Иметь и не потерять

Глава 1

Старую деревню на отшибе, с редкими ночными огнями, укутала шальная пурга. Люди давно спали, и даже звери, предчувствуя непогоду заранее, попрятались в непролазных тальниках или прорыли себе длинные ходы в мягких сугробах…

Дарья лежала на печи и дремала. В последние дни стала заметно причинать корова, и она боялась прокараулить отел.

Хлесткий и порывистый ветер бросал снегом в окна, обшаривал избу снаружи, шевелил на чердаке березовые веники, бился в трубе, и неплотно закрытая вьюшка дробно постукивала. Помимо беспокойств о корове еще одна думка тревожила Дарью. Дней десять назад она получила письмо от младшего сына Володьки, в котором тот сообщал, что демобилизовался, и ей почему-то казалось, что Володька явится именно ночью и именно вот в такую шальную погоду, и все дремотные думы у Дарьи были опять-таки о сыновьях. Они, ее радость и боль, жили не так, как ей хотелось бы. Старший из них, Иван, меньше других волновал Дарью, хотя и в его жизни было не все гладко. Живет он рядом, через забор, в большом добротном доме, оторвавшись от родного гнезда еще в ту пору, когда средний – Дмитрий, или, как все его зовут в деревне, Митька, хозяйствовал не в городе, а дома. И была надежда, что или он, или поскребыш Володька осядет на отцовском поместье, обновит его и пустит новые ростки в родной деревне, и долго еще будет стоять и жить род Тулуповых, извечных потомственных крестьян. Но Митька огорчил мать и обидел, наверное, на всю жизнь. Немногим больше двух лет после армии пожил он в деревне, поплотничал, погулял и, женившись, сразу же укатил в город – служил Митька в Москве, вот и потянуло его в шумную жизнь. Вначале вроде бы хотел он подзаработать на стройке, людей поглядеть и себя показать, да вернуться, но Дарья-то чувствовала, что это навсегда. Первое время она еще рассчитывала на Машу, невестку: видела Дарья, что та едет в город без особого желания, с неохотой, и думала, что рано или поздно, по русской пословице – ночная кукушка денную перекукует – уломает Митьку, повернет его опять на крестьянство. Но Митька и тут больно ударил мать: не пожилось ему, непутевому, с Машей – бросил ее с дитем малым, нашел городскую. А уж какая городская поедет в деревню! Новая сноха и в гости-то всего раза три приезжала. Да и то, надо сказать, не понравилась она Дарье. Уж больно привередливая: то ей не по вкусу, другое не по нраву. Потому, может, и Дарью не больно тянет к ним, хотя поесть, попить у Митьки чего только нет. Крепко осел он в городе, зажил. И это бы хорошо, что зажил, если бы все честно, по-людски было, а то ведь тайно все заработано, хоть и своим трудом. А началось с того, что Митька, устроившись работать на мебельную фабрику, стал дома дефицитную мебель делать и каким-то образом, сбывать. Не зря, видно, с малых лет бегал к деду Храмцову, первоклассному столяру, поднаторел у него. И, хотя разговоры идут о какой-то перестройке, душа у Дарьи болит за непутевого – вдруг милиция прихватит за нарушение законов, что тогда – тюрьма? Вот и рассудительный Иван, узнав про Митькины выкрутасы, сказал ему: «С таким разворотом, брат, окно с решеткой будет обеспечено. Тебе беда, и нам позор на всю деревню до конца дней». Но Митька только ухмыльнулся в ответ, и разошлись их души, как лодочка с берегом. А материнскому сердцу все боль, переживание. Одно утешает – сам Иван не погнался за длинным рублем, остался в деревне, и пусть нет у него того достатка, что у Митьки, но на ногах он стоит крепко, хотя жизнь и его пожевала. Вначале, пока он служил, невесту увели. Дарья тогда шибко переживала: запил Иван по возвращению, забуянил. Но, видать, характер у него крепкий, отцовский – остепенился, с год походил хмурее хмурого, потом нашел себе зазнобу, зажил как все люди. Дети пошли, радоваться бы да радоваться, но жизнь по-своему повернула. Сделали его жене операцию, а она, по крепкому своему здоровью, подняла ведерный чугун с кормом для свиней, шов и разошелся, пока то-се, и не спасли ее врачи. Опять Иван горевал, пил. Но на руках дети малые, обихаживать их надо, растить да и дальше жить. Снова он женился, взял молодайку – Нюру Брагину из Еремеевки – центральной усадьбы совхоза. Хороша собой, и хозяйка добрая, детей Ивановых не обижает, а только вот есть у нее одна нехорошая струнка: завистливая больно, любит, чтобы в доме было лучше, чем у других, в богатство тянется. Митька для нее прямо свет в окне, жизненный пример, Дарья не раз думала думку, что судьба неправильно распорядилась: надо бы Ивана с Машей свести, а Митьку с Нюрой. Но что случилось – то случилось. Да и знала Дарья, что на душе у Ивана другая: та – первая, Дуся Храмцова. Материнское сердце не обманешь. В свое время не устояла Дуся перед соблазном, погналась за достатком, за сладкой жизнью, да так и сломалась, очерствела, другим человеком стала. А жаль, муж у нее на машине разбился, как раз вскорости после того, как Иван схоронил жену. Могли бы и сойтись, да не захотел Иван почему-то, но любить – любит. Непонятно только, за что. А может, и не любит, может, только боль та и осталась, обида…

Теперь вот новая тревога закралась Дарье в душу. Опасается она, что Володька, ее надежда и опора, не усидит в деревне, потянется в город. Он тоже по службе нюхнул городской жизни, устоит ли? И материнским чутьем Дарья почти утвердилась, что не удержать его рядом, оставит он ее одну-одинешеньку, и тешиться ей радостью только в редкие его наезды. Да и то сказать, удерживать молодежь в деревне нечем, и без того небольшая, она едва ли не наполовину обезлюдела – разъехался народ кто куда. Кто на центральную усадьбу перебрался, где и работу найти легче и веселее. А кто и на городскую жизнь прельстился, хотя, по твердому убеждению Дарьи, человеку, рожденному и выросшему в деревне, прижиться в городе трудно, а иногда и невозможно, даже погибельно – слишком много соблазнов наваливается на него в короткое время, и не каждый может устоять против них и не сломаться.

Только природа и радует еще людей. Лес и степь вокруг, озеро, тайга не очень далеко. Охотникам да рыбакам раздолье. Дарья не раз ловила себя на мысли, что Иван только потому и не тронулся с места, что любит охоту и рыбалку. Митька тоже не прочь полазить по лесам, но его больше добыча интересует, чем душевное удовольствие. А вот Володька совсем не охотился и не рыбачил – жалеет он живность. Так что и с этой стороны нет у Дарьи никакой надежды. Значит, опять быть ей одной, опять коротать долгие зимние ночи, думать и переживать. Жалко-жалко стало Дарье самое себя, даже сердце защемило, хозяин вспомнился.

Всего-то семнадцать лет пожила Дарья с мужем. Отсчет она вела с того времени, когда Степан Васильевич вернулся со службы тяжело раненный. А служил он в армии пограничником, где-то в Таджикистане, и в одном из боев с нарушителями границы получил в грудь две пули. Врачи его едва спасли.

Билась Дарья после прихода мужа, как запаленная лошадь, делая всю работу по дому и в совхозе вкалывая наравне со всеми. Лишь потом, когда более-менее окреп хозяин и дети появились, легче ей стало и светлее. Степан все ее заботы перевалил на свои плечи, и покалеченный его организм не выдержал…

То ли сквозь шум ветра Дарье послышалось мычание коровы в пристройке, то ли просто почувствовалось неладное, но она быстро села, зашарила ногой, ища приступок. Широкие самокатные ее валенки стояли у порога. Дарья сунула в них босые ноги, надела телогрейку и, повязав голову шалью, вышла в сени. В узкую щель между косяком и дверью набросало немного снегу, и Дарья едва не упала, скользнув по нему подошвами. Она нашарила петлю запора и дернула на себя дверь. Лицо ей обдало колючим снегом. Дарья зажмурилась и сбежала с крыльца. По двору крутились снежные всплески, заслоняя пристройку. Она нашла вилы, прислоненные к стенке коровника, и быстро отпихнула в сторону сено, положенное у дверей для утепления. Знакомый запах навоза защекотал в носу. Дарья открыла коровник, и на нее пахнуло застоялым теплом. Она щелкнула выключателем и, щурясь, оглядела закуток. Корова лежала смирно, а рядом с ней мокрый, округлый притулился теленок. «Слава богу, опросталась, – обрадовалась Дарья. – Теперь Ивана надо позвать, чтобы занес теленка в теплую избушку, а то, чего доброго, еще и придавит его корова или под вымя подпустит…» Дарья набрала мягкого сена из яслей и принялась обтирать им бычка.

Ветер завивал с крыши, бросая в коровник искрящиеся снежинки, стелил у порога белый нанос, опахивал холодком лицо Дарьи…

Прикрыв плотно коровник, Дарья вышла за ограду. Высокий и большой дом Ивана стоял несколько в стороне, заслонившись от улицы широким кольцом палисадника. Окна были закрыты ставнями. Дарья открыла калитку. Широкое крыльцо в четыре ступеньки, запертые двери. Она постучала в них несильно, подождала, послушала, но шагов в прихожей не уловила и, коря себя в душе за то, что беспокоит сына в такую глубокую ночь, забарабанила в двери ногой. Где-то зажегся свет, послышался кашель Ивана. Широко распахнулась веранда, и мелкие снежинки искрящейся пылью сыпанулись на крашеные доски пола.

– Ты чего, мам?! – спросил Иван с тревогой.

– Да не пугайся ты. – Дарья обмахнула лицо концом шали. – Корова отелилась, надо теленка в избушку внести.

– А-а-а. – Иван как-то сник, расслабился. – А я уж подумал, случилось чего. Заходи, я сейчас оденусь.

– Да нет, я побегу, а то все открыто…

Теленок лежал все в той же позе и даже не шевельнулся и не колыхнул ушами, когда Дарья потянулась к нему рукой. «Не видит, что ли? – подумала она и повернула мокрую еще морду теленка к себе. Глаза у него были обычные, темные, глубокие, без каких-либо изъянов, но, приблизив пальцы почти к самым влажным их яблокам, Дарья поняла, что теленок слепой. – Вот напасть-то! – закручинилась она, быстро прикидывая сколько хлопот упадет на нее из-за этого. – Догляд и догляд будет нужен…»

– Ворожишь что ли? – спросил Иван, войдя неслышно.

Она обернулась.

– Слепой он, Ваня.

– Слепой? – Иван быстро подошел к теленку, пальцами раздвинул ему веки. – Бельма нет, пленки никакой не заметно, а точно, не видит.

– Бог с ним. – Дарья махнула рукой. – Какой теперь есть, неси в избушку.

– Ты мне на грудь сенца кинь, чтобы телогрейку не испачкать. – Он взял теленка под шею и задние ноги и легко понес. Тот было дернулся раз-другой, но, инстинктивно поняв, что ему не вырваться, тут же затих.

Дарья с легкой охапкой сена спешила впереди, раскрывала двери, зажигала свет. В избушке, на шестке, сидели куры, щурились подслеповато на яркий свет лампочки под крышей. От небольшой печки в углу, слегка протопленной с вечера, шло мягкое тепло.

Дарья бросила сено на дощатый пол подальше от куриного насеста, и Иван опустил на него теленка.

– Копыта ему надо подрезать, а то скользить начнет, как подниматься станет, ушибется. – Он вынул из кармана складной нож, быстро и ловко срезал желтовато-белые бугорки на нижней стороне копыт. – Теперь и стоять будет, прыгать. Недельки две поживет здесь – и в коровник переведем.

– Видно будет. – Дарья еще раз внимательно оглядела избушку и повернулась к дверям. – Пошли теперь в дом, посидим, поговорим.

– Так я, мать, у тебя почти каждый день бываю – все уж обговорено.

– Все одно подушевничать охота. А то скука скукой.

Ивану стало жаль мать, коротающую дни и ночи в одиночестве, и он двинулся за ней к дому.

Снег все сыпался и сыпался с завихрениями, хлестко бросал в лицо холодные россыпи снежинок, кружился по ограде в диких разворотах. Даже крыльцо обметало легким сугробом за то короткое время, пока они возились с теленком.

Теплом и чуткой тишиной встретила их просторная кухня, освещенная лампочкой под абажуром. Дарья стала раздеваться, а Иван присел на скамейку, у двери.

Мало что изменилось в доме за долгие годы. В нем Иван вырос, учился, жил некоторое время после армии. И первый год, женившись, и, когда бы ни приходил в родной дом, его постоянно охватывала какая-то тонкая грусть, высвечивая в памяти прошлое и обдавая легким теплом душу. И, чтобы погасить этот провальный наплыв воспоминаний, Иван не то спросил, не то еще раз утвердился в давно обговоренном:

– Володька будет со дня на день?

Дарья кинула валенки на припечек, обернулась с легкой улыбкой.

– Сама вот жду не дождусь и тревожно что-то, Ваня, на сердце. Кабы печали какой не накликать.

– Ну что ты, мать, зря душу рвешь. Какая беда? Какая тревога?

– Может, и зря. Все думки о том, что придет и уйдет, я и нарадоваться как следует не успею. – Дарья не смогла сдержать дрожи в голосе.

– Это почему же? – Иван насторожился.

– А что ему в деревне делать? В навозе ковыряться да водку пить. – Как-то ожесточилась Дарья. – Он, может, еще и учиться пойдет. Все же полную школу окончил, не то что вы с Митькой – недоучки.

Иван не обиделся.

– Ну, если учиться захочет, то пусть, а что касается работы, так тут проблем нет – он же шоферил в армии, а шоферы везде нужны.

Дарья налила воды в умывальник и стала мыть руки.

– Ладно, Ваня, – успокоилась она. – Чего нам за него дела решать, придет время – сам определится.

Иван поглядел в окошко – на улице было еще так темно, что стекла казались заклеенными снаружи плотной черной тканью.

– Ну, уж если Володька побежит из деревни, ко мне переберешься, – в душе у него как бы прозвучал отголосок на жалобу матери о скучном одиночестве.

Дарье его заявление что бальзам на душу.

– Спасибо, сынок, спасибо, но не будем гадать раньше времени. Поживем – увидим. Давай вот чайку согрею, почаевничаем.

– Не надо, не ко времени. Тебе вот, может, еще чего сделать? Воды натаскать или кормов скотине?

– Скажешь ты, Ваня, что ж я, по-твоему, не в состоянии воды принести или сена корове подкинуть? Силы у меня еще хватит на это.

Иван поднялся, одной рукой обнял мать за плечи.

– Да ты у нас еще крепенькая.

Дарья почувствовала, как напряглись мышцы тяжелой сыновьей руки, и затихла. Ей была приятна его грубоватая мужская ласка.

– Ну тогда я пойду, мам, подремлю еще пару часиков да на работу.

– Иди, иди, сынок. Прости, что я тебя разбудила, не дала понежиться…

Когда Иван ушел, Дарья, решив больше не спать, стала прибираться в избе. Все равно до утра оставалось немного. Она навела порядок в кутке, протерла пол и решила затопить большую печку. Лучины, приготовленные с вечера, вспыхнули, как порох, и на нижних поленьях, уложенных на поду, сразу закрутилась в трубочки береста, слегка потрескивая, и пламя охватило дрова, реденький дымок потянулся к дымоходу.

Дарья поглядела, как разгорается печка, и сунулась под лавку за ведром, чтобы набрать в подполе картошки. В этот момент и раздался стук в наружные двери. Дарья прислушалась – не показалось ли, но стук повторился. «Иван, что ли, вернулся? Так он знает, как открываются снаружи сенцы». Сердце у нее екнуло и замерло. Дарья, не одеваясь, приоткрыла дверь в избу, помедлила, слушая. И вновь с улицы постучали, громче, настойчивее. Так не стучал никто из ее знакомых.

– Кто там? – спросила она, волнуясь.

– Открой, мама, – раздался негромкий голос, и у Дарьи чуть не подкосились ноги. Хотя и несколько иным был этот голос, но она бы узнала его из тысячи.

Дарья кинулась в сени, отбросила задвижку, и дверь распахнулась. Перед ней, весь белый, как снеговик, стоял Володька, совсем взрослый.

– Сынок! – Дарья едва не упала, хватаясь за обшлага его бушлата, и Володька подхватил ее под руки, робко вталкивая в тепло.

Дарья потянулась к его влажной щеке.

– Откуда ты в такую пору? – справляясь с волнением, спросила она, когда и Володька ткнулся холодными губами куда-то ей под ухо.

– Со станции, мам, со станции.

– И все пешком?

– На автобус опоздал, а попутных машин не было.

Дарья широко распахнула двери.

– Ну проходи, сынок, проходи. Радость-то какая! Даже сердце от нее зашлось!

Володька чуть-чуть задержался, оглядывая избу, и снял рюкзак.

– Ну, как вы тут?

– Да живем помаленьку. Все живы – здоровы. – Дарья начала помогать сыну раздеваться. – Как же ты шел в такую погибель? – сокрушалась она. – Мокрый весь насквозь. До утра бы подождал.

– Стал бы я ждать чего-то вблизи от дома. В армии и похуже бывало.

– Вот надоумился, – корила его Дарья, стягивая забитые снегом сапоги. – Ноги промочил, штаны сырые.

– Обсушусь. – Володька улыбался.

– Есть, поди, хочешь, а у меня ничего не сварено.

– Переживу. Мне бы сейчас на печку, отогреться.

– Надо же – продрог весь, – все сокрушалась Дарья, засовывая в печурки[1]сыновьи носки. – Скидывай с себя все и лезь наверх. Печка горячая, топится. – Между хлопотами она оглядывала сына, и радость заполняла и без того неспокойное ее сердце. Дарья еще там, на крыльце, отметила, что Володька здорово вырос. Уходил он в армию малого росточка, чуть-чуть повыше ее был, а сейчас она едва до плеча ему достает. Да и дробненький он был, худой – теперь плечи не охватить, грудь развернута и лицом пригож, вылитый мама родная, а на гимнастерке значков всяких – не счесть.

Володька тоже поглядывал на мать, и в его глазах, больших и серых, с голубизной, светилась спокойная, нежная радость.

– А ты, мам, постарела. – Он одним махом взлетел на приступок, ухватился сильными руками за ребро печной доски и перекинулся на лежанку.

Дарья вешала на шесток, у дымохода, его штаны, заглядывала в печь, и пламя бросало трепещущие блики на ее счастливое лицо.

– Постареешь, сынок, все одна да одна. А хлопот – полон рот.

– Как одна? А Иван, внуки?

– Так это все налетом, временно. Иван вот недавно был – помогал мне теленка занести в избушку. Корова час назад отелилась.

– А Митя что – не приезжает?

– Редко. Был как-то по осени один раз, и все.

– Чего так? – Володька откинул подстилку и лег голой спиной на прогретую печь.

– Богатеет все. Какой-то кооператив со своим начальником организовали и шпарят мебель на продажу. Где ж ему время найти для матери. – Дарья поглядывала, куда бы пристроить сырой бушлат сына, и решила набросить его прямо на припечик. – Засупонила его Галька, не вырвется. Там в доме, что у доброго купца, чего только нет: и мебель – не мебель, и ковры – не ковры, и хрусталь… – Дарья спохватилась, осудила себя в душе за то, что повернула разговор на прочное Митькино житье. Прельстить оно может Володьку, уманить в город, и чуточку схитрила: – Да не в богатстве счастье, сынок. Раньше Митя шутником был, веселым, а теперь все больше молчит да в окно смотрит, на замок затворился, и цвету нет – лицо какое-то серое.

– А у Ивана как дела?

– Пока все хорошо.

Володька помолчал.

– Про Машу что-нибудь слышно?

Дарья глубоко вздохнула.

– Она выходила замуж, вскорости как с Митей разошлась. Мужик, сказывали, добрый попался, да не повезло ей снова: зарезали его в пьяной драке. Заступаться он вроде бы полез за кого-то, его и пырнули ножом – умер в больнице. Маша теперь опять одна. – Дарья закончила наконец хлопотать над одеждой сына и присела на скамейку. – А я думала, что ты к Мите вначале заедешь, а уж потом сюда.

– Что бы это я к ним поехал, когда у меня мать родная есть, – совсем тихо ответил Володька.

– Ну спасибо, сынок. – У Дарьи пробилась слеза, и она утерла глаза сухой рукой. – Да ты вроде дремлешь? Ну спи, спи, отдыхай. – Изба освещалась тускло, и выглядела убого и сиротливо: старый, видавший виды стол в переднем углу, накрытый потертой клеенкой, вокруг него обшарпанные лавки. Над столом – икона – благословение матери в день давней свадьбы, слева – сундук, тоже материнский подарок, а над ним – вешалка для одежды. Но Дарья по-новому, без щемящей тоски, окинула взглядом эту привычную обстановку и прислушалась. Ей в какой-то миг показалось: а не привиделось ли все это? Она хотела встать, стряхнуть тревожное наваждение, но увидела на припечке сапоги, бушлат и успокоилась.

– К Ивану уж сейчас не пойду, утром сбегаю. Мите отобьем телеграмму, – проговорила она как бы для себя.

А метель все еще продолжала хлестать снегом в темные окна.

Митька приехал на другой день, к вечеру, как только в Камышинку протащили клин от центральной усадьбы. Он шумно влетел в избу, сграбастал мать, игриво поздоровался с Нюрой и Аксиньей, давней подругой матери, помогавшей готовиться к вечеринке, и кинулся в комнату. А Володька уже заслонил дверь.

– Так это же не он! – крикнул Митька, хватая брата за бока. – Это же не Вовка, мать! – Они сцепились в объятиях. – Ну здорово, браток! – Митька хотел приподнять брата, но тот не дался. – Я же говорю – не Вовка. Тот был ягненком. А этот – бугай! А Иван где? – спросил он у Нюры.

– На базе, коней убирает. Скоро придет.

Вошла Галина, в дорогой шубе, собольей шапке, важно подала руку – чуть ли не от порога, но Володька потянул ее к себе, обнял и чмокнул в щеку.

– Э, э, свою заимей, – скидывая дубленку, прогудел Митька, а Галина полыхнула румянцем. Лицо ее ожило и подобрело. – Давай гостинцы. – Митька поднял оставленную у порога большую сумку, с хрустом распахнул замок-молнию и стал выкладывать свертки прямо на лавку.

– Да куда ты! – попыталась остановить его Дарья. – Стол ведь есть.

– Разве это стол – мастодонт. Посмотрели бы, какие я столы делаю, – похвастался Митька, – любо-дорого.

– Вот и сработал бы такой для матери, – заметил Володька.

– Такой здесь не к месту, их только в шикарных местах ставят. – Митька протянул кружок колбасы Аксинье. – Это тебе, тетка Аксинья, персонально. За то, что матери постоянно помогаешь, душевно поддерживаешь. Здесь такой колбасы никогда не было и не будет. Ее и в городе без блата не достанешь.

Аксинья робко взяла колбасу.

– Спасибо, Митя. – Маленькое морщинистое лицо ее озарилось улыбкой. – У меня сегодня ладошка чесалась, к чему бы это, думаю, а оно вот что – гостинец объявился. Ну спасибо еще раз.

– Ладно, ладно. – Митька похлопал ее по плечу. – Как живете-то? Как дед Кузьма?

– Потихоньку, Митя. Наша жизнь теперь известная – к могилке готовимся. Это вам, молодым, веселье: живи – не тужи.

– Рано, тетка Аксинья, говорить про могилки, рано. – Митька все выкладывал свертки, и сумка оседала.

– Чего уж там. – Она махнула рукой. Жизнь обделила ее детьми – надорвалась она на работе по молодости лет – и, радуясь за других, в душе всегда жалела себя. – Сколь можно свет коптить пустоцветом.

Митька промолчал, отодвигая в сторону несколько кульков и свертков.

– Тут вот гостинцы племяшам, – показал он на них кивком головы. Но Нюра, стоявшая у печи, не тронулась с места. Она с жадным любопытством оглядывала подарки, которые Митька доставал и доставал из глубины объемистой сумки. Большие черные глаза ее влажно блестели. – А это нам с братком, за встречу. – Митька держал в руке бутылку коньяка. – Сгоношите-ка закусь. – Он повел взглядом в сторону женщин. – Да побыстрее.

Дарья делала свои дела у печи, успевая между тем все видеть и слышать.

– Так скоро людей собирать, ни к чему бы это. Ивана подождать надо.

– Людям хватит и Ивану тоже, в машине вон целый ящик стоит, а это нам, персонально, подарок знакомого армянина. – Митька двинул бутылку на стол. – И лимончики – вот они. – Желтые, как пуховые цыплята, лимоны покатились по столу. – Выпьем, как белые люди.

– Подождали бы, – слабо запротестовала Дарья, – а то опьянеете прежде времени.

– Скажешь, мать, ждать я кого-то буду. Мне, кроме тебя и Володьки, никого и не надо.

Нюра едва заметно шевельнула губами, но ничего не сказала.

– Тебе, может, и не надо, – немного осерчала Дарья, – а положено приглашать родных и знакомых по такому случаю.

Митька небрежно кинул опустевшую сумку под лавку.

– Родня почти вся здесь, а знакомых полная деревня, их всех не пригреешь. – Он с шумом отодвинул скамейку. – Садись, брат, поглядим друг на друга – три года не виделись. – Ты будешь? – Митька обернулся к Нюре.

Та пожала плечами, ничего не ответив.

– Ну как хочешь. – Митька стал распечатывать бутылку. – Давайте тару.

Дарья покачала головой, промолчав, а тетка Аксинья подала маленькие граненые стаканчики, предварительно оглядев их на свет.

Яркое, до рези в глазах, солнце полыхало за окнами, наполняя избу светом и теплом, и стаканчики на столе светились в этом свете, как хрустальные.

– Эх, разве ж из таких, граненых, пьют коньяк! – посетовал Митька. – Хрустальных бы рюмочек сюда, чтобы играл он на свету, как плавленое золото, да посмаковать!

– Взял бы да и привез этих самых рюмочек, – отозвалась Дарья.

– А по мне, – не сдержалась Аксинья, – так было бы чего пить, а то и из кружки можно.

– Не скажи, теть Аксинья. – Митька наполнил стаканчики. – Красота аппетит разжигает, а рюмок я привезу в другой раз. Давай, брат, за счастливое возвращение. – Он потянулся стаканчиком к Володьке.

– Уж куда счастливее, – снова не сдержалась Дарья, – всю ночь по снегу лез.

Митька задержал руку.

– Правда, что ль?

Володька кивнул.

– До меня бы вначале доехал, прокатились бы с шиком на моей «Волге».

Володька не ответил и одним глотком осушил свой стаканчик.

– Вы-то маленько дерните? – спохватился Митька, обращаясь к матери с Аксиньей.

– Да уж ладно, пейте, – отмахнулась Дарья. – У нас еще дел полным-полно. Какие потом из нас хозяйки будут.

– Ну, а вы чего? – Митька взглянул на Нюру с Галей, сидевших на лавке, у окна. Те и не притронулись к своим стаканчикам.

– Обождем, – ответила Нюра, – матери помогать надо.

– Ну помогайте, помогайте. – Митька жевал лимонный ломтик прямо с кожурой. – Кого хоть пригласили? – спросил он у матери.

Дарья стала загибать пальцы:

– Аксютка с Кузьмой, Паша Демин с Лизаветой, Андрей Кузин с Тасей и Юрик Рогов.

– Твой друг, что ли? – Митька вскинул вихрастую голову, обращаясь к Володьке, волнистый чуб его упал на лоб. – Я его давно не видел.

– Где ж ты увидишь, приезжаешь раз в год по обещанию и то на пару часов, – упрекнула Дарья сына.

– Точно, мать. – Митька кивнул. – Работаю все, коньячок да колбаса даром не даются.

– Нужен он тебе, этот коньячок. Водки бы попили и гусятины поели.

– Тоже правильно. – Митька веселел. – А молодые девчонки будут? – дурачился он.

Сердиться на Митьку было трудно, и Дарья решила не обострять разговор.

– Какие девчонки! – Она с улыбкой отмахнулась, сощурилась с хитринкой. – Володька их до армии за версту обходил, не то что ты – охальник, и в армии, думаю, не до девок было.

– Мы тут ему невесту приглядели, – вступила в разговор Нюра, – бобылем не останется.

– Вы приглядите. – Митька разлил остатки коньяка в стаканы. – Небось какую-нибудь доярку.

– Не хуже ваших городских, – отрезала Нюра, многозначительно взглянув на Галину.

Но та и бровью не повела – скандалить с женщинами она не любила, считая это ниже своего достоинства.

Солнце било прямо в двери веранды, опустившись над крышами деревни, и Митька даже зажмурился, замер на секунду. Знакомый до каждого столбика двор, много раз виденный во сне, всегда стоящий перед глазами в воспоминаниях, утопал в снегу. Обветшала вокруг него изгородь, обветшали и поникли дворовые постройки. Пустынно и неуютно. «Права мать, – оглядев двор, подумал Митька, – почаще бы надо приезжать сюда – поддерживать двор в мужском догляде. Ивану-то не до материных построек – своих хлопот не разгрести». – Он спустился с крыльца и едва не набрал свежего снега в сапоги.

– Эко погуляла пурга, – произнес Митька вслух, – наделала дел, люди придут на вечеринку – утонут. Придется расчищать ограду и подход к воротам.

За дровником, у конуры, топтался пес, подозрительно поглядывал на Митьку, вероятно, не узнавая его, хотя и помалкивал, не лаял. «Почти полгода не был, отвык лохматый», – дрогнуло что-то в душе у Митьки, и он позвал:

– Иди, иди ко мне, бродяга. – Пес, взвизгнув от собачьей радости, кинул ему на грудь широкие и сильные лапы. – Не узнал, дурачок, не узнал. – Митька гладил его по тяжелой голове, а у самого дух зашелся и горло сдавило. «Вот ведь, родное и есть родное. Даже пес сердцу в радость», – подумал он и осторожно опустил собаку на снег.

– Ну будет, ну хватит лизаться, – успокаивал он пса. – Гостинец потом получишь. Мне вон снег откидывать надо. – Митька распрямился, почувствовал вдруг некую легкость и спокойствие, будто незримый груз сбросил, и еще раз огляделся.

Свет и предвесеннее тепло заливали двор. Отчего снежный нанос у крыльца стал матовым и волглым. «Еще пяток дней – и поплывет все, – мелькнуло у Митьки, – ни пройти ни проехать, как всегда». Он нашел широкую лопату под навесом и с небывалым азартом накинулся на сугроб перед воротами.

Знакомая работа потянула на воспоминания. В такую же вот пору стоял Митька на городской окраине, укоряя и одновременно оправдывая себя за ночлег в чужом доме: появившаяся нежданно-негаданно зазноба оказалась не чета жене Маше – ласковая да заботливая – и приголубит горячо, и накормит спозаранку закусками да горячими блюдами… Тогда Маша, узнав про его связь с другой женщиной, ушла из дома, и если бы не было рядом Галины, Митька бы покаялся, помирился с женой, но вышло по-другому. В какой-то момент он перестарался, передержал характер, и упустил время. Нередко потом вспоминал Митька свою короткую жизнь с Машей и сына, еще крохотного, в пеленках…

Он не заметил, как сзади подошел Иван, остановился в трех шагах от него и некоторое время глядел, как Митька с воодушевлением лопатит снег.

– А мы тут страдаем без бульдозера, – произнес шутливо Иван.

Митька выпрямился и, увидев брата, воткнул лопату в снег.

– Здорово, старшой! Заработался и не слышал, как ты подкрался.

– Да уж вижу – выше головы кидаешь.

– Затравился. Свежий воздух, талой водой от снега потягивает, думки всякие лезут.

– Ну, раз думки лезут, значит, еще не все потеряно – еще, может, и одумаешься. – Иван крепко пожал протянутую руку брата.

Митька понял намек, насупился.

– Мне и так неплохо.

– Еще бы. Со всех сторон барахлом заслонился.

– Ну и что из этого? – «Не с того бы конца начал разговаривать с братом, – с горечью подумалось Митьке. – Дался ему этот мой левый прибыток».

– Переживаю, что придется тебе передачи носить, как загремишь под фанфары, – гнул свое Иван. – Некая неприязнь к среднему брату появилась у него сразу, как только Митька разошелся с Машей, кинул и ее, и тем более сосунка-сына на произвол судьбы. Да так и не сгладилась со временем. А тут еще Нюра нет-нет да и нагнетает ту отчужденность – не раз укоряя его в нерасторопности и ставя в пример Митькину ловкость по жизни.

– Не бойся, не загремлю. Я вот этими руками все делаю. – Митька показал широкие и шершавые ладони. – И в кооперативе теперь – все чин чинарем.

– А материалы где берешь? – Иван, щурясь, глядел на брата.

– Выписывают мне из брака и отходов, и за деньги, между прочим.

– Знаем мы эти отходы, и что под ними кроется.

– А я не лезу куда не надо. Не моя там головная боль – начальство правит дело.

– Ну давай, давай гони стружку под чужой карман.

– Я и свой не забываю. – Митька хмурился. Навал брата на его доходное хобби был ему не по нутру. Тем более, что подобное повторялось едва ли ни каждый раз при их очередных встречах.

– Ты из-за этой мебели людей перестал видеть, и меня с матерью в том числе, – не отступал от своих мнений Иван.

– Говори, да не заговаривайся. – Митька почти физически ощутил, как в душу стала натекать некая горечь, и добавил: – Нет бы помочь в деле, посоветовать да поддержать – только соли всякий раз на болячку сыплешь.

– Я тебе советовал – ты много слушал?

– Тогда нет, а теперь, может быть, и послушал бы, да ты сразу вздыбился, как тот скакун в намете.

В голосе брата Иван уловил истинную жалобу и, чтобы не обострять разговор – день у них был особенный – сказал примирительно:

– Ладно, проехали. Давай лучше покурим да помыслим о вечере.

– Чего о нем мыслить – там все готово. – Поняв, что неприятный для него спор кончился, Митька притулился к палисаднику, прикрыл глаза, пряча их от солнца, и, как бы между прочим, спросил:

– А ты чего не заходишь ко мне, когда бываешь в городе?

Иван покосился на Митькину «Волгу», стоявшую у ограды, и полез в карман за пачкой сигарет.

– Я в нем бываю раз в год, и то день-два от силы. Пока туда-сюда крутнешься – и назад надо. Да, честно сказать, и не тянет меня в твои хоромы. К тому же мы всем кагалом туда приезжаем, не хочется от своих отрываться.

– Ну и на том спасибо. – Митька потянулся к лопате. – А я-то думал, что тебе хоть иногда хочется повидать брата.

– Иногда хочется. – Иван поглядел, как Митька снова начал ворочать снег, и сердце у него и вовсе отошло. – Пошли-ка в дом, чего нам тут травить друг другу души.

Митька уловил перемену в настроении брата и кивнул:

– Иди, я до конца откопаю ворота – машину надо загнать в ограду…

Мужики гуртились на крыльце, дымили сигаретами, вглядываясь в серые сумерки, наплывающие со стороны леса. Говорили мало и рассеянно. Женщины, наоборот, вели бойкую беседу в избе, рассматривая Галинины наряды. Их голоса хорошо были слышны из-за дверей.

– Не останови, так до утра просудачат о тряпках, – сказал Митька и щелчком забросил окурок далеко в снег. – Вот натура, только бы им наряды.

– Затоковали, – отозвался и Паша Демин. – Еще мужикам косточки не перебирают, стесняются, знают, что слышим их, а то бы вовсе про все забыли.

– Чего вы хотите: бабы. Хлебом не корми, а дай им лясы поточить, – вставил свое дед Кузьма.

Иван промолчал, а Андрей Кузин не осудил женщин:

– Пусть потешат душу. Они работают больше нашего. Им и поговорить как следует некогда.

– Это у кого как, – не согласился Митька.

– Я про деревенских говорю…

Дверь приоткрылась, и Дарья крикнула:

– Давайте, мужики, к столу.

Сразу все оживились, заговорили вперебой, задвигались.

– Ты, Володя, садись в угол святой, под икону, – распоряжалась Дарья. – И Юрика с собой бери. Митя да Иван со своими женами тоже к ним…

Пили неторопливо, степенно…

– Ну и нажарила ты, теть Даша, – напарила, пальчики оближешь, – похвалил закуску Паша Демин, – где только такое мясо сохранила.

– Не домашнее это – Митя из города привез. – Дарья моталась от кути к столу, стараясь угодить гостям, присаживалась на краешек скамейки, выпивала чуток.

– С рынка? – спросил Паша у Митьки.

– Ешь, Паша, ешь, не отравишься. – Митька смеялся и чаще других прикладывался к стакану. – На рынке теперь шаром покати, а про магазины и говорить не стоит – пусто. Достукались в долбаной перестройке до ручки, загнали народ в продуктовый тупик…

Все внимательно слушали Митьку, не перебивая. Это потом, после третьей или четвертой чарки, разговоры покатятся, зашумят за столом, выплеснут накипевшее, а пока слушали.

