Иностранец в Смутное время

Утро кровавое

Ночь заканчивалась. Медленно и неохотно светлело. На темном небе стали выясняться детали. Во всю ширину окна в сторону Москвы-реки протянулись две черные ленты. Под ними и меж ними розовый, но все более кровавый подсвет предвещал столице Союза Советских Социалистических Республик морозный день.

Он пошевельнулся. Дотянувшись до ночного столика, нажал на кнопку лампы, залил комнату желтым мокрым светом. Разрушил пепельно-кровавую мрачность. «Индиана в стране советских», так он стал представлять себя с первого шага на их земле, так он стал вести себя, — иностранцем. …И именно Индианой, — бравым героем фильмов Спилберга, — археологом и охотником за сокровищами, он и проснулся. Чужим среди чужих.

Он встал, и голый, лишь грудь прикрывала белая тишорт, прошел к окну. Далеко внизу по тринадцати путям трудно стремились, расхлестывая снег, автомобили. Тевтонской свиной полу-головой появились вдруг с зажженными фарами шесть снегоуборочных броненосных бульдозеров, каждый двигался на ширину бульдозерного лезвия в сторону и сзади предыдущего. Еще шесть таких же панцирных агрегатов быстро прошли по шести встречным путям, грязные, примитивные и надежные. Выяснилось, что черные ленты в небе берут начало в двух каменных трубах, возвышающихся далеко в стороне Киевского вокзала. Странным было, что дым не рассеивается и не клубится хотя бы, но формируется в аккуратные ленты. Их горизонтальность же, напротив, легко объяснялась направлением ветра… На другом берегу Кутузовского проспекта, далекие, простирались казарменно-германские, длинные бараки одной высоты. Большинство окон были освещены. «Самый большой германский город в мире, Москва, уже встал и живет, полупроснувшийся, кашляя и отхаркиваясь автомобилями и горлами», — сказал вслух Индиана. «Но ты, без сомнения, еще спишь, женщина Мадам Хайд, пьяным сном. И маловероятно, что ты спишь одна».

Он, некогда проживший в этом городе семь лет, был поражен, что город оказался немецким. Поражен тем, что город никак не соответствовал его воспоминаниям. С первых же часов встречи с Индианой он наотрез отказался быть уютным городом, в котором, романтическая, прошла юность Индианы. Он расположился в снегах, грубый, слишком громадный, чтобы его можно было игнорировать или не уважать, столица Империи, скогтившей воедино племена, говорящие на сто двадцать одном языке, простирающейся на двенадцать часовых поясов от жаркой Колхиды до ледяной Камчатки, Москва, — город царей и большевистских Цезарей. Не из этого города уезжал Индиана двадцать лет назад.

Снизу в голые ноги веяло слабым теплом от загнанного глубоко под подоконник радиатора центрального отопления, от чудовищных же размеров окна с двойными, старыми и гнилыми рамами разило в грудь холодом. Посему он поспешил отойти от окна. Вышел в ванную комнату и, заткнув сточную дыру в беньюаре унылой и постыдной каучуковой пробкой, открыл кран горячей воды. Первым ненужно закапал старый душ, затем из изъеденного крана, белая и шипучая, полилась как кислота вода, укладываясь в лужицу на дне.

Это было его первое утро в этой ванной, в мощном дряхлом отеле, в столице империи, в стране, где он когда-то родился и жил.

Сидя в белой воде (постепенно молочность прояснялась и ясно обозначились его ноги и пах — волоски, шрамы, пятна), он размышлял. Обо всем сразу. О том, что его опыт в области беньюаров необычайно обширен. Что он способен определить по ванной если не город, то государство, в котором находится. Американские «табс» несомненно ближайшие родственники советских. По размерам. По мощной уверенности, с какой их мускулистые торсы стоят на сильных коротких ногах. В отеле «Эмбасси» на Аппер-Бродвее он был обладателем чудовища с растрескавшимися под желтой кожей черными и синими капиллярами. Размеры его не только позволяли спокойно вытягивать ноги, но возможно было сделать свободный взмах «баттерфляем». Американские черные гиппопотамы, населявшие «Эмбасси», возможно не находили свои ванны большими, но хрупкий, родившийся на европейском континенте, в сердце Татарии, Индиана находил… Хрупкие же деликатные ванночки с архитектурными излишествами выдают немедленно свою принадлежность к одному из «цивилизованных» малых европейских народов. Он вспомнил свою первую французскую ванну, сидячую, высокую, как бочка, ванну в студии на рю дэз Аршивс в Париже и улыбнулся. Абсурдная фантазия французских пламэрс соединила почему-то беньюар с туалетом. Туалет этот, техническое чудо, был снабжен электропомпой, дабы выкачивать дерьмо через узкую вену-трубку в далекую канализационную артерию. Через несколько месяцев вена засорилась, и помпа стала выкачивать дерьмо в беньюар! То не было жилище для бедных (в студии был камин!), но построенный в начале 19 века дом не предусматривал туалетов в квартирах… Более или менее равнодушный к туалетам, Индиана однако пылко любил ванны. Горячая вода исправно служила ему, всегда бедному авантюристу, согревала его измученное шаганием по чужим городам тело.

Он оглядел сплошь кафельную (кафель взбирался к самому потолку) комнату. Собрание кафельных плиток всевозможных оттенков белого сложилось постепенно путем замены расколотых плитками сменяющихся эпох. Сильные сталинские преобладали, но было немало и хрущевских и брежневских, — потоньше и подешевле. Узкий обрезок зеркала. Убогий куб мыла, размером с половину спичечного коробка на полке под зеркалом. Три полотенца различных цветов и структур. Черной резины пупырчатый коврик. Туалетная чаша, накрытая белым пластиком. Грубые плиты пола. Все. Ванная исполинского дворца-крепости, из которой недавно восстававшая чернь выкорчевала все украшения. Если утрудить глаза, то можно обнаружить подробности микропейзажа: сырые щели меж плитами, сочащийся по-прежнему душевой прибор закис повсюду белой коркой, кожа беньюара продрана и закрашена поверх масляной краской. Несмотря на запущенность и общую грубость, несмотря на сходство с моргом, госпиталем и залом мясного магазина, беньюар обширен, потолок, распоротый трещинами, находится так высоко, как в соборе, ванна поражает жестоким величием. Поневоле задумаешься: для каких же людей строилось такое? Ответ пришел сам, без натуги. Для римлян. Для грубых, сильных и простых мужей, подобных римлянам.

Индиана представил себе, что он генерал-лейтенант, бравший Берлин. Молодой еще, но много раз раненный генерал-лейтенант Третьего Рима. Вот… Индиана увидел себя — с помощью денщика влазит он, голый, в шрамах, проконсул, в беньюар. Денщик, рыжий, лысый уже в свои 30 лет Иван, в сапогах, галифе и майке, подымает ногу проконсула и ставит ее в молочно-белую воду… Икра ноги необычайно тонка, сорвана была осколком. Синие сплетения вен и жил обернули ногу. Пятна болезни цезарей — экземы на ней. «Перегрел, сукин сын!» — морщится проконсул, опускаясь в воду. «Достукаешься, Ивашка, в деревню, домой отправлю».

Второе банное видение явилось на смену первому. Индиана — старый советский разведчик, чрезвычайно уставший (он вспомнил потрепанную физиономию разведчика Абеля), ушедший в отставку и поселившийся в крепости отеля «Украина», потому что привык за годы своих американских скитаний жить в отелях. Скромный и тихий, сидит он каждое утро в буфете своего этажа, ест вареные вкрутую яйца с колбасой и пьет чай из пиалы… Или же он — полнокровный и губастый торговец оружием из страны Ближнего Востока. Торговец оружием Индиана представился Индиане в виде полного молодого армянина (он успел узнать, что в комнате до него жил армянин), убитого выстрелом в затылок в беньюаре. Голова армянина соскользнула в воду… Представив кровавую воду, Индиана вздрогнул и встал.

Вытираясь, он думал, что если кровавая ванна и преувеличение, к каковому прибегла его взбудораженная визитом в империю фантазия (убитый армянин числился однако, да, среди его знакомых), отель «Украину» никак в категорию отелей не втиснешь. И построен он был, смесь протестантского храма с византийской тюрьмой, по приказу самого Цезаря Иосифа Сталина, предназначенный для отдыха сверхчеловеков, проконсулов и центурионов из многочисленных провинций Третьего Рима — Союза Социалистических Республик. И события должны свершаться в таком месте… жилище — он попытался найти для всего комплекса коридоров, холлов и номеров название, и остановился на «в такой крепости», — события должны совершаться экстраординарные. Могучие, страшные, торжественные.

Матрос, лишившийся благосклонности океана

Индиана прилетел в столицу империи накануне вечером. Рейсом Аэртранс 2982. Явился он на советскую территорию в костюме матроса, лишившегося благосклонности океана: бушлат, синие брюки, сапоги, на голове — капитанка. Он замаскировался. У выхода из передвижной кишки, ведущей из авиона на имперскую территорию, матроса встречали двое: полная зрелая блонд Алла Михайловна и тощий молодой человек с большим кадыком — Валерий. Двое отторгнули Индиану от дисциплинированной толпы французских пассажиров и ввергли его в привилегированные условия прибытия, на которые он, оказывается, имел право, будучи приглашен самим Соленовым. Алла Михайловна вызвала к гостю молоденького бледного таможенника с зелеными погонами и тот, не улыбаясь, поставил печать на его таможенную декларацию, не прочтя ее. Валерий, в красной куртке, получил от Индианы багажный талон и скрылся. Алла Михайловна провела гостя через несколько дверей, охраняемых солдатами. Воинственная когда-то империя продолжала употреблять свои легионы для служб, с которыми вполне могли справиться гражданские. Солдаты отворяли двери, не задавая ни Алле Михайловне, ни Индиане вопросов. Последняя дверь привела их в зал с синими креслами и двумя телевизорами. «Мы должны дождаться багажа. Садитесь», — сказала Алла Михайловна. И села. Только в этот момент включился для Индианы звук на территории империи. Шумели разными программами телевизоры.

Два угольно-черных человека в одинаковых серых пальто полулежали, спокойные, в креслах. Быстро вошел в папахе генерал в голубой шинели с погонами авиации. Навстречу ему из дальнего угла устремились несколько женщин. Генерал снял папаху и, разведши руки, принял женщин в свои объятия. Генерал был крупный, женщины тоже. И два черных были большими. Индиана почувствовал, что он маленький. «Где мы находимся?»

«В депутатском зале».

Индиана хотел было воскликнуть: «Ни хуя себе!», но вовремя одумался. Улетая два десятилетия тому назад плохим, гадким, уже бывшим гражданином империи, в среде других порченых кровяных шариков, — Родина выпускала из себя дурную кровь, — он вот прилетел почетным гостем, в депутатский зал! О! Некоторое время его согревала тщеславная мысль, что депутатский зал аэропорта столицы империи символизирует его триумфальный въезд на Родину. О! Однако, будучи типом честным и безжалостным к себе, он вынужден был признать, что только личный вес и связи Соленова позволили ему, Индиане, войти в этот зал и находиться в нем. Из прошлого пришло точное советское определение: «по блату».

Генерал был и депутатом одновременно. Возможно, даже космонавтом. И его встречали ответственные знаменитые местные тетки, может быть, тоже депутатши. Возможно также, что женщины были членами его семьи. Алла Михайловна ушла, оставив матроса наедине с двумя стихиями: океан его чувств сталкивался непрестанно с океаном его воображения. Следовательно, вначале он почувствовал себя матросом, лишившимся благосклонности океана, и только позднее Индианой, — чужим среди чужих. С чужими, — бывшими своими, он наконец соприкоснулся, лишь покинув депутатскую зону. Пройдя мимо депутатского буфета (несколько красивых девушек, несколько хорошо стриженных молодых людей, — дети советских бояр, без сомнения, — Империя спешно отменяла привилегии, — но они еще счастливо существовали), преодолев еще несколько дверей (багаж, сказал присоединившийся к ним Валерий, ждет его внизу), они вдруг оказались на террасе, выходящей на большой зал аэропорта Шереметьево-2. Глухой, неприязненный, враждебный рокот исходил снизу. Это звучали ОНИ. ЕГО НАРОД. Следуя в группе сопровождающих лиц (к ним присоединился шофер Василий Иваныч), он бросил несколько взглядов вниз, в зал. Темные массы людей угрожающе поколыхивались, стекались и растекались. Спустившись по лестнице, к массам, они устремились к цели. Хмурый носильщик стоял, сжимая ручки тележки, посреди зала. На тележке, непредставительная, покоилась единственная сумка матроса. Обыкновенно он летал и в отдаленные страны без багажа, на сей раз пришлось (подарки родителям) обагажиться. Алла Михайловна уже успела выдать ему несколько сотен рублей в депутатском зале. Так приказал Соленов. Однако самой мелкой банкнотой были в его кармане зеленые Пятьдесят рублей. «Сколько нужно дать носильщику?» — спросил он Валерия на ходу. «Не беспокойтесь. За свою работу он получает больше других рабочих». «А почему он такой хмурый?» «Не знаю. Такой уродился».

Матрос, отвергши руку Валерия, сам понес свою сумку к автомобилю. Весь зал уродился таким же, как и носильщик. Не видно было улыбающихся лиц. Зал был одет мрачно. В толпе должны были находиться и иностранцы, ожидающие отлета на свои родины, но и они, такие цветные и разные в аэропорту Шарль де Голль, здесь или предпочли замаскироваться в темное, или же их яркость была подавлена мрачностью аборигенов.

Автомобиль оказался мини-автобусом. Индиана предпочел бы, чтобы его ждал, как Ленина, броневик. В автобусе уже находился музыкальный гроб, принадлежащий американскому певцу Вилли Токареву. Матрос с удивлением узнал, что и Токарев вызван Селеновым из Америки и приглашен. Так же, как и актриса Виктория Федорова. Сближало матроса с ними лишь то, что все трое были они некогда гражданами империи. Перебравшись через музыкальный гроб, усевшись рядом с Валерием, матрос прислушивался к объяснению шофера Василия Ивановича с краснолицей статуей милиционера в тулупе. К первой статуе присоединилась вторая. К шоферу присоединилась Алла Михайловна. В момент наивысшего пика шершавой и грубой словесной активности сторон (речь шла о полулегальной парковке мини-автобуса) матрос, лишившийся благосклонности океана, заметил, что вокруг полно снега. Высокие снега завалили подъезды к аэропорту.

Они ехали по плохо освещенной снежной дороге с негустой толпой зимних автомобилей, и матрос вспоминал, как, мучаясь похмельем, двигался по этой же дороге с женой в такси, но в обратном направлении все эти годы тому назад. Потеряв жену в плаванье, вот он наведался один в родной порт.

вспомнилась русская песня. И всплыли последующие строки:

Эту часть песни ему предстоит пережить чуть позже. Мать… отец… они и не догадываются, что сын в этот момент уже катит по земле, по снегу Союза Советских Социалистических. Все случилось так быстро. Телеграмма Соленова, звонок Аллы Михайловны. Виза. Он попытался себе представить, как подымается по лестнице дома на окраине Харькова, где живут его родители. Он воображал себе эту сцену последний десяток лет. Во снах или наяву, шагая по бульвару Сэнт-Мишель или у голландских каналов, воображал, как нажимает кнопку звонка и ему открывает мать… И влепляет ему, сорокашестилетнему матросу с сединой в волосах, пощечину! После публикации в их журнале его романа, перечитав текст, он вдруг понял, что у его родителей должна быть совсем иная психология чем у него — их блудного сына, психология простых советских (как определить класс его родителей? «Лоуэр-миддл-класс»?) людей. И им не понять… Они не смогут понять его психологии свободного художника, аморального моралиста, «сэлф-мэйд» писателя. Если еще перестрадают «великие годы», где он вольно пишет о личных отношениях между ними, его родителями, о том, что мать подавила его отца (прочли они уже роман или не прочли?), то его первый роман их убьет. Без сомнения. Даже для американских родителей такая книга явилась бы тяжким ударом. Впервые он пожелал, чтоб эту его книгу подольше не публиковали в империи… Покосившись на Валерия, тот, сунув нос в воротник куртки, кажется, задремал, матрос подумал, что не знает советской терминологии для социальных категорий, о которых размышляет. А размышляет он всегда на смеси трех языков. И эта смесь трех языков и есть его настоящий язык, и он желал бы писать на нем, не ему, увы, приходится переводить себя на их языки…

Большую часть пути он посвятил разговору о тремя служащими Соленова. Ему хотелось убедить их в том, что он вполне хороший мужик, пусть и прожил за границей множество лет. Что он простой, незаносчивый, неизбалованный, не барин. Ему показалось, что он преуспел с шофером и Аллой Михайловной, но провалился с самым молодым, — Валерием. Тот скептически молчал в своей холодной красной куртке и отказался от пачки «Марлборо», ею матрос пытался добиться пусть слабой, но реакции. Валерий сказал, что он не курит. «Ну и хуй с тобой, юный «кон», — подумал чужеземный матрос и поглядел за окно. Москву он не узнавал. За исключением снега и русской речи в автобусе, все было чужое. Германско-азиатское.

На площади перед «Украиной» маневрировали в снегу человеки и автомобили.

К «Украине» вели циклопической ширины ступени. Высоко в черном небе, над двумя крыльями крепости-гостиницы возвышался шпиль.

Меж циклопическими дверьми отеля, и в первом зале вестибюля, топтались группы недружелюбных, грубого вида мужиков и парней различных национальностей, но одного типа. Та же страсть к обману и, если удастся, насилию открыто присутствовала и на физиономиях черноволосых азиатов и на блондинистых, разбухших от водки водянистых физиях славянского происхождения. Одетые для борьбы со стихиями в грубую одежду, взъерошенные самцы эти походили на голошеих стервятников, поджидающих обессилевших путников в долине смерти. Так пышно определил их сравнением Индиана. Во времена его проживания в Москве стервятники уже существовали, но власть не позволяла им выставлять свои сальные волосы и преступные физиономии в общественных местах такой важности, как гостиница «Украина». Смешки, вскрики и комментарии сопровождали прохождение жильцов отеля сквозь строй «мерзавцев», как без колебаний назвал их себе Индиана. Его также прокомментировали. Он услышал обрывок «…из Кронштадта». Из Кронштадта мог быть исключительно матрос. Матрос был в наличии один, — он.

«Что за люди?» — спросил он следовавшую за ним Аллу Михайловну.

«Всяческий сброд, И таксисты. — Блондинка поморщилась. — Кстати, хочу вас предупредить, чтобы вы не садились к этим… Просите дежурную по этажу, чтобы она вызывала вам такси».

«Неужели так сурово?» Он отдал свой паспорт и визу Валерию.

«Зачем рисковать? — Алла Михайловна улыбнулась, очевидно, чтобы смягчить сообщение. — Сейчас вроде бы такси функционируют нормально. Но в начале года было зарегистрировано полсотни случаев вооруженного ограбления одного и того же типа. Клиент садился у гостиницы в такси, где-то в условном месте такси останавливала автомашина с вооруженными бандитами…»

«Как же вы достукались до жизни такой? В мое время…» Индиана не закончил фразы. Он почувствовал себя едва ли не идеологом буржуазии, рассуждающим о необходимости закона и порядка, я застеснялся. Между тем, живя в Париже на розовом холодном чердаке, он зарабатывал литературой на существование, и не более того. У него никогда не было ни автомашины, ни мебели, ни сбережений. И в «Украине» ему проживать не полагалось. Это пахан Соленов возвысил его до «Украины». (Правда и то, что в Вене он жил в отеле «Сашэр», в Будапеште — в отеле «Хилтон», но в этих случаях роль Соленова исполнялась американской «Витланд Фондэйшан».) «Меньше недели назад я был еще в Амстердаме, в Голландии. Никаких стервятников у отеля. В октябре я жил в отеле «Славян» в социалистическом Белграде. Зеро мерзавцев у отеля. А ведь у них тоже, как и у вас, — брожение умов. Почему не приедет взвод автоматчиков и не разгонит всех этих каналий. А если у вас здесь Дикий Запад, то есть Восток, то не препятствуйте въезду в вашу страну с оружием…»

Алла Михайловна улыбнулась, но не удостоила его ответом. Они стояли у низкого стола, сумка Индианы на полу. Вокруг в низких креслах сидели и чего-то ждали чернявые люди. Кавказцы, — привычно определил он. Славяне живут в отелях только в том случае, если за них платит организация. Славяне бедные.

