небольшом поселке, расположенном рядом с чистым, широким озером, обрамленным хороводом плакучих ив, Анатолию Петровичу сообщили, что его разыскивает начальник управления. Заехав в поссовет и связавшись по телефону с секретаршей, он получил команду: срочно прибыть в контору. Не стал выяснять зачем. Надо, значит, надо. Но все равно, к начальству добрался уже к ночи. Опять несчастная «Волга» не выдержала, заставив его вместе с водителем пересесть на рейсовый автобус. Начальник управления, Андрей Федорович Кашин, ждал, несмотря на поздний час.

– Думал, не приедешь.

– К тебе, да не приехать, – улыбаясь, ответил Анатолий Петрович. Были они с Андреем Федоровичем ровесниками. Оба послевоенного года рождения, похожие биографии: школа, институт, работа. На жизнь оба смотрели с оптимизмом, потому что были еще относительно молоды, еще здоровы, и всё, как говорится, у них было впереди.

– Что случилось, Андрей?

– Да ничего. Ты исчез на две недели, вот я и соскучился.

– Зато я не скучал. От первых морозов скука и сон как горох от стенки отскакивают. Да и какой там сон: вздремнешь между объектами и в бой.

– Знаю, все знаю. Молодец, справился. А я здесь круговую оборону держал. Удивляюсь – каждый год одно и то же: приходит зима – начинается горячка.

– Мог бы уже и привыкнуть к этому.

– Не могу.

– Молодой ишо, – пошутил Анатолий Петрович.

– Наверно. Но я жду тебя по другому поводу. Вчера первый секретарь Горкома поставил задачу: ввести механосборочный цех в Лучегорске к концу года.

– Да я же в Лучегорске был неделю назад. Там еще конь не валялся.

– Сейчас туда столько людей и техники пригнали, что корпус будет расти не по дням, а по часам. Как в сказке.

– Нам-то чего там делать? Стен еще нет.

– Толя, наша задача – крайними не остаться, когда штурмовщина начнется. Чтобы всех собак на нас не повесили. Ты и сам знаешь это не хуже меня.

– Андрей, там все плохо, даже видимости работы не создать. У нас сегодня каждый человек на вес золота, толкаться там – бессмысленно и преступно.

– Ты же знаешь первого секретаря. Помнишь, как в прошлом году за подобный демарш начальника СУ-5 из партии турнули? С формулировкой «За непринятие мер по вводу объекта». Я следующим быть не хочу. Цех все равно придется вводить, поэтому не пропадет наш скорбный труд…

Разговор прервался. Заканчивался финансовый год, и чтобы освоить выделенные деньги, за два последних месяца производилось столько работ, что порой возникало ощущение, что предыдущие десять месяцев были сплошным отдыхом. Правда, работы по большей части выполнялись только на бумаге, и сам ввод был бумажным, а после Нового года на «сданных» объектах работа кипела еще долгие дни и ночи.

– Но там действительно делать нечего, Андрей: ни отопления, ни водопровода, ни канализации, ни вентиляции… – попытался убедить коллегу Анатолий Петрович.

– Мне тебя учить, что ли? Нет работы – найди, а уговаривать меня не надо. Другого решения не будет.

– Кого туда поставить? Все бригады на своих местах.

– Сними бригаду Антонова с Ягодного. С генподрядчиком я уже договорился. Пока водопровод в поселок не провели, ввода дома не будет. Директор совхоза заартачился – у него три заселенных дома стоят без воды. Кто там мастер?

– Саша Петров, полгода как техникум окончил. Слабенький еще для таких объектов.

– Поработает, окрепнет. Где еще и учиться, как ни здесь.

– Но там же волкодавом надо быть, требовать, зубами вырывать площадки для работы.

– За волкодава ты будешь, а я через день объект навещать стану. Пусть Петров «пастухом» поработает, информацию своевременно передает, а кому решение принимать, сообразим.

– На таком объекте специалист нужен, а не «пастух».

– А ты на что?

– Ты меня прорабом переводишь работать?

– Не заводись, ты же знаешь, с чем это связано.

Анатолий Петрович, осмысливая ситуацию, подошел к окну. На пешеходной части бульвара горели фонари, проезжая же часть была в темноте. Редкие машины, проносясь мимо конторы, на мгновение освещали улицу. Промчатся, и вновь опускается шторка непроглядной темноты. «Черт знает, что в городе творится», – подумал он и опять вернулся к столу.

Андрей Федорович взял листок бумаги, стал записывать свои указания, комментируя их вслух.

– Толя, ты организовываешь перевозку людей на объект в течение двух дней. Дополнительно сварочный пост забираешь с базы. Ивана завтра утром направишь в Лучегорск, пусть сделает замеры для заготовок по всем видам работ. Трубы снабженцы отправят завтра. И спецовку обнови, чтоб у каждого рабочего на спине была надпись, что он – наш.

– Опять показуха, Андрей. Не надоело тебе пыль в глаза пускать?

– Делай, что тебе говорят!

– Хорошо, товарищ начальник, – шутливо козырнул Анатолий Петрович. – Все поставленные задачи я понял, готов к их выполнению, разреши отлучиться домой. Грязь отмыть надо.

Уже одевшись, у самой двери Анатолий Петрович придержал за рукав начальника и без всяких шуток попросил:

– Андрей Федорович, я редко спорю с тобой, стараюсь выполнять все, о чем ты просишь. Но поверь, здесь ты не прав.

– О чем ты? – сердито посмотрев поверх очков на главного инженера, спросил начальник.

– О Петрове. Понимаю, конец дня, ты устал, но решение неправильное. Рано ему на такой объект.

– Что, учить меня начал? Ничего с ним не случится. И ты защитника из себя не строй.

– Не заводись, Андрей. Лукошин лучше подойдет для этой роли: и опыт есть, и хватка. А на его место – Петрова.

– Хватит болтать. Как я сказал, так и будет.

Из конторы они вышли молча, сухо попрощались, и каждый пошел в свою сторону.

На другой день, рано утром, Анатолий Петрович приехал на пусковой объект, который наметили к сдаче через полтора месяца. На строительной площадке творилось вавилонское столпотворение: приезжали субподрядчики, подвозили бытовки, оборудование, оснастку, материалы. Слышалась тяжелая многоэтажная ругань, машины и прочая строительная техника застревали в грязи, и основное рабочее время уходило на то, чтобы их вытащить. Несмотря на эту неразбериху, люди все прибывали и прибывали. Тут же бегали «контролеры», готовившие первому секретарю информацию о том, кто и как откликнулся на его призыв.

Огромный объект надрывно дышал штурмовщиной, авралом. Необходимо было наверстать упущенное время, несмотря ни на что.

За долгие годы работы Анатолия Петровича на стройке такое случалось частенько. Это стало чем-то привычным, неотъемлемой частью строительства, особенно крупных, «значимых» объектов. Перед сдачей все стягивалось сюда: и рабочие, и начальники, и материалы. Люди работали круглосуточно, качество сделанного было на втором плане. Оперативные совещания проводили два раза в день под лозунгом «Даешь!»

Саша Петров – молодой человек среднего роста, с пышной копной волос, без шапки по моде тогдашнего времени, с поднятым воротником уже поношенной куртки, с удивлением смотрел на скопище людей и техники. Ему, молодому специалисту, со штурмовщиной пришлось встретиться впервые. Как и с настоящей, а не с ученической жизнью.

Через полгода ему исполнится девятнадцать. Из них четырнадцать, самых счастливых, он жил с мамой в глухой сибирской деревеньке. Улица, она же единственная дорога, вольготно расположилась вдоль пологого угора реки. В дождливую погоду была она вся в ямах и колдобинах, но дожди проходили, и зарастала улица крепкой молодой травой, в гуще которой виднелись белые и желтые колеблющиеся блики, это цветы находили себе место под солнцем. По весне, как изысканные драгоценности, они украшали собой палисадники и тропинки, идущие от домов.

Сразу за околицей начиналась тайга. Она, могучая, без начала и конца, дарила всему окрестному миру свою вдохновляющую красоту, обеспечивала пропитанием, одаряла благодатным воздухом.

Густое солнце, горячий таежный воздух, отражающая небо сладкая студеная вода в реке… И просторы, от которых дух захватывало и укрепляло в вере в незыблемую гармонию бытия. Рядом всегда был родной человек – мама. Первые выученные стихи он читал маме, первые похвальные листы за хорошую учебу он приносил маме, первые заработанные деньги отдавал маме. Он многому учился у нее, не осознавая этого.

Саша мечтал вырасти и стать летчиком. В пять лет он впервые увидел в небе пролетающий самолет. Это было настолько яркое впечатление, что только и было потом разговоров о самолетах и летчиках. Старался хорошо учиться и заниматься спортом, потому что хилых и слабых в летчики не берут.

Деревенская школа – семилетка. Дальше нужно было учиться в районном центре, что находился в семи километрах. Но там не было ни родных, ни знакомых. На семейном совете решили, что Саша поедет в город, где жил его родной дядя, и поступит в строительный техникум. Все-таки будет среднее образование и специальность. А после этого и в летное училище можно поступать. Он не стал перечить матери. Специальность в техникуме не выбирал, подал документы туда, где был меньший конкурс. Это оказалось монтажное отделение. Учился хорошо, после окончания направили работать далеко и от дома, и от города, в котором учился.

О летном училище не забыл, собрался поступать через год. Правда, было несколько «если»: если предприятие отпустит, если в армию не заберут, если экзамены сдаст…

Вспоминая детство, Саша увлекся и чуть было не угодил под многотонный самосвал. Анатолий Петрович быстро вернул его к сегодняшней действительности. Пока подъезжали рабочие, бытовки и инструмент, они обошли строительную площадку, наметили, что будут делать в первую очередь. Фронта работы, конечно, еще не было, но нашли небольшой «задел», познакомились с руководством стройки, побывали в «Штабе» – такое громкое название красовалось на одном из вагончиков. День прошел в бессмысленной ходьбе и смотринах, а когда подвезли вагончик и подключили его к электричеству, Саша медленно и устало присел у горячей печки, облокотившись на стенку. С этого момента начался новый этап его жизни.

Молодой специалист впервые увидел такой огромный объект, который ни в какое сравнение не шел с жилым домом, где он начинал свою трудовую деятельность. И не просто увидел, а начал выполнять работы, без которых этому объекту не ожить. Многое неприятно удивляло его. Прежде всего, слишком большое количество людей, работающих на одной площадке. Массы рабочих разных специальностей перемещались и выполняли работы на тесных площадках цеха, мешая друг другу. Иногда он замечал, как ему казалось, совершенно нелепые вещи: уложенная вчера кирпичная кладка сегодня разбиралась, и на это место укладывались трубы, металлические конструкции, бетонная смесь; и снова возводилась кирпичная кладка. Саша еще не понимал, что такое штурмовщина, но уже наглядно видел ее результаты.

Каждый день проводились совещания, ставились задачи, решались вопросы, и во всех этих мероприятиях участвовала уйма людей, но на самой строительной площадке руководителей не хватало. За стройку со стороны генподрядчика отвечал прораб, нервный и затюканный, успевающий только встречать свое и городское начальство.

Субподрядчики были предоставлены сами себе и, как правило, не задавали вопросов. Они старались сделать все, что возможно, или то, что было необходимо на данный момент, готовя к оперативке какой-нибудь сложный вопрос, тем самым давая понять, что они на объекте и упрекнуть их не в чем. Многие, зная, чем кончается штурмовщина, уже заранее готовили «алиби», чтобы гнев партийных боссов не обрушился на их головы.

Медленно, со скрипом, совсем не так, как хотелось начальству, цех обретал свои формы. Он производил устрашающее впечатление, длина его была метров двести, огромные фермы в три ряда перекрывали его поперек. Стали появляться и внутренние стены, а также помещения, необходимые по технологии. Однако, как и прежде, порядка не было. Никто даже не вспоминал о графике совмещенных работ, каждый надеялся на свой опыт и везение.

Именно в такой неразберихе происходят на стройке несчастные случаи. Профессионализм – это не только умение делать хорошо, красиво, быстро, надежно, но и безопасно. Ни один, даже самый прекрасный дворец в мире, не стоит человеческой жизни. Однако стало уже привычным делом, что любой объект, где нет строгого регламента и порядка, забирает эти жизни. Происходит своего рода жертвоприношение. Но если во всех религиях, даже самых примитивных и грубых, жертва приносится во имя чего-то, то на стройках люди гибнут просто так, вследствие глупости и непрофессионализма. Немало строительных объектов в России (да и не только в ней!) обагрены кровью.

На очередном совещании монтажников обязали сварить ливнестоки, потому что дождевая вода через воронки просачивалась внутрь. Несмотря на просьбу Анатолия Петровича дать «окно» для сварки горизонтальной «плети», первый секретарь горкома махнул рукой:

– Реши сам этот вопрос. Эка хитрость – трубу сварить.

Начальник генподрядного управления обругал матом.

– Толя, ну чего ты пристал? Что, первый ливнесток делаешь? Какой график совмещенных работ? Если всё соблюдать, стройка остановится. Если надо подписать, я подпишу, только не мешай работать…

Анатолий Петрович подсунул необходимые бумаги, начальник подписал. Ливнестоки сварили, осталось стыки соединить.

Беда пришла в середине дня. Наладчики решили опробовать мостовой кран, что был смонтирован неделю назад на подкрановых балках, лежащих на верхотуре здания. При общем шуме и лязге, раздававшемся отовсюду, никто не заметил, как колеса мостового крана медленно потащили всю махину по рельсам, имевшим значительный уклон в торец здания. Произошло то, что и должно было произойти: специалисты не смогли остановить кран, и он весьма быстро набирал ход, приближаясь к установленным упорам.

В углу, пристроившись на рельсе, положив для удобства доску, сваривал стык трубы Володя Куклин, электросварщик из бригады монтажников. Он сидел спиной к идущему крану и увидеть его движения не мог, тем более на нем была сварочная маска.

Саша в это время занимался разметкой кронштейнов для радиаторов под огромными проемами окон и в последний момент увидел движущуюся на Володю громаду крана.

Он закричал изо всех сил, но голос его утонул в общем гуле. Молодой человек побежал наперерез крану, показывая руками вверх. К Сашиному крику присоединились другие голоса, но их было недостаточно. Колеса крана были уже совсем рядом со сварщиком. В это время кто-то выключил рубильник в щитке, питающем электричеством всю стройку. Но Володе это не помогло, он не поднял маску, не оглянулся, а стал усиленно ударять электродом о трубу. Спасительные секунды для него закончились, и колесо крана вдавило рабочего в упоры…

Все, кто видел эту картину, застыли. Кому-то показалось, что Володя еще живой, но это было не так: парень мгновенно скончался на месте. Скорая, приехавшая на стройку, констатировала смерть.

Анатолий Петрович бросил все дела и приехал на место происшествия. До конца дня он, Саша и инспектор по технике безопасности, разбирали этот трагический случай. Получалось, что всему виной были специалисты наладочного управления. Они согласились с доводами, но бумаги подписывать наотрез отказались.

Андрей Федорович попросил по телефону рассказать о случившемся. Слушал молча, в конце произнес несколько крепких фраз и попросил навестить семью погибшего.

– Мне добираться до города два часа. Может, ты комиссию из профкома отправишь?

– Нет, делай все ты, – отрезал начальник. – Много не обещай, похоронить похороним, а дальше – по обстановке.

День закончился далеко за полночь. Анатолий Петрович так устал, что долго не мог заснуть: перед глазами стояло скрюченное, раздавленное тело сварщика, рыдания его жены, обнимающей двух дочерей, еще подростков.

Работа на стройке остановилась часа на два, а потом возобновилась в прежнем темпе, будто ничего и не случилось.

Технический инспектор, расследующий несчастные случаи со смертельным исходом, прибыл на площадку через двое суток. Приехал он с начальником отдела по технике безопасности генподрядного треста. Анатолий Петрович сразу понял – плохой знак. Так и было. Осмотрев площадку, еще ни с кем не поговорив, мрачно спросил:

– Ну что, допрыгались?

– Что значит – допрыгались?

– Это значит – до смерти, – помолчав, добавил, – зато со знаменем впереди.

И переходящее красное знамя за прошлый квартал приплел. Теперь жди беды, настрой у инспектора нехороший.

– Приказ уже есть? – спросил инспектор.

– Так случай еще не расследован.

– А ты чего ждешь от расследования? Каких выводов? Хочешь чистеньким остаться?

Анатолий Петрович молчал, понимая, что спорить с этим волкодавом – дело бесполезное.

– Труп налицо, работник – ваш, значит, и вина ваша, – подытожил инспектор. – Ищи виновного. Я еще любезность тебе делаю, говоря об этом. Не найдешь – сам назначу.

– Иван Васильевич, мы-то тут при чем? – стараясь говорить спокойно, возразил Анатолий Петрович. Инспектор резко его перебил.

– Понятно. Сколько тебя знаю, ты не меняешься. Ума на грош не добавилось. Так вот, слушай меня. Ответственным за несчастный случай будет ваш работник. Кто именно, твое дело. Если жалко мастера, ответишь сам. Суд решит так, как я напишу, ты это прекрасно знаешь. Из других подразделений виноватых искать не буду, чтобы не парализовать стройку. Материалы о несчастном случае подпишешь через два дня, там же должна быть фамилия виновного. Финтить начнешь, управу найду.

Покрутившись около часа на площадке, инспектор уехал на той же машине, с тем же человеком.

Анатолий Петрович поспешил в контору советоваться с начальником.

Рассказав Андрею Федоровичу детали, попросил его позвонить в трест. Может, там есть выход на обком профсоюзов?

– Я, Толя, уже звонил. И в наш трест, и в генподрядный.

– И что?

– Ничего. Они нас решили козлами отпущения сделать. Работник наш, и смерть наша, и случай наш. А найти основание не трудно. Так что пусть отвечает Саша Петров. Он молодой, срок ему дадут условный.

– Ты разве не понимаешь, что этот парнишка ни при чем?

– При чем, ни при чем… Не тебя же под суд отдавать.

– Меня?

– А больше некого. Или он, или ты. Спасибо скажи, что на нем остановились.

– Кому спасибо?

– Не заводись, вопрос уже решенный.

– Удивляюсь я тебе, Андрей. Вместо того, чтобы драться, ты быстро находишь общий язык с начальством. А то, что парню всю жизнь испортим, тебе наплевать.

Андрей Федорович молчал. Отвернувшись от товарища, посмотрел в окно. Своей вины в случившемся он не чувствовал. Как бы, между прочим, сказал:

– Меня на совещание по несчастному случаю не пригласили. Наш управляющий рассказал подробности. Начальник пусконаладочного заявил: если к ним будут претензии, они работу свернут. И найдут для этого причину. Здесь на них не найдешь управы, подчинение у них московское. Генподрядчик даже слушать ничего не хочет. Остались мы одни. Обещали сильно не давить, но мы должны свою вину признать и не спорить.

– А ты уже и согласие дал?

– Как будто бы ты поступил по-другому.

– Но нашей вины нет.

– Опять двадцать пять. Я уже все сказал. Советую тебе не дергаться, и хватит об этом. Надо на стройке порядок наводить, чтобы не повторилось такое.

– Если ты о бумагах, они в порядке.

– Вот и хорошо. Все инспектору покажешь, может, и будет какое послабление.

– С инспектором не мне надо говорить, а трестовским работникам. Я для него – шишка на ровном месте.

– И трестовские свое слово скажут, только подготовь, что нужно.

Анатолий Петрович встал и, почти дойдя до двери, услышал негромкий голос в спину:

– Да, совсем забыл: я с завтрашнего дня уезжаю в командировку в Москву, на неделю. Оттуда к родителям на Новый год еще на недельку. Так что ты за меня остаешься. – И добавил: – С начальством согласовано, приказ по кадрам я подписал.

– Андрей Федорович, но ведь ты нужен здесь, твои связи нужны, твой авторитет. Да и похороны нужно провести как следует.

– А ты на что? Похороны, конечно, дело не из приятных, но на них ума большого не надо.

– Удивляюсь я тебе, Андрей Федорович…

– Да брось ты, Толя, по-твоему, так и мне нужно в могилу лечь? Жизнь продолжается! Потом, я родителям обещал, а родители – это святое.

Он замолчал, давая понять, что разговор окончен. Анатолий Петрович, придя в свой кабинет, нервно ходил из угла в угол, пытаясь проанализировать ситуацию.

– В чем же он виноват, этот молодой паренек? Только полгода проработал здесь. Почему люди, призванные разобраться в трагедии, безжалостно ищут крайнего? Конечно, у нас инструкции и регламенты такие, что сажать можно только за то, что пришел на работу. Русский язык богат оттенками, любую инструкцию можно прочитать так, как требуется. А технический инспектор? Какая все-таки сволочь! Сколько в нем равнодушия к людям, и живым, и мертвым. Парнишку жаль, но если не он, кто ответит? Я? А мне по полной закатят. Главному инженеру скидок не будет. А Андрюша хорош! Продал своих, в благодарность получил поездку в Москву. Каждый Новый год, когда дел по горло, исчезает. Да черт с ним, пусть валит отсюда, помощи от него все равно никакой.

Зазвонил телефон. Это был его приятель – городской военком Алексей Федорович Басин.

– Петрович, ты ничего не забыл? Время семнадцать, а тебя нет. Ничего не случилось?

Анатолий Петрович уже хотел рассказать о своих неприятностях и перенести встречу, но вдруг, неожиданно для себя, сказал:

– Леша, извини. Через десять минут я у тебя.

– Жду.

Через десять минут он уже был в кафе, где они договорились встретиться.

– Какие проблемы, Леша? – по привычке всегда начинать с главного, спросил он приятеля.

– Петрович, ты хоть дух переведи. Пива выпей. Или ты торопишься куда-то?

– Уже не тороплюсь.

– Вот и хорошо.

Они чокнулись кружками с пивом. Анатолий Петрович с удовольствием выпил, отметив про себя, что почти забыл вкус пива. Вытянул под столом уставшие ноги, пожевал кусочек сушеного кальмара.

– Петрович, помощь твоя нужна, котел на даче поставить.

– Какие мелочи, Леша.

– Это для тебя мелочи, а для меня – проблема.

– Когда нужно сделать?

– К Новому году, мечтаю в тепле встретить праздник.

– До Нового года осталось всего ничего.

– Две недели – немало.

– А котел?

– Котел и все причиндалы я купил.

– И батареи купил?

– Обижаешь. Может, какой мелочи и не хватает, сам увидишь.

– Хорошо, Леша. Котел поставлю, только и ты мою просьбу выполни.

– Если она в принципе выполнима. Рассказывай.

– Мастера моего надо в армию отправить.

– Не понял. Разве это проблема?

– Отправить надо на этой неделе.

– Ну, ты даешь! Что за спешка такая? И кому он сейчас в армии нужен? Призыв окончился…

– Дело серьезное, Леша. Парня посадят за несчастный случай, его уже наметили в жертву. Сломают пацану жизнь, а он ее еще не видел.

– Дотянуть до марта нельзя?

– Исключено. Машина уже набрала обороты, не остановишь. Андрей в Москву смылся, исполнять обязанности буду я. Сразу подпишу увольнение.

– Ну и увольняй.

– Леша, не придуривайся. Одно дело – по повестке уволить, другое – неизвестно за что. Как ты молодого специалиста уволишь?

– Ну, хорошо, Петрович, а до утра твое дело терпит?

– До утра терпит. Не ночью же его в армию забирать.

Они допили пиво, распрощались, и каждый отправился по своим делам. Анатолий Петрович поехал в общежитие, где жил Саша Петров.

Здание общежития из серого силикатного кирпича в свои пять этажей среди двенадцатиэтажных точечных домов выглядело несуразно. Длинное как кишка, отдельные окна забиты фанерой. Внутри тоже особой красоты не было. На каждом этаже бесконечный коридор, справа и слева комнаты, два туалета, умывалки, рядом с ними – кухни. Три лестницы, душевые в темном заплесневелом подвале.

В общежитии всегда чем-то пахло. Запах этот не спутаешь ни с каким другим. Это смесь запахов сотен людей, проживающих здесь. Заходя в холл, сразу понимаешь, где ты. Многие в своей жизни прошли через общежитие, будь то студенческое, солдатское или рабочее.

Саша удивился приезду Анатолия Петровича. Начальство посещало общежитие редко, и каждый раз, когда оно появлялось в длинных, покрашенных темной немаркой краской коридорах, это становилось событием местного масштаба. Просто зайти, чтобы выпить чаю, никто из руководства себе не позволял. Да никому это и в голову не приходило.

В небольшой комнате, куда провели Анатолия Петровича, стояли две кровати с панцирными сетками, стол посередине, шкаф притулился у самой двери.

Сашин сосед, увидев начальство, мгновенно исчез.

– Значит, так ты живешь, – не зная, с чего начать разговор, сказал Анатолий Петрович, и неуклюже пошутил: – Хоромы-то тесные…

– Да уж, не царские палаты, – подхватил цитату Саша.

– Я тоже после техникума в общежитии жил.

– В этом?

– Нет, даже в другом городе, хотя все общежития похожи друг на друга.

Анатолий Петрович подошел к окну, посмотрел вниз, собрался с духом и, повернувшись, на одном дыхании рассказал о последних событиях. Саша слушал внимательно.

– И меня могут судить? – спросил он.

– Не могут, а обязательно будут.

– И дадут срок?

– Возможно, условный. Но судимость-то останется.

– Но я же не виноват! За технику безопасности отвечают на этом объекте другие люди, ведь подписаны же документы, график совмещенных работ и прочие бумаги!

– Ты прав. Но экспертное заключение по смертельным случаям делает технический инспектор, и как он напишет, такое решение и примет суд.

– И по-другому не бывает?

– Увы, не бывает.

– Но ведь есть свидетели. Неужели они будут молчать?

– Их не будут спрашивать.

– Но мы-то живые! Мы можем сделать опрос?

– Можем, но это – бесполезная борьба, итог ее в принципе неизвестен.

– Но в тресте есть юристы, целый отдел по охране труда, они что, тоже будут стоять в стороне?

– Я уверен, что и в нашем тресте мы не найдем помощников. Они согласились с предварительными результатами, и больше ничего делать не будут. Нам самим нужно спасаться, Саша. Я разговаривал с военкомом и попросил забрать тебя в армию. Причем немедленно. Ты как к этому относишься?

– Нормально отношусь. Но призыв уже закончился, а до весны далеко. К тому времени я уже на нарах сидеть буду.

– Ты страхов-то не нагоняй. Такое случается на стройке. В прошлом году четыре смертельных случая, и никто на нары не сел. Да, будет судимость. Она перечеркнет тебе карьеру. В партию не примут, в должности не повысят. Так и будешь мастером вкалывать до пенсии. Я тебя спрашиваю, пойдешь в армию, если на следующей неделе повестка придет?

– Конечно, пойду. Косить от армии я никогда не собирался, так и так весной идти. В Афган только не хочется.

– И в Афгане кому-то надо служить.

– Там не служат, там воюют.

– Значит, воевать будешь.

Саша впервые за вечер улыбнулся.

– Спасибо, Анатолий Петрович. Наверно, вы правы, это единственный выход. И все-таки я не вижу своей вины…

Однако Анатолий Петрович не стал обсуждать детали и заторопился к выходу.

– С завтрашнего дня, Саша, твое место в конторе.

– А что я там делать буду?

– Завтра все расскажу.

Утром Анатолий Петрович увидел Сашу у дверей своего кабинета.

– Я по привычке. На объектах все начинается на час раньше, – словно оправдываясь, сказал Саша.

– Было бы хуже, если бы ты опоздал.

Они вошли в кабинет.

– Садись, сейчас кофейку сварю. Ты не отказывайся, такое удовольствие будет не каждый день. Место твое – в производственном отделе, мои поручения будешь выполнять.

– Какие?

– Какие будут. Главная твоя задача – ждать повестку из военкомата.

– А вдруг она не придет?

– Придет. Это моя проблема.

Повестку в армию Саша Петров получил за неделю до Нового года. Он позвонил вечером из общежития и радостно закричал в трубку:

– Анатолий Петрович, она пришла! Что мне теперь делать?

– Кто пришла?

– Повестка!

– Извини, в голове все перемешалось. Завтра с утра – ко мне.

Утром Анатолий Петрович вызвал к себе начальника отдела кадров и, передавая ему повестку, сказал:

– Леонид Васильевич, нужно срочно подготовить приказ об увольнении Александра Петрова.

Старый опытный кадровик, немного помолчав, не глядя ни на кого из сидящих в кабинете, тихо, но твердо сказал:

– Я приказ готовить не буду.

– Почему?

– Андрей Федорович перед командировкой дал мне указание: приказы на увольнения и премии временно приостановить.

– Но это же уважительная причина! Человека в армию забирают!

– Анатолий Петрович, вы временно исполняете обязанности начальника, а я подчиняюсь постоянно Андрею Федоровичу.

Анатолий Петрович с искренним удивлением смотрел на начальника отдела кадров. Бывший военный, пенсионер, тихий, неприметный, всегда вежливый, он открылся еще одной чертой характера, а может, она была в нем всегда, только редко проявлялась. Приказ старшего по званию для него – закон.

В кабинете воцарилось напряженное молчание. За окном гудели машины, там все было как обычно: грейдер чистил снег, позади него собралась колонна машин, самые нетерпеливые водители начали сигналить.

– Саша, выйди, на минутку.

Саша вышел за дверь.

– Леонид Васильевич, если Петров не уйдет в армию, его будут судить. Ни за что, ни про что.

– Не надо меня уговаривать. Если я не выполню указания, с работой можно проститься. А кому я нужен со своими болячками?

– А, может быть, так сделаем: я подготовлю приказ, отдам в бухгалтерию, а вы отдадите мне трудовую книжку Петрова, где я сделаю запись.

Кадровик повернулся и молча вышел из комнаты. Во второй половине дня из Москвы позвонил Андрей Федорович. Этого следовало ожидать. Сразу, без подготовки, на повышенных тонах начал разговор.

– Ты чего там дуришь? Какие увольнения? Начальника из себя строишь?

– Андрей Федорович, повестка из военкомата, Петрова в армию забирают.

– Засунь себе эту повестку в задницу. Без меня – никаких приказов. Слышишь?

– Слышу. Придется мне уволить Петрова без твоего согласия.

На другом конце было молчание. Анатолий Петрович подумал, что разговор закончился и связь прервалась, как вдруг из трубки стали вылетать фразы, полные угроз. Такого тона и таких слов, как сейчас, он не слышал от своего начальника никогда.

– Слушай меня внимательно, Петрович, и мотай на ус. Ни увольнять, ни принимать на работу ты не будешь. Я запрещаю. Если ты все-таки сделаешь это, ни одной минуты я работать с тобой не буду. Выбирай: быть хорошим перед мальчишкой или вылететь с работы за нарушение техники безопасности и смертельный случай. А может, и под суд пойдешь, чтобы неповадно было другим. Все понял?

Анатолий Петрович положил трубку, сел за стол и задумался.

Не тон разговора поразил его, а что-то другое. И у него случались разносы, когда он «слетал с катушек», проводя совещания на объектах. Но это было от отчаяния, от безысходности, когда уже всем ясно, что без крика тут ничего не поделать. Обидные слова он пускал в ход больше для острастки, как профилактику. А здесь другое: пренебрежение, вседозволенность, унижение своего коллеги, с которым работает уже несколько лет вместе. Сказанные сейчас слова – как пощечины.

Даже не спросил, как прошли похороны. Нарушили его указания, видите ли. Какой великий и всемогущий: и под суд отдаст, и с работы выгонит. Наверно, от блата и связей мания величия одолела. Нигде ему преград нет, все позволено.

А может, он прав? Что это я лезу со своей добротой? Да и суд наверняка даст Петрову условно, а я тут затеваю неизвестно что. Но где справедливость? Почему должен страдать невинный человек, а действительные виновники прятаться за спины своих покровителей. Им даже партийный секретарь не указ, этим всемогущим «серым кардиналам».

Он оглядел свой кабинет. Небольшой шкаф, набитый технической литературой, длинный рабочий стол, за которым каждую неделю собирались инженерно-технические работники. На подоконниках – прочитанные журналы и газеты. Ко всему этому он привык, для него рабочее место было родным. Возвращаясь с объектов, он в первую очередь торопился сюда, отдыхая в тиши кабинета, изучал документацию по новым объектам. Анатолий Петрович ни разу не позволил себе спорить с начальством, тем более идти наперекор. Так было еще совсем недавно. Но так уже не будет никогда…

Он сидел долго, до темноты. Включил свет, подписал приказ об увольнении Саши Петрова в связи с уходом в армию. Сходил в бухгалтерию, попросил, чтобы того рассчитали сегодня же. Зашел в отдел кадров, не спрашивая Леонида Васильевича, отыскал трудовую книжку Петрова, сделал в ней запись. Не забыл про учетную карточку, куда занес номер и число последнего приказа. Для себя он уже принял решение.

Саша зашел проститься. Он не говорил лишних слов, не благодарил. Они по-мужски крепко пожали друг другу руки, понимая, что их пути-дороги могут никогда не пересечься вновь.

Поздним вечером Анатолий Петрович вышел из конторы на улицу.

Сегодня он переступил черту. Но ему стало легче от того, что он принял самостоятельное и такое трудное решение. Что ждет его? Да, Андрей Федорович не простит, подумал он. Ясно, что придется уходить. Но куда? В небольшом городке с работой трудно, да и начальник везде свои «метки» расставил. Найду, мир не без добрых людей. А по несчастному случаю у меня руки развязаны. Пусть ответит виновный. Со мной они не договорятся. Инспектор, конечно, сволочь, но не все же там такие…

Под ногами скрипел снег, вторил шагам – да, да, да, словно поддерживал и утверждал трудное решение Анатолия Петровича.

Глава третья

Саша вышел из управления в половине пятого. Все улицы и площади сверкали в новогоднем убранстве. Молодой человек инстинктивно запрокинул голову, небо над ним было прикрыто низкими темными облаками, на нем не просматривалось ни одной прогалины, через которую солнечные лучи могли бы пробиться на землю и принять участие в праздничном украшении города.

Откуда плывут эти ненастные облака? Сегодня они соответствуют его душевным переживаниям. Человеку всегда хочется света, яркого солнца, ясного дня. Но ничего не поделаешь, край здесь такой, темный, неприветливый. Почти каждый день льют дожди, начинаясь и заканчиваясь всегда неожиданно. Он прожил здесь недолго, но так и не смог полюбить эту землю: дома, улицы, погоду, людей.

Но все чаще и чаще ему снился один и тот же сон. Родные места, где прошло его детство. Высокий Красный Яр, вознесшийся над рекой почти на сто метров. С его вершины видно далеко окрест: деревни, что раскинулись вольготно по берегу реки, поля, приносящие богатый урожай, которого хватает всем, кто здесь живет, а его излишки колхозные машины увозят в район. А над этой родной благодатью – животворные, ослепительные, пробивающие самые плотные тучи потоки солнечного света. Как на картинах старых мастеров, изображающих святые сюжеты.

Зимой воздух пронзителен, можно обжечь легкие, если дышать полной грудью. Летом он густой, сладкий, настоян на лесных травах, пряной хвое, кедровых и сосновых орехах, приправлен редким ароматом лиственничной смолы. Вокруг звенящая, гулкая тишина. Нет на свете места, обладающего такой притягательной силой, как Красный Яр. Тянущиеся от него к сердцу каждого, кто здесь родился и жил, невидимые кровные нити, кажется, связывают со Вселенной, с Вечной жизнью. Так хочется вновь побывать в родных местах, почерпнуть от них стойкости, милосердной щедрости, «зарядиться» Вечностью.

Саша присел на скамейку. Мысли его были о далеком родном доме. Два года не был там, не видел матери. Писал короткие письма-записки о своем житье-бытье, получал такие же короткие ответы от сестер, вот и все, что явно соединяло его с родной землей. Но сколько же было неявных, невидимых связей! Прикрыв глаза, он увидел большую комнату, кухню, сени. Ясное солнышко, августовское утро, теплый ветер за окном, запах свежеиспеченного хлеба, мамино дыхание – знакомое до боли, пахнущее парным молоком. В открытое окно залетает запах сена, от которого легко дышать. И голос мамы: «Сынок, вставай».

В военкомате было пусто. Он показал дежурному повестку, тот удивленно посмотрел на Сашу и сказал, к кому обратиться.

Майор, начальник отделения призыва, к которому пришел Саша, долго вертел в руках повестку, с недоверием смотрел на нежданного новобранца:

– Ты ничего не перепутал?

– А что мне путать? Пришла повестка, и я пришел.

– Так у нас призыв закончился.

– Я же не сам себе повестку отправил.

Майор еще раз взглянул на бумажку.

– Постой, постой, странно. Повестка подписана самим военкомом.

Он еще раз долго и внимательно посмотрел на Сашу.

– Ты кто?

– В повестке же написано: Александр Яковлевич Петров.

– Я читать умею. Кто ты по профессии и откуда родом.

– Строймастер из строительного управления. Родом из Сибири.

Майор в очередной раз посмотрел на повестку.

– Подожди меня.

У военкома он был долго, вышел раскрасневшийся и возбужденный. Увидев Сашу, всплеснул руками:

– Вот беда, про тебя-то забыл спросить, – и, повернувшись, опять исчез в кабинете военкома. Вышли они уже вдвоем, и военком – молодой подполковник, громко спросил:

– Кто Петров?

– Я, – бодро ответил Саша и оглянулся, хотя вокруг никого не было.

– Заходи, – махнул рукой военком.

Саша зашел в кабинет. Длинная комната заканчивалась массивным столом, за ним открытая дверь в маленькую комнату. Это была комната отдыха, который позволяли себе все местные руководители. Саша присел на стул. Взгляд его невольно остановился на небольшом столе в комнате отдыха. Он был уставлен бутылками водки и коньяка, здесь же стояли две трехлитровые банки, одна с огурцами, другая с капустой, на тарелке большими кусками нарезано сало.

– Подожди, я сейчас позвоню.

Звонил военком долго, наконец, нашел, кого надо, бубнил что-то в трубку, просил выручить, обещал никогда не забывать, и так далее.

– Уффф! – с облегчением выдохнул военком, укладывая трубку на телефонный аппарат.

Работающий вентилятор донес запах спиртного. Саша уже давно понял, что пришел он не вовремя, все уже начали провожать старый год, заодно встречая и Новый. Некоторые так напровожаются, что домой забывают явиться под Новый год.

– Ну вот, Петров, сколько забот с тобой, – весело сказал военком, – а все оттого, что все надо делать вовремя.

Саша молчал. Он просто не знал, что отвечать.

– Ну ладно, что не сделаешь для хорошего человека. Значит так: двенадцатого января необходимо быть на призывном пункте.

– Двенадцатого? – удивился Саша.

– Так точно, двенадцатого. Подойдешь лично к начальнику пункта и скажешь, что от меня.

– Хорошо.

– Хорошо-то хорошо, да ни хрена хорошего, – забавно окая, сказал военком, и рассмеялся. – Не «хорошо», а «есть», салага. Вот тебе мой телефон, позвонишь, если что не так. Понятно?

– А что мне делать до двенадцатого?

– После новогодних праздников выходи на работу.

– Меня уже уволили.

– Уволили, радуйся. Отдыхай.

– Можно и домой съездить?

– Можно, только вернись вовремя, мне проблемы не нужны. Ясно?

– Так точно! – ответил Саша и с облегчением покинул кабинет весельчака-военкома.

Уже на улице он вспомнил: у меня же две недели свободного времени! Может, мне и вправду съездить домой?

Несмотря на свою простоту и очевидность, эта мысль поразила его. Она была с ним неотступно, до самого вечера. Перед глазами стоял их маленький дом в три окна, два из которых смотрели на огромное колхозное поле. Летом на этом поле росли рожь и пшеница, которые под дуновением ветра волнами раскачивались из края в край. Если смотреть от гумна, поле было похоже на море. На солнце оно сияло. Над хлебами простирался янтарный туман, легкая золотая пыльца с весом крыла бабочки касалась сочной зелени. Никто не проходил мимо этой красоты, каждый останавливался, залюбовавшись. Зимой поле надежно укрыто белым одеялом. В зависимости от угла падения солнечных лучей белый цвет несколько раз в день меняет свои оттенки, от нежно-голубого до светло-желтого.

Когда Саша вспоминал о доме, перед его глазами прежде всего оживало поле. Дом и поле были неотделимыми друг от друга. «Дом» – это не только постройки и огород. Дом включал в себе реку, деревенскую улицу, лес, сенокосные поляны, школу и много-много другого, без чего не бывает настоящего родного дома.

Заскочив в общежитие и покидав в сумку свои скромные пожитки, Саша понесся на вокзал, благо, что тот находился в «шаговой» доступности. Удивительное дело, еще со студенческой поры вокзал для него – второй дом. Может, громко сказано, но бывал и сейчас бывает он на вокзалах чаще, чем в кино, в магазинах и столовых. Ему глаза завяжи, по шуму сможет определить, где зал ожидания, комнаты для отдыха, и как попасть к платформам, и где железнодорожные кассы. Сейчас нет вокзалов без электричек. Может, где-нибудь в глуши остались, где раз в сутки проходит поезд.

Электричка, известный вид транспорта, но это и предмет особого разговора, это целый мир. Все пути-дороги сходятся в центре города, от которого в оба конца идут электропоезда, быстрые и удобные, громыхающие и дребезжащие, холодные зимой и душные летом.

В электричке жизнь, кажется, проходит в каких-то других, относительных смысловых координатах. Кто-то мирно досматривает сны, кто-то хохочет над анекдотами, кто-то грустит, плачет или смеется, изливая душу родному или незнакомому человеку, работяги играют в карты. В электричке много студентов. Интересно видеть, как во время сессий в вагонах, где они сидят, наступает тишина, которую нарушают усердное сопение да скрип ручек от переписывания пропущенных лекций.

А сколько веселья и неподдельной радости возникает у молодых, когда в вагон входят контролеры. На вооружении вечно безденежных и безбилетных студентов сотни объяснений отсутствия билета. От обычного – не успел, до самых невероятных и жутких историй.

Электричка все пять студенческих лет была основным видом транспорта для Саши. Он привык к ней, как другие привыкают к автобусу, трамваю. Когда бы он и откуда бы ни возвращался в общежитие, все было на автомате, главное – успеть к отходу электрички. Счет здесь идет на секунды, бывали случаи, когда впрыгивал в отходящий поезда.

Сейчас электричка уносила его в областной центр. Вагон, как всегда, был переполнен. Саша стоял в тамбуре, чувствуя неприятный запах потных тел, винного перегара. Было впечатление, что стоявшие люди приклеились друг к другу. Но никто не роптал, все знали, что по-другому не будет, а многие привыкли к такому состоянию и, похрапывая, мирно спали, словно были уложены вертикально.

«Ну вот и домой, – думал Саша, – только были бы билеты на самолет, все-таки канун Нового года. Вот удивится мама, и сестренки тоже. Надо купить подарки, но это в аэропорту. Господи, пусть хоть здесь повезет».

– Парень, убери сумку, весь бок уже продавила, – неожиданно услышал он недовольный голос.

Чуть повернув голову, даже не голову, а скосив глаза, увидел пожилого мужика, пытающегося отодвинуть его сумку. Саша втянул в себя воздух, с трудом снял лямку сумки с плеча и, тяжело перегибаясь, задвинул ее между ступней ног. Стоять стало неудобно, но помеха была убрана. Он опять стал представлять, как прилетит домой.

В зале аэропорта людей было больше, чем в электричке, все свободное пространство оказалось занято. Кто-то сидел, кто-то лежал. Всё как всегда.

Саша всю ночь просидел у окна кассы в ожидании чуда, оно, к его счастью, произошло. На его глазах какой-то оригинал сдал билет.

– Повезло тебе, – сказала кассирша, – такое редко бывает в новогоднюю пору.

– Редко, но бывает, – почти пропел Саша.

Она улыбнулась ему в ответ.

– Бывает, бывает, – пересчитав деньги и подавая билет Саше, напевно проговорила и она.

Молодой человек побежал к стойке регистрации, счастливо возбужденный.

– Когда-то должно повезти, – подумал он.

Встал в длинную очередь, прикрыв глаза от усталости, он искренне хотел, чтобы все шло быстро, но регистрация шла медленно и скучно, так всегда бывает ранним утром.

Самолет разогнался по полосе, взревел двигателями, словно таким образом вбирал в себя земную силу, нужную ему, и, оторвавшись от бетонки, стал набирать высоту, протыкая своей металлической тушей сначала одиночные облачка, а затем плотный слой белого марева. Вот уже самолет над облаками, выше этих ленивых воздушных созданий, и даже солнце показалось сбоку, оно выглядывало из-под одиночных облаков, живописно подсвечивая их снизу. Саша глядел в иллюминатор, любуясь неземной картиной, напоминающей заснеженные таежные просторы, у него даже возникло желание пробежать на лыжах по облачным полянам, скатиться с воздушных гор. Ровный шум моторов убаюкивал. Земли не видно. Слева и справа установился монотонный пейзаж.

Саша прикрыл веки. Все, что накопилось в нем за последние часы, возбуждение от того, что он летит домой, волнение о билете, бессонная напряженная ночь, счастливый случай, стало медленно покидать его, как воздух проколотую шину. Голова нашла удобное место, и добрый сон пришел на помощь молодому организму. В эти минуты не существовало силы, которая могла бы разбудить молодого человека, да никто и не пытался это сделать.

За три часа до Нового года Саша Петров благополучно приземлился в районном селе, от которого родная деревня, где жили мать и сестренки, была в семи километрах. В этой поездке ему удивительно везло. Так бывает раз в жизни. И здесь ждала удача. Самолет, скорее самолетик, летающий один раз в неделю, оказался в расписании как раз в тот день, когда нужно было Саше. С билетами трудностей не случилось. Все складывалось так, словно сама судьба желала, чтобы Саша оказался дома. В сторону его деревни попутки не нашлось, прилетевшие были из районного центра, и почти сразу все исчезли за темной завесой ночи.

Саша долго не раздумывал, он понял, ждать некого, и пошел пешком по единственной дороге к родному дому.

Стояла блаженная морозная тишина. Зимой здесь всегда мороз. Побывав в других краях, он знает, что в Новый год вместо снега может идти дождь. Но в его деревне зимой – мороз и снег, как и задумано природой. Скрип снега вылетал из-под ботинок и, казалось, летел впереди шагов. Саша, подгоняя себя мыслями о доме, почти бежал. Скоро замелькали огоньки в деревенских окнах. Их было много. Он удивился, почему не спят. Вспомнив, что подошел Новый год и в каждом доме ждут праздничного часа, обрадовался. Сердце ликовало, в мозгу стучало: я дома, я дома! Казалось, на этот безмолвный крик радости сейчас откликнется вся округа. Саша даже прикрыл рукой рот. Перед тем, как взобраться на угор, он на секунду остановился, сняв шапку, обтер ею лицо и, сделав большой глоток воздуха, стал легко взбираться на крутой берег. Вот последний поворот. У соседей из дома звучала музыка. Наконец, окна родного дома, из них на улицу льется теплый свет. Саша, не чуя под собою ног, взлетел на крыльцо и, не стучась, распахнул в избу дверь.

– Мама, здравствуй! Это я.

Мать сидела у стола, смотрела телевизор. Услышав родной голос, она, еще ничего не понимая, удивленно посмотрела в сторону входной двери.

– Мама, это же я… – Саша подошел к матери, обнял ее. От мамы пахло земляничным мылом – он запомнил этот запах с раннего детства, ничего радостнее его он в жизни не помнил.

С огорчением про себя отметил, что мама стала ниже ростом, голова ее не доставала Саше до подбородка.

– Господи! Господи! – повторяла она, словно не знала, что сказать. – Откуда ты, сынок?

Он усадил ее на стул, сел рядышком и стал смотреть в родное лицо. Сын плакал от счастья, даже не вытирал своих слез, оставлявших на щеках блестящие дорожки.

– Ой, Сашенька, что же мы сидим так? Нужно за Машей и Лидой сбегать, они к Кузнецовым ушли, Новый год встречать. Там вся молодежь собралась.

– Еще успеем, мама. Давай вдвоем посидим.

Но мать усидела лишь одну минутку.

– Ты отдохни, сынок, а я на стол соберу, скоро двенадцать.

И ушла в кухню. Саша принялся рассматривать семейные фотографии, висевшие на стенах. Вот его дедушка Семен, таежный охотник, который в одиночку ходил на медведя. На его груди – два Георгиевских креста. Вот его отец Яков, его бабушки, тети, сестры, племянницы – вся родня собралась здесь, на фотографиях, развешанных на потемневших бревенчатых стенах отчего дома.

– Какой же ты стал красивый, сынок, тебя прямо не узнать, – приговаривала мать на кухне, – еще вчера был маленький, мужичок с ноготок, а сегодня вымахал – мужик мужиком… Вот говорят – чудес не бывает… А я тебе так скажу – в декабре я просила у Пресвятой Богородицы встречи с тобой, и вот тебе – пожалуйста – сынок приехал…

– Предрассудки, мама, – снисходительно сказал Саша, – это не Богородица, а я выполнил твою просьбу…

– Нет, сынок, это Она тебя привела…

Саша не стал спорить. Кто его знает, может, это и есть та самая неведомая сила, которая подняла его в дорогу? Может, мамины слова через сотни километров дошли до его сердца, и произошла удивительная встреча.

– Ты не веришь?

– Верю, мама, верю.

– Схожу, позову твоих сестер. Вот радости-то будет!

– Да что ты, мама, я и сам сбегаю.

– Увидят тебя там, не отпустят. А я хочу, чтобы мы встретили Новый год всей семьей. Когда еще такое счастье выпадет?

Он остался один. «Может, это сон? – думал Саша. – Нет, не похоже на сон. Я дома. Какое же это счастье!» Всё здесь было просто и уютно. Вот старый деревянный сундук, мама рассказывала, что он гораздо старше ее и принадлежал ее родителям. Иногда на сундук стелили матрас, и Саша спал на нем. У стены стоит старая железная кровать, накрытая лоскутным одеялом, он его помнит с раннего детства. Маленькие сестренки спали на ней «валетом». Кровать украшена полоской ткани с вышивкой и кружевами, на подушках наволочки, тоже с вышивкой.

Рядом с кроватью у окна, где висят простенькие ситцевые занавески, по-хозяйски расположился комод. Но центром дома всегда был телевизор. Вместо тумбы под него приспособлена столешница старинной швейной машинки фирмы «Зингер» с ножным приводом.

Пол утеплен домоткаными дорожками.

Саша заглянул на кухню. И здесь все было по-прежнему. У стола почетное место занимал двухстворчатый буфет. За стеклом буфета – простенькая посуда. В красном углу икона Богородицы, под ней горящая лампадка. Рядом с большой русской печью – полка для кастрюль и чугунов. Все здесь как-то тепло, радостно, целесообразно. Тихо, только слышно, как тикает старый будильник да поскрипывают половицы.

И запахи здесь родные. В кухне пахло свежим хлебом, диким таежным чесноком-черемшой и вареными яйцами. В зале благоухала герань. Возле маминой кровати чувствовался легкий запах духов «Красная Москва».

Саша сел на стул, закрыл глаза и, не желая того, уснул…

Время в родной деревне пролетело быстро. Сашу окружали любимые люди: соседи, родственники, друзья по школе. Дни были короткими, не успеешь встретиться, поговорить, попить чаю за праздничным столом, и солнце, плавно минуя середину дня, быстро скатывается за Красный Яр. И снова вечер.