Водка стояла на столе вольно, но, по обычаю, ее разливал по стаканам Иван как старший в доме, хотя не было ничего зазорного, если кто-нибудь и сам тянулся к бутылке.

– Ну и красивый у тебя Володька, – шептала Дарье Тася Кузина, жена Андрея, – вылитый артист. Повезет же кому-то. – Она вздохнула, перевела взгляд на Андрея. Маленький крепыш Андрей внешностью не мог похвастаться, и белотелая, стройная Таисья не один раз выговаривала ему, что они не пара. Вышла за него Тася не по любви и не по расчету. Просто в деревне не густо было с женихами, а возраст подпирал. Но Андрей был человеком смирным, работал за троих, жил по-крестьянски крепко и расчетливо. Троих детей настрогал, а сам, как сел за рычаги трактора после службы в армии, так и не уходил. И каждый год, в посевную или в осеннюю страду, Андрей был среди лучших в совхозе. Его хвалило начальство, уважали сельчане, а с Иваном он дружил едва ли ни с детства…

– Повезет, если не попадется какая-нибудь привередливая, – отозвалась Дарья, – а то будет из него веревочки вить – характер-то у него мягкий.

– Да за него любая пойдет…

– Не в красоте счастье, – ввернула свое Аксинья.

– Скоро, Мить, и я себе машину куплю, – ершился Демин. – Пусть не такую, как у тебя, – поменьше, но новую. Директор совхоза обещал решить этот вопрос.

– Зачем она тебе? – Митька смотрел с насмешкой. – Коров будешь на ней пасти.

– А для куражу, я что – хуже других?

– Ну-ну, купишь, если будешь так с деньгами жаться, – вмешался в разговор Иван. Он только краснел от водки да потирал лоб по привычке.

Паша погрозил ему пальцем.

Как-то осенью Иван возвращался с охоты поздно. Стояла глухая ночь, и даже огоньков не было видно на улице, лишь одинокий фонарь высвечивал исковерканный тракторами отрезок дороги да угол магазина. Проходя мимо Пашиной избы, Иван заметил узкую полоску света, пробивавщуюся через щелку в ставне. «Рассохлись, видно, доски, – подумал он мельком, – а то Паша плотно все подгоняет…» Что заставило Ивана перелезть через изгородь палисадника, не ведомо. Только, когда он прильнул глазом к щели, – обомлел: Паша и его жена Лизавета сидели в ночном белье за кухонным столом. Перед ними лежали бумажные деньги, собранные в пачки по цвету. Пачки были высокие, ровные, а вокруг них стояли столбиками монеты. И у Паши, и у его жены лица были какие-то отрешенные, бледные. Ивана охватил безудержный смех. Он шарахнулся из палисадника, но заметил, что свет в избе Деминых потух.

Потом он спросил Пашу один на один:

– В чулки кладете?

Тот сразу все понял, отвел глаза.

– А, это ты, значит, под окошком шарился. Зайди, как-нибудь, успокой Лизку, а то она места себе не находит – думает, что кто-то чужой подсмотрел, как мы деньги считали…

Паша работал скотником и вместе с Иваном увлекался охотой. Отношения у них были приятельские, добрые.

– Сыграй что-нибудь, Ваня, – попросила Таисья, – хватит вам разговоры вести.

Иван не стал отнекиваться, взял поданную Нюрой гармонь и растянул меха.

Все притихли, а Нюра опустила голову: Иван пел эту песню редко, под особый настрой, и она знала, кого зовет его сердце.

Аксинья утирала глаза концом фартука. И Дарья потупилась.

– Давай лучше плясовую! – снова крикнула Таисья, когда Иван, склонив голову, свел меха, и первой заторопилась из-за стола.

Разошлись далеко за полночь. Проводив гостей, Дарья с невестками стала прибирать в доме, а братья вышли на крыльцо покурить.

Сырая и тихая ночь окутала деревню и, если бы не белизна снега, в двух шагах ничего бы не разглядеть. Тускло и слабо мерцали звезды, и разогретые хмельным братья не чувствовали холода.

– Простынете – не одетые! – крикнула им Дарья.

– Мы ненадолго, – отозвался Иван, закуривая, и, помедлив, спросил у Володьки: – Какие у тебя планы на жизнь?

Володька не курил и вышел с братьями на крыльцо за компанию. Он привалился плечом к прохладному косяку и спокойно произнес:

– Пока никаких. Скорее всего, учиться пойду в институт, на вечернее отделение.

– Понятно, только почему на вечернее?

– А на одну стипендию не протянешь – придется работать.

– Да уж ясно, – ввяз в разговор Митька.

Иван повернулся к нему:

– Вот и давай – будем помогать брату чем можем.

Тот хмыкнул:

– Ты же меня коришь за мебель, а с одной зарплаты какая помощь.

Иван выпустил струйку дыма, помедлил, обдумывая ответ, но Володька опередил его:

– Благодарствую за проявленную заботу, только я сам о себе позабочусь – пойду баранку крутить, нравится мне это, а у вас свои семьи, свои заботы.

– Я уже беседовал насчет тебя с Алексеем Гавриловичем, как только узнал о твоем близком приезде, – заявил вдруг Митька. – У него сейчас шофер временный, не ахти какой. Понравишься – будешь как сыр в масле. И квартиру он тебе может сделать сразу, как только засобираешься жениться.

Володька рассмеялся.

– Я ведь не женщина, чтобы нравиться.

– Не в этом смысле сказано, – слегка обиделся Митька, – о поведении и работе.

– А кто такой Алексей Гаврилович? – погасил Иван зарождавшийся спор братьев.

– Директор мебельной фабрики. Мужик стоящий. Я ему квартиру деревом отделал по специальному заказу – он мне вот эту машину выбил. – Митька кивнул на «Волгу», стоявшую в ограде. Кооператив небольшой организовал, где я сейчас и работаю.

– Жук, видно, порядочный этот твой Алексей Гаврилович, – Иван отогнал рукой дым от лица. – Наверняка он тебе и материалы на мебель гонит.

Митька кинул свою сигарету в снег, и она, описав красную дугу, затухла с легким шипением.

– Гребет, конечно, под себя, – не стал он спорить, – но и нас не обижает. А Вовке чего надо? Его дело – баранка: отвез – привез, чисто и не пыльно, и спроса никакого.

– Заманчиво, – ответил за Володьку Иван, – но надо с матерью посоветоваться. У нее свои планы насчет Володьки.

– Раз учиться решил, то какие могут быть планы в деревне, – возразил Митька. – Самое правильное дело.

– Никто за меня не будет решать, где и что мне делать! – твердо произнес Володька. – Даже матушка…

Глава 2

Оттесняя коней от загона, Иван увидел среди доярок, торопившихся на дойку, Дусю Храмцову, и давняя, привычная, как заноза, боль засаднила в груди, тело налилось неотвратимым жаром, который он испытывал не раз. Перед глазами у него поплыл теплый летний день, березы в клейких листьях, ярко зеленая трава, цветы и Дуся в нарядном платье. «Ждать будешь?» – приглушая волнение, спросил тогда Иван.

Она, ничего не сказав, крепко обняла его и поцеловала.

Потом другой день представился Ивану, пасмурный, сугробистый. Он встал поздно после вечеринки, устроенной по случаю его возвращения из армии, и вышел на улицу подышать свежим воздухом, людей посмотреть, себя показать. Брел Иван без цели вдоль улицы, и у магазина столкнулся с Дусей. Он растерялся на миг: не мог ни слова сказать, ни тронуться с места. И тут на крыльцо выкатился Мишка Храмцов, ее муж, и Дуся кинулась мимо.

– Здорово, Вань. – Храмцов протянул ему руку. – Отслужил?

Иван, не ответив, прошел мимо.

Про Дусю ему сказали еще по приезде, а неладное Иван почувствовал в армии, когда на второй год перестала она отвечать на его письма.

– Знаешь, сынок, – говорила Ивану мать, – вертелся около нее Храмцов долго, но Дуся держалась, хотя и не отталкивала его. А Храмцов хитрый: подарочки, разговоры и обещания всякие, тут машину купил, дом новый поднял, и не устояла она перед соблазном…

Иван все же поймал тогда Дусю в темноте, после дойки, схватил, прикрывая рот. Обмякла она, на шею кинулась, целовать начала…

Вспомнилась ему и жаркая изба Деминых. На лавках, у стенок, ребята и девчата. Идет игра в фантики. Хитрый Паша наказывает Дусю за ошибку в игре.

– Ваньку Тулупа целуй! – кричит он. – Ваньку!

Ивану дух захватывает. Он замирает, видит Дусины глаза, широкие, открытые, и молневой ожег ее твердых и горячих губ. У него даже в голове зазвенело, прокатилась по всему телу тугая волна дрожи.

– Вот это приложилась! – выкрикнул кто-то. – Тулуп даже загорелся до ушей.

– Гляди, кабы он потом не свернулся, как лист лопуха на солнце…

По правилам игры, назначенный поцелуй мог быть и в щеку, а Дуся сыграла на этом. И стыдно было Ивану до перехвата горла, и медово-сладко в груди…

«Один раз шагнул ни туда, куда надо, – торопя лошадь, жег мысли Иван, – и теперь до конца дней буду играться в воспоминания. Увести ее надо было тогда, сразу, как пришел из армии, плюнуть на обиду и всякие разговоры…»

Кони фыркали и теснились, обходя разводья подмерзших луж. Иван отчетливо слышал, как тоненько звенел и лопался лед в ямках, как дружно стучали копыта на проплешинах луга, и торопил табун. Он гнал их туда, где на приозерных пашнях остались одонки овсяных скирд, к самой Лушкиной гриве.

Грива эта, с редкими вековыми березами, дикой вишней и малиной была любимым местом камышинцев. Никогда не паханная, не топтаная скотом, она имела обширные покосы, ягодные и грибные места, ковровые поляны ярких цветов… Сжатое с трех сторон озером, грива по окаему постоянно выбиралась утками и всякой луговой живностью для гнездования. С накатом лета и почти до августа наполнялась она боем перепелов, трескотней коростелей, свистом погонышей, что осветляло души камышинцев, волей или неволей слушавших эту гармонию природы. Не раз из-за Лушкиной гривы разгорался сыр-бор: находились умники – предлагали распахать ее и засеять пшеницей. Но деревня вставала против этих намерений и выигрывала. Даже районное начальство не решалось гнуть свое против дружного протеста сельчан. Только последний управляющий Дровенюк, под давлением партийного руководства, решился послать туда мощный трактор, да Андрей Кузин отказался ковырять плугом заветное место. Дело дошло до исполкома и райкома. После долгих споров и прикидок послали в область бумаги с просьбой отвести Лушкину гриву под совхозную зону отдыха. Документы ушли, да так и застряли где-то…

Иван отпустил своего коня и подошел к широкой протаявшей луже. Сквозь чистую снеговую воду видно было каждую былинку на ее дне, каждый листочек, и грустно стало Ивану, детство вспомнилось…

Брел он в охвате весеннего восторга, любуясь степным размахом и слушая торжество яркого дня. Над его головой кружил белобрюхий куличок-травник, тревожась о своем гнезде, и у Ивана, тогда Ванятки, в ушах звенело и от его тоненького теньканья и от шумов, долетающих с приозерья. Дальше и дальше манила его за собой беспокойная птица, и вдруг тревожный зов перекрыл все звуки:

– Вань-ша-а-а! Иди домой-ой!

Он оглянулся и увидел Андрейку Кузина, бегущего к разливу, и сразу понял: случилось что-то особенное, раз его и в лугах разыскали.

– Айда быстрее! Отец твой умирает!

В ушах тогда зашумело – Иван будто стукнулся затылком о землю, перед глазами пошли какие-то круги, и ослепительный свет майского дня будто пожелтел. Оглушенный и ничего не видящий, кроме застекленных бликами луж и блеклой травы под ногами, кинулся он прямиком в деревню.

Отец лежал на старой кровати. Легкое одеяло свисало цветным концом на пол.

Мать, сидя на табуретке, глядела безучастными глазами на стенку, а подле нее взъерошенным воробушком жался Митька. Один несмышленыш Володька бубнил что-то, играя в углу комнаты железками.

Голова отца запрокинулась, отчего шея, с большим и острым кадыком, казалась неимоверно длинной. Он повернулся, медленно отыскал глазами Ивана. Его сухая рука поднялась, дрогнули пальцы.

Иван кинулся, схватил эту холодную руку и осторожно положил на кровать. Но отец, силясь подняться, закашлялся, и вдруг густая, почти черная кровь полилась по его щетинистому подбородку.

– Лежи ты, ради христа! – заголосила мать, удерживая его. Быстро и ловко сняла она полотенце с изголовья кровати и принялась вытирать побелевшие отцовские губы.

Иван испугался и отцовской немощи, и необычной крови и стоял, не двигаясь.

– Умираю, сынок, – сипло, с присвистом в груди, проговорил отец. – За хозяина будь. Не обижай мать и братьев… – Он еще что-то хотел сказать, но только беззвучно открывал и закрывал рот, хватая воздух. Глаза его вдруг уперлись в потолок и остановились, тело дернулось, изогнулось, мелкая дрожь прошла по нему, и все…

– А-а-а-а-а! – закричала мать не своим голосом, валясь на отца, и, не сознавая еще случившегося, Иван тоже заорал тонко, взахлеб, высвобождаясь из-под тяжелой отцовской руки…

На краю поля показалось стадо коров. Иван очнулся от жутких воспоминаний, прошел к ближней кучке соломы и присел на ее высохшую под жарким солнцем сторону. «Паша гонит, – узнал Иван пастуха. – Как чует, что я здесь. – Он вытянул ноги и поднял лицо к небу. Оно было глубоким и чистым. Яркие краски восхода широко расцвечивали окаем. – Развеселит хоть, – подумалось Ивану. – Паша любит заумные разговоры вести…»

Тот заметил его и наддал коню хода, объезжая топкую лощину. Сидел он на лошади мешковато, низко клонясь к гриве. Подъехав почти впритык, Паша лихо спрыгнул, не дожидаясь, когда конь совсем остановится, и крикнул с веселостью в голосе:

– Здоров не пасешь коров! Загораешь, елкин кот! – Он закинул повод уздечки на холку коня и махнул рукой: пасись, мол.

– Загораю. – Веселый Пашин настрой потянул Ивана на ту же ноту. – А ты в циркачи метишь, прыгаешь прямо на ходу! Ноги свернуть не боишься?

Паша осклабился, показывая ровные зубы.

– Этого Воронка трудно разогнать, а разгонишь – не остановить, что тот автомобиль без тормозов. Выстоялся за зиму. – Он упал на солому рядом с Иваном.

– Спасибо скажи, что я ему по блату лишнюю пригоршню овса подкидывал.

– С получки рассчитаюсь, – понял Паша намек-шутку.

– С тебя дождешься. Небось и едите-то с Лизой по разу в день.

Паша хмыкнул.

– Ну ты даешь, елкин кот! Чего бы это мы один раз ели? Мы хотя и не сорим деньгами, а в еде себя не обежаем. Вон посмотри в сумке. – Паша кивнул в сторону коня – у луки седла была привязана брезентовая сумка.

Иван лишь добродушно улыбнулся.

– Я все хочу тебя спросить, по-дружески, без обиды, почему вы с Лизой детей не заводите? Мы же с тобой почти ровесники. Степашке моему уже скоро семь будет, а у тебя все еще тихо в доме.

Паша сморщился, как от боли.

– Так ты когда женился, елкин кот? Сразу после армии! А я еще бегал по вечеркам в то время.

– Бегал и добегался. Ты же с Андреевой сестрой дружился. Ждала она тебя из армии, а ты не в тот плес погребся.

Паша отвернулся. После двух лет супружеской жизни Лиза ошарашила его заявлением, что у нее не будет детей. С тех пор и начал Паша проклинать тот день, когда на свадьбе у друга в Еремеевке – соседнем селе, познакомился с Лизой. Обстоятельства сложились так, что отступать Паше было некуда. Да он и не шибко хотел, уж больно прытко окрутила его Лиза. Как говорится, захватила любовью с первого взгляда. Тут еще в разладе был Паша с подругой – Ниной Кузиной, и махнул рукой – была не была. Только позже он понял, что совершил судьбоносный промах. Лиза незаметно подмяла и подчинила мягкого, слабохарактерного Пашу. Ко всему прочему она до страсти, почти патологически, любила деньги. Любила их по-своему, по-особому: оберегала и копила, считая каждую копейку…

– Нинка-то вон четверых родила Максимову, – продолжал тот же настрой Иван. – А ты, как перст.

– Ты тоже с Дуськой Храмцовой с детства по лопухам бегал, – защищался Паша. – А что вышло? И сейчас на нее косяка давишь.

Иван прижмурился.

– У меня другая статья, и деньги я в чулок не складываю.

– Деньги, деньги! Дались они тебе, елкин кот! – Паша силился сдержать раздражение. – Подожди, Нюра еще повернет тебе шею не в ту сторону. Если уже не повернула…

«Ничего в деревне не утаишь, – без зла подумал Иван. – Да и как утаить, если любая баба язык свой не может держать – трепанется где-нибудь в горячке, а сарафанное радио подхватит, и вот уже про тебя всем и все известно, вытирай сопли, глотай слюну…»

– Ты бы вот лучше покумекал, к чему мы идем. – Уловив в коротком молчании Ивана слабину, попытался перевести разговор в иное русло Паша. – В городе, говорят, кооперативы какие-то пошли частные, деньгу в свой карман загребают. Лизка мне о них все мозги искрутила. Давай, говорит, что-нибудь здесь придумаем. А что у нас придумаешь, кроме коровьих хвостов, и как?

– Толком и я о тех кооперативах ничего не знаю, – не стал хитрить Иван. – Пытался у Митьки выяснить – так он сам в тумане, работает вроде по столярному делу, зарплату получает и дальше никуда не лезет. Любопытной, говорит, Варваре – нос оторвали.

– И оторвут, – согласился Паша, – раз деньга зашелестела перед глазами. Совсем недавно за такие дела в каталажку тащили, а теперь – на тебе, двигай куда хочешь. Воруй, мошенничай. Живи – не тужи. Там, говорят, в верхах, разброд и суматоха, а нас тут прижимают и прижимают. Я вот не только за сохранность стада отвечаю, но и за удои, за жирность молока, за кислотность и еще не знаю за что. Станешь получать зарплату и прослезишься – всякие высчеты ее едва ли не наполовину съедают.

– Эх, Паша, зарплата, деньги – мелочовка, хотя и нужная, – потянул свои мысли Иван. – Сдается мне, что вся эта перестройка сметет не только нас, но и всю страну. Вон и главный руководитель перелицевался – стал президентом, а это уже что-то не наше, заграничное. К чему бы это? Жили более-менее сносно, и на тебе – лови журавля в небе.

– Но ты уж слишком широко размахнулся, – не поддержал его Паша, – союз-то, поется, нерушимый. Такого «веника», чтобы его вымести, нету. А что касается главного погонялы, так перелицовывай его звание, не перелицовывай – все одно для нас – царь. Так было и так будет, чтобы там ни случилось. Иначе снова начнем стрелять друг друга. Я вот одного не пойму: ну, есть у нас слабина и промахи, неувязки. Разве нельзя их выправить, если по-деловому, с умом подойти? Их там, в политбюро, больше десятка числится. Собрались бы дружно, по-свойски, как толковые мужики, и прикинули, где эти самые неувязки в завале – как от них избавиться, и наверняка бы нашли ходы-выходы. А то затеяли какую-то вражду между собой, всех трясет.

– Тебе бы, Паша, не скотину пасти, а где-нибудь в партийных начальниках тереться, – со смешком осадил слишком рассудительного друга Иван.

– А что, елкин кот, и потерся бы, будь грамотешки больше. – Паша хотел еще что-то добавить, но в этот момент с озера донесся далекий выстрел, и он осекся.

– Показалось, или пальнул кто-то? – Иван привстал на локоть, вглядываясь в не такое далекое «море» камышей. Солнце рассыпало по ним яркие блики, высвечивая синие лоскуты глухих плес.

А Паша вскочил:

– Был выстрел. Я четко слышал. Залез кто-то, елкин кот, в озеро и шлепает уток. Вот тебе и запрет на весеннюю охоту. О стране языки чешем, а в своем «хлеву» разобраться не можем. У тебя же «корки» общественного инспектора есть – давай заарканим этого браконьера.

Иван покачал головой, тоже вставая с пригретого места.

– Больно ты шустрый. Наверняка это «битый волк», и его в камышах так просто не достать. Он про то знает и будет палить без всякого стопора. – И, как бы подтверждая его слова, с озера вновь донесся четкий и быстрый дублет.

– Сейчас не достанем, а как с озера выходить будет! – горячился Паша. – На другую сторону, через плывуны, ему хода нет – мерзлые они еще, со льдом. Только в наш угол он и двинется.

Иван оглядывал береговые плесы, знакомые с детства.

– Мыслишь ты, Паша, верно, да мыслить – одно, а сделать – другое. Он там может быть и не один.

– Ну и что? Прощать, что ли? Волку понравится – так снова залезет в наши места, а нам с тобой какая будет охота осенью в обстрелянных плесах?

Взгляд Ивана тонул в бескрайности озерного росплеска, и он прикидывал: кто бы мог так нагло охотиться в запретное время?

– Это наверняка не деревенские, – как бы про себя, произнес он. – Районные или из города. Наши ухари, если и отважатся на такую охоту, так пальнут пару раз – и домой.

– Ясно, что кто-то из блатных развлекается, – поддержал предположения Паша. – Такие законники, как стреляли, когда вздумается и кого придется – так и будут стрелять. Их надо сажать в одно место с ворами – тогда, может, что-то и сдвинется. Ты вот егозился с базой отдыха для сельчан, бумаги писал, а директор совхоза все целится Лушкину гриву распахать.

– Пусть целится – мы снова ее защищать всей деревней поднимемся. Тем более что теперь никому неизвестно, как все повернется с этим «новым мышлением». Давай-ка вот поваляемся еще с часок, – предложил Иван, – да будем решать, как того наглого стрелка застопорить…

Ощутимо припекало солнце. Потекли от ближнего леса терпкие запахи пробуждавшихся от зимнего оцепенения деревьев. Утихли птицы. Одни жаворонки все журчали тонкими переливами непрерывного пения.

Улавливая до душевной дрожи знакомые звуки и запахи набирающей силу весны, Иван все обдумывал, как бы выследить того охотника, что так нагло залез в озеро в запретное время? Выследить и сделать так, чтобы браконьер не успел ни скрыться, ни оказать сопротивления…

Зимой, в прошлом году, он столкнулся с тремя такими «охотниками», и ему пришлось убираться от них с душевной горечью. Тогда он пошел в лес за лозняком для плетения мордушек и услышал частые выстрелы в ивняковом отъеме, неподалеку. А когда выбрался из кустарника, то увидел троих мужиков на округлой поляне, явно расположившихся перекусить.

Двое, сидевшие спиной к Ивану, оглянулись, – вероятно, тот, что стоял лицом к лесу, сказал им про него. Особого беспокойства охотники не проявили. «Неужели промазали? – подумал тогда Иван. – Вряд ли, следы их лыж прошли точно поперек хода косуль. А где же добыча?» – Он окинул привал быстрым взглядом и заметил рядом с поваленным деревом рюкзаки, а за ними белый полог, кинутый вроде бы без всякого порядка на снег, и понял – добыча там.

Охотники закусывали, в ногах у одного из них стояла бутылка – явно со спиртным, на примитивном столике виднелось съестное.

– Здравствуйте, мужики! – спокойно произнес Иван, подходя ближе.

Те переглянулись.

– Здоров, здоров. – В его сторону повернулся самый крупный из них, с круглым, как бы надутым, лицом, щуря и без того узкие глаза. – Гостей мы вроде не звали. – Он жевал, часто работая челюстями.

– Точно, не звали. – Иван поправил топор за поясом. – Сам явился, на вашу пальбу.

– И что скажешь?

– По каким это законам охотитесь на косуль?

– А ты кто такой, чтобы про законы печься? – повернулся к нему тот, что держал между колен ружье.

– Общественный охотинспектор из Камышинки, если угодно.

– Велика шишка. – Крупнолиций усмехнулся. – Ну и что дальше?

– Дальше бы хотелось посмотреть ваши документы на право охоты. Лицензию.

– Может, тебе еще свидетельство о браке показать? – съязвил худоватый, сжимающий ногами бутылку с яркой этикеткой.

– О браке – без надобности, а вот о праве на браконьерство, – сыграл однокоренными слова Иван, – хотелось бы увидеть.

– Катись-ка ты, мужик, домой по-доброму, – посоветовал высокий с рюмкой в руке.

– А то что? – Иван осознавал, что дальше – больше: разговор может принять нежелательный оборот, и прикинул: «С тремя не справлюсь. А этот, с ружьем, еще и заряд может всадить в мягкое место. Позже скажет, что в целях защиты…»

– Немаленький, понимаешь – мараться никому не хочется. – Узкоглазый встал. Он был ростом с Ивана и не менее широкий.

– Ладно! – сквозь зубы процедил Иван. – Гора с горой не сходится.

– Катись, катись! – Высокий махнул крупной рукой – А то Борька у нас горячий – будешь потом целый год дробинки из жопы выковыривать…

– Ну что, последим, – отрываясь от воспоминаний, обернулся Иван к Паше, когда выстрелы в озере прекратились. – Выбираться этот стрелок уже должен – полчаса молчит.

– Давай, давай! – Паша бодренько вскинулся. – Разомнемся – пока наша скотина пасется и никуда не лезет.

– Ты у Большого рукава побудь, – предложил Иван, – а я к Дальней протоке добегу. Если что заметишь – посвистишь, и я подам знак при надобности…

Обогнув первый сухой островок камыша, Иван почувствовал запах нагретых на солнце старых стеблей, болотной тины и воды и увидел узкую протоку, уходящую в глубь тростниковых зарослей. Он остановился, послушал и, ничего не уловив, полез в эти заросли. Ломаный ветром и снежными вьюгами камыш напоминал спутанные волосы какого-то гиганта и ощутимо цеплялся за сапоги и одежду. Отойдя от берега метров на двадцать, Иван огляделся. «Осенью здесь на перелете Андрей Кузин стоял, где-то должна быть его сидушка». – Он прошел чуть в сторону и увидел воткнутый в няшу кол с дощечкой наверху. Присев на нее, Иван стал ждать непонятного охотника, прислушиваясь к озерным шорохам и вздохам.

Время текло томительно. Казалось, что жаркий день, так быстро и рьяно начавшийся, остановился на одной точке и больше никогда с нее не сдвинется. «Неужели этот наглый стрелок ушел на другую сторону озера?! – стал беспокоиться Иван и почти тотчас услышал легкий стук шеста о борт деревянной лодки. – Кажется, я зря нервничал – крадется волчина». – Он соскочил с дощечки и увидел в камышах человека, движущегося осторожно, с остановками и оглядкой. Одетый в маскировочный костюм, он был почти не заметен среди желтых зарослей. «Хитрый и осторожный хват, – отметил Иван, напрягаясь всем телом. – Ишь, как поглядывает!»

Осмотрев в бинокль поле перед озером и, видимо, убедившись, что в нем никого нет, мужик вышел на протоку, к тропе. Ни ружья, ни дичи у него с собой не было. Лицо его показалось Ивану знакомым. Где-то он уже видел и эту одутловатость щек, и массивную, почти круглую, фигуру. «Так это ж козлятник прошлогодний! – сразу всплыл перед мысленным взором Ивана тот зимний привал браконьеров, пославших его на три буквы. – Вот и свиделись, как я и говорил, – с удовлетворением отметил он. – Круглая земля-то…»

Когда «охотник» скрылся за береговым урезом камыша, Иван тихо вышел из своего укрытия и, оглядываясь, побрел в озеро. «Лодку этот шустряк наверняка на глубине оставил, – размышлял он, – без болотных сапог до нее не доберешься, придется в керзачах хлебать воду. – Иван шел по четким следам с характерным рисунком рифленых подошв. – Ничего. Сейчас тепло, высушусь, а этого наглеца проучим». – Под ногами забулькала вода. Еще несколько шагов – и она поднялась к самому верху голяшек, но за изгибом протоки Иван увидел нос деревянной лодки и пошел к ней напрямую. Холодная, почти жгучая жижа полилась в сапоги, но не остановила его. В лодке лежало ружье, рядом – небольшой чемоданчик с патронами, чучела, настрелянные утки…

Иван ухватился за носовую цепь и потянул лодку к берегу. Сапоги почти полностью утонули в няше и едва не соскользнули с ног. Выдергивая их с особой изворотливостью, немалым усилием, он кое-как выбрался на сухое место. Взяв из лодки ружье, несколько патронов и пару уток, Иван стал осторожно выходить из тростников.

Лихого «охотника» он увидел у самой пристани и засвистел. Тот оглянулся. Из-за дальности расстояния выражение лица браконьера не угадывалось, но Иван предположил, что оно скривилось от мгновенного испуга и удивления. Тем более что навстречу ему вышел из-за ближних камышей Паша.

Убегать этому грузному, плотно одетому, человеку было бесполезно, и он затоптался на месте, оглядываясь то на Пашу, то на Ивана с ружьем в руках. «Заиграло очко! – Иван усмехнулся. – Это не втроем против одного безоружного…»

Паша уже кричал что-то, возбужденно размахивая руками.

– Что за шутки, мужики? – услышал Иван, когда подошел поближе. – С какого перепоя вы забираете ружье?

Иван полез во внутренний карман куртки и достал удостоверение общественного охотинспектора.

– А теперь вы покажите свои документы, – попросил он.

– Документы в озеро не беру – все в машине. И разрешение на весенний отстрел селезней там же. – Охотник смотрел куда-то вдаль.

Иван оглянулся и увидел вывернувшуюся из-за дальнего леса оранжевую легковушку.

– Подождем вашу машину и разберемся, – спокойно заявил он, закидывая изъятое ружье за спину. – Тем более что мы уже встречались при сомнительных обстоятельствах.

Мужик скользнул взглядом по лицу Ивана и отвернулся.

– Возможно, но я не помню.

– В прошлом году у Алексеевских тальников, тогда вас было трое, и косуля отстреленная лежала под пологом. Ты меня на три буквы послал.

Снова быстрый взгляд на Ивана.

– Путаешь ты что-то – не было со мной такого.

– Оставить бы тебя здесь, под лавдой! – со злом выкрикнул Паша. – И концы в воду.

– Не заговаривайся, мужик, – покосился на него незнакомец, – как бы не пришлось отвечать.

– Грозить еще тут будет! – Паша был настроен агрессивно. – Отпинаем вот сейчас как следует и скажем, что ты первым задрался – свидетелей-то нету.

Тот усмехнулся, кивнул в сторону машины, остановившейся у леса:

– А вон они, свидетели.

Чтобы осадить разошедшегося Пашу, готового и впрямь полезть в драку, Иван заметил спокойно:

– Не торопятся твои приятели на выручку, ждут чего-то.

– Сыро здесь – вот и осторожничают. Надо к ним идти.

Иван понял его хитринку: «На поддержку надеется, ловкач, но я не дам тебе такого шанса».

– Идите, – кивнул он в сторону леса, – нам торопиться некуда, подождем.

– Ружье верните. – Браконьер потянул руку к Ивану.

– Принесете нужные документы – вернем, а если их не будет, сдам все в контору – там разберутся.

– Какую еще контору?! – В глазах чужака полыхнуло зло.

– В нашу, Камышинскую, а там – куда и повыше.

– Ладно. – Незнакомец сплюнул. – Вы еще пожалеете об этом.

– А мы, елкин кот, нежалостливые, – ввернул свое Паша.

На том они и расстались.

Глубокой ночью стала жеребиться молодая кобыла: Ивану сообщил об этом сторож, подняв его с постели. Роды шли тяжело, и озабоченный Иван бился возле нее, помогая выходу жеребенка. Он вспотел, мокрые его волосы темными прядями спадали на лоб, мешая глядеть, и ему приходилось откидывать их назад движением головы. Рядом хлопотала и молодая ветеренарша, недавняя студентка, ставила утомленной лошади уколы, и видно было, как она волнуется. Юра Рогов помогал ей.

Кобыла изредка ржала, нарушая ночную тишину конюшни, но лошади в стойлах не отзывались, словно понимали, что вершится великое таинство природы.

Кончилось все только на рассвете.

Иван, очищая ноздри жеребенка от слизи, поглядывал на растерянного Юру.

– Видишь, какая грудь! А ноги! Масть! – радовался он. – Скакун будет!

– Налитой! – только и ответил Юра, еще не придя в себя от нервного напряжения.

Иван давно мечтал вырастить на ферме пару выездных лошадей людям на радость. Для свадеб, веселых праздников, а там, глядишь, и для верховых соревнований. Купленная пять лет назад племенная лошадь погибла при родах, а жеребенка удалось спасти и вырастить. Покрывать молодую кобылу Иван водил на конезавод, в соседний район, за сорок километров. Поэтому и радость его была понятна.

– Надо Дровенюка обрадовать. – Иван поднялся с корточек. – Вы тут караульте, глядите, чтобы кобыла не полезла к этому головастику. Она может и через прясла шарахнуть. Под вымя подпустить преждевременно… – К управляющему с радостной вестью мог бы пошустрее сбегать и Юра, но Иван, улавливая интерес своего робкого помощника к молодой ветеринарше, решил, пользуясь случаем, оставить их наедине – вдруг да и загорится у них амурная звездочка. Новая семья может образоваться в деревне…

Коневодство далось Ивану по наследству: и дед его, и отец были конюхами, да и прадед служил у какого-то барина при лошадях. Дед коноводил у партизан в Гражданскую войну, а отец поднимал поголовье коней в трудные годы становления сельского хозяйства после освоения целины. С ранних лет Иван помогал отцу на конюшне, да так и привык к лошадям, прирос душевно.

«Теперь дело за нами – доглядеть и вырастить, – размышлял Иван, обходя долгий разлив. – Тут уж я сам разобьюсь и Юре спуску не дам… – Он хотя и любил своих разномастных лошадей, а мечтал ухаживать за конями породными, чистых кровей, и однажды едва не уехал из родной деревни в коневодческий совхоз на жительство. Но одумался, решив, что там и без него обойдутся – тут на своей ферме доброе дело можно вести. Понятно, заработок у конюха не тот, что у механизатора или там у кузнеца, кем мог бы работать Иван, но он считал, что его семья живет без особой нужды: одеты, обуты и сыты, обстановка в доме – тоже не хуже, чем у других. – Было время, когда одни штаны и на работу, и на выход носились. Обувь имели – одну пару на пять лет. Теперь вон у моих пацанов чего только нет: тут тебе и свитера, и куртки разные, пальто, ботинки и сапоги… И оказывается, всего этого мало. А где предел? Где граница между надобностью и лишкой? Или ее нет, и конец один, как в «Сказке о рыбаке и рыбке»?..»

По чистому небу текли теплые разводья. Новое утро несло новые думы, новые дела…

Дровенюк был один. Раньше него никто не приходил в контору. Ивану порой казалось, что управляющий фермой ночует там. Он быстро взглянул на вошедшего Ивана, отрываясь от каких-то бумаг, и понял по его лицу, что тот пришел не спорить или просить.

– С чем пришел, Иван Степаныч?

– Гнедая ожеребилась! – кинул Иван весело.

– Да ну! Когда?

– Только что.

– Нормально?

– Нормально. Помучились, правда, помогать пришлось, но жеребенок – классный!

Дровенюк схватил свою шапку, брошенную на подоконник.

– Посмотрю сейчас, посмотрю!

На глаза Ивану попался зеленый шкаф, куда управляющий прятал свои деловые бумаги и куда они неделю назад закрыли ружье браконьера.

– Что с ружьем, Петр Иванович? – спросил он, все еще в добром душевном настрое.

Дровенюк согнал с губ улыбку и нахлобучил ондатровую шапку на затылок. Он обычно носил ее до лета, хотя и имел густые волосы.

– Отмочил ты, Иван, номер! Такого человека обидел!

– Какого это такого? – Иван насторожился.

– Это же председатель райпотребсоюза, нужный человек.

– Ну и что? Браконьер он, да еще и злостный.

Дровенюк отмахнулся.

– Брось ты это! Ну какой он там злостный? Добыл десяток уток, подумаешь, урон. Их, этих селезней, и надо весной отстреливать, лишние только вредят.

– Да нет, Петр Иванович, не в одних селезнях тут дело. Я его в лесу с компанией встречал, косуль давили.

Дровенюк сгреб бумаги в кучу и понес к шкафу.

– Скажи вот – зачем ты в эти дела лезешь? Пусть его ловят те, кому положено, а мы с тобой выездных лошадей разводить будем.

– Ну нет, так дело не пойдет! О природе сам знаешь, где говорили и записывали.

Дровенюк запер шкаф, сунул ключи в потертый портфель.

– В общем, Иван, что хочешь делай, а ружье этому человеку я вернул. Третьего дня они приезжали ко мне – не могу я конфликтовать с районным начальством. Тут многое завязано, и в том числе с нашей фермой.