Между тем Валерий с несколькими бумагами в руках достиг их. «Это вы отдадите дежурной на этаже, а это — ваш пропуск в отель». Валерий протягивал ему картонку и лист бумаги.

«А мой паспорт?»

«Вы сможете получить его завтра».

Его французский паспорт, — право на выход из этого мира (каковой уже ему начал не нравиться) — будет оставаться в их руках до утра. Лифт, коридоры, и его комната, «номер», как назвала его дежурная по этажу, только подкрепили в нем уверенность, что он, — Индиана, оказавшийся в грубом мире полуразрушенного будущего, или прошлого? — пассажир машины времени.

Переодеваясь, он думал, что проходить ежедневно сквозь строй преступников и чувствовать себя добычей, за которой следят глаза стервятников, будет противно и унизительно. Подобные зловещие типы населяют в фильмах и комиксах БД мрачные полуразрушенные города будущего, откуда вынуждены были отступить закон и порядок. Его комната 971… Индиана распахивал двери и выдвигал ящики… подобна комнате журналистки Жилл в лондонском отеле «Савой» 2025 года. Индиана запомнил БД «Женщина-Западня», потому что Жилл — непонятным образом есть точнейший портрет заблудившейся, исчезнувшей, спрятавшейся где-то в снегах Москвы подруги его. Позвонить ее матери сейчас? Матери женщины-западни… В определенном смысле, его подруга оказалась западней для него. Тощая адресная книжка на столе, зад в неудобном кресле, Индиана набрал номер.

Ее мать была дома. «Аллё…» — сказала она.

«Здравствуйте, это Индиана. На этот раз я звоню вам уже из Москвы. Ничего нового?»

«Здравствуйте, — сказала ее мать. — Нет, она больше не звонила. А вы где в Москве? Вы правда в Москве? Вас пустили?»

«В гостинице «УКРАИНА». Слушайте, я хотел бы поговорить с вами не по телефону. Мне вам многое нужно сказать. Мы могли бы встретиться как можно скорее? Скажем, сегодня?»

«Сегодня я не могу. Я ведь хоть и ушла на пенсию, подрабатываю в госпитале через день. Сегодня мой день. Хотите с утра в субботу?»

«Хорошо».

«У вас есть мой адрес?»

У него был ее адрес. Положив телефонную трубку, он сидел некоторое время, — локти на столе, ладони на затылке. Ее мать звучала спокойно. Почему так спокойно? Может быть, она виделась с дочерью? Может быть, дочь даже сейчас находится у нее? Может быть, его, Индиану, водят за нос? Очень и очень маловероятно. Его подруга не способна на вынашивание заговора. Ею движут прямые и непосредственные эмоции. «Вери стюпид оф ю, Индиана!»

Переодевшись в черный костюм, красную рубашку, черный галстук и легкие туфли (он успел выведать у Василия Ивановича, что их не только отвезут, но и привезут обратно), он спустился в холл. У некогда фонтана, а ныне лужи в цементном блоке, Алла Михайловна стояла с тощей (Индиана понял, что это она) Викторией Федоровой в шубе. И каким-то высоким типом в иностранной куртке, но с советским лицом. Их представили. «Виктория Федорова… Мой брат…» «Я — брат…» «Индиана…»

Чтобы сразу же заявить, что она своя? Чтобы сделать ему приятное?.. Виктория, — высока, мелко завитые кудряшки волос, рыжая шуба актрисы, — начала с вопроса! «А где живет сейчас Ваша экс?»

Индиана привычно ответил, что в Италии. Бывшая жена перестала его интересовать давным-давно, у него хватает забот с нынешней подругой. Мадмуазель ХАЙД (лишь иногда бывающая солнечной мадмуазель Джакиль), — тяжела и разрушительна. Он вспомнил свое возвращение из Будапешта в Париж, всего лишь за неделю до ее отбытия в Москву. Он вернулся на день раньше, чем собирался, но не сумел позвонить и предупредить, что вернется раньше. Дав три коротких предупредительных, «его», звонка, Индиана собирался открыть дверь своим ключом, но дверь открылась сама изнутри. Его высокая подруга в узкой юбке, на каблуках, один глаз заплыл черным пятном, скула запеклась кровью, предстала перед ним, покачиваясь. Лицо ее исказилось гримасой изумления. Она ожидала увидеть не его. Мгновенно покрывшись холодный потом, он прошел мимо мадмуазель Хайд в квартиру. Запила! Пока он был в Венгрии на международной конференции, дискутировал с коллегами-писателями, наглотавшись алкоголя, подруга его превратилась в мадмуазель Хайд… Вскрытая, с перекрученным бельем постель, перевернутые на полу пепельницы, забрызганный вином паркет… Через десяток минут в дверь зазвонили. Он резко отворил. Белесый славянин в кожаном пиджаке, и с ним, на две ступени ниже, сюрприз в скосившей щенячьей морде, некто ноль, — певец русского ресторана. «Индиана?»

«Моя подруга в плохом состоянии. Больна… Прошу вас зайти в другой раз», — нашелся Индиана. Фраза, позднее он много думал о происшествии, была сформулирована верно, и предназначалась для мгновенного удаления ненужных свидетелей падения их семьи. Свидетелей, вызванных ею, без сомнения. От этой фразы никому обиды не было, быстрая и незлая, она всех реабилитировала и устраивала. И их. И его. И если бы мадмуазель Хайд способна была соображать, то фраза устроила бы и ее. Первые годы он не понимал, кто она такая… Мерд!

Он еще выговаривал «…рд», а ему уже пожимал руку небольшого роста тип с пышными усами, в черной шубе до пят. Токарев. В норковой шубе. Он слышал об Индиане. Индиана слышал о Токареве.

С народом

Их провезли по заснеженной Москве в том же мини-автобусе, но без гроба. Индиана опять не узнал столицу. Снег. Мало огней. Крупные дома. Неуютно большие проспекты и улицы.

В морозном вестибюле клуба Культуры в Измайлово, — стеклянного куба в снегах, — находилось множество вооруженных милиционеров. «Это клуб Министерства внутренних дел?»— осведомился Индиана. «Нет, с чего вы взяли?»— сказала Алла Михайловна. «Столько милиции!» «А-аааа! Я забыла, что вы покинули нас очень давно. У нас теперь всякое массовое мероприятие охраняется. Ведь могут быть беспорядки…»

Усатый, грузный, с пистолетом, сдвинутым не по уставу вперед, к паху, майор совал ему блокнот. Он подумал, что его просят написать при входе в клуб его фамилию и время прибытия, так принято в американских офисах, и написал. Однако за майором его остановил еще милицейский чин с листком из тетради в клеточку. На листке он увидел уже подпись «Вик. Федорова», и только тогда до Индианы дошло, что у него просят автограф. «Я не актер», — попробовал он отказаться, но еще многие милиционеры протягивали ему листки, блокноты и соленовский бюллетень «Запрещено к печати», и он подчинился. Он осчастливил своим автографом пару десятков милиционеров, вовсе не обольщая себя гипотезой, что все они знают, кто он такой. Бюллетень Соленова издается тиражом два миллиона экземпляров. Краснознаменный журнал «Борьба» точно объявляет свой тираж: 980.000 экземпляров. Для приобретения известности у милиционеров в каком количестве экземпляров следует быть изданным? Он не знал цифры. А что если они знают, кто он такой? Он шел за актрисой в шубе и ее советским братом через кишки и придатки клуба, охраняемый милицией, и думал. Мысль начиналась с ругательств «Еб твою мать! Ни хуя себе!» — употребленных в данном случае совсем невинно для выражения степени удивления, потрясения даже тем фактом, что он, Индиана!.. Он, Индиана, выросший в рабочем поселке среди шпаны, криминальный подросток и позднее юноша, мечтавший о карьере преступника, впитавший в себя их, шпаны, взгляды на жизнь, их верования и неприязни, — даст автографы «мусорам»! Он — мусорам. Видел бы все это «Кот»! Индиана качал головой, бормотал нечленораздельные ругательства и с удовольствием уединился бы для того, чтобы осмыслить только что пережитый шок, но их привели в артистическую комнату клуба и познакомили со множеством мужчин и женщин. А сам Соленов, было сказано, давно сидит на эстраде с журналистами и разговаривает с залом, — с пятью тысячами человек. Следует дождаться перерыва, а после перерыва их выведут на сцену. В темноте. Сюрпризом. Так как они почетные гости, и их вызвали двоих, — из Америки, Индиану из Франции, — показать читателям соленовского бюллетеня. При чем здесь актриса? Но ведь еще в первом номере, мсье Индиана, Соленов объявил, что мать Виктории — актриса, и не просто, но великая русская, — Зоя Федорова была убита в декабре 1981 года в квартире дома 4/2 по Кутузовскому проспекту. Выстрелом в голову из иностранного пистолета «Зауэр». И теперь Соленов занимается публичным расследованием, публикуя результаты в бюллетене. Весь советский народ следит за результатами следствия… Индиана понял, что дом 4/2 должен быть видим из окон «Украины». И ему, и Виктории. Каково же ей будет всякое утро глядеть на дом, в котором убили ее мать… Он поискал взглядом актрису. Нашел ее сидящей у низкого стола с чашкой чая в руке. Стол уставлен тарелками с печеньями, бубликами и пирогами. «Хотите подкрепиться?» — спросила его администратор, — женщина с темным лицом. Он отказался.

Соленов встретил их за кулисами в полной темноте. По силуэту, — круглая голова, массивное туловище (дорогу им освещал проводник с зажигалкой, и временами силуэт в глубине сцены за занавесом становился видим), Индиана безошибочно понял, что это САМ. Сам прижал его к кактусовой щеке: «…дорогой, рад тебя видеть, милый!», и оставил для идущей следом актрисы. «Викуля, милая…» «Виленька Токарев, милый», шел последним. Вслед за Соленовым гусиным шагом они вышли на ту, публичную сторону занавеса. Ничто не указывало на присутствие в темноте пяти тысяч русских душ. Приличными детьми они сидели тихо.

Стуча стульями, их разместили среди уже сидевших на сцене. Индиана представил себе, что неправдоподобно, но что если все это соленовская шутка …и зал окажется полностью пустым. Вспыхнул свет.

Шапки, платки, обнаженные головы… Они сидели запертые в хорошо продуманное архитектурное пространство, в 270 по всей вероятности градусов, и в дальней глубине вверху еще градусов 200 балконов. Русские люди. Народ, к которому Индиана принадлежит по праву рождения, по крови. Пригнув к микрофону круглую голову в седой щетине, Соленов, автор 30 миллионов книг, советский Джон Ле Каррэ стал представлять их — своих сюрпризных гостей.

Они проаплодировали Виктории Федоровой. Она встала и поклонилась. Они проаплодировали шумно и энергично Вилли Токареву. И ему, Индиане, иностранцу в черном костюме и остроносых туфлях, объявленному как «наш французский писатель», они проаплодировали. Он встал и расшаркался. Сел… Слово дали уже присутствующему на сцене вполне бодрому старику. Разгребая кучу записок на столе, не спеша, явно наслаждаясь процессом, старик стал отвечать на вопросы, касающиеся советского правосудия. Неизвестного Индиане типа (Чудакова или Щербакова?) слишком слабо судили, считал старик; ему — взяточнику времен Брежнева следует дать больше… Индиана решился посмотреть на них. На его народ. Посмотрел.

Совсем простые русские лица. Баба в белой шапке в первом ряду, соленовский бюллетень в руках. Рядом с бабой — коротко остриженная девчушка, блондинка с мелкими чертами лица, Меховой воротник пальто. Парень в синтетической синей куртке. Лысый мужик. Лица напряжены. Слушают. Смотрят на сцену. Каким они видят его, Индиану? Дорого бы он отдал, дабы посмотреть на себя их глазами. Хотя бы двумя парами глаз. Житель Елисейских полей, иностранец Индиана. «Охуеть можно», — подумал он. Иначе как с помощью ругательства «охуеть», он свою мысль сформулировать не смог. Когда четверть века назад, непрошенный, явился он в столицу Империи с польским черным чемоданом из фанеры, никто не встречал его на Курском вокзале. …Юноша, прибывший покорять Москву, был одет по самой последней харьковской моде того времени. Фигуру его скрывало массивное черное пальто с воротником из каракуля, на голове красовалась грузинского стиля черная кепка «аэродром», на ногах — американские армейские сапоги. На сапоги спускались черные брюки с широченными штанинами. Брюки уходили вверх под черный жилет, а жилет был покрыт пиджаком той же ткани. Белая рубашка стягивала ансамбль воедино. Рубашка была застегнута на пуговицу, плотно зажимая горло. Галстука на юноше не было, ибо галстук противоречил харьковской моде того времени. С Курского вокзала юноша отправился под землей, минуя помпезные станции Московского метрополитена, в центр столицы. Достигнув станции Кировская, поднялся вверх на свет божий, и волоча за собой изрядно вымотавший его силы чемодан, бьющий его по бедру при каждом шаге, прибыл на Главный Почтамт. Здесь, после получаса ожидания под колоннами у входа, он наконец увидел направляющихся к нему женщину свою Анну и друзей Бахчанянов. Анна была направлена им в Москву на две недели ранее. Имевшая в семье из двух репутацию практичной и живой силы, Анна должна была арендовать плацдарм: комнату, откуда должно было начаться покорение Москвы. Оружием, с помощью которого юноша собирался подчинить себе столицу, должны были служить две ученические тетрадки со стихами. Обложки их юноша оклеил синим вельветом… Тетради покоились в чемодане…

Со стороны сцена выглядела более или менее обычно: встреча друзей у Главпочтамта. Мало ли встреч случаются у Главпочтамта всякий день! Но заинтересованное лицо — Индиана, не колеблясь, давно зачислил ее в разряд столь же знаменательных событий, как вступление Д'Артаньяна в Париж или момент, когда после похорон папаши Горио Растиньяк бросает с кладбища Пер-Лашез вызов городу. Честолюбец и столица. Кто кого? Столица сомнет храбреца и откусит ему голову или храбрец наденет узду на дикого зверя и обратит его в зверя домашнего?

В тот свежий осенний полдень они столпились четверо вокруг чемодана, как верующие у символа культа, и решили поскорее избавиться от этого громоздкого объекта, дабы предаться и удовольствиям первого дня столичной жизни. Чемодан решено было отбуксировать на Казарменный переулок, где снимали комнату в деревянном доме Бахчаняны. Продев под ручку чемодана толстую ветвь, мужчины взялись за ее концы…

Ему пришлось вернуться из глубин времени в измайловский клуб, ибо Соленов назвал его фамилию. Взяв две присланные ему из зала записки (Виктории Федоровой прислали пять, Токареву — много больше), Индиана встал и вышел к микрофону на авансцену. Таким образом продемонстрировав свою наглость. Он мог дотянуться до микрофона соседки Федоровой, но предпочел выйти, показаться своему народу. Эти пять тысяч собрались не ради него, но по причине соленовского бюллетеня, повествующего им об ужасных преступлениях, прошлых и настоящих. Они прочли пару его рассказов в бюллетене, и только. Он же, их родственник, сын, брат, их самозваный представитель на никогда не кончающихся ТАМ международных соревнованиях, захотел выйти сам. Смотрите, какой я есть — во весь рост. Не лучше вас, с простонародной рожей, Ванька, курносый нос, скулы, невидный рост, но я им там свою компактную ванькину внешность, там ИМ за границей наилучшим образом преподношу, не хуже чем Стив Маккуин свою преподносил. И от рождения у меня было не больше шансов, чем у вас, товарищи! — захотелось ему закричать. Он знал, что они не любят тех, кто выебывается, но не любят и тех, кто не выебывается. Индиана обнаружил, что очень хочет им понравиться. Спортсмен Индиана, Советский Союз! Ебаный Советский Союз …он клал на меня столько лет, и продолжает класть и сегодня. И приглашен я не Советским Союзом, не Родиной, которая положила с прибором на своих сыновей, но индивидуумом, «паханом» СОЛЕНОВЫМ, атаманом СОЛЕНОВЫМ, мафиози СОЛЕНОВЫМ. Он вспомнил, что ни единый советский журналист не явился на демонстрацию в Нью-Йорке, организованную хуй знает когда эмигрантами (во главе с ним, Индианой), к зданию Таймс. И вспомнил более позднюю обиду, — имперское телевидение отказалось явиться на Первые Поэтри Олимпикс в Вестминстерском аббатстве в Лондоне. Он, Индиана, читал свою поэму о Русской Революции:

Ново-Зеландское телевидение примчалось заснять своего поэта, австралийское явилось, но эти курвы… Между тем газета «Сандэй Миррор» вынуждена была удостоить его бронзовой медали. Читал он по-английски… Придя к микрофону, он однако не стал оглашать им свои обиды.

Пять тысяч пар русских глаз смотрели на него. «Здравствуйте, русские люди!» — сказал он и сунул руки в карманы — как Маяковский. И подумал, что он опытный демагог и честный человек. Ибо так вот и хотелось ему сказать, чтоб было торжественно и чуть вульгарно. Он сообщил им, что двадцать лет не был на земле предков, что только час как приземлился, что еще не понял, что он чувствует, что сейчас ответит им на их записки. Зачитал первую.

Индиана переступил с ноги на ногу, усмехнулся и сообщил им, что да, посуду он мыл, но быстро возвысился по служебной лестнице до помощника официанта и официанта. Работал он и землекопом и каменщиком и даже мажордомом у мультимиллионера. Но зазорного в мытье посуды он ничего не видит. И в стране Советов он работал в свое время сталеваром, грузчиком, поваром и портным. Что же касается его бывшей жены, то на панель она не пошла, но напротив вышла замуж за графа. Зал одобрительно зашумел. Индиана подумал, что по меньшей мере половина девушек в зале видели во сне, что они выходят замуж за графов, принцев и королей, и потому им несомненно приятно достижение их соотечественницы. Улыбнувшись, Индиана добавил: «За графа с древней породистой кровью». Зал зааплодировал.

— гласила записка номер два. «Ну…» Индиана спрятал записку, в карман, «там у нас во Франции мы живем… Нас там много, пятьдесят пять миллионов, и все мы живем по-разному. Я, скажем, снимаю холодный, красивый и романтический чердак, но предпочел бы менее романтическое, менее дорогое и более теплое жилище. Не следует представлять Париж как сплошное Шампс Элизе, в сущности это бедный город и во многих домах до сих пор еще существуют туалеты с двумя бетонными башмаками по обе стороны дыры…» Он добавил, что не знает, будут ли они когда-либо жить так, как живет средний француз (на самом деле он был уверен, что никогда), но надеется, что они будут счастливы (демагогия!) и есть счастливы сегодня. На самом деле он был убежден, что удовольствия простого человека всегда будут ограничены и никакой режим не спасет простого человека от его собственной посредственности. Правда и то, что у каждого есть выбор: быть спящим или проснуться. И Индиана сел. Под аплодисменты зала. Простой человек, ставший не простым, благодаря собственной энергии и настойчивости. Они убедились, что он ОК. Не стесняется, не мямлит, наглый. Если б они были американцами, то могли бы заключить, что у этого Индианы есть «гатс».

