Иллюзии

Переводчик: Пропавшая (1–8 главы), lizzy17 (9-14 главы)

Редактор: Аленушка

Вычитка: Александрина Царева

ПРОЛОГ

Песня

Каждое утро одно и то же.

Свернувшись в позе эмбриона, я стараюсь не замечать камушки, впивающиеся мне в щёку; грязь, настолько глубоко въевшуюся под ногти, что даже почернела ногтевая пластина.

Я не думаю о своих длинных светлых волосах, слипшихся от грязи. Или о вони, исходящей от моего тела, потому что давно не принимала душ.

Я стараюсь не давиться повисшим в воздухе смрадом моих же испражнений, который окутывает комнату и въедается под кожу.

Все это когда-то беспокоило меня. Теперь же я едва обращаю на это внимание.

Потому что могу думать только об одном — о том, что происходит сейчас.

В темноте.

В пустой комнате.

Равномерное биение моего сердца.

Воздух, вдыхаемый и выдыхаемый из моих лёгких.

И песня.

Она начинается со свиста. Пронзительного. Самый ужасный звук, который я когда-либо слышала. Я прикрываю уши. А когда это не срабатывает, затыкаю их пальцами.

Но всё равно его слышу.

Свист.

Ненавижу его.

А он всё продолжается и продолжается, и продолжается.

И затем превращается в нечто, напоминающее глухое пение. Будто кто-то напевает мотив с закрытым ртом.

Тон напева то возрастает, то понижается. Вверх и вниз. Без слов. Просто мелодия. Одновременно знакомая и внушающая ужас. Она громкая. Слишком громкая, по сравнению с тишиной, к которой я привыкла.

Диссонирующая. Не попадающая в тон.

Звучит это так, как будто мелодию, которая должна по своей сути быть прекрасной, зажевали и выплюнули обратно.

Как в фильме ужасов.

А потом она прекращается. И начинается пение.

И в этот момент становится хуже всего.

Потому что я понимаю слова. Я знаю их, даже если и не узнаю голос, который поёт. Я знаю слова. Хотя и не понимаю, откуда именно.

Они заставляют меня грустить. И злиться.

Почти сводят с ума…

Но ещё более ужасно то, что я чувствую любовь. Глубоко внутри. Вырванную из моего кровоточащего сердца, разрушившую меня на множество мелких острых осколков.

Любовь.

Я её чувствую.

Но не понимаю.

И слова не прекращаются. Я отчаянно хочу узнать, кому принадлежит этот голос.

Я кричу, пока горло не начинает саднить и кровоточить.

Я кричу до тех пор, когда уже просто больше не в состоянии кричать.

А песня всё продолжается.

И продолжается.

И продолжается.

Напоминая мне о прошлом.

Забирая будущее.

Никто не будет скучать по маленькой пропавшей девочке…

ГЛАВА 1

День 1

Настоящее

Двадцать веков беспробудного сна.

Бип. Бип. Бип.

Я прихожу в себя.

Голова пульсирует от боли, и я уверена, что прокусила нижнюю губу. Во рту чувствуется привкус крови. Металлический. Как после облизывания монеты.

В горле пересохло, и я не могу сглотнуть, хоть и сильно стараюсь. Никогда в жизни мне не хотелось пить так сильно, как сейчас.

Со стоном переворачиваюсь на бок и подтягиваю ноги к груди. Мне больно. Очень больно. Боль ощущается в каждой клеточке. Нет ни одного места на теле, которое бы не болело.

Такое впечатление, что я с разбегу врезалась в кирпичную стену.

Распахиваю глаза и не могу ничего разглядеть в размытой темноте. Через грязное окно льется слабый свет, но я вижу лишь тени.

Ощупываю своё лицо и обнаруживаю, что мои очки пропали.

Я мгновенно чувствую подавляющую панику.

Мои очки пропали!

Без них я ничего не вижу!

Прищурившись, оглядываюсь вокруг, пока глаза привыкают к плохому освещению, но без очков я не могу разглядеть хоть что-нибудь примечательное. Уверена, что я больше не в Канзасе. Но определить, где именно нахожусь, не могу.

Я медленно сажусь и отползаю назад, пока не упираюсь спиной в стену. Подо мной жёсткий бетонный пол. Я не сдерживаю тихого писка, но быстро захлопываю рот, пугаясь собственного голоса.

Тру ладонями глаза; в голове стучит и от этого мне тяжело думать.

Где я?

Трясу головой и стону от боли, распространяющейся по телу, как паутина. Пробегаю пальцами вверх по шее, вздрагиваю от того, какой стала на ощупь моя нежная кожа.

Я распахиваю глаза настолько широко, насколько могу, отчаянно пытаясь увидеть. Нуждаясь в этом.

Ничего! Я ничего не вижу!

Где мои очки?

Ползаю на четвереньках, шарю руками по полу, надеясь, что они просто упали.

— Ой! — ахаю я. Подношу палец ко рту и облизываю его. Вкус крови на языке становится всё более знакомым.

Я бросаю бесполезные поиски и медленно, неуверенно поднимаюсь на ноги. После чего разворачиваюсь по кругу, пытаясь понять, что это за комната.

Где я?

Я не вижу — но слышу.

Чувствую запахи.

Могу прикасаться.

Мне нужно научиться полагаться на другие чувства, чтобы понять, что меня окружает.

Я напрягаю слух, но слышу лишь тишину, которая кажется более пугающей, когда не можешь видеть.

Полная и абсолютная тишина.

Отсутствие звука, которое простирается всё дальше и дальше, и дальше.

Но так было не всегда. Кажется, я помню шум. Пытаюсь добраться до глубин своего измученного подсознания. Что-то на границе памяти. Я пытаюсь вспомнить.

Но это чувство пропадает…

Только тишина.

— Боже мой, — шепчу я, закрываю руками лицо и глотаю воздух так быстро, как только могу. Грудь тяжело вздымается, а живот скручивает.

Я одна.

В абсолютном, совершенном одиночестве.

Скрючив пальцы, впиваюсь ногтями в щёки, совсем не заботясь о том, что царапаю кожу.

Это знакомо. И это опустошает. Одиночество может полностью раздавить меня.

Соберись, Нора! Этим не поможешь!

Дрожащие глубокие вздохи. Спокойствие. Только спокойствие.

Хорошо, здесь нет никакого шума. Но какие есть запахи?

Глубоко втягиваю воздух носом и задерживаю дыхание. Затхлый, неприятный запах плесени и гнили оседает на задней стенке моего горла. Я кашляю, когда чувствую боль. Пахнет разложением.

Смертью.

Забытьём.

Есть что-то неприятно знакомое в этом запахе и тишине. Вонь запущенности щекочет память, и я борюсь изо всех сил, чтобы дотянуться и схватить неуловимые нити, но мне никак не удаётся это сделать. Мои действия похожи на лёгкие, разочаровывающие приступы дежа вю.

Повернувшись по кругу ещё раз, я подворачиваю колено. Нога подгибается, и я падаю на пол. Я ахаю, когда соприкасаюсь с холодным твёрдым полом, после чего тру рану. И нащупываю опухающий синяк, пульсирующий от удара после падения на ногу всем весом.

Я едва могу дышать. Витающая в воздухе пыль оседает на волосах и ресницах. Каждая частичка моего тела чувствует давление или ушиб, как будто я побывала в неравной борьбе и, конечно же, вышла из неё очевидным проигравшим.

Думай, Нора! Как это произошло?

Собираюсь с мыслями и думаю о последних двадцати четырех часах. Я пытаюсь думать о предшествующих днях, которые привели к такой ситуации.

И встречаю бесконечное море путаницы.

Мягкие тёмные волосы, обдуваемые ветром.

Злой голос, кричащий вслед, пока я убегаю.

Ярость.

Ненависть.

Тоска.

Не состыковывающиеся образы, разрозненные чувства. Ничего из этого не имеет смысла. Мне кажется, будто меня разрезают на маленькие-маленькие кусочки. Ноющая физическая боль не идёт ни в какое сравнение с этим.

Мое сердце истерзано.

Я снова поднимаюсь на ноги, стараясь не опираться на пострадавшее колено, чтобы причинить себе как можно меньше боли. Ослабевшая нога дрожит от напряжения, но я всё же в состоянии ровно стоять и не падать. Еле волоча ноги, шаркаю к стене и упираюсь ладонями в доски. Старое дерево. С трещинами и разломами в некоторых местах. Кажется, будто этой постройке уже много лет. От дерева исходит странный запах. Наклоняюсь ближе, принюхиваюсь. Нос щекочет запах плесени и чего-то ещё.

Бензин? И горелая древесина?

Я хмурюсь и нюхаю доски ещё раз. На этот раз я чувствую только запах разложения и старости. Поэтому игнорирую предыдущие запахи, списывая их на галлюцинации. Это единственная объяснимая вещь во всём этом безумии.

Опираясь на стены, я прохожусь по периметру. Комната не кажется слишком уж огромной. Но, по большей части, она пуста. Слишком пуста. Как склеп.

Я наклоняюсь вперёд, тело вздрагивает и у меня начинает кружиться голова. Похоже, я заболеваю.

Когда я сглатываю, сухость во рту и жжение в горле только усиливаются. Я облокачиваюсь о стену — руки и ноги дрожат.

Здесь нет ничего, никаких ориентиров, которые позволили бы мне определить моё местоположение. Лишь проблески чего-то знакомого, чего-то, что я уверена, находится только у меня в голове. На самом ли деле я знаю эту трудно описываемую комнату? Как я могу её узнать, если едва различаю в темноте свои ноги?

У меня нет подсказок. Нет идей. Только память, состоящая сплошь из пробелов, избитое тело и расшатанное сознание.

Я закрываю рот рукой, подавляя крик, подползающий к горлу, как рвота.

Но я не могу просто стоять здесь, как дура, и ничего не делать. Нужно сделать хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь!

— К-кто-нибудь? — выкрикиваю я скрипучим, низким голосом. Продвигаясь к центру комнаты, я наступаю на свои же шнурки. Больное колено грозит подогнуться снова.

Я едва замечаю слёзы, струящиеся по моему лицу. Мне совсем не хочется думать о том, насколько слабой они меня делают. И как же сильно я ненавижу усиливающуюся влажность на своих щеках.

«Нора! Вернись!»

Я вздрагиваю от внезапных воспоминаний. Глубокий, безумный голос. Жуткий. Требующий.

Несмотря на тягостную жару, меня пробирает дрожь. Нога натыкается на что-то, что ранее я не заметила. Я пинаю это что-то, и оно катится по полу.

— Что за?! — я опускаюсь на колени и принимаюсь шарить руками по полу, шипя от боли в ноге.

Рука нащупывает холодный пластик. Подношу руку к лицу и понимаю, что держу в руках бутылку воды.

Я не пытаюсь остановить слёзы. Со сдавленным рыданием откручиваю крышку, жадно выпиваю столько, сколько позволяет жжение и дискомфорт в горле. Никогда прежде за всю свою жизнь не испытывала ничего удивительнее.

Вода стекает с уголка рта, и воротник футболки становится мокрым. Мне всё равно. В этот мрачный, ужасный момент вода — моё единственное спасение.

Несущественная вещь, которая сейчас для меня представляет собой весь мир.

Заканчиваю пить, отбрасываю бутылку на пол и начинаю безостановочно себя ругать.

Это то, что получается у меня лучше всего.

Зачем я выпила всё? Кто знает, когда мне дадут ещё?

И эта трезвая мысль повергает меня в состояние паники, которой до этого момента мне удавалось не поддаваться.

Я буду голодать.

Испытывать жажду.

Я умру…

— Я умру, — хриплю я, зубы стучат, а тело сжимается от паники и истерики. — Помогите! — воплю я и вздрагиваю от того, как громко звучит мой голос в мёртвой тишине.

Ничего.

Всегда ничего.

Всегда одинока.

Мне не следует удивляться.

Я привыкла быть покинутой. Не нужной.

Брошенной.

Игнорируемой…

Хватаюсь за голову и прижимаю пальцы к вискам. Давление и дискомфорт помогают очистить разум.

Мне просто хочется увидеть хоть что-нибудь. Глаза уже привыкли к темноте, но вижу я по-прежнему нечетко. Все размыто. На протяжении нескольких лет я жила практически, как слепая. В лучшем случае это является причиной для расстройства.

В худшем — для оцепенения, в которое приводит меня нахождение в этой душной комнате без возможности выбраться.

— Эй! Кто-нибудь?! — повторяю я, на этот раз чуть громче. Снова медленно поднимаюсь на ноги и направляюсь к тому, что по очертаниям напоминает дверь.

Я закатываю рукава рубашки, пытаясь, таким образом, хоть немного облегчить свои страдания в духоте. Ужасно жарко. Как в печи. Мне начинает казаться, что на меня надвигаются стены. Пот катится между грудей и бисером собирается над верхней губой. Волосы на висках становятся влажными. Я срываю с головы вязаную шапку, швыряю через всю комнату, и та падает где-то в тени.

В своей одежде я чувствую себя идиоткой. Во всяком случае, кто носит зимнюю шапку летом?

Я почёсываю щёку и сдираю запёкшуюся кровь. Кожу щиплет, я чувствую неровные порезы.

Что случилось?

Это кажется более важным вопросом.

Более важным, чем «где?»

Или «кто?»

Или даже «почему?»

Вопрос «что?» крутился в голове, требуя ответа.

Наконец, я добираюсь до двери и ощупываю её в поисках ручки. Дверь кажется твёрдой и гладкой. Плотно прижимаю ладонь, осторожно провожу ею вдоль швов и петель, стараясь ощупать каждый дюйм.

Я, наконец, нахожу её. Ручка искривлена, и мне кажется, что я могу распознать большую металлическую пластину, к которой она прикреплена. Прилагая все свои силы, дергаю за ручку и ощущаю вибрацию в плече.

Она не сдвигается с места. Я дергаю снова, на этот раз обеими руками. Дверь заперта. Похоже, есть только один способ открыть её — нужно находиться по другую сторону, снаружи.

Я в ловушке.

Как собака в клетке. Жаркой, душной клетке.

Я не могу выйти и, очевидно, это и не предполагается.

Я стучу кулаками по дереву.

— Эй? Здесь есть кто-нибудь? Где я? — зову я и ощущаю подступающую истерику.

— Эй! — вновь зову я. — Кто-нибудь меня слышит?

Ничего.

Тишина.

Конечно.

Я упираюсь лбом в дверь и несколько раз бьюсь головой о твёрдую поверхность.

— Никого там нет, Нора, — бормочу я. — Никто не выпустит тебя отсюда.

А потом я начинаю смеяться. Ненормально. Напряжённо и натянуто. Я смеюсь и смеюсь, и смеюсь. Смех сейчас совершенно неуместен, но остановиться невозможно. Смех клокочет в груди, и я даже не пытаюсь прекратить.

Затем на его место приходит страх. Настолько глубокий, что сразу же укореняется во мне и не собирается уходить.

— Ответь мне! — кричу я, охваченная ужасом. — Пожалуйста! — умоляю. — Что я сделала? Почему я здесь? Просто скажи мне!

Я снова и снова бьюсь головой о стену.

— Кто ты? — произношу одними губами.

В тени скрываются чудовища и монстры, которых я не вижу.

— Выпустите меня! — выдыхаю я, хватаясь за горло. Оборачиваю и сжимаю руками свою тонкую шею. Этого оказывается достаточно, чтобы осесть на землю и подползти к центру. Паническая атака наносит серьёзный удар.

— Хочу домой! — сгибаюсь пополам и рыдаю.

Никогда не думала, что настанет время, когда я стану тосковать по дому. Что буду с сожалением вспоминать холодные комнаты.

Но сейчас я не хочу ничего сильнее, чем войти через парадную дверь и услышать резкий, разочарованный голос матери, приказывающий идти в свою комнату, потому что она не хочет меня видеть.

Я с тоской вспоминаю свою спальню, которая за последние несколько лет превратилась для меня в тюрьму.

— Хочу домой, — шепчу я.

Так сильно.

Я думаю о своём доме.

О матери.

О жестком взгляде ее глаз и постоянно опущенных вниз уголках губ.

Я помню своё отражение в разбитом зеркале. Искажённое лицо в осколках.

Тысячи минутных воспоминаний затуманивают мой разум.

Но я никак не могу вспомнить, что произошло до этого.

— Я д-должна выйти от-отсюда, — заикаюсь я. Отчаянные слова срываются с губ безутешной девушки.

Я колочу в дверь так сильно, как только могу — руками и ногами, вкладывая всю энергию, о которой даже не подозревала.

— Выпустите меня! — кричу я раз за разом.

Разумная часть моего сознания понимает, что это бесполезно.

Я знаю, что никто и никогда меня не услышит.

Вполне логично, что мои мольбы не имеют никакого значения.

Я могу стоять тут и кричать, пока не охрипну, кричать до потери голоса, и это не изменит ровным счётом ничего.

Но я не могу остановиться. Однажды я уже позволила панике охватить разум, и теперь уже невозможно вернуть назад бутылку воды.

Я продолжаю кричать.

Продолжаю стучать руками по твёрдому дереву до тех пор, пока не рассекаю кожу и не чувствую кровь, стекающую по запястьям.

Пинаю ее до боли в стопах и дрожи в ногах.

Дергаю ручку изо всех сил, которые ещё у меня осталась. Если бы пришлось, я бы выломала дверь; царапала бы дерево голыми руками.

А потом моё тело сдаётся. Истощение — моя погибель. Мозг отказывается работать, и я ничего не могу с этим поделать. Просто сворачиваюсь в клубок на грязном, таком грязном полу.

Разрушенная. Испуганная. Больная и измученная.

Потерянная.

— Что произошло? — шепчу я, расцарапывая ногтями щёки, прокалывая плоть и очищая. Оставляя рубцы. Оставляя отметины на обеих щеках — временные и постоянные.

— Что со мной произошло? — требую я ответа у забывчивого разума.

Я помню, кто я.

Нора Гилберт.

Я помню свою жизнь.

Несчастную.

Я даже помню, где была раньше.

Уэверли Парк.

Пытаюсь вспомнить, кого я любила.

Мозг словно рикошетом отбивает воспоминание. Но сердце отзывается.

А затем я вижу его лицо.

«Нора! Ты не понимаешь! Пожалуйста!»

Несмотря на жаркую, душную комнату, меня пробирает дрожь. Пот и страх смешиваются на моей коже. Радость от того, что я вспомнила лицо. Жёсткое любимое лицо. И глаза, которые всегда видели то, чего я не хотела показывать.

Мёртвые глаза.

Меня начинает неудержимо трясти.

— Что со мной случилось? — хриплю я, но голос пропадает. Безрезультатно. Ведь здесь это не имеет значения. В этом аду.

Что заставляет меня страдать.

И его лицо.

Мёртвые зелёные глаза.

Зловеще улыбающиеся губы.

Пальцы вцепляются в меня, притягивают ближе. Ненавистные ужасные слова, сказанные мне на ухо.

Я помню его.

Как будто я могла бы забыть.

Не забывай, Нора. Никогда больше не забывай.

Но что насчёт меня?

Что случилось с бедной Норой Гилберт?

Когда монстры преследовали, я бежала недостаточно быстро.

Я чувствовала себя такой умной. На шаг впереди.

Хотя на самом деле была на два шага позади.

В конце концов, я оказалась не такой уж и умной.

Бедная, бедная Нора Гилберт.

ГЛАВА 2

Прошлое

6 месяцев назад

Я избегала зеркал.

Я создала некую точку, чтобы не смотреть на своё отражение.

Но сегодня все по-другому.

Сегодня я посмотрела.

Я вытерла пар с поверхности зеркала и нацепила на нос очки в проволочной оправе. С моих волос, завёрнутых в полотенце, капала вода после душа, а я смотрела.

И смотрела.

И ненавидела всё, что видела.

Я провела пальцем по жутким складкам кожи над своей губой. Чем дольше я пялилась, тем больше чувствовала себя больной. Они все лгали. Это ничего не изменило. Я всё ещё не была красивой. Так и осталась уродиной.

Это ничего не изменило!

В некотором смысле, я привыкла к щели между губами, открывающей мои зубы и дёсны. Две части, которые никогда не соединятся вместе. Отдельные куски одного лица.

Эта щель была частью меня. Я ненавидела её, но всё-таки это часть меня. Я привыкла к жестоким насмешкам и к тому что все отводят глаза.

Покрытая рубцами кожа должна была заставить меня почувствовать себя лучше. Это преднамеренная ложь.

Я не чувствовала себя лучше.

Я не чувствовала себя нормальной.

Я чувствовала неполноценность.

Я едва успела дойти до туалета, как содержимое моего желудка поднялось к горлу. Я задрожала, повернулась, а затем рухнула на пол.

Раздался нетерпеливый стук, и я едва успела снова завернуться в полотенце, прежде чем открытых дверях появилась она. Холодная красота и строгое осуждение.

— Что ты делаешь, Нора? Ты разводишь беспорядок! Посмотри, на полу вода!

Голос моей матери звучал резко и раздражённо.

— Я уберу, обещаю, — слабо ответила я. В случае, когда мой голос хотя бы недолго не звучал шепеляво или невнятно, я не могла нарадоваться. Я старалась сфокусироваться на этой маленькой, но всё-таки важной победе. Это не имело значения. В частности, для матери.

— Вставай с пола сейчас же! — потребовала она. Так холодно. Так бесчувственно.

Я знала, что лучше не игнорировать её. Мама не просит. В её словах всегда кроются тонко завуалированные угрозы.

Я вытерла рот тыльной стороной ладони и очень медленно поднялась на ноги.

Выжатая и измученная, я была не в состоянии встретиться с ней лицом к лицу. Я знала, что увижу.

Омерзение.

Отвращение.

Вопиющую ненависть.

Я снова провела пальцами по шраму.

Он должен был исправить все в лучшую сторону.

Ложь.

Все лгут!

Он не изменил того, как она смотрит на меня. Без любви. Без родительской ласки, которую я так долго искала в её глазах.

Ничего не изменилось.

Она по-прежнему ненавидела меня.

Я всегда буду ребёнком, от которого она хотела избавиться.

Я была ошибкой, потому что её тело отказало ей.

Я ничто.

Не имеет значения, что врачи стянули кожу моих губ вместе. Не имеет значения, что уродливая девочка, возможно, полностью исправлена.

В глазах матери я всё ещё ужасна.

— Прекрати трогать губу! Она всё ещё заживает! — прошипела мать, отдёргивая мою руку от лица. Её равнодушная брань заставила меня вздрогнуть.

— Это выглядит так ужасно, — выдохнула я, зная, что не должна говорить об этом вслух. Зная, что не должна раскрывать ей темные секреты моего сердца.

Потому что она всегда готова, всегда ждет момента, чтобы раздавить меня. Досуха выпустить мою кровь.

— Нет, Нора. Ужасно ты выглядела раньше. Сейчас ты явно менее ужасна. Уродливая. Но не ужасная.

Желчь снова поднялась по моему горлу. Я впилась ногтями в свои ладони и надавила, надеясь, что острая боль позволит мне почувствовать себя лучше.

Не помогло.

Ужасная.

Уродливая.

— Одевайся. У тебя занятия, у меня нет времени ждать тебя, — мать захлопнула дверь, так больше ничего и не сказав.

Трясущимися руками я опёрлась о раковину и заставила свой взгляд вернуться к зеркалу.

Смотри, Нора. Смотри, кто ты.

Девушка в зеркале отвратительна. Девушка, на которую никто не хочет смотреть. Уродливая женщина.

Девушка, которая никогда не должна была рождаться.

Девушка, по которой никто не будет скучать…

— Ты должна будешь придти домой, — сказала мать, паркуясь перед Блекфилдским общественным колледжем. Я сидела, опустив голову, длинные светлые волосы закрывали моё лицо. Я надеялась спрятаться за ними и скрыться.

После того, как я оделась, то попробовала спрятать шрамы. Тайно я совершала набеги на материнский ящик с косметикой и использовала её консилер (прим. ред.: маскирующее средство, корректор). Сегодня я не задержалась, как бывало обычно, на дорогих помадах и тенях, которые никогда не буду использовать.

Я испачкала мерзкую плоть кремом и попыталась её затушевать. Я тёрла и тёрла, надеясь, что доказательство моего позора исчезнет. Не сработало. Если только не притягивало ещё больше внимания к месту дефекта.

— Хорошо, — пробормотала я, уставившись на свои руки.

— Выпрямись! И убери волосы с глаз! — крикнула мать, её голос резанул мои барабанные перепонки.