Любимая деревня поразила Сашу. Она была обречена, ей уготовили незаслуженно раннюю смерть. Когда человек болеет неизлечимой болезнью, а затем уходит навсегда – это естественно. А вот когда умирает деревня у всех на глазах – это трагично и больно. Скоро здесь будет море. Закончат строить плотину, сделают подпор воды, и всё. В каждом доме об этом говорят. Одни радуются, что переедут в город и будут жить в благоустроенных домах, другие, в основном старики, горюют.

Уже год на полях, окружавших деревню, ничего не сеяли. Саша помнил, что вокруг деревни всегда росли рожь и пшеница. Стебли высокие, упругие, высокие до плеч. Ходить по полю было категорически запрещено, дети с раннего возраста знали, что совершить «потраву» – большой грех. Святотатство. К концу лета приезжали комбайны, оставляя после себя коротенькую жесткую стерню и величественные скирды.

В каждом доме держали корову, свинью, кур, иногда коз, уток, гусей. О собаках не было и речи – половина деревенских мужиков – охотники. Кошки плодились бессистемно и не принадлежали никому – их кормили все, а жили они там, где захочется. Сейчас все стало другим. Вокруг деревенских полей визжат пилы, деревья с шумом падают вниз. То, что оберегали веками, как естественную защиту от ветра, рубят под корень. На деревенской улице появились «дырки», это дома вместе с хозяевами переехали на новое место.

Молодежь уезжает в город, многие предприятия закрылись, работы нет. Все живут ожиданием новой жизни. А пока ждут, спиваются с тоски.

В деревне остался один из Сашиных одноклассников, Вовка Анисимов. Работал он на лесоповале. Уже в конце своего импровизированного отпуска Саша дождался его приезда из леса. Рубка шла вахтовым методом. Вовка оставался таким же, как и прежде, – высоким, симпатичным, всегда с улыбкой. Встретив Сашу, тут же предложил «по граммульке», а когда тот замахал руками, сказал со смехом:

– Главное – предложить. Я тоже не пью. – Подумал и добавил: – один.

– Ну, рассказывай, как ты тут?

– А ты не видишь?

– Вижу.

– Так чего рассказывать?

– Про жизнь.

Вовка молчал, смотрел по сторонам, потом нехотя ответил:

– Ты знаешь, в деревню часто приезжают наши одноклассники. И все спрашивают «про жизнь». Хотя сами видят, какая вокруг жизнь. От такой жизни и разбежалась молодежь. Большинство. А я вот не сумел уехать, не решился. Родителей не могу бросить. Ты же видел их…

– Да ладно, чего ты. Я же не об этом спрашиваю.

– А о чем?

– Ну, как твои личные планы? Куда после затопления собираешься?

– Личные планы в тумане. Валька моя уже умотала отсюда, и даже меня в известность не поставила. В армию меня не берут, нашли плоскостопие. Пока работаю, а там видно будет… Ты лучше о себе расскажи, – сказал Вовка.

– Да тоже нечего рассказывать. Учился в техникуме, работал мастером на стройке, сейчас ухожу в армию.

– Вот и поговорили. Видишь, Саня, сколько не виделись, а поговорить не о чем. Пойдем на улицу, чего мы дома торчим.

…Они остановились на угоре. Вокруг, на окружающих деревню сопках, ставших похожими на лысые старческие головы, деревьев уже не стало. Спилили. Не пропадать же добру.

– Много еще леса осталось?

– Много. Но под воду уйдет еще больше.

– Как это?

– Не подобраться к нему. Сейчас пытаемся, но не можем отдельные десятины свалить.

– И что будет?

– Ничего не будет. Останется в воде.

– Но он же сгниет!

– Конечно. Ты знаешь, Саня, больше всего мне жалко наши сенокосные поляны. Помнишь, пацанами ездили на сенокос? Сейчас все тягачами изуродовано, в лесу завалы спиленных деревьев, которые должны всплыть по идее. Но они не всплывут.

– Почему?

– Намокнут и не всплывут. А убрать – нет ни времени, ни денег, ни желания.

– А зачем было так спешить?

– К Новому году подарок Родине сделать.

– Правда, что ли?

– Ты же строитель. Должен знать, что в нашей стране строят от праздника до праздника.

– Не понял.

– Начинается стройка в канун какого-нибудь большого праздника, 1-го мая, или 7-го ноября, и заканчивается в канун их же. Редкий случай, когда сдают к Новому году. Не веришь? Проверь. Потому и торопимся, на мелочи внимания не обращаем.

Саша вспомнил о стройке, где он еще недавно работал. Там тоже дата существовала.

– А может, по-другому нельзя?

– Может быть.

Они прошли до конца улицы, остановились напротив Красного Яра.

– Повезло Красному Яру, – сказал Саша, – его не затопит никогда.

– Только ниже ростом станет, – добавил Вовка.

– Почему ниже?

Вовка засмеялся:

– Он не дерево, не всплывет.

Саша посмотрел с восторгом на реку, восхитился ее ледяной грацией в обрамлении снежной опушки.

– Смотрю я, и вроде чего-то не хватает. Не вижу катка, который мы каждый год делали.

– Уже второй год нет катка на реке. А для кого делать? Каждый день кто-то рвет когти отсюда.

– Но школа-то работает!

– Сидят в двух классных комнатах.

– Но до затопления еще далеко.

– Далеко, близко? Людей не удержишь. Каждый свою судьбу решает.

– Ну а ты, похоже, будешь до конца стоять?

– Пока не знаю. Мать даже говорить об этом не хочет. Говорит, здесь и умирать будет. А отец, хоть ничего и не говорит, но думает так же. Переедем туда, где государство хату даст.

– Моя мама с сестрами так же решили.

– Тут многие так решили.

– Тоскливо.

– Тоскливо, Сань, но что поделаешь, нас не спрашивают.

– А если бы и спросили? Никто против не выскажется.

– Ты когда уезжаешь?

– Послезавтра.

– Где будешь служить?

– Не знаю.

– Хоть белый свет увидишь.

– Смотря куда попаду.

Друзья шли по деревенской улице. Вернее, по ее центральной части, которая была очищена от снега. Слева и справа занесенные палисадники, только вершинки забора торчат из-под снега. Крыши домов тоже завалило толстым искрящимся слоем. При ярком свете солнца его белизна резала глаза. Во всех домах топились печи, пахло дымом, запах был томительно родным и необыкновенно вкусным. Дошли до Сашиного дома.

– Ну что, будем расставаться?

– Увидишь наших, передавай привет.

– Увижу, передам.

– Может, придешь проводить?

– Не могу, Саня, завтра уезжаю на делянку. Так что пока, друг, может, когда и увидимся…

– У меня к тебе просьба, Вовка. Если нужно будет помочь моим при переезде, не откажи.

– Мог бы и не говорить. Куда же я денусь?

Пожав друг другу руки, приятели расстались.

Кончился отпуск. В последний день мать расстаралась – состряпала шаньги, пирожки, расстегаи и прочие вкусные сибирские лакомства. К обеду накрыли стол, пригласили соседей. Было много разговоров, напутствий, пожеланий. Только к вечеру они остались одни. Сестры, убрав со стола, убежали в клуб, туда привезли новую кинокартину. Мать смотрела на Сашу полными слез глазами.

– Ну чего ты, мама? – спрашивал Саша. – Отслужу в армии, приеду к тебе, и уже больше никогда не расстанемся.

– Спасибо тебе за эти слова. Вот, возьми от меня подарок. Он не совсем обычный, береги его, не потеряй.

– Ну что ты, мама.

Она подошла к шкатулке, открыла ее и достала железный крестик на цепочке.

– Жаль, что тебя не крестили, пусть он спасает и хранит тебя.

– Мама, как же мне его носить? Особенно в армии.

– Пусть он всегда будет с тобой, я умоляю тебя, Сашенька.

– Хорошо.

Она подошла, аккуратно застегнула крошечный карабинчик на шее сына, расправила цепочку, опустив крестик под майку.

– Ну вот, ничего и не видно.

Саша молчал. За окном быстро сгустились сумерки, и только белый снег отражал свет луны, холодной, как все вокруг. Молодой человек отошел от окна, сел за деревянный стол, накрытый белой скатертью с вышивкой. Сколько помнил себя, по всем праздничным и торжественным дням накрывалась на стол эта скатерть.

Он смотрел на любимое, в морщинках лицо, аккуратно обрамленное седыми волосами, и с чуть прищуренными, все понимающими глазами.

Цвет материнских глаз совпадал с цветом ее темно-синего платья в белый горошек. Это было самое любимое мамино платье. Оно ловко сидело на ней, совсем не по-деревенски.

– Береги себя, сынок.

– Хорошо, мама, постараюсь. Только и ты себя береги. Желудок у тебя болит, надо врачу показаться…

– Иногда так внутри горит, будто там костер развели. У врача нашего я была, но надо ехать в районную больницу или в областную. Может, там что-нибудь скажут?

– Мама, дай мне слово, что съездишь.

– Обязательно, сынок. Даю тебе слово.

Они еще долго смотрели друг на друга, ведя разговор об обычных делах. Затем мать постелила постель и, как в детстве, погладила и поцеловала голову сына, пожелав ему доброй ночи.

Глава четвертая

На призывной пункт Саша пришел рано. Около дверей никого не было. Он уже было подумал, что перепутал адрес. Подошел ближе к вывеске, прочитал. Нет, не ошибся. В это время подошел еще один паренек.

– Тут забирают в армию?

– Вроде тут.

– Тебя как звать?

– Саша.

– Меня Рома. Ты тоже в двадцатой команде?

– Не знаю.

– А что на повестке написано?

– Повестку забрали в военкомате.

– Ну, а я в двадцатой. Значит, поеду в Афган. Я это потому знаю, что мой двоюродный брат служил в Джелалабаде, в пехоте. Он мне много чего порассказал…

– Но в Афган же берут добровольцев!

– Что, отказаться хочешь? Не получится, братан.

– Почему?

– По кочану. Выполнять интернациональный долг – обязанность каждого советского человека.

Саша с невольным уважением посмотрел на парня, который легко выговаривал трудные слова и выпаливал длинные предложения. Видимо, произносил он их не в первый раз, но вряд ли понимал их точный смысл. Отвернувшись, Саша тихо сказал, словно бы невзначай:

– Я никому ничего не должен.

– Что ты сказал? – переспросил Роман.

– Что слышал, – ответил Саша.

– Да ладно, не обижайся. Может, вместе служить придется, – улыбаясь, Роман протянул руку. Саша пожал ее.

Часам к десяти набралось человек тридцать. Вышел полупьяный майор, зачитал список, посадил всех в автобус и отправил в аэропорт. Медкомиссии, которая всегда бывает перед отправкой в армию, не было. Саша проходил ее два года назад, тогда же получил и приписное свидетельство. Здесь никто их не осматривал, словно армейское начальство было уверено в их богатырском здоровье. Саша никаких дефектов у себя не знал, поэтому любая медкомиссия была для него лишней тратой времени.

До вечера просидели на военном аэродроме, в каком-то захламленном ангаре. Саша пристроился в уголке и сразу заснул. Он еще не мог понять, что с ним происходит, куда и зачем их везут, разговоры сверстников его мало интересовали. Многие парни были пьяными, они пили водку прямо из горла, не обращая внимания на сержантов. Пока еще все были гражданскими. Наконец, ребят посадили в самолет, и тот почти сразу взлетел. В иллюминаторах было темно. Постепенно все успокоились. Кто-то завалился набок, кто-то откинул голову на подголовник. Дневная усталость и водка сделали свое дело, сон пришел к каждому.

Раннее утро Саша встретил в Алматы. Привезли в пересыльный пункт, накормили, выдали форму, сводили в баню и дали несколько часов, чтобы привести себя и форму в порядок.

На пересылке провели несколько дней, а затем опять дорога, поездом до Ферганы. Там ждала учебка. С первого дня молодых загрузили по полной. Сержанты были в основном из Западной Украины, их называли здесь «бендеровцами», конечно, за глаза. Пять месяцев жесточайшей муштры и унижений не прошли даром. После всевозможных марш-бросков, полевых разведок, стрельбищ, ежедневной строевой и физической подготовки он стал совсем другим человеком, окреп физически и морально, научился выживать в мужском коллективе, замкнутом и жестоком. В майские праздники принимали присягу. Всё было просто: без музыки и речей, выстроили на плацу, после короткого приветствия солдат по двое подводили к столу, где они читали Присягу, ставили свою подпись под ее текстом и возвращались в строй. На их место заступали новые бойцы. Длилось это невыносимо долго. Когда последний солдат подписался, начались показательные выступления. Над плацем сильный дым от взрывов гранат и от выстрелов из автоматов. Конечно, не забыты приемы рукопашного боя, потом начались военизированная эстафета и упражнения с оружием. Зрители – только штабные, никого из родственников здесь нет.

Но настроение царит торжественно-приподнятое. Офицеры, для которых это мероприятие было не таким уж и радостным событием, поддались всеобщему веселью. Однако приказы их были строги и требовательны. Сержанты ругались меньше, правда, суетились больше обычного.

Праздник подошел к концу, все усталые и голодные ввалились в столовую, где ждал удивительно вкусный ужин. Вот так становились настоящими солдатами.

Команды по шестнадцать человек готовили для Афгана. Что там творится, все знали, но без конкретики и деталей, хотя главное было именно в деталях. Все верили в свою счастливую звезду и отцов-командиров. Ночью построили на плацу, никаких торжественных напутствий не было. Командир батареи каждому пожал руку и пожелал всем вернуться домой живыми. Саше показалось, что у этого «железного» человека при этом пожелании на глазах появились слезы.

Машины, самолеты, многочасовое сидение на аэродромах и, наконец, Чирчик. «Странное название», – подумал Саша.

Привезли их на окраину, где находилась перевалочная база. Народ прибывал сюда со всех концов великой России, однако вскоре весь обслуживающий личный состав базы улетел в Ашхабад для оказания помощи, там опять было землетрясение. За порядком следили несколько сержантов, но на них никто не обращал внимания. Каждый вечер появлялся майор, проводил поверку, утром часть людей отправлялась в Афганистан.

После учебки, где за день даже сигарету некогда было выкурить, здесь царила вольница и хаос. Все пили вино, его продавали жители города, подвозили на легковых машинах, грузовиках и тракторах. Саша никогда не увлекался выпивкой, но здесь, в атмосфере полной бесконтрольности и анархии, был вынужден делать то, что и остальные.

Однажды, когда «не хватило», они с Романом перелезли через забор базы и попали на кладбище. Оба оторопели.

– Роман, посмотри, сколько на памятниках звезд!

– Это ребята с Афгана здесь похоронены.

– Как с Афгана?

– Да так.

– А почему их на своей Родине не похоронили? У них что, дома нет?

– Дом, может, и есть, а похоронены здесь.

Они долго стояли среди могильных холмиков в скорбном молчании.

– Ты знаешь, Саня, я все думаю о том, за что нам выпала такая доля? Почему именно мы должны воевать в этом проклятом Афганистане? А с другой стороны – кто, если не мы? А посмотри на эту базу! Можно взять и уйти куда хочешь, и неизвестно, когда тебя кинутся искать. Однако никто не уходит, все ждут. Чего?

– Ты что, боишься? – Саша посмотрел Роману в глаза.

– Пошли на базу, к чертям собачьим это пойло.

– Пошли.

На другой день майор зачитал список, в нем уже были фамилии Саши и Романа. Куда их направляют, они не знали. Группу посадили в самолет, который взял курс на Афганистан. В салоне играла восточная музыка. Саша вздремнул и во сне увидел душманов, почему-то обнаженных и танцующих вокруг костра с копьями в руках. Он со страхом наблюдал за их пляской, ожидая, что его сейчас найдут и возьмут в плен. Он открыл глаза, встряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения.

В иллюминатор были видны горы. Некоторые поднимались высоко, задевая вершинами одинокие облака, между гор изумрудно зеленели долины, виднелись какие-то диковинные строения.

Самолет накренился в сторону, стал делать круги, снижаться по спирали, при этом отстреливая ракеты в разные стороны. Сели в Кабуле. Вот и Афган.

Светило жаркое афганское солнце. Взлетали и садились вертолеты, в аэропорту кучковались дембеля. Отслужившие два года, в отутюженных кителях, с медалями и знаками отличия на груди, с дипломатами в руках, с сумками «монтана» через плечо. Радостные парни ждали своей посадки.

Пройдя таможенный досмотр, направились к самолету.

Дембельский ИЛ-76 оторвался от земли. Все взгляды на земле были прикованы к нему. Ребята улетают домой. Вдруг, со стороны гор, Саша заметил вспышку, дымовой хвост.

– Роман, что там такое?

– Где?

– Да вон там, – показал Саша рукой.

– Черт его знает. Кто-то стреляет по самолету.

– Стингерами душманы лупят, – сказал стоящий рядом прапорщик.

– Стреляют? В Кабуле?

– Здесь везде стреляют. В Кабуле в том числе.

Саша со страхом наблюдал, что будет дальше. Неужели душманы собьют самолет и солдаты так и не возвратятся домой?

Вот стингер приближается к самолету. Вот сейчас, сейчас произойдет трагедия. К счастью, в этот момент борт стал отстреливать противоракетные ловушки. Большие ракеты вместе с малыми стали разлетаться в разные стороны. Стингер изменил свое направление и исчез. Раздался взрыв. Все замерли, глядя в небо. Дембельский самолет, целый и невредимый, продолжал свой полет.

Прибывших построили и со взлетной полосы отправили в Кабульскую пересылку. Полдня они были предоставлены сами себе. Наконец, появились начальники, повели на медосмотр, всем сделали прививку от чего-то.

Уже поздно вечером построили и провели перекличку. Высокий прапорщик в выцветшей от палящего солнца гимнастерке и в зеркальных очках назвал Сашину фамилию, нескольких его приятелей по учебке и будущее место службы.

Когда старшина привел Сашу в роту, подошел командир первого взвода и, глядя прямо в глаза, спросил:

– Ты после учебки? Сержант, так?

– Так точно, – ответил Саша.

– Слушай и запоминай: я, старшина Садыков, назначаю тебя своим нештатным заместителем и штатным командиром первого отделения. Отныне ты – мастер по ремонту стрелкового оружия, САУ и танковых пушек, а также танковых стабилизаторов и, наконец, пулеметчик на броне тягача.

От неожиданности Саша замолчал. Он подумал, что это армейский розыгрыш, но ошибся.

– Что молчишь?

– Сказать нечего. Такому делу нас не обучали.

– Меня тоже. Научишься. А может, ты на мое место сразу хочешь, командиром взвода? Не стесняйся, говори.

– Не хочу.

– Тогда будешь тем, кем я сказал, и разговор закончен. Принимай отделение.

Позднее Саша узнал, что взводный был мужиком упрямым и спорить с ним не рекомендовалось. Тем более, он только что вернулся из госпиталя. Бронетранспортер, в котором он ехал, «духи» прострелили из гранатомета, и под сиденьем, на котором сидел Садыков, взорвалась граната. Он остался цел. Задницу потрепало – не страшно, а вот контузия – дело неприятное. Потому он и был злой, как черт. Утверждали, что он малость «тронулся».

Прошло совсем немного времени, и Саша со взводным стали друзьями. Мужиком Садыков оказался нормальным, всегда придет на помощь, подставит плечо. Война была рядом. От снарядов и пуль не защищали ни стены казармы, ни ангары, ни дырявые глиняные дувалы, бывшие некогда афганскими укреплениями.

…В тот день ротный замполит влетел к Саше в оружейку, запыхавшись, сходу отдал команду:

– Петров, срочно в тягач! Поедем танк вытаскивать из ямы. Пулемет брать не надо, некогда с ним возиться.

– Товарищ старший лейтенант, по инструкции без пулемета нельзя.

– Хочешь, неси, только бегом. Тут недалеко, километров десять. Танк с бетонки слетел в яму, экипаж не стал с ним возиться, просто пересели на другой и вызвали нашу службу с тягачом. Надо быстрее забрать, пока «духи» не заминировали.

Саша с трудом дотащил до тягача тяжеленный пулемет, на ходу установил его на башню. Собственно, это была не совсем башня, а две защитные стальные плиты по бокам в два пальца толщиной. Пулеметчик сзади и спереди был весь открыт, как на ладони.

Тягач шел впереди под прикрытием БТР, семь человек из ремонтной роты и четыре автомата на всех. Подъехали к месту аварии. Танк лежал на боку в овраге. Тягач подогнали к танку, БТР остался на бетонке. Саша спрыгнул с тягача, чтобы зацепить тросом танк, и вдруг рядом – взрыв и свист пуль. Понять, откуда и кто стреляет, невозможно. Саша забрался в тягач, механик-водитель закричал, что стреляют из ближнего кишлака. Ребята из охранения стали палить из автоматов – занятие глупое и вредное. Перевод боезапаса. До кишлака больше километра, при чем же здесь автоматы? «Духи» работали из гранатометов и пулеметов. Саша запрыгнул в башню и открыл огонь по кишлаку. Так, под прикрытием пулеметного огня, выбрались из засады. Никто не пострадал. Все были довольны, особенно радовался замполит, утверждавший, что действовал по инструкции.

После этого случая всегда выезжали в полной боеукладке.

Однако Саше рейды доставались редко, почти круглосуточно он находился в ремонтной зоне. Его друг Роман, с которым жизнь свела их на призывном пункте, был механиком-водителем тягача и практически каждый день уходил «на дело». После рейдов он всегда забегал к Саше.

– Привет, жестянщик! – кричал он. – Давай курнем!

Они доставали сигареты, и Сашка с удовольствием слушал рассказы Романа о стычках с «духами». Говорил тот напористо, возбужденно, словно все накопившееся в нем выходило наружу, освобождая душу от неимоверного тяжелого груза.

…Октябрьским жарким днем почти весь полк ушел в рейд. На базе осталась только охрана и ремонтная группа. Саше, как ни просился он вместе со всеми, не разрешили, работы было много. Ночью все вернулись, попали под обстрел. Утром Саша стал искать Романа.

– Ты не видел Романа? – спросил он командира отделения.

– Здесь должен быть.

– Не могу найти. Обычно он сам забегает ко мне.

– Может, спит? Его тягач «духи» подорвали, и я отдал команду пересесть на БТР.

– А кто Ромку после этого видел?

– Да я видел, сказал ему, куда садиться.

– Живым видел, не раненым?

– Ну чего ты пристал?

– Так нет его нигде.

– Куда ему деться?

Однако поиски ни к чему не привели. Командование отдало приказ группе вернуться к месту боя. Сашу включили тоже. Вот и тягач, что стоял возле дороги с развороченными гусеницами. Но люки были задраены изнутри. Саша закричал:

– Рома, открой люк! Свои!

– Не могу, Санек!

– Что с тобой?

– Руки заняты!

После долгих усилий люк сорвали, и Саша первый залез в тягач. Роман сидел с двумя гранатами в руках, гранаты были без колец.

– Рома, все нормально, выброси гранаты.

– Не могу, Саша, занемели пальцы, не разжать…

– Только ты не суетись.

Саша потихоньку, чтобы не отлетела чека, стал разжимать кулаки, отгибая по одному пальцу, и, в конце концов, освободил гранаты из рук Романа. Все с облегчением вздохнули. Стали обнимать Романа, а тот неожиданно для всех заплакал…

Уже вечером в каптерке у Саши, разливая неприкосновенный запас, Роман рассказывал:

– После взрыва я еще долго не мог понять, что произошло, видимо оглушило порядочно.

– Но тебе же командир отделения приказал сесть на БТР!

– Я видел, что он махал, но был как заторможенный. Полез внутрь вещи взять. Когда выбрался, наших уже не было. Ладно, думаю, хватятся, вернутся. Люки задраил, жду. Ночью пришли «духи» и стали ползать по тягачу, сняли пулемет, пробовали открыть люки. Тогда я взял в руки по гранате и зубами вырвал кольца. Думаю, если залезут, себя взорву и их. Видимо, торопились, не почувствовали, что в тягаче кто-то есть, ушли. А я остался сидеть с гранатами в руках, отпустить не могу, выбросить тоже.

– Ладно. Слава Богу, обошлось, вовремя спохватились.

Они выпили. Помолчали. Вдруг Роман, глядя на Сашу, сказал:

– Ты не думай, я в плен никогда бы не сдался.

– Я и не думаю. Тем более с двумя гранатами в руках. Захочешь – не получится.

– Я лучше себя взорву, чем плен.

– Чего ты заладил, плен да плен. Сидишь с друзьями, живой-здоровый, чего еще надо?

Роман уснул в каптерке. Саша, прикрыв его телогрейкой, продолжил разбираться с заклинившим пулеметом. О капризах этих пулеметов знали все, но зато калибр у него значительно больше, чем у его собрата на тягаче. Однако следить за ним нужно было постоянно, затвор слишком навороченный: то его клинит, то патроны не заходят в патронник. Один придурок-наводчик пытался решить эту проблему при помощи молотка. Пуля оказалась разрывная, разнесло пацану лицо в клочья…

Уже почти год, как Саша служит в Афганистане. Чужая страна, чужая земля. Страна гор. Кругом, куда ни кинешь взгляд: горы, горы, горы. Хребет за хребтом простираются до самого горизонта. Земля напоминает мгновенно застывшее море во время сильного шторма. Страна как будто опутана горными цепями, идущими в разных направлениях. Стянуло, обхватило пространство каменным поясом. Земля лишена растительности. Реки, берущие начало в горах, теряются в песках. Можно ехать многие дни и не увидеть ничего, кроме обрывистых горных ущелий, отдаленных вершин и новых хребтов, уходящих к горизонту.

Радостно здесь весной. Долины выглядят нарядно, словно зеленая прерия, живописные холмы зарастают высокой травой и цветами. Красные маки трепещут на ветру. Меньше месяца длится это благословенное время. Весенние дожди прекращаются, зеленый покров жухнет, летняя жара сжигает даже воспоминания о весне. И, как недостижимая прекрасная мечта, вдали видны снежные вершины гор – величественно-ледяные.

Зимой все заметает снегом, и такой мороз опускается на землю, что не выдерживает металл. А люди выдерживают всё.

В Афганистане мало автомобильных дорог, но звуков паровоза никто не слышал в каменных джунглях. Горы буквально изрезаны тропами и тропинками. Часто можно видеть, как по безлюдной пустыне, под палящим солнцем идет караван. Друг за другом шагают верблюды, нагруженные вьюками. В них – драгоценный каракуль с мелкими тугими завитками шерсти, или снаряды, или оружие, или наркотики. Караван-баши и погонщики верблюдов одеты в широченные шаровары и длинные овчинные шубы. На головах белые и цветные чалмы, на ногах мягкая кожаная обувь с загнутыми носами. Молодым солдатам, не привыкшим к этим пейзажам, хочется к родным берегам полноводной реки, вода в которой холодная даже в жаркие дни…

Саша потряс головой. И сразу родные, милые сердцу места исчезли, и перед глазами – нынешняя жизнь. Налево – штаб, прямо – казарма, за ней столовая. Потом баня, потом склады. За складами автопарк и мастерские, радиостанция накрыта маскировочной сетью. За каменным забором видны дувалы, огороды, уходящая в горы дорога. После ангаров – длинное здание узла связи. Одна стена выкрашена в белый цвет – это экран. Фильмы проектировали из «клуба» – двухэтажного вагончика. За клубом – плац для построений и строевой подготовки.

Союз где-то далеко, за горами. Как тяжело быть вдали от родных мест! Как там мама? Последнее письмо от нее было так давно. Она ложилась на операцию. Саша написал несколько писем, но сестры не ответили. Неужели что-то случилось? Как плохо без весточки из дома! Он посмотрел на высокое небо и бережно приложил ладонь к нательному крестику, подаренному мамой.

Роман вбежал в мастерские, словно за ним кто-то гнался.

– Ты чего, Рома?

– Саша, уходим в рейд.

– Когда?

– Через два дня.

– Далеко?

– Ну, кто мне маршрут скажет.

– У меня все в порядке, последний танк одеваю.

– Слушай, давай попросим ротного, чтобы ты с нами сходил.

– Не пустят.

– А вдруг?

– Давай попробуем.

Они пошли в штаб. Ротный посмотрел на ребят с недоумением.

– Да что в рейдах хорошего, сами подумайте. – Потом, взглянув на Сашу и что-то прикинув в уме, позвонил командиру полка.

О чем они говорили, Саша не понял. Положив трубку, ротный буркнул:

– Собирайся.

Саша и Рома вышли из штаба, на крыльце столкнулись со старшиной из роты связи.

– Петров, – окликнул старшина. – Тебе письмо, вертолетчики привезли.

– Ну, наконец-то, – с облегчением вздохнул Саша. – Второй месяц ни слуху, ни духу…

– Возьми в узле связи.

Письмо было от сестры. Он распечатал его и сразу начал читать, глотая строчки. И вдруг остановился. Перечитал трижды несколько трагических слов: «Саша, мама умерла, сердце не выдержало операции…». Как это умерла?! Он зажал листок бумаги в руках, медленно ступая, ища опору, словно слепой, пошел в мастерские.

Роман, увидев приятеля, сразу понял – у друга горе.

– Саша, я тебе нужен?

– Нет, Роман, спасибо. Я побуду один.

Роман молча и вопросительно смотрел на Сашу.

– У меня мама умерла.

Саша зашел в каптерку, закрыл на крючок дверь. Прочитал еще раз письмо. Он ни о чем не думал, ничего не хотел, кроме тишины и уединения. Он расстегнул гимнастерку, нащупал на груди маленький железный крестик, который дала ему мама. О его-то спасении она позаботилась, а сама не сумела уберечься.

Почему-то он вспомнил, как мама учила косить траву. На заливном лугу – трава по пояс. Делая первый прокос, она пропускала Сашу вперед:

– Смотри, Саша, – приговаривала она, – чуть поднимешь косу, и срез будет высокий, сена мало. По земле косой начнешь водить, всю траву землей перепачкаешь. Вот как надо, – показывала она. – Ровнее держи косу, вот так, хорошо…

Солнце палит нещадно, от скошенной травы идет острый свежий запах. Прошли по прокосам, разбросали траву, чтобы сохла лучше.

– Устал, родной? – слышит он голос мамы, – Присядь вот здесь, – она расстилает у куста черемухи большой холщовый мешок.

– Нет, я не устал, – пытается он сопротивляться.

– Отдохни чуть. Перетрудишься, будет хуже.

Сын прилег, закрыл глаза и провалился в забытье. Сколько он спал, неизвестно, но мама за это время скосила больше половины поляны.

И снова визжат косы, и снова падает трава. Саша торопится, он слышит голос мамы:

– Не спеши, сынок, всё успеем.

Но он торопится, хотя коса в руках становится тяжелой, словно чугунной. А потом опять отдыхает, а мама легко машет и машет своей литовкой, словно усталость ее не берет. Вечернее солнце вот-вот закатится за Качинскую сопку, и Саша с мамой идут домой. Мама впереди, с двумя косами в руках, он еле плетется сзади. Все болит, и руки, и ноги, и спина. Мама заботливо замедляет шаг.

– Потерпи, осталось немного.

У него нет сил даже ответить. У самой деревни он просит мать отдать ему косу.

– Зачем?

– Неудобно как-то, иду налегке.

Мать смеется.

– Давай пойдем огородами!

Сын соглашается.

Дома нет сил, чтобы поесть, мальчик забирается на сеновал и мгновенно засыпает.

Мама научила Сашу доить корову. Пока он мыл руки с мылом, мама подвязывала Зорьке хвост, осматривала вымя, соски, тщательно промывала их теплой водой, затем белой тряпочкой насухо вытирала. Показав, как это делается, она посадила Сашу на скамеечку справа от коровы. Та, почувствовав, что к ней прикасается не хозяйка, забеспокоилась, стала недовольно переступать ногами. Мама гладила Зорьку по холке, приговаривая:

– Зоренька, успокойся, это ведь Сашенька наш. Будь умницей.

А Саше говорила:

– Бери сосок в кулачек, только не щипай его, перехватывай у основания, и прижимай большим пальцем к верхнему краю ладони. Дои обеими руками, поочередно сжимая и разжимая пальцы, вот так…

Несколько дней Саша учился вроде бы простому делу. Зорька уже не боялась его, а мама только хвалила сына, приговаривая:

– Ты молодец. Запомни одно правило: хорошо доить корову умеет не каждый, да и руки не у всех подходящие. Медлительные люди – плохие доильщики. А еще надо любить животное, обращаться с ним ласково.

Многому учила мама. А теперь ее нет, и никогда не будет.

Саша просидел в каптерке до вечера. Сидел, поджав ноги, обхватив колени руками. В душе он чувствовал какую-то странную пустоту и отрешенность. С улицы доносились голоса людей и звуки машин, но они были какие-то приглушенные, словно доносились из динамика старенького радиоприемника.

В дверь постучал Роман.

– Саша, открой! Уже отбой был, ротный тебя разыскивает…

Он покорно встал, подошел к двери, открыл ее.

– Ну, ты чего, в порядке?

– Я в порядке, Роман.

Нужно было продолжать службу, нужно было жить и служить Отечеству, к чему призывали их слова военной Присяги. Саша пережил свое горе в одиночку, сам, и теперь ему уже не понадобятся ни сочувствие, ни посторонняя помощь. Это был второй жизненный удар. Первый остался где-то далеко на гражданке, когда многотысячный кран раздавил, словно букашку, живого человека…

Война была совсем не такой, какую он видел в кино, о которой читал в книгах. Не было противника, что стоял напротив, не надо было рыть окопы, ходы сообщения. Все оказалось проще и оттого опаснее во много раз. Моджахеды были в одеждах простых крестьян-афганцев, они с радостью встречали любого, входившего в селение, но провожали смертоносным огнем в спину.

Основными армейскими операциями были рейды. Разведка засекала скопление вооруженных людей, поступали агентурные данные о расправах моджахедов с мирными жителями. В поход уходила чаще всего рота, иногда батальон. Всё на виду, всё открыто, где уж тут внезапность. Пока добирались до места, душманы уже всё знали: сколько идет и куда, как вооружены. Вражьи засады были обеспечены. «Ничего не поделаешь, – говорили отцы-командиры, – такая она, афганская война».

По вечерам собирались в армейской курилке. Здесь можно было не только покурить, но и поговорить, отдохнуть от палящих лучей солнца, побыть в тени и прохладе. Курилка была особым местом, она располагалась рядом со штабом, вокруг нее было чисто и зелено. Здесь росли несколько берез, за которыми все солдаты любовно ухаживали. Рядом журчал фонтан. Он был накопителем воды, в его глубине плавали рыбки ярких расцветок, на поверхности росли экзотические растения, на широких листьях которых отдыхали лягушки.

Курилка – просторная беседка с лавочками по краям. У входа с каждой стороны висели сверкающие гильзы от снарядов, приспособленные для сбора окурков. Под дуновением редкого ветерка на крыше колыхался купол парашюта. Все это: курилка, фонтан с бассейном, зеленая травка и березка было накрыто маскировочной сетью.

Приятно было посидеть вечером в курилке, особенно перед грядущим утренним броском, почувствовать легкую прохладу фонтана, покурить, поболтать, понаблюдать за тем, как беззаботно плещутся рыбки. Для дежурных по штабу было святой обязанностью поливать «зеленку», чистить бассейн от листьев и мусора, при необходимости менять воду. Корм для рыбок привозили из Союза, за это головой отвечали начпрод и ротные старшины. Зимой, когда по ночам замерзала вода, разбивали тонкую пленку льда, чтобы рыбкам попадал кислород.

Саша и Роман сидели рядом. Саша, молча и заворожено, смотрел на мелькающих рыбок, Роман пытался его разговорить, но у него ничего не получалось.

– Слушай, Саня, я все понимаю. Наверное, тебе в рейд нельзя.

– Заткнись, Рома, не дергай меня. И так тошно.

– В таком состоянии в рейд не ходят.

– Это мне решать. Давай прекратим этот разговор.

– Я хочу, как лучше.

– Лучше, если я пойду в рейд. Тут я с ума сойду.

Они замолчали. Роман подошел к бассейну поближе.

Саша, отвернувшись от фонтана, правой рукой стал массировать лоб и виски. Прозвучала команда на вечернюю поверку, и приятели отправились в строй.

Ранним апрельским утром, еще до восхода солнца, колонна, состоящая из танков, тягачей и бронетранспортеров, пошла по горной дороге к месту перевалочного пункта афганских моджахедов. Этот объект использовался ими как площадка для международной политической пропаганды. Туда привозили сочувствующих моджахедам журналистов и политиков, здесь располагались складские и жилые помещения, бункер командования, госпиталь, библиотека, ремонтная база.

Из-за проклятой густой пыли танки, тягачи и бронетранспортеры шли на большом расстоянии друг от друга, и с задней машины почти не было видно передней. Монотонность дороги убаюкивала, и все бойцы, исключая водителей, клевали носом. Столб пыли высоко поднимался к небу, и не нужно было никаких наблюдателей, чтобы определить – идет колонна. Понять куда? – тоже большого ума не требовалось.

Многие кишлаки лежали в руинах. Однако жизнь кипела и здесь. Что-то покупалось, продавалось и обменивалось. Оружие было дешевое и в больших количествах. Приобрести ящик автоматов и патронов к ним не представляло никакого труда. Мальчишки бегали по пыльной дороге, выпрашивая у солдат кусочек хлеба или банку тушенки.

Саша и Рома ехали в одном тягаче. Когда пыль немного оседала, Саша открывал люк и смотрел по сторонам. Все было по-прежнему: горы, редкие чахлые растения, пыльная дорога.

– Господи, – взмолился вдруг он, – когда же закончится эта война? А может, и не будет конца этому дикому сну, в котором каждую минуту поджидает смерть?

Впереди идущий танк повернул в центр какого-то селения. Обычно на таком месте находился рынок.

– Роман, зачем мы туда поперлись? Ведь мы не должны заходить в кишлаки!

– Хрен его знает, зачем он туда пошел. Но комбату виднее.

Саша вылез из люка.

– Никого не видать. В кишлаке будто все испарились.

– Не к добру это, Саня.

Взрыв прозвучал громко и неожиданно. Передний танк был подбит прямо перед площадью, и тут же бухнул второй взрыв. Бронетранспортер, замыкающий колонну, разворотило из гранатомета. Колонна остановилась на узкой улице, по существу оказалась в западне. Началась беспорядочная пальба, наши солдаты лупили куда попало, а «духи» вели прицельный огонь – они были в засаде.

При первых же выстрелах Саша запрыгнул в башню, пулемет уже был взведен, и начал длинными очередями стрелять по кишлаку. «Духов» он не видел и не понимал, откуда идет огонь. Пулемет был надежный, простой в обращении, только очень уж шумный, оглушал своим грохотом. Но в бою этого не замечаешь.

Пулемет против гранатометов – игрушка. Двумя точными попаданиями тягач перевернуло на бок. Саша с Романом остались живы, прикрытые тягачом с одной стороны и глиняным дувалом с другой. Душманы не давали им выглянуть и методично, в течение целого часа расстреливали окруженных солдат.

Подавив последние очаги сопротивления, моджахеды пошли по улице, добивая раненых и собирая оружие погибших.

Слышно было, как они разговаривают между собой: спокойно, буднично, словно ищут в лесу грибы. Так же просто они стреляли в тех, кто еще подавал признаки жизни.

– Прощай, Саня, – сказал Роман, и выстрелил себе в голову из «стечкина», который ему подарил ротный командир. Он очень им гордился и дорожил.

Саша видел, как от выстрела ему снесло полчерепа.

Саша долго не думал – вынул из руки друга пистолет и выстрелил себе в сердце.

Душманы, увидев убитых, молча прошли мимо.

Помощь пришла слишком поздно, в живых уже почти никого не осталось. И только у одного еще билось сердце. У сержанта Александра Петрова.

Глава пятая

После того выстрела он получил сильный удар в грудь, и страшная боль пронзила его тело.

А потом – темнота и тишина: они объяли солдата, спасая от боли, которую не в силах вынести человек. И вдруг он почувствовал, что кто-то поднимает его вверх. Он увидел свое тело со стороны, сверху и сбоку. Какая-то неведомая сила поднимала его все выше и выше, и вот он уже парит, словно птица, над кишлаком, видит, как душманы собирают оружие, аккуратно снимают с убитых одежду и уносят в дом. Откуда-то тихо, а потом все громче и громче зазвучала музыка. Это была мелодия из известного старого фильма. Саша удивился, зачем «духи» включили магнитофон на полную мощность? Музыка становилась какой-то странной, с одной стороны, знакомой, и вместе с тем неузнаваемой. Такой он вроде бы не слышал никогда, а может, и слышал, ему трудно было понять. А потом он полетел куда-то. Летел над землей, все быстрее и быстрее, видел внизу горящие самолеты и танки, и вдруг камнем стал падать вниз. Не успев испугаться, оказался в лесу, окруженным со всех сторон высоченными таежными деревьями. Пахло хвоей, смолой, свежей листвой, муравейниками и еще сотнями других лесных ароматов. Лес был наполнен звуками. Разговаривали между собой птицы, перелетая с ветки на ветку. Деловито сновали рыжие сойки, возбужденно скрипели кедровки, стучал дятел, шумно хлопая крыльями, пролетали дикие голуби. Кружил ястреб, кем-то потревоженный. Саше хотелось пить, но кругом было сухо: ни родника, ни ручья, ни лесного бочажка. Лесная дорога вела на сопку, с нее поднимался сухой пар. Он был рад, что оказался здесь, за секунды до выстрела он так хотел увидеть родные края! И кто-то неизвестный и всесильный выполнил его пожелание.

Дорога была знакомой. Саша знал, что за этой сопкой течет река его детства. Здесь когда-то было ее устье, маленький ручеек, который собирал по дороге другие ручьи, превращаясь в полноводную реку.

Несколько лет назад Саша с другом Гошкой решили пройти путь от истока до устья. Только молодость способна на такие подвиги. Несмотря на уговоры родителей, ребята стояли на своем. Подключили Филиппа Ивановича, старого охотника, человека, который не раз хаживал по диким лесным местам и хорошо знал тайгу. Посадив их перед собой, старик пристально вглядывался в ребячьи лица, а потом сказал:

– Отговаривать я вас не буду. Хочется, идите, только помните: если вы представляете тайгу как место ловли хариуса или ленка на таежной речке, вечерний костерок среди таежного леса, то это не так. Тайга не только делает добро, но может и погубить человека, если он слаб. Рассчитывать вы будете только на свои силы, защитить вас будет некому. Знаете поговорку: «прежде, чем войти в лес, подумай, как из него выйти». По мне, так лучше вам отказаться от этой затеи.

Но даже дедушкины слова не переубедили их. Ребята упрямо молчали. В конце концов родители разрешили поход. Мальчишки достали карту, наметили маршрут, собрали провиант, проверили ружье и – в дорогу.

В тот раз они дошли как раз до этой сопки. Вот на сосне заплывшие смолой засечки от Гошкиного маленького топорика. Сил идти дальше уже не было.

Причин вернуться было много. Первое препятствие – дым. Каждый год в конце мая начинаются лесные пожары и, встречая на своем пути торфяник, переходят в подземные. В сухую безветренную погоду едкий дым затягивает всё плотной пеленой.

Друзья планировали за двое суток выйти в верховье реки, а затем спуститься на резиновой лодке. Первое время, несмотря на едкий дым, шли легко, гнус еще не вылетел, вокруг разливалась благодать. Однако усталость накапливалась, груз за спиной становился непомерно тяжелым, лямки рюкзаков сильнее давили на плечи, вынуждая чаще останавливаться для передышки. В полдень солнце, долгожданное и ласковое утром, стало нестерпимо палить. Пот заливал глаза, а поклажа за плечами с каждым пройденным шагом придавливала к земле.

Вечером тайга предстала перед путешественниками темной, неуютной и пугающе таинственной. Еле заметная тропа петляла среди старых разлапистых елей. Вокруг распластались мощные, разноцветные мхи. Неизвестный, первозданный мир оказался перед их глазами. Тишина в ушах пульсировала с частотою биения сердца. Лесная красота, так манившая юных первооткрывателей, вдруг сделалась тревожной, недружелюбной. Вода закончилась, во флягах не осталось ни капли. Пересохшее горло першило, ноги стали ватными. Путешественники находились на вершине, и до спасительной влаги, которая, возможно, находилась внизу – далеко. Есть всухомятку не хотелось, в рот ничего не лезло. Тропа петляла, то тянулась вниз, то шла с небольшим подъемом, ноги застревали в толстом мху. Через упавшие деревья перелезали с трудом. Особенно непростым оказался участок сильного таежного завала. Путь преграждали нагромождения упавших деревьев с вывернутыми корнями. В полутьме это напоминало гигантский клубок схватившихся в смертельном бою сказочных змей и пауков.

Мальчики, выбившись из сил, остановились передохнуть. Развели костер. Как ни боялись путники темноты, все-таки заснули, сидя. Утро немного освежило, но ненадолго.

Вскоре лес прогрелся, и сушь навалилась на них с новой силой. Без воды было трудно, сбивалось дыхание, сердце громко стучало, словно пытаясь вырваться из груди. Их силы окончательно иссякли.

Оставив рюкзаки в лесу, друзья побрели по тропе, надеясь в низине найти воду. Им повезло, встретился родник. Он бил из-под каменной плиты прямо у тропы. Вода была прозрачная, студеная, пили с наслаждением до ломоты в зубах. В середине дня вернулись за оставленными вещами, измотавшись вконец, с гудящими от натуги ногами. Вышли к истоку реки. В этот день прошли по бездорожью огромное расстояние.

Начало реки выглядело не очень впечатляюще. Простой ручеек, по которому еле заметно струилась вода. Из него даже воды трудно было набрать. Рядом с ручьем стояло старое зимовье. Наскоро перекусив, героические путешественники уснули так быстро, как это бывает только в детстве. Утром огляделись. Реку, которая около их деревни была шириной двести метров, здесь и рекой-то неловко было назвать. Сняли обувь, смочили водой лицо, ноги. Снег на сопках растаял давно, половодье спало, потому вода была чистая и прозрачная, приятная на вкус. Вокруг зубцами громоздились сопки, они двумя грядами расходились влево и вправо, оставляя небольшую ложбинку для ручейка. А небо, как будто тоже уставшее, отдыхало, распластавшись на макушках старых высоченных лиственниц.

Ребята тоже решили отдохнуть. Целый день посвятили отдыху. Прошли вниз по ручью километра три. Он понемногу становился шире, но плыть на резиновой лодке еще было нельзя.

О рыбалке не было и речи. Вечер провели у костра. Огненные языки скачут, принимают различные очертания, успокаивают, навевают воспоминания. У костра хорошо мечтается, возле него чувствуешь себя уютно в любую погоду, и усталость проходит, и надежда укрепляется.

В разговорах время текло незаметно, и вот уже угрюмая ночь приникла к земле, чтобы впитать в себя ее великую силу. Чернее таежной ночи ничего не бывает. На расстоянии вытянутой руки самой руки уже не видно – вот что такое эта чернота. Не помогает даже свет костра, он еще больше усугубляет ощущение бездонной кромешной тьмы. Языки пламени пытаются высветить очертания близких деревьев, но это им не под силу. Виден только костер и пламя, сразу за ними – непроницаемая для света стена леса. Темно и сиротливо.

В черноте стонал и ухал филин, мяукал, как кошка, хохотал, как человек. Размеренно и четко куковала кукушка, обещая своим слушателям долгую и счастливую жизнь.

Новый день поразил путешественников глубокой синевой безветренного неба. Незыблемый покой окружал приятелей. Потом на небе появились легкие облака. На листьях и траве драгоценно поблескивали капельки росы. Солнце по-матерински ласково отогревало остывшую за ночь землю.

Позавтракав хлебом и студеной водой, Саша и Гошка призадумались. Надежды на хорошую рыбалку исчезли в связи с отсутствием воды. Берданку, что взяли с собой, еще ни разу не использовали. Рябчики, что сновали по кустам, были птицей мелкой, а хотелось подстрелить глухаря. Но его редко можно встретить.

– Гоша, – позвал Саша.

– Чего?

– Возвращаться надо, не получится наше путешествие по реке.

– И я хотел сказать. Вода ушла, видно, снега было мало, и дожди пойдут не скоро.

– Давай что-нибудь оставим до следующего года. Спрячем в тайнике, а потом найдем.

– Сашка, давай поклянемся около этой сосны, что мы обязательно сюда вернемся.

В тайник класть было особо нечего. Резиновая камера от большого тракторного колеса и несколько железных скоб, что выпросили у кузнеца дяди Васи.

Собрав рюкзаки, двинулись в обратную дорогу. Солнце и легкий утренний ветерок быстро разогнали дремотную лесную тишь. Озябшая тайга отогрелась, ожила и наполнилась птичьим гомоном. Первый же час ходьбы принес неожиданную встречу. На пологом каменистом откосе клевал мелкую гальку глухарь. Он шумно взлетел совсем близко и, рассекая сильными крыльями упругий утренний воздух, ломанулся в тайгу.

Домой путешественники притопали через два дня. Сашина мать была очень рада, что с сыном ничего не случилось, что друзьям хватило ума с полдороги вернуться назад. Гошка всю неделю ходил хмурый, видно, попало от вернувшегося с лесоповала отца. В следующем году путешествию помешал большой паводок, связанный с ливневыми дождями. Всё было залито водой. В этих местах такое случалось очень редко. А еще через год Саша уехал учиться в большой город.

И вот сейчас, в своем удивительном сне, он вернулся к месту, откуда брала начало река его детства.

Вот и тайник. Большая камера каким-то чудесным образом набрала воздух, стала большой и упругой. Он положил на нее куст ивняка и, оттолкнувшись от берега, поплыл.

Течение подхватило и понесло. Река причудливо петляла, и он петлял вместе с ней. Радостно, покойно, благодатно. Облака отражались в воде, по берегам белыми пятнами мерцали цветущие черемухи, наполняя воздух несравненным ароматом. Лес расступился и пропустил в свои тайники. Могучие двухсотлетние ели кланялись Саше, словно долгожданному гостю. Разнотравье умягчало берега реки. Жарки́, его любимые цветы, как будто резвились в солнечном свете, то провожали гостя, то вновь встречали его за поворотом. Проплывала стайка уток, испугавшись, птицы дружно поднялись в воздух, но тут же опустились в небольшой протоке. Завис в воздухе коршун, выслеживая добычу. Река становилась шире, полноводнее от впадающих ручьев, бегущих с сопок. Легкие наполнялись живительным воздухом.

От нависшего над водой куста ивы оторвался листочек. Вместе с ним в воду свалилось какое-то насекомое, скорее всего паучок. Хариус заметил на водной глади судорожное движение. Рыба вильнула хвостом, и ее мгновенно вынесло на поверхность. Вскипел бурунчик, и паука не стало. Увлеченный охотой хариус не заметил опасности. Щука наблюдала за ним из засады. Она стремительно бросилась на добычу из своего убежища. Еще мгновение, и харюзок оказался бы в зубастой щучьей пасти, но помешал Саша. Он ударил рукой по воде, и щука ушла в черноту воды – дожидаться новой жертвы.

На реке было много завалов. Как правило, это были в два обхвата лиственницы, перегородившие реку. Но какая-то неведомая сила поднимала легкое суденышко Саши и переносила его через непроходимые места.

Вот суденышко остановилось на слиянии двух рек. И одна, и другая намыли длинный пологий мыс. Часть его заросла травой и подлеском. На высоком берегу возвышалась избушка. Ее было видно с реки издалека. Саша причалил на своей резинке на берег, по дорожке пошел наверх. Пройдя сотню метров, попал под теплый дождь. Ветер принес из-за ближайшей сопки синюю тучу, и она пролилась на землю крупными сапфировыми каплями. И снова властно воссияло солнце, через реку, от берега до берега, высокой дугой нарисовалась радуга. За красоту люди назвали ее «райской дорогой». По этой дороге и пошагал Саша, видя, что далеко внизу узкой полоской виднеется река детства, а впереди вечное небо, покоящееся на вечно-золотом звездном каркасе. Далекие миры, что находились за пределами границ времени и пространства, простирали навстречу мученику свои милосердные объятия.