Начал говорить седой мужик в сером костюме с полосатым галстуком, высокозалысистый лоб, также приглашенный, как и они, но не издалека, начальник Уголовного Розыска МВД, «главный мусор» Вячеслав Панкин. Переживши подписание автографов бригаде милиционеров, Индиана уже вполне хладнокровно воспринял факт, что сидит за одним столом с главным мусором страны, с генерал-лейтенантом. Однако кривая улыбочка выделилась все же из его лица при мысли «Видел бы меня Кот!» Индиана посмотрел в ближайшую из телевизионных камер (встречу Индианы с русским народом снимали. Неизвестно было лишь «ан дирэкт» или для истории), словно из камеры на него смотрел бывший его подельник по юношеским шалостям — «Кот». Юношеские шалости в свое время привели восемнадцатилетнего Кота к высшей мере наказания — расстрелу, замененному, к счастью, при пересуде, длительным тюремным заключением. «Если ты жив, Кот, удивись неисповедимой воле судеб, посмотри, что происходит. Если ты думаешь, что я заслужил право сидеть за одним столом с главным мусором страны тем, что заложил кого-либо, то ты жестоко ошибаешься. Никого, никогда не заложил, и даже не отрекся от наших с тобой принципов». Главный мусор сообщил об обезвреживании группы «расхитителей и сбытчиков» сухого морфина из промышленного объединения СОВБИОФАРМ. Раскрыто тридцать восемь преступлений, в том числе одно убийство и три разбойных нападения. 22 преступника арестованы. Некто Дермухамедов, 1957 года рождения, возглавлявший банду, не арестован. «Видишь, Кот, — обратился Индиана к Коту, — мы бы с тобой тоже ввязались во все эти дела, я не сомневаюсь, да судьбы нам с тобой выпали иные, и разные. Пятьдесят седьмого года рождения этот чучмек, пацан совсем…»

Индиана качал коленом, менял положение ног, обменялся парой фраз вполголоса с актрисой Викторией. Подумал, а не попросить ли ему у Панкина помощи в розыске пропавшей подруги… Главный мусор страны покинул сцену. Неспешно выбирая записки, стал опять отвечать на вопросы некогда репрессированный Сталиным старик. У Индианы мелькнула мысль, что если Кот может быть наблюдает его сейчас по теле, то у Кота мелькает мысль (Индиана не побоялся дважды мелькнуть мыслями), что друг его Индиана попал-таки в точку, преуспел в осуществлении их мечты. Что живет Индиана в мире, где девочки (представленные красивой актрисой, мечтой мужчин) танцуют голые, где дамы в соболях (все та же Виктория, ее шуба), лакеи носят вина (после встречи с русским народом предполагалось пиршество в САМОМ их ресторане), а воры носят фрак. (Черный простой и старомодный костюм Индианы вполне представлял фрак, в Париже у него висел малоупотребляемый черный смокинг). «Отчасти это так, Кот, — сказал Индиана, — отчасти нет. Действительность куда более сложна, чем простые мечты воров-подростков, выраженные блатными песнями, Кот!»

Наслаждаясь микрофоном, старик резюмировал свою позицию затянувшейся заключительной речью. Он потребовал выяснения правд, не одной, но всех правд сразу, и «пролития света на все преступления всех периодов советской истории». Индиана беззлобно подумал, что «репрессированный» вреден Союзу Советских. Ибо мстительный, за свою отсидку готов он разрушить тюрьмы и всю страну. Кот, отсидевший больше, чем старик, но, разумеется, за уголовное преступление, согласился с Индианой. «Видали мы немало таких фраеров на Колыме, — процедил Кот, сдавливая зубами окурок. — Они пасть боялись в лагере открыть. Теперь, когда сам Новый Хозяин — антисоветчик, он расхрабрился. Погубят суки, страну». Последним выступал молодой парень в очках, по-видимому, любимый публикой журналист, ибо ему энергично аплодировали.

Соленов объявил конец представления. «Мы сидим уже четыре с половиной часа, и выступают не актеры и певцы, но журналисты и обозреватели…» И Соленов грубо польстил публике, возгласив: «Какая еще во всем мире аудитория, кроме советской, способна…» Соленов был силен в своем пафосе. Публика захлопала сама себе. Все встали, и Индиана встал, чтобы уйти. Но на сцену карабкались зрители. Первый отряд народа во мгновение залил не успевших убежать. «Пожалуйста, автограф»… Женщина в шапке светлого меха вставила ему в руки номер «Запрещено к печати». «И мне, пожалуйста… Это я послал вам вопрос о вашей жене…» «И мне, все три номера». Женщина в косынке, сбитой на плечи, подставляла ему сразу три номера, так что верхние углы оставались обнажены. Ясно было, что она профессиональная охотница за автографами. «И мне!» «И мне!» «Мне!» Не заботясь больше о качестве подписи, он влеплял что удавалось на подставляемые номера бюллетеня, на неизвестные ему книги, листки бумаг и даже входные билеты в клуб. Его несколько раз качнув, отнесло вместе с человеческим прибоем к занавесу. Рядом, он заметил, отбивается от их благожелательного внимания Вилли Токарев, седой шар головы опытного Соленова разумно уплывал за кулисы. Индиану так плотно стиснули, что если бы он захотел упасть, то толпа без труда удержала бы его на плаву, не позволила бы ему опуститься. В эти минуты он понял, почему Элвис Пресли убегал от толпы поклонниц через черный ход концертного зала. Он понял, почему «Роллинг Стоунс» нанимали «Ангелов Ада», дабы поддерживать порядок во время своих концертов. Он почувствовал себя одиноким Мик Джаггером, прижатым к стене сотнями «фанс». Лица, руки, давка, крики, нога Индианы зацепилась за выступ в сцене, он подумал, что следует попрощаться с единственной парой благородных туфель, взятых им в страну Советов. Но на помощь ему и Токареву, орудуя кулаками и тыкая в животы дубинками, протискивались милиционеры. Продолжая механически ставить подпись на все подставляемые ему поверхности (ему казалось, что его народ обидится, если он станет отступать в панике, отказавшись от распределения автографов), он передвигался, окруженный милицией и народом вперемежку, за кулисы. «Да вы хоть знаете, кто я такой?!» — прокричал он на ухо девушке с физиономией только что родившегося поросенка. «Знаю… Вы певец из Нью-Йорка!» «Га-га-га-га!» — захохотал щуплый мужик со вставными зубами. «Бедняжка спутала вас с Вилли. Я вас хорошо знаю, Индиана. Я слежу за вами с конца шестидесятых. Вот я подписал вам мой подарок. Если понравятся, пристройте повести на Западе». Щуплый сунул Индиане крупный пакет. Генеральный Секретарь Автономной Национал-демократической партии успел опустить ему в карман программу партии. «Передайте в Вашу прессу. Нас здесь репрессируют». Остроносый, серьезный и хмурый человек в очках передал ему описание своей «Единой теории фундаментального поля Земли». Когда Индиана, растрепанный и вспотевший, добрался наконец в артистическую комнату, он пожал руки двоим усатым «мусорам», прикрывавшим его отступление. «Извини, Кот, — пробормотал он… — грубые медвежьи ласки русского народа могли бы меня повредить».

С врагами народа

Протиснувшись между автобусами телевидения, исходящими паром, словно кузнечные машины, он выбрался вместе с другими в снег. К природе. Бушлат расстегнут, матросское кепи в руке. Высокий Яша в очках, заместитель Соленова в возрасте Индианы, по виду совсем американец, посоветовал ему надеть кепи и застегнуть бушлат. «Вы отвыкли от наших морозов. Простудитесь и не заметите». Индиана послушался. Небольшая толпа сотрудников организации топталась на снегу, пытаясь распределиться по имеющимся автомобилям. Вышел Соленов в длинном черном пальто и в скандинавской мелкой шапочке, выглядевшей чужеземно на котле его большой головы, взял под руку Викторию в шубе и с цветами в руке и побрел с нею, разговаривая, ведомый шофером Василием Ивановичем. И Индиана предпочёл устремиться за главным персонажем. Народ успел исчезнуть (как и куда они вылились?), и только небольшие команды любопытных подростков, прячась за автомобилями, наблюдали за актрисой, Соленовым и Индианой, — за знаменитостями. Индиана подумал, что любой из этих подростков может, если захочет, запросто выстрелить в них троих, уложить любую знаменитость, если захочет, но Соленов по-видимому не разделял его опасений. Посему он себе молчал, слушая, как снег хрустит под его французскими туфлями. Индиана забыл, как хрустит снег, и разучился ходить по снегу при минусовой температуре… Они влезли в свой мини-автобус, отыскав его.

Ругая шофера за то, что другие персонажи только что проигранного на сцене спектакля исчезли («Еб твою мать, Василий Иванович, да что ж ты смотрел…») тотчас извиняясь («Извини, Василий Иванович…»), чтобы опять изругать его за то, что он не знает дороги («Да еб же ж твою мать, Василий Иванович, ты же не первый раз туда едешь…»), советский феодал вел себя, как ведут себя американские и французские феодалы. Индиану всегда притягивали такие типы, энергичные и не устающие от возни с людьми, вечно командующие няньками, бабками, телохранителями, шоферами и сотрудниками, женами и детьми. Сам Индиана мог кричать и общаться с людьми не менее энергично, чем Соленов, но обыкновенно скоро уставал от толпы и нуждался в большой порции одиночества. «Не забудь, что дорога там перекрыта, Василий Иваныч…»

Сидя на ближайшем к шоферу сидении, Индиана догадался вдруг, что мимо проплывают знакомые стены и башни. «Новодевичий?!» — вскричал он к шоферу. «Ну да… Узнали?» «Я жил тут рядом, Василий Иванович, на Погодинской». Быстро побежал рядом с мини-автобусом заснеженный бульвар, забранный в невысокие решетки. По ту сторону бульвара жила когда-то чужая жена-девочка (он успел увидеть меж черными деревьями призрак многоквартирного дома), и была у нее собака — большой белый пудель и старый муж. Старому мужу было, о ужас, столько же лет, сколько Индиане сейчас. Потом девочка была некоторое время женой Индианы… Арифметика воспоминаний смутила Индиану, и весь остальной путь он молчал, погруженный в мысли о времени. О том, что город этот населен помимо живых людей еще и толпами призраков.

Дорогу перерезала ограда. Вышел мрачный тип в кожаном пальто, с красной повязкой на рукаве, каждая рука как бревно. Соленов, оторвавшись от актрисы, высунулся в приоткрытую шофером дверь. «СОЛЕНОВ! Узнаешь?» Бревнорукий узнал, отвел створку ворот, и мини-автобус помчался по еще более заснеженной и густо поросшей елями территории спортивного комплекса «Лужники».

В вестибюле ресторана находилось четверо мусоров в сапогах и шинелях и с пистолетами. Эти милиционеры не потребовали у прибывших автографов, но во все глаза глядели на вопиюще иностранную, не по-советски худую актрису. Отдавая свой жиденький бушлат в гардеробную, красивому мужчине средних лет, Индиана засомневался в себе, подумал, что облик матроса, лишившегося благосклонности океана, был выбран им возможно ошибочно. Следовало остричь череп не на 2/3, но весь — а ля «скинхэд» и одеться в маскировочные брюки, высокие ботинки и куртку парашютиста. Возможно, на него было бы обращено больше агрессивного внимания, но он выглядел бы суровее. Матрос, лишившийся благосклонности океана, может вызвать у них мягкие ассоциации с матросом Пазолини, в том случае, если они читали Пазолини, разумеется… В конце концов Индиана оправдал свою матросскость, ибо целью ее было замаскироваться и не выделяться на улицах, оставаясь однако Индианой. Соленов уже прилегал на груди нескольких мужчин, оказавшихся в вестибюле. Представил мужчинам актрису и Индиану. Зная, что у него мускулиста, в мозолях от перекладины (проделав дыры в шкафу квартирной хозяйки и в стене, Индиана установил перекладину), ладонь, Индиана с удовольствием тряс их крепкие ладони. Актриса, Соленов и последним Индиана, вошли наконец в зал «Олимпа» и оказались… в русском ресторане в Бруклине.

Ближе к двери, на худших местах сидели бандиты помоложе. Они с нескрываемой завистью проводили глазами проход САМОГО ПАХАНА СОЛЕНОВА с друзьями и женщинами. Им предстояло еще множество лет быстро бегать, высоко прыгать и выполнять черную работу дробления носов и челюстей и исчезновения трупов, прежде чем они смогут передвинуться к центру зала. СОЛЕНОВА С ДРУЗЬЯМИ провели к эстраде, где уже сидели за длинным, уставленным закусками и цветами столом, десяток приглашенных, добравшихся в «Олимп» индивидуально. Американский певец Токарев с молоденькой дочерью еврейского народа («его советская любовь», — прошептал Пахан Индиане), среди других. В Париже газеты писали о нехватке продуктов питания в советской Империи, но как в подпольном парижском ресторане времен немецкой оккупации, стол СОЛЕНОВА в «Олимпе» нес на себе отменную пока еще лишь закуску: вялено-перченое азиатское мясо бастурма, холодная свинина, заливные по-еврейски карпы, или сомы, или налимы. Разумеется, была икра. И множество кавказской зелени в чашах.

Пахан заговаривал актрису по другую сторону стола. Скромно примостившийся на углу стола шофер Василий Иванович разливал боссу водку. И вежливо налил Индиане. Соленов захотел пожать руку Индианы и сделал это через стол. Выпил с Индианой. «За твой приезд на Родину!» Стал рассказывать актрисе, как он познакомился с Индианой в Париже на парти у американца по имени Джим Хайнц. «Джим Хайнц, Викуля, он знает всех! Он хорошо знал Джона Леннона!» Тотально счастливый Соленов любил своих друзей и весь мир. Соленов парил в мире, как хотел, то переворачивался на живот, то просто лежал себе, не двигая руками и ногами, лежал в мире и не падал. Ему было очень хорошо, потому что он неведомо как научился уже очень давно левитировать и левитировал теперь по желанию, когда ему было угодно. Лет сорок назад был он круглоголовым и робким молодым человеком с еврейской фамилией, тяжелым и неумеющим левитировать. Но того еврейского молодого человека ему пришлось спрятать, затоптать, загнать внутрь брюха, дабы существовал ХОЗЯИН СОЛЕНОВ, БОЛЬШОЙ БОСС СОЛЕНОВ, ПАХАН СОЛЕНОВ. Молодому автору «Дзержинки 32», книги во славу чекистов, ему позвонил в шестидесятых годах еще сам Андропов, дабы поздравить с книгой. С тех пор он написал несколько десятков и продал 30 миллионов. В семидесятые годы он брал интервью у Отто Скорцени, несколько месяцев тому назад у директора ФБР. Час назад он сидел за столом на сцене, рядом с главным «мусором» Союза, предоставляя ему слово, и он же только что обнимался в вестибюле с типами, на которых у главного мусора наверняка заведены толстые досье на каждого. Время от времени красноватые глазки на круглом черепе вспыхивали восторгом. Это тот молодой человек — сын папы Наума, старого большевика, заместителя Троцкого, сын «врага народа», вдруг выглядывал в мир (Пахан позволял ему время от времени выглядывать) и ошалевал от восторга. С какими людьми сижу, и следовательно сам я какой! Нескромный Индиана проницательно понимал, что сын Наума в восторге и от знакомства с ним тоже, с таинственным Индианой, проведшим множество лет в сомнительных приключениях в странах Запада, с Индианой, — автором смелых книг и мужем красивых и талантливых женщин. И Индиана честно платил Пахану тем же: Соленов вызывал в нем любопытство и уважение. Еще в Париже несколько засранцев и трусов, узнав, что его печатает СОЛЕНОВ пытались предостеречь его от сближения: «Певец чекистов, ты разве забыл, и поговаривают, что генерал КГБ…» Индиана презрительно посылал их на хуй, советчиков. Да Индиана еще мальчиком мечтал дружить с генералом КГБ! Его немного смущало, что он познакомился с уже «перестроившимся» Соленовым, он предпочел бы его «пюр э дюр» генералом, но ничего, можно и таким. Индиана уважал «паханов» — феодальных лидеров и всегда легко и без проблем с ними общался. Он их понимал, не сближаясь с ними до конца, дабы сохранить независимость, он любил феодалов. В Нью-Йорке он работал батлером у феодала. В Париже он писал для газеты феодала.

«Индианка, милый, ну ты доволен, что приехал?» — прохрипел «феодал» со своей стороны стола. Выпив несколько водок кряду, он был похож теперь на старого каторжника с седой щетиной на щеках и на котле головы.

Индиана заявил, что да, доволен. Что спасибо ему, Соленову, отцу родному, дядьке Черномору, «Папийону»…

Округ их стола, разумеется, творилось и происходило. Конферансье, рыжий молодой человек в черных брюках с подтяжками, в котелке и перчатках, ловко подбросил трость, поймал ее заперчатаченной ладонью и поклонился публике. Выскочили четыре девушки в черных чулках и галстуках, взмахнули ногами на каблуках, и поместились за Рыжим. «Шоумэн Игор», как хвастливо объявляла афиша на стене за Индианой, был выписан на гастроли прямиком из Бруклина, с Брайтон-Бич. Пока Индиана писал свои книги в Париже, они успели наладить международные связи. Глядя на Рыжего, прошедшего по сцене колесом и втаптывающего в нее нью-йоркские ритмы свободно и без натуги, Индиана признал, что Рыжий — хорошего класса профессионал. И кобылицы в чулках топтались и вертели крупами в лад, в ритм, и вовремя срывали с голов цилиндры. Из-за соседнего, за плечами Пахана стола раздались сдержанные аплодисменты. Стол, чуть короче соленовского, был редко усажен пожилыми мужчинами в серых костюмах. Половина их была в темных очках. В компании, подсчитал Индиана, только, один череп прикрывали темные волосы. Обладателем черепа и крупного туловища, затянутого в кожанку, был грузин. Седовласые, догадался Индиана, принадлежали к одному с ним племени, но возраст снял с них большую часть национальных деталей и результат был: собрание средиземноморских стариков. Такие могли быть и сицилийцами, и испанскими стариками, и греками, и бейрутцами.

«Очень важные люди», — сказал очкастый заместитель Соленова, только что прибывший и поместившийся подле Индианы. «За тем столом, куда вы смотрите. Очень большие люди. Наши мафиози». Так как Индиана лишь кивнул головой, то заместитель выдвинул голову к вазе с цветами и уточнил надежность источника информации, подчеркнув, что он свой. «Это я вам звонил, помните, в Париж по поводу ваших текстов».

На эстраду вышли и смешно затанцевали пары. Индиана пережил множество подобных вечеров в подобном интерьере в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, где русские евреи открыли десятки таких вот «Олимпов». Очень преступных Олимпов или слегка преступных. Тут на его исторической Родине население стремилось подражать стилю жизни мелких криминалов Бруклина. Имеют право. Однако почему они не пытаются подражать стилю отеля «Плаза»?

Он проговорил весь вечер с заместителем Соленова, энтузиастски отмечавшим обилие мафий в новой советской жизни. Заместителю мафии виделись ростками и побегами молодой советской демократии. Доктор Индиана был уверен, что «мафии» — явление отрицательное, чрезвычайно вредное для здоровья советского государства, но развивать тему «мафий» отказался. Он не желал обидеть пригласившего его Пахана и его Организацию, — одну из мафий, пусть и легальную.

Соленов познакомил актрису и Индиану со средиземноморскими старцами. И еще с десятком подобного же типа мужчин. Индиана запомнил лишь своего читателя по имени Рустамбеков. Тот оказался кинематографистом и депутатом от Азербайджана в новом советском парламенте. И читателем книг Индианы!

В глубине зала располагался стол с несколькими особыми женщинами. К столу время от времени приходил тучный хозяин ресторана и посылал дам на задания.

