Индиан Чубатый

Алексей Иванович Пантелеев

(Л.Пантелеев)

Индиан Чубатый

Когда у Володьки Минаева умерла мать и отец его, вернувшийся с фронта, ушел плотничать за четыре километра, в Мичуринский питомник, учительница Елизавета Степановна уговорила мальчика остаться в школе. Чем он ей так понравился - трудно сказать. Прилежанием Володька не отличался, учился то вверх, то под гору, любил и пошалить и подраться, а главное - был такой врун, выдумщик и балаболка, каких не только в Федосьине, но, пожалуй, и во всем Староломском районе от века не бывало.

Что-что, а уж насчет вранья он действительно был первый мастер. То вдруг придет и скажет, что к ним в гости приехал из Москвы дядя-генерал. То выдумает, будто отец его нашел в лесу золотой топор, за который в музее давали десять тысяч рублей. То сам принесет в класс какой-нибудь камешек или кусок глины и объявит, что это не простой камень и не простая глина, а фосфорические; они, будто бы, по ночам светятся, надо только умеючи на них глядеть - через копченое стекло.

Ребята посмеивались над Володькой, считали его чудаком. С усмешкой поглядывали на него и взрослые. И в колхозе и в школе все почему-то звали его Индиан Чубатый. Откуда это пошло, кто и когда первый его так назвал, неизвестно, только прозвище это быстро к Володьке прилепилось: было в нем действительно что-то и петушиное и голубиное вместе...

И только учительница никогда не смеялась над Володькой, терпеливо тащила мальчика из класса в класс и не отпустила его из школы даже тогда, когда они с отцом оставили колхоз и переселились в Мичуринский питомник. Из этого питомника Володька и бегал день за днем на своих быстрых петушиных ножках в федосьинскую начальную школу. Год бегал, а осенью второго года, когда учился он уже в последнем, четвертом классе, случилась с ним эта история, которая переломала ему все косточки и из которой вышел он, как Еруслан Лазаревич в сказке, совсем другим человеком.

* * *

Один раз осенью, в начале октября, Володька не сделал домашнего задания по арифметике. Учительница на уроке вызвала его и спросила, почему он не сделал этого задания. Володька спокойно мог сказать правду: накануне они с отцом дотемна пилили дрова. Но он почему-то правды не сказал, а тяжело вздохнул, посмотрел под ноги и слабым жалобным голосом выдавил из себя:

- У меня, Елизавета Степановна, жар. Я, вы знаете, даже бредил сегодня ночью.

- Вот как? У тебя, что ж, - температура?

- Ага, - прохрипел Володька.

- Сколько же у тебя?

И Володька, не покраснев и ни одной секундочки не подумав, ляпнул:

- Сорок два с лишним.

Учительница посмотрела на него, нахмурилась и ничего не сказала. А после урока вызвала мальчика в учительскую, посадила на стул и велела дать руку. Володька испугался, но все-таки руку протянул. Учительница нащупала у него на руке жилку, помолчала, пошевелила губами, потом, отпустив Володькину руку, печально посмотрела на мальчика и сказала:

- Зачем ты, Минаев, так часто врешь?

- Не знаю, Елизавета Степановна, - ответил Володька, опуская голову. У меня как-то само это получается. Скучно, если говорить правду...

- Глупости! - рассердилась учительница. - Скучно! Просто у тебя язык не тем местом привешен. Ты почему скажи мне, пожалуйста, вчера задачек не сделал? В волейбол небось играл?

- Нет. Не играл, - сказал Володька.

- А почему?

Володька посмотрел в сторону, вздохнул и ответил:

- Скучно было. Неохота.

- Ах, вот как? Неохота? Скучно?!

Володьке показалось, что учительница сейчас закричит на него или штопает ногами. Но она не закричала и не затопала, а сказала совсем спокойно, даже спокойнее прежнего:

- Не всегда, Володя, мы делаем то, что нам хочется. У всякого человека есть обязанности. И если мы честно, по мере наших сил выполняем эти обязанности - нам не может быть скучно.

Учительница посмотрела на мальчика, усмехнулась и покачала головой.

- Ах, Минаев, Минаев, - сказала она. - И верно, ты у нас чубатый какой-то. Ну, иди в класс. Пока не сделаешь всех задачек, домой не пойдешь. Понял?

- Есть, Елизавета Степановна. Понял. Спасибо, - сказал Володька и побежал в класс.

Ребята уже разошлись. Он сел за парту и, посвистывая, стал раскладывать свои тетрадки и листочки с заданием.

"Ничего, это мы быстро, - думал он, перечитывая условия задач. - Восемь штучек только. Это мы в полчаса оттяпаем".

Он уже сделал две задачи из восьми заданных, когда услышал за окном на улице густой хриплый голос:

- Бутылки, банки, кости, тряпки покупаю! Мослы покупаю!..

Володьке, конечно, захотелось посмотреть, кто это кричит. Он открыл окно и высунулся наружу.

Высокий дядя с черной, как у цыгана, бородой катил по улице дребезжащую, похожую на сундук тачку и, задирая по-бычьи голову, на всю деревню орал:

- Бутылки, банки покупаю! Кости покупаю! Старые сапоги, войлок покупаю!..

- Дяденька! - окликнул его из окна Володька. - А вы почем кости покупаете?

- А у тебя что, есть разве? - сказал, останавливаясь, утильщик.

- У меня есть, только дома. Вы после в Мичуринский поселок не пойдете?

- Буду, - сказал бородач.

- Зайдите тогда, пожалуйста, к нам, в тринадцатый дом, около пожарного сарая.

- А у тебя что, много их?

- Это чего? Костей-то? Много. Пуда три, наверно.

- Ладно, зайду, посмотрим...

- Нет, вы сначала скажите, - почем вы платить будете?

- Не бойся, не обману. Если товар хороший, по двугривенному за кило посчитаю...

Утильщик поплевался на руки и покатил свой сундук дальше, а Володька Володька не мог уже больше заниматься. Он забыл и о сукнах, и о бассейнах, и о встречных поездах, которые идут из пункта А в пункт Б... Теперь он мог думать только о костях.

Он выдрал из тетради листок, окунул в чернильницу перо и стал торопливо подсчитывать:

- В пуде шестнадцать кило. Шестнадцать на три - сорок восемь. И еще на двадцать... Видали?!! Это ж почти десять рублей! Целый капитал! За эти деньги можно, пожалуй, голубя купить, а если умеючи, так и не одного, а парочку...

И он так ясно представил себе двух маленьких сизых турманчиков, которые, ласкаясь и расправляя перышки, сидят у него на гребне крыши, что даже губами зачмокал и забормотал что-то вроде "гуль-гуль-гуль"...

Но тут его взял страх: а что если утильщик приедет, а его дома не будет? Это что же, - значит, прощай, голуби? Нет, нужно скорей кончать.

Он снова разложил тетради. Но теперь никакая арифметика уже не лезла в голову. В голове были только голуби.

Он прошел в соседний класс, выглянул из окна во двор. На дверях кирпичного домика, где жила Елизавета Степановна, висел замок, - наверно, учительница ушла на огород копать картошку.

"Э, ладно, - подумал Володька, возвращаясь в класс и кое-как запихивая в сумку свои книги и тетради. - Что же я, в самом деле, ждать ее буду, что ли? Сделаю задачки дома, а завтра скажу, будто сидел, сидел и не дождался".

И чтобы не терять времени, он перемахнул через подоконник на улицу и через десять минут уже бежал по федосьинским задворкам, размахивая своей холщовой сумкой и не думая о том, какие новые беды и напасти ждут его впереди.

* * *

Отца не было. Володька воспользовался этим и облазил весь дом. На чердаке, в кладовке, на помойной яме, в холодной подклети он насбирал килограмма два старых, сухих и легких, как прошлогодний тростник, мослов.

С голубями ничего как будто не получалось. Два килограмма - это всего сорок копеек, а за сорок копеек и воробья небось не купишь.

"Ничего... постепенно поднакопим", - утешая себя, думал Володька.

До вечера он ждал бородатого утильщика, побаиваясь немножко, что тот заругается, когда увидит, что костей так мало. Он уже придумал, как будет врать: будто костей у него оказалось четыре с лишним пуда, будто он честно ждал, но тут вдруг приехал другой утильщик и купил, выпросил у него эти кости, заплатив по сто рублей за пуд.

Врать ему, однако, не понадобилось, - утильщик не приехал.

За всеми этими делами Володька совсем забыл про сукна и бассейны. И только вечером, за ужином, когда отец по обыкновению спросил у него, выучил ли он уроки, Володька вспомнил, что ему еще нужно решить шесть задачек.

Не допив чая, он вытащил из сумки задачник и тетрадки и сел заниматься.

С грехом пополам одолел он первую задачу - про яблоки, которые делили между собой четыре брата и неизвестно сколько сестер. Оказалось, что сестер было еще больше - целых шесть.

Володьке надо бы сразу переходить к следующей задаче - про самолет и поезд, которые в один и тот же час отбыли из пункта А в пункт Б, но он почему-то все продолжал думать про этих братьев и сестер: вот небось весело жить в таком большом семействе! Ведь это подумать только - целых десять ребят в доме!..

"В один и тот же час из пункта А в пункт Б отбывают самолет и поезд. Самолет летит со средней скоростью 365 километров в час, поезд за это же время проходит..."

Глаза у Володьки слипались. Перо само собой выписывало вместо цифр какие-то закорючки с хвостиками.

"Значит, постойте, что же выходит? Поезд летит со средней скоростью... Тьфу. Самолет летит, а не поезд... Куда же он летит? И какой самолет большой или маленький? Вот насажать бы туда всех десять братьев и сестер! Вот небось весело было бы... А потом все на парашютах - прыг, прыг - вниз".