– Ясно. – Иван заиграл желваками на скулах. – Но я его все равно достану.

Дровенюк нахмурился.

– Твое дело, только меня туда не втягивай…

«И вправду говорят: рука руку моет, – с сожалением подумал Иван, – выходя вслед за Дровенюком из конторы. – Лоб расшибу, но этого хапугу по охоте все равно поставлю на место. Пусть не радуется…»

Глава 3

Таких кабинетов Володька еще не видел: стены – красное дерево, на полу – не то ковровые дорожки небывалой ширины, не то паласы, в этом он плохо разбирался. Вдоль левой стены – ряды резных шкафов, справа – цветы на причудливых подставках, рядом – стол, тускло блестевший в свете ламп, спрятанных в разрисованном потолке, а за столом – секретарша, девушка лет двадцати, длинноволосая и красивая. Тяжелые цветные портьеры закрывали широкое окно.

– Посидите, – любезно предложила девушка, почти не взглянув на оробевшего Володьку, – Алексей Гаврилович сейчас освободится.

Покосившись на Володькины сапоги – пока еще армейские, она вздохнула и подняла тяжелые ресницы. Володька увидел ее широко распахнутые глаза глубокой синевы и даже дыхание притаил.

– Садимся, – кивнул Митька и прошел к ряду мягких стульев, поставленных у полированной двери с латунной табличкой.

«Директор Бурукин Алексей Гаврилович», – прочел взглядом Володька и не успел присесть, как дверь кабинета распахнулась, и в приемную вышли двое.

– Заходите, – пригласила секретарша.

Володька затопал сапогами следом за Митькой и увидел в длинном кабинете, за длинным столом, к которому примыкал еще один такой же, крупного мужчину в летах. Он откинулся на спинку высокого кресла и смотрел, как входят братья.

Кабинет его был еще роскошнее приемной, но Володька решил, что глазеть по сторонам неприлично, и остановился чуть позади брата.

Митька поздоровался и прошел прямо к столу.

– Кто это? – кивнув на приветствие, спросил Бурукин, показывая рукой на Володьку.

– Это и есть мой брат, о котором говорили.

Лицо у Бурукина подобрело.

– Ну-ну, – с интересом оглядывал он Володьку.

«Конь я ему, что ли, породистый», – с недовольством подумал Володька и, не дождавшись приглашения, смело шагнул к столу.

– Хорош. – Бурукин улыбался. – И силен, видно.

– Морская пехота! – возгордился Митька. – Кого хочешь в бараний рог свернет.

– За начальника постоит, не струсит? – полушутя-полусерьезно задал вопрос Бурукин.

– Вы и сами еще с тремя справитесь, – вырвалось у Володьки.

Бурукин и вовсе повеселел.

– Если бы с десяток годков сбросить. – Увидав у Митьки листок, на котором Володька заранее написал заявление о приеме на работу, Бурукин протянул к нему руку. – Машину хорошо водишь?

– Второй класс у меня. До армии год шоферил и в армии столько же возил заместителя командира части.

– Класс классом. А как с этим? – Бурукин ткнул себя ладонью в шею.

– А никак, – понял его Володька.

– Совсем, что ли?

– Да нет, пробовал – не понравилось.

– У тебя еще все впереди. – Бурукин пробежал глазами заявление. – Язык крепко привязан?

– В нашей породе трепачей не было, – ввернул свое Митька. – По мне можете судить.

– Живешь у брата? – бросив листок на стол, поинтересовался Бурукин.

– Пока у него.

– Почему пока?

– Вы мою Галину знаете, Алексей Гаврилович, – снова вклинился в разговор Митька, – ей даже я иногда мешаю.

– Понятно. – Буруки все смотрел на Володьку изучающе. – Это, допустим, не проблема. Отдельная комната в нашем общежитии пока, думаю, тебя устроит, а там поживем – увидим. – Он ткнул пальцем в клавишу на пульте и крикнул:

– Сергей Иванович!

– Слушаю, Алексей Гаврилович, – раздался отчетливый голос в динамике.

– Сейчас к тебе подойдет Тулупов Владимир, проверь его по профессии. Думаю взять его личным шофером.

– Хорошо, сделаю.

Бурукин выключил пульт.

– Слышали? – Он повернулся к Володьке. – Заявление пока оставьте у меня и пройдите в транспортный цех к начальнику – Фолину Сергею Ивановичу. Он вас проверит по вождению и знанию машины. В общих чертах вы мне подходите, – перешел почему-то на «вы» Бурукин. – Зарплата пока на общих основаниях. Дальше – видно будет. Проводи, – кивнул он Митьке…

– Не подкачай, – напутствовал брата Митька, когда они пошли по территории к транспортному цеху. – Сергей – мужик зацепистый, из мухи слона выдует, если не поглянешься.

Володька осерчал:

– Я вижу, вы здесь все артисты. Тому понравься, этому. Буду делать как могу…

На газонах лежала желтая прошлогодняя листва, остатки заледенелого снега, а дорожки уже просохли. Пахло смолой и березовым листом.

– Здесь у нас хорошо, – хвалился Митька. – Зелени много, порядок кругом, не смотри, что со стружкой дело имеем…

Низкое солнце медленно открывалось. Из недавнего ослепительно-белого пятна проявлялся огненно-красный шар. Свет от него затоплял степь золотисто-прозрачным туманом, скользил через шоссе вдаль, теряясь в зыбких предвечерних далях. Он был почти осязаем. По крайней мере, Митьке казалось, что он чувствует, как свет льется в узкое стекло передней дверцы, слепя ему глаза и согревая бок. И погожий закат, и тихий вечер радовали Митьку, предвещали ему удачу. «Как по заказу! – тешил он себя. – Апрель, а греет по-летнему. Должен быть нерест! Должен! И время подошло, и тепло подходящее. – Митька знал, что основной плес на дальнем озере, разлившимся на десятки километров, еще стоит подо льдом, а прибрежные мелководья, в затишье, оттаяли под ярым весенним солнцем, прогрелись, и к ним неотвратно тянут из подледных глубин щуки, чтобы пополоскаться в теплой воде и выметать икру. – Теперь в Ределях да на Сорочьем рукаве щук не счесть – только не зевай. – Он распалялся, предвкушая удачную рыбалку, и поджимал педаль газа, хотя и знал, что торопиться ему особенно некуда: все равно у озера надо быть лишь к утру. – И на Кривом плесе щука будет, и на Длинном. Только работай! Права тут Галька – в момент можно неплохую деньгу гребануть, сдав частным продовцам рыбу. И Гаврилович будет доволен – любит он фаршированную щучку смаковать…»

Круглое лицо Галины всплыло перед Митькой, улыбчивое, довольное. Уж она-то будет рада больше всего! У Митьки радость недолгая: пока едет да мечтает, и после, при первой добыче, а потом он работает на деньги. Провожая его на рыбалку, Галина сказала: «Без рыбы домой не возвращайся!» Сказала, вроде бы шутя, с улыбочкой, но Митька-то знал, что за этим кроется. При неудаче она устроит такой скандальчик, что впору и впрямь беги из дома. «И Бурукин начнет хмурить брови…»

Мысли у Митьки потекли к тому времени, когда он с друзьями на попутных грузовиках, на перекладных добирался до озера, охотился и рыбачил в удовольствие, без жадности и нездорового азарта. Было светло на душе, весело, без наплывной тревожности. «Жизнь колобком катилась, а тут лиса встретилась. – Он скривился, глядя на себя в зеркало заднего обзора. – Сядь ко мне на язычок… И пошло, поехало…» – Галина, отчаявшись отвлечь его от охоты и рыбалки, решила из тех увлечений извлекать выгоду. Он стал находить напарников с личной машиной, ловил рыбу с избытком, продавал по знакомым, а заимев свой автомобиль, предпочел ездить в одиночку, сбывать улов перекупщикам, оптом. И Митька свыкся с таким равновесием – ему было неплохо: в доме достаток, тепло, уютно… «Осаживать надо Гальку, а то и в самом деле заглотит и не чихнет». Машину тряхнуло на рытвине, и Митька, мысленно обругав себя за ротозейство, усмехнулся: «Глотать-то тебя, дорогой, уже нечего – весь ты там, один хвостик остался, им ты еще поболтать можешь, показать себя. Вот, мол, я здесь, глядите». Мимолетная эта прикидка как-то задела его. «Ну уж нет! – Митька стиснул зубы. – Потяну за этот хвостик, если туго придется и вывернусь. Главное, чтоб не потерять его…» Он постарался припомнить, где и когда поддался жене, уступил ей что-то свое, что-то неуловимо важное для мужчины, пересек незримую черту семейных отношений, отдал напрокат свою духовность и понял, что Галина покорила его ласковой заботой и почти материнской опекой. Она не только вовремя готовила, кормила – поила и быт вела, но и одевала – раздевала его, как ребенка, всегда с шутками-прибаутками, лаской. А в постели он до того угорал от ярого блаженства в объятиях Галины, что утрами не слышал густых звонков механического будильника, звавшего на работу. «Хитрая, шельма. – Митька усмехнулся в зеркало. – Но приятно. Такого одурения у меня с Машей никогда не было. Умрешь и не воскреснешь… – И тут же будто шлепнули ему слегка по затылку. – Чего это я распустил телячью слюну. При таком губошлепстве далеко по жизни не уйдешь. Держать надо узду, держать, и крепко…»

Дорога пошла круто вверх, на увал, глубоко обозначились дали, серовато-палевые в разливе низких солнечных лучей, и Митька сбросил газ. «Перекусить надо, – решил он, – да и вздремнуть немного. Время терпит…»

Когда Митька проснулся, было совсем темно. Ярко блестели звезды. Слабый ветерок с шелестом обтекал машину и незлобно бился в форточку. Митька скосил глаза на зеленый циферблат часов и живо поднялся. «Вот это храпанул! Полночь!» – Он перелез на водительское место, поставил правое сиденье в вертикальное положение и, хлопнув дверкой, вышел из машины. Глянув на небо, светившееся россыпью звезд, Митька по привычке отыскал Большую Медведицу и прислушался к ночным звукам. На ближней лывине громко, с характерным подсвистом: покрякивал селезень-шилохвость. В его нежном призыве было столько чувств, что казалось, его слушают и полусонные деревья, и прогретая за теплый день земля, и безбрежное пространство, закрытое сероватой мглой.

– Крякай, крякай, – произнес Митька вслух, – накрякаешь на свою голову какого-нибудь хищника или браконьера. Я тоже в свое время «крякал» и докрякался… – Он включил свет, и вмиг исчезла таинственность ночи. Пропали неясные звуки. Стало видно и бровку высокого шоссе, и старую траву на обочине, и лес в белесых разводьях, и вязь его бесчисленных веток. – Тронулись! – скомандовал сам себе Митька, и мысли у него сразу же сосредоточились на предстоящей рыбалке. Он стал перебирать в памяти заветные места, подходы к ним, каждую мелочь в снаряжении и незаметно проехал с полсотни километров.

Когда редкие огни последней деревни остались слева, Митька повернул на проселок и погасил фары. Отсюда, с развилка, он хорошо помнил эту лесную дорогу, все ее повороты и изгибы, и не торопился, ехал осторожно, с приглядкой, будто на ощупь. «Не догадались бы здесь охрану выставить, – осторожничал он, – влипнуть можно по-глупому. Нерест в большом наплыве, и машину могут конфисковать, коль застукают… – Митька и раньше думал об этом всякий раз, подъезжая к большому березовому лесу, и всякий раз успокаивался, прикинув, сколько вокруг озера подобных дорог-проселков, не езженных и едва заметных в старой траве. – Силенок у них не хватит перекрыть все – людей и техники сколь надо, а где их взять…» – Он усмехнулся, довольный тем, что ловко обводит милицейские и рыбнадзоровские посты, неплохо зная и старые лесные дороги, и глухие приозерные места. С основной пристани, расположенной далеко от деревни, конечно, виден свет автомобильных фар, и постовые могут обратить на него внимание, но из-за густого леса трудно определить, где исчезает машина: в деревне ли, у какой-нибудь ограды или в глубине лесного отьема, а проверять наобум – себе дороже.

Проехав вслепую еще километра четыре, Митька сходу загнал машину на знакомое с прошлых лет место – между сосенок, и выключил двигатель. Прежде чем открыть дверцу, он с минуту приглядывался и прислушивался, но, не обнаружив ничего подозрительного, принялся за привычное дело. Вначале он вынул из багажника рюкзак с пустыми мешками, топор и шестизубую, специально сделанную по заказу, острогу, затем – сумку с едой и болотные сапоги. Тут же, в старой траве, отыскал спрятанное с прошлой рыбалки древко и насадил острогу. Закрыв машину легким пологом, Митька накидал с боков и сверху мелких сучьев и присмотрелся. При такой маскировке найти автомобиль можно было лишь случайно, наткнувшись вплотную, и, взглянув еще раз на чистое небо, усеянное звездами, Митька бесшумно двинулся по лесу, обходя небольшие росплески талой воды. Было около двух часов ночи, но с озера доносился и слабый крик чаек, и редкий зов беспокойных селезней, и утробное уханье токующей выпи. А вот лягушки еще не отогрелись от зимней спячки, и неслышно было их беспрерывного кваканья – привычного звукового фона по весне.

Митька знал, что до пристани, общеизвестного захода в озеро с этой стороны, ему идти не больше часа. После, пользуясь темнотой, надо проскользнуть в ближние камыши и исчезнуть с глаз – на километр-два ушли в озеро тростниковые заросли, а в том месте, где он всегда рыбачит, в так называемых Ределях, и на все три. Именно в Ределях обширнее всего раскрутилось кружево всевозможных рукавов, проток и мелких плесов, и в них всегда густо нерестится рыба. Там можно без оглядки рыбачить целый день, а после, в такое же время, уйти назад. Обычно Митька за две-три ходки переносил добытую рыбу к машине и уезжал так же незаметно, как и приезжал, – лесными проселками и ночью.

Слабо шумел в голых еще деревьях верховой ветер, а понизу стелилась чуткая тишина, и Митька двигался от дерева к дереву, от куста к кусту, не забывая при этом зорко глядеть по сторонам и прислушиваться. Нужно было не только ориентироваться, держать правильное направление, но и предупредить возможную встречу с другими людьми: рыбинспекцией ли или с такими же, как он – браконьерами. И то, и другое не предвещало ничего хорошего.

У одного из кустов, совсем рядом, сорвался куропач, оглушительно загремел крыльями, захохотал по-петушиному, и Митька резко качнулся к ближней березе, долго напрягал слух, приглушая волнение, но кроме обычных и знакомых звуков ничего не уловил и, поправив на спине рюкзак, двинулся дальше, машинально перекинув острогу в правую руку…

По тому, как стало свежее и усилился ветер, Митька понял, что близко край леса, и остановился. Ровное и темное пространство между лесом и озером встало впереди него, и Митька, таясь за кустом ивняка, снова долго вглядывался и вслушивался в приозерье. Ничего не заметив подозрительного и не уловив никаких посторонних звуков, он напружинился и ходко, в напор, побежал, держа в душе холодок страха. Всегда, пересекая это неширокое, метров в триста, пространство, Митька спонтанно ожидал, что вот-вот ударит в спину свет внезапно включенных фар, вырвет его из спасительницы-темноты и придавит к земле. Но все обошлось и на этот раз. Замирая и задыхаясь, Митька благополучно достиг береговых камышей и, войдя в них, остановился, чтобы отдышаться.

Несмотря на суровую зиму с метелями и напористой поземкой, сугробы в зарослях уже съело теплом, и камыши стояли довольно плотно и высоко, надежно прикрывая Митьку. Подняв голенища болотных сапог, он тихо двинулся по первому мелководью, не хлюпая и не плескаясь. Неплохо зная всю ближнюю сеть прибрежных плесов, Митька все же старался твердо определиться в знакомых ориентирах, иначе можно было заблудиться в этой сложной путанице камыша и воды, выйти на глубину или на оттаявший зыбун с вязкой няшей и не вернуться.

Было безветренно. Даже теплый воздух с берега не тянулся к ледовому простору основного плеса. Во всяком случае, Митька его не ощущал, двигаясь размеренно и неторопливо.

Долгая протока, похожая на узкую щель в сплошной стене камыша, привела его к довольно обширному водному пространству со старой ондатровой хаткой на краю камышового уреза, темному и грозному в неясном освещении. «Вроде Сорочий рукав? – прикинул он и, пройдя еще метров пятьдесят, отмечая глубину, остановился. – Точно! Сорочий. Если забрать влево – выйдешь к «морю», на забереги, там сейчас метра два воды будет, а вправо нужные разливы пойдут. – Митька прошел к хатке и, раздав ее сухой и теплый верх, разместился на нем. – Тут можно и перекусить, и зорьку выждать, – отметил он с удовольствием. – Похоже, что по плесу еще никто не шарился, иначе бы эту хатку разворотили, и если погода не подведет, будет богатая рыбалка…»

Все его тревоги остались на берегу, за широким окаемом камышовых зарослей, и ничто теперь Митьку не волновало. Он слился с этим спокойным и вечным миром большого озера. Слился телом и душой, но от мыслей не отмахнешься. Волей-неволей они увели Митьку к недавним событиям. Ему вспомнилась деревня, встреча младшего брата, разговоры. «Иван все гнет меня из-за того, что я подсел на мебель, деньгу кую поверх зарплаты, и матери эти дела не нравятся, хотя больше все из-за Маши сердится. А та сама виновата: я при ней почти всегда ходил на работу без завтрака, и в квартире постоянно не прибиралось. Ребенок только и был для нее светом в окне, а я так – деньгоносец. На Володьку теперь только и надежда – все поддержит при случае, и будет кому душу открыть, если что, а то все один и один, как перст». – Митька лег на спину и вытянул ноги – сапоги до воды не доставали, и он прикрыл глаза. В памяти вдруг нарисовался маленький, едва сидящий в кроватке сынишка, и задрожало что-то у него в груди. Митька даже вздрогнул и поднял веки. В бездонности темного неба спокойно искрился густой росплеск звезд. И Митьке показалось, что в этой бескрайней пустоте он остался один на один среди неподдающейся разуму вечности, и сердце ему тиснула непонятная тоска. Митька даже головой встряхнул, пытаясь прогнать эту налетную тревогу. «Вот ведь куда повернулось! – не то в удивлении, не то с сожалением отметил он. – Настроился на рыбалку, и на тебе – сойка в воробьином гнезде. Чеши затылок, гони дрожь по телу, казнись… Путаемся мы там у себя, что мыши в норках, бьемся за что-то, горим, а здесь вот все сбалансировано и налажено, гляди и разумей, тяни душу к этой высоте…»

Далекий гусиный гогот встряхнул Митьку, и он очнулся от дремы, сразу почувствовав, как все его существо охватывает знакомая дрожь. Душа его не то замерла в радостном ожидании чего-то необычного, эффектного, не то, в миг, оставила тело, вознесшись на некую высоту, и Митька застыл в налетном страхе, как бы боясь ее потерять, лежал некоторое время неподвижно, медленно поворачивая глаза с одной стороны на другую. Над ним с легким шумом и кряканьем пронеслись утки, рассекая воздух с такой силой, что слабый его всплеск опахнул Митьке лицо.

– Начинается! – как выдохнул он и сел, оглядываясь.

Стало заметно светать. Различались и метелки стоявших рядом камышей, и контуры зарослей, окаймляющих плес, и зигзаги его рукавов у дальней кромки. «Перво-наперво надо поесть, – мысленно скомандовал сам себе Митька, – позже некогда будет, а без заправки ноги к вечеру не потянешь…» Он наклонился к воде и помыл лицо. Стало и спокойнее и свежее…

Пока Митька подкреплялся плотной едой, побелело небо. Краснота поплыла по его окоему, окрашивая легким багрянцем верхушки камышей, потянулись долгие отсветы по поверхности плеса, упираясь разводьями в тени от плотных зарослей. Неясные звуки проснувшегося озера тронули слух. «Пора!» – как выстрелилось у Митьки в сознании. Он упрятал в рюкзак контейнер с едой, прихваченной на весь день, и, захватив с собой пустой мешок из дерматина да острогу, медленно двинулся по плесу. Вода, тихая и сонная, омывая скользкие голенища сапог, доходила ему до колен.

Едва Митька сделал с десяток шагов, как из старой осочки темным призраком стрельнула метрах в трех первая щука и пошла почти по поверхности, оставляя легкие разводы волн на мелководье.

Митька слегка вздрогнул от какого-то внутреннего толчка, но не стал торопиться. Он спокойно засек, где рыба затаилась, и, подняв острогу, стал подкрадываться. Слышалось, как кругом булькают и плескаются вышедшие на нерест щуки, и та, к которой Митька крался, возилась потихоньку, пуская окружья слабеньких волн. И почти сразу же он увидел ее длинное тело. Тихий, вкрадчивый шаг, еще один, еще… Ударил Митька точно: чуть ниже головы – и, не выпуская древка, налег, чувствуя, как во взбаламученной воде бьется в агонии рыба. Он даже представил мельком, как из нее, умирающей, выходит в воду икра, и рывком поднял острогу.

На зубьях извивалась щука килограмма на четыре. Ловко и быстро он сунул ее в мешок и сдернул с остроги. Окинув взглядом близкий заливчик, Митька заметил другую рыбину, приткнувшуюся к кромке камыша, и с осторожностью дикого зверя двинулся к ней. Быстрый и точный посыл остроги, и на острых зубьях снова затрепыхалась крупная щука. И тут же, совсем недалеко, плеснулась на мели еще одна…

Заострожив шесть щук, Митька прошел к ондатровой хатке, взял из рюкзака мешок побольше, и метрах в тридцати, в густом камышовом заломе, сделал из него нечто вроде садка, перевалив туда добытую рыбу. «Если так дело пойдет, – удовлетворенно отметил он, – то к вечеру не меньше центнера добуду, затарю оба мешка. Придется покряхтеть – пока до берега их дотяну. Но такой момент не больше двух дней светится – на второй заезд вряд ли успею…»

Вернувшись на плес, Митька заметил у залома редкого рогозника нечто похожее на осиновый сутунок не меньше полутора метров длиной, и жаром его обнесло – это была огромная щука. Возле нее, тычась в бока, суетились еще четыре рыбины – мелкие в сравнении с громадиной, хотя и они, по быстрой Митькиной прикидке, тянули больше чем на полметра. «Трутся подле самки, что те мужики возле приметной бабы», – с искоркой юмора отметил он в душевном смятении. Восторг нежданной удачи настолько захлестнул Митьку, что он перестал слышать звуки пробуждавшегося озера и ничего, кроме неподвижного хребта, стоящей в дремотной неге, редкой рыбины, не видел. Ему до того захотелось добыть эту щуку невиданных раньше размеров, что сердце зашлось в отчаянном трепете, и дыхание перехватило. Медленно-медленно Митька двинулся к рыбе-великану, держа острогу в вытянутой руке и горячея чуть ли не всем телом от тревожной мысли упустить ее. Но ему только казалось, что щука-гигант дремлет от удовольствия, выгоняя из отягощенного икрой брюха быстрые струйки икринок. Она, не подпустив сгорающего от чрезмерного азарта рыбака метра на три, мощно взыграла хвостом, выплеснув из мелкой воды несколько бугристых волн, и отошла к протоке, потянув за собой и четырех спутников. Митька не отрывал взгляда от накатной дорожки, обозначавшейся на поверхности плеса от хребта щуки, и заметил, где она остановилась. Снова вкрадчивое движение с затаенным дыханием, накрепко зажатое для быстрого и точного удара острога, и снова облом – большая рыба точно так же ушла от него в дальний угол плеса. Несколько раз Митька пытался подколоть эту осторожную щуку-великаншу, но все безуспешно. В конце концов она отплыла к протоке поглубже, где вода поднялась до самого верха Митькиных сапог, и он остановился, хотя и сыграли в первый момент мысли о том, что вода не очень холодная и можно дальше преследовать желанную до зубовного скрежета добычу, но мысль о том, что на метровой глубине точно ударить острогой вряд ли удастся, остановила его. «И как она меня чувствует? – терялся в предположениях Митька. – Не то по воде что-то передается, не то видит? Жалко, что не смог добыть такую махину. В ней, поди, весу больше пуда будет. Кому скажи – не поверят…» Митька как-то сник, почти с безразличием оглядел разводья воды между камышами, определяя свое местонахождение, и отметил с легкой тревогой, что мог уйти за огромной щукой невесть куда и заблудиться в этом безбрежном кружеве зарослей. И почти сразу же уловил и дуновение легкого ветра, и частые всплески нерестящихся щук и с твердой решительностью двинулся к заветному плесу. Азарт охоты у него прошел, и Митька без пыла и дрожи в напряженном теле кидал и кидал острогу в потерявших осторожность рыб, почти машинально отмечая – сколько их добыто, да время от времени возвращаясь к заветному садку, чтобы облегчить заветный мешок. Немало и покалеченных щук ушло от него, срываясь с остроги из-за неточного удара – вода на мелководьях хотя и была неглубокой, а все же искажала поле зрения, и трудно было избежать ошибок. Митька сожалел об этом, понимая, что раненая рыба все равно пропадет, и мельком прикидывал – сколько таких щук погибнет вообще, если даже он, опытный в этом деле, упускает подранков, а немало и начинающих любителей рыбы лазят на мелководьях по всему приозерью.

До него долетали далекие выстрелы откуда-то со стороны небольшой деревни у озера, но он не тревожился, зная, что это местные браконьеры стреляют из ружей нерестившуюся рыбу вблизи берега. Рискуют, да разве что-то остановит человека в угарном азарте, тем более, когда он подогревается мыслями о вкусной еде? «Шальные, ребята живут в том Прибрежном, – с искоркой не то одобрения, не то зависти подумал Митька, продолжая свое дело, – да куда им до меня. Два-три раза стрельнут – и во дворы, чтоб успеть скрыться. Канонаду надо устраивать, чтобы добыть столько же. А с ружьем не больно разойдешься – инспектора быстро возьмут за жабры…» – Он самодовольно улыбнулся, накалывая на острогу очередную рыбину.

Прошло немало времени. Холодком потянуло. Потускнело, а потом и вовсе исчезло солнце. Стал усиливаться ветер, зарябил вначале воду на закрытых плесах, потом настойчиво и грубо закачал камышовые метелки, почти обтрепывая их. Но Митька, разогретый в нелегких движениях по мелководью, не ощутил этого и продолжал острожить все еще нерестящихся щук. Он улавливал и рокот мотоциклетных моторов на берегу, и какие-то гудки, но не тревожился, хотя и знал, что это инспектора дефилируют на мототехнике вдоль озера, надеясь кого-нибудь захомутать. Но какой глупец выйдет из камышей, слыша их? Разве что по пьянке…

А ветер все усиливался и усиливался. Теперь он уже не качал, а с яростью лохматил тростники, валил их в разные стороны, вертел, окуная в забурлившую даже вблизи отмелей воду. По небу поплыли плотные и низкие тучи. Нерест, как по команде, оборвался – щуки ушли в глубину. «Все, кончать пора! – словно опомнился от налетного охмурения Митька. – Погода к дождю закручивает, а то и того хуже. Угадали, как всегда, прогнозисты пальцем в небо – сухо, ясно… Еще и проселок расквасит, набуксуешься. Ладно, гнать мысли попусту некогда, – одернул он сам себя, – перекантую рыбу к берегу – и на ондатровую хатку, спать. Плащ у меня надежный, ни дождь, ни ветер не пробьют, а там видно будет что к чему…»

Разделив добытую рыбу пополам, Митька перекинул через плечо веревку, привязанную за горловину мешка, и потянул мешок к берегу. Он заскользил за ним бесшумно, как надувная лодка, и, увязая сапогами в илистом дне, Митька тащил добычу по длинным извилистым протокам, чувствуя и въедливую боль в плечах от веревки, и неприятную испарину на спине, хотя легкую его куртку и прошивал насквозь напористый ветер. «Пожалуй, лишку наколотил, – подумал он мимолетно. – Да разве устоишь против такой везухи».

Над камышами запорхали редкие снежинки, похожие на птичий пух, быстро таяли в воздухе, не долетев до воды. Затемнел окоем от поднимавшихся из-за горизонта густых туч, и Митька встревожился, поняв, что погода резко меняется. «И откуда что взялось?! Светло, тепло – и на тебе – зима возвращается. На таком ветру, да со снегом, быстро закостенею. И одежды теплой не взял, рассчитывая не париться, лазая по камышам, и укрытия нет подходящего…»

Остановившись у плотного камышового залома вблизи берега, Митька освободился от веревки и выпрямился. На опушке берегового леса он заметил желтый милицейский уазик и поневоле пригнулся, хотя и понимал, что увидеть его даже в бинокль трудно.

– Стоят, караулят, волкодавы, – вслух произнес Митька, – ну-ну – ждите с моря погоды, авось и выгорит кого-нибудь засупонить. – Он усмехнулся, нырнув назад, в сухостой зарослей, и в этот момент ему в грудь ударил такой силы ветер, что Митька едва устоял, припав к куртине камыша. Замелькали перед ним хлопья снега, жестко хлеща по лицу, холод загулял по телу. «Вот тебе и весна-красна! – метнулась у него злая мысль. – Не зря рыба шла на нерест валом – чувствовала, видно, этот шальной разворот погоды, торопилась… Чему удивляться – Сибирь-матушка…» Боясь потерять ориентировку в дикой пляске налетного снега, он побежал, широко разбрызгивая сапогами помутневшую воду и придерживаясь в низком наклоне плотных стенок старого камыша, ослабляющих удары тугого ветра. Протока, разворот, плес, снова протока… Гнулся и гнулся в беге Митька, подставляя снежным ударам, налетавшим с разных сторон, то левый бок, то правый, то грудь, тупо чувствуя, как медленно коченеет все напрягшееся тело.

«Ничего, выдюжу! – теплился он надеждой на крепкое здоровье. – Только бы не плутануть, выйти к ондатровой хатке. Там натяну плащ – и не так будет дубарно. – И тут же мелькнуло: – А лучше бы – бросить все и к машине выбираться, не зарабатывать чахотку в таком надрыве – холод-то идет собачий! – Но эти здравые мысли сразу отверглись каким-то внутренним протестом. – Весь день колотился, и все прахом?! Ну нет, не брошу гнить столько рыбы, как-нибудь перемогу эту напасть…»

Вода стала глубже, и Митька пошел шагом, хватая открытым ртом холодный воздух вместе с броским снегом. «Передохнуть бы, – наплывали у него обметные мысли, – да попробуй присядь даже на корточки – вода сразу подопрет под зад, а замочить причинное место и вовсе рискованно. В машину бы сейчас да включить печку! – вновь запросило тепла его тело, и вновь погасились эти мысли. – На берег сейчас и без рыбы не сунешься – заловят и начнется: кто да что, да откуда и зачем. Еще и машину станут искать в лесу, а кто ищет – тот всегда найдет – не отвертишься…»

А снег повалил гуще, нагнал на воду «сало», выбелил камыши, занавесил все доступное взгляду пространство, смазывая ориентиры.

«Только не метать икру! Только спокойно держаться! – утешал сам себя Митька. – Иначе дойдешь до точки и ляжешь под этим снегом где-нибудь в камышах». – Он даже головой встряхнул, прогоняя жуткие мысли, и в один мах смел ладонью мягкий налет снега, протирая глаза. И почти сразу же в белом мельтешении обозначилась емкая шапка ондатровой хатки, и словно теплой волной обнесло Митьку. Откуда силы прибавилось – в напор кинулся он к заветному месту и, отряхнув от снега плащ, натянул его, закрыв голову капюшоном. Сразу же потеплело, и вроде буря не так рьяно стала кидаться на него. «Рассиживаться не буду, – едва передохнув несколько минут, решил Митька. – Да и хатка теперь мокрая. Потяну вторую поноску, а там видно будет. Может, этот циклон и закончится скоро…» Он так же, как и в первый раз, накинул на грудь веревку и, опираясь на острогу, поволок к берегу второй мешок.

Снег бил теперь в спину, и Митьке казалось, что шальной ветер задирает на нем не только плащ с курткой, но и кожу, обнажая позвоночник. Мокрые руки начали стынуть до бесчувственности, и он останавливался, грел их дыханием, но мешок не бросал, волоча его дальше и дальше к захоронке с первой поноской. «Нажадничал, – гнул себя Митька уже тяжкими мыслями, пытаясь притушить болезненное ощущение холода, – теперь надрывайся и гноби себя в этой стылой зыби. Надеялся, что тучи быстро пронесет ветром, а непогода все сильнее и сильнее напирает и, скорее всего, за сутки не уймется. Бросать надо мешок да прятаться в сухие камыши, где погуще. Есть же такие вблизи берега, есть! Но до берега еще ого-го…»

Деревенели от напряжения ноги, и вода казалась Митьке плотной, как расплавленный металл, а сапоги – пудовыми, но рыбу он все же дотянул до приметного места и сквозь снежные завихрения вновь разглядел на фоне темнеющего леса милицейский уазик. «И в лесу, как пить дать, еще один притаился, – с твердой уверенностью заключил Митька. – Не нравится мне такой навал – будний день, а инспекции, как никогда, густо. Наверняка кто-нибудь из местных жителей настучал насчет шального нереста – вот и понаехали. Еще, чего доброго, нарвешься на них ночью. Придется иным путем назад выбираться – правее брать, много дальше, зато надежнее…»

Он быстро нашел довольно плотный камыш на сухом прибрежном месте и спрятался в нем, присев на крепкий залом. «Вот тут и перекантуюсь до темноты, – с некоторым удовлетворением решил Митька. – Все подо мною не сырая кочка, и до берега рукой подать, не то что по хлябям, проток тащиться…» Прикрывшись плотнее полами плаща, он съежился и притих.

Снег плотно лег на залысины камыша, сухие проплешины прибрежных плесин, береговой взлобок, набился емкими лохмами в гущину заломов, и ощутимо похолодало. Митька чувствовал, как медленно и неумолимо мерзнет. Вначале стали стынуть ноги, затем – руки и спина. Он плотнее и плотнее вжимался в холодный камыш, грел кисти под мышками и как бы прислушивался к своему иззябшему телу, стараясь внутренними усилиями хоть как-то держать тепло. «Тут тебе и точка будет, если не убежишь, – словно шептал кто-то на ухо. – Не жди темноты – брось все и выбирайся…» Но хранимое Митькой тепло будто сжалось в некий комок, растянуть который было выше его сил. Минута, вторая, третья… И ветер вроде стал тише, и не так хлестко сек лицо снег, и камыш не качался…

Коварная дрема тихо подкрадывалась к Митьке. Высокие тростники вокруг его схоронки поднялись еще выше, превратились в зеленые деревья, забитые снегом плешины оказались лесными полянами, а снежный слой на плаще ощущался, как пласт теплого сена…

Сколько времени тянул этот полусон-полудрему Митька – неизвестно. Молодой его организм не до конца поддался опасному обману, какие-то клетки сознания находились начеку и забили тревогу, разрушив иллюзии. Митька не без усилия разомкнул веки и не разглядел ближнего камыша. «Темно!» – обожгла его первая радостная мысль, и сразу же он ощутил тягучую боль в окостеневшем теле. Митька хотел встать, но не смог разогнуть ноги, словно уперся коленями во что-то. «Не психуй! – мелькнуло в сознании. – Грейся!» И он, как бы гася мысль, зашевелил полубесчувственными ступнями, заелозил спиной по твердому камышовому залому, задвигал руками по сухой куртке, растирая кисти о бока, бедра, колени… Острая боль впилась иголками в пальцы, потянула кожу на запястьях. Прикусив губу, Митька принялся бить кулаками по голеням, перекатываясь с бока на бок, взбрыкивал по-детски, и теплота пошла откуда-то изнутри. Руки будто разбухли от нее, стали толще и тяжелее. Защемило пальцы ног в болезненной судороге, и Митька с трудом, опираясь на острогу, поднялся.

Снег кончился – не сек лицо, и ветер почти обессилел, но холод слизывал теплоту с лица и рук, проникал под одежду. Митька осознавал, что надо двигаться и двигаться, поднимать иное тепло, более сильное, иначе не согреться, и, едва переставляя одеревеневшие ноги, медленно побрел к спрятанным мешкам с добытой рыбой. «Чуть совсем не окоченел, – уже с теплинкой в душе не то пожурил, не то похвалил себя Митька. – Теперь некого и нечего бояться – инспектора наверняка закимарили в теплых машинах, им не до браконьеров, и погода вроде назад попятилась. Пролетел какой-то циклон журавлиным клином, набезобразничал. Яркий день стоял – и на тебе – за щеки хватает… – Он нащупал в воде, под снежной кашицей, скользкий мешок и потянул к себе. – Сейчас потечет на спину, и через плащ нутро заноет, а оно еще не отошло от дубориловки. – Представив, как он будет тащить сырой, холодный и тяжелый мешок, Митька даже содрогнулся, как бы прогоняя остатки озноба, еще таившиеся на лопатках, и стряхивая неприятное ощущение, готовое залечь вдоль хребта. – И все в угоду Гальке и Бурукину? Мне-то все это зачем? Да еще и с такой угробиловкой…» – Мысли текли у него как бы сторонне, неуправляемо, а руки делали свое дело. Взвалив мешок с рыбой на спину, Митька, согнувшись под его немалым весом, двинулся из камышей.