Дамы, оправляя платья, подымались и приглашали танцевать указанного хозяином темноочкастого. Разговаривая с зам-Соленова, Индиана развлекался, наблюдая этих женщин. Падшие женщины на заданиях всегда привлекали его, по сути дела он всегда и жил с падшими. Может быть, потому что мать Индиане досталась очень приличная? Зигмунд Фрейд давно умер, авторитеты поменьше Индиану не убедили бы, спросить было некого. Но то, что он — «мовэ гарсон» — предпочитает «фий пердю», Индиана знал твердо, и потому без сюрприза обнаруживал, что косит глазами на их стол. В частности, его взгляд привлекла темноволосая стерва в платье из блестков, как бы из рыбьей чешуи. Однако его исчезнувшая здесь в Москве подруга наверняка их всех… он поискал слово… стервее. Командировочное приключение в перспективе показалось ему пошлой ненужностью. Глубоко заполночь, когда рыжий Игор, лежа под декорацией пальмы, пел нечто монотонно-жгучее в микрофон, Соленов взобрался на сцену, пошатываясь, и лег рядом с ним, ногами в зал. Присутствующие советские дамы и господа спокойно внимали песенному диалогу. Двое согласно спели подхваченную тотчас оркестром любимую песню седого кактуса из телесерии «Семь последних Дней». Соленов был автором и романа и серии.

Возвратившись к столу, Пахан потребовал счет. Обнаружилось, что за стол на пятьдесят персон уже заплатил некий Фима, — поклонник певца Токарева! Сам певец исчез рано, весь вечер он вел себя тихо, обнимался и целовался с юной еврейкой, но Фима ехидно поднял руку от своего стола. Мол, я тут! Индиана, никогда не побывавший в шкуре босса, платящего за всех (за него, всегда приглашенного, всегда платили), насмешливо наблюдал за разочарованной физиономией пахана, лишенного удовольствия заплатить. Они выбрались из ресторана, загрузились в автобус и поехали сквозь снега «домой» в «Украину»… В автобусе Пахан задремал. Соленовская голова подпрыгивала на плече актрисы, шапка свалилась на пол. Актриса сказала вдруг, ни к кому не обращаясь в темноте: «Устал, старый…» Американская актриса, отметил Индиана, все чаще выражалась на языке русской девушки. И ночью отель был окружен кольцом стервятников, ждущих, когда тело советской власти обессилеет. Трое, они прошли сквозь строй, игнорируя мелких преступников. Пахан ушел спать к актрисе.

Индиане приснилась его подруга в совсем непристойном виде. Силы сна предпочли представить ему ее в порносцене, заимствованной из некогда виденного Индианой порнофильма. Сидя на члене лежащего под ней мужчины, подруга приняла член номер два (мужчины номер два) в другое отверстие, выше первого, вовсе природой для этой цели не предназначенное. Сон разбудил его, и Индиана долго лежал в тоске, хмурый и неприятно возбужденный… Под утро он засомневался в правильности толкования им своего сна. Не Родина ли это послушно получает удовольствие меж владеющих ею мафий?

Сантименты и слюни

В девять уже можно было тревожить людей. Тяжело таща диск пальцем, он набрал номер, считав его с книжки.

«Алле…» — сказал детский голос. «Можно Александра?» «Папа…» — ребенок, очевидно, думал, ориентируясь во времени и пространстве, — «папа ушел». «Можно маму?» «Маму, да, можно». Последовала пауза. «Алле?» — сказала женщина, вытирая руки. Индиана представил, что она вытирает руки, пришла с кухни. «Здорово. Это Индиана!» «Ты… А ты где», — она все же решилась назвать его, — «Индиана!?» «Здесь, в Москве. В гостинице «Украина». Надо бы увидеться». «Ты понимаешь, Сашки сейчас нет, он уехал в патриархию…» «В Патриархию?» «Ну да, мы устраиваем фестиваль религиозных фильмов». «А-аааа! Вот оно как…» Оба молчали. Индиана вспомнил, что ему сообщали об их новой религиозности. Это она-то, девушка, о которой говорили, что ее идеал счастливой жизни — мчаться ночью вдесятером в машине, вмещающей четверых и пить водку из горлышка! Религиозная семья! Папа в Патриархии! «ОК, я позвоню позже». «Да-да», — подхватила она с готовностью, ты позвони вечером, когда Сашка вернется… Или завтра…»

«Или никогда», — сказал он, положив трубку. Собственно, этого и следовало ожидать, возвратившись через двадцать лет. На столе под стеклом гостиница «Украина» оповещала его, сколько стоят различные услуги, от пришива пуговицы до стирки покрывала. Операции стоили чудовищно малых денег. В прейскуранте присутствовали даже десятые доли копеек. Индиана подумал, что, может быть, прейскурант отпечатан еще во времена, предшествующие двум денежным реформам: 1947 и 1960 годов? Прейскурант соседствовал с длинной и нежной повестью о безопасности телевизионного ящика… Некоторые вещи предсказуемы по возвращении через двадцать лет…

Там, где Варя когда-то жила, бывший муж дал ему телефон. (Индиана соврал, что он ищет Эф, которую знает Варя). Для бывшего мужа имя Индианы звучало как имя писателя его поколения. Как большое имя. Муж был польщен. Он надеется, что у Индианы будет все хорошо в Союзе. Хотя в Союзе, добавил бывший муж, ничего хорошего нет. «Все хорошее там у вас, на Западе. И старые романтические города, и новые деньги». Индиану прогнали еще через три номера, прежде чем он услышал ее голос. «Слушаю?»— сказала Варя строго. И затянулась сигаретой. «Это Индиана! Помнишь меня, не забыла?» «Ой, миленький… Вернулся?» «Не вернулся, но приехал… Как ты, с кем ты?» «Сейчас одна. С моим мальчиком. Ты помнишь, я ведь уже была беременна от Игоря, когда ты уезжал…» «Когда увидимся?» — прервал он ее. «Не нужно это, милый. Не нужно. Я очень изменилась. Я не хочу, чтоб ты видел меня такой, какой я стала…» «Слушай, я тебя так часто вспоминал все эти годы, что даже стал задумываться, а не любил ли я на самом деле тебя». «Любил, наверное», — согласилась она задумчиво. «И я тебя всегда вспоминала и вспоминаю. Какие странные у нас с тобой были отношения! Комнату твою вспоминала светлую. Очень бедный ты был. Какие мы были тогда молодые, а, Индианка…» «Ну, мы и есть не старые… Слушай, давай я сейчас приеду!» «Нет милый, это исключено… У меня сын в армию скоро уходит…» «Хорошо, ты подумай, а я позвоню тебе завтра…» «И завтра я скажу тебе то же самое…» «Но почему?» «Потому что я так хочу». «Я позвоню тебе завтра». «Я не сниму трубку…»

Он встал и долго двигался по комнате, качая головой, улыбаясь, вдруг грустнея, улыбался опять. Большое зеркало старого шифоньера и большое зеркало на двери ванной отражали мускулистого мужика в тишорт и черных трусах, плотно охватывающих сильный зад. Мужик гримасничал. «Она стесняется себя постаревшей? Всегда любившая выпить, она много пила со вторым мужем. Она находит себя постаревшей. Он знал, что она скрывается от старых друзей. Но почему от него? Какой бы она ни стала сегодня, он навсегда останется благодарен ей за то ее юное очарование, за узкую юбку, медовые тяжелые волосы ее, лицо простонародной красавицы, дочери рабочего, за зеленые глаза и молодость. Двадцать один год ей было тогда. Индиана жил тогда на Погодинской улице и был влюблен в другую мужнюю жену. Варя, чужая жена в черной узкой юбке, приходила к нему вечерами, вся таинственная, как ему тогда казалось, единственно из удовольствия изменить любимому мужу.

Они гуляли в парке у Ново-Девичьего монастыря, влюбленные в других. Пили вино у него в комнате, раздевались в темноте, вздрагивая от прикосновения друг друга, делали любовь, изменяя тем двум. Однажды его Любовь явилась к нему, когда у него была Варя. Хороший товарищ, она позволила спрятать себя в ванной. Запустив Любовь в комнату, он выпустил натягивающую кофточку на ходу, смеющуюся Варю на лестницу… Не один только Индиана пользовался благосклонностью Вари-Вареньки, впрочем. Он знал это и тогда. Немножко близорукая, она чуть-чуть щурилась и в сумочке носила очки. Во время любви быстро-быстро шептала ласковую абракадабру из слов и тихо смеялась. По зеленой Погодинской, под фонарями ходил он провожать ее на Кропоткинскую улицу на троллейбус. Подавал руку, чтобы, подняв одной рукой узкую юбку, она могла взойти по ступеням троллейбуса. Мужское население троллейбуса всегда приветствовало восторженными вздохами появление этой Дамы Утоли моя печали… И в тяжелое время кризиса его любви, он коротко побывал даже в психобольнице, Варенька приходила утешить его своим телом. «Ты не должен ебаться с грубыми бабами, Индианка…», — вспомнил он ее сквозь дым сигаретки (волосы, локоть на подушке, белое плечо). «Ты нежный и романтический. Обещай мне, что ты никогда не будешь ебаться с грубыми бабищами…» Тогда он заподозрил ее в пренебрежении. Заподозрил, что «нежный и романтический» следует понимать как «женственный». Теперь, когда он уже не нежный и не романтический (он со вздохом остановился у кровати и стал расправлять одеяло), теперь он понимает, что она имела в виду.

«В какой город Украинской ССР вы хотите звонить?… Наберите следующий номер…» «Куда вы хотите звонить?» «Украинская ССР…» «Знаю, что Украинская… Какой город?» «Харьков». «Какой ваш номер телефона?» «Гостиница «Украина»… «Вы звоните по неправильному номеру. Для того, чтобы позвонить из гостиницы в другой город, наберите номер…» «Я хочу позвонить в Харьков по номеру девяносто восемь, четыре…» «Из какой гостиницы вы звоните?» «Из Украины». «Назовите номер вашего телефона в гостинице…» «Сейчас, одну минуту. Я знаю номер комнаты, но не знаю номера телефона…» «Ты что, идиот? Я что, должна ждать, пока ты сообразишь, какой у тебя номер телефона!» Голос искаженный телефонными помехами, превратился в собачий лай. «Да я тут надрываюсь, да у меня муж болен, сын в тюрьме, а ТЫ по гостиницам живешь, номера своего не знаешь, беззаботный…» «Ебал я тебя в рот, сука!» — закричал Индиана и бросил трубку. Он хотел и боялся оповестить родителей о своем прибытии.

Первоначально, Индиана должен был встретиться с матерью своей подруги, намеревался встречаться с ОРГАНИЗАЦИЕЙ СОЛЕНОВА и если удастся, с иными, еще более могущественными организациями. И вовсе не был расположен возрождать сентиментальные связи прошлого и разводить слюни по поводу. Слюни нахлынули сами собой, когда он вылез из ванной. Игнорируя сантименты и слюни, он назначил несколько деловых встреч.

В буфете

Тощий Валерий посоветовал ему завтракать в буфете. «Быстрее, и проще».

В буфете «его» девятого этажа жевали четверо. Пара больших русских парней («Похожи на обедневших скандинавов», — решил Индиана). Негритянка в бурнусе. Узбек (казах? киргиз?) в тюбетейке, и в пиджаке. Еще двое, низкорослые, по виду латиноамериканцы получали пищу у прилавка. В стеклянной витрине были выставлены два десятка пустых тарелок с ценниками. «Колбаса вареная: 28 коп. /100 грамм». «Икра паюсная 4 руб. 45 коп./50 грамм». «Яйцо вареное…»

Массивная блондинка за прилавком. Мрачная тяжелая мебель из фанерита. Попытавшись передвинуть стул, маленький испанец передвинул только спинку стула. Его приятель захохотал хрипло, как хохочут много курящие люди… «Я жду!» — строго заметила массивная. Индиана понял, что следует подтянуться. Нечего разевать рот на испанцев со стульями. Вероятнее всего, они кубинцы. Он подтянулся. «Два яйца вареные. Порцию колбасы по 28 коп. Три черных хлеба. Чай», — отрапортовал он по-военному. И получил поощрение. Массивная корова о нем позаботилась. «Масла не берете?» «Нет». «Рубль семнадцать копеек».

Он возвратился за чаем к прилавку. Взял чай и поворачивался. Странно неуместный, хрупкий и детский, прозвучал сзади французский вопрос. «Си жэ мэ нэ тромп па. Вы — писатель, мсье… Индиана?»

«Да. Это я», — признался он, поворачиваясь на голос. Увидел очки. Седые виски. Галстук. Костюм. Мсье респектабельного вида. Интеллектуал. Профессор? Акадэми Франсэз? Писатель? «By зэт…?» — начал Индиана.

«Антуан Витэз, режиссер. Я поставляю в эту страну то, в чем она меньше всего нуждается. Театральную продукцию нашей страны. Я читал пару ваших книг, видел вас по теле…»

Массивная угрожающе застучала по прилавку стаканом. «Следующий!»

«Пардон», — сконфузился фрайцуз, — «чай, колбаса…»

Он сел к облупливающему яйцо Индиане. «Позвольте?» «Разумеется»*

Первым делом режиссер стал облупливать его яйцо. Покончив с яйцом, развернул сахар из обертки. Засахарил чай. «Вы давно не были на Родине?»

«Двадцать лет».

«И как вы ИХ находите?»

«Мрачны и, кажется, несчастны. Когда я уезжал, они выглядели куда более счастливыми».

«Следовательно, вам здесь не нравится?»

«Пока нет. А вам?»

Режиссер стал намазывать хлеб маслом. Зажевал. «Мне нравится бывать здесь. Я приехал сюда в первый раз в 1968-м. Здесь много тяжелостей… — он улыбнулся, — но я имею такое впечатление каждый раз, что здесь НАСТОЯЩАЯ ВЗРОСЛАЯ СУРОВАЯ ЖИЗНЬ, а мы там живем как дети, ненастоящей жизнью… Комфорта у них здесь мало, это есть правда».

«Мне наплевать на комфорт, — сказал Индиана, — я всегда был бедным».

Некоторое время они жевали. И молчали. «Я вспоминаю, читал в газетах, что вы все же получили французское гражданство, мсье Индиана…»

«Получил».

«Почему же наши вас не хотели? Что за причина?»

«Министр Социальных Аффэр мсье Сегэн ответил на письменный запрос Сенатора Ледермана, что закон не позволяет ему огласить причину отказа».

«Узнаю великолепный стиль отечественной бюрократии! А сюда вы с какой целью?»

«Основная цель моего визита, мсье…»

«Я извиняюсь, — перебил его Витэз, — за мое, может быть, неуместное любопытство, но я ваш внимательный читатель».

«…основная цель — повидать родителей. Причина номер два — любопытство. Причина номер три — позыв ностальгии. Есть еще десяток причин».

Старуха-посудомойка бесцеремонно сорвала с их стола освободившиеся тарелки и стала стирать стол мокрой тряпкой. От тряпки крепко несло хлоркой. Витэз сдержанно рассмеялся. «Грубость и простота нравов вокруг восхитительны. Грубы окружающие предметы, мебель; грубы лица и одежды разноплеменного населения… Москва выглядит мрачнее, но энергичнее Европы. Вы знаете, что в правом крыле живет множество армянских беженцев из Азербайджана?» Индиана изобразил головою, что нет, не знает. «В коридорах «Украины» можно поселить все население Нагорного Карабаха. Вы обратили внимание на то, как много в «Украине» коридоров? Широких, комфортабельных. Внутри гостиницы может свободно оперировать хороший толстый танк. Сколько тысяч квадратных метров пропадает».

«Гостиница предназначалась для иностранных гостей и заслуженных римлян из провинций. Архитектура ее намеренно недемократическая. Демократическая архитектура — это курятники ашелемов парижского банлье, где пролетарии, словно животные, предназначенные на убой, обитают под низкими потолками, в бетонных клетках».

«Вы сказали «римлян»?»

«Вы читали, я полагаю, о древней претензии московских царей и российских императоров на то, что Москва — это третий Рим? Вторым был Константинополь, столица Восточной Римской Империи. Четвертому Риму, согласно преданию, не бывать».

«Ну и что, по-вашему, Империя разлетится в куски?»

«Бывшим подданным Французской и Британской Империй очень хочется, чтобы разорвалась и Советская. Все будет зависеть от силы воли советского народа. Это ведь он сам, кажется, устал от великой исторической роли и сам от нее отказывается. Чтобы уничтожить Империю навсегда, следует прочно победить ее военными средствами. Побежденная лишь психологически собой, она всегда будет иметь возможность вновь стянуться в Империю, если у римлян вновь обнаружатся сила в кишках и желание доминировать. Вспомните, что в 1918 году Германия была побеждена не Антантой, но собственными внутренними волнениями. Союзники лишь воспользовались борьбой германцев с их собственной менталити, чтобы поставить Германию на колени. Незаслуженная победа принесла двадцать лет спустя множество несчастий победителям и всему миру. Не забудьте также о совершенно необычном факторе: о ядерном оружии. Никогда еще человечество не пережило распад Империи, обладающей ядерным оружием. Смотрите, вон идет депутат…»

Трикотажные штаны, банные тапочки из резины, пиджак с колодками орденов поверх белой майки, тощий, небритый, ворвался в буфет юноша-старик. Прошел к витрине, оглядел ценники в тарелках. Воскликнул: «Какая нищета!» Ушел, энергично шлепая банными тапочками. Индиана вспомнил, что в его время их, такие, называли «вьетнамками». Старуха посудомойка повторила: «Нищета… Нищета». Обращаясь к Индиане, сказала: «Мы просим у Дирекции каждый божий день два листа продуктов, а нам и одного не дают. Нищета, ишь ты…»

«Почему вы решили, что он депутат?»

«Через неделю начинается съезд советского парламента. С таким количеством орденов он непременно депутат… Скажите, а что вы делаете здесь у них?»

«Ищу Федру. Советскую актрису на роль Федры. Для совместной советско-французской постановки».

«Это дама, охранявшая Золотое Руно, если не ошибаюсь? Но спуталась с Язоном и Аргонавтами и предала Родину?»

«Своеобразное истолкование одного из греческих мифов. Однако это не Федра. Мне пора». Витэз встал. «До свиданья. До следующей встречи в буфете».

Допивая чай, Индиана думал, что и он ищет женщину, возможно спутавшуюся с Язоном и, может быть, Аргонавтами. И тоже застрявшую между двух Родин.

Германский город

Утренний кровавый подсвет неба оправдался: было холодно. И в десять утра разросшаяся шайка мерзавцев держала в кольце вход в отель. Они круглосуточно дежурили, дожидаясь удобного момента, когда можно будет ворваться в бастилию «Украины», разграбить, разнести и разбить. Ожидая, они занимались мелким бизнесом. «Такси?» — успел открыть пасть ближайший шакал. «А в Гулаг, подонок, не хочешь?» — промычал Индиана себе под нос, и прыгнул в вертящуюся мясорубку дверей. Сбежав по ледяным ступеням, неловко ступая по ледяной корке, он устремился к мосту через Москву-реку. Река выглядела арктически-могучей. Не единожды оттаяв и замерзнув, поверхность ее изобиловала вставшими на дыбы льдинами. Индиана вспомнил, что на советском языке, такие льдины называются «торосами». На другом берегу в форме раскрытой стоящей «хард-ковэр» книги возвышалось с каменным гербом на фасаде здание Совета Министров Российской Федерации. Индиана знал, что только Российская Федерация по территории раз в тридцать больше его Франции, и представил себе, сколько комнат и отделов должно быть в столь могучем здании. Огромный зал Славян, комната Чукчей, комната Ительменов, комната Коряков…

Мост оказался непривычно длинным и был открыт ветру. Сена вспомнилась Индиане живописной сельской речушкой в сравнении с мерзлой рекой под мостом. Река под мостом была сравнима разве что с Ист-Ривер. У другого берега кусок воды испарялся в морозное небо и был свободен ото льда. В красно-зеленой воде этой плавали в пару крупные облезлые утки. Твердо подчиняясь зеленому огню (неизвестно, какие у них тут сегодня правила…), он пересек два шоссе и вступил на Калининский проспект у комплексного семейства небоскребов Совета Экономической взаимопомощи. Высокие сугробы лежали по обе стороны тротуара. Большие мужчины и женщины в длинных пальто с меховыми воротниками, в меховых шапках, одна другой богаче и пышнее, шли и встречались. Светлым било с неба и от оснеженной земли, и в результате неуютно чувствовал вокруг себя Индиана множество лишнего пространства. Один лишь тротуар был много шире полной улицы в Париже. Троллейбусы, туго нашпигованные телами, тяжело, но верно пробивались сквозь снега, привязанные к небу проводами.