На полях задачника Володька нарисовал самолет и десять маленьких парашютиков. Потом изобразил другой самолет - фашистский. Потом подрисовал внизу пушку, из которой палят по фашистскому самолету. Потом голова его упала на задачник...

Когда он очнулся, за окном было так тихо и так темно, как бывает только ночью в деревне.

"Наверно, часа два уже", - подумал Володька и зевнул при этом так сладко и так широко, что даже под ложечкой у него закололо.

"Э, ладно, - подумал он, поднимаясь и сгребая в кучу свои учебники и тетради. - Все равно ничего не выйдет у меня, - только даром мучить себя буду. Утречком пораньше встану и сделаю".

Конечно, ничего другого ему и не оставалось делать. Но все-таки это был еще один маленький шаг на том гибельном пути, по которому несла Володьку весь день его непутевая голова.

Разбудил Володьку отец.

- Эй, спящая красавица, вставай, зиму проспишь!..

Володька открыл глаза, повернулся, посмотрел и ахнул. За окном, в синеватых утренних потемках, неслышно и неторопливо падал легкий, белый, пушистый, первый в этом году снежок. И такой чистой свежестью повеяло от этого раннего снегопада, так живо представилась Володьке вся прелесть наступающей зимы и все предстоящие зимние радости - и лыжи, и коньки, и катание с гор, и елка, и снежки, и снежные бабы с чугунами на головах и с метелками под мышкой, - что он даже взвизгнул от восторга, скинул с себя одеяло и через минуту уже стоял в сенях у рукомойника, шумно плескался и напевал что-то такое, чего и сам не мог бы пересказать словами.

Но когда, растирая полотенцем лицо, он вернулся в комнату и увидел на столе, у окна свою холщовую сумку и сбитые в кучу учебники и тетрадки, от хорошего настроения его сразу ничего не осталось. Он вспомнил, что до школы ему нужно решить еще целых пять задач.

- Батя, сколько время? - крикнул он.

- Восемь без четверти, - с набитым ртом ответил из кухни отец.

"Ничего, еще успею, - с облегчением подумал Володька. - Минут двадцать еще в запасе есть. А там бегом по снежку как припущу - в самый раз успею".

Голова у него была ясная. Он вспомнил задачу про самолет и поезд и, не заглядывая в учебник, понял, как она решается: 365 разделить на пять получится, сколько проходит за час поезд. А там помножить на пятнадцать вот и выйдет расстояние.

Отец уже сидел за столом, завтракал. На столе дымился котелок с вареным картофелем и шипел, поблескивая, большой медный чайник.

Володька поздоровался, присел у краешка стола и тоже потянулся за картошками.

- Ты что же это, Соня Ивановна? - нахмурился отец.

- Уроков очень много, - вздохнул Володька. - Я вчера до трех часов ночи занимался.

Отец посмотрел на него и вдруг, подавившись картофелиной, откинулся на спинку стула.

- Э! Погоди! Постой! - воскликнул он. - Что это у тебя?

- Где? Что? - не понял Володька.

- Да на лбу.

Отец хлопнул себя по коленке и громко захохотал.

- Братцы мои! Да это кто же тебе штемпелей-то на лбу понаставил?

- Каких штемпелей?

Володька пощупал лоб, ничего не нащупал, вскочил и подбежал к зеркалу. Действительно, весь лоб у него был густо изгвожден какими-то синими и лиловыми крестиками, палочками и кружками.

- Что это? - повторил отец.

- Не знаю, - с испугом ответил Володька.

- Как это не знаешь? Что же это тебя, черти, что ли, во сне разрисовали? А ну, иди умойся, живо!

Минут пять тер Володька серым хозяйственным мылом лоб. Наконец, когда лоб у него запылал, как будто его горчицей смазали, он выглянул в комнату:

- Отмылось?

- Да, да, отмылось, дожидайся, - рассердился отец. - Ты что в самом деле - клоун какой-нибудь, людей смешить собрался?

- Я же не виноват, что не отмывается, - захныкал Володька. - Что же мне - кожу сдирать?

- Если мыло не берет, - возьми кирпичом потри, которым посуду чистим.

И еще пять минут надраивал Володька лоб красным толченым кирпичом.

Отец ушел на работу. Проходя мимо Володьки со своим плотничьим ящиком под мышкой, он сказал:

- Как следует, как следует. С песочком...

- Я же в школу опаздываю! - чуть не плача, прокричал Володька.

- Ничего, не бойся, если рысцой побежишь, - успеешь.

И, конечно, успел бы Володька, если бы не эти проклятые задачи.

"Ничего, - думал он, вытирая полотенцем лицо. - Опоздаю немножко... Скажу, что дрова с отцом пилили или, еще лучше, будто снег перед домом разгребали. Будто нас ночью под самую крышу снегом занесло. А задачки мы эти в два счета оттяпаем".

Но и на этот раз не удалось Володьке оттяпать задачек.

С мокрой еще головой, с полотенцем на шее он присел к столу, отыскал листочек с заданием, торопливо перелистал учебник и - чуть не полетел со стула.

Обе страницы учебника, - именно те, где были напечатаны заданные на сегодня задачи, во многих местах были заляпаны жирными темно-лиловыми чернилами.

Только тут Володька сообразил, какие "черти" наставили ему на лбу крестиков и кружков. Это были те самые парашютики и самолетики, которые нынче ночью он рисовал на полях задачника и которые так неудачно промакнул своим чубатым лбом.

"Что же мне делать?" - подумал Володька, схватившись руками за голову.

Разобрать что-нибудь в условиях задач было совершенно невозможно, лиловые пятна, как нарочно, стояли в самых нужных местах.

А за окном тем временем совсем рассвело. Снег уже перестал падать. Показалось солнышко.

Володька посидел, подумал, оделся, уложил в сумку учебники и тетрадки, запер на ключ квартиру и побежал в школу.

* * *

Да, на это у него хватило ума.

"Ну что ж, - думал он, - не убьет ведь меня Елизавета Степановна?!"

И, конечно, она бы его не убила, если бы пришел он к звонку или с маленьким опозданием в класс, снял бы в дверях свою серую, в клеточку кепку, поклонился бы как полагается и сказал: "Простите меня, пожалуйста, уважаемая Елизавета Степановна, я не послушался вас вчера, не сделал задачек, убежал из школы и дома проканителился, - вместо задачек костями занимался... Накажите меня, если я заслужил того, а я вам к завтрему вместо восьми двадцать восемь задач решу!.."

Ну, что бы, в самом деле, учительница сделала с ним? Ну, обругала бы его, распекла бы его на все корки, в крайнем случае двойку по поведению влепила бы. А скорее всего простила бы ему - за то, что он правду сказал.

Но в том и беда, что Володька не любил и не умел говорить правду. Выходя на улицу, он уже обдумывал, как бы ему получше и поинтереснее соврать учительнице.

"Скажу, что болен был... будто у меня грипп или, скажем, скарлатина. Хотя - нет, с этим не выйдет... Опять небось пульс будет мерять. Лучше, пожалуй, сказать, что не я, а отец болен. Будто меня вчера экстренно вызвали из школы в совхоз, когда я задачки решал..."

А впрочем, Володька не очень-то задумывался о том, что с ним будет. Такой славный выдался денек, так весело, празднично белел и похрустывал под ногами молодой чистый снежок, так аппетитно, вкусно, по-зимнему пахло на улице дымом, что и думать не хотелось о школе, о занятиях, о скучном, по-осеннему темном классе, где пахнет чернилами и мелом, где жужжат под потолком последние мухи и где ждут Володьку одни неприятности.

И все-таки он бежал, торопился, хотя вокруг было очень много соблазнов: хотелось и снег попробовать, - вкусный ли он и лепятся ли из него снежки, и прокатиться по замерзшей за ночь лужице или хотя бы пробить каблуком молодой тонкий ледок, и поинтересоваться, чем торгуют нынче в ларьке, с окна которого толстая продавщица в коротеньком белом халате в это время как раз снимала ставень.

Только на одну минутку остановился Володька на мосту у запруды посмотреть, хорошо ли застыла вода в речке.

И вот эта-то одна минута и погубила его.

Не успел он кинуть с моста камень и убедиться, что вода застыла неважно, так как камень насквозь пробил лед, как откуда-то, как черт из бутылки, вынырнул маленький Митюха Кунин, сын директорского шофера.

- Эй, Индиан! - закричал он. - Ты почему не в школе?

Володьке бы надо сказать, что он опаздывает, и бежать дальше, а он оглянулся, прищурившись посмотрел на Митюху и, совсем не думая о том, что говорит, сказал:

- Я уже был.

- Как был?

- А так, очень просто.

- Вы что - не занимаетесь?

- Ага, не занимаемся. У нас скарлатина.

Митюха с испугом посмотрел на Володьку и даже попятился от него.

- Ой, ты тогда не подходи ко мне!

- Ничего, не бойся, - важно сказал Володька. - Я могу подходить. Мне укол сделали.

Он подошел ближе к Митюхе, нагнул голову и приподнял козырек своей клетчатой кепки.

- Видал?

- Ой, господи! - ужаснулся Митюха. - Так прямо в лоб и кололи?

- Ага.

- Больно было?

- Тебя бы так.

Митюха со страхом и уважением посмотрел на Володьку и сказал:

- Знаешь чего? Пойдем тогда смотреть, как саперы мины взрывают.

- Это где?

- Ну, где? Что ты - не знаешь? На Коневьем поле! Там же каждый день саперы работают.