Легший на землю снег затянул белизной все, не обозначив даже козырек берегового среза, и Митька едва не упал, упершись в него. Кое-как перекантовавшись на твердую землю, он остановился, чтобы передохнуть, и, еще ничего не услышав и не разглядев, уловил всем своим напряженным телом какую-то опасность. Вмиг выскользнув из-под мешка, Митька бросил его на землю и, даже не определив – откуда исходит эта опасность, рванулся назад в камышовые заросли.

– Стой! – раздался резкий окрик. – Стой! – Ясно послышался топот ног о прихваченную морозцем почву.

«Патруль! – стрельнула догадка. – Напоролся! Вот тебе и глухая ночь!» – И Митька наддал в напор насколько хватило духа.

Человек, преследовавший его, был или староват, или слишком грузен – он явно отставал. Это угадывалось и по топоту ног и по голосу. «В камыши! Скорее в камыши! – гнал мысли Митька в захлебе жгучего бега. – Там спасение!»

– Стой, стрелять буду! – снова раздалось сзади, и почти тотчас в уши ударил тугой хлопок, встряхнул Митьку до замирания сердца.

Над землей повисла ракета, высветив все вокруг, и Митька, как ослепленный заяц, заметался в ошпаре накатного испуга, забегал взглядом по близким зарослям камыша, ища место, где можно спрятаться. Боковым зрением он заметил, как у леса вспыхнули фары, и вовсе осекся духом: «Хана! Сейчас на машине догонят! Не выкрутишься!»

Пойманной птичкой заколотилось сердце, огонь удушья вспыхнул, но и камыши были рядом. Митька пробежал по ним с десяток шагов и упал, зацепившись ногой за старые стебли рогоза. Вода хлынула поверх головы, за шиворот, прокатилась волной по распаренной спине. И в это время ракета стала гаснуть. Отплевываясь и ругаясь про себя, Митька барахтался в мелкой воде, пытаясь освободиться от крепкого травяного оплета и встать. Кромешная тьма закрыла его и от преследователя, и от автомобильных фар. Лишь где-то сзади ревел мотор, да кто-то еще кричал властным голосом:

– Стой! Стой!

Митька понял, что ушел от погони, и резко вскочил, не без боли освобождая зацепившуюся ногу, кинулся дальше, в густоту зарослей. Поворот, еще один, еще, и сапоги снова запутались в связке старого камыша, и снова он упал, царапая руки и лицо. Момент, и вторая ракета осветила низкий небосвод, но Митька не шевельнулся, тихо подгребая под себя сырой мох с ломкими стеблями какой-то травы. Он понял, что человек, который гнался за ним, без сапог и вряд ли сунется в грязь.

– Здесь он где-то, – послышались недалекие голоса. – Надевай болотники… Далеко не уйдет…

– Ну, уж теперь хрен вы меня возьмете! – с отрадой прошептал Митька и, дождавшись, когда ракета, пыхнув краснотой, погасла, вскочил. Грязный и мокрый плащ остро захолодил тело, и Митька сбросил его – стало легче бежать. Ориентируясь на голоса и надсадный гул мотора инспекторской машины, вероятно, застрявшей на какой-то промоине, присыпанной снегом, он стал ломиться через камыши вдоль берега.

«Вот тебе и спали-дремали, – тянул Митька жгучие мысли об инспекторах. – Дежурил, видно, кто-то и засек меня в бинокль ночного виденья. Чуть не подловили красноголовики. Теперь бы только до машины без приключений добраться да до дома быстрее доехать. – Он чувствовал, как согревается по-настоящему, несмотря на ветер и холод, как каждый мускул его измученного тела вновь обретает нужную упругость и бежал, бежал свободно, без захлеба. – Со здоровьем бы все обошлось, а то прошило меня ветром насквозь, да еще и мокрого…»

Камыши потянулись дугой вправо, и через несколько минут, окинув взглядом близкий лес, Митька выскочил на знакомую поляну.

Все вокруг белело, как зимой. Лишь тальниковые кусты, уже бросившие сережки, траурно чернели, да мельтешили едва заметные кроны деревьев, раскачиваемые ветром. До опушки рукой подать. Митька пробежал это открытое пространство с затаенным дыханием и, очутившись под деревьями, постоял недолго, прислушиваясь к далекому реву автомобильного мотора и, замечая, как хмурое небо секут всполохи мощных фар. «Эх, и не спиться же им в ночь глухую…» – с иронией подумал он про инспекторов и где шагом, где бегом пересек знакомый до каждой прогалины лес, выходя к замаскированной машине.

Откидав маскировку и свернув тент, Митька открыл ключом дверцу и упал на сиденье. Поворот ключа, и мотор сразу завелся. Мелкую, едва уловимую дрожь ощутил Митька всем телом, с отрадой утверждаясь, что окончательно выпутался. «Все! Отшумело, отболело, и слава богу, что отделался потерей рыбы, да плаща, – как прозвенело в голове. – Теперь никакой инспектор мне не страшен: если даже и остановят по дороге, доказательств, что я острожил рыбу, нету – в озере все осталось. Лешего им лысого в зубы, а не Митьку Тулупа… – Но в угон этим мыслям тянулась легкая досада, не истаявшая даже в маяте спасения: – Отделаться-то отделался, да улов жалко: там щук было почти с полсотни, и все не меньше двух кило – мелких я не трогал…»

Теплый воздух потек от включенной печки, и Митька почувствовал, как накатами расслабляется намученное холодом и нервным напряжением тело, как неприятно стала липнуть мокрая одежда. «У меня же запасные штаны и куртка в багажнике! – вспомнил он. – Надо снова нырять в ветряную стынь, бр-рр…» – Митька передернулся, и ему пришлось сделать немалое усилие, чтобы выйти из машины.

Темно. Холодно, Ветрено. Лес, хотя и гасил напор ветра, потоки холодного воздуха все же стелились над землей, и пока Митька стягивал с себя все мокрое, зыбкая дрожь снова овладела им. «Сейчас, сейчас, – бодрил он себя, – надену сухонькое, и все – никаких передряг больше…»

Через несколько минут Митька сидел в салоне, готовый к отъезду. Было тепло и тихо. Он включил приемник и, отыскав какую-то музыку, зажег фары. Мощный свет ударил в темноту, высветив до веточек ближние деревья, ивовые кусты и неясный просвет старого проселка. Вглядываясь в освещенное пространство, Митька тронулся с места и спокойно поехал по заснеженной прогалине, кем-то и когда-то проделанной среди лесного отъема. Он то прислушивался к своему организму, ощущая непонятные протяжки знобкого наката по телу, то переносился мыслями в город, домой, представляя лицо Галины. «Гудеть она сразу не будет – хитра. Зато после заденет под ребра подковырками, прокатится утюжком по душе, только поворачивайся… Нет, хватит. Тешился этой рыбалкой не один год – пора и завязывать, в другой угол целиться…»

Скоро в свете фар открылось безбрежное пространство, непривычно белое после пестрого леса, и почти сразу же стало видно на ней далекую полосу шоссе. «Выбрался, – облегченно вздохнул Митька, расслабляясь после напряженного движения по лесному проселку, – теперь только держись!» Он поддавил педаль газа, и машина рванулась по асфальту, вздымая по бокам вихри тонкого снега. «Рискованно так гнать, – вяло подумалось Митьке, – слететь можно в кювет, – но скорость не убавил, а лишь крепче сжал баранку. – Проскочу до основного поворота – пока встречных нет, а то жаром что-то обносить начало, не заболеть бы…»

На въезде в город Митька сбросил газ и, пропетляв по переулкам, сокращая путь, выбрался к гаражному кооперативу. Тихо, безлюдно. Он подрулил к своему гаражу и, пока открывал двери, тупая усталость сковала его настолько сильно, что Митька ставил машину на место уже в каком-то полусне-полубреду. «Ноги не держат, хоть здесь вались, – тянули его к отдыху вялые мысли. – А дом-то рядом…»

Медленно, с раскачкой, поднялся Митька на третий этаж и долго вдавливал кнопку звонка у дверей, ясно слыша его мелодичное верещание в прихожей.

– Кто там? – раздался вскоре испуганный голос Галины.

– Свои! Открывай! – хрипло выкрикнул он и навалился на дверь.

Распахнув их, Галина отпрянула в коридор. В ее расширенных глазах полыхнул испуг.

– Что с тобой, Митя?! – закричала она, хватая его под мышки.

– Ясно что, в пургу попал в озере, еле выбрался.

Галина больше ничего не спрашивала. Она быстро и ловко стала снимать с него одежду.

– Сейчас, сейчас, пойдем на диван, приляг, а я тебе сделаю теплую ванну…

Но Митька уже засыпал на ходу, чувствуя, как накатный жар начинает заливать все его тело.

В фабричном гараже Володька прижился быстро. Одним он понравился своей простотой, готовностью помочь в любую минуту, другие завертелись возле него, полагая, что при случае он всегда замолвит словечко перед начальством, и только моторист дядя Гриша Портнов не проявил никаких чувств.

Володька столкнулся с ним в первые же рабочие дни, когда принимал машину. Мотор у «Волги» чуть-чуть пощелкивал клапанами, но Портнов отказался их регулировать.

– В ушах у тебя, молодой человек, пощелкивает, – бросил он и отвернулся.

Володька не стал жаловаться Фолину, сам вскрыл крышку клапанов и отрегулировал зазоры. Кроме того, он решил заменить кое-какие детали. Фолин отпускал все, что ни просил Володька, даже поставил новые колеса с шипами, хотя время гололеда проходило.

В первый же выезд Володька получил от Фолина подробную инструкцию, как вести себя с шефом, и все усвоил. Правда, ему не понравилась жена Бурукина, которую пришлось возить по знакомым. Но Бурукин заверил, что такое будет нечасто.

Перед выходными Бурукин спросил у Володьки, как он смотрит на то, чтобы съездить на охотничью базу фабрики.

– … Я там с Нового года не был, – добавил он, – подышим весной, порыбачим…

– А мне-то что, – пожал плечами Володька. – Все равно в выходные дни делать нечего.

– Вот и прекрасно. – Бурукин даже улыбнулся, довольный.

В субботу, с утра, в назначенное время, Володька подогнал машину к дому шефа, и тот вышел довольно быстро, хмурясь, кивнул, не подавая руки, и сел на заднее сиденье.

«Наверняка с женой пошумел», – подумал Володька, выруливая к окраине города.

Асфальт был сухим и ровным – машина будто не катилась по нему, а плыла.

– Ты, Владимир, не гони шибко, – попросил вдруг Бурукин, как бы очнувшись, – торопиться нам некуда. Я еще вчера отправил на базу Сергея Ивановича с Гуртовым – должны баню выстоять к нашему приезду и уху сварить. А сейчас мне хочется на природу полюбоваться, город уже глаза зашорил своей каменной пестротой, простора охота.

Володька чуть сбавил скорость.

– Как в общежитии? Доволен?

Володьку поселили в одну из комнат двухкомнатной квартиры, отданной под общежитие молодым специалистам. До этого в комнате стояла вторая кровать, но ее убрали.

– Спасибо, все нормально, – искренне ответил он.

– Контакты наладил?

– Пока еще нет…

– Ну-ну, давай. Там у тебя ребята веселые.

На этом и закончилось их общение. Не меньше часа Бурукин поглядывал в окна, и лицо его то светлело от каких-то неясных впечатлений, то становилось хмурым, вероятно, от неприятных мыслей. Володька все это замечал, изредка кидая взгляд в зеркало заднего обзора.

На взгорке, за небольшим лесом, показалась деревня, и Бурукин махнул рукой вправо:

– Поворот будет, не прозевай.

– Проедем? – поглядев на серую змейку проселка с блестящими росплесками талой воды, спросил Володька, притормаживая.

– Обочины уже просохли, проскочим мимо луж, а если вдруг и сядем ненароком, сбегаешь на базу за трактором. Тут всего-то километров пять осталось.

Машина медленно покатилась мимо лесных опушек, пахнущих талой водой. Разопревшие от избытка тепла мягкие ветки деревьев проносились совсем близко, и видно было, что они обсыпаны набухшими почками, издающими тонкий аромат. Густо-желтые горицветы то тут, то там выделялись своей яркостью среди жухлой травы, а на припеках стерильно белели подснежники.

Володьке за годы службы в армии как-то подзабылись эти живые проявления весны в родном краю, и он с легким восторгом схватывал боковым зрением и сиреневый налет на ветках, и зеркальный блеск талой воды в глубине леса, и первые цветы…

– Ну-ка, притормози! – приказал вдруг Бурукин. – Дай подышать радостью.

Выбрав место посуше, Володька остановил машину и тоже вслед за Бурукиным открыл дверку, распрямляясь в огляде близкой опушки затопленного водой леса и утопая взглядом в размахе сиреневых далей.

– Красота! – не удержался Бурукин от налетного восторга. – А воздух – благодать!..

Блуждающий ветерок приносил то легкий аромат березовых почек, то горьковатую поволоку цветущих ивняков, то тленный запах прошлогодней травы и соломы, то прохладу талого снега…

– Бьемся мы там, в городе, среди каменных коробок, чего-то ищем, чего-то ждем, а жизнь-то живая вот она, рядом! Лови ее, тешь душу! – зафилософствовал Бурукин. – Все просто, все ясно…

Услышав его возгласы, из самой середины леса с тревожным кряканьем поднялась пара уток, замельтешила между пестрых стволов, переливаясь на солнце цветным оперением.

– Вот и кондер полетел, – шутя, кивнул на уток Бурукин и вдруг, посуровев, заторопился в машину. – Поехали, а то нас люди ждут!

«Ждут – подождут, – скаламбурил про себя Володька. – Там, может, и рыбалки никакой нет».

За лесом дорога пошла круто влево. Какие-то строения обозначились за сеткой тальниковых кустов, и тут же проселок будто оборвался – взгляду распахнулось большое озеро.

– Ну, вот мы и добрались, – с заметным оживлением произнес Бурукин, вглядываясь в ветровое стекло.

Мелькнула у поворота трафаретная табличка, толстые стволы старых деревьев, и машина едва не уперлась в решетчатые ворота.

– Погуди, – приказал Бурукин.

Володька нажал сигнал, и тут же появился человек, ловко и быстро распахнул ворота, приглашая в обширный двор, обнесенный штакетником.

– Давай вон туда, – показал Бурукин на небольшой домик с голубыми наличниками на самом обрыве, у берега.

Из соседнего с ним такого же домика вышла женщина, и Володька узнал Лену, секретаршу. «А она что тут делает? – удивился он. – Тоже рыбачит? – И отмахнул мысленный вопрос: – Мне-то что до этого». Он и раньше замечал, что шеф неравнодушен к молодой и красивой секретарше, но неожиданный поворот как-то неприятно скребанул душу.

От озера, снизу, торопливо шел Фолин, улыбался. Володька заметил, что он смотрит на Бурукина, а его вроде не замечает. «Чего хочешь, – мелькнула обидная мысль, – он начальник, а ты извозчик…»

– Как доехал, Алексей Гаврилович? – заговорил Фолин, еще не дойдя до них.

А Бурукин уже вышел из машины, помахал Лене рукой, все еще стоявшей на крыльце соседнего домика, и шагнул навстречу Фолину.

– Отрадно, Сергей Иванович, лучше некуда. А как у вас дела? Уха готова?

– Как планировалось. – Фолин пожал протянутую Бурукиным руку. – В Круглом уже льда нет. Егерь запустил скважину еще в начале апреля, весь лед водой съело. Рыба отменно ловится.

– А баня?

– Заканчиваю топить, Алексей Гаврилович, – подобострастно опередил Фолина в ответе подбежавший егерь. – Пока то-се – будет готова.

– Хорошо, – кивнул Бурукин, направляясь вместе с Фолиным к добротному дому. – Шофера моего определите как подобает, – кинул он егерю через плечо.

«Хорошо, хоть побеспокоился, – гася легкую обиду, подумал Володька, шагая за егерем. – А то увидел Лену – и «в зобу дыханье сперло». – Он оглянулся и заметил, как секретарша в тесных джинсах, четко подчеркивающих стройность ее фигуры, тоже шагает к дому с резными наличниками.

– … В нем обычно председатель месткома живет, – докладывал егерь про неказистый домик, к которому они шли. – Это он только с виду не ахти какой, а внутри там обставлено не хуже, чем у Гаврилыча. – Егерь отомкнул увесистый замок. – Здесь две кровати, выбирай любую, – сразу перешел на «ты» егерь. – Постель вся в шкафу. Покушать сейчас сообразим…

Володька молчал, стягивая сапоги. Он встал рано, накрутился в гараже, готовя машину, да и дорога утомила, и его потянуло на отдых. Сняв свитер и джинсы, Володька завалился на диван. Сон вмиг накатился на него, вытесняя из памяти образы и мысли.

Прошло не меньше часа, и Володьку разбудил громкий возглас егеря:

– Вот и уха, и еще кое-что к ней. Вставай, перекуси.

Тут же вошел Фолин.

– Как устроился? – оглядывая обстановку, спросил он.

– Пойдет. – Володька улыбнулся. – Тут не то что отдыхать – жить можно.

– Вот и хорошо. Подкрепись и в баню готовься. – Фолин двинулся к двери.

– Пойду и я к начальству. – Егерь растянул в улыбке обветренные губы. – А то, может, понадоблюсь.

В предбаннике пахло мылом и сыростью, и Володька слышал, как кто-то кряхтел и охал за дверью.

– По лопаткам, Миша, по лопаткам, а то ноги горят…

Понятно было, что егерь ублажает шефа распаренным веником.

– Во разошлись, – с напускной веселостью кивнул на дверь Фолин, – и нам жару не оставят.

– Жару там на десятерых, – отозвался угрюмый Гуртов, – только вот с вениками напряженка.

– Мы, кажется, рановато пришли. – Фолин стал застегивать распахнутую, но еще не снятую рубаху. – Надо бы дать Алексею Гавриловичу одеться.

– Не сглазим, – буркнул Гуртов, – не такой мужик что ли?

– Неудобно как-то.

– Неудобно, Сергей Иванович, штаны надевать через голову, а тут, в бане, все удобно.

– Тебе так кажется, а шефу не нравится, когда его со всеми ровняют.

– Ничего. – Гуртов, механик транспортного цеха, всегда чем-то недовольный, изобразил на лице нечто вроде улыбки. – Перетопчется.

Дверь вдруг распахнулась, как от удара. Горячий воздух вместе с паром рванулся в предбанник, и следом за этой волной вылетел Бурукин, красный, как окоем на закате.

В первое мгновенье он даже не заметил мужиков, отпрянувших в сторону, и упал на соломенную подстилку, в угол. За ним на четвереньках выполз егерь.

Фолин прикрыл двери в баню ногой.

– Ничего себе ухлестались! – с ноткой восторга выкрикнул он.

Бурукин поднял голову, осоловевшими глазами обвел предбанник.

– Вы уже тут! – удивился он.

Фолин стушевался под его взглядом.

– Мы думали, что вы уже помылись.

– Плохо думали. Я еще раз буду париться.

Гуртов, ни слова не говоря, начал надевать снятую было одежду.

– Если так… – Фолин тоже потянулся за штанами. – Мы можем и погулять еще.

– Вот и гуляйте…

Егерь лежал ничком на подстилке и молчал. Тело его красилось розовыми полосами.

Володька перешагнул через него, выходя следом за Гуртовым.

– Я говорил вам, что рано, – как только они отошли от бани… вроде бы стал оправдываться Фолин.

– Да там места – на шестерых рассчитано, – отозвался Гуртов, – просто Гаврила большого начальника из себя гнет.

– Да ну, – не согласился Фолин. – Толкотни он не любит – вдвоем-то вольготнее.

– Козе понятно. – Гуртов покосился на молчавшего Володьку. – С Ленкой не договорился – вот и злится.

– Чего треплешься? – осадил Фолин механика. – Дойдет до Бурукина – головы не сносишь.

– Напугал. – Гуртов усмехнулся. – Я свою голову всегда найду куда приклонить. Крути – не крути, а механик я классный. Меня везде возьмут. Да еще и на более высокий оклад.

– Руки-то у тебя действительно деловые, – согласился Фолин, – и голова на месте, а вот характер, как у козла…

– Какой есть – не выправишь, – не обиделся Гуртов.

Солнце висело над далеким заозерным лесом, уже нежаркое, как днем, но еще ослепительное. Низко скользящие его лучи золотили чистый плес большого озера, кроны и стволы деревьев, крыши домиков базы.

– Привыкаешь? – вдруг спросил Фолин Володьку.

Тот, щурясь, глядел на озеро.

– А какая привычка? Не первый раз за рулем.

– Я в другом смысле – работать с начальником?

– Пока нормально, – уклонился Володька от прямого ответа.

– Ну-ну, – вмешался Гуртов. – Гришка вон, Замятин, седьмой год у нашего генерального директора в рулевых, а нос воротит почище любого начальника. Ни меня, ни тебя не признает. Чуть что – сразу к «генералу», шестерит. Зато квартирка у него в центре города, трехкомнатная на троих, машину получил вне очереди, участок под дачу…

Володьке сразу вспомнился Митька: ведь и ему Бурукин сумел выбить машину, и какие-то деловые отношения у них завязались. «Но там другое. – Володька хорошо знал характер брата и не мог себе представить его в угодничестве. – Митька скорее пошлет куда подальше в таком разе, а плясать под чью-то дудку не будет».

– Вот и ты, Володимир, – съехидничал Гуртов, – если будешь на задних лапках служить – все заимеешь, а нет – выгонят.

– Поболтай, поболтай, – снова осек его Фолин, – доболтаешься…

Горячий и распаренный Володька побрел от бани по вечернему лесу, ощущая наплывающую из чащи прохладу и расслабляясь в неге.

Садилось солнце, бросая красные блики на деревья, и было тихо. Только с озера доносился глухой гомон беспокойных птиц.

Обогнув ивовый куст, Володька остановился в растерянности – на поляне спиной к нему стояла Лена.

Он хотел незаметно уйти, но она неожиданно оглянулась и предостерегающе подняла руку – в кустах пела какая-то птичка, и Лена наблюдала за ней.

Поддавшись призывному знаку, Володька тихо двинулся к секретарше, ступая осторожно, чтобы не спугнуть птаху.

В переплете сучьев он заметил соловья – варакушку. Она прыгала по длинной ветке, распустив веером хвост и раздувая синее с черно-рыжей каймой ожерелье из горловых и грудных перьев.

Едва Володька поравнялся с Леной, как под ногой у него треснула сухая хворостина, и варакушка вспорхнула над кустами, скрываясь среди деревьев.

– Эх, такую красоту спугнул! – пожурила его Лена, гася в зрачках блестки радости. – Что это за птичка? Ты знаешь?

Сконфуженный Володька виновато глянул ей в глаза.

– У нас, в деревне, ее огородницей зовут, она по огородам и палисадникам любит гнездиться, а по-книжному – это варакушка. Из соловьев она.

– Откуда такие познания? Я эту птичку в первый раз вижу.

– В юности увлекался птицами, читал много, да и не редкость она на селе. В другой обстановке можно и не обратить на нее внимания.

– Как сказать, – не согласилась Лена. – Здесь-то что особого в обстановке?

– Тишина, лес, весенний вечер, потухающая заря.

– Возможно. – Она отвернулась, глядя на озеро. – Тут и правда хорошо.

В лесу послышались тяжелые шаги, и среди деревьев показался Бурукин в спортивном костюме, эффектно на нем сидящим, с непокрытой головой в копне слегка въющихся волос.

– Воркуете? – произнес он негромко и поглядел на Лену.

Она ничего не ответила, повернулась и пошла к домикам.

Бурукин тоже, не говоря больше ни слова, двинулся за ней.

«Неужели между ними действительно что-то есть? – скользнула у Володьки отвратная мысль. – Ему под пятьдесят, а ей едва ли за двадцать. А что? Мужик он видный, многое может дать. Не то что мы – молодняки. – Но какая-то обида на девушку запала в душу Володьки, почему-то вспомнилась толстая и капризная жена Бурукина, и уже с неким удовлетворением он подумал: – Так ей и надо». – Взглянув еще раз на бескрайнюю гладь озера, он двинулся к своему домику.

Глава 4

Крепкий дух шел от подсыхающей земли и навоза, от прогретых кустов смородины в палисаднике и сосновых досок ворот. Дарья с радостью вдыхала этот парной воздух, щурилась, пытаясь разглядеть что-то там, за околицей, в дрожащем мареве.

Корова потянулась к ней, лизнула руку шершавым языком, и Дарья сбросила железное кольцо со стояка ворот, распахнув их.

– Хватит баловать-то, давай в стадо, – с лаской оглядывала она корову, похлопывая по холке. – Давай, давай, милая.

Покачиваясь и шумно отдуваясь, корова вышла за ограду, заметив редкое стадо, протяжно замычала.

– Иди, иди, застоялась за зиму. – Дарья увидела у соседних ворот Аксинью и пошла к ней.

– Проводила свою? – спросила она подружку.

– Проводила, как дочку родную.

Они глядели вслед уходящему стаду.

– Совсем мало коров осталось.

– Мало, – согласилась Аксинья. – Держать теперь трудно – с кормами одна погибель. Попробуй пособирай травушку на клочках.

– Да, заворачивают с покосами так, что скоро последнюю скотину сбывать придется. А мыслимое ли дело – жить в деревне и молоко в магазине покупать?!

– Слушай! – Аксинья вдруг оживилась. В глазах у нее блеснули искорки любопытства. – Правда или болтают, что Лиза Демина детей не хочет? Пашка будто бы желает, а она нет.

– Может, и правда, а может, и болтают, – не определилась с ответом Дарья. – Только не верится мне, чтобы баба детей не хотела. Ей это от природы, от самого Господа, дано. Скорее, не может рожать – вот и фордыбачит. Она же, сказывают, года три в городе жила, а потом вернулась в свою Еремеевку. Чем она занималась в городе – неизвестно. У меня вон свой такой же: махнул в город, нашел кралю и захомутался – жену с малым детем бросил. Я, как увидела ее в первый раз, сразу подумала, что быть бычку на веревочке. То ей не надо, другое не хочу – вся из себя. Выбрала я момент, когда Галька вышла из избы, и Мите прямо в глаза: променял, мол, кукушку на ястреба, ребенка своего бросил. Он отвернулся и пошел в горницу, ничего не сказав.

– Ну, Митя-то живет! Легковушка своя, квартира. – Аксинья заправила волосы под платок быстрым движением руки.

– В легковушке, что ли, счастье? – Дарья отмахнулась. – Я-то вижу, как она его обихаживает, лиса – лисой. Митя и тает, как масло на сковородке.

– Не любишь ты ее просто, вот и все.

– А за что ее любить? Разве хороший человек разобьет семью?

Аксинья шумно вздохнула.

– Дети есть дети. Пусть лучше такие, чем никаких.

Дарья, ничего не ответив на это утверждение, заторопилась:.

– Ой! Чего это я лясы точу – теленок еще не напоен, изревелся теперь.

И, махнув друг другу руками, они разошлись в таких же обоюдных симпатиях, как и встретились.

Напоив бычка, Дарья выгнала его на лужайку, а сама присела в тень огородного плетня, постелив на низкую еще траву поношенный Митин плащ.

Прогретая земля источала тепло и запах прели в накладку на тонкий аромат цветущих ивняков у недалекого леса.

«Подходит земля, подходит, – по-крестьянски расценила Дарья и тепло чернозема, и весенние запахи, – семян ждет, а пересохнет, не то будет… – Она как бы прислушивалась к нудной боли в затылке и покачивала головой. – Это я вчера перетрудилась в подполе, когда картошку перебирала, надо бы Володю подождать, написал ведь, что приедет помочь с посадкой. Да разве усидишь, когда такая благодать. – Дарья поглядела, как бычок взбрыкивает, натягивая привязь, и почему-то сравнила его с младшим сыном. – Доверчивый он, тяжело ему будет в городе. Народ там всякий. Будет мыкаться, как этот телок, в разные стороны и без нужного догляда. В деревне-то всегда известно, кто на что горазд, поостеречься можно, а там с лету не больно разберешься…» Дарье показалось, что у дома прогудела машина. Она поднялась, превозмогая боль в пояснице, взглянула поверх плетня и увидела Володьку, идущего к крыльцу.

– Сынок, – слабым голосом позвала Дарья, и Володька увидел мать, заторопился к огороду, придерживая объемистую сумку на ремне. – Приехал, – обнимая сына, радовалась она. – Не обманул. А я только сейчас про тебя думала. Письмо-то получила еще на прошлой неделе и с тех пор все в окно поглядываю. А вчера не выдержала, выбрала семенную картошку.

Володька поцеловал мать в щеку и выпрямился.

– Что, кроме тебя, некому перебрать? Нюра могла бы помочь.

– У нее, сынок, своя забота: с хозяйством и ребятишками замоталась, не до помощи. – Дарья подняла с земли плащ, оглянулась на теленка. – Загнать, что ли?

– Пусь ходит, ничего с ним не случится.

– Как ты там, сынок? – не удержалась от тревожного вопроса Дарья.

– Да нормально, – понял озабоченность матери Володька, – работа нетяжелая и непыльная, только вставать рано приходится и поздно ложиться.

Они поднялись на крыльцо, прошли в избу.

– Опять пешком от района? – не то с укором, не то с легкой тревогой спросила Дарья.

– На попутке. Начальник пока машину не дает. – Володька поставил сумку на скамью, у стола, как-то торопясь, достал из нее большой апельсин – Лена его угостила, и протянул матери: – На вот тебе, мам, гостинец.

У Дарьи дрогнула душа в отраде.

– Спасибо, сынок. – Она отвернулась, чтобы не выдать повлажневших глаз. – Сам бы и съел, чего уж вести такую редкость в деревню.

– Чтобы я ел гостинец. – Володька все же уловил волнение в голосе матери и добавил: – Тут вот в сумке еще продукты разные: колбаса, огурцы свежие, сыр…

– Откуда такая роскошь в столь голодное время? – Дарья заторопилась к посудному шкафу. – В городе, говорят, шаром покати в магазинах.

– А я не в магазинах, а на складе для начальства брал вместе с шефом.

– По-блату, значит, – с неодобрением в голосе произнесла Дарья.

Володька знал ее негативный настрой на такой расклад и постарался перевести разговор в иное русло:

– Огород, я видел, просох, – схитрил он. – Пора и картошку сажать…

Дарья поняла его и больше не стала говорить о городе.

– Тебя ждем. Я уже и с Иваном договорилась – плуг обещал и лошадь. Митя-то не приедет? Я его что-то во сне плохо видела.

Володька заколебался, раздумывая: сказать или нет про братову беду, – и решил, что от матери не стоит умалчивать такое, и тихо произнес:

– Митя, мам, в больнице. С воспалением легких лежит. Больше недели уже.

Дарья замерла у шкафа, руки у нее медленно опустились.

– Чего это он заболел и когда?

– На рыбалку ездил в конце месяца и попал в снегопад и холод, а тут рыбнадзор – пришлось прятаться. Вот и вымок весь.

– Ах ты, паразит такой! – Дарья присела на лавку. – Далась ему эта рыбалка! Себя не жалеет, так хоть бы мать пожалел. – Она высморкалась в фартук. – И когда только за ум возьмется, не парнишка уже! Загубит здоровье, что тогда?

– Да ты, мам, не расстраивайся. Он уже поправляется, ходит, еще дней десять побудет – и выпишут.

– И не сообщат ничего.

– Так вначале думали – обычная простуда, – схитрил Володька.

– А ты когда у него был? – Дарья успокоилась, поднялась с лавки.

– Позавчера.

– Галина хоть передачи носит?

– Носит. – Володька нахмурился. – Но он не принимает – поскандалили они что-то сильно.

– Им тешиться да скандалить, а мне все горечь на сердце. Не корова бы с теленком съездила бы в город, помирила их палкой.

– Сами помирятся. – Володька снял рубаху и прошел к умывальнику. – Я Мите возил кое-что. Он запрещает, говорит, что хватает и того, чем кормят.

– А у тебя-то как на работе? – помолчав, снова спросила Дарья, чтобы окончательно потушить постоянное беспокойство о младшем сыне.

– Все так, как писал, только начальник с куражом – любит, чтобы лишний раз ему услужили.

– А ты, сынок, чего хотел? – поняла его Дарья. – Наш вон Дровенюк велика ли шишка, а тоже иной раз на козе не подъедешь.

– Я так не могу. Разве нельзя просто работать?

– Э, сынок, ласковый теленок две титьки сосет. Ты свое дело делай, а на дыбы не становись, уступи где можно. Ты молодой.

– У нас же, мам, в крови этого угодничества нет. Наоборот, всегда друг к другу с подковырками и смешком относились.

– Так то мы, а то они – большая разница.

Дарья, вынув тарелки из шкафа, примолкла, решив больше не перечить сыну.

Степашка заметил его издали и побежал навстречу. За то короткое время, пока Володька отдыхал после армии, племяши привязались к нему.

– Дядя Володя приехал, дядя Володя! – Он повис на Володьке, ухватившись за одежду.

Пятилетний Ванятка отстал. Торопился, переваливаясь, как гусь, пыхтел.

Володька открыл сумку с гостинцами, и ребятишки оба ухватили по тепличному огурцу.

– Они хоть мытые? – на высоком крыльце появилась Нюра.

– Конечно, баба вымыла.

Из-под навеса вышел Иван, заулыбался.

– А, городской пожаловал! – Он крепко стиснул Володьке руку. – Ну, проходи в дом, рассказывай, как там устроился, где живешь.

– Шибко-то чего рассказывать? Без года неделя прошла… – Володька тоже улыбался. Ивана он сердечно уважал. Старший брат заменил ему в детстве отца.

– Неделя не неделя… – Иван потянул его в дом. – А за месяц перевалило, есть о чем с братом поделиться…

За столом они обсудили городские новости. Случай с Митей вроде обрадовал Ивана.

– Может, на этот раз образумится, бросит сомнительные дела. Чую, что какой-то там кооператив до добра не доведет: раз создан не по надобности, а по стремлению к деньгам, то рано или поздно такой оборот вылезет гнилью по жизни, как шило из мешка. – Он помедлил немного, поглядывая на молчавшего Володьку. – Да и не в наш родовой корень такие дела…

– Завел ты, Ваня, какой-то ненужный разговор, – с явным недовольством перебила его Нюра. – Живет Митя не хуже нас, трудится честно, пить-есть ни у кого не просит, чего еще надо?

– А я сомневаюсь насчет честности. – Иван нахмурился, и Володька, видя, что назревает ненужная перепалка, вклинился со своим вопросом:

– Завтра намечаем картошку сажать, – начал он, – а все ли готово?

В глазах Ивана мелькнули искорки – он понял брата и положил ему на плечо тяжелую руку.

– С этим будь спок – все продумано и проверено. Соберем компанию помогальщиков и посадим картошку сразу в трех огородах: у матери, у нас и у тетки Аксиньи. Нюра позвала в помощь Тасю Кузину с дочерью Надей – картошку кидать в борозду, а я уговорил Пашу Демина набирать мешки в подполе и подносить сажальщикам, так что спи спокойно, – пошутил он.

Утро было тихим и ясным. Пахать начали рано, по холодку, чтобы жаркое солнце не так сильно высушило землю.

Иван проложил несколько первых борозд начиная от центра огорода и передал ручки плуга Володьке, шагавшему рядом в азартном нетерпении – в нем забродила крестьянская закваска. Но пахать – не баранку крутить, сноровка нужна особая, внутреннее чутье. Не все гладко получалось у Володьки на первой поре: то плуг уходил глубоко, и лошадь едва его вытягивала, то борозда сваливалась в бок.

Иван одной рукой помогал брату, выравнивая плуг.

– Спокойнее, спокойнее, – подбадривал он Володьку. – Старайся чувствовать ручки лемеха, как баранку, ты же шофер, держи плуг ровно и по высоте, и по ширине, не заваливай его набок…

На втором круге Володька стал улавливать игру плуга – и дело пошло.

– Вот так, так, – хвалил брата Иван, но не отходил от него, понимая и Володькин настрой, и его неуклюжесть: он-то знал, что научиться пахать по-доброму можно лишь со временем, прощупав плугом не один огород.

А Володька млел от удовольствия. Влажная земля приятно холодила босые ноги, и он шел по борозде короткими шажками, спокойно и весело. Так, наверно, ходили за плугом его предки, и, может быть, от них в тайниках Володькиной души таились горячие искорки сыновней любви к земле…

Женщины споро бросали картофелины в борозду, и Володька нет-нет да и поглядывал на тонкую и стройную Надю Кузину, большеглазую и остроносую.

Иван, заметив его быстрые взгляды, с теплинкой в голосе пожурил:

– Ты не отвлекайся, не криви плугом, а то борозда, как пьяная дорожка.