На Калининском важны были, он немедленно понял это, не крупные архитектурные сооружения, но мелкие киоски. Здания советских небоскребов, обветшавшие и заметенные пожелтевшими сугробами, выглядели нежилыми. К киоскам же присосались очереди. Из киосков сквозь узкие окошки поступали к жителям абсолютно необходимые им мелочи: пирожки, исходящие паром, стаканчики, яблоки, мандарины, пакеты, содержащие чулки, носки, лифчики. Из киоска «Союзпечать» в упор глядел плакатный Ленин на плакатного Майкла Джексона в окне киоска «Видео». В другом окне-грани этого же киоска Индиана заметил развернутый на Декабре настенный календарь с фотографией его соседа по отелю — усатого Вилли Токарева. Вот, оказывается, какой прославленный человек скрывается под шубой… Афиша, растущая из металлических штанг, извещала москвичей о предстоящем показе «гангстерской драмы в трех актах» — «Однажды На Западе», Сержио Леоне. Плохо намалеванный окровавленный перочинный нож привлек внимание Индианы. Почему перочинный? Дабы не пропагандировать среди населения разбойные финские ножи и кинжалы?

Но и в условиях отсутствия пропаганды оружия, ОНИ, его народ, выглядели распущенными и самоуверенными. Каждый шагал с достоинством, следовал не уступая тротуара. Его северный угрюмый и высокомерный народ… Чтобы они повиновались, следовало держать определенный и очень большой процент их в Сибири. Индиана вспомнил, как переводчица пары его книг на греческий уколола его замечанием: «Мы, греки, недолго терпели диктатуру черных полковников, — восемь лет. Мы не то что вы, русские, мы свободолюбивы!» — гордо сказала дама. Симпатичная пожилая дама не знает, однако, его народа. Жестокий, дерзкий, сентиментальный и угрюмый народ его всегда стремился к тотальной свободе. Дабы удержать его от разрушительной тотальной свободы, всегда требовались меры чрезвычайные.

Подземный переход от ресторана «Прага» к кинотеатру «Художественный» был затоплен грязной водой и залит человеческими массами. В переходе не было киосков, но торговали мелочами с ящиков и с рук. Сушеными грибами, нанизанными на нитки, хреном в баночках, кочанами капусты и очевидно дефицитными газетами. Индиана не почувствовал презрения к своему народу за эту азиатскую нищенскую убогость, выставленную напоказ в центре города в шесть раз больше Парижа. Ну, торгуют с рук, как в бедной Азии на базарах, и пусть себе торгуют, как умеют. Он уважал советских за торговлю танками и Калашниковыми, а вот чулки и помидоры его нация так никогда производить и не научилась. И тем паче торговать чулками и помидорами. О, суровые граждане Третьего Рима, умеющие умирать, но бездарные в искусстве жизни.

Он легко узнал Владислава, несмотря на плюс двадцать лет. Высоким и худым он был в юношах, таковым же и остался. Он облысел, но тыквенная голова его и в юности намекала на скорейшее облысение. Они обнялись и похлопали друг друга по спинам и плечам. Индиана Владислава — по серому пальто, Владислав Индиану — по бушлату. «Ты как морячок из Прибалтики», — сказал Владислав и улыбнулся в пегую бородку и усы. «Не холодно в бушлате?»

Индиана отметил, что украинское круглое, харьковское произношение приятеля осталось круглым. «Холодно. Но ничего теплее у меня в Париже не было. К тому же я хотел замаскироваться под местного. Чтоб иметь свободу маневра и просачиваться, не привлекая внимания».

«Ну нет, на местного не потянешь. За морячка из Прибалтики сойдешь, — Владислав еще раз оглядел Индиану, — однако в рабочие кварталы в таком виде забредать не советую, отпиздить могут. Они ведь отделяться решили от нас, прибалты… Пойдем, может, кофе выпьем тут рядом на Арбате? Там у нас кофеен наоткрывали. То ни одной не было, теперь десятки…»

«А нельзя ли где-нибудь пива?»

«С пивом тяжело. Бутылочного я лично уже несколько лет не видел. Только в баре может быть. Тут есть один на Калининском. Очень дорогой, правда, — Владислав, задрав с кисти рукав пальто, взглянул на часы. — Откроется только через час. Ты знаешь, наверное, по нам ведь антиалкогольная кампания пять лет назад прокатилась. Виноградные лозы в Крыму и в Молдавии повырубили на хуй, мудаки. Пивные заводы, только что купленные в Чехословакии и Германии при Андропове, разобрали и оставили ржаветь. А оставшиеся заводы переделали на производство минеральных вод…»

«Следовательно, продолжают реформировать радикальными методами. Я предполагал, что методы изменились».

«Какой там. Насаждают демократию насильственно. Впрочем, с нашими соотечественниками иначе и нельзя. Лозы вот жалко, лозы ведь в Крыму еще при Потемкине высаживать начали…»

Ранее эта улица была закрыта заборами, застроена позднейшими флигелями и сараями. Заборы удалили и обнаружилось большое количество невысоких домов-особняков. Человечных, но вовсе скушных и некрасивых. Индиана предпочитал имперский стиль единственных в своем роде циклопических построек эпохи Цезаря Сталина, а не эти старорежимные пузатости. Замерзшие бородатые художники подпрыгивали у бездарных творений своих, прислоненных к стенам и расставленных на карнизах. Встречались и бледные безбородые художники. В цокольных этажах особняков разместились скушные организации с неуютными названиями «Союзплакат», «Сберкасса», «Видео-Русс»… и заведения со сладкими названиями «Лакомка», «Бабочка», «Снежинка».

В «Бабочке» приятели получили две чашки кофе и два сока. Отыскали место за тяжелым хмурым столом. Нанесенная с улицы снегом на обуви посетителей вольно разливалась по кафельным плитам грязная вода. Они стали пить кофе, погрузив обувь в грязную воду. Владислав объяснил свое предложение. Вольное объединение при Одесской киностудии желало изготовить фильм по его роману «Автопортрет бандита в отрочестве». Сюжет: приключения пятнадцатилетнего Индианы в жестоком мире рабочего поселка. Первая любовь. Первые преступления. Подобно его сверстникам в Детройте или в Курнэв, рабочем пригороде Парижа, юный преступник и поэт Индиана завоевывал себе место под солнцем с помощью бритвы и стихов. Срок производства — два года. Аванс они ему заплатить, увы, не могут, нечем, но Индиана получит проценты от проката. Сценарий будет писать он, Владислав, если Индиана, конечно, не возражает. Договор подпишем через несколько дней, когда прилетит из Одессы продюсер.

Индиана сказал, что он согласен, — делайте фильм. Что он подпишет договор. Он в них верит. Что Владислав, так как у них была общая юность в Харькове (Владислав правда не жил в рабочем поселке), представляет, каким следует сделать Индиану и его друзей. Идет. Дерзайте, товарищи. В любом случае, — прибавил Индиана цинично, — маловерятно, что западные продюсеры когда-либо заинтересуются юностью Индианы в советском рабочем поселке, а если это и произойдет, то можешь себе представить этот странный фильм, Владислав?

«Ну как тебе наши кафе?» — спросил Индиану приятель, когда они покинули помещение. «В таком суровом климате сама суть кафе теряет смысл. Народ входит едва ли не в шкурах, во всяком случае в больших грубых одеждах, с сапог стаивает снег… мы сидели с ногами в луже, так что элегантное по сути своей занятие поливания кофе превращается в испытание. Если же устроить гардероб и снабдить пол сложной системой стока воды и впитывания грязи, или, того хуже, заставить посетителей снимать грубую обувь, кофе будет стоить во много раз дороже. Так? Кафе — забава легких климатов. Москве более пристали исконно русские типы заведений — «Водочные» и «Пельменные». Закончив тираду, Индиана осознал, что пытался объяснить Владиславу нечто большее, — всю советскую русскую жизнь, может быть, какой он ее видит.

Индиане захотелось в свою очередь спросить Владислава: «Ну, как ты тут жил все эти двадцать лет, старый приятель?» — однако, не желая насиловать приятеля, не спросил. Захочет — расскажет. Они себе пошли по морозному Арбату, подчинив беседу системе. Индиана задавал вопрос: «А как?» «А что с…?» «А где…?» и называл фамилию общего знакомого. Владислав коротко оповещал Индиану об участи, постигшей приятеля. Выяснилось, что Ленька Иванов так и живет с Ниной. Что Горюнов пьет. Что Мотрич перестает пить, чтобы начать, то есть пьет циклично. Бывшая жена Индианы Анна… на ее судьбе Владислав и Индиана остановились надолго, — попадает в шиздом, выходит из шиздома, попадает опять. Однажды, будучи в Харькове, Владислав побывал у Анны и утверждал, что видел, как пришедший к дамам гость (у Анны жила ее подруга Вика), вынул и положил на стол «пушку». Владислав сказал, что думает, что дамы сблизились с преступниками. Индиана уточнил, что у Анны и Вики всегда наблюдалось определенное и ярко выраженное тяготение к преступникам. Что и он, Индиана, в год, когда познакомился с Анной, был полукриминальным-полурабочим юношей и еще даже не поэтом. Что проделав с Индианой траекторию длиною в шесть лет по его судьбе, Анна вернулась к предназначенной ей судьбе, к людям с пушками. В конце концов она станет содержательницей малины. Или уже стала. И слава Богу. Это лучше, чем если бы она опустилась до уборщицы. Так что все закономерно. Когда Индиана поедет в Харьков (очевидно, через пару дней), он явится туда «инкогнито». Ибо желает посвятить короткий свой визит родителям, он перед ними в долгу. Бывших друзей он не станет видеть.

«Ребята узнают, обидятся, — сказал Владислав. — Если переменишь намерения, сообщи мне, я позвоню в Харьков, чтоб тебя встретили. Устроили выступления, интервью…»

«Ничего не хочу. И здесь в Москве не хочу видеть старых друзей. Да и они, старые друзья, не очень-то желают меня видеть. Я было позвонил нескольким в приступе сентиментальности».

«Со мной-то ты увиделся…»

«Ты позвонил мне в Париж и у нас есть сегодняшние живые отношения. Общий бизнес, если хочешь…»

«Да, это так», — согласился Владислав.

«Я замерз, и очень», — признался Индиана.

От холода они спрятались в метро у библиотеки Ленина. И долго еще разговаривали. «А что с…? А как…? А где…?»

Литературный журнал времен конца империи

Он добрался с Калининского до площади Дзержинского пешком. И узнавая Москву и не узнавая. Задерживался на мгновение на углах улиц, чтобы уверенно продолжить путь. Огибая Манеж, мимо старых зданий гуманитарных факультетов Университета, он покосился на двор психодрома, где собирались на скамьях «смогисты», и он, Индиана, приходил. «Смогисты» — пылкие юноши-поэты, московское молодежное движение шестидесятых годов. Вождь Губанов умер, Дэлонэ умер, Кублановский живет в Германии, Соколов — канадский гражданин… Соколов, впрочем, сейчас где-то тут, в Москве. Может быть, следует его найти… Несмотря на холод, на нескольких скамьях Психодрома сидели обнявшиеся пары. Индиана вздохнул о своей юности…

Москву, он отметил, пытаются ремонтировать и реставрировать. Возвели множество заборов, вырыли большое количество канав. Все начали и не закончили… Нет денег? Пешеходные тропы на снегу разрыхлились в сухую грязь. В грязи упорно торопились толпы. Куда? Никуда. Обыкновенно у толп нет цели. По нужной ему улице валили, словно автомобильное движение отменили, по проезжей части группы и одиночки сурового вида. Индиана, капитанка низко на глазах, сапоги разъезжаются, уверенно, тоже суровый, словно местный, продвигался.

Он немного запутался в трех дворах. Во всех трех изобиловали вывески учреждений и организаций. Сминали колесами снег несколько старых автофургонов. Он бродил от вывески к вывеске. Там помещались и журналы, но все не те. Ему пришлось выйти на улицу и начать все сначала.

Он отыскал красную, под стеклом, вывеску журнала. В темном подъезде воняло мочой. Старые стены в пятнах несли на себе автографы местных детей. На нужном этаже он отворил дверь и оказался в широком коридоре. Пусто было в помещении ежемесячного литературного журнала времен конца Империи. Скрипели старые желтые паркеты под ногами Индианы. Великолепные когда-то паркеты, но пришедшие в ветхость. Великолепные когда-то рамы окон разбухли. Было понятно, что все было некогда великолепно, но состарилось и умирало. Помещение, здание, столица, Империя. Первой же живой душе — миловидной ясенщине, разбиравшей бумаги за столом, он объявил, что он — Индиана. «Ох, — вздохнула женщина, — вы приехали!» Как бы удивляясь и печалясь, что он приехал. «Раздевайтесь, пожалуйста, я доложу Главному Редактору». Она ушла по коридору. В длинном советском приличном платье, — отметил Индиана.

Он прошел в кабинет редактора в бушлате и капитанке. «О, вы — моряк! — воскликнул редактор, идя к нему из дальней части внушительных размеров кабинета, служащего, очевидно, и залом заседаний. — Имеете какое-нибудь отношение к морской службе?» «Никакого». Редактор в темной паре наконец дошел до него и пожал ему руку. «С приездом… извините, как ваше отчество?» «Иванович. Да не нужно меня по отчеству, называйте по имени. С отчеством я чувствую себя купцом из пьесы Островского. Я отвык…» Редактор еще раз с любопытством пристально оглядел его. Индиана подумал, что он без сомнения самый странно одетый писатель, когда-либо пересекавший порог этого кабинета. «Раздевайтесь, Индиана Иваныч, сейчас будем пить чай». В дверь постучали. «Это мой зам». Вошла тетка в очках со старомодными, а ля Алексей Толстой волосами. В свою очередь округлила глаза на костюм матроса, лишившегося благосклонности океана. Пожала руку. Индиана отдал бушлат и капитанку редактору, и тот, самолично распялив бушлат на плечиках, повесил его в шкаф. Заметив, очевидно, вытертый воротник бушлата.

Они уселись все трое на краю длинного стола заседаний. Секретарша принесла им чай в стаканах с подстаканниками. Подстаканники ассоциировались у Индианы с былинной Русью трактиров и чайных. Индиана смотрел на советских писателей, они — на него. Что могли они о нем думать? «Талантливый чудак», может быть. Что думал он о них? Вполне приличные вещи. Редактор, бывший офицер, фронтовик, уже одним тем, что фронтовик, вызывал в нем дружественные чувства. Сын офицера, Индиана с симпатией относился к военным. Зам-редакторша пару лет назад, участвуя в полемике в «Литературной газете», сказала несколько приличных слов об Индиане. Так что для него они были пусть и советские писатели, но как бы свои. Союзники. К тому же в прошлом месяце они уже напечатали его роман. Сходу. Отложив произведения других писателей или заставив их потесниться. По всей вероятности, они думают, вот «приехал этот Индиана, талантливый тип, но со странностями…»

«Знаете, — начал он, — это в первый раз в жизни я сижу в помещении редакции советского журнала, автором». «Ну и как себя чувствуете?» — спросила зам. «Чувствую себя хорошо. Просторно как у вас тут». Он хотел добавить, что мог бы сидеть в редакциях советских литературных журналов уже и двадцать лет тому назад, его литературная продукция того времени уже была зрелой и оригинальной литературной продукцией, однако он воздержался от выражения своих эмоций. К тому же эти «дядька» и «тетка» вовсе не были ответственны за других дядек и теток, дружно отвергавших некогда его стихи. Он задумался о происхождении атавистического своего обращения «дядьки-тетки». Юноше из провинции литературные мужи и жены виделись в свое время взрослыми далекими именно дядьками и тетками. И вот, извлекши из недр своего, замороженного двадцатью годами жизни за границей, словаря эти старости, он пользуется ими если не в голос, то мысленно. Да ты сам теперь дядька, Индиана, очнись! Двадцать лет прокатились и по тебе! Дядька, ты сидишь с дядьками и тетками!

«Вы привезли нам что-нибудь еще?» — спросил Редактор.

«Привез вам «Автопортрет бандита». Не случалось читать? «Автопортрет» написан ранее «Годов», но является по сути дела продолжением их». Индиана вынул книгу из пакета и отдал ее редактору. Редактор, полистав, передал книгу заму. Та развернула, перелистала. «О, так давно напечатана, еще в 1983 году! Мы разумеется, прочтем ее со вниманием. Однако хочу вам сказать, Индиана Иваныч, что мы решили впредь отдавать предпочтение новым, только что написанным произведениям. Именно потому мы так быстро напечатали ваши «Великие Годы», что в дополнение ко всем талантливым и оригинальным качествам повести, о которых я не стану распространяться, чтобы не делать вам комплиментов, мы получили ее от вас в рукописи! Только что написанную! Еще горяченькую. Посему мы ее быстро и напечатали, заставив чьи-то вещи подождать…»

«Нам приходит множество рукописей от вас с Запада, — перебил зама Редактор. — К сожалению, большая часть рукописей, — очень низкого качества».

«Факт проживания на той стороне глобуса не сообщает автоматически талантливости», — сказал Индиана.

«Ешьте печенье, не стесняйтесь. — Редактор подвинул к нему вазу. — Хотите еще чаю?»

«А у вас случайно не найдется алкоголя?»

«Не держим. Вы что, много пьете?» Редактор усмехнулся. Может быть, ему рассказали, что Индиана не только драг аддикт и секс-маньяк, но и алкоголик?

«Когда-то пил много. Сейчас воздерживаюсь, но пью».

«Ну и как вам у нас нравится?» — спросила зам.

«Еще не успел разобраться. Вчера только прилетел. Мрачновато… Когда я уезжал отсюда, люди не выглядели такими мрачными».

«Некоторая мрачность, да, разлита в народе… — согласилась зам. — Вы планируете жить здесь?»

«Нет. Невозможно, знаете, менять Родину… каждую декаду. Несерьезно». Однако одновременно Индиане пришло в голову вовсе противоположное мнение. Что в определенных условиях он мог бы жить в Старой Империи. В каких условиях? Если бы он мог жить здесь живой жизнью… «Я ведь французский гражданин», — заключил Индиана.

«А вас что, советского гражданства лишили декретом?»

«Ну нет. Много чести такому как я. Я был для них рядовой антисоциальный элемент. Это БОЛЬШИХ СВОИХ людей лишали гражданства торжественно, с китайскими церемониями, Декретом Верховного Совета. Солженицына, Ростроповича… Я выехал в толпе народа».

Им, он понял, понравилась его скромность. Советским всегда импонирует скромность в паре с наглостью. Дядька и тетка переглянулись. Зазвонил телефон. Вошла миловидная секретарша в длинном платье, и редактор, извинившись, покинул помещение. Индиана с замом остались глаза в глаза по разным сторонам стола. Сколько же лет этой тетке? — подумал Индиана. — Полсотни? Вполне европейского вида тетка. Серый костюм. Увеличенные за стеклами очков глаза. Волосы а ля Надежда Крупская, — жена Ленина или Алексей Толстой, что то же самое. «Я читал, как вы меня защитили в «Лит. Газете». Спасибо». «Не за что. Это нормально. Над чем вы сейчас работаете?»

«Все больше пишу рассказы. На мой взгляд, современная жизнь не имеет нужной для романа протяженности, корни ее неглубоки, потому наилучшим образом наше время выражает рассказ — «шорт-стори».

«Ну и что вы думаете у нас будет, товарищ моряк?» — сказал редактор, входя в кабинет. Индиана отметил одобрительно его вполне прямую фигуру бывшего офицера, а ведь редактору, если определяться по войне, должно быть не менее 65 лет. По всей вероятности, редактор только что по телефону обсудил с кем-то положение Империи.

«Скорее я должен вас спросить: «И что же, товарищи, у вас будет?»»

«И то верно. Однако свежему глазу легче подметить то, чего мы по привычке не видим. И потому анализ свежего глаза может быть вернее».