Митюхе, конечно, - тому было хорошо: он учился в поселковой семилетке, да еще во вторую смену. Ему в самый раз было ходить смотреть, как саперы мины взрывают. А Володьке... Впрочем, Володька ни о чем больше не думал.

- А что ж, - сказал он, напяливая на лоб кепку. - Давай пошли...

Вообще-то, конечно, это очень интересно - посмотреть, как настоящие мины взрываются.

* * *

Все утро они таскались с Митюхой за саперами, переползая по-пластунски из канавы в канаву и стараясь, чтобы их не заметили, потому что ходить по Коневьему полю было строго запрещено.

Самое обидное, что ни одной мины в этот день саперы не нашли и никаких взрывов не было.

К двум часам Митюха побежал в школу, а Володька, побродив по лесу, постоял еще на мосту у мельницы, кинул в воду еще два или три камня, замерз и поплелся домой.

Часа полтора он оттирал кирпичом и отмывал мылом лоб, но так и не отмыл, - маленькие пятнышки все-таки на лбу остались. Потом попробовал стереть чернильные пятна в учебнике: извел весь ластик - и тоже ничего не вышло, только протер в двух местах бумагу. Расстроившись, он лег с ногами на кровать и минут двадцать лежал, разглядывая потолок и думая о том, какой он несчастный и незадачливый человек.

"Почему это у меня так получается?" - думал он.

"Язык не тем местом привешен", - вспомнил он слова учительницы.

Не поленившись, он встал, прошел к зеркалу и долго стоял с разинутым ртом и вертел во все стороны голову, стараясь рассмотреть, как это у него не так привешен язык. Оказалось, что язык висит правильно, как и у других людей.

Проголодавшись, он съел кусок хлеба, несколько картошек и помидорину. Потом вспомнил, что скоро придет отец, схватил ведро и побежал за водой.

На улице, против их дома, работали монтеры, вешали на столбах электрические провода. Не добежав до колодца, Володька остановился и стал смотреть, как ловко лазают по столбам рабочие, у которых к ногам были привязаны особые железные когти.

"Эх, мне бы этакие!" - подумал Володька и уже хотел подойти и спросить, где и почем продаются такие когти, как вдруг увидел отца.

Отец, как всегда с работы, шел веселый, посвистывая и размахивая своим бренчащим ящичком.

"Ничего, ругаться, наверное, не будет", - подумал Володька и, подхватив ведра, со всех ног кинулся навстречу отцу.

- За водой бегу, - еще издали крикнул он, хотя и без того было видно, что бежит он не за пряниками и не за колесной мазью.

- А поздно ты, брат, - сказал, останавливаясь, отец.

- Да, "поздно"! - обиделся Володька. - Только что пришел. Дна урока лишних сегодня было.

Когда, расплескав половину воды, он вернулся домой, отец возился на кухне, разжигал примус.

- Ну, как дела, четвероклассник? - спросил он.

Володька поставил ведра, вздохнул, потупился и скромно ответил:

- Да так. Ничего. Пятерочку по письменному русскому получил.

* * *

На другой день Володька опять не пошел в школу.

Все утро проторчали они с Митюхой Куниным на Коневьем поле, вымазались, проголодались, промочили ноги. Кончилось тем, что солдаты заметили их и прогнали, да еще пригрозили отправить куда следует.

День опять выдался непогожий, за ночь наволокло туч, снег растаял, от вчерашней зимы ничего не осталось.

Месить на улице грязь было неинтересно. До обеда ребята сидели у Куниных, играли в шашки, причем Володька все время проигрывал, сердился и кричал на Митюху, что тот портач и не умеет играть.

Потом Митюха пообедал, оделся и ушел в школу. Надо было уходить и Володьке, но идти ему не хотелось, - на дворе хлестал дождь, а ботинки у него и без того были насквозь мокрые.

Болтая зазябшими ногами, он сидел на табуретке у плиты в тесной кунинской кухне, смотрел, как Митюхина мать стирает в железном корыте белье, и рассказывал ей, что у них в школе - скарлатина, что две девочки уже померли, а один мальчик по фамилии Спичкин вот-вот умрет, если за ним не успеют прислать санитарный самолет, который уже вызвали по радио из Рязани.

Митюхина мать ни одному Володькиному слову не верила, но все-таки из вежливости прислушивалась, вздыхала и, тиская в корыте белье, жалостливо приговаривала:

- О господи, страсти какие!..

Володька видел, конечно, что мешает и надоел ей, помнил, что скоро вернется отец и что нужно еще успеть сходить за водой и за хлебом, и все-таки не уходил, сидел, пересаживался с табурета на табурет и продолжал городить всякую небывальщину.

Наконец Митюхина мать не выдержала и спросила, не пора ли ему идти обедать. От голода у Володьки давно уже сводило челюсти, но он храбро помотал головой и ответил:

- Да нет, не хочется что-то... Я ведь, вы знаете, тетя Нюша, только что перед вами целых пол-арбуза съел!..

И он завел было длинный рассказ про необыкновенный двухпудовый арбуз, который отец его получил в премию от самого директора, но посмотрел на Митюхину мать, вздохнул и взялся за шапку.

Минут пять он стоял на кунинском крыльце, слушал, как стучит дождь о железную крышу, и думал о том, какой он несчастный человек: даже погреться как следует не дадут, гонят, как собаку бездомную...

И как раз, когда он подумал об этом, в кунинский сад забежала с улицы маленькая, похожая на лисенка собака. Володька даже испугался, когда увидел перед собой это жалкое рыжее существо.

- А ну, пошла! - закричал он, нагибаясь и делая вид, что берет с земли камень или палку.

Собака не испугалась, отбежала в сторону, присела и стала ждать, что будет дальше.

- Пш-шла! Кому говорят?! - еще громче закричал Володька, сбежал с крыльца и, схватив с земли кусок кирпича, кинулся за собакой.

Собака заметалась по саду, нашла выход и юркнула в калитку.

Володька помчался за ней, в калитке споткнулся о какую-то доску или корень, еще больше обозлился, размахнулся кирпичом - и вдруг увидел учительницу Елизавету Степановну.

* * *

Учительница шла по другой стороне улицы. Когда Володька закричал на собаку, она оглянулась. Но Володька успел вовремя отскочить и спрятаться за деревом. Учительница постояла, посмотрела и пошла дальше.

"К нам идет, - подумал Володька и почувствовал, как холодная струйка пробежала у него по спине - от затылка к пояснице. - Ох, так и есть... За угол свернула!"

Он добежал до конца улицы и осторожно, как вор, выглянул из-за угла забора. Елизавета Степановна уже стояла у крыльца их дома и, поставив ногу на ступеньку, счищала палочкой грязь с ботинка.

Володька смотрел на нее и чувствовал, как от страха, от жалости к себе и от ненависти к учительнице у него пересыхает горло и начинают дергаться губы.

"Тоже! - подумал он. - Еще учительница называется!.. За четыре километра по грязи притащилась - ябедничать! Делать ей больше нечего..."

И все-таки маленькая надежда на чудо еще теплилась в его душе. А вдруг учительница почистит ботинки, постоит, отдохнет и пойдет дальше?..

Но нет, чуда не получилось. Учительница дочистила ботинки, вытерла платком руки и стала подниматься на крыльцо.

На одну секундочку мелькнула где-то в закоулках Володькиной головы мысль: а что если побежать, опередить учительницу, не дать ей слова сказать, а самому первому встать и повиниться во всем: дескать, да, виноват, обманул и вас, Елизавета Степановна, и тебя, батя... Поругайте меня, накажите как полагается, а я прятаться не хочу, я не трус, я не какой-нибудь, а - пионер, советский школьник.

Конечно, так ему и следовало поступить. Но он только подумал об этом, а сделать не сделал.

"Нет, - сказал он себе. - Уж теперь поздно".

В это время откуда-то из-за пожарного сарая опять выскочила рыжая собачонка. Заметив, что в руке у него все еще зажат грязный кирпичный огрызок, Володька размахнулся и изо всей силы пустил этим кирпичом, - да не по собаке, а себе под ноги, по дождевой луже.

- Во! Так и надо, - сказал он, морщась и вытирая забрызганное и заляпанное грязью лицо. Потом постоял, подумал, повернулся и зашагал к мельнице.

* * *

Спешить ему было как будто и некуда теперь, а все-таки шел он почему-то очень быстро. Только у продуктового ларька он слегка замедлил шаги и даже приостановился на минутку, - очень уж вкусно пахнуло оттуда печеным хлебом, колбасой, селедками, обсыпными сахарными подушечками...

"Эх, жалко, кости не продал еще!" - со вздохом подумал Володька.

Под мостом, на деревянном тычке прилежно висела повешенная там еще утром холщовая Володькина сумка. Он деловито пощупал ее - не подмочил ли ее дождь, - потом сунул в сумку руку и пошарил - не завалялась ли, на счастье, где-нибудь между книгами корочка или кусок сахара?

В это время над головой у него послышался какой-то жалобный визг. Он испуганно посмотрел наверх, ничего не увидел и поспешил выбраться наружу.

На берегу, у обочины дороги, сидела и ждала его, сиротливо поскуливая, рыжая собака.

- Ведь вот подлая тварь! - рассердился Володька. - И чего ты, скажи пожалуйста, ко мне прилепилась?! А ну, убирайся!..

Он опять замахнулся на собаку сумкой.

Собака отбежала в сторону и опять присела.

Володька пошел по дороге, отошел шагов двадцать и оглянулся. Собака бежала за ним, помахивая как ни в чем не бывало пушистым хвостиком.

Володька хотел еще раз закричать на нее, но в эту минуту опять одуряюще-сладко дохнуло на него колбасой, хлебом, копчеными селедками... Голова у него закружилась, в животе забурчало. Не думая о том, что он делает, он подошел к ларьку, привстал на цыпочки и тоненьким, не своим голосом сказал:

- Тетенька, у вас огрызочка какого-нибудь не найдется - собаке?