И вдруг послышался мелодичный звон, казалось, звенели маленькие колокольчики. Пахнуло незнакомыми ароматами, в сознание просочились краски: зеленые, голубые, золотые, ослепительно-белые, ярко-красные… Так цвела пустыня на афганской земле. Саша вспомнил, что видел это. И вдруг услышал родной голос:

– Саша, сынок!

И увидел маму.

– Мама, – закричал он и рванулся к ней, но она была недосягаема. И только черного журавля, взмахивающего крылами на взлете, увидел Саша.

– Мама, где ты?

– Я здесь, сынок.

За поворотом показался большой дом с крышей из оцинкованного железа, рядом хозяйственные пристройки. Большие окна выходили на три стороны – на реку, на исток и вниз по течению. Она стояла у ворот! Родная и любимая!

Саша подбежал к ней.

– Мама, сестра написала, что ты умерла, но мы же с тобой разговариваем, как всегда. Значит – ты жива?

– Тело мое умерло, но душа жива… Душа бессмертна.

– И я умер?

– Нет, Сашенька, тебе еще рано умирать.

Боль появилась в груди неожиданно, словно на сердце поставили горячую сковородку. Он попытался спросить маму о чем-то важном, но ее не увидел. Его щеки нестерпимо пылали, казалось, горели настоящим огнем, Саша попытался остудить их ладонями, но и ладони были словно угли.

– Мама, мне больно, – прошептал он. – Помоги мне.

– Сейчас, сейчас… – Она подошла ближе, и Саша ощутил холод. Ему стало легче.

Она встала рядом с ним, осенила сына крестом. Крестное знаменье накладывала неспешно, губы ее шевелились, она читала про себя молитву. После этого совершила земной поклон.

Саша смотрел на родное лицо, похудевшее и осунувшееся. Голубое в белую горошинку платье подчеркивало ее простую деревенскую красоту. Он закрыл глаза. Перед ним снова возникла пустыня. Исчезли деревья, река, зеленая трава на лугах. Он проснулся и тут же заснул снова.

Саша не столько видел, сколько чувствовал, как, молитвенно сложив руки на груди, мама о нем молилась. Но явственно слышал, как, наполняясь силой, плавно учащаясь, стучит его сердце. И вместе с этими стуками приходит, усиливается, становясь нестерпимой, боль.

– Мама, помоги мне! – снова простонал он, но мамы уже не было. Как не было и непостижимого мира, который его спасал. Видение исчезло. Неведомая сила, казалось, властной рукой вырвала его оттуда, и ослепительный белый свет проник между сомкнутыми веками.

Саша открыл глаза. На него смотрели незнакомые люди. Чуть повернув голову, он понял, что лежит на белоснежных простынях, на кровати, а все его тело опутано проводами, присоединенными к приборам.

– Ну вот, и слава Богу, – услышал он мягкий, радостный голос мужчины в белом халате. Повернулся к говорившему, попытался спросить, где он. Однако пересохшие губы не шевелились. Он стал облизывать их и почувствовал корочку запекшейся крови. Увидев это, медсестра помогла ему, протерла губы ваткой, смоченной в воде.

– Где я? – наконец внятно спросил Саша.

– В госпитале, – ответил врач.

– Где? В Афганистане?

– Дома, – засмеялся врач. – В Советском Союзе.

– В Союзе, – еле слышно повторил солдат. Этого, правда, никто из окружающих не услышал. Он попытался повернуться набок, но у него ничего не получилось. Шевельнулся, заскрипела кровать. В палате стоял острый запах лекарств.

– Постарайтесь поменьше шевелиться, – посоветовал врач. – Вам это вредно.

Около больного осталась пожилая медсестра. Подоткнув одеяло и чуть поправив подушку, она ласково сказала:

– Молодец, парень. Василий Иванович сказал, что тебе сильно повезло, пуля ударилась о крестик и не попала в сердце. Крестик тебя спас. Да что там крестик! Господь Бог спас, отвел от тебя смерть.

Он смотрел на нее, ничего не понимая. Какой крестик, какая пуля. И вдруг страшная картина вспомнилась ему: Роман с развороченным черепом, и он сам, стреляющий себе в сердце. Значит, он все-таки остался жив. Дернувшись всем телом, почувствовал сильную боль в груди, и застонал.

– Миленький, не надо делать резких движений. Тебе уже несколько операций сделали, – запричитала медсестра. Она нажала кнопку вызова, и тут же явился Василий Иванович.

– Может, его нужно привязать? – спросила она.

– Он что, буйный? – ответил с улыбкой врач.

– Да нет. Только вот подниматься начал.

– Вот и хорошо.

– Да чего хорошего? Еще швы разойдутся.

– Не разойдутся, тетя Маша. Наши нитки – самые крепкие нитки в мире…

Медсестра присела рядом с Сашей, жалостливо гладя его руку.

– Молодой совсем парнишка, у меня внуки старше будут. Не буду я тебе уколов делать, хватит. Главное, живой. Руки-ноги целы, а мясо нарастет.

Ее слова были как музыка. Саша закрыл глаза и быстро уснул. Проснулся он ночью, вокруг тишина, а в нем снова звучала музыка. Он не открывал глаз, боясь спугнуть эту музыку – ангельскую, утешающую.

Саша выздоравливал медленно. Пуля, миновавшая его сердце, наделала немало других бед: сломала три ребра, разорвала легкое, сделала кашу из кровеносных сосудов.

Он столько потерял крови, что врачи удивлялись, как он остался жив? Как ни медленно возвращался герой к жизни, пришла пора, и его отсоединили от приборов и трубочек, к которым он был привязан двадцать четыре часа в сутки. Впервые за долгое время он помыл голову и побрился. Конечно, с помощью тети Маши. Наконец, в его «одиночку» подселили соседа. Все эти изменения он воспринимал с радостью. Хотя боли мешали лежать, вставать и ходить, но, все равно, он становился «ходячим» больным.

Впервые за всю свою недолгую жизнь молодой человек много думал, размышлял, пытаясь понять – кто спас его? Какая сила нашлась на земле, которая не захотела его смерти? Сплошная цепь случайностей: выстрел не в голову, а в грудь, пуля попадает в крестик и проходит мимо сердца, спецназ, подоспевший вовремя. А может, это и не случайность была вовсе, а промысел? Только Бог способен на такое чудо. Но где Он? Как Он может видеть нас, каждого в отдельности? Разумен человек, но способен ли он, какой бы мудростью ни обладал, быть всемогущим и вездесущим, всех любить и миловать, быть праведным, верным, благостным, терпеливым и справедливым?

Времени у Саши было много, думы одолевали его. В последнее время он много думал о религии. Религия была для него недосягаемой вершиной, и сейчас, словно путешественник, он рассматривал эту вершину издали. Ходил вокруг нее и не знал, как на нее взойти. Он был воспитан атеистом. Вся мощь пропагандистского советского аппарата вдалбливала в головы людей – «религия – опиум для народа». У него не было никогда начальных знаний и понятий о христианстве, но Саша не страдал от этого. Он просто не задумывался об этом. В советских книжках были показаны жадные, глупые попы, никогда не работающие, всегда обманывающие бедных людей. Но однажды Валерка, что жил рядом с ним, тихий мальчишка, никогда не ввязывающийся в драки, сильно удивил его. Возвращались с ночного. Раннее летнее утро, природа просыпается, начинают петь птицы. Краски меняются, приобретая насыщенные оттенки. Воздух напоен цветочными ароматами. Рассвет наполняет мир солнцем, теплом, гасит ледяные звезды.

Мальчики остановились, вдохновленные красотой мира, над которым вдруг с аэродрома, что находился в пяти километрах от деревни, поднялся самолет Ан-2. Развернувшись над головами ребят, воздушный корабль полетел по своему маршруту. Саша с завистью смотрел ему вслед, пока он не скрылся вдали.

– После школы обязательно пойду учиться на летчика, – сказал он и вопросительно посмотрел на Валерку. – Давай вместе?

– Нет, я не хочу быть летчиком, – с достоинством ответил Валерка.

– Почему? – удивился Саша.

– Не хочу, и все.

– А кем ты хочешь быть?

Валерка долго молчал, потом взял Сашу за руку и сказал:

– Я не хочу никому об этом рассказывать. Но ты же мне друг? Правда? Я не могу быть летчиком.

– Ну, не летчиком, а кем-то другим, какая разница?

Валерка смотрел на восходящее солнце и вдруг, поклонившись неведомо кому, осенил себя крестным знамением. Саша опешил. То, что его мать перед едой крестила пищу и питье, было обычным делом, незаметным. Стоя перед иконой, что висела в углу дома, она тихо шептала слова молитвы и быстро осеняла себя крестом. Но тут Валерка!

– Ты чего? В Бога, что ли, веришь?

– Верю! – он посмотрел Саше прямо в лицо.

– Но ведь Валентина Ивановна нам рассказывала про Бога. Ты слушал ее?

– Я не слушаю плохих слов о Боге. Саша, – он ухватил его за руку, – ты один у меня друг, не говори никому об этом. Я буду священнослужителем. – Он перекрестился.

От всего услышанного Саша онемел. Он видел, как Валерка быстрым решительным шагом пошел к деревне, но за ним не последовал, в удивлении остался стоять. Нагнал друга уже у околицы. Тот обернулся и, недовольно смерив друга взглядом, спросил:

– Ну, чего тебе?

– Да ничего, Валерка. Я тебя уговаривать не буду, твое дело. Но мне этого не понять.

– Чего не понять?

– Мечтать стать попом.

– Не попом, а священнослужителем. Давай не будем об этом говорить.

– Давай не будем. А скажи, как ты поверил в Бога? Может, тебя кто-то заставил?

– Заставить поверить в Бога нельзя, пойми. Человек сам должен прийти к вере. Я хочу служить Богу, а значит – и людям.

– Служить?

– Да, служить. Потому я и говорю, что хочу стать священнослужителем.

– Не пойму я тебя, Валерка, извини. Я никому не расскажу о нашем разговоре, можешь не бояться…

Тот безнадежно махнул рукой и пошел домой. Вскоре его семья уехала в небольшой городок, что стоял недалеко от областного центра. Прощаясь, Валерка назвал и причину отъезда:

– Пора быть ближе к храму.

Все это детская память запомнила и заботливо отложила на полочку, как оказалось, до времени. Неужели, это время пришло?

Сашу лечили долго. Организм, наверное по наследству от родителей, оказался крепким, выстоял. Но вышел молодой человек из госпиталей инвалидом.

Съездил на малую родину. Совсем недавно она манила к себе лесной опушкой, дорогой, бежавшей мимо кустов черемухи по проселкам, синей воды таежной речкой, льющейся прямо в небеса. Сейчас же приехал, словно на похороны. Все сжигалось и вырубалось под водохранилище. Губили самое родное и дорогое. На высокий Красный Яр перенесли деревенское кладбище. Скоро вода скроет всё: и деревню, и поля, только могилы останутся на острове, а вздымающиеся волны рукотворного моря будут тревожить совесть.

Постоял у могилки матери, поклонился ей. Рассказал о себе. Сожалел, что не может остаться рядом с ней, посочувствовал сестрам. Была бы возможность, они улетели бы с ним на край света от нищеты и безысходности. Им помогать надо, он один мужчина в семье.

Попрощавшись с родными, отправился в дорогу. Решил вернуться в город, из которого ушел в армию.

Еще вчера грело солнце, от его лучей было трудно скрыться, даже в тени чувствовался зной. Саша стоял на вокзале. Конец октября, на улице слякоть, из темных туч, словно из лейки, льется вода. Не моросит, а именно льется. Вокруг мрачно и серо. На асфальте лежат, словно промокшие тряпки, кучки листьев. Они черны, и только разворошив холмик, в глубине его можно увидеть остатки яркого осеннего наряда природы. Холодный дождь сменялся резкими порывами ветра, приносил первые снежинки. Смешиваясь с дождевыми каплями, они были невыносимой приметой предзимья. На улице людей мало. Редкие прохожие, закутанные в непромокаемые плащи, с зонтиками над головой, спешат домой: в тепло, к родным, к любимым. Морозов еще нет, но Сашино тело продрогло. Город, о котором он часто вспоминал в Афганистане, стал совсем другим. Возможно, виновата погода, или виной всему его убогая, бесперспективная жизнь. Куда он пойдет, инвалид-афганец, кому он нужен? Такие мысли в последнее время все чаще одолевали молодого человека. Будучи в летней армейской форме, неподходящей этому времени года, налетевшее ненастье Саша решил переждать на вокзале. Расположившись в зале ожидания, стал смотреть телевизор. На экране про погоду тоже не забывали. Обычно синоптики успокаивают, в этот раз наоборот, нагоняли страх. Нарядно одетая дама с белозубой улыбкой и фигурой манекенщицы, величаво проводя рукой по карте, говорила о погоде.

– В ближайшие дни погода ухудшится, новый циклон с юго-запада принесет снежные массы, порывистый ветер превратит улицы городов и сел в речные потоки…

После дамы на экране появился молодой человек, немного небритый, стал успокаивать зрителей.

– Власти держат все под контролем, коммунальные службы следят за ситуацией, жизнеобеспечение будет осуществляться в полном объеме…

Глядя на молодого человека из телевизора недружелюбно, Саша хотел бы с ним поспорить, будучи убежден, что «жизнеобеспечение», о котором тот говорит, ни в коей мере к людям не относится.

Солдат прикрыл глаза. Чего только ни придет в голову. Стоит только спрятаться солнцу, и радость улетучивается вмиг, и лезут в голову безрадостные мысли и страхи.

На другой день он появился в бывшей своей конторе. Отсюда он ушел в армию, вернее, сбежал. Ничего здесь не изменилось за три года. Если не считать, что кто-то ушел на пенсию, кого-то повысили по службе. Главный инженер сменился. Он отправил Сашу в армию, а не в тюрьму, и ему не простили самоуправства. Начальник управления был прежний, порядки остались старые.

На прием он попал в конце рабочего дня, хотя сидел у двери с самого утра. По тому, как часто в кабинет забегал начальник отдела кадров, Саша понял – идет обсуждение его личности. Учитывая отсутствие прежнего главного инженера, он догадывался, что обсуждение явно не в его пользу.

– Ну, здравствуй, герой! – глядя почему-то в окно, бодро проговорил начальник.

– Здравствуйте…

– Рассказывай о своих подвигах, – он быстро окинул Сашу взглядом, в котором дружелюбия не было.

– Чего рассказывать. Служба как служба.

– Ну, не на каждой службе ордена получают.

– В Афганистане случается…

– Конечно, конечно. Мы гордимся тобой.

– Да ладно, чего там.

Тут начальник заметил, что Саша стоит.

– Чего стоишь-то, садись. Какие могут быть церемонии.

Саша сел за длинный письменный стол. Его отделяло от начальника метров пять, сидеть было неудобно, чтобы видеть говорившего, нужно было повернуться спиной к столу. При этом проситель был как на ладони, а начальник закрыт по пояс, иногда поворачиваясь в кресле в разные стороны.

– Зачем к нам-то пожаловал, Александр?

– Как зачем? Работать.

– Да-а-а… А на какую должность рассчитываешь?

– Это вам решать, Андрей Федорович.

– Пока мне нечем тебя порадовать. Даже маленькой должности у меня нет.

– Но ведь существует закон, за мной остается право на прежнюю должность.

– Право остается, а работы нет. Знаешь, как говорят: «Правото римское, а конвой – вологодский…»

– Если должности мастера нет, можно замерщиком по рабочей сетке. Я подожду, пока что-нибудь освободится.

– Александр, насколько мне известно, у тебя инвалидность, поэтому должность мастера тебе противопоказана.

– С чего вы это взяли, где такое написано?

– Так юристы говорят.

– Когда они успели вам это сказать? Я документы никому не показывал, кроме начальника отдела кадров.

– Успели, Саша, дело-то серьезное…

Глядя на слащавую, неискреннюю улыбку начальника, Александр вдруг осознал, что здесь он никому не нужен. Неважно, что у него несколько военных наград и тяжелые ранения в придачу. Он – чужой, а здесь нужны свои.

– Так что же, Андрей Федорович, вы мне в работе отказываете?

– Ни в коем случае. Как я могу афганцу отказать? Просто работы сейчас нет. Да и кто тебя в армию гнал? – неожиданно брякнул начальник. – Умнее надо было быть. Ну, посидел бы на зоне годок, и то вряд ли, скорее всего, условно бы дали. Вы же с Анатолием Петровичем перехитрить всех решили, и вот результат. И ему у нас места не нашлось.

– У меня, как участника боевых действий, при приеме на работу имеются льготы.

– Льготы пусть предоставляют те, кто их придумал. Я тебя в Афганистан не отправлял.

– Родина отправила.

– Ну, вот к ней и обращайся.

– А у вас, что, Родина другая?

– Ты не умничай. Спасибо скажи, что время на тебя трачу.

– Низкий поклон вам за это.

– Давай так: как только у нас что-то появится, сразу же сообщим.

Наутро Саша был у военкома. Прежнего весельчака-подполковника перевели на повышение, новый, слушая Сашину просьбу о трудоустройстве, хмурился, зачем-то перебирал бумаги на столе, долго молчал, потом признался:

– Я не знаю, что делать. Ты не первый, кого не берут на старую работу, как будто в Афганистане людей черной краской пометили. Твой начальник – сволочь известная. Но у него высокие покровители, сам понимаешь…

– Помогите хоть с общежитием, две ночи на вокзале сплю.

– С общежитием помогу. А насчет работы – дай мне хоть недельку. Что-нибудь придумаем, мир не без добрых людей.

Глава шестая

Военком для Саши работу нашел. Организация была небольшой, занималась системами центрального отопления в жилых и общественных зданиях, устройством автоматики при монтаже вентиляционного оборудования и многим другим. Однако Саше технической работы не досталось, стал он заведовать кадрами, попутно отвечал за технику безопасности, был завхозом в административном здании. Видя его безотказность, поручений давали много. Вскоре он стал начальником штаба гражданской обороны. Особой «обороны» на объектах не было, зато поступало много бумаг, на которые требовался незамедлительный ответ о проделанной работе. Ушла в декрет кладовщица, и ее обязанности тут же перекочевали к Саше. Часто производственный отдел не успевал подготовить бумаги, тогда за написание усаживали всех, кто находился в конторе. Эта доля не обходила и молодого человека.

Саша подолгу задерживался на работе, ведь результат ее оценивался килограммами исписанных бумаг и вовремя поданных отчетов. На работу и с работы ходил пешком, общественный транспорт в городе работал с перебоями. Склад его организации располагался в старой церкви. Церковь была каменная, основательная, никаких пристроек, кроме дощатой караулки, у нее не было. В плане церковь напоминала крест. В отдельных местах для установки монорельса пробили стены, и Саша видел, из чего они сделаны. Старинные строители облицевали церковь внутри и снаружи кирпичом, середину засыпали бутовым камнем и залили известковым раствором. Стены со всех сторон подбелили. Окна широкие. Подшивной дощатый потолок заштукатурен и тоже побелен. Пол – из больших гранитных плит, хорошо обработанных.

Саша много времени проводил на складе. Он не задавал себе вопрос, почему склад находится в церкви. По стране многие церкви, большие и малые, использовались совсем не по назначению. В них были спортзалы, склады, госучреждения, клубы, все это стало давно привычным и никого не удивляло.

Однажды его вызвал начальник. Разговор был короткий:

– Александр, будешь членом комиссии по передаче нашего склада.

– Кому?

– Церкви, будь она неладна.

– А что я буду делать в комиссии?

– Откуда я знаю? Пришла бумага – сформировать комиссию.

– Мне нужно что-то подписывать?

– Наверное, нужно. Только смотри, чтобы к нам претензий не было. Если что, ничего не подписывай.

– Может, главного инженера включить?

– Нет, много чести будет этим попам. Хотя, дело государственное. Церковь, оказывается, древняя, памятник архитектуры. А сейчас нам велели за месяц свое барахло оттуда убрать.

Саша молчал. Начальник, взглянув на него, сказал:

– Смотри, чудес там не натвори. Нынче попов уважать велено. Но и не выстилайся перед ними, нос по ветру держи.

Комиссия состояла из трех человек. От епархии – архимандрит Федор, от горисполкома какой-то чиновник, и Саша. Для начала обошли склад-церковь. Потом отец Федор достал бумаги, которые он называл – метрика. В этой метрике содержалась полная история церкви. Построена она была в 1813 году, имела три входа и колокольню у северной стены. Надгробные плиты в полу – это захоронения самых достойных прихожан.

– Почему их хоронили в полу? – спросил Саша отца Федора.

– Такой обычай был. Хоронили здесь тех, на чьи деньги строились храмы.

– А сейчас хоронят в полу?

– Давно уже не хоронят. Церкви начали строить в двенадцатом веке, тогда и появилась эта традиция. Здесь хоронили самых богатых и знатных. Под церквями для захоронений сооружали большие помещения из кирпича и камня. Потом запретили из соображения гигиены. Запах в церкви стоял такой, что иногда службу приходилось вести на улице.

Саша осторожно прошел по каменному полу, словно боялся наступить на чьи-нибудь останки. Отец Федор улыбнулся:

– Молодой человек, живых нужно бояться, не мертвых.

Саша оглядел грязные стены, забитые досками окна. Словно угадывая его мысли, священник сказал, как будто разговаривая сам с собой:

– Сможем ли восстановить? На все Божья воля. Думаю, сделаем, восстановим. Знаете, Александр, когда-то это был небольшой храм Вознесения Господня. Очень яркий, красивый, сюда любили ходить люди. Строили его талантливые, боголюбивые мастера. Внутреннее убранство выполнено в дворцовом стиле, академическая живопись органично сочеталась с лепниной и золочением. А какой здесь был иконостас! Какие росписи! Они были посвящены событиям священной истории Нового Завета…

– Вы так говорите, как будто бывали здесь.

– Не бывал. Но на каждый храм в свое время составлялась «метрика», в которой все было расписано в подробностях.

– А где они хранились, эти метрики?

– В архивах. И вам спасибо, что стены сберегли. Сколько времени нужно, чтобы освободить храм?

Саша огляделся. Тут было всего понемногу: аппаратура, провода, спецодежда, противогазы, лежащие здесь уже лет двадцать, да еще всякий хлам, который и возить никуда не надо, а сразу – в мусорные баки.

– Неделю. Если с запасом – две, – ответил он.

– В протокол запишем – месяц, – твердо сказал отец Федор, – только скажите вашему начальству, чтобы не затягивали вывоз. Знаете, как у нас бывает…

Священник как в воду глядел. Когда Саша сказал начальнику о сроках вывоза, услышал такие слова, которые редко и от рабочих услышишь.

– У тебя в голове хоть что-то осталось? Или все в Афганистане вылетело? А меня же предупреждали…

– Кто предупреждал?

– Дед Пихто.

– Почему вы так со мной разговариваете?

– А ты не понимаешь?

– Не понимаю. Вывезти материалы из церкви можно за один день. При желании. Всего два рейса нужно.

– У меня такого желания нет. Я не собираюсь церковникам угождать. В общем так, тяни до последнего, сколько можешь, а там поглядим.

Саша не понимал такой открытой ненависти к церкви. Словно эти люди, живущие с ним на одной земле, были ему врагами. Подумав, начальник ударил кулаком по столу и подытожил:

– Вот что, Петров. Протокол осмотра подписал? Вот и занимайся вывозом сам, транспорта не проси. Можешь на тачке в свободное от основной работы время вывозить.

– Надеюсь, вы шутите?

Начальник враждебно посмотрел на Сашу.

От этого разговора лицо Саши стало бордовым, в горле пересохло. Он впервые получил от начальника нагоняй, на его взгляд, абсолютно незаслуженный. Неприятно задели слова об Афганистане, о его ранении, о чьем-то предупреждении. Видимо, Андрей Федорович не забыл своего бывшего работника. Саша зашел в свой кабинет, запер дверь и отключил телефон. «Что я здесь делаю? – спросил он сам себя. – Для чего работаю? Почему у меня нет близких друзей? Я же еще совсем молодой, а делаю какую-то стариковскую работу. И ради чего? Чтобы набить брюхо? Что ждет впереди? Ничего…». Ему хотелось заплакать, но слез не было. Он разучился плакать. Был на свете один человек, мама, которой он мог бы доверить свои беды. Но мама ушла в другой мир, откуда не возвращаются. Сейчас у него нет ни друзей, ни приятелей, ни любимой девушки. И хуже всего то, что никаких предпосылок к тому, чтобы они появились, нет. Прожитые дни мелькают, как близнецы-братья: работа, телевизор, иногда поход в кино. Ни целей, ни интереса, ни радости.

Как жить?

Вокруг столько людей, но все они – чужие. С ними по душам не поговоришь. А так иногда хочется остановить на улице первого встречного и излить ему свою душу. А коллеги по работе? О них и говорить нечего. С первых же дней работы на предприятии Саша почувствовал к себе пренебрежительное отношение. Непосредственно он подчинялся заместителю, но у того никогда не было времени поговорить, все-то он находился в командировках: то объекты сдавал, то дефицит выбивал, то конфликты разрешал.

Приходилось получать задания от начальника, человека опытного, но озлобленного. Он злился на всех, на молодых, которые быстро шагали по служебной лестнице, на старых, которые устали от работы и уже ничего не могли делать. Сотрудники его не любили и старались не заходить к нему в кабинет, так как заранее были уверены, что найдет повод для очередного разноса.

Начальству он угождал, как своему непосредственному, так и городскому. К нему давно прилипло прозвище – «хамелеон».

Саше от этого было не легче. Каждый день общаться с таким начальником для него была мука. И сейчас, успокоившись немного, он решил: надо найти другую работу. От этой простой мысли стало легче. Он включил телефон, отпер дверь.

За помощью по разгрузке склада Саша обратился к отцу Федору. Рассказывать про козни начальника не стал, сослался на вечные трудности, отсутствие транспорта и людей. Священник обещал содействие. За несколько дней все было убрано и перевезено на новое место. Даже мусор, что копился годами, аккуратно собрали в мешки и отправили на городскую свалку.

После подписания акта выполненных работ отец Федор попросил Сашу на несколько дней оставить старую охрану.

– Ты можешь это сам решить, или начальство просить надо? – спросил он.

Саша прикинул и решил: ничего тут преступного нет, тем более, что сторожа свой срок должны доработать.

– Думаю, начальству сообщать не надо. Это мелочь.

– Ну, тогда с Богом.

На том и расстались. Саша не спешил докладывать, что работа выполнена. Время, отпущенное ему, еще не закончилось. Через два дня, поздним вечером возвращаясь домой и проходя мимо церкви, он с удивлением увидел грузовую машину, стоявшую у входа. В церкви горел свет.

– Может, отец Федор что-то привез, – подумал он. Однако охранники наверняка позвонили бы. Он зашел в караулку.

Дед Степан, как всегда, смотрел телевизор. На столе были остатки ужина и недопитая бутылка пива.

– Ты чего расселся? Что за машина у склада?

– Машину пропустил по разрешению. Они здесь с утра работают.

– Где разрешение?

Дед Степан выдвинул ящик стола, достал лист бумаги. На бланке их управления был напечатан текст, который говорил о том, что организации такой-то разрешалось взять все, что нужно. Подпись своего начальника Саша хорошо знал, поэтому подделку увидел сразу. Печать была смазана. Одним словом – липа чистой воды.

– Дед Степан, ты что, порядка не знаешь? Почему не позвонил мне?

– Телефон еще вчера отключили.

– Значит, готовились заранее.

– Да что, Александр, бандиты, что ли?

– Может, и не бандиты, но воры – точно. Иди, вызывай милицию, а я попробую их задержать.

– Не лез бы ты, Александр, на рожон.

– Вот тебе номер телефона, дед Степан, это церковные хозяева, туда тоже позвони.

Проводив деда, Саша подошел к двери. В это время двое мужиков тащили что-то тяжелое. Присмотревшись, он понял – плиты с пола. «Вот сволочи! – подумал он. – Надгробия снимают».

Погрузив плиту в кузов, мужики снова зашли внутрь.

Саша своим складным ножом, который всегда был при нем, быстро проколол все четыре колеса у машины. Он надеялся, что милиция подъедет быстро. После этого он вошел в церковь. Перед ним открылась ужасная картина. Почти треть пола была разворочена. Двое мужиков забивали кувалдами клинья в еле заметные щелочки, а потом ломами переворачивали плиты. Некоторые от такого обращения раскололись на части.

На Сашу грабители не обратили никакого внимания, или сделали вид, что не обратили.

– Ребята, вы откуда? – спросил он.

Один из них, самый здоровый детина, поднял голову и, поигрывая кувалдой, негромко ответил:

– Нам с тобой, паренек, базарить некогда. Видишь, полы ремонтируем по договору с епархией.

– Полы ремонтируете? Да вы плиты воруете.

– Не воруем, а на ремонт везем.

– Немедленно прекратите работу.

– Ты кто такой, чтобы нами командовать?

– Я завскладом.

– Ну и иди в свой склад, а здесь – церковь.

– Если знаете, что церковь, чего же тогда плиты выворачиваете? Это же надгробные плиты!

– Сказали тебе, на ремонт.

– Последний раз говорю – прекратите.

– Ну, парень, достал. Сейчас я тебя буду учить вежливому обращению, – с нешуточной угрозой сказал мордоворот.

В это время двое работяг потащили к машине очередную плиту. Саша подошел ближе к мордовороту и, насколько мог спокойно, приказал:

– Вы больше ничего не возьмете.

– Повтори?

Он резко ударил Сашу в грудь, от неожиданности тот отлетел к стенке, которая и предотвратила его падение. Однако удар был сильным, на миг перехватило дыхание.

– Так чего ты там вякал? – приближаясь к Саше, с улыбочкой спрашивал мордоворот.

Саша сжался подобно пружине. Мгновенно вспомнил правило: чтобы деморализовать противника, нужно бить в нос. Удар его был настолько сильным и неожиданным, что матерый ворюга растерянно замер, глядя, как кровь из разбитого носа хлынула ему на спецовку.

– Ах ты сволочь, гнида паршивая, ты на кого поднял руку? – гундосил он, размазывая кровь по лицу. Саша слушал его причитания и не заметил, как кто-то подкрался сзади и ударил его по затылку. Он потерял сознание, показалось, что везде выключили свет.

Когда пришел в себя, обнаружил, что лежит на боку, но решил не вставать. Ему не хотелось провоцировать мордоворота, тот был крепкого телосложения, огромного роста, ноги, как у слона, любого может сломать. Саша понимал, что достойный отпор этой банде оказать не сможет. Логика его, как всегда, была правильной. Но лежать и притворяться, что ты без сознания, было стыдно.

– Где же дед Степан? Пока он приведет милицию, эта горилла убьет меня, – подумал Саша.

Потом медленно начал подниматься. Правая кисть была в крови, вероятно, из разбитого носа мордоворота. Он подхватил увесистый обломок кирпича. В это время мужик, загружавший машину, закричал мордовороту:

– Бригадир! Эта сволочь проколола колеса!

– Какая сволочь? – не понял бригадир.

– Да вот этот гад! – он указал на Сашу. – Больше некому.

– Ну, гнида, сейчас я убивать тебя буду.

– Погоди убивать. Надо думать, как валить отсюда.

– Подожди, дай мне этого гаденыша проучить.

Ворюга бросил лом, взял толстую деревянную палку и двинулся на ничем не вооруженного противника. Положение было безвыходным. Саша прижался к стене, словно ища у нее спасения, и тут же почувствовал, как позвоночник больно уткнулся во что-то острое. Он понял, что это выключатель. Мгновенно выключил свет и, насколько было сил, бросил камень в голову нападавшего. Хруст дерева о стену раздался одновременно с криком, похожим на звериный рев. Саше стало ясно, что его бросок достиг цели.

– Толян, включи свет! – орал мордоворот. – Убью гада!

Неожиданно загорелся свет. У дверей стояли дед Степан, отец Федор и еще два незнакомых крепких мужчины. Бандиты повернулись к ним. Мордоворот отбросил свое оружие, он тяжело дышал и скрипел от злости и бессилия зубами. Лицо его было сплошным кровоподтеком. Увидев человека в церковном одеянии, он пошел вдоль стены, задевая плечом кирпичи. Саша стоял, прислонившись к стене. Рука его бессильно висела как плеть, он не чувствовал ее. Отец Федор сразу подошел к Саше.

– Ну, как ты?

– Главное – жив, остальное подлечим.

– Пойдем, Александр, к врачу надо.

– Сначала здесь порядок наведем.

– Наведут без нас с тобой, – он кивнул на мужчин, что пришли с ним.

Саша сделал шаг, убедился, что ноги целы, оперся о плечо отца Федора и пошел к выходу. На улице увидел двоих злоумышленников, привязанных веревкой к машине.

– Теперь они никуда не денутся, – сказали сопровождающие отца Федора, – остальные убежали. Но и этих хватит.

Саша с отцом Федором добрался до травмпункта. Их попросили подождать. Нужно было сделать рентген, убедиться, что не сломаны ребра. Пока Саша ждал результата, упал в обморок – внезапно резко упало артериальное давление. С травмпункта его увезли на «скорой» в больницу. Стала резко подниматься температура, раздулся живот. Сашу быстро прооперировали. Он потерял много крови, сломанные ребра проткнули кишки. На правой руке была огромная гематома, но кость оказалась целой.

Неделю молодой человек находился в реанимации, потом его перевели в палату. Здесь, словно из-под земли, появился инженер по технике безопасности управления. Стал расспрашивать, как случилась такая травма. Услышав, что это было на складе, сразу предупредил:

– На производственную травму не рассчитывай. Тебя никто не просил там быть.

– Но я ведь завскладом и числюсь.

– Вот именно, числишься.

– Не цепляйся к словам. Там ворье было, мне что, мимо надо было пройти?

– Мог бы и пройти, все равно все церковникам отдали.

Саша смотрел на здорового мужика и пытался понять его логику. Он наверняка прошел бы мимо. Даже если бы человека убивали.

– Травма будет бытовой, и то скажи спасибо.

– Спасибо, – сказал Саша.

– Язвишь? Начальство недовольно тобой. Не надо было лезть к черту на рога.

– Слушай, уйди отсюда. Мне и без тебя тошно.

– Подпиши акт.

– Подождешь. Поправлюсь – подпишу.

– Приключений на задницу ищешь? Мало тебе их было?

Саша отвернулся к стене, лишь бы не видеть «дорогого» гостя.

Соседи по палате стали недовольно ворчать, показывая, что их терпение скоро закончится. Инженер, видно, почувствовал это и спешно ретировался.

Во второй половине дня пришел следователь.

– Ты Петров?

– Я.

– Вот видишь, я сразу вычислил тебя.

– Немудрено, – вклинился в разговор Сашин сосед. – Здесь один молодой человек. Остальные, как видите, старики.

Следователь сердито взглянул на пожилого мужчину и скомандовал:

– Посторонних прошу выйти из палаты.

– Сейчас, разбежался, – сказал сосед и демонстративно лег поверх одеяла.

– Тут у вас, как я посмотрю, теплая компания. Но ничего, я привычный. Петров, врач мне сказал, что ты можешь говорить.

Он взял стул, придвинул его к кровати. Расстегнул пиджак, платком отер лоб. На Сашу пахнуло ядреным мужским потом, который бывает, когда человек долго не моется. Кроме того, от него несло чесноком.

– Рассказывай, Петров.

– Что рассказывать?

– Рассказывать надо то, что надо, – следователь засмеялся, довольный каламбуром. – Петров, я задам тебе несколько вопросов, а ты попробуй на них ответить.

– Это допрос?

– Это пока опрос. Допрос будет, когда в КПЗ посадим. И не умничай, наверное, за свой язык получил по соплям. Зачем ты пришел в церковь?

– Увидел постороннюю машину и зашел.

– А зачем?

– Посмотреть, что там делают люди ночью.

– Ты такой любопытный?

– Это моя обязанность. Я по должности – завскладом.

– Зачем ты приставал к людям, вынуждая их защищаться?

Саша понял, куда гнет лейтенант.

– Я устал, у меня болит голова и живот.

– Ладно, не буду тебя мучить, подпиши внизу этого листа, а я сам составлю протокол.

Саша поглядел на следователя, затем на соседей, что наблюдали за этим беспределом. Он приподнялся, затем встал и дребезжащим от волнения голосом сказал:

– Послушайте, беда ваша не в том, что вы плохой специалист, а в том, что вы воняете. Вам никогда этого не говорили? Нужно почаще мыться, особенно когда идете на службу.

– Теперь я понял, Петров, почему тебя покалечили. – Следователь говорил тихо, с ненавистью. – Могли бы и убить, повезло. Опрос окончен, больше вопросов не имею.

Он встал и поспешно вышел, на ходу застегивая пиджак.

Все с удивлением смотрели на Сашу, а ближайший сосед в знак одобрения поднял вверх большой палец. Никто не ожидал ничего подобного от этого смирного парнишки. Видимо, он и сам не ожидал от себя такого поступка. Саша лежал под тонким суконным одеялом и печально смотрел в окно, размышляя. От кого он хочет порядка, нормального отношения к себе, к людям? От инженера по технике безопасности? От этого следователя? От начальника управления?

В больнице все видно по посетителям. К молодым чаще приходят друзья, к тем, кто постарше, обычно приходят родственники. Родным больше всех и достается. Саша два дня наблюдал за поведением водителя, которого привезли с операции. Он себя очень плохо чувствовал, ерзал, просил что-то. Вокруг него бегала жена и, казалось, привычно сносила его капризы. Спокойно и терпеливо ухаживала за своим вздорным супругом.

Саше было грустно. К нему никто не приходил.

Но все когда-нибудь заканчивается. Вот уже перестали капать антибиотики, исчезли боли, возвращаясь лишь иногда по ночам.

В палате сменился состав. В гости к Саше стал заходить отец Федор. Приходил он в мирской одежде, но было видно за версту, что он священник.

Они подолгу говорили о природе, о погоде. Иногда отец Федор заводил разговор о поэзии, рассказывал интересные истории, что случались в жизни поэтов – Тютчева, Фета, Мандельштама. Саша с интересом слушал и удивлялся, как много, оказывается, знает и понимает отец Федор. Саша узнал, что великие писатели Николай Васильевич Гоголь, Федор Михайлович Достоевский, Лев Николаевич Толстой пользовались духовными советами оптинского старца Амвросия. Оказывается, эти великие люди вовсе не считали себя великими, оказывается, они знали, что есть в мире Божий Промысл, что пред Богом все равны – именно этому учили наших писателей оптинские старцы.

Однажды вечером Саша рассказал, что с ним случилось на Афганской войне, как пуля миновала его сердце. Отец Федор долго молчал, внимательно разглядывая Сашу, словно впервые увидев его:

– А ты ничего не придумал? Все так и было?

– Я помню каждую деталь, каждый звук голоса. Вы мне не верите? Но вы же – священник, и знаете, что чудеса иногда случаются.

– Верю, конечно. Но нечто подобное может случиться от переутомления или от других причин. Святые отцы всегда предостерегали людей от излишней доверчивости, от слепой веры в чудеса, от видений. Да, в христианстве есть место и чуду, и откровению Божьему, но церковь относится к этому с большой осторожностью, всегда все проверяет, чтобы тщательно отделить зерна от плевел.

– Все-таки, отец Федор, вы мне не верите.

– Не знаю. Может быть, ты, Александр – тот человек, который способен принять откровение от Самого́ Бога. Кто знает… Мой совет: не говори об этом больше никому. О личном мистическом опыте церковь советует говорить только со своим духовником. Его главное дело – помогать своим духовным чадам искать Волю Божью на жизненном пути.

– Я в церкви раза два в жизни был, а вы уже разговор ведете о духовнике.

– Я тебя в церковь не заманиваю. Просто советую задуматься. Современный человек часто страдает от того, что ему некогда даже поразмыслить, побыть наедине с собой, а уж тем более поговорить с Богом.

Перед выпиской из больницы отец Федор снова пришел. Саша был рад его приходу. Спокойный, негромкий, успокаивающий голос. То, что в давние времена называлось хорошими манерами, а сейчас – уважительным отношением к собеседнику. За короткое время общения со священником Саша стал спокойнее, он не нервничал, не расстраивался, не раздражался, хотя раньше боевые раны часто способствовали резкой перемене настроения, гневливости, унынию. С отцом Федором он словно отдыхал от мирской суеты, чувствуя, как много интересного его окружает. Улыбка стала чаще появляться на лице молодого человека. Он стал замечать небо и звезды на нем. Его радовало пение птиц, роса на траве. Он чаще стал вспоминать о сестрах, ему хотелось перечитывать любимые книги. Он сам чувствовал, что становился другим человеком. Перестали терзать мысли об одиночестве, об отсутствии друзей. Появилась вера, что все еще придет к нему и в его жизни появится радость и счастье.

– Здравствуйте, отец Федор! Я рад вашему приходу.

– Здравствуй, Александр. Я тоже рад нашей встрече. Знаешь, еще день назад мы с тобой говорили о твоем будущем. Тогда мне не понравилось твое настроение.

– Простите, отец Федор, накопилось в душе. Я высказал всё.

– Хорошо, что высказал. Ты еще молод, а твой жизненный опыт весьма богат событиями и духовными поисками Ты можешь помочь людям. Потому я приглашаю тебя к нам для работы.

– К вам на работу? В церковь?

– На работу в епархию. Конечно, не священником. Я священник. Служу Богу и людям. Богу ничего не нужно, Ему всего хватает. Он дал мне эту жизнь, чтобы я, служа Ему, хоть чему-то научился сам и других научил. Вокруг меня достаточно много верующих людей, которым я постоянно для чего-то нужен, ради которых я жертвую своим временем, здоровьем, многим другим. Если понадобится – пожертвую жизнью. Сейчас время, когда возрождаются храмы. Здесь очень пригодится твоя помощь.

Саша с удивлением смотрел на отца Федора, не понимая, о чем тот говорит.

– Моя помощь? В чем?

– Ты строитель.

– Моя специальность на стройке вспомогательная. В строительном деле она не главная.

– Было бы желание.

– А жить на что? Может, у меня семья появится, ее надо кормить.

– Когда я учился в семинарии, мне платили небольшую стипендию, давали одежду. А сейчас приходской совет мне начисляет жалование. Да и милосердные прихожане всегда помогают.

– Но это вам, а я кто такой?

– Не волнуйся, Александр, с голоду не помрешь.

– Главное, чтобы не пришлось попрошайничать.

– Не придется. Я знаю по своему опыту. В математике есть очень хороший термин – необходимые и достаточные условия. Господь посылает человеку не желаемое, а благопотребное – то, что потребно на благо, что его не искалечит, не убьет. Ровно столько, сколько нужно.

– Единственное, что мне сейчас нужно – это покой. Мне кажется, я его заслужил…

Глава седьмая

Анатолий Петрович и отец Никодим шли по древним плитам великого города. Вечер. Солнце уже не обжигало. Они обо всем поговорили. Однако уже перед гостиницей Анатолий Петрович не выдержал и вновь задал мучавший его вопрос:

– И все-таки я не понимаю, Саша, ой, извини – отец Никодим, как же ты так поступил со своей жизнью, отказался от радостей земных?

– Я понимаю, о чем вы хотите сказать, но для меня одна из радостей и, возможно, самая главная – радость духовная, благодать. Просто не все понимают, что это такое.

– Но что должно произойти такого чрезвычайного, чтобы человек ушел в монастырь. Что должно было случиться?

– Если говорить обо мне, то в моей жизни, прежде всего, случился Афганистан. Я увидел там столько смертей, столько крови, что другому хватило бы на десять жизней. Но уверовал в возможность Божественного спасения, в промысел Божий, в предначертание человеческого пути.

Отец Никодим в задумчивости замедлил шаг, казалось, вспоминал ту далекую и неоднозначную в своих целях и результатах войну.

– И как же Афганистан повлиял на ваше решение? – спросил Анатолий Петрович.

– Война снилась мне ночами, особенно в то время, которое я провел в госпиталях. Меня преследовали кошмары. Один сон был самым страшным и навязчивым: мой армейский товарищ Роман выстрелом в голову снес себе половину черепа, только чтобы не попасть в плен. И тогда я подумал, что хочу совсем другой жизни, тихой и наполненной не сиюминутным, не бытовым, а вечным смыслом. Но тогда я даже представить себе не мог, что это за жизнь и как ее можно достичь. А еще думал о людях, которых я положил в бою пулеметными очередями. Я был на войне, они были противниками, тогда почему я ощущал себя мерзко? Эти вопросы разъяснил отец Федор, он сказал: «Тебе нужно уединение и молитва, это то, что спасет твою душу. Ты не более грешен, чем другие, просто ты – другой. И подвиги тебе нужны другие. Один из них многотрудный, ежедневный подвиг покаяния».

– Но неужели в монастыре живут только праведники, очистившие свою душу от греха?

– Монастырь – не райский заповедник. Люди есть люди. Есть среди них разные, как и в миру. И в миру, если присмотреться, много праведников. А вам, Анатолий Петрович, я очень благодарен за то, что вы спасли меня когда-то. Я всегда это помнил. И как знать, не встреть я вас в мой роковой час, как бы повернулась жизнь?

– А чем же вы живете? Чем?

– Тем, чем живут монахи. Богообщением, – не задумываясь, ответил отец Никодим.

Уже вечером, придя в гостиницу, Анатолий Петрович открыл амбарную книгу, куда заносил свои мысли «по поводу и без повода», и записал:

Альфа и омега, начало и конец, исток и устье – категории одного ряда, символичные координаты любой жизни и судьбы. Это те две точки во всякой жизненной истории, через которые, в нарушение законов геометрии, нельзя в пространстве провести одну, прямую, идеально ровную линию. В жизни мы наблюдаем иное правило: от рождения до смерти, от возникновения до завершения почти всегда процесс имеет незакономерный характер, зависящий в природе от множества внешних условий, а в человеческом обществе – от свободы выбора, от наличия совести, от степени любви.

1

Петляет, извивается серебряной змейкой речка Тушама. Куда она спешит? Где ищет свою судьбу? Над ней, стремительной, плутающей в таежной глуши, всегда ощущается благоухание, букет которого складывается из запаха прогретых июльским солнцем трав, разомлевшей на жаре хвои, головокружительных ароматов таежных цветов, которые облюбовали эти края с доисторических времен. Кажется, что здесь, в глубине сибирской тайги, время останавливается на отдых, прячется от шумного бытия, чтобы потом с новыми силами обрушиться на всякое существование и обязательно привести его к концу, к завершению. Тушама тоже стремится к своему устью, к слиянию, к растворению в другом: исконная женская судьба.

Поплутав в тайге многие километры, кружась вблизи омутов, разливаясь по широким плесам, за «утиным» полем она, наконец, сливается с полноводным Илимом.

Сначала они идут рядом: хрустальная чистота вод Тушамы оттеняет тусклый поток Илима, но постепенно он поглощает тело Тушамы, они становятся едины, и у песчаного яра уже не видно сияющей красоты Тушамы. Каких только ни бывает историй любви…

На берегу реки занимались рыбацкими делами двое мальчишек. Один, что выглядел постарше, помужественней, забрасывал в речку закидушки[4], второй, мечтательный, сосредоточенный, сидел у костра и чистил только что выловленных ельцов и ершей для ухи. Это были Сашка Бугров и Юрка Макаров, два дружка, как говорится, не разлей вода. Рыбацкое место на Тушаме они присмотрели давно. За многие походы сюда оборудовали кострище, добротный шалаш, заготовили дровишек и бересты для растопки. В их отсутствие на этом месте бывали и другие рыбаки, однако, уходя, всегда наводили порядок. Так что этот заветный уголок оставался естественной частичкой природы.

Сегодня мальчишки на рыбалку приплыли на лодке. Шли вдоль берега Илима, путь оказался трудным: Юрка греб изо всех сил, Сашка, отталкиваясь от дна шестом, подправлял и выравнивал движение их немудреного судна. Ребята спешили, так как время на дорогу у них ушло больше обычного, и они боялись, что скоро стемнеет.

Солнце пошатнулось и, как на чаше огромных вселенских весов, стало медленно оседать за Шальновский хребет, продолжая посылать в подлунный мир свои последние, остывающие лучи. А на противоположной чаше весов, с другой стороны, от Игнатьевского камня, постепенно восходила в красках ночи луна. Небо над Тушамой, казалось, сгущалось, его дневные оттенки выцветали, прежние звуки становились глуше, тише. Земля готовилась к ночному отдыху и подгоняла своих обитателей.

– Саша, заканчивай, уха готова, – закричал Юрка.

– Иду, иду, – нехотя ответил увлеченный ловлей рыбы приятель.

Но Юрка настаивал:

– Второй раз звать не буду.

– И не зови, я уже здесь. Ну, что тут у тебя? – потирая ладонь о ладонь, нацелился на ужин Саша.

В котелке аппетитно булькало нехитрое варево, Юрка стал его помешивать, но обрызгался, потому что слишком много напихал рыбы, и ее было не провернуть.

– Юрка, а ты картошку положил в уху? – поинтересовался проголодавшийся друг.

– Конечно. Свежей взял, куст в огороде попортил.

– Поди, убьют? – встревожился Сашка, зная нравы в нуждающейся семье друга.

– Да вряд ли. Ладно, садись на чурбан, хлебать из котелка будем.

Юрка снял котелок с огня, закрепил его между двумя камнями. Казалось, вся округа, комары и мушки, цветочки и травки, облака и ветерок устремилась к этому пиршеству – такой насыщенный и сытный аромат исходил от похлебки.

– Юрка, ну хватит, чего дразнишь. Давай скорее, только репчатый лук на четвертинки порежь, – скомандовал удачливый рыболов, стряхивая с себя рыбьи чешуйки.

– Потерпи, пусть остынет немного. Есть захотел? Я тоже. Я, кажется, всегда есть хочу, по-моему, с тех пор как родился, – мечтательно причмокивая, признался Юрка.

– Ты лук-то чего не берешь? С ним вкусней, – сочно вгрызаясь в ломоть луковицы, посоветовал Сашка.

– Лук? – замотал головой приятель. – Нет, не хочу лука. В свое время объелся.

– Разве можно луком объесться? Чего-то не пойму, Юрка.

– Чего тут не понять. В конце войны совсем жрать нечего было. Дня три ничего не ел. Бросил учебу и пошел в Большую деревню к тетке. Пришел, а дома никого нет. Искал хоть какую-нибудь корочку хлеба, ничего не нашел, только три луковицы. Съел их, внутри все жжет, катаюсь по полу, воду пью, а в животе словно пожар. Кое-как утихло. С тех пор только увижу лук, сразу боль в животе чувствую.

– Ты не придумывай. Лук полезен.

– Чего придумывать, попробуй натощак съешь луковицу.

– Нет уж, воздержусь, у нас в доме всегда есть что пожевать. Мама заботится.

Ребята долго и сладко поглощали наваристую уху, умело разбирались с рыбьими косточками, обсуждали вкус и повадки разного рода рыбешек, попавших в котелок. Казалось, их радости не будет конца, и будущая жизнь виделась такой же удачной, благодатной, как этот вечер.

Ночь наползала незаметно и неотвратимо. Устойчивы законы жизни, и вот уже ребят, сидящих у потрескивающего костра, обнимает ночной покров, расшитый золотым светом, наверное, уже угасших звезд. Темнота сжимает свои объятья так, что поскрипывают деревья, но из темноты успешно вырывается река, стремящаяся поспеть вслед за уходящим солнцем. Юрка подкинул хвороста в огонь, сухие ветки мгновенно занялись пламенем, и костер стал похож на игрушечную звезду, которая легко подчинялась воле этих двух маленьких сибиряков.