Дядька и тетка глядели на него, ожидая. Почему-то сделавшиеся хрупкими.

Ему вдруг стало их очень жаль. Они как бы спрашивали его: «Сожрет нас Чудовище, как ты думаешь, прохожий иностранец? Сожрет или нет?» В очках и тонких европейских пиджачках, люди умственного труда, спрятавшиеся здесь, а в окне, в снегах, ревет, машет лапами, приближаясь, Чудовище. «Историю не нужно было трогать. Хрущев уже ведь Сталина снес с пьедестала в 1956 году, зачем же было и цоколь государства разрушать и в почву углубляться. Если раньше была у вас идеология коммунистическая, то теперь — нигилизм исповедуете как идеологию. Уже и на Ленина у вас замахиваются. Скоро и Рюрика достанете, а там и Христа начнут за застойные настроения из храмов выволакивать. Вы убили в народе доверие к какой бы то ни было власти, в известном смысле развратили его, сделали его циничным. И неуправляемым…»

«Ну не мы…» — остановил его Редактор.

«Все не так просто, как вам оттуда кажется», — сказала зам и сложила руки на груди. «Вы считаете, что народу не следует говорить правды, что он не способен осмыслить историю? По-вашему народ состоит из недоумков и детей-подростков?»

«Народ состоит в большинстве своем из индивидуумов, не имеющих времени профессионально мыслить. Посему не следует отягощать людские массы многими правдами. Я присутствовал здесь при выступлении историка, некогда репрессированного Сталиным. Он требует ПРОЛИТИЯ СВЕТА НА ВСЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИИ. Еще пару шагов по этой же дороге, и История превратится в синоним Преступления. Под радостные крики обезумевшего от восторга разрушения народа ваша интеллигенция разносит в куски государство».

«Вам жаль то, тоталитарное государство?»

Индиана обнаружил, что оба глядят на него насмешливо. Они раскололи его на возбужденную речь, а сами оставили свои мнения неизвестными. А он распелся! Дурак иностранец. «Увы, о государстве обыкновенно вспоминают с сожалением только когда его уже не существует, во времена отсутствия закона и порядка. Только тогда народу становится очевидной вопиющая необходимость существования Государства».

«Вы у нас давно не были, — мягко сказала зам. — Многое изменилось. Народ говорит вслух то, о чем раньше подумать боялся».

«И то, что он говорит, вам интересно? Я прочел какое-то количество номеров советских журналов. Письма в редакцию — постыдный детский лепет. Старые начальники во всем виноваты, даешь хорошую жизнь с новыми начальниками, выбранными народом. Народ себя объявляет несчастным, страдающим и безгрешным. Таким он себя любит. Невинный народ — удобная народу идея. Сталин их, видите ли, соблазнил, как германцев соблазнил Гитлер. Однако они охотно соблазнились — и те и другие… Если они — неразвитые дети, то это их вина!»

«Ну это вы упрощаете, Индиана Иванович…» — улыбнулась зам. Он понял их тактику. Они воздерживались от высказывания своих мнений, а на его иностранные мнения снисходительно улыбались. Двадцать лет в отрыве от родной почвы на легких западных хлебах, — очевидно, думали они, — что с него взять. Индиана был уверен, что и Редактор и зам тоже считают себя несчастными и страдающими вместе с несчастным и страдающим народом Империи, и что они испытывают от этого удовольствие. Разумеется, они, если их спросить: «Вы испытываете удовольствие от ваших местных несчастий?» — закричат: «Нет! Не испытываем! Как вам не стыдно даже предполагать такое!» Сунуть бы вас в мою жизнь носом! — подумал Индиана, впрочем, беззлобно. Сбросить на парашюте в Нью-Йорк, никому не известными, заставить заработать на кусок хлеба, не то что стать интернационально известным писателем, как я стал. Да вы бы сломали себе шеи, товарищи. Вы оба советские буржуа, ни хуя об остальном мире не знающие. Занимаетесь тут мазохизмом со своим сумасшедшим народом, отфутболиваете мяч-ответственность среди трехсот миллионов игроков плюс еще миллионы мертвых. Драчите на демократию. Я, Индиана, все эти двадцать лет был там на фронте, на Западе, воевал двадцать лет ежедневно за себя и свою судьбу, никого ни в чем не обвиняя. Я работал все эти годы, а что делали вы, русские засранцы? Жаловались впьяне на строй, на всех кроме себя? Последнее его замечание, — подумал Индиана, — уже относилось ко всему ИХ НАРОДУ. К ЕГО, ИНДИАНЫ, НАРОДУ, между прочим.

Они немного попререкались с ним по поводу «мата». Они считали, что употребление мата в русской литературе не привьется, что русская традиция… и так далее. Индиана возразил, сказал, что пока он добирался, к ним по улицам Москвы, услышал сотни «хуев», «пизд» и «еб твою мать!» в разных видах, с суффиксами и префиксами. Что если в литературе такой матерщинный и дерзкий народ желает видеть себя прилизанно-сладкоречивым, то таковое желание называется ханжество. Лично он никогда ханжеству не потворствовал, и сильные и энергичные типы в его книгах выражаются сильно и энергично, а не на литературной латыни.

Он спросил, как он может получить деньги за публикацию. Вызвана была та, что в длинном платье, и объяснила как. Пока она объясняла, Индиана хрустел печеньем. Оказалось, что Редактор не вынимает рубли из своего кармана или из ящика редакторского стола, но Индиане следует поехать в понедельник в издательство «Правда». Там ему и выплатят соответствующую сумму. Сколько же? — поинтересовался Индиана. Длинноплатьевая быстро составила цифры на листе блокнота. «Две с половиной тысячи». «Две с половиной! Одним махом! В свое время я был счастлив, если мне удавалось заработать в Москве 60 рублей в месяц», — сказал Индиана. Благородные Редактор и зам вежливо ничего не сказали, обменявшись лишь улыбками. Индиана встал и оделся. «Сообщите мне тотчас же ваше решение по поводу «Автопортрета», — попросил он. Они обещали. В уме он посчитал, что «Автопортрет» в два раза длиннее и наверное затянет на все четыре тысячи.

Оказалось, что ему предназначены десять номеров журнала с его повестью. «С романом», — поправил Индиана. «Повестью», — настоял редактор уже в дверях. Уже вне редакторского кабинета длиннополая стала сложно, но умело заворачивать номера в лист бумаги. Индиана смотрел.

Появились две сотрудницы журнала, одна в шали, и их познакомили с Индианой. Вышел Редактор, и передал ему несколько писем читателей. Зам редактора вывела из коридора пожилого высокого мужчину с седыми щеками и познакомила с Индианой. «А почему бы нам не устроить короткий редакционный разговор товарища Индианы с сотрудниками?» — предложил вдруг Редактор смущенно. «У вас есть время?» — спросил он Индиану. Индиана кивнул, что есть. Может быть, Редактора убедившись, что алкоголик, наркоман, анархист способен к беседе без применения насилия над несоглашающимися с его мнением, решил рискнуть и подвергнуть риску коллектив?» «Зовите всех!» — воскликнул Редактор. Индиана в бушлате, шарф на шее, капитанка в руке, вернулся в кабинет, куда уже, скрипя паркетом, стекались и сотрудники. «Речи у меня к вам нет, не приготовил, — сказал Индиана, — потому давайте вопросы». «Пишите ли вы на иностранных языках?» «Пишу довольно свободно на английском и с недавних пор на плохом, но понятном наборщику французском для сатирического еженедельника «Интернациональный Идиот». Он объяснил им, что это за издание. Нет, переходить на писательство на французском языке он не собирается. Ему будет сложно освоить в совершенстве 28 времен спряжения французских глаголов, плюс глупо менять язык 300 миллионов человек, то есть русский, на язык, на котором говорят всего 55 миллионов». «Не испытываете ли вы ностальгии по Родине?» Ностальгию по прошлому, когда его родители и его друзья были молодыми, он, да, испытывает. Родину свою он ни разу не заложил. (Он не отказал себе в удовольствии ввернуть, что диссиденты, те, да, закладывали Родину оптом и по республикам и областям. Работали на всех радио и в газетах, финансируемых США, но не он). Однако прыгать, как несерьезная блоха, меняя гражданства в соответствии с сегодняшним направлением ветра он не намерен. Он намерен умереть французом, что не исключает патриотизма по отношению к бывшей Империи. (Высказавшись по поводу патриотизма, он был счастлив, что они не поймали его на явном противоречии и не попытались углубить сюжет). Вспомнив вчерашний успех у пяти тысяч зрителей анекдота о его бывшей жене, вышедшей замуж за графа, он проиграл им выигрышный анекдот. Они предсказуемо смеялись. Он сообщил им несколько анекдотов из того героического периода его жизни, когда он работал батлером у мультимиллионера. Шоу удалось. Десяток женщин в шапках и пятеро мужчин смеялись. Провожая его к выходу, Редактор привел его вначале в туалет. «Зайдите перед улицей. Вам это нужно». Индиана подчинился, хотя ему «это» было не очень нужно. Может быть, запах мочи в подъезде объяснялся тем, что стеснительные писатели, покидая журнал, не отлив в его туалете, тотчас бросались к ближайшей стене?

Из комнатки у выхода на него выглянула старуха с чайником. Консьержка?

Со свертком в руке, держа его за бечевку, он вышел под уже темное небо, в снег. Как по сцене оперы «Борис Годунов», он побрел по трем дворам, и ему встречались большие люди в воротниках и шапках.

Он пошел в отель пешком. За ним должен был приехать шофер, везти его на коктейль соленовской организации, потому он шел скоро, следуя за затылками толпы. Темные спины москвичей колыхались, народ многочисленный, валил с работ. Встречный поток, с шапками надвинутыми на глаза… Вдоль заборов, по настилам, по грязным снегам… Выбравшись на Калининский, Индиана уже чувствовал себя своим. Очень хотелось есть. На Калининском, он приобрел у парня в белом фартуке поверх ватного пальто три жирных беляша по 13 копеек штука и проглотил их, стоя на холодном ветру, сверток с журналами зажат меж ног. Как в старые добрые времена, когда он еще был здешним юношей.

Утро бездельное

Утром у него болели нога и грудь. С ногой, он разглядел ее, поставив на край ванной, было проще. Во всяком случае с ней все было ясно. Ноги хватило на восемь лет правления Миттерана. Восемь лет назад ему сделали операцию. Вырезали куски сосудов и пустили кровь по иному руслу. С починенной ногой он совершал свои сто тридцать разнообразных приседаний с гантелями ежедневно. Но вот износились и некогда свежие сосуды. Воспаленные, они вздулись узлом под коленом.

Садясь в ванну, он, как и в первое утро, почувствовал себя римским проконсулом, боевым генералом. Болят у генерала старые раны. Сколько ран собрало его тело! Множество. Самая последняя — самая заметная. На рабочем празднике в Курнэв, в 1987 году в драке (он начал сам!) ему проломили лоб. Начинаясь над левой бровью, заметная впадина уходит к носу. Нос также смещен. И проломление сопровождалось некстати сильнейшим сотрясением мозга. Тридцать шесть часов находился он в бреду. До этого, в 1984 году, он пережил еще более катастрофическое сотрясение мозга. Две недели провалялся в кровати, и в глазах его (открытых!) постоянно ползла красивая и пушистая, оранжевая гусеница… Тогда он боялся, что потеряет способность писать.

Он с сожалением констатировал, что шампунь, взятый им в поездку, весь вытек внутрь туалетной сумки. Пришлось намылить голову их позорным кубиком серого мыла. Благо у него короткие волосы.

…В 1985-м, играя с мадам Хайд ночью на пляс дэ Вож, он умудрился сломать плечо. Убегая от нее, пьяный (хохотали оба), он споткнулся. Подруга, настигнув его именно в этот момент, прыгнула на это его плечо и упала вместе с ним. Все 179 сантиметров роста, вес и энтузиазм тигра в прыжке. Результат: левая рука не выворачивается за спину так далеко, как правая.

Вода в десятом часу утра уже была недостаточно горяча. Грудь, увы, жгло по-прежнему. Чтобы принять горячую ванну, следует вставать в восемь. Горячая ванна была для него не только удовольствием, не только избранным местом размышлений, но сделалась в последние годы болеутоляющим грудь средством. Проклятое жжение в груди. Индиана даже не знает, как называется его болезнь.

Иногда ему кажется, что жжение в груди — форма аллергии… к мадам Хайд. Год назад… да, именно год назад, прошлой зимой он посетил госпиталь Сэнт-Антуан, где за большие деньги его кровь подвергли шестнадцати анализам, подвергли брюшную полость экографии, засняли его грудь, пронизанную рентгенолучами. И констатировали. Седая, в мелких колечках волос голова, иудейская докторша с молодым лицом констатировала: «На основании имеющихся у меня анализов, я не могу считать вас, мсье Индиана, больным». Отреагировав улыбкой на подобный осторожный формализм, он отправился приободрившийся домой вдоль ярко-вонючего рыбного рынка на фобурж Сэнт-Антуан, прикрывая грудь под бушлатом рукою. На мокром тротуаре валялся грязно-сизый, склизкий кальмар. Индиана представил, что подобное существо поселилось в его бронхах, и с отвращением содрогнулся…

От того, что все их сверхсовременные анализы не показали наличия в его теле СПИДа, рака брюшной полости и туберкулеза, вовсе еще не следовало, что он здоров. Нездоровый, он стал презирать современных докторов, ибо понял их метод. Первым делом они ищут у являющихся к ним жертвам нездоровья модные современные болезни СПИД и РАК. А если у больного Индианы всего-навсего одно из сотен банальнейших легочных заболеваний: бронхит, например, один из видов хронического теперь уже бронхита? Он стал жить со своею болезнью в интимной близости, мечтая встретить старого бородатенького «семейного» доктора. Послушав грудь Индианы стетоскопом и пощупав ему шею, доктор скажет: «У вас, батенька, запущенный бронхитик, но ничего страшного, мы вас выходим…» — и выпишет ему лекарство.

Болезнь приходила, когда хотела. А хотела довольно часто. Она предпочитала сырые и холодные месяцы и острее всего проявляла себя «а домисиль», — в его розовом чердаке в Париже. Отрезав воротник и рукава у старого, купленного некогда в Нью-Йорке тулупчика, он соорудил нечто, к чему приклеил название «селиновка» из-за сходства с меховым жилетом Луи-Фердинанда. На известной фотографии. Однажды он обнаружил, что сидит за столом в «селиновке» в мае месяце.

В поездках болезнь донимала его меньше. Чаще всего вовсе оставляла в покое. И это есть еще один довод в пользу предположения, что жжение в груди — результат его аллергии на мадам Хайд.

Вчера на коктейле он увидел всех больших людей ОРГАНИЗАЦИИ. Среди прочих соотечественников: французов. Двоих стариков, вложивших франки в создание организации, передового плацдарма наступающего на Империю капитализма. Его форпоста. Мсье Гийом, настоящий француз, был бледен и с костистым черепом, олицетворял аскетическую смерть. «Ненастоящий» француз — толстый старик с палкой, по происхождению польский еврей, губастый, ругавшийся неприлично по-польски и по-русски, олицетворял непристойную жизнь. СОЛЕНОВ — президент, в присутствии иностранных коллег сделался неприятным. Пьянее, похабнее, более отдаленным. Коктейль имел место в здании Министерства Иностранных Дел на Зубовском бульваре. Вход (Индиана уже привык) охраняли милиционеры.

Он еще раз намылил голову, выскальзывающим из руки кубом. Настолько он был мал… Вслед за привезшим его вторым шофером организации, не Василий Ивановичем, Индиане привелось пройти через три зоны привилегированности в одном и том же здании Министерства. НИЗШАЯ: самообслуживание и бар. Столы без скатертей, бумажные салфетки. Шумно и накурено в зале. Все места заняты. СРЕДНЯЯ: просторные несколько залов со столами, накрытыми белыми скатертями, салфетки накрахмалены. И зона их назначения: ВЫСШАЯ. (Соленов не мог принимать своих акционеров и гостей в низшей или средней. Только по высшему разряду!) В высшей: иностранные напитки, русская водка, рыба, икра, шампанское…

«Поздравьте нас! — сказал Индиане улыбающийся Яша. — Мы выбили себе 33 и 1/3 процентов. Раньше мы имели 25 от прибыли».

«Да, старик Индиана, — прохрипел из-за плеча Яши Соленов (в куртке хаки со многими карманами), — мы сумели выебать наших французских коллег. На хитрую жопу нашелся им хуй с винтом!»

«Поздравляю!» — воскликнул Индиана. И он выпил рюмку водки за процветание ОРГАНИЗАЦИИ… Позже он выпил еще множество рюмок. Впрочем, в целом он вел себя вчера очень хорошо, молодцом. И грудь у него не болела. И черный костюм сидел на нем очень ОК. Он испугал мсье Гийома отличным, по мнению мсье Гийома, французским. Он сумел вежливо отвязаться от пьяной жены этого пьяного мужика, он выбивает для публикации Организации бумагу, как его звали? Андрей? Антон? В памяти всплыло его московских лет формалистическое произведение, двустишие.

Когда-то много лет назад жена Антона/Андрея присутствовала на чтении его стихов. Они звали его к себе, эта пара. Непонятно, с какой целью. Скорее всего по причине пьяной дружественности. Похоже, что жена задает курс семье. Она властно услала мужа погулять пока она поговорит с Индианой — «наедине». Наедине она стала произносить совершенно пьяные бессмысленности. К счастью для Индианы, явился журналист Артем Боровик, рослый, с опухшим лицом молодой человек. Он сказал, проходя мимо: «Вы, если я не ошибаюсь, Индиана?» Индиана охотно покинул пьяную жену мужчины, достающего бумагу. Тем более, что Боровик его интересовал. Он помнил куски из афганистанских репортажей Боровика, процитированные «Интэрнэшнл Херальд Трибюн». Они разговорились… Курьезно, что Боровик оценил костюм Индианы. Настоящий 1965 года производства американский Воррэн Хэндрикс, сделанный для «Сирс энд Врубэк». Весь остаток вечера он пил и разговаривал с Боровиком и его женой. Совсем девочкой. С журналистом было интереснее беседовать, ибо можно было пользоваться нормальным языком повидавших немало городов и стран интернациональных бродяг… Хорошо, что Индиана разумно не сел с пьяными «бумажными» мужем и женой в их машину. Не говоря уже о том, что ехать с пьяным шофером по снежному скользкому городу — занятие опасное, он не добрался бы в отель, наверняка не попал бы ранее утра. У пьяной жены, может быть, была задняя мысль, затащив Индиану в дом, затащить его и к себе в постель. Услав мужа на полчаса, как она услала его на коктейле. «Когда Соленов станет печатать вашу книгу, скажите, что я обещал вам бумагу. Пусть делают миллионный тираж, я найду бумагу для вас в Сибири!» — говорил ему муж, держа его за пуговицу.

Визг телефона явственно прорвался сквозь сладкие звуки утренней передачи для детей. Индиана вынул тело из ванны, прикрыл грудь полотенцем и пошел, оставляя за собой мокрые следы. Снял красную трубку с красного телефона. «Да, я слушаю». Кто-то глубоко дышал в трубку, словно ее приблизили к пасти большой собаки. «Я вас слушаю. Говорите!» Последовали неопределенного происхождения звуки, Индиана интерпретировал их как «некто переворачивается в кровати, устраиваясь поудобнее». Смех, лишенный согласных, защекотал его ухо. «Говорите. Не то я положу трубку». Связь прервалась… Это она, — подумал Индиана. Грудь заныла. Он вернулся в ванну и открыл горячую воду. Относительно горячую воду.