- Какой собаке?

- А вот... песик у меня.

Толстуха-ларечница с усилиями высунулась из окошка.

Маленькая тощая собачонка сидела у Володькиных ног и, закинув остренькую морду, уныло, без всякой надежды смотрела на колбасу, баранки и прочую снедь, висевшую над головой продавщицы.

- Да как же тебе не стыдно, мальчик! Ты, наверно, совсем не кормишь своего песика? - воскликнула продавщица.

- Да! Кормишь! - мрачно усмехнулся Володька. - Разве ее накормишь, обжору!

- Ну, на, на, возьми, пожалуйста, - заторопилась ларечница, поискала в хлебных обрезках и протянула Володьке порядочную горбушку черного хлеба.

Он отошел от ларька, воровато оглянулся и, отщипывая на ходу кусочки, стал торопливо есть. Собака молча бежала рядом, так же безнадежно заглядывая ему в лицо. Володька почувствовал что-то вроде стыда.

- На, ешь, брюхо ненасытное, - сказал он и, отломив, кинул собаке половину хлеба.

На дворе уже сгущались сумерки. Опять заморосил скучный осенний дождик.

"Куда ж мне идти?" - подумал Володька.

За спиной его, на мосту, затарахтела телега. Володька сошел с дороги, пропустил ее. На телеге стояли большие бидоны с конопляным маслом. Знакомый федосьинский мужик, накинув на голову рогожный мешок, боком сидел на передке, раскуривая папиросу.

- Со школы? - крикнул он, узнав Володьку.

- А то откуда же еще? - мрачно ответил Володька.

Телега прогромыхала, оставив в воздухе сладковатый запах конопляного масла.

"На мельницу пойти, что ли?" - подумал Володька и вспомнил, как в прошлом году они ходили сюда с учительницей на экскурсию. Ох, как давно это было! И как хорошо, шумно, светло, весело было тогда... Они все обсмотрели: и где хлеб мелют, и где масло из конопляных семечек давят... Но приятнее всего было вспомнить сейчас, как принесли им тогда каравай хлеба, нарезали его, роздали ребятам и позволили им "макать" - окунать свежий хлеб в только что выдавленное, еще теплое, душистое, горьковато-сладкое масло.

От этих воспоминаний у Володьки даже слюнки побежали.

"Пойду... схожу, - решил он. - Может, и мне помакать позволят".

На всякий случай он даже не стал доедать, а сунул в карман маленькую, величиной с мизинец, корочку хлеба.

Но на мельницу его не пустили.

Оглушенный шумом, который стоял на мельничном дворе, с трудом протиснувшись между людей, машин, подвод, бочек, мешков и бидонов, он сунулся к проходной конторе, и здесь его остановил старик сторож:

- Ты куда, герой?

- На мельницу, - сказал Володька.

- По какому делу? К кому?

Володьке неудобно было сказать, что он идет макать хлеб в масло.

- Ни к кому. Так просто, - сказал он.

- А ну, поворачивай оглобли...

Володька хотел поспорить, хотел попросить как следует, хотел даже соврать что-нибудь, но в это время над головой его раздался хриплый окрик:

- Эй, мелюзга, с дороги!

Володька отскочил в сторону. Высокий дядя, согнувшись в три погибели, тащил на спине огромный, пятипудовый куль с мукой.

Пропустив его, Володька опять было сунулся к сторожке, но тут снова кто-то заорал на него:

- Эй, пистолет, не вертись под ногами!..

И громадная бочка, выкатившись из проходной, чуть не столкнулась с Володькиным лбом.

Володька обиделся, постоял, посмотрел, плюнул и отошел от конторки.

С полчаса он толкался без всякого дела по двору. Дождь загнал его под навес, где сидели, дожидаясь очереди, человек двадцать подводчиков. Володька присел на корточки и стал слушать, о чем говорят мужики. Но оказалось, что говорят они о вещах не интересных ему, - о том, что лето в этом году было отличное, что урожай собрали повсюду неплохой... Хвалились, у кого какие достатки, много ли получают на трудодень, где чего строят или думают строить.

Володьке опять захотелось есть. Он вспомнил, что в кармане у него лежит корочка, достал ее, положил в рот и, чтобы продлить удовольствие, стал потихоньку сосать. Какой-то усатый старик долго, внимательно смотрел на него, потом улыбнулся Володьке, подмигнул и спросил:

- Скусно?

Володька смутился, покраснел и промычал:

- Ага. Вкусно.

- Конфетка небось?

- Ну да... Буду я конфетки есть.

- А что? Неужто не любишь?

Володька пососал корочку, прищурился, причмокнул языком и сказал:

- Шоколад-то небось вкуснее...

Разговоры под навесом смолкли, все взгляды обратились к Володьке.

- Это с каких же ты, суслик, доходов шоколадом питаешься? - строго спросил у него одноглазый парень с серебряным орденом Славы на замасленной солдатской стеганке.

- А вот с таких, - ответил Володька, неопределенно улыбаясь. - У меня, может, доходов-то побольше, чем у вас...

- Ой ли?

- Неужели побольше?

- Ишь ты, посмотрите, миллионер какой! - раздались насмешливые голоса.

- Позволь, позволь, - опять сказал одноглазый. - Какие же у тебя, суслик, могут быть доходы? Ты что - работаешь? Учишься?

- Да. Учусь.

- Стипендию получаешь?

- Нет.

- Так откуда же у тебя деньги?

- У отца небось украл, - сказал кто-то за Володькиной спиной.

Володька резко повернулся, и от возмущения даже голос у него охрип.

- Да? Украл? Ох, вы!.. Подите спросите... Если хотите знать, он мне сам намеднись полсотни подарил.

- Да ну? Это с какой же это стати он полсотнями-то бросается?

- Бывает, братцы, бывает, - сказал, улыбаясь, усатый старик. - Бывает, что отцы ребят балуют. Ну, мало ли... Пятерку парень со школы принес - вот и получай награду. Верно ведь? - обратился он к Володьке.

- "Пятерку"! - презрительно поморщился Володька. - Если отцу за каждую пятерку платить, так у него небось и денег не хватит.

- А ты что же, значит, - прямо шестерками получаешь?

- Не получал, а может, еще и получу.

И чувствуя, что нелегкая уже понесла его и что остановиться нет уже никакой возможности, он стал врать, - какой он замечательный ученик и как его все любят и уважают - и в колхозе, и в школе, и в пионерском отряде. Вот задали им, например, на днях восемь задачек. Другие ребята и восьми не могут сделать, а он, Володька, посидел, подумал и вместо восьми двадцать восемь решил! Учительница даже специально ходила в РОНО, чтобы позволили ему вместо пятерки шестерку поставить, да там не позволили: говорят, что надо в Москву писать, самому министру.

- Ох-хо-хо! - загремело под толевым навесом. - Это кто же такой? Ты чей будешь, парень?

- Да это ж Чубатый, - раздался из темноты молодой насмешливый голос. Наш, федосьинский бывший... А ну, Чубатый, давай поври там еще чего-нибудь.

- А ну его, болтуна, - перебил одноглазый парень и опять заговорил: о том, что у них в артели строится гидростанция, что к Новому году в домах будет свет, а на будущий год, может, и своя мельница и маслобойня заработают... Володька попробовал слушать, но язык у него чесался, ему хотелось не слушать, а говорить самому. И он стал вполголоса рассказывать усатому старику, который один еще продолжал слушать его, какое он, Володька, нашел выгодное и полезное дело: собирает старые кости и сдает их в утильсырье...

- Да, это дело доброе, - согласился старик. - Это ведь и государству польза. И много уже собрал?

Володька сказал, что пока еще не так много, десять пудов только. Но и то ведь неплохо: девяносто восемь рублей заплатили.

- Ну? - удивился старик. - Чего же так дорого?

- А у меня потому что кость особенная.

- Какая же она может быть особенная?

- Хэ! - усмехнулся Володька. - А вот вы приходите ко мне - сами увидите...

Во дворе уже темнело. Дождь не переставая стучал по толевой крыше, но людей под навесом становилось все меньше и меньше: то одного, то другого подводчика вызывали на мельницу. Наконец Володька остался вдвоем с усатым стариком. Старик разложил на коленях ситцевый в черную крапинку платок, достал из-за пазухи большой рыжий огурец, краюху домашнего деревенского хлеба и головку чесноку, перекрестился и стал ужинать. Отворачиваясь, чтобы не слышать раздражающего запаха чеснока и не глядеть на соблазнительную краюху, Володька продолжал болтать всякий вздор, а сам против воли косился на хлеб и на огурец и с сожалением думал, что напрасно он сказал давеча про шоколад. Теперь неудобно огурца попросить. А старик бы дал, он добрый...

- В воскресенье батька мой в Рязань ездил, - лениво хвалился Володька, глотая слюну и чувствуя во рту противный, кислый вкус горелой ржаной корки. - В Рязань, я говорю, батька мой ездил. Я ему денег дал... Он себе шляпу купил, а мне - фотоаппарат и когти железные...

Старик слушал Володьку молча, похрупывая огурцом и глядя куда-то в сторону. Но тут он перестал жевать, нахмурился и посмотрел на мальчика.

- Какие когти? - сказал он.

- Ну, какие... Обыкновенные. Железные. Знаете, на которых монтеры на столбы лазают?

- Ну, знаю. Монтеры лазают. А тебе они зачем?

- Как зачем? Ну, мало ли... Белок можно ловить.