Я попыталась сделать то, на чём она настаивала, но не могла показать своё лицо. Никогда…

В частности, ей.

— Я заплатила столько денег не для того, чтобы тебя просто исправили, и ты могла бы отгораживаться!

— Это ничего не исправило. Я по-прежнему такая же, как была до этого, — прошептала я, надеясь, что она меня не услышит. Когда я научусь держать свои мысли при себе? Особенно мысли, которые могут меня ранить. Но слова не остаются внутри, там, где они должны находиться.

— Что ты сказала?

— Ничего, мама, — я почувствовала её руку в своих волосах. Ногти царапали мой скальп всё время, пока она их дёргала и тянула, пытаясь откинуть их с моего лица. Она стянула мои волосы в неряшливый пучок у основания шеи.

Я почувствовала себя обнажённой. Выставленной напоказ.

Ужасная.

— Не знаю, в чём твоя проблем, Нора. Это лучше, чем то, что я привыкла видеть, когда была вынуждена смотреть на тебя, — она не сделала ничего, чтобы скрыть дрожь отвращения. — Не забывай, как ты выглядела раньше, — мама сказала это с такой злобой, с такой ненавистью, что я поняла — она этого никогда не забудет. У меня не было сомнений, что моё лицо, моё ужасное отвратительное лицо, преследует её в кошмарах.

— По крайней мере, сейчас я могу на тебя смотреть.

Её слова как ножи. Острые и смертельные. Впиваются прямо в мои внутренности. Похороненные глубоко, откуда нельзя будет показать раны.

Но я не дрогнула. Я перестала показывать реакцию много лет назад.

Я вышла из машины, сумка давила мне на плечи, подбородок опущен к груди. Я поспешила прочь от матери и её жестоких честных слов.

Ветер, дующий мне прямо в лицо, заставил меня вздрогнуть. Я ненавидела чувствовать воздух голой кожей. Я проскользнула за ближайшее здание и высвободила волосы из резинки. Я дёргала, тянула, и почувствовала себя лучше только тогда, когда моё лицо снова оказалось за завесой бледных прядей.

Мне стало комфортно, я пошла по направлению к классу.

Никто не разговаривал со мной.

Я ни с кем не разговаривала.

Я не устанавливала зрительный контакт. Была осмотрительна. В любом случае, никто не замечал меня.

Никто, кроме него.

— Нора!

Внутри всё сжалось и перевернулось. Я была одновременно напугана и рада. Противоречивые сложные эмоции съедали меня изнутри.

Никто никогда не замечал меня.

Но он видел меня каждый раз и всё время. Я не могла ничего скрыть от него. Он не позволил бы мне.

Я остановилась и подождала, пока Брэдли Сомерс не догонит меня. Он бежал через газон, и я надеялась, что смогу улыбнуться ему. Хотя бы раз. Глубоко сидящая надежда была повержена и уничтожена.

Затем я вспомнила, что могу улыбаться.

Теперь…

Я нерешительно растянула губы в выражении, которое никогда не использовала раньше. Кожа туго натянулась на моих зубах. Вверх. Вверх.

Мне было больно улыбаться.

И я прекратила попытки. Прикрыла губы пальцами. Скрывая кожу. Скрывая шрам.

Парень остановился, когда оказался возле меня. Рваные джинсы Брэдли открывали окровавленные колени; и когда он сложил над глазами козырьком документ, я заметила, что костяшки его пальцев содраны и кровоточат.

Порез на его лице выглядел воспалённым и свежим. Он не заботился о себе. Никогда.

Брэдли мой друг.

Мой единственный друг.

И намного больше, чем друг.

Наши отношения, зародились в результате одиночества двух человек, которые не могли быть более разными. Мы брали друг у друга то, в чём нуждались. И ничего не оставляли для кого-либо ещё.

Он «выпивал» меня досуха. Я «съедала» его полностью

Мы были недееспособными. Опасными друг для друга.

Брэдли беспокоился и волновался обо мне. Порой он был жестоким и прямолинейным. Я же — тихой и стойкой. Но в темноте, в моём тёмном мире, парень был всем, что я имела. В его искусственном совершенстве я являлась единственной реальной вещью, на которую он мог смотреть.

И он никогда не позволял мне уходить. Я никогда и не уйду прочь. Это не было выбором двух душ — Брэдли и моей.

Держаться друг за друга было больно. Никто из нас не был счастлив.

Но мы были едины в нашей убогости.

— Я заходил к тебе домой на прошлой неделе, после операции, — сказал он, пытаясь заглянуть мне в лицо. Его потребность смотреть на меня всегда приводила в замешательство. Я отклонилась от него.

— Я знаю. Мама говорила, — мы прогуливались вокруг стриженой лужайки. Не на солнечном свету. В тени.

Там нам было комфортнее.

Брэдли и мне.

Холодным и одиноким.

Вместе.

— Ты могла бы позвонить. Я беспокоился о тебе, — его голос прозвучал озабоченно. Но что-то ещё крылось его тревоге. Поток обвинения.

Осторожно, Нора.

Осторожно.

Сохраняй спокойствие…

— Я устала, Брэдли, и много спала, — это правда. Мне нужно было поспать. Это было единственное место, где я не полностью себя теряла.

— Я могу взглянуть? — спросил он, его голос стал мягче. Доброту Брэдли использовал в такие моменты, как этот. Когда были только мы.

Только для меня.

Он наклонился, отодвинул в сторону мои волосы. Парень был близко. Слишком близко.

Нет!

Брэдли положил свои пальцы мне на подбородок и с силой повернул моё лицо к свету. Я вздрогнула, стало холодно и плохо.

Он уставился на меня. На мою губу. На шрам. На кожу, которая однажды была разделена надвое придавая моему лицу ужасную гримасу.

Я предполагала, что меня исправят.

Я знала, что Брэдли сможет увидеть, какой неправильной была эта идея.

Его зелёные глаза потемнели от гнева и привлекательное лицо омрачилось.

Он был так…так красив.

Даже прекрасен.

С тёмными растрёпанными волосами и глазами, в которых часто вспыхивала ярость. Его лицо такое правильное — с прямым носом и полными губами. Милый и ужасный, как наркотик. Я хотела прикоснуться к нему и узнать получше.

Даже с порезами над бровями и воспалёнными язвами от табачной слюны в уголке рта, которая постоянно капала с его губы, парень хорошо выглядел в образе сурового грубияна. Он привлекал вас и ломал ваш дух. Это его настоящий талант.

Когда-то я не хотела ничего больше, кроме как смотреть на него. Потому что он не против того, чтобы я пялилась. Брэдли выглядел довольным, когда я обращала на него внимание.

Но всё изменилось.

Наши отношения стали определённо более сложными.

Он отпустил мой подбородок так, как будто обжёгся.

Брэдли ничего не сказал.

— Я провожу тебя до класса, — он взял мою сумку, но я потянула её обратно.

— Тебе не нужно этого делать, — мы привыкли к этим песне и танцу.

Брэдли покачал головой, игнорируя мои протесты. Не спрашивая, он снял сумку с моего плеча, хотя я пыталась её удержать. Не знаю, почему мне понадобилось с ним бороться.

Но я боролась.

Это был единственный бой, в котором я могла что-то проверить.

Что-то неважное.

Мы вели непоследовательную битву, которую я никогда не надеялась выиграть.

Брэдли потянул сумку, и я почувствовала, как мои пальцы ослабели и отпустили ее, уступая ему. Парень крепко держал её в руках, не позволяя сдвинуться ни на дюйм. Он никогда не позволит. Иначе это будет не Брэдли Сомерс. Он не тот парень, который отдаст или утратит контроль.

Никогда.

Он защищал меня.

Он был моим спасителем, хотя я никогда никого не просила о помощи.

Я вздрогнула.

— Тебе больно? — грубо спросил он, его голос был таким злым. Это был гнев, который я могла понять.

Это было из-за меня.

Это было из-за него.

Это было из-за многих вещей.

Брэдли был моим другом.

Он навязал мне свою грубую бескомпромиссную дружбу. Я взяла её с жадностью, как взяла бы любая изголодавшаяся женщина.

Брэдли любил меня.

Уродливые, ужасные, отвратительные части меня, которые отталкивали кого-либо ещё.

Брэдли был неразборчив в своей любви.

Безрассуден в своей привязанности.

Непреодолим в своём уважении.

И я была благодарна за его идиотизм.

Иногда мне было интересно, хотел ли он обладать мной.

Возможно, он хотел получить мою душу.

Я осторожно коснулась заживающего шрама над губой и отдёрнула пальцы, как только они там оказались. Я почувствовала тошноту. Головокружение. Потрясение. Ненавидела то, что я знала, там было. Ненавидела то, что было исправлено.

Я кивнула.

— Немного. Я приняла немного обезболивающих перед тем, как выйти из дома.

Брэдли сжал мою сумку, и на мгновение я подумала, что он собирается её бросить.

— Почему ты позволила ей сделать это с тобой? Почему, Нора? — кипел он. Мягко. И так тихо.

— Ты знаешь почему, — ответила я и почувствовала усталость. И в этом не было ничего общего с лекарствами от боли. Дело в истощающей правде.

Брэдли схватил меня за плечо и потянул к роще сухих деревьев на краю кампуса. Я вздрогнула и покачнулась. Холод и безразличие выворачивали меня наизнанку.

Я была испугана и не могла смотреть ему в лицо. Испугана яростью, которая, я знала, была там написана. Не уверенная, была ли она направлена на меня.

Или кого-либо ещё.

— Я не могу принять это, Нора. не могу просто смотреть и позволить ей сделать с тобой что-нибудь ещё. Не сейчас.

Брэдли бросил мою сумку на мёрзлую землю и схватил меня за руки, крепко удерживая и не позволяя вырваться из его хватки. Он придвинулся ближе. У меня не осталось выбора.

С Брэдли у меня всегда не было выбора.

Я почувствовала себя абсолютно беспомощной.

Я ненавидела его за это.

Не менее сильно я любила его за это.

— Почему это должно иметь что-то общее с тобой, Брэд? — спросила я мягко, глядя на наши кроссовки, которые почти соприкасались, носок к носку. Нога Брэдли была намного больше моей. Он мог бы встать на мои пальцы и сломать кости, если бы захотел. Так же его большие руки могли сломать мне кисти, если бы это пришло ему на ум.

— Не называй меня так, Нора! Никогда не называй меня так! — прошипел он, склонившись, чтобы я могла почувствовать на щеке его горячее резкое дыхание. Я взглянула на него сквозь ресницы. И смогла увидеть «Skoal» (прим. пер.: вид жевательного табака), который Брэдли прятал под нижней губой. Маленькая капля слюны собралась в уголке его рта, разъедая плоть.

Он отклонился в сторону и сплюнул на землю. Я старалась не подавать виду, но моё отвращение было очевидно.

— Думала, что тебя это не касается, — сказала я решительным голосом.

Брэдли отошёл от меня достаточно далеко, чтобы вытереть рот салфеткой, которая лежала в его кармане. — Я пытаюсь, Нора. Я говорил, что буду. Ты не веришь мне? Неужели моего слова тебе недостаточно?

Я привыкла к Брэдли и его постоянно меняющимся эмоциям. Вверх и вниз. Как американские горки. Он мог заставить улыбаться и смеяться, а на следующем вдохе — плакать и кричать.

Он мог быть изумительным.

Он мог быть самым пугающим в мире.

Невозможно предугадать, в какую сторону будет «дуть его ветер». Я научилась задраивать люки и пережидать шторм.

— Ты делаешь мне больно, Брэдли, — пробубнила я и назвала его по имени. Так я поступала только тогда, когда он не хотел его слышать.

Брэд — имя его отца, в честь которого и назвали парня. Он это имя терпеть не мог. Я использовала его только в определенных случаях. Когда мне требовался контроль, который он так естественно у меня забирал.

Парень расслабился и посмотрел с выражением раскаяния на лице. Стыдясь.

— Мне жаль. Боже, мне так жаль, — признался он, его зелёные глаза стали грустными.

Я сделала шаг назад, и он отпустил мои руки. Кожа пульсировала там, где только что были его пальцы, и я знала, что позже там появятся синяки.

— Знаю, — я подарила ему улыбку, которую он всегда хотел видеть. Ту, которую я никогда не соглашалась отдать. Но сейчас я попыталась.

Для Брэдли это означало всё.

Моё сердце, разбитое и покрытое трещинами, дико стучало и любило моего друга, моего Брэдли, уничтожившего боль.

Была какая-то извращенная красота в том, кем мы были друг для друга.

Он поднял руку и почти незаметно коснулся моей губы.

— Я просто ненавижу то, что она пытается изменить тебя. Я хочу, чтобы ты не позволяла ей этого.

— Она знает, что лучше, она всегда знает, — утверждала я. И лгала. Но говорить подобное всегда проще.

Он обожал моё обезображенное, испорченное лицо. Но раньше он обожал его сильнее.

Когда я рассказала ему, что мама организовала мне встречу с пластическим хирургом, чтобы обсудить реконструктивную хирургию для коррекции моей заячьей губы, он потребовал, чтобы я сопротивлялась ей. Хотел, чтобы я сказала ей, что не пойду.

— Тебе не нужно что-либо исправлять, Нора! — решительно заявил Брэдли. Как будто это было очевидно.

Я не сказала ему, что сделала бы что угодно, если бы это означало, что я почувствую себя нормальной. И продала бы свою душу, чтобы смотреться в зеркало и видеть что-то красивое. Я думала, что, возможно, после операции у меня появится шанс.

Я должна была знать, что надежда очень переменчивая вещь. Однажды реальность с легкостью разорвет в клочья распустившийся бутон надежды.

Брэдли бы никогда не понял отчаянное желание любить своё отражение. Он был прекрасным во всех возможных смыслах. Прекрасен снаружи. Хотя гноился и сильно вонял изнутри.

Мы были симметричны. Я носила свои ужасы на коже. Брэдли — в непостижимых местах, которые труднее найти.

Я не помнила, как началась наша дружба.

Но я помнила момент, когда она стала полностью необходимой.

Ночь, когда началась моя непоколебимая неблагоразумная привязанность к мальчику, живущему на по улице по соседству.

Прекрасное лицо, прижатое к стеклу. Зелёные глаза, сверкающие в темноте. Мой неизменный. Мой компаньон. Гнев и печаль выстроили мост между нами.

Он жил через три дома от моего в течение года. Его родители честные члены высшего общества. Они были образцовыми. Ну, почти. Его мать — учительница, а отец владелец ландшафтного бизнеса. У него три старшие сестры, которые любят и обожают его.

Они были семьёй, которая, казалось бы, должна иметь всё, но, в действительности, не имела ничего.

У Брэдли были слои. Сложные противоречивые слои, которые никто не замечал. И определённо, не его невнимательные родители. И, конечно, не его заботящиеся о себе сёстры.

Это были слои, которые только мне посчастливилось разглядеть. Слои, которые он прятал от всех, но не от девочки, которая бы никогда не стала делиться его секретами.

Девочки, которая редко говорила, даже когда с ней разговаривали.

Меня.

Уродливой, ужасной Норы Гилберт.

Он был в моей жизни так долго, что не было никаких вопросов.

Некоторые вопросы и не требуют ответов.

Я не хотела их в любом случае. Я не хотела гадать о причинах нашей неразумной дружбы.

Уродливая Нора и прекрасный Брэдли.

Прекрасный злой Брэдли.

Он провёл большим пальцем по шраму и убрал руку. Потрясённый и встревоженный. Его отвращение расстроило меня. Я не привыкла к этому.

— Твоя мать — противная ненавистная сучка, — выплюнул он, сверкнув глазами.

Я поджала губы, возненавидев приступ боли, который почувствовала кожей и в мышцах. — Не говори так, — ругала я его, хотя в глубине души была с ним согласна.

Уголки рта Брэдли опустились. Я знала, он ненавидел мои упрёки. Это докучало ему.

Брэдли вздохнул.

— Не знаю, почему ты защищаешь её. После всего…

— Я не защищаю. Я понимаю ее, — объяснила я, прервав его.

Щёки Брэдли горели, он тяжело дышал. Он чувствовал всё так глубоко. Так сильно.

Он сломал меня.

— Я должна идти в класс, — сказала я мягко, опустила голову вниз, и спрятала лицо от моего самого старого и единственного друга.

Брэдли не сказал больше ни слова, когда наклонился, чтобы поднять сумку. Он не схватил меня и не коснулся ещё раз.

Он не посмотрел на меня.

Не заговорил со мной.

На мгновение я была в безопасности от его непроницаемого взгляда.

Это был единственный раз, когда я была благодарна за то, что я — невидимка.

ГЛАВА 3

День 2

Настоящее

Проклятие настигает меня.

Я начинаю считать. Постоянно.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Отмечаю время в своей голове. Размеренно. Непрерывно. Это позволяет мне оставаться нормальной.

Или нет?

Я сомневаюсь в своём рассудке. Сомневаюсь в ясности своего сознания. Я начинаю сомневаться абсолютно во всём.

Вопросы начинают накладываться один на другой, создавая стену внутри меня. Я не могу подняться на нее. Не могу прорваться сквозь нее. Я застреваю в этой тёмной, жаркой комнате, ожидая кого-то, кто расскажет, почему я здесь. Ожидаю своего похитителя, который придёт ко мне.

Я нахожусь в состоянии встревоженной настороженности. Все мышцы напряжены, а сердце бьётся в три раза быстрее.

Иногда я проваливаюсь в сон. Там безопаснее. За закрытыми веками, внутри бессознательных сновидений. Мне легче жить иллюзиями.

Одна в темноте. Подо мной грязь. Жаркий гнилой воздух заполняет ноздри. Размытые тени танцуют перед почти невидящими глазами.

Спать.

И считать.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Я балансирую на грани между истерикой и мучительным спокойствием. И в мирные моменты пытаюсь думать о том, что именно происходит.

Своим сломанным сознанием я понимаю, что меня принесли в эту комнату и отсюда нет выхода. Кто-то поместил меня сюда. Меня держат взаперти по причинам, которые я не понимаю. А действительно ли я хочу их понять?

Где лучше находиться этим секретам?

Я думаю о зелёных глазах и ухмыляющихся ртах. Жестоких словах и злобных улыбках. Так же я думаю об утешительных прикосновениях, которые ощутила лишь недавно. О лице, которому я привыкла верить…

Кто принёс меня сюда?

Так много имён.

Так много вариантов.

Меня так сильно презирают? Уродливая, искажённая Нора Гилберт.

Возможно, я никогда не была невидимой. Может быть, я всегда была заметной.

Ненавистной и оскорблённой.

Уродливая, ужасная Нора Гилберт.

Ужасно уродливая.

Рыдая, я царапаю сломанными ногтями свое окровавленное лицо. Впиваюсь ими глубже. Вспарываю плоть.

Я пленница.

Я не могу выбраться.

Тем не менее, я всё ещё жива.

Возможно, это самая сбивающая с толку вещь.

Я дышу. Моё сердце всё ещё бьётся.

Я жива.

Но надолго ли?

Вопросов накапливается всё больше. Кирпичик за кирпичиком, они замуровывают меня.

Вчерашний день был самым худшим. Первый день.

Начало.

Рассматриваю грязь и мусор в поисках выхода. В поисках надежды в пыльных углах.

Надежда непостоянна.

Я знаю, что комната пуста.

Пуста, если не считать бутылку воды и большую коробку картофельных чипсов, которые я нашла. Я озадачена открытием. Чипсы моей любимой марки. Этот небольшой знак милосердия беспокоит меня.

Несмотря на мои страхи, невероятный голод заглушает внутренние дебаты. Я хватаю коробку с чипсами и съедаю половину содержимого, пока не передумываю.

Пока мои разум и тело не доминируют над основным инстинктом поглощать и жевать. Я осознаю, что должна рационально распределять то, что имею. Не знаю, когда снова смогу поесть, и буду ли вообще снабжена дальнейшими запасами.

Я выпиваю воду, откладываю еду в сторону, и пытаюсь игнорировать дискомфорт, который испытываю.

На дальней стене есть окно. Стекло покрыто грязью и сажей. Я пыталась выглянуть наружу, но без своих очков ничего не вижу снаружи.

И ещё есть дверь.

Свет просачивается сквозь трещины и дарит мучительный проблеск свободы за пределами комнаты. Я тяну за ручку, пока мои руки не становятся влажными и не начинают пульсировать. Я дёргаю, пока плечи не начинают болеть, а спина гореть. Она даже на миллиметр не сдвинулась с места. Я знаю, этого не произойдёт. Но не прекращаю попыток.

Так я тяну и тяну, пока не заканчиваются силы.

В какой-то момент я падаю на бетонный пол, сворачиваюсь калачиком и подкладываю руку под лицо. Я проваливаюсь в сон, как в кому.

Это глубокий сон человека, который слишком напуган, чтобы бодрствовать.

Бип. Бип. Бип.

Я переворачиваюсь, раздражённая шумом. Уплываю в сон и из него.

Бип. Бип. Бип.

Не хочу просыпаться. Таким образом, я борюсь за то, чтобы оставаться во сне. Как ни странно, писк становится успокаивающим, и позволяет мне уплыть прочь. Снова.

Я вскакиваю. Запутанная и дезориентированная. Что-то выдёргивает меня из бессмысленных снов.

Свист.

Всё остальное тут же забыто.

Сначала мне кажется, что это галлюцинация. Что мой запутавшийся мозг создаёт фантастические иллюзии.

Я сажусь, вытягиваю ноги и открываю шире глаза, пытаясь рассмотреть что-нибудь сквозь зернистую темноту. Сейчас рано. Света не видно. Но я ощущаю, что уже утро.

Свист прекращается, и я думаю, что мне он почудился..

Мой мочевой пузырь готов лопнуть, и я знаю, что больше не могу терпеть. Не зная, как поступить, делаю свои дела в дальнем углу. Когда заканчиваю, то пытаюсь выглянуть в окно; щурюсь, как будто от этого мое зрение может проясниться.

Не помогает.

Мой желудок урчит, и я достаю оставшуюся половину упаковки чипсов. Съедаю горсть и полощу рот водой.

Я спокойна, но паника всё ещё присутствует; дожидается, когда я признаю её. Думаю, что она охватит меня. И тогда я потеряю себя, и меня охватит безумие. Но все проще, чем реальность, в которой я нахожусь.

Но нельзя. Я должна мыслить разумно. Нельзя позволить себе потерять душевное равновесие во внутреннем хаосе. Я должна найти выход из комнаты.

Должна вспомнить, что случилось прошлой ночью. И все время я думаю о том, кто сделал всё это со мной.

От возможного ответа на данный вопрос мне становится плохо и страшно.

У правды слишком много вариантов.

Моя голова полна туманных воспоминаний, которые не имеют смысла.

Я оставила записку для матери. Надеялась улизнуть прежде, чем она осознает, что я ушла. Бабочки порхали у меня в животе, и я широко улыбалась, потому что чувствовала их везде. В пальцах на руках и ногах. И самое важное — в сердце.

Тот день мог изменить все.

— Куда я направлялась? — спрашиваю вслух сама себя.

Я прикасаюсь к своим щекам, и по-прежнему чувствую усмешку, которая выглядит на моём лице затравленной.

Всё, что я вижу — её лицо. Такое милое. Улыбающееся и восхищённое. Всегда счастливое, когда она меня видит.

Странно, но я понимаю, что улыбаюсь в темноте. Мои щёки в коростах: покрыты следами высохших слез и запекшейся крови. А я улыбаюсь без причины и по многим причинам.

— Я собираюсь рассказать тебе всё, — шепчу я в ночной воздух. Выдыхаю откровения в небо, которые, я надеюсь, долетят до её ушей.

Свист начинается снова, и я прекращаю улыбаться. Я прекращаю думать о милом лице и жарких тайных ночах.

Свист — всё, на чём я могу сфокусироваться. Сначала он мягкий, потом становится громче.

— Кто здесь? — зову я.

Никто не отвечает.

Никто никогда не отвечает!

Только песня с навязчиво знакомой мелодией.

Я знаю эту песню. Почему я не могу вспомнить?

Свист сменяется на гудение, которое затем превращается в шепот.

— Я слышу тебя, чёрт подери! — кричу я, мой пронзительный голос отражается от стен. Гремящий вокруг, в глубине моего пустого желудка и моей перепуганной души.

Без ответа.

Только песня.

Я напрягаю слух, прислушиваясь к голосу. Я слышу песню, но почему-то не могу сказать, поет мужчина или женщина.

Я плачу. И начав, не могу остановиться.

Мои слёзы — то, что мне остаётся, они только мои.

Я грязная и голодная, мне больно. Я напугана своими мыслями и задыхаюсь.