Это был ее подлый приём: тревожить и держать его в напряжении. В Париже он спасался, выдергивая телефон из сети. Здесь выдернуть телефон невозможно. Откуда она узнала, что Индиана в Москве и в отеле «Украина»? Проще простого узнала: он звонил ее матери… Куда больше вероятности, что это не она. Кто угодно другой. Русская подруга богатого армянина, ошиблась номером, названивает ему с утра, похмельная: «Приезжай, Хачик, и выеби меня…» Ленивая рука не дотянула диск…

Молочная новая вода была ненамного горячее, чем вода в ванной. Ему захотелось его подругу. Он вспомнил ее большое своевольное лицо, зад, крупные руки с длинными пальцами. Стерва. «Любовь зла, полюбишь и козла». Русская народная пословица. Имеет она в виду, что и к страшному как козел партнеру толкает нас неумолимый секс. То есть желание. Его подруга не была страшна. Напротив, красива этакой дикой красотой. Животной. Вот где связь с козлом. То есть полюбишь и дикое животное. И тем более его-то может и полюбишь сильнее. Диспропорциональна: лицо сбито чуть на сторону. Татарские скулы, широко расставленные глаза с желтоватыми пленочками, много раз разбитый крупный нос. Плечи хрупкие и ненормально широкие, как бы надставленные дополнительными отрезками косточек… Когда вспоминающий взгляд его достиг интимной анатомии его любимой женщины, он выскочил из ванной. Стал на резиновый коврик и принялся энергично растирать себе грудь. Стерва!

Обыкновенно после нескольких подлых «немых» звонков она все же вспоминала язык человеческий. «Это я. Я хочу вернуться. Ты меня не выгонишь, если я приеду?» (Вариант: «Мне стыдно… Ты не отказываешься от меня? Может быть, я могу приехать?») Глухим, замогильным голосом. Возможно, и сейчас она поступит таким же образом. По шаблону психологического поведения.

Впереди его беженец из Баку (возможно, грудастый молодой восточный человек таковым не был, но Индиана представил его себе беженцем) получил в принесенную банку килограмм развесной икры. Красной. Позавидовав, Индиана тоже взял себе икры. Сто грамм. Масло. Два яйца. Черный хлеб. Большую пиалу чая. В большой пиале, он сообразил уже, чай был крепче и горячее. Благодаря его за четкий заказ, на него благосклонно поглядела буфетчица и положила, он заметил, лишний пакетик сахара. Так что он быстро осваивался.

Завтрак с икрой стоил ему в восемь раз дороже, чем вчерашний, с колбасой, но ему в любом случае некуда было девать деньги. Вчера на коктейле (!) бухгалтер Организации, отведя его в сторону, выдал ему наличными еще тысячу рублей. И где их держать, эти деньги? Оставлять в отеле ясно что нельзя. Брать с собой? Расхаживать по московским улицам с полутора тысячами рублей? Следует найти в рассыхающейся комнате щель. Где-нибудь над дверью, скажем. Или спрятать деньги внутрь радио?

«Бонжур, мсье Индиана». Не спрашивая его разрешения, соотечественник выложил потертый черный портфель на свободный стул. Напротив Индианы. «Кавьяр… опять кавьяр. Придется взять кавьяр».

Режиссер отошел к прилавку. Индиана вздохнул. Он ничего не имел против мсье, однако ему хотелось побыть одному. И по утрам ему было сложно общаться с людьми. Привыкнув к молчанию за рабочим столом, по утрам Индиана одинаково плохо говорил на всех языках, не исключая русский. Он собирался молчать сегодня до половины третьего. Только в половине третьего он должен был присоединиться к компании Соленова.

«Как протекает ваш сежур?» Витэз все же не взял икру. Взял сухой колбасы и яиц. Чашку чая.

«Са ва. И ваш?»

«Самая большая беда этой страны состоит в том…»

«Самая большая беда этой страны состоит в том, что у нее нет никаких бед. Но она верит в то, что они у нее есть».

«…состоит, во всяком случае мне так кажется, во многовластии. Добраться наконец до человека, который имеет право принять решение, необычайно сложно. Подписав контракт с театром, обнаруживаешь, что следует… По вашим глазам вижу, что вам мои злоключения неинтересны. Расскажите мне о ваших, если хотите…»

«Я выполняю моральные обязательства перед пригласившей меня организацией. Присутствую на массовых собраниях, произношу короткие речи перед читателями. Сегодня буду показан пятнадцати тысячам потенциальных читателей в концертном зале «Лужников». Индиана отпил большой глоток чая и неожиданно для себя добавил: «Выполнив официальную часть визита, займусь персональной проблемой — поисками любимой женщины. Представляете она… она сбежала от меня».

Режиссер, казалось, только и ждал признания. И знал, что оно последует. Разумеется, не знал и не ждал, но относился к категории людей всегда готовых к выслушиванию чужих тайн. «Однако каким образом ваша жена оказалась в Москве?»

«Моя конкубин, если следовать терминологии французской бюрократии, русская. Уехала из Империи в возрасте шестнадцати лет. Явилась сюда в октябре. Это был ее первый визит на Родину после пятнадцати лет отсутствия».

«Ой, мой Бог, какому же шоку она подвергалась! Уехав девочкой, вернулась взрослой женщиной. Она попросила советский паспорт?»

«Это не ее стиль. Хуже. Она исчезла из квартиры матери, пропала в снегах. Я предполагаю, что она спит с каким-нибудь здешним бандитом. Ей всегда нравились бандиты».

«Но возможно, с ней действительно случилось несчастье? Вы уже обращались в милицию?»

«Несчастье — ее способ жизни. Она жива, уже после исчезновения звонила матери. Ее не украли, она сама украла себя».

«Вот вам будет история для следующей книги! И какая история!» — восхищенно воскликнул режиссер. Индиана пассивно отметил, что, начав раскалываться, трудно заставить себя остановиться. Ему захотелось расплакаться на плече режиссера. Судьба в любом случае больше никогда не столкнет их в одном отеле на берегу ледяной реки. И он раскололся еще чуть-чуть.

«Моя подруга — нимфоманка и алкоголичка. Тяжелый случай. Вся моя жизнь с ней — история болезни. Может быть, не только ее. Моя тоже».

Поверх чашки чая очки Витэза настороженно поймали блик лампы под потолком и потухли. «Очевидно вы ее любите. И потому согласны переживать с нею историю ее болезни».

«За определением «ЛЮБИТЕ» скрывается клубок жирных червей, мсье. Всегда. Никем никогда еще не разгадана формула этого ЛЮБИМ, ЛЮБОВЬ, не определены и не перечислены черви в клубке. К числу червей относятся особый рисунок разреза половой щели дамы, которую мы предпочитаем, и даже ее манера пожирать шоколад».

«Я собирался было вам посочувствовать, но понимаю теперь, что это мне следует посочувствовать. Черный ЗИЛ ждет меня внизу, чтобы отвезти на очередное заседание со скушными бюрократами, а вы отправитесь Орфеем на поиски Эвридики…»

«В подземное царство», — Индиана встал.

«Желаю удачи. Если вам нужна моя помощь, можете без колебаний…»

Возвращаясь в свою комнату по коридору, Индиана думал о том, что он сделался холодным и бесстрастным типом. Даже РАСКАЛЫВАЯСЬ, он, как опытный преступник в безвыходном положении, раскололся чуть-чуть, не выдав основных преступлений и фамилий самых близких подельников. На самом деле ему хотелось говорить о том, что она делает сейчас. Строить догадки. Верно и то, что беседа получилась бы неприлично порнографической.

Теле-терапия и мракобесие

Он был наслышан о теле-терапии. И заранее занял враждебную позицию. Определив свою позицию полузабытым советским словом МРАКОБЕСИЕ. Включил теле и сел, скептический, в громоздкое кресло. Должно было начаться шоу Кашпировского, но пока была сладкая музыка и геометрические фигуры. Почему они так любят здесь сиропную музыку?

В комнате не было холодно, но ему хотелось бы больше тепла. Сдвинув решетку-чехол с радиатора, он нашел кран и отвернул его до упора. И оставил радиатор без чехла.

Гуру оказался круглоголовым, коротко остриженным спортсменом лет 35–40. Синяя куртка с мао-воротником, два зиппера на груди, прилизанная ровная челка а ля Серж Лама в роли Наполеона, над лбом. Гуру сидел за столом, плотно уложенным бумагами. Стол помещался на авансцене вместительной студии, заполненной народом. В основном дамами в возрасте увядания.

Опуская серые глаза к столу, Кашпировский стал читать приветственные телеграммы, адресованные Кашпировскому.

Кашпировский прокашлялся.

На экране крупным планом появилась пухлая пачка телеграмм в руках гуру.

До Индианы дошло наконец, что гуру-исцелитель претендует на то, что его сеансы теле-терапии превращают седые волосы в неседые, заставляют волосы пробиваться из лысых скальпов, чудесным образом заменяют уродливые шрамы здоровой мягкой кожей. «Претензии как у Христа!» — сказал себе Индиана.

Чужеземца, его интересовал сеанс теле-терапии как таковой. Ибо он не видел ничего подобного ни в Соединенных Штатах, ни во Франции. Кашпировский же продолжал восхвалять Кашпировского. Косвенно, зачитывая телеграммы и с помощью живых свидетелей. Две дамы в возрасте увядания, с черными, как китайская тушь, волосами, свидетельствовали, что волосы их вновь выросли (после того, как они выпали в результате многих сеансов химиотерапии), благодаря Кашпировскому и телевидению. (Да как же, «хуюшки!» — пробормотал Индиана раздраженно.)

«Многие не верят нам, — сказали дамы, как бы услышав это скептическое «хуюшки!» Индианы, — но мы готовы дать письменные свидетельства, заверенные нотариусом!» Кашпировский пробурчал, что это лишнее, имеющий очи да увидит. Дамы остались на сцене, поддерживать своего ГУРУ. Бывший больной раком вышел и сказал, что несколько лет он тщетно пытался восстановить свой дооперационный вес. Безуспешно. Благодаря же теле-терапии Кашпировского он в несколько сеансов прибавил шесть килограммов. («Ты все равно выглядишь хуево и можешь умереть во время сеанса», — отметил Индиана.) Толстый армянский подросток свидетельствовал исцеление своей ноги. Старый поэт Лев Ошанин («Боже мой, какая стыдоба! — воскликнул Индиана. — И этот, автор текстов многих советских песен, оказался мракобесом!» Некогда юным поэтом Индиана был приведен друзьями на семинар Ошанина в Литературном Институте.) прочел стихотворение, посвященное Кашпировскому! Раньше посвящал Ленину, теперь Кашпировскому. «На хера они это все показывают по Центральному Телевидению!» Индиана в возмущении вскочил с кресла и пробежался по комнате. Зашел в ванную и поглядел на себя в зеркало. Из зеркала взглянул на него рассерженный Индиана. «Всю эту стыдность, достойную слаборазвитой африканской страны!»

Когда он вернулся к теле, Кашпировский цитировал Тютчева. На сцене было тесно от человеческих тел. Так и не встал из-за стола аккуратный и хмурый гуру. В зале массы внимали каждому его слову. Гуру сообщил, что получил около 250.000 писем. Непонятно было за какой период. За год? За месяц? Оказалось, что телесеансы Кашпировского «берут» и за границу. На авансцену вышел чех (во всяком случае он представился как чех) и сообщил, что вылечился от колита, благодаря Кашпировскому. Если еще было более или менее понятно, что в близкой Чехословакии возможно ловить советское телевидение, то появление излеченного Кашпировским грека было необъяснимо. Излечился ли грек, принимая советское телевидение с помощью параболической антенны или он приезжал в Москву и излечился здесь, сидя перед теле-ящиком? Кашпировский не посчитал нужным объяснить историю грека. Он процитировал Пушкина. С деревянным акцентом пролетария, научившегося грамоте вне школы, но водя пальцем по строчкам. «Почему он такой деревенский? — сказал себе Индиана. — Почему они, столпившиеся на сцене и сидящие сейчас перед ящиком, миллионы, верят во все это унизительное для великой страны мракобесие? Блядь, они же мой народ, они должны быть лучше всех, чтоб я ими гордился, а они такие глупые пейзане! Почему он так плохо говорит по-русски, словно лопатой гребет по асфальту?»

Индиана перестал ожидать сеанса теле-терапии, решил, что на сей раз сеанс не состоится. Ан нет, за десять минут до начала следующей передачи Кашпировский объявил, что надеется, что сегодня

(«Установки посылают большие бюрократы бюрократам меньшего ранга, болван!» — крикнул Индиана теле-ящику.),

Индиана сел, как велел Кашпировский. Дабы не быть голословным и подтвердить свое отвращение экспериментально. Пододвинул кресло ближе к экрану, вытянул ноги и уставился в серые глаза Кашпировского.

пробурчал гуру и поглядел на Индиану исподлобья.

Лицо гуру заменили титры. Последовали фамилии участвовавших в телепередаче. Индиана сидел в кресле и не смеялся. (Он предполагал, что будет хохотать.) В сущности все это очень грустно. Опять его народу нужен поводырь. Абсолютный лидер. Гуру.

Он переключил канал, и на экране появилось озабоченное лицо лидера Государства. Он тоже работает теле-терапевтом. Кто ты, человек из Ставрополья? Чего ты хочешь от власти? Почему так херово развито в мире «лидероведение»? Почему нигде, ни в одной стране, даже дошлые янки не дошли до этого, не пытаются выяснить реальное отношение лидера к власти. Зачем вам власть, уважаемые? Что вы собираетесь с нею делать? Ханжеский лживый ответ всегда будет звучать приблизительно как «Мечтаю улучшить жизнь населения моей страны». На деле же мотор лидера несомненно честолюбие. И эксгибиционизм. И еще сотня причин…

Психиатрам следовало бы изучать будущих перспективных лидеров еще в «Экодь Нормаль д'Администрасьен», и в какой там эквивалент у советских? Высшая совпартшкола? И выводить их на чистую воду. И принимать меры общественной безопасности. Например, никогда не давать придти к власти лидерам со вспыльчивым, мстительным характером. Предпочитать даже корраптэд может быть лидеров, склонных к коррупции. И ни в коем случае не допускать к власти идеалистов. Тех, кто лелеет грандиозные проекты перестройки общества. Кто однако будет ответствен за подобный надзор? Что за комиссия мудрецов? Согласно каким критериям следует отобрать психиатров в такую комиссию? Насколько Индиана знает, в Эколь Нормаль д'Администрасьен нет должности психиатра. Дяди из школы, готовящей французских лидеров, не подвергаются никакому психиатрическому надзору… Согласно твоим стандартам, товарищ Индиана, именно человека из Ставрополья не следовало бы допускать к власти. И в то же время, заметь, что если бы не произвел он свою консервативную революцию в советском обществе, ты бы не сидел сейчас в отеле «Украина» на берегу ледяной Москвы-реки и не смотрел бы в советский теле-ящик. И рассказы бы твои Соленову было бы напечатать не под силу. А, что ты на это скажешь? «Ну что ж, — вздохнул Индиана, — это как раз тот редкий случай, когда мои личные интересы противоречат моим философским верованиям». А согласился бы ты, чтоб твои вещи никогда не были доступны советскому читателю, но, в обмен, чтобы нерушимо стоял Союз нерушимых? «Согласился бы», — ответил себе Индиана без колебаний. Меня во всей Европе и в Северной Америке читают. Тщеславие мое удовлетворено. Обошелся бы я и без советского читателя. Зато чувствовал бы себя как в старой песне поется. Донского казачества песня. Спокойным бы был за страну.

Чувствовал бы я надежность где-то в тылу моего сознания. Я ведь чувствовал ее до середины восьмидесятых годов. Я пил, пел, глотал мескалин в Америке и был себе уверен, что Русь безопасна. Что серьезные дяденьки КГБ следят за ее безопасностью. Что серьезные дяденьки Политбюро, самые мачо в мире, мужики хмурые — не дадут ей покачнуться. Что они наденут свои сапоги, сядут в танки…

Телевизор был старый и потрепанный. Настрадавшийся от жильцов комнаты. Очевидно, никто не читал гимн безопасности его, ужаснувшись грандиозности гимна. Или же напротив, постояльцы читали его, но, как вредные дети, решали из злобности поступать наоборот. Оставляли его включенным двадцать четыре часа в сутки, перегревали, роняли его на пол, и опускали в ванную и даже, может быть, поджигали сами спичками, и не тушили, как рекомендовалось, одеялом. Индиана нашел телекоммерческий канал. Похабный молодой человек по имени Тино («ГДР» оповещала надпись под его именем) кривлялся в такт плохоразличимой мелодии. Реклама парикмахерской на Калининском проспекте появилась после Тино, чтобы уступить место старой бляди-польке в черных чулках и золотом платье с разрезом. Полька прошептала слизисто-сперматозоидный речитатив и не оставив своего имени исчезла. Усатые мужики, одетые котами, и восемь дам, одетые, точнее раздетые, с позолоченными стрекозиными крыльями на спинах (минимум позолоченных скорлупок на сексе) запели по-немецки и исполнили несложный, но похабный балетный номер. Общипанная девушка Выдрачкова из Чехословакии промычала свое чешское сочинение. Португальцы, поляки, болгары, чехи… Индиана никогда не слышал о существовании этих певцов. В свое время в Париже некто объяснил ему (некто знающий предмет), что советские смогли купить лишь полминуты клипа Майкла Джаксона, уж очень дорого затягивает, а у советских мало валюты. (Индиана вообще не рекомендовал бы им покупать писклявого.)

Он переключил канал. И еще раз. Музыкальное сопровождение повсюду слишком сладкое. Стиль «анкор-мэн» (как он называется у советских? Ведущий?) — фальшивая искренность. Интонации протестантских проповедников. Ранее фальшиво-искренне те же люди, или люди той же школы повествовали о компартии, авангарде, вдохновителе и организаторе всех наших побед. Сегодня они же расхваливают демократию. Демократия — универсальное средство от чесотки, чумы, холеры, изнасилований, убийств, от подагры, нехватки продуктов питания, от геморроя, от шизофрении, от поноса и коррупции. Ах, что за чудное средство демократия! «Универсам!»

Телефон, немой свидетель его диалога с телевизором пожарно закричал. Он взял трубку. Щетинистый, как его голова, голос Пахана прохрипел: «Индианка, спускайся, милый, в вестибюль. Поедем, опаздываем, нас Василий Иваныч ждет. Увидишь его автобус внизу…»

Небоскребы, а я маленький такой

Через служебный вход они ворвались, агитпроп-коммандос, в недра концертного зала. Пахан впереди, в длинном, расстегнутом пальто, актриса в шубе, расстегнутой, морячок, заместитель Яша в очках, брат актрисы в иностранной одежде, но с русским лицом, — ворвались и были проведены в артистическую. Индиана привык и вел себя так, как будто весь век кочевал из одной артистической в другую. Диваны, низкие кресла. Принесли коньяк. Пришел конферансье в тройке, пришел шеф оркестра в шелковом белом костюме. Просили всех торопиться. Они должны были подпереть плечами организацию, взгромоздиться на сцену, показаться на первом концерте американского певца Токарева — ПЯТНАДЦАТИ ТЫСЯЧАМ потенциальных читателей.

Под раскаты музыкальной пробной грозы из зала они пошли в зал. Через обширные закулисы, где гуляли артисты, дамы, господа, быть может, но не простые смертные. И здесь, не среди народа еще, их прикрывали с флангов молоденькие милиционеры. По пяти с каждого фланга. Или по три. На всякий пожарный случай. За сценой, в черном костюме, галстук, усы, маленький Токарев догуливал последние волнения. В тени черных ящиков, образовывающих сцену. Кабели. Провода. Усилители. Прожекторы. В полумраке за ящиками Соленов сказал, чтобы они вскарабкались вслед за ним на сцену. «Зачем, старик, что мы станем делать? Ты уверен, что это нужно?» — засомневалась актриса.

«Я покажу вас, ребята, народу, и оглашу решение коллектива. Что мы вводим вас в состав редколлегия: Виленьку, Индиану и тебя, Викуля. Чтоб показать всем засранцам, что мы начинаем возвращать народные таланты на Родину. Чтоб им, сукам, век свободы не видать!» — загоготал Пахан.