И, перебивая самого себя, Володька стал рассказывать, какой он замечательный охотник, какую великолепную лисицу он подстрелил нынче осенью и какое удивительное, трехствольное ружье видел он у своего дяди-генерала в Москве.

Старик доел огурец, остатки хлеба и сала завернул в платок, спрятал узелок за пазуху и поднялся.

- Н-да, - сказал он. - Ружье, говоришь? Трехствольное? У генерала? Ну, ты меня извиняй. Я пойду. Лошадь надо пойти посмотреть.

И, не дослушав Володьку, он вышел из-под навеса. Володька посмотрел ему вслед, прилег на оставленный кем-то мучной мешок и только хотел обидеться и подумать, какой он несчастный и одинокий человек, как вдруг старик снова заглянул под навес.

- Эх, парень, парень, - сказал он, покачав головой. - Пустой ты человек, вот что я тебе скажу...

Володька привстал на коленки и с испугом смотрел на старика: чего это с ним?

- Пустая ты, я говорю, личность, - повторил старик. - Балаболка ты. В голове у тебя... знаешь...

И старый колхозник вздохнул и посмотрел на мальчика с таким видом, словно хотел сказать: и черт не разберет, братец, что у тебя в голове.

- А ну, дай мешок, - сказал он. - Пойду лошадь кормить.

И, выдернув из-под Володьки мешок, старик ушел.

На улице уже совсем стемнело, когда Володька вышел с мельничного двора.

Поеживаясь, дошел он до запруды и посвистел. Никто не откликнулся. Даже собака убежала.

"Пойду домой, - решил Володька. - Шут с ним, пускай убивают".

И, решившись на такой подвиг, он храбро зашагал по направлению к дому.

Еще издали он увидел вещи, которые заставили его разинуть рот.

Во-первых, на улице, перед их домом, горел электрический фонарь! Еще вчера никакого фонаря здесь не было. Ведь вчера еще монтеры только провода вешали. А сегодня на улице было так светло, что хоть книжки читай. Конечно, в другое время Володька порадовался бы такому великому событию. А сейчас... Нет, уж сейчас лучше бы и не было этого фонаря, потому что при ярком, ослепительном свете его Володька увидел, что перед крыльцом их дома стоит двухколесная, черная, похожая на сундук тачка. Он сразу угадал, что это значит.

"Только этого и недоставало!" - подумал он, чувствуя, как опять по спине его побежала электрическая струйка.

С бородатым утильщиком он столкнулся в дверях. Отец провожал его, выпуская на крыльцо, и, почесывая затылок, глуховатым смущенным голосом говорил:

- Уж ты извини, хозяин. Я сам понимаю. Да ведь что ж поделаешь. Такой уж он у меня индюк уродился.

- Да ладно. Чего там. Бывает, - басом ответил утильщик.

- А вот он, кажись, и сам, - сказал он, увидев Володьку. - Здорово, купец!..

Володька попятился, хотел сделать вид, что не узнаёт утильщика, поднял брови и открыл рот, чтобы спросить что-то, но отец не дал ему слова сказать.

- Ты что же это, а? - сказал он, надвигаясь на Володьку. - Ты что ж это, я говорю, заставляешь рабочего человека попусту ноги трепать?!

- Какие ноги? Какого человека? - удивился Володька.

- Ладно, - перебил его отец. - Комедию ломать после будешь. Ты какие это, скажи, пожалуйста, кости выдумал продавать?

- Ничего не понимаю. То ноги, то кости... Какие кости? - сказал Володька, но посмотрел на отца и понял, что даром время терять незачем, все равно не отвертишься.

- Ах, кости, - забормотал он. - А кости... кости я...

- А ну, - сказал отец и мотнул головой в сторону двери.

Володька почему-то на цыпочках прошел в комнату и, не раздеваясь, присел к столу. На столе лежали хлеб, нарезанная кусками селедка и луковица. Отколупнув кусок хлеба, Володька обмакнул его в селедочный рассол и стал есть. Голова его тем временем лихорадочно работала. Наспех, торопливо придумывал он план спасения. "Скажу, например, что меня бандиты связали... или что я клятву дал... или что я болен и не хочу идти товарищей заражать".

Придумать, однако, он ничего не успел. В комнату вошел отец.

- Закусываешь? - сказал он негромко.

Володька подавился, вскочил, сдернул с головы кепку.

Отец подошел ближе и, сдерживаясь, стискивая зубы, сказал:

- Так, значит, пятерочку по письменному русскому получил?

Володька захлопал глазами, открыл рот да так с открытым ртом и опустился на табуретку.

- А ну, встань, когда с тобой разговаривают! - закричал отец. - Хорош, нечего сказать!.. Все люди работают, у всех на уме дело, а он... Ну, что ты теперь, скажи, пожалуйста, делать будешь? По нынешним временам, тебя такого, и в пастухи не возьмут... И верно - чубатый какой-то... Его учат, на него деньги государство тратит... Учительница вон давеча навещать его приходила думала, болен. А он, оказывается, сам себе выходной устроил! Ты где это, я спрашиваю, таскался два дня?

Володька опустил голову и забормотал что-то насчет больного товарища, у постели которого он должен был неотступно сидеть, но отец не стал слушать его.

- Молчи! Не ври лучше, - закричал он. - Бездельник! Пустомеля! А ну, снимай штаны сию же минуту!..

И, сдернув с гвоздя свой старый солдатский ремень, отец, не задумываясь, выпорол Володьку.

А выпоров его, он слегка успокоился и сказал:

- Завтра с утра пойдешь в школу и извинишься перед учительницей. Да не как-нибудь, не бал-бал-бал, а честно, откровенно, как пионеру полагается. Слышишь, что я говорю?

Володька слышал, конечно, но ничего не ответил. Он лежал на своей постели, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку, и, отчаянно шмыгая носом, думал:

"Утоплюсь лучше, а не пойду..."

* * *

Спал Володька плохо, всю ночь видел во сне мельницу, на которой его почему-то должны были смолоть в муку, то и дело ворочался, всхлипывал, даже кричал несколько раз, а утром проснулся с тяжелой, как чурбан, головой и опять первым делом подумал, что лучше утопится или даст руку себе отрубить, чем пойдет извиняться к учительнице.

А за окном, как нарочно, как в насмешку над Володькиным несчастьем, празднично, по-летнему светило солнце.

Бывают - в октябре и даже в начале ноября - такие денечки, когда лето, которое по календарю уже давно кончилось, вдруг неожиданно и ненадолго возвращается на землю, как будто проверить: все ли здесь, на земле, в порядке, не забыло ли, не оставило ли оно здесь что-нибудь?.. На земле, конечно, все в полном порядке: и снег уже кое-где лежал, и заморозки были, и урожай весь собран и лежит в колхозных закромах, а солнце все-таки целый день сторожем ходит по голубому чистому небу, неярко светит, нежарко печет и золотит, красит все, что не успело увянуть и догореть - в лесах, в садах, на пажитях и в огородах.

Вот именно такой славный денек, Володьке на смех, и выдался сегодня.

Встал Володька мрачный, по привычке, не думая ни о чем, проделал все, что положено ему было делать: кое-как напялил на себя невычищенную, грязную одежду, кое-как, нехотя поплескался под рукомойником, с отвращением расчесал перед зеркалом свой кудлатый петушиный вихор, собрал учебники, запихал в сумку кусок хлеба и несколько картошек, потом подумал и сунул туда же тупой обеденный нож.

"Ладно, пригодится", - сказал он себе, хотя и сам не знал, зачем ему может пригодиться тупой ножик.

Отец уже давно встал, отзавтракал и теперь работал во дворе.

Володька хотел уйти незамеченным, не попрощавшись, но услышал, как тюкает за окном отцовский топорик, подумал, что, может, видятся они с отцом в последний раз, пожалел и себя и отца и нарочно пошел напрямик через двор, а не через крылечко.

- Ну, что? Собрался? - встретил его отец.

- Собрался, - угрюмо ответил Володька.

Отец оглядел его с головы до ног и, рассердившись, всадил свой топор в бревно, которое подтесывал.

- Ты что, в школу идешь? - сказал он. - Или ворон пугать собрался?

Володька стоял, опустив голову, и грязным носком ботинка ковырял золотистую сосновую щепку.

- Я говорю: ты что, в мусорщики записался? А ну, иди почистись, в порядок себя приведи... Кажется, еще в школьниках пока числишься...

Володька покорно вернулся домой, почистил щеткой штаны, поплевал на ботинки и той же щеткой почистил и ботинки.

Отец вошел в комнату, бросил в угол топор, посмотрел на мальчика и повеселевшим голосом сказал:

- Ну, вот... Хоть на человека более или менее стал похож. Так не забудь, что я говорю... Как следует, по-солдатски, по-большевистски: виноват, дескать, признаю свою ошибку, извините меня... Слышишь?

- Слышу, - буркнул Володька, а сам про себя подумал: "Ладно, дожидайся, пойду я тебе извиняться".

Подтягивая на ходу длинную лямку своей холщовой сумки, он вышел на улицу.

Солнце ослепило его. Он зажмурился и, сдерживая вздох, невольно подумал:

"Ох, ну и денечек же!"

Хорошо, ничего не скажешь, идти в такой славный денек в школу или из школы, с работы или на работу, - если на душе у тебя легко, если совесть твоя чиста и вообще все у тебя в порядке. А если на душе у тебя скребут кошки, а на совести лежит камень в полтора центнера весом, - нет, лучше бы не было ни солнца, ни ясного неба, ни воробьиного щебета. Лучше уж пусть ночь будет и луна не светит.

"Куда ж мне идти? - задумался Володька. И, подумав, решил, как в сказке: - Пойду куда глаза глядят".

А так как глаза его глядели в это время налево, то он и пошел налево.