Но песня продолжается.

— Почему ты делаешь это со мной? — воплю я. Я должна задавать вопросы. Они должны быть заданы вслух.

Я беспокоюсь, разыскивает ли меня моя мама. Я беспокоюсь, ищет ли меня Брэдли.

Я беспокоюсь, думала ли обо мне она. Хоть раз. Мелькнула ли я случайно в ее мыслях.

Я беспокоюсь, действительно ли кого-то заботит всё это.

Потому что глубоко в своём сердце я знаю, что потеряла их всех.

Каждого в отдельности. Людей, которых я любила настолько, чтобы быть раздавленной. Людей, которых я использовала, пока ничего не осталось.

И однажды я снова стала невидимой.

Потерянной девочкой.

Забытой девочкой.

Одинокой. Той, по кому никто никогда не будет скучать.

Песня умолкает.

И начинается снова.

У темноты есть глаза…

Мурашки бегут по коже.

— Перестань! Пожалуйста! — стону я, закрывая уши. Песня прекращается. Я медленно опускаю руки, и затем песня начинается заново.

У теней есть зубы.

Всегда сомневайся.

В тайной правде…

Слова заставляют меня чувствовать себя больной изнутри. Мучительный голод сменяется резкой тошнотой.

— Почему ты делаешь это? — спрашиваю я, и песня останавливается.

Мои слова исчезают, и затем, как по команде, пение начинается снова. Скрипучее. Медленное. Едва слышное.

Ложь, как дождевые капли,

Не существует двух одинаковых…

Я кричу, песня останавливается. Но в тишине, она начинается снова.

Кто это делает? Я начинаю сердиться. Меня удерживает психопат! Этот человек продолжает убивать меня. И никто никогда этого не узнает. Никто не станет искать меня.

Потому что я потеряла всех.

Связать тебя,

Отвергать тебя,

Закованную в цепи.

Но у меня никогда никого не было. Думать иначе — значит вводить себя в заблуждение.

Я жила в фантазиях месяцами.

Запертая в комнате с ужасающей песней, которая напоминает мне об усиленной обманом правде, которую я всегда знала.

Я всегда буду одинока.

Я кричу. И кричу. И кричу.

Всегда, всегда одинока.

Я кричу громче. Дольше. Что-то останавливает ужасную песню. Я ударяю кулаками в дверь. Бью своей плотью по твёрдому неумолимому дереву. Это неважно.

Песня продолжается.

Незаметная.

Невидимая.

Обман любой ценой.

Никто не будет скучать

По маленькой потерянной девочке…

Я кричу, пока горло не сдавливает, а лёгкие не начинает жечь.

Мой голос трещит и ломается, разрушается и умирает. Я валюсь на пол, подтягиваю колени к подбородку, и жду.

В тишине. Во мраке.

Я жду.

Я впиваюсь ногтями в жёсткий каменный пол. Царапаю. Копаю. Ломаю их. Раню себя до крови.

Никто не будет скучать

По маленькой потерянной девочке…

Никто не будет искать меня.

Никого это не заботит.

Я всех потеряла.

Я вижу его злую ухмылку у себя в мыслях. Оскал и пугающие зелёные глаза. Территориальные владения, которые были только для меня.

Пока не появилось кое-что ещё.

Пока всё не изменилось.

Улыбки умерли и всё, что осталось, это ярость.

«Никто не хочет тебя, Нора. Никто никогда не захочет тебя».

Песня плывёт вокруг меня, прокалывает уши и просверливает отверстия в моём мозгу. Зарывается в сердце.

— Кто ты? — шепчу я. Ни звука. Он покинул меня, как и все остальные. У меня ничего нет.

Я говорю, пение прекращается. И в то же время продолжается тишина.

Никто не отвечает мне, и я не жду от них чего-либо.

У того, кто держит меня здесь, есть секреты. У него есть причины, которых я не могу понять.

Почему кто-то создаёт себе проблему, похищает и просто запирает меня? Как долго они планируют держать меня здесь?

Стук моего сердца походит на тиканье часов. Секунды смешиваются друг с другом.

Время и страх — всё, что у меня есть.

Один.

Два.

Три.

Четыре…

ГЛАВА 4

Прошлое

6 месяцев назад

Я тихо вошла в дом. Я знала, что мама дома, но мне не хотелось, чтобы она поняла, что я пришла. Пока ещё нет.

В течение нескольких мгновений наслаждаться комфортной тишиной, прежде чем мое присутствие будет обнаружено. Это наибольшее умиротворение, которое я когда-либо чувствовала.

Стоя в дверях, я бесшумно опустила сумку на пол. Сняла туфли и поставила их ровно вдоль стены. А затем, закрыв лицо руками, прислонилась к двери. Скрываясь. Прячась.

Я улыбнулась.

С кухни донесся смех. Это поразило меня. Я не привыкла к звуку радости в доме. Он звучал странно. Неправильно. Как будто не принадлежал этому месту.

Я медленно пошла по направлению к источнику странного шума. Остановившись неподалеку от кухни, встала в тень позади двери. Незаметная. Невидимая.

Моя мама стояла у стойки и разливала кофе по чашкам. Красивая молодая женщина с длинными тёмными волосами стояла возле неё и улыбалась так, как я никогда не смогла бы.

Они смеялись. Счастливые. Честные. Чистые.

Вместе.

Я смотрела на восторженное лицо своей матери и заранее огорчалась тем, что лишу ее этого удовольствия.

Моя мама прекрасно выглядит. Ей никто не дает ее пятидесяти восьми лет. Ее красота стала результатом регулярного ухода за собой. Она всегда красила волосы в один и тот же оттенок блонда, но заходила чуть дальше, прокрашивая седые корни. Каждую ночь мама намазывала лицо увлажняющим кремом против морщин. Руки ухоженные, с идеальным маникюром, и раз в неделю она пользовалась солевым скрабом, чтобы удалить омертвевшую кожу. Мама, конечно же, не оставалась на солнце слишком долго. Она помешана на заботе о себе.

Когда я была маленькой, то пряталась в шкафу и подглядывала в щелку между дверцами, как она ухаживает за кожей и волосами. Мне нравилась внешность моей матери, и я с обожанием любовалась ее отражением. Смотрела на женщину в зеркале, на которую никогда не буду похожа.

Я чувствовала себя счастливой, подглядывая в темноте из-за её одежды. Я могла сделать вид, что когда она улыбнётся, то эта улыбка будет предназначена для меня. Я грелась в воображаемой любви, и на пару мгновений ощущала тепло изнутри.

Но потом, однажды, я выдала свое присутствие. Не помню точно, то ли кашлянула, то ли чихнула. Мама нашла меня, прячущуюся во мраке ее шкафа.

— Ты ужасная, ужасная девочка! Как ты смеешь шпионить за мной! Что с тобой не так? — кричала она мне в лицо. Затем схватила меня за руку и выдернула из моего укрытия.

Она вытолкала меня из своей комнаты, оставив в коридоре одну, и всё. Я заметила, что пока мы шли к дверям ее комнаты, она ни разу на меня не взглянула. Ни единого раза.

— Не смей больше заходить в мою комнату! — крикнула мама, громко хлопнув дверью перед моим изуродованным лицом. Я слышала щелчок замка и поняла, что больше у меня никогда не будет возможности тайно восторгаться ею.

Но память о лице матери, когда она смотрела на себя в зеркало, навсегда осталась со мной.

И это хорошо, потому что после того знаменательного дня мама стала меня игнорировать. Поэтому, когда мне было грустно одинокими ночами, я вспоминала ее лицо и мне хотелось улыбаться.

Таким образом, наблюдая за двумя женщинами вместе, я узнала восторженный взгляд своей матери — неуловимое выражение, когда она смотрела на своё отражение, свидетелем которому была только я.

Теперь ее взгляд направлен на привлекательную женщину, и они пьют кофе из чашек, к которым я не имею права прикасаться. И сидят в креслах, на которые мне запрещено садиться.

Они смеются. Разговаривают возбужденным шепотом. Моя мать протянула руку и провела по лицу красивой, привлекательной женщины. Материнским жестом, который причинил мне боль.

Я попятилась обратно, ничем не выдав себя. И скривилась когда увидела, что любовь моей матери дарована кому-то ещё.

Дочери, которую, насколько я знала, она бы хотела иметь.

Затем красивая женщина с длинными тёмными волосами, кремово-белой кожей и губами, напоминающими бутон розы, заметила меня в тени. Её улыбка увяла, а взгляд ярких голубых глаз стал холодным. Слишком холодным. Он ледяными стрелами проколол мои вены, выпуская кровь.

Я помнила этот холод и полный ненависти взгляд. Помнила, как он становился убийственным, когда она смотрела в мою сторону. Женщина уставилась на меня с ненавистью, причину которой я никогда не могла понять.

— Нора, — сказала Рози. Голубые глаза. Такие холодные. Так много ненависти.

Моя мать прекратила смеяться. Её счастье рассыпалось на куски, разбитое присутствием нежеланной дочери. Две женщины уставились на меня одинаковым каменным, полным отвращения взглядом. Моя мать и девушка, которая, приходится мне сестрой.

— Почему ты просто стоишь там, Нора? Не будь грубой. Заходи и поздоровайся с Рози.

Мать отчитывала меня, как ребёнка. И я почувствовала себя маленькой девочкой с низко опущенной головой и сгорбленными плечами. Я молча поплелась на кухню.

Сцена, которая должна сейчас разыграться на кухне была мне до боли знакома. С тех пор, как Рози Аллен вошла в мою жизнь, эта сцена повторилась тысячи раз.

Когда-то я любила её. Вначале, она появилась у нас в сопровождении социального работника. Красивая девушка из неблагополучной семьи, которой, благодаря нормальной внешности удалось пробраться в каменное чёрное сердце моей матери.

Я не знала, что за прекрасным лицом моей новой приёмной сестры скрывалась жестокость. В частности, к бедной, бедной Норе Гилберт.

— Ты распустила волосы. Я же велела тебе, заколоть их, — резкий тон матери разрушил то немногое, что осталось от моего достоинства. Я заправила волосы за уши, чтобы успокоить её.

Мать схватила меня за подбородок и повернула моё лицо так, чтобы я оказалась перед Рози.

— Так ведь она выглядит намного лучше? Наконец-то, у неё есть лицо, на которое можно смотреть, — заявила мать. Она. Я была она.

Не личностью.

Не её дочерью.

Для нее я не существовала.

Она не считала меня живым человеком с чувствами.

Рози поджала пухлые губы, и я поняла, что ненавижу, как легко ей удается быть симпатичной. Девушка перекинула длинные блестящие волосы через плечо. Они легли именно так, как она хотела. Рози кивнула на слова матери, соглашаясь с ней.

— Так намного лучше, Лесли. Это удивительно. Ты была права, настаивая на операции, — сказала Рози, едва сдерживая смех; тон её идеального голоса стал ниже. Она улыбнулась матери с такой теплотой, что мне стало больно. Но, когда она посмотрела на меня в ее голубых глазах сиял лед. Только для меня.

Я увернулась от материнской хватки. Акт неповиновения, который удивил нас обеих. Я отступила всего на шаг, но никто из женщин не понял, как это маленькое действие повлияло на меня.

— Рози пришла, чтобы принести нам немного свежих овощей с фермы. Разве это не мило? Она всегда думает обо мне. О нас обеих. Она никогда не забывает, как сильно я люблю свежие томаты, — мать положила руку на плечо Рози. Обычное внимание, которое означало всё для Рози и ничего для такой женщины, как моя мать. Незначительный жест, который ранил меня сильнее, чем я могла показать.

— Я помню, как ты всегда резала свежие помидоры и посыпала сверху тертым «Пармезаном». И когда я сказала, что никогда прежде не ела помидоры, ты придвинула мой стул к себе и позволила попробовать из своей тарелки. С тех пор я ем их постоянно, — Рози наклонилась к моей матери, а у меня в горле комок образовался.

У меня не было таких приятных воспоминаний о матери. Ни одного. Они, очевидно, были предназначены для других людей, и для других событий.

У этих двух женщин были свои общие секреты и семейные истории. Они поверяли друг другу свои тайны. Личные тайны, какие существуют только между матерью и дочерью.

У меня с женщиной, подарившей мне жизнь никогда не будет таких отношений, хотя я уже сомневаюсь можно ли назвать мою жизнь жизнью.

Мать погладила Рози по щеке перед тем, как повернуться ко мне, но взглянув на меня, её улыбка пропала, а глаза стали безразличными.

— Рози здесь, чтобы отвезти тебя к лечащему врачу.

Я застыла.

— Почему она отвезёт меня? — спросила я твёрдым и яростным голосом. И снова удивила нас обеих своей прямотой.

— Потому что мне нужно сделать кое-что по дому, и она предложила помочь. Будь благодарна. — Рози пристально смотрела на меня. Я терпеть не могла её взгляд.

— Я могу сама съездить, — настаивала я, борясь с желанием закрыть лицо ладонями или скрыть завесой волос. Мне хотелось спрятаться. Избежать сурового взгляда матери и насмешливых глаз Рози.

— Ты не поведёшь мою машину. Рози отвезёт тебя. Конец дискуссии, — мать наполнила кружку Рози кофе. Она никогда не предлагала что-нибудь мне. Ей такое даже в голову не приходило.

Прекрасная Рози вела себя необычайно тихо. Я знала, какую маску она одевала, когда мы были одни.

— Нам уже пора идти. К твоему врачу нужно через весь город ехать, — сообщила Рози, подарив мне неискреннюю улыбку. Улыбку, полную горечи и ложных обещаний.

— Мне нужно зайти в свою комнату. Я сейчас вернусь, — пролепетала я, и выскочив из кухни, быстро взбежала по лестнице. Я распахнула дверь и поспешно зашла внутрь. Только когда дверь закрылась, я смогла дышать.

— Это Рози. Она будет жить с нами. Она милая, не так ли, Нора? Такая милая, милая девочка.

Сквозь пряди волос я наблюдала, как моя мать держит за руку маленькую девочку и заводит её в дом. Папы ещё не было дома, так, что были только мы. Мать. Уродливая Нора. И очень милая Рози.

Мне хотелось улыбнуться новенькой девочке. Потому что она выглядела испуганной и грустной. Такой, какой я была внутри.

— Это… Нора, — я всегда ненавидела, как мать запиналась перед тем, как произнести вслух моё имя. Как будто это было плохое слово.

Рози посмотрела на меня и волосы, которые прикрывали уродливую часть лица. Часть, которую моя мать не хотела, чтобы кто-нибудь увидел. Но я знала, что Рози увидит меня в любом случае. Я была уверена, что не сумею спрятаться от Рози. Она все замечала.

Рози никогда не признавала меня. Она схватила мать за руку и посмотрела сквозь меня. Как будто меня там и не было.

Невидимая.

Незаметная.

Я должна была привыкнуть к этому. Но это всё равно ранило.

Я не могла оставаться слишком долго в своей комнате, иначе мать будет вынуждена пойти искать меня. Я схватила ноутбук и засунула его в сумку, прежде чем спуститься вниз по ступенькам.

Я снова услышала смех матери и Рози, и ждала за дверью, не желая входить.

Потому что я всегда была чужой. Лишней. Нежеланной.

Даже в своём собственном доме.

Я стояла около гостиной, выглядывая из-за угла, чтобы увидеть их, но так, чтобы они не видели меня.

Я вернулась домой из школы уже около часа назад, но моя мать так и не пришла поинтересоваться, как прошёл мой день. К тому же, я была взволнована. В школе учительница прочитала нам историю. Выдуманную историю с интересными героями.

Я дождаться не могла, чтобы прочитать её маме и папе. Папы дома не бывало допоздна, поэтому я планировала поделиться сначала с мамой. И, возможно, с Рози, если бы и она оказалась дома.

Рози всего на год старше меня, и когда она переехала, я надеялась, что у меня в школе появится новый друг. Вместо этого она игнорировала меня. Иногда смеялась надо мной с друзьями, которых там завела.

Поэтому, я научилась избегать её.

Рози оказалась нехорошим человеком. Несмотря на то, что девочка была хорошенькой внешне, и её смех напоминал перезвон колокольчиков, она была ужасной внутри.

Но мама не замечала этого. Не имело значения, что я говорила, она не хотела верить, «что милая маленькая Рози» может быть неприятной девушкой, о которой я ей рассказывала.

Папа вообще много не разговаривал. Он просто велел мне держаться подальше от Рози. Как будто это могло её остановить.

Мама любила Рози. Она была именно той дочерью, о которой мама всегда мечтала. Ей не было противно её лицо. Она не отворачивалась, когда Рози входила в комнату.

Как-то раз я видела, как Рози прижималась к моей матери, когда они вместе смеялись над какой-то глупой телевизионной программой. Мама обнимала Рози за плечи. Моё сердце сжалось от вида того, как она нежно поглаживала девочку по голове.

А потом она наклонилась и поцеловала макушку своей приёмной дочери.

В тот день моё сердце разбилось.

Оно никогда не сможет исцелиться.

Моя мать и Рози, наконец, вышли ко мне. Я смотрела, как Рози обнимает мою мать. Та потрепала её длинные темные волосы и похлопала девушку по спине. Легко. Непринуждённо. С любовью.

Все мои внутренности скрутило в узел.

Я последовала за Рози к её машине, видавшему виды жёлтому «Вольво». Она помахала моей матери в последний раз, прежде чем сесть на водительское сиденье.

Я забралась на пассажирское и быстро пристегнулась ремнем безопасности. Меня мгновенно окутала злостная ненависть Рози. Она прилипла к коже и заскользила вниз по моему горлу. Я чувствовала её во рту, ее отголоски звенели у меня в ушах.

Права Рози висели на шнурке, привязанном к зеркалу заднего вида. Я посмотрела на фотографию неулыбчивой девушки с суровым взглядом. Ее имя, написанное жирными черными буквами, раздражало меня.

Рози Гилберт.

Мы все знали, что это не ее фамилия.

Она пришла к нам столько лет назад как Рози Аллен. Но, видимо, любви моей матери было недостаточно. Она хотела забрать что-то, что действительно принадлежало мне.

— Лесли удивительная, — проговорила Рози надломленным голосом. — Она делает лучший кофе, тебе так не кажется? Мне нравятся наши посиделки.

Резкие. Убийственные. Целью ее слов было причинить боль.

Моя мать никогда не готовила мне кофе. Она и я никогда не болтали. В наших отношениях не была места смеху или сплетням.

Рози знала это. Её это радовало.

Моя сводная сестра искоса взглянула на меня, на её губах появилась ухмылка. На её красивых полных губах.

— Я не могу ничего изменить, ты же знаешь, — сказала она задумчиво. Жестоко и торжествующе, Рози всегда готова нанести удар.

Я отвернулась к окну. И искусно скрыла лицо за занавесом волос. Многолетняя реакция на её отвращение и гнев.

— Привет, — сказала я мягко, встав около входной двери. Мама отдала Рози свободную комнату. Это была розовая комната, в которой было все, о чём может только мечтать маленькая девочка. На кровати лежали десятки мягких игрушек, стены были украшены постерами единорогов и феечек. Что-то сверкало в окне, и я заметила, что с карниза свисало несколько призм.

В её комнате было всё, что я когда-либо хотела иметь. Но моя мама сказала, что я не могу вешать что-либо на стены, иначе испортится краска. И когда я попросила у матери игрушечную собаку, которую увидела в магазине в прошлом месяце, она сказала мне, что я итак уже достаточно испорчена.

Я пыталась игнорировать ненависть, которая зародилась у меня в животе при виде точно такой же собаки на подушке Рози.

Мама любила свою новую дочь. Папы никогда не было, чтобы это могло что-то означать. Даже когда я пыталась рассказать ему, кем именно была Рози, он никогда не говорил об этом матери.

Он знал, что его слова она пропустит мимо ушей.

Потому что мама получала то, что хотела.

И сейчас это была Рози Аллен.

Рози оторвала взгляд от глянцевого журнала, который читала, не выказав никакого уважения. Без единого слова она вернулась к чтению.

Я не была уверена, что заставило меня шагнуть в её комнату. Мне никогда не разрешалось входить в комнату Рози. Это правило было установлено в первый же вечер, и мама твёрдо сказала мне, чтобы я дала своей новой сестре свободное пространство.

— Пошла на хрен из моей комнаты, — сказала Рози скучающим тоном. Я уставилась на неё. Она злословила всё время, меня постоянно повергало в шок, что с таких красивых губ слетают такие грубые слова.

— Я просто хотела узнать, не хочешь ли ты посмотреть телевизор.

Рози закатила глаза.

— Какого чёрта я захочу что-то делать с тобой? — издевалась она.

Я пожала плечами.

— Я просто пытаюсь быть любезной.

Рози засмеялась.

— Я не нуждаюсь в твоей любезности. Убери своё противное лицо отсюда.

Я сразу же опустила подбородок так, чтобы волосы создали завесу между мной и не такой уж приятной девочкой, которая, как я надеялась, станет мне подругой.

— Но мы же сестры, — пробормотала я.

Внезапно Рози руками дёрнула меня за волосы. Она тянула, пока у меня не заболела кожа головы. Я не кричала и не просила её остановиться. Я просто стояла и позволяла ей делать мне больно.

Рози скривила губы и сощурила свои голубые глаза.

— Ты уродливая. Самая уродливая вещь, которую я видела в своей жизни. Ты не моя сестра. Ты ничто для меня. Ты ничто для Лесли. Ты ничто для всех!

Её слова ранили. Так сильно. Больше чем выдернутые волосы. Потом Рози улыбнулась, и я хотела улыбнуться тоже. Потому что она была прекрасна, даже когда издевалась.

— А я милая. Так сказала твоя мама. Я красивая, а ты уродливая, и твоя мама любит меня больше.

Мне хотелось плакать. Но смысл? Рози сказала правду.

Рози свернула на парковку около офиса доктора, её слова всё ещё висели в воздухе. Когда она припарковалась и выключила машину, то посмотрела на меня с тем же выражением лица, что и много лет назад.

Радостная злоба.

— Ты всё ещё уродина. И никакой операцией никогда не изменить это.

Я позволила её словам окутать меня, погрузилась в них. Я вцепилась в сиденье, чувствуя, как ногти сгибаются, трескаются и ломаются.

— Я знаю, — сказала я тихо, потому что говорить тут было не о чем. Ничто не в состоянии изменить правду.

Рози беспрестанно крутила тонкое серебряное кольцо на безымянном пальце своей правой руки. Кольцо состояло из непрерывных перекрученных линий. Бесконечных. Вечных.

Моя мать подарила ей это кольцо, когда она стала жить с нами. Моё девятилетнее сердце сломалось на тысячи острых кусочков в день, когда я увидела его на пальце Рози. Я пошла к себе в комнату и сделала собственное кольцо из бумаги и носила его до тех пор, пока оно не порвалось и его не пришлось выбросить. Моё печальное, жалкое бумажное кольцо. Оно не было серебряным. На нём не были выгравированы замысловатые символы.

Оно было подделкой. Легко рвётся и теряется. Бесполезное.

Поворачивая. Закручивая. Пальцы Рози никогда больше не были прежними. Я могла сказать, что она была взволнована, хотя и не была уверена почему. Она делала то, что любила. Унижала меня.

— Убирайся, — рявкнула Рози.

Я уставилась на женщину рядом с собой и пожалела, что в ней нет ни единой частички, которая могла бы позаботиться обо мне. Потому что было время, когда я по-настоящему заботилась о ней.

Она была моей сестрой в течение короткого времени, и, даже зная, что Рози ненавидит меня, я воспринимала её, как часть своей семьи.

Пока я не убежала от даруемой любви. Пока всё не изменилось так, что две девочки, которые могли бы быть друзьями, не стали злейшими врагами.

— Твоя фамилия не Гилберт, — указала я, кивая головой в сторону удостоверения, висящего на зеркале.

Лицо Рози покраснело, она дернула за шнурок и спрятала права у себя на коленях. Казалось, я была не единственной, кто почувствовал необходимость держать вещи в секрете.

— Убирайся из моей чёртовой машины, Нора, — в её голосе слышалась явная угроза. Угроза, которую я слышала сто раз до этого.

И она всё ещё была способна напугать меня.

Я выбралась из машины и поспешила в офис своего доктора. Подальше от женщины, которая хотела того, что никогда не будет принадлежать ей.

Я ненавидела её.

Она ненавидела меня.

Мы были намного более похожи, чем каждая из нас была готова признать.

ГЛАВА 5

День 3

Настоящее

Я одиноко блуждаю, как облако.

Шок прошёл.