Оркестр, невидимый им, над ними задышал и заиграл. Конферансье стал пылко славить устроителя народных торжеств, САМОГО ПАХАНА СОЛЕНОВА, пригласившего для услаждения слуха и взоров толпы, — триремы, слонов, множество гладиаторов… Американского певца. Римляне захлопали и закричали и засвистели. Взяв Викторию и Индиану, словно детей, за руки, Соленов вывел их и поставил перед оркестром. Присоединил к Токареву и конферансье. Индиана наклонил голову, приветствуя пятнадцать тысяч душ. Дуло откуда-то, и ему захотелось потереть грудь. Он удержался. «Бюллетень наш стремится в эти тревожные времена поставлять вам правду и только правду. Правду о страшном времени, пережитом нашей страной в недавнем прошлом и правду о сегодняшних махинациях, коррупции, злоупотреблении властью, о борьбе наших органов правопорядка против драг-мафий и других криминалов, стремящихся расшатать нашу страну. Но это им не удастся…» Соленов огладил ладонью кактусовый свой затылок и продолжал. «Вы, конечно, помните, что еще в первом номере моего бюллетеня …да что я говорю, — «Вашего бюллетеня», потому что он ваш!» — Зал зааплодировал. — «Еще в первом номере я объявил вам, что САМ буду вести расследование убийства, не будет преувеличением сказать, ВЕЛИКОЙ русской актрисы Зои Федоровой, совершенного в 1981 г. в Москве на Калининском проспекте. Расследование ведется! И в последующих номерах нашего бюллетеня я буду держать вас в курсе этого расследования. А сегодня я счастлив вам представить нашу гостью, гостью вашего бюллетеня, дочь Зои Федоровой, выдающуюся русскую актрису Викторию Федорову, прилетевшую к нам из Америки…»

Виктория поклонилась. Пятнадцать тысяч человек зааплодировали, растроганные. Тех, кто не растрогался, было, по всей вероятности, немного. Пахан скромно улыбался, отойдя к ящику усилителя. Пахан умел расшевелить сердца зрителей, упирая когда нужно на мелодраму и эксплуатируя все, что имеется под рукой. В неглаженных штанах, в рубашке без галстука, в ворсистом пиджаке цвета горчицы, каторжник Папийон, — родной отец толпы. Индиана попытался прикинуть, как же Папийон представит его, Индиану, какой стороной повернет, расправившись с Викторией. Пахан продолжал. «При застое, Виктория вынуждена была покинуть нашу страну и уехать в Соединенные Штаты к отцу, — адмиралу американского флота. Это ее первый визит к нам. Многие из вас, я думаю, помнят Вику по фильму «Двое». Скажи что-нибудь народу, Виктория…»

Она приблизилась к микрофону, бывшая русская девочка, тонкая, что глядишь сломается, — мелко завитая, завязавшая пить бывшая алкоголичка (пьяные скандалы ее смаковала в свое время американская пресса), разведенная жена, мать мальчика двенадцати лет. Она сказала им, что счастлива быть среди них… Пятнадцать тысяч почувствовали себя причастными к роману опасной и блестящей жизни, сделались членами семьи, они сидели тихие, как дети… Индиана перестал слушать, что говорит Виктория, так как срочно стал придумывать собственную речь.

«…и мы решили включить Викторию Федорову в почетные члены редколлегии бюллетеня, так же как и Вилли Токарева. Так же как нашего дорогого Индиану, нашего французского писателя». Часть зала захлопала. «На самом деле он у нас хохол из Харькова, настоящая фамилия его хохлацкая», — добавил Пахан, и количество аплодисментов увеличилось. Пахан нагло демонстрировал его нееврейскость. Подчеркнул ее. А толпа проглотила крючок.

Он вышел к микро. Черный костюм. Белая рубашка. Черный галстук. Приглашенный на похороны кого? Кто умер? Далеко в полумраке зала, расплывчатые и дрожащие в свете, исходящем от космического корабля эстрады, различимы были лишь первые тысячи лиц. В первый раз в жизни он оказался перед таким количеством масс.

«Здравствуйте, русские люди!» — повторил он формулу, саму собой образовавшуюся в первый его вечер на земле Империи. «Я жил когда-то совсем недалеко отсюда, на Погодинской улице, снимал крошечную желтую комнату за тридцать рублей в месяц. У меня не было прописки, не было работы, был я постоянно голоден, однако счастлив творчеством, стихами… Вот я приехал… Хожу по улицам, все говорят по-русски, так это мне странно… Дай вам Бог счастья, хорошие вы все люди…»

Зал захлопал его лести гулко и длинно. Он же, спускаясь со сцены вслед за Викторией, размышлял, откуда взялся в его речи Бог, и если вдуматься глубже, то получается, что он пожелал им того, чего, по его мнению, у них нет, — счастья. Первое и становящееся все более глубоким его впечатление, — они несчастливы. За спиной его ударили по инструментам музыканты в белых костюмах, и американский певец запел.

Им пришлось задержаться за кулисами — дать два десятка автографов служащим концертного зала в Лужниках. Эту легкую работу они проделали между прочим. После чего их усадили в первый ряд.

В том, что Токарев смелый певец, не было сомнения. Он общался с пятнадцатью тысячами в той же небрежной манере, в какой пел для обедающих в русском ресторане в Нью-Йорке. Страннейший феномен народной приязни сорвал его из маленького ресторана в каменном городе на другом континенте и приземлил сюда. Американский певец нагло прочитал с листа новую еще не разученную песню, в коей обращался запросто по-одесски к Генеральному Секретарю: «Михал Сергеич, чтоб ты был здоров!» В следующий раз куплет звучал иначе: «Лишь бы был здоров Михал Сергеич…» Как видно, автор еще не остановился на окончательном варианте и пробовал песню на зрителях. Раиса, Супруга, не была забыта и удостоена была персональной песни. Прямая лесть, однако смягченная Одесским еврейским юмором.

«Во дает, Вилик… — наклонился к уху Индианы усевшийся сзади Пахан. — Ни один советский певец не додумался поблагодарить Мишу. Но в конце концов, мы все ему обязаны, нет?»

«Боятся, я так понимаю, прослыть льстецами».

«За все им сделанное можно и польстить», — прохрипел сзади Пахан.

От зрителей к ним по рядам время от времени поступали портативные календари, концертные программы, просто клочки бумаги. Вслед за Паханом и актрисой Индиана послушно подписывал все, что давали. Словно во время выступления дрессировщика диких зверей настороженно охраняли их с флангов молодые люди с лицами полицейских. Готовые метнуть пику в ребра зверей, если те вдруг восстанут. Отвязавшись от напечатанных текстов, американский певец становился все лучше. А Индиане сделался понятен метод автора. Тот создал как бы дневник: песенные сценки из жизни маленького еврея Вилли, советского эмигранта в каменной Америке. Антигероический, перепуганный персонаж Токарева однако привлекал юмором, наглостью, одесской находчивостью. Наилучшим образом выражала Токарева строка-припев: «Небоскребы… небоскребы, а я маленький такой».

«Эту песню я посвящаю человеку, благодаря которому я имею возможность сегодня выступать перед вами, человеку, который устроил мне гастроли в Советском Союзе — СОЛЕНОВУ. Луч прожектора, высветив плечо Индианы, вырвал Пахана из полумрака. Пахан охотно защурился в горячем свету прожектора и попросил Токарева подождать чуть-чуть с исполнением посвященной ему песни, он, Соленов, желает сообщить зрителям нечто важное. И Пахан, не торопясь, пошел к сцене. Пятнадцать тысяч человек ждали. Поймав по пути конферансье и обнявши его, Пахан вышел к микрофону, как вышел бы в кухню, набрать стакан воды из крана.

«Мы хотели оставить сюрприз на завтра, но я все же не могу удержаться и хочу объявить вам это сегодня. Прибыль от завтрашнего трехчасового концерта Виленьки пойдет целиком в пользу наших ребят, раненных в Афганистане. Давайте все дружно поаплодируем американскому гражданину Вилли Токареву за его щедрость и высокие качества души!»

Зал зааплодировал. Токарев обнял Соленова. Соленов обнял конферансье. Шеф оркестра в белом шелковом костюме обнял всех ранее обнимавшихся. Музыканты привстали и тоже аплодировали, отложив инструменты. Индиана на своем месте морщился, находя все эти обнимания и всенародные умиления излишне сладкими. Был ли его народ склонен к сладкой фальшивости или он сделался таковым в его отсутствие за двадцать лет?

Токарев спел посвященную Пахану песню. Женщины и девушки в сапогах и шапках поднесли, прибежав к сцене, букеты певцу. Певец становился на одно колено, продолжая петь, целовал девушкам руки, прыгая отступал и водворял цветы в целлофане на гору, целый кубометр букетов, возвышавшийся под стеной усилителя.

Когда объявили антракт, Пахан увлек их всех за сцену и в артистическую, где они стали пить коньяк. Из буфета им принесли сэндвичи с холодной свининой. Индиана выпил коньяку больше других и нашел сэндвичи удивительно вкусными. В артистической их посетил большой человек из «Правды». Большой человек был моложавого вида и одет был запросто в джинсы, рубашку поло и куртку. Он явился слушать американского певца в сопровождении дочери, тоненькой девочки-блондинки, обещающей стать максимум через год нежной красавицей. Индиану познакомили с отцом и дочерью. Попивая коньяк, Индиана украдкой поглядывал на девочку-подростка и размышлял, каким образом подобные создания рождаются в грубой стране снегов, среди чреватой (он так и подумал «чреватой») насилием погоды и природы. Индиана мысленно окрестил девочку «юной княжной» и попытался представить ее в нарядах другой эпохи и в различных ситуациях. Какого-нибудь глубокого шестнадцатого века… склонившуюся над истекающим кровью телом князя-жениха посреди пустого снежного двора. И высоко в русском небе каркают вороны. «Исторические видения все чаще посещают меня, — сказал себе Индиана, — однако что можно поделать. Если в Париже меня окружает успокоившаяся старая история, то в этой стране, История живая и кровожадная, пробегает прячась за ели Парка Лужников, алая улыбка, зубы… Кровь и снег. Белое, красное и черное. Черное — это ночь и вороны».

Во втором отделении американский певец завоевал сердце Индианы и всего населения зала. «Я хочу вам напеть популярные песни страны, где я родился, ваши, незаслуженно забытые советские песни. Хочется начать с песни о Москве…

Певец скрылся за черными ящиками усилителей, чтобы выйти из-за них уже с другой песней. Он вышел в зал с суровой мелодией Великой Отечественной войны:

Народ в зале вспомнил, какой он народ. Заволновались, зашумели, зааплодировали, сорвались с мест для чего-то, понимая, что нужно что-то делать. Скопились в проходах, стали литься к идущему к ним, таща за собой черный щнур микрофона, певцу. Схватить его — источник этих тревожных звуков. Схватить, чтобы качать и обнять? Или напротив, — заткнуть ему глотку, чтобы не напоминал им, какой они народ сегодня. Побежденный. Победивший сам себя. Чтоб не бередил душевные раны, задавить источник тревоги и жгучих воспоминаний.

А он укорял их памятью. Привыкший каждый вечер играть на чувствах людей, он играл умело. И на пятнадцать тысяч душ это действовало, как на пятнадцать душ в ресторане. Он напомнил им их победы. Варшаву, Будапешт, Вену, Берлин…

Когда они готовы были коснуться его рукой, хлестнув бичом-проводом по полу, певец свернул в боковой проход. Стал уходить от публики. Оттуда он напел их «Землянку»:

«Молодец, Вилька!» — кричал вцепившись сзади в шею Индианы Соленов. «Ты понял весь позор их! Жид из Америки должен приехать, чтобы напомнить советскому народу его славные песни. Его историю. Гордые и сильные песни. Вот до чего они дошли! Ты понял, как он их сейчас взял за яйца, зацепил. Понял?»

Взятые за яйца, они послушно текли за певцом. Метались обеспокоенные молодые люди с лицами полицейских, убеждая народ откатиться и занять свои места. Их задача была противоположна задаче певца, поднявшего их для атаки.

Стойкий иноземец, бесчувственный чужой Индиана сопротивлялся течению влаги из глаз. Но глаза так немилосердно щипало и жгло, что пара слезинок все же преодолела железный занавес. Ругаясь сквозь сжатые челюсти, он вынужден был констатировать, что принадлежит, все еще принадлежит, к этому народу. «Да, ОН-таки прочно взял ИХ за яйца», — сказал он, обернувшись к Соленову.

Он простил Токареву его шубу.

Боярские дети

Пока мини-автобус нес их в Красную Пахру, Индиана пытался расшифровать для себя соленовский крик ему в ухо во время концерта: «Вот до чего они дошли! Жид из Америки должен приехать, чтобы напомнить советскому народу его славную историю!» Соленов, следовательно, сожалеет о славном прошлом, в возвеличивании которого сам поучаствовал, создав романы о чекистах и разведчиках. Сожалеет, что народ забыл это прошлое. Но одновременно тот же Соленов является так сказать первым ростком и примером нового молодого капитализма в СССР и, следовательно, есть противник этого самого прошлого. Пытаясь разрешить противоречие, Индиана понял, что следует отказаться от черно-белой логики. Введя полутона ВОЗМОЖНО, одновременно восторгаясь прошлым, сооружать отличное от него настоящее. Не подозревая о калькуляциях Индианы, слегка захмелевший Пахан говорил с актрисой, держа ее за руку. Заместитель, похожий на американца, разговаривал со своей женой, похожей на француженку.

Вне автобуса лежали всеподавляющие снега. Индиана представил себе, что автобус ломается посреди дороги и они вынуждены выкатиться в снег. На нем опять были легкие парижские туфли. Индиана подумал, что при таком количестве снега Франция была бы парализована, и сотни, а может быть, и тысячи людей умерли бы от холода. Советские же скрипят, ноют, ходят с отвратительными минами, но живут. Ничто не останавливается. Дороги функционируют.

Съехав с большой дороги на меньшую, они покатили сквозь совсем уже целинные снега. И втиснувшись в узкую деревянную улочку, остановились у солидного аккуратного забора. Взявши сумки, углубились вслед за Паханом в дыру калитки. Мимо амбаров, под высокими соснами пошли по снегу к дому. Лаяла невидимая собака (где она в самом деле?). Индиана запрокинул голову и увидел, что есть луна. И есть звезды. От дома несло дымом, и чужеземец вспомнил другую жизнь. Другой подмосковный поселок — Томилино, другой дом, другой дым из печи… Тот дом всегда пах яблоками, и бродила там полуслепая старуха, бабка Анастасия. Индиана оказался в том дому, скрываясь от властей, в вынужденной ссылке. Он быстро выяснил, что бабка живет в чудесном мире, и позавидовал ей. У бабки Анастасии библейские истории и истории ее собственной жизни перепутались и сообщались. Неясно было, кто вынул занозу из лапы льва: святой первого века христианства или знакомый бабке поп из соседней деревни Жилино. Однако было ясно, что бабкина религия (подмосковное православие) привязывает ее прочно к прошлому, к истории. И не к той, какую преподают в школах, холодной и официальной, но к личной, местной, к микроистории подмосковного поселка и соседней деревни. Бабка Анастасия не была его бабкой, но бабкой его любимой женщины. Однако он с удовольствием присвоил бабку. Они топили старую голландскую печь и вечерами разговаривали за чаем в большой комнате. Пришедший в сознание в рабочем поселке Индиана вырос в одной комнате, никогда не имел «дома», места, которое он мог бы назвать «домом», и потому запущенная родовая дача под столетними соснами поразила его воображение. Он подумал тогда, что те, кто родился и живет в одной комнате, не могут иметь чувства Родины. Или если имеют, то очень ослабленное. Родина — это ТВОЙ куст, и ТВОЯ яблоня, и ТВОЙ, пусть и разваливающийся, но дом, где родились и твои родители…

Любимая женщина, разделив с ним неделю изгнания, сбежала. Уехала на электричке в Москву. В ИХ квартиру, где она имела право жить, а он (согласно властям) не имел. В сущности ему следовало уже тогда обратить внимание на неудобное качество той любимой женщины — покидать его в жизненных затруднениях. Ho любовь слепа. Он простил ей дезертирство. Пренебрегая опасностью, приехал в Москву за ней… И сейчас он приехал за дезертировавшей женщиной…

Под сосной стояла заснеженная швейная машина.

Дом внутри был тепл и обшит лакированным светлым деревом. Вышли молодая пухлая дочь Соленова (лицо луной) и ее муж — высокий парень с крупными мышцами. В обширной прихожей (больше комнаты, в которой мальчиком Индиана жил с отцом и матерью) гостям выдали каждому добротную домашнюю обувь, и всем хватило и еще осталось. Вешалка приняла их верхнюю одежду и еще осталось место для десятка пальто. В третьей по счету комнате (там и сям лестницы вели на верхние этажи) сидели в кресле у телевизора маленький мальчик, внук Соленова, и пожилая женщина. Никто не представил гостям женщину, и ее родство или неродство (няня?) с Паханом осталось невыясненным. Вышел высокий седой мужчина с необычайно спокойным для жителя Империи красивым лицом. Его представили, но от Индианы ускользнуло его имя и занимаемое им положение…

Образовалась веселая суматоха, каковая образуется обыкновенно перед началом празднества. Женщины начали готовить пищу, а мужчины, те уселись за длинный стол на кухне, на русские длинные скамьи и начали потихоньку петь, приворовывая у женщин еду. Сыр, маринованную капусту и хлеб. (Все это было закуплено на Центральном рынке вместе с большим количеством телятины исчезнувшей после антракта актрисой, ее братом и шофером Василием Ивановичем.)

Празднество должно было начаться, но медлило начинаться. Шофер, брат актрисы, Соленов, мускулистый муж дочери — по одну сторону стола, спокойный красавец — на торце, Индиана и заместитель Яша — по другую, выпивали, обсуждая концерт. Женщины: актриса, дочь, жена Яши («француженка»), расхаживали, занятые по кухонной части кухни, время от времени подходя к мужчинам (актриса чаще всех). Чего-то, — подумал Индиана, — не хватает. Что-то отсутствует. Или кто-то. В юные годы Индиана всегда находил в компании (в собрании) личность, которую ему хотелось впечатлить (он подумал: «ту импрэсс», он ведь думал на трех языках сразу). То это бывал Ленька Губанов — лидер «смогистов», поэт, то НЕЗНАКОМКА, «фимэйл». Присутствие объекта, каковой следовало покорить (удивить, поразить), сообщало трагическую напряженность групповым встречам. Самая заурядная выпивка превращалась в «Последнюю Трапезу» Христа и апостолов. Иуды всех рангов всегда находились среди обедающих, короче — жизнь в юности была напряженной. В настоящем у Индианы, была женщина, вызывающая в нем противоположные сильнейшие страсти, но эта женщина вынужденно не присутствовала за столом, потому Индиана только вздохнул и позволил любезному Яше подлить ему водки.

Голова Пахана упала ему на грудь. Он пробормотал несколько нечленораздельных фраз. Встал. Сильно шатаясь, ушел, держась за стол, потом за стену. В глубину дома.

«Сломался старый», — сказала актриса прикуривая. Жестокая, как ей и подобает быть, русская женщина.

«Спать пошел, — оправдал босса Василий Иванович. — Устал ведь и то. Все дни на ногах и пьет. А ведь ему шесть десятков. Здоровый еще какой. Ни одного инфаркта. Выспится, вернется за стол… Вот так и живет… — Василий Иваныч указал рукой в ту сторону, куда ушел Пахан. — Сидит у себя в Крыму месяцами. Пишет, работает, как вол. А вырвется в Москву, так на износ весь, круглые сутки машину гоняет…»

Непонятно было, имел ли шофер в виду мини-автобус или же соленовское тело.

«Как вам у нас? — Мускулистый муж дочери сел рядом с Индианой. — Да вы меня помните ли? Мы в Париже встречались. Я с Соленовым в Париже был».

«Помню я вас. Конечно помню. Это у меня манера поведения такая неэмоциональная, — извинился Индиана. — Ничего здесь, привыкаю».

«Жутковато, наверное, Вам?