– Вместо чая будем пить молоко, – сказал Саша.

– Молоко? Вот здорово. Откуда оно?

– Из дома, мать налила в бутылку. А чай попьем утром.

Заботливый Юрка сбегал к речке, набрал в котелок воды, покидал туда ложки и разместил на таганке.

– Пусть покипятится, остатки от ухи смыть надо, – пояснил он другу свои действия, связанные с навыками, приобретенными в небогатой семье.

Парнишки, блаженно потягиваясь, разлеглись у костра.

– Донки, Саша, снимать поутру будем? – не успокаивался хозяйственный Юрка.

– Конечно, и морды[5] тоже, – зевая, отвечал приятель.

– Тогда давай поспим, дровишек я заготовил, на ночь хватит, – уточнил положение дел Юрка.

– Хватит, конечно, ночи-то сейчас теплые.

– Да, с майскими, зябкими, не сравнить.

Разговор прервался, но сон не шел. Молчание прервал Юрка.

– Саш, ты в Тулун собрался уезжать? – мечтательно спросил он друга.

– Да, в Тулун, в техникум, – нехотя ответил Саша.

– Значит, в восьмом классе учиться не будешь?

– А зачем? Расходы на учебу такие же, как и в техникуме, зато там получишь специальность, а здесь десятилетку заканчивать надо, и опять перед тобой тот же техникум.

– Почему техникум? После десятилетки можно и в институт поступить.

– Поступить-то можно, только на что жить?

– Это верно. А какую ты специальность выбрал?

– Землеустройство.

– Чего?! – удивился непонятному слову Юрка.

– Землеустройство. Да это не я, отец выбрал.

– Что, работа хлебная?

– Да не знаю я, какая она. В Тулуне в техникуме тетка работает, приезжала, в красках все рассказала, советовала.

– И какие это краски? У нас землемер все лето ходит с деревянной меркой, похожей на циркуль. Чего ее мерить-то, землю-то.

– Тетка говорит, что землеустроитель определяет права на землю, готовит землеотводные документы.

– Может быть и так. Но я считаю, что лучшая специальность – механизатор или, на худой конец – агроном. Я землю свою люблю. Я ее как живую чувствую, – не стесняясь своего признания, открылся Юрка.

– А мне все равно, какая профессия, ты ведь знаешь, я летчиком хочу быть.

– Так кто мешает? Тебя возьмут в училище, ты боевой товарищ, – подчеркивая уважение к другу, посоветовал Юрка.

– Но в училище берут только после десятого класса. А два школьных года на мое содержание тоже потребуют денег, – возразил дальновидный паренек.

– Но ведь учеба в техникуме тоже расходов требует.

– Да, но тут специальность у меня будет. Ладно, чего все обо мне да обо мне, у тебя-то какие, Юрка, планы?

– У меня все просто, буду работать, – беззаботно ответил собеседник.

– Как работать? Кто ж разрешит малолетке?

– А кто запретит? Лето – сенокос, осень – уборка хлеба, зимой уйду на охоту с дедом.

– А как же учеба, Юра?

– Выучился уже, семь классов за плечами. Пора семью кормить.

– Неужели твоя мать не против?

– Против – не против, мне решать, один я мужик в доме остался.

– А дед?

– Дедушка уже стар, чтобы решения принимать.

– Но ты же сам говоришь, что он охотник.

– Охотник он хороший, семье помогает, но годы свое берут.

Разговор опять прервался. Ярко полыхал костер, от этого окру́га казалась темнее. Юрка подбросил еще несколько сухих веток, костер развеселился, дунул в лица парней раскаленным воздухом.

– Хватит подбрасывать, – посоветовал Сашка, – а то и мы вспыхнем и сгорим.

– Не сгорим, я слежу за огнем.

Юрка, обняв руками колени, внимательно смотрел на пламя, дивился диковинным пляскам огненных языков.

– Саш, пойдем завтра на Красный Яр, – оторвавшись от своих дум, неожиданно предложил приятель.

– А чего мы там забыли? – удивился Саша.

– Ты же знаешь, что все, кто уезжает в другие места, ходит на Красный Яр прощаться с родными краями.

– Но я ведь не навсегда уезжаю, летом вернусь, летом в техникуме каникулы.

– А мне хочется сходить. Кто знает, что нас ждет.

– Тебе-то зачем, ты ведь здесь остаешься? – не понимая душевного движения друга, сопротивлялся Саша.

– Но я ведь скоро тоже уеду – на сенокос, потом уборка хлеба, затем пахота яровых, а по первому снегу с дедом на охотничьи угодья к Шальновскому хребту надумали. Так что тоже до лета здесь не появлюсь.

– Юрка, раз тебе так хочется, я согласен, давай сбегаем на Яр, только не завтра, а дня через два, – добросердечно согласился друг. – А сейчас я пошел в шалаш, спать охота.

– Иди, Саш, я все там прибрал, похоже, что с прошлого раза никого не было. Траву расправь, я ее кучкой бросил.

Одна ночь осталась в округе хозяйкой, обняла и Качинскую сопку, и Шальновский хребет, и знаменитый Красный яр, и полноводный Илим, и вертлявую Тушаму. По-матерински всех убаюкала, утишила лесные чащи. Лишь кузнечик не унимается, да рой мотыльков, похожий на облачко, греется вблизи остывающего костра.

Только в следующий выходной Юрка с трудом уговорил Сашку сходить на Красный Яр, сделав вид, что обиделся на друга, не сдержавшего обещание. Сашка согласно махнул рукой.

– Ладно, давай, только по-быстрому: туда и обратно.

– На Яр по-быстрому не бегают, по крайней мере – туда, – резонно поправил друга Юрка.

– Не привязывайся к словам, иду только ради тебя и твоей прихоти.

Юрка насупился, но не нашелся, что ответить приятелю.

У каждого городка, села или деревни есть свои вековые доминанты, символы малой родины, ее эпицентры, которые никогда не забываются, а вдали от них снятся по ночам, дают ощущение опоры, незыблемого основания, жизненного ориентира. С детских лет, как только он что-то начал понимать, для Юрки Макарова Красный Яр стал олицетворением его деревенского мира.

Высоченный, почти вертикальный уступ, видный издалека, был похож на каменную стену, вытесанную неведомым исполином. Она, вырастая из земли, нависала над рекой на окраине села.

Даже могучий Илим, пытаясь спрямить свой путь, не смог за тысячи лет пробить стену, в которую вгрызался всей полнотой своих вод, и был вынужден повернуть на север почти под прямым углом. Когда идешь вдоль основания Красного Яра по берегу, высота, размеры стены и восхищают, и подавляют. Взглянешь вверх, и кажется, что сосны растут в небе, высоком, бесконечно глубоком, а сам ты чувствуешь себя песчинкой. Но вершина Красного Яра не остроконечная, но манящая, потому что на ней расположилась просторная поляна, как будто природа позаботилась о людях, указав им здесь место для размышлений и праздников. И юные сельчане, и старожилы не пропускают гуляний, посвященных окончанию посевной, а в начале лета вся округа на этой поляне отмечает праздник Троицы.

Не найти такого места в других деревнях, по всей округе, где в поднебесье могло бы разместиться столько людей.

А в конце учебного года вся поляна на Красном Яре охвачена ликующими голосами мальчишек и девчонок. В школе прозвучал последний школьный звонок. И уже сооружается большой шалаш-костер. Теплой майской ночью летят от него искры высоко в небо, и разносятся по округе веселые пионерские песни.

Уезжая надолго, все старались побывать на вершине, чтобы еще раз взглянуть на округу и запомнить душой и зрением родные места.

Вот и сейчас Саша с Юрой медленным шагом, с краткими остановками для того, чтобы отдышаться, поднимались по крутому склону. Тропинка шла по краю обрыва, петляя. На каждом повороте Юрка останавливался, разглядывал любимое село с высоты, на которой летают птицы. Внизу все было знакомо, только виделось сейчас в другом масштабе: в таком виде мальчишки будут вспоминать свои родные края, находясь от них за многие тысячи километров. Вот извивающаяся змейкой длинная центральная улица рассекает село на две половины. Вдоль домов деревянные тротуары, с высоты они напоминают светлые полоски утрамбованного песка. Уютная площадь около чайной: сейчас время обеда, несколько грузовиков стоят возле этого заведения, сладко пахнущего свежей выпечкой.

– Юрка, ну чего тормозишь? – подгоняет его еще не уставший Сашка. – И так тяжело идти после дождя. Поспешай.

– Да куда торопиться? Посмотри, какая красота открывается. Мы за ней сюда и пришли, – непонятные Сашке доводы приводил друг.

– Ты тогда смотри, а я ускорю шаг, с вершины больше можно увидеть.

– Хорошо, Саня, я догоню.

С высоты Юрка залюбовался большим двухэтажным домом, что стоял в самом центре села. В сторону Яра располагалась большая открытая веранда на втором этаже. Осанистые широкие ворота были раскрыты, сверкали на солнце окна без ставен с резными наличниками. По центру фасада, как раз под карнизом вальмовой крыши, развевался красный флаг. Это управление всем хозяйством.

– Юрка, – закричал нетерпеливый Саша, – хватит оглядываться, не то я поверну назад.

– Сейчас, сейчас, Санек, – ускоряя шаг и растирая по лбу капли пота, ответил Юрка.

Наконец, вершина покорена. А в награду – красота. Поляна, как маленькими солнышками, расцвечена одуванчиками. Сосенки-деточки протягивают мальчишкам свои мягкие лапки, предлагая познакомиться. Солнце в зените. Тени ребят короткие, четкие их очертания отчетливо видны на блестящей траве и на желтых цветах. Отбрасывал тень и сосновый бор, обрамленный, как кружевом, тоненькими беленькими березками и с резными листочками осинками. Отовсюду слышались ликующие голоса птиц.

Юрка подошел к краю обрыва, обхватил рукой искореженную непогодой сосну, которая крепко вцепилась в земляной покров поднебесной поляны, и, наклонившись, заглянул вниз.

– Каждый раз, Саня, когда я смотрю на округу отсюда, у меня дух захватывает, сердце как окрыляется, я как будто становлюсь другим, более значимым, что ли, любящим весь мир. Но вижу, что и весь мир любит меня. И это такое счастье, ведь так хочется взаимной, настоящей любви. Здесь я ее только и нахожу.

– Наверное, это от высоты у тебя головокружение начинается, – пропуская мимо ушей слова друга о любви или не понимая их, Саша попытался выразить свои ощущения. – Я тоже, когда подхожу к краю обрыва, чувствую внутри холодок – то ли от страха, то ли от радости родства с этим миром.

– Конечно, высота играет свою роль, но главное – красота наших мест, наверное, самых красивых в мире.

– Юрка, да что ты заладил – красота, красота? На нашей огромной планете, наверняка, есть места покраше наших. Я на картинках в учебниках видел.

– Не знаю, в других местах не был. Дед прошел всю Европу, он сказал мне, что краше родных мест не встречал. Уходя на войну, он поднялся на Красный Яр, чтобы запомнить родные места, чтобы воевалось смелее за Родину, которая осталась в его памяти такой, какой мы видим ее сейчас.

– Но, Юрка, ведь он на войне был, какая там красота: бомбы, пули, окопы, дым. Как он мог сравнивать? Мой отец тоже на войне был, рассказывал про разрушения.

– Нет, Санек, красоту всегда заметить можно. А красота родины незабываема. Дай мне руку.

– На. Чего ты опять придумал? – подавая руку, неуверенно спросил Сашка.

– Да ничего, давай поклянемся сберечь эту красоту, – торжественно произнес романтичный подросток.

– Ну, Юрка, ты даешь. От кого сберечь? Кто ее тронет? Не по силам это никакому человеку.

– От врагов.

– Не придумывай, какие враги сюда могут прийти. Война окончилась, врагов мы победили.

– Давай поклянемся беречь нашу землю, Саня, – сказал Юрка, не отпуская руку друга.

Сашка хотел высвободить пальцы, но передумал, залюбовавшись раскинувшимся в долине селом, далекими лысыми сопками, просторным Илимом, вдоль которого стеной стояла тайга, бесконечная и великая.

И крепко сжал Юркину ладонь.

Юрка выпятив грудь, расправив плечи, вдохновенно произнес:

– Я, Юрка Макаров, – и ткнул друга в бок – Повторяй.

– Я, Саня Бугров, – тихо произнес Саша.

– …клянемся беречь нашу родину от злых врагов, – проговорили друзья в один голос.

Неожиданно ребята развеселились и, стараясь перекричать друг друга, стали выкрикивать:

– Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Им вторило эхо, отражаясь от стены Яра, оно летело ввысь, к небу, и вниз, к Илиму, как смелая птица залетало в родную деревеньку, касалось крылом глади Илима. И не было помехи этому согласному крику-клятве, и казалось, что вся округа вторила ему.

Когда мальчики немного успокоились, Саня в изнеможении простонал:

– Пошли домой, Юрка.

– Домой! Ты чего, давай еще побудем на вершине. Обойдем поляну, посмотрим во все стороны, отсюда видно пять деревень, при желании еще две увидеть можно.

– Ты, Юрка, как ребенок. Чего на них смотреть, деревни да деревни. Честно говоря, хочется в город, в другие края, где людей много живет, где тебя оценить по твоим талантам и заслугам могут.

– Не торопись, Санек, еще страдать будешь по такой красоте. По себе знаю, как только немного оторвусь от родного дома, появляется тоска, тяга какая-то непреодолимая.

– Что за тяга?

– Увидеть.

– Деревню, что ли? И что, от ее вида легче становится?

– Легче. Бывает, идешь с охоты, подходишь к деревне, а сердце внутри уже прыгает, радуется, что знакомый вид увижу, избы, Илим.

– Юрка, Юрка, фантазер ты. Пора, пойдем вниз.

– Саша, пойдем еще раз к краю нашего Яра.

– Ну ладно, пойдем, – нехотя согласился друг.

Ребята подошли к обрыву, держась за руки. И вдруг Юрка произнес такие странные слова, от которых Сашка оторопел:

– Это ты сочинил? – остолбенело спросил Санек.

– Нет, не я.

– А кто?

– Вырастешь, узнаешь.

Но сейчас, сибиряку Юрке Макарову, казалось, что эта мысль всегда была в его сердце, а Сергей Есенин только облек ее в такие верные и высокие слова.

2

Больше десяти лет с той поры не то что прошли – пролетели, промелькнули. Река Ангара стала известна, наверное, каждому человеку, живущему в огромной, набирающей силу и мощь стране. Гигантская бетонная плотина встала у Иркутска, поднималась, подобная ей, среди тайги вблизи Братска. Десант первопроходцев нацелился на Усть-Илимск.

В далекой Москве решалась судьба илимских деревень. Спорили специалисты азартно: одни говорили – вот здесь перегородим реку; нет – твердо возражали другие. Деревни переносить надо – убеждали первые. А зачем их переносить – махали руками другие, – спалить их надо, подумаешь, чалдоны[6] живут, пусть цивилизацию увидят. К их же благу переселим коренной народ.

Но к единому мнению ученые и строители не приходили, решали судьбу трех десятков деревень и великого Илима, с его речками и родниками, походя, случайно, тыча пальцем в карту. Попали в два островка, которые, словно малые лосята, пытаются переплыть Ангару, здесь же отвесный берег, выступающий из зеленой тайги. Вот здесь быть плотине! – поставили точку в далекой Москве. Двадцати километров не хватило Илиму, чтобы спасти от потопа свои берега и веси.

…В просторном кабинете председателя райисполкома Николая Степановича Белобородова за длинным столом, расположенным вдоль глухой стены, сидели двое: хозяин кабинета и его заместитель Иван Перфильевич Куклин.

– Иван Перфильевич, пришла наша пора. Вчера из облисполкома получил бумагу. Написано много, всего не перескажешь, позже прочитаешь сам. Главное в ней – надо закрепить ответственных лиц по работе с жителями в связи с их переселением. Ты мой заместитель, поручаю это дело тебе. Для организации эффективной работы нужно создать районный отдел по подготовке дна водохранилища будущей гидроэлектростанции. Во главе отдела нужно поставить коммуниста, желательно местного, лучше помоложе, поездок будем много. У тебя на примете кто-нибудь есть?

– Николай Степанович, я бы поставил во главе отдела районного землемера, тем более что службу опять переводят под управление в Братск.

– А ты его хорошо знаешь?

– С детских лет знаю, с его отцом дружим, – широко улыбнувшись, пояснил зам.

– А отец из местных?

– Ну а как же, его в районе каждый охотник знает.

– Надеюсь, что районный землемер подойдет. Как его по фамилии?

– Бугров Александр Павлович.

– А этот Бугров – член партии? – строго спросил начальник.

– Заканчивается кандидатский срок, – с гордостью за своего протеже, отметил этот факт его биографии Куклин.

– Кандидат, говоришь. Хорошо. Вот и дадим ему это задание, как партийное поручение.

– Правильно, Николай Степанович, – мгновенно согласился заместитель.

– Ты, конечно, как положено все проверь, по всем каналам. Отец фронтовик – это хорошо, но и сын по всем статьям должен подходить.

С заместителем председателя райисполкома Куклиным Александр столкнулся в коридоре.

– Это куда ты собрался? – показывая на чемоданчик-балетку[7], спросил зампред.

– В Братск, начальство вызывает.

– Какое начальство? – удивился Куклин.

– Так ведь после очередной реорганизации наши отделы объединили в один, а руководство все там.

– Тебя машина ждет?

– Нет, обычно с попутками туда добираюсь.

– С попутками-то не просто. Сколько же времени уходит?

– По-всякому, иной раз за день справляюсь, а другой раз и суток не хватает.

– И часто приходится ездить?

– Как минимум раз в месяц, если срочности какой не бывает.

– Александр, ты задержись немного, зайдем ко мне, разговор есть.

Через несколько минут исполнительный Бугров был в кабинете Куклина.

Иван Перфильевич взглянул на специалиста доброжелательно, встретил улыбчиво.

– Давненько я тебя не видел, выглядишь хорошо. Как дома, здоровы ли отец с матерью?

– Все хорошо, Иван Перфильевич, у отца иногда раны ноют.

– Раны?

– Это он так говорит. Пять ранений получил за войну.

– Да, да, эти-то зажили, а рубцы в душе остались, всю жизнь будут ныть. Как личная твоя жизнь, Саша?

– Отлично. Скоро свадьба будет, вы знаете мою избранницу, она из местных, медсестрой в больнице работает.

– Хорошо. Все как положено. На свадьбу не забудь пригласить.

– Не забуду.

– Так вот, Саша, какой у меня к тебе разговор. То, что в наших краях гидроэлектростанцию строить будут, слыхал, наверное? Из этого никаких секретов нет, и радио, и газеты каждый день сообщают, перебивая друг друга. Но то, что большая площадь должна уйти под воду, сегодня как-то не принято говорить. И случится скоро, что все деревни на Илиме под водой окажутся.

– Все до одной? – удивился молодой геодезист.

– Я в точности не знаю, но, похоже, все. Может, Шестакова сохранится, а от Илимска до Симахинского порога ни одной не останется, это уж точно. Поэтому принято решение – организовать районный отдел по подготовке водохранилища, а начальником этого отдела предложено быть тебе.

– Мне?

– Тебе, уважаемый Александр Павлович.

– Но я ведь простой землеустроитель.

– Ну и что из того, а я по специальности агроном.

– Иван Перфильевич, я же не знаю, что делать.

– Саша, ты думаешь, я знаю. Вот будем вместе узнавать, уму-разуму набираться.

– И что – подумать даже нельзя?

– О чем думать, – соглашаться или не соглашаться?

– Да.

– Я тебе так скажу, твоя кандидатура согласована с бюро райкома партии, и должность начальника отдела – партийное поручение. Я знаю, что ты – кандидат в члены КПСС. Так что, нет у тебя выбора, – хоть и доброжелательно, но категорично заключил зампред.

Водворилась тишина. Иван Перфильевич сквозь оконное стекло засмотрелся на ель, раскинувшую длинные ветки-лапы. Они шевелились под ветром и, казалось, комментировали состоявшийся разговор, ель как будто страстно отмахивалась от ужасающей перспективы, и осыпались ее иголки, и громко падали шишки.

– Сколько ж тебе лет? – неожиданно проговорил Куклин.

– Кому? Мне? – удивленно спросил Александр.

– Да нет, это я елку эту спрашиваю. Уж больно разумна, красива, величественна, как будто собеседник в нашем разговоре.

– Да не меньше ста, наверное, – предположил Александр и усмехнулся.

– Сто лет, говоришь? Может быть. Время бежит быстро. Это для человека сто лет много, а для ели – начало зрелого возраста. Так ведь, Саша, ель конечно не дуб, но лет триста проживет.

– Есть экземпляры и по пятьсот лет живут.

– Ух ты, по пятьсот! Представить невозможно! – по-мальчишески восхитился начальник.

– По пятьсот живут, но не у нас. Здесь уж больно климат суровый, ветер хлесткий, мороз трескучий.

– Да, эта ель, пожалуй, ровесницей нашему селу будет.

– Нет, Иван Перфильевич, думаю, моложе. Похоже, ее во дворе посадили при строительстве дома.

Оба собеседника, залюбовавшись прекрасным деревом, символизирующим время и их родной край, задумались над неразрешимыми вопросами бытия.

– Так, Саша, – вздохнув, заговорил Куклин, – давай, планируй поездку в Братск на завтра, а я позвоню, чтобы тебя переводом к нам направили. Договорились.

Александр встал по стойке смирно и отрапортовал:

– Есть, товарищ начальник.

Молодой землеустроитель вышел из кабинета начальника в сомнении и скверном настроении. Не понимая новой должности, он чувствовал, что быть начальником этого «очистительного» отдела не такая уж великая честь.

Название – «по подготовке водохранилища» мало о чем говорит, но понятно, что подготовка будет связана с очисткой земли от живущих на ней людей, с отрывом их от родных мест, от родительских могил, от прежнего жизненного уклада. Александр, представляя масштаб и суть своей будущей деятельности, расстроился еще больше.

Тревогу пришедшего с работы сына заметила мать.

– Саша, что с тобой? По работе чего или… – она кивнула головой на фотографию в красивой рамочке, где счастливый Саша был запечатлен рядом с красивой невестой.

– Да ничего, мама, все нормально, – отмахнулся сын от материнской заботы, граничащей с любопытством.

– Ой, мать не обманешь, вижу, что-то мучает тебя, – продолжала она приставать к великовозрастному своему ребенку.

– Ты о чем, мать, причитаешь? – спросил вошедший в комнату отец.

– Да вот, спрашиваю Сашу, чем он так расстроен.

– Ты последняя, кто этого не знает, все уже знают, что его мучает.

– Что же это? – предчувствуя неладное, ужаснулась женщина.

– А вот то: он будет людей с насиженных мест сгонять и на другие земли переселять.

– Зачем? И что, против воли людской? – всплеснула руками мать.

– А зачем ему воля, подъедет, на лодку посадит их, как дед Мазай зайцев, и все тут, – вроде в шутку, но в целом правильно и неодобрительно, объяснял суть будущей деятельности сына отец.

Александр возмутился.

– Батя, ну ты-то хоть ничего не придумывай.

– Ой, Саша, Саша, фамилию нашу позоришь. Ванька Куклин вокруг пальца обвел тебя.

– Паша, Ванька же твой друг с самого детства. Может, ты ошибаешься? – в оправдание случившегося вставила слово мать.

– Да, друг, но видишь, что друзья могут сотворить. Всю жизнь Бугровы трудились на благо родного края, ведь наши предки и деревню образовали, и имя она до сих пор носит наше. И вот – всё под корень. Кто решил? Зачем?

– Отец, это распоряжение из Москвы, из ЦК. Мы обязаны его выполнять, – пояснял безвыходность ситуации Александр. – Ты так говоришь, будто я лично водой Илима деревни заливать буду.

– Да если бы ты это сделал, я бы своими руками тебя задушил.

– Паша, прекрати разговор в таком тоне, а ты, сынок, пока не поздно, иди, откажись, – примиряюще проговорила мать.

– Не могу, мама, это партийное поручение.

– И чего?

– Ничего особенного, Ульяна, в партию не примут нашего сына, если откажется.

– И что же теперь нам делать? – всхлипнула огорченная женщина.

В это время в избу вошел Иван Перфильевич Куклин.

– А ты откуда? – неприветливо зыркнула на него Ульяна.

– С улицы. Вы тут так орете, что на берегу слышно.

– Тут не орать, выть хочется, – сердито, не глядя на приятеля, пояснил как будто самому себе Павел.

– Так сразу и выть? Сын-то перед вами в чем провинился? Он плотину строит, и от него зависит, где море будет.

– Ваня, – уже спокойнее сказал Павел, – ты ведь понимаешь, что не было в родове Бугровых людей, кто бы против односельчан пошел, а тем более, стал людей с родного Илима сселять.

– И в Куклинском родове тоже не было. Ты что – хочешь, чтобы кто-то из посторонних пришел и занялся этим, и дров наломал? А кто людей лучше знает, и кого люди знают, кому поверят – ты об этом не подумал? Тут ведь не просто переселение, тут ведь местные отношения знать нужно: кого – куда, кто со скотиной, а кому деревенский труд в тягость. Нужно знать, где новый поселок разместить, как к нему добраться, что сделать, чтобы люди время не потеряли, а сразу прижились и за дело взялись. Планов – море, работы – тьма, и мы понимаем, что благодарить за нее не будут.

– За что ты, Иван, Сашку на такое неважное дело сподвиг? Неужели никого другого не нашлось? – тщетно пытался спасти сына отец, закаленный в военных баталиях.

– Ульяна, ну хоть ты пойми! Я твоего сына не на какое-то худое дело подбиваю. Скажу тебе по секрету, нет никого лучше, честнее, грамотнее твоего Александра. Только такие должны быть на этой должности. Чужак так все порушит-погубит, что осколков не соберешь. А Сашка многое может спасти, восстановить, а главное, старину нашу на новую почву бережно пересадить.

Павел вздохнул, склонил голову и, уставившись на сучок в половице, обиженно вздыхал.

– Ну что ты вздыхаешь? – с учительской интонацией обратился к приятелю Иван Перфильевич. – Что такого плохого совершил твой сын? Помочь ему нужно, чтобы домой с радостью бежал, знал, что вы всегда и поймете, и выслушаете его, и посоветуете. Тягот у него на работе немало будет. И зря ты словами разбрасываешься, на великое дело твой сын идет, на свою, современную войну. Еще гордиться будешь и за него, и за фамилию Бугровых. И я тебе не враг, со школьной скамьи вместе, войну прошли, оба живы остались. И дальше будем вместе за родину стоять. Только стояние это разным может быть. В минувшем времени остаться нельзя, и жить только воспоминаниями о прошлом – невозможно.

– Паша, подними голову, – строго сказала Ульяна, – Иван ведь дело говорит.

– Ой, Иван кого хочешь заговорит, – не глядя на приятеля, продолжал настаивать на своей правоте Павел. – Главное не то, что Иван хочет, а что люди скажут. Наш с тобой сын с насиженных мест их ведь выселять будет.

– Ну, опять слова, по тем же кочкам, – разочарованно махнул рукой Иван Перфильевич и вышел, не закрыв за собой дверь.

За все время диспута Александр не произнес ни слова. Он понимал справедливость слов отца и в тоже время был согласен с Иваном Перфильевичем.

Мать подошла к сыну, посмотрела ласково, стряхнула пылинку с плеча рубахи.

– Как жить-то будем, Саша? – словно не сына, а саму себя задумчиво спрашивала женщина.

Александр взял ее руку, нежно прижал к своей груди и не очень уверенным тоном ответил:

– Все нормально, мама, все будет как надо. Не волнуйтесь, ну а люди… – он задумался на мгновение. – А людям будем объяснять, разговаривать с ними и не обижать.

Мать внимательно посмотрела на своего умного сына, который уже давно стал и для нее авторитетом. Взгляд ее голубых, еще не выцветших глаз, видевших много невзгод и лет, казалось, одобрял сына. И слова нашлись:

– Да, может быть, люди работу увидят и поймут тебя и начальников твоих, и заботу государства о них поймут. Ведь речь идет о лучшей жизни, к которой мы не привыкли. Все за коряги да развалины цепляемся, свою бедность бережем, а жизни людской и не видели.

– Ты бы помолчала, мать, ведь говоришь не своими словами, – сурово прервал диалог матери с сыном отец, отстаивая свою точку зрения. Это даже была не «точка», а вся его жизнь. Отец из прошлого, пусть даже героического, не мог рассмотреть новизну отношений будущего. Хотя его нравственная позиция была неоспорима.

– Люди, говоришь, поймут? Может быть, но в начале они нашу родову по косточкам разберут. Одно дело, когда чужаки такими делами занимаются, другое – когда друзья-старожилы. Каждое движение, каждое слово под лупой проверяется.

– Ну уж ты наговоришь страстей, прямо роман какой-то, – отмахнулась от этих доводов жена.

– Может быть, Ульяна, может быть. Но очень я не хотел, чтобы наш сын такую работу исполнил, – непререкаемым тоном постановил глава семейства.

– Отец, я что, все время землеустройством заниматься буду? Мне же производственный рост нужен, опыт нужен. А здесь получу и то, и другое.

– Эх, сынок, жаль, что понять не можешь одного… – не успел договорить отец, как его возмущенно перебил сын.

– Чего же я не могу понять? Что – я должен отказаться от своей профессии или спрашивать на все разрешения твоих старожилов?

– Чего тут спрашивать, если ты собрался людям вред делать.

– Ну ты и скажешь, отец, – обиделся Александр.

Павел на несколько секунд пресек поток своих бесспорных доводов, немного сбросил пар негодования и смягченным тоном продолжил:

– Не знаю, Саша, однако работа предстоит тебе сложная. Надо быть жестоким и податливым, порой стоять твердо, а порой идти на уступки. И все время искать компромиссы. Где та грань справедливости, как ее найти?

– Отец, сейчас же не крепостное право, почувствую, что не могу найти эту твою грань – откажусь от должности, уйду в лесничие. Но сейчас согласился, отступать не буду.

– Иди, попробуй. Знай только, что я против. Я считаю, что это предательство родины, – жестко заключил разговор фронтовик.

В старину сказали бы, что отец не дал благословение сыну, а сын пошел против воли отца. Страшный это был грех.

3

Работы с первых же дней навалилось не просто много, а неподъемно, на несколько жизней, как горько шутил Александр. Все, что касалось водохранилища и переселения, находилось в сфере его личной ответственности. Никто, даже непосредственное начальство, толком не знало, куда и как будут переведены предприятия района.

Да и с переселением людей оказалось не лучше. В каждой бумаге, приходящей в район свыше, содержались общие указания руководства, которого не интересовало, что многое из требуемого выполнить невозможно.

Кроме километров бумаг были километры дорог, почти ежедневные посещения обреченных деревень. Встречи с людьми – самая тяжелая процедура. Александр стал для них «вестником смерти».

В июне, после спада уровня воды в Илиме, Александр на катере смог добраться к истоку Илима. В деревне Зарубкина (так ее прозвали по фамилии председателя), узнав о его приезде, в местный клуб поспешило все население. Многие уже смирились с неизбежным, молодежь даже радовалась, волновал вопрос – куда перенесут деревню.

Выслушав объяснения Александра, председатель колхоза – умнейший человек, опытный руководитель, фронтовик, коренной местный житель – Иван Андреевич Зарубкин вступил в обстоятельный разговор.

– Вот послушай меня, Саша, никак не могу взять в толк, почему за нас все продумали, распределили, куда нам переселяться, при этом с нами даже словом не обмолвились. Не спросили – хотим мы или не хотим. У нас же власть народной называется, а про народ не думает. Ясно же, что как только мы уйдем на новое место, деревня перестанет существовать. Ни колхоза не будет, ни привычной жизни, ни прежнего деревенского уклада. Молодежь разбежится, а старики от тоски помрут. Этого, что ли, власть желает?

– Ну что вы, Иван Андреевич, – с особым почтением к собеседнику отвечал Александр, – власть, наоборот, делает, чтобы стало лучше людям.

– Оно и видно, – проворчал председатель колхоза.

– А что вы предлагаете, Иван Андреевич?

– Я не понимаю, зачем нам куда-то переезжать, за тридевять земель, если можно остаться поблизости, перебраться, например, на Николаеву заимку, там стоят девять домов, добротных и еще новых, можно занять, потом перевезем остальные, наши.

– Иван Андреевич, я знаю, где эта заимка. Если помните, когда я работал в районном земельном отделе, мы вместе с вами покосы на этой заимке выделяли.

– Да, верно, это та самая заимка.

– Тогда давайте взглянем на карту и посмотрим, где новые берега у водохранилища будут.

Александр раскрыл карту, где было размечено новое море. Даже с задних рядов люди привстали, чтобы лучше видеть и слышать. Кто-то подошел вплотную к столу, на котором была развернута карта.

– Вот она, Николаева заимка, – уверенно указал пальцем Александр.

– Ага, вот наша деревня, а вот заимка, – водя ладонью по карте, будто поглаживая живое существо, довольно проговорил председатель.

– А вот берег будущего водохранилища, – показал Александр, медленно проводя по отмеченной линии четырьмя сомкнутыми пальцами.

– Где, где, покажи?

– Вот эта синяя линия – это берег, – как трудную задачку ученикам, Александр разъяснял сельчанам сложившуюся ситуацию.

– Так она же посередине заимки проходит, почти пополам ее режет, – удивился председатель. – Послушай, Александр, а вы правильно берега нанесли, их еще нет, а вы уже все тут режете пополам. Может, еще не поздно отступить, скорректировать?

– Нет, Иван Андреевич, здесь экспедиция работала, там же отличные специалисты, они больше нашего понимают, – постарался утешить председателя молодой начальник.

– Да видели мы этих специалистов, сутками не просыхали. Послушай, Александр, а где на карте этой мудреной можно увидеть Большую Елань?

– Вот она, рядом с заимкой, – сразу показал искомую область Саша. – Здесь все полностью под воду уходит, там же река Россоха, она поднимается, и залив километров на пятнадцать вглубь территорий уходит.

– И что, ничего не остается? – оторопел председатель колхоза.

– К сожалению, все пахотные земли и покосы оказываются под водой, – на вид бесстрастно ответил Александр, чувствуя, как его сердце от этой данности будто пошатнулось, а потом затрепетало, забилось, как подбитая птица.

– Неужели это я? – подумал в этот момент Бугров. – Неужели так спокойно могу говорить о вопиющей трагедии природы и горе тысяч людей, в числе которых я сам, и мои родители, и будущая моя семья? Через несколько секунд молодой мужчина совладал с собой и отчетливо расслышал крик женщины с последнего ряда.

– Как же так, они что, не знали, что мы здесь живем, почему под воду все земли пустили?

– Но ведь это же плотина, электричество, цивилизация, новые города, школы, институты, больницы, театры… – патетично начал отвечать Александр, но вновь выкрикнула та женщина.

– Не нужна нам эта ваша плотина, дайте спокойно умереть на родной земле!

На нее наперебой зашипели бабы.

– Ты язычок-то, Фекла, спрячь, – выкрикивала одна.

– Неровен час, неприятности схлопочешь, – пугала другая.

– Чего мне боятся, ну и схлопочу, – гордо выпятив увесистую грудь, как будто нарочно провоцировала народ Фекла. – Пора мне схлопотать. Четверо сыновей вместе с мужиком на войне полегли. От врагов чужую землю очищали, а свою не уберегли. – И разрыдалась несчастная Фекла так жалостно и так искренне, что уже никто не посмел с ней спорить.

Председатель колхоза Иван Андреевич разрядил обстановку. Повернувшись к жителям, он спокойно сказал.

– Перестаньте кричать, не для этого собрались. Послушаем власть, а после посоображаем, что нам делать, – и, повернувшись к Александру, спросил:

– Так куда нас переселять собрались?

– Вашу деревню и колхоз намечено переселить в Прибылово. Это место находится на берегу будущего моря. Сейчас там изыскивают земли, пригодные под пашню.

– Только начали изыскивать? – удивленно спросил кто-то из собравшихся.

– А с домами как? – послышался вопрос с другой стороны.

– С домами? – осекся Александр, понимая, о чем идет речь.

На мгновенье воцарилась тишина.

– Знаете… – докладчик помедлил с ответом, потом рубанул рукой и решительно продолжил, – да, здесь самая главная несправедливость к колхозникам. Объясню почему. Колхозные строения – это кооперативная собственность, а совхозные – государственная. Поэтому все государственные строения переносятся из зоны затопления силами государственных организаций и за государственный счет, а дома колхозников переносятся владельцами строений своими силами по утвержденной смете.

– Это правда? – Иван Андреевич недоверчиво посмотрел на Александра.

– Что правда?

– Мы свои дома должны переносить сами?

– Так прописано в законе, – сочувственно проговорил докладчик.

– Это что же за закон такой-переэтакий! Что б его леший побрал! Ты посмотри, Саша, на нас – много молодых-то? Нету их, война взяла, а те, что после войны подросли, разбежались, кто куда – всякими правдами и неправдами. Где ж найти силы? Тут же одни старики да калеки остались.

– Не знаю, Иван Андреевич, это тот вопрос, на который у меня пока ответа нет. Не знаю, – грустно заключил свои пояснения землеустроитель.

– А кто знает? – зло, как к врагу, стал обращаться к представителю власти председатель.

– Будем просить руководство области оказать вам помощь, – беспомощно оправдывался Александр.

– Эх-ма, мы будем просить. Так это кто кого просит? Они меня? Они нас – просят! – все больше волновался председатель. – На новое место они меня со всем колхозным скопом перенести должны и домики новые поставить. И поблагодарить, что согласились пожертвовать землей и могилами предков. Ты взгляни на наши дома: их разобрать можно, но уже не соберешь. По сотне лет некоторым, а фермы – их же только тронь, они в пыль превратятся.

В зале загудели, опять раздался резкий голос Феклы.

– Да пошли они, знаешь, куда. Не поедем никуда. Помрем до единого. Пусть дожидаются, а потом свой потоп тут и устраивают.

– Ты уж помирай одна, Фекла, а нам пожить хочется, – одернул ее мужичок в круглых очках, плотно прижатых к широкому носу и бровям.

– Чего ты вякаешь, очкастый, – начала заводиться не на шутку Фекла. – У тебя сил в сортир сходить нету, а туда же: жить хочу.

– Ну-ка, прекратите ругань! Фекла, умерь свой пыл, а то я вас обоих… – строго, но беззлобно пригрозил председатель.

– Чего ты, Иван, постоянно мне рот затыкаешь. Я тебе столько наговорю, что имя свое позабудешь.

– Да, тяжелый случай, тебя не заткнешь, но помолчи, пожалуйста, мы ничего еще не решили, – с улыбкой обратился Иван Андреевич к деревенскому витии в юбке.

Фекла что-то тихо продолжала бурчать, доказывать, прислушиваясь к разговору.

– Скажи, Александр, – Иван Андреевич для солидности откашлялся, понизил голос, – где же будут жить люди, если дома останутся здесь, или как они будут перевезены?

– Планом предусмотрена следующая схема переселения. Пенсионерам, по их желанию, могут дать квартиру в многоквартирном доме. Кто желает работать в совхозах, переедут в совхозные дома. О колхозах говорить нечего, тут все понятно, получится, как получится. Кто сможет – забирайте свои дома с собой, кто не сможет – выбирайте из предложенных вариантов.

– Значит, вашими планами предусмотрено всю деревню разбить на части, разделить людей, порвать дружеские и родственные связи? Жили все вместе – и старики и молодые, а сейчас их надо разделить по возрасту, по силам. Но это же невозможно, мы же одна семья. Она неделима как сердце, – буквально взмолился председатель колхоза, понимая, что его детищу на этом собрании, по сути, был вынесен смертный приговор.

– А как вы, Иван Андреевич, предлагаете?

– Я? – Председатель не нашелся, что ответить, долго молчал, задумчиво смотря на красную скатерть стола, гладил ее шершавой ладонью. Люди, затаив дыхание, не мешали ему думать.

– Знаешь, Александр Павлович, – наконец собрался с мыслями Зарубкин, – будь моя воля и власть, перенес бы я нашу деревню на новое место целиком, все дома и постройки, переселил бы всех сельчан, поставил бы ее у реки, в крайнем случае, на берегу вашего моря, но название ей бы не менял. Это как имя человека – дается на всю жизнь.

– Ты как сказку сказываешь, председатель, – вздохнула женщина в первом ряду.

– Очень жалко, что такое только в сказке бывает. Не могу знать, кто такие законы придумал, но нам на части делиться никак нельзя, мы ведь едины. Это как тело человека на кусочки разделить – и не будет человека.

– Как это, Иван Андреевич, вся деревня – одна семья, все – родственники? – удивился Александр.

– Да, вся деревня. А ты, Александр, что, не заметил, что у всех одинаковая фамилия? Только жены из других деревень, а мужской род один. Вот ты говоришь: старикам-пенсионерам отдельную городскую квартиру, – все более распалялся председатель, – а он к ней привыкать будет до самой смерти и не привыкнет. Много там особенностей: как включить электроплитку – вопрос, унитаз шумит, как паровоз, подвала нет – где же кладовую оборудовать? Холодильник – мечта молодых, запись на очередь – тоже очередь, потом жди годы, когда она подойдет, когда этот холодильник сделают. Многим старикам не дождаться. Да и сама квартира, чего говорить, – клетка, ни воздуха нет, ни простора. А в деревенском домище всем места хватает, а тут ни бани, ни погреба.

– Иван Андреевич, я ведь законы не пишу. Что есть, то и предлагается. Да и война разрушительная не так давно отгремела – не мне тебе напоминать, – резонно оправдывал ситуацию молодой начальник.

Председатель, вспомнив военные годы, посуровел, склонил голову, согласился с доводами специалиста, годящегося ему в сыновья. Сначала согласно покачал головой, потом помотал ею из стороны в сторону, как будто отрицая свою же мысль.

– Да, я понимаю. Только трудно понять мне, что в великой Сибири места не найдется для нашей деревеньки.

Александр не ответил, спорить с Иваном Андреевичем об этом не стал. А тот продолжал трудную тему, выражая силой голоса силу своих переживаний.

– Александр Павлович, ты там нашей власти расскажи о нашей просьбе. Ежели нас деревней не перевезут в любое место, то мы порознь не поедем. Вообще никуда не поедем, – с нажимом на последние слова вынес свое решение председатель.

Александр обвел взглядом лица людей, затененные сизым дымом от самокруток, люди доверчиво и пытливо смотрели на него, как на человека ответственного.

– Конечно, про вашу просьбу скажу, но нет этого в законе, чтобы целиком деревни на новое место переносить. Это прямо-таки археологическая операция какая-то будет. Сложно, дорого, нерационально.

– Так пусть выпустят такой закон, – опять встряла в разговор Фекла.

– Тише ты, чего кричишь, и так все слышно и понятно, – утишила ее соседка.

– Будем ждать, так и передайте, – выкрикнув еще громче, подвела черту под заседанием борющаяся за справедливость Фекла.

Расходились затемно, по дороге толкуя о новых местах, о переезде.

– Одно хорошо, сельчане не отвергли категорически переезд, не обрадовались ему конечно, но начали обдумывать ситуацию, которую не по их силам переменить, – подумал Александр.

Вечером в доме председателя, отпивая чай из граненого стакана с подстаканником, Александр спросил:

– Иван Андреевич, а если не разрешат переезд, как вы хотите, что делать будете?

– Плохо конечно, если не разрешат, что-нибудь придумаем, нельзя нам порознь. Войну пережили вместе, зачем сейчас-то нас разрывать по живому.

С этими словами надолго задумался председатель о том своем, что никогда в его жизни не отделялось от государственного. Его судьба и судьба страны – для него едины.

Река Илим – великая река, жизненно важная артерия в организме России. До окончания строительства Московского тракта – это основной путь на Восток, вглубь Сибири, к берегам Тихого океана. По Илиму шли лодки, дощаники, струги Ермака, Семена Дежнева, Ерофея Хабарова, Витуса Беринга, многих переселенцев и изыскателей. А славный град Илимск появился на географических картах до возникновения Иркутска. Он развивался как самостоятельное воеводство, как центр пушного промысла, пашенного земледелия, важный пункт на путях движения людей и грузов в Восточную Сибирь, Монголию и Китай. Илимск – это история России, сотканная из многих славных побед и известных имен.

Илим, как и деревня Зарубкина, располагающаяся в его устье и состоящая из одних родственников, тоже имеет множество речек-родственниц, которые справа и слева по течению впадают в его мощный поток, направляющийся к Ангаре. А та, капризница-красавица, не желая смешивать свою прозрачную, мягкую воду с илимской, тяжелой, известковой, медно-красной, много повидавшей на своем пути, устроила Симахинскую запруду. Однако с Илимом не поспоришь, не укроешься за порогами. Он прорвался к Ангаре шумно, каменистую преграду преодолел, дробя ее на мелкие камни, сам дробясь в брызги. Это самый большой и самый мятежный приток Ангары.

Александр Павлович, работая землемером, не раз проходил этот порог, направляясь в ангарские деревни Невон, Кеуль и Ката. У него и сейчас перед глазами стояла завораживающая картина природной мощи, неподвластной человеку. Какая-то неведомая сила изгибала Илим, бросала его на огромные валуны, рассекающие водный поток. Здесь все бурлило, пенилось, брызгало и шумело. И виденная однажды эта картина оставалось в памяти навсегда, как один из впечатляющих портретов природы.

Проснувшись в доме председателя колхоза, позавтракав нехитрой деревенской снедью, Александр спросил гостеприимного хозяина.

– Иван Андреевич, а лоцман на пороге в Симахина на месте?

– А ты чего, на Ангару собрался?

– Да, на Ангару, у меня дела есть и почты много.

Иван Андреевич, не ответив, задумался.

– Так что – его нет там? – повторил вопрос Александр.

– Вода упала в Илиме, отпросился он на неделю.

В разговор вмешалась жена председателя колхоза.

– Иван, там же у самого порога в рыбацком доме живет бригадир рыбацкой бригады.

– А ты почем знаешь об этом? – ревниво заинтересовался этой неизвестной ему подробностью Иван Андреевич.

– Но люди же знают, говорят.

– И что из этого? Нашему гостю надо ведь через пороги пройти, а не рыбу там ловить.

– Но он, говорят, и через пороги проводит катера и лодки, – как школьная отличница решила трудный вопрос жена председателя.

– А кто ответ держать будет, если что случится?

Жена потупила взор и замолчала.

– Вот то-то. Нечего тебе ответить. А отвечать буду я, голубушка, – ласково, но непререкаемо ответил жене Иван Андреевич.

– Почему отвечать будете вы? – удивился Александр.

– Лоцман приписан к нашему колхозу, а без него через порог ходить нельзя. Закон. И против него не попрешь, – улыбнулся Иван Андреевич.

– А давайте так решим эту задачку: я дойду до порога и постараюсь там договориться, чтобы почту отправили на Ангару, – рассудил свои действия Александр.

– Ну если так, Саша, то даю добро. Только будь осторожен, не хитри, чтобы от меня отвязаться. Симахинский он шумом бьет по голове, а за ним Затейский – самый кровожадный, сколько там народу потонуло – не счесть.

– Иван Андреевич, ходил я через эти пороги, когда землеустроителем работал. Твоя правда, с лоцманом ходил. Но и сейчас не боюсь. Даст Бог, к вечеру вернусь, – радостно проговорил гость.

– Не зарекайся, Александр, – по-матерински предостерегла молодого мужчину жена председателя.

Только во второй половине дня Бугров и моторист добрались на катере до рыбацкого дома. Действительно, вода в реке упала, потому шли потихоньку, чтобы не налететь на отмели, которые порой занимали половину ширины реки, из-за темного цвета воды было трудно определить фарватер.

Наконец под днищем зашуршала прибрежная галька, и катер остановился в нужном месте. Александр спрыгнул с носа, пытаясь оказаться на суше не замочив ног, но немного не дотянул и со всего маху плюхнулся в воду, окатившую его веером брызг. Из дома, выстроенного на самом берегу, вышел молодой мужчина, приветливо щурясь, пошел навстречу приезжим. Он был высок, рост увеличивала копна волнистых волос, в которых виднелись проблески седины, небольшая темная борода, закрывающая скулы и подбородок, придавала изысканность всему облику.

Его шаг был твердым, уверенным, казалось, что этот мужчина был когда-то военным. Руки его не болтались плетьми, а двигались в такт шагов.

Александр, смахивая капли воды с брюк и куртки, поджидал хозяина дома на берегу.

– Важные гости, вижу, к нам пожаловали, – подходя, басовито проговорил мужчина и, скривив губы в подобие улыбки, подчеркнуто холодно добавил:

– Очень рад. Даже не представляете, как рад вашему приезду.

Александр удивленно и внимательно посмотрел на незнакомца, в приветствии которого не почувствовал дружелюбия.

– А что, мы с вами знакомы?

Молодой мужчина скривил улыбку еще раз и пожал плечами.

– Может, вы меня с кем-то перепутали, уважаемый? – замечая в мужчине знакомые черточки, продолжил сопротивляться Александр.

– Нет, Александр Павлович, я вас ни с кем не спутаю, ваши портреты в нашей газете печатаются почти еженедельно.

– А… вы про это, да, печатаются, такая популярность связана с моей работой.

Таинственный хозяин, перекрикивая гудящий порог, пригласил посетителей в дом.

– Пойдемте, гости, под защиту стен и крыши, а то через пять минут глотки сорвем.

В доме было умиротворяюще тихо, шум порога не мог пробить толстые бревенчатые стены и тройные рамы окон, которые не снимали даже летом.

Когда расположились по лавкам возле длинного, сколоченного из досок стола, хозяин дома с подчеркнутым уважением спросил приезжих:

– Чай? Или желаете подкрепиться покрепче?

– Только чай, – сдержано ответил Александр. – Но сначала давайте познакомимся.

– Давай, Саня.

– Саня? – удивился Александр. – Так меня только в детстве звали.

– Вот видишь, значит, не забыл.

– Но я-то тебя узнать не могу, – от беспамятства стукнул ладонью по столу Александр Бугров.

– Наверное, я подрос, и бородой обзавелся. Ладно, томить не буду: звать-величать меня Юрий Макаров.

– Кто? – Александр даже подскочил на месте. – Не может быть, Юрка, это ты!?

– Да, я.

– Столько лет не виделись! – радостным тоном вскричал Александр.

– Ну уж не так и много по меркам вечности, – снисходительно и явно недоброжелательно произнес Юрий.

Александр подошел к другу детства, раскинув руки для объятий, но тот сделал вид, что нежного жеста не заметил.

– Ты чего? Сердишься на меня? – попытался уточнить обстановку Александр.

– Саня, спасибо скажи, что при встрече по морде не дал.

– Это за что? – опешил мужчина.

– А то ты не знаешь?

Александр, пожав плечами, удивленно посмотрел на Юрия.

– Тем хуже для тебя, что не знаешь, что делаешь, – голос Юрия приобрел металлические нотки, и Александр почувствовал, что дело, действительно, может дойти до драки. Он подавил все свои негативные эмоции и все еще дружелюбно попробовал уточнить:

– Что же я такого делаю?

– Врагам нашей родной земли служишь! – выкрикнул Юрий, насупившись.

– Не пойму я нашего разговора, Юра, объясни, – все еще учтиво и сдержанно Александр пытался спасти беседу.

– Не понимаешь, тогда пей чай.

Юрий поставил на стол большой пузатый чайник, расписанный крупными синими и красными цветами и веточками с золотыми листочками. Приоткрыл крышку. Сладко пахнуло разнотравьем и ягодами, Александр определил иван-чай, малину, смородину. Вместе с кружками хозяин принес из закутка, где стояла русская печь, похожую на распластанную камбалу тарелку с шаньгами и пирогами.