И сейчас я безумно зла.

И очень, очень взволнована.

Я сняла рубашку, и стою посреди комнаты в одном лифчике и джинсах. Я съела все картофельные чипсы, но воду экономлю.

Мне хочется вылить её на свою липкую грязную кожу, но я не могу себе этого позволить. Не знаю, когда смогу получить ещё.

Я только что облегчилась в углу, и теперь задерживаю дыхание, чтобы не чувствовать зловония, которое начало распространяться по комнате.

Проснулась я как обычно из-за песни. Из-за этой отвратительной, ужасной песни. Но, в то же время я больше не кричу. Пусть человек поёт. Я позволю ему рассказать его до боли знакомую историю. И когда мелодия заканчивается, а человек, мучающий меня, отступает, я начинаю строить планы.

Я должна выбраться отсюда.

Я пытаюсь мысленно вернуться к тем последним нескольким мгновениям. Мне нужно хоть что-то вспомнить, что угодно, что дало бы мне подсказки, в которых я так нуждаюсь.

Но мои воспоминания обрывочны. Есть пробелы, которых не было там прежде. Кусочки воспоминаний, которые кажутся разрозненными и не связанными с чем-либо реальным.

Прогулка по тёмной улице. Ветер на лице, раздувающий мои волосы. И я ни о чём не переживаю. Я поднимаю лицо к небу и чувствую что-то похожее на вой. Но не от страха. А от чего-то, что очень напоминает счастье.

Моё сердце стучит в груди. От страха. Оно трепещет, такое восхитительное и новое ощущение.

Я не могу дождаться…

Я провожу руками по длинным волосам и тяну так сильно, что натягивается кожа головы.

— Думай, Нора! — ворчу я. Желудок урчит от голода, и у меня кружится голова.

Я поднимаю руки перед собой и иду по комнате, пока ладони не прикасаются к твёрдому неровному дереву. Сейчас день. Солнце светит в окно, пропуская достаточно света, чтобы усилить тени. Затуманенное зрение не позволяет мне получить чёткое изображение.

Я стою перед окном, отчаянно пытаясь увидеть, что снаружи. Но вижу только нечёткие силуэты, которые могут быть либо деревьями, либо зданиями. Я неуверенно стучу в окно. Потом жду. Напрягаю слух, силясь что-нибудь услышать, но не слышу ни звука.

Я снова стучу в окно, на этот раз сильнее. Останавливаюсь и жду. Слышит ли кто-нибудь меня? Есть ли там кто-нибудь?

Я прислушиваюсь.

Ничего.

Только бесконечная, давящая тишина.

Я ударяю ладонью по стеклу. Сильно и громко. Бью изо всех сил. Затем я начинаю стучать кулаками. Я пытаюсь хоть что-то разглядеть сквозь грязные пятна. Я молюсь увидеть движение, указывающее, что меня кто-кто слышит. Что там кто-то есть и он сможет спасти меня.

Я продолжаю стучать и шлёпать руками по стеклу.

Кто-нибудь!

Кто угодно!

Помогите!

Я стучу в окно, пока кожа на руках не начинает трескаться, а кости трещать.

«Никто не видит тебя, Нора, потому что никого не волнует увидят ли тебя».

Мне следует прекратить, но я не могу упустить шанс быть услышанной.

— Я здесь, — шепчу я, когда в итоге, опускаю руки в изнеможении и прижимаюсь лбом к стеклу. — Я здесь, — бормочу я, и горло у меня саднит, а живот сводит.

Я провожу пальцами по подоконнику, но даже не вздрагиваю, когда в кожу впиваются занозы. Я обследую трещины и края окна, пытаясь найти способ, как открыть его.

Ногтями отковыриваю краску. Знаю, что я в шаге от свободы, а то, что не могу выбраться — пытка для меня. Я вижу ее. Я чувствую свежий воздух. Но только. До него. Невозможно. Невозможно. Добраться.

— Пожалуйста, — стону я, и бешено ковыряю пальцами щели. — Пожалуйста! — причитаю я, отдирая краску и вздрагивая. Краска падает кусочками на грязный пол.

— Кто-нибудь, помогите мне! — плачу я, и почти с облегчением чувствую влажные слёзы на своих щеках. Их солёные дорожки частично смывают кровь и грязь. Они словно очищение.

Освобождение.

Единственное, что у меня есть.

Я позволяю себе плакать, и продолжаю смотреть в окно, отчаянно нуждаясь в воздухе. Неистово желая солнца.

— Пожалуйста!

Тишина. Пустота, наполненная тишиной.

— Пожалуйста, отпустите меня!

Мои пальцы касаются чего-то холодного и твёрдого в углу выступа. Я различаю блеск металла в туманном солнечном свете, и сердце в груди начинает неистовствовать.

Я пытаюсь подцепить это вещицу, хотя плохо понимаю что это. Поэтому сметаю ее с края и позволяю упасть на пол. У меня перехватывает дыхание. Слёзы высыхают.

Я опускаюсь на колени и зажимаю небольшой предмет в ладони. Затем подношу его к лицу так, чтобы можно было рассмотреть.

Непрерывные перекрученные линии, запечатлённые в серебре…

Солнце еще не окончательно село за горизонт, и я все вижу. Я прогуливаюсь по тротуару, и живот буквально сводит от нетерпения.

Я улыбаюсь.

Хихикаю.

Смеюсь и смеюсь.

Я откидываю волосы с лица и отказываюсь прятаться. Достаточно.

Я хочу показать ей себя. Всю себя.

Ночь — это начало…

Я провожу пальцами по тонкой серебряной полоске на большом пальце. Слишком широкое для других пальцев, потому что оно не принадлежит мне.

Провожу языком по зубам, как будто могу почувствовать выгравированные на хрупкой части украшения символы.

Оно моё.

Это кольцо намного прекраснее, чем моё бумажное кольцо. Оно отлично сидит на моей руке.

У меня есть почти всё…

Я надеваю кольцо на большой палец, где, я знаю, оно и должно быть.

Кольцо Рози.

Моё кольцо.

Как оно оказалось здесь, застряв в щели в окне?

Я поворачиваюсь к стеклу и прижимаю ладони к гладкой поверхности.

— Я здесь, — шепчу я в никуда.

Потому что никто меня не слышит.

ГЛАВА 6

Прошлое

Пять месяцев назад

Дома было тихо.

Солнце зашло несколько часов назад, и я должна была спать, но сон ускользал от меня.

В тишине был слышен только звук моего дыхания. Неровный. Болезненный. Вдох и выдох.

Иногда отправляясь спать, я надеялась, что завтрашний день окажется не таким уж плохим. Мечтала, что, возможно, проснусь утром, и окажусь другой двадцатилетней девушкой с проблемами присущими любой двадцатилетней девушке. Может быть, я стану «воевать» со своими волосами и хихикать по телефону с друзьями о мальчике, который мне нравится.

В животе зарождался странный трепет, который я воспринимала как признак возможности.

Мне нравились такие ночи.

Ночи, когда я могла мечтать и быть кем-то ещё.

Вернувшись домой из колледжа, я обрадовалась, когда поняла, что мать уехала на машине. Три дня в неделю она работала в детском саду.

Мама работала там ещё, когда я была маленькой девочкой. Ребенком, я всегда расстраивалась, так как была еще слишком маленькой и очень скучала по маме, хотя у меня и не было причин скучать по ней.

Довольно быстро я осознала, что мне стоит быть благодарной за те часы, когда ее нет рядом.

Мама любила свою работу по причинам, которые ранили маленькую девочку, которой я всегда была и буду. Домой она возвращалась поздно и рассказывала мне о Челси с её прекрасными рыжими волосами и очаровательной улыбкой.

Милые дети.

Идеальные дети.

Она любила их всех и каждого в отдельности.

Мама изо всех сил старалась, чтобы я поняла это.

Но в течение тех нескольких часов, перед тем, как она приходила домой, я могла бродить по дому и шуметь сколько влезет. Я включала телевизор и смотрела «Центральную Больницу» на полной громкости просто потому, что некому было отругать меня. Ела картофельные чипсы со вкусом барбекю и пила молоко из коробки.

Простые вещи, которые ничего не значат для большинства людей. Но для меня это были блаженные моменты, которые я очень ценила.

Я улыбалась всё время, пока бродила по дому.

— Убери волосы с лица, Нора!

Я подпрыгнула и уронила сумку на пол. Моя мать стояла в гостиной и поправляла книги на полке.

— Мама. Не знала, что ты дома. Твоей машины нет на улице, — ответила я, убирая волосы за уши. Мне хотелось свернуться в клубок и исчезнуть.

— Рози позаимствовала машину. Её «Вольво» на диагностике. — Коротко. Резко. Она говорила без любви. Без удовольствия. — Сегодня четверг. Ты должна переодеться. Я положила твою одежду на кровать. — Она никогда не смотрела на меня. Её спина — вот всё, что мне показывали.

Сегодня четверг.

Я вздрогнула.

— Но Рози забрала машину, — отметила я. И тут же пожалела, что сказала это. Знала же, что лучше не спрашивать. Мне вообще лучше помалкивать, иначе мама может заострить свое внимание на том, на чем мне бы не очень хотелось. Когда я разговаривала, я вечно злила ее и провоцировала на критику.

Мне нужно было стать незаметной.

Невидимой.

— Она подвезёт нас до церкви. Рози хотела прийти на этой неделе. Разве это не здорово? Она такая набожная молодая женщина. Прекрасна как изнутри, так и снаружи. Нам повезло, что эта девушка есть в нашей жизни.

Повезло.

Сильно-сильно повезло.

Я поднялась по ступеням и остановилась. Мать посмотрела на меня со странным выражением в глазах. Это не был обычный гнев. Она выглядела задумчивой. Печальной.

— Нас должно было быть больше. Этот дом должен был быть полон голосов и смеха. Это то, чего мы всегда хотели.

Я задержала дыхание. Это было почти, как если бы она забыла о моём присутствии. Взгляд матери стал далёким и потерянным. Что-то в её выражении лица почти заставило меня пожалеть ее. Она выглядела… печальной.

На мгновенье во мне вспыхнуло желание подойти к ней. Пальцы у меня дрожали, так хотелось коснуться мамы. Мне хотелось обнять её, и чтобы она обняла меня в ответ. Я представила, что буду чувствовать, когда она обнимет меня впервые за все это время.

А потом её взгляд прояснился и лицо застыло. Губы скривились в усмешке, когда она отвернулась от меня.

— Но ты постаралась, чтобы этого не случилось, не так ли, Нора? Ты разрушила всё это.

Я понятия не имела, что она имела в виду, но спросить не решилась. Хотя хотела. Потому что знала, что бы не значили её слова, именно в них скрывались причины ее ненависти.

Хотя я была в ужасе от того, что могу узнать правду. И была напугана её честностью. Тем не менее, я испытывала иррациональное чувство вины, что эта жалкая жизнь, которую мы обе вели, полностью моя вина.

Я уставилась на сцепленные перед собой руки, ненавидя мелкую дрожь, которую, никогда не умела контролировать.

— Пойду, переоденусь, — сказала я тихо. И отступила. Подальше от её ненавистных слов и ещё более ненавистного взгляда.

Я побежала вверх по ступеням и закрылась в своей комнате.

Сегодня четверг.

Я ненавидела четверг.

Я выглянула из окна своей спальни на толстые ветви вяза прямо за стеклом и мне стало жаль, что я всегда так послушна. Что я не импульсивна. Если бы я была импульсивной, я бы подняла оконную раму и вылезла бы на подоконник. Я бы дотянулась ногой до ближайшей ветки и перенесла вес своего тела на толстый ствол.

Потом я бы спустилась вниз на землю. И когда моя нога коснулась бы травы, я бы побежала.

Я бы убежала далеко и никогда бы не оглядывалась назад.

Но я не была бунтаркой. Или импульсивной. Я была Норой Гилберт.

Уродливой покорной Норой Гилберт.

И прямо сейчас мне нужно переодеться в одежду, выбранную для меня матерью.

Несколькими минутами позже я встретилась с ней в прихожей, одетая в длинную синюю юбку и белую блузку. Я хотела сказать, что с тех пор, как мне исполнилось пять, я сама в состоянии подобрать себе наряд, но не решилась. Знала, что лучше не спорить. Нет смысла подбирать ненужные аргументы. Мои чувства относительно чего-либо несущественны. Я остановилась, пытаясь услышать то, что было много лет назад.

— Я надеюсь, что не опоздала, — сказала Рози, входя в дом. Как будто она жила здесь. Как будто бы она принадлежала этому месту.

— Конечно, нет! Ты как раз вовремя, — просияла моя мать. — Давай, Нора. Не забудь шарф, — напомнила она мне.

Стоя с опущенной головой, я изо всех сил старалась не обращать внимания, как любезничают друг с другом Рози и моя мать. Взяв со стоящего рядом с дверью стола тонкий шарфик, я затянула желтую узорчатую ткань вокруг руки так крепко, что он перекрыл приток крови к пальцам. Мне понравилось онемение.

Я проследовала за двумя женщинами к машине. Никто не разговаривал со мной по дороге в церковь. Тем лучше. В любом случае мне не хотелось говорить. Я была слишком занята, опасаясь того, что ждало меня впереди.

Рози въехала на стоянку у небольшого белого здания и заглушила двигатель. Я вышла не сразу. Знала, что получу выговор, но не могла заставить себя открыть дверь.

Мать стукнула ладонью по окну, напугав меня. Ее лицо приняло угрожающее выражение, и я поспешила выйти, прежде чем она начала бы силой вытаскивать меня.

Рози стояла снаружи, и её глаза сверкали.

Мы пошли в церковь, но мне к горлу подкатывала желчь.

— Всё выглядит так, как я помню, — проворковала Рози, оглядев небольшое помещение. В течение пары коротких месяцев, когда она жила с нами, Рози была послушным ребёнком: каждое воскресенье посещала церковь вместе с моей семьей. Матери нравилось видеть её одетой в нарядную одежду, с заплетенными волосами и прекрасную. Рози было выделено специальное место между матерью и отцом. Я сидела со стороны отца, пытаясь не огорчаться из-за того, что была изгоем в собственной семье.

После того, как Рози была вынуждена уехать, мама не ходила в церковь несколько месяцев. И я была рада передышке. Мне никогда не нравились восторженные проповеди и постулаты о страхе и послушании, проповедуемые из-за кафедры.

Но когда мы вернулись, мать посвятила себя новой цели. Возрождённой мести. И я стала центром внимания.

Я подняла глаза на гигантский витраж, украшающий большую часть задней стены. Это была единственная прекрасная вещь в этом месте. Когда я смотрела на него, то мне почти удавалось игнорировать ужасное ощущение, что мой желудок словно завязывается в узел, которое я испытывала всякий раз, когда мы приезжали.

Маленькая церковь с паствой всего около пятидесяти человек. И преподобный Миллер управляет своей паствой с пламенной страстью ревностного фанатика.

Мама погладила Рози по плечу и прошла мимо неё по проходу от двери к кафедре. Мне полагалось следовать за ней, что я и сделала.

Я вошла в святилище, закрыв за собой дверь.

Я здесь не для того, чтобы молиться.

Я здесь для того, чтобы исцелиться.

У матери тоже есть свои собственные иллюзии.

Мать ухватилась за исцеление верой в те мрачные дни, когда Рози ушла, а папа умер. Она убедила себя, что Бог превратит меня в дочь, которой она всегда хотела, чтобы я была.

Когда это не сработало, мама вернулась к медицине. Несмотря на только что перенесённую пластическую операцию, она по-прежнему настаивала, чтобы я присутствовала на исцеляющей проповеди. Потому что было очевидно, что в её глазах и в глазах каждого, кто смотрел на меня, я всё ещё была недостаточно хороша.

Мы вошли в кабинет, расположенный сразу же позади святилища. За столом, сложив руки в молитве и низко склонив голову, сидел высокий лысеющий мужчина.

На первый взгляд он не казался устрашающим, но когда пастор открывал рот, то мог поставить на колени кого угодно. Ему досаждали людские заботы и страхи. Он управлял и манипулировал ими так, чтобы удовлетворять свои собственные планы. Я ненавидела его.

Мать же любила пастора до такой степени, что это почти напоминало идолопоклонство. Правда, она никогда не признает этот специфический грех. Или какой-либо ещё.

Мы подождали, пока священник не закончил свою молитву. Мы никогда не прерывали его и не шумели. Однажды я случайно наступила на скрипучую половицу и была вознаграждена отвратительным щипком в подмышку. Синяк продержался почти две недели.

Наконец, преподобный Миллер поднял взгляд, давая нам невербальное согласие на вход в комнату. Мы прошли к нашим обычным местам. Мать и Рози сели на диван, а я заняла место на полу под большим деревянным крестом на стене. Я подогнула ноги под себя и расправила юбку. И почувствовала себя больной. Меня трясло.

Преподобный Миллер улыбнулся и поздоровался с нами. Я почти не слышала его. Моя голова была заполнена другими мыслями.

— Сними рубашку, Нора, — проинструктировал преподобный Миллер. Мне было всего десять лет, но я знала, то, что он просил меня сделать, не правильно. Мать стояла в стороне, её руки были сложены в молитве, глаза закрыты, а губы двигались в безмолвном прошении.

Я стеснялась, и преподобный Миллер заметил это. Он улыбнулся, и показался таким добрым, таким понимающим, что я тот час же расслабилась.

— Ты можешь повернуться так, чтобы я видел только твою спину, — предложил он мягко, и я почувствовала облегчение.

Не задавая вопросов, я сняла рубашку и держала её у своей уже начавшей развиваться груди. Я повернулась так, чтобы сидеть лицом к стене. Я была напряжена. Неуверенная в том, что должно произойти.

— Ты должна очиститься от своего греха. Очищаясь от греха, ты должна чувствовать боль жертвы Христа. Ты понимаешь, Нора? — спросил преподобный Миллер.

Я не хотела злить мать, сказав, что понятия не имею, о чём он говорит. Поэтому кивнула.

А потом он ударил меня.

Я открыла рот в крике, но не издала ни звука. Затем преподобный ударил меня ещё раз. Снова и снова он бил меня тонкой деревянной тростью, которую хранил в углу комнаты. Я видела её ранее, но не придала этому значения.

Зато заметила сейчас.

Боль была неописуемой. Агония интенсивной. Я плакала и плакала, пока мать молилась и молилась.

Молилась за мою красоту, пока меня избивали так, что кровь по спине текла…

Я не признала преподобного Миллера, когда он подошёл ко мне. Я не сказала ему ни слова, когда он сказал мне ухватиться за ноги.

Я не пошевелилась, когда он обернул бледно-жёлтый шарф вокруг моего лица. Покрыв меня. Спрятав меня.

Я проглотила отвращение и страх, в то время как преподобный Миллер нажал холодными липкими пальцами на мои губы. Я чувствовала всё слишком ясно через материал шарфа.

— Дорогой Небесный Отец, возьми это дитя в свои руки. Благослови её своей любовью. Прояви сострадание к её борющейся матери, которая пытается найти путь полюбить такую мерзость. Вылечи этого ребёнка и эту семью. Изгони дьявола из Норы Гилберт и смой её грех. Очисти её душу так, чтобы это отразилось на коже девушки.

Пастор повышал и повышал тон своего голоса, а я вырывалась из его пальцев, но он крепко держал руками шарф. Я не могла пошевелиться, пока священник не закончил.

Затем голос матери повторил слова за преподобным, и Рози тоже вскоре повторила.

— Очисти мерзость. Выпусти грех. Смой отвратительную болезнь. Веди Нору праведным путём и прими её в твоей славе. Помоги матери любить ребёнка, совершившего злой поступок. Помоги Норе отвернуться от её темной натуры.

Затем шарф убрали, а рубашку сняли. Я повернулась к стене, готовая к тому, что должно было произойти.

— Ты должна очиститься от своего греха. Очищаясь от греха, ты должна чувствовать боль жертвы Христа, — мрачно произнёс преподобный Миллер.

Я почувствовала удар тростью. Ощутила кровь, стекающую по коже. Но больше я не плакала. И не кричала.

Я просто ждала, когда это закончится.

Боль не исцелит меня. Я уже здорова.

Моя мать дура.

Я уставилась в потолок, пытаясь очистить разум. Придя домой, я прошла в свою комнату и легла поперёк кровати на живот. Схема действий прочно укоренилась во мне. Несколько минут спустя я смазала антисептическим кремом открытые ранки, до которых сумела дотянуться. Затем смочила полотенце, неуклюже натянула его на спину, после чего снова улеглась лицом вниз.

Я пролежала в этой позе остаток вечера и всю ночь. Через несколько часов я смогла переодеться в пижаму и стала ждать, когда мать пойдёт спать. Только тогда я вышла на кухню, чтобы перекусить. Моя мать никогда не удосуживалась принести мне поесть. Она никогда не делала этого.

Перекусив, я вернулась в свою комнату в постель, постаравшись лечь на бок.

Мне не хотелось думать о преподобном Миллере. Не хотелось думать о его руках, прикасающихся к моему лицу. Я не хотела думать об острых вспышках боли, пронзающих мою спину всякий раз, когда я двигалась. И я определенно не хотела думать о воспалённом фанатизме матери, когда та молилась своему Богу, чтобы он сделал её дочь красивой. Медицина подвела её. Всё, что у неё осталось — ее Бог.

— Моя жизнь стала бы намного лучше, если бы ты ушла.

Мне не хотелось думать ни о руке матери, покоящейся на плече Рози, ни о прогулке до машины: я ковыляла за ними, едва переставляя ноги. И, конечно же, никто не комментировал красные пятна, окрасившие мою блузку.

— Нора.

Внезапное вторжение поразило меня, так глубоко я погрузилась в боль и свои мрачные мысли. Я села в кровати, покрывало сползло к талии. Я пошарила по прикроватной тумбочке, пока не нашла своя очки. Я одела их и быстро включила лампу.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я, быстро прикрыв обнаженные участки кожи покрывалом.

Возле моей кровати стоял Брэдли. Лицо украшали новые порезы, в глазах полыхал огонь. Он снова подрался. Не говоря уже о запёкшейся крови и рассечённой губе. Я игнорировала это, пока парень игнорировал мои недостатки.

— Сегодня четверг, — сообщил Брэдли, и я кивнула. Он всегда приходил. В его приходе я могла не сомневаться.

Больше я ничего не сказала. Молча подвинулась, освобождая ему место в своей кровати. Брэдли сбросил туфли и тихо, очень тихо, лёг поверх одеяла.

Моя кровать была ему мала. Как и моя комната. И мое пространство. Он вобрал в себя весь кислород, и мне стало трудно дышать.

Он доминировал.

Он обладал.

Он удерживал меня в плену своего неусыпного внимания.

Не говоря ни слова, Брэдли потянул подол футболки вверх, и я почувствовала лёгкие прикосновения к ранам на спине. Там были свежие раны, и уже давно зажившие. Я услышала его резкий вдох.

— Выглядит ужасней, чем на самом деле, — солгала я, пытаясь утихомирить его ярость.

Я всегда с ненавистью отмечала, как сильно влияли на Брэдли действия моей матери.

Брэдли сжал руки в кулаки, и я, вздрогнув, натянула рубашку и отодвинулась. Подальше от него и его всеобъемлющего гнева.

— Ты должна покинуть этот дом! Ты должна уйти!

Я потрясла головой. Всегда один и тот же спор.

Я не была бунтаркой. Не была импульсивной.

Хоть я и совершеннолетняя, и технически могу принимать решения самостоятельно, я чувствовала себя прикованной к этому дому. К этой жизни. Не имело значения, как сильно я все это ненавидела.

Я связана с матерью, которая никогда не будет любить меня по причинам, которые она никогда не сможет объяснить.

Я была и всегда буду в ловушке.

Я никогда, никогда не уйду.

Брэдли знал об этом.

И это приводило его в бешенство.

Он не понимал.

Брэдли схватил меня за запястье и сжал его. Я чувствовала его пальцы, сжимающие кожу, давящие на кости. Ещё больше синяков, чтобы противостоять тем, что на моей спине.

Брэдли никогда не замечал, сколько боли его любовь причиняет мне. Сколь многое он забирал у меня, просто, будучи моим другом.

— Почему ты не хочешь пойти со мной? Я уведу тебя от матери. Уведу тебя прочь из этого места. Навсегда, — Брэдли ослабил хватку и начал медленно, лениво чертить круги на мягкой коже внутренней стороне моей руки. Он рисовал восьмерку.

Бесконечную петлю.

Безграничную.