И вот, не успел он сделать и двадцати шагов, как навстречу ему откуда-то из-под ворот выскочила вчерашняя рыжая собака.

Узнав мальчика, с радостным дружелюбным лаем кинулась она ему на грудь, и, не успей Володька оттолкнуть ее, она непременно лизнула бы его в щеку.

- Уйди! - закричал Володька, замахиваясь на собаку сумкой. - Еще чего выдумала! А ну - кому говорят! Пошла домой!

И изо всей силы он ударил собаку своей плотно набитой сумкой.

Собака жалобно взвизгнула и юркнула в подворотню.

И тут Володька вдруг вспомнил, что у собаки никакого дома нет, что это бродячая, безродная собака.

"Такая же, значит, как и я, безнадзорная", - подумал он и вдруг почувствовал что-то вроде нежности к этой маленькой бездомной дворняжке. Ему стало жаль ее.

- Эй... как тебя... Шарик! - позвал он.

Собака не отзывалась. Он посвистел ей. Собака высунула из-под ворот лисью мордочку и выжидающе смотрела: дескать, зачем зовешь? По-хорошему или опять драться будешь?

- За мной!.. Шарик! - крикнул Володька и пошел не оглядываясь.

"Побежит или не побежит?" - думал он, и теперь ему страшно хотелось, чтобы собака побежала.

Свернув за угол, он сделал несколько шагов и, не останавливаясь, оглянулся.

Собака мелкой рысцой трусила за ним, помахивая пушистым хвостиком.

- За мной! - крикнул он и хлопнул себя по ляжке.

В несколько прыжков собака догнала его, подскочила и лизнула в руку.

- Вот дура, - сказал он, усмехаясь и вытирая руки о штанину. И, наверно, собака поняла, что сказал он это в шутку, без злобы. Так же беззлобно она несколько раз тявкнула на него, перебежала на другую сторону и лизнула Володьку в другую руку.

- Ладно, идем. Нечего тебе, - сказал он и опять тяжело вздохнул, потому что шел он куда глаза глядят, а очень плохо идти куда глаза глядят, если перед глазами этими нет никакой цели.

* * *

Ларечница уже открыла свой универмаг и развешивала над прилавком колбасы и баранки. Проходя мимо, Володька нарочно ускорил шаги и отвернулся. Собака же, наоборот, оживилась, хвостик ее заюлил, и, догнав мальчика, она несколько раз заглянула ему в глаза, как бы спрашивая: "Ты что, разве забыл? Здесь же очень вкусный хлеб дают".

- А ну ее, - сердито сказал Володька. У нас свой хлеб есть. Даже лучше еще.

Так же, не останавливаясь, проскочил он мимо ворот мельницы, откуда в это время выезжали груженные мешками подводы.

Не задерживаясь, прошел он мимо плетня яблоневого питомника, за которым дымились костры, перекликались молодые голоса и мелькали цветастые платочки работниц...

За питомником поселок кончался, начинались поля. Здесь было еще просторнее, еще синее было небо над головой, еще ярче блестело солнце в неподсохших с вечера лужах, звонче и голосистее гомонили птицы в придорожных кустах.

Шарик был счастлив. Еще бы! Может быть, первый раз в жизни сегодня этот бездомный пес гулял, а не просто бегал. Первый раз в жизни он чувствовал рядом с собой хозяина, а не просто человека, готового в любую минуту ударить его, прогнать или обругать. По всему видно было, что Шарик наслаждается. Он занимался своими собачьими делами - носился за птицами, обнюхивал чьи-то следы на дороге, останавливался у столбиков и пеньков, а сам то и дело оглядывался, не выпускал из виду Володьку и смотрел на него счастливыми, умильными и преданными глазами.

Дорога поднималась в гору. Слева от шоссе, на склоне пригорка раскинулось старое, заброшенное кладбище. Сквозь голые ветви деревьев синела колокольня деревянной кладбищенской церкви, ярко алел рядом с нею, пылая на солнце, высокий красавец клен, кружились вороны над ним.

Свернув с дороги, Володька прошел на кладбище. Минут двадцать таскался он по колено в крапиве между могильных холмов, читал полустертые надписи на крестах, постоял у деревянной церкви и даже попробовал отодрать доску, которой была заколочена церковная дверь, но доски не отодрал, а только занозил палец.

Присев в стороне, у какой-то могилки, он долго и неторопливо выкусывал из пальца занозу. Шарик побегал, пошумел в кустах и тоже примостился рядом. Внимательно наблюдая за тем, что делает Володька, он в то же время смущенно косил глаза, вздыхал и приглядывался к Володькиной сумке.

- Ну что? Опять есть захотел? - сказал Володька, заметив этот многозначительный взгляд. Он расстегнул сумку и кинул собаке хлеба и картошек. Попробовал он и сам поесть, но аппетита у него не было, хлеб казался сухим, картошка - чересчур сладкой.

Когда он застегивал сумку, над головой его что-то застучало. Вздрогнув, он поднял голову. На тоненькой стройной сосне, прилепившись к стволу ее, сидела небольшая темно-серая птичка с красным животиком и с остреньким черным хвостом. Крепким долотом-клювом она деловито долбила золотисто-красную кору дерева.

Шарик вскочил, ощерился, забегал вокруг дерева, громко залаял. Не обращая внимания на этот шум, дятел продолжал работать.

"Как плотник все равно", - подумал Володька, невольно любуясь птицей. И вспомнил отца, который вот так же деловито стучит своим топором, обтесывая бревно или доску.

Ему стало скучно.

Шарик все еще лаял, бегая вокруг дерева.

- Да хватит тебе! - закричал на него Володька. Шарик на мгновение умолк, посмотрел на мальчика и решив, вероятно, что тот приказывает ему лаять еще громче, начал уже не лаять, а выть.

- А ну, пошли... - сказал Володька и, поднявшись, зашагал в сторону от дерева. Шарик сразу же замолчал, напоследок тявкнул разок - уже не на птицу, а так, для прочистки голоса, - и побежал за Володькой.

- Ну и дурак же ты, пес! - скучным голосом говорил ему Володька, блуждая вместе с собакой по узеньким тропинкам кладбища. - Ну, чего ты, скажи, пожалуйста, несознательное животное, бренчишь? Птица, можно сказать, делом занимается, пользу человеку приносит, червяков и микробов из дерева достает, а ты - бал-бал-бал... Индюк ты, балаболка, вот что я тебе скажу.

Собака хоть и не понимала Володьку, а все-таки бежала за ним с пристыженным, виноватым видом. У самого выхода с кладбища, где не было уже ни крестов, ни деревьев и где лишь неровность почвы напоминала о том, что когда-то и здесь были могилы, под каблуком у Володьки что-то стукнуло. Сначала ему показалось, что это просто камень, но, наклонившись и посмотрев, он увидел, что это не простой камень, а полуразвалившаяся, треснувшая пополам надгробная плита. Присев на корточки и счистив щепкой землю и мелкий лишайчатый мох, которым заросли выбитые на плите буквы, Володька с усилиями прочел:

Подъ симъ камнемъ

погребено тъло

крестьянина дер. Федосьино

Eвceвiя Ивановича

КУЗНЕЦОВА

Скончался 1877 года марта 1-аго дня

Житiя его было 100 лътъ

- Во, гляди! - сказал Володька Шарику с таким видом, словно это не Евсевий Кузнецов, а он сам, Володька Минаев, дожил до ста лет и лежит под этим камнем.

"А что ж, - подумал он, - ведь и я могу дожить до такого возраста".

И подсчитав, что сто лет ему исполнится в 2037 году, почувствовал, как закружилась у него голова. Как будто он по воздуху пролетел эти бесконечно долгие будущие годы.

Он попробовал представить, какой будет в это время жизнь на земле.

"Небось уж полный коммунизм к этому времени построят... Все будут счастливые... образованные... Лодырей не будет... Всюду электричество... кино... троллейбусы..."

Будущее представлялось ему довольно смутно и неопределенно, но он знал, что это будет хорошая, счастливая жизнь, и дожить до нее ему очень хотелось.

"Ну и что ж, - думал он. - И доживу. Ничего особенного. А вот Шарик этот, пожалуй, не доживет. Нет, Шарик, ты, брат, и не надейся. Не доживешь! Да и что тебе, дармоеду, делать сто лет?! Ты ж у меня - индюк, балаболка. Ты от одной скуки раньше времени околеешь".

Шарик сидел с понурым видом и пристально смотрел на каменное надгробие, как будто тоже задумался о будущем, о судьбе, о жизни и смерти своей.

Вдруг он вскочил, насторожился, навострил уши. Из-под каменной плиты выбежала маленькая золотистая ящерица. Сверкнув на солнце глянцевитой своей чешуйкой, она скользнула в траву. Шарик зарычал, подскочил, кинулся ворошить траву, рыть лапами землю.

- Во! Нашел себе дело, урод, - усмехнулся Володька. - А ну, за мной! крикнул он и, подхватив сумку, быстро зашагал, а потом и побежал с пригорка вниз.

Шарик оставил ящерицу и с громким радостным лаем кинулся за ним следом.

* * *

Ветер свистел у Володьки в ушах, тяжелая сумка колотила его под колени, земля комьями вылетала из-под его ног.

- За мной, дармоед... проживем мы сотню лет! - крикнул он, пробежал еще несколько шагов и остановился.

- Ой, что это? - сказал он, испуганно захлопав глазами. - Никак я стихотворение сочинил? А ведь и верно - стихотворение получилось!..

И, сам удивляясь таланту, который он в себе открыл, он стал на ходу быстро бормотать:

- Жил на свете... жил на свете дармоед... Прожил он уже... Прожил ровно он сто лет... Жил на свете дармоед, прожил ровно он сто лет...

