Infernal

По ту сторону добра и зла,

Ангелам и демонам посвящается…

Глава первая

Сладкая девочка

Острый вкус имбиря щекочет десны. Палочки не слушаются пальцев, роняя влажные роллы. Сегодня я ошибся с выбором. Восточный лоцман явно не удался, и даже васаби его не исправит. От янтарной пепельницы струится тонкое веретено дыма. В ней покоится угасшая сигарета. Сейчас не до сигарет.

На сцене ускользающим фоном мелькают атласные тени. Грациозные женские силуэты бросают в зал порцию сладострастных флюидов. Их плавные, но с надрывом движения всем хорошо знакомы, и ничего нового они уже не придумают. Все создано за них тысячу лет назад в эпоху древних цивилизаций, фараонов и римлян. С тех пор ничего не изменилось. Лишь внешний колорит и количество возбуждающих огоньков. Танец же не меняется. Он что-то вечное. Навсегда. В стереотипной повторяемости движений особая красота, особая манящая ценность, что заставляет пересматривать его вновь и вновь, посещать одни и те же клубы, усаживаться за центральными столиками, или вовсе прокрадываться к сцене, дабы уловить счастливый момент. И дождаться встречи с красавицей, когда она, как золотая рыбка на живца, подползет к тебе тонкой талией, чтоб заполучить под резинку влажных стрингов несколько блестящих купюр. Долларов пятьдесят – максимум. Большего она не стоит.

Перед глазами мелькают несколько мерцающих звезд. Первая танцует в центре. Без примечательных знаков. Универсальная сексапильная машина. Полный боекомплект: идеальные формы, идеальный взгляд, идеальная утонченность линий. Высший пилотаж. Огненно-рыжие волосы рьяно колышутся, закрывая безликое лицо. Ее черты неразличимы, а взгляд невозможно поймать. Его просто нет, как нет и подобия глаз. На их месте лишь встроенные линзы томного лунного цвета, дающие понять о чем угодно, кроме внутренних качеств их обладательницы. Красотка уже успела стянуть стесняющий лифчик. Он ей ни к чему. Он ей совершенно не нужен. Так гораздо естественней. Ее молочные груди с кисельными берегами стоят сами по себе, не требуя внешней поддержки, разве что крепких мужских ладоней, но это уже не входит в прайс-лист заведения. Красотка обволакивает фиолетовый шест и изгибается в изящных акробатических па.

Отвожу взгляд в сторону. Я не любитель художественной гимнастики.

Меня привлекает худенькая блондинка слева. Совсем юная. До крайности. Дай Бог, ей исполнилось восемнадцать буквально вчера. Это иллюзия? Галлюцинация? Миф? Возможно. Восемнадцать с натяжкой. Она как приторная нимфетка, не собирающаяся взрослеть. В ее движениях привлекательное несовершенство. Она брызжет сахаром, словно из сита. Девочка еще учится. Не мастерица. Пока набирается опыта у более изощренных мастериц. Ей суждено стать благодарной ученицей. Сначала на подтанцовке, а потом она превратится в салонную королеву стриптиза с перспективой махнуть за кордон, подцепить долгоиграющего папика, чтоб потом легким движением бедер остановить его заевшую шарманку. В общем, милашку оценят. Серьезно, очень симпатичное личико. А сегодня ей гарантирован приз зрительских симпатий. Большая часть мужских ртов устремлена на нее. Прелесть цветущих нимфеток божественна.

Справа начинает показательный танец не в меру высокая шатенка с не в меру маленькой грудью. Непропорционально. Слишком непропорционально. Девочка -переросток кончиками взъерошенных волос почти догоняет макушку шеста. Недостатки хореографии. Так и хочется встать и воскликнуть: «Таких не берут в космонавты!» Но это не космос, и Гагариных здесь гораздо больше, чем можно себе представить. И каждая бестия по-своему призывает: «Поехали!», заставляя взлетать блеклые прежде ракеты-торпедоносцы развалившихся в портерах толстосумов. Ее смуглые коричневые соски на тоненьких ореолах похожи на бусинки и нарочито оттопырены в разные стороны. Это компенсирует недостаток объемов. Бедняжка. Похоже, еще не скопила на пластику. Все впереди.

Тонкие китайские палочки автоматически берут роллы. На сей раз без промаха. Инстинктивно. Извивающиеся женские прелести вызывают аппетит. Проще утолить голод, чем плоть.

За столиком я не один. Еще не настолько свихнулся, чтоб в одиночестве поглощать кукольных стриптизерш, теребя под столом брюки. Меня пригласили в клуб. Умалять себя созерцанием сказочных фантазий я не привык. Слишком иллюзорно. Постучу по дереву, но в ближайшей перспективе, хочется верить, импотенция мне не грозит, и, не в пример половине собравшихся завсегдатаев клуба, с личной жизнью у меня все в ажуре, по крайней мере, пока.

– Герман?! – громко окликает меня распоясавшийся сосед. – Отличные девочки, да? Я готов раскошелиться!

– Закажем еще бакарди?! – отвечаю я, не разделяя его дутого оптимизма.

– Да, ну тебя! – дуется он. – Ни черта ты не понимаешь в искусстве!

Страстным наитием мне хочется вспылить и отрезать колким словцом в адрес обидчика. Но невыносимым усилием я сдерживаюсь. Как это я ничего не понимаю в искусстве?! Ведь я непосредственный носитель высокого, продвигаю его в массы и даю возможность зрителю наслаждаться грандиозными творениями. Как раз я-то и понимаю, а уж он точно ни хрена в нем не смыслит, разве что только в стриптизершах, но и то без подсказки не отличит третий размер от второго. И уж точно не даст исчерпывающий ответ, в чем типичные различия в строении бедер у представительниц европейской и монголоидной рас. Он даже не разберется в терминах. Для Белкина это запредельная информация.

– Ластов?! – словно читая мысли, Влад позволяет себе небрежно назвать меня по фамилии.

Я не обижаюсь. Люблю свою фамилию. Но в столь превратной обстановке она звучит чересчур официально, претенциозно, пошло и даже как-то гротескно. Мы не в общественной палате на приеме в Кремле, а в суперзлачном притоне около Тверской.

Влад никогда раньше не позволял себе подобных оплошностей. Видимо, сегодня старпер перебрал с коктейлями. «Мохито» никогда не доводит до добра, а Белкин трескает его с полудня. Не мудрено.

– Что? – отвечаю я недовольным тоном. – Ластов, блин! Я тридцать два года Ластов. Только не сейчас и только не здесь! Понятно, Белкин?!

– Ты забыл, зачем мы сюда пришли? – спрашивает недотепа. – Нам бы успеть обсудить пару проектов.

Крейзи мен! Проектов! А я был о нем худшего мнения. В свете ослепляющих сафитов и силикона Влад вспомнил о насущных делах. О мазефакинг работе! Феноменально. Иногда не перестаешь удивляться неординарности нашей сплоченной команды.

– Не время, Влад! – выходит из гипнотического транса Секир, за последний час не проронивший ни звука. – Ты портишь атмосферу!

Настоящее его имя Михаил Дынин. Давным-давно, когда деревья были большими, он работал рядовым вышибалой в охранном агентстве и носил на спине черной синтетической майки недвусмысленную надпись «Секьюрити». С юных лет Миха крутился в спортзалах, занимаясь культурой тела, и к совершеннолетию нарастил убойные бицепсы. Без проволочек его взяли охранять десяток попсовых звезд на лужниковских концертах и провинциальных площадках. Так он прилип к эстраде. Случилось это давно, в конце девяностых. С тех пор Дынин забросил спортзал, стеройды и бицепсы, немного поумнел, кое-как получил диплом стилиста и визажиста, не отличая первого от второго, и подался из секьюрити вон, но остался в родной стихии. Дальше карьера развивалась муторно. Темных пятен было не счесть, собственно, никто и не собирался в них разбираться, полоща его грязное белье. У каждого своего белья хватает. И обычно оно очень грязное. Ну, а прозвище в память о славных летах осталось. Дынин не возражал, считая свой ник вполне респектабельным. В нашей среде концертно-клубных промоутеров многие склонны давать себе красноречивые псевдонимы. У кого-то они получаются даже весьма приличные. У кого-то требуют пересмотра или полного аннулирования, а у некоторых фантазии не хватает на самую малость.

Тот же Белкин почему-то без псевдонима. Справедливости ради, он и не промоутер, а всего лишь технический организатор праздников и публичных выступлений. Полупродюсер, полутехнарь, полуневежда… Должности не найти ни в одном справочнике профессий. Ее просто не существует. Он занимается всем, чем может, и нигде особо не преуспел. И фрилансером его не назвать, если только с натяжкой. Он неофициально зачислен в штат нашей конторы, хотя никто не зарекнется утверждать, что Белкин не колымит где-то на стороне. Получать неплохой кеш в свободное время норовит каждый. И Белкин не феномен. В мире шоу-бизнеса не бывает исключений. Тогда это не шоу-бизнес, а затейный колхоз, коим, по мнению ряда уважаемых критиков, наш шоу-бизнес и является. Однако, я по натуре реалист, а местами даже осторожный оптимист. Верю в лучшее, но с натяжкой. Осторожно смотрю вперед, закрывая глаза на недостатки, стараясь выделять позитив. Позитив – лейтмотив современной музыкальной индустрии. Никакого негатива. Positive! Only! No negatives!

But this is an ideal… Многое действительно бесит и будоражит кровь. Многое. Но не все. И пока есть креатив и стабильный доход, не стоит протирать задницу в подобных местах, а лучше трудиться над чем угодно, над любой мало – мальской фигней, лишь бы как-нибудь убить время, иначе время убьет тебя.

К нам подкатывает безликая официантка и ставит на столик бакарди с колой. Каждому. Зря я напросился на новую выпивку. Совсем не хочется, а вечер только набирает обороты. Мне предстоит созвониться с кучей нужных людей, обсудить кое-какие детали, но и Лиза не будет рада нарваться на накаченного алкоголем обалдуя. Я никогда не напивался перед ней и не выглядел в ее глазах в неприглядном свете. Ну, почти никогда, не считая пару вечеринок на Ибице и тот незабываемый амстердамский вояж. Его не забыть никогда. Похоже, и все. Нет! Я точно не напивался в хлам. И чуваки мне свидетели. Отчего вдруг меня стала волновать пьянящая перспектива? В глазах ни стеклышка, кровь не заполнили до отказа промилле, и я бы сдал пробу Раппопорта, если бы любой мент догадался об этом спросить. Легко. Уж не переоцениваю ли свои возможности? Отвязность и утрата критики? Возможно. Но она иного происхождения. Я склонен переоценивать себя, но с алкоголем это не связано. Проверено.

Прерывая мои размышления, Белкин предлагает осушить бокалы до дна.

– Ты чего призадумался? – спрашивает он, вытирая нос. – Придумал что? Так давай обсудим! Мысли вслух, Герман! Уловил меседж? Без тайн и недомолвок. Один ты не справишься. По любому.

– Не задумался, а слегка задремал, – отвечаю я невпопад. – Устал пялиться в одну и ту же точку.

– Бывает! А я никогда не устану любоваться девчонками! – нагло заявил Белкин. – Тебе простительно. Домашний очаг за спиной.

На что он намекает, подлец? Я свободный человек без штампа в паспорте, и в ближайшие годы не собираюсь портить документы. Только печать о московской прописке увековечивает его священные белые страницы. Но как знать, если ради Лизы…

– Какой очаг? Я же не семейный человек. Так… Живу не один. Ну, это же не повод? Верно? Кто из нас не приглашал на каникулы безотказных фанаток легендарных рок-групп, готовых отдать тебе самое сокровенное? Ради пропуска за кулисы, чтоб получить кривую роспись задрипанного рокера?!

– Не всем так везет, – обиженно замечает Белкин.

Он прав. Ему не везет. Почти всегда, если не постоянно, особенно в течение последнего полугода Белкин не хвастался казановским успехом. Прошлой осенью он встречался с какой-то пигалицей. Дура она была редкостная и совсем не несимпатичная, правда и Белкин не Ален Делон. Многое было между ними общего, что-то их сближало, отчего они подошли друг другу, как пазлы. Так и склеились моментально. Наташка Синицына, так ее звали номинально, Сергеевна – по батюшке (а папа у нее, по слухам, чуть ли не медийный магнат), Натали – так называл ее на людях (и наверняка тет-а-тет) Белкин, Синька – как прозвали ее недоброжелатели (и мы с Секиром). Уж больно цианотична была ее кожа: никакого поцелуя солнца, без золотистого румянца, как будто девочка принимала ледяной солярий в центральном морге и натирала себя нежным, фармалиновым кремом, лежа на кушетке рядом с Витьком с перерезанным горлом и подгнившим таксистом, которого месяц не может опознать ни родня, ни сотрудники уголовного розыска, ни волновая ДНК-экспертиза. Бывает же находка для криминалистики!

Белкин талдычил ей постоянно, как юный пионер, о присяге и ленинской клятве. В каких-нибудь «Б-52», «30/7» и «33/666» и еще с полсотни неисчислимых цифровых выражений. Неужели так модно нарекать кабаки арифметическим сумасбродьем? Модно. Скоро и детей начнут называть по образу и подобию. Прецеденты были. Масс-медиа бурно сообщали об этом. А у Наташки Владик был первым серьезным увлечением (если не считать десяток несерьезных). Но между ними все закрутилось и помчалось вверх американскими горками со скоростью света, что Влад думал (если мы ему льстим) даже потащить ее в загс под марш Мендельсона. Секир бросился его отговаривать, охлаждая пыл жениха джин-тоником с водкой. Ни в какую! «Это любовь!» – голосил вещий Влад, и точка! Точно околдовала его эта Синька, как босоногого мальчика. И зачем он ей сдался? Чем зацепил ее наш малосольный огурчик? Неведомо. Влад часто влюблялся без оглядки.

Знал бы папа-магнат о проделках неприкаянного сердца дочери, то не обрадовался бы неожиданному повороту сюжета. Но папа чаще заседал в Лондоне, а с дочкой перекидывался эсемес на Т9 по ее редкой инициативе. Влад же не мог гордиться выгодным семейным положением. Сам он, как водится, не коренной москвич. Приперся откуда-то с юга, оставив куковать мать – училку начальных классов, отца – ведущего механизатора совхоза имени Брежнева и деда из или стертого с карты засекреченного Краснодарского завода по переработке Урана (примерно так и есть, но Белкин об этом не распространялся, а молчал, как суслик, когда речь заходила о родственниках). Следуя народным традициям, не было бы счастья, да несчастье помогло. Не довел он Наташку до венца и не надел обручальное колечко. Не успел. Невесть откуда пришла дурная весть. Бывшего уже в летах папочку магната (Синька была очень поздним ребенком) свалил мозговой удар. Инсульт приковал его к постели на второй родине – туманном Альбионе. И из Наташки любовь как ветром сдуло. Тотчас позабыла обо всем, включая Белкина, устроила многочасовую истерику собственной вины, что не доглядела, не навещала папочку. А после и вовсе обвинила себя, что не раскрыла отцу их телесно-платонических отношений, якобы от этого он чуть не скончался в лондонском госпитале. Просто дура, чего же более! С данным фактом согласился даже сам Белкин спустя месяц после расставания.