«Вот хитер, но и хитер, братец! Все заметит. – Володьке нравилась эта добрая черта брата – не рубить с плеча, а подойти к любому вопросу тонко, с веселой сердечностью. – Конечно, девчонка что надо, но еще не доросла до ухажерства – только школу оканчивать будет». – Ему вспомнилась Лена. Ее броская красота сразу же затмила образ этой простой девчонки, и Володька остановился:

– Дальше давай ты двигай, – кивнул он Ивану, – а я картошки поднесу сажальщикам, мешки у них, видишь, похудели – полупустые. Паше надо помочь, и квасу охота.

– Ну, давай, давай…

– Становитая девчонка и красавица, – подавая Володьке ковшик с квасом, высказалась Нюра ни с того ни с сего.

«И эта заметила, – с удовольствием глотая терпкий квас, подумал он в душевной веселости. – Глаза, что ли, у них, как у сычей: и спереди, и сзади видят». – И опять Лена потянула Володькины мысли в свою сторону.

Вечером, отмякнув от усталости, уселись всей компанией за стол, установленный мужиками под раскидистым кленом. Дарья и Аксинья суетились с угощениями, раскладывая по чашкам и тарелкам еду, а Иван разливал спиртное.

С веселостью в глазах, удовлетворением за сделанную работу, поглядывали друг на друга «компаньоны», ожидая команды и заглавного тоста. Его говорил Иван на правах старшего. Он отметил общее старание в работе, душевность, взаимовыручку.

– …С испокон веку, – сказал он, заканчивая, – в крестьянстве добровольно помогали друг другу в большой работе: избу поднимать, ограды ставить, сено вершить и многое другое, и мы не отступаем от этих традиций, и дай нам бог не забывать их – во все времена и всегда держать друг друга в сердечной упряжке. Ну а теперь вздрогнем. – И он выпил рюмку водки.

Похлопали, поддержали…

С полчаса слышался только стук ложек о тарелки да редкие шутки по отношению друг к другу, а потом застолье зашумело разговорами. И кто во что горазд – с перебиванием друг друга, с веселой горячностью, смехом, и все о жизненных интересах, вечных крестьянских заботах.

Первой потянуло к песне Тасю Кузину, высоким голосом она притушила живой разговор, запев:

И подхватилась песня, и полетела на деревенскую улицу, в поля, ближний лес…

Еще две или три песни сладили общими усилиями, и не выдержил Иван, взялся за гармошку.

Володька, в отрадной веселости, пригласил на танец Надю, а слегка захмелевший Паша ухватил Тасю, и закружились две пары на мягкой, недавно взошедшей траве.

Чувствуя, как Надя выгибается, стараясь к нему не прикасаться, Володька не проявлял силу, не притягивал ее к себе крепкой ладонью, а лишь поглядывал в широко распахнутые глаза девушки, излучавшие мягкую синиву. Сердце его выстукивало сладкий трепет – не хотелось ни говорить, ни останавливаться. В отраженной поволоке этой синевы угадывались и легкая робость, и ласковое любопытство, и немой вопрос, и время как бы прервалось для Володьки, потонуло в атмосфере его душевного охвата.

Иван свел меха, а молодежь все топталась в перегляде.

Тоненьким голоском запричитала вдруг Аксинья, и застолье примолкло, а она, подперев щеку рукой, продолжила:

И то ли звуки напевного голоса тронули слух птахи, то ли само по себе сталось, но где-то в палисаднике, возле кустов смородины, вдруг завела свои трели веселая варакушка. Да так заливисто, что все прислушались, а Паша хихикнул:

– Ну ты даешь, теть Аксинья! Даже огордница подпевать тебе начала…

А дед Кузьма, приставив большой палец правой руки под нижнюю губу, замахал кистью и, манипулируя языком, загудел свое, коронное, знакомое всем: быр, быр, быр, да бур, бур, бур и другие непередаваемые звуки. Залихватски, с покачиванием головы, с притопом и подскоком в приседе на скамейке…

И вновь Тася не выдержала, крикнула Ивану:

– А ну, Ваня, давай цыганочку! – И пошла, дробно ударяя сапогами по траве, поигрывая гибким телом, с поворотами, плавными взмахами красивых рук, белозубой улыбкой. Сорвался за ней и Паша, да с частушками, вприсядку, рьяно…

Мычащее стадо возвращающихся с пастбища коров прервало азартное веселье. Все засуетились, засобирались в свои подворья.

А Володька вспомнил вечер на охотничьей базе, похожую песню такой же пичуги, Лену и как-то подвял, легкая грусть тронула его сердце. Но свое душевное благо, веселые искорки в глазах деревенской девушки, ее милое лицо вспоминались ему не только на следующий день, но и по дороге в город, в тряском автобусе, да и в городе.

Глава 5

– … Я вот здесь на каждой бумажке написал адрес, не перепутайте. – Бурукин протянул записки Лене. – Ты знаешь, как ехать, – сказал он ей. – А ты, Владимир, поможешь грузить ящики. Отвезете продукты ко мне домой и передадите Римме Борисовне, она в курсе. Ясно?

Володька промолчал, стоя посредине кабинета, а Лена кивнула.

– До обеда, думаю, управитесь. – Бурукин начал передвигать папки на столе, почему-то хмурясь, как всегда, и трудно было угадать его настроение.

– Я сейчас кое-что накажу помощнице, – сказала Володьке Лена, а ты выходи…

Спустившись по лестнице, он сразу же почувствовал тяжелый жар, настоянный на запахе разогретого асфальта, выхлопных газов и нагретых каменных зданий. Побыв немного в тени, Володька неторопливо пошел к машине. «Сейчас бы раздеться да в реку, – подумалось ему мельком, – или по озеру на лодке покататься, поботать рыбу…»

Его благостный настрой прервала Лена, появившись рядом.

– Фу, жара какая! – произнесла она, подбирая волосы на затылок. Двинулись, что ли. Представляешь, сколько надо объехать в такую жару!

– А что случилось? – не удержался от любопытства Володька.

– Завтра день рождения у его жены, вот и запасается дефицитами.

– Он и без дня рождения успевал, – открывая Лене дверцу машины, сыронизировал Володька.

– То по мелочам, а тут вон сколько. – Лена тряхнула бумажками. – Ящиками.

– Аппетиты у него немеряны, – выруливая через проходные ворота на магистраль, кивнул Володька. – Куда сейчас? – Ему было отрадно ехать на элитной машине с красивой девушкой. Постоянная напряженность за рулем в присутствии Бурукина исчезла.

– Сейчас в винно-водочный, возле моста, потом за фруктами, рядом, потом в фирменый – рыбный, потом – посмотрим.

– Понятно. – Володька покосился на Лену.

В легком открытом платье она была еще привлекательней, но мысли о ее возможных связях с Бурукиным гнули к неприязни.

– Мне-то все равно куда и для кого ездить, – приглушая навязчивую горчинку, сказал он. – А вот ты почему на побегушках?

Лена нахмурилась, губы ее дрогнули.

– Я не на побегушках, а выполняю просьбу шефа.

– Но это просьба личная, к работе никакого отношения не имеет.

– А мне личная больше по душе. – Она в упор глянула на Володьку.

– Ты же, говорят, учишься в институте, на вечернем, – могла бы и поближе к будущей профессии где-нибудь работать.

– А мне здесь нравится.

«Хитрит, – понял Володька, – не такая уж она простенькая. Непыльную работу можно найти и в другом месте, на этой же фабрике. Скорее, расчитывает, что в будущем Бурукин протащит куда-нибудь повыше». Какое-то непонятное раздражение теснило грудь, и он не сдержался:

– Тебе и он нравится?

Лена тряхнула кудряшками, отворачиваясь.

– Ну, знаешь! Это уже слишком! Тебе-то что?

Володька понимал, что разговор не тот, не с того захода начался, но остановиться не мог.

– Да ничего. Разговоры идут малоприятные.

Она сузила глаза и откинулась на спинку сиденья.

– Я была о тебе лучшего мнения.

– Не вяжется: ты и Бурукин, – не унимался Володька.

– А что, он плохой мужик? – игранула глазами Лена.

– Мужик он видный – да староват для тебя, женатый. Наверное, и дети есть.

– А я за него замуж не собираюсь…

«Значит, все-таки нет дыма без огня, – решил Володька. – А с виду: футы-нуты – ножки гнуты, губки бантиком…»

– Чего же не спрашиваешь дальше? – спугнула его выводы Лена. – Добирайся уж до точки.

– Да зачем? Ты все равно темнишь.

– Хочешь настоящую правду?

– Твое дело, – следя за дорогой, постарался сравнодушничать Володька.

– Значит, не хочешь, – поняла она его по-своему и приоткрыла стекло дверки, подставляя лицо под струю встречного воздуха.

«Чего я вяжусь к ней с неприятным разговором, – упрекнул вдруг себя Володька. – Кто я ей, брат, что ли, жених? Жалко, конечно, что такая видная девушка по лесам с женатым мужиком забавляется. Уж наверняка не она, а Бурукин тянет ее к себе. Опыта ему не занимать…»

– В общем, если не хочешь ссориться, – прервала его мысли Лена, – оставим этот разговор. Что будет надо, я сама скажу, без этих ненужых вопросов.

– Ладно. Просто за тебя обидно, – смягчился Володька.

– А я себя в обиду не дам, не беспокойся.

– Да уж ясно. Видел, как ты отшиваешь от кабинета разных начальников, – повел он разговор по шутливому руслу. – Боятся тебя не меньше Бурукина.

Лена улыбнулась.

– Ты наговоришь. Они меня уважают – ни один из командировки без гостинца не является.

– Лошадь тоже к хозяину привязана – по-своему его уважает, а он ее в узде держит, – витиевато высказался Володька.

Лена с удивлением поглядела на него.

– А ты не такой уж и простенький, как кажешься.

– Да куда мне до сложностей! Радиатор, карбюратор и коробка скоростей – весь набор моих страстей, – срифмовал он.

Лена расхохоталась.

– Вот-вот, коробка скоростей. Давай в наш институт, там тоже есть механические специальности.

– Нет, я вначале в дневной попробую. Ты вон на химика замахнулась, а меня на железки толкаешь.

– Я в артистки хотела, да не приняли – таланта, сказали, маловато.

– Это для меня новость, – признался Володька.

– И еще будут, не торопись.

С правой стороны показался магазин, и Лена махнула рукой.

– Вот сюда заворачивай.

Машина нырнула в тень сиреневых кустов и очутилась в маленьком дворике.

– Ты пока побудь в машине, а я схожу на разведку, позову – подойдешь. – Лена торопливо зашагала по дворику, и Володька долго смотрел, как она двигается, слегка покачивая стройным телом. «А может, ей просто интересно водить за ниточку такого кита, как Бурукин? – подумалось Володьке. – Характер у нее взрывной. Такая артистка на многое способна. Забавно же: все перед директором стелятся, а он – перед секретаршей… А тебе-то зачем в их дела голову совать? – припомнил он слова матери, часто говорившей в подобных случаях. – Становиться шефу поперек дороги вряд ли резонно. Да и зачтется при случае. – Володька подмигнул себе в зеркало заднего обзора. – А мне левые зачеты не нужны. Потянет к себе – не тормозну. А баранку крутить в случае чего все равно где…»

На каменном крыльце он увидел Лену и низкого лысоватого мужика в белом халате.

Тот ставил на площадку картонный ящик.

Лена позвала рукой, и Володька направился к ним.

– … Привет большой Гаврилычу, – говорил лысый, – пусть звонит, заходит, всегда рад.

– Бери ящик, – кивнула Лена Володьке, – да осторожней, там бутылки с коньяком.

Он легко поднял ящик и понес к машине.

– Ну и попрыгунчик этот Ильин, – заулыбалась Лена, садясь в машину, – шоколадку в карман сунул, руку поцеловал. Наговорил тысячу любезностей. Вот это мужчина!

– Кто такой? – выруливая со двора, поинтересовался Володька.

– Директор магазина, деловой друг Алексея Гавриловича.

– Ты мне – я тебе? – понял Володька.

Лена кивнула.

– Ильину у нас мебель заказную делают, а он вот дефицитами снабжает.

«Куда простому человеку до этих завязок! Ему и стула не купить в магазине – нету, – с неприязнью подумалось Володьке. – Кругом одни дефициты. Как дальше-то жить будем?»

Митька пришел на фабрику под выходные дни. Худой, бледный и неразговорчивый. Даже не отпустил обычных шуток на проходной, лишь кивнул, здороваясь, и, заметив во дворе машину директора, двинулся к ней.

Володька увидел его, вышел навстречу.

– Куда-нибудь едешь? – пожав руку, спросил Митька.

– Пока нет, жду.

– Тогда давай посидим – поговорим, а то жарко на солнце.

Володька открыл ему дверку, поинтересовался:

– Как самочувствие?

– Оживаю. Зад только весь искололи и рукам досталось.

– На работу скоро?

– Думаю, дней через десять. – Митька окинул взглядом салон. – Шик-блеск, не то, что моя.

– Люксовый вариант.

– Оно понятно, а как у тебя с шефом?

Володька помолчал в раздумье, не желая лишний раз втягивать брата в нелицеприятный разговор.

– Без слов ясно, – по-своему расценил его нерешительность Митька. – Бурукин – есть Бурукин. Растопчет любого, кто появится на его дороге. Я, брат ты мой, многое передумал, пока валялся на больничной койке, прощупал мозгами жизнь от начала до конца, как тот татарин бусинки на четке. Раньше-то и подумать некогда было: все дела да заботы и разные работы… – неожиданно срифмовал он. – А за три недели отлучки от всех этих хлопот и суеты прокатал уплывшие годы по цветочкам и ягодкам, сене-соломе, и понял, что, несмотря на всякие там удовольствия, полной-то радости не испытывал. Радовался, получая квартиру, радовался машине, радовался мелочам. Но как-то поверх души пролетали те радости, не было в них ни меда, ни жара. Всего-то два раза потискала меня хмельная отрада, когда женился на Маше и когда родился сын, а все остальное, что та решка в орлянке…

Володька молчал, с неким удивлением поглядывая на брата. Раньше ничего подобного от Митьки он не слышал – шутки-прибаутки, и все – никаких философских рассуждений, а тут на тебе вдруг, и откуда взялось. «Наслышался, что ли, покатавшись в городской жизни, или телевизор кое-чему научил?» И выходило, что он недостаточно знал брата, а может, и не только он.

– …Прикидываю я, Володь, кончать возню с левой мебелью, – продолжал Митька. – Бурукину, конечно, такой поворот дела не понравится, и опасаюсь, как бы он, мне в отместку, на тебя не наехал. Я-то ему не по зубам: такого столяра давить – себе дороже, а ты для него цыпленок. Дунет – и нету…

– Цыпленок или петух, – несколько осерчал Володька, – мне до лампочки – я за эту машину не держусь. Найду куда прислониться, если что.

Митька взглянул остро.

– Раз так, то мне нечего гнать мысли впустую. Я хочу, Володь, пожить, как душе угодно, в настоящей, непоказной, радости. У меня все было, кроме нее. А ее, как я понял, нам всегда и не хватает. – Он нахмурился. – С Галиной жизнь в пику пошла, как выписался из больницы – все скандалим по пустякам. Занудная она стала, гнет свое без всякой уступки, права – не права, а мне надоело всякий раз ей потакать. Пока, думаю, к матери поехать, пожить в деревне с недельку, по хозяйству покопаться, остыть от города. – Митька провел пальцем по панели. – Ты бы съездил к Маше, попроведовал, узнал, как, что, племянника поглядел, – произнес он вдруг с некоторым волнением. – Мне-то туда путь заказан. Да и с какими глазами я к ним явлюсь? Скулы сводит от постыдности, как представлю нашу встречу. И станет ли она еще со мной разговаривать.

«Задело, видно, Митю за живое, коль про Машу заговорил, – решил Володька. – В добрую сторону потянуло. Ну и дай бог».

– А ты адрес Машин знаешь? – кинул он на брата быстрый взгляд.

– Откуда? Она же замуж выходила и овдовела. Я, когда об этом услышал от матери, специально не стал их искать, чтобы не травить душу. В паспортном столе узнай.

– Ладно, сделаю.

– Вот и добро. – Митька явно обрадовался. – Что передать матери?

– А что ей передашь? Деньги она не берет – я ей в прошлую поездку давал. Отказалась от них наотрез. Про одежду спрашивал – тоже отмахнулась. Сказала, что Галина навозила столько добра, что до конца жизни хватит.

– Возила все то, что становилось немодным, – Митька покривился. – Теперь лафа кончится. Потому, может, и бесится.

– Сено мне приезжать косить или сами с Иваном управитесь? – попытался отвлечь брата от неприятных воспоминаний Володька, да и желание вновь увидеть родных, малую родину, наивную девчонку с голубыми глазами теплилось в нем с того памятного вечера.

Митька открыл дверку.

– Приезжай, если время будет. Я думаю, что мы косилкой навалим травы и соберем трактором. Андрей Кузин поможет.

– С дровами у матери тоже не густо, – прислушиваясь к своему душевному настрою, заметил Володька.

Митька отмахнулся:

– До зимы еще ой-ей сколько. Не раз съездим – не оставим дом без топлива. Что про тебя-то сказать?

Володька рассмеялся:

– А что хочешь, только не преукрашивай.

– Так уж и все? – Митька поглядел на брата с хитринкой.

«Неужели на Лену намекает? – удивился Володька. – И когда успел узнать?»

– Что надо, – уточнил он.

– Ну, гляди не наломай тут дров, – хлопнув дверкой, Митька выскочил из машины и заторопился в контору: ему надо было сдать первичный бюллютень и переговорить с Бурукиным. Этого разговора Митька как-то побаивался, и все обдумывал слова, которые готов сказать. «А, как получится – так получится!» – решил он в конце концов, направляясь в приемную.

За столом, как всегда, сидела Лена, и, Митька, узнав от Гуртова, случайно встреченного днем раньше в городе, о Володькином интересе, стал исподтишка приглядываться к ней.

«Поглядеть – разлюли-малина, а что у нее за душой? Надо бы разобраться, а то выйдет, как у меня с Галькой: то милуемся, то скандалим. – Упоминание о жене вновь потянуло Митьку к раздумью. Получалось, что, с какой бы стороны он ни подходил, все пустота и неопределенность. – В дурака заигрался или вовсе в очко? – жег себя Митька душевной горечью. – Как бы перебора не получилось: с Галькой завис на волоске, и к Маше хода нет. – Он вдруг ощутил в груди холодок какого-то испуга, боязни возможного одиночества (по крови Митька был завзятым семьянином), хотя годы у него были еще не бог весть какие. – Заводить новую семью? – сыграла мысль. – Это опять все сначала, а у меня сын растет, и Маша все же первая любовь, с детства, можно сказать, женихом и невестой дразнили…» – Его размышления спугнул резкий звонок телефона.

Лена подняла трубку и взглянула на печального Митьку.

– Можете войти, – кивнула она, – Алексей Гаврилович освободился.

– А, Дмитрий. – Бурукин поднял голову от каких-то бумаг. – Входи, входи. С выздоровлением. – Он, встав с кресла, пожал Митьке руку. – Ну рассказывай, что случилось.

– Запуржило нежданно, а я еще в озере был – мешки с рыбой тащил к берегу. Тут инспекция налетела – пришлось все бросить и драпать по камышам к машине, чтобы оторваться от них.

– Много было рыбы? – В глазах у Бурукина мелькнули отсветы интереса.

– Два мешка, не меньше центнера, и вся щука отборная – от килограмма и выше. Мелочь я не острожил.

– Жалко, жалко, – искренне произнес Бурукин. – Но что случилось – то случилось, переживем. Наше никуда от нас не уйдет. Я тут договорился с одним рыбхозяйством в соседней области, разрешают судака с сазаном половить, а это наваристее щуки. Так что готовься – со дня на день позвонят.

Митька заколебался – такой возможности у него не было никогда, но что-то предостерегающе токнуло у него в груди.

– Какой теперь с меня рыбак. Мало-мальски вспотел, остыл – и снова на уколы. Поберечься надо с годик, а там видно будет.

Бурукин помолчал, поняв, что Митька увиливает, прикрываясь болезнью, и съязвил:

– Целый год, Дмитрий, нас никто ждать не будет. Особенно рыба. Ты же с детства рыбачил и знаешь, что эта живность капризная: сегодня она есть, а завтра – пусто.

– Не клин же на мне сошелся, Алексей Гаврилович, – уже с неподдельной отрешенностью выговорил Митька. – В цехах есть рыбаки, и не хуже меня.

– Чудак ты, Дмитрий, хотя и не на букву «м» – мы же с тобой давно сработались, понимаем друг друга с полуслова. Все у нас налажено, надежно. А кому я могу сейчас довериться? С бухты – барахты и подзалететь можно по-крупному, если не под суд – так по партийной линии. А партия, брат, дело серьезное, там церемониться не будут – пихнут с работы по черному списку, и будешь до конца своих дней щи лаптем хлебать.

«Ишь, как забавно поет. – Митьку ничуть не задели малопонятные для него измышления, но перебивать Бурукина он не стал. – Небось про черный список давным-давно знает, а свое дело ведет. Начихать тебе, Алексей Гаврилович, и на партию и на черный список. Одного ты боишься – потерять кресло директора. Что точно – то точно».

Бурукин принял его молчание за раздумье и продолжал наседать:

– На носу, Дмитрий, лето, какая простуда. И захочешь – не заболеешь.

– Все одно, Алексей Гаврилович, на рыбалку, на любую, я пока не поеду. – Митька произнес это с твердостью в голосе, и Бурукин нахмурился, поняв, что уговаривать упертого столяра бесполезно.

– Смотри, Тулупов. – Он всегда в минуты недовольства называл своих подчиненных по фамилии. – Не пришлось бы пожалеть, да поздно будет.

– Пожалею – пожалеешь, – неожиданно скаламбурил Митька сам того не зная, и растянул губы в налетной улыбке.

– Как сказать, – не принял его шутливого тона Бурукин, – давай закончим разговор на эту тему: определились с ней – и точка. Когда на работу выйдешь?

Митька подумал:

– Как врачи решат, по самочувствию. Аванса дать не могу.

– Я вижу – ты совсем занедужил, – с ехидцей произнес Бурукин. – Может, тебе путевку в санаторий выбить? Вмиг восстановишь пошатнувшееся здоровье. Тут как раз по кооперативу важный заказ намечается.

Митька понял его иронию, но не подал вида.

– От путевки не откажусь, а с кооперативом придется повременить. По пятнадцать часов работать я теперь не смогу. Другого мастера ищите.

Бурукин был явно озадачен таким поворотом дела, но быстро согнал с лица налет растерянности.

– Ты, Дмитрий, лошадей-то не гони, слететь с обрыва не долго. Все не так просто, как ты думаешь. Мы теперь с тобой одной веревочкой повязаны, не шибко разбежишься. – Он пытливо поглядел Митьке в глаза, ища в них хитринку или холодок робости, но ни того, ни другого не уловил и продолжил: – Кооператив, Дмитрий, мелочи. Я мыслю всю нашу фабрику взять в аренду, а в дальнейшем, возможно, и в собственность оформить ее удастся. В руководстве страны раскол пошел. Наверняка большие перемены будут во всем – московские друзья намекали. А мы этот момент и постараемся уловить. Представляешь, какие перпективы могут тогда открыться! Ты вот хотел бы заработать миллион?

Митька опешил от такого вопроса, с недоумением глядел на директора, не понимая, шутит он или всерьез пытается его прощупать. «Что это он погнал? – терялся Митька в догадках. – На новую блесну, что ли, поймать меня хочет?» В груди у него что-то задрожало, тоненько-тоненько. Эту непонятную дрожь растерянности Митька уловил еще в больнице, «обсосав свою жизнь, как сухую тарань», начиная от возврата с армейской службы до болезни. В противоречиях и утверждениях, поисках правильных, на его взгляд, вешек на будущее, и ощутил он этот эфемерный перепляс души.

– Чего молчишь? – Бурукин таил в глазах едва заметную улыбку.

– А зачем мне миллион? – заиграл простака Митька. – Машина у меня есть, квартира – тоже. И все остальное не хуже, чем у других.

– Не можешь ты, Дмитрий, вылезти из деревенских штанишек, – продолжил игру в словесные поддевки Бурукин. Ему или нравилось путать мысли простого, не обладающего высоким образованием человека, или хотелось поиздеваться над упрямым работником. – Есть вещи, Дмитрий, покруче машин и квартир. Разве тебе не хотелось бы побывать, например, на Гавайских островах или, скажем, в Бразилии?

Митька усмехнулся:

– Чего я там потерял? Чужая страна, чужие люди. Да и кто меня туда пустит?

– Голова ты садовая, Дмитрий, – гнал свое Бурукин. – При чем тут страна и люди? В райских местах побывать отрадно, человеком себя ощутить в полную силу – вот цена вопроса. И сдается мне, что скоро иные времена наступят – все эти заграничные препоны отменят.

– А я и здесь, в Сибири, райские места знаю.

– Ладно. Хватит воду толочь в ступе, – посерьезнел Бурукин. – Раз ты упрямишься и лукавишь с кооперативом – давай я тебя переведу пока в наше ремесленное училище мастером производственного обучения, а ты там, в стройцехе, вместе с выпускниками выполнишь мой заказ в счет их последней практики. Какие понадобится материалы, фурнитура и прочие комплектующие, я обеспечу. Мне этот заказ вот так нужен. – Бурукин провел ладонью себе по горлу. – И не только мне, а и там. – Он показал пальцем в потолок. – Так что ты уж постарайся, Дмитрий, а после решим, куда рулить дальше. Садись вон в приемной за столик и пиши заявление о переводе в училище с сохранением зарплаты.

Митька растерялся от такого внезапного предложения. Уж чего-чего, а перевода в более уютное местечко, свободное от всяких производственных планов и прочих обязательств, связанных с работой, да еще и с сохранением прежней зарплаты, он не ожидал. «Ловкач! – и удивился, и огорчился Митька. – Нашел все же лазейку, куда меня загнать и где засупонить – не выкрутишься». Идти на крайнее обострение отношений с директором он поостерегся и промолчал, обдумывая, во что выльется его возможный отказ.

Угадав Митькино замешательство, Бурукин добавил:

– Будешь готовить молодых столяров. Глядишь, и какой-нибудь из них выше тебя поднимется со временем.

– Выше меня вряд ли, – как-то отвлеченно, в неком недовольстве, ответил Митька. – Этому ремеслу надо учиться с малку, а скорее – родиться столяром.

Бурукин понял, что предложение его поплыло в нужную сторону, и подыграл:

– Тут я с тобой, Дмитрий, соглашусь почти полностью. – Он нажал какую-то кнопку на телефонном аппарате, и в дверях появилась Лена.

– Дай ему лист чистой бумаги, и пусть он там, у тебя, напишет заявление о переводе в наше училище старшим мастером производственного обучения.

Митька привстал с места и, притаивая голос, спросил:

– А как тут мой братец?

Бурукин кинул взгляд на Лену, еще стоявшую в распахе дверей, и помедлил с ответом, принимаясь за какие-то бумаги на столе.

– Ты знаешь… – Он притворно кашлянул. – Твой братец оказался гораздо шустрее, чем я предполагал. Освоился за какой-нибудь месяц. И не только по работе.

Лена хлопнула дверью, уходя в приемную, и Бурукин продолжил:

– Но мне не нравится его манера держаться – слишком уж независимо, даже упрямо. А для личного шофера это вряд ли приемлемо.

Митька усмехнулся:

– Он такой. Бывало, в детстве, захочет что-нибудь, никакими словами не отговоришь, хоть кол на голове теши, в деда пошел.

– В деда или в бабку, – съязвил Бурукин, – мне безразлично. Ты представлял его мне тихоней, этаким ягненком, а он больше на бугая смахивает.

– Это точно – здоровьем его бог не обидел, – согласился Митька. – А что касается упрямства – так обломается в городе, хитрее станет.

– Посмотрим, посмотрим. – Бурукин потянулся к телефону, давая понять, что разговор окончен, и Митька юркнул за дверь, прикидывая на ходу, что его ждет в связи с переводом на новую работу.

Машу с племянником Володька заметил издали и посигналил, подруливая к ним.

Она схватила сынишку за руку и обернулась.

– Здравствуй, Маша! – крикнул Володька, приоткрыв дверцу.

Маша остановилась, вглядываясь в сумрак салона, но не узнавала его.

Рядом с ней, бычась, щурил глаза ушастый мальчуган.

«Вылитый Митя, – отметил Володька, поднимаясь с сиденья, – так же исподлобья смотрит».

– Володя! – Радость мелькнула в глазах Маши и тут же потухла. – Что-то случилось?!

– Да нет, успокойся. Решил вот проведать племянника. – Он достал из кармана шоколадку и протянул малышу. – Угощайся и давай знакомиться. Я твой родной дядя Володя, а как зовут тебя?

Малыш ничуть не смутился, глядел смело.

– Ди-има, – ответил он нараспев.

– Значит, Дмитрий Дмитриевич! – Что-то горячее прокатилось у Володьки по сердцу, но он справился с волнением и продолжил: – Хорошо! А я тебе целую сетку апельсинов привез, сейчас достану. – Он потянулся в салон.

– Давно из армии? – спросила Маша, окидывая взглядом машину.

– Третий месяц дотягиваю.

– Здесь, в городе?

– Здесь, шоферю вот. Вожу директора второй мебельной фабрики, на которой Митя работает.

В лице у Маши что-то дрогнуло, но она не отвернулась.

– Как ты меня нашел?

– Через паспортный стол.

– Что-нибудь с ним?

Володька погасил невольную улыбку, поняв, о ком она спрашивает, и ответил:

– Ничего страшного. Простудился на рыбалке и переболел воспалением легких. Теперь здоров. Со своей только не ладит, хочет разбегаться.

Маша никак не среагировала на это известие.

– Ну, коль приехал, заходи в гости, – без тени волнения в голосе пригласила она, – чего же мы на дороге стоим.

– Давай, помогу. – Володька взял у нее сумку. – Я ждал тебя с полчаса. Соседи сказали, что ты должна вот-вот с работы прийти, вот и ждал.

– Пока в магазин зашла да в садик за Димой.

– Не тяжело одной-то? – сочувственно, без тени наигранности, спросил Володька.

– Куда деваться. Не до своих удобств – ребенка воспитывать надо. В работе и заботах время идет незаметно.

– Ты же, сказывали, замуж выходила?

– Выходила, да всего год и пожила.

– Чего так?

– Какое-то отрепье пьянку в подъезде затеяло, Костя и заругался. Началась драка, и кто-то из той пьяни ударил его ножом в спину. Пока вызывали скорую, пока она ехала – он и умер. – Маша замолчала, медленно, будто отсчитывая ступеньки, стала подниматься по лестнице.

«Знал ведь все это из деревенских новостей, – корил себя Володька, – а не удержал язык за зубами – задел ее за живое».

– Да ты не хмурься, – даже не глядя на него, тихо заметила Маша. – Спросил, ну и ладно. Хуже было бы для меня, если бы умолчал. А раз спрашиваешь, значит – интерес есть, сочуствие. Все лучше безразличия. Но что было, Володя, то прошло. Видно, судьба у меня такая – одной поднимать сына.

Володьку тронула ее откровенность, и он, волнуясь, произнес:

– Одну тебя я теперь не оставлю. Чем смогу – всегда помогу. И этого огольца. – Он с теплотой взглянул на племянника. – Держать в поле зрения буду.

– Спасибо, Володя, на добром слове, но любые заботы ему отца не заменят. Ты уж не обижайся.

– Да какая обида? Все верно. – Он хотел сказать ей про метания брата, но решил повременить. Торопиться в таких делах, да еще и не в своих личных, неблагодарное дело.

Глава 6

От зноя и ходьбы внаклон стала побаливать голова, и Дарья окликнула Аксинью, ползавшую на четвереньках в густой траве.

– Хватит трудить спину – пойдем домой. Все ягоды все равно не соберешь.

Та с трудом разогнулась, положив на поясницу руки, и встала.

– Ведерко бы надо добрать, а то больше не придется – покос на носу, да спина окостенела…

Они вышли на дорогу и двинулись к деревне обочиной. По старому проселку прошел весной тяжелый трактор с прицепами и сломал его.

– Вот тоже олух какой-то. Не мог сбоку проехать, исковеркал дорогу. Ее небось еще наши деды проторили в леса. Сколь помню – она всегда здесь была, – высказалась Аксинья.

– Техникой сейчас все поразбили, – согласилась Дарья. – В деревне не продохнешь, как машина какая промчится. Раньше-то такой пыли не было и в бурю. Везде трава-мурава зеленела…

Сзади загромыхали колеса телеги – женщин догонял на ходке Дровенюк.

– Здорово, ягодники! – Он придержал лошадь. – Набрали хоть что-нибудь?

– Здравствуй, Петр Иванович. По полведерка есть. Зеленой еще много.

– Ясно. Подвезти?

– Дойдем. Ты лучше скажи нам, Петр Иванович, когда покос зачинать? Можем мы потихоньку косить себе или нет?

Дровенюк помотал головой:

– Начальство не разрешает. Пока общий покос не закончим – никакой личной косьбы.

– Когда закончат да разрешат, трава сочность потеряет – литовкой не возьмешь, – наседала на управляющего Аксинья. – Да и косить придется по лесным закоулочкам – луга-то все тракторами выметут.

Дровенюк не нашелся что ответить на столь неоспоримый факт, и, хватаясь за вожжи, кинул через плечо:

– Погодим – увидим! – Хлестанув жеребца поводьями и взметнув пыль в лица женщинам, он лихо покатил дальше.

– Нам, подруга, высокого начальства бояться нечего, – хорохорилась Аксинья, – оно далеко. Начнем потихоньку да помаленьку по тальниковым лужайкам добрую траву сшибать.

Дарья всю жизнь воздерживалась перечить начальству. Покорность руководству, пожалуй, передалась ей с молоком матери, тянувшей колхозную лямку еще в послевоенное время, и потому она предостерегла Аксинью:

– Заловят, позора не оберемся.

– Заловят – не заловят, что гадать. У тебя вон сыновья есть – помогут, если что, с покосом, а нам с дедом выхода нет. Сама знаешь, сколько надо копен поставить, чтобы прокормить корову до весны. Надо будет не меньше месяца упираться, это, посчитай, с их запретами, на сентябрь вылезет, трава станет, что та солома, и огородная уборка подопрет под зад. Неужели и нас, старух, накажут за какую-то траву?..

– Кто когда смотрел на возраст. Деду вон Стебехову почти девяносто было, а уронил он на пол портрет Сталина в сельсовете, задев нечаянно плечом да и выругался матерно. На другой же день его забрали – и ни слуху ни духу.

– Так это когда было. Теперь-то, поди, не будет такого.

– А ты телевизор посматривай. В Москве вон нелады в руководстве. А к чему их раздоры приведут – неизвестно.

– Нам-то зачем в ту высоту лезть? Пусть умные головы разбираются. Наша забота – покос.

– Это ты права – незачем.

– Ну вот. И давай рискнем. Трава-то от природы – не совхозная.

Дарья всегда сочувствовала подруге в ее жизненных неувязках и не смогла настоять на своих предостережениях:

– Ладно. Так и быть – составлю тебе компанию…

Стояла та тишина, которая может быть только летом. Зоревая часть неба светилась, посылая рассеянный свет на землю, а горизонт на западе еще густо темнел. В низинах и над озером висел легкий туман, до половины заслоняя лесную бахрому вдоль окоема. А деревенские дома и вовсе тонули в мутной серости.

Таясь и торопясь, женщины огородами вышли за околицу и пошагали к ближнему лесу.

– Аж вспотела, – тихо выдохнула Аксинья, – так и чудилось, что догоняет нас кто-то.

– Ты хоть квасу взяла? – оглянувшись в который раз, спросила Дарья.

– Да вот битончик.

– А я уж думала без питья остались – свой-то я у тебя, на лавке, забыла.

– Хватит моего. Шибко сейчас не раскосишься. Поясница у меня совсем не дюжит и руки сводит…

В рощах еще держались редкие сумерки, и ветерок к рассвету стал напористее, заиграл листьями. Но кусты ивняка стояли плотно, тихие и прохладные. Разнотравье густо опоясало их, пестрея отсветами зеленых оттенков.

– Сено здесь будет духовитое, как чай, – тихо произнесла Дарья, то ли вспоминая что-то, то ли просто опасаясь говорить громко среди чуткой тишины.

– Наломаемся с тобой, поди, зря? – оглядывая поникшую траву на прогонистой поляне, предположила Аксинья. – Дровенюк узнает – загробастает все в совхозные скирды.

– А я тебе что говорила, – продолжала притаивать голос Дарья. – Так ты хорохорилась, а теперь оглядываешься.

– Впустую-то не хочется литовкой махать.

– Неужели у него совести хватит? – определяя под куст немудреную еду, прихваченную на день, засомневалась Дарья. – Скидку он нам должен какую-то делать? Я одинокая пенсионерка, а у тебя муж-инвалид.