— Я не могу уйти. Ты же знаешь, — сказала я мягко и, задрожав, закрыла глаза, в то время, пока он рисовал пальцами круги на моей коже. Размеренно. Неустанно.

— Тогда я убью её, — предложение Брэдли прозвучало беспечно. Но в нем слышалось убежденность, в которой я бы никогда не усомнилась. Он был таким естественным. Разговаривая о смерти и убийстве.

Я засмеялась. Это казалось подходящей реакцией на столь неподходящее заявление.

— И как ты поступишь с её телом? — спросила я. Разговор выходил забавным. Мы уже не раз вели его раньше.

Брэдли перекатился на свою сторону кровати и подпёр голову рукой. Он ухватил меня за подбородок большим и указательным пальцами, и приподнял моё лицо так, чтобы я смотрела на него. Парень всегда хотел смотреть на моё лицо.

Мне стало некомфортно. Но при этом я почувствовала себя, хотя бы на минуту, почти красивой.

— Я порублю её на куски и положу в мешки для мусора, а затем поеду по Ланц Милл Роад на старую ферму. Никто не ездит туда. С тех пор, как близнецы Рамсей утонули в старом бассейне два года назад, — его голос слегка повысился от предвкушения, а зелёные глаза замерцали в темноте.

Я прикусила нижнюю губу, стараясь сдержать улыбку.

— И что дальше? — спросила я, и у меня перехватило дыхание.

— Там я бы набил мешки старыми шлакоблоками, которые валяются под гигантским клёном. — Брэдли улыбнулся, и его улыбка была так заразительна. Полная радости и отчаяния. — А потом я бы сбросил эту суку в реку. Она бы утонула. Осталась бы на дне. Подальше от тебя.

Машинально, я попыталась перекатиться на спину и поморщилась. Боль обожгла кожу и мышцы, вдоль всей спины до самых ног.

Брэдли заботливо перевернул меня на бок так, чтобы я оказалась лицом к нему, а затем снова обхватил ладонями мои запястья. Это был его фирменный захват. Он не позволял мне никуда деться.

Никогда.

Я была в ловушке в этом его захвате.

— Я сделаю это для тебя, Нора. Я сделаю ради тебя что угодно.

Он имел в виду именно это. Я никогда не сомневалась в его намерениях.

Она повернула ключ. Щелчок показался оглушительным. Громче, чем мои слёзы.

Я не удивилась, что оказалась взаперти. Я уже даже ждала этого. Но мне никогда не удавалось контролировала печаль. Мне хотелось научиться принимать свою судьбу с небрежным безразличием.

Но я любила свою мать. Я любила её сильнее, чем кого бы то ни было. Даже при условии, что она никогда не полюбит меня. Я ненавидела находиться вдали от неё. Я рисовала картинки материнского лица так, чтобы они составляли мне компанию в такие ночи, как эта. Ночами, когда она не могла остаться, чтобы смотреть на меня.

В те дни, когда отец был далеко, и мы оставались одни.

Но у меня всегда был рисунок её лица в моих юных руках. И этого было достаточно. Не знаю как долго, но я должна была сохранять тишину, пока она не придёт, чтобы забрать меня.

Это могли быть часы.

А иногда и дни.

Я была рада, если удавалось съесть сэндвич.

Я сидела на кровати и прижимала свою игрушечную фиолетовую кошку к груди. Её мягкий мех поглощал мою печаль. Мою боль.

Раздался лёгкий стук в моё окно. Я подняла взгляд и встретилась с зелёными глазами сверкающими по ту сторону стекла.

Мой охранник.

Мой спаситель.

Он был единственным свидетелем моего горя. Он всегда знал, когда темноты было слишком много.

Даже если иногда, он и сам был темнотой.

— Мы не должны вести подобные разговоры, Брэдли. Это не правильно, — напомнила я ему.

Мой Брэдли нахмурился, и я снова увидела его гнев. Он сел и свесил ноги с кровати, его ступни коснулись деревянного пола. Громко. Слишком громко. Мать могла услышать его. Я вздрогнула от этой мысли.

Я прижала палец к губам.

— Шшш!

Брэдли начал расхаживать кругами по моей комнате. От излучаемой им беспокойной энергии у меня закружилась голова.

— Пусть она найдёт меня здесь! Мы не сделали ничего плохого!

Я снова прижала палец к губам. На сей раз сильнее.

— Шшш!

Брэдли взял фотографию в рамке и уставился на моих призраков.

— У тебя есть только я, Нора. Ты знаешь это! — Конечно же, он прав.

Я кивнула, думая, что Брэдли не видит меня.

Он сжал рамку с фотографией в руках так, что суставы побелели.

— Мы есть друг у друга. Это всё, что имеет значение.

Я не сказала ни слова из тех, которые он хотел бы услышать. Брэдли швырнул выцветший снимок через комнату. Стекло разбилось. Раскололось.

— Почему ты сделал это? — требовательно спросила я. Настала моя очередь сердиться. И бояться. Две эмоции слились вместе в тошнотворный комок в животе. Я уверена, мать могла услышать звон стекла.

— Потому что он не защищал тебя. Он не любил тебя. Не так, как ты того заслуживаешь. Разве ты не понимаешь этого, Нора?

— Он любил меня, — ответила я, всё ещё прислушиваясь к шагам, которые, как я знала, приближались.

— Любил! — прошептала я. Я спорила с ним. Когда дело касалось моего отца, я никому не позволяла принижать его.

Он умер, когда мне было всего девять. Тот год был худшим в моей жизни. Я не могла думать о том времени. Я многого не помнила, так как знала, что мозг защищал меня от тех вещей, с которыми он бы не смог справиться.

Брэдли поднял кусочек стекла и, не сводя с меня взгляда, медленно разрезал кожу на ладони. Он глубоко вонзил осколок. Кровь хлынула на поверхность. Он стоял с раскрытой ладонью, кровь сочилась сквозь пальцы и капала на ковёр. Я запереживала, что останется пятно.

Он опустил руку и осколок со звоном упал на пол.

— Ты так слепа, Нора! Ты никогда не замечаешь монстров, даже если они прямо перед собой.

Я видела монстров. Более чётко, чем Брэдли мог себе когда-либо предположить. Я видела извивающихся темных монстров внутри людей. Они пугали меня. Они меня интриговали. Но я видела всё.

Что-то было явно не так с Брэдли Сомерсом. Он мыслил очень запутанно и любил манипулировать.

Сейчас он о чем-то мечтал в темноте, пока его кровь стекала на ковер.

Брэдли был счастлив только страдая. Ему нравилось все ужасное. Было тяжело находиться рядом с ним. Но я не представляла его себе другим.

Из зеленых глаз потекли слезы. А мои капали мне на платье.

Он прижимал ладонь к окну, но никогда не забирался внутрь. Он сидел, держась за ветку дерева, пока не становилось холодно и звезды не исчезали с небосвода.

Он оставался, и никто никогда не искал его.

Но это было не важно.

Потому что Брэдли был здесь, со мной, в моей тюрьме. Мой товарищ в плену. Всегда вместе.

Я не стала вставать с кровати. Меня пугал его взгляд. Он был неукротим.

Дикий непредсказуемый шторм. Брэдли и его извращенно-искаженные чувства не приручить.

Я, наконец, услышала шаги в коридоре и поняла, что мать все же услышала шум.

— Ты должен уйти, — предупредила я.

— Пойдём со мной, — позвал он, но в его голосе не было нежности, только гнев. Брэдли протянул мне окровавленную руку, чтобы я ухватилась за неё.

Это было соблазнительно. Так соблазнительно. Но я не могла сказать ему об этом. Тогда он стал бы беспощадным.

— Тебе пора, — повторила я.

Брэдли разочарованно хмыкнул, и его губы изогнулись в кривой ухмылке.

Он протянул руку и вытер руку о свитер на спинке моего стула. Специально. Я понимала, что он делал. Парень оставлял часть себя в этой комнате.

— Ты такая идиотка, Нора. Никогда не знаешь, когда нужно бежать.

Он ушёл тем же способом, которым пришёл.

Молча.

ГЛАВА 7

День 3

Настоящее

Когда мне было двадцать, я хотела свести счеты с жизнью.

Я чувствую запах огня. Запах гари заполняет мои ноздри. Он щекочет сухое горло и заставляет кашлять

— Выбирайся, Нора!

Я закрываю рот и нос, пытаясь не вдыхать едкий дым. Ничего не вижу. Я где-то успела потерять очки.

Я слышу треск пламени, которое лижет деревянное покрытие. Пожирает. Уничтожает. Следующая на очереди я.

— Выбирайся сейчас же!

И затем я, не останавливаясь, бегу быстро и далеко. Но я всё ещё вижу её. Голубые глаза, испуганно распахнуты и наполненны чувством вины.

Её?

Моей?

— Беги! — я кричу, но она не слышит. Я останавливаюсь и смотрю на огонь, на спички, разбросанные по земле.

Реальность исчезает изнутри и снаружи. Порой я сомневаюсь, не нахожусь ли я всё ещё в той комнате, что стала мне тюрьмой. Я закрываю глаза и ощущаю запах свежего воздуха и солнечного света. Слышу журчание воды и смех. Чувствую мягкое касание к моей коже и лёгкое прикосновение губ к своей щеке.

Сильные руки обнимают меня и не позволяют уйти.

Может быть, я вовсе и не нахожусь в маленькой запертой комнате. Возможно, я где-то ещё…

Запах гари становится более явным, и я пытаюсь прочистить горло.

— Почему ты здесь? — кричу я, но она мне не отвечает. Клянусь, я вижу слёзы на её лице. Это пугает меня больше всего.

Я вытягиваю ноги, задеваю одну из бутылок воды, и возвращаюсь обратно в очень реальное настоящее.

Я привыкла к своему слабому зрению и мне уже проще полагаться на свои другие чувства для получения информации. Например, по уровню тепла в комнате, я знаю, что сейчас полдень. Я также вижу достаточно света, поступающего через окно, чтобы определить, где на небе находится солнце.

Я встаю и вытягиваю руки над головой. Вчера я сняла свою рубашку и джинсы, предпочитая комфорт, скромности. В любом случае, рядом нет никого, кто бы мог увидеть меня в полуголом состоянии.

Я открываю новую бутылку воды и выпиваю достаточно, чтобы успокоить пересохшее горло. У меня осталась всего одна непочатая бутылка, поэтому я не могу залпом выпить все ее содержимое, хотя мне и хочется.

Я доедаю остатки картофельных чипсов, не желая думать о том факте, что только что у меня закончилась еда.

Меня мутит от запаха собственных испражнений, и я пытаюсь дышать через рот. Я замечаю, что колено уже не так беспокоит, а боль в мышцах и суставах не такая острая.

Я исцеляюсь физически, но морально я запуталась.

Минуты становятся часами, а всё, что я могу делать — думать. Вспоминать. Зацикливаться на крошечных, незначительных деталях грустной и одинокой жизни.

Иногда я плачу. Иногда тяну себя за волосы и царапаю кожу. Я потеряна, как и те маленькие возможности, которых я теперь лишена.

Я хочу быть сложной и безрассудной. Я хочу делать вещи настолько сложными, насколько это возможно для труса, который запер меня здесь.

Я пинаю стены и стучу кулаками по окну. Я ругаю и высмеиваю своего безликого похитителя.

Но когда начинается песня, я затыкаюсь и слушаю.

— Я закончила песню, — робко говорю я, ужасаясь, что раскрываю этот секрет. Но я знаю, что она никогда не осудит меня. Никогда.

Она поднимает на меня глубокие тёмные глаза и смотрит с интересом.

— Ты закончила?

Я киваю.

— Хорошо, я написала слова год назад, но теперь ты можешь наложить их на музыку.

Она улыбается, и я краснею. Я никогда не краснела, но когда она смотрит на меня, я чувствую будто горю.

— Как на счёт того, что бы я сыграла, а ты спела? Я предпочитаю твой голос, в любом случае.

Огонь. Пожар. Дым. Я хватаюсь руками за голову.

Сейчас моя очередь противостоять.

Сейчас мой шанс смотреть, как все сгорит…

Я прислоняюсь к стене и пытаюсь контролировать дыхание. Голова кружится от изображений, вспыхивающих в мозгу, как кино. Что это, воспоминания или странные иллюзии, созданные моим разрушенным сознанием?

Почему я чувствую запах дыма? Я поворачиваюсь вокруг, прислоняюсь лицом к стене и глубоко вдыхаю. Единственное, что я чувствую — запах пыли и плесени.

Я действительно теряю рассудок, и это понятно, учитывая текущее положение.

Но я привыкла к отсутствию свободы. Я привыкла быть запертой. Моё детство прошло за закрытыми дверями и в затемнённых комнатах. Эта новая тюрьма не представляет для меня ничего нового. Эта тюремная клетка просто грязнее и жарче.

Я брожу взад и вперёд по комнате, размышляя, постоянно размышляя. Разрабатывая планы, а затем отбрасывая их. Определяя виновных, а затем меняя своё мнение.

Я думала о Брэдли и матери. Удивлюсь, если кто-нибудь из них заметил, что я пропала. Я удивлюсь, если они ищут меня.

Кто-нибудь знает, что я пропала?

Кто-нибудь осознаёт, насколько я потеряна?

Нора Гилберт ушла и ее забыли.

Есть вещи, которые я хочу забыть, но не могу.

Но почему я не могу вспомнить вещи, в которых нуждаюсь?

Я прогуливаюсь по комнате, пробегаю кончиками пальцев по дереву, и запах снова ударяет мне в нос. В это же время, я знаю, что не могу это себе представить.

Я наклоняюсь ближе и провожу носом по расколотому дереву, принюхиваюсь. Вдыхаю.

Старый дым.

От неожиданности я шарахаюсь. Я пробегаю пальцами по обугленному дереву. Оно почти чёрное внизу, и чернота поднимается вверх вдоль перекладины.

Здесь был пожар. Со значительным, на первый взгляд, ущербом. Как я не заметила этого раньше? В моей, казалось бы, тщательно обследованной камере, как возможно, что я сначала не заметила обгоревшее дерево?

Я прикусываю щёку изнутри и отрываю кожу зубами.

Огонь. Пожар. Дым везде. Поиск выхода. Ничего не нахожу. Пойманная в ловушку. Пожар. Дым и хаос. Выхода нет. Выхода нет.

Выхода нет!

Я моргаю и тру глаза.

Я не здесь.

Я где-то ещё.

— Тебя поэтому никогда нет дома? — спрашиваю я и медленно захожу в комнату. Я смущаюсь, когда папа отвозит меня на старую ферму Сэндлера. Он паркует свой пикап позади сарая и велит мне следовать за ним.

Папа приходит домой всё позднее и позднее. Я скучаю по нему. Он более приятный, чем мама. Когда он дома. Он иногда избегает ссор. Даже если просто меняет тему или фокусируется на чём-то ещё. Мать не такая ужасная, когда папа дома.

Но сейчас он много времени отсутствует, часто уходит до того, как я просыпаюсь, и возвращается, когда я уже сплю. Я спрашиваю мать, где он бывает всё время, но она игнорирует меня.

Что лучше, чем её вопли.

Или находиться запертой в своей комнате.

Папа улыбается, и это выглядит грустно.

— Я должен работать, Нора. Это моя работа, — объясняет он, подходя к верстаку посреди комнаты. Я не знаю, как папа зарабатывает деньги. Но сейчас могу посмотреть.

Я провожу руками по гладкой коже на столе.

— Это действительно мило, — говорю я спокойно, но шепеляво и невнятно. Я ненавижу, как звучит мой голос из-за щели в нёбе. Меня дразнят за это в школе и дома. Мать говорит мне не разговаривать, если я не могу делать это правильно.

Лучше молчать, в любом случае.

Но папа слушает. Иногда. Поэтому я чувствую себя нормально, разговаривая с ним.

— Я закончил его только вчера для мужчины из графства Сенандо. У него там конюшня, и он сделал заказ на седло для своей дочери.

Я слышу гордость в голосе папы. И я счастлива, что он делится этим со мной.

Седло действительно замечательное. Лучшая вещь, которую я когда-либо видела. Я думаю, каково сидеть в нём. Как и большинство маленьких девочек, я мечтаю о собственной лошади. Думаю, что никогда не смогу сказать об этом вслух. Мои мечты лучше держать внутри, где они не могут быть разрушены грубыми словами матери. Но её здесь нет. Поэтому, может быть, безопасно раскрыть секрет, запертый внутри моего сердца.

— Может быть, я смогу пользоваться одним из твоих сёдел иногда. Может быть, я смогу ездить на лошади, — мягко говорю я.

Папа ничего не отвечает. Он раскладывает инструменты на скамейке, выравнивая их просто так. Я жду его ответа, но он так и не отвечает.

— Мы должны забрать Рози с балета. Нам нужно идти.

Всё всегда было из-за Рози.

В необычном для себя приступе ярости я поднимаю цеховой нож и бросаю его на пол. Папа хмурится.

— Почему ты сделала это, Нора? — интересуется он, и я знаю, что папа злится.

Я хочу сказать ему, что мне больно из-за нашей семьи, вращающейся вокруг девочки, которая даже не связана с нами. Я хочу объяснить, что она значит для меня. Какой подлой и лживой она может быть.

Но не говорю ничего. Что из этого имеет значение?

— Мне жаль, — бормочу я, закрывая лицо.

Папа больше ничего не говорит. Он кладёт инструмент обратно на скамейку и выводит меня из своей мастерской.

Мне хочется обнять его.

Мне хочется, чтобы он обхватил меня своей рукой и относился ко мне, как к дочери.

Как к личности.

Желания это то, что я умею лучше всего.

Воспоминаний об отце мало, и они смутные. Прошло немало лет с того времени, как он умер, и та небольшая взаимосвязь, которая возникла между нами однажды, начала забываться с течением времени. Просто ещё одна вещь, которую я потеряла.

Его смерть выглядела, как запоздалая мысль. Однажды после школы, мать сообщила мне, что папа умер и больше никогда не придёт домой.

Я пыталась задавать ей вопросы, но она не отвечала.

— Мы планируем его похороны? Где он будет похоронен? — спрашиваю я со слезами, текущими по лицу.

Лицо матери каменеет.

— Его кремируют, и я развею его прах далеко, очень далеко. Но похорон не будет. Мы не можем себе это позволить. Теперь, когда он ушёл, у нас нет денег на глупые вещи.

Глупые вещи? Прощание с отцом глупость?

— Ты ужасная! — кричу я. Это единственный раз, когда я повышаю голос на мать. И станет последним, как хорошо…

Ее лицо багровеет перед тем, как она ударяет меня по лицу. Даже учитывая, что это очень больно, я получаю удовольствие от прикосновения. Это один из немногих моментов, когда она заставляет себя прикоснуться ко мне.

— Нам будет лучше без него! — кричит она.

Лучше? Как она может так говорить?

Я не спрашиваю. У меня нет времени горевать.

Она запирает меня.

Я проведу остаток своей жизни в заключении.

— Заключённая, — выдыхаю я, обращаясь в пустоту.

Тот, кто держит меня здесь, не слышит ничего из того, что я говорю.

Я провожу пальцами по волосам. Засохшие кровь, песок и грязь покрывают мои руки.

— Я никогда не выйду отсюда, — громко произношу я. Это ужасная правда, но всё же, правда.

Спираль сжимается, и я еле замечаю стук с другой стороны стены.

Я опускаю руки по бокам и стою совершенно неподвижно. Не шевелюсь. Не дышу.

Только слушаю.

Тук.

Громче, чем выстрел в продолжительной тишине.

— Это реально? — шепчу я. Я больше ничему не могу доверять. В частности своим чувствам. И, конечно, не собственному восприятию.

Реальность — скользкая дорожка, ведущая в иллюзии.

Является ли стук иллюзией?

Тук, тук.

Я задерживаю дыхание и прижимаюсь ухом к обугленной чёрной стене.

Не шевелюсь.

Не дышу.

Только слушаю.

Ничего.

У меня вырывается рыдание. Это должно быть настоящим!

Я стою на прежнем месте. Отказываюсь двигаться. Я продолжаю прислушиваться и прислушиваться. Но я не слышу стук снова.

Мои уши начинают играют со мной злую шутку. Я слышу стук, которого на самом деле нет.

Стук становится хлопками. Хлопки переходят в шаги.

Шаги, в конечном итоге, становятся голосами.

— Ты одна, Нора. Абсолютно одна.

— Уродливая, уродливая, Нора Гилберт.

— Лучше держать тебя взаперти, где никто не сможет увидеть тебя.

Я знаю, что они не настоящие, но в одиночестве слова становятся реальными. Брэдли говорит резким шёпотом. Тяжелый голос отца становится какофонией звуков.

Мать шипит и рычит своей ненавистью.

И её голос становится громче всех. Но слова матери не звенят элементами заблуждения. Они реальные, вырванные из воспоминаний.

— Ты не можешь заставить любить, Нора! Ты не можешь требовать любви! Ты сжимаешь меня до смерти, и я просто хочу, чтобы ты меня отпустила!

Я затыкаю уши руками и начинаю раскачиваться на ногах.

— Заткнись! — кричу я.

— Не будь дурой, Нора! Никого не заботит, что ты думаешь.

Насмешки Рози звучат, как похоронный звон.

— Хватит! Пожалуйста!

Я сваливаюсь на пол и сворачиваюсь в клубок.

— Пожалуйста, — стону я.

Тук.

Потом тишина.

Тук, тук.

Ничего больше.

И в этот момент я ощущаю покой.

Мимолётный, который также тихо исчезает в тишине.

ГЛАВА 8

Прошлое

Пять месяцев назад

Я не испытывала удовольствия, когда шла в школу. Мать, как обычно, высадила меня возле школы, но вместо того, чтобы пойти в класс, я отошла от кампуса и пошла дальше.

У меня не было конкретной цели. Я просто знала, что меньше всего хочу сидеть на уроке английской литературы.

Иногда мне нравится сбегать от реальной жизни.

Брэдли будет искать меня. Уверена, он будет волноваться, если я не появлюсь. Но меня это не заботило.

Бывают дни, когда я хочу побыть наедине с собой.

Я шла и шла, пока не оказалась у южного входа в Уэверли Парк. Я остановилась только под сенью сухих деревьев на границе зелёного поля.

Я не была в парке с тех пор, когда отец ребёнком приводил меня сюда. Мать не любила парки. И, конечно, она не любила брать в парк меня. Мама ненавидела тратить время на прогулки, на комментарии и вопросы о моём изуродованном лице. Она выбрала изоляцию и заключение, как способ этого избежать.

Я сделала неуверенный шаг вперёд, ощущая странное чувство вины. Как будто меня могут поймать за занятием, которым я не должна заниматься.

Прижав школьную сумку к груди, я заставила себя продолжить путь. Продралась сквозь деревья, пересекла зелёную гладь стриженной лужайки и двинулась в сторону столиков для пикников.

Наступила весна, сегодня первый тёплый день после холодов. Эта зима была длинной и суровой, и я счастлива, что она закончилась.

Хоть мне и нравилось ощущать на коже теплые лучи солнца, я шла с опущенной головой.

Прячась. Скрываясь…

Сев за пустой стол, я попыталась успокоить перевозбуждённое сердце. Меня подташнивало и я подумала не вернуться ли мне обратно в школу.

Мне не хотелось думать о том, что скажет мать, если узнает, что я была в парке. Я даже вздрогнула от этой мысли.

Я пропустила урок. Прогуляла. Наслаждалась погожим днём на улице вместо того, чтобы бы торчать взаперти дома или в школе. Все произошло так спонтанно, и я ощущала себя свободной.

Неестественное, но удовлетворяющее чувство.

Я достала тетрадь, которую всегда прятала в сумке. Это мой секрет. Я заполняла страницы бредятиной, которая не имела никакого смысла ни для кого, кроме меня. Это моё безопасное место.

Я достала ручку и занесла перо над пустой страницей, наслаждаясь посторонним шумом.

До меня доносился детский смех из детского игрового комплекса. Грохот мусоровоза, проехавшего по улице.

Здесь я была окружена людьми. Моё сердце чувствовало наполненность, и я поняла, что улыбаюсь.

— Прекрасный и удивительный день, верно?

Я вздрогнула от неожиданно раздавшегося вопроса. Я подняла голову, удостоверившись прежде, что волосы скрывают большую часть лица, и увидела самую красивую девушку, которую видела за всю свою короткую жизнь.

Примерно моего возраста, с длинными тёмными волосами, спадающими почти до талии. На ней были ярко-розовые обтягивающие леггинсы в белую полоску и белая футболка, которая сползла с одного плеча. А на макушке красовался берет, норовивший сползти вниз. Эта девушка, очевидно, одна из тех, которым легко выглядеть модными.