Дальше не получалось, как ни старался Володька.

"Ничего, и так сойдет, - решил он. - Прочту ребятам, так небось не поверят. Скажут - у Пушкина списал..."

Но тут он вспомнил, что ребят он уже не увидит больше, и опять ему стало скучно.

А дорога снова бежала в гору. Высоко поднялось и солнце, было почти жарко. По-летнему кричали птицы в кустах. По-летнему стрекотали кузнечики. Знойно и тоже совсем по-летнему жужжал высоко в небе самолет.

На склоне пригорка дорога развилкой разбегалась на стороны. Внизу без конца и без края лежали федосьинские поля. Сухо блестела на солнце вспаханная земля, ярко, зеркально сверкала голубая лента речки Тумахи, а за ней - на том берегу - виднелись постройки Федосьина: приземистый куличик бывшей федосьинской церкви, серебристые толстые столбы силосных башен, голубое здание школы и кирпичный домик учительницы рядом с нею.

На школьном дворе было пусто.

"Небось еще на большую переменку не звонила", - подумал Володька, посмотрев на солнце. И, прищурившись, он невольно представил себе свой (теперь уже не свой, а "бывший свой") четвертый класс. Вон там, за этими тремя окнами, в одном из которых поблескивает на солнце открытая форточка, сидят сейчас его товарищи. Кто-нибудь стоит у доски, пишет мелом... Или учительница диктовку делает, а ребята склонились над партами, сопят, скрипят перьями...

Уютно, по-домашнему жужжит под потолком осенняя муха. Ласково смотрит со стены широколицый дедушка Крылов. Пахнет чернилами, мелом. Свежий осенний ветерок шелестит белыми бумажными занавесками на окнах. Представил Володька и свое, первое от окошка, место, пустое, никем не занятое сейчас. Представил свою парту с вырезанными на крышке буквами "В.М." и с полустертой, старой, неизвестно кем и когда сделанной надписью: "Смерть фашизму!" Вспомнилось ему все это, и тяжелый вздох чуть не вырвался из его груди. Но тут же он устыдился своей слабости и вслух громко сказал:

- Действительно!.. Очень интересно в такой день за книжками сидеть!..

И, кликнув собаку, он повернулся и пошел налево, - по той дороге, которая вела из Федосьина в лес.

Навстречу ему из леса ехали подводы с дровами. Баба на последнем возу улыбнулась Володьке и спросила.

- Что так рано из школы?

Володька нахмурился, сжал зубы и ничего не ответил.

- Глухой, что ли? - оглянувшись, крикнула баба.

"Пусть, - подумал Володька. - Пусть и она издевается. Пусть глухим называет".

В лесу было холодно, пасмурно, пахло сыростью, прелым листом. Кое-где лежал снег, а из-под снега выглядывали зеленые листики земляники с жухлыми, посиневшими от холода ягодами, ярко алели на снегу крупные гроздья брусники, никли побитые морозом синие сыроежки, тесно жались в кучи розовые лисички.

Под кустом гонобобеля Володька нашел огромный белый гриб, мягкотелый, расплывшийся, но почти не червивый. Минут десять он таскал его в руке, потом вспомнил, что показать гриб некому, и, рассердившись, кинул его, разбив о толстое дерево.

По заброшенной лесной дороге вышел он в какое-то не знакомое ему место. На опушке он долго смотрел, как учат вороны летать своих птенцов. Малыши летали неловко, не вовремя и неуклюже взмахивали крыльями, а большие терпеливо показывали им, и с каждым разом воронята слетали с дерева все лучше, увереннее, красивее. Кажется, даже Шарику понравилось, как они летают, потому что он перестал лаять, сидел и с интересом смотрел.

Свернув с дороги, Володька прошел обобранным картофельным полем, вышел к какому-то ручью, напился вместе с Шариком холодной ключевой воды и, перейдя по камушкам ручей, задумался, куда идти дальше...

Где-то в стороне, за кустами, пыхтел трактор. Володька пошел на этот звук, но, чем дальше он шел, тем дальше уходил и трактор. Володька останавливался, прислушивался. Ему казалось, что трактор совсем рядом - вот здесь, за этим кустом или за этим холмиком. Он продирался сквозь кусты, поднимался на холмик, - трактора и тут не было. А мощный двигатель его продолжал хлопотливо постукивать где-то совсем близко.

"Что он, - заколдованный, что ли?" - думал Володька.

Кончилось тем, что он забрел куда-то в низину, промочил ноги и должен был свернуть в сторону.

В небольшой березовой роще паслось колхозное стадо. В стороне, под деревом, лежал и читал книжку незнакомый Володьке мальчик-пастух в брезентовом балахоне и в летчицкой, с голубым околышем, фуражке.

Шарик погнался за коровой, залаял. Пастух оторвался от книги, поднял голову и, защищаясь рукой от солнца, внимательно смотрел на Шарика и на Володьку.

- Эй, пионер, сколько время сейчас, не знаешь? - крикнул он.

- Не знаю, - буркнул Володька.

Потом подумал и, неизвестно зачем, сказал:

- Пять без четверти.

- Ты что - сбрендил? - засмеялся пастух.

- Это кто сбрендил? - сказал Володька, сжимая кулаки.

"Дать ему, что ли?" - подумал он. Но посмотрел, увидел в руке у пастуха длинный веревочный кнут и решил не связываться.

- А ну, пошли, Шарик! - крикнул он, и, оглянувшись, подарил пастушонка на прощанье уничтожающим взглядом.

"Тоже! - думал он, еще не остыв от негодования. - Лежит, почитывает... Юрисконсульт какой! А общественное стадо, между прочим, без присмотра гуляет. В болото корова залезет - вот тебе и сбрендил!"

Не удержавшись, он еще раз оглянулся. Пастух уже лежал под деревом и, уткнувшись носом в книгу, читал.

И вдруг Володька почувствовал острую зависть к этому веселому парню. Лежит. Читает. Все у него в порядке. Полезным делом занимается общественных коров надзирает.

"А меня, по нынешним временам, и в пастухи не возьмут", - подумал Володька, вспомнив вчерашние слова отца.

Подбежал к нему Шарик, присел, завилял хвостом и, словно сочувствуя мальчику, жалобно заскулил.

- А ну тебя! - рассердился Володька.

Шарик вздохнул и побежал дальше.

Опять перед ними журчал ручей. Опять они пили студеную воду. Опять Володька по камешкам, а Шарик прямо по воде - перешли ручей.

В лесу Володька поел брусники и гонобобеля. На солнечной полянке начал было собирать цветы - бледные, поникшие ромашки с ярко-желтыми сердцевинками, сморщенные колокольчики, выцветшие лиловатые васильки... Потом вспомнил, что цветы девать некуда, и бросил их.

Опять они вышли на проезжую дорогу.

Навстречу шли две женщины. Одна из них вела за руку маленькую девочку, бледненькую, больную, наверно, с забинтованной головой.

Шарик побежал, залаял. Девочка испугалась, заплакала, ухватилась за материну юбку.

- Не бойся, не укусит! - крикнул Володька. И басом, по-хозяйски закричал на собаку: - Шар, на место!

Догнав Шарика, он схватил его за шкирку, пригнул к земле.

- Проходи, не бойся, - покровительственно сказал он девочке.

Семеня маленькими быстрыми ножками, девочка испуганно выглядывала из-за юбки матери.

- Смотри, какой мальчик умненький, - успокаивала ее женщина. - Вон он какой храбрый, ничего не боится!

"Да, храбрый, - подумал Володька. - Трус я, а не храбрый".

И сам удивился, - как это ему пришла в голову такая мысль.

Стараясь не думать об этом, он пошел дальше, сделал еще несколько шагов, поднял голову и еще больше удивился, снова увидев перед собой колокольню, трубы и крыши Федосьина.

"Что за шут?! - подумал он, останавливаясь. - Шел в другую сторону, а пришел опять к Федосьину! Черти меня, что ли, за нос водят?"

Узнал он и дорогу, по которой сейчас шел. Именно по этой дороге бегал он каждый день из совхоза в школу. Вот мостик, сразу же за мостиком будет столбик и березка, а у столбика и у березки выходит на дорогу тропинка, которая на целых четыре минуты сокращает путь в школу.

Выгнув кренделем хвост, Шарик бежал далеко впереди, поминутно останавливаясь и оглядываясь, как будто звал мальчика за собой. Вот он перебежал мостик, остановился у столбика, понюхал что-то и, не задерживаясь, свернул на тропинку.

"Что это? - удивился Володька. - Никак он меня в школу зовет!"

И вдруг понял:

- Так ведь он же, дурак, по моим следам бежит!.. Ну, ясно! Ведь все-таки, как-никак, я полтора года по этой дорожке бегал. Наверно, раз тыщу отмахал туда и обратно...

- Шар! Назад! - закричал Володька.

Шарик на бегу повернул голову, что-то протявкал и побежал дальше - к Федосьину.

- Назад! Кому говорят? - разозлился Володька и, подхватив сумку, кинулся за собакой. С радостным визгом Шарик пустился бежать еще шибче.

- Ну и беги, дурак, - сказал, запыхавшись и останавливаясь, Володька. Кланяйся там... Скажи, Индиан Чубатый велел привет передавать...

Но тут что-то кольнуло его. Как, подумалось ему, неужто и в самом деле он никогда больше не увидит ни Федосьина, ни школы, ни товарищей своих? Никогда не сядет за парту, не станет у доски, не возьмет мел в руку?.. Не выбежит в переменку во двор, не погоняет с товарищами в футбол, не подерется даже ни с кем?