– Где она сейчас у людей совесть? Тем более у Дровенюка – один в трех лицах: и управляющий, и парторг, и профсоюзный руководитель. Рулит всем, вот и держится за эти вожжи сильнее, чем в той лошадиной упряжке. Боится приказы нарушать. А кто его проверять будет…

Они поточили литовки и перекрестились.

– Ну, давай зачнем, – с ноткой торжественности произнесла Аксинья. – С богом!..

Мягкая трава ложилась под косами легко и покорно. Срезы ее набухали соком, и чистый, влажный воздух наполнялся переплясом тонкого аромата: то терпкого, то кисловато-сладкого, то пряного…

Над лесом скользнули солнечные лучи, загоняя в густоту чащоб туманную сырость, и оживились птицы, подали голоса: защебетала малиновка, зажурчали трели славки-завирушки, с нежными переливами засвистела иволга… Жиг, жиг, – вторили им косы…

– В глазах темнеет, – распрямляясь после очередного прокоса, произнесла Аксинья, закрывая лицо тыльной стороной ладони. – Раньше-то с такими полянками за пару часов управлялись, а теперь вон к жаре подкатились.

– Что было, то утекло. – Дарья с трудом дотягивала косу до конца прогона. Рядок у нее получался неровный, местами дерганый, но подбивать его как положено не хватало сил, и она тоже отдыхала, чувствуя ломоту во всем теле.

А когда солнце повисло высоко над лесом и воздух стал горячим, как из печи, косцы уселись под тенистый ивняк пообедать.

– Вот и управились наполовину с божьей помощью, – раскладывая на чистой тряпке еду, произнесла Аксинья.

– Я, пожалуй, до вечера не выдюжу. – Дарья тоже развязала свою котомку.

– А не переживай, сколь сможем…

День ко дню, мало-помалу выкосили они поляну в кустах, а как высохла трава, насобирали по небольшому стожку добротного сена…

Тут и малина подошла. Тоже забота.

Дарья с утра копошилась в палисаднике, собирая ягоду. Прямо напротив нее остановился управляющий в кошеве.

– Здравствуй, Дарья! – крикнул он.

– Здравствуй, Петр Иванович, – отстраняя лукошко, отозвалась она.

– Что же вы так делаете?

Дарья сразу же догадалась, что речь идет о покосе.

– Как?

– Накосили без разрешения – и молчок.

– Так мы в кустах. Туда ни на тракторе, ни на лошадях с косилкой не подступишься.

– Никто не косит, а вы лучше всех, что ли? Глядя на вас, и другие побегут в леса, что тогда делать?

«А ничего. Дайте людям свободно косить, и все дела», – хотела сказать Дарья, но промолчала.

– В общем, заметали мы ваше сено в совхозную скирду, чтоб неповадно было нарушать указания. – Дровенюк пугнул коня вожжами и покатил дальше.

– И на том спасибо! – успела крикнуть ему вдогонку Дарья, опуская руки от недоброго известия. У нее даже слеза прошиблась в сердечной дрожи.

«А ведь чуяло мое сердце, что этим кончится. Сколь пота пролили, и все напрасно. Да ладно, бог с ним – с этим сеном». – Она потянулась за ягодой, и та показалась ей черной. Дарья смахнула слезу и протерла глаза концом платка. Сквозь малинник она увидела у ворот Митьку, и налетная обида на управляющего вмиг истаяла.

– Митя! – крикнула Дарья, и он услышал ее, повернул к палисаднику.

– Ну здравствуй, мам. – Митька обнял мать, и Дарья почувствовала какую-то перемену в сыне, растрогалась.

– Ты это чего, мам? – Митька растерялся, заметив слезинки. – Я ведь живой и здоровый.

– От радости, сынок. – Она через силу улыбнулась. – Болел ведь.

– Что было – то прошло. Теперь меня колом не сшибешь.

Дарья оглядывала сына цепким материнским взглядом, и без всякого было ясно, что он похудел. Лицо – словно вытянулось. Губы сжались крепче и стали вроде тоньше.

«Как его вывернуло, – встревожилась она, – был, что боровок откормленный, а теперь кожа да кости. Чахотки бы не подцепил…»

– Что же ты себя не жалеешь? – с дрожью в голосе произнесла Дарья.

Митька потянулся за ягодой.

– Ты это о чем?

– Будто и не знаешь. О рыбалке, сынок, о рыбалке. Разве ж дело – здоровье за нее класть?

– Все! Отрыбачился, мам, завязал. К другим вешкам погребусь.

– Снова дурить будешь, как тогда с Машей? Жили, жили – и новая шлея под хвост.

– Тут, мам, не дурью пахнет, – сразу понял Митька, о чем речь. – Ум-разум у меня проклюнулся, как стал задыхаться кашлем в больнице. Прожил я с Галиной три года, нравится мне эта женщина, греет душу, но у нее детей не будет – врачи сказали, а у меня сын растет без отца. Что делать? Угождать себе и закрыть глаза на родного ребенка? А душа-то у меня одна. Ее не обхитришь – совесть загрызет, а это похуже всякой болезни. Те же небесные муки, только на этом свете…

Они медленно вышли из палисадника, и Дарья, настороженно слушая сына, удивилась его мудрым рассуждениям.

– А я тебе что говорила? – не сдержавшись, отозвалась она. – Галька хитрая. Все к тебе с ласками да угодой, а в глазах ни света, ни огонька – темно в них. Лизнет она тебя – ты и таешь, как сахар в чаю. Но все эти ласки с поцелуями время смахнет, что тогда? И братья твою затею не одобряли, а ты уперся, как лбом в стенку.

Митька не обиделся.

– Сдвинуть, мам, нездвигаемое сложно – помощь нужна. Вот и пришла она ко мне худой болезнью, проветрила голову – уходить думаю от Гальки…

Дарья вскинулась:

– Это как же ты себе представляешь?! – В душе она поддерживала сына, но считала развод позором.

– Представить, мам, не могу, боюсь – скандал будет до небес.

– Истрепали вы, детки, мое сердце, – произнесла Дарья с дрожью в голосе. – Все у вас не как у людей.

Митька насупился:

– Ты же сама все время укоряла меня, сравнивала мою жизнь с тухлым яйцом, у которого только оболочка добрая, а теперь взад пятки, что ли?

– Укоряла, да время ушло. Пожили – добра нажили и разбегаться? Жену надо воспитывать, коли так.

– Ее воспитывать поздно. До меня, видать, добрые воспитатели были.

– Стыд-то какой? Что люди скажут? Одну кинул, вторую – принц нашелся. Хвастались, пыль в глаза пускали – и на тебе – фомка вместо ключа.

– Ладно, мам, успокойся. – Митька взял мать под локоть. – Еще ничто не решено – одни задумки.

– Куда же ты пойдешь, коль случится? – загодя встревожилась Дарья.

– Не знаю. Придет время – решу…

Чтобы не пахло соляркой и перегретым железом, мужики отошли за тальниковые кусты и, настелив свежескошенной травы, улеглись в тень отдохнуть.

Колесный трактор с косилками, как усталый труженик, приткнулся к опушке леса.

Был тот час между днем и вечером, когда жар спадает и из глубины леса просачивается прохлада. Оживает изморенная зноем природа. Листья на деревьях начинают слабо трепетать, будто просыпаясь. Птицы пробуют голоса. В траве разминают крылышки комарики-звонцы, стрекочут кузнечики…

Митька, натрясясь за день на сенокосилке, упал в траву и долго слушал это пробуждение лесной и луговой жизни. Закрыв глаза, он вдыхал тонкий запах разнотравья и млел душой. Несчетное число раз лежал он вот так, в детстве, во время сенокоса, так же вдыхал этот запах скошенной травы, перегретой сухой земли, слушал ленивый стрекот кузнечиков, пение птиц, и тело его остывало от жаркой работы, а душа погружалась в благо. И не только сенокосную страду напомнили ему эти запахи и звуки, но и многое другое из детства и юности, из того светлого, что остается с человеком до конца его дней…

– Наломался? – заговорил Иван, подвинувшись ближе к брату.

Митька не открыл глаза. За день много было сказано обо всем, и ему не хотелось спугивать благостный настрой, ласкающий душу.

– Уснул, что ли? – Иван кинул взгляд на Андрея Кузина, крутившего весь день баранку трактора.

– Не трогай ты его, – повернувшись на спину, ответил тот. – Видишь, человек намаялся без привычки.

«Дорогие вы мои мужики, – затеплились у Митьки волнительные мысли, – не уснул я, не намаялся – душу очищаю – давно мне так хорошо не было…»

– Да не переживай ты, – тихо заговорил ему на ухо Иван, поняв, что Митька не спит, а притворяется, – я давно ждал этого момента, уверен был, что ты протрезвеешь. Только вот грязи теперь не оберешься.

– Грязь рано или поздно отмоется, – прошептал в ответ Митька, – а вот разговор с Галиной в голове не укладывается. Как представлю, что может быть, так мороз по шкуре пляшет. Даже в армии, когда первый раз вниз головой с парашютом падал, не так дрожал…

Легкий шум шел от вечереющего леса, близкого озера, с широкого лугового разворота – жила природа, и в едином настрое с нею жили мужики.

Над лесом выглянуло солнце, потянуло вдоль ограды длинные тени от изгородей и дворовых построек, отгоняя ночную прохладу.

Митька, щурясь от яркого света, проскочил с крыльца в огородчик, с давних времен предназначенный для выращивания овощей, и сунул голову в кадку с водой, наполненную еще прошлым днем для полива огурцов. Не закрывая глаза, он разглядывал желтоватые отсветы солнечных бликов, плавающие в толще воды, тонкие линии на стыках узких тесин, образующих стенку, круглое днище, и пускал пузырьки выдыхаемого воздуха, совсем как в далеком детстве. Тогда у него была завзятая привычка нырять по утрам в кадку с водой до пояса, и на какое-то виртуальное мгновенье Митька и впрямь почувствовал себя подростком, полным трепетных сил и солнечной радости, и выпрямился, выплескивая целый каскад брызг.

– Так ты у меня всю воду повыльешь, – заметила Дарья, любуясь сыном. Она только что проводила в стадо корову и вошла в ограду.

Митька покрутил головой, стряхивая с волос остатки воды.

– Долить недолго, зато сердце, как медом намазали, будто в детство вернулся. Побрыкаться бы сейчас на травке да молока парного из большой кружки попить.

– Молока – пожалуйста, вон в банках стоит, а брыкаться не стоит – люди за ненормального примут. – Дарья помедлила, глядя, как Митька размахивает руками, не то согреваясь, не то нагоняя силу. – Слышала от Аксиньи, что Маша с ребенком приехала к родителям, в отпуске вроде.

Руки у Митьки повисли, как плети, и сам он замер.

– Я-то тут при чем? – явно теряясь, глуховато произнес он.

– При чем – не при чем, – поняла его Дарья. – Я так, чтобы знал…

Пройдя огородом, Митька вышел на задворки. Широкий луг тянулся за околицей до самого леса, давнее место их детских игр: в войду, ляпы, лапту… И снова воспоминания накатились на него. Он пошел старой травянистой дорогой, опоясывающей деревню, выхватывая воображением забытые события, связанные с теми или иными годами.

Глубже и глубже погружаясь в прошлое, Митька не заметил, как дотопал до конца самой длинной улицы, и остановился. Перед ним поднимались могучие березы старой рощи. В ней когда-то он собирал белые грибы и ягоды, гулял с Машей, будучи в женихах, дом которой был близок к окраине. Что-то шевельнулось в груди, обдало легким теплом, и Митька, вспомнив сообщение матери о приезде Маши, заколебался: «Взять вот и зайти сейчас к ним сходу, без всякого?» Но, постояв в нерешительности несколько минут, он медленно пошел назад, оглядываясь и чего-то ожидая. За очередным поворотом Митька заметил в переулке женщину с ребенком, идущую, вероятно, в недалекий магазин, и приостановился. В ее фигуре и походке было что-то знакомое. «Маша!» – током пронеслось в сознании. И он, не раздумывая, бросился через прясла в чей-то огород, а через него в калитку ограды, не обращая внимания на цепного пса, явно растерявшегося от такой наглости, и вымахнул на улицу. Приостановившись и умеряя дыхание, Митька пошел в сторону переулка, намериваясь там перехватить Машу. Сердце у него колотилось сильнее, чем тогда, в озере, при бегстве от рыбной инспекции. Минута, две… – и вот он, заход в переулок. Кинув в него напряженный взгляд, Митька увидел Машу с сыном совсем недалеко и замедлил шаги. Что происходило в его душе, Митька вряд ли мог осознавать и чувствовать – вроде пусто там стало, как в стеклянном сосуде…

Десять, двадцать шагов… Маша остановилась почти возле него. В ее расширенных глазах метнулись отсветы не то удивления, не то страха…

– Здравствуй, Маша, – произнес Митька хрипловато. – Решил вот встретиться, – не стал он хитрить.

– Здравствуй, – тихо произнесла она, вглядываясь в его лицо. – Откуда ты?

– Матери здесь помогаю. – Митька присел на корточки и протянул малышу руку. – Ну, здравствуй, сынок. Я твой папа Дима.

Тот вскинул голову и глянул на мать.

Она молчала в явной растерянности.

– Мой папа умер, – выдал малыш с вызовом в голосе.

У Митьки дрогнуло сердце.

– Так то был не родной тебе папа, не настоящий, а я родной?

В глазах малыша что-то мелькнуло, не то всплески сомнения, ни то мгновения радости. Он снова посмотрел на мать, ожидая ее слов. Но Маша молчала, все еще находясь в замешательстве.

– Не вру я тебе, сынок. – Голос у Митьки осекся, и такая душевная боль обозначилась в его долгом взгляде, что мальчик, видимо, интуитивно уловив кровную связь с ним, кинулся Митьке на шею.

– Папа! Папа! Ты где так долго был?! – выкрикнул он, прижимаясь к отцу в плотном объятии.

Митька даже почувствовал, как напряглось тело малыша, и ощутил на своем лице слезы – не то свои, не то сына. Мельком он заметил крупную слезу, катившуюся по щеке у Маши, и с силой проговорил:

– Теперь я от вас никуда не уеду…

Глава 7

На дороге лежали длинные тени от тополей и акаций, и она была полосатой, похожей на поваленный забор. Улицы к концу дня густо наполнились пешеходами и транспортом, и в такой сутолоке да неровном освещении нужен был глаз да глаз.

Володька ехал тише обычного, с предельным вниманием. Рядом с ним сидел Бурукин, а на заднем сиденье – Фолин. Директор нередко подвозил после работы кого-нибудь из фабричного руководства, но начальник транспортного цеха такой благосклонностью не пользовался. Володька подумал об этом вскользь и не стал ломать голову: у него были более приятные думки – вчера Лена пригласила его в гости. Он знал, что родители Лены – музыканты симфонического оркестра, в субботу уйдут на концерт, и они будут вдвоем…

– Вот здесь я сегодня и прогуляюсь. – Бурукин сделал жест рукой. – А Сергея Ивановича ты отвези домой…

В последнее время отношения у Володьки с шефом стали более официальными, то ли причиной тому был разговор Бурукина с Митькой, то ли ему не нравились дружеские отношения у Володьки с Леной.

– А вам куда? – спросил Володька у Фолина, как только Бурукин захлопнул дверцу.

– За вокзал, там покажу. – Фолин не стал пересаживаться вперед, только подвинулся на середину сиденья.

Машина покатилась в плотном автомобильном потоке.

– Работа нравится? – вдруг заговорил Фолин, до этого молчавший.

– Работа, как работа, – уклонился Володька от прямого ответа, – не хуже других.

Фолин хихикнул.

– А ты, я вижу, парень не промах. Тут за этой Леночкой Волковой многие увивались, и безуспешно, а у тебя вроде все на мази. Видел вас как-то в городе рука об руку, и на работе частенько воркуете.

– А что, это запрещено? – не понял Володька, куда он клонит.

– Да нет, только ты знаешь, что шеф… – Фолин сделал многозначительную паузу. – Не обиделся бы. Все же она его личная секретарша.

– А чего обижаться? Дело добровольное. «Вот откуда ветер подул, – догадался Володька. – Не зря, выходит, Бурукин его в машину посадил – деликатный разговор вести. Ну-ну, старайся. Авось и зачтется в будущем…»

– Я кое-что в таких случаях понимаю, – продолжал Фолин. – Гаврила мужик видный, с положением, опытный в сердечных делах, а тут ты.

Володька усмехнулся.

– Выходит, чтобы шеф не сердился, мне надо Лену стороной обходить?

Фолин пожал плечами.

– Я просто высказал свои предположения, а ты поступай как знаешь.

– Да нет, Сергей Иванович, никаких выкрутасов я делать не буду – пусть все будет так, как есть.

– Молодому, да ладному можно найти кого-нибудь и повиднее нашей секретарши, – вяловато отозвался Фолин, поняв бесполезность своего разговора. – Да и с претензиями она. С твоей зарплатой не поднять ее запросов.

– Здесь куда? – подкатывая к железнодорожному вокзалу, отсек Володька неприятный для него разговор.

– Под арку и влево, – показал рукой Фолин и замолчал.

В общей комнате было накурено. Сосед по общежитию Виталька Розов сидел за столом с молоденькой девушкой и цедил из тонкого стакана красное вино. На тумбочке во всю мощь играл магнитофон.

– Ходи к нам, – пригласил Розов Володьку.

– Спасибо, я за день накрутился, отдыхать буду. – Он прошел в свою комнату, окинул взглядом привычную обстановку и стал раздеваться. «Как не надоест? – раздраженно подумал он про Розова. – Чуть ли не каждый день водит. Приглашал бы уж, как говорится, опытных потаскух, а то какую-то школьницу привел. Ей, пожалуй, еще и восемнадцати нет…»

Через стенку от Володькиной комнаты жили двое: этот Розов, инженер-электрик, и Сурков, экономист. Сурков нашел себе зазнобу с квартирой и неделями пропадал у нее, а Розов, пользуясь удобным моментом, водил к себе девиц. Володька в первые же дни после заселения поскандалил с ним.

Розов устраивал пирушки в большой, общей, комнате и канителился там до глубокой ночи, а Володьке надо было вставать в пять утра, чтобы успеть и перекусить, и добраться до работы, и осмотреть машину, и привезти Бурукина к половине девятого на фабрику.

После того скандала Розов стал запираться с гостями в своей комнате, но все равно мешал спать.

Приняв душ, Володька с удовольствием нырнул в прохладную постель и уснул, как убитый…

Ему снился приятный сон. Он сидит в затемненной комнате на мягком диване. Рядом с ним – Лена в ярком цветастом платье. Когда он пытается приблизиться к ней, Лена слабо сопротивляется, шепчет: «Не надо, не надо…» От этого шепота Володька и проснулся. Открыв глаза, он не сразу сообразил, в чем дело. Громкий разговор насторожил его, и он окончательно пришел в себя.

– Не надо, не надо, пусти! – послышался девичий голос, и чьим-то мягкие руки тормошили Володьку. – Отпустите меня, отпустите!

Второй голос, злой, какой-то шипящий, принадлежал Розову:

– Молчи! Расквасилась!..

Володьку не раз будили Розовские гости: по пьяне, из любопытства, разговорами, песнями, и он не придал особого значения происходящему.

В том, что происходит, мешала разобраться темнота. Единственное окно, выходящее во двор, было зашторено, да и на улице уже стояла плотная ночь.

– Пустите меня, пустите! – И опять чьи-то руки потянули Володьку.

Он повернулся, глаза его привыкли к мраку, и Володька увидел девушку, а за ней Розова.

– Чего вы? – пробурчал он недовольно и сел на кровати.

– Да вот напилась и ломается.

– Он меня домой не пускает, – с дрожью в голосе произнесла девушка.

– Ты в своем уме? – Володька поднялся и встал между ними.

– А ты не лезь в чужие дела! – повысил голос Розов. – Ты кто такой?

Девчонка, воспользовавшись моментом, выскользнула из комнаты.

– Думаешь, что Бурукина возишь, так тебе все дозволено?

– Тебе же лучше будет, Розов.

– А ты обо мне не хлопочи!

Володька отстранил Розова и вышел в прихожую.

– Откройте мне, – попросила девушка, торкаясь в наружную дверь.

Володька знал хитрость замка и быстро справился с ним, выпустив девушку.

– … Чистоплюй нашелся! – орал Розов. – Ходишь петухом возле Ленки, а Бурукин ее давно топчет.

Володька повернулся и, не удержавшись, коротко и резко ударил Розова по шее. Тот без звука упал на пол. Сразу какая-то тяжесть навалилась на Володьку. Он наклонился, взял Розова в охапку и положил на кровать.

Не успел Володька еще дойти до своей комнаты, как Розов очнулся и четко произнес:

– Я тебе этого никогда не прощу.

Их встретила мать Лены, еще молодая женщина, нарядная и улыбчивая.

– Проходите, проходите, – пригласила она, внимательно разглядывая Володьку. – Мы, к сожалению, должны оставить вас на весь вечер – работа. – И снова обворожительная улыбка.

– Идем пока ко мне, – шепнула Лена, снимая туфли, – не будем мешать маме и папе собираться на концерт.

Володька на цыпочках двинулся за нею по длинному коридору. Мягкий ковер приятно пружинил под ногами, охватывая ступни.

Окна в комнате были зашторены, и Лена зажгла причудливый светильник.

– Садись, – показала она на диван и включила музыку. – Сейчас предки уйдут – у них вечерний концерт, а мы почаевничаем, послушаем музыку, потанцуем, а потом пойдем гулять.

Володька исподтишка оглядывал комнату и молчал. Все для него было в новинку: и картины неизвестных художников в резных рамках, и яркий гобелен на одной из стенок, и старинная мебель из красного дерева…

– Ты чего как в рот воды набрал? – Лена подсела на диван. – Не нравится у меня?

– Да нет, наоборот, все слишком здорово, – не стал он кривить душой. – Для меня такие хоромы – роскошь.

– Роскошь, – усмехнулась Лена, – слишком преувеличенно, скорее – уютно. – Она поднялась. – Я тебя оставлю минут на десять, а ты посмотри мой альбом. – Достав из книжного шкафа массивный альбом в бархатном переплете, Лена положила его на журнальный столик. – Изучай. Я быстро. – И выпорхнула за двери.

Володька открыл первую страницу. Две фотографии украшали ее. Это были родители Лены, совсем еще молодые, красивые. Потом пошли фотографии маленькой девочки: Лена в садике, Лена-первоклассница, Лена на отдыхе и так далее…

«А я только в девять лет сфотографировался, – без обиды подумал Володька. Ему почему-то вспомнилась мать, заметно стареющая, издерганная жизнью, вечно трудившаяся в крестьянской работе, и он отложил альбом. – Не в те сани, видно, хочу я сесть. С деревенской закваской, да в интеллигенты…»

– А вот и я. – В дверях появилась Лена, в длинном халате, узорчатых тапочках, как-то по-домашнему простая. – Родители ушли, и я тебя угощу. У нас есть марочное вино.

– Да зачем, – запротестовал Володька, – я не голоден. – На самом деле он с обеда ничего не ел.

– Не скромничай. Знаю я, как ты там, в общаге, питаешься. Идем в зал. – Она ухватила его за руку и потянула в другую комнату.

Тот же шик в обстановке, только, занимая весь угол, у книжного шкафа приткнулась настоящая арфа, а за ней, у окна, пианино. На круглом столе, застеленном цветастым покрывалом с бахромой, стояли хрустальные бокалы, широкое блюдо с фруктами и ваза, наполненная конфетами.

Лена достала из бара бутылку вина.

– Открывай, – протягивая к Володьке бутылку, попросила она. – Вот штопор. А я пока апельсины порежу.

По комнате пошел терпкий запах и от разрезанных апельсинов, и от вина в откупоренной бутылке.

Володька молчал, несколько растерявшийся от всего увиденного, разглядывал цилиндрик светло-коричневой пробки с темными штрихами прожилок.

– Значит, ты говоришь, Алексей Гаврилович придираться начал? – вдруг спросила Лена, по-хозяйски расставляя небольшие тарелки.

Вопрос был не к месту, и Володька пожал плечами.

– Утверждать не буду. Нервный он стал какой-то, с холодком разговаривпает. Фолин намекнул мне, что из-за тебя.

Лена глянула с удивлением.

– Даже так! А у меня с ним ничего не было и нет – один флирт. Нравится мне с ним общаться – умный он дядька, не скупой и многое может.

– Ну вот, – ничуть не обиделся Володька, – а я из этого многого ничего не могу.

– Давай сегодня о нем не будем. – Лена откинула на спину густые волосы, взяла бутылку с вином и налила в бокалы.

«Сама же начала, теперь взад пятки», – подумалось Володьке с некоторым раздражением.

– За нас. – Она потянулась к его бокалу. Звон хрусталя едва был слышен даже при тихой музыке.

Лена выпила быстро и отломила дольку шоколада.

– Ты решил с институтом? – поинтересовалась она.

– Решил, пойду на механический.

– Документы сдал?

– Нет еще.

– Смотри не опоздай.

– В понедельник и отвезу…

Вино приятно туманило голову.

– Потанцуем? – Лена встала, прошла в свою комнату и прбавила звук – ритмичная музыка ударила в уши.

– Из меня танцор, как из того медведя, – с некоторым волнением произнес Володька.

– Вот и учись…

Потом Володька не мог доподлинно вспомнить, как получилось, что губы их соединились, и они, в горячем задыхе, упали на диван.

После того памятного вечера Володька был сам не свой. Куда бы он ни шел, ни ехал, непременно думал о Лене. Днем он еще бодрился, держал себя в узде, а к вечеру с нетерпением ждал, когда Бурукин покинет свой кабинет. Тот, будто нарочно, стал задерживаться на фабрике до семи-восьми вечера, и Володька освобождался лишь часам к девяти-десяти. Как на крыльях, летел он в общежитие, в свою комнату, где его ждала Лена.

Володька понимал, что их сложившиеся отношения до добра не доведут и надо что-то предпринимать, приходить к какому-то решению, но не мог в чем-либо убедить себя. Задача стояла жизненно важная: или учиться, создавать надежную платформу для дальнейшего продвижения по жизни, или жениться. Но без квартиры и весомого заработка заводить семью нерезонно, даже пагубно. Из-за этих проблем чаще всего и распадаются браки, страдают дети… К тому же Лена, вероятно, сказала ему неправду насчет Бурукина, и он знал, что эта обида рано или поздно даст о себе знать, перевернет все, и гнал мысли о браке.

– Жениться думаешь? – как-то спросил его Гуртов, заметив, что Володька в спешке не слишком добросовестно помыл машину.

– Пока нет, – отозвался он.

– Ясно, забавляешься, значит?

Володька не ответил.

– Ну, давай, давай. Да не сверни шею…

«Все умные такие, лезут, советуют. Без вас разберусь и в себе, и в наших отношениях», – с раздражением подумал он, выезжая из гаража.

Председатель фабричного профкома протянул Володьке лист бумаги.

– Вот, прочтите, на вас жалоба, – сказал он, – пишет жилец из общежития.

Володька взял листок и не сразу понял, о чем речь, а когда дочитал до конца, покраснел от возмущения: Розов писал, что Владимир Тулупов водит в общежитие женщин легкого поведения, пьет и скандалит.

– Звонил Алексей Гаврилович и просил досконально в этом разобраться. Если факты подтвердятся, вас выселят.

– Я с понедельника ухожу в ученический отпуск, когда вернусь, тогда и разбирайтесь. – Володька повернулся и пошел.

– Постойте! – профорг поднялся из-за стола. – Что все же произошло? Жили мирно – и на тебе.

Володька остановился.

– Розов валит с больной головы на здоровую. Это он водит женщин, пьет и скандалит. Я его за это один раз и успокоил.

– Понятно. – Председатель что-то записал на листке этой же жалобы. – Идите.

«Вы меня здесь больше не увидите! – выходя в коридор, подумал Володька. – Уйду сдавать экзамены и подам заявление!..» – От этих мыслей он успокоился.

Но дело этим не кончилось. В конце того же дня, когда Володька уже ставил машину на отведенное место, Лена позвонила ему в гараж. Голос ее был не мягким, как обычно, а официально-холодным.

– Тулупов? – спросила она, вроде не узнав его голоса.

– Да, я, – спокойно ответил Володька.

– Срочно зайдите к директору! – И все – одни гудки.

– Понятно, – вслух сказал Володька, а про себя подумал: «Похоже, что и ей расписали про мои несуществующие похождения…»

– Что с тобой? – забеспокоилась тетя Валя, диспетчер. – Изменился в лице. Случилось что-нибудь?

Володька попытался улыбнуться.

– Да нет, директор вызывает.

– Понятно. – Она подмигнула со светлой улыбкой. – Держись.

Когда он вошел в приемную, Лены не было. Ее помощница возилась у телетайпа.

– Проходи, Тулупов, – пригласила она, даже не взглянув на него. – Алексей Гаврилович тебя ждет.

– Можно? – спросил он, широко распахнув двери.

Бурукин чуть поднял глаза, но промолчал, и Володька остановился посредине кабинета…

– Вызывали?

– Вызывал, Тулупов, вызывал. – Директор уперся локтями в стол, скрестил перед собой руки, но не пригласил Володьку сесть. – В институт, говорят, собрался поступать? – начал он издалека.

– Собираюсь, – не стал вилять Володька.

– Характеристику надо?

– Надо.

– А какую я тебе, Тулупов, характеристику могу дать, если от ведущих специалистов поступают такие вот заявления на тебя? – Бурукин потряс знакомым Володьке листком.

– В этой бумажке сплошное вранье, – твердо заявил он. – Розов свое валит на меня.

Бурукин будто пропустил это утверждение мимо ушей и продолжил:

– Мы приветили тебя, как родного, создали условия для жизни и возможной учебы, а ты чем занимаешься?..

В это время из других дверей, ведущих в комнату отдыха директора, вышла Лена, и у Володьки зашумело в ушах. «Специально так подстроил, или договорились? – скребануло у него по сердцу. – Вот тебе и любовь-морковь».

– Дайте мое заявление! – глухо произнес он, протягивая руку.

– Какое заявление? – не понял его Бурукин.

– Где я ученический прошу, – Володька так и стоял с протянутой рукой.

– Оно в синей папке. – Лена, порывшись в бумагах, подала ему листок. – Вот.

«Ну и ладно, – решил Володька, – так даже лучше. Прав, видно, был Розов, делая грязные намеки. Ишь, как выслуживается перед шефом вместо того, чтобы меня поддержать…» – Он скомкал поданное заявление и сунул в карман.

– Лист чистой бумаги у вас найдется? – гнал Володька твердость характера.

Бурукин молча пододвинул на край стола вскрытую стопку офсетки.

Выдернув ручку из внутреннего кармана пиджака, Володька тут же написал заявление об увольнении по собственному желанию.

Пока он писал, ни Бурукин, ни Лена – ни слова.

Положив заявление на стол, Володька круто повернулся на одних каблуках и ходко вышел.

Валяясь вечером на кровати, Володька допоздна ждал Лену. Он надеялся, что все образуется, что его горячность будет правильно понята, и Лена придет, хотя бы для того, чтобы узнать правду, но время шло, а ее не было. «И почему так получается? – огорченно думал Володька. – Стараешься жить честно, по справедливости, а получаешь по голове? Правду топят, а ложь на плаву? И как строить жизнь в таких случаях? Извиваться ужом, чтобы не быть битым, или вилять хвостом по-собачьи, никого не кусая? А как же тогда быть с совестью? Куда ее деть?..» И дальше, и больше заваливал себя вопросами Володька, да так и уснул, не найдя на них твердых ответов. В одном он не колебался – в правоте своего поступка и намерении увольняться.

– Достукался, – не то с сожалением, не то с издевкой встретил его утром Фолин, появившись в гараже раньше всех. – Я тебя предупреждал по-хорошему, а ты не сделал выводов, теперь хлебай вместо щей мурцовку. Директор подмахнул твое заявление, так что иди в отдел кадров и бери бегунок. А я вместо тебя буду возить Алексея Гавриловича, пока подходящего шофера не найдем…

Володька смолчал, ничуть не огорчившись, наоборот – облегченно вздохнул. Еще по дороге на работу он долго прикидывал, как поведет себя директор после того, что произошло в кабинете – сразу подпишет заявление или с отработкой? Если с отработкой, то как с ним общаться, накручивая баранку? А если Бурукин, для большего унижения, отстранит его от шоферства и кинет на мойку – машины мыть или двор мести? Позор – да и только! Но, по словам Фолина, выходило, что переживал он напрасно – Бурукин оказался не таким уж злорадным.

Ушел Володька с фабрики тихо, без всяких отходных в гараже и прощальных сантиментов, так и не объяснившись с Леной. Идти в приемную ему не позволила неотвратная гордость, а Лена не встретилась ему ни в тот день, когда он оформлял увольнительную, бегая по кабинетам, ни позже – на проходной, в потоке фабричных людей.

К вечеру жар стал спадать, и братья, отпахав весь день на огороде у матери, окучивая картошку, уселись под навесом, в тени, отдохнуть и переговорить. До этого все как-то не было подходящего момента для душевных откровений: то мать постоянно была рядом, и волновать ее Володька не хотел, то соседка Аксинья приходила любопытствовать по душевной простоте, то Митька отлучался по своим делам. А тут, в отрадной неге после долгого труда, жгучих обмываний у колодца, в расслабухе, язык сам собой зашевелился.

– Я так и знал, что Бурукин на тебя наедет, – выслушав Володькин рассказ, заявил Митька, разливая из бидона по кружкам ароматный, настоянный на смородиновых листьях, хлебный квас, только что вынутый из подпола. – Не такой Гаврила мужик, чтобы позволять кому-то упускать свое, и Ленку он, видно, давно подмял, раз она так себя повела. – Он большими глотками отпил из кружки, неотрывно поглядывая на Володьку. – А ты шибко-то не переживай, плюнь на эту Ленку, не стоит она переживаний. С твоей внешностью да умом куда виднее птичку можно поймать. Вот поступишь в институт, а там девчат пруд пруди – одна другой краше, отбоя от них не будет – только поворачивайся…

Митька разглагольствовал, а Володька, слушая его, тянул свои мысли: «Не так просто плюнуть на то, что проросло сердечно. И Лену я больше знаю, чем другие – пусть и не устояла перед Бурукиным, оступилась, а человек она без черноты, душевная. – И тут же, наперекор светлым мыслям, потянулись иные: – Душевная, а не поинтересовалась даже, что и как, в гордыню заиграла, сторону Бурыкина приняла, не поддержала в тугой момент. Говоря проще – предала…»

Хлопнула калитка, и в ограду вошел Иван.

– Вот вы где барствуйте. – Он шагнул к братьям, пожал им руки. – А я только что отконюшил свою смену, напекся на жаре, и квасу материнского захотелось. Нюра, как ни бьется, не получается он у нее таким вкусным и ядреным.

– На, испей. – Митька наполнил квасом кружку и протянул Ивану. – Младшего вот утешаю, – кивнул он на Володьку, глядя, как Иван пьет. – Соскочил наш братец с рельсов, направлять надо.

– С каких еще рельсов? – не понял Иван, так и не привыкнув к Митькиным выкрутасам в разговоре. – Ты сам-то определился или дурака гонишь?

– Моя дорожка теперь известна, – твердо заявил Митька, – а вот Володька в раскорячке оказался: получил от ворот поворот в сердечных делах и с работы уволился…

Володька молчал, поглядывая на братьев. Ему и любопытно было, и душевно необходимо услышать их советы.

– С кем ни бывает, – узнав подробности из Митькиных междометий, с улыбкой заявил Иван, поглядывая на Володьку. – Была бы шея – хомут найдется. Без работы не останешься. Тем более что тебе учеба предстоит, а вот в сердечных делах резать по живому не стоит. Не раз и не два надо все взвесить, обдумать, прислушаться к самому себе и тогда поворачивать в какую-то сторону. Лучший советчик в таких делах – время. Оно всегда покажет – к какому берегу надо подгребаться.

– Время-то нас не ждет, – вклинил свое Митька, – пока качаешь маятник туда-сюда, глядишь и «поздно, Роза, пить боржоми»…

«Родные вы мои балагуры, – светлел душой Володька, – со своей сердечной бедой я сам разберусь, а вот по учебе или работе что-нибудь подскажите…»

И завязалась у братьев беседа до тех пор, пока солнце не потянуло по ограде низкие лучи.

После ужина Митька куда-то улизнул. Скорее всего, к Маше с сыном. А Володька решил сходить в клуб. Тем более, что была суббота – танцевальный день. Он, хотя и не был любителем танцев, но скучать в доме не хотелось.