– Ты что, сам стряпней занимаешься? – с улыбкой спросил хозяина моторист катера.

– Мне нет нужды этим заниматься. Утром деревенские принесли, угощайтесь. Пироги вкусны, начинки разные – и капуста, и ягода, и рыба.

Юрий заботливо налил всем, включая себя, душистого чая, гости молча наслаждались напитком и деревенской стряпней.

Александр, однако, чувствовал нарастающее волнение, он не любил недомолвок, поэтому, не закончив чаепитие, поставил кружку на стол и, глядя прямо в глаза друга детства, спросил:

– Юра, а каким врагам я служу?

Тот как будто бы ждал этого вопроса, ответил мгновенно:

– Тем, кто рушит наш исконный мир – Илим, деревни, что прожили на белом свете больше трехсот лет. Тем, кто пашни, луга сенокосные намеревается потопить.

– Но откуда ты взял, что это враги? Они наши соотечественники, такие же советские люди.

– Ты думаешь, что советские люди не могут быть врагами своей родины. Разве у нас мало предателей сидит в лагерях и тюрьмах?

– Но это другие случаи. Это печальные исключения из русского народа.

– Да такие же. Полицейские, что служили у фашистов в войну, были тоже советские люди.

– Так ты меня сравниваешь с этими палачами? – вспылил Александр, и его лицо от возмущения и обиды запылало.

– Не сравниваю, а отвечаю на твои вопросы. Зачем ты согласился и пошел им прислуживать? Они ведь знали, кого брать в услужение. И ты не отказался, согласился нашу красивую землю губить.

– Это ты метафорами мыслишь, знаю твои поэтические пристрастия. А у меня обычная работа. Нелегкая, все время командировки и встречи с людьми в домах, сельсоветах, клубах, на фермах, порой на полях и сенокосных угодьях.

– Пусть бы это делали чужие люди, но не ты, человек, которому я верил, – сердито выпалил Юрий.

– Но я ведь сделаю это лучше, бережнее, с любовью к своей земле и ее людям, – смягчив интонацию, попытался объяснить ситуацию Александр.

– А другие, неумелые, не смогли бы ничего сделать и потоп бы остановили, – категорично парировал Юра.

– Потоп не остановить, это государственное решение, и он не зависит от того, кто будет агитировать за переселение.

– Ты ошибаешься, Саня, все зависит от людей, от каждого из нас. Как можно помогать деятелям, кто решил где-то там, в Москве, твою землю уничтожить, – упрямо не сдавался друг детства.

– Неужели, Юра, ты не понимаешь?

– Что я не понимаю?

– Когда построят электростанцию, появятся новые города, железные дороги, расцветет наш край, возмужает, – вдохновенно убеждал его Бугров.

– Расцветет, говоришь? А меня об этом спросили, со мной посоветовались, а мне нужны твои города такою гибельной ценой, – со слезами на глазах отстаивал свою правду оппонент.

– Решение приняли на самом верху, там все оценили, работали ученые.

– Ты просто чужие слова пересказываешь по привычке. Или присутствовал, когда они оценивали?

– Да ну тебя, Юрка, я тебя не узнаю, – с сожалением проговорил Александр.

– Не нравится, Саня, терпи. На собраниях, которые ты проводишь, таких слов не услышишь. У нас начальства боятся, вот и помалкивают наши бедные земляки.

Бугров почувствовал правоту в словах друга детства. Конечно, таких откровенных разговоров не было, стычек и скандалов тоже, но кто-то однажды прострелил борт его лодки. Александр и сам всегда испытывал чувство вины, мысленно оправдывая свою работу и себя; те, кому он помогал, переживали за себя и свои личные потери, а ему приходилось переживать за все: и за себя, и за каждого человека. Кому нужны его объяснения и переживания? Даже Юрка, старый приятель, после долгой разлуки расспрашивает не о семье, не о здоровье, а сразу врагом называет.

А ведь в эти трагические времена Илим и деревни на его берегу стали роднее и любимее, чем прежде. Их беззащитность была настолько очевидна, что Александр неоднократно ставил под сомнение свою миссию. Слова друга сильно его задели и обидели.

Он, отодвинув чашку, молча встал из-за стола, вышел на улицу, сел на завалинку у входа. Юрка, так же молча, вышел следом, опустился рядом. Взоры друзей, устремленные на реку, скрестились как шпаги на ее волнах. Стиснутый берегами Илим пытался выбраться из западни, будто цирковой силач из цепей. Плевался белой пеной, кидался камнями, шумел так громко, что перекрывал все другие звуки.

– Пошли, Саня, в дом, – крикнул Юра, – здесь не поговоришь.

– Иди, я сейчас приду, остужу немного сердце и голову от твоей критики, – прокричал в ответ Александр.

– Уже месяц как вода в Илиме упала, – пояснил Юра, когда все вновь собрались в избе, – поэтому, если необходимо перейти порог на катере, я постараюсь помочь, но за счастливый итог не ручаюсь. Могу перейти на своей казанке. И свозить куда надо. Если у вас почта в ангарские деревни, то утром оттуда будут рыбаки, вместе пойдем на ямы сети ставить. Они утром почту заберут и развезут по деревням.

Общим советом решили порог не переходить.

– После хорошего дождя приезжайте, – со смешком посоветовал немного успокоившийся Юрий.

При расставании Александр все-таки поинтересовался судьбой друга детства.

– А ты-то как здесь оказался?

– Где тут? – переспросил тот, затягивая ответ. – В этом рыбацком доме я временно. Мы дежурим по очереди, вот как тебе приехать, аккурат, моя очередь подошла.

– А в эти края как попал?

– Это еще проще. Ушел в армию, взяли на флот, прослужил больше четырех лет. Пока служил, мама и дед померли. Сестры замуж вышли и улетели вить счастливые гнезда в большие города. Пришел я из армии, ужаснулся разрухе. И дом в деревне, и зимовье в ухожье вот-вот рухнут. Стал порядок наводить. Встретил Аню Карнаухову, ты должен ее помнить, ведь в одном классе учились.

– Аню, конечно, помню, – искренне порадовался счастью друга Александр.

– Ну вот, поженились и уехали к ее родителям в Кеуль. Учитывая мой морской опыт, стал командовать рыболовецкой бригадой. Сейчас сынок родился, Сашкой назвали.

– Сашкой! – восторженно воскликнул Бугров.

– А ты чего, против?

– Мне-то зачем против быть. Наоборот, в радость такого тезку заиметь, – широко улыбаясь, ответил Александр.

– Вот так и живем, газеты читаем, там ты иногда нам рассказываешь, как будет хорошо илимчанам в Железногорске, в Рудногорске. А ведь они народ битый, и с белогвардейцами Каппеля сражались в Гражданскую, и фашистов били в Отечественную, и погибали безропотно за Родину. Больше всего их погибло под Москвой и Ленинградом, в Сталинградской и Курской битвах, под Орлом и Смоленском.

Юрий задумался, помолчал, потом продолжил свой монолог:

– Хорошо, что мы в твои планы не вписываемся. Правда, и у нас могут наступить перемены, про Богучаны речь пошла. Но нескоро, надеемся. Хотя Ангара там заманчивая, широкая, как море. А как ты, Саня? Что про себя не рассказываешь?

– Ты же говоришь, что про меня все в газетах написано.

– Я про личную жизнь спрашиваю.

Александр заметил неподдельный интерес друга.

– Личное, говоришь? Да у меня с этой работой все перемешалось: и личное, и общественное. Иногда хочется все бросить и уйти. Но не могу, Юра. Работа моя связана не только с переселением людей. Мне приходится заниматься отводом земли для леспромхозов, для горно-обогатительного комбината. Трудно, но интересно. И дома все ладно. Молодая жена радуется нашим коротким встречам, она меня понимает и не оспаривает мой выбор, Юра. Так-то.

– А ты про нашу клятву на Красном Яру помнишь? – понизив голос, выразительно сказал Юрий. – Для меня это одно из самых памятных событий в жизни.

– Помню, конечно, наше глупое детство, и тот день не забыл, – смущенно откликнулся Саша.

– Нет, Саня, я тот день не связываю только с детством. Мы тогда из детства уходили, вступали во взрослую жизнь. И я этой клятве верен. А ты?..

Приятели опять замолчали, минут пять не глядели друг на друга, ничего не говорили. Моторист с матросом уже занесли пакеты и мешки с почтой в дом.

Не дождавшись ответа своего успешного в карьере и в жизни друга, Юра, удрученно вздохнув, стал прощаться.

– Пора, Саня. Дай Бог, встретимся еще.

– Будь здоров, Юра, теперь знаю, где ты, в случае чего за помощью обращусь. Не откажешь? – как будто повеселев в связи с окончанием неожиданного свидания с прошлым, спросил Александр.

– Через порог провести, почту доставить до ангарских деревень, в таких делах всегда можешь на меня положиться, – сдержанно пообещал друг.

На прощание друзья все-таки обнялись.

В здешних краях времена года сменяются резко, быстро, мелькают, как картинки в калейдоскопе. Лето коротко. Осень – ненастна. Зато зима хозяйствует почти полгода, расталкивая осень и весну своими острыми ледяными локтями. Еще нежишься в солнечных лучах, а первые снежинки уже нацелились на землю, ночные заморозки тащат вслед за собой устойчивые дневные морозцы.

Илим дольше всех борется с зимой за свою свободу, сопротивляется изо всех сил. Но и его в конце октября укрощает белая льдистая пелена. И образуется для всех широкая, ровная дорога, соединяющая деревни, заимки, покосы, весь здешний мир.

Командировки у Александра в это время стали постоянны. Бывало, неделями его не видели дома. И все это время: встречи, переговоры о домах, пригодных к переносу, о пенсионерах, о новых колхозах и совхозах. Однажды, по возвращении из очередной поездки, Бугров был вызван к председателю райсовета. Тот кивнул головой, вместо «здравствуй» спросил:

– Александр Павлович, вы давно в колхозе Зарубкина были?

– У Зарубкина бываю. Разговор о переселении вели летом, потом перед ледоставом заезжал. Правда, жители все на хозяйстве – на гумне и скотном дворе. С председателем перекинулись парой слов, и я уехал на Ангару.

– Ушли люди из Зарубкина, все ушли, – сообщая это известие, начальник поморщился, как от лимона.

– Что значит ушли? – оторопел Бугров.

– Об этом я тебя хотел спросить, чем же они были так недовольны, что ни в райком, ни в райсовет с жалобой не пришли, а встали и ушли? Чем ты их так застращал?

– А куда ушли? – продолжал задавать односложные вопросы расстроенный Александр.

– Можем только догадываться. Одно могу сказать – не к Черному морю потопали, а на север, в Якутию, подальше от нас. Органы сейчас уточняют.

– И что, никому не сказали о своем уходе?

– Нет, почему же, председатель Иван Андреевич Зарубкин зашел в райсовет, передал ключи, документы, печать и был таков. Скот они соседнему колхозу отдали. Технику, что другие хозяйства не взяли, заперли в сарае. С государством они по всем статьям рассчитались. Честные люди.

– А разве так можно?

– Что можно?

– Встать и уйти.

– Кто его знает? Можно – нельзя? Ушли-то одни старики, молодые раньше разлетелись.

– А вернуть их нереально?

– Догони, поверни, предложи взамен дворцы.

– Они просили-то малость: всю деревню переселить на заимку. Хотели все вместе жить до самой смерти, – жалостливо оправдывал своих подопечных вконец расстроившийся Бугров.

– Ну вот теперь они все вместе, как хотели, до самой смерти, – с издевкой проговорил начальник и тут же строгим тоном приказал:

– Александр Павлович, прошу посетить деревню в ближайшее время.

– Хорошо, – ответил Бугров, не задавая лишних вопросов.

На другой день он отправился в деревню Зарубкина.

Всю дорогу ему не давала покоя мысль: почему? зачем они так поступили? Неужели это он виноват: не поговорил с людьми по душам, рубанул с плеча, запугал стариков? Добрался Бугров до деревни в полдень, оставив лошадь внизу, у реки. Накинув поводок от узды на корягу, к которой летом привязывали лодки, с трудом поднялся по скользкому угору на деревенскую улицу.

Вьюга утромбовала снег, мороз превратил его поверхность в гладкий, зеркальный наст, слепяще отражающий солнце. Искристые лучики источали и клочки снега, зацепившегося за ветки деревьев, разлегшегося на крышах домов и амбаров. Чистейшее сияние и звенящая тишина заполнили пустые улицы, уже занесенные снегом. Деревня казалось прекрасной покойницей, укрытой белоснежным саваном.

– Красиво сверкают на солнце заснеженные деревья, – отметил про себя Александр и с огорчением подумал: – Но чего же я хочу здесь увидеть? Зачем мне надо было сюда ехать, когда все ясно, не осталось никого. Как же это они так быстро смогли подняться и исчезнуть без следа? По-партизански. А ведь среди жителей деревни немало участников войны, наверное, навыки оттуда, с боевых полей, – оправдывал себя Александр, наслаждаясь красотой и тишиной. Он хотел было уже возвращаться к реке, как в конце улицы заметил идущий из трубы дым. Даже не дым, а светлую тоненькую витиеватую ленточку над заснеженной крышей. По опыту Бугров знал, что так горят в печи березовые дрова. Значит, в доме есть живая душа. А вдруг беглые? Уж с ними-то встреча совсем не к месту.

Александр, поскрипывая морозным снегом, не спеша, стараясь издавать как можно меньше шума, пошел по улице, предусмотрительно оглядываясь по сторонам, понимая, что на фоне белого снега он виден хорошо, как летний заяц.

– Удобная я сейчас мишень для любого охотника, – усмехнулся про себя Бугров.

За несколько домов до искомого навстречу к нему с лаем подбежала собака. Но вместо того, чтобы вцепиться в незваного гостя, только прыгала вокруг, звонким лаем нарушая тишину. Скрипя то ли коленками, то ли подошвами огромных валенок по морозному снегу, из калитки появился старый дед, дребезжащим голосом прикрикнул на собаку.

Та, поджав хвост и повизгивая, попятилась к хозяину, не упуская из вида незваного гостя.

– Иди, иди, защитница, – замахал дед рукой на собаку.

Та послушно выполнила его приказ и скрылась во дворе, время от времени показываясь в проеме калитки.

– Ты чего, испугался моей псины, что ли? – поддел дед Александра. – Заходь, гостем будешь. Видишь, как нас замело, так что гости для нас как праздник.

– Добрый день, дед, – поздоровался Александр, перешагивая порог избы.

– Добрый, добрый, проходи, рассказывай, с чем пожаловал, – проскрипел дед.

Изба была небольшая, состояла традиционно из залы и отгороженной перегородкой кухни. К боку русской печки притулилась чугунная буржуйка, топилась только она, пропуская в комнату слегка горьковатый дым. Было тепло, но из-за закрытых ставнями окон темновато. К радости и удивлению Александра дед в избе был не один. Из кухоньки вышла худенькая старушка в толстой вязаной кофте, в повязанном на голову платке. Она быстро просеменила к столу, зажгла керосиновую лампу. При свете лампы Александр увидел застеленные пестрыми половиками полы. На стене между окнами висели часы в резном деревянном обрамлении, над часами расположился репродуктор – большое круглое колесо, обтянутое черной тканью. Еще довоенный.

– Присаживайтесь, – дед указал искореженной от трудов кистью руки на лавку, – звать-величать-то как?

– Александром, я у вас был прошлым летом, в клубе собрание проводил. Помните?

– Не помню я, головенка моя совсем «варить» перестала, – ответил без жалости к себе дед и сел напротив гостя, по-птичьи остро, внимательно и осторожно поглядывая на него.

– А чего в деревне пусто, где люди-то? – нетерпеливо задал мучивший его вопрос Александр.

– Так ушли все, – безразлично ответил дед.

– Куда ушли-то?

– Черт ее знает, куда? Далеко, сказывали, собираются.

– А вы почему остались? – глядя с восхищением на смелых зимовщиков, поинтересовался Бугров.

– Некуда нам идти, да и за деревней пригляд нужен.

Александр заметил, как разгорается в старике сила голоса, формируется в голове ясная мысль.

– Как же вы одни-то? Боязно, поди? Да и в чем ваш пригляд состоит? – продолжая удивляться и восхищаться, Александр засыпал вопросами своих новых знакомых.

– Кого боятся, кому мы нужны? Соседи из Симахиной приглядывают за нами, смотрят, живы ли, керосинчику, муки и рыбешки подбрасывают. А мы за деревней смотрим. Если от нее глаз человек отведет, она сразу осядет, загрустит, как потерявшийся ребенок, заплачет и упадет на землю. А с нами ей веселее. Да что разговоры разговаривать, давай, молодец, чайку попьем.

Александр радостно кивнул головой, надеясь, что за чаем дед расскажет историю исхода людей из деревни.

– Пелагея, – крикнул дед, глядя в сторону кухни, – ставь чайник на стол.

Бабулька, сидевшая рядом, кокетливо ткнула деда острым локотком.

– Илья, чего кричишь, я же у тебя под боком устроилась.

– Прости меня, не заметил. И к чаю красную рыбку не забудь, милая.

– Хорошо, хорошо, все, что просишь, принесу, дедушка, – мелодично, по-девичьи произнесла старушка.

– А рыбка красная откуда? – продолжал удивляться Александр.

– Ангарская стерлядочка, вкусная. Это нам Юрка Макаров гостинцы с попутчиками присылает. Сам раза два был, но сейчас домой в Кеуль укатил.

– Макарова я знаю, – обрадовался Александр той мысли, что вот так неожиданно пустота наполнилась людьми, связанными между собой любовью и заботой.

– Юрку все знают и на Илиме, и на Ангаре, он мужик стоящий, – разговорился дед Илья, но бабка Пелагея со своими женскими заботами вклинилась в разговор:

– Илья, с молоком чай-то будем пить, али как?

– А чего ты меня спрашиваешь, гостя спроси.

Александр понял, что требуется его согласие, развел руки, как будто собрался обнять старичков, и пояснил:

– Да я любой чай люблю, какой вы употребляете, такой и мне сгодится.

Через пять минут на столе появился видавший виды большой медный чайник, из носика которого струился витиеватый пар.

«Как тот дым, что вьется над трубой, – подумал Александр. – Все-то в этом мире связано, подобно, потому, наверное, и прочно».

Посередине стола расположилась тарелка с бруснично-красными ломтиками деликатесной рыбы. Даже в избяном полумраке они искрились, как снег на улице. Аромат, исходивший от рыбы, тоже напоминал запах лесных ягод. А на самом деле это был аромат таежной реки, настоянный на травах, пропитанной духом прибрежных пшеничных полей. Все закольцовывалось в этом чудном мире, все связывалось накрепко, на века.

– Ну, чем богаты, тем и рады, – смущенно пригласил дед Илья к чаепитию.

И все-таки Александру не терпелось расспросить стариков об ушедших людях, но он робел, понимая, кто в этом доме хозяин.

Дед Илья и начал:

– А ты куда, мил-человек, путь держишь?

– До деревни Ката нужно добраться.

– Да, путь не близкий. Бывали времена, когда и мы на Ангару проскакивали, но если вода на порогах позволяла. Я тогда помоложе был, у меня в Кате приятель живет, Савелий Карнаухов. Увидишь, привет от меня передай.

– Конечно, дед Илья, обязательно передам, я там бываю. Но, однако, скажите мне, куда все-таки деревенские девались, и почему вы остались?

– Мы-то? Я же сказал – деревню сторожим. – И тихо проникновенно добавил: – А еще Михаила ждем, сына нашего.

– А где он?

– Знали бы где, сами за ним пошли. В фронтовой повестке написано, что «без вести пропал» на войне. Повестка пришла, но не верю я, не такой у нас Мишка. Ждем. Трое сыновей у нас было. Двое погибли под Сталинградом, а Мишка позднее ушел.

– Столько лет, дед Илья, после войны прошло! Не напрасно ли ждете? – горько вздохнул Бугров.

– Нам торопиться некуда. Пока живы, ждем и ждать будем. Зачем нам уезжать, а вдруг он вернется, а нас нет. С сыном на родной земле нужно встретиться, а не на чужбине.

Старик устало прикрыл глаза покрасневшими веками, из-под которых показалась слеза.

– Кто же в деревне еще остался?

– Никто. Мы одни. Все ушли с Ванькой.

– А куда ушли-то?

– В Якутию, на Лену. Там пустая деревня стоит, – дед подробно, как на уроке в школе, спокойно разъяснял гостю недавнюю историю гибели этого старинного поселения.

– А чего здесь-то не остались, до затопления еще далеко? – показал рациональность своего начальственного мировоззрения этим вопросом Бугров.

– А леший его знает. Решились после приезда начальства из района. Наши-то просили перевезти дома на Николаеву заимку, не разрешили. На Большую Елань хотели, тоже отказом ответили. Сказали, что будут всех расселять поодиночке. Стариков в городе поселят с ванной и горячей водой, молодежь по колхозам и совхозам распределят. Как же можно так, рвать на куски деревню, тут почитай все родственники? Не понимаю, почему на такой богатой сибирской земле места поближе не найдется, куда дома можно перевезти? Обязательно надо за тридевять земель угнать, да еще и разделить. У каждой семьи хозяйство, огород и скотина. Что ж так не по-людски, пойдите навстречу людям, если так вам приспичило потоп устроить.

Дед Илья, опять сомкнув веки, обиженно замолчал. Александр задумался. Бабка Пелагея пододвинула ближе к гостю скромную трапезу.

– Илья, не заговаривай гостя, а то у него совсем остыл чай, – сделала выговор деду супруга.

– Пей, пей, мил-человек. Я не заговариваю, он спросил, я ответил, – корявой трясущейся рукой дед указал на медный, еще не остывший чайник с чаем.

Александр молчал, чувство негодования на свое участие в этой человеческой трагедии разрасталось в сердце. Сначала он хотел поспорить с дедом, объяснить все производственной необходимостью, светлым будущим, произнести заученные фразы, обелить начальство. Но вдруг понял, что дед Илья прав. Что виноваты бессердечные люди, районные власти, для которых свои намеченные на бумаге планы дороже людских судеб.

– Не страшно вам здесь одним, дед Илья?

– Да вроде ничего. Сейчас волки покоя не дают. Хорошо, хлев надежный, силенок не хватает у них раскатать его. Парочку пристрелил. Скоро весна наступит, отстанут, в лесу еда появится. Я бы с ними своими запасами поделился, подкормил, тоже ведь живые существа, жалкие, но у нас у самих нет ничего лишнего, – покачивая в такт своих слов головой, объяснял свое житье дед.

Александр не переставал удивляться милосердию этих обездоленных людей, запасу их терпения и любви, на которой только и держится великая Русская земля. Ему хотелось обнять этих стариков, выразить свое к ним уважение. Но он почему-то не смог сделать и этого.

– Ну что, хозяева дорогие, спасибо вам. Пока светло, до Си-махиной доеду. Проводи меня до лошадки, дед Илья, у меня там заварка чая хорошая, магазинная и хлеб «кирпичный» из районной пекарни. Думаю, вам пригодится.

Попрощавшись с бабкой Пелагеей, Александр вышел на улицу, дед Илья загонял собаку в амбар.

– Ишь, раздухарилась, – добродушно поругивал ее старик, – показухой занимается, делает вид, что сторожит хозяйский дом. А сама? Как волки завоют, хвост поджимает и в угол прячется.

Они вышли на улицу умирающей деревни. Вдруг тишина как будто лопнула от резких оглушительных выстрелов.

Александр вздрогнул, остановился, прислушался в направлении прозвучавших звуков.

– Что это, дед Илья? Кто это стреляет?

– Мороз, мил-человек, мороз стреляет. Завсегда так, от мороза лопаются стволы деревьев. Неужели никогда не встречал такого? Ты же сибиряк, знать, молод еще.

– Да встречал, конечно, просто от неожиданности подумал о настоящих выстрелах.

Они попрощались, договорившись, что на обратном пути Александр побывает у стариков.

– Будем ждать, мил-человек, будем ждать. Обязательно приезжай, – с детской доверчивой улыбкой сказал дед Илья. Но вдруг, сделав шаг в сторону угора, повернулся, вплотную подошел к Александру и прошептал: – Послушай меня, мил-человек. Неужель, земельки у нас на Илиме мало?

– Земли много, дедушка, – как ребенку, которому поясняют, почему ему не купили игрушку, ответил Александр.

– Тогда ж чего нашу деревню рядом-то с морем или водой не поставить?

– Деревню-то, может, и поставишь, место можно найти. А как дороги, как покосы, пахотные земли, их-то откуда возьмешь?

– А там, куда переселяют, они есть?

– Там делают.

– И тут и покосы, и земли можно найти, для этого не экспедиции, а нас бы попросили, мы всё знаем. А насчет дорог, Илим у нас был главной дорогой, триста лет мы на его горбу ездили, ничего, выдержал.

Александр промолчал, что скажешь умудренному жизнью человеку. Они еще раз попрощались, и сани заскользили и заскрипели по льду Илима.

Зимой день короткий, за несколько километров до Симахиной солнце скрылось за горизонтом. Но воздух был еще прозрачен, небо темнело не спеша, медленно, как лампочки в театре, разгорались звезды. Луна заигрывала с Илимом, повторяя на небосводе его земной путь.

Александр, сидя в санях под теплым тулупом, ощущал холод. Но он шел не снаружи, а изнутри, из его озябшей от вины души. Получается, что он, Александр Бугров, отличный специалист, работающий на износ, всем сердцем любящий свою сибирскую землю, виноват в бегстве людей из деревни, в человеческих трагедиях. Вспомнилось то роковое собрание: колхозники слушали его, интересовались, спорили, а думали, оказывается, иначе.

А он отмахнулся, решил, что объяснение о невозможности разлучиться – это придумка, хитрость, чтобы остаться на родной земле. А оказалось, истинная, глубинная, святая правда. Он, как представитель власти, должен был со специалистами проверить возможность перевоза домов на Николаевскую заимку или Большую Елань. Тогда такая мысль даже не пришла ему в голову, потому что он работал по утвержденной программе, по распоряжениям всяких главков. То есть работал только по карте, а о том, что должен был работать для людей, что за бумажной картой стоят реальные судьбы, не подумал.

Нет, государственники со своими прожектами не виноваты, они далеко, они теоретики. Виноват тот, кто не прочитал в глазах своих земляков мольбу о милосердии, не услышал крик их сердец о помощи. Значит, виноват только он, сибиряк Александр Бугров.

4

С чувством вины и понимания своих прежних ошибок Александр Бугров остался работать на прежней должности. Сначала хотел все бросить и уйти, уехать в другие места. Потом подумал, что на его место может прийти неизвестно какой сорвиголова, захочет выслужиться перед начальством, таких дел натворит, что никто и никогда не сможет исправить. Решил остаться. Что-то изменилось в его отношении к миру, к людям. Может, совесть стала управлять им, а не он совестью. Да и к илимчанам пригляделся повнимательнее. В своем большинстве – это народ молчаливый и терпеливый. Врать – боится, просить – не обученный. Люди уже свыклись с мыслью, что под воду уйдут больше тридцати илимских деревень вместе с пахотными и луговыми землями, лесами и кладбищами. Все, что здесь срасталось, поливалось потом и слезами, более трех веков жило целесообразной, выверенной, подчиненной природным и человеческим законам жизнью, станет илистым дном рукотворного моря.

Бугров научился спорить с начальством, отстаивать интересы своих подопечных, которым предстояло пережить самое страшное – увидеть, как сжигают их дома.

В райсовете у заместителя председателя Александр долго отстаивал свой план работ, уговаривал, пояснял, спорил о составе бригад по сожжению деревень.

Иван Перфильевич не понимал перемены, произошедшей в молодом человеке.

– Ну чего ты, не пойму я тебя. Когда деревни сжигали под дно Братского моря, наняли бригады зэков, и все было сделано вовремя, без слез и соплей.

– Но ведь зэки только дома палили, – парировал Бугров, – а я о кладбищах беспокоюсь, и люди переживают, хотят забрать с собой могилы предков. Захоронения обязательно нужно перенести на новое место, чтобы родственники хоть иногда могли наведываться.

– Долго думал, паренек? Это ты мне предлагаешь кладбищами заниматься? Может, по косточке скелеты переносить станем?

– Если понадобится, станем. – Жестко парировал черный юмор начальника Александр. – Вам известно, что в Братске многие оставленные кладбища размыло, и плавали гробы по морю?

– Брось ты ужасы старушечьи повторять. Может, и был один-два таких случая, но нельзя устраивать из них вселенскую трагедию.

– Надо чтобы не было ни одного подобного случая. – Александр продолжал на повышенных нотах разговор с начальником.

– Необходимо бульдозерами хорошо загладить это место, тогда не размоет, – убедительно пробасил «битый» управленец.

– Иван Перфильевич, но это же наши люди! – вскричал Бугров. – Они просят самое необходимое, чтобы по-людски, по совести все было сделано.

– Не бомби меня высокими словами. Не забывай, что есть план, есть деньги под него, и лишние затраты никто нам не позволит. Каждая копеечка на счету, – бил своей «правдой» доводы Бугрова начальник.

– Иван Перфильевич, по затратам я с дирекцией ГЭС договорюсь, а по времени уложимся. Сам контролировать буду – не за счет рабочего дня, а за счет сна и выходных.

– Ишь ты, какой хваткий у нас стал. Председатель райсовета с дирекцией не может договориться, а ты… – Он высокомерно посмотрел на Александра, но тот вдохновенно продолжал:

– Я договорюсь, но при этом мои условия надо выполнить.

– Еще и условия? Ты мне ставишь условия? – рявкнул начальник.

– Я решил, что бригаду санобработчиков возглавит зам. начальника милиции Погодаев Николай Васильевич.

– Он-то об этом знает?

– Конечно. А в бригаде будут все местные мужики. Поджоги и перенос кладбища они выполнят бережно и в срок.

– Ой, Александр, загонишь ты меня в гроб раньше времени, – прикрылся банальной фразой начальник и с сожалением добавил:

– Сейчас времени уйма уйдет на определение новых мест захоронений. Везде опоздаем, все задержим, сроки нарушим. Достанется нам всем от… – он пальцем показал в потолок, точно не представляя, от кого могут последовать наказания.

– Да нет же, эти места уже определены, и земли отведены, как и положено по закону.

– А опросы, кто желает перенести, кто не желает, сделаны?

– Иван Перфильевич, все сделано.

– Тогда – вперед. Смотри, не подведи, – с облегчение окончил беседу начальник.

Первая деревня, которая оказалась на пути прогресса, была деревня Бугрово: родина предков Александра, да и сам он провел там немало времени у дедушки с бабушкой. Деревня была красивая, старинная, стояла на высоком берегу. Она была первым опытом регулярной, с учетом особенностей местного ландшафта, застройки. Вдоль реки протянулась одна ее улица, на которой не тесно расположились дома, срубленные надежно, на века, украшенные добротными глухими воротами с козырьками, на них для красоты делался филенчатый рисунок, на каждой створке и калитке разный. По одну сторону от ворот – дом, по другую – амбар, а в глубине – хозяйственный двор с постройками для скота и, конечно, с сеновалом. Деревня казалось похожей на все илимские поселения, однако села отличалась друг от друга. Люди вкладывали в украшение своего быта все свои таланты, душу, любовь.

Александр шел по деревне со щемящим чувством невозвратной потери, с настроением вечного прощания. Вот дом его деда, ему, наверное, больше ста лет. А рам в окнах уже нет, растащили. И смотрит дом на наследника пустыми глазницами окон, жалостливо, с укором.

Подошли соседи. Поздоровались с земляком.

– А вы как здесь оказались? – без привычной улыбки, грустно спросил Бугров.

– Мы приехали для решения дел по перезахоронению.

– Да, да, правильно, – безразличным тоном ответил Александр, думая о том, с чего начинать плановое разорение родного гнезда.

Позвал бригадира.

– С чего начнем, Николай Васильевич? – заторможено спросил Александр.

– Известно с чего, с кладбища, – бойко ответил бригадир.

– Тогда начинайте, – распорядился Бугров, добавив, – без меня.

– Справимся быстро, – сказал Николай Васильевич. – Могилки все подготовлены, осталось старые вскрыть, думаю, до вечера управимся.

– Пожоги единовременно делать будем? – спросил Бугров, осекшись: в горле встал ком, слезы обожгли веки. Он вовремя отвернулся от собеседника, который продолжал рассказ о плане работ.

– Нет, Александр Павлович, деревню запалим завтра утром.

Ранним утром небо заволокло черными дымами, потянуло гарью. Это горело Бугрово. Александр взяв факел у рабочего, решил поджечь родовой дом сам. Но бригадир вовремя его остановил.

– Ты чего, Александр Павлович, охренел, что ли? Нельзя губить свой дом самолично, вечно не простишь себе. Иди к реке. Здесь будет жарко.

Александр, ссутулившись, пошел по улице, идущей вдоль реки, но не оглянуться не мог. Дома горели дружно, языки пламени пожирали деревню его детства, над которой сегодня даже солнце, казалось, обгорело. Природа не могла противостоять зловещей людской деятельности.

В некоторых усадьбах высоко полыхают деревья. Летят с их крон огненные искры, поджигая траву.

Несколько часов назад птицы здесь устроили прощальный концерт. Сейчас не слышно их жизнерадостных трелей. Все лесные обитатели, кто смог, убежали, уползли, упорхнули из этого гиблого места, покрытого толстыми слоями пепла, напоминающего груды мертвых бабочек.

Посередине деревни, где стоял деревенский клуб, который перевезли, остались две крепкие ели, спилить их не догадались. Один из поджигателей сунул под ветки факел. Огонь смял в своих объятьях зеленых красавиц, буквально за несколько минут деревья превратились в два черных зловещих скелета. Лишь кое-где на концах веток мелькают огненными цветками искры.

А трубы домов, что возвышаются над пепелищем, стали похожи на кладбищенские памятники.

Дым понемногу рассеивался, поднимаясь в небо над высоткой, названной Бугровским камнем. Небо милосердно, всегда исправляет людские ошибки. Вот и сегодня прозрачная высь принимала и уносила вдаль клочковатую черную тучу, в которой спрессовались останки людских жилищ, трудов и надежд.

Александр остановился у школы. Сюда он пошел в первый класс, здесь он написал первые слова и прочитал первую книжку. Школа осталось, в новую жизнь ее не взяли. Но фрамуги вырвали, фасад обезобразили…

Бугров опомнился, услышав всплеск реки. Он сидел прямо на гальке, обхватив руками голову, и плакал. Свое горе он объяснял карой за необдуманный поступок, за то, что согласился на неблагодарную, кощунственную работу. Не из-за денег, не из-за карьеры. А из-за чего? Что заставило? Боязнь неприятностей или, как говорили в старину, теплохладность? Желание откупиться от совести внешними делами, исполнением установленных правил? Как бы там ни было, но расплата неминуема, и цена огромна…

Послышался посторонний шум. Это чья-то казанка уткнулась носом в берег. Александр даже не посмотрел в ее сторону, он сейчас никого не хотел видеть, ни с кем не мог говорить.

– Здравствуй, Саша. Больно тебе? – сострадательно произнес Юрка.

Александр только всхлипнул в ответ. Потом признался:

– Пла́чу здесь, ведь горит родная деревня. Ты был прав. Нельзя нарушать клятву. Нельзя предавать родину. Нельзя примирить в сердце мир добра и мир зла.

Спустя десятилетия в душе Александра не зажила рана осознания собственного предательства, хотя время доказало целесообразность грандиозного плана, в котором он принял участие. Выросли новые города, народилось новое поколение сибиряков, которое было обеспечено образованием, коммуникациями и другими благами прогресса. О старых деревнях никто не вспоминал, тем более, что до наших дней они бы и не дожили, как и их обитатели-старожилы. Но Александр Бугров помнил всё и всех героев тех давних лет, тех страшных дней. Наученный своим горьким опытом, он, ныне руководитель большого предприятия, глава дружной семьи, все свои решения принимал, советуясь со своей совестью, понимая, что существуют не только начальственные наказы и распоряжения, но понятие благодати, то есть добра, милосердия, духовности. И не обладая этими качествами, человек не сладит никакое благое дело.

1

Весна нынче пришла поздно. Уже много дней апрельское солнце было закрыто упрямыми облаками, в которых зловещими желваками перекатывались сгустки влаги. По ночам подмораживало, хотя тепла хватало, чтобы деревья и трава на полях, нехотя, с опозданием, но все-таки начали бледно зеленеть. И лишь два дня назад солнце по непреложному закону Вселенной окончательно победило остатки зимы, и ветер, как услужливая метла, ловко смел облака с небосвода, да еще и поколотил их, чтобы вытряхнуть остатки влаги. Или, говоря иначе, – разнес облака в пух и прах, потому что на лазурной глади неба кружились белые их кусочки, похожие на птичьи перышки. Такие остаются после петушиного боя или от ощипанных куриц. Но и эти крохи вскоре подсушило солнце. Все вокруг засияло, свободно вздохнуло, окрасилось в долгожданные весенние цвета. И хотя с реки еще тянуло холодом, Николай не стал ждать. Рано утром он приехал на свою пасеку, которая расположилась у старой немецкой усадьбы, на горушке. Имение принадлежало пожилому немцу Францу, с которым Николай познакомился давно, в ту еще пору, когда с женой и детьми перебрался на житье в Германию. Как говорят – на ПМЖ (постоянное место жительства). Николай арендовал для своей пасеки небольшой кусок земли и старый сарай, где держал необходимые ему инструменты и запчасти для автомобиля. Франц брал за эту «аренду» сущие гроши, больше для порядка, чем для денег, и Николай был ему за это очень благодарен.

Быстро переодевшись, он сразу взялся за работу. Дел накопилось много, медонос уже начинался. Потрудившись без отдыха несколько часов, Николай почувствовал усталость. Вытащив из багажника машины складной маленький стол и такой же стульчик с брезентовой спинкой, блаженно развалился, прислонив свою голову к стенке старого дощатого сарая, стоявшего на припеке. Налил из термоса крепкого кофе. Стал медленно отхлебывать, любуясь кокетничающими с солнцем одуванчиками, горделивыми в своей классической красоте примулами.

На соседнем поле «разгорался» рапс, мелкие золотистые цветочки которого тоже старались занять почетное место на весеннем конкурсе природной красоты. Но все эти попытки были напрасными, никто не мог сравниться с деревом черемухи, которое в ослепительном цветении было похоже на гигантский цветок на мощном коричневом стебле.

На склонах пологих холмов проявилась густого оттенка зелень виноградников. Виноградные поля были похожи на прически африканцев с аккуратно выбритыми проборами.

Местность просматривалась далеко. Было видно, как чередуются рощи, поля и луга, как они упираются в заграждения сосновых и еловых перелесков. Колкие великаны казались суровыми стражниками, следящими за разливом полей, не допускающими никакого их самовольства и формирующими вмещающее пространство по законам эстетики и гармонии. И лишь дорога, петляющая серебряной нитью среди этой местности, казалась вольной, неподвластной никаким законам и ограничениям. Это было оправдано ее предназначением. Она вела к древнему замку! А казалось, что вглубь времен. Реальная картина из этих времен завораживала: угрюмый, величественный замок, достающий до небес, в лесной чаще коптит труба старинной кузницы, у ручья мерцают перламутровыми мхами руины вековой мельницы. Николай полюбил этот край, север Баварии, с древним певучим именем – Франкония.

Он знал, что здесь частично проходит Дорога Замков, протянувшаяся на тысячу километров. Иногда ему хотелось оставить все заботы, забыть невзгоды и обиды и в своем автомобиле отправиться в путешествие по этой сказочной земле. Николай часто представлял, как созерцает диковинную лепнину бюргерских домиков, как гулко разносятся его шаги по ратушным площадям и монастырским дворикам, он ощущал, как ветер меряется с ним силой на развалинах древнеримских оборонительных валов.

Но такое путешествие возможно было только в мечтах. Жизнь крепко держала его в непонятно кем заданных рамках, так что иногда Николаю казалось, что он пленник.

Никогда чувство неволи не овладевало им в те далекие годы, когда он был молод, когда жил там, где родился. Сейчас сладко вспоминались картины из детства.

Каменистый берег Ангары. За поворотом – Байкал, а на угоре стоят деревенские избы. В одной из них он и появился на свет. Все дома с голубыми и белыми ставенками на окнах смотрят на реку, палисаднички в один ряд, улица ровная, как струнка. Вместе с ребятами они бегали смотреть «Шаман-камень», что бросил Байкал вслед вольнолюбивой дочери Ангаре, убежавшей от него к Енисею.

Стремительно и широко уходила байкальская вода в далекое путешествие. Здесь, на слиянии Байкала и Ангары, находили прибежище тысячи птиц – гоголь, чернеть, морянка, лутка, крохаль и кряква. Они жили тут и зимой, на незамерзающем участке.

А знаменитые «ходульные» деревья, поднимающиеся над землей на своих корнях-ногах! Какой страх они наводили на мальчишек в сумерках: казалось, зловещие чудовища вышли на берег. Ветер выдувал из-под них почву, и корни оказывались оголенными, похожими на корявые ходули. Жуткое и прекрасное зрелище, метафора природы.

Мама поведала ему легенду про «Шаман-камень», когда Николаю было лет пять. Он помнит все, ласковый, выразительный мамин голос, и свое ощущение великого счастья, когда она, покачивая его, примостившегося на ее коленях, рассказывала, словно напевала:

Наверное, советские гидростроители хорошо знали эту легенду, а может, еще какие древние тайны, и собственноручно помогли Байкалу удерживать Ангару. Поэтому у Иркутска и поставили плотину, чтобы притормозить строптивицу. Но в результате этой «помощи» родной Колиной деревни не стало. Вода накрыла ее непроглядной толщей, оставив на поверхности, словно на память, лишь вершину «Шаман-камня», которая как маячок показывала, где была малая родина Николая…

Вздрогнув, Николай очнулся от воспоминаний. Солнце уже распалилось, воздух заметно потеплел. Пчелы, словно сверив часы, в срок приступили к своей работе. Радостно загудели ульи, звуки сакральной работы разнеслись по окрестностям. Ничто на протяжении тысячелетий не изменилось, ни в их технологиях, ни в распорядке, ни в результате.

Николай всякий раз поражался этим удивительным созданиям природы, их красоте и святому, жертвенному труду во имя жизни своей и человеческой. Можно в связи с этим говорить о естественном отборе, об эволюции, а можно – о Божием промысле, о Божией заботе о человеке, для которого мед – и пища, и лекарство от множества недугов, и лакомство, дарующее радость. Николай не спорил ни с кем, ему было ясно – пчелы действительно Божьи создания.

Он и сам не понимал, как увлекся пчелами. Никто из его родных или друзей не занимался таким многотрудным делом. Возможно, причиной тому – его профессия. Тяга к небу. Он был летчиком и когда-то тоже летал, как эти трудолюбивые создания. А сейчас ему осталось лишь наблюдать за их полетами, выверенными, целесообразными.

Солнце уже достигло зенита, нагрело не только стенку старого сарая, но и кожаную куртку Николая. Пчеловод высвободился из своих раздумий, из креслица, из томления на солнце, снял куртку, повесил ее на спинку стульчика и пошел к ульям.

Пчелы трудились без устали. Одни улетали за пыльцой, у других было дело на летке нижнего яруса улья. Николай тоже включился в работу, которую необходимо было по непререкаемому пчелиному графику обязательно закончить сегодня. Николай так увлекся своим делом, так уверенно и вдохновенно, как у дирижера, двигались его руки, так сосредоточились мысли, что даже не заметил, как подошел хозяин старой усадьбы.

– Здравствуй, Николай.

– Здравствуй, Франц.

– Ну что, весна наконец-то пришла?

– Слава Богу, – ответил Николай, – хоть займусь делом наконец-то…

– Ну что же, времени у тебя много. Ты стал свободной птицей – так у вас в России говорят?

– Это почему же «свободной»?

– На работу не ходишь. Прощай, фабрика.

– А, ты об этом. Да, я свое отработал. И в России, и в Германии. Старый я уже стал, Франц, недавно шестьдесят шесть стукнуло. Остается одно – пчелы. Это мне еще по силам. Только русские говорят – не «свободная птица», а «вольная». Понимаешь отличие?

– Нет. А почему вольная? В чем разница?

– Не могу тебе объяснить, Франц. Это понимание приходит с личным жизненным опытом. Но в России говорят именно «вольная».

– Ну раз говорят, значит, Николай, ты – птица вольная. Ты просил у меня место под маленький домик? Я – не против. Вот здесь и поставь его, – немец указал рукой на площадку у сарайчика.

– Спасибо, Франц. Только давай заключим договор на аренду земли.

– Зачем тебе это? За аренду нужно платить.

– Так спокойнее.

– Как скажешь.

Приятели пошли по дорожке вдоль широкого луга. Николай не замечал, что наступает на первые полевые цветы, которыми недавно любовался.

– А я ведь тоже стал свободным человеком, – неожиданно сказал Франц и печально улыбнулся.

– Тоже закончил работу на фабрике?

– Нет, мне еще рано, до пенсии два года. Я продал коров.

– Чем они тебе помешали?

– У нас с женой уже сил нет ухаживать за ними. Наемные работники недешевы. Молоко мое получается дороже, чем в магазине.

– А как же вы без коров?

– Не знаю.

– Жалко, мы с Мартой так их любили. Молока, правда, никогда не пили, желудки не позволяли. Дети и внуки живут отдельно, разлетелись по всей Европе. Поэтому без молока проживем, а вот без коров – не знаю. Сколько себя помню, они всегда рядом.

– Ладно, Франц, не грусти.

– Луг в аренду просят, сено-то нужно многим хозяевам. Конечно, отдам, не пропадать же добру. Нам-то косить и не для кого, и не по силам.

Дальше они шли молча. Подойдя к сарайчику и увидев складной стульчик, Франц удивленно посмотрел на Николая.

– И ты здесь сидишь?

– А что?

– Разве в доме мало места? Он же всегда пустой!

– Я не отдыхать сюда приезжаю, Франц. А от дождя и сарайчик сгодится.

– Ты ведь не завтра свой домик поставишь!

– Я, Франц, люблю все делать быстро. Завтра подпишем договор аренды, а послезавтра – начну нулевой цикл…

Хозяин опасливо подошел к первому улью, заглянул сбоку и в восторге одобрительно покачал головой.

– Ты посмотри, какая сложная жизнь! – восхищенно сказал он. – На первый взгляд – хаос, ничего не понять, а в действительности – строжайшая организация. Я кое-что читал о пчелах. Удивительные создания…

– Для них тоже весна наступила, Франц. Начало жизни. Ты помнишь себя молодым?

Франц улыбнулся и огорченно махнул рукой: то ли на безвозвратно ушедшие годы, то ли на себя самого, не сумевшего реализовать всё, о чем мечталось в молодости.

– Разве такое забудешь?

Они синхронно похлопали друг друга по плечам. Франц пошел домой. Николай вернулся к прерванному делу, а мысли его всё кипели вокруг одной и той же горькой думы.

2

Заместитель командующего военно-воздушной армией назначил встречу с Николаем на поздний вечер. Привычка работать по вечерам и ночам передалась ему от отца – командира сталинских времен. Назначать совещание на семь, восемь часов вечера считалось в порядке вещей. Ничего, что все участники после рабочего дня уже плохо соображают, зато необходимые решения приняты. Так было в новые советские времена и плавно, без особых изменений перешло в новейшие – российские. Заместителя командующего Николай хорошо знал, они окончили одно училище, только тот был на два курса старше. Служба в горячих точках способствовала быстрому его повышению, хотя военными талантами он не блистал, но человеком слыл уравновешенным, рассудительным. Так что ничего дурного от этого позднего вызова Николай не ждал. Где-то глубоко внутри теплилась надежда, что Москва согласовала ему очередное звание. На генеральской должности Николай служил уже год и знал, что документы на повышение отправлены в министерство.

– Заходи, Николай, – вполне доброжелательно встретил его генерал. – Коньячку выпьешь?

– Спасибо, сегодня моя смена.

– А я выпью, – генерал достал из большого несгораемого шкафа красивую бутылку какого-то иностранного коньяка и обычный граненый стакан. Стакан он наполнил до краев и, как и положено российскому генералу, в три глотка осушил его.

– Присядь, полковник, – как-то безрадостно произнес генерал.

Было видно, что ему трудно начать разговор. Потом неожиданно зло, с затаенной обидой заговорил:

– Утешать я тебя не стану. В армии сокращение, ты в числе тех, кому придется уйти на пенсию. Пенсия, правда, неплохая, прожить можно. Командующий лично внес тебя в список. Я пытался тебя защитить, но получилось только хуже. Начальник мой заорал, чуть ли не затопал ногами. Понимаешь ситуацию?

Николай почувствовал, как гулко забилось сердце. Казалось, что удары его были слышны в каждом уголке этого огромного кабинета.

– Что молчишь?

– Что тут скажешь, – с усилием выговорил Николай. – Без слов все ясно.

– Обматерил бы хоть, что ли.

– Кого?

– Меня.

– Тебя-то за что?

– За жизнь нашу долбанную, когда здорового, умного, сорокалетнего профессионала выбрасывают на пенсию…

– Кому дела передать?

– Своему заместителю.

– Разрешите идти?

– Иди.

Николай словно во сне шел по коридорам огромного здания, машинально с кем-то здоровался за руку, кому-то козырял. Скольких друзей и знакомых провожал он в запас! Порой это было радостным событием, порой грустным. Однако эти события не касались его лично, поэтому не затрагивали его сердца. Ему казалось, что с его послужным списком, с его опытом и знаниями он будет незаменим до смерти. Но больнее всего мучил вопрос – за что? По всем армейским законам уходить на пенсию ему было еще рано. По крайней мере, можно было послужить еще лет пять-семь.

Хотя, конечно, он догадывался, за что его списали. За излишнюю принципиальность. Официальная формулировка гласила: «за выслугой лет», а в действительности… Он не разрешил совершить внеплановый вылет группе коммерсантов и старших офицеров – в Крым на пикничок. На военном-то самолете! Впрочем, в те годы все было возможным, «левые» рейсы случались довольно часто. В таких случаях Николай требовал письменное разрешение от вышестоящих командиров и только тогда организовывал вылет. В тот раз не было никакого разрешения, только личная просьба какой-то военной «шишки», правда, весьма настоятельная. Николай категорически запретил вылет, без всяких колебаний.

Подавленный новостью он поспешно вышел из здания, прошел по дорожке подальше от парадного входа, сел на скамейку. «Вот и конец военной службе, вот и конец», – пульсировало в мозгу. Два года назад он перестал летать, а теперь, выходит, что совсем армии не нужен.

Мальчишкой Николай с завистью и восхищением смотрел вслед каждому пролетающему самолету. Аэродром, где базировалась летная часть, находился рядом с его деревней. Стартовый звук «Мига» он отличал от звуков других машин. Ему нравилось следить за тем, как гул турбин, оторвавшись от самолета при взлете, пытался догнать машину в полете. Так и летели они: самолет отдельно, а звук турбин следом, поэтому по звуку местоположение самолета выследить было невозможно. И как же хотелось ему, деревенскому пацану, подняться в небо, с огромной высоты взглянуть на землю и парить над ней, как эта железная птица.

В армию брали осенью. Повестка из военкомата пришла Николаю на работу. Закончив строительный техникума, он жил в вагончике, у которого и адреса-то не было. В техникум он поступил потому, что в селе не было школы-десятилетки, да и родители настаивали.

– Коля, получи специальность, пригодится ведь, – твердила мать. – Поступишь в институт или нет, еще неизвестно, а здесь всегда на кусок хлеба заработаешь.

Уже пройдя медкомиссию, услышал от военкома:

– Где хотите служить?

– В авиации.