Но я уставилась на незнакомку вовсе не из-за одежды. Дело было в её невероятных тёмных глазах. Её лице. Крошечной ямочке в центре подбородка.

И то, с какой уверенностью она себя преподносила. То, чего у меня никогда не будет.

Внешность этой великолепной девушки только напомнила мне о том, насколько уродлива была я.

Я быстро отвела взгляд, не ответив на её слова. Я начала рисовать завитушки на краях бумаги передо мной. Машинально начерченные моими дрожащими пальцами.

Красивая девушка постояла ещё несколько секунд, и я почувствовала, что моё лицо залилось краской под её испытующим взглядом. Сердце забилось быстрее, во рту пересохло, а ладони начали потеть. Я ощутила трепет глубоко внутри. В тёмных, самых потаенных частях меня. Я ёрзала на своём месте, испытывая дискомфорт.

— Ладно. Приятного дня, — сказала девушка после паузы и пошла прочь. Мне стало грустно. Я почувствовала себя брошенной. Мне хотелось, чтобы она вернулась. Хотелось быть одной из тех, кому с легкостью даются остроумные комментарии и забавные шутки. Я хотела не быть такой застенчивой и не прятаться с таким отчаянием.

Мне бы хоть разочек побыть такой, как эта девушка с прекрасной кожей и очаровательной улыбкой.

Девушка села за столик через два столика от меня и расстегнула гитарный чехол, который я не заметила вначале. Я пыталась тайком наблюдать за ней, изучая ее сквозь пряди тонких светлых волос.

Она скрылась в своем собственном мирке и я пыталась понять, каким было это место. Мне захотелось посетить его вместе с ней.

Её длинные тонкие пальцы, идеально подходили для игры на гитаре. Она закатала рукава футболки и зажала в зубах ярко-фиолетовый медиатор, пока настраивала инструмент.

Я попыталась пялиться на нее не столь открыто. Но, честно говоря, ничего не могла с собой поделать. Было что-то такое в этой девушке, из-за чего я была не в силах отвести взгляд. От её вида все внутри у меня дрожало, а сердце буквально вылетало из груди. Я не понимала что со мной и это тревожило меня. Но ещё это было очень волнующе. Не помню, чувствовала ли я что-то подобное ранее из-за совершенно незнакомого человека.

Девушка едва заметно улыбнулась, взяв медиатор в руки. Она пробежалась им по струнам, а потом начала наигрывать мелодию.

Она что- то насвистывала. Свист звучал высоко, и, казалось, не сочетался с прекрасной музыкой, которую она играла.

Я встала и почти подсознательно отвела волосы от лица. Я хотела посмотреть на неё без помех.

Она продолжала насвистывать, и я скорчила гримасу. Девушка подняла взгляд на меня и улыбнулась. Не сбиваясь с ритма, она перешла со свиста на мычание, которое все длилось и длилось и длилось. Вверх и вниз, звуки влетали мне в уши и вылетали из них.

— У меня ещё нет текста песни. Поэтому я просто напеваю про себя. Немного глупо, — она прижала струны ладонью и постучала пальцами по дереву. — Я хорошо сочиняю музыку, но в текстах песен я не так хороша. Полагаю, что настоящего музыканта из меня не получится, да?

Солнце начало припекать, и я обнаружила, что улыбаюсь незнакомке. Этой красивой, уверенной в себе девушке, которая посмотрела мне в лицо и не дрогнула от вида моих шрамов. Я заметила, как её взгляд скользнул по моему рту, но не задержался там. Ее лицо ни разу не дрогнуло. Будто ее не заботили мои шрамы. Её не беспокоило именно то, что определяло всю мою жизнь столько, сколько себя помню.

Я распрямила плечи и подняла подбородок.

Затем я поделилась с ней словами. Словами, которыми я никогда ни с кем не делилась. Словами, которые я прятала в своей записной книжке с того момента, как впервые их написала.

Той первой одинокой ночью за запертыми дверями.

Еще до появления у меня пары зелёных глаз, составляющих мне компанию.

Слова изменились с течением времени. Они появились из детских глупостей маленькой девочки, но превратились в навязчивую жалобную песнь чахнущего человека.

Я никогда не делилась ими с кем-либо.

Даже с Брэдли.

Но я дала их ей.

Прекрасной незнакомке, которая смотрела на меня, как на личность.

У темноты есть глаза.

У теней есть зубы.

Всегда сомневайся

В тайной правде…

Я скорее шептала их, нежели пела. Я не могла сказать произнести их громко вслух… Они предназначались только для неё. Только для меня.

Для нас обеих.

Девушка на мгновение перестала играть и пристально посмотрела на меня. Я инстинктивно спрятала лицо за завесой волос. Я почувствовала себя идиоткой. О чём я думала, когда делилась ими с ней? Я же совсем ее не знаю!

Я стала быстро складывать свои вещи. Мне нужно было побыстрее убраться отсюда. Домой возвращаться не хотелось, но больше мне некуда податься. Я должна исчезнуть.

Только когда я закрыла свою сумку с книгами, её голос остановил меня.

— Это было прекрасно. Действительно сильно. Ты сама написала это? — голос девушки звучал… впечатлёно?

Я сжала ремень своей сумки так, что костяшки побелели. Я думала о том, чтобы убежать, не смотря на её вопрос. Я была напугана. Смущена.

Но словно приросла к месту.

Я кивнула.

Девушка стала наигрывать мелодию снова, а затем запела мои слова, и я почувствовала какое-то волнение в своём измученном, скрытом сердце.

У темноты есть глаза…

У теней есть зубы…

Затем внезапно, но мой голос слился с её голосом.

Всегда сомневайся

В тайной правде…

Она перестала петь, а я продолжила. Я никогда в своей жизни не пела вслух. Я не слушала музыку, потому что мать ненавидела шум. И я ни разу решилась бросить ей вызов. Я надеялась, что мой голос звучал не очень плохо.

Ложь, как дождевые капли

Нет двух одинаковых…

Связать тебя,

Отвергать тебя,

Закованную в цепи.

Девушка уставилась на меня и не сводила с меня глаз. Она перестала играть и дрожала. Я настолько ужасна?

— Подруга, это было удивительно! У меня даже мурашки по коже побежали. Смотри! — она вытянула свою руку, я подошла ближе и посмотрела на её гладкую, прекрасную кожу, усыпанную крошечными пупырышками.

— Ты чертовски талантлива. Как тебя зовут? — спросила она, положив гитару на колени.

— Нора Гилберт, — тихо представилась я и бросила на девушку быстрый взгляд.

Она протянула руку, которая, как я заметила, была унизана серебряными кольцами. По одному на каждом пальце. Я осознала, что уставилась на её руку и крошечный символ на обратной стороне запястья. Красный символ бесконечности прямо над тёмно-синей веной.

Я неуверенно пожала ей руку.

— Приятно познакомиться с тобой, Нора. Я — Марин Дигби. Я только что переехала в Блэкфилд со своим папой пару недель назад и поступила в общественный колледж. Здесь всегда так скучно?

Я поняла, что снова улыбаюсь. Она выбрала простой способ общения, ничего не требуя — ничего не ожидая.

— Это так. Если ты не охотник и не любишь ходить в походы, тебе не повезло.

Марин засмеялась, и это был приятный звук. Я тоже засмеялась. Но я хотела сделать это с ней. Так, чтобы мы делали что-нибудь вместе. Вдвоём.

— Чёрт. Я навеселе. Полагаю, что буду много тусоваться с тобой. — Она подмигнула мне, и мои щеки вспыхнули.

— Нора!

Я вздрогнула и сделала шаг назад. Марин бросила взгляд через моё плечо и нахмурилась.

— Кто этот раздражённый красавчик? — спросила она.

Мне не было необходимости оборачиваться. Я знала, кто там стоял.

Брэдли.

Через несколько секунд я почувствовала, как его рука обхватила мою руку, и живот скрутило узлом. Он был зол. Мне нужно было приготовиться к его настроению.

Марин смотрела на нас, ее лицо приняло обеспокоенное выражение.

— Я везде тебя искал, — кипел от злости Брэдли, развернув меня так, чтобы я могла видеть его. Я почувствовала, что и сама начинаю закипать от злости. Меня смутила сцена, которую он устроил на глазах у Марин. Я привыкла к его истерикам, но сегодня впервые они вывели меня из себя.

— Ты пропустила урок? — спросил он. Его зелёные глаза сверкали.

Я кивнула, пытаясь сдержать своё раздражение. Спокойно, Нора.

— Я не могла сидеть в классе. Снаружи слишком хорошо, — объяснила я, надеясь, что он оставит меня в покое, но следовало догадаться, что Брэдли не уйдёт куда-либо без меня.

— Парень, ты осознаёшь, что у тебя есть зрители, верно? — Марин махнула рукой, обозначая свое присутствие. — Я вижу, что ты ведешь себя с Норой как последний засранец, и это не круто. Совсем.

Брэдли прищурил глаза, и его лицо застыло.

— Откуда ты знаешь Нору? — разъяренно прошептал он.

Марин нахмурилась сильнее и открыла рот, но я перебила её.

— Мы только что встретились. Брэдли, это Марин Дигби. Марин, это Брэдли Сомерс, мой друг.

Не знаю, почему я почувствовала, что необходимо подчеркнуть характер наших взаимоотношений для Марин. Мне не хотелось, чтобы она решила, будто мы пара. Я не хотела, чтобы она задавала вопросы о роли Брэдли в моей жизни, в частности, о его нынешнем поведении.

Брэдли отдёрнул руку, как будто я обожгла его. Он встретился глазами с Марин. Между ними состоялся беззвучный разговор, к которому я не была причастна, и не хотела быть. Уж больно ожесточенным он вышел, как будто каждый из них метил свою территорию.

Брэдли повернулся ко мне, как только игра в гляделки закончилась.

— У нас есть немного времени до твоего последнего урока. Ты же не хочешь пропустить весь день, — сказал он мягко, ярость в его голосе утихла. Лицо Брэдли смягчилось, и я расслабилась. Я поняла, что дам ему то, что он хочет.

— Хорошо, — согласилась я.

Брэдли кивнул головой в сторону стоянки, где была припаркована его машина.

— Пойдем.

Я оглянулась на Марин, и мой желудок свело из-за выражения её лица. Я хорошо его знала. Это было отвращение.

— Пока, — сказала я неловко, не зная, что ещё сказать.

Марин кивнула, но не ответила, её взгляд скользил между мной и Брэдли, который отказался смотреть на девушку.

Я пошла за Брэдли через лужайку к его машине, ощущая смесь гнева и разочарования.

ГЛАВА 9

День 4

Настоящее

Я рыдаю и рыдаю.

Все конечности словно окаменели. Болит спина. Пробую подвигаться, но чувствую себя так, словно меня заковали в цемент. Пытаюсь пошевелить хоть одним пальцем, но ничего не получается.

Я парализована.

Стискиваю зубы, чтобы не закричать.

— Не уверен, как долго она протянет в таком состоянии…

Бип. Бип. Бип.

Что это за звук?

Той ночью я где-то потеряла телефон. Звук слабый и еле слышный, как лёгкое дуновение ветра.

Но ветра нет.

Лишь безмолвный вонючий воздух.

Грудь сдавливает, и я не могу дышать.

Я должна двигаться!

Распахиваю глаза и сажусь. Задыхаюсь. Хриплю. Я словно тону, но могу выплыть. Рот открывается и закрывается, пока я хватаю столь необходимый мне кислород. На секунду мне кажется, что я в другом месте.

Я надеюсь, что я в другом месте.

Но когда глаза привыкают к тусклому свету в моей тюрьме, неприятная правда обрушивается на меня в очередной раз.

Ничего не изменилось.

Я всё ещё в западне.

Пути домой нет.

Никакой возможности побега.

Но затем я вспоминаю, что слышала глухой стук. Это было вчера? Или прошлой ночью? Несколько часов назад?

Время ничего не значит. Оно расплывчато. Вести подсчёт нет смысла.

Иногда я пытаюсь сфокусироваться на луче света, изредка проникающем сквозь грязное окно, чтобы определить день сейчас или ночь. Но долго этим заниматься не получается. Чем сильнее я фокусируюсь на свете и времени дня, тем более отчаянной и подавленной становлюсь. Что, в последствии, переходит в злость. А потом в истерику.

Затем я заново считаю.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Встав, вытираю глаза. Вся вода у меня закончилась, поэтому я стараюсь не думать о том, как пересохло в горле. О том, что язык прилипает к нёбу, а щеки изнутри напоминают наждачную бумагу. Я пытаюсь облизать губы, которые уже начинают трескаться и кровоточить, но это не приносит мне облегчения.

Я спешу к дальней стене рядом с дверью. И слышу стук снаружи. В этом я полностью уверена. Слишком уж он реален, чтобы быть иллюзией.

Верно?

— Я слышала. Я знаю, что слышала, — бубню я. Больно говорить. Сухой, надломленный шёпот еле слышен.

Я прислоняюсь ухом к деревянной панели и жду.

И жду.

Жду и жду.

Когда в ушах начинает пульсировать, а в ногах жечь от того, что я слишком долго сижу в одной позе, я поворачиваюсь и прислоняюсь другим ухом.

Тишина.

Ничего.

Пытаюсь не рыдать. Пытаюсь не кричать.

Но я балансирую на грани. Готова сорваться в любой момент.

Поэтому в этот раз я даю себе волю. Я кричу. Несмотря на то, что горло жжёт.

— Я знаю, что ты там! — кричу я изо всех сил.

Отпрянув назад, поворачиваюсь лицом к центру комнаты, и ударяюсь спиной о твёрдую стену. Я морщусь от боли, но от этого снова чувствую себя живой.

Я чешусь спиной о раздробленную древесину. От этого разрываются коросты и едва зажившие раны, покрывающие мою кожу.

Это больно. Я чувствую кровь. Но не останавливаюсь.

Думаю о том, как молилась моя мать. Думаю о трости и бессмысленных призывах о спасении преподобного Миллера.

— Спаси эту искажённую!

Мать стоит в углу комнаты, склонив голову. Они ни разу не взглянула на меня.

— Я не люблю тебя. Никогда не любила!

Изображения мелькают в голове. Туманные воспоминания. Они реальны? Происходили ли они когда-нибудь на самом деле? Или я всё это вижу в бреду от истощения и жажды?

Я сидела за рулём маминой машины и везла нас в церковь. Она не разрешала мне открывать окно или слушать музыку. Мать ненавидела шум, поэтому я ехала в осуждающей тишине.

Она раздавала приказы:

— Ты едешь слишком быстро! Притормози на этом повороте!

В машине мы были наедине. Только она и я. Она никому не позволяла присутствовать на «специальных» встречах со священником. Она резервировала этот ужас только для меня одной.

Если я сосредоточусь, возможно, мне удастся убедить себя в том, что мы едем куда-то развлекаться. Вместе.

Я представляла, что мы едем на побережье. Я всегда хотела поехать на пляж. Но моя семья не из тех, что выбираются на пляж на выходные.

Может быть, мы бы прогуливались по песку, поедая мороженое. Мама бы спросила меня о школе, а я бы рассказала о книге, которую читаю. Мы бы смеялись над тем, как волны облизывают наши ступни, и она бы обняла меня рукой. Я бы тоже обняла её.

При этой мысли я чуть не улыбнулась.

Как сильно мне хотелось, чтобы такой была наша жизнь.

Тогда я могла бы быть благодарной за внимание и не бояться её.

Я быстро заморгала и покачала головой, прижав тыльную сторону ладони к глазам. Голова болит. Что-то не так.

Мать никогда не позволяла мне водить её машину.

Это было не так…

Тук.

Тук.

Тук.

— Эй! Привет! — кричу я.

Молчание.

Ничего.

Пустая, бесконечная тишина.

Я снова и снова кручу серебряное кольцо на пальце. Это помогает сконцентрироваться. Помогает улыбаться, даже когда я совсем в отчаянии.

— Эй! — снова кричу я в пустоту.

Бессмысленный, бесконечный мрак.

— Я теряю рассудок и начинаю разговаривать сама с собой. Великолепно, — бормочу я. Хлопаю ладонью по древесине.

— Просто скажи хоть что-то! Если ты там, пожалуйста, дай мне знать! — я прижимаюсь лбом к стене. — Просто дай мне знать, что я здесь не одна.

Я стою там даже после того, как свет, падающий от окна, тускнеет, а жара сменяется прохладой.

Я не шевелюсь.

Жду. Звука. Маленького знака, что там кто-то есть.

— Пожалуйста!

— Для чего это? — спросила я мать, когда пришла из школы. Она складывала наборы для рукоделия. Маленькие мешочки заполненные пайетками, лентами и блестящей мишурой.

Я стояла за диваном и мечтала заполучить один такой набор себе. Они выглядели красиво, и, уверена, из их содержимого можно соорудить что-нибудь интересное.

Вероятно, я не должна была спрашивать о них, но любопытство взяло верх. Я услышала как по гравию подъезжает машина и увидела, что это папина. Мне нравилось, когда папа дома.

Я испытала некое подобие счастья. Но оно очень быстро угасло. С пассажирского сиденья вышла Рози и пошла в дом, рядом с моим папой. Моя прекрасная приёмная сестра жила с нами уже шесть недель, и я мечтала, чтобы она поскорее ушла.

Я всегда была невидимкой, но теперь стало только хуже. Потому что она видела меня. И ненавидела меня за это.

Мама любила её. Заботилась о ней.

Папа относился к ней хорошо, потому, что этого хотела мать. Он был с ней добр так же, как и со мной. Ещё одно напоминание о том, что я не была особенной. Я не могла считать папину любовь только своей.

Мама никогда не отвечала на мои вопросы, и я никогда их не повторяла. Папа с Рози вошли внутрь, и я проскользнула на кухню, стараясь не расплакаться, когда услышала, как Рози спрашивает маму о наборах для рукоделия и та с энтузиазмом рассказывает ей о проекте, который она будет делать для детского сада, где иногда работает.

Вскоре после этого на кухню вошел папа и застал меня пьющей молоко из стакана, который стоял рядом с кухонной раковиной. Из стаканов, стоящих на кухне, мне пить было запрещено. Мама бы накричала на меня и не давала бы печенье до конца недели.

Папа улыбнулся мне, но мне не стало легче, как бывало раньше. Я видела, как он и Рози улыбается. Она забрала всё. Даже такие мелочи.

Я допила молоко и, быстро помыв стакан, убрала его туда, где нашла. Никто и не узнает, что я была на кухне и пила из стакана. В этом доме, я жила как приведение.

Не шумела. Всегда была взаперти. Не давала знать о своём присутствии.

Так мама могла притвориться, что меня не существует.

— Как прошёл твой день? — поинтересовался папа. Я знала, что он старается. Старается за всех остальных. Но этого было недостаточно. Не сегодня.

Сегодня я просто хотела спрятаться и сделать так, как хотела бы мама.

Исчезнуть.

Папа подошёл ко мне и положил руку на плечо. Поначалу он замешкался, словно заставил себя прикоснуться ко мне. Но все же он дотронулся до меня, и я постаралась сфокусироваться на этом.

— Я знаю, что у тебя трудные времена, Нора. Знаю, что не помогаю тебе так, как должен. Твоя мама не ужасный человек. У неё тоже трудное время.

Я ненавидела, когда он оправдывал её. Ненавидела, в каком свете он выставлял то, как она относится ко мне.

— А что насчёт меня? — спросила я, осмелившись один единственный раз озвучить то, что было у меня на уме.

Папа приобнял меня за плечи и прижал к себе. Моя кожа словно впитывала его тепло, не зная, когда ещё это произойдет. Этот акт проявления заботы растрогал меня. Сердце болезненно сжалось, в горле встал комок, глаза зажгло, и появились слёзы.

Слишком много слёз.

Но мне этого мало.

— У неё есть свои причины, Нора. Иногда у нас завышенные жизненные ожидания и мы должны делать то, что не должны. — Вот и всё, что он смог сказать. Почему-то у меня сложилось ощущение, что он скорее говорил о себе, а не о маме.

Меня переполняли нехорошие предчувствия. Они грызли меня изнутри. Что-то шло не так. Я не понимала что именно. Только потом это накрыло меня волной. Но тогда я наслаждалась кратким моментом уединения с человеком, который по-особому заботился обо мне.

— Джордж, ты можешь помочь мне с моим домашним заданием по математике? Лесли сказала, что ты в этом силен.

На кухню вошла Рози, и отец быстро от меня отошёл. Эта ужасная девчонка разлучила меня с отцом. Он улыбнулся ей и спросил, как прошёл день, и я словно снова перестала существовать…

Рози увела моего отца, оглядываясь на меня через плечо. И она улыбалась. Эта улыбка вызвала у меня опасение.

Почему я думаю сейчас обо всех этих ужасных вещах, которые лучше было бы оставить в прошлом? Почему сейчас в этой дыре так важно, что мой отец, которого я любила сильнее, чем кого-либо, не любил меня так же, как мне бы того хотелось?

Люди подводят тебя. Это единственная постоянная в этой жизни. Нельзя полагаться на других. Ведь всякий раз они предают тебя.

Я перестала просить. Отказалась умолять того, кого даже рядом не было. Стук всего лишь плод моего воображения. Я сама всё придумала. Создала то, что нереально.

Это происходит не впервые.

Не могла дождаться, когда доберусь до дома Марин.

Испытывала такую острую радость. Такое волнение. Знала, что эта ночь станет особенной.

Помню, как раньше она прикоснулась к моему лицу. То, как её пальцы нежно прошлись по щеке. Я помнила вкус её губ, после того, как она поцеловала уродливый шрам.

Она значила для меня всё.

В предвкушении я позвонила в дверь.

Вскоре мы будем значить друг для друга всё. Тогда все ужасы прошлого будут уже не важны. Потому что мы там, где и должны были быть.

Кожа на ноге словно горит огнём. Я осторожно касаюсь области, которая перевязана бинтом. Кожа чувствительная, и я знаю, что когда мне набивали новую татуировку, под кожу попала инфекция.

Мне было практически не больно, когда иголка вошла мне под кожу. Я испытывала боль и пострашнее.

Это было ничто.

Я наблюдала за тем, как татуировщик наносит на ногу рисунок, который был мне так хорошо знаком.

Этот символ был на её теле.

Теперь я хотела, чтобы он был и у меня.

Это свяжет нас. Объединит.

Навечно.

Я качаю головой, не желая думать об этих воспоминаниях. Не здесь. Не сейчас.

Я чешу горящий участок кожи. Чешу и чешу, пока короста не лопается, разрывая знак бесконечности.

— Это символ бесконечности. Означает навсегда. Постоянно. Всегда.

Марин выглядела такой грустной, и мне хотелось быть достаточно храброй, чтобы поддержать её, как она того заслуживала. Но я сохраняла дистанцию. Я ненавидела этот невидимый барьер между нами.

— Мне всегда хотелось чего-то, что длится вечно…

Я голодная, уставшая, и умираю от жажды. Наполовину сошла с ума от страха и размышлений.

Я закрываю глаза и чувствую, как меня клонит в сон. И в этом состоянии полусна, я слышу песню.

Это приводит меня в бешенство. Злость буквально переполняет меня и мне кажется, её хватит на то, чтобы испепелить всё вокруг.

Слова звучат как насмешка. Уколы ненависти.

Невидимые.

Неосязаемые.

Обман любой ценой.

— Хватит!

Но песня продолжается. Неважно как сильно я хочу, чтобы она закончилась.

Голос звучит так знакомо.

Тук.

Пение прекращается.

Всё остаётся как прежде.

Затем начинаются рыдания. И они никогда, никогда не закончатся.

ГЛАВА 10

Прошлое

Пять месяцев назад

Я уставилась на своё отражение.

Специально встала пораньше, чтобы принять душ прежде чем проснётся мама. Я тщательно высушила волосы и приступила к укладке. Даже использовала гель. Пряди были тонкими и сухими, и у меня не получилось сделать то, что я планировала, поэтому я просто уложила волосы. С макияжем я не стала заморачиваться, потому что, какой от него толк?

Я накрасила ногти и увлажнила кожу. Я никогда так не заботилась о себе. Хотелось почувствовать себя привлекательной. Хотя бы раз.

Но важнее для меня было увидеть то, как меня видят окружающие. Я должна была знать, насколько всё плохо.

Я провела языком по губам и заставила себя посмотреть на лицо, которое видела бессчётное количество раз.

Я могла бы быть хорошенькой. С волосами всё было в порядке. Они у меня светлые и очень мне идут.