"А что? - подумал он. - Сходить, разве, что ли, для смеха в последний разок? Приду, скажу: до свиданьица, так и так, попрощаться пришел, в Москву уезжаю, в Нахимовское... Вот небось Елизавета-то Степановна нос вытянет!"

Шарик сидел и ждал Володьку на мостике через Тумаху. Володька хотел разбранить его за непослушание, но у Шарика был такой усталый и такой довольный вид, что Володька не стал его ругать, а только сказал:

- Погоди, бродяга, в другой раз я тебя на веревке буду водить. Избаловался, крокодил!..

В Федосьино Володька пришел как раз в полдень, когда в школе была большая перемена.

Во дворе и на улице бегали и возились ребята. Увидев Шарика, девочки завизжали и кинулись врассыпную.

Кто-то закричал:

- Ребята! Ура! Индиан пришел!

Ни с кем не здороваясь, Володька прошел через толпу ребят и остановился у школьного крыльца.

Все смотрели на него.

- Минаев, ты почему это столько долго в школу не ходил? - спросил у него третьеклассник Спичкин.

Володька посмотрел через голову Спичкина, прищурился и лениво ответил:

- Значит, уж не твоего, братец, ума дело, почему не ходил. Учительница здесь?

- Елизавета Степановна? Здесь. А тебе зачем?

- Так просто. Насчет погоды зашел поговорить.

И, сунув руки в карманы, заложив ногу за ногу, Володька прислонился к столбику крыльца и засвистел что-то сквозь зубы.

"Эх, жалко - папиросочки нет, закурить бы", - подумал он, представляя себя со стороны и любуясь собственным геройством.

В это время со двора на улицу вышла Елизавета Степановна. Увидев Володьку, она удивилась, подняла брови и сказала:

- А это кто такой? Ах, это Минаев пришел? Тебе что здесь надо?

Не вынимая рук из карманов, Володька попробовал сделать презрительное и независимое лицо, хотел сказать, что ему ничего не нужно, просто пришел с ребятами попрощаться, но, пока он изображал на лице презрительное выражение, прошла, наверно, целая минута.

- Я тебя спрашиваю, - зачем ты сюда пришел? - громче и строже повторила учительница.

И Володька, неожиданно для самого себя, жиденьким, жалобным, дребезжащим голосом ответил:

- Ни зачем. Так просто... Посмотреть.

- Что посмотреть? Тебе смотреть здесь абсолютно нечего. Можешь идти домой.

- Как?! Почему домой? Зачем домой?

И тут Володька с ужасом понял, что все, о чем он только что думал и чего опасался, - все это не шутки, не пустые слова, что он действительно никогда, никогда больше не войдет в свой четвертый класс, не увидит своей парты, не посмеет даже назвать себя школьником. Он опустил голову, и глаза его, заволакиваясь слезами, забегали по земле, уставились на камешек, похожий на собачью голову, перескочили на елочку тракторного следа, задержались на секунду на собственных, Володькиных, грязных башмаках и, наконец, остановились на ботинках учительницы. Это были простенькие, старые, стоптанные, много раз латанные и тщательно начищенные гуталином баретки. И тут Володька вдруг вспомнил, как шла третьего дня учительница под дождем по поселковой улице, когда он с камнем в руке стоял за деревом у калитки кунинского сада.

"Вот в этих бареточках... четыре километра по грязи тащилась... из-за моей дурости", - подумал он, и голос его задрожал, когда он воскликнул:

- Елизавета Степановна!..

- Постой, - остановила его учительница. - Ты с кем разговариваешь?

- Я? Я с вами разговариваю.

- А почему же ты, скажи, пожалуйста, стоишь в шапке, когда обращаешься к своей учительнице?

Володька сдернул с головы кепку и, захлебываясь, не стыдясь своих слез, не стыдясь товарищей и тех слов, которые сами собой слетали сейчас с его языка, заговорил:

- Елизавета Степановна... Уважаемая... Пожалуйста! Простите меня... Я лодырь. Я виноватый во всем. Я - честно, по-большевистски... Я никогда... вот увидите... никогда больше, никогда не буду.

Ребята толпились вокруг и смотрели. Учительница тоже внимательно смотрела на Володьку, слушала и молчала.

- Ты правду говоришь, Минаев? - спросила она наконец.

Володька хотел сказать: "Да, правду", но покраснел, опустил еще ниже голову и, грустно усмехнувшись, сказал:

- Ведь все равно вы мне не поверите.

- Не знаю, - улыбнулась учительница, - может быть, и поверю.

На школьном дворике зазвенел звонок.

- А ну, ребята, по классам! - крикнула Елизавета Степановна. И, повернувшись к Володьке, сказала: - Можешь и ты идти, Минаев.

- Куда? - испугался Володька.

- Ну, как же ты думаешь: куда? В свой класс, на свое место, к своим делам и обязанностям. Ты понял меня?

От радости у Володьки перехватило дыхание. Он быстро надел кепку, так же быстро сорвал ее с головы и, неизвестно зачем, опять нахлобучил ее на свою чубатую голову.

- Есть, Елизавета Степановна! - воскликнул он. - Понял, Елизавета Степановна!.. Спасибо, Елизавета Степановна!..

И, подхватив свою сумку, он вместе с остальными ребятами побежал к воротам. Шарик, который до тех пор не подавал никаких признаков жизни, вдруг отчаянно залаял и тоже ринулся в кучу малу. Поднялся визг. За спиной у себя Володька услышал сердитый окрик Елизаветы Степановны:

- Ребята! Постойте! Что за безобразие! Это чья собака?

"Ну, попадет сейчас, - подумал Володька. - Скажу, что не моя, что просто привязалась неизвестно откуда..."

- Я спрашиваю: это чья собака? - повторила учительница.

- Это... это моя, Елизавета Степановна, - сказал Володька.

- Твоя? - удивилась учительница. - Что-то я не помню, чтобы у вас в доме была собака. Давно она у тебя?

Володька хотел уже по привычке соврать, хотел сказать, что собаку ему привез из Германии, еще щенком, дядя его, генерал-лейтенант, и что он, Володька, сам вырастил и воспитал ее, но вместо этого, к удивлению своему, и, может быть, первый раз в жизни он сказал правду.

- Нет, - сказал он. - Не очень давно. В общем, сегодня только... - И, заметив, что учительница все еще сердится, он торопливо добавил: - Ничего, Елизавета Степановна! Вы не бойтесь. Я в школу ее не пущу. Она посидит, подождет. Она у меня, вы знаете, умная!

Через пять минут Володька уже сидел в классе, на своем старом месте, за четвертой от учительского стола партой, на черной полированной доске которой по-прежнему желтели знакомые буквы "В.М." и отливала всеми цветами радуги чернильная лиловая надпись: "Смерть фашизму!".

В классе было тихо. В открытую форточку над Володькиной головой дул осенний ветерок. Шевелилась фестончатая бумажная занавеска. И в тишине тонким басом гудела под потолком последняя осенняя муха.

Учительница делала диктовку. Володька писал, торопился, от хорошего настроения ставил где надо и не надо запятые, а сам то и дело косил глаза и поглядывал за окно, где в палисаднике, под облетевшим тополем, сидел и ждал его Шарик.

На морде собаки было написано счастье.

"Уж очень ты, брат, щуплая, - по-хозяйски озабоченно думал Володьки. Ничего... ладно... откормим постепенно".

А учительница ходила по классу, останавливалась, смотрела на потолок, как будто читая там что-то, и, постукивая карандашом по тетрадке, негромко и с удовольствием выговаривала:

- Роняет лес багряный свой убор... Роняет лес...

1947

ПРИМЕЧАНИЯ

РАССКАЗЫ О ДЕТЯХ

Эти рассказы давно уже стали классикой, на них воспиталось не одно поколение читателей. Они издавались в сериях "Библиотека пионера", "Золотая библиотека", в сборниках, представляющих советскую детскую литературу за рубежом. Дети, их судьбы, характеры всегда волновали писателя. В каждом из ребят, независимо от возраста, Л.Пантелеев видит личность, с уважением и пониманием относится к трудностям, с которыми они сталкиваются на нелегком пути взросления. Какими же представляет своих героев Л.Пантелеев? Он считает, что самые лучшие человеческие качества - честность, храбрость, достоинство - проявляются не только в исключительных обстоятельствах, но и в самой обычной, будничной обстановке. Вот почему написанный в мирные дни рассказ "Честное слово" о верности маленького мальчика данному слову так актуально прозвучал в первые дни войны. Его не только опубликовали, но и читали по радио.

Осень и зиму 1941-1942 годов Л.Пантелеев провел в осажденном Ленинграде. Наряду со взрослыми судьбу блокадного города разделяли дети. Вместе с ребятами писатель дежурил на крыше, тушил зажигалки, дети окружали его и на Каменном острове в больнице, куда его привезли в состоянии крайнего истощения. "Присутствие детей, - пишет Л.Пантелеев, - подчеркивало великий человеческий смысл нашей борьбы". О мужестве ленинградских детей в дни войны и блокады написано большинство рассказов этого раздела.

ИНДИАН ЧУБАТЫЙ

Персонаж с похожим характером появился в рассказе "Новенькая", но там Володька Бессонов - лицо эпизодическое. Здесь же выдумщик и фантазер Володька Минаев, прозванный Индианом Чубатым, главное действующее лицо. Злоключения Володьки восходят к старому, известному в литературе сюжету истории блудного сына. Писатель показывает, как один неверный шаг может вызвать далеко идущие последствия, недаром в пословице говорится: "Посеешь ветер - пожнешь бурю".

Впервые рассказ опубликован в книге "Рассказы и повести". Петрозаводск: Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1952.

Г.Антонова, Е.Путилова