– Хорошо, – кивнул майор, и Николая отправили отдавать долг Родине на подводный флот. Повезло, что не на атомный ракетоносец, а на старенькую дизельную лодку. Осень и зиму Николай прокантовался под водой, а весной подготовил документы для поступления в летное училище. Пришел в штаб дивизиона за направлением.

– В летное не дадим, в военно-морское, пожалуйста, – ответили ему.

– Но я хочу в авиацию!

– А мы не хотим отпускать вас в летное. Не можем. Нет разнарядки. Подумайте, может, наши желания совпадут?

Желания не совпали, и Николай затаил глубокую обиду на военных чиновников-самодуров. Помог командир подлодки, который очень хорошо относился к Николаю.

– Обойдемся без штаба, – заверил он. – Видали мы таких умников, – и подписал направление.

Летом пришел вызов в летное училище.

Мечта детских лет осуществилась. Николай хорошо запомнил свой первый самостоятельный полет, особенно тот миг, когда самостоятельно оторвал умную машину от земли. Когда она податливо и вдохновенно стала удаляться от привычной для человека земной тверди, легко покорилась и твердь небесная: большие дома и деревья вдруг стали маленькими, игрушечными, горизонт отодвинулся на десятки километров и превратился в дугу. И вот он уже в облаках, все выше, выше, выше…

Незабываемый восторг. Тогда Николай и почувствовал себя по-настоящему свободным, и впервые задумался о сути этого понятия. Его самолет поднимался до восемнадцати километров, в нижний слой стратосферы, в озоносферу, определяющую предел перегрузок. Однажды, проходя верхние грозовые облака, он видел две световые колонны, взметнувшиеся вверх на десятки километров. Молнии с треском устремились в космос, где небо всегда черное, и от сотворения Мира не гаснут звезды. А он взлетал так высоко для того, чтобы не погасло Солнце, чтобы не погрузилась во тьму войны его Родина. И для этого под крыльями его самолет нес то, что могло ее защитить. Он радовался, что пока одного вида вооружения хватало для того, чтобы остудить горячие головы «ястребов». Ему не хотелось привести в действие свой огненный довод.

С небом Николай расстался неожиданно, после банального случая. Все беды приходят неожиданно. В тот день он собирал вишню в саду. Стоя на крепкой нижней ветке, он потянулся к вершине дерева за самыми крупными ягодами. Но ветка не выдержала его стремления и обломилась. Упал Николай неудачно. Врачи сделали несколько операций, но восстановить подвижность ноги не сумели. Так небо осталось без любимого летчика – полковника российской армии. И они стали встречаться во сне…

Но надо было кормить семью. Слава Богу, друзья не бросили. Устроили в центр управления полетами. Здесь его летный опыт очень пригодился. За время дежурств у Николая ни разу не было чрезвычайных происшествий. Однако в жизни страны такие происшествия стали привычным делом.

Одно слово – «лихие девяностые». Рушилась великая страна, которую ненавидели ее руководители. Предавали и продавали армию – наследницу Великой Победы. Славные боевые офицеры, прошедшие Афганистан, как мальчишки робко скользили по паркетам кремлевских кабинетов в надежде что-то еще спасти, достучаться до оцепеневших от сияния долларов крупных военных начальников. Но ничего не помогало. Отовсюду выводили российские войска, это сопровождалось огромными потерями техники и вооружений. Оружие продавали, честь предавали.

Мучительно наблюдал за жуткой картиной развала и Николай. Надеялся, что бессовестный грабеж вот-вот прекратится, что скоро грабители насытятся и успокоятся. И все будет по-прежнему. Мечтал, что найдется такой руководитель страны, который заслонит Россию своей грудью, пристрожит грабителей, поможет честным людям. Такой человек, действительно, у Бога на крайний случай был. Он появится после того, как русский народ, не научившийся на прежних своих ошибках, вновь окажется у роковой черты, когда отступать уже будет некуда. А пока героический полковник сам должен был заботиться о своей судьбе.

Он сидел на скамейке до темноты, мучительно обдумывая предстоящую трудовую и семейную жизнь. Хотя мир не замечал его страдания. Все было как обычно – взлетали самолеты, кто-то просил посадку, кто-то докладывал о том, как идет полет. Всё как всегда, только для него служба уже закончилась. Что он скажет дома? Как воспримет его слова жена Лиза?

3

С Лизой они познакомились случайно, у друзей. Все произошло как в песне: «Любовь нечаянно нагрянет…». Хотя, может, эта встреча была предопределена, ведь они так подходили друг другу. Действительно, «две половинки» одного целого. Для него девушка Лиза была самой красивой, самой умной, самой доброй. Николай ей тоже понравился, так что они скоро решили пожениться. Через два месяца. Хорошо звучит – летчик и учительница! Летчик оказался смелым, служил в самых дальних частях. Учительница – мудрой и верной. Она не роптала на жизнь в захолустных гарнизонах. Пока он летал, она в маленьких поселковых школах рассказывая своим ученикам о любви Онегина и Татьяны…

А потом появились два сына-погодки, Вова и Саша. В общем, все, слава Богу, как у людей. Они были счастливой семьей, ради которой Николай преодолевал любые трудности.

И вот сейчас он должен сказать свое любимой горькие слова. Как она отнесется к тому, что закончена служба, что ее муж, еще не старый человек, отправлен в отставку?

Лиза родилась и выросла на Алтае, в немецкой семье. Район, где она жила с отцом, матерью и двумя старшими братьями, по этническому составу был немецким процентов на шестьдесят. Там были и поголовно немецкие села, где иностранкой казалась русская учительница русского языка. В семидесятые и восьмидесятые годы началась массовая эмиграция советских немцев в Германию. Власти не препятствовали выезду, за два десятилетия на историческую родину отбыли сотни тысяч немцев: из Казахстана, Алтая, Поволжья. Это были не худшие люди, уезжали самые толковые, хозяйственные, образованные и непьющие, уезжали люди самых разных профессий. Чем они руководствовались? Вряд ли только желанием воссоединиться со своими, чаще всего незнакомыми, сородичами. Скорее всего, это были материальные соображения. Большинство из них привлекала распропагандированная возможность сытой, обеспеченной жизни, в которой все предсказуемо, спокойно, безопасно. Русские ребята или девушки старались жениться на немках или немцах и уезжали вместе с ними. Никто их не осуждал, «рыба ищет, где глубже…» Таких немцев называли в шутку «средством передвижения», и это была чистая правда. Конечно, случались браки и по любви.

Уехала в Германию и Лизина сестра с мужем. Но Лиза категорически отказалась покинуть Россию. «Я нужна здесь, а не в Германии…» – повторяла она. После встречи с Николаем этот вопрос вообще не поднимался.

Он выпрямился, от наклонки затекла спина, от воспоминаний покраснели от слез души – глаза. Николай откинул сетку с лица, подошел к столику, выпил два глотка кофе. Лиза…

Вот и сейчас, когда большая часть жизни позади, он еще счастлив своей любовью. Рядом всегда Лиза. Порой ему казалось, что они слились воедино до такой степени, что стали одним человеком. И ничто не сможет их разделить. Это и есть любовь?!

Да, для Николая это не отвлеченное чувство с красивым названием, а бескорыстная и радостная забота, определенный образ жизни со своими ценностями, мировосприятием, избирательностью внимания и даже дыханием и интонациями. Все годы они с Лизой прожили в непрерывном состоянии влюбленности, в радости, не осознавая, что это и есть счастье.

Говорят, беда не ходит одна. Почему одна не приходит? Такая общительная, наверное? Но ворота открывай, впускай двух, трех ее подружек. А какая из бед страшнее, разбираться некогда.

Страшно остаться в сорок с небольшим лет без любимой работы – удар, который не каждый служивый человек может перенести. Но страшнее беда с Володей, старшим сыном. Они с женой давно замечали за ним что-то необычное. Сын жаловался на усталость, его постоянно мучили сильные головные боли, всегда что-то тревожило, одолевали какие-то страхи, он был в постоянной депрессии, ощущал безнадежность, малоценность своей жизни, терял интерес к учебе, даже перестал играть в свой любимый футбол. Обычно спокойный и добрый, он вдруг проявлял агрессию, на любые замечания отвечал резко, доходило до истерик и даже судорог.

Лизины скитания по поликлиникам закончились страшным диагнозом – шизофрения. Сына увезли в больницу, название которой обычно произносят шепотом. Попросту говоря – в психушку.

Порядок, вернее, бардак в обычных российских больницах известен всем. Но в психиатрических – его ни с чем не сравнить. У Володи от недолгого пребывания в больнице появились тяжелые побочные эффекты: головокружение, обмороки, рвота.

Побывав там в первый раз, Николай ужаснулся.

В палате он увидел сына, забившегося в угол. Он прижимал к себе туфли и полиэтиленовый мешок с вещами.

– Что с тобой? – кинулся он к сыну.

– Папа, – заплакал Володя, – забери меня отсюда. Они все отнимают у меня.

– Кто?

– Психи.

– Ну, тут же только санитары.

– Я не знаю. Мне страшно.

Николай не мог это видеть и забрал сына домой. Вскоре все повторилось, и Володя вновь оказался в больнице. Они с Лизой были близки к отчаянью. Наконец, им удалось пробиться на прием к главврачу.

Разговора не получилось. Главврач сразу заявил, что сам никого не лечит. Он администратор. Психиатрическая больница – это место, где больные изолированы от общества, и на эту изоляцию уходят почти все выделяемые средства. Лечить, конечно, необходимо, но государство не выделяет на эти цели денег. Короче говоря, делаем, что можем. Вот и весь разговор.

Выйдя из больницы, Николай понял, что ни о каком лечении здесь речи идти не может. Нужно искать другую клинику.

Лизе порекомендовали врача, способного определить степень болезни Володи. Ничего утешительного они не услышали.

– Нужна сложная операция. У нас их делают крайне редко и за большие деньги.

– А где возможно сделать операцию?

– В Германии, например. В Израиле, в Штатах…

– Что же нам делать?

– Надеяться на чудо. Или искать богатого спонсора. Однако поверьте моему опыту – чуда не произойдет. Ищите деньги.

После встречи с врачом Лиза развила бурную деятельность. Она где-то подолгу пропадала, часто с кем-то говорила по телефону. В маленьком пространстве кухни однажды она спокойно и твердо сказала мужу:

– Я оформляю документы на переезд на постоянное место жительства. В Германию.

Николай не ожидал, долго молчал, задумался.

– Но ты ведь знаешь: людей, которые имеют дело с военными секретами, за границу не выпускают. У меня еще срок не вышел.

– Кроме того, что ты военный, ты еще и отец. И мы не находимся в состояние войны с немцами. Ты рассуждаешь, как во времена холодной войны. Посмотри по сторонам, Коля! Берлинской стены уже нет, Германия стала единой, железный занавес в прошлом. Сейчас никто никого не держит, каждый вправе выбрать себе место жительства. Володя болен, и я не хочу наблюдать его мучения, я должна его спасти. Вызов от своей сестры я уже получила. Решай. Если не захочешь, я уеду одна с детьми.

– Но почему нужно уезжать навсегда? Разве нельзя сделать операцию и вернуться?

– У нас с тобой не хватит денег даже на наркоз. Да и операция – не самоцель. Володе нужно длительное лечение, на которое уйдут, может быть, годы.

– И что же, там нашего Володьку будут лечить?

– Будут, когда мы станем гражданами страны.

– Неужели там всех лечат?

– Всех, даже безработных.

– А мы-то как будем жить?

– Как многие другие. Я верю, что Володю можно вылечить. Немцы вкладывают огромные средства в медицину, у них лучшая в мире техника и специалисты.

– Не знаю, Лиза, не знаю.

– Володю спасать надо. Тем более, ты уже на пенсии…

Она крепко обняла мужа, давая понять, что он ей необходим. Николай долго еще сидел на кухне. О чем он только не думал в те трудные часы, о чем только не вспомнил. О том, как в детстве он с мальчишками играл в войну, где было только две силы – фрицы и русские. Фрицами никто не хотел быть, поэтому тянули жребий: сломанная спичка в зажатом кулаке – ты фриц. Побеждали, разумеется, всегда русские. А что бы сказал отец, прошедший всю войну, дошедший до Берлина? Для него немцы – враги. Он умер несколько лет назад, и уже не узнает, какое его сын замышляет «предательство». Мама ушла из жизни еще раньше, но она была женщиной мягкой и без железобетонных принципов своего мужа. Она бы поняла Лизу, спасающую своего ребенка. Николая же, как и всякого человека его поколения, воспитывали в духе холодной войны: есть два военных блока, один наш, другой противника. Есть союзники, есть враги, все ясно и понятно.

Так что же случилось с его страной? Разве нет в России специалистов высокого класса, которые идут в ногу со временем, генерируют новые идеи? Наверняка есть…

И тут же перед глазами возникла палата, где находился Володя, озлобленная медсестра, вонь и грязь… И что толку, что врач – человек умный? Больному не легче, что этот специалист много знает и умеет. Больному надо лечиться и выздоравливать.

Лиза уехала в Германию первой. Николай задержался, но не потому, что страна не выпускала первоклассного пилота и человека, владеющего какой-то секретной информацией. Все гораздо проще. Николай ждал окончания младшим сыном учебного года. Ну, а его самого нигде, ни в одной инстанции не спросили ни о цели выезда, ни о знании секретов.

Не стало огромной империи, а тут какой-то маленький человек уезжает. Эка невидаль! Кому он здесь нужен?

4

Кто бы ни рассказывал красивые сказки о загранице, они все равно остаются только сказками. Никто там никого не ждет, и с неба ничего не падает. Смысл один – надо работать. Только своим трудом ты можешь получить тот минимум, который необходим для жизни.

Николай и Лиза за свою жизнь «накопили» денег, которых хватило только на дорогу и на пару месяцев скромного существования. Сначала жили на пособие, учили язык, искали работу. Лиза неплохо говорила по-немецки, в ее семье все знали язык, а Николай оказался очень способным учеником. Языковая среда – великое дело, и через полтора-два года он уже вполне сносно говорил по-немецки. Ему это показалось мало, и он с присущим ему трудолюбием и дотошностью занялся английским, «для себя». А вот с работой долго не везло.

Однажды прочитал в газете объявление о том, что требуется рабочий в деревообрабатывающий цех фабрики, располагавшейся в соседнем городе. В приемной директора он увидел человек двадцать молодых, крепких мужчин, так же, как и он, жаждущих работы. Николай в этой очереди показался себе слабым больным стариком, не конкурентом этим молодцам. И пошел на выход. Но в дверях он столкнулся с пожилым седовласым мужчиной, как выяснилось позже, хозяином фабрики.

– Почему вы уходите? – неожиданно спросил он Николая.

– Да вряд ли я выдержу такую конкуренцию, – смущенно ответил бывший летчик.

Хозяин улыбнулся.

– Зайдите ко мне.

Почему Николай понравился хозяину? Может быть, потому, что старый опытный немец увидел в этом сильном, еще относительно молодом русском нужного ему работника. А может, потому, что знал опытный немец, что выходцы из России – хорошие специалисты и честные труженики, что на них можно положиться. Разговор был недолгий, и на следующий день Николай уже вышел на работу.

Семнадцать лет прошло с того дня. Многому научился он за эти годы. Пригодились навыки, заложенные отцом еще в детские годы. Конечно, он не стал столяром-краснодеревщиком, но как изготовить паркетную доску, как отшлифовать поверхность, чтобы видны были все волокна, жилочки древесины – научился. Не брезговал никакой работой, трудился с молодыми работниками на пилораме, где могучие стволы деревьев превращались в ровные, как струночки, ароматные доски, находилась ему работа и в фанерном цехе. У него был свой метод: на работу он приходил на два-три часа раньше и заканчивал позже. Это увеличивало его производительность процентов на тридцать: все знают, что утром работается значительно лучше. Хозяин высоко ценил «этого странного русского», как именовали его между собой немцы.

…А пчелы продолжали свою работу.

Зазвонил сотовый телефон, отвлекая Николая от нахлынувших мыслей и чувств. Это был младший сын.

– Здорово, Саша.

– Здравствуй, папа. У меня радость, я получил степень доктора наук.

– Сынок, я рад не меньше твоего. Поздравляю! Приезжай, надо отпраздновать это событие.

– Приеду на выходные. Ты не забыл, что у нас годовщина? Семнадцать лет, как мы переехали в Германию.

– Это ты мне напоминаешь? Мы тебя ждем. У Володи все нормально, он работает. Правда, неполный день, но лиха беда начало.

– Имей ввиду, я приеду не один.

– С кем же? – притворно удивился Николай.

– С девушкой, я говорил вам о ней.

– Ну что же, заодно и с невестой познакомимся…

Николай закрыл телефон. И вздохнул полной грудью. Его воспоминания, охватившие всю прошлую жизнь, на этом предстоящем событии подошли к концу. Впереди ждала новая жизнь со своими радостями и надеждами. Все будет хорошо, лишь бы в сердце не иссякла любовь.

Солнце направилось на ночлег за далекий холм, взгромоздившийся на линию горизонта. День поклонился вечеру. Высоко в небе планировал ястреб, похожий на ровный католический крестик. Медленно, внимательно оглядывал он свои владения. Глядя на него, Николай повторил слова Франца: «свободная птица». Интересно, поймет ли этот немец разницу между понятиями «свобода» и «воля»? Ну да, по-немецки свобода – «Freiheit». Воля в значении сила, мужество – «Wille», немцы чаще всего употребляют это слово с определением «железная». Говоря о свободе, немец наверняка вспомнит «осознанную необходимость», и будет, разумеется, прав. А русский скажет: «век воли не видать», и тоже будет понят своими соотечественниками, потому что воля – это что-то огромное, без конца и края, ощущение ее дается человеку от рождением, и сворачивается, как свиток, со смертью… Кому, как не русскому человеку, рождающемуся с восхитительным сознанием огромности просторов своей Родины, не знать, что воля – это не только хотение, сила, потакание своим слабостям, возможность приобрести весь мир, но кровная связь с родной землей, ощущение опасности повредить своей душе. Столько у тебя этой воли, сколько в сердце любви.

Такими философскими размышлениями Николай закончил этот долгий весенний день на немецкой земле, удивительно красивой, гостеприимной и чужой… Он понимал, что никто его не неволил, никто не заставлял поселиться в неродном краю. Он сам: и свободен, и волен. Да, понимал… Но почему вдруг брызнули из глаз его слезы, а из груди вырвалась эта забытая, старинная русская песня.

Почему?

«Мой путь…»

День за днем проходит наша жизнь. Мы все время куда-то спешим, встречаемся со множеством нужных и ненужных людей, обращаем внимание на мелочи окружающей действительности, а серьезные поступки, добрые дела, нежные слова для родных и любимых оставляем на потом. Кажется, что впереди еще много лет, что еще успеем все намеченное доделать, достроить, досказать. Но время неумолимо. Мысль не оригинальна, но именно эти неоспоримые, общеизвестные слова заставляют задуматься над смыслом и содержанием личного бытия. У жизни есть не только сроки, но и периоды, когда возникает необходимость оглянуться на прожитое, осмыслить итоги, осознать свою ценность для мира, увидеть со стороны свой путь. «Мой путь» – часто используемое сочетание слов, имеет и личное, и всеобщее содержание. Многие художники использовали эту фразу для названия исповеди перед собой и своим временем. Впервые я стал осознавать смысл этих слов давно, когда была популярна одноименная песня Фрэнка Синатры. Была она известна в разных переводах, но смысл ее содержания сводится к откровенному разговору о человеке, точнее, о личности, о себе. Грустно начинал певец проникновенный разговор. По-русски это звучало примерно так:

Какая мужественная уверенность в последней строке! Я часто задумывался, смогу ли я когда-нибудь сказать то же самое.

Для того чтобы оценить возможность этого признания, нужно осмыслить «мой путь». Для этого я попытаюсь посмотреть на него как на объект, с отдаления попробую увидеть закономерности своей судьбы. С первого взгляда кажется, что логику «моего пути» понять невозможно, но разложив эту сложнейшую кривую на элементарные составляющие, как это делали с предметами художники авангардисты, я смогу упростить задачу. Закрыв глаза и мысленно оглядываясь на свою прошлую жизнь, я понимаю, что могу аппроксимировать «мой путь» простейшими геометрическими фигурами: коротким отрезком прямой, кругом и наложенным на него квадратом. Соседство круга и квадрата наводит на мысль о древней задаче «квадратуры круга». Думаю, прием метафорического приближения допусти́м, ведь в математике для вычисления интеграла используется трапеция, а для вычисления значений сложных функций часто используется значение отрезка ряда. В точных науках приближение позволяет исследовать числовые характеристики и качественные свойства объекта.

В моем случае таким способом я попытаюсь исследовать особенности и свойства своей жизни, которая была открытой, деятельной, сложной. Но мне казалось, что я все время хожу по кругу мытарств: общественно-социальные, производственные отношения; и одновременно я нахожусь внутри периметров прямоугольных фундаментов выстроенных мной домов, я их пленник и созидатель.

Круг и квадрат – символы моей жизни. Иногда она, правда, выходила на короткие прямолинейные отрезки, и тогда все удавалось, все складывалось. Но вскоре мой путь вновь изгибался, в круг мытарств заключался квадрат фундамента нового дома, а этот квадрат своими острыми углами вспарывал границы окружности, эти геометрические фигуры, казалось, конкурировали, их площади конфликтовали. Мои лучшие, благородные побуждения пресекались бестолковыми законами или безнравственными поступками людей. И тогда я верил, что задача квадратуры круга не имеет решения, что это лишь бессмысленный метафорический образ. И все же я упорно пытался ее решить – не с помощью циркуля и линейки, не с помощью формул, а посредством силы воли, веры в свое предназначение, с помощью своего упрямого человеческого характера, честных помощников и искренне любящих меня людей.

Сотни выстроенных под моим руководством зданий различного назначения, благодарность тысяч живущих и работающих в них людей – убедительное доказательство того, что моя жизнь – не-бессмысленна, что если я не смог полностью примирить круг и квадрат, то мои потомки, унаследовавшие черты моего характера, продолжат мой путь каждый на своем поприще, с уважением к собственной судьбе. Они понимают ценность и особенность жизни, как сказал мой юный, недавно ушедший внук Павел: «Жизнь одна, и ее нельзя изменить…»

Я понимаю «квадратуру круга» – как символ нескончаемости человеческого познания, деятельности, поиска, преодоления, совершенствования. Знаю, что у Валентина Катаева есть пьеса с таким же символичным названием, – она о своем времени. Моя повесть – о времени моем, вернее, нашем. Оценить самому свою жизнь мне сложно, поэтому приглашаю в помощники вас, мои любезные читатели. Вы должны понимать, что в моей повести есть и доля художественного вымысла, и ограниченность повествования рамками литературного жанра.

Глава первая Буран

Алексей Николаевич Зубов, генеральный директор большой строительной компании, позабыв о времени и неотложных делах, через окно своего просторного, обставленного с рациональной изысканностью кабинета, рассматривал новую весну. Много их повидал он на жизненном пути. И каждая со своим ликом, нравом, со своими повадками и голосом. Одна ленивая, нерасторопная, разгоралась только во второй половине назначенного ей срока, трусливо уступала зиме законные вешние права вплоть до конца апреля. Другая – напористая, мощная, как аккорды Первого концерта Чайковского, свою победную поступь начинала из-за такта, выталкивала зиму раньше отведенного ей времени, и уже в начале марта расцвечивала землю цветами со щедростью и грацией боттичеллевой «Весны».

Нынче весна выдалась какой-то совсем уж обыкновенной, серенькой, ничем не запоминающейся. Хотя любая весна – радость, праздник, надежда. Снежный февраль плавно перетек в снежный март. Потепление на несколько градусов в ветреном воздухе осталось почти незамеченным. Но вешние звуки сладко щемили сердце. Поскрипывали деревья в парке, городские ручьи мелодично позвякивали по бетонным днищам дождеприемников, расположенных вдоль городских асфальтовых дорог. А слабо закрепленные рекламные конструкции превратились в нежно перекликающиеся эоловы арфы.

Сегодня солнечные лучи явно окрепли, стали длиннее и толще, облака, наоборот, легче, воздушнее. Деревья щеголяли офицерской выправкой. А зеленая, неподвластная никаким провокационным модам трава, появившаяся на газонах, казалась вечной, неподатливой ни времени, ни морозам. И новые дома тоже стали признаком весны. Раньше столько в Петербурге не строили. Теперь поражающие масштабы домостроительства особенно выявляются по весне, когда проясняется небо и становится заметно изменение привычного окрестного вида. Новые высотки изменяют вековую перспективу, заслоняя собой горизонт, шпили, купола, улицы и деревья. Разрастается по весне «городской железобетонный лес».

Трудно было представить, что этот стоящий у окна солидный человек с приятными чертами лица, высоким лбом и волевым подбородком, руководитель ответственного предприятия, вслушивается сейчас как мальчишка в вешние звуки, с юношеской надеждой высматривает природные и урбанистические весенние приметы.

В сквере, напротив своих окон, Алексей Николаевич заприметил трех молодых людей, еще подростков. Они что-то громко обсуждали, радостно смеялись.

Зубову вдруг захотелось узнать, чему радуются современные молодые люди, о чем говорят, захотелось присоединиться к их радости. И он решил подслушать веселый разговор мальчишек. Но, приоткрыв окно, не смог ничего понять, густые весенние звуки маскировали ребячий говор, не позволяли расслышать слов.

– Какой же я любопытный, – укоризненно подумал о себе директор. С улыбкой посмотрел на веселую молодежь и вспомнил вдруг свое, такое давнее и такое родное, на грани отрочества, детство.

…Железные кровати были расставлены в четыре ряда и заполнили весь зрительный зал деревянного клуба. В центре помещения оставался достаточно широкий промежуток, где находилось несколько столов с придвинутыми к ним стульями.

Зал был небольшой, оканчивался низкой маленькой сценой. Трое подростков, получивших в вестибюле постельное белье, вошли в зал.

– Ох ты, – разочаровано воскликнул кучерявый коренастый паренек.

– Что, ох ты? – не оборачиваясь на него, проговорил худущий длинноногий его спутник, пробиравшийся к окну.

– А говорили, что будет общежитие, – капризно продолжил кучерявый.

– Общежитие на ремонте, – со знанием дела ответил длинноногий.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю. У меня брат здесь учится. Давайте сюда, – махнул он приятелям рукой.

– А чем там лучше? – вдруг недоверчиво произнес третий, низкорослый мальчишка в нахлобученной по самые уши кепке.

– Здесь посветлее, кажется.

Ребята согласились с доводом неожиданного лидера и тотчас, молча, принялись усердно заправлять кровати новым, до хруста накрахмаленным бельем.

– Может, познакомимся? – выпрямившись и положив вещи на подоконник, сказал коренастый. – Меня зовут Леша Зубов, можно просто Леха, – доброжелательно отрапортовал он.

– А меня Володи́ша Гончаренко, – заулыбался длинноногий.

– Что за имя Володиша? Впервые слышу, – удивленно переспросил Леша.

– Все так зовут, а в свидетельстве о рождении записан Владимиром.

– У меня все просто, – сказал третий, – я – Николай Стрелков.

– Слушай, Володиша, ты, наверное, тут много чего знаешь, – начал разговор по делу Леша.

– Многое – не многое, но кое с чем знаком. А что тебя интересует?

– Смотри, сколько кроватей. Это столько же народа поступать будет?

– Поступать будет больше, добавь к этим кроватям городских парней, девчонок, так что конкурс не шуточный. Набирают-то всего две группы.

– Не две группы, а три, – вдруг заговорил молчавший до этого Коля Стрелков.

– А ты откуда знаешь?

– Это не секрет, в приемной комиссии при сдаче документов сказали.

– Тебе, что ли, сказали?

– Всем, кто хотел знать.

– Ишь ты, какой, строгий. А чего кепку не снимаешь?

– Не снимаю пока.

– Что, голову наголо обстриг?

– Обстриг, ну и что?

– Ну чего вы завелись, – подойдя к Коле, успокаивающе произнес Леха, – хватит спорить. Не успели познакомиться, а уже препираетесь. Слушай, Володиша, а столовка рядом есть?

– В мужском общежитии на первом этаже есть столовая, но, наверное, тоже на ремонте.

– Пойдемте столовку искать. Ты с нами, Коля?

– Пожрать у меня есть что, – загадочно произнес Коля, доставая из вещмешка хлеб, сало, огурцы и лук. – Чайку бы где-нибудь отыскать, и поедим. Еды у меня много, на всех хватит. Мамка позаботилась.

– Побереги запасы, еще вечер будет, – посоветовал Леха, у которого от упоминания приятелем матери защемило сердце. Своей-то у него уже не было.

– Да чего жалеть-то, завтра первый экзамен, не сдадим – и свободны.

– Коля, ты уж сразу-то не паникуй, – сдержано посоветовал Алексей.

– А чего паниковать, завтра диктант, а у нас учителку по русскому в школе за два года несколько раз всего и видели. Сначала болела, потом рожала, после родов опять заболела. Географичка ее заменяла. Все стихи читала и нас заставляла учить их, прививала любовь к поэзии. Поэзия, конечно, хорошо, но без знания русского языка – жить невозможно.

– Коля, сядешь рядом. Мой самый любимый предмет русский с литературой. Сейчас-то чего делать? Жрать охота, аж зубы ноют.

– Лешка, Володиша, пойдем чай искать, – уверенно сказал Коля.

Закидывая вещмешок за плечи и улыбаясь, он возглавил группу по поиску чая. Ребята, прикрыв свои неказистые вещи суконными одеялами, последовали за ним.

Погуляв по городу, «заморив червячка», купив впрок три бутылки лимонада, подростки вернулись в клуб. У дверей Лешка спросил Володишу.

– Послушай, как-то здесь все странно.

– Что странно?

– В других техникумах – учебный корпус, общежитие и все. А здесь два учебных корпуса, два общежития, четыре дома для преподавателей, слесарная, столярная, другие мастерские. Правда, все дома деревянные, кроме главного корпуса.

– Тут техникум образовался всего пять лет назад, а до этого была школа военных техников, – ответил знающий Володиша.

– Каких техников?

– Военных.

– Чего-то я первый раз о таких слышу.

– Кому надо, те слышали.

– А куда эти техники сейчас подевались?

– Да никуда, как работали на железной дороге, так и работают.

– Но они же военные.

– Да, железнодорожники все были военные, при погонах ходили, а сейчас погоны сняли и гражданскими стали.

– Так что, сейчас специалистов для работы на железной дороге не готовят?

– Ладно, Леха, заканчивай вопросы задавать. Готовили, готовят и будут готовить. Куда без этого. И мы ведь тоже будем работать на ней, матушке, железке родимой.

– Володиша, ты не прав. Наша специальность – строительство и изыскание железных дорог.

– Ну и что, не автомобильных же.

Вечером, расположившись на скрипучих кроватях, Леха стал расспрашивать Колю.

– А ты откуда сюда приехал?

– Да рядом я живу, в селе Большой луг.

– А чего в железнодорожники потянуло?

– Не знаю. Просто у нас в селе школа-семилетка, и чтобы учиться дальше, нужно ездить далеко, в школу в районный центр, или жить там постоянно. Вот родители посоветовали: иди в техникум, среднее образование получишь и специальность, а там поступай, куда душе угодно.

– А куда ты хочешь?

– Ой, боюсь даже говорить.

– Чего так?

– Не сглазить бы, больно мечта заветная.

– Мне-то скажи.

– Нет, никому не скажу.

– Ладно, Коля, не говори, – «наверное, в летчики или в артисты собрался», – подумал Леха.

– А ты, Леха, как сюда попал?

– Я-то. Долго рассказывать.

– Не хочешь, не говори.

– Да все просто. Приехали мы с ребятами в геологоразведочный техникум поступать. Ребята после десятого класса, у них документы приняли, а у меня нет.

– Почему?

– Сказали, что после семилетки документы весной принимают, на лето на практику отправляют с геологами вместе, у тех, кто до осени не убежит, не разочаруется в выбранной специальности, документы берут на зачисление.

– И ты испугался?

– Да не испугался я, просто мне до весны ждать нельзя.

– Почему нельзя?

– Я же у брата живу, мама умерла год назад.

– Ну и чего?

– Не могу я без мамы жить у чужих людей.

– Ты же сам говоришь, что у брата.

– Да чего брат, он сутками в шахте, видел я его, как свет в окошке, а рядом его жена. Она словно пантера. Ненавидит меня, рычит, каждый мой шаг отслеживает. Как брат появляется, все что надо и не надо на меня наговаривает. После этого начинается совместная «воспитательная» работа. В общем, выживает меня.

– Тебя, что, брат бьет?

– Наверное, лучше бы бил. Нет, все словами, все попреки. Так они пытаются из меня человека сделать, а я, по их мнению, тварь неблагодарная. Кое-как год выдержал. Спасибо школе, там с раннего утра до позднего вечера время проводил, а точнее прятался. Поэтому, когда после геологоразведочного увидел прием в строительный техникум, не раздумывая, сдал документы. Правда, хотел на ту специальность, после получения которой дома и фабрики строят.

– На ПГС, что ли?

– Во, во, на нее. Но туда только одну группу набирают, и то нужно рабочий стаж иметь, вот поэтому документы сдал на путейский факультет. Пообещали перевести на ПГС, если там кого-нибудь отчислят.

– А я сразу на путейский подал. Какая разница, где среднее образование получать.

– Ребята, вы чего разгунделись, – раздался полусонный голос Володиши, – пора спать, завтра с утра экзамен.

Собеседники повиновались, повернулись на бок и замолчали. Однако тишины в помещении не было, скрипели двери, гремели шаги, кто-то приходил с улицы. Двое парней в соседнем ряду ругались из-за сдвинутых кроватей.

– Чего ты ее ко мне придвинул? – почти орал высокий парень с пышной копной волос.

– А как же я к своей подойду? – сдержано отвечал ему сосед, похожий на бурята.

– Как хочешь, так и подходи.

– Тогда пошел ты, знаешь, куда.

– Куда?

– Знаешь, куда.

– Ах ты, сволочь, – разъярился волосатый.

К ним поспешили ребята постарше, чьи кровати стояли на сцене. На рукавах у них были красные повязки.

– Что тут за шум, – обратился к спорщикам старший, в клетчатом пиджаке.

– Все нормально, – тихо произнес бурят.

– Ну, а ты чего, – спросил дежурный у волосатого, – что, перепутал наше общежитие со своим домом?

– Не перепутал, – обидчиво ответил нарушитель тишины.

– Тогда молчи, не мешай людям спать.

Второй дежурный, со шрамом на щеке, в толстом вязаном свитере, пошел между рядов, успокаивал остальных говорунов.

– Все, ребята, отбой, если кто будет нарушать тишину, завтра готовьтесь покинуть это благодатное место.

Кое-как дежурные обеспечили тишину, которая, как показалось умаявшимся за день абитуриентам, тут же была прервана щебетаньем весеннего, ослепляющего солнцем утра. Мальчишки спали так крепко, что ночь минула мгновенно.

Диктант писали до обеда. Результаты сообщили через день. Перед тем, как зачитать оценки, Ян Янович Варавка, член приемной комиссии, обвел малолетних претендентов замысловатым взглядом и спросил.

– Кто из вас Алексей Зубов?

Лешка поднялся, испуганно взглянул на преподавателя.

– Вот ты какой, – подойдя к нему и похлопав по плечу, уважительно сказал Ян Янович. – Что, испугался?

– Да вроде нет, – промямлил покрасневший Алексей.

– Хочу посмотреть на абитуриента, который единственный написал диктант на пять. Такого за время моей здесь работы не было ни разу.

– Ты где учился, молодой человек? – торжественным тоном спросил преподаватель.

– В школе.

– Я не про это, ясно, что в школе. Где она находится?

– В Нижнеилимске.

– Напиши учительнице по русскому, поблагодари ее от меня и от себя.

Преподаватель не знал, что постоянной учительницы по русскому у Алексея не было. И очень бы удивился, если бы Леха начал перечислять своих главных учителей – Пушкина, Гоголя, Толстого – в основном по их книгам он изучал свой великий родной язык.

Колька и Володиша диктант написали на четверки. Настроение после этого успеха было у всех приподнятое. Стали готовиться к математике. И там – успех. Наконец экзамены сданы. Алешка Зубов расстроился до слез, когда не увидел своей фамилии в перечне принятых в техникум абитуриентов. Он несколько раз прочитал список фамилий на букву «З», но Зубова там не было. Со склоненной головой и слезами на глазах Лешка отошел в сторону. Вздрогнул оттого, что кто-то сильно хлопнул его по плечу.

– Ну ты даешь! – воскликнул счастливый Володиша. – Я радуюсь за тебя больше, чем за себя. Я, конечно, рад, что поступил, но ты молоток. Ты видел, тебя поставили первым во всем списке. Это значит, что ты лучше всех сдал экзамены. Ты лучший!

Алешка только и буркнул в ответ:

– А я и не заметил, я в начало не посмотрел, – и отвернулся.

От этого известия он расстроился еще больше. И уже не сдерживал слез, которые катились из его глаз от радости события, от благодарности преподавателям, которые по справедливости отметили его дарования. Самые горячие слезы были оттого, что мама не видит этого его триумфа, этого его подвига, который он посвятил ей.

Алешка входил во взрослую жизнь с огромным чувством благодарности этой надвигающейся жизни, которая сегодня ласково принимала его в свои объятия, которая должна быть такой же светлой, как этот летний день его триумфа, такой же длинной и полноводной, как его любимая река Илим, такой же нравственно высокой, как небо над его родной землей.

На столе зазвонил, имитируя колокола, сотовый телефон, прерывая воспоминания и возвращая Зубова в настоящее время. Давнего приятеля Алексея Николаевича, с которым они познакомились в советские времена на партийном съезде и подружились семьями, Зубов в шутку называл начальником Никольского поселения, хотя его официальная должность звучала многословно и представительно.

– Здравствуй, Алексей.

– Здравствуй, Слава.

– Слушай, нужно чтобы ты приехал.

– Что-то случилось? До́ма какие-то неприятности?

– До́ма все нормально.

– Тогда в чем дело?

– Я вчера был на стройке, огорчился, ночь не спал.

– Что там такого, что тебя бессонница одолела?

– Да строители еле-еле поворачиваются, а срок сдачи подходит.

– Слава, ну чего ты? Был бы объект, а то строится халупа, сдается в мае, времени у нас достаточно. Сделаем, успеем.

– Это для вас она там, в городе, халупа, а у нас поважнее дворца будет. В кои-то веки деньги дали, переселенцы около нового дома круги наматывают, широкую дорогу протоптали, ждут – не дождутся. Любой срыв по сроку сдачи – море слез и оргвыводы. Хотя больше всего людей будет жалко.

– Да не волнуйся ты, Слава, все сделаем вовремя.

– Я, конечно, не строитель, как ты, но то, что увидел, меня расстроило, поэтому сидеть и ждать, когда все сорвется, не буду. Прошу тебя, приезжай, наведи порядок на стройке и заодно пообщаемся, сколько мы уже не виделись, наверное, полгода.

– Мы что, девчонки, каждую неделю встречаться?

– Алексей, но мы уже не мальчишки, годиков нам о-ё-ё. Жизнь проходит.

– Ты опять про годики. Мы с тобой еще молоды и полны планов и сил, Слава! – бодро парировал директор.

– Конечно, Алексей, тебе под семьдесят. Как говорили у нас в деревне, вторая молодость начинается в эту пору.

– А заместитель мой тебя не устроит?

– Алексей, лучше ты приезжай. Пойми меня!

– Уговорил! Жди.

– Жду с радостью. Посидим, о жизни потолкуем, ну, конечно, и о делах наших строительных. Когда ждать?

– Я посмотрю свой распорядок и о дне приезда сообщу тебе сегодня же.

После телефонного разговора с приятелем Алексей Николаевич стал пересматривать свои записи. Серьезных встреч и совещаний не ожидалось, на те, что были намечены, можно было отправить заместителей. Единственное осложнение – надвигался Международный женский день. Значит, выехать нужно не позднее завтрашнего утра. До Никольска сто пятьдесят километров, за два дня с учетом совещания и гостевания совершенно спокойно можно обернуться. Вечером побыть у Славы, а наутро – в обратный путь.

Алексей Николаевич вызвал секретаршу, отдал все необходимые распоряжения. Попросил, чтобы она позвонила руководителям организаций, участвующих в строительстве дома в Никольске, чтобы завтра к двенадцати они направили своих представителей, если кто-то не сможет приехать лично.

Позвонил домой, рассказал жене о завтрашней поездке, позвал в попутчики. Вечером за ужином Маша стала отговаривать его от путешествия, ссылаясь на плохие дороги, на его больное сердце. Алексей улыбался, гладил жене руки, целовал ее, но от намеченной поездки не отказался. Прогноз погоды, однако, благостей не сулил: МЧС рассылало эсэмэски, предупреждая об обильных снежных осадках, ветре и о других недобрых сюрпризах сопротивляющейся зимы.

Вопреки предупреждениям, утро оказалось благодатным, небо ясным, настроение веселым, мысли легкими. Солнце еще наполнялось светоносными силами за горизонтом, но его лучистые сполохи возвещали скорую победу над тьмой. Из теплой, уютной представительского класса машины мир Алексею Николаевичу казался приветливым и покладистым, как добрый, предсказуемый в своем поведении домашний пес.

Чтобы не стоять в городских пробках, выехали на кольцевую. Через десять минут колеса «мерседеса» шуршали по покрытию вантового моста, связавшего брачными узами противоположные берега Невы. Узы эти представляли собой обледеневшие мощные торосы, облепленные клочками побуревшего снега. Левый берег реки, закрытый от всходящего солнца, был затенен, правый, отяжеленный приникшими к нему судами и суденышками, искрился солнечными лучами, падающими и отраженными талой невской водой.

Но вот и мост уже позади, края дороги обрамляют деревья: ближе к асфальтовому полотну – березы и осины, подальше – сосны и ели, смыкающиеся на горизонте с настоящим дремучим лесом. Но солнце большей частью закрыто облаками, влажный воздух оседает моросью на лобовом стекле, усердно работают щетки стеклоочистителя.

Дорога то изгибается, то поднимается на небольшие возвышенности, на прямых участках кажется летящей стрелой. Однообразие пейзажа, мерное покачивание автомобиля сладко убаюкивало. Алексей Николаевич задремал.

Алеша Зубов после окончания техникума сразу вышел на работу. В отделе кадров строительного управления на удивление и неодобрение Алексея начальником была женщина. Это потом, поработав совсем немного, Алексей понял ее значимость и незаменимость. Она оказалась женщиной с мужским характером при неоспоримой женской привлекательности. Екатерина Андреевна, внимательно рассмотрев, аккуратно уложила в высокую стопку таких же бумаг его документы, которых, как сказала она с улыбкой, – «кот наплакал». Трудовую книжку и диплом положила в папку для подписи и повела молодого специалиста знакомиться с начальством.

Зайдя в кабинет руководителя, она указала рукой на Алексея и с материнской гордостью произнесла:

– Принимай молодую поросль.

– Катя, представляй эту поросль не так радостно, поживем – увидим, – не поднимая головы, ответил начальник, дописывая что-то на листке бумаги, затем снял очки и приветливо кивнул Алексею.

– Присаживайся, откуда будешь?

– Из техникума, только что окончил.

– Работал?

– Был на практике.

– Значит, нашу жизнь знаешь.

Начальник зачем-то полистал лежащие перед ним бумаги, подумал, затем, словно что-то вспомнив, спросил:

– Катя, а у нас Литвинцев болеет?

– Да, боюсь, что нам придется его после больничного провожать на пенсию.

– Что, так серьезно?

– Ну, чего вы хотели, инсульт у человека, говорит с трудом.

– Жаль, не повезло мужику.

– Не повезло – это мало сказать.

– Давай парня, – кивнул он на Алексея, – на участок Литвинцева направим.

– Можно направить, только – там зона.

– И что, он ведь мужик. А у тебя что – стройки есть без зоны?

– Да, есть – наша производственная база, там ма́стера полгода нет.

– База, говоришь? Хорошо, что напомнила, верно, там «пастушок» нужен, каменщики работают безнадзорные.

Услышав про каменщиков, Алексей возразил:

– Я путейское отделение окончил.

– Какое? – удивился начальник.

– Изыскания и строительство железных дорог.

– А-а-а, говоришь, путейское? Мы здесь все изыскатели и строители. Правда, Катя? – обратился он к кадровичке, лукаво подмигнув. – Оформляй его мастером на участок к Петрову. А тому передай, чтобы он определял его целевым назначением на базу. До встречи, – начальник панибратски помахал Алексею, – встретимся на объекте, я провожу совещание там по четвергам.

Выйдя из кабинета руководителя, Алексей робко спросил:

– Екатерина Андреевна, а что, есть такая должность – «пастушок»?

– Не поняла вопроса, молодой человек?

– Начальник сказал, что «пастушок» нужен.

– А, ты про это. Начальник у нас с юмором, шутит так. Мастером ты будешь, мастером, Алеша.

Объятия сна-воспоминания разомкнулись, когда машина вдруг содрогнулась и резко остановилась. Алексея Николаевича тряхнуло не в шутку, и он мгновенно открыл глаза.

– Что, Юра, приехали? – неодобрительно спросил он водителя.

– Похоже, приехали. Компьютер машину остановил, какая-то неполадка.

– Как это? Не ты, а компьютер уже машину останавливает?

– Электроника, что тут поделаешь.

– Юра, ты чего, шутишь, что ли?

– Какие шутки, Алексей Николаевич, это ведь не отечественная машина, а иномарка. Она умнее человека будет.

– И что, мы вмешаться не можем?

– Вот, чтобы мы не вмешивались, компьютер и отключает двигатель.

– Где же мы остановились?

– Да километров двадцать от Никольска.

– М-да, дела. Юра, ты позвони начальнику участка механизации, вызови эвакуатор и дежурную машину, а я свяжусь с участком строительства, попрошу, чтобы меня подхватили на какой-нибудь попутке, надо обязательно успеть на совещание.

Через полчаса на УАЗе подъехал добрый приятель Зубова – Вячеслав Иванович Куклин.

– Здорово, Алексей! Что, у твоей иномарки до нас добраться силенок не хватило?

– Ладно тебе подшучивать, видишь, у нас неприятность. Кстати, у тебя нет сервиса для моей машины?

– Нет, Алексей, давай я ее на прицеп возьму, потащим в Никольск.

– Как думаешь, Юра? – Алексей Николаевич вопросительно повернулся к своему водителю.

– Да нельзя ее брать на прицеп.

– Чего так? Что она за принцесса такая?

– Так она не просто выключила двигатель, но и заблокировала колеса.

– Ничего себе, Алексей! Не машина у тебя, а чудо.

– Какое там чудо. Просто требует бережного и уважительного к себе отношения, – ответил водитель, любовно поглаживая руль, обтянутый красивым кожаным чехлом.

Алексей Николаевич говорил по телефону с начальником участка механизации так, чтобы все слышали этот разговор.

– Слышал, Юра?

– Да.

– Алексей, а я не слышал, – с улыбкой произнес Вячеслав Иванович.

– Специально для тебя повторяю: из Павлово вышел эвакуатор, будет через пятнадцать-двадцать минут. Юра уедет с ним в сервисную компанию. Там уже имеется договоренность. За мной машина приедет завтра утром. А сейчас немного подождем, не бросать же водителя на дороге одного.

– Подождем. Ты так все рассказал, все по минутам расписал. Уверенность вселил. Хорошо бы и на стройке так же гладко все было.

Через полчаса Алексей Николаевич вместе с приятелем продолжил путь к цели.

– Ты уж, Алексей, не обессудь, моя машина жестковата для тебя будет.

– Ничего, Слава, еще силенки есть, двадцать километров выдержу.

– Привык к хорошему…

– Слава, прекрати. Что, поговорить не о чем, только подколы?

– Прости, Леша, это я от радости, что тебя вижу. Куда вначале поедем? Может, пообедаем сначала?

– Нет, сразу на объект. Я наметил на двенадцать совещание, уже опаздываем, ускорь своего неприхотливого «коня».

– Сейчас, Леша, сейчас, «овса» подброшу и вмиг домчимся.

Трехэтажный дом на два подъезда, расположившийся в центре городка, отличался от всех стоящих домов аккуратностью и новыми формами. Коробка строения была уже готова, внутри шли работы по электрике, сантехнике, на двух этажах в первом подъезде только-только приступили к штукатурке.

Алексей Николаевич, молча, осмотрел все помещения, заглянул в подвал, залез на чердак.

В угловой квартире на первом этаже было подготовлено место для проведения совещания. Когда все расселись, строитель-практик и опытный управленец Алексей Зубов спросил:

– Кто не знает, когда сдается дом?

Ответа не последовало.

– Значит, все знаете. Поэтому график будет жестким. Я называю сроки. Здесь, сейчас спорьте, уточняйте даты, пока они не попали в протокол. Но если не выполните работы в установленное протоколом время, на меня не обижайтесь. Согласны?

Ответа опять не было. Алексей Николаевич, улыбнувшись, одобрительно кивнул головой.

– Значит, согласны.

За три часа совещания рассмотрели множество вопросов, даже приобретение почтовых ящиков и табличек с номерами квартир не забыли. Производственному отделу было дано поручение – протокольные сроки представить в виде графика с учетом совмещенных работ на отдельных участках.

Досталось и службам эксплуатации, что были подконтрольны Вячеславу Ивановичу. Ничего не было сделано ими в котельной. На очистных сооружениях не смонтированы емкости для нового дома, не установили и не подключили электрические двигатели. Водопроводные линии не соединили «перемычкой». Зубов и Куклин вдохновили своих подчиненных важностью поставленных задач, на особо трудных участках предполагался личный начальственный контроль.

Вечер Алексей Николаевич провел в доме Куклиных.

Людмила Федоровна, жена хозяина дома, готовилась к приходу долгожданного гостя с утра. В волнующе ароматном флере приготовленных ею праздничных блюд она встретила Алексея Зубова на пороге.

– Здравствуй, Людочка, – радостно воскликнул Алексей Николаевич, – здравствуй, красавица! Рад тебя видеть. У тебя как у Царевны-лягушки – по мановению руки стол от яств ломится. Целый день маковой росинки во рту не было, а тут такие запахи! Слышу, что шкворчит моя любимая свиная грудинка. А картошка фри! Только ты умеешь такую готовить.

– Здравствуй, Алеша, все точно, и свинина, и картошечка, а еще настряпала твоих любимых пирожков с черникой. Мужики, быстро раздевайтесь, мойте руки и за стол, – как воспитательница в детском саду скомандовала хозяйка дома.

– Есть, товарищ командир, – щелкнув каблуками и вытянувшись во весь рост, отрапортовал коренастый Алексей Николаевич.

Ужин прошел в разговорах о детях, о внуках. На столе появлялись новые блюда, домашние напитки. Уже через пару часов Алексей Николаевич взмолился.

– Люда, посиди ты хоть минут пять! Останови свой кухонный конвейер, все несешь и несешь новые угощения. Не могу больше. Спасибо, наелся до отвала.

Сытый ужин, несколько глотков вина, напряженный день сделали свое дело, и Алексей Николаевич запросился на отдых, категорически отказавшись продлить сладкое чаепитие из тонкого фарфорового сервиза, уже украшавшего стол. Вячеслав Иванович пошел провожать его в домик для гостей, который недавно возвел на своем небольшом участке.

– Показывай, Слава, еще одни свои хоромы, – с одобрительной интонацией сказал Алексей.

– Какие уж там хоромы. Ты же видишь, какой у нас дом, дети с внуками приезжают, разместить негде, хоть на полу стели.

– В детстве нам на полу и стелили. Когда сердце к земле поближе, крепче спится.

– Но то в детстве, Леша. Чтобы на полу гостям не стелить, вот и надумал домик построить.