А Синька тем временем покончила со всеми работодателями, заявив Белкину, что их отношения до добра не доведут, кроме папочкиного приступа. И вообще он ей не пара, раз не поддерживает ее в столь сложный момент и не рвется с ней на Oxford Street, не вытирает ее слезы и не таскает за ней горшок. В общем, обвинила она Владика во всех смертных грехах, а Влад оправдывался, умолял, вставал на колени, пытался и слезы ей утереть, и горшок поднести, и готов был помчаться на знакомство с родителями, но это уже было чересчур, что, возможно, окончательно отправит отца на тот свет (Белкин на это и рассчитывал), но помраченное сознание Синьки уловило крамолу затеи. К ее чести, девочка не окончательно выжила из ума. Перевернув прошлое вверх дном, Синька припомнила старые обиды, вдруг обвинила его в мнимой неверности, намекнув на измены, коих за Белкиным не водилось (он был моногамен, что достойно восхищения и научного изучения), и рванула в Лондон, разрушив последние мосты погибающей любви.

Следуя славянским традициям, Белкин отправился в глубокий запой. Забросил работу и пил, не просыхая: сначала в выходные, а затем и в будни предавался Бахусу, но когда деньги кончились, и последняя капля вина растворилась в желудке, Белкин пришел в себя, поняв, что зря убивался. Пересмотрел всю коллизию задом наперед и осознал, что лондонская Синька и мизинца его не стоит, а он, такой замечательный, верный и постоянный, что найдет себе единственную и ненаглядную, чтоб на века, чтоб на всю жизнь, чтоб без разборок и без скандалов. Возвысившись над ней в собственных глазах, Белкин выбрался из состояния утраченной любви, спустившись с небес на землю. Бросил неуемно пить, восстановился в деле и пытался познакомиться с новой суженой, но после трех-четырех неудачных love story перешел к более простому варианту – снятию средненьких проституток, чтоб без разборок, скандалов и истерик.

От Секира не дождаться романтических искушений. Он – титановый сплав по накачке брезентовых труб оргазмом. Во истину секс-пропеллер. Сопли и слезы для него – атавизм. Как гусар, он бравирует и клянется, что никогда не любил, а только жарил цыпочек налево и направо. И черт его разберет, лжет ли он, как бессовестный азиат с подмосковного рынка, или доля правды в его словах есть. Сам дьявол не разберет. Судя по внушительному списку телок в мобильнике, который Секир для понта иногда демонстрирует, желающих накачаться оргазмом хватает. Что ж, если здоровье позволяет, почему бы и нет?! На то он и Секир, чтоб беспощадно и до последнего вздоха рубить мясо титановой секирой.

Тройной номер стриптиза подходит к завершению.

Белкин так и не успел вложить своей фаворитке купюры под стринги. Здесь нет его вины. Девочка не соизволила подойти поближе, а лезть кубарем на сцену, чтоб стянуть с девочки трусики, ни одна вменяемая администрация не позволит. Нокаутируют на месте, и пиши кривые больничные письма, сидя в инвалидной коляске.

Спиртное больше не лезет в глотку. Значит, я дошел до кондиции, но не пьян! Чего нельзя сказать о Секире: он выпивает еще три порции, зачем-то заказывает шампанское и начинает высматривать девочку на ночь, что совершенно бесполезно в этом постыдном клубе старых онанистов и облезлых клерков с дешевыми содержанками. Приличные цыпочки здесь отсутствуют, а шалав везде хватает, но по молчаливому согласию они достанутся Белкину. Секиру они не интересны. Он еще тот кривляка! И халява для него расценивается как поражение. Это ниже его достоинства, как будто он думает, что склеенная лохушка за пару коктейлей вперемежку с порядочным виски и возможностью прокатиться по садовому кольцу на клевой тачиле, чем-то отличается от белкинских путан?! Разве что мотивацией и осознанностью, но это уже высшая математика, запредельная для мозга Секира.

Компаньоны теребят воротники сорочек то ли от скопившейся духоты, то ли от предвкушения нового номера, слепо надеясь, что их что-то может удивить. Серьезно? И этот прокисший клуб выполняет их желания. Вместо очередного номера с вшивыми танцовщицами на сцене появляется настоящий кардебалет. Клуб словно перевоплощается в кабаре. Поистине «Мулен Руж» в миниатюре с той же легендарной атмосферой, хотя я там никогда не бывал, но примерно могу представить.

Ву а ля! И настроение стремится вверх. Мужчины отставляют недопитый коньяк, убирают ладони с бедер собеседниц, и все внимание устремляется на танцовщиц. Кто-то встает со стула и пританцовывает в такт. Зрелище грандиозное. Мы словно окунаемся в дух Чикаго, безбашенных гангстеров и первого мюзикла, успевшего потерять невинность.

– Вау! Шоу-герлз! – искренне радуется Белкин, позабыв о всех куртизанках на свете, или наивно думая, что они в полном составе телепортировались на сцену. Бывает.

Моя рука вновь тянется к бокалу, но я останавливаю себя. Нельзя отвлекаться от зрелища. Секир хлопает в ладоши. Словно малыш на утреннике, он разевает рот до ушей перед Белоснежкой в просвечивающем сарафане, что на него не похоже. Он никогда не открывался со столь неожиданной стороны

– Супер! У–у–е-е! – присвистывает он в зал, как былинный соловушка.

– Банзай! – подхватывает Белкин.

Если бы он был послушником монаха Шаулинь, то наверняка бы изобразил несколько кувырков на столе и показал пару приемов у-шу громоздким причиндалам-охранникам.

– Ластов?! – окликает Секир.

– А?

– Ты тормоз!

– Почему?

– Полный дзен вокруг, а тебя не вставляет!

– А…, – меланхолично отвечаю я.

Не знаю почему, но меня совсем не вставляет. Или вставляет, но не до такой степени, чтоб пускать слюни. Или я не привык так яростно выражать эмоции, выплескиваясь в толпу. Не на публику. Не здесь. Не при столпотворении у десятка каблуков муленружного кабаре.

Не медля, Секир встает из-за стола и присоединяется к собравшимся любителям ретро. Девочки протягивают ножки и даже разрешают дотронуться. К лодыжкам привязаны специальные кружевные узелки, чтоб особо сентиментальный любитель грациозных форм мог всучить туда сотенку-другую. Некоторые так и делают на радость танцовщицам. Вот долгожданный бенефис Белкина. Последний шанс, чтоб расстаться с честно заработанным налом. Но Белкин не отрывает зад от стула. Я осторожно спрашиваю, что же он медлит? Белкин отвечает, что этот танец не увлекает его, как предыдущий. Теперь я начинаю втирать ему, что он ничего не понимает в стриптизе, и чуть ли не прочитываю лекцию об истории кабаре, приводя пример из кинематографа, глянцевых журналов и немного привирая – не без этого. Мои увещевания действуют. Белкин берет свои слова обратно и встает, скрипя подошвами по паркету, и идет на линию фронта, успевая к финалу танца.

Девочки собираются уходить, а Белкин протискивается сквозь толпу, небрежно оттолкнув двух ротозеев, и последним движением вытянутой руки успевает просунуть сквозь узелок тысячу рублей. Купюра не липнет к коже и падает на пол. Смекалистая танцовщица успевает виртуозно наклониться, обнажив полные, но обвисшие груди, и приподнимает его кровные, приводя в изумление Белкина. Эпатажный танец заканчивается поклоном и победоносным хоровым подъемом ножек. Не весть откуда опускается кружевной занавес, чуть не накрывая голову Владика. Тот ретиво выпутывается из паутины и с сияющим блеском в зрачках возвращается к столику. Публика требует продолжения, но ведущий сообщает, что это апофеоз программы. Из динамиков звучит печальная сонливая мелодия, напоминая собравшимся, пора убирать отсюда свои толстые задницы.

Потной ладонью Белкин протирает намокший лоб. Секир достает из груди платок (откуда – ему самому неизвестно) и прижимает нос, будто останавливает кровотечение. Похоже, парни получили порцию удовольствия, и наверняка в зале кто-то реально спустил пар, но мне параллельны эти подробности. Я смотрю на серебристые «ролексы» и к огорчению понимаю, что наступает утро. Я подзываю бежавшего мимо официанта, заказываю по тонику, и прошу счет. Тот понимающе скалится и устремляется выполнять заказ.

Секир шмыгает носом и чихает в платок.

– Тьфу! За живое взяли старого жеребца. Намечался разговор о важном, а получилась привычная Калигула. Ничего толком не решили, только в который раз набухались, а в десять снова вставать! Хоть внеочередной выходной бери! Хрень!

– Бывает, – с созерцательным видом говорю я, показывая, что мне абсолютно наплевать на его выжитое, как лимон, душевное состояние. Собственно, так и есть. С чего я должен сочувствовать кобелю, у которого в мобильнике список отборных телочек. Зависть? Возможно. Иногда мне кажется, что я очень завистливый. Разве что Белкину завидовать нечего.

– Сегодня же встреча с Моховским, – неожиданно вклинивается Белкин.

– По поводу? – оттаскивает от красного носа платок Секир.

– Дурень! Намечается корпоратив. Иглесиаса заказали. Кучка взбалмошных нефтетрейдеров. Можно оторвать неплохой куш, и аванс приличный. То ли пять, то ли десять кусков.

– Это принципиально! – оживаю я. – Так пять или десять?

– Сколько точно? – подхватывает Секир.

– Моховской скажет! – разочаровывает Белкин. – Не прогадаем.

– А Иглесиаса какого?

– Чего?

– Младшего или старшего?

– Старшего даром никому не впаришь.

– Ладно-ка! – устало говорю я. – Помнишь прошлое рождество? Загородный закрытый пансионат «Полет»? Там наша компания организовала для пенсионной общины феминисток выступление Хулио. И ничего – сработал на ура, и много не просил. И старушки довольны. Все в доле. Короче, полный Мери Кристмас!

– Этот пример не катит. С таким же успехом мы могли подкатить двойника – также бы спел. Договорились бы с Пенкиным, отвалили ему неустойку, так сказать, за маленький подвох. Им все равно, кого слушать и смотреть. Старые девы и видят плохо, и со слухом у них проблемы. До сих пор я не уверен, что Хулио был настоящий, как неуверен, что феминистки бывают старыми девами.

– Он в живую пел!

– Серьезно?

– Верняк! – утверждал Секир. – Моя банда ему звук ставила. Предлагали под фанеру, так он ни в какую – это, говорит, «противоречит моей артистической концепции». И гнал нам эту пургу, пока мы его в самолет не посадили. Принципиальный оказался. Думаю, с младшим меньше проблем будет.

– Ну и славно! – вздохнул Белкин. – Ну, их всех в Олимпийский! Голова кружится. Спать, спать, спать…

Парни поскупились на чаевые, оставив основную часть гонораров в трусах стриптизерш. Пришлось отдуваться за троих. Но что не сделаешь ради компаньонов! И я бы отдал не одну сотню долларов, чтоб снова увидеть, как они радуются как дети. Забавное зрелище. Отекший мозг осенила идея: а не устроить ли этому кабаре гастроли по стране? Не обязательно срывать аншлаги в концертных залах, но охватить лучшие российские клубы, покатать девочек по регионам, объездить Урал, Поволжье, заглянуть в Сибирь и махнуть ножкой во Владивостоке – вполне коммерческое предприятие. Нужно не забыть обсудить идею с парнями. Только бы не забыть! Утром обычно мало что помнишь, а отличные идеи, как водится, приходят перед сном. Осталось придумать название, программу и продумать гастрольный тур. С этим проблем не будет. Задействуем нужных людей. Но! Ни слова Моховскому. Украдет проект, и будь здоров. Ищи ветра в поле. На том он собаку съел, да и не одну, так что цыц! Подберем продюсера почистоплотней. Но где взять на Руси чистоплотных продюсеров, тем более в испорченной первопрестольной?! Разве что в аду. Но мы и так в нем работаем.

…Дома меня ждет Лиза – моя сладкая девочка.

Ждет. Меня. Странно, но она мне даже не позвонила. Очнись! Сам же предупреждал ее, что сегодня задержусь. Буду поздно. Хм… отчет, словно за плечами десять лет счастливой совместной жизни. Как–то сухо звучит. По совковому как-то.

Слишком несовременно.

В небе появлялись первые проблески рассвета. Последние звезды сигналят об уходящей ночи, но как таковой тьмы нет и в помине. Привычная картина середины июля.

У парафета клуба лицо обдувает свежий дорожный ветерок. Я вышел первым, а компаньоны задержались, чтоб привести себя в порядок и подрочить в сортире. Рядом толпится смутный народ, раскачиваясь из стороны в сторону. Кто-то успел заказать такси, кто-то пользуется услугами частников. Все выглядят мерзко, устало. От двух господ слева разит перегаром. Они что-то напевают себе под нос и чокаются «Хенеси». Рядом курят их проводницы с очень незадачливым видом. То ли им до предела обрыдли их господа, то ли самим так тошно, что скоро каждой подавай пакетик. Взор останавливается на них, словно вот-вот ожидая увидеть фонтан последних эмоций в виде неукротимой рвоты. Не получается. Заметив нескромный взгляд, девицы демонстративно отворачиваются, сплевывая себе под ноги, попадая на платье. Ту же возникает пискливая ругань, переходящая в визг и слезы. Липкая слюна растекается по ткани, как и другие последствия вечера: слева чернеет кривое пятно, а по бокам ползет жирная полоса размазанного суши. А шмотки-то от кутюр. В следующий раз будут внимательнее.

Девицы бросают сигареты и достают из сумочек салфетки, старательно протирая тугой шелк, надеясь, будто превратившись в мистера Пропера, сведут пятна одним легким движением. Увидев старания незадачливых пассий, господа устремляются на подмогу, дружелюбно смеясь над туповатыми подругами и отвешивая каждой по крепкому словцу. Те отвечают взаимностью. Вечеринка удалась. Платья испорчены. Склока заканчивается в невесть откуда подъехавшем лимузине. Большие мальчики пихают девочек в салон и протискиваются рядом. Писк стихает, и лимузин, мигая ослепительным блеском, сворачивает за угол.

Сзади незаметно показались приятели. Мы ловим такси и мчимся навстречу угасающим звездам.

Лиза должна быть дома.

Должна давно вернуться, принять ванну, выпить что-нибудь на ночь, нечто прохладительное, слабенькое, например, тропический коктейль, и лечь в постель. Ждать меня или уснуть. Как получится. Лиза всегда поступает по-своему. У меня никогда не получалось влиять на нее. Никогда. Иногда мне кажется, что именно она на меня влияет. Чаще в хорошую, но иногда и в плохую сторону.

Мы словно плывем по отшлифованному шоссе. Смелый водитель нарушает правила на каждом перекрестке. Спидометр зашкаливает за допустимые скоростные лимиты. Мне все равно. Меня ждет она, а значит, ничего катастрофического не случится. Точнее, не случится со мной, а на двоих мудаков плевать, как впрочем, и на водителя. И он мне совершенно не симпатичен: овальный хмырь с грязной щетиной, из ноздрей потягивает дешевыми папиросами, а из рубахи несет трехдневным потом. Вот и вся лепота. Благо кондиционер в тачке исправный.

Между тем Секир напоминает водиле, чтоб тот не забыл подбросить меня. Я указываю точный адресат, несколько раз повторяя. Кружить несколько часов по кольцевой и вбирать в себя запахи пьяных в хлам компаньонов и перегар командира мне не доставит кайфа. Поэтому я тороплю, указывая пьяными жестами, как быстрее добраться. Водитель прислушивается к советам, не перечит и не указывает, кто здесь король дороги. Похвально. Все-таки неплохой малый этот метр баранки. Я спросил его имя. Его зовут Темыч. Так просто. Ни имени, ни фамилии, ни клички. Темыч он и есть Темыч – одно безымянное отчество. Не приходится напрягать извилины. А с какой стати мне помнить его?! Кретинизм. Все они Темычи, Михалычи и Коляны. Редко кто представляется полностью, а я никогда и не спрашивал, но на фоне Белкина и Секира этот трезвый осанистый жердяй казался примером для подражания – большая редкость. И за что я так идеализирую его? Не за что. Просто убиваю время.

Следом я обещаю премию Темычу, если мы уложимся в полчаса. Тот широко улыбается, поднимая монгольские скулы, и давит на газ. Условный рефлекс в действии. Предусмотрительно проверяю карманы. Счетчик в говнолимузине отсутствует. Но я и раньше недолюбливал счетчики, и на заказных драндулетах разъезжал редко. Чаще на своей. Моя новенькая Маздочка ждет меня на стоянке. Завтра я навещу мою девочку. Я очень люблю ее, почти также как Лизу, но Лизу все-таки больше, хоть она старше и выглядит не так убедительно, как моя юная «Mazda 6».

В Лизе это не главное. Что я испытываю к ней, нельзя объяснить словами. Лизу необходимо чувствовать. Каждый день, каждый час, каждую минуту, секунду за секундой проглатывая ее целиком, как невесомые мыльные пузыри.

Невыносимо. Я снова думаю о ней – это колдовство, наваждение. Я думаю о ней, а думает ли она? Обо мне? Она любит меня? – конечно. Изменяла ли она мне? Думаю – нет. Изменял ли я ей – нет! Но жарил фанаток Билана в концертных гримерках? – да!

Медленно сознание погружается в легкий транс. Уже не смущают дурные запахи. Веки смыкаются дружным хороводом, и я ничего не чувствую. Только ее одну.

– Ластов! Очнись!

От дерзкого прикосновения в плечо я поднимаю липкие ресницы.

Чья-то тяжелая ладонь хлопает по спине.

– Домчались, – еле узнаю голос Секира. – Ты наш должник. Такой крюк пропороли. В следующий раз добирайся сам. Белкин уже уснул.

Нехотя поднимая туловище, со скрипом выкатываюсь из салона наружу.

– Спасибо, ребят. Созваниваемся днем, и кровь из носу встречаемся с Моховским. Лады? Не загуляйте там, чтоб не пришлось за вас краснеть.

– Катись! – раздраженно вещает Секир и обнимает княжну за талию.

Махнув, как пушистым хвостом, выхлопной трубой, говнолимузин отчаливает.

Застыв минуты на три, я пытался вспомнить трехзначный код от подъезда и, как слепой старец, оглядывался по сторонам. Стало заметно светлее. Рядом на стоянке дремали машины, среди которых красовалась и моя «маздочка». Ее не заметил. Моя невинная девочка неприлично заставлена плохими парнями с подвеской, тонированными стеклами и не по сезону шипованной резиной. О чем это я? Оборачиваюсь на цифровое табло. Память не пропьешь. Вспомнил. Ровно в три пятьдесят.

– Лиза? От этих придурков сложно отделаться, – говорю я, закрывая за собой дверь. – Как все осточертело! Лиз?

Не отвечает. Неужели ее нет дома?

Ее терпение лопнуло, и она послала меня куда подальше?

Вздор! Я часто позволяю себе подобные экзерсизы. Любимая, отзовись? В квартире темно, и нет признаков жизни. Квартира пуста. Именно с такой обстановкой я прощался днем. Лиза не приходила?

Стянув ботинки и скинув пиджак с разболтанным галстуком, я плюхаюсь на диван. Невероятная тяжесть пронизывает тело. Но от пустого одиночества даже хмель уходит на задний план, уступая первенство одним и тем же вопросам. Что? Где? Когда? – Пожалуй, все относится к ней. В любой последовательности и под любым соусом.

Вопросы остаются без ответа.

Судорожно пытаюсь сообразить, где бы она могла быть? Не предупреждала ли, что задержится, гадаю я, перебирая возможные варианты. Пошла с подружками в караоке? Почему бы и нет! Чем она хуже?! У нас вполне либеральные отношения, и Лиза не раз поступала так, но предупреждала заранее. Предупредила ли накануне? Не помню. Провал. Предупреждала, но я ничего не соображаю!

Перебираюсь на кухню и достаю в холодильнике недопитое пиво. Не думая о последствиях, допиваю его с одного залпа и ставлю бутылку на подоконник. Сразу легчает на душе, и возвращается память. Лиза! Она предупреждала меня. Она всегда ставит меня в известность, если что-то случается. Я же позволяю себе не быть столь порядочным и пунктуальным.

С обескураженной улыбкой я вспоминаю про телефон. Возвращаюсь в прихожею, и долго шарю по карманам, коря себя за неосмотрительность. Терять мобильник – никуда не годится. На дне пиджака нащупываю что-то твердое. Телефон на месте, но Лиза не отвечает. Что-то со связью.

Со второго захода ложусь на диван, телефон кладу рядом и представляю себе ее. Мы знакомы почти тысячу лет, и почти тысячу лет мы вместе. Пусть я слегка загнул, но вот-вот будет первый год отношений, но что это значит по сравнению с вечностью? Для кого-то и год – каторга. Для других пятьдесят лет пролетают как один день вечного медового месяца. Но наш медовый месяц давно прошел, и мы давно не летаем в облаках.

В нас поселился кризис. Типичное развертывание сюжета любого романа. И я не раз это проходил, и не раз давал себе возможность не выдержать и сбежать. И не выдерживал. Уходил. Завязывал сомнительные интрижки, а иногда позволял себе окунуться в новый мир под названием: «Настоящая любовь!». Но чаще получалась любовь не настоящая, а очередная, с прелюдией, процессом и планомерным завершением. В среднем – год, от силы. Магическое число. Мало кто задерживался дольше, если только год выходил високосным. Тогда я протянул до двух безумно-безумных лет. Но дело все равно кончилось плохо. Или хорошо? Ведь иначе я бы не встретил Лизу, а с ней мне особенно сладостно. Несмотря на скорые предвестники краеугольного юбилея, никак не хочется завершения, как не хочется уготованного финала.

Серьезно, не хочется.

А ей? Не спрашивал. Нет! И ей нужно остаться со мной. Лиза дорожит отношениями в десять раз сильнее, чем я. Лиза – оплот наших чувств, она их творец, но она и судья их. И куда склонится чаша весов, решать не мне, но ей.

Будь же гуманна, милая…

В замочной скважине ретиво пробирается ключ. Это Лиза!

Прислушиваюсь, пытаясь поймать ее шаги, шорох и дыхание. Замок поддается, и приоткрывается дверь. До меня доходит ее ускользающий, пряный запах. Встать и идти к ней лень, и тело как танк. Затаившись, жду, чтоб она сама увидела меня первая.

Как же удачно, что я очутился в квартире раньше. Получится претвориться, что я полночи жду е, и никак не могу заснуть. И это действительно так. Никто не разубедит в обратном. Я словно и не тусил в клубах, а как верный семьянин дожидался беглую женушку у домашнего очага. Но мы не женаты. И никто из нас даже не зарекался.

– Зайчик?! – теплый звук нарушил безмятежную тишину.

Не удержавшись, я раскрываю себя, выходя из тени.

– Ты пришла? Уж не надеялся, что дождусь тебя этой ночью.

– Уже почти утро, – как ни в чем не бывало, отвечает Лиза.

Она проходит в гостиную и застает меня неприлично развалившимся во весь рост, задернув ноги на спинку дивана.

– Да, уже почти утро, – передразниваю я. – И где ты была?

– А ты где?

– С корешами пьянствовал и смотрел стриптиз, – говорю я, опуская ноги.

Я старался всегда быть честным и не скрывать от нее детали. В разумных пределах, естественно. Но что такого, если я поглазел на трех роскошных, но призрачных девочек топлес? Я чист. Все честно. Честно и чисто. Как законы Мерфи. И может в этом и есть успех наших отношений. Мы стараемся ничего не утаивать, давая волю эмоциям, а иногда и желаниям, но это пока не к месту.

– В каком клубе? – начинает она допрос.

– Не помню.

– Разве?

– Не важно. Какая разница?! А ты решила прогуляться?

– Да так, – кинула она сумочку в кресло. – Адель пригласила развеяться. Угадай куда? Остынь! Ты не поверишь, я тоже ходила на стриптиз. Мужской. К женщинам я не испытываю особой страсти. Получился девичник – Адель, я и две необязательные знакомые. Одна – стерва с работы, а вторая – подруга Адель. Весело провели время. Я звонила тебе, пыталась предупредить, чтоб ты не волновался, но ты был так занят разглядыванием пышных попок, что не соизволил ответить, а я набирала тебя раз пять!

– Нет, я бы ответил. Постой! Я сам звонил тебе! И ты не отвечала!

– Батарейка сдохла! – злорадно усмехнулась Лиза. – Не будем раздувать из мухи слона. Боже! Как я устала! Выпью воды и приму душ.

Я пересилил себя и приподнялся с дивана.

– Мне уже не до душа. Разве ты не рассталась с Адель? Совсем недавно вы посылали друг другу гневные террады. Как она поживает?

– Так себе.

– То есть?

– Да ну ее, Герман! Сходить в стрипклуб – не повод делиться своими успехами. И вообще она меня мало интересует.

Адель…

Не подумал бы, что они снова станут общаться. Вот так сюрприз. Эта бездарная поэтесса Адель – не псевдоним и не прозвище, а самое настоящее имя. Как ни крути, звучит поэтично. Она словно родилась для стихосложения. Само ее имя, как рифма. Но в голову приходит только бордель. И я бы не удивился, если б она имела к нему отношение. И прямое, и косвенное.

Адель была известной стихоплеткой в узких кругах, имела два неизданных сборника и иногда лишь отрывками публиковалась в малотиражных литературных журналах, а по праздникам читала свои творения на поэтических сборищах и фестивалях. Особенно она любила участвовать в конкурсах, только нигде ей не удавалось победить, даже попасть в номинанты и получить премию. Но Адель не сдавалась, и поражения нисколько не смущали. Для нее важен сам процесс, и возможность быть услышанной, возможность выступить и почитать на публику свои стихи, коих у Адель накопилось добрая сотня. Когда-то она читала их и нам с Лизой. Давным-давно, когда я только с ней познакомился. Но авторские выступления быстро прекратились, и мы не смогли в полной мере оценить ее выдающиеся способности. То ли она стала чересчур скромной, то ли решила не тратить времени на бездарности вроде нас – неизвестно. Прекратила, и все. Никто не расстроился. Мне сложно даже припомнить несколько строчек. Стихи пролетели сквозь уши, не оставив отпечатков – слишком ветреные строки абсурда.

Адель не была конченым фриком, занимала хорошую должность в маркетинговой компании, прилично зарабатывала на хлеб насущный и вполне разумно хранила в тайне свои таланты, предусмотрительно не раскрывая дар. И только субботними вечерами она отправлялась в подпольный поэтический клуб где-нибудь на Чистых прудах или Новокузнецкой, чтобы открыться публике догола.

Адель любила писать про несчастную и страдальческую любовь. Любовь мазохистскую и садистскую. В светском мире ее считали феминисткой. Она отстаивала свои права, борясь с мужским угнетением. И даже писала разоблачительные статьи про мужские пороки, но в глянцевых колонках она не задержалась, а в обществе поэтов-неудачников и непризнанных гениев Адель чувствовала себя как рыба в воде. Иногда она приводила своих дружков – именно дружков, не любовников. Такие недоноски на любовников не сгодятся. Они преданы исключительно платоническому амуру, кто-то из них наверняка евнух, а кто-то никогда не лазил себе в трусы. Но четверостишия они строчили закадычные и даже отражали дух времени, поэтому Лиза просила Адель познакомить нас с новоявленными Блоками и Маяковскими. Один из них учился в аспирантуре безымянного универа, наподобие Бауманки. Второй подрабатывал консультантом в «Евросети», а третий вкалывал кабельщиком, читая по ночам Гете и Шопенгауэра. Кто-то из них сто пудово наблюдался в психоневрологическом диспансере, а другие, возможно, попадут туда в будущем, если не пролетят мимо учета.

Как-то в заснеженный зимний вечер Адель пригласила нас на квартирные чтения, проходившие в ее завидной трехкомнатной лаборатории дореволюционной постройки. Кроме нас с Лизой в тусовке затесались два бородача в шерстяных джемперах и задрипаных джинсах. Они в наглую глушили портвейн и почтительно слушали выступающих. Первый поэт по фамилии Блудин жадно курил тонкую трубку, а затем шарахнул двести грамм водки и открыл рот. Стихи его оказались псевдорелигиозной ересью с явным подражанием Хлебникову. Об этом нам пояснила специально приглашенная редактор журнала «Высь» и, по совместительству, младший библиотекарь МГУ, некая Антонина. Она любила комментировать поэтов и совершенно не любила пить: ни водку, ни коньяк, ни даже джин-тоник, что было совершенно странно на фоне спивавшихся литераторов, но что приносило недосягаемое очко в ее пользу. Вторым выступал некто Никита Зяжских с метафизической утопией, по резюме той же Антонины, в духе англосаксонских мудаков типа Байрона. Третьим, словно хедлайнер, выступал Самуэль-Аймо Кротов с короткими миниатюрами в стиле японских изысканий: та же рифма и тот же слог, да и сам Кротов запасливо принес с собой графинчик саке. Его короткое выступление понравилось больше остальных. Разумеется, в первую очередь Адель. Самуэль стал ее любимчиком, почти фаворитом. А в завершении программы выступала сама примадонна, с забвением читая меланхоличные творения. На этот раз наизусть, отбросив листки и подсказки, будто специально выучила стихи в честь грандиозного события. Ей аплодировали долго, особенно упорно хлопали в ладоши Антонина и Самуэль. Бенефис удался. Публика получила порцию эстетического бигмака, а мы с Лизой поклялись никогда не посещать эти полоумные посиделки. Либо мы слишком чопорны, невежественны и ни черта не понимаем в высокой беллетристике, либо сборище писак было настолько убогим, что кроме отвращения на душе мало что оставалось. Но глас народа – глас божий, а мы с Лизой все-таки к нему относились.

Все остальные обитатели лаборатории были весьма ангажированы и не могли посмотреть на происходящую вакханалию под живым углом, то есть объективно и непредвзято. Мы, конечно, не монстры и не стали в открытую хаять талант Адель и ее приспешников. Напротив, пытались даже изобразить подобие комплиментов и сочинить что-то типа похвального эссе. Однако, тонкую натуру не обманешь. Адель раскусила нас, как грецкий орех, обвинила в черствости и всех земных грехах, а под конец разорвала с нами, а точнее с Лизой, приятельские отношения. Так они и расстались из-за концептуальных различий. Не считая того, что Адель пару раз открыто пыталась со мной переспать, что очень нервировало Лизу. И скорые меры последовали сами собой. Но это уже другие воспоминания…

Вспомнив странную поэтессу, я потерял интерес ко сну. Зевнув, я поднялся и вернулся на кухню, пошарил в холодильнике в надежде наткнуться на потерянную баночку пива, но нашел только кусок испорченного торта и бутылку колы.

Слушая, как шипит вода в ванной, и представляя себя рядом с Лизой, я медленно охлаждался газировкой. Присоединиться к ней? Нет! Я не в форме, очень устал, грязен, ободран и вонюч, как бы трагикомично не звучало. И чтобы не потерпеть фиаско, я отбросил эту идею, допил колу, смял банку и вернулся к дивану, чтоб принять привычное положение.

Тяга ко сну на удивление возобновилась. Кофеин подействовал обратным образом. Шум воды стихал. Я приготовился встретить ее чистую, заново непорочную, свежую, пахнущую нежным клубничным мылом.

Собрав остатки сил, я включил настольную лампу и приглушил свет до минимума, чтоб он слегка отбрасывал тень и не раздражал глаз. Рядом нащупал «Ведомости» и стопку журналов из жизни поп – индустрии, так сказать, профессиональная литература, все равно, что пособия по финансам и кредитам для коммерсантов. Ладонь соскользнула со стола, и журналы скатились вниз, издав легкий шелест.

Ванна приоткрылась, и повеяло влагой, словно морским бризом с ароматом клубники.

– Ты собираешься принимать душ? – резко спросила Лиза.

– Нет, – лениво ответил я, перевернувшись на бок.

– А что так?

– Устал.

– Ты думаешь, я буду спать рядом с грязнулей?! И не смей подниматься с дивана. Сам виноват.

– Как хочешь.

– Ну, и замечательно.

Вот и поговорили, вздохнул я и перевернулся обратно.

– Ты не такой, как был раньше, – говорила она за стенкой. – И я не такая. Ты не замечаешь, что нам пора что-то менять? Мы остываем. Нам нужен какой-то ресурс, драйв, отчего бы кровь закипела. Помнишь, я предлагала тебе кое-что месяц назад? Должен помнить! Такие предложения, кому попало, не делают – только близкому человеку. Лишь доверяя ему, как себе. Что молчишь? Уснул? Герман?! Зря ты несерьезно отнесся к моему предложению. Подумай хорошенько! Это нечто новое для нас. Новый опыт всегда уникален. Вся наша жизнь – опыты. Монтень прав. Опыты на себе и на людях. Главное, чтобы опыт был не горьким. Сладкий опыт – кайф. И я предлагала тебе очень сладкий опыт. Не знаю, изменял ли ты мне раньше? Я не спрашивала. Спросить сейчас? Ты ухмыльнешься и не ответишь. Притворишься спящим, высмеешь меня, как дурочку. Герман?! Но мы даже перестали ревновать друг друга. Я не замечаю твоей инициативы! Ты не устраиваешь скандалов! Где я сегодня была? В клубе? Глазела на загорелых мачо с кубиками на животе?! Таких кубиков у тебя и в помине нет, и не было никогда, разве что в наивных подростковых фантазиях. А если я была у любовника? Вдруг! А что?! Ты снова рассмеешься и скажешь, что мы с тобой любовники – это верно! Мы любовники! Мы просто спим вместе, и нас объединяет только постель. Но я не забуду, как ты признавался мне в любви, Герман! Мы не просто любовники. Ты любишь меня, а я – тебя. Это говорит о многом, но это не значит, что любимые люди перестают быть любовниками. Кошмар! Я совсем запуталась! Все равно – это нечто другое, чем просто секс. Правда? Ты опять молчишь, уткнулся в подушку и делаешь вид, что не слышишь. Я знаю твои мерзкие привычки. Эта самая мерзкая, Герман! Намного омерзительней, чем твои вечерние носки на стиральной машине! Ответь?!

Лиза не выдерживает и заходит в комнату.

Я прищуриваюсь и протягиваю руки, пытаясь обнять ее. Мне достаются горячие, но еще не высохшие ножки.

– О чем ты? – неразборчиво шепчу я, подтягивая к себе ее икры.

Сначала они упираются, а потом поддаются. Это нежное клубничное мыло сводит с ума! И почему оно несъедобно? Ужасно несправедливо!

Сверху на меня падают холодные капли от покачиваний ее распущенных прядей, награждая меня гроздьями винограда.

– Ты не слышал? Повторить?

– Утром, детка. Я ничего не соображаю.

– Отпусти! Ты липкий, как слизняк.

– О чем ты?

– А где фен?

– О чем ты?

Скользкие ножки вырываются из моих объятий и покидают зал. На мне ее влага, отпечатки кожи и запах клубничного мыла….

На самом деле я, конечно, все слышал. И я помню ее предложение. Но сейчас меня уже ничто не волнует, даже оно… это потрясающее предложение в прямом и переносном смысле…

Потрясающе…

Глава вторая

Стрелка

Как испаряется роса на цветах, так исчезла на утро и Лиза.

На самом деле она всего лишь просыпается раньше меня, чтоб позавтракать вчерашним круасаном с зеленым чаем, и упорхнуть на работу. Лиза мается в офисе. Встает по будильнику. Жесткий график. Опоздание смерти подобно.

Я же позволяю себе безнаказанно долго помять наши простыни, иногда увлекаясь и до полудня. Но не сегодня.

С сонным рассудком я со стыдом и горечью во рту иду в душ и тянусь за зубной щеткой, изучая себя в зеркале. Смывая ночные синяки и прочищая зубы, медленно просыпаюсь и прихожу в себя. По радио звучит привычное утреннее шоу. Значит, я окончательно проснулся, и мазефакинг встреча не за горами. Есть смысл в рекордные сроки привести себя в порядок и полакомиться недоеденным круасаном.

В порядок себя привел, но булка мне не досталась. Лиза оставила только крошки и чашку с засохшим пакетиком. Обычно она ограничивалась половинкой, но сегодня умяла целую булочку. Это на нее не похоже. Когда она успела так проголодаться?

Еще раз, с полотенцем на поясе, оценив себя перед зеркалом, я со второй попытки узнал себя. Вот он – Герман Ластов, собственной персоной. Попрошу любить и жаловать! И не поминайте лихом. Но это после, а пока я заливаю чай в Лизин пакетик (у нас экономия в незабвенных шведских традициях) и, найдя в хлебнице помятый сухарик, завтракаю. Жарить яичницу мне в облом, поэтому ограничиваюсь диетической трапезой. После бурной ночи – это весьма, кстати. Голова не болит, и рассола не требуется. Мой организм крепок и бодр. Одно но – ужасно хочется курить, что я и делаю, выбравшись на балкон.

Я не москвич, как многие могли подумать, а типичный искатель лучшей доли. Между прочим, нашедший ее, раз позволяю себе снимать приличную квартирку в Хамовниках с охраняемой парковкой. Я рожденный в СССР, родом из Свердловска, но прилетел в столицу уже из Екатеринбурга, оставив домочадцев куковать на Урале. Напрасно я слукавил. Семья моя вполне приличная. Мой папа, Евгений Анатольевич Ластов, как впрочем, и дядя, тоже весьма честных правил, защитил кандидатскую диссертацию в местном технаре, а в девяностые годы променял науку на бизнес, и в настоящий момент ведущий акционер ряда крупных региональных компаний. Мама, Мария Петровна Ластова ( по девичьи Скорогорова), преподавала латынь (О, tempora! O, mores!) в гуманитарном институте (мне она тоже прививала любовь к языкам, и пользоваться языком я умею, по крайней мере, при близком общении с женщинами, так что никто не жаловался). По мере роста благосостояния отца мамочка плавно перешла в домохозяйки. К тому времени мне довелось заканчивать десятый класс. Но начнем по порядку.

Родился я вторым ребенком. Родной старший брат стал археологом и копает себе могилу на просторах Сибири, изучая быт и нравы коренных обитателей бурных рек, а младшая сестра трудится в подведомственной папе конторе в покинутом Екатеринбурге дизайнером или даже экономистом (к ее судьбе я не испытывал особого интереса, как и к судьбе брата). Рос и развивался я превосходно. Ничем особенным не страдал и, по словам драгоценной мамочки, был замечательным ребенком. Мамочка любила меня сильнее других. Пуще сестрички и точно гораздо сильнее сумасбродного братика, со школьных лет пропадавшего в таежных экспедициях и редко появляющегося дома. Я знал, что любовь к прошлому, сомнительные раскопки и вскрытие гробниц не доведет до добра (не раз предупреждал его, но безрезультатно). Возможно, только я и помню о нем, а родители уже успели забыть. Не знаю, жив он еще или уже нет, но приглашения на похороны по электронке не поступало (я регулярно проверяю свой ящик). Не в пример брату сестричка оставалась домашней курочкой. Марусю не тянуло в поднебесье, и только Федька не вылезал из диких экспедиций. Бог ему судья.

Учиться я любил. Читал умные книжки, смотрел видик и записывал взрослые передачи. Навалом имел друзей и ходил в бассейн. Не дрался, не балбесничал, сидел до вечера в продленке, а после полуночи зависал в бродилках на компе. Естественно, лет в двенадцать мое существование резко изменилось. К учебе я успел остыть. В голове мелькали только бесконечные имена школьных и уличных девочек. Я часто влюблялся и часто получал отказы, а иногда мне доставалось по шее от более продвинутых и старших товарищей. Тогда я часто замыкался в себе, неделями не выходил из комнаты, проходил все игры от начала до конца, лишь бы забыть очередную Машку и Ленку, что пудрили мне мозги и волновали мои созревающие, но уже изнывающие члены. Мне было хреново, как бывает каждому подростку, которого никто не понимает, не хочет понять, и кому некуда деться от жутких мук. Машка, Ленка, Наташка дразнят тебя на переменах, и ты хочешь их, но еще не знаешь как, но уже представляешь их в фантазиях и снах. Девчонки снятся тебе, оказываясь рядом, и позволяют тебе все, ведь ты уже не маленький мальчик, мечтающий заглянуть под юбку.

Все это было и прошло. Хотелось большего. Намного большего. Скоро ты узнаешь, что именно. Но между тобой и Машей дистанция, такой колоссальный разрыв, какой тебе никогда не преодолеть. Она кажется взрослее, чем ты, она выше тебя и умнее, у нее другие интересы, и она предпочитает заросшего щетиной Петьку Власова из одиннадцатого класса или Толика Колчана из седьмого ПТУ. И тебе нечего им противопоставить. Ты слабее их, без щетины, и тебя не пускают гулять до утра.

Мерзкий возраст. Даже жить иногда не хотелось. Самое время уйти из жизни. Так и поступали некоторые, прыгая с моста или с крыши пятиэтажки. Кончали с собой обычно парами. Два друга. Две подружки. Какой-нибудь Слава и Ваня или Юля и Соня. Оставляли прощальные записки с просьбой никого не винить в их смерти или винить Мишку из 7«Б» за то, что он, сукин сын, всю жизнь отравил своим безразличием, но жизнь без него теряет смысл, и проще свернуть себе шею, и дело с концом. Прощайте, родители! Здравствуй, загробная сюреальность!

Интерес к потустороннему миру поддерживался компьютерными бродилками. Многие временно западали, а некоторые повторяли судьбы героев. До нас доходили слухи, что в непримечательном уездном городе две фанатки компьютерного клуба отправились на небеса по сценарию известной саги. Мы пытались достать эту игру, вычислить, пройти ее и последовать примеру героинь, но на последний шаг не хватало духу. Тут решимость требуется, нечто роковое и безумное – внешний дьявольский толчок. Подростки и самоубийство – понятия, идущие рядом, почти бок о бок, но в разных направлениях. Чем ты становишься старше, тем быстрее госпожа смерть отклоняется от тебя. Не навсегда. До следующей ступени переходного возраста или до кризиса взросления, двигаясь по спирали: гегелевских открытий не отменить. Но законы мироздания вечны, как само мироздание, и законы философии – это великая мудрость. Получается замкнутый круг – Circulus vitiosus. Смерть делает круг и настигает тебя врасплох, когда ты уже не в состоянии ей что-то противопоставить. Она сильнее тебя. Манит. Она заставляет. Давит. Приказывает. И остается исполнить ее волю. Все это было. И будет ли?

Поживем – увидим.

Circilus vitiosus….

В шестнадцать – семнадцать тебе наплевать на смерть. Ты уже понимаешь, что жизнь не так уж плоха. Есть в ней место и удовольствию. Надо только уметь найти его. Взять и использовать. И если не в себе, то снаружи. Так появилось пристрастие к сигаретам, а иногда не грех выпить в честной компании. Ушлые дяди предлагали купить «травы». Мы покупали и курили. Но потом дяди исчезли, когда кого-то поймали, а кого-то убили. Мы поняли, что дурь, гашиш, крек, винт и прочие гадости – это плохо, а точнее опасно, а для многих опасно и плохо сразу, поэтому большинство завязали.

Буквально через полгода в районе появился другой дядя, намного злее и внушительнее. Дядя предлагал штучку под названием «герыч». По наветам бывалых очень крутая хрень. Для «золотой молодежи» в те времена предназначался кокаин, но он не пользовался особым спросом. Стараниями педагогов и социальных работников мы были подкованы в терминологии. Профилактическая работа в школах велась на пять баллов. Завучи и специально приглашенные гегемоны в белых халатах в сопровождении суровых милицейских чинов доходчиво объясняли на внеклассных занятиях и по телевидению, чем грозит наркомания. Но у некоторых парней крышу сносило реально. То, что старательно запрещалось, очень хотелось попробовать. Некоторые не сдерживались и пробовали, меняясь на глазах, и сами того не желая, превращались в таких же зеленовато-серых злых дядей, за которыми приходили копы с наручниками, либо они подыхали на кушетках в задрипанных палатах с протекающими потолками под изучающим взглядом медсестер.

В общем, последние классы я учился навеселе и успел познать тайну женского тела. И эта самая главная тайна в тот волшебный период. В познании страшно притягательной тайны подсобили родители, сами того не желая, когда отправили меня на две смены в культовый лагерь «Артек». Там можно практически все, и все было не банально. Моей первой грешной любовью стала не перезрелая вожатая-акселератка с надутыми губами и могучим бюстом, не старшая смены, безвозмездно дарящая сорванцам плотские уроки, ни баба-повариха из общепита, делающая засос бесплатно и вручающая в придачу банку сгущенки (для восстановления силы и скорейшего появления за добавкой). Нет! Случилась реальная любовь. Первая и по-настоящему настоящая, черт возьми! Строить ничего не придется. Все готово. Только люби.

Мою принцессу звали Маргарита. И она не числилась ни у нас в отряде, ни в смене, ни вообще в лагере, находясь за бортом лагерной жизни. Плевать ей на «Артек» и на всех нас вместе взятых. Она отдыхала в солидном номере в крутой гостинице, приехав на море с родителями – минус, но предоставленная сама себе – плюс. И ее тянуло к задорному и творческому общению, какое бывает только на слете авангарда интернациональной молодежи до шестнадцати – не старше. Посему она умело пользовалась уникальной возможностью. Ее папа, известный чиновник из столичного министерства, развлекался самостоятельно, а мамы у Маргариты не было. Познакомились мы на пляже, сооружая замки из песка. Когда мы счастливую неделю бродили по аллеям, я узнал вкус первого соленого поцелуя. Мы практиковались в кустах и пляжных кабинках. Будучи на год старше Маргарита была истинной мастерицей флирта. Я многому у нее научился, но опыта с мужчинами ей не хватало, а она очень того желала. Как настоящий кавалер и джентльмен, я не мог разочаровать даму сердца, точнее, не мог устоять, и если бы она первая не намекнула, я бы не выдержал, и овладел бы ею насильно в тех же колючих кустах шиповника, отбросив запреты и папу-чиновника. Правда, кусты – слишком жестко, нехорошо это как-то. Маргарита ни за что бы не согласилась. Взяв инициативу на себя, девушка моей мечты любила выдумывать разные штучки-дрючки, и вдруг пригласила меня в свой номер. Желанная спальня в пятизвездочном отеле на берегу моря. Об этом не мечтал ни один лагерный мажор. Все мои фантазии сбывались благодаря божественной Маргарите. Вскоре назначен день, и назначен час. Папочки рядом нет и в помине.

Я долго готовился морально. О соответствующих правилах, резиновых шариках, жестковатых и пресных на вкус, я не думал – чушь собачья! Какие резинки на фоне такой внеземной любви?!

Был полдень. Отель выгорал в тридцатиградусном кипятильнике. Как младшего братика, она легко провела меня через ресепшн. Никто не заметил, как мы, несовершеннолетние юркие организмы, подобно пылким Ромео и Джульетта, идем предаваться страсти. Предаваться всерьез и по-взрослому. В номере она достала из-под подушки два зеленых пакетика, признавшись, что у папы их полная тумбочка на любой вкус и цвет: забавные с усиками и уздечками на концах, каждый по-своему пахнущий, как «патбом» или «риглес сперминт». На любой вкус. Я сказал, что на вкус резинки не очень и по назначению использовать их нам вредно, а раньше двадцати просто губительно для здоровья. Я был очень убедителен и красноречив, и Маргарита поверила. В теории она не отличалась широтой познания, и считалась таким же профаном, как я.

Не теряя драгоценных минут, мы приступили к предварительным ласкам. Поцелуи оставались солеными, а синяки на шее блестели душераздирающей краснотой. Я неуверенно быстро стянул с нее всю одежду (всего-то юбочка и купальник), а она осторожно спустила с меня белье. Мною овладел дьявол, и я не отдавал отчета в происходящем. Накинулся на нее и прижал к постели, ощутив под собой ее кругленький животик с выступающим вперед пупком. Мне стало тесно и захотелось пространства. Не сразу, но инстинктивно я обнаружил его. В первый миг почувствовал тяжкую резь и колкую боль, сменившуюся приятной истомой. Маргарита вскрикивала. Ей явно больнее, чем мне. На ее глазах наворачивались блестящие слезинки, а я верил, что слезинки от счастья и прижимался сильнее. Дальше мы слились в единое целое. Меня торкнуло, и я потерял сознание.

Очнулся я на полу. Маргарита сидела на постели и грызла ногти, дрожа и шмыгая курносым носиком. Казалась такой маленькой, беззащитной девочкой, очаровашкой и такой милой куколкой, что захотелось повторить действо снова, но уже более осознано и основательно. На простыне выпячивались красные пятна и липкие белые следы. Я попросил разрешения, но получил отказ. Маргарита жаловалась, как ей было страшно и неприятно, и она почти ничего не почувствовала. Ничего, кроме боли. Я обнял ее и погладил по мокрым слипшимся волосам. «И я ничего не почувствовал» – поддакивал я, вспоминая, как все произошло, а она успокоилась и пообещала никогда больше этим не заниматься. Расскажет подружкам, как все это несуразно и совсем не так как в кино. Я не согласился, заметив, что кино бывает разное, хорошее и не очень, а совершенству нет предела. Ведь я в паху и под сердцем чувствовал, как достиг желаемого результата. Что с того, что Рите не повезло?! Значит, она не готова, значит, она меня не любила, в ней что-то не то, а я совершенно тут ни при чем – рассуждал я тогда как глупец. А у того, кто любит, все получается.

Уже юные годы я догадывался, что все на свете ради любви, но любовь и боль – часто вещи неразделимые. После рокового свидания мы общались уже иначе, и меня охватывало чувство вины. Похожие ощущения прокрадывались и в Риту. Я пытался с ней поговорит и что-то загладить, но прицельного разговора не получалось. Я стеснялся выражать свои чувства. Рита отдалялась от меня, а поцелуи казались пресными и почти без соли. Но я любил ее и поклялся не расставаться, в будущем собираясь жениться на ней. Почему бы и нет?! Я ощущал ответственность, и она ценила это.

В конце смены настала пора прощаться. Я пообещал приехать в Москву, бросить школу и семью, чтоб мы были вместе. Рита верила, но плакала, как бы догадываясь, что моим обещаниям не суждено сбыться. Мы обменялись контактами и зареклись писать письма. Так и расстались на взводе. С послевкусием недосказанного и гримасой недоумения. Спустя неделю я написал ей длинное, откровенное с кучей грамматических ошибок, но живое, чувственное письмо, где любил, верил, ненавидел, обещал, лелеял, обожал и мечтал о встрече. Через месяц я получил ответ. Ее письмо сотворено в слезах – по потрепанной клетчатой бумаге я понял это мгновенно. Рита сообщила о беременности. Папа рвал на себе волосы и не знал, что делать с будущим внуком. Мучил ее расспросами и даже ударил ее по щеке, а она лишь разводила руками и просила прощения. Но меня она не выдала, а закончила письмо послесловием, в котором сообщала ужасную весть: папу переводят за океан, и она должна лететь вместе с ним и с нашим будущим первенцем. Адрес она обещает выслать, как только приедет. Обещала, но не выслала. Я запомнил ее фамилию, имя, отчество: Генте Маргарита Павловна. Моя ненаглядная Рита…

История на том не закончилась. Через три года я всеми правдами и неправдами перетряхнул весь Интернет, и произошло чудо – Маргарита нашлась. Мне удалось определить ее местоположение. Без раздумий я рискнул и послал ей электронное послание. Почти формальное, лишенное былых чувств, скорее даже из любопытства. Честно, я не надеялся получить ответ, но был уверен в том, что она обязательно прочтет и вспомнит меня. И не ошибся. Рита вспомнила и ответила.

Оказалось, что живет она в штате Нью-Мексика, и она замужем за добропорядочным янки по имени Пол Редфорд. Моя Рита Генте превратилась в Маргарет Редфорд (по девичей фамилии я нашел ее). За океаном она воспитывает дочку по имени Сьюзен. Рита выслала ее фотку – малышка безумно похожа на меня! Таких совпадений не бывает! Я не поверил своим глазам, а потом убедился и собрался лететь в Нью-Мексико. Мой порыв тут же угас, когда я прочитал следующий абзац. Рита не отрицала, что Сьюзен принадлежит мне, точнее принадлежала, но теперь ее папа долговязый Пол, соучредитель строительной корпорации и будущий сенатор штата от республиканцев. Он ее настоящий папа, а я всего лишь блудливый кот, оставивший метку. В шестнадцать лет стать отцом – потрясающе! Но понимать, что тебе никогда не суждено пообщаться с собственной дочерью – невыносимо! Греет душу одно: на противоположенном полушарии планеты по земле ходит моя кровинушка, пусть и американка, пусть она не увидит родного папу, но я уже оставил свой след в истории.

Дальше Рита сообщала, что в будущем не напишет мне, и попросила стереть ее из контактов и забыть навсегда – ради ее счастья и ради счастья дочери. Естественно, Полу Редфорду вряд ли понравится, если к ним в гости заедет молодой лоботряс из России, предъявляющий права на его ненаглядную дочь. И я смирился с поражением, скачал фотку Сьюзен, распечатал и положил в нижний ящик стола в толстую папку. Напоследок я написал Рите: «Спасибо за дочь! Ты прелесть, как и наша дочурка. Это плод нашей любви. Ты меня не забудешь. Надеюсь, когда-нибудь ты расскажешь ей правду о далеком русском отце. С уважением, Герман Ластов». Новые письма не приходили. Жизнь неумолимо двигалась вперед.

Окончив среднюю школу, по завету отца я поступил в московский технический университет. Папа желал, чтобы я пошел по физико-математическим специальностям. Мама настаивала, чтобы я изучал языки. В итоге папина воля одержала победу. Маме я пообещал обязательно заняться английским и французским. О латыни речь уже не шла. На папины деньги я переехал в Москву. Как говорится, сбылась мечта идиота. Хорошо сдал экзамены, и был зачислен на первый курс. Мне выделили комнату в общежитии с двумя ботаниками в широких лупах. Началась беззаботная студенческая жизнь с чистого листа, а вся школьная репутация с темными пятнами осталась позади. Отныне я просто Герман, а все другие ники, клички и прозвища стерлись с лица земли. Уже тогда я решил не возвращаться назад. Не для этого я бросал родные пенаты, и улетел за тысячу километров.

Я люблю свою фамилию, но многие любили коверкать ее, нарекая меня странными прозвищами. Сначала друзья называли меня Ластик. Задорная кликуха! «Ластик, айда гулять?» «Ластик, сотри чернила?!» Получилось смешно и невинно. Позже меня называли «Ласточка» – за мою легкость, ветреность и редкую прозорливость. А в институтские годы моим ником стал «Ласт», что есть производное от глагола «Last» – прошлый. Этот ник нравился мне вдвойне и представлялся довольно серьезным. Даже сейчас однокашники позволяют себе былое панибратство и окликают меня: «Здорово, Ласт! Все еще продвигаешь поп-лузеров?» Чуваки помнят мои кафедральные концерты, когда я отдалился от техники и увлекся музыкой, точнее, ее организацией. Ботаны в общаге слушали классику, строчили тексты в заумных сообществах на «Facebook», зубрили пособия по ядерной физике и методички по программированию. Я же каждый вечер через наушники, дабы не сбивать с толка конченых заучек, слушал диски «Rolling Stonеs» «Scorpions», «A-ha» и много чего другого из нашего доморощенного репертуара. Короче, я был меломаном, почти музыкальным критиком, и многие однокурсницы обращались ко мне за советом и даже предлагали вести мини рубрику в факультетской газете «Транзистор». Из скромности я отказался (никогда не любил писать), но когда мне сделали предложение организовать выступление местных рок-групп в факультетском актовом зале, я согласился.

Затем были межинститутские промоушены, фестивали, начались выезды в область и мини-гастроли в автобусах с рокерами и панками. Финансированием занималось руководство вузов и мерия города, поддерживающие самодеятельность в самых необычных проявлениях, в том числе явную альтернативу и андеграунд. Мне было все равно, что организовывать. Я болел за процесс и совершенно не огорчался, когда узнавал, что моя продвигаемая группа после дебютного официального выступления распадалась или вовсе отказывалась пускаться в тур. На их место приходили новые перспективные коллективы. С самодеятельностью проблем не возникало. Русь талантами славилась всегда.

На четвертом курсе я совсем перестал отличать материнскую плату от съемного диска и полностью забил на карьеру инженера в заштатном НИИ или в папином предприятии. Но выполнил обещание, данное маме: время от времени почитывал английские хрестоматии и даже посещал факультативы, где больше занимался склеиванием филологичек, чем изучением языка. Моя дипломная работа была написана коллективом лучших умов потока, добрая половина которых ютилась в собственной комнате. В знак признательности я устроил им свидание с девчонками в нашей фундаментальной библиотеке и подарил по билету в филармонию и оперный театр – отличное вознаграждение двум заброшенным очкарикам. Они строчили мне диплом на энтузиазме, ради научно-просветительского прогресса, и, как мне хотелось верить, из-за глубокого уважения (все-таки за пять лет мы сдружились и притерлись друг к другу). Денег ботаники не просили, даже свои стипендии и президентские гранды они снимали только тогда, когда их матери или бабушки просили добавить на новую мебель, или когда ломался перекаченный ноутбук. Они даже питались радиосхемами, передвигаясь по коридорам, как прямое наследие Бунхельвальда. Но светила науки были на удивление добрыми ребятами в самом, что ни на есть, прямом смысле, за что я их сердечно благодарю, особенно за в срок подготовленный диплом. Для них пара пустяков, а для меня билет в жизнь с законченным высшим образованием. Спасибо, Юрик (Диоптрий), и Глеб (Лысый катод)! Век не забуду.

В конце девяностых с трудоустройством были проблемы. В большом шоу-бизнесе я был никому не нужен – таких разгильдяев, как я, повсюду пруд пруди. Хотелось что-то эксклюзивное и ценное. Тупая реальность бренькала по мозгам и заставляла устраиваться не по специальности и не по призванию. У папы тогда гремели разборки. Он только поднимался на ноги после дефолта и не горел желанием оказывать посильную спонсорскую помощь, называл меня шалопаем и почти проклял за то, что сынок не пошел по его стопам. Вскоре одумался, обратил внимание на себя и заметил бесперспективность нашей науки, когда гениальные технари маются в ремонтных цехах по сбору поддержанных мониторов и переделке ворованных телефонов стандарта gsm. И я не миновал участи побатрачить во благо высшего разума, собирая платы в серой фирме, затем прошел через салоны связи и сервисные центры крупных брендов электроники. В один момент плюнул, выбросил из окна все жестянки и подался в свободное плавание. Подрабатывал в клубах, вспомнил старые связи, поучаствовал в ряде постановок шоу-программ и закрутился в любимом бизнесе, где весьма преуспел и даже полностью отказался от папиных ассигнаций, став полноценным и независимым человеком.

Дальше все поехало как по накатанной колее, с взлетами и падениями, но с неминуемым развитием и удовлетворением. Вскоре появлялись лишние деньги. Я позволял себе многое. Временами устраивал личную жизнь, но беззаветно не влюблялся. Помнил прошлые уроки и не собирался повторять ошибок молодости. Так я набирался опыта. Мое положение и связи крепли, и вместе с ними я перешагнул тридцатилетний рубеж. Скоро приближусь к возрасту Христа. Мистическая и пугающая дата. Некоторые не преодолевают этот барьер. Суждено ли мне перепрыгнуть планку? Возможно, да, а возможно, и нет – я не парюсь.

Сейчас впервые за много лет в моей жизни появилась любовь. Имя ей – Лиза. С ней я не думаю о возрасте, а просто живу, растворяясь в пространстве и времени. Вместе с Лизой…

Прыгая по страницам своей биографии, я параллельно собирался на деловую стрелку с Моховским. Термометры зашкаливали за двадцать пять, но следуя дресс-коду, я нацепил светлый костюм из последней коллекции «Valentino» и подобрал заранее приготовленный галстук от «Guchi» и под цвет галстука натянул носки. Надушившись «Hugo Boss», я поправил перед зеркалом прическу – вполне довольный собой за исключением толстого прыща над левой бровью, но замазывать его нечем. И когда он успел появиться, хам?! Прихватив кейс, мобильник и портмоне, я вырулил из квартиры. Спускаясь вниз, получил важную эсемес от Секира, что встреча назначена в ресторане «Круаж». Не охота туда переться, и к дорогим ланчам я не питаю большой симпатии, но дело есть дело, и я тактично послал Секиру забавный смайлик.

Моя «Маздочка» светилась на опустевшей парковке. Совсем новая и чистенькая, только-только вернувшаяся с автомойки. Я нежно погладил ее по капоту, обнаружив свежую пыль. Протер руки и уселся за руль. Она снова принадлежит мне. Пора объездить безотказную кобылку. Путь предстоит дальний.

В «Круаж» сегодня непривычно пусто. Играет непринужденная музыка с нотками саксофона. Я успел привыкнуть к однотипным ненавязчивым мелодиям. С безымянным аккордом, с безымянным автором и с такой же безымянной судьбой. Поразительно, но я приехал первый. Мне суждено занять выгодный столик и сделать заказ. По привычке я присел в уголке, чтоб не привлекать лишних глаз и никого не смущать. В нашем деле конспирация не помешает, ведь некоторые промоутеры сами не меньшие звезды, чем их протеже, но к подобному статусу мне как до Пекина. Хотя, кто знает. Может, дистанция неминуемо сокращается.

Пробуя португальский эспрессо с мороженным шариком, я заметил, как появился Секир, злобно бродя по залу. Даже он выполнил дресс–код. Костюм его узок и наверняка сжимает плечи, но Секир стеснялся одеваться в салонах ХХL. Широкая черная майка с надписью на спине «Big Boy» была его любимым аксессуаром. В строгой тройке он тяжело дышал и потел. Бедный гигант Секир…

– Вот ты где! – гаркнул он, присаживаясь напротив.

– Добрый день, Миш.

– Чего такой серьезный?

– Скажи спасибо, что я не называю тебя Потапычем. Сейчас ты на него очень похож.

Но я вовремя отставил прозвища в сторону, чтоб господин Моховской не подумал, что мы банда полоумных мудил.

– А что у тебя на лбу? Звезда?

– Звездочка, – глажу я бровь, символически скрывая дефект. – А где Белкин?

– Опаздывает. Скинул сообщение. У него проблемы.

– Снял грязную сучку и обделался? А ты не помог?

– Уподобляться Белкину – все равно, что стрелять в тире в упор из гранатомета и выбивать десять очков. Гнилая попалась ему девка и тощая как цапля. Знаешь, я люблю женщин в теле, чтоб было за что взять. С широкими бедрами. Бедра – это главное, понимаешь? Бедра меня заводят.

Мне в облом слушать его предпочтения, поэтому я попытался сменить тему и перевести разговор в конструктивное русло, заговорив о проектах и Моховском. Он крупная рыба, доселе не заплывавшая в наше болото. Секир сам удивлялся, что настолько крутой продюсер обратился к нашим скромным услугам, не мог объяснить этот феноменальный факт и даже не предполагал, кто рискнул подкинуть нам этого ядреного перца.

Секир закурил, отчего мне пришлось присоединиться. На входе показался Белкин. Я невольно улыбнулся. Выглядел он хуже собрата. Над той же бровью нависал приклеенный пластырь. Неужели у него тоже вскочил прыщ?! Вот, подлец!

– Ты опоздал, – выпустил я клубок дыма. – Что с тобой стряслось? Тебя изнасиловали?

Секир стряхнул пепел и ухмыльнулся:

– Да ты, брат, порезан, будь здоров. Кто тебе шею исцарапал? Бабенка любит садомазо?

Белкин присел и выдохнул. На его шее красовались свежие царапины от острых ногтей, а пластырь на вид оказался больше, чем я ожидал. Так не замазывают прыщи. Это еще сильнее привлекало внимание и выглядело куда менее эстетично.

– Дрянь эта потаскуха! – выпалил он, ерзая на стуле.

– Прозрел, – ерничал Секир. – Хорошо, что я оставил вас наедине.

– Зря, – сказал Белкин, потирая затылок. – Ты бы прикончил ее! Она решила отыметь меня по полной. Подсыпала мне дерьма в шампанское, какую-то дурь, отчего голова кружится, и ноги подкашиваются. Решила усыпить и обчистить как последнего лоха. Я чуть не опрокинулся, но что-то не сработало. То ли с дозой напутала, то ли массу мою не рассчитала. В общем, я коньки не отбросил. Очнулся, а она шмоняет в моем пиджаке. Я приподнялся и дернул ее за локоть. Та не ожидала, отскочила – шерсть дыбом, как у бешеной кошки, и ударила меня в лоб. Рассекла кожу, хлынула кровь. Я взревел и пошел на нее горой, схватил за плечо, а она вцепилась в меня когтями. Больно! Я второй рукой втащил ей в нос, но удар получился слабым. Слабость все же мешает, и мошки перед глазами прыгают в ритме сальсы. Та схватила бутылку и в меня. На редкость удачно увернулся. Она ломанулась к выходу, а я за ней, но проворная оказалась косуля. Махнула хвостом и за порог, а меня реально подкосило. Подполз до порога, а за ним никого. Скатилась, видимо, кубарем вниз и наутек. Я облокотился на стену и вытирал кровь с лица. Зверски саданула, но швы накладывать не надо. Заживет! Примочил остатками шампанского. Кровь свернулась. Ссадина есть, ее заклеил. Скажу, что ударился об косяк или в тачку влетел. Отмазки придумал. Стыдно, ей Богу, что так попал. Никогда раньше не нарывался!

Белкин выглядел жалко и виновато. Ему было тошно и не по-детски стремно. Точно не по себе. Мы старались как-то поддержать его по пацански.

– Типичный случай с одной стороны, – заключил я. – Легко отделался. Но с другой стороны не типично. С чего она на тебя вышла? Наверно, клофелинщица, их в городе пруд пруди. Но они охотятся на женатиков, а ты парнишка холостой, не обременен семейными узами. Рисковала! Или заранее не планировала тебя усыплять. Позарилась на твои шмотки. Подумала, что ты мажор недоделанный.

– А мне думается, план был, – вставил Секир. – Она непривычно холодно на меня озиралась. Я чувствовал себя лишним и оставил ее Белкину. Я не жлоб. Думал, им вдвоем комфортнее будет.

– Ты угадал, – зло усмехнулся Белкин. – А ведь мне не до шуток.

– Не парься! Благодари небо, что отделался легким испугом.

– И незначительными телесными повреждениями, – угрюмо добавил пострадавший.

– Похоже, девчонка была не профессионалка, – размышлял я, выступая в роли эксперта. – Решила на тебе потренироваться. С лихвой. Действовала она коряво, поэтому тебе и повезло. Но были случаи, когда мужики погибали. Передоз, давление на нуле и привет, архангелы!

– В натуре?

– Верняк.

– Вот, гнида! – прорычал Белкин. – Еще встречу – убью!

– Вряд ли, – вставил Секир. – Девочка залегла на дно. И наверняка работала под прикрытием. На выходе сутенер поджидал. Крыша нужна. Хорошо, что вышибалы не вернулись и тебя не прикончили. Эх, жалко меня рядом не оказалось! Я б им устроил финскую баню. Ты, похоже, успел ей вмазать?

– Успел. Синячище будет.

– Тогда точно залегла. Как ей в таком виде трудовую вахту нести? Зализывает раны.

– Здравствуйте, господа! – эхом донеслось сзади.

Мы одновременно обернулись, ожидая увидеть банду сутенеров с бейсбольными битами и офигенную пигалицу в центре с острыми коготками. Но вместо долговязых ублюдков на нас непонимающе косился господин Моховской.

Первую секунду мы приходили в себя, а вторую секунду неуверенно произнесли:

– Добрый вечер! Мы все в сборе.

– Что? Бандитская пуля? – спросил продюсер, усаживаясь за последний свободный стул.

– Один чайник сзади влетел, а я не пристегнулся и ударился об руль, – правдиво оправдывался Белкин. – Все предельно банально.

На этой заключительной ноте допрос был исчерпан.

Выглядел Моховской как типичный столичный продюсер. Мы встречались с ним и раньше, но впервые на официальных переговорах. Мне удавалось видеть его за кулисами, в светской хронике (очень редко), в слухах и сплетнях корпоративной кухни. Моховской представлял собой теневую сторону индустрии, не любившей показываться на публике, что у него замечательно получалось. Он не носил лавры светского персонажа, избегал журналистов, вечеринки и пресс-конференции. Большую часть дня он проводил либо в студии, записывая альбомы восходящих идолов сцены, либо пыхтел на концертных площадках или возился в компаниях, подобным нашим. Короче, он был очень занятым человеком, и время его стоило дорого.

Как большой босс, он позволил себе прийти без галстука. Это мы стесняли шеи, давясь от недостатка кислорода, а Моховской дышал полной грудью. На то он и известный продюсер и совладелец нескольких рекорд компаний, и много чего еще. Всех регалий не перечислишь.

Начинал он в конце восьмидесятых в эпоху становления отечественной эстрады. В эпоху облезлой и голой романтики, зачатков фанерной системы и клонирования провинциальных бойс-бендов. Он имел косвенное отношение к раскрутке «Ласкового мая», но в самом дебюте их славы отошел от дел, а в начале девяностых сотрудничал с Айзеншписом и Алибасовым. Постепенно их творческие пути разошлись. На одной арене нет места нескольким гладиаторам. В продюсерском цеху, как у горцев: в конце должен остаться только один. В девяностые он сколотил приличное состояние, а после миллениума в три прихлопа обогнал старых конкурентов. Последним горцем он не стал, но ведь пока не конец битвы. Апокалипсис не надвигается, а старые прогнозы Нострадамуса не сбылись.

Конкуренция ушедших девяностых стиралась. Сейчас все крутились в одной центрифуге и умели делить бизнес, как пилили территорию братки в эпоху становления дикого капитализма. Отныне все стало намного цивилизованнее и спокойнее. Несколько раз на заре девяносто пятого в него даже стреляли, но Моховской уцелел. Он был хитрый лис с паутиной связей и блестящим талантом выходить сухим из воды. Недоброжелатели считали его чуть ли не родственником Мавроди и идейным раскрутчиком финансовых пирамид. Но это всего лишь слухи. Сам он вряд ли занимался подобными махинациями в таком масштабе, как его нареченный родственник. Когда пирамида рухнула, а Мавроди ударился в бега, кровную связь стали забывать, а когда Мавроди поймали и посадили, и даже когда выпустили на свободу, о былых недомолвках никто и не вспомнил. Былое ушло в неисчерпаемые анналы истории. Моховской по-прежнему был у руля, пожиная лавры виднейшего патриарха российской эстрады. Ее отца-основателя и пророка.

С двадцать первого века Моховской занимался раскруткой западных исполнителей на территории постсоветского пространства. Доморощенный продукт ему изрядно поднадоел, и прибыли с него он получал гораздо меньше, чем с европейских и американских брендов. Фактически он превратился в западника, когда-то начиная с славянофильства. Столь коренное перерождение могло произойти лишь на смене эпох. И он стал его символом, продвигая в массы идеалы «Евровидения» и RNB.

Последние годы бизнес пошел на спад. Дул ветер перемен. На небосклоне продюсерского мастерства появлялись талантливые молодые наглецы, очень агрессивно настроенные, по-спортивному злые и напористые. Они не щадили ни себя, ни других. Новые посланцы времен плодились как на дрожжах, отвоевывая прежние активы, а старые проверенные волки уходили в небытие: кто на пенсию, покупая себе особняк в Беверли Хилз и живя на полученные гонорары, кто буквально уходил в мир иной, оставляя после себя целые империи, кто спивался, а кто полностью продавал бизнес, приобретал яхту а-ля «Абрамович» и укатывал в кругосветку через Тихий океан.

В общем, мне не довелось стать поклонником его таланта. Но доля заслуженного уважения к позабытым магистрам индустрии у нас присутствовала. У меня тем паче.

Моховской положил перед собой телефон, словно ожидая ежесекундно получать важные сообщения. Так и получалось: ему часто звонили разные зануды и отвлекали нас от разговора. Ответив на парочку вызовов, он предусмотрительно отключил мобильник.

Секир и Белкин облегченно вздохнули.

– Мы уже размышляли над вашим предложением,– говорил Секир, тщательно подбирая слова. – Оно показалось нам выгодным.

– Конечно, – прошипел алчный продюсер. – Я единственный серьезный человек в этом балагане. Кто еще в состоянии привезти сюда таких экземпляров?

Ну, это ты загнул, старичок! – подумал я и утвердительно кивнул в знак согласия.

– Помните, сколько дерьма пришлось разгребать, чтоб привезти Иглесиаса?

– Хулио? – осенило Белкина. – Мы недавно о нем вспоминали. Славно мы тогда провернули его приезд на один корпоратив. Райдер так себе: морепродукты, свежие соки, меню с виллы в Пунта Куана – справились. Потом он вдруг согласился на гастроли в провинции, прихватив с собой Миранду с детьми. Сколько у него отпрысков – пять или шесть? Бабник! Вспомните Сидни Ром, Исабель, Марию Кончито Алонсо – какие имена! Видите ли, решил познакомиться с русской культурой. Подавай ему Казань, Екатеринбург, Нижний.

– Попрошу не выражаться на счет Екатеринбурга, – вставил я не в тему. – Я родом оттуда.

– Да я знаю, – отмахнулся Белкин. – Все мы давным-давно понаехали.

Его недвусмысленный вид явно показывал, что Белкин не пришел в себя. И думами он находился в той черной ночи, когда схватился насмерть с коварной хищницей панельного ремесла.

– Вернемся к насущному вопросу, – предложил Моховской. – Иглесиас старший – легенда, идол! Можно долго петь дифирамбы. Семьдесят альбомов – это сильно! Плюс пять детей. Один лишний. Но оставим Хулио в покое – ему давно проторена «Аллея славы» в Голливуде. Мы планируем привезти в Москву Мадонну.

– Круто! – взвизгнул Секир.

Когда-то ему довелось быть на ее питерском выступлении и даже охранять поп -диву от назойливых папарацци и экстатичной толпы фанатов. Бедолага, Секир, когда это было…

– Вот-вот у нее начнется мировое турне. Новая программа. Вроде бы Москва в списке не значится, но это и к лучшему. Наша задача привезти ее на закрытое выступление. Есть уже несколько десятков клиентов, готовых раскошелиться и собрать солидный гонорар. Мадонна, конечно, не Иглесиас, но заехать на денек согласится. Наши западные менеджеры работают с ней. Диалог идет конструктивный. Уломаем ее в два счета. Помните сенсационный визит Перис Хилтон? Наша работа. Похвалила показ Пластининой и пополнила счет на миллион долларов.

– Ну, Мадонна – не Перис Хилтон, – вставил раздосадованный Белкин.

– И Перис Хилтон – не Мадонна – добавляю я, набирая очки. – И не с такими тузами справлялись.

– Вы, Герман, понимаете, о чем я толкую, – улыбается Моховской. – Тут почти дело в шляпе. В перспективе привезем Тимберлейка. Удобней бы заодно с Мадонной. У них и хиты есть совместные, но это дороже выйдет. Слишком они капризные на пару. Обойдемся. И совсем забыл про Инрике. Давайте! Это дело уже в процессе. Кстати, на ваш счет уже начислена хорошая сумма.

– Как мы и договаривались? – уточняет Секир.

– Именно так. Передайте вашему боссу, что мне нужно подписать кое-какие бумаги. Нет! Не передавайте! Лично ему позвоню.

– Фридман позитивно оценил этот проект и рад нашему взаимовыгодному сотрудничеству, – добавляю я, отрываясь на недосягаемую высоту от незадачливых компаньонов.

– Отлично! Я же сказал – все схвачено! – хитро улыбается Моховской. – Отметим? Вы до сих пор ничего не заказали?

Секир в темпе подзывает обслугу.

В считанные минуты нам приносят бутылку «Willa Antinori». Белкин приподнимается и наполняет бокалы. Я забываю, что за рулем, и позволяю Белкину наполнить свой бокал.

Неожиданно встает Секир и предлагает тост, что-то типа за продолжение сотрудничества и открытие новых звезд. Его поддерживает Моховской, говоря о неосвоенных рынках. Он упоминает азиатский регион и в торжественном тоне сообщает, что пора устремлять свои взоры именно туда. Я киваю головой и вспоминаю первопроходцев. Кажется, это были Мумий Тролль, раскрутившие свои альбомы в Китае и за компанию залетевшие на расколбас в Токио. Но Лагутенко сам по себе неравнодушен к Востоку, словно должен был родиться японцем. Он стопроцентный японец в душе, и глаза у него слегка узковатые, или он специально их щурит. Затем вспомнился феноменальный успех Витаса в Поднебесной. Я озвучиваю этот пример и улавливаю одобрительный блеск в глазах Моховского, знающего толк в успехе. Как раз там его обскочили молодые конкуренты. Но китайская публика привередлива, как незамужняя купеческая барышня. Не каждый проект там удался. Те же Тролли не получили, чего хотели.

Мои рассуждения прерываются, и звон бокалов остужает атмосферу «Круаж». Осушив бокал до дна, я сажусь первым.

Моховского прорывает на воспоминания. Видимо, он пришел уже поддатым. Он активно вешает нам лапшу, как сейчас все сложно, и так далее. Соблазняет нас переходить в его штат или драпануть в западные рекорд лейблы. Мы сидим и саркастически улыбаемся. Не перечим. Не ввязываемся в спор. Пусть седина у него не только в висках, но этот хрыч пока большая шишка, поэтому опускать его нельзя. За все отвечает наш шеф – господин Фридман. Мы всего лишь исполнители, хоть и не находимся под его прямым руководством. То есть кеш мы получаем из разных источников, и вольны пахать, на кого заблагорассудится. Но это не отменяет сложившегося правила подконтрольности конторе Фридмана. Он наш главный работодатель и благодетель, за что ему отдельное и большое человеческое спасибо.

Моховской не унимается и переходит на далекие перспективы, когда наши липовые звезды начнут покорять Америку и будут увозить «Grammy» походными сумками, когда смазливые четверки из глубинки будут продавать миллионы копий, а их альбомы становиться платиновыми. И не далек тот день, когда мы будем оставлять свои отпечатки на аллеях славы, вставляя ладони в жидкий цемент. Знала бы Лиза, каким онанизмом я занимаюсь, выслушивая этот бред, то упала бы со смеху (я не падаю лишь потому, что за моей спиной находится несущая стенка). Ее работа более приземленная, но без блефа и глупых иллюзий. Где же она числится? Я так до конца и не представляю. Иногда забываю спросить, и она все время отвечает слишком неопределенно, но точное место ее работы, я к греху своему так и не знаю. Это не означает, что мне наплевать и совершенно не важно?! Напротив! Но как-то не получается, а Лиза об этом не любит распространяться. Постойте, она вроде даже озвучивала свой бренд – «ВТБ24», «G money bank», или «British petrolium». Кто она там? Ведущий менеджер? Топ-менеджер? Специалист по связям с общественностью? Не помню. Там точно есть слово «ведущий». Лиза всегда ведущая. И в наших отношениях не исключение.

Тирада Моховского озвучена. Белкин протирает лоб, задевая пластырь, и корчится от боли. На него косится Секир и довольно ухмыляется. Тоже мне, оскорбленный мальчик: страдает от мелкой ссадины, не в силах справиться с коротышкой в юбке. Но позвольте, господа, он же был одурманен. Это меняет дело. Извини, дорогой Владик. У коротышки было неоспоримое преимущество.

Мне же хочется поскорей свалить. Пялиться на седеющую легенду и двух чурбанов в тугих костюмах окончательно утомило. Пора замазать мой прыщик, чтоб Лиза не заметила его ненароком. Прыщик не герпес, не заразен и получился не на губе, но тоже противно, особенно если он ноет и плачет. Ему одиноко, ему не по себе, так же как мне сейчас. Я хочу Лизу. Скучаю по ней. И очень хочу обсудить ее предложение.

Предложение Лизоньки…Что может быть заманчивее..?

Только она сама…. Моя сладкая девочка…

– Ну, на прощание? – предлагает Секир.

– Можно, – соглашается Моховской, разливая остатки шампанского. – Вы – толковые ребята. Я даже не предполагал, что в этом городе еще остались настоящие профессионалы. Кругом одни дилетанты. Это же невозможно! Мошенники везде: на сцене-то ладно – это всегда было, но появилось мошенничество и за сценой. Сколько раз меня кидали и проставляли на бабки. Еще семь лет назад это считалось рядовым событием. Времена изменились. Стало скучнее, и нет того азарта, нет страха перед неизвестностью. Все приелось. Все насытились: и мы, и народ – его не удивишь, а если удивишь, то слабо. Звезды быстро загораются, но еще быстрее гаснут. И кто их вспомнит? Никто. Вот возьмите на скидку, кто был в полном ажуре, скажем, два года назад? Не помните? Были весьма успешные проекты, но все канули в лету. Я-то их помню, как хранитель традиций, как господин Борщевский в клубе знатоков. Но я вам не скажу. Отгадайте сами?! Думайте, ребятки, думайте. Это вам блиц вопрос. Не вспоминается, да? И нечего вспоминать. Недавно ужинаю с примадонной и спрашиваю ее, словно ясновидящую, будет ли у нас новая эпоха? Будет ли новый кумир с большой буквы, чтоб на века, чтоб в наследие? «Будет, – говорит она, – но нам с тобой до этого дня не дожить.» Во истину мудрая женщина! – он выпивает бокал и продолжает: – подлинной мудрости в наше время дефицит, такой простой, самобытной мудрости, чтоб просто так, но как топором по полену, извините за халуйские сравнения. Вы знаете, в Лондоне мода на Россию. Модно все русское. Я хоть и еврей по матушке, но это мне близко. Наши театры, наши песни, осталось им зазвучать в хит-парадах, и примеры уже есть. Ведь я сам уже далек от страны. А с вами сами видите – ностальгирую. Ладно. Расчувствовались, и хватит. Не все вас развлекать. Вы, наверно, думаете, что я спятил?

– Что вы?! – зарекается Белкин. – Все по существу. Так сколько вы нам заплатите?

– По двадцать, – твердо заявляет Моховской.

– Это гораздо больше, чем мы рассчитывали.

– И попахать придется не меньше, – загадочно добавил он. – Мы на авось деньгами не разбрасываемся.

Еще минута, и моя башня разлетелась бы к чертям собачьим. Очень кстати Белкин вернул его в реальность. По двадцать кусков аванса – отличная новость. За это можно еще выпить, но я вспоминаю, что за рулем, а лимит давно зашкаливает. Плевать на сухой закон. День только начинается! Впереди куча дел – целое непаханое поле. Придется расслабиться вечером.

Обязательно приглашу поужинать Лизу. Есть повод отпраздновать предстоящий триумф. На ум приходит мысль подарить ей что-нибудь. Просто так, в знак моей верности и любви. Нужно доказывать свою преданность не только в постели, но и материально. Я не спонсирую Лизу – она на редкость самостоятельна и содержит себя сама, но иногда дарить подарки люблю. Лиза не равнодушна к золоту и тает перед драгоценными камушками. На милый бриллиант я б не скупился. Любимая будет в восторге. Это останется в воспоминаниях на долгую память. Наверно, это здорово перебирать подаренные безделушки и отождествлять их с любимым, с такой-то памятной датой – сверхромантично, а Лиза – отъявленный, последний романтик. И если купить ей жемчужное ожерелье или колье, она повесит его на шею, и это колье навсегда останется с ней и будет напоминать обо мне каждую секунду, не взирая на расстояния. Колье прикасается к ее коже так же нежно, как прикасаюсь к ней я. И оно станет нашим фетишем. Фетишем для нее. Для Лизы. Решено. Снимаю лаве и покупаю колье. До ужина успею заскочить к ювелиру.

– Не смеем вас больше задерживать, – говорю я продюсеру, представляя, как буду надевать колье на тонкую Лизину шею. – Фридман будет в курсе незамедлительно.

Моховской прикусил губу, достал телефон и включил его. Тут же посыпался шквал звонков. Из нас никто не может похвастаться такой востребованностью. Есть к чему стремиться.

Седой волосатой ладонью он приложил трубку к уху, небрежно кивнул нам троим и заголосил на весь ресторан, отдавая команды. Некоторые оборачивались в его сторону, но старый волк просчитал обстановку и поспешил удалиться.

Утомленные компаньоны резко сдулись и вытянулись на стульях. Белкин содрал галстук и положил его рядом на стол, а Секир потянулся за сигаретой.

– Дело в шляпе, слыхали? Каков наглец, а? – подводил я итог стрелки.

– За какие такие заслуги он навалил нам столько бабла? – не понимал Белкин, произнося слова с лейтмотивом приятного удивления.

– Он же сказал, что придется отработать.

– Само собой. Но эту премию как отрабатывать? Батрачить на него до нового года? Хрена ли?!

– Фридман наверняка в доле. Еще заставит раскошелиться.

– Щас! – скривил недовольную мину Белкин. – Я вольный агент. Никакому Фридману ни копейки. Пошел он в жопу!

– Какой же ты, жлоб, Влад! Еще не снял скальп, а уже торгуешься!

– Иди ты! – машет Белкин, стаскивая со стола галстук.

– Нормальный аванс, – подключился Секир, дымя мне в лицо. – Если такие артисты задействованы, он-то, сукин сын, точняк имеет в пять раз больше, а то и в десять!? Думаете, разорится? Сто пудов, что продешевил и думает, что надул нас.

– Загнул, Миха! – не верю я. – Фридман не допустит такого развода.

– Не зарекайся, Ласт! Этот урод и не таких мерзавцев, как мы, накручивал. Ты видел его глаза? У меня до сих пор ощущение, что они просканировали меня насквозь. И тебя, Влад! Всех просканировал, каждого! Насквозь! И плюет каждому в душу! Дьявол, ей Богу! Он еще нас переживет и на наших спинах покатается.

– Ты сдрейфил, Секир? Так выходи из игры? – провоцирую я не в тему разошедшегося Миху. – Мы не последние лохи, чтоб нас разводить, как мальчиков. Да что мы впервые с ним столкнулись?

– Лично общались впервые.

– Отлично посидели. Старпер много сказок наболтал, а вы уши развесили. С примадонной он ужинал! Он не Галкин, чтоб с ней ужинать. На фига ей этот седовласый хрыч? Пусть и живая легенда. А ты наложил в штаны, как первоклассник у доски. Зря! Все будет путем.

– Серьезно, и что ты в панику вдарился? – поддержал Белкин. – Но глазища у него рентгеновские. Пронизывают. Спору нет. И дьявольщиной попахивает. Что-то адское и в то же время притягивающее есть. Так же пахла ночная сука.

– Не сравнивай! – остановил я. – Нет! Вы все будто обмочились. Просто не привыкли к большим деньгам. Деньги-то – фуфло. Рано вам еще быть миллионерами, раз трясетесь из-за двадцатки. Сколько он обещал после завершения проекта?

– Плюс еще пятьдесят, – осторожно процедил Белкин.

– Каждому! – рявкнул Секир.

– Разве плохо? – воодушевлял я ребят. – Купите себе приличные тачки. Влад, ты же уж год, как собирался пересесть со своего, как ты его ласково называл, засраного «Форда» на новый «Вольво»? Через пару месяцев пересядешь. А ты, Секир?

– На «Lamborgini Diablo» не хватает.

– Добавишь.

– Ага! – саркастически усмехнулся он, – а жить на что буду? Перловка и манка не вставляет. Я мясо люблю под острым соусом.

И я перестал развивать их больные фантазии – пустое занятие. Я представлял себе, что накопить можно на что угодно, достаточно лишь жить по средствам, разумно экономить, но в меру, без аскетизма, чтоб не на воде и хлебе, но пять дней в неделю в «Метрополь» не обедать. И пусть пока я не накопил на «Lamborgini», но кое-что позволить себе могу. Все мы копили на квартиры. Это первоочередная задача, почти невыполнимая миссия. Цены растут, а доходы подтягиваются медленно. Жилье удаляется в геометрической прогрессии, а авансы увеличиваются на десяток процентов в квартал. Брать ипотеку рискованно и не модно, но многие знакомые шутники так и поступают, а затем маются, выплачивая внушительные суммы. Это чуть дороже выплаты за съемную хату не в центре, но жилплощадь типа своя, а это совершенно иная психология. Психология собственника, не арендатора. Но случись что с твоей карьерой, и ты будешь гнить в долговой яме, и тебе уже не расплатиться, и прощайся с собственным жильем, отданным в залог (если оно есть, что вряд ли). И привет, Казанский вокзал! Потеснитесь, братцы! Нехитрая арифметика. И кто-то в нее обязательно попадет. Лично я не встречал таких неудачников.

Не имело смысла развивать посиделки. Я утомился от пылающих речей легендарного продюсера. Белкин и без того чувствовал себя погано, а Секиру просто тупо надоело торчать на одном месте. Мы скинулись на счет, вспомнив крепким словцом Моховского, пожали друг другу руки, что случается редко и по серьезным поводам, а повод сегодня, как никогда, подходящий, и разбежались.

Перед уходом я успел пожелать Белкину скорее прийти в норму. Он обещал постараться, и все равно не собирался писать никаких заявлений. «Пусть живет!» – изрек он на прощание и послал все к такой–то матери. Секир сочувственно почесал затылок, а я похлопал Белкина по плечу. Не знаю, как это получилось, но странное проявление нежности к побратиму охватило меня в тот момент, как иногда бывает в полуночном кинотеатре, когда смотришь старую мелодраму, и крокодиловые слезы наворачиваются на глаза. Но у меня слезы не наворачивались, ибо я не настолько сентиментален, чтоб поддаваться на провокации синема, а у моих очаровательных спутниц слезы лились ручьем всегда, что приводило меня в состояние дивного умиления. Почти, как сейчас. И как же так Белкин запал мне в душу? Вопрос на засыпку. Будет возможность, непременно займусь самоанализом.

Пока я размышлял, компаньоны успели оставить меня наедине с чеком. Вдруг тут как тут позвонил сам Фридман – наш генеральный директор и фактически основатель вышеупомянутой империи, и спросил, что да как? Я гордо ответил, что «дело в шляпе». Удачное выражение прицепилось как банный лист. Фридман остался доволен. Как я и предполагал, босс был полностью осведомлен о стрелке. То ли Моховской успел ему позвонить, то ли он предрекает наперед, предугадывая ходы и позиции, но почти все проекты Фридман доводил до конца. Напоследок босс проговорился, что сегодня встречается с Моховским в гольф-клубе, где утрясет оставшиеся нюансы. Я пожелал ему чаще попадать в лунку. Фридман поржал и пообещал постараться.

Славный малый этот продолжатель традиций Ротшильда. Его точно не разведешь, даже если разводилой будет король Моховской. Сам я не любитель гольфа. Для меня – это весьма скучная и примитивная затея. Порождение тучной аристократии, дитя подагры и малоподвижного образа жизни. В начале июня парочка израильских коллег пригласила меня принять участие в турнире. Я играть отказался, но согласился присутствовать и поболеть за нашу команду. Из компаньонов только Секир рискнул взять в руки клюшку и не прогадал. Мы умирали со смеху, когда этот увалень пытался запустить шарик в лунку на короткой дистанции. Кроме него за нас отдувались мало знакомые мне три отчаянных и угарных хлопца, одинаковые с лица и одетые в костюмы гольф-клуба. Их украинские фамилии я не запомнил (чуваки продвигали наши проекты в Киеве, а сюда заглянули случайно, попав в центр тусовки). Стальные парни приложили максимум усилий и чудом вырвали победу у конкурентов. Даже увальню Секиру не удалось помешать им. Растроганный Фридман целый месяц приводил их в пример на пятничных конференциях как истинных вдохновителей корпоративного духа.

В чувства меня привел телефонный звонок. Моментально забыв о гольфе, я раздвинул слайдер, и зрачки расширились, как у кролика Роджера после того, как ему оттянули уши цепкой прищепкой.

Лиза!

Моя сладкая девочка….

За время диспута в «Круаж» прибавилось посетителей. Чтобы насладиться каждым звуком, выпавшим из уст моей королевы, я выбежал на улицу и спрятался в автомобиле. Лиза предложила встретиться, прочитав мои мысли. Она всегда впереди и дает мне фору. Вспомнив про колье, я договорился с ней на семь вечера. Именно этот час и ни минутой позже хотела предложить и она. Я опередил – 1:10 в ее пользу, урвал очко, как Майкл Джордан забивал трех очковые на последних секундах матча. Я последний герой, но это ничего не меняет в сравнении с Лизой. Я закрываю глаза на ее недостатки, на то, что у нас многое не ладится и прочие недомолвки. Может, ее предложение способно перевернуть нас обоих. Я намекаю об этом Лизе, а она смущается, делая вид, что не понимает, о чем я. Я намекаю снова, но уже более сдержанно. Лиза щебечет в трубку, но я догадываюсь, что она раскроется ближе к вечеру, а я сегодня же подарю ей колье, и она не устоит от соблазна….

Все было бы потрясающе, но Лиза рушит мои грандиозные планы! Любимая приведет с собой поэтессу.

Адель!

За что мне эта кара Господня? Ненавижу ее! Только не сегодня! При свидетелях не дарят колье. Придется отложить, дождаться ее ухода? Бесспорно, я сделаю это наедине, когда поэтесса свалит, когда нам никто не сможет помешать. Она ревновала бы, затаила лютую зависть, прокалывала бы тряпичную куклу острыми иглами, заговорила бы меня у ведуньи и наслала порчу на смерть.

На что же способна эта бестия? Иногда мне кажется, что она сама ведьма и всего лишь прикрывается стихоплетством, а на самом деле варит в котле жаб с черепами младенцев и буровит заклинания, заколдовывая сказочных принцев. Завести любовный приворот на меня ей никогда не удастся! Как бы сдержаться, чтоб не задушить эту барахолку нетрадиционной силлаботоники, верлибров и прочей поэтической хрени?!

Лиза поможет мне. Ради нее я готов на все.

Прижимая слайдер к уху, почти оглушая барабанную перепонку, я посылаю ей пламенный поцелуй. Он летит со скоростью света и впитывается в ее бархатные губы. Лиза посылает мне в ответ улыбку и привкус мятной помады. Он доходит еще быстрее, и я ощущаю приятное жжение внутри.

Мы прощаемся, но ненадолго.

Завершив запланированные мероприятия, я проверил счет и убедился, что Моховской перевел нам аванс. Ровно двадцать тысяч евро. Как и обещал. Честность, как и точность, – вежливость королей. Он – король, без вариантов.

Следом я заехал в ювелирную лавку «Akropol», собрав возле себя дюжину скучающих консультантов. Требовалось определиться с выбором, а глаза разбегались. Золото и бриллианты ласкали взгляд. Я бы скупил всю лавочку, если б мог себе это позволить. Когда-нибудь это точно свершится, как знать!

Сообразительная блондинка с сиреневым галстуком понимала меня с полуслова и показала несколько вариантов. Каждый вариант был хорош и по качеству, и в цене. Я уже затруднялся с выбором и без поддержки девушки так и стоял бы у витрины, как ослик перед двумя стогами сена. Консультант помогла определиться, примерив колье на себе. Девушка оказалась умничкой. У нее почти такая же грациозная шея. Если б не родинка у ключицы и темный загар, я не отличил бы ее шею от Лизиной. Милашка намекала на третий, наиболее дорогой вариант, особенно подходящий любимой, а значит, и мне. Спорить с ней бесполезно. Не ломаясь, я согласился. Мелочиться не стоит. Не та ситуация и не то настроение. Подарок приобретен.

Лиза будет на седьмом небе от счастья.

Я же попросту улетел в космос, когда снял с карты пять тысяч евро.

Лиза бесценна…

…В ресторан «Золотой» на Кутузовском я примчался на полчаса раньше назначенного свидания. Вторая стрелка за день – далеко не рекорд, но из-за Лизы самая долгожданная и приятная.

Нужно привыкнуть к новой обстановке, смириться с обществом Адель, продумать речь и тактику холодной войны, чтоб она не переросла в горячую и не пришлось бомбить поэтессу ядерными боеголовками. Второй Хиросимо устраивать ни к чему, тем паче в приличном заведении, ведь атомное облако распространится на весь Москва-сити.

Смирившись лично с Адель, я не смирился лишь с тем, что придется оплачивать ее заказы. Жуткое расточительство при моих теперешних тратах. Платить за катастрофически неприятного человека – мерзко. Многие не зря считают меня жадным и алчным.

Раньше намеченного появилась и Лиза. Рядом волочилась Адель. Вместе! Какая червоточина! И я сглотнул приступ ревности. Она же проводит с ней чересчур много времени! С чего вдруг? Как они вообще успели помириться? Женская дружба таинственная и непонятная субстанция. Без женской логики в ней не разобраться, а я и обычную логику понимал плохо, предпочитая жить на ощущениях и интуиции.

Моя ладонь взметнулась вверх как у кассира из ресторана быстрого обслуживания.

Девушки улыбнулись и ускорили шаг.

– Вы на удивление пунктуальны, – сказал я, поднимаясь из-за стола и усаживая Лизу.

Ради приличия я помог устроиться и Адель.

– Спасибо. А ты как всегда самый галантный кавалер, – спокойно ответила Лиза.

Адель кисло оскалилась и села, не проронив ни звука. Обманчивое впечатление. Она еще успеет наговориться всласть. Хитрая пигалица не упускает возможности потрепаться о высоком искусстве.

Поэтесса уселась поближе к Лизе, вызвав во мне противоречивые чувства. С одной стороны это вполне устраивало меня, я не ощущал ее чавканье и смрадное дыхание, но ее близость к моей женщине повторило приступ ревности с силой в десять балов по шкале Рихтера.

Я вытряс из себя последние капли толерантности, чтоб подавить антипатию. В самом деле – мне нечего на нее злиться, и она пока не сделала ничего плохого. Напротив, Адель даже хотела меня – и пусть. Это только ласкает мое самолюбие. Я не спал с ней и не собираюсь. Ее вина в том, что она портит незабываемый вечер с Лизой. Утешает одно – она не останется с нами до утра, а так я не имею особых претензий. Само убеждение и рациональное объяснение остудили горячие нервы. Адель уже не так сильно раздражала, выглядела терпимо и вела себя пристойно. Пока. И все еще хотела меня, как пить дать!

Ее черные, как у ворона, волосы заплетены в черствую косу. Тушь на ресницах аккуратно подобрана, и зеленый макияж на ногтях смотрелся не слишком дико с тех пор, как я ее видел последний раз, Адель немного поправилась. Жир отложился в неправильных местах, и она совершенно его не скрывала, скорее, не замечала вовсе, или наоборот, выставляла напоказ, но я не любитель пышных форм, особенно, если это формы Адель. По ней плачут фитнес – центры столицы. Ей придется покупать годовую карту на семь посещений в неделю, чтобы сбросить к следующему пляжному сезону пять или семь килограмм. Но это вряд ли что-то изменит. Адель есть Адель, жалкая поэтесса, раба правильной поэзии и точности художественных образов. Макияж макияжем, и пусть она даже с натяжкой выглядела прилично, но все равно походила на вредную ведьму из подростковых американских страшилок. Взрослого она не могла напугать, а ребятишек в яслях легко. Достаточно появиться в тихий час и пожелать деткам спокойной ночи. Энурез и плач до утра обеспечены.

Мой взгляд не отрывался от Лизы, а ее лик завораживал и открывал нечто бесценное. Выглядела она чудесно: легкое летнее платье со скромным вырезом, достаточного для примерки неожиданного сюрприза. Та же грациозная шея, тот же остренький носик с налетом стирающихся веснушек и огненно-карие глазки. Вдумчивые и загадочные, поэтому особенно притягательные. Ее формы вдохновляли и будоражили кровь. Спинным мозгом я чувствовал, как лица пижонов с соседних столиков разглядывают мою сладкую девочку. Но ни намека ревности я не испытывал. Ревность относится лишь к Адель. Я гордился Лизой.