Клуб, построенный еще в более-менее благополучные «брежневские» времена, стоял несколько на отшибе, возле крутого озерного берега. В первые годы, после его открытия, в селе был и штатный киномеханник, и аппаратура соответствующая, и в субботние дни в клубе всегда показывали кино. Но время пошло перестроечное, не до культуры стало административным чиновникам: киномеханика сократили, аппаратуру куда-то сплавили, клуб больше десяти лет не ремонтировался, обветшал. Одна неуемная молодежь еще веселила себя: то редкими концертами, то танцами по выходным дням, хотя и без прежнего напора и азарта, но все же. Да и осталось ее в деревне – всего ничего: по пальцам сосчитать можно, и та безработная.

За озером светилась кайма негасимой зари, прижимая к земле натекающие из далей сумерки и оплавляя ближний лес легким перламутром. Непривычно тихо было и в деревне, и в озерных просторах. Володька помнил, как еще в его юные годы с приозерья долетал несмолкаемый птичий переклик, образуя привычный слуху и душе звуковой фон, а теперь – ни звука. «Хиреет деревня, хиреет озеро», – подумалось ему, и тут же мысли потянули его в город, к последним событиям, на фабрику, и туманная обида на Бурукина и Лену вновь поплыла в его душе легкой горечью. И еще какое-то время жег бы себя этой горечью Володька, если бы не услышал всплеск музыки, включенной кем-то в клубе.

Распахнутые настежь двери, ярко освещенный зал, молодежь на скамейках…

Володька охватил все это мимолетным взглядом и, не останавливаясь, прошагал к широкому окну у противоположной стены. Его хотя и заметили, но никто к нему не подошел с приветствием или разговором, и это обрадовало Володьку: лишние вопросы были ни к чему. Тут и пары замелькали в танце: кто по старинке – рука в руку, кто двигая телом и подпрыгивая.

Володька присматривался к ним и вдруг увидел Надю Кузину, входившую в клуб с какой-то девушкой. Дрогнуло что-то у него в груди от приятного удивления: всего-то месяца два прошло с того дня, когда они вместе сажали картошку и танцевали на вечеринке, а Надя смотрелась по-иному – то ли повзрослела за столь короткое время, то ли иной наряд облагородил ее. Заметив, что девушки остановились возле второго окна, Володька, с затаенной радостью двинулся к ним. И вот они, распахнутые в изумлении глаза – и вовсе не синие, как показалось тогда, весной, а «русалочьи» – голубовато-зеленые. Володька потонул в них и обнял Надю за плечи, душевно, как близкого человека, будто они давным-давно знали друг друга.

Надя, хотя и не приняла нежданных объятий, но заметно обрадовалась, и сразу начались обоюдные вопросы: что да когда? Да где? Володька узнал, что Надя окончила школу и подала документы в медицинский институт, ждет вызова на экзамены. О себе он сказал, что собирается поступать в политехнический, Об уходе с фабрики Володька умолчал. Так, в разговорах и танцах прошел вечер…

Домой они шли вместе, неторопливо. Просвет чистого неба заметно расширился по окоему, поднимаемый новой, уже утренней, зарей. Стояла все та же чуткая тишина. От нагретой за день земли исходило мягкое тепло, слегка разбавляемое легкими наплывами свежего воздуха. А от буйной зелени, таившейся в теневых местах, шел тонкий запах неуловимых оттенков. И этот световой охват в полнеба, и сторожкая тишина при слабом смешении тепла с прохладой, и тихий разговор с девушкой – поднимали у Володьки такое особое восприятие действительности, такой светлый настрой в душе, каких не было у него с давнего времени.

«Завидная девчонка, – плескались у Володьки отрадные мысли, когда он, простившись с Надей, медленно брел домой, – скромная, серьезная и умница. Поближе бы с ней сдружиться. Поглядеть, попереживать… – И тут же: – А как же Лена? Ее так просто не отринуть? Горькая заволока в душе, да и только. Заноза – попробуй выдерни…»

Митька утром засобирался в город.

– Чтой-то ты запожарничал, – Дарья подозрительно поглядывала на его суетливые сборы. – Заскучал, что ли? Тебе ведь на работу только в среду. Пожил бы еще три дня, погрел материнское сердце.

– Настрой у меня, мам, на серьезный разговор с Галиной выстоялся, нельзя временить. Сорвусь с него, что рыба с крючка, и опять дрожать буду, как та девка, которой и хочется, и колется, и мамка не велит. Я тут вчера пообщался с Машей и сыном, набрал от них душевных сил и твердо решил назад возвращаться – кровь своя зовет.

Дарья, хотя и понимала сына и была на его стороне всем сердцем, но заложенные с детства в ее разум житейские понятия противились таким превратностям, да и возможные пересуды по деревне тревожили.

– Раньше-то не звала, что ли? – приглушая голос, не то укорила, не то озадачила она Митьку. – Теперь вот сразу и загорелось. Галина тоже не щепка какая-нибудь: поднял – бросил. Три года прожил, а теперь взад пятки.

– Тогда, мам, звать было некому – комок сраной плоти в пеленках, а теперь говорун – за сердце хватает, как начнет рассуждать…

Володька, хотя и нежился в полусне после вчерашнего вечера, но все улавливал, и светло расслаблялся, нагоняя в легкие грезы мимолетные виденья, в которых мелькали лица близких его сердцу людей: мальчугана Димки, Маши, Митьки… и даже Галины.

Еще там, на перроне вокзала, провожая Володьку в армию, Митька кивнул на женщину, стоявшую неподалеку от них. «Эта вот моя новая зазноба, завел на время, чтобы не скучно было, пока Маша в деревне»… И хотя, находясь в сердечном угаре от близкого расставания с братом, Володька не разглядел ее, но мимолетно подумал: «Кабы это временное не превратилось в постоянное». Так оно и вышло. «А теперь вот новый разворот пошел. Радостно, конечно, за Машу, Димку, но как-то не совсем по-людски все это. Да и справится ли Митька с самим собой в таком кругообороте, устоит на выбранном пути или закрутит новую карусель?.. А хотелось бы, чтобы все уладилось у него по-доброму…»

Митька оставил машину в гараже и, дойдя до дома быстрыми шагами, скачками, через две ступеньки, поднялся на третий этаж. Поворот ключа, и замок с легким щелчком открылся.

Распахнув двери, Митька кинул мимолетный взгляд в большую комнату-зал и остолбенел, теряясь в пространстве: там, за столом, нарисовалась Галина в объятьях какого-то молодого мужика. Миг, два – и Митька ощутил в груди такую гулкую пустоту, такой наплыв тяжести в ногах, что едва перешагнул через порог. Галина или услышала его, или заметила и, побледнев, вскочила, кинулась навстречу:

– Не трогай его, Митя! Не трогай!.. Это мой бывший одноклассник!

Это «не трогай» отрезвило Митьку. «За себя бы боялась, а не за него», – крутнулась мысль, и тут, как бы изнутри, подпер его неудержимый смех. Да такой, что Галина, тараща испуганные глаза, отпрянула в сторону, ничего не понимая. «С ума сошел, подумала, – решил Митька и еще больше рассмеялся. – Вот тебе и сойка в воробьином гнезде! Я дрожал чуть ли не месяц, боясь подступиться к ней со своим отходным разговором, а все само собой и разрешилось: не сойка тут, в гнезде, а целый грач»…

Ни то молодой мужик, ни то парень в годах – сидел ни жив ни мертв. Митька заметил, как дрожит у него рука, державшая бокал с вином.

– Не вибрируй ты, как солома на ветру, – кинул он парню, – не трону я тебя. – Митька резко оттолкнул от себя Галину. – И ее не трону – шибко сладко устроилась промеж двух мужиков: один деньгу кует и в дом носит, а другой сладко топчет. – Он решительно прошагал к шкафу, в ящике которого лежали все их домашние докумены.

– Митя! – сорвалась на крик Галина. – Это же мой однокурсник! Приехал в командировку. Я его и пригласила в гости!

– Курсник или хрен с бугра, мне все равно. Возьму вот паспорт и денег немного и отвалю. Про остальное потом разберемся.

Галина попыталась остановить Митьку, но он снова резко оттолкнул ее и заспешил к выходу.

– Валяй, милуйся!

Только сбежав с лестницы, Митька трезво понял, что произошло. Но ни зла, ни подвижек на месть Галине у него не ощущалось. Лишь тяжесть в ногах не отступала. Сев в машину и тронувшись с места, Митька стал воспроизводить в памяти все происшедшее, медленно и окончательно успокаиваясь.

«Вот так, Дмитрий Степанович, открыл глазки, высветился, а куда они смотрели, когда менял семью на эту курву? О чем головка думала? Пригрелся, разлелеялся. Димочка то, Димочка это, тут тебе вкусненькое, тут тебе сладенькое, сюсю-мусю, чмоки-шпоки. Разлюли-малина. Занежился, насладил тело, а душу опаутинил. А ее не обманешь – она свое возьмет рано или поздно – вывернет наизнанку, закукарекуешь… Ишь, однокурсник-одноклассник, а что же он искал у нее за пазухой – домашнее задание…»

А дорога стелилась и стелилась под колесами автомобиля, и часа через два Митька был уже в деревне.

Глава 8

За озером тлела заря, прижатая тучами к самому горизонту, и, глядя на ее узкую, почти вишневую полосу, Иван решил, что к утру разгуляется ветер и холодновато будет ехать в город на бортовой машине. Он взглянул под навес, где, накрытая старым плащом, висела остывшая туша нетели, и почувствовал усталость. «Накрутились сегодня – четыре головы обработали с Пашей, нанюхались крови, насмотрелись на заволоку в глазах скотины, пощекотали душу, – Иван пригладил волосы заскорузлой рукой и присел на чурбак. – Если б Степашке не в школу, не лишний расход на его сборы, не стал бы так рано резать нетель, до первого бы снега выгуливалась, а там и вес другой, и качество мяса выше. Но покупок много, а денег, кроме как на житье, не имеем. – Он откинул назад голову и поглядел на небо. Оно было высоким и глубоко просветленным. Плотные и темные тучки сбились только у горизонта. – У каждого свои заморочки, – подумал он о тех, у кого резали скотину. – У нас – школа, Андрей Кузин дочь в институт снаряжает – тоже бычка забил, Паша машину ждет – деньги могут в любой момент понадобиться, только вот Дуся Храмцова ни с того ни с сего теленка не додержала до осени. Одна живет, и не в бедности, какая нужда? Хотя, кто знает, чужая душа – потемки…» – Иван припомнил, как они, обделав с помощью Андрея его бычка, заторопились к Дусе – день клонился к вечеру, а возни с забоем немало.

– …У нее вроде телок поздний, совсем еще не выгулялся, чего торопится, – не то спросил, не то осудил Храмцову Паша.

– Я откуда знаю. – Иван щурился, глядя на темный лес за деревней, на низкое седое небо.

– Не видел, что ли? – Паша усмехнулся с ехидцей.

– Не видел, – понял Иван намек.

– Мог бы и зайти, елкин кот, по случаю, попроведать, такая баба, и без мужика.

– Чего ж ты не зайдешь, коль жалость проклюнулась?

– Я чего, пришей кобыле хвост? Ты с ней, елкин кот, с детства по лопухам бегал, тебе сам бог велит приласкаться.

– Отласкал свое, пора и честь знать.

– Ласкал ты, а шпокнул Храмцов.

– Ну и язык у тебя. – Иван покрутил головой. – Удивляюсь, как до сих пор тебе никто не поддал как следует.

Паша рассмеялся.

– А некому. Ты, знаю, не тронешь по закадычной дружбе, а остальным я и сам смогу накостылять.

– Ну-ну, геройствуй. – Иван окинул взглядом худощавую фигуру друга. – Сколько я за тебя носов разбил по молодости лет, припомнишь?

– Так ты бугай. Тебе это ничего не стоит, а мне без риска не обойтись.

– Так не рискуй, утихомирься.

– Не могу, елкин кот, таким родился – таким и умру. А ты вот, хотя и на медведя двинешь без страха, а к Дуське заскочить боишься – горишь втихаря без дыма.

Иван ухватил Пашу за шиворот, пригнул немного.

– Горю, не горю, а от семьи не бегаю, не болтаюсь тряпкой на заборе, как мой средний братец.

Паша дернулся, вырываясь.

– Ну, Митька-то – оторва, с детства, пока не пошел в школу, тряс на глазах у девчонок своим штырьком и после сыпал дробь перед ними.

Иван рассмеялся.

– Было дело, выпендривался и получал от матери нахлобучку…

Они подходили к большому рубленому дому, обнесенному широким палисадником и дощатым забором.

– Живет, как принцесса в тереме, – кивнул на дом Паша.

– Тебе-то что? Тянет баба по жизни свою струнку, и добро.

– А толку? Ни мужа, ни детей…

Калитка вдруг распахнулась, и навстречу им вышла Дуся. Легкая куртка плотно облегала ее ладную фигуру.

– А я заждалась. – Дуся улыбнулась. Белые и ровные ее зубы так и заблестели между полноватых, четко очерченных, губ. – Думала, уж не придете.

– Чего бы мы не пришли, коль договорились? – сдвигая на затылок фуражку, стрельнул глазами Паша. – Веди, где твой бугай?

Дуся опалила взглядом Ивана, резво развернулась и пошла в ограду.

– Я все приготовила. Бычка почистила, – кинула она на ходу, – здесь он. – Она открыла воротца на задворки, двинулась мимо бани.

Запахло цветами, березовым листом и помидорами.

Бычок был поменьше и похилее, чем у Кузиных. Он стоял в трехжердевом пригончике и тоскливо мычал, словно чувствовал свою кончину.

Дуся ухватила его за уши и потянула.

Мужики и одуматься не успели, как телок уже стоял возле них.

– Держите, я сейчас тазик принесу для крови. – Дуся одернула куртку, сползшую почти на грудь. – Люблю жареную кровь с осердием и луком.

– Ты, елкин кот, не только осердие, но и телка за два присеста слопаешь, – принимая у нее бычка, съязвил Паша.

Дуся хохотнула.

– А что? Я одинокая, мне силы много надо.

«В девушках была хотя и бойкой, но жалостливая, – подумал Иван. – А сейчас откуда что взялось. За четыре года совместной жизни Храмцов все в ней перевернул, не туда пошагала баба. – Он поглядел в печальные глаза теленка и заметил, как мелко дрожит у него на боках кожа. – Вот тебе и скотина безропотная – чувствует смерть…»

Дуся принесла тазик. Кровь ударила пенным фонтаном, обрызгала Дусе руки, но она, не дрогнув, твердо держала тазик, стараясь не уронить ни одной капли…

Налетная грусть тронула сердце. Иван поднялся с чурбака, потрогал тушу нетели. Мясо покрылось тонкой пленкой, но еще издавало запах крови. «К утру совсем подвянет, – утвердился он, – товарный вид будет, что надо…»

Поднявшись на крыльцо, Иван распахнул двери в прихожую. Нюра хлопотала у газовой плиты, готовя на большой чугунной сковороде осердие вперемежку с требухой. Острый запах жареного мяса и лука защекотал ноздри, и сразу засосало под ложечкой.

– Ну что у тебя? – спросил Иван, открывая двери в избу.

– Мой руки – и за стол.

– За Пашей с Андреем послала?

– Степашка убежал, сейчас явятся.

«Молодец, баба, – склоняясь под рукомойником, подумал про жену Иван, – везде успевает. В доме всегда порядок, и ребятишки обихожены, накормлены, напоены, Жалеет она их, хотя и не родная. – Вода приятно освежала, снимая накопившуюся за день усталость. Иван плескался и плескался. – Своего хочет. А как тут разуметь? Заимеет своего – и сразу к ребятам душа подостынет. Мне надрыв в сердце: и этих будет жалко, и того…»

В прихожей затопали. Дверь открыл Андрей Кузин:

– Можно?

– Заходи, – кивнул Иван. – А где Паша?

– Да с Нюрой болтает. – Андрей поставил на стол две бутылки водки.

Иван нахмурился:

– К чему это?

– Так, взбодриться с устатку надо. Одну я вытащил из заначки, другую – Дуся дала. – Андрей подмигнул. – Уж больно понравилось ей, как ты бычка обработал.

– Завтра же ехать, – никак не среагировал Иван на хитрое мигание.

– Так что тут на троих? Мы же не малахольные.

Дверь широко распахнулась, и Паша пропустил вперед Нюру со сковородой, потер рука об руку.

– Ну и умеет Нюра жарить! Пальчики оближешь, елкин кот! – Он покосился на бутылки с водкой и как-то степенно, важничая, вытянул из кармана пиджака свою поллитровку, встряхнул ее и, прежде чем поставить на стол, поглядел на свет.

– Чего это распузырились? – недовольно проговорила Нюра. – Какие из вас продавцы будут завтра.

– За дорогу отоспимся, – отговорился Паша с веселинкой в голосе.

Иван взял одну бутылку, прошел в куток и поставил ее куда-то вниз, за кострюли.

– Погреемся, когда приедем.

– Делить тут чего-то, – проворчал недовольно Паша.

– Давайте за стол, а то жаркое остывает и есть охота – под грудью сосет…

В окна, освещенные яркой люстрой, гляделись серые сумерки, сплавляя в единую стенку плотные кусты смородины в палисаднике, и не привычная для преддверия осени тишина обволакивала дом.

Пили и ели неторопливо, степенно.

– Совсем, елкин кот, стало туго со скотиной. – Паша утер губы рукой, готовясь выпить очередную порцию водки. – Подняли все луга на дыбы, расковыряли техникой, а толку, считай, никакого. Приходится по клочкам сено косить. Пока насобираешь на омет, напереживаешься, натешишься с вилами, и отпадает всякая охота пускать лишнюю голову в зиму.

– Тебе позволь – так размахнешься на целое стадо. – Иван глядел озорновато, жмурился. Крупное его лицо с резкими чертами, обветренное и загорелое, едва заметно розовело. Кустистые брови слегка вздрагивали, когда Иван смеялся.

– А что, елкин кот, если б дозволили держать скота неограниченно и техникой помогали в страду, и держал бы. Кому от этого худо? – Паша потянул кусок жаркого. – Мы бы не по одной туше, а по две-три повезли продавать, горожанам в радость, а то мясо там только на рынке бывает, и то в очередь да по выходным.

– И не только бы базаром ограничились, – поддержал его немногословный Андрей, – а и сдавали бы еще в государство по закупочным ценам.

– Дело говорят, – вмешалась вдруг Нюра. – Раз тяжело сейчас с продуктами в городе – можно было бы и что-то разрешить.

– Во, Нюра! Во, голова! – Паша привстал. – А ну, давай выпей с нами! – Он потянул ее за стол.

Нюра отмахнулась:

– Какой я питок. Одну стопку приму, и голова потом болит.

– Поболит – пройдет, не каждый день. – Андрей ухватил полупустую бутылку со стола и плеснул водки в свободный стакан. – Пей! Чтоб нам завтра толком распродаться.

Нюра кинула взгляд на Ивана – явно ожидая его разрешения.

Иван глядел добродушно, улыбался.

– Ты за телушкой все лето ходила, – произнес он, – вот и выпей для успокоения души.

Нюра с нерешительностью поднесла стакан к губам.

– Вот это по-нашему! – заметив, как она неторопливо пьет, – выкрикнул Паша. – Золото, а не баба! Что пожарить, что испить. И соображаловка работает.

– Ну-ну, ты не шибко-то петушись, – усмехнулся Иван, – а то накостыляю.

– А я че, елкин кот, я не че, что есть – то есть. Про наши заковыки в хозяйстве она правильно мыслит.

Иван, на правах хозяина снова долил всем водки.

– Про кооперативы все долдонят по телевизору, – продолжил он начатый разговор, – да пока у нас эти возможности откроются – не один год пройдет, а там неизвестно, как жизнь повернется. Мне лично эта затея про частные лавочки, ларьки-пузырьки не ложится на душу, сомнительно как-то.

– А что, елкин кот. – Паша подмигнул Нюре. – Возьмем вот втроем и организуем кооперативную ферму. Ты выездных лошадей будешь разводить на продажу, я – удойных коров на молоко, а Андрюха на технике нам помогать будет, и пойдет дело.

– Мастак ты, Паша, языком дела решать. – Иван усмехнулся. – Прежде чем лошадей и коров разводить, надо их иметь в личном хозяйстве, и хотя бы по две-три головы. А где они у меня и у тебя? Где деньги, чтобы купить их? Да к тому же пока нам еще запрещено держать в собственности лошадей. Вот и сотрясай воздух.

– Куда ни кинь – везде клин, – потянул свое Кузин, – видно, до этих кооперативов не каждый может подняться, а только те, кто ручки сумел погреть за чужой счет.

– Вот-вот, – поддержал его Иван. – На песке дом не построишь – фундамент нужен.

– С молоком понятно, а вот кто выездных лошадей покупать будет? – перебила вдруг мужа Нюра. В ее глазах блестели искорки неподдельного интереса.

Паша хихикнул, поднял стакан с долитой водкой.

– Найдутся, Нюра, такие, найдутся. Раз появились частные кооперативы – значит, появятся и богатые. А кому из них не захочется покрасоваться на добром коне или вовсе поучаствовать в скачках на ипподроме?

Иван тоже потянулся за стаканом.

– Не наша это сейчас тема, мужики. – Он неодобрительно поглядел на Нюру. – Давайте вот вздрогнем и спустимся с крыши на землю. Как и что будет – увидим, а пока с накатанной дорожки сворачивать не стоит.

– Но и головотяпству потакать не резон, – гнул свое Паша. – В прошлом году пшеница вызрела рано, ее можно было смело косить напрямую. Все местное начальство про то знало, но никто не решился правильно поступить. Свалили хлеб в валки, а подобрать по разным причинам не успели. Ты знаешь, сколько пшеницы осталось лежать под снегом?

– И никому ничего не было, – вставил свое Андрей. – А мужики советовали управляющему плюнуть на райкомовскую разнарядку и косить напрямую.

– Как снег выпал, многие хотели подобрать проросшие валки для корма своей скотине, – снова встряла Нюра, – так не разрешили, а весной сожгли все и запахали.

– Списали. – Андрей махнул рукой. – Не свое. У меня в урмане родственники живут, у них леса да болота. Сеют на клочках. Вся площадь, как у нас одно поле за деревней. Комбайны через тайгу на тракторных волокушах тянут в уборочную. А им разнарядка пришла на строительство механизированного зернотока. Председатель колхоза взмолился: «У меня, – говорит, – обрабатывать на том току нечего. Мой колхоз скотоводческий». – «Строй, – приказывают, – и все тут!» И строят, деньги гробят, а зачем? – Он примолк и хватил из стакана.

Паша, почувствовав поддержку, раздухарился:

– Нас заставляют скот разводить, а земля в округе для выращивания хлеба самая подходящая. Наши бы гурты скотины в урманы, на дикие травы, которых там море, а их план по зерну – сюда. Загвоздка у нас в руководстве! Позалезут командовать разные парторги-секретари и глядят, как бы что-нибудь в свой карман положить да не прогневать начальство. Их беспокоит только одно – подольше усидеть в кресле и перескочить на новую ступеньку – выше, а там трава не расти. По буковке и по указке дела делать проще простого – никто никогда не накажет, не обвинит ни в чем – мол, выполнял, распоряжение, и все тут.

– Ты бы не очень тут разбрасывался словами. – Иван нахмурился. – Времена хотя и спокойные более-менее, а все же не к чему чесать языком лишнее, лезть в политику, в которой мы ни бум-бум. Искать свою правоту легко, ничего толком не зная, а сверху оно всегда виднее.

– Брось ты, Иван, – не поддержал хозяина Андрей, – я вот этими руками хлеб добываю. – Он поднял над столом большие ручищи. – Делаю не для похвалы, как могу, и все селяне работают на совесть, а как жили двадцать лет назад – так и живем – из навоза не вылезаем. А хотелось бы к иному подвинуться.

– Успокойся, – остановил обычно немногословного Андрея Иван, – чего ты разошелся, как самовар с углями.

– Бывало, в детстве идешь вечерком из леса, – потянул разговор в ту же сторону Паша, – перепелки по всей округе токуют, птички всякие на каждой ветке качаются. А теперь? Как начали сорняки травить химией, так и всю живность поотравили. Редко сейчас услышишь того же перепела, да и птичек совсем мало. Пример с той же Лушкиной гривой. Сколько мы с Иваном бьемся, а воз и ныне там. Работаешь, елкин кот, как на барщине, а отдохнуть по душе негде. В городе всякие там театры, филармонии, а у нас жалкий клубишко остался, да и он, думаю, скоро совсем исчахнет.

Андрей, скуластый и узколобый, но с приятным лицом, явно захмелевший, покачал головой:

– Птички райские, Паша, это все хорошо, правильно, а я, как только ходить научился, стал цеплять железки разные на проволоку и пахать завалинки. Можно сказать, с детства прирос к трактору, он мне теперь как брат родной.

– Вот-вот, – не отступал от своего настроя Паша, – они нас с детства заклеймили на кабалу, а сами ручки белые потирают…

В прихожей брякнул запор, кто-то вошел, стал тереть обувь о коврик.

Мужики притихли.

Дверь распахнулась – у порога стоял Демьян Крутов, сторож конефермы, маленький сухой старик по прозвищу Дык.

– Сюда можно? – оглядывая компанию, спросил он.

– Заходи, коль переступил порог, – пригласил Иван.

Крутов снял шапку, утер нос быстрым движением руки и прикрыл глаза.

– Я к тебе, Ваня. Свет потух на ферме, кони забеспокоились, кабы чего не случилось.

– А в чем дело? – Иван повернулся к сторожу.

– Не знаю, враз потух, и все. Кругом горит, а у меня потух.

– Ковырялся, поди, опять в пробках или «козла» грел.

– Да нет. Зашумели кони, я и вышел поглядеть, отчего, хлопнул дверью – свет и потух. Потом сколь ни хлопал – не загорается.

Паша засмеялся.

– Хлопнуть бы тебя, дед, по одному месту.

– Дык, я че, я ниче. – Крутов стоял в какой-то детской покорности, часто моргал.

«Вот для него и мы начальство», – промелькнула у Ивана мысль, как бы искоркой, отметнувшейся от костра, недавнего разговора.

– Ко мне-то ты зачем пришел? – подавил в себе налетную жалость Иван. – Я же не электрик. К нему надо.

– Дык, электрик коней не успокоит.

– Не успокоит, но он свет наладит, – сдержал улыбку Иван, – а в темноте и я с лошадями не справлюсь.

– Дык, щас, – старик проворно нахлобучил шапку, – побегу, упрежу Серегу.

– Да не гоношись ты, Демьян Петрович, а то упадешь где-нибудь по дороге, – остановил его Иван, – я сам зайду к Сереге. Ты лучше иди назад, на ферму, поглядывай там.

– Эх, дед, хорошую ты компанию расстроил, – Паша полез из-за стола. – Такие разговоры начались, а ты тут ни к селу, ни к городу.

– Дык, я че. – Крутов заморгал чаще. – Я про лошадей пришел сказать. Свет потух.

– В том и дело, что потух.

– Ни днем, ни ночью покоя нет, – недовольно произнесла Нюра, – и поесть не дадут, завтра еще рано вставать, а сколько там теперь придется провозиться – неизвестно.

– Ладно, успокойся! – прикрикнул на нее Иван и стал одеваться. – А вы сидите, – предложил он друзьям, – доедайте и допивайте.

– Нет уж, – отмахнулся Андрей, – без тебя не будем.

– Наелись и, можно сказать, напились, – добавил и Паша.

Ивану показалось, что он едва успел прикорнуть, а Нюра уже будила его, толкая в плечо. Сквозь тюлевые занавески он заметил желтые пятачки подфарников у ограды и понял, что подошла машина. Тело было вялым и непослушным. Вчерашняя усталость и недосыпание сказывались. Иван одевался, как во сне, почти не воспринимая Нюриных слов, вздыхал и кряхтел.

– …Свет еще этот потух на ферме не вовремя, – сочувственно говорила Нюра, помогая ему разобраться в одежде, – пришел-то оттуда почти под утро…

Паша и Андрей помогли погрузить в кузов тушу нетели, закрыли все мясо затянутым наглухо пологом, под которым осталось немного пространства для тех, кто должен был ехать в кузове. Здесь же, на спичках, разыграли еще одно место в кабине, и, как всегда, повезло Паше. С нескрываемой радостью он юркнул к Дусе под бок, уже сидевшей там, и захлопнул дверцу, сделав друзьям прощальный жест кистью руки.

Иван махнул через борт следом за Андреем, прилег рядом на подстеленные матрасы. Машина тронулась, слегка покачиваясь на неровностях дороги.

Слышался и легкий гул двигателя, и слабое постукивание бортовых замков в петлях, и легкий храп Андрея, как-то быстро уснувшего.

Иван тоже попытался заснуть, прикрыл глаза, но сон не шел, отпугиваемый не то этими звуками, не то внутренней тревогой, всегда щекочущей Ивана в тех случаях, когда ему предстояло сделать что-то важное, мало знакомое, плохо предсказуемое или сулящее радость. В предстоящей торговле мясом ничего радостного не предвиделось, и, погуляв мыслями о том о сем, Иван стал думать о братьях. «Володьку бы тоже надо поддержать на первой поре, а то учиться пойдет – не больно разбежится на стипендию. Да и у Митьки теперь негусто будет с питанием. В магазинах почти ничего нет. Все в очередь на разбор, и то не каждый день, – прикидывал он. – Бычок у матери хорош, налитой, забьем по первому снегу – вот и подмога. Я со своей семьей от подворья возьму что надо. Переживем зиму, а там как бог даст…» Иван стал погружаться в странные грезы, унесшие его в давнее время.

Вот он на лавке, у окна, смотрит на улицу. Над деревней синее-синее небо. И дома, и надворные постройки соседей плавают по широкому разливу, начинающемуся сразу за палисадником. И дальше, в поле, по слабым отблескам заката угадывается вода…

По улице едет повозка, от нее катится по воде длинная зыбь, на которой причудливо ломаются лучи низкого солнца. Почтальоншу, сидевшую на облучке, Иван узнает сразу, а вот человека рядом с ней не разглядеть…

Повозка останавливается как раз напротив их дома. Иван плотнее прилегает к прохладному стеклу, вглядываясь в незнакомца, который слез с передка прямо в воду. Скорее интуитивно, чем сознательно он заключает, что это отец, и цепенеет не то от непонятного страха, не то от накатной радости и не может ни крикнуть, ни двинуться с места. Пока он приходит в себя от неожиданности, раздается стук в дверь, и сразу широко распахивается изба. Белой птицей вылетает из комнаты мать, барахтается в объятиях отца. Иван издает какой-то хриплый звук и съезжает с лавки на пол. Отец подхватывает его на руки, щекочет ухо непонятными словами.

«Мама!» – кричит на полатях пятилетний Митька, не поняв налетного шума, и отец, большой и высокий, пытается достать его. Но Митька подается в угол, кричит еще сильнее.

«Это же папка твой, – произносит мать дрожащим голосом. – Не бойся».

И Митька, сразу замолкнув, с любопытством глядит из-под шторки. Тут же отец ловко сгребает его в охапку, тискает в руках, бормоча что-то, и Митька закатывается в смехе: «Ой, больно! Ой, чикатно!» – «Давай-ка мой рюкзак, – кивает отец матери, – там гостинцы…»

А уезжал он тогда по вербовке на целый год строить какую-то железную дорогу.

Резкий толчок разбудил Ивана. Из-под полога он увидел высокие здания и понял, что машина идет уже по городской улице.

– Ну и залег ты, – поняв, что Иван проснулся, произнес Андрей. – Всю дорогу бормотал что-то, вскрикивал, как младенец.

– Да и ты храпел так, что полог трепыхался…

Над городом поднималось солнце. Оно четко оттеняло орнаменты балконов и стеновых панелей в домах и, соскальзывая широким световым разводом на асфальт, освещало нешумные еще улицы с редкими прохожими и легковыми машинами, подбиралось к блеклым деревьям и газонам с тусклыми клумбами. На реке протяжно и часто гудело какое-то судно, вероятно, приветствуя близкую пристань после далекого плавания…

На въезде в рынок их остановил милиционер. Он проверил путевку у шофера, перегнулся через борт.

– Говядина?

– Да, – сонно ответил Иван.

– Покажите.

Поднялся Андрей с неохотой, долго развязывал затянувшиеся в дороге узлы.

Сержант осмотрел мясо и остановил взгляд на туше Дусиного бычка.

– Это чье?

– Хозяйка в кабине.

– По какой цене будете продавать?

– Цена известная, – ответил Иван, – городом установлена.

– Может, она оптом дешевле продаст?

– Спросите, но вряд ли. Телятина и так нарасхват пойдет.

Милиционер не ответил, долго изучал документы на продажу, но не нашел, к чему придраться.

– Трогай! – махнул он жезлом.

Шофер подкатил к контрольной лаборатории.

Из вагончика вышла длинная и худая блондинка с густо подкрашенными глазами. Она стала вяло отрезать куски мяса для проб.

«Ишь что делает, – заметил Иван про себя, – к вечеру у нее не один килограмм мяса наберется для себя. Для пробы нужна фитюлька, а она куски режет».

Когда очередь дошла до мяса Дусиного бычка, в глазах у контролерши мелькнула живинка, как ни пыталась она сохранять равнодушие. Иван уловил ее интерес. «Сейчас ломаться будет, тянуть кота за хвост». И точно: минут пять, побыв в вагончике, блондинка вышла, хмурясь.

– Кто хозяин этого мяса? – указала она ножом.

– Я, – ответила Дуся с тревогой в голосе.

– Не нравятся мне ваши анализы. Придется ждать результатов из санэпидстанции, туда сейчас направим пробу.

– Что там может не нравиться? – Дуся заволновалась. – Кормила, как себя, обихаживала.

– Ничего не знаю. Нужен повторный контроль.

– И долго это?

Блондинка передернула острыми плечами:

– Не от меня зависит. Как там управятся.

– Мне же со своими назад ехать, кто ждать будет?

– Меня ваши отношения не касаются. Не мешайте работать! – заметив знакомого сельчанам сержанта, и вторую подъезжавшую машину, повысила голос контролерша.

Иван подошел к ней, нагнулся к самому уху:

– Не волнуйтесь, – прошептал он, – начнем торговать и сообразим что-нибудь.

Блондинка покосилась на него.

– Где ваше мясо?

Иван показал.

Она вынула печать из нагрудного кармана халата и без слов проштамповала все туши.

В «весовой» тоже мариновала их довольно долго не в меру широкая тетка.

– Вон у вас сколько весов, – ерепенился Паша, – чего тянешь время!

– Ишь какой быстрый! Те весы метролог забраковал.

– Давай, тетка, давай! – сзади подпирали мужики с других машин. И как она ни крутилась, а выдала весы и гири камышинцам.

Иван и Андрей стали за один прилавок, а Паша с Дусей – за другой, по соседству. Они не успели надеть белые халаты, как у прилавков выстроилась очередь. «На такую толпу и по три килограмма не хватит». – Иван кивнул рубщику, рябому, с землистым лицом, и тот принялся пластать широким топором туши. Иван поглядывал на него. Он знал, что рубщики – люди ушлые: чуть отвернешься – тут же свалит кусок мяса за чурку. Недаром у каждого рубщика на рабочем месте стоит тумбочка или шкафчик. Один знакомый показал Ивану такой шкафчик. Он был почти весь забит кусками мяса. «За смену», – сказал рубщик. «И куда столько?» – поинтересовался Иван. Тот усмехнулся: «Семье на пропитание, родне, и тут продаю».

Кроме того, что рубщик успевал иногда прихватить у отвлекшихся продавцов ломоть-другой, было обычным правилом дать ему на варево какой не жалко кусок, иначе он так нарубит, что смотреться мясо не будет, и продавать его придется дешевле.

Иван, оглядываясь на своих деревенских, заметил, как шустрый рубщик свалил за чурку кусок мяса от Дусиного бычка. Он обошел стойки с подвешанными на крючках тушами, взял рубщика за плечо.

– Подними и положи, – сказал Иван спокойно.

Рубщик поглядел на него со злом.

– Твое какое дело?

– Сказал, положи!

Дуся услышала их говор, оглянулась.

– Смотреть надо, – кивнул ей Иван, – видишь, какой кусок этот жук решил запрятать.

– Ах ты, гад бесстыжий! – возмутилась Дуся. – Я же дала ему одной мякоти на варево!

Подскочил Паша.

– Тряхни его, Вань, чтоб кости застучали.

Рубщик зыркал по сторонам, в их секции оказалось еще два его приятеля.

Иван сжал его плечо посильнее.

– Тебе сказано – положи назад!

– Чего орешь?! – Сбоку него стал длинноволосый развязный парень. – Больше всех надо?

Иван не ответил ему, гнул рубщика вниз.

Тот, поняв силу, поднял мясо и кинул на чурку, к ровному ряду нарубленых пластов.

– Не боишься инвалидом уехать? – пригрозил тот, что остановился сбоку.

Иван обернулся, как бы нечаянно, толкнул парня плечом так сильно, что тот отлетел к стойкам.

Появился Андрей.

– Что тут за шум? – пробасил он.

– Да вот. – Паша кивнул на рубщика. – Мясом решил поживиться.

– Этот, что ли? – Андрей кивнул на парня.

– Этот вообще не отсюда! – крикнула Дуся.