– А почему второй этаж на своем доме не поднял?

– Второй этаж – это здорово, но тогда бы нам с Людмилой пришлось жить в палатке.

– Почему в палатке?

– Ты думаешь, за неделю можно поднять весь этаж? Нет, конечно. Поэтому вариант увеличения площади основного дома отпал сам собой.

– А чего меня не позвал на помощь?

– Позови, попробуй, во взятке обвинят. Коррупционером назовут.

– Да, сейчас времена такие, при желании во всем обвинят.

Небольшой гостевой бревенчатый дом только снаружи казался маленьким, похожим на обычную деревенскую баньку с пристроенной верандой, но внутри разместились две просторные комнаты, кухонька и даже туалет. Главное, что обрадовало и удивило гостя, это расположенные под окнами горячие радиаторы.

– Ух ты, а тепло откуда?

– Откуда? – хитро рассмеялся Вячеслав, – я же котельную в гараже сделал, все по твоим эскизам.

– По моим эскизам?

– Забыл, что ли, когда я был у тебя в конторе, ты мне чертил.

– Действительно, забыл.

– Вот я и сделал пристройку к гаражу, поставил там котелок, оттуда провел теплосети и к дому, и сюда.

– Здорово! – с искренним чувством произнес Алексей Николаевич.

– Да! А еще рядом с котельной баньку сделал. Так что с санитарией полный порядок.

– Молодец, Слава. У меня тоже на даче баня. В этом году всего один раз топил.

– Чего так мало?

– У детей свои дачи появились, приезжают редко, а мне нельзя париться как прежде, с дубовым веничком да еловым парком. Сердце не позволяет даже подумать о бане, от мысли о ней начинает бешено колотиться.

Приятели вышли на широкую веранду. На улице было тихо и совсем не холодно. Свет от низких фонарей, стоящих вдоль дорожек сада, смешиваясь с тенями, создавал множество сказочных зыбких картин сумеречных оттенков. Не было слышно ни звуков машин, ни людских голосов, ни лая собак. Все притихло в блаженном созерцании весеннего вечера.

– Погода будет меняться, – посмотрев в сгущающиеся небеса, заметил Вячеслав Иванович.

– Что, прогноз получил?

– Прогноз он и есть прогноз. Но тут и без прогноза ясно, что все к непогоде идет: ни звука, ни ветерка, ни вздоха. Вечер, а нисколько не подморозило, наоборот, потеплело.

– Да ну тебя, Слава, весна уже на дворе, чего придумывать.

– Начало марта – это еще не весна. До нее далеко. Я приметил, что она по старому русскому календарю живет и не подчиняется всем этим григорианским новшествам. Природу не переломишь через колено. Быть битве времен года.

– Ну, не пугай ты меня, дай уехать спокойно.

– Не волнуйся, уедешь.

Собеседники замолчали, окуная лица в тепло-молочный весенний воздух.

– Пора и ко сну, Слава.

– Я так рано не укладываюсь. Дел много, разве их днем все переделаешь?

– Ночью – какие дела, дружище?

– В основном, бумажные. Целый поток отчетов и справок: отовсюду – и сверху, и снизу.

– Сбоку не приходят?

– Это как сбоку?

– Да к слову сказал.

– Тебе, Алексей, много пишут?

– У меня обычно письма длинные и сразу с приглашением в суд.

– Как это?

– Очень просто, на нас спецов всяких хватает. Ты войди в интернет, на каждой страничке реклама: «опытные» юристы обещают вернуть все деньги, вложенные дольщиком в покупку квартиры.

– А это, действительно, можно, Алексей?

– Конечно, можно. У нас законов много, в каждом дырка есть, вот в нее и залезают особо хитрые, и по судам таскают, и деньги выманивают. Одним словом – бизнес. Да чего далеко ходить, у тебя в прошлом году дом сдали, в сорок пятой собственник год не проживал, сейчас появился и сразу претензию из двадцати пунктов накатал. По этим пунктам квартиру по новой надо отделывать.

– А может, он прав, Алексей?

– Конечно, Слава, может быть. Но год назад он квартиру принял без замечаний.

– А сейчас могли вскрыться.

– Что-то вскрывается, бывает, мы не волшебники, только здесь много замечаний придуманных.

– Неужели можно придумать то, что глаза видят?

– Еще как! Руками сделаны волны на линолеуме, не открывались год окна – появился грибок на откосах и в углах комнат, в ванной комнате вообще что-то страшное выросло – оказывается, хозяин закрыл вентиляционную решетку.

– Но вы-то тут при чем?

– Мы при всем. Не дали лично ему инструкцию по эксплуатации квартиры.

– Что, оправдаться трудно?

– Трудно. У нас суд независимый, стои́т он на страже закона, но в подобных ситуациях он на стороне «обманутого» покупателя. Человек «на последние деньги» купил трехкомнатную квартиру, но как ему не порадеть, не защитить от «строителей-грабителей»? Вот и радеют так, что приходится нанимать юристов больше, чем работников во всей нашей строительной фирме. Бывают «умники», которые, не дожидаясь ввода дома, такие юридические хороводы начинают водить! То дорога оказалась на два метра ближе плановой, то нет школы в микрорайоне, а по закону должна быть, то вместо поликлиники только здравпункт. Что в голову придет, о том и пишут. Самые отъявленные кляузники еще и экспертные заключения прикладывают. Не ответишь вовремя, пошагаешь в суд, а там уж, если совсем придраться по закону не к чему, то про честь и достоинство вспоминают. Хоть немного, но сорвут.

– Алексей, ты чего-то все в черных красках про жизнь рассказываешь?

– А у тебя жизнь в других тонах, Слава?

– У меня? Как тебе сказать, скорее – по всей палитре. Но вот слушаю тебя и про свое прикидываю, наверное, ты прав – больше темных оттенков.

– Что-то ты, Слава, загадочно говоришь.

– Загадочно? Да нет никаких загадок. Рубль дадут, а как только мы его истратим, приезжают проверяющие. Так что стоимость обеспечения проверяющих, имея ввиду зарплату, командировочные и другую мелочь, выше наших трат, оказывается. При этом каждый из контролеров твердит: «Давайте запишем хоть какое-то нарушение, а то подумают, что мы вас не проверяли».

– Слава, по сравнению с нашими, это такие мелочи.

– Ой, Алексей, не мелочи это.

– Но есть же у вас и крупные, достойные дела. Вот, например, строительство в твоем поселении жилого дома, куда ты переселяешь жителей из аварийного и ветхого жилья.

– Думаю, что радости будет мало.

– Это почему же? Что, плохо построишь?

– Ты зря это – «плохо построишь». Как бы ни построил, а мы очень стараемся, жалобы рекой потекут в центр.

– А из центра ко мне. Ответы мне придется давать. Хватит, Слава, на эту тему. У нас с тобой, о чем бы мы ни говорили, все к одному сводится – к работе.

– Точно, Алексей. Может, по граммульке на сон грядущий?

– Чтобы совсем уже не уснуть.

– Что, так действует?

– Я же не юноша, на меня все действует.

– Но и не старик. Прежде чем сказать спокойной ночи, я тебе, Алексей, кланяюсь в пояс.

– Чего это вдруг?

– Спасибо, за то что откликнулся. Не знаю, почему у меня вызвало такое беспокойство состояние дел на строительстве дома, аж страшно стало. Стены голые, подоконников нет, стяжки на полах не сделаны.

– Тепло не пущено, вода не полилась, свет не зажегся, – продолжил с улыбкой Зубов.

– Тебе смешно, а каково мне? Осталось два месяца с небольшим.

– Ну не два, а почти три, а если в три смены работать и выходные прихватить, то и четыре будет.

– Но ведь это надо организовать.

– Надо, Слава, тут ты прав. На «финишной прямой» двойной контроль устроим. Ты со своей стороны информацию давай, а я заместителя постараюсь раз в неделю отправлять. Главное, сейчас за «субчиками» глаз да глаз нужен. Ну вот, Слава, на сон грядущий опять оперативку устроили.

– Тогда давай, Леша, о женщинах поговорим.

– Зачем?

– А чего ты хочешь в наши годы? Разговоры у нас одни: о работе, о детях, о внуках.

– О жене ни с кем разговор не ведешь, Слава?

– А ты, Леша?

– О любимой жене разговор веду только с любимой женой.

– И часто вы разговариваете?

– Часто. Я давно убедился, что моя жена нуждается, чтобы я разговаривал с ней. Она в этом нуждается больше, чем я.

– Но ты ведь столько лет с нею вместе, наверное, уже все переговорили, ей пора убедиться в твоей любви.

– Пора, но за все годы, что мы вместе, я не теряю желания поцеловать ее, когда ухожу из дома; нам приятно прогуляться, если есть возможность. Я подаю ей руку при выходе из машины и обязательно звоню домой с работы.

– И что, это ты делаешь каждый день?

– Ну не каждый, но по возможности часто. А чего ты, Слава, задаешь такие вопросы, у тебя дома проблемы?

– Проблем нет. Я всю жизнь с Людмилой, мне с ней хорошо и, наверное, ей со мной тоже. Я никогда не засматривался на других женщин, хотя красавиц вокруг немало.

– В Никольске?

– Бери шире. Я же много где бываю.

– Извини, Слава, мне тоже нравятся красивые женщины. Ничего плохого в этом не вижу. Странно было бы, если бы неприятна была красота. Хотя сейчас мода на западе на уродство пошла, на однополую любовь, прости Господи, – Зубов смачно сплюнул в сторону. – А в нашем возрасте у нас даже преимущество появилось – можно с удовольствием наблюдать за молодыми, красивыми, не боясь, что тобой увлекутся или ты не устоишь.

– Уж не скажи, Леша, увлечь такого «старика», как ты, для молодой и красивой – одно удовольствие. Для любви нет возрастных границ, вспомни исторические примеры.

– Все возможно. В этой жизни примеров много. Однако для меня нет женщины прекрасней, чем моя ненаглядная женушка. Ладно, Слава, давай заканчивать диспут. Пойду, постараюсь уснуть. И ты иди. Спокойной ночи.

Но уснуть Алексей Николаевич не смог: то раздражала слишком мягкая подушка, то сердило скользкое одеяло, то оглушала звенящая тишина. Пытался, закрыв глаза, считать слонов, но слоны приходили и уходили, а сон не шел. Мысли возбуждали сердце, воспоминания разрушали покой. Не выходил из головы последний разговор с приятелем, который Алексей Николаевич продолжил мысленно.

– Женщины. Красота. Много их встречалось на жизненном пути, а по сути – только одна. Может, мне просто повезло, работа отнимала все время. Где я бывал кроме работы? Изредка в кино по выходным. Дом для меня был любимым местом, где тепло и уютно. Там я чувствовал себя спокойно, там меня всегда ждали, любили, понимали. Сначала моя любимая Машенька, а потом к ней добавились дочери. Родной дом – это мощная жизненная крепость, там всегда тепло, там радость душе и умиротворение сердцу. Все это создала моя жена, любимая и дорогая, самая красивая на свете.

Все так хорошо, но почему же сон бежит от меня? Наверное, потому, что привык я к своей кровати, да и день сегодня был длиннее обычного, наполнен многими событиями, разговорами, добрыми встречами. Редко такой выпадает.

Алексей Николаевич включил свет над изголовьем, взял с тумбочки газету. Оказалась районная. Многочисленные рубрики рассказывали о работе местных властных структур. Бо́льшая часть издания публиковала официальные материалы, касающиеся деятельности главы муниципального образования по исполнению им должностных обязанностей. В глазах рябило от слов «провел совещание», «подписал документ». На третьей странице газеты Алексей Николаевич увидел заметку, буквально в несколько строк. Она была обведена красным фломастером. В заметке говорилось, что в Никольском поселении прошла комплексная проверка финансово-хозяйственной деятельности.

«Наверное, об этой проверке говорил Слава», – сочувственно подумал Зубов.

Его проверяют понятно почему, деньги, которыми он пользуется, все-таки бюджетные, а у меня-то частное предприятие. Но дергают и меня. Только месяц назад проводил «дорогих гостей». Это неприятное воспоминание совсем разрушило покой и отогнало сон.

Проверяющих было много. Для того чтобы обеспечить их необходимыми отчетными материалами, затребованными для проверки, все сотрудники, отложив свою работу, вынуждены были перекапывать папки с документами, изыскивать понадобившиеся старые отчеты, справки. Как будто ревизоры намеревались увидеть золотые слитки, припрятанные «капиталистами» в тех бумажных ворохах. Алексей Николаевич попытался поговорить со старшим комиссии, но тот развел руками, пояснив, что он возглавляет проверочную группу номинально, каждый проверяющий является представителем отдельной государственной службы и лично отвечает за свой участок. Проверка комплексная, сделано это для того, чтобы организацию не отрывали от работы много раз.

– За три года несколько дней можно потерпеть, – пояснил старший ревизор с улыбкой, напоминающей улыбку древнегреческой маски.

– Какие же несколько дней! Второй месяц продолжается эта кутерьма. Вы ведь сами видите, как лавина нас накрыла: трудовая инспекция, государственный пожарный надзор, санитары и экологи, пенсионный фонд и социальное страхование… Они-то зачем здесь?! У них же бумаги все есть, делай камеральную проверку, в случае нестыковки вызывай к себе. Антимонопольному комитету и Комитету по защите прав потребителя чего у нас делать? Мы в конкурсах и аукционах не участвовали. Вчера Налоговая инспекция известила о своем приходе. Мне уже «дорогих гостей» рассадить некуда.

– Алексей Николаевич, сочувствую вам, но все делается для вашего блага.

– Шутите?

– Руководители города и государства считают, что лучше один раз за три года побеспокоить, чем десять раз в году, – пояснил старший и учтиво поклонился подразумеваемому высокому начальству.

– Да. Но раз руководители так считают, где уж нам свои мысли до них донести. Проверка еще полбеды, вот протоколы писать начнут, акты проверок предъявлять, тут мне свою организацию закрывать придется.

– Чего так?

– Да ничего, юрист на больничном уже длительное время, вызываю по необходимости.

– Без юриста никак нельзя, никак нельзя, – дважды подчеркнул ревизор эту свою простую мысль, неодобрительно покачав головой. – Избежать всех нарушений, предусмотренных множеством инструкций и правил, в реальной жизни практически невозможно. Вам, наверное, знакома старая поговорка: «Был бы человек, а статья найдется». Этой житейской мудростью руководствуются практически все проверяющие.

– Вот, вот, найдут то, чего нет, а главное, на отчетные бумаги будет изведена не одна сосна, намотан не один километр наших нервов.

– Я помогу вам, Алексей Николаевич, правда не с юристом, а с юридической конторой, но это еще и лучше, на мой взгляд, – понизив доверительно голос, вкрадчиво произнес проверяющий.

– Буду вам благодарен, – сказал Зубов и скоро забыл этот разговор.

Через два дня в кабинете Алексея Николаевича неожиданно возник молодой человек. С гладко выбритым лицом, в хорошо отутюженной рубашке, мерцающей ледяной свежестью под пиджаком светло-серого костюма. Распространяющий аромат заморского парфюма, он казался ожившей картинкой глянцевого журнала.

– Я от Николая Ивановича, – высокомерно представился незнакомец, не называя своего имени.

Зубов, не понимая, удивленно всматривался в незнакомое лицо.

– По поводу юридической помощи, – веско пояснил молодой человек.

– У, забыл! – хлопнул себя по лбу хозяин кабинета, – проходите, присаживайтесь.

Чтобы как-то скорректировать оплошность, директор с улыбкой сделал гостю комплимент.

– Давненько я не видел молодых мужчин в такой безупречной физическо-эстетической форме. Вы словно только что сошли с подиума.

– Такая одежда – наш непременный дресс-код. У нас есть специальная служба, которая подбирает одежду сотрудникам, работающим с клиентами.

– О, как! – удивился Алексей Николаевич, – дресс-код – это ведь в переводе с английского – кодекс одежды или форма одежды. А привычнее – мундир.

– Неважно, как переводится, главное, что это бренд нашей фирмы, – гордо ответил молодой человек, смахнув с лацкана пиджака невидимую пушинку.

– Бренд?

– Да, а что?

– Ничего, ничего, извините. Не буду отвлекать вас от основной темы нашего разговора. Так с чем же вы ко мне пожаловали от Николая Ивановича?

– С договором. С договором на юридические услуги, – мягко и вкрадчиво произнес молодой человек.

– С договором? Так сразу?

– Но Николай Иванович все рассказал и предмет договора определил.

– Даже так? Откуда он знает?

– Да он же собственник нашей фирмы.

– Собственник? Вы ничего не путаете? Он же чиновник? – задохнувшись от волнения, хрипло воскликнул удивленный Зубов.

– Эка беда. Что – трудно передать свои акции на время выполнения государственных обязанностей в траст или родственникам?

– Конечно, конечно, – смутившись от невозможности что-либо возразить на этот довод, пробормотал Алексей Николаевич.

– Тогда вот вам договор, прочитайте и подпишите.

– Прямо сейчас?

– Ну а что, я подожду.

– Нет, я вечером все прочту внимательно и завтра передам бумаги вам или Николаю Ивановичу.

– За договором я заеду завтра, в десять, – с учительственной интонацией произнес клерк и через пару секунд явно деланным, с нотками металла голосом добавил: – не забудьте оплатить аванс.

– О, как? Уже и аванс.

– До завтра, Алексей Николаевич.

– До свидания.

Дверь за гостем закрылась резко, плотно.

«Вот и помощники объявились, наверняка постараются выжать все, что возможно. Но что тут поделаешь, сам напросился», – про себя размышлял загрустивший директор.

Он открыл договор. В первом же абзаце десятистраничного труда было записано: «Исполнитель обязуется по заданию Заказчика оказать услуги, а Заказчик обязуется эти услуги оплатить». Дальше перечислялись услуги: устные и письменные консультации, составление претензий, исков, сопровождение хозяйственной деятельности организации, регистрация прав собственности, ведение дел и защита интересов клиента в суде, возврат дебиторской задолженности и контроль за исполнительным производством.

Следом на двух листах мелким шрифтом были расписаны подробности оформления первичных документов по оказанию услуг. Но раздел по стоимости услуг и порядку расчетов производил шоковый эффект. Чтобы потенциальный клиент не мучился, изыскивая рациональные основания, было сразу записано, что стоимость услуг исполнителя составляет пятьсот тысяч в месяц и может быть увеличена в зависимости от увеличения объема работ.

Заказчик ежемесячно оплачивает Исполнителю указанную сумму не позднее первой декады на основании выставленных счетов. Последний пункт был верхом совершенства юридической казуистики, он предупреждал, что после подписания договора Заказчик перечисляет Исполнителю авансовый платеж в размере трехмесячной платы за услуги.

Дальше шли разделы, которые не были интересны Алексею Николаевичу, хотя и в них слово «Исполнитель» упоминалось в хозяйском качестве, а «Заказчик» оставался крайним на всем протяжении этого необъятного документа.

Прочитав проект договора, Алексей Николаевич, стукнув папкой о край стола, неприязненно ее отшвырнул.

«Не было печали, черти накачали, – подумал он, передернув плечами. – Вот еще проблема появилась. От договора надо отказаться, но как это сделать?»

Ровно в полдесятого утра следующего дня уверенный молодой человек пришел за своими бумагами. Алексей Николаевич без комплиментов и любезностей вручил их рьяному менеджеру-юристу, который сразу раскрыл последнюю страницу, но, не увидев подписи, медленно поднял голову и прошипел:

– В чем дело?

– Дела нет, молодой человек, я в ваших услугах не нуждаюсь, мне помогает другая юридическая компания.

– Да? Когда же она появилась?

– Давно, – отрезал Зубов.

– Зря вы так с нами, только себе хлопот накликали.

– Это уже мои заботы.

– Хорошо, всего вам доброго. Хотя доброго не ждите. Мне вас жаль.

– Что это? Вы угрожаете или вдруг искренне пожалели нас?

– Просто я знаю, чем кончается упрямство. Оно кончается большими потерями.

– Какое это такое упрямство? Я отказываюсь от ваших не подходящих мне услуг, и вы в этом видите упрямство?

– Да нет. Вы ведь отказали не юридической компании, а Николаю Ивановичу. Так и защиты от него не ждите.

– Понятно.

Через два дня Алексей Николаевич получил акт от Государственной инспекции труда. Инспектор вручил ему помпезный бланк с двуглавым орлом, в верхней части листа ярким шрифтом было выделено название уважаемой службы. Начало свидетельствовало о том, что весь документ опирается на твердое законодательное основание и проверяющих никак нельзя заподозрить в предвзятости.

«…В соответствии с Конвенцией Международной организации труда, Трудовым Кодексом, Федеральным законом обязываю устранить нарушения Трудового законодательства», – прочитал Зубов, поеживаясь от непонятно откуда взявшегося ледяного веяния.

Дальше были перечислены многочисленные нарушения. Пять пунктов касались работы уборщицы служебных помещений: в договоре с ней не указаны условия ее труда, условия социального страхования, а также не оговорен режим ее рабочего дня, не прописано время отдыха, кроме того, работодатель не учел выдачу смывающих и обезвреживающих средств лично для работницы.

Общим недостатком явилось то, что не были проведены обучение и проверка знаний и требований по охране труда у работников организации. Сроки проведения предыдущих проверок, осуществленных при введении в действие новых Законодательных актов, содержащих требования охраны труда, в зачет приняты не были.

Нарушением оказалось, что некоторые специалисты работали без сигнального жилета второго класса. Грубейшим нарушением приказа Министерства здравоохранения и социального развития явилось то, что работники, работавшие, как полагалось, в жилетах, были записаны в учетной карточке без порядковых номеров.

Последним двадцать вторым пунктом стало самое грубое нарушение. Алексей Николаевич, не понимая его смысла, запись прочел медленно, останавливаясь на каждом слове.

– А дворнику-то зачем это, товарищ инспектор?! – с хрипом вырвалось у Алексея Николаевича.

– Порядок он один для всех, дворники тоже люди и работают на улице, а там всегда опасные условия труда. Алексей Николаевич, я иду вам навстречу и в акте по устранению нарушений даю время, а вы подпишите составленный нами документ без замечаний.

– Но вы же, в любом случае, устраню я или нет перечисленные нарушения, привлекаете меня к административной ответственности.

– Я не могу без штрафа, иначе меня не поймут руководители, и прокуратура может усмотреть коррупционную связь.

– Тем более, если так все серьезно, наши юристы должны внимательно рассмотреть претензии.

– У вас же нет юристов.

– Кто вам это сказал?

– Вы же не заключили договор с юридической фирмой.

– Вам и это известно, но у нас есть контакты с другой юридической фирмой.

– Хорошо, делайте, как считаете нужным, – смилостивился проверяющий.

Зубов акт подписал, добавив: «с Актом не согласен».

– Тогда, Алексей Николаевич, напишите, с чем конкретно вы не согласны.

– Двумя словами не напишешь, а на скорую руку писать не буду.

– Хорошо, завтра к десяти должно быть оформлено ваше несогласие, – безразличным тоном произнес ревизор.

Проверяющий вышел уверенным строевым шагом. Директор рассматривал стол, где, как льдины на весенней реке, громоздились белые листки: документы, вырезки из газет и журналов, аккуратно оформленные референтом папки с подшитыми приказами о наказаниях и поощрениях, чертежи.

«Опять я захламил весь стол, – подумал Алексей Николаевич, схватившись за эту мысль, как за соломинку, в надежде не потонуть в чувстве обиды и неприязни. – Надо сделать уборку». Но подумав об уборке, понял, что сейчас этого сделать он не сможет.

Зубов снова взял в руки акт, в глаза бросилась запись, подчеркнутая почему-то черным маркером. «…Не проведена специальная оценка труда заместителя Генерального директора». А это что такое? Что там нужно специально оценивать? Ладно, чего читать, готовить ответ надо, читать этот роман можно вечно, а то еще и наизусть учить заставят.

Через полчаса он уже встречался со своим давним знакомым – юристом Александром Андреевичем, помогавшим тресту по другим делам.

Александр Андреевич, прочитав акт и грустно посмотрев на Алексея Николаевича, промолвил:

– Телега крутая, по некоторым пунктам и сказать нечего. Прописано все, что можно и чего нельзя, вплоть до того, что не указан номер сертификата качества на мыло в личной карточке учета средств индивидуальной защиты. Чем же вы так обидели проверяющего?

– Да вроде ничем, я его впервые видел.

– А за что это он вас так проучил?

– Знал бы я.

– Знать нужно, Алексей Николаевич.

– Послушай, Александр Андреевич, не надо мне читать нравоучений, помоги подготовить мое несогласие, – попросил Зубов.

– Конечно, помогу, хотя все написано опытной рукой, собраны мелочи, когда одна такая мелочь, вроде пустяк, но десяток уже «пожар».

Сейчас здесь, в Никольске, прошлая обидная несправедливость вспомнилась с особой отчетливостью и окончательно нарушила сон и самообладание бывалого руководителя-строителя. Алексей Николаевич, как школьник, не по делу ущемленный учительницей, пытался проанализировать суть предъявленных ему обвинений.

Проверок за трудовую жизнь у Зубова было – не счесть. При Советах: народный контроль, комиссии из главка, министерства, райкомов, обкомов. Да, приходилось ругаться, требовать справедливого отношения, однако проверяющие были высококлассными специалистами, людьми понимающими, иногда – коллегами из других строительных организаций. И даже при обнаруженных ими недостатках, споря и добиваясь нужных формулировок, Зубов отчасти был согласен с ревизорами. От недочетов в его работе трудно избавиться, будь ты хоть семи пядей во лбу. Рассмотрение проверяющими всей его деятельности всегда проходило открыто, совместно с аппаратом. Но это было тогда, в другой жизни.

Каковы же сегодняшние контролеры? У половины из них специального образования вовсе нет, а представители другой половины, якобы дипломированной, наверное, лишь изредка заглядывали в институты, в аудиториях посиживали, но только не ради знаний, а ради дипломных корочек. Странные они, эти современные специалисты, забота одна у них, как «бабки» заработать. Вот бы придумать такое сито, чтобы их вылавливать, отделять от честного меньшинства. Но как они стали такими? Почему произошло мгновенное преображение части общества? Вчера «варил» и продавал штаны из джинсы́, а сегодня наваривает валюту, и не подкопаешься – олигарх, кристально честный по определению, все заработал непосильным трудом. Нет, он не вор, не разбойник с большой дороги. Шел, и вдруг сверху богатство само упало, как нам рассказывают по телевизору, прямо в руки упали фабрики и заводы, пароходы и самолеты. И эти несчастные счастливцы принялись «спасать» бывшее общественное достояние. Нас убеждают, что честным образом, в поту трудового лица они стали миллиардерами. А может, кто-то из покровителей подсуетился? И контролирующие органы они под свои интересы подстроили.

В наше время все хотят быть руководителями. Но мало осталось грамотных, ответственных исполнителей. Отсутствие профессионализма – болезнь века. Да и откуда взяться профессионалам, если средний срок работы на одном месте в стране не превышает четырех лет, понятно, что мастерство не накапливается, навык не приобретается. Многие такие перелетные деятели мошенничают, меняют фирмы, запутывают следы. Стало нормой, что в законы, принятые вечером, уже утром вносятся поправки, и читаются они так, как удобно чиновнику. Замучить проверками – легко, в результате отобрать и уничтожить бизнес – логично. С этими мыслями Зубов все-таки погрузился в сон. Но ненадолго.

Посреди ночи Алексей Николаевич проснулся от жуткого треска и ритмичных ударов. Створка окна, оставленная с вечера чуть приоткрытой, распахнулась на всю возможную свою ширину, столкнув на пол книги, лежавшие на подоконнике, и от ветра билась, как крыло раненой птицы. Дом и весь участок были объяты кромешной тьмой. На улице сосны раскачивались со страшным скрипом. В отчаянном сражении с бурей, они орудовали огромными своими лапами, ударяя ими по крыше дома, словно хотели за нее зацепиться, чтобы устоять. Голые дрожащие кусты сирени распластались и приникли к земле, а клены и рябина, как неразумные потревоженные курицы, лупили своими ветвями свои же стволы. Шум ветра, нежный, симфоничный накануне, едва тревоживший тихий вечер, сейчас, наполнившись множеством обертонов, превратился в модернистскую какофонию.

Порывы накатывались нарастающими по мощи волнами. Зубов с трудом вернул фрамугу на положенное ей место, с усилием повернул ручку рамы, порадовался, что стеклопакет не треснул. Постоял у окна, рассматривая ночное безумство природы. Потом забрался в теплую постель, натянул на голову одеяло и уютно уснул. Сновидения явились сразу. Он понимал, что это сон, ну откуда здесь бескрайнее синее море. Трепетные волны набегают на берег и кокетливо откатываются назад, а по их следу остается уложенная ровным слоем блестящая галька. По кромке воды идет Машенька. Без сомнения – самая красивая девушка на свете! Ее русые волосы развиваются под легкими порывами ветра, ноги по щиколотку утопают в бархатистой прибрежной гальке. Ее девичья фигурка со временем не меняется, даже после рождения двух детей она оставалась такой же стройной, как и в шестнадцать, когда впервые они повстречались. Он наблюдает, как солнце нежно касается лица жены, лучи ласкают ее губы и щеки. Он ревнует ее и к ветру, и к солнцу, и ко всему миру, залюбовавшемуся его сокровищем. Незримая сила мешает ему подойти к ней, обнять и поцеловать во влажные сияющие губы, прижаться к ней, окунуться в запах ее духов. Преодолевая препятствия, он стремится к ней, но неожиданная вспышка света оказывается непреодолимой. И уже не Маша перед его чувственным взором, не шипучее, как шампанское, море, а гладкий потолок, обитый вагонкой. Через окно в комнату вливаются потоки бодрящего света. Зубов проснулся резко, вздрогнув от зябкости и недобрых предчувствий.

Утро победило, а снег, успевший за ночь загрести в свои ледяные объятия всю видимую округу, давал дополнительное освещение. Ветер по-прежнему подвывал, играя в обломанных ветвях деревьев, как на флейте-пикколо. Дверь на веранду оказалась подпертой сугробом, так что из дома пришлось выбираться через окно. Перепрыгивая через гребнистые обледенелые валы, проваливаясь в цепком снегу, Алексей Николаевич добрался до хозяйского дома. Подходы к крыльцу кто-то уже пытался расчищать, но снег, настаивая на своих правах, опять заполнил все отвоеванное у него пространство.

«Что же это творится-то? Зима вернулась, забыла, видимо, что-то», – не без печали подумал Алексей Николаевич.

С трудом открыв дверь дома, которую неумолимый ветер сильно прижимал к деревянным косякам, он оказался в теплом помещении. Из кухни доносился волнующий аромат кофе.

– Заходи, заходи, Алеша, – радушно прокричала из кухни хозяйка.

Алексея Николаевича тронуло ее такое нежное, женственное к нему обращение.

– Слава побежал на работу, за ночь много чего произошло. Садись, будем завтракать.

– А что произошло?

– Ветер, да еще со снегом. Добрых дел такая погода не наделает. Все как обычно. Деревья упали на дорогу, на линии электропередач, котельная остановилась. Это только то, что я знаю.

Торопливо позавтракав, Алексей Николаевич засобирался.

– Ты-то куда?

– Куда все руководители, – с улыбкой ответил Зубов.

– По такой погоде сидел бы дома. Ты же вчера совещание провел, все недоделки выявил, консультационную помощь оказал. Зачем тебе сегодня бежать на стройку? – резонно поясняла Людмила.

– Я ведь здесь не в гостях, надо узнать, какие беды принес на наш объект буран. Я там нужен, – твердо ответил Зубов.

Непогода вновь начала внедряться на территорию света, затемнять небеса. Из-за горизонта надвигалась на село громоздкая тяжелая туча. Алексей Николаевич шел по улице, стараясь быть поближе к заборам, которые служили ему и щитом, и опорой. На ходьбу это походило мало. Он будто крался, передвигался в нужном ему направлении, делая короткие шажки. Иногда немолодому путнику везло, попадались чьи-то следы, еще не занесенные снегом, и он шел по ним, так было легче. Непогода усиливалась, метель закручивала снег в причудливые кудри-спирали, деревья, уже настроившиеся на весну, отчаянно размахивали ветвями и, казалось, брезгливо стряхивали налипавшие на них клочья ледяной снежной ваты. Но силы были неравные, и растения все-таки сдавались и попада́ли в снежный плен.

Зубов остановился передохнуть, прикрывшись от сбивавшего с ног ветра забором. Но дальше надо было идти через открытый участок, где порывы ветра достигали такой силы, что невозможно было сделать ни шагу. Глаза залепило снегом, неожиданный удар непогоды в грудь измученный путник не выдержал, потерял равновесие и повалился в снег.

Сидя в снегу, начал то ли ругаться, то ли хныкать, вслух разговаривая сам с собой:

– Это что же мне так везет? Поехал на два дня! Чует мое сердце, по такой погоде мой капризный заморский «мерседес» ко мне не доберется. А попутки, видимо, не скоро пойдут.

Ветер как будто услышал его и сжалился, сделал небольшую передышку. Алексей Николаевич не стал дожидаться полного затишья. С трудом выбрался из сугроба, сгорбившись, с усилием выдергивая ноги из снега, побрел вперед. На его счастье опять появился забор, обшитый профлистом, он гулко вибрировал под снежными зарядами, похожими на удары молота кузнеца. Но все-таки это было подспорье и защита.

Наконец добрался до маленького домика, где располагалась местная власть, а при ней и почта, и медпункт. В общем, все, что надо для спасения путников.

Увидев Вячеслава Ивановича, с обидой сказал:

– Чего меня с собой не захватил? Забыл, что я у тебя в гостях?

– На, передохни, – не ответив на вопрос, Вячеслав протянул приятелю кружку с дымящимся чаем. – После улицы нужно горячего попить, чтоб внутри прогрелось. Пей, поговорить успеем.

В большой комнате за столом расположилось человек десять, перед ними была разложена карта, и все что-то заинтересованно обсуждали.

Алексей Николаевич уединился у окна, сел на подоконник и стал блаженно глотать чай. Пил не торопясь, стараясь, чтобы все в его теле согрелось, наладилось, состыковалось в прежнем порядке, чтобы каждая кровинка побежала с необходимой скоростью по оттаивающим жилкам, давая толчок сердцу и успокоение душе. Он согрелся, обмяк, и продолжающийся на улице разгул непогоды ему уже не казался таким страшным и немилосердным.

– Ну что, Слава, какие новости?

– Ты на улицу посмотри, Алексей, там все новости.

– Улицу вижу, вернее улицу-то и не вижу, все сравнялось, ни дорог, ни полей, все слилось воедино в этой кутерьме.

– Алексей, у тебя на стройке бульдозер есть?

– Наверное, есть, подожди минуту, я по сотовому спрошу у начальника участка.

– Спроси, спроси, может, еще какая техника есть?

Начальник доложил Алексею Николаевичу, что бульдозер и фронтальный погрузчик с ковшом есть, они занимаются расчисткой строительной площадки. Узнав об этом, Вячеслав Иванович ухватил Алексея за рукав, воскликнул:

– Вот радость, вот удача! Алексей, прошу тебя направить их расчищать улицы поселка.

– Слава, а кто ими командовать будет?

– А что – улицу чистить, для этого командиры нужны?

– Понятно. У вас все просто.

Алексей Николаевич обговорил все вопросы с начальником участка, обязал его работать с техникой.

– Смотрите по обстановке, делайте друг другу подмену, но знайте одно, технику на улице без надзора не оставляйте, – строго приказал Зубов.

Подойдя к столу и взглянув на карту, он понял, что всех сейчас интересует план сельского поселения.

– Что, Слава, плохи дела?

– Как тебе сказать, всего в поселении десять деревень, в двух нет электричества, деревья упали на линию. В нашем поселке не работает котельная.

– А с ней-то что?

– Ничего особенного, кочегар с вечера не подвез угля, а ночью ураган помешал это сделать.

– Телефонные линии оборвало, но это мелочь, есть мобильные телефоны. Главное, дороги. Занесены все до горизонта.

– А где дорожная служба?

– Им не до нас, чистят федеральные трассы, на нас махнули рукой. «Вы уж там как-то сами», – сказали они. А у нас один трактор и тот без ножа. Вот прошу помощи у всех предприятий. Да предприятия – это громко сказано: школа, больница, детсад, дом культуры, котельная и несколько магазинов.

– Люди-то у тебя есть?

– Люди есть, однако с лопатами их не поставишь на очистку.

– Слава, хватит причитать. Какие твои главные цели сейчас?

– Нужно, Алексей, попасть в деревушки, где нет света.

– Далеко они отсюда?

– Нет, три километра – первая и через один от нее – вторая.

– Зачем вам сейчас туда?

– Бригаду электриков нужно отправить, линию восстановить.

– Чтобы через час линия снова лежала на земле? Ты в окно-то взгляни. Ведь шквальный ветер не затих. Какая тут у электриков работа?

– И поэтому нужно сидеть сложа руки?

– Руки складывать не надо, делать нужно то, что целесообразно. Давай перебросим всю имеющуюся технику на очистку от снега дороги, идущей к федеральной трассе.

– Алексей, что ты говоришь? Зачем?

– Когда будешь просить дополнительную технику у района, по готовой, очищенной дороге скорей получишь, они ведь тоже у предприятий технику берут.

– Ладно, учитель, отдохни немного, я посоветуюсь с депутатами, у нас ведь здесь коллективный разум.

– Разум, Слава, тут один должен быть. Все решения руководитель должен принимать, это аксиома. И держать за них ответ.

– Понял. Посиди пока. Пойду на разведку.

Алексей Николаевич вновь подошел к окну. В стены одноэтажного домика администрации ветер ударял снежными зарядами, как из краскопульта. Казалось, он задался целью выбелить этот домик так густо, чтобы до следующей зимы он оставался белым.

– Да, чертова погодка, нарушила все мои планы. Когда я выберусь отсюда? Когда утихнет это природное вдохновение?

Как будто в отклик на его мысли мощный порыв ветра сотряс стены.

Зубов вышел в маленькую тесную приемную, заставленную столами и шкафами, присел на продавленный диванчик, поставленный у входной двери, и постарался прикрыть глаза. Его мгновенно объяла темнота, просветленная образами и звуками минувшей жизни.

Свой домик в деревне, где прошло детство, Алексей Николаевич не забудет никогда и не сравнит ни с каким другим. На его малой родине, в Сибири, снег начинал пробовать землю уже в сентябре, а в начале октября ударяли первые морозы и с каждым днем нарастали. В начале ноября, по непреложному природному закону, река неохотно «вставала». Мороз незаметно добирался до воды; сначала образовывал забереги у берегов, а потом и быстрину сковывал крепко и надолго. Становилась река дорогой: ровной и широкой.

Дом стоял на краю деревни, огород врезался в большое поле. Сразу за полем начиналась тайга: зеленая вечно – и зимой, и летом, манящая и бескрайняя. Не было у нее начала, и конца никто не видывал.

Ветра́ его родной дом стороной не обходили, откуда бы они ни дули, всегда в эпицентре оказывалось его немудреное жилище, которое снег укутывал по самую крышу. Каждый раз после снегопада приходилось подолгу расчищать тропинку от крыльца к деревенской улице.

Не только его дом, но и всю деревню зимой заносило снегом. Этот белый пейзаж поныне стоит перед его глазами до мельчайших деталей. Все было белоснежным: белые поля, белые дома, белый горизонт, даже редкое зимнее солнце было похоже на сгусток Млечного пути.

Как же хочется вернуться хоть на минутку в те далекие, трудные, но счастливые времена. Но давно уже нет ничего. Нет маленького деревенского домика, приютившегося на краю колхозного поля, нет дорог, вдоль которых в мае цветут опьяняющие черемухи, нет и тропинок, которые втекают в волнистое море озимой ржи. А как пели птицы весной! Забыть невозможно и радостные голоса односельчан. Нет ничего, некуда ехать. Осталась только надежда на память, хранящую прошлую жизнь. Давно деревня на дне рукотворного моря. Все истлело под водой: могилы предков, отцовский дом, сосновый бор. Только и остались – воспоминания о детстве, о школе, о маме.

Да, о самой красивой, удивительной, доброй маме! Как поздно пришло понимание ее бесценности и неистощимой любви к ней. Незримые, не рвущиеся нити соединяют с ней доныне. Мама – это чудо расчудесное, великий дар, она божество, она источник неиссякаемой любви, лучистого света, родного тепла, которому не преграда ни времена, ни расстояния.

Алексей был убежден, что все, что он умел: слушать, видеть, понимать, отличать плохое от хорошего, – получено от мамы. Может быть, эта неоспоримая зависимость придумана им за время разлуки с матерью, но до сих пор он чувствует земляничный запах ее рук, ласково прикасавшихся к сыну, отгонявших детские страхи и невзгоды…

Майскими молочными вечерами на большой площадке, что возвышалась над рекой как сцена, каждый вечер на танцы собиралась деревенская молодежь. Сестренки, прибегая с работы, сбрасывали с себя резиновые сапоги и телогрейки, перебирая свои скромные наряды, выбирали и надевали лучшие ситцевые платья. Дом – громко сказано, это одна комната. Не спрятаться, не скрыться, особенно от любопытных мальчишеских глаз.

Лешка лежит на лежанке русской печки, незаметно приоткрыв занавеску, подсматривает, как наряжаются сестры. Мила, та, что помладше, очень выросла за зиму. Вытянулась, постройнела, стала девушкой с прелестной хрупкой фигуркой, маленькие груди, словно белые мячики, выделялись на смуглой коже. Темные широкие соски заострены. Алексей помнит свой тогдашний восторг и непонятную дрожь. Но заметив партизанскую выходку брата, Мила бросает в него рукавицей, попавшейся под руку.

– Лешка, прекрати подглядывать, как тебе не стыдно!

– Подумаешь, – отвечает брат, – чего я у вас не видел? – Задергивает занавеску и через нее продолжает созерцать тени грациозно наряжающихся сестер.

– Мила, не трогай ты его, одевайся поскорее, а то все уйдут на поляну, – услышал он голос старшей сестры, рослой сильной девицы с крепкими бедрами, с тяжелой грудью и широкой спиной. – Опять одни с тобой через всю деревню пойдем.

– Сегодня никто на поляну не собирается, – снова отдернув занавеску, крикнул Лешка, гордясь своей осведомленностью.

– Это почему же?

– Там вода еще не ушла.

– А где танцы будут?

– У склада, на сушильной площадке.

– Да, дела, – присела от неожиданного известия старшая сестра.

– А ты точно знаешь, Лешка?

– А чего мне врать-то. Сам слышал от Гошки-гармониста.

– Ладно, пошли, Милка, а то и сюда опоздаем.

Громко хлопнула входная дверь, так что даже открылась резная дверца чугунной печки, и на пол посыпались горящие угольки с разлетающимися искрами. Лешка мигом слетел вниз, чтобы предотвратить беду.

– Вот коровы, – по-хозяйски прикрикнул он вслед сестрам, собирая голыми руками горячие головешки и закидывая их обратно в печь.

Но почему эти искры, воспаляя веки Алексея Николаевича, проникают в глаза, обжигают пальцы, будят зловещим треском? Очнувшись от воспоминаний, нехотя пробудившись на жестком казенном диванчике, Зубов увидел, как, ослепительно вспыхнув, тут же погас огненный свет непонятной этимологии. Беспросветная мгла захватывала все новые и новые пространства, не только географические, но сердечные, душевные, эмоциональные. Он отдернул штору, за окном все так же свирепствовал ветер, из стоящей рядом трансформаторной подстанции, словно из трубы, вырывался плотный сноп пылающих искр и черный дым. Сотни горячих багряных сгустков, вылетев, тут же исчезали, теряя свою пламенную энергию в потоке ледяного разъяренного ветра. Уже через металлические решетки протиснулся огонь. Раздуваемый приливом воздуха, он стал расширяться, превращаясь в полотнище алого цвета.

Все, кто был в доме, выбежали на крыльцо, некоторые отпрянули от ужасающего зрелища. И только двое мужиков, закрепившись с огнетушителями на переднем краю обороны, бесстрашно ринулись укрощать огонь. Им это удалось.

Огонь спасовал перед этими героями, затих, и только черный дым и запах гари еще долго напоминали о случившемся. Это бедствие стало переломным. Хотя ветер продолжал куролесить, снег помилосердствовал, поредел, как будто его небесные запасы истощались.

Находиться в доме было тяжело, устрашающе ухали оконные рамы, хлопали оторванные от привязи ставни, перекликались в простуженных комнатах обрывки заплутавшего здесь ветра. Вскоре буря смягчилась, порывы стали реже, рассудительнее.

– Слава, я пойду, – отыскав приятеля, сказал Алексей Николаевич.

– Куда пойдешь?

– К себе на стройку, нужно взглянуть, что там натворил ураган.

– Успехов. Связь по телефону. Вечером, я не знаю, когда буду дома и буду ли.

– До встречи.

Алексей Николаевич сел в КамАЗ и поехал на стройку. Но на полпути зазвонил телефон.

– Алексей, ты где?

– Сижу в КамАЗе и еду на стройку, я ж тебе говорил.

– Срочно выручай, электрики застряли в снегу, надо вытащить.

– Где застряли-то?

– Недалеко от Романовки.

– Хороший ориентир. Давай я доеду к себе и пришлю машину к вам. А там сам разберешься.

– Хорошо, но только поскорее.

– Держись, Слава. Все будет исполнено, товарищ командир.

– Ладно, давай без иронии.

Дьявольски беспощадный ветер много принес бед. На строительстве дома разбил навесы, где готовили арматурные каркасы, обрушил кровлю временного склада, там хранились горюче-смазочные материалы, пришли в негодность тепляки. Сорвал брезент, укрывающий бетон на входах в подвал. Сам дом выстоял: крыша оказалась на месте, окна целы. Зубов прикинул в уме первостепенные и перспективные действия. Оценил ущерб от непогоды, который, однако, не был непоправимым.

«Спасибо и на этом», – подумал он.

К удивлению Алексея Николаевича, внутри шла работа.

– Что нам ветер? Нас ведь стены дома защищают, – отшучивались мастера.

– Остановили только штукатурку, при ней надо открывать окна, влажность большая, – пояснил начальник участка, с самодовольной хитрецой посматривая на своего руководителя.

– Да вы молодцы! – похвалил директор строителей, заметив, как подчиненные после этих слов горделиво расправили плечи, приосанились, продолжая работать.

Опытный строитель с почти пятидесятилетним стажем, Алексей Николаевич сразу заметил огрехи, недочеты, что-то строителям подсказал, что-то посоветовал. Они соглашались со всеми его замечаниями, рассказали о своих сомнениях, вместе выработали оптимальные действия. Экспромт-беседа превратилась в полноценное профессиональное совещание. Но Зубова интересовала и обстановка снаружи.

– Андрей, – обратился он к начальнику участка, – как работает техника по расчистке дорог?

– Осталось немного, два-три часа, и мы вырвемся из снежного плена на федеральную трассу.

– Даже так?

– Да, я постоянно держу связь с мастером Валерой Поповым, он возглавляет нашу «группировку».

– Группировку, говоришь, что-то новое в нашей терминологии.

– Это мы между собой так зовем группу. Там все ребята из десантников.

– Горючего хватит?

– В случае чего, дежурный КамАЗ подвезет.

– Хорошо, держите меня в курсе. На федералке ждет машина, отправленная за мной.

– Юра, что ли?

– Нет, у того какой-то сложный ремонт, с заказом запчастей из Москвы.

– Да, Алексей Николаевич, всем хороша иномарка, только вечной должна быть, без поломок.

В кармане сотовый телефон настойчиво забил в колокола. Посмотрев на экран, Алексей Николаевич с радостью увидел имя жены.

– Оставь, Андрюша, меня одного, – строго сказал Зубов и нежным тоном откликнулся жене. – Да, Машенька, здравствуй, родная.

– Алешенька, где же ты потерялся? – зажурчал нежный голосок жены, над которой, как ему казалось, не властны годы, так же, как и над его любовью к ней.

– Все там же, в глухом таежном краю, недалеко от бывшей столицы Государства Российского, – весело, стараясь не показать напряжения последних часов, ответил Алексей Николаевич.

– У тебя все шутки, Алеша.

– Машенька, какие шутки? Только начал стихать ветерок, снегом запорошило все дороги, пробиваемся на большую землю.

– И когда пробьетесь?

– Думаю, к ночи.

– Алексей, в ночь не вздумай ехать. То, что я слышу по радио и вижу по телевизору, ужасает.

– Не волнуйся, завтра буду дома.

– Ты не забыл про наш праздник, Алексей?

– Как я могу забыть о золотой свадьбе со своей любимой женой? Не забыл, конечно, я здесь готовлюсь к ней, репетирую стихи, танцы и свое выступление.

– Ладно, ладно. Каким ты был…

– Таким и остался, родная моя, любимая девчонка. Не волнуйся. Как там наша внученька, солнышко ненаглядное?

– Вчера внученьке купила два платьица. Через неделю четыре года исполнится нашей принцессе, но уже любит наряды.

– Поцелуй ее, скажи, что дедушка скучает по ней. И по внученькиной бабушке тоже.

– Родной, береги себя там. Надевай шапку, застегивайся на все пуговки, чтобы не продуло. Жду тебя очень-очень.

– До встречи, Машенька. Я позвоню. На обратном пути буду думать только о тебе, шептать неска́занные слова.

После разговора с женой, с человеком, который уже пятьдесят лет был для него дороже всех на свете, Алексей Николаевич задумался. Да, есть любимые дети, внуки, для него они все равны. Он не разделяет никого. Но Маша – это Божий ему подарок.

Такой, как Маша, не было во всем белом свете. Самая красивая. Стоило услышать ее певучий голос, проходил гнев, исчезала боль. Мир вокруг становился добрей и красивей. Рядом с ней Алексей становился другим: мягче, покладистей. За годы, прожитые с любимой, он всегда с радостью смотрел на ее ангельское лицо. От прикосновения даже к ее руке волновалось все внутри, и какие-то неведомые силы заставляли биться учащенно сердце. Заключая ее в свои объятья, он всегда боялся, что кровь, пульсирующая в нем, может разорвать сосуды и обрызгать белоснежное тело жены.

Иногда, поднимая ее на руки, словно ребенка, вдыхая запах ее духов, пьяняще волнующих, пеленой обволакивающих его, Алексей чувствовал себя безумно благодарным Марии за подаренную ему ее жизнь. Во взгляде любящей и любимой женщины он всегда видел нежность, доброту, верность. Кроме нее он не замечал никого. Он никогда не сравнивал Машу с кем-то. Для него она была идеалом. Увидев ее шестнадцатилетней, – влюбился с первого взгляда. Ему нравилось в ней все: стройная фигура, красивое лицо, ласковые руки. Глубокие ясные глаза, которые, казалось, жили самостоятельной жизнью, сияли в счастливые минуты и темнели во время печали. Гладкие, каштановые волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб. Лицо, чаще улыбчивое, было всегда добрым и внимательным. Прямой аккуратный нос, алые без всякой помады губы, ровные белоснежные зубы. Все это было красиво по отдельности, а вместе являло чудо совершенства. Оторвать взгляда от ее лица было невозможно. Его, казалось, не портили годы, и за время, прожитое с ним, Маша внешне совершенно не изменилась. Ну, по крайней мере, для него.

И причину этого отыскать было не сложно – они все годы жили по людским и Божьим законам. Совместная жизнь для них была счастьем.