Глаза тоже были ничего. Иногда они казались карими, иногда зелёными. Брэдли сказал, что ему нравятся мои глаза, и от этого мне всегда было тепло на душе.

Я пыталась сфокусироваться на том, что мне нравится. На том, что привлечёт других людей. Но взгляд наткнулся на рот. На шрамы, которые были напоминанием о том, какой я была раньше.

Помню, когда мне было года четыре, не больше, убрав все волосы от лица, мама держала меня за голову, не давая пошевелиться, и вынуждала меня смотреть на ненавистное мне отражение. Я смотрела на неё испуганными глазами.

— Посмотри, кто ты на самом деле, Нора! Ты появилась, чтобы наказать меня, и я должна нести это наказание. Но это не означает, что я должна любить то, что испытывает меня.

В тот момент я не поняла значения её слов так, как и не понимаю сейчас. Почему она считала меня своим наказанием?

Она всегда была холодной и отстраненной по отношению ко мне, но всё стало значительно хуже после того, как Рози вернулась в детский дом. После смерти отца, её ненависть не знала границ. Казалось, что причинять мне страдания стало миссией ее жизни. Ей не хотелось, чтобы я забыла о том, что я нелюбима и нежеланна. И она никогда не отпускала меня от себя.

Я часто думала, почему мама не отдала меня в приют, если было очевидно, что ей даже смотреть на меня неприятно. После того, как она осознала, что из-за моего изъяна она не сможет любить меня как полагается родителю.

Один раз я осмелилась спросить её, когда почувствовала необычайную храбрость. Порой мне удавалось воспользоваться своей внутренней силой, которая жила где-то в глубине души. Но обычно мне приходилось расплачиваться за последствия.

В тот день мама была особенно сурова. Она заперла меня в комнате на несколько часов, пока у неё было чаепитие с друзьями. Они никогда не знали, что я там. Мама не выпускала меня до вечера. Я не ужинала, и много часов даже в туалет не могла сходить.

Я проголодалась и устала, и мне просто хотелось знать, почему она держит меня рядом с собой, если итак очевидно, что она ненавидит меня.

— Ты могла бы отдать меня, — спокойно сказала я, не отрывая взгляд от пола.

Я ждала, когда она ударит меня. Или начнёт высмеивать мою шепелявую речь.

Вместо этого она рассмеялась, словно я рассказала ей самую смешную шутку.

— Я никогда не избавлюсь от тебя. Бог об этом позаботился.

Я продолжала смотреть на себя в зеркало. Шрам был хорошо заметен, но кожа уже не была такой ярко красной, как после операции. Отметина проходила по моей верхней губе прямо до носа.

Я выдавила каплю консилера, который ранее купила в аптеке, и нанесла на шрам.

я бережно размазала его по шраму. Покачала головой из стороны в сторону и практически улыбнулась.

Я стала чуть более заметной. Точнее, я выглядела практически… мило.

— Что ты делаешь?

Я подпрыгнула. Маленький тюбик консилера со звоном закатился под раковину. Её глаза заметили его и она нахмурилась. Я быстро подняла тюбик и убрала в ящик.

— Н-ничего, — пробормотала я, опустив голову, чтобы волосы прикрыли лицо.

Мама вошла в ванную и схватила меня за подбородок.

— Ты пыталась замазать его, — процедила она.

— Думала, ты будешь счастлива, если не будешь видеть его… — начала я, но замолкла, как только её ногти вонзились мне в подбородок.

— Не смей думать, что знаешь, о чём я думаю, — рявкнула она ледяным тоном. Затем схватила меня за шею и повернула к раковине. Потом, не говоря ни слова, она наклонила меня вниз; я ударилась головой, от чего всё внутри задрожало.

Струя воды ударила мне в лицо. Пальцы матери так тёрли мою кожу, словно она хотела затереть её до костей. Я не плакала. Не кричала.

И не сопротивлялась.

Не было смысла. Мать всегда побеждала.

Только удовлетворившись увиденным, мать выключила воду, и я медленно встала. Не стала снова смотреть в зеркало. Не хотелось видеть позор. Ненависть к себе.

Отвращение.

— Переоденься, и я отвезу тебя в школу.

Мать ушла, и я почувствовала облегчение, когда она закрыла за собой дверь. Я высушила волосы и причесалась, убедившись в том, что смогла прикрыть ту часть лица, которую не хотела никому показывать.

Я никогда не чувствовала себя комфортно в своём теле.

Моя мать хорошо об этом позаботилась.

— Ты поела? — я оторвалась от книги, которую читала, когда увидела, что Брэдли стоит надо мной.

Мы не разговаривали с того дня, как он нашёл меня в парке с Марин. Парень злился, но делал это очень тихо, что на него не похоже. Обычно, в ярости, Брэдли вел себя громко и эмоционально.

Я не думала о том, из-за чего он расстроился. Не расспрашивала его о беспричинной злости насчёт моего времяпровождения с кем-то, кто ему не знаком. Его расстроила смена рутины. Я была его постоянной. Он полагался на меня.

Гнев Брэдли — самостоятельное существо. Он жил и дышал, и уничтожал всё вокруг. Обволакивал меня и крепко удерживал. Бывали времена, когда я подчинялась ему, потому что хотела, чтобы он был счастлив.

Но порой мне хотелось никого не подпускать. Я хотела чего-то только для себя. Не хотела, чтобы он владел всем, что есть внутри меня.

Что было абсолютно справедливо.

Потому что я ожидала в ответ от него того же.

— Не-а, — мягко ответила я, убирая в файл распечатку поэзии Эмили Дикинсон, которую читала по одному домашнему заданию.

Нижняя губа Брэдли потрескалась, и со стопроцентной уверенностью я знала, что он сдирал с неё кожицу зубами. Наверное, ему очень больно. Я могла бы дать ему салфетку из своей сумки. Может, следовало предложить ему приложить лёд. Но я этого не сделала. Он никогда не принимал мои предложения помощи. Это я быстро усвоила.

Брэдли тихо переносил свою боль. В одиночестве. Никому её не показывал. Кроме меня. Только мне.

Я знала его секреты, и он был уверен, что я никогда их не расскажу. Он знал, что я никогда не стану использовать их против него.

Если он кому и мог довериться, то только мне. Я заслужила это собственными слезами и трагедией.

— Тогда пошли, — раздражённо сказал он и поднял мою сумку с земли. Я поднялась на ноги и отряхнула сухую траву со штанов. Он прищёлкнул языком.

— Тебе не следует сидеть на земле. Она холодная. Ты можешь заболеть или чего ещё.

Я свернула свою домашнюю работу и запихнула в задний карман джинсов.

— Я в порядке. Обещаю, — заверила я его. Он нуждался в этом.

Я в порядке.

Даже если это было ложью, в обмане Брэдли находил утешение. Он хотел верить, что я в порядке. Что всё у меня хорошо.

Он выдохнул с облегчением, но его челюсть была твёрдо сжата, а зеленые глаза яростно сияли. Так сильно. Так несгибаемо.

— Пойдем, — он подтолкнул меня, и мы пошли по территории кампуса. Мы ни с кем не разговаривали.

Я — потому что никто не замечал меня. Брэдли, потому что он никого не замечал.

Мы вошли в небольшую столовую, Брэдли пошёл за едой, а я нашла небольшой столик в углу. Он знал, что мне нравится, поэтому не пришлось ничего просить.

Я села на стул, прислонившись спиной к стене. Всегда важно видеть пути отступления.

Брэдли ушёл с моей сумкой, поэтому я наматывала края шарфа на палец и ждала.

— Привет, Нора.

Я перестала дышать. Лицо покраснело.

Она здесь.

Марин села на стул напротив меня, и я подняла голову, чтобы посмотреть на неё. Я ничего не скрывала от этой незнакомки, поэтому даже не прикрыла шрам.

— Привет, — ответила я, бросив взгляд через ее плечо, и увидела, что Брэдли всё ещё стоит в очереди.

Слава Богу, он смотрел в другую сторону.

— Я надеялась, что мы встретимся снова, — сказала Марин, обнимая руками потрепанный блокнот в сине-зелёной обложке. Сердце у меня в груди просто перевернулось.

На ней были короткие джинсовые шорты, надетые поверх леггинсов с черно-белым принтом. Жёлтый свитер сползал с плеч, и на ней была подвеска в виде большого солнца из кованого железа.

Её заявление выбило меня из колеи, и я не знала, как ответить, поэтому просто указала на солнце, свисающее между её грудей.

— Мне нравится твоя подвеска.

Марин посмотрела на неё.

— Спасибо. Я сама её сделала. В прошлом году, когда жила в Балтиморе, я ходила на занятия по металлообработке.

Я уцепилась за крошечную деталь, которую она сообщила мне.

— Ты жила в Балтиморе?

Марин улыбнулась. Она такая милая, какими бывают идеальные люди. У неё чистая кожа и сияющие глаза, при виде которых, мой живот скручивало в узел. Интересно, она понимала, какой эффект производит на меня? Удавалось ли мне это скрыть?

Почему-то в этом я сомневалась.

Ладони вспотели, и я вытерла их о брюки.

— А до этого в Хартфорде, Коннектикуте и Сент-Луисе, а еще раньше в Миссури. Я много где побывала, — на этих словах она потерла рукав, словно избавляясь от пятна. Там ничего не было. Я видела.

Брэдли всё ещё стоял в очереди, но он заметил, что Марин сидит за нашим столиком. На удивление, я не сумела разгадать выражение его лица.

Мне это не понравилось.

— Я всегда жила здесь, — ответила я, глядя на Брэдли так же, как он смотрел на меня.

Марин провела рукой по своим длинным волосам, и я переключилась со своего раздражённого друга на девушку, которая притягивала мое внимание любым своим жестом.

— Кажется, тебя это не очень радует, — подытожила Марин.

Я пожала плечами.

— Ну, да, — согласилась я. Мне нравилось делиться с ней секретами.

— Даже не знаю, кому из нас хуже? — Марин склонила голову набок и посмотрела прямо мне в глаза. Она тянула зубами кусочек кожи, на трещинке на нижней губе. Белые зубы вонзались в сухую, потрескавшуюся плоть.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я с придыханием.

Марин постучала пальцем по моей руке, и я напряглась. Затем расслабилась. Затем застыла. Разбилась на кусочки. Затем она медленно начала рисовать восьмерки на моей руке. Связанные. Бесконечные.

— Ну, кому хуже? Мне, которая не привязана ни к одному месту и не имеет корней, или тебе, кто так глубоко пустила корни, что их буквально зацементировали?

Хороший вопрос. Хотела бы я, чтобы у меня был ответ. Но я никогда о таком не задумывалась.

— Это мой стул.

Марин нахмурилась, но, даже не подняла головы, когда услышала низкий, угрожающий голос Брэдли. Даже не встала. Она посмотрела на меня пронзительным взглядом, в котором плескалась тысяча неопределенностей.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — прошептала она, явно на что-то намекая.

Брэдли швырнул мне сэндвич с таким видом, от которого нормальный человек перепугался насмерть. Я знала, что ещё чуть-чуть, и он просто стащит её со стула. Я видела, как парень снова и снова сжимал кулаки.

Он так легко заводится. Чтобы его предохранители перегорели, многого не требуется. Марин нахмурилась ещё сильнее, её тело напряглось. Я знала, как она расценивает наши отношения с Брэдли.

Девушка не знала, насколько она права, и как сильно ошибается.

Я никогда бы не смогла объяснить ей или кому-то ещё, как тяжело Брэдли даётся делиться с другими. Не говоря уже о внимании и привязанности к единственному человеку, которому он доверял.

Идеальная семья так много скрывала. Засохшая кровь на щеках доказывала это.

Я подпитывалась его ревностной злостью, потому что знала, что всё это из-за меня.

Марин наблюдала за мной. Брэдли наблюдал за Марин. Я наблюдала за ними обоими. Сердце разрывалось.

Напряжение достигло пика, поэтому Марин привстала, отодвинув стул назад. Ножки стула громко заскрежетали по полу.

— Мне бы хотелось как-нибудь позвонить тебе, Нора, — сказала Марин, специально игнорируя Брэдли, который продолжал медленно закипать.

С лёгкой улыбкой на лице, я начала рыться в кармане, в поисках телефона. Я знала, что сейчас произойдёт.

Это так волнительно.

Брэдли схватил меня за запястье и сильно сжал. Я оставила телефон в кармане.

Марин так сильно прикусила нижнюю губу, что пошла кровь. Маленькая капля осталась на зубах. У меня пересохло во рту.

— Пока, Марин, — мягко сказала я. Наши взгляды встретились, в ушах раздался легкий звон. Напоминающий мелодию.

Песню.

Нашу песню.

— Пока, Нора, — также мягко попрощалась она.

Закинув сумку за плечо, она ушла. Брэдли немедленно занял стул, как только его освободили.

Меня так это разозлило.

— Знаешь, мог бы быть немного повежливее, — сказала я ему, не скрывая эмоций.

Брэдли развернул бутерброд и разломил его на крошечные кусочки.

— Нора, ты слишком доверчивая. Думал, что ты научилась держаться от людей подальше.

Слова прозвучали расстроено, и я знала, что это из-за меня. Он знал, что внешность бывает обманчива. Этот урок мы выучили каждый по-своему, жестоким образом.

— Марин милая…

— Она хорошенькая. Это большая разница, — ответил он. В его голосе слышалась такая… боль и горечь.

Я напряглась.

— Ты думаешь, что она хорошенькая?

Брэдли кинул на меня свой привычный взгляд. Тяжелый. Проникающий под кожу.

— Конечно. Тебе так не кажется?

Я проглотила кусочек хлеба, чуть не задохнувшись при этом.

— Может твоя мама была права, пряча тебя ото всех, — сказал он. Слова были такими холодными. Острыми, ранящими моё сердце.

Я откусила ещё кусочек, набивая рот.

— Так ты была в безопасности, — мягко сказал он, — подальше от всех, кто может причинить тебе боль.

Он нагнулся и сжал мою руку так сильно, что косточка прижалась к косточке.

— Ты не можешь доверять всем подряд, Нора. Но ты можешь доверять мне. Я всегда буду защищать тебя. Несколько лет назад я пообещал, что буду приглядывать за тобой. Так и есть. Неважно, что произойдёт, я буду заботиться о тебе. Даже если ты возненавидишь меня за это.

По всему телу пробежал жар.

— Я знаю, — прошептала я, покраснела и разволновалась.

Правда была пугающей. Но она так обнадёживала. Я знала, что для него не существует границ.

Все его слова я хранила в сердце.

Его признание принадлежало лишь мне.

ГЛАВА 11

День 5

Настоящее

Не с треском, но со всхлипом.

Я лежу на спине и ощущаю всю силу своей боли. Она удерживает меня в настоящем. Именно это мне и нужно.

Перед глазами мелькают вспышки света, хотя я знаю, что видеть свет просто невозможно. Тьма не изменилась. Все так же жарко. Я как всегда голодна. Так сильно голодна. Вода закончилась всего день назад, но жажда сводит меня с ума.

И эти вспышки, которые не должны ослеплять меня. Я быстро моргаю, чтобы зрение прояснилось.

Закрываю глаза ладонями, и сосредотачиваюсь на том, чтобы воздух проникал в лёгкие.

Затем я слышу голоса.

Точнее мычание. Слова невозможно разобрать. Женщина и мужчина. Я не узнаю их голоса, но что-то в них такое, от чего я потею и трясусь. Мне хочется свернуться в клубок и спрятаться, чтобы они меня не увидели.

Они о чём-то быстро и тихо шепчутся. Я знаю, что они беседуют обо мне.

Но тут никого нет!

Я одна!

Голоса становятся громче. У меня очень сильно болит сердце. Я ни на чём не могу сфокусироваться. Эти бессмысленные голоса сливаются воедино.

Я изо всех сил прижимаюсь к бетонной стене. Всё ещё не зажившие на спине раны болят от этого прикосновения. Но от этого разум прочищается. Голоса рассеиваются. Вспышки света исчезают. Иллюзия пропадает, и я начинаю сомневаться, что вообще что-то видела.

Время замедляется. Может оно вообще не двигается.

Ничего не меняется. Бесконечная монотонность. Голод. Жажда. Боль. Страх.

Всё это пробирается прямо в сердце. Вторгается до тех пор, пока окончательно не завоёвывает мои воспоминания и едва контролируемое безумие.

Я слегка стучу серебряным кольцом по полу. Тук. Тук. Тук. Тук.

И улыбаюсь сквозь страдания.

Тук. Тук. Тук. Тук. Тук. Тук.

Я пробралась в комнату Рози. Следовало действовать быстро. Я знала, что скоро она вернётся домой. Мама поехала забрать её от подруги.

Рози жила с нами всего несколько недель, но ее жизнь уже была насыщенной.

Она ходила на пижамные вечеринки. Ходила за покупками в поисках платьев и красивых туфель. Она хихикала по телефону и сплетничала о мальчиках в школе.

У неё было всё, чего так хотелось мне. Всё давалось ей так легко.

Быть нормальной.

Я пошла к комоду и открыла маленькую коробочку для украшений, которую мама подарила ей, когда она только к нам приехала. Перебрала кучу браслетов и цепочек. Пальцы скользили по сияющим цветным украшениям, которых у меня никогда не было.

И тут я нашла его. Кольцо.

Я так сильно его хотела. Очень сильно. Мама знала об этом. Но её это не заботило. Она отдала его Рози. Только ей.

Я достала его и одела на палец. Оно было слишком большим и не подходило по размеру.

Ну, конечно же.

Его же сделали не для меня. Оно принадлежало ей.

Я одела его на большой палец, и оно идеально подошло. Может… может быть, оно могло бы быть моим…

Я услышала, как открылась входная дверь и поспешила вернуть кольцо назад. Но я сопротивлялась. Мне хотелось оставить его.

Оно должно быть моим!

Это несправедливо!

Почему Рози доставались красивые кольца и нарядная одежда?

Я слышала голос Рози, пока она поднималась по ступенькам. У меня нет времени на раздумья.

Я вернула кольцо на место, где оно должно было быть, и тихо закрыла шкатулку. Когда я уже собиралась закрыть дверь и уйти, то взглянула в зеркало, висевшее на стене, над комодом.

Оттуда на меня смотрело завистливое, злобное чудовище.

Из-под грубо разбитой губы торчали зубы. Ужасающее зрелище.

Я выглядела как монстр.

Я и была монстром.

Провожу пальцами по губе. Как мне хочется любить это лицо. Хочется чувствовать себя в своей шкуре. Но я не могу. Это невозможно.

Чтобы не произошло…

— Почему она запирала тебя? — спросил Брэдли Сомерс.

Мой мальчик, который присматривал за мной в школе и каждый день провожал домой. Он жил чуть дальше по улице, в милом белом доме с голубыми ставнями. Брэдли и его семья живут здесь уже около года, но я ни разу не общалась с его мамой или отцом. Так же как и с его сёстрами.

И я никогда не разговаривала с ним.

До ночи, когда увидела его за своим окном.

В ночь, когда он спас меня от моего наказания.

Я шла домой окольными путями, специально избегая людных улиц. Подальше от проникновенных взглядов и перешептываний за спиной. Здесь я могла собрать волосы в хвост и почувствовать тепло солнца на лице.

Эти десять минут вне дома, подальше от мамы, были самой лучшей частью дня. Папа настоял на том, чтобы мне дали немного свободы. Чтобы мне разрешили ходить пешком из школы домой. Впервые мама прислушалась. Нехотя, она поддалась. Думаю, она сделала это не ради меня, а ради того, чтобы спокойно досматривать сериал, который шёл в будни. Но, не смотря ни на что, я была рада.

По пути домой, Брэдли всегда составлял мне компанию. Он мало разговаривал. Казалось, что между нами какая-то связь, когда мы шли рядом. Он ждал на тротуаре, рядом с машиной мамы, пока я не зайду в дом. Только потом Брэдли уходил.

— Почему ты залез на моё дерево? — спросила я, не ответив на его вопрос. Я чувствовала себя некомфортно.

За спиной я ощущала дыхание Брэдли. Он был странным парнем. Ни с кем не разговаривал в школе. Одиночка. Я не понимала почему. Он такой красивый. Все девчонки это видели. Я тоже это заметила.

Он постоянно ввязывался в драки. Всегда был весь в синяках и царапинах. Я знала, что физические изъяны прикрывают то, что внутри…

— Ты не заслуживаешь быть запертой. Она ошибается.

Он рассуждал гораздо старше своих лет. Но от его слов я чувствовала себя невероятно счастливой.

— Знаешь, ты ведь можешь как-то это изменить, — продолжал он.

— Как? — спросила я.

— Ты можешь сбежать.

Я покачала головой.

Брэдли схватил меня за руку, сильно сжав.

— Ты можешь сделать так, чтобы она оставила тебя в покое, — тихо сказал он.

В его тоне было что-то такое, что напугало меня. Но одновременно от этого стало и легче.

Брэдли ещё раз сжал мою руку, в этот раз сильнее.

— Я могу сделать это для тебя.

Он действительно верил в то, что говорил.

Я скучаю по Брэдли. Когда я думаю о нём, живот скручивает и болезненно сжимается сердце. Когда я думаю о нём, то испытываю множество эмоций. Необъяснимых. Например, защищённость, особая связь или счастье.

Но есть и другие чувства. Которые, я также не могу объяснить.

Потому что думая о Брэдли, я также испытываю злость. Предательство.

Мне… стыдно.

Эти чувства затмевают другие.

Невероятно напуганная, я переворачиваюсь на бок, и сворачиваюсь в позе эмбриона. Брэдли. Брэдли. Брэдли.

Что ты наделал?

Зелёные глаза полыхают желанием. Поцелуи на тёплой коже.

Я плакала. Я кричала.

Мой!

Я всегда думала, что он принадлежит мне.

Я жила жизнью, пропитанной ложью…

ГЛАВА 12

Прошлое

Пять месяцев назад

— Тут можно разговаривать?

Я оторвалась от записной книжки. Я была уверена, что она флиртует. Мне нравилось, с какой невероятной уверенностью девушка произносит каждое предложение. Я чувствовала себя особенной. Словно принадлежала кому-то.

Я ничего не смогла сделать, и улыбнулась в ответ.

Это было так легко. Рядом с ней.

Она умела сделать так, чтобы всё казалось лучше. Ярче.

Мы общались украдкой. Выкраивали время между занятиями. Сказано было не много, но, в какой-то степени, это были самые насыщенные разговоры, которые когда-либо у меня были.

Марин села передо мной на каменную скамейку возле библиотеки. Я ждала её там практически час. Знала, что она придёт, и хотела быть готова.

Я знала, что она будет проходить здесь по пути к своей машине. Её занятия закончились примерно пятнадцать минут назад, и иногда она оставалась наедине с профессором, чтобы уточнить домашнее задание. Марин — ботанка, хоть и не выглядит таковой.

Я много узнала о Марин Дигби. И большинство информации получила из собственных наблюдений.

Я знала её расписание. Знала, что у девушки только три предмета: английский, статистика и политическая наука. Сейчас она шла с английского.

То, что она посещает политическую науку, удивило меня. Марин не выглядела как человек, которого интересует политика. Мне нравилось, что в ней есть нечто большее. Она нечто большее, чем прекрасная хиппи в цветочном топе и джинсах из лоскутов. Марин кто-то больший, чем девушка с улыбкой, как из рекламы и пальцами, украшенными серебром.

Марин добрая. Разумная. В ней есть всё то, чего так хотелось мне.

Мне так много нравилось в ней. Всё, что я уже узнала, и что только предстояло узнать.

Я заметила, что на обед девушка приносила себе яблоко и упаковку крекеров, словно не хотела тратить деньги на что-то другое. Сначала она съедала яблоко, но огрызок никогда не выбрасывала. Марин заворачивала его в салфетку и убирала в тканевый мешок, в котором носила еду.

Что она будет делать с огрызком? Почему не выбрасывает его?

Я хотела это выяснить. Медленно. Осторожно. Секретными путями.

По вторникам и четвергам у неё только одно занятие. Оно начиналось в одиннадцать утра и длилось два часа. Но Марин задерживалась в кампусе после обеда, и проводила вечер, играя на гитаре под ивой, примерно до четырёх часов, пока не начинало темнеть.

Люди останавливались и слушали, как она перебирает струны. Они разговаривали с ней. Обменивались улыбками. Неспешными разговорами. Каждый получал такое право. Всем хотелось с ней поговорить. Я ревновала. Сильно.

Марин Дигби была симпатичной девушкой. Люди наблюдали за ней. Так же, как и я. И женщины, и мужчины смотрели на девушку жадными взглядами. Чего-то хотели от неё, даже неформального приветствия.