– А ну, вали из секции! – прикрикнул Андрей. – Посторонним тут делать нечего.

Парень сплюнул себе под ноги.

– Мы вас еще прихватим!

– Я тебя сейчас так прихвачу, что поползешь на карачках.

– Дай ему по шее! – зашумели в очереди.

– В милицию их, чтоб неповадно было!..

Мало-помалу волнение улеглось, и торговля продолжилась.

Приходила худая контролерша. Иван за полцены взвесил ей килограмм мяса, и та осталась довольной.

Торговал Иван не спеша, навешивал порции точно, стараясь, чтобы во всех навесках и костей и мякоти было примерно одинаково. Деньги он тоже считал неторопливо и спокойно и несколько замешкался с продажей.

Первой закончила торговать Дуся, за ней – Паша, потом Андрей.

– Тебе помочь? – спросил Паша у Ивана.

– Да ладно, сам доторгую, немного осталось.

– Тогда мы пошли по магазинам, поглядеть надо, что есть из заказанного.

Андрей хотел подождать Ивана, послонялся немного по рынку, но подошло условленное время навестить дочь в общежитии, где она стала проживать, поступая в институт, и ушел.

Закончив торговать, Иван отдал весы с гирями весовщику и вышел из крытого павильона. Яркий солнечный свет на миг задержал его. Он прищурился, глубоко вдохнул прохладный воздух и прямо с крыльца оглядел торговые ларьки, раставленные вокруг широкой площади. «Обойду все по порядку, – решил он, – посмотрю, что есть по списку, написанному Нюрой…»

Кооперативные бутики появились с год назад, и в них можно было приобрести то, чего в магазинах не бывало. Иван купил главное: одежду и обувь ребятишкам. Остались деньги и для домашних нужд. Он двинулся к другому ряду киосков, но заметил у последнего бутика, недалеко от входа в рынок, мужика с собакой и приостановился. «Продает, что ли? – подумал он, приглядываясь к собаке. – Похоже, чистопородная борзая – экстерьер отменный…» О борзой Иван подумывал давно. Охотовед в районе не раз предлагал ему заключить договор на добычу пушнины.

«План мы не выполняем, – говорил он, – а ты, Иван Степанович, завзятый охотник, с детства все премудрости промысла знаешь. В наших угодьях красной лисицы развелось порядочно, да и горностаи есть, хори, тебе и карты в руки…»

Иван отказывался, зная, что добывать пушного зверя капканами ему некогда – кони и домашнее хозяйство все время отнимают, а урывками дела не сделаешь – пустой номер. Другое дело – с борзой. Лисиц по степи немало, и выездного жеребца под седлом проминать надо – лови зверя да сдавай на пушнину.

Неведомая сила потянула Ивана к мужику с собакой. «Потолкую, – загорелся он отрадой, – может, щенки есть, а то и на эту сторгуемся, коль недорого просит… А как же покупки для дома? – сразу зазудели предостерегающие мысли. – Нюра тебя вместе с собакой турнет со двора. Подумай, прикинь, кто да что…» – осаживал Иван сам себя, но продолжал двигаться к столь необычному продавцу.

Мужчина стоял понуро. Лицо у него было худое, блеклое, с заметным шрамом на подбородке. По возрасту он был гораздо старше Ивана.

Иван кивнул, здороваясь.

– Продаете? – притаивая голос, поинтересовался он.

Мужчина поднял печальные глаза. Цепко оглядел Ивана и не ответил.

– Ясно, – понял его неприязнь Иван: «Продает собаку, видимо, по большой нужде – от души отрывает и, наверное, надеется втайне, что никто его собаку не купит». – А сколько вы за нее хотите? – ничуть не обидевшись на столь холодный прием, все оглядывал Иван собаку.

– А вы, простите, охотник? – Мужчина сощурился. – Для двора я ее не продам.

Иван как раз собирался заглянуть в охотничий магазин и захватил с собой членский билет охотобщества. Увидев его, мужчина вовсе сник. Даже чуточку побледнел.

– Меньше чем за две сотни не отдам. Обстоятельства, а собаке цены нет.

У Ивана сердце екнуло: «Это ж треть моей выручки! Дома слез не оберешься, упреков, а то и того хуже – дыр-то в хозяйстве немало. – Он колебался, обкатывая разумные предостережения. – Дыры эти вечные. Всегда чего-нибудь да нехватает, – в разрыв тянули ему душу трезвый расчет и острое желание, – переживем, а такой случай вряд ли повторится…»

– Документы на нее есть? – катил Иван дальше свои намерения. – Без них вся ваша похвала может оказаться туфтой.

Мужчина поморщился, отмахиваясь:

– Из деревни, видно, чего на вас обижаться. – Он достал паспорт на собаку и протянул Ивану. – Вот документ со всеми нужными отметками, в нем и мой адрес есть, зайдете, если будут вопросы.

Доставая деньги, Иван хотел спросить, какая надобность толкает мужика на продажу доброй собаки, но решил, что излишний разговор только сильнее ранит его. «Раз продает – значит, надо, терпел, наверно, до последнего, по лицу видно, что отрывает собаку от сердца».

– Прости, Летка, и прощай! – почти шепотом произнес хозяин собаки, передавая Ивану поводок.

У Ивана даже мурашки по спине побежали от его голоса, а собака понурилась, заскулила, и будто слезы у нее на глазах блеснули.

Жалость тиснула Ивану сердце. Он опустил голову в раздумьи. «Может, отказаться от покупки, вернуть собаку, чтоб не надрывал мужик душу?.. А резонно ли? Я-то ее не обижу, в обиходе будет, а если кто другой купит? Прохвосты в охоте всякие бывают… Нет уж, что сложилось – то сложилось – заворачивать не будем!» Он распрямился, намериваясь пожать руку столь необычному продавцу, но тот уже скрылся за углом бутика.

Иван слегка потянул поводок, и собака покорно двинулась за ним. «Конуру к зиме утеплю ей, и будет жить не хуже, чем в городе, – прикидывал он, направляясь за ограду рынка, – под навесом да в затишье, в теплой конуре не будет мерзнуть. – Про неприятное объяснение с женой Иван старался не думать. – Не все же мне вкалывать без продыха. Надо и душу услаждать чем-то. Как буду разминать жеребца, так и ее с собой прихватывать стану. Лисицы в приозерном займище таятся, да и зайцы по лесопосадкам бьют тропы. Гоняй да лови. Собака-то в самой поре…»

За воротами ему преградили путь трое знакомых рубщиков с рынка.

– Что, деревня, рассчитаемся! – подступая к нему, выкрикнул тот, которого Иван давил к полу. – Теперь козыри у нас! – И нырок рукой в карман пиджака.

Иван вмиг уловил это движение и насторожился. «За ножом или свинчаткой полез, – мелькнула тревожная мысль. – Хотя вряд ли посмеет из-за пустяка пускать кровь – наши-то все его знают. Да и этих двоих видели. А вот свинчатками отходить могут…» И тут раздался густой рык. Собака натянула поводок, поднимаясь на дыбы, оскалила зубы.

Рубщик отпрянул в сторону, к тем, что стали заходить сбоку.

– Собакой прикрываешься? – прогнусавил он, покривившись.

– Я тебя и без собаки в баранку сверну, – старался быть спокойным Иван, придерживая так неожиданно вставшую за него собаку. – Попробуй сунься! И дружки твои мне не помеха – любого на карачки поставлю. И запомни, поймаю еще раз на воровстве – мало не покажется. Так что крути, не крути, козыри-то снова не у вас.

– Отпусти собаку, тогда и посмотрим, у кого целее зубы. – Рубщик вновь сделал шаг к Ивану, и борзая зарычала сильнее.

– Сейчас, разбежался! – усмехнулся Иван. – Посуньтесь-ка в сторону, а то у моей собаки компостер не сравнишь с кондукторским – враз мошонку отхватит. – Поглядывая на всякий случай через плечо, он неторопливо прошагал мимо ерепенистых рубщиков и вышел на улицу. «Умница! – порадовался Иван собаке. – Отпугнула говнюков, а то пришлось бы с ними бодаться. Они, хотя и хлипкие, по сравнению со мной, но втроем. И в карманах у них неизвестно что могло быть…»

По улице сновали прохожие, с любопытством поглядывали на Ивана с борзой. А он шел неторопливо, с затаенной гордостью. До старого городского квартала, где жили бывшие их деревенские – Пестовы, идти было не так далеко, да и спешить надобности не было, потому Иван и рисовался, шагая вразвалку. «Наши наверняка еще не собрались, – прикидывал он. – Дусю канатом не утянешь, пока она все тряпки не перещупает. А Паша у нее в добровольных помощниках. Любит торговаться, тянуть кота за хвост. Да и Андрей завязнет у дочери…»

Пестовы давно перебрались в город, но в пристанище своим деревенским не отказывали, привечали. Да и земляки их не обижали – каждый норовил какой-нибудь гостинец подкинуть. Гришка Пестов, хозяин дома, пробивной и ловкий мужик, устроился в какую-то артель и нащупал жилку, как поговаривали в деревне. Вначале дом купил на земле, большой, рубленый из добротного сосняка, на фундаменте; потом легковую машину новенькую, самой последней марки; дачу на берегу реки; шикарную обстановку в комнаты… Таскали, сказывали, его следаки куда надо, да не зацепили. «Пестовы – они испокон веку на хитростях да на обмане жизнь строили, – говорила как-то Ивану мать, – никогда шибко не работали, а жили лучше всех. Да не та это дорожка по жизни, сынок. Рано или поздно за все с таких людей спросится…»

Иван открыл калитку и ввел собаку. В углу ограды было тенисто от кустов сирени и раскидистого клена. Он и определил туда Летку, привязав к одному из кустов. «На всякий случай. Раз она признала во мне нового хозяина, то не сбежит, а вот тех, кто придет, незнакомых, напугать может…»

В доме, в обширной кухне, сидел их шофер и пил чай.

– Управился? – Он взглянул на Ивана.

– Как видишь. А где хозяева?

– Ушли куда-то по случаю воскресенья. Одна бабка Клавдея дома. Садись попей на дорожку чаю.

– Вообще-то, я проголодался, чего тут у тебя есть?

Шофер был из центральной усадьбы совхоза, мало знакомый Ивану, но пододвинул посудину с разложенной на ней едой на край стола.

– Яйца вот, сало, огурцы малосольные бери…

Иван помыл руки и пролез за стол.

– А я забыл свою сумку, – произнес он виновато, – заторопился. Жена приготовила все с вечера, а я намотался с забоем и проспал нужное время, дрых, как убитый.

– Не бери в голову. Выручил хоть хорошо?

Иван затаил хитринку в сощуренных глазах.

– Лучше не бывает.

– Туго в городе с мясом, – понял его шофер по-своему. – Я весь центр обошел, хотел колбасы какой-нибудь купить – мои домашние ее любят, и ничего. Говорят, иногда, выбрасывают понемногу, но очереди – не пробьешься. Да и где – город большой!

Хлопнула калитка. Мимо окошка промелькнули люди.

– Наши идут, – с заметной радостью заметил шофер – ему-то важно было открутить баранку пораньше.

Иван даже не обернулся, попивая чай.

Первым в кухню влетел Паша.

– Что за собака в ограде?! Ты, елкин кот, привел? – обратился он к Ивану.

– Ну я, а что? – спокойно ответил тот.

– И где захомутал? Я в кино только таких видел, елкин кот! Здоровая, что телок, а пуза почти нет.

– Не в пузе, Паш, дело. – Иван усмехнулся. – Борзая это, будем с тобой лис и зайцев гонять. Сечешь?

– Какая собака? – Шофер полез из-за стола, потянулся к окошку. – А не говорил ничего.

Вошли Андрей и Дуся.

– Я же сказала, что, кроме Ивана, некому учудить. Где только подобрал такую.

– Вряд ли подобрал, – буркнул Андрей, – купил небось?

– Чего? – Дуся распахнула глазищи. – Да я за нее и рубля не дам.

Иван оглянулся, увидел в руках у Дуси объемистую сумку.

– А ты наверняка весь город обегала, но колбасы купила?

– Представь себе, купила!

– Везучая. Ливерной запаслась?

– Хотя бы и ливерной.

– Отрежь немного.

– Тебе, что ли? Или собаке хочешь дать?

– Сам перебьюсь, собаке.

– Собаке не дам!

Иван отвернулся.

– Ну и жадная ты.

– Какая есть. Не твоя забота.

– Сколько ты за нее выложил? – перебил их разговор Паша.

«Сказать или нет? – подумал Иван. – Все равно не утаишь. Нюра еще заскандалит, вся деревня будет знать». Он назвал сумму.

– Сколько, сколько, елкин кот?! – Паша будто задохнулся.

– Сколько слышал.

– Не гони дурака!

– Не веришь – не надо.

– Это полкоровы!

– Ненормальный. – Дуся покачала головой. – Нюра тебя изувечит.

– Изувечит, так лечиться к тебе приду.

– Больно нужен.

– Вот это фокус-покус, елкин кот! – Паша хихикнул. – Такой фарс даже сам Тулупов не позволял, хотя и был, сказывали, шутником-забавником.

– А ну его. – Андрей махнул рукой. – Мой батя вон в один полуголодный год самокат купил, а мы его с гостинцами ждали.

– Да на. – Дуся вдруг открыла сумку и кинула на стол небольшой довесок ливерной колбасы. – Корми свою дохлятину…

Проводив взглядом машину, Иван свернул в переулок и задами двинулся к дому. Он волновался, даже слабость какая-то появилась. «Чего это я? Покричит, покричит – и оттает. Характер у Нюры отходчивый. Иначе бы я и не жил с нею…» Иван привязал собаку под навесом и поднялся на крыльцо. В прихожей пахнуло солеными грибами, вениками из полыни и огуречной свежестью. Напрягаясь и притаивая дыхание, он торкнулся в дом.

Нюра была в кухне, обернулась, глаза ее блеснули в радости.

– Все купил? – сразу же спросила она, поглядывая на сумку.

– Ребятам все. – Иван прикидывал, как бы лучше начать разговор о собаке, улыбался смущенно. – Остальные твои заказы не выполнил – денег в обрез осталось, только на крайний случай.

– Вытащили?! – Лицо у Нюры посерело.

– Да нет. – Иван положил руки ей на плечи. – Купил я, Нюра, собаку породистую за две сотни.

– Какую еще собаку?! – Нюра резко сбросила с плеч его руки.

– Борзую, ловчую, значит.

Спина у Нюры задрожала, и она сунулась на лавку, за стол.

– Ходи, корми, а он деньги на ветер…

Иван не переносил женских слез. Он потоптался немного, слушая обидные возгласы жены, и тихо вышел на улицу. «Остынет пусть пока, а собаку к Паше уведу, чтоб лишний раз на глаза не попадалась…»

– Что, елкин кот, поналадила Нюра из дома за такой фокус? – встретил его Паша у ограды. – Нос хотя не разбила?

– Хотелось бы посмотреть, какой у тебя будет нос, как Лиза узнает, что ты полдня провертелся возле Дуси Храмцовой. Вроде бы помогал ей, а сам небось сладкие речи точил.

– Во, елкин кот, заревновал уже, а я даже и не думал ее обхаживать.

Иван усмехнулся.

– Ладно-ладно, не погоняй лошадей, коль не на облучке. Скажи лучше сразу: возьмешь собаку на время или будешь пустышку языком гнать?

Паша глянул на магазин через улицу, почесал небритую щеку.

– Пусть живет. Только кормить ее будешь сам.

– Да уж ясно, тебе не доверю.

– Доверяй, елкин кот, не доверяй – не буду.

– Так, где определить?

– За баней вяжи.

– Там у тебя всегда тень и сыро.

– Какая сырость? Месяц не было ни дождинки. Соломы подкинь, если сомневаешься…

Не нравилось Ивану отведенное для собаки место, но делать было нечего, махнул рукой и согласился.

По окоему проклюнулась красная полоска, и небо высветилось до самого горизонта. Предутренний сумрак рассеялся, и видно было все вокруг. Погасли фонари на уличных столбах, и лишь у леса еще светились огнями скотные базы.

Иван глядел на яркую полосу у горизонта, на огоньки баз, вдыхал прохладный воздух и теребил ухо в раздумье. «Ну и характер, – думал он о Нюре, – неделю без горячего завтрака на работу хожу и сплю на раскладушке. Без нее обид и насмешек хватает. Нина, та мягче была, вспыхнет и тут же остынет, а эта закусила удила. Не знаю, как и подступиться. И все из-за собаки. Сегодня обещали премию дать, может, отойдет, как деньги увидит». Услышав сзади шаги, Иван оглянулся.

– Еле догнал, – выкрикнул Юра Рогов, пристраиваясь сбоку, – вижу, ты маячишь по дороге, и попер, а сапоги тяжелые, как гири!

Иван шел размашисто, с напором, покосился на помощника, но ничего не сказал.

– Ты видел, как полы провалились в шестом стойле? – приноравливаясь к шагам Ивана, спросил Юра.

– Видел и Дровенюку показывал. Обещал плотников подрядить. – Иван сдвинул шапку к затылку, открыв лоб. – Чего ты хочешь – «калымщики» строили. Им наши заботы до лампочки. Баню вон общественную сделали так, что стены качаются, если нечаянно задом толкнешься, когда моешься. Крышу в овчарне ремонтировали год назад, а уже дырявая.

– Начальство-то совхозное куда смотрело? – не унимался Юра.

– Видно, не туда, куда надо.

– Понятно.

– Эти, Юра, наши деревенские косяки – мелочи. А вот, сдается мне, что скоро все закачается, как те стены, и главная наша крыша рухнет, вот тут и прикидывай, куда станем по жизни грести.

– Нам-то здесь чего беспокоиться? Дальше конюшни все равно не угребем. А наверху и без нас разберутся.

– Боюсь, что и конюшни не останется…

Они подходили к базам. Иван по привычке поискал взглядом Дусю Храмцову у дома доярок, но ее среди них не было, и он неожиданно спросил у Юры:

– С ветеринаршей-то у тебя дружба ладится?

Тот поежился от нежданного вопроса.

– Пока трудно сказать. Общаемся.

– Держи вожжи в натяг – она для тебя самая подходящая пара. И по работе, коль ты собираешься в ветеринарный институт, и по характеру. Да и внешне она на высоте.

– Ладно, дядя Ваня, – замялся Юра, – чего гадать. Время покажет.

– И то верно. – Иван распахнул ворота в конюшню. – Ты левый или правый ряд убирать будешь? – Он глянул через плечо на помощника.

– Да все равно, какая разница…

Лошади, как по команде, повернули головы в их сторону, зафыркали, запрядали ушами.

– Потерпите, потерпите, – заговорил Иван, – сейчас накормим и напоим. – Он включил рубильник, запуская подпольные транспортеры, и, взяв лопату, стал спихивать навоз в движущийся желоб. «Сегодня бы промять жеребцов надо, – прикинул он. – Может, и собаку прихватить в степь, поглядеть, как она себя поведет? – У Ивана заныла душа: с самого приезда из города он не был в привычных, как собственный двор, местах, не дышал полной грудью в седле, пуская коня в намет, не тешил взгляд степным разворотом. – Полынком теперь потягивает на высоких гривах, увядающими травами, а в небе журавли криками щекочат…» – Все гнал он отрадные мысли, пока Юра, закончив убираться, не крикнул:

– Поехали за кормами!..

Пересчитав премиальные деньги, Нюра осталась довольной и заметно повеселела.

– Где эта твоя золотая собака? – кинула она острый взгляд на Ивана. – Хотя бы показал.

– А не тронишь? – по-детски щурясь, спросил он, уловив в ее голосе примирительную нотку.

– Да уж ладно, веди, пока ребятишки где-то заигрались, только в другой раз знай крайность.

Иван и обедать не стал, пошел за собакой, а назад торопился так, что поводок натягивал.

Нюра встретила его на крыльце, увидела собаку, и лицо ее опять потускнело.

– На такую дохлятину столько денег истратил!

– Не худая она, Нюра, поджарая, – успокаивал жену Иван, – это у нее стать такая…

Давно промыли степь холодные дожди и продули хлесткие ветры. Ждала она мягкого снега. Ивану этот степной простор, раскинувшийся от редких лесных отъемов до самого горизонта, далеко виделся, а в приподнятом настроении он особенно остро чувствовал его и понимал. Борзая, окрепшая за осень, трусила невдалеке. «Сейчас бурьяны пойдут с кустарником, – прикидывал Иван, – зайцы в это время любят в них прятаться. Покричу, погикаю, глядишь и какой-нибудь русачок, притаившийся недалеко от края, и не выдержит шума, выскочит. Летка его и достанет»… Он взял правее, чтобы в случае появления зверя отрезать ему путь в ближние леса, и, едва лошадь миновала жесткие будылья лебеды, как прямо у нее из-под ног выскочил заяц, метнулся вправо, влево и замер столбиком. Он не сразу понял опасность и сиганул метра на два лишь тогда, когда борзая заметила его и пружинисто замахала следом. Иван и поорать не успел, пережить азарт, как придушенный зайчишка заколотил лапами по жухлой траве. «Вот это чешет! Тут только успевай!» – восторгался он собакой.

– Молодец! – заговорил он с борзой, как с человеком. – Держись так! Посмотрим, что из тебя дальше будет. Этот русачок под носом выскочил. Его и любая дворняга бы догнала…

Иван держал коня в легкой рыси, чтобы не проскочить с лету мимо хитро затаившегося зверя, и покрикивал…

Лисицу он заметил уже вдалеке, отметнувшуюся в голое поле дальше ста метров, и заорал, показывая рукой:

– Летка, взять, взять! – Иван видел теперь только лису, длинную, хвостатую, а все остальное слилось для него в один цвет. – Ату, ату! – орал он, как мальчишка, и наяривал коня каблуками. – В камыши целит, шельма, там ее ищи-свищи! – И сразу же в поле его зрения попала собака. Она шла, широко распластавшись, будто не касаясь земли, и расстояние между ней и лисицей заметно сокращалось. Иван увидел, как лисица завиляла, забросала хвостом из стороны в сторону, чтобы сбить борзую с бегового ритма, но собака не обращала внимания на ее выкрутасы, заходила от камышей, отрезая лисице дорогу на спасение. «Ну, умница, ну молодец! – задыхался Иван от восторга и бившего в лицо воздуха. – Не оплошала, поняла хитрость…»

– Дави ее, дави! – кричал он и заметил, что борзая поравнялась с лисой, толкает ее грудью. – Хватай ее за шкирку, Летка! Хватай! – Конь вдруг споткнулся обо что-то и резко сбавил бег. Иван едва удержался в седле, а когда укрепился и успокоил скакуна, с лисой все было покончено. «Вот это гон! Вот это азарт! Это тебе не пимы, зипуны, уточки-малюточки в тихих камышах. Разрыв-трава по сердцу, да и только…»

Домой Иван вернулся с двумя зайцами и лисой. Нюра не знала, куда его посадить, чем накормить, прикидывала:

– Если каждый раз так – и деньги вернем скоро, и лишка появится.

Иван еще не пришел в себя от детски восторженного настроения и молчал. «Эх, Нюра, Нюра! Все-то тебе деньги заслоняют, а как же быть с душой?»

Вернувшись с работы, Иван решил переложить поленницу сухих дров в новый сарай, чтобы не путать их со вновь заготовленными, и зимой использовать на растопку. Он едва набросал звенящие от сухости поленья в ручную тележку, как увидел у ограды управляющего, подъехавшего верхом к самым воротам.

– Иван, – крикнул Дровенюк, – зайди-ка в контору! Я сейчас туда еду.

– А что за спешка такая? Случилось что-нибудь? – не очень-то обрадовался Иван приглашению.

– Придешь – узнаешь. – Хлестанув журебца поводком уздечки, управляющий резво поскакал в переулок…

«Зачем позвал? – прикидывал Иван, размашисто шагая вдоль улицы. – Никаких «грехов» за мной вроде пока нет. Разве что из-за охоты? Так у меня все по закону. Договор я на той неделе оформил у охотоведа…»

– Вот, Иван Степанович, – бросая на стол какие-то бумаги, сразу перешел на официальный тон Дровенюк, едва тот перешагнул порог конторы, – говорил я тебе, чтобы не лез против начальства – отказ по базе отдыха пришел. Я навел кое-какие справки, и мне намекнули, что подножку нам по этому делу Ковтун подставил, пользуясь связями в городе.

– Какой еще Ковтун? – Иван взял документы, стал рассматривать.

– А тот, которому ты помотал нервы весной, забрав после охоты в озере ружье.

– Даже так? – Иван усмехнулся. – Костью, значит, у него в горле застряла наша Лушкина грива. – А не подавится ли он ею?

– Наивный ты человек, Иван, хотя и не в молодняках ходишь, понюхал жизни, – не поддержал его усмешки Дровенюк. – Такие, как Петро Ковтун, из любого аркана вывернутся. Поговаривают, что скоро колхозам и совхозам отмашка будет – иное организуется. И в райцентре перетряска грядет. Новые начальники обозначатся. Так этот «пельмень» вроде бы метит в главный кабинет попасть.

– Что за пельмень? – не понял управляющего Иван.

Дровенюк несколько смутился.

– Да так. – Он махнул толстоватой рукой. – В детстве отец заставлял мать пельмени делать больше обычных и называл их ковтунами. Позже я узнал у него, что ковтун по-украински – это большой пельмень.

Иван, вспомнив грузного, с одутловатым лицом браконьера, заулыбался: «Точно – большой пельмень».

– Зря веселишься. – Дровенюк свел брови. – Сядет вот он на район и будет с нас веревки вить.

– Сядет, ляжет, – не разделил его опасений Иван, – на воде вилами писано, чего раньше времени «штаны мочить». Мы ведь, Петр Иванович, тоже не пальцем деланы, что-нибудь придумаем, в случае чего – будет день, как говорится, будет и пища.

– Напридумывали уже, – управляющий ткнул пальцем вверх, – делать ничего не хочется при такой обстановке.

– Без совхоза-то как? – решил уклониться от зыбкой темы Иван, возвращая отказные бумаги на стол.

– А кто знает? – Дровенюк все хмурился. – Все пока висит в воздухе. Там чудят – мы чудим. – Он наклонил голову вбок, словно впервые разглядывал Ивана. – Ты, говорят, собаку какую-то купил за полкоровы?

«Раздули уже, – мелькнула у Ивана грустная мысль, – донесли».

– Не совсем за полкоровы, но купил.

– И что же это за собака такая?

– Борзая. Я уже с нею трех лисиц затравил и четырех зайцев, – не удержался от похвальбы Иван.

– Да ну? – Управляющий явно был удивлен. – Глядишь, и всех зверей передавишь, кто будет наши хлеба от грызунов спасать, – съязвил он.

– Всех не перетравить, – не принял его поддевки Иван. – Самые хитрые и верткие останутся, а нам больше и не надо.

– А с волком твоя борзая справится? – уже серьезно заинтересовался Дровенюк.

– Не знаю. Где они, волки-то?

– Обычных нет, а двуногих сколько угодно.

– На них иные волкодавы нужны, – понял его намек Иван, – но это уже не по моей части.

– Ты вот что, – перешел на деловой разговор Дровенюк, – чтобы там ни вытворяли, чтобы ни случилось, держи наших породистых лошадей в догляде. Чем угодно поступись, а держи. Даже если меня не будет.

– Куда ты от нас денешься, Петр Иванович. – В эти минуты Иван прощал управляющему все: и преклонение перед начальством, и нелицеприятные перегибы в отношениях с сельчанами, и личные трения…

– Мало ли что, – неопределенно произнес Дровенюк и отмахнулся, давая понять, что разговор окончен.

Зверя Иван прозевал. Увидел на пахоте совсем недалеко от леса и встревожился: за лисой увязалась собака. «Не отрезать, уйдет в чащобу и Летку за собой уманит! А там сухолом!» – Он погнал коня наперерез, но по вспаханному полю тот бежал тяжело, с опаской.

– Летка, назад, нельзя! – дико орал он, надрывая грудь от напряжения. – Нельзя! Нельзя! – Но собака не отставала. Она или не слышала крика хозяина, или горела такой злобой на зверя, что не могла остановиться. Миг, два, и лисица с собакой скрылись за какими-то деревьями.

Ветер перехватывал Ивану дыхание, забивал до боли легкие. Но он все кричал и кричал и через пару минут тоже был у черных, когда-то опаленных огнем, деревьев. Спрыгнув с коня, Иван подождал немного и вновь стал звать собаку. Тихо качались ветки близких кустов, пестро и неуютно выглядел лес. Неслышно было ни сорок, ни синиц, обычных в это время.

– Летка! Летка! Ко мне! – звал Иван, торопливо устремляясь в лес. – Летка! – Он не чувствовал, как ветки царапают ему лицо и руки, и бежал, бежал по лесу как мог. – Летка! Летка!..

Минут десять Иван метался по чащобе, а когда окончательно надорвал голос и устал до изнеможения, стал пролезать в самые густые и подозрительные места, зорче приглядываться к ним.

Лес тянулся километра на два, и он чуть не весь его обшарил. Собаку Иван увидел случайно, в том месте, мимо которого уже проходил. Она лежала у старого, упавшего невесть когда дерева и не двигалась. Еще не веря в беду, Иван кинулся к ней, ухватил за грудь и похолодел – руки его увязли в слипшейся от крови шерсти. «Мертвая! – жгучей иглой кольнула его в сердце мгновенная догадка. – На острый сушняк напоролась, и все… Вот тебе и «пимы-зипуны», навар. Эх…» Он опустился на колени, задыхаясь от давящего перехвата в груди. Перед мысленным взором Ивана почему-то мелькнуло лицо прежнего хозяина Летки. Его тоскливые глаза. Иван до боли сжал челюсти и почувствовал, как что-то теплое и сырое медленно покатилось по обветренной щеке.

Эпилог

В ее жизненных понятиях русская печь всегда олицетворяла что-то важное, радостное, теплое, согревающее не только тело, но и душу, и Дарья при любом удобном случае влезала на нее отдыхать, погружаясь в неторопливые раздумья… «Уж теперь-то твоя душенька довольна, – прислушиваясь к своему внутреннему «я», с потаенной радостью, тешила себя Дарья. – Сыны, слава богу, пошли по жизни почти так, как хотелось бы. Володька – инженер, работает в городе на военном заводе. Хотя и не без тревог обошлось его ученье, какая-то городская молодица долгое время трясла ему душу, манила уехать в чужие края. Колебался Володька, переживал. Едва институт не бросил. Спасибо, Надя Кузина сумела перетянуть его к себе. – Дарья вспомнила, как два года назад они весело играли свадьбу – здесь, в деревне, в широком дворе Кузиных, как отрадно было ей видеть и счастливого Володьку, и разрумянившуюся Надю – краса красой… – И все у них – душа в душу. – Чувствуя, как радостно бьется сердце, лелеяла себя Дарья. – Хотя и без деток еще. Да за этим дело не станет. Надя сама врач, институт медицинский окончила – работает в большой больнице. Вот только живут они пока на съемной квартире. Но и это поправится. – Иван метит в складчину купить им жилье. Деньги у него и у Митьки мало-помалу натекают – Иван вместе с Дровенюком организовали ферму, Паша Демин и сват Андрей у них в пайщиках. Вначале им сильно вредил районный начальник за то, что Иван его раньше на браконьерстве ловил – мстил, выходит. Но нашелся чин и повыше браконьера, и поумнее – спихнул негодника с поста. И пошло у Ивана дело, потянулась веревочка к радости за поднятое хозяйство. Какие-то прибытки обозначились. Лишь бы еще что-нибудь снова не придумали наверху. А то работают мужики, работают, тянут нервы и жилы не меньше, чем после войны в колхозе, а поднимутся в рост – опять какие-нибудь изменения начнутся – перевернут все вверх тормашками или вовсе налогами задавят. Да и потерпит ли их удачные дела начальство – завистники среди тех всегда будут? Еще и отобрать могут ферму… Вот теперь решили наверху совхозные земли и все бывшее имущество по паям разделить. К единоличности тянут. А ведь это уже было? Зачем же тогда столько лет гнули народ в дугу? – Дарья почувствовала слабую боль в груди и повернулась на спину, прислушиваясь к той боли. Давление под грудью вроде стихло. Она улыбнулась, перекинувшись мыслями к своим радостям: внучку вспомнила. – Родила Нюра себе на свет, нам на утешенье. Дашей назвали. Наверняка Иван постарался. Всего четвертый годик ей пошел, а лопочет – только слушай. Вот заберет меня Господь к себе, а на земле так и будет жить Дарья Тулупова – и долго, и счастливо, в отличие от меня… – Снова ощутимо толкнулось сердце, но Дарья, подумав про валерьяновые капли, хранившиеся на всякий случай у нее в шкафу, не стала слезать с печки – уж больно отрадные мысли текли, ласкали душу. – Ну, а Митька и подавно козырем ходит – второго сына ему подарила Маша. Васильком окрестили – по прадеду, в корень рода, видно, Митька прицелился. Хвастается, что вторым человеком после директора стал на фабрике. Фабрику-то купил Бурукин. Неясно только за какие шиши: фабрика – не машина, за нее небось ой-ей какие деньги надо выложить?! И снова тут не понять мне ничего: в стародавние времена, что ли, опять вернулись – ведь были уже и фабрики, и заводы в чьих-то руках? К чему тогда семьдесят лет народу голову морочили? Не вразумлю… – Дарья постаралась отмахнуть неразрешимые мысли, возвращаясь думой к своему сокровенному, к сыновьям. – А может, и правда без Митьки фабрика – не фабрика. Директор – он что: общими делами заправляет, и все, а заповедную мебель на заказ надо руками делать. А они у Митьки по столярничеству – золотые. Он, хотя и говорит, что сам теперь инструменты в руки не берет – другие мастера под его доглядом трудятся. Но я-то сына знаю: жди – удержится Митька, если увидит что-нибудь не по нраву. Да и то ладно. Лишь бы войны не было. – Дарья вдруг вспомнила себя, маленькую, худую, сидящую за столом над тетрадкой, едва-едва освещаемой тусклой коптилкой. Увидела образно, и как бы вновь ощутила жуткое, не проходящее беспокойство: о еде, одежде, тепле, потаенную тревогу за ушедшего воевать отца… И сразу же перед ее мысленным взором нарисовался листок бумаги, исписанный химическим карандашом, сжигающие душу слова: «…убит в бою». Она увидела распластанную на кровати мать, содрогающуюся от рыданий, а рядом себя на мокрой от слез подушке. В глазах у Дарьи даже потемнело от этих воспоминаний. Она попыталась погасить их, но не тут-то было. Они цепко держали ее в прошлом: тяжело, надрывно… – А потом я окончила семь классов – и в доярки. Без паспорта куда двинешься? Не больно тогда можно было из колхоза вырваться. Даже на учебу начальство не пускало – работай, и все. Разве что вербовали на разные стройки. Да как мать родную, раздавленную жизнью, оставить? – Дарья сразу увидела ее: исхудавшую, согбенную не по годам, тревожно-молчаливую, и крепко зажмурилась, оборвав налетные мысли. Но они снова потянули ее в давние годы. – А коров доили руками. Не было еще тогда доильных аппаратов, а на мне их двенадцать. Рученьки свои до онемения надсаживала. А за что – дома ни поесть, ни одеть, хотя война и закончилась пять лет назад. Вот и болят они теперь к непогоде. Только после смерти Вождя слабину дали. Жизнь более-менее сносная пошла. Колхоз стал совхозом. Деньги начали платить. Тут и Степушка мне встретился. – Дарья осветилась в улыбке. – Мне было восемнадцать, а ему – девятнадцать. Полгода всего и миловались. Забрали его в армию. А я еще три года ходила в доярках, дни считала, когда мой сердечный вернется, и дождалась. – Дарье вдруг до того больно стало жаль саму себя, что слезы застлали ей глаза. – А сколько пережито? Промерить ли? Сосчитать? И все в хлопотах и заботах, в сердечных тревогах, с редкой радостью. И так всю жизнь. А к чему она – такая жизнь? Одно утешение – дети. Ради них и жилось, и трудилось, и душа была в отраде. А теперь вот внуки – славные, с крепким корнем. Подрастут, а там, дай бог, и до правнуков додержит меня Господь за то, что я всю жизнь гнула горб без продыха, почти одна тянула детей до взрослых лет. А, доживу до правнуков, полюбуюсь, какая у них светлая жизнь будет, без забот и угробиловки, в достатке, тепле, довольствии. Придет же такое время… – За окном давно стемнело. С вечера полетел пушистый снег, прикрыл слегка землю. Подморозило. – Вот и первый зазимок, – с грустью отметила Дарья, почти не сопротивляясь наплывному сну. – А сколько их пережито – не счесть. Сколько еще отпущено? Одному Господу известно. – Завтра бы надо в избушке прибраться, – пронеслось в ее затухающем сознании. – Крути не крути, а жить дальше надо. Тужить – не тужить, а жить. Ишь, как складно получилось», – мелькнула сладкая мысль, а усталое сердце отстукивало последние минуты ее земной жизни.