Зубов заметил, что в помещении находится один. Учащенно билось его утомленное жизнью и приключениями последних суток сердце. Взволновал разговор с женой, непогода умучила. Он взял стул и поставил его у окна. Хотелось успокоиться, подзарядиться солнечным светом. Но пейзаж за окном не радовал. Снег улегся основательно, как будто это было начало зимы. Обломанные ветви поваленных деревьев, как костлявые пальцы невиданных существ, судорожно вцепились в небо, создавали пейзаж, подходящий для кинофильма «Сталкер». Но если приглядеться, можно было заметить, что снег – уже не сплошная масса, он как будто разрыхлился, и из него лучатся солнечные блики. Где-то он видел такой драгоценный, бриллиантовый снег?!

Конечно, тогда, в счастливый миг его жизни. Свою Машу он встретил случайно. Пробегая из учебного корпуса техникума в общежитие, Леха увидел красивую девушку и, несмотря на пронизывающий ветер, остановился. Точнее, – не остановился, а встал как вкопанный. Загляделся на нежное лицо, гибкую фигурку, яркие собольи брови, выглядывающие из-под шапочки пряди волос, и глаза лучистые, небесные, такие были у его мамы.

– Замерзнешь, – были ее первые слова, певуче-заботливые, согревающие.

Леха почувствовал, как волны холода пробираются под рубашку. Зачем-то закивал головой, словно соглашаясь с ней, нехотя отвернулся, покорно сделал несколько шагов. А потом они оглянулись одновременно, она – с лучезарной улыбкой смотрела на него. А он, словно пытаясь убежать от неизвестного ему тогда, впервые появившегося чувства счастья, окончательно смутившись, побежал изо всех сил по белому снегу, разговаривая сам с собой.

– Какая она красивая. – Лицо его пылало от волнения. – Откуда она здесь?

Алексей узнал, что эта девушка – первокурсница, и вскоре в техникумовском клубе он пригласил ее на танец.

Лешка впервые ощутил ее взгляд, глаза она не отводила, не прятала их, не смущалась. Смотрела прямо и открыто. Постепенно исчезла неловкость. Музыка их сблизила, подружила, обнадежила.

Алексей помнил до мгновений тот чудный вечер, когда в первый раз провожал ее до дома.

На улице шел снег. Сейчас ему кажется, снег был лейтмотивом всей их жизни, дан был свыше для умягчения всех ее невзгод, для того, чтобы было больше света и чистоты. Снежинки, сверкая, кружились в лучах фонарей, словно невесомые драгоценные камушки. Падая, покрывали землю шероховатой алмазной пылью.

Проверяя исполнение всех своих, данных рабочим, распоряжений, согласовывая план дальнейших действий, Зубов задержался на объекте. Только поздним вечером он добрался до своего гостевого домика. Вячеслава еще не было, Людмила хлопотала по хозяйству.

– А где Слава, Людочка?

– Все еще на работе, забега́л на минутку, выпил стакан чая, взял бутерброд и опять на боевой пост.

– Вроде больших бед ураган не наделал.

– Да, слава Богу, но и мелкие беды для нас не подарок.

– Останусь у вас еще на ночь, дорогая хозяюшка. Завтра утром машина приедет за мной, и отправлюсь я в обратный путь.

– О чем разговор, Алеша. Живи сколько надо. Мы очень рады такому гостю, как ты.

После ужина Алексей Николаевич ушел в свой уютный домик. Быстро разделся, забрался под пуховое одеяло, и снова, как и вчерашним вечером, вспомнилась ему та унизительная, до слез несправедливая проверка, которая была, как сейчас подумалось Зубову, сродни этому всеразрушающему бурану.

Особенно въедлив был старший лейтенант из министерства по делам Гражданской обороны и чрезвычайным ситуациям. Он вел себя так, как будто землетрясение или атомная атака должны произойти с минуты на минуту. Проверив на складе противогазы и увидев, что разрешенный срок их использования истек, устроил такой громкий скандал, который не смогли успокоить никакие уговоры. «Старлей» требовал за эту провинность ни много ни мало – уволить директора, стращал, что если завтра начнется война, то все сотрудники компании задохнутся и погибнут. И это будет на совести генерального директора. Похоже, для проверяемой организации начальство специально подыскало психически больного человека, которому вообще предписана изоляция от общества. Он устроил проверку боевой готовности сотрудников, заставлял каждого работника ходить с противогазом, пугал ядовитыми парами зараженного воздуха, который непременно должен угробить всех.

Что пришлось пережить Алексею Николаевичу за время и после этой бдительнейшей инспекции, известно только ему одному. Потом он долго обивал пороги кабинетов всевозможных начальников, покорно держал ответ перед мировым судьей. Лишился цокольного этажа в здании, потому что инспектору пожарной части не понравился проход туда через главный вход, а вход со двора, по которому он разрешил ходить всем, был неудобен. Зубов получил штраф за отсутствие сертификата на мыло и еще за что-то. Это была цена за то, что не дал взятки деньгами, не отправил строительные материалы и рабочих на строительство дачного дома одному из проверяющих, не выделил транспорт другому. Да много чего не сделал из того, на что намекали «защитники» народа.

Сейчас они, как герои дурного романа, безликой очередью выстроились у входа в гостевой домик, подползали к его постели, цепкими длиннющими пальцами пытались вцепиться в горло несчастного директора… Отбиваясь от их загребущих рук, Зубов провалился во тьму сна.

Утро поприветствовало его веткой сирени, склонившейся под тяжестью снега у заиндевелого окна. Алексей Николаевич, восторженно ощутив близкое пришествие весны, углядел на ветке даже крохотные зеленые почки. Порадовался бойким пичужкам, облюбовавшим для утренних своих процедур ветви яблони. На одной из них он восхищенно заметил сморщенное, перезимовавшее яблоко. Обернутое в снежную вату, это плотное, охристое яблоко казалось символом не увядания, но стойкости и извечного возрождения.

Завтракали молча, сосредоточенно. Вячеслав Иванович был чем-то расстроен.

– Слава, ну чего ты все всухомятку жуешь, запей хоть чем-нибудь, – как ребенка, воспитывала его жена.

– Люда, чем запить? Чай очень горячий, обжигает.

– Молоком запей.

– Молока не хочу.

– Что у тебя случилось, Вячеслав? – обратился к приятелю Алексей Николаевич.

– Ничего, – безразлично ответил тот. – На работу быстрее надо.

– Что-то произошло? Вроде, буран закончился, все обошлось, бед катастрофических нет.

– Бед нет, а комиссию уже из района отправляют.

– Комиссию?

– Да, будут расследовать мои просчеты во время непогоды.

– А какие были недочеты, Слава? Вы что, как панфиловцы, должны были встать грудью, телами остановить снежный поток?

– Не шути, Алексей, твоя метафора сейчас не к месту. Едут считать ущерб.

– Отнесись спокойнее ко всему, Слава. Надо как можно скорее привести все в порядок, а комиссии приезжают и уезжают.

– Всё так, Алексей, но главный урон приносят именно они. Вместо помощи – оргвыводы и наказание виновного. Я ощущаю себя перманентно подсудимым. Если ничего не найдут, то осудят за то, что я лично не бегал по дворам, не предупреждал о непогоде, в результате сено у таких-то унесло ветром и развеяло по полю, у других – сломало яблоню. И все это запишут в протокол.

– Вот видишь, ты даже заранее результат знаешь. А надо знать, кто возглавляет комиссию.

– Тоже знаю: мальчишка, только назначили начальником отдела – Боровков Валентин Евгеньевич.

– Кто? Кто? Кто? Боровков… – Алексей Николаевич даже на стуле подпрыгнул.

– А ты с ним знаком?

– Если бы увидел, точно бы сказал.

– Подожди, вот, в интернете покажу.

– Хорошо, покажи.

Вячеслав Иванович принес ноутбук, пробежал по его клавишам своей натруженной рукой, и на экране показалось знакомое Алексею Николаевичу лицо.

– Да, известная мне личность.

– По каким делам?

– Пока дойдем до конторы, расскажу.

После завтрака, поблагодарив хозяйку, одевшись потеплее и выйдя на расчищенную от снега улицу, друзья неторопливо пошли пешком к центру поселения. Машина, пришедшая за Зубовым, уже ждала его у здания администрации.

– Тебе, Слава, общую дать характеристику Боровкова или рассказать об этой личности подробно?

– Леша, рассказывай все, что знаешь.

– Что ж, тогда наберись терпения и внимательно слушай…

Алексей Николаевич рассказывал, а перед глазами разворачивалась многослойная художественная картина прошлого, вспоминались мельчайшие подробности, ощущения, интонации. Он даже не понял, что рисуя приятелю картины из своего прошлого, смешал минувшее и настоящее.

В санаторий «Белые ночи» я с женой приехал раньше оговоренного с администрацией времени. Маша, взяв сумочку с документами, отправилась разыскивать персонал, надеясь, что заселение оформят пораньше и нам не придется несколько часов сидеть в вестибюле. А я устроился перед телевизором в уютном холле. Увлекся программой новостей до такой степени, что не сразу расслышал свое имя, которое несколько раз призывно повторил стоявший передо мной мужчина лет шестидесяти, среднего роста, с нервным худым лицом. Сразу было видно, что он нездоров: острые, обтянутые кожей скулы, впалая грудь, седые волосы вздыблены ершиком. Глядя на меня, незнакомец постоянно покашливал, не прикрывая рот салфеткой или платком.

Однако что-то в этом человеке мне показалось знакомым. Я лихорадочно вспоминал, где и когда мог его видеть.

– Не узнаешь?

«Если человек начинает с ходу тебе “тыкать”, значит, бесспорно, мы знакомы», – подумал я, но в деле опознания это не помогло.

– Глаза знакомые, – сказал я и про себя отметил: – «вызывающие какие-то, наглые…»

– Хорошо хоть что-то осталось. А голос тоже не узнаешь?

И тут моя память прояснилась.

– Боже мой, – Валентин! – воскликнул я. – Неужели ты?

– Наконец-то, а я уже хотел паспорт показать.

– Сколько же мы с тобой не виделись?

– Похоже, лет двадцать. Ты только что приехал?

– Да.

– А у меня завтра прощание с этим благословенным местом.

– Понравилось?

– Больше, чем понравилось. Я за эти годы много где побывал, объездил практически всю Европу, Соединенные Штаты, но дома все-таки лучше. Как говорится, хороша страна Болгария…

Подошла жена.

– Маша, узнаешь?

Она внимательно посмотрела на Валентина, и, чуть сконфузившись, развела руками.

– Вспомни, это же Валентин Боровков!

– Здравствуй, Валентин, – без удивления сказала Маша, словно они расстались вчера. Никаких восклицаний и междометий. Я удивился ее равнодушию, подумав, что душа женщины – верный барометр.

– Давайте, ребята, встретимся после ужина, тогда и поговорим, – предложил наш старинный приятель.

– Договорились.

Я остался с женой в вестибюле, ожидая часа, когда, наконец, оформят документы и поселят в номер.

– Да, Машенька, как все-таки время меняет человека, – задумчиво констатировал я банальную истину.

– Ты тоже моложе не становишься, – засмеялась Маша.

– Ну, не настолько же. Его ведь не узнать…

– Может, он чем-то болен? Худой, кашляет непрерывно. Его личность, правда, меня и раньше настораживала. Какой-то он фальшивый, деланный.

– Надо же, где встретились! Двадцать лет не виделись, даже, пожалуй, больше, – вслух размышлял я. – Друзьями мы не были, но все-таки приятельские отношения нас связывали. Ты помнишь, мы даже вместе с ним и его женой Тамарой в театр ходили. Забыла?

– Забыла. Но Тамару я запомнила по вечерам отдыха в доме культуры, танцевала она хорошо.

– Вечера вечерами, но мы же единственные из всех начальников строительных управлений поддерживали приятельские отношения. С другими здравствуй-прощай и все, в лучшем случае рюмка водки в праздник. А с ним мы обо всем говорили. Помогали друг другу. Бывало, бригады в помощь посылали, без приказов сверху.

– Алексей, успокойся. Твоему сердцу не нужны такие эмоции.

– Не нужны такие встречи, ты хотела сказать.

– Не лови меня на слове, – отшутилась Маша.

– Он завтра уезжает, так что за эти несколько часов ничего не произойдет с моим сердцем. Вспомним, поговорим.

– У тебя, Леша, был с ним конфликт и не такой уж мелкий, как я припоминаю.

– Валентин помогал мне, когда избирали меня на должность генерального директора. Да много чего у нас было тогда общего. Правда, домами не дружили, как ты знаешь. В гостях я у него ни разу не был, да и он у меня тоже. А после выборов словно подменили человека: замкнулся, куда только приветливость делась. На производственных совещаниях сидел как сыч.

– Может, он сам хотел быть генеральным?

– Возможно. Но если бы и хотел, до выборов бы не допустили. В партии он не состоял, высшего образования не имел. Начальником управления стал благодаря стажу и протекции приятеля, работника Горкома партии.

– Чего же он в партию-то не вступил при таком приятеле?

– Была причина, по тем временам серьезная.

– Многоженство? – пошутила жена.

– Ерунду не говори. Судимость у него была, и срок условный.

– За что судили?

– За фарцовку, спекуляцию.

– Сейчас это зовется предпринимательством.

– Это сейчас, а тогда реальные сроки давали. Однако он как-то сумел сделать так, что о его грешках никто ничего не знал – мужик он был башковитый, авторитетный. А вот ушел из строительства еще при советской власти. Непонятно как-то ушел. Через полгода после выборов, помнишь, я взял отпуск и мы уехали с тобой в Пятигорск? За меня оставался заместитель. Так вот, через день после моего отъезда Валентин подал заявление на увольнение и на все уговоры и просьбы упрямо отвечал одной фразой: «нет, обратно не заберу». И уточнял: «есть закон, он касается всех, вот его и исполняйте». Надеялись зацепиться за передачу материальных ценностей, но он и здесь подготовился. Его заместитель и главбух подписали акт без единого замечания. Когда я вышел на работу, Валентина уже и след простыл. Куда он исчез, не знал никто. Скажу больше: даже от знакомых я ничего о нем не слышал. И вот – эта встреча. Странно все это как-то, необычно. Он был человеком заметным, успешным, и вдруг – исчез, испарился… Куда?

– Наверное, надо ему было так поступить. Что здесь странного? – без интереса сказала жена.

– Странным была таинственность и туман, которым все это было окутано. И я не думаю, что мы и сейчас узнаем об этой истории много подробностей.

В первый день пребывания в санатории обычно дел невпроворот: надо встретиться с врачом, уточнить расписание процедур, сходить в бассейн, так что на ужин хотя и поторопились, но вышли из ресторана одними из последних посетителей. Валентин сидел на диване в холле, смотрел телевизор.

– Извини, Валя, задержались.

Приятель только развел руками.

– Думал, вы уже позабыли обо мне.

– Плохо же ты о нас думаешь! – неудачно парировал я.

– Это я шутя. Хотел по улице с вами прогуляться, однако уже прохладно.

Маша умоляюще посмотрела на Валентина и попросила.

– Я так за день устала, может, отпустите меня?

Приятель, поклонившись, развел руками и с улыбкой согласился:

– Конечно, о чем разговор, первый день – он трудный самый. Да и мы с Алексеем долго не задержимся, я ведь завтра уезжаю. Смена заканчивается. Но утром еще увидимся, отъезд во второй половине дня.

– Тогда до завтра! – Маша сдержанно помахала рукой.

Мы вышли из холла и расположились на диване в небольшом закутке около спортивного зала. Здесь сохранялась девственная тишина, не проникали никакие звуки. Даже отголоски развеселой музыки с танцплощадки, отражаясь от козырька на потолке, огибали наше убежище, не попадая в него.

С трудом подбирая первые слова, я начал разговор с малозначащих вопросов:

– Ты долго здесь был?

– Три недели. По полной программе, как в былые времена.

– Как тебе здесь?

– Алексей, если иметь в виду мои годы и мои болезни, то сносно. Правда, молодым я не стал, бегать, как олимпийцы, не научился. Но отдохнул прекрасно. Все здесь хорошо: и процедуры, и парк природный, и залив. Нам бы начать приезжать сюда пораньше, хотя бы лет двадцать назад…

– Валентин, ты что, забыл, как нам отпуск годами не давали? То один «важняк» сдавали, то другой начинали, и конца-края этому не было. Ни зимой, ни летом, никого продыху. Я однажды вырвался с женой осенью на море, через неделю телеграмма: «выезжай на объекте ЧП!». Да что сейчас об этом вспоминать! Ты мне лучше вот что скажи: где ты был все эти двадцать лет?

Валентин поморщился, как будто вопрос ему был неприятен, помолчал, повздыхал, покашлял, но, встретившись со мной взглядом, ответил:

– Знаешь, Алексей, увидев тебя сегодня, я пытался подобрать слова, чтобы себя оправдать и других не обвинить. Да так и не подобрал…

– Подобрать слова? Оправдать, не обвинить? Это ведь не твой лексикон.

– Может, и не мой, но стыдно встречаться с бывшими коллегами. Хотя уверен, что я не сделал ничего плохого.

– Валентин, двадцать лет прошло. Давай попробуем обойтись без этой слезной мелодрамы.

– Ты мою жизнь называешь слезной мелодрамой? Обижаешь. А вот я, как увидел тебя, так сразу многое вспомнил – и хорошее, и плохое. Все вернулось.

– Что вернулось? Что я сделал тебе плохого?

– Прошлое вернулось. И оно, это прошлое, постоянно напоминает мне о том, что я в чем-то виноват.

– В чем же?

Мне надоело ждать затянувшегося признания приятеля, и я встал у окна. Уже было темно, еле различимые кроны корявых сосен тонули во мраке сумеречных небес.

– Странно, почему фонари не зажигают? – негромко спросил я.

Но не успел произнести эти слова, как над всеми дорожкам и тропинкам парка засверкали огоньки лампочек, большие и маленькие, яркие и лучистые, казалось, звезды рухнули с небес. Я даже вздрогнул от неожиданности.

Валентин усмехнулся и пронзительно, как выдохнув, сказал:

– Ну вот и свет появился. Выслушай меня. Кто знает, встретимся ли еще когда-нибудь. Вот сижу с тобой рядом, и говорить вроде бы не о чем. А ведь когда-то мог вести с тобой долгие беседы… Воображаемые, конечно.

– Скажи мне главное, Валентин, почему ты тогда, двадцать лет назад, бросил меня? – пытаясь встретиться со взглядом своего оробевшего собеседника, твердо спросил я.

– А зачем я был тебе нужен? У тебя все было хорошо, у меня – плохо. Как говорится, гусь свинье не товарищ.

– Непонятно.

– Да чего тебе непонятно? Я ведь до конца был с тобой, когда тебя выбирали. Многим рисковал, разве ты не знал этого?

– Знал.

– Но каждый после твоей победы что-то получил в результате. Одни – должности, другие – оклады. Все получили, кроме меня.

– У тебя и так была должность выше некуда.

– Ты считаешь, что начальник строительного управления – высокая должность?

– Знаешь, Валя, я раньше не говорил тебе об этом, но сейчас скажу. Я пытался согласовать тебя на должность технического директора треста.

– И что, не получилось?

– И не могло получиться.

– Поэтому ты и взял технического директора со стороны.

– Ты прекрасно знаешь, что не со стороны. А с тобой не могло получиться, потому что первый отдел познакомил меня с твоими документами.

– Это с какими же? Что такого интересного нарыли?

Разговор приятелей был четкий, быстрый, слова, как теннисный мячик, летели от одного участника беседы к другому и обратно.

– В первую очередь судимость, – не задумываясь, выпалил я.

– Она уже была закрыта, – парировал Боровков.

– Но не для таких должностей, Валентин. Кроме того, поддельный диплом о высшем образовании.

– И это им было известно?

– Меня попросили, Валентин, вопрос о тебе не поднимать.

– Вот с этого и надо было начинать, Алексей. А мне почему не сказал об этом?

– Зачем?

– Чтоб знать, где я нахожусь и что мне делать. Все можно было решить, даже тогда, при советской власти.

– А почему ты со мной не поговорил по душам? Не открылся старому приятелю?

– Да я об этом и не задумывался.

– Ну да, привык обманывать.

– А повежливее нельзя?

– Сам напросился…

Мы, сидя рядом, замолчали, оставаясь каждый со своей правдой. Я думал о том, какую тяжелую ношу взвалил тогда на свои еще неокрепшие плечи. Как быстро, даже толком не начавшись, закончилась перестройка! При новых порядках и ценностях, когда призывы к демократии и сплоченному гражданскому обществу были у всех на слуху, появились бандиты, не скрывающие ни от кого, что они бандиты. Это ведь они решали, кто и как должен жить, они диктовали правила игры и це́ны на «свободном рынке».

Сколько сил и здоровья положил я тогда, чтобы сохранить коллектив, не пустить людей по́ миру. Да и сейчас не легче. Уже почти три десятка лет минуло после революционных преобразований так называемой «перестройки», но и поныне каждый день – это борьба за выживание, чтобы остаться на плаву. Сколько друзей и приятелей, пустившихся самостоятельно в рыночное плавание, пошли ко дну. Одни стали банкротами, благодаря мошенникам, обещавшим «златые горы», другие пали жертвами рейдерских захватов, третьи купились на сказочные обещания финансовых пирамид, сопереживая телевизионным приключениям хитроумного Лени Голубкова и его дородной супруги.

И зачем сейчас, встретившись с приятелем через столько лет, ворошить прошлое?

– Валентин, не будем вспоминать об этом. Расскажи лучше, как ты живешь.

– Да чего рассказывать? У меня все просто и грустно. Я на пенсии, давно не работаю. Собственно, и работы настоящей у меня за эти годы не было. То помогал кому-то, то советовал. Своего дела не завел, да и вряд ли потянул бы его, учитывая новые условия. За чужой спиной всегда легче.

– А дома как?

– Дома плохо. Я остался один, Алексей.

– Как один? У тебя же сын, жена.

– Был сын, была жена.

– Что случилось?

– Сын мой со своей женой попали в автокатастрофу, спасти их не удалось. Тамара смерть сына не перенесла. Остался я один с внуком. Он-то меня и спас. Ради него я жил и живу.

– Тамара мне всегда казалась сильной женщиной. Значит, не смогла перенести трагедию…

– Она еще за год до гибели сына начала болеть. Боли в сердце, иногда они не проходили сутками. Врачи сначала советовали одно, потом другое. Таблеток море, а результат нулевой. Когда беда с сыном случилась, тут все болезни проявились. После его похорон она уже не вставала.

– Прими мои соболезнования, Валентин. Очень сожалею. Очень!

– Да, ладно, все уже быльем поросло. Может, о себе расскажешь?

– Нечего рассказывать, Валентин. Главное – все живы. За это время мои девчонки выросли, вышли замуж. Появились внуки. А о делах моих все написано в интернете.

– Читал, читал. Одно могу сказать – молодец. Сохранил в трудные годы коллектив и построил много чего. Таких темпов и при советской власти не было.

– Хватит тебе, не на юбилее находишься.

– Добрые слова и без юбилея сказать можно. Кто-нибудь из стариков еще работает с тобой?

– Почти все, кто еще жив. Молодежь-то надо кому-то учить.

– Ну и как?

– И сами де́ржатся, и молодых учат. Правда, молодые разные встречаются. Многие нос по ветру держат. Повыше заработок почуют и помашут рукой…

– Надо удерживать молодых.

– Надо, кто спорит, только как? Чтобы закрепились на одном рабочем месте на всю жизнь, много чего надо: и работу интересную подавай, и технологии современные, и зарплату высокую.

– Главное – жилье нужно молодым.

– Стараюсь, как могу. Да хватит уже об этом. Все о работе да о работе: и дома, и на отдыхе, и в санатории…

– А чего тут плохого? Вот мне и рассказывать не о чем, сплошной отдых, с утра до вечера. Поспал и опять отдых.

– С нашими связь держишь?

– Нет, все оборвалось, как будто и не было стольких лет дружбы.

– Да, удивительно, у тебя ведь столько было приятелей.

– Правда твоя, было.

Разговор прервался, пауза затянулась.

– Алексей, я пойду отдыхать. Если утром не увидимся, то до свидания. Прощаться не будем.

– Ты телефон мой возьми.

– Зачем? Я и так твой телефон знаю, и мобильный, и городской.

– А что же ни разу не позвонил?

– Причин не было. Как найду причину, позвоню.

– Хорошо.

Валентин позвонил скоро.

– Здравствуй, Алексей.

Я не узнал я по телефону голос бывшего друга. Ко мне давно уже так никто не обращался, по-свойски, как к старому приятелю и к тому же ровеснику.

– Здравствуйте. Простите, не узнаю, – ответил я.

– Это Валентин Боровков.

– Рад, Валентин, извини, но по телефону мы так давно не общались, что забыл твой тембр голоса. Чем могу быть полезен?

– Хочу встретиться.

– Завтра с утра сможешь?

– Утро когда у тебя начинается?

– В восемь, как всегда.

– Буду в восемь у тебя, правда, не один, с внуком.

– Жду. Прошу без опозданий.

На другой день, ожидая друга, я приехал чуть раньше восьми часов. Не привык опаздывать на встречи, всегда говорю: «Лучше раньше, чем позже…»

Однако в восемь Валентина не было, в полдевятого тоже. Появился он без четверти девять и прямо с порога стал оправдываться.

– Извини, старик, у нас служебных машин нет, пришлось на метро добираться. На такси, как ты понимаешь, тоже денег не хватает – пенсионер. Хорошо у тебя кофе пахнет, не угостишь?

– Угощу, обоих. Садитесь.

Уже через минуту гости с удовольствием пили кофе с печеньем. Валентин, казалось, ревниво, как-то не по-доброму оглядел кабинет, внимательно исследовал содержимое полок застекленных шкафов, рассмотрел картины на стенах. Покачивая головой, стал рассуждать.

– Ну что, неплохо живешь. Здание в порядке, о кабинете и не говорю. Так и должно быть у настоящего руководителя.

Внук сидел с безучастным видом, к разговору не прислушивался. На вид ему было лет двадцать. Значительно выше деда, не меньше метра восьмидесяти, в одежде аккуратен. Видимо, ему нравилось быть элегантно-сдержанным. Но то, что он то ослаблял узел галстука, то вновь его затягивал, свидетельствовало о скрытом волнении молодого человека.

– Алексей, познакомься – мой внук Валентин.

При этих словах, не вставая с кресла, внук склонил голову, на его лице промелькнула вызывающе деланная улыбка.

– Назвали в мою честь, как ты понимаешь, – радовался дед. – Растет второй Валентин Боровков. Что скажешь?

– Да, красивый молодой человек, хорошо и со вкусом одет. Это он – причина нашей встречи?

– Да. Валя недавно пришел из армии, к делу его надо приставить. Ты же знаешь, сколько я сил и здоровья отдал нашей с тобой конторе. Странно будет, если пойду искать работу для внука в другое место.

– В советское время мы все отдавали силы и здоровье чьим-то конторам, – все больше досадуя на неопределенность разговора, ответил я.

– Да ладно тебе! Если бы не мы, уже и забыли бы люди, как звать-величать организацию, которой ты сегодня руководишь, – вызывающе аргументировал приятель.

От таких откровений я опешил. Но, сложив руки в замок, призвал на помощь все свое терпение и сдержанность. Немного успокоился. Потом, подперев подбородок кулаком, я стал слушать исповедь приятеля, не совсем понимая, чего он хочет.

– Так вот, Алексей, я собираюсь из внука сделать строителя.

– А сам-то он этого хочет?

Валентин усмехнулся, взглянул на Валентина-младшего, внимательно рассматривавшего свои новые, начищенные до сияния туфли.

– Разумеется. Но ты прав, я сам этого хочу больше, чем он.

– Сейчас молодежь другая, Валентин. Но все-таки, главное – чего сам хочет твой внук.

– Я спорить не буду. Если можешь – помоги.

– А какая моя роль в этом деле?

– Главная. Сейчас его нужно принять на работу по рабочей специальности.

– По какой именно?

– Да по любой. Это же ступенька, как только начнет работать, сразу поступит в институт.

Я отметил, что внуку скучно и неинтересно все то, о чем идет разговор. Видимо, подобный разговор возникал в их семье десятки раз, и у парня не было никакой охоты участвовать в обсуждении своей, заранее расписанной дедом судьбы.

– Мне нужен автокрановщик, Валентин. Буду рад, если твой внук согласится пойти на курсы. Надеюсь, водительские права у него есть?

Валентин-младший безучастно смотрел перед собой, словно речь шла вовсе не о нем, а о ком-то здесь не присутствующем.

– Хорошее дело, – согласился Валентин-старший. – Это не пыль и грязь, как у бетонщиков и каменщиков. Однако он не водитель. Мы люди скромные, машин не имеем.

– Поэтому и надо с водительских курсов начинать. Хорошо, пусть внук завтра придет, и мы все с ним обсудим и решим.

– Еще одна просьба: пока Валька будет учиться, плати ему зарплату. Да не жадничай, учти и мой вклад в благосостояние треста.

– Только на общих основаниях. Остальное будет зависеть от него.

Весь этот день я чувствовал себя удрученным. Казалось бы, ничего особенного, бывали разговоры и потяжелее, но от этого на душе остался мутный осадок. Не покидало ощущение, что я узнал о своем приятеле то, что он прежде так умело скрывал. Я увидел уродливую гримасу его души. Или образ постперестроечного человека?

Младший Боровков появился у меня через две недели. Вернувшись с объектов, я заметил его в приемной. Он был в модном светлом костюме. Развалившись в кресле, что-то увлеченно объяснял секретарю. Увидев меня, поспешно встал и выразил деланную учтивость.

Пригласив Валентина-младшего в свой кабинет, я спросил:

– Где столько времени пропадал?

– Да дел много было.

– Но ведь мы с тобой договаривались. Я руководителя управления механизации вызывал для встречи с тобой.

Молодой человек, медленно пережевывая жвачку и рассеянно глядя в окно, негромко, но твердо ответил:

– Да мало ли о чем мы договариваемся.

– Может, ты передумал? Скажи прямо сейчас, и не будем зря время тратить.

– Я, может, и передумал, да дед хочет, чтобы я работал у вас.

– Зачем? Работы в городе завались.

– Не знаю.

– И как нам быть?

– А как договорились с дедом, так и делайте.

– Что ж, будем обучать тебя на автокрановщика. Знаешь, что это такое?

– Приблизительно.

– Оформим тебя слесарем, будешь работать в мастерских по ремонту техники, а вечерами учиться.

– Выходит, я и работать должен, и учиться?

– Должен. А как же иначе?

– Дед говорил, что я буду на курсах учиться, и мне за это зарплата полагается.

– Нет, так сейчас не бывает. Это было раньше, при богатой советской власти. А при капитализме мы должны каждую копейку считать и за каждую отчитываться.

– Тогда надо посоветоваться с дедом.

– Посоветуйся. Однако, я вижу, что работать ты не собираешься. Или я ошибаюсь?

Валентин-младший искоса посмотрел на меня и, ничего не ответив, вышел из кабинета. Через несколько минут мне по мобильному позвонил Валентин-старший:

– Алексей, извини, что по телефону говорю, а не лично. Скажи, ты думаешь внука на работу принять?

– Я-то думаю, но он не желает.

– Как это не желает?

– Хочу оформить его слесарем в ремонтных мастерских, а по вечерам – на курсы крановщиков. Не желает.

– А я по-другому хочу.

– Тогда расскажи, Валентин, чего ты хочешь.

– Отправь его на курсы и плати зарплату слесаря, хотя бы ради меня. Не коммунистические времена, ему твои героические нагрузки не по силам.

– А по-моему, вполне крепкий молодой человек. Справится. Впрочем, могу предложить компромисс: днем пусть работает слесарем, а в дни учебы буду давать отгулы.

– Это уже лучше.

– А твой внук-то захочет иметь такое расписание?

– Надеюсь, не обидишь. А хочет он, не хочет, плевать мне на это. Главное, – я хочу. Потому что знаю – именно так можно сделать из него человека.

Прошло еще две недели. Я поинтересовался у начальника управления механизации рабочей судьбой Боровкова-младшего.

– Да он за две недели был на работе всего три дня, затем позвонил и сказал, что заболел. Больше не появлялся. Правда, наши ребята видели его в городе, он сидел за рулем иномарки.

– Они не ошиблись?

– На светофоре встретились, разглядеть можно было.

– Как появится, узнай аккуратно, в чем дело. Мне он не скажет.

– Хорошо, попробую.

Появился внук Боровкова через неделю после этого разговора, принес больничный. Все честь по чести, но какие-то сомнения закрались у меня. Поручил проверить достоверность больничного листа. Проверили. Все оказалось в порядке.

Время шло, но, как я ни старался, ничего с Боровковым-младшим не получалось: ни учебы, ни работы. Пригласил парня для разговора.

– Скажи, Валентин, может, тебе чем-то другим заняться? – спросил я напрямик.

– Может быть, – утвердительно и довольно резко ответил внук моего приятеля.

– Много времени прошло, а водительские курсы до сих пор не окончил. Это же не высшая математика.

– Может, и не высшая, но болезни одолели, – ответил он, нарочито кашлянув.

– Да, здоровье у тебя неважное, судя по больничным листам. Обследоваться нужно детально. Ты ведь так много проболел.

– Ну что я могу поделать? – вспыхнув здоровым румянцем, ответил Боровков-младший.

– Отправим тебя в военный госпиталь. Не может ведь молодой парень постоянно болеть.

– Никуда я не пойду и нигде проверяться не буду, – вмиг побледнев, отпарировал горе-сотрудник.

– Как же так, Валентин? Я ведь деду твоему обещал. И тебе только добра желаю.

– Не нужно мне ни добра, ни проверок здоровья, вы и так уже проверили мои больничные. Неужели мало доказательств?

– А откуда тебе это известно?

Валентин замялся, глаза у него забегали, однако он сумел справиться с негодованием и ответил спокойно:

– Оттуда и известно, куда письма направляли.

– А кто же тебя информировал? Письма ведь шли не врачу, выписывающему бюллетень?

– Алексей Николаевич, это вас не касается, – непререкаемым тоном возразил Валентин.

– Давай еще посоветуемся с твоим дедом, потолкуем, как нам быть.

– Не надо. Во-первых, он болеет, и на этот раз его сильно прижало. Во-вторых, он решает вопросы, как Василий Иванович Чапаев: шашка наголо, и полетела с коней «белогвардейская сволочь».

– Я не гордый, могу и сам к нему заехать.

– Подъехать можете, но прошу вас – обо мне ни слова.

– Это почему так?

– Так он снова завещание изменит, – уже с искренней эмоцией признался парень.

– Какое завещание?

– Долго рассказывать.

– Да нет, Валентин, ты уж расскажи. Не любопытства ради, а чтобы знать, как правильно вести себя с твоим дедом.

Боровков-младший смотрел в окно и молчал.

– Что ж, неволить не буду.

– Не торопите меня. Думаете, так просто все взять и рассказать?

Голос у внука задрожал, лицо сморщилось в детской плаксивой гримасе. Мне он показался тогда несчастным забитым ребенком, даже в душе шевельнулось чувство жалости. Я участливо и ласково посмотрел на расстроенного собеседника и услышал невероятное признание.

– Когда погибли мои родители, у меня, кроме бабушки, никого не осталось. Дед тоже был, но он жил своей жизнью, с бабушкой он был в разводе и жил в другой семье.

– Все-таки он самый родной тебе человек.

– Как бы не так.

– Поверь, мне не интересны чужие семейные тайны.

Парень как будто обиделся, соскочил со стула и резко направился к выходу. И уже от двери прокричал:

– Можете сказать ему все, что считаете нужным! Мне надоело быть пай-мальчиком, я устал изображать из себя послушного внука! Все, что я делал и делаю в своей жизни – все по его проклятой указке! Он отправил меня в армию, он захотел сделать из меня классного рабочего, а после этого – инженера-строителя…

– Но что здесь плохого?

– А что хорошего?

– Ты сказал об этом деду?

– Чтобы он лишил меня наследства?

– О каком наследстве ты говоришь?

– О своем. Я – единственный наследник капиталов своего дедушки. Мне должно все достаться, потому что других претендентов нет. Эта старая сволочь держит меня на коротком поводке. Не дай Бог высказаться против него! Он тут же вспоминает о завещании и грозится его сжечь.

– Что в завещании? Яхты и пароходы?

– А вы не усмехайтесь. Там много чего есть. И пароходы, и бизнес-центр, и фабрика по производству пластмасс, и два десятка квартир по всему миру.

– Ты уж не преувеличивай, откуда у твоего деда такие сокровища? Мы вместе работали, а потом он уволился по собственному желанию.

– Вам-то он что угодно скажет. Правды от него не дождетесь. Все, что он делал, – всегда только для себя.

– Ой, Валентин, успокойся, не наговаривай на родного человека.

– Чего мне наговаривать, я и так все знаю.

– Что ты знаешь?

– Знаю, сколько у него золота, валюты и всего остального.

– Не хочу с тобой спорить, могу сказать одно: чего тебе бояться? Ты у деда один, все будет твоим.

– Пока один.

– А кто еще может появиться?

– У деда молодая девица, он влюблен в нее, как двадцатилетний придурок. Если что-то я сделаю не по его воле, он зарегистрирует брак с ней, и тогда мне останутся от мертвого осла уши.

– Что-то не похоже на Валентина.

– Да что вы знаете о моем хваленом дедушке?

Лицо Валентина-младшего раскраснелось, прежде безучастное, оно оживилось, нижняя губа дрожала от возбуждения и обиды. Озлобленно и решительно он выкрикнул:

– Мой дед – гадина! Как только земля таких врунов носит…

– Я бы не стал так говорить о единственном родном человеке.

– Он до смерти довел мою бабушку, из-за него она умерла. Получила инфаркт во время очередного его любовного приключения.

– Семейные трагедии – ваше внутреннее дело, давай лучше поговорим о наших совместных проблемах. Ты собираешься работать?

– Собираюсь, но не у вас. Вы слишком принципиальны. Я буду числиться там, где за деньги возьмут на хранение мою трудовую книжку. Что же касается моей настоящей работы, то она заключается совсем в другом.

– В чем же, если это не секрет?

– Секрет.

– Что же, Валентин, кажется, мы все обсудили. Хранить, как ты выражаешься, твою трудовую книжку я не буду. Нам придется расстаться. Деду твоему о нашем разговоре не скажу.

Прошло чуть больше года после того, как я распрощался с Боровковым-младшим. Однажды я заехал к директору проектного института, поздравить того с днем рождения.

Идя по длинному коридору, столкнулся с младшим Валентином. Молодой человек был несколько смущен этой встречей, как мне показалось, но поздоровался любезно.

– Ну, здравствуй, давненько не виделись. Как дед, где он?

– Дед в Черногории, живет и лечится, там ему хорошо.

– А ты здесь чего делаешь?

– Работаю.

– В институте?

– Да, а что? Думаете, мне подходит только работа на стройке?

– Кем же ты здесь работаешь?

– Не рабочим, по крайней мере. Вы извините, я тороплюсь.

В это время встретить меня вышел директор института.

– Здравствуй, Алексей. Заждался. Охрана уже сообщила, что ты прошел, а тебя все нет. Оказывается, ты с этим симпатичным молодым человеком беседуешь.

– Да, мы тут парой слов с моим давним знакомым перекинулись.

– Ты его знаешь?

– Да, а у вас-то он как оказался?

– Все просто, месяца два назад за него просила моя уважаемая приятельница. Дала ему хорошую характеристику, сказала, что парень после армии, прошел хорошую школу на стройке, институт закончил заочно. Это же здорово, такие и должны работать в проектном институте.

– Институт, говоришь, закончил?

– Конечно, документы я сам просматривал. Ну, чего мы об этом, пойдем. Мужики уже скучать стали.

Дня через два директор института позвонил мне и после обычных приветствий спросил:

– Алексей, а ты давно знаком с Боровковым?

– С которым?

– А их что, несколько?

– Есть Боровков Валентин Евгеньевич, я с ним работал еще при Советах.

– Да нет, я не о нем, а о молодом человеке, о котором мы с тобой говорили.

– И с ним я знаком. После армии у нас начинал работать.

– Почему начинал?

– Не понравилась ему стройка. К чему эти вопросы, Юрий Павлович?

– Да странно как-то. Буквально на следующий день после встречи с тобой этот молодой человек оставил заявление в отделе кадров и, не попрощавшись, ушел.

– И что, никаких причин не указал?

– Никаких.

– Чего же ты так разволновался?

– Ну, во-первых, от меня так просто никто не уходил, во-вторых, Елене Васильевне, которая просила за него, я обещал сделать из него специалиста.

– Прости, ничем помочь не могу. Знаю одно, создан он не для работы. Я думаю, нигде он не учился, диплом в переходе купил. А все попытки работать – это необходимая бутафория.

– Для чего?

– Показать свою значимость окружающим. Не волнуйся ты за него. Я почти уверен, что через некоторое время он всплывет уже в ранге руководителя или предпринимателя. Долго ли у нас организовать индивидуальное предприятие. И будет успешным бизнесменом.

– Зачем, Алексей Николаевич, эта показуха?

– Для тебя показуха, для таких как он – образ жизни.

– Послушай, Алексей, ты говоришь, что нигде он не учился. Ты точно знаешь об этом?

– Я же не следователь, Юрий Павлович, точных данных не имею. Не знаю. Если сейчас получают образование за полтора года, – диплом законен или нет?

– За полтора года курс наук в институте не проходят.

– Вот видишь, значит, делай выводы.

– Тогда до встречи.

Через полгода в одной из городских газет я прочел материал о создании городской ассоциации предприятий малого бизнеса. К своему удивлению, в списке Совета ассоциации увидел знакомую фамилию – Боровков Валентин Евгеньевич. Я не сомневался, что это был Боровков-младший, который под руководством деда шел семимильными шагами по жизни. Шел успешно. Вот сейчас он уже начальник отдела районной администрации.

…Это все, что я знаю о твоем неожиданном «проверяющем», Слава. Прими все как еще один снег на голову.

Вячеслав Иванович, слушавший молча этот длинный рассказ о человеке, с которым и ему предстояло познакомиться, не стерпел и возмущенно спросил:

– Алексей, разве такое возможно, ведь в администрацию непросто попасть, проводят конкурсы по замещению должностей?

– Значит, так проводят, – ответил Зубов.

– Но человек должен иметь опыт.

– Иди, проверь этот опыт. В трудовой книжке расписано его трудовое рвение: рабочий, инженер, предприниматель. Что еще надо?

– Как мне вести себя с ним? Подскажи.

– Слава, ты знаешь, кто он, веди себя спокойно, главное, не упускай из виду, постоянно контролируй, такие люди, как правило, фантазеры. Придумают такое, что не отмоешься. Потому в «свободное плавание» не отпускай, всегда следи, с кем ведет разговор и по какому поводу. Сам информации поменьше давай.

– Ладно, Алексей, леший с ним, с Боровковым. У нас своих дел не переделать. Ты не забывай меня, дом на твоей совести.

– О, как ты глубоко базу подвел, и про совесть вспомнил. Но я повторяю тебе, Слава, каждый вторник принимай участие в оперативных совещаниях, старайся присутствовать сам. Почувствуешь, что сложный узелок нужно развязать, звони, помогу. У меня этот объект будет на контроле, утром и вечером буду обсуждать все вопросы с начальником участка. До сдачи побываю обязательно несколько раз.

Разговор закончился как раз в нужном месте – у здания администрации, где Алексея Николаевича ждала его машина. Друзья обнялись, пожали друг другу руки, и, чуть помедлив, Зубов громко захлопнул дверцу своей машины. Оглядываясь в окно, он подивился, что уже ничто не напоминало о ночном разбойном налете непогоды. Деревья сказочно быстро очистились от снега, в ласкающих лучах солнца на их бархатных ветвях картинно поблескивали жемчужные капельки влаги. Весна вновь устанавливала свои незыблемые законы Гармонии и Красоты.

Глава вторая Дом

Антрацитная скользкая лента дороги летела навстречу машине, мчавшейся с большой скоростью. По обеим сторонам весеннее утреннее солнце, победившее недавний буран, так ослепительно и радостно сияло, что из глаз Зубова сами собой текли слезы – то ли от умиления, то ли от ослепления. Время от времени он, чтобы ослабить напряжение глаз, переводил взгляд на обочину, где ноздреватый, как дрожжевой масленичный блин, снег растекался от жаркого дыхания небес.

В машине тепло, слышно, как шумят колеса, уминающие снежную кашу, еще оставшуюся на затененных участках дороги. Алексей Николаевич включил ноутбук, но тут же выключил: попытка не терять времени попусту не удалась из-за мигания экрана, современные девайсы требуют к себе уважительного отношения. Телефон оказался более жизнестойким. Он зазвонил громко и напористо.

– Здравствуйте, Алексей Николаевич.

– Здравствуй, Галина Ивановна, – радушно поприветствовал Зубов своего секретаря. – Что-то случилось?

– У нас всё в порядке.

– А чего звонишь, скучно без меня? Я же просил связываться со мной только в крайнем случае.

– Алексей Николаевич, потому и звоню, что считаю необходимым поставить вас в известность.

– О чем поставить, Галина Ивановна?

– Звонил глава администрации Мариинского района города, просит, чтобы вы подъехали к нему сегодня к пятнадцати часам.

– Галина Ивановна, ну не мне тебя учить, уверен, что ты сообщила его помощнику о моей командировке.

– Да все я сказала, но необычность ситуации в том, что разговаривал со мной не референт, не помощник, а он сам.

– Кто разговаривал?

– Разговаривал сам глава.

– Чудеса. И чего он хотел, по какому вопросу встреча? И почему со мной по мобильному не связался?

– Звонил по вопросу строительства жилого дома на улице Яковлевской.

– И что, пожар такой, что встреча именно сегодня нужна?

– Насчет «пожара» я ничего не знаю, но если вы по каким-то причинам не сможете подъехать сегодня, он оставил номер телефона, по которому вы всегда его найдете.

– Встреча с нашими заместителями его не устроила?

– Я же говорю вам, речь шла только о вас.

– М… да… Дела. Во сколько, ты говоришь, намечена встреча?

– В три часа дня.

– Так, сейчас десять, часа два буду до города добираться, по городу час, не меньше, вроде получается, если в пробки не попаду.

– Алексей Николаевич, вы запишите телефон, мало ли что.

Записав номер телефона главы администрации, Алексей Николаевич задумался. Конечно, он помнит, как начиналась история этого земельного участка со стоящим на нем аварийным домом. Это сейчас там стройка, по плану: надо снести полуразрушенный дом, переложить сети. Здание старое, дореволюционной постройки, кирпичные стены сложены на известковом растворе, разбираются легко, но образуется много пыли, поэтому идет постоянный пролив конструкций. Учитывая прежний опыт на оборонных объектах, был подготовлен «умный» проект производства работ, где предусмотрена любая мелочь. Поэтажно удаляются крепления и связи, обеспечивающие в процессе разборки устойчивость здания. Разборка идет в два яруса по одной вертикали.

Что там такого случилось, что глава администрации решил вмешаться? С другой стороны, при чем тут глава, по этим вопросам есть городская техническая инспекция или служба архитектурного надзора, если что-то будет не так, обеспечена мгновенная остановка работ. Это уже отработано у городских служб.

Да… ребус, всегда неприятно, когда встречаешься с начальством по вопросу, с которым незнаком. Понятно одно, вызывает не затем, чтобы поблагодарить или о чем-то попросить. До этого встреч с главой не было. Конечно, Зубов его знал, на совещаниях, различных тусовках приходилось видеться, но до личного знакомства дело не доходило.

Зато сейчас по полной программе: личный звонок, разговор с секретарем, с напоминаем позвонить по личному телефону. Что же произошло? Если что-то из ряда вон выходящие, мог бы сообщить на сотовый мне лично, для него он не секретный. Встревожившись, Алексей Николаевич позвонил техническому директору.

– Володя, что у нас на объекте по Яковлевской?

– Да ничего, Алексей Николаевич, все как обычно.

– Нет ни ЧП, ни демонстраций?

– Да нет ничего, дайте я взгляну на экран.

На строительном объекте были установлены онлайн-камеры.

– Алексей Николаевич, вот смотрю, все в обычном режиме, идет разборка дома.

– А протестующие люди рядом есть?

– Нет, не видно.

– Странно.

– А что случилось?

Зубов рассказал о звонке главы района.

– Вроде причин за прошедшие дни не образовалось.

– Хорошо, Володя, тогда до встречи.

Блаженная дрема выветрилась окончательно, солнце как будто поумерило свой вешний пыл, новому настроению директора больше соответствовали выползающие из-за горизонта не по-весеннему тяжелые тучи-облака. Снег тоже пригасил свое вызывающе радостное сияние. Это утешало, хотя Алексей Николаевич после разговора с секретарем уже не обращал внимания на весенние приметы. Его мучила неопределенность. Воспоминания об истории покупки аварийного дома на Яковлевской отвлекли Зубова от тревожных предчувствий. Он хорошо помнил тот день.

В день аукциона погода была ужасной. Жгучие ледяные капли мороси, как мириады изголодавшихся комаров, нещадно впивались в лицо, проникали в дыхательные пути, кололи кисти рук, не защищенные перчатками. Тяжелый воздух содрогался от этой воздушной нечисти, городские улицы походили на бесконечные сумрачные тоннели. Иногда метеоритами пролетали крупные капли дождя. Солнце позорно бежало с поля боя непримиримых времен года.

Алексей Николаевич продирался на машине в центр города дольше обычного времени. В Фонде имущества были назначены торги. Организация Зубова подала заявки на два лота. На земельный участок под строительство многоквартирного жилого дома и на аварийный дом с землей под ним. Мысли не давали покоя: как сегодня пройдет аукцион, сколько участников будет торговаться, сумеет ли он что-нибудь купить или опять уйдет не солоно хлебавши?..

Когда-то его отпугивало само слово торги или аукцион. Скрывающаяся за этим словом таинственная процедура казалась очень сложной и дорогой. Однако побывав один раз участником торгов, понял, что все просто, по крайней мере, не сложнее чем оформление загранпаспорта.

Подай заявку, пройди процедуру допуска и жди назначенный день и час, а там – как повезет. Порой желающих оказывается так много, что все не вмещаются в зал торгов. Сложившаяся конъюнктура позволяет предприимчивым торговцам повысить стартовую цену в несколько раз.

На теперешних торгах земельный участок под многоквартирный дом был для Зубова интересен местоположением, и начальная цена доступная. Но наверняка и желающих будет немало.

Второй участок с аварийным зданием привлекал в меньшей степени. Разваливающийся дом стоял в углу двора, соседний дом подпирал его торцевой стеной. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба.

Тогда от размышлений о торгах отвлек водитель.

– Кажется, приехали, Алексей Николаевич.

– Ты чего, Юра, еще до Казанской улицы не добрались.

– Да я-то ничего, гаишники руководят потоком.

– Открой окно, попробуем выяснить.

– Товарищ капитан, – вежливо обратился к представителю одной из важнейших городских властей Зубов, – нам необходимо проехать к Фонду имущества, что находится на переулке Гривцова.

– Про Фонд не знаю, но переулок Гривцова для проезда закрыт, – сдержанно ответил усталый офицер.

– Авария, что ли?

– Закрыт, – уже более напряженно ответил страж правил дорожного движения, продолжая останавливать автотранспорт.

– Наверное, кто-то из правителей в городе, – глубокомысленно произнес водитель.

– Постой, постой, Юра, да, ты прав. Я утром слышал в новостях, что сегодня заседание Попечительского совета Русского географического общества с участием президента России.

– Ну и что? Мало ли где наш Президент заседает.

– Да, Юра, много где, но здание Общества расположено почти напротив Фонда имущества.

– По переулку Гривцова?

– Да, да, на Гривцова, 10.

– Раз так, нам туда ходу нет.

– Ходу нет на машине, а мне-то, хоть плачь, добраться надо. Давай продвинемся к Исаакию, поближе к Синему мосту через Мойку, а там попробую пешком.