Она была прекрасной. Талантливой. В ней так много всего. Задумчивая улыбка и сияющие глаза. Пальцы, танцующие по гитарным струнам. Голос, звучавший чисто и правдиво.

И она со всеми разговаривала. Каждому желающему отдавала частичку себя.

Но самую лучшую улыбку Марин берегла для меня.

Я знала, что мне она отдаёт самые лучшие части себя.

В этом я была уверена.

И ревностно оберегала это право.

— Конечно, — ответила я и отодвинулась, чтобы Марин хватило места на скамейке. Девушка села рядом, и положила чехол от гитары на землю.

Затем заглянула мне через плечо, чтобы посмотреть на написанные мною слова. Она понимала, что это про неё?

Поцелованная звездой,

Не рассказанные сны.

Она поёт истории,

Которые остаются в моей душе.

— Это прекрасно. Мы должны наложить слова на музыку, — сказала она. Её волосы щекотали кожу моего плеча. На мне была футболка, в стиле нарядов Марин. Серый свитер норовил сползти с плеча. Мне нравились вещи, которые напоминали мне о ней. Так я чувствовала себя ближе.

Я повернулась к ней лицом, и мой нос оказался всего в дюйме от её волос. От нее пахло кофе и чем-то сладким. Может быть, сладкой ватой.

— Если хочешь, — смущаясь, ответила я, глядя на неё из-под ресниц.

Марин одарила меня проникновенным взглядом. Она была девушкой, которая видела многое, чем напоминала мне Брэдли.

— Нора, ты ведь многое скрываешь?

Марин покусывала нижнюю губу, и мне хотелось сказать ей, чтобы она перестала. Я не хотела, чтобы девушка повредила такую нежную красивую кожу.

Но я ничего не сказала. Слова ускользнули от меня. Я бы предпочла просто сидеть рядом с ней и не разговаривать. Она излучала спокойствие. Это как погрузиться в тёплую ванну.

Марин положила руку на спинку скамейки прямо за моей спиной. Я слегка наклонилась назад, чтобы мы могли соприкоснуться. Это было приятно. Даже более чем приятно.

— Что между тобой и тем грозным парнем? Я боюсь, что как-нибудь он объявится и закопает меня живьём, — сказала она, и я хихикнула над тем, как она описала Брэдли. Преимущественно, из-за того, что это описание подходило ему.

Марин тоже ухмыльнулась, и мне нравилось, что только мы вдвоём разделили этот момент.

Я пожала плечами.

— Он мой друг.

Просто, но честно.

Марин нахмурилась.

— Ты уверена, что это всё? — спросила она, и моё сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Её это заботило? Она ревновала?

Эта мысль ласкала мой разум.

Я кивнула, волосы упали на лицо, и я быстро откинула их назад. Я не пряталась. Не в этот раз.

— Мы только друзья, — мягко сказала я.

Марин всё ещё покусывала нижнюю губу. Я в восхищении смотрела на её рот.

— Он не причиняет тебе боль, ведь так?

Её прямой вопрос не шокировал меня. Я знала, о чём она думала. Знала, какое впечатление производил Брэдли. Марин была не первой, кто задумывался о наших отношениях.

Мне нравилось, что она переживает за меня. Я привыкла к обеспокоенности Брэдли. Но чувства Марин были… другими. Особенными.

— Он не причиняет мне боль, — убедила я её. Чуть осмелев, я положила руку на её бедро. Прямо над коленом.

О, Боже, я дотронулась до неё.

Блаженство. Всё было так, как надо.

Только на одну единственную секунду…

Марин слегка напряглась, и её улыбка угасла. Внутри меня всё упало.

Она убрала руку со скамейки и встала. Быстро. Очень быстро. Моя рука упала, и я почувствовала озноб. Внутри.

Я опустила голову, отказываясь смотреть на неё.

Я всё испортила. Моё стремление быть ближе спугнуло Марин.

Затем я почувствовала руку девушки на своём плече. Я подняла голову и она улыбнулась. Улыбка озарила её лицо, и я почувствовала себя лучше.

— Мне пора. Мы можем встретиться здесь завтра? Может быть, я могла бы почитать то, что ты написала. Если не возражаешь, — сказала она, и я кивнула.

— Конечно, я не возражаю.

А затем она ушла.

Казалось, что зарождается что-то новое. Казалось, что жизнь начинает налаживаться.

— Новый друг?

Вся теплота, которую я испытала от присутствия Марин, вдвойне увеличилась белой ненавистью.

— Что ты здесь делаешь? — высказала я. Меня поразило то, как легко я выплеснула свою ярость. Обычно я не отвечала. Рози это знала.

Она выглядела удивлённой. Её глаза слегка округлились, но затем рот скривился в улыбке.

— Это не твое дело, — ответила она. Рози смотрела, как Марин уходит по траве. Мне не понравилось задумчивое выражение на лице моей приёмной сестры. От этого я стала нервничать.

— Она грациозна, да? — спросила она. Рози хотела вывести меня из себя.

Я не позволю ей этого.

— Что бы сказала Лесли о твоём… новом друге?

Рози ухмыльнулась, наслаждаясь моим дискомфортом.

Я ненавижу, когда она произносит имя матери. Терпеть не могу, что у неё вообще есть право произносить его.

Я продолжала молчать. Не хотела противостоять ей. Не хотела давать поводов для атаки. Хотя, зная Рози, я понимала, что ей поводы ей и не нужны.

Она наклонилась поближе, а я отстранилась назад.

— Что бы сказал Брэдли?

— Не говори о нём! — вспылила я. Не могла справиться с собой. Разговор о Брэдли выходил за все рамки. Она это знала.

— О, он милашка, — ворковала Рози, глядя как мой молчаливый друг идёт по улице с сердитым лицом, запихнув руки в карманы.

Он поднял голову, заметив меня. Я всегда была на его радаре.

— Почему он смотрит на тебя? — раздражённо спросила Рози.

— Он мой друг, — ответила я. Рози гостила у нас всего неделю, и я старалась быть милой с ней. Быть её сестрой.

Рози фыркнула.

— С чего бы ему быть твоим другом?

Она побрела к нему, покачивая ещё не до конца развитыми бёдрами. Я тут же последовала за ней. Рози была хорошенькой. Брэдли заметит это, и тоже полюбит её. Как мама.

— Эй, красавчик. Меня зовут Рози Гилберт, — представилась она. Я нахмурилась. Это не её фамилия. Это моя фамилия.

Брэдли не посмотрел на неё. Он смотрел на меня. В его зелёных глазах мелькало множество вопросов.

— Её зовут Рози Аллен, — поправила я.

Брэдли приподнял бровь, и, наконец, обратил внимание на мою приёмную сестру. Она покраснела.

— Ну, сейчас я живу с Гилбертами, они сказали, что я могу использовать их фамилию…

— Мне это не интересно, — перебил её Брэдли. От удивления я прикрыла рот рукой. Рози отшатнулась назад, словно он ударил её. — Ты лгунья. Мне достаточно знать об этом, — продолжил он прежде, чем повернулся ко мне.

— Не надо мне грубить, — зашипела Рози.

— Пока ты будешь милой с Норой, у нас с тобой проблем не возникнет, — уведомил её строгим голосом Брэдли.

— Увидимся позже, — обратился он ко мне. Я кивнула.

Затем парень ушёл. Рози повернулась ко мне. Ее лицо пылало от гнева.

— Он тоже меня полюбит. Обещаю, — заявила она. Как бы мне хотелось улыбнуться. От её заблуждений мне хотелось танцевать.

— Я никогда не понимала ваших отношений. Ты говоришь, что парень твой друг, но по ночам он приходит в твою комнату…

— Откуда ты знаешь об этом?

— Как её зовут? — спросила Рози, игнорируя мой вопрос и кивая головой в сторону Марин.

Я не хотела говорить ей. Не хотела отдавать Рози то, что принадлежало мне. Но сама же понимала, что всё ей отдам.

— Марин Дигби, — неохотно ответила я.

— Марин. Марин Дигби. Хорошенькое имя для хорошенькой девушки, не находишь? — издевалась Рози. В её голубых глазах поблескивали дьявольские огоньки.

Я не ответила ей. Отказывалась клевать на наживку.

— Мы обе знаем, что он не позволит Марин находиться рядом с тобой. Он хочет полностью обладать тобой, — продолжала Рози. Её ликующая улыбка скрывала в себе жестокость и торжество.

— Это не так, — запротестовала я, зная, что мои аргументы бесполезны. Она верила в то, во что хотела верить. Как и все другие.

Рози играла с кольцом на пальце, и я наблюдала за этим. На это было смотреть проще, чем на неё.

— Ты никогда не знаешь, когда пора бежать, Нора. В этом твоя проблема.

Её слова напугали меня.

Рози приподнялась на цыпочках.

— Только не отдавайся ему своим грустным, больным сердечком так легко. Всё может закончиться очень плохо.

Она угрожала мне? Об этом я не могла точно сказать.

С Рози трудно знать что-то наверняка.

Она ушла, прежде чем я успела спросить.

ГЛАВА 13

День 6

Настоящее

И будучи молодой и погружённой в безумие

Я злюсь.

Впадаю в отчаяние.

Рассыпаюсь на части.

Снова собираюсь воедино.

Побеждена.

Я сильная.

Я кругами хожу по своей темнице. Моё настроение меняется несколько раз в минуту. Эмоции бушуют и выходят из-под контроля.

В галлюцинациях я вижу вещи, которых быть не может. Слышу разговоры, которых никогда не было. Воспоминания, которые являются неправдой, и предназначение которых — пытать меня.

Мой разум становится моим злейшим врагом.

Он куда злее, чем всё ещё неизвестный похититель, который продолжает дразнить меня словами, которые я должна помнить.

Связать тебя.

Отвергать тебя.

Закованную в цепи…

Вода давно закончилась. От запаха и невыносимой жары в крошечной тёмной комнате, я слабею и заболеваю. Я пытаюсь контролировать жажду, но иногда ничего не получается, и всё, что я могу делать — просто лежать на полу и содрогаться от кислоты в своём желудке.

Я нахожусь в постоянной, ослепляющей боли. Между приступами голода и тошноты, я едва могу стоять на ногах.

Но затем я думаю о том, кто мог поместить меня сюда, и злость придаёт мне сил, на которые я и не рассчитывала. Я стучу кулаками по стеклу на окне, стараясь разбить его. Стучу, пока руки не покрываются кровоточащими ранами. Но стекло не поддается. На нем не появляется ни единой трещины.

Затем я снова впадаю в отчаяние. Преобладают мысли о смерти, и я обдумываю сотни способов, как покончить с собой. В эти мрачные моменты только это кажется единственным выходом.

Я надкусываю кожу на запястьях, пытаясь вскрыть себе вену. Кровь попадает на губы и язык. Но добраться до вены мне не удаётся. Я прекращаю попытки, когда рот наполняется металлическим привкусом. Сплёвываю и решаю попытаться снова, но от вида стекающей по рукам крови, начинаю паниковать.

Отрываю лоскуты ткани от футболки и перевязываю запястья, стараясь затянуть как можно сильней. Громко ругаю себя за собственную глупость. Когда депрессия немного утихает, я нахожу кое-что получше.

Намерение отомстить.

Я собираюсь найти того, кто заключил меня сюда. Того, кто запер.

— Может быть, твоя мать была права, пряча тебя ото всех.

Меня снова тошнит.

Слова Брэдли не выходят из головы.

— Я всегда буду защищать тебя. Несколько лет назад я пообещал тебе, что буду приглядывать за тобой. Так я и стану делать. Не смотря ни на что. Даже если за это ты меня возненавидишь.

Почему я вспоминаю об этом? Почему не могу перестать думать о злых зелёных глазах Брэдли?

Пустые, ничего не выражающие. Словно ничего не видящие…

— Прекрати! — рычу я. Мозг работает на убой. Ничто не имеет смысла. Реальность и фантазия перемешиваются со скоростью товарного поезда.

— Прекрати, Нора! Ты не понимаешь!

— Думай, Нора. Думай о той ночи. Что произошло? — бормочу я, пытаясь сфокусироваться. Я сжимаю пальцами запястье и останавливаю приток крови. Это дурацкая затея. Я не должна снова опускаться до этого.

Я должна думать.

Я должна вспомнить!

Я вижу деревья вдоль тротуара. Я тороплюсь. Шаги быстрые, я почти бегу. Я не могла сказать Марин, что иду. Она не ждёт меня. Мне хотелось показать ей мою новую татуировку, такую же, как у неё на руке.

Я надеялась, что ей понравится.

Раньше она сказала мне, что я хорошо выгляжу. Я всё ещё слышу её смех, когда девушка убирает волосы с моего лица.

Мне нравится, когда она прикасается ко мне.

Она специально это делает. В ласках Марин Дигби нет ничего случайного и непреднамеренного.

Никогда не думала, что смогу полюбить кого-то, но знала, что была наивной дурой.

Мама бы ужаснулась. Возмутилась. Она сочла бы еще одним проявлением моей грешной души моё нежное отношение к милой девушке, которая сочинила музыку к моей песне. Я практически чувствовала поцелуй трости преподобного Миллера на своей спине.

Мне следует бояться. Всю прошлую жизнь я провела в страхе. Униженная. Отвергнутая.

Но с Марин жизнь могла бы стать более…

И всё. Ничего больше не могу вспомнить. Ищет ли меня Марин?

Нет.

Такой ответ даёт моё подсознание.

Глубоко внутри я чувствую, что это правда.

Марин не ищет меня. Она рада моему исчезновению.

Но почему?

Я была так рада встрече с ней. Так была в ней уверена. В нас.

Что произошло?

Зелёные глаза Брэдли.

Распахнутый от страха рот Марин.

Кожа..

Губы, сжатые вместе.

Вздохи удовольствия, когда руки переплетаются вместе.

Сердцебиение ускоряется, холодный пот струится по горячей плоти.

Неодобрительное лицо матери.

Ненавидящий смех Рози, который заполняет каждую частичку моего измученного тела.

Ты не заслуживаешь никого из них, Нора. Ты всегда будешь одна.

Я закрываю лицо руками и пытаюсь успокоить свои разбушевавшиеся мысли. Они прыгают с места на место.

Хорошо. Я собиралась встретиться с Марин. Я планировала рассказать ей… что?

— Я люблю тебя! — снова и снова в рыданиях кричу я. Слёзы текут по щекам и капают на рубашку.

Я покручиваю кольцо Рози на большом пальце.

Я никогда не получаю того, чего хочу.

Никогда!

Я срываю кольцо с пальца и отшвыриваю его изо всех сил.

Оно отскакивает от руки Марин и падает на землю. Оно катится, пока не исчезает под кучей вещей, оставленных на полу.

Голова раскалывается. Со стоном я падаю на колени, покачиваюсь взад и вперёд, потираю виски.

Так много боли. Так много страданий.

Внутри и снаружи.

Я должна выбираться!

Знакомое кольцо возвращает меня в настоящее. Я не могу позволить себе забыть такую важную вещь.

Найти путь к побегу.

Узнать человека, ответственного за моё заключение.

Это самое важное. А не всякие призраки и иллюзии.

Бип. Бип. Бип.

Звук становится всё громче и громче. Но я не вижу ничего, что может его издавать. У меня нет мобильного. Я не ношу часы. Другие источники шума я распознать не могу.

Бип. Бип. Бип.

Звук давит на барабанные перепонки. Мне хочется закричать, но во рту слишком сухо.

Воспоминания приходят и уносятся прочь, слишком быстро, чтобы ухватиться за них.

— Пап, можно я помогу тебе протирать кожу? — спросила я, поднимая ткань.

Улыбка отца в этот раз показалась мне более отстранённой, чем обычно. Не уверена, что он вообще слышал мой вопрос. Отец был тихим. Очень тихим.

Не думаю, что ему хотелось брать меня с собой на работу. Но я умоляла его взять меня с собой, и он, наконец-то, сдался.

Рози тоже хотела пойти, но папа сказал, что не в этот раз. Для меня это была маленькая победа. Она разозлилась, когда он ушёл. Я чувствовала её ярость, пока мы шли к машине.

Это доставляло мне огромное удовольствие.

Папа не ответил, поэтому я начала протирать кожу. Мне нравилось бывать у него на работе. Это единственное место, где я хоть чуть-чуть ощущала покой. Я могла убрать волосы назад, и ощутить кожей лица ветер.

Папа никогда не смотрел на меня, как мама.

На самом деле, он вообще никогда не смотрел на меня.

Но быть рядом с ним невидимкой не причиняло столько боли.

— Ты чувствуешь это? — спросила я чуть позже. Папа работал в тишине, и я занялась уборкой.

Он не ответил.

Я продолжила раскладывать инструменты в аккуратные линии.

— Как тебе, пап? Нормально смотрится? — спросила я, испытывая гордость. Надеялась, он оценит то, что я потратила время на уборку его рабочего места.

Папа нахмурился, на его лице появилось раздражение.

— Нора, не разговаривай со мной, когда я работаю. — выдохнул он, — Я знал, это плохая идея, брать тебя с собой, когда мне нужно так много сделать.

Его гнев задевает меня. Такой поворот событий для меня неожиданность. Я сглотнула слёзы и разочарование, села в угол, ни к чему больше не прикасаясь. Я ждала…

Затем я увидела их. Голубые глаза.

Она находилась там, даже когда её там не было. Я вгляделась в темноту. Она всегда видит моё поражение.

Я чувствовала её садистское ликование.

Или оно моё?

Затем я почувствовала запах.

В этот раз сильнее.

Дым.

Я снова слышу стук.

Стук по стене.

— Я знаю, что ты там, — шепчу я. Это всё, что я могу делать.

Тук. Тук. Тук.

Бип. Бип. Бип.

— Кто ты?

Тук.

— Ты можешь помочь мне?

Тишина.

Ничего.

Я подхожу к стене и прижимаюсь к ней. Прислушиваюсь. Жду.

Тук. Тук.

И начинаю истерично смеяться. Не могу остановиться. Смех звучит надломленным и прерывающимся. Он хриплый, теряется во всепоглощающем жаре и мрачной темноте.

— Я знаю, что не одна, — утверждаю я, хотя это ложь.

Я привыкла дрейфовать в одиночестве.

Но я надеюсь.

Боже мой, я надеюсь.

Прислонившись плечом к стене, я прижимаю своё всё ещё забинтованное запястье к груди. Оно болит, но я не решаюсь взглянуть на кожу под перевязкой.

Затем я вижу то, чего не замечала до этого. В стене есть щёлочка, примерно в два дюйма. Через неё едва пробивается свет, и я знаю, что это свет из другой комнаты.

Оттуда-то и исходит шум.

Я опускаюсь на корточки и смотрю в отверстие.

Поначалу всё размытое и не ясное. Но я могу сказать, что комната, рядом с моей, ярко освещена.

Это стол посередине комнаты? И какие-то предметы стоят вдоль стены. Я не могу понять, что это, но одни больше, чем другие.

Я прищуриваюсь. Оттягиваю уголок глаза в сторону, чтобы улучшить зрение. Пытаюсь увидеть столько, сколько возможно, через эту небольшую щёлочку.

Затем я вижу то, от чего замираю. От чего сердце бешено бьётся в груди.

На полу, всего в пяти шагах от моей стены, кто-то лежит. По высоте и фигуре, я могу сказать, что это человек. Тело лежит прямо. Идеально прямо. Мне удаётся разглядеть некоторые детали, хоть видно немного.

От увиденного я отшатываюсь назад. И застываю на месте.

— О, Боже, — говорю я. — О, Боже!

Я не хочу снова смотреть в эту щель. Но не могу совладать с собой. Я должна убедиться. Я должна знать.

Я прижимаюсь лицом к стене.

Слёзы текут по щекам.

Они оставляют тонкие линии на грязном лице.

Они катятся и катятся.

Потому что теперь я знаю, что в этом аду не одна.

У меня есть компания…

ГЛАВА 14

Прошлое

или

Настоящее

Где-то посередине

Дым заполняет мои ноздри. Я смотрю, как всё горит.

Как всё сгорает дотла.

Тлеющий пепел поднимается в воздух, и мои глаза наполняются слезами.

Я прикусываю кулак, чтобы не заплакать.

Слезами делу не поможешь. Какой смысл от них.

Жизнь подходит к концу.

— Ты знаешь, что не заслуживаешь никого из них.

Я не оборачиваюсь на звук голоса. Нет необходимости. Я вижу её лицо, даже не глядя. Прекрасное. Злое. Ненавидящее.

Лицо, которое я могла бы полюбить, но моё холодное, израненное сердце не способно на это. Она не позволила мне. И я не захотела.

Она всегда напоминает мне о том, что я не способна привязываться.

— Знаю, — отвечаю я, соглашаясь с её утверждением, потому что это правда.

Рози подходит и встаёт позади меня. Мы обе смотрим в никуда. Дым. Огонь. Пепел.

Всё горит.

— Ты любишь изображать из себя жертву. У тебя хорошо получается. Но я знаю больше. Ты не та, кем притворяешься, — усмехается Рози.

Как я хочу, чтобы она ушла. Почему Рози вообще здесь? Её здесь быть не должно.

Но я хорошо знаю, что Рози появляется всегда, когда я не хочу её видеть. Ей нравится быть свидетельницей моих поражений. Она радуется им.

— Я никого не изображаю, — возражаю я.

Рози смеется, и я ненавижу этот чистый смех. Он срывается с кончика её языка и задерживается у меня в ушах.

— Ты не помнишь тот день, когда я застала тебя в моей комнате? Я знала, что ты делаешь. Я видела тебя насквозь тогда, вижу и сейчас.

Я хмурюсь, не понимая, о чём она говорит.

— Кольцо, — обобщает Рози, глядя на мою руку.

Я прокручиваю тонкий, серебряный ободок вокруг большого пальца. Крошечные, выгравированные символы сверкают в мерцающем свете.

— Как я получила его? — спрашиваю я, зная, что она выводит меня из себя. Также, как и в детстве. Рози смотрит так, словно я украла его. Она заставляет меня так думать, хотя я знаю, что это не правда. У Рози талант искажать реальность, чтобы та соответствовала её правде.

Она беспощадна в своей погоне за обманом.

— Ты не помнишь? — тянет она, и я качаю головой. Я ненавижу её игры. Она в них слишком хороша.

— Я всего лишь хотела нравиться тебе, — сказала я ей, надеясь, что та поверит. Даже ненавидя Рози, я помню, как сильно мне хотелось быть её сестрой. Недолго, но она была важна для меня. Пока её жестокость не сделала всё невозможным.

Рози фыркает, всё ещё глядя на кольцо на моём пальце.

— Нет. Ты хотела быть мной. Затем ты захотела избавиться от меня. Ты завидовала. Ты ненавидела мою красоту и то, что Лэсли любит меня. Ты никогда не понимала, что сама являешься причиной того, что любовь избегает тебя. И дело не в твоём отвратительном лице. Дело в тебе самой.

Искры вздымаются в воздух, ветер подхватывает их и раздувает, делая ещё больше. Распространяя разрушение все сильнее и сильнее.

— Ты ничего обо мне не знаешь, Рози. Совсем ничего.

Девушка рядом со мной вдалбливает свои обидные слова в мой мозг. Они поселяют в нём тёмные страхи. Рози знает об этом. Знает, как заставить меня поверить абсолютно во всё, что она говорит.

— Спроси свою мать, — бессердечно произносит она.

— Я не могу, — отвечаю я.

— Спроси отца, — продолжала она с жестокой улыбкой.

У меня текут слёзы. Её злость не знает никаких границ.

— Не могу! — кричу я.

Рози наклоняется ко мне, её дыхание касается моей кожи. Я отшатываюсь назад.

— Спроси Брэдли. Спроси Марин. Спроси их всех! — кричит она, и я затыкаю уши, желая, чтобы девушка ушла. Но она никогда не устаёт от пыток.

Я качаю головой.

— Почему тебе это нравится? Почему ты просто не можешь быть доброй ко мне? — умоляю я. Я просто хочу, чтобы она оставила меня в покое.

Рози прищуривает глаза, её лицо больше не кажется прекрасным. Она становится самым уродливым человеком, которого я когда-либо видела.

— У тебя уже есть все ответы, Нора. Разве нет?

Я молчу.

Рози поворачивает своё красное от ярости лицо.

— Разве нет? — кричит она, пока горит огонь, и мир вокруг меня трескается.

Невидимая.

Незаметная.

Обманутая всеми.

Никто не будет скучать.

Маленькая девочка пропала…

Продолжение следует…