Ingratitude. Предыстория Легенды

/Ingratitude – неблагодарность (фр.)/

Пролог

– Папа, смотри: собачка!

– Это не просто собачка, сынок. Это Барри, знаменитый на весь мир пес-спасатель породы сенбернар.

– А он что делает? Мальчика катает?

– Видишь, он выкопал маленького мальчика из-под снега в метель и несет домой. Очень умный и добрый пес. И за это люди ему поставили такой памятник.

– А что тут написано?

– «Он спас сорок человек, но был убит, спасая сорок первого».

– А почему? Почему убит, за что?

– Легенда гласит, что человек, которого он нашел под снегом, испугался, решил, что это волк и он хочет его съесть. И ранил Барри. Барри сумел дойти до людей, люди по его следам нашли этого человека и спасли его. Но Барри умер.

– Но это нечестно!

– Это грустная история, малыш. История о человеческой неблагодарности и собачьей преданности… Произошла она в девятнадцатом веке, двести лет назад. Хотя с тех пор люди мало изменились. Пойдем, мама ждет. Нам еще надо успеть сегодня на Эйфелеву башню. Да, неблагодарность. Неблагодарность…

1

Как же это было давно… В некотором царстве, в некотором государстве жил да был старый-престарый пес. Говоря по правде, жил он в аккурат на границе между двумя государствами, которые и царствами-то вовсе не были, в том смысле, что правили ими совсем не цари, но такие нюансы его до поры до времени не касались. Всю жизнь он прожил в горах, где служил людям по мере своих собачьих сил: спасал в снежные бураны, находил под лавинами, согревал своим теплом, а то и вывозил на себе до приюта. Не было буранов – помогал пасти овец, отгонял от них по ночам голодных волков. Не было волков – нянчил ребятишек и катал их на своей спине. В общем, собачья жизнь его прошла вполне достойно, и доживал он её в почете и спокойствии, на заслуженном отдыхе, в долине, окруженный людской заботой.

История эта произошла с ним на закате собачьего века, когда мощные в прошлом лапы уже не так уверенно держали массивное тело, но голова, уже поседевшая на скулах, всё еще сохраняла ясность и живость мысли.

Как-то тихим ранним утром, перед самым рассветом погожего августовского дня одна тысяча шестьсот второго года, когда большинство обитателей монастыря ордена Августинцев в швейцарском городке Мартиньи еще имели полное право пребывать в объятиях Морфея, дверь во двор приоткрылась, и на улицу вышел сам настоятель отец Легран, такой же старый, по людским, разумеется, меркам. Бернар, а пса по странному стечению обстоятельств звали именно так, приподнял голову и вопросительно посмотрел на вошедшего.

– Что, старина, тоже не спится? Чувствуешь беду… Ты всегда чувствуешь. Да, брат, дожили. Это похлеще любой непогоды будет, уж ты мне поверь. Придется нам с тобой, видать, на старость лет позор принять, да теперь уж ничего не поделать. Не моя вина и не твоя. Я от тебя не отрекусь и добром на мерзкое дело не пойду. А там посмотрим. Посмотрим…

С этими словами настоятель погладил пса и зашаркал к монастырским воротам, где принялся распекать нерадивого молодого монаха, задремавшего в карауле.

Озадаченный Бернар беды вовсе не чувствовал. Поразмыслив некоторое время над словами отца Леграна, он сумел лишь понять, что назревают какие-то неприятности и исходят они от других людей, а не от плохой погоды. Что за мерзкое дело и как оно с ним связано, можно было только догадываться. Не склонный к длительной рефлексии пес решил в конце концов предоставить событиям возможность развиваться и посмотреть, что будет дальше.

Ждать пришлось недолго. Уже к полудню в монастырские ворота въехала карета, запряженная четверкой хороших лошадей. Гостей ждали с заметным подобострастием, с утра спешно и как-то нервно выметая и без того метеный-переметенный двор, приводя в порядок цветы на клумбах. Бернара вместе с еще двумя монастырскими собаками взяли на цепь, что случалось совсем уж нечасто и было крайне неприятно. Гости, двое мужчин в черно-белых монашеских одеяниях, несколько отличных покроем от привычных темно-коричневых, не спеша проследовали в трапезную. Их сопровождали еще двое приезжих, крупных как на подбор монахов в таких же черных плащах поверх белых туник. Настоятель и его помощники шли на почтительном расстоянии. По всему, приехало какое-то начальство.

Лошадей распрягли, карету откатили, и двор принял обычный вид, но в воздухе отчетливо висела тревога и напряженность ожидания. Время от времени открытое пространство торопливо пересекал кто-нибудь из монахов, двигаясь с непривычной поспешностью, видимо, торопясь выполнить поручения прибывших. Все передвижения так или иначе затрагивали трапезную, в которой расположились приехавшие. Вот из неё вышел казначей брат Мозес и вскоре вернулся, нагруженный какими-то свитками и с толстой книгой под мышкой. Прошло порядочно времени, пока наконец не появился молодой монах Корнелий, молча, не глядя на насторожившегося пса, подошел к Бернару, отстегнул цепь и повел собаку за ошейник. Стало ясно, что наступает решающий момент. Бернар никогда не заходил в трапезную до этих пор, как, впрочем, и другие собаки, и сам факт нарушения табу уже не предвещал ничего хорошего.

– Это и есть та самая собака?

Вопрос старшего из двух прибывших был явно риторическим. Присутствующие лишь склонили головы в знак подтверждения того, что привели ту самую собаку.

Воцарилась длительная пауза, в ходе которой все смотрели на Бернара, а он, не будучи обременен человеческим этикетом, коротко глянул в глаза важному гостю и чуть шевельнул хвостом.

Гость же, напротив, пристально разглядывал пса, просвечивая его цепким взглядом инквизитора, каковым он и являлся по должности, по призванию, по образу мысли и действия.

– Сколько, вы сказали, он спас человек?

– За десять лет сорок девять, святой отец. Большей частью мужчины, но есть несколько женщин и даже дети…

Остановив жестом руки говорящего, человек в необычной монашеской одежде вышел из-за стола. Он медленно прошел на середину зала, подошел к стоящему неподвижно псу и присел на корточки. Теперь, когда пронзительные глаза его оказались так близко и смотрели в упор, Бернар почувствовал на себе всю силу этого странного визитера. Секунду он колебался: отвести ли взгляд, как подобает собаке при встрече с человеком, либо смотреть в глаза, принимая вызов и отвечая на него. Он выбрал нечто среднее: взгляда не отвел, но постарался придать ему как можно более спокойный характер, пару раз ударил хвостом по полу и даже коротко зевнул под конец этой игры в гляделки, как бы давая понять, что никакой агрессивности от него ждать не следует.

Инквизитора, однако, агрессивность собаки никак не беспокоила. Его беспокоило нечто другое, какой-то невысказанный вопрос, который Бернар не мог угадать, но отчетливо ощущал своим собачьим чутьем. Приезжий встал, выпрямился, неспешно развернулся и ушел на свое место за большим трапезным столом, стоявшим особняком от других.

– Продолжим предварительное дознание. Брат Фуке, возобновите протокол.

При этих словах второй прибывший, державшийся до сих пор незаметно, взял перо и приготовился записывать.

– Макс Иероним Легран фон Веррэ, мой вопрос к вам. Что это за собака, как она оказалась в обители и почему здесь остается. Отвечайте, но помните о моем предупреждении. Всё, что вы скажете, будет тщательно записано.

Настоятель встал и вышел на середину зала.

– Я помню, ваша честь. Этого кобеля зовут здесь Бернар. Попал он в монастырь почти десять лет назад при следующих обстоятельствах. Непогожим зимним вечером одна тысяча пятьсот девяносто второго года в колокольчик на воротах приюта Ордена на перевале Гранд Сен-Бернар нетвердой рукой позвонил полузамерзший, едва живой путник, глубокий старик. Он шел с южной стороны и угодил в пургу. Его сопровождала молодая крупная собака невиданной до тех пор здесь породы. Недоумение моё было велико: зимой, да еще в такую метель, здоровому молодому мужчине очень непросто добраться до приюта, а тут – едва живой старик, хоть и с собакой. Я в ту пору был моложе, в долину почти не спускался, неотлучно находился в приюте на перевале, и всё, о чем говорю, происходило у меня на глазах. Конечно же, мы оказали страннику гостеприимство, как и положено Уставом Ордена. Нас снедало любопытство, нам хотелось поскорее услышать историю старца и его собаки, и мы, я и братья, не отходили от постели больного, используя данные Господом знания и средства для исцеления несчастного. Увы, усилия оказались тщетны: старик, видимо, истратил все свои невеликие силы на то, чтобы добраться до приюта, и не смог оправиться от такого тяжелого труда. Он угас у нас на руках, так и не объяснив цели предпринятого путешествия. Единственное, что мы смогли разобрать, когда он бредил, – это имя собаки, Бернар. Он повторял его снова и снова и при этом гладил пса по голове. Тот неотступно находился возле больного, и никакой силой и хитростью невозможно было разлучить их. После смерти старика пёс долго тосковал, ничего не ел, и мы думали уже, что он не переживёт своего хозяина. Никому и в голову не приходило, что его можно выгнать за ворота, всем пришлись по душе его преданность и миролюбивый нрав. Также никому не пришло мысли дать ему иную кличку. Всё изменилось внезапно, дней через десять после того, как тело несчастного было похоронено там же, в приютском склепе. Вновь налетел снежный буран, непогода разыгралась такая, что днем стало темно, как ночью, и, что зимой бывает уж совсем редко, оглушительно загрохотал гром. Молнии били так близко, что мы все рисковали оглохнуть и ослепнуть, если бы только отважились покинуть приют. Я и братия собрались в часовне, творя молитву Святому Бернару Ментонскому, покровителю путников, в помощь всем, кто оказался без крова в горах в такую погоду. Внезапно в паузе между раскатами грома мы услышали громкий собачий лай, впервые за всё время, которое Бернар пребывал в приюте. Пес лаял так неистово, что я приказал одному из братьев отвязать его и отвести в пристройку, решив, что собака испугалась грозы. Монах ушел, но очень скоро вернулся, сказав, что Бернар вырвался от него и теперь рвется за монастырские ворота, да с такой силой, что невозможно ничего с ним сделать. Удивленные, мы проследовали во двор и увидели там эту собаку, которая всем своим поведением давала понять, что мы должны открыть ей калитку. Переглянувшись в недоумении, мы решились сделать это, прикрепив предварительно к ошейнику длинную веревку. На другой конец веревки привязались один за другим трое молодых сильных монахов, и вся процессия в мгновение ока исчезла в снежной круговерти. Я приказал бить в колокол, чтобы ушедшие могли вернуться на звук, и мы принялись ждать. Не прошло и получаса, как монахи вернулись, неся на руках едва живого человека, сбившегося с пути и неминуемо погибшего бы, не подоспей наша помощь. Так Бернар открыл счет спасенным им людям. С тех пор и повелось. Как только на перевал наваливалась непогода, мы с братьями принимались молиться, в приюте тепло натапливалась специальная келья, а трое самых сильных и выносливых монахов готовились сорваться вместе с собакой на поиски. Не было случая, чтобы он ушел и не смог найти попавшего в беду. Его чутьё настолько развито, что он слышит крики о помощи в любую пургу и чувствует запах человека глубоко под снегом. Он знает, когда и где сойдет лавина, и не раз уводил людей с её пути. Он силен настолько, что однажды без посторонней помощи принес в обитель из-за перевала замерзающего ребенка. Не сразу, но мы начали записывать истории спасенных им людей в специальную книгу, да Вы и сами имели бы возможность ознакомиться с ней, если бы посетили приют Ордена на перевале. Мы все, и я в первую очередь, увидели знак, проявление воли Божьей в том, что кличка этой собаки, которая столь загадочным образом появилась и осталась здесь, повторяет имя святого, покровителя странников, давшего название и перевалу, и нашей скромной обители. После всех подвигов, которые совершил Бернар, спасая людей, его и почитают здесь, как святого…

– Молчать! – вскочив и изменившись в лице, председательствующий закричал, срываясь на визг. – Не сметь проповедовать еретические домыслы в присутствии адепта Святой Инквизиции! Не вам судить о святости, сотворившим идола из животного и осквернившим тем самым имя Господа нашего и имя Святого во Христе Бернара де Ментон! Молчать, еретик! Отвечать только на вопросы! Не сметь проповедовать ересь! Именем Святой Инквизиции и данной мне Папой властью объявляю Макса Иеронима Леграна фон Веррэ виновным в альбигойской ереси и лишенным сана и защиты церкви. Взять его!

Ошеломленные присутствующие недвижно наблюдали, как два рослых монаха, прибывших с инквизитором, приблизились к отцу Леграну, застывшему посреди зала, мгновенно скрутили ему за спиной руки и, накинув петлю на шею, подвели к столу председательствующего.

Несколько успокоившись, инквизитор продолжал:

– Согласно «Руководству для инквизиторов», как священник, утративший доброе имя, ты мог быть подвергнут допросу с пристрастием на основании одного лишь подозрения. Ты давно подозревался в богохульстве, которое проявлялось в том, что, будучи настоятелем монастыря Святого Бернара Ментонского, облеченным соответствующим саном и властью, надсмехался над именем святого, давшего имя обители, назвав этим именем дворовую собаку. Ты подозревался также в сношении с дьяволом и колдовстве, позволившем наделить оную собаку нечеловеческим разумом и заставить её служить делу князя тьмы, спасая еретиков от заслуженной кары. В числе спасенных тобой и твоей собакой числятся нераскаявшиеся враги Церкви, осужденные инквизицией заочно, которые неминуемо погибли бы, не вмешайся ты и твой пес-оборотень в Провидение Господне. И, наконец, ты подозревался в святотатстве, заключавшемся в распускании слухов о так называемой «святости» твоей собаки-оборотня, в действительности являющей собой воплощение Зверя, порожденного Адом. Любого из этих подозрений достаточно для того, чтобы подвергнуть тебя пыткам, но я теперь говорю не о подозрении, а об обвинении в твой адрес, поскольку из твоих собственных показаний вижу подтверждение всем подозрениям и доказательство всем преступлениям. Постольку, поскольку это так, и имея в виду особую опасность содеянного считаю единственно возможным и буду требовать у Трибунала осудить обвиняемого согласно одиннадцатому типу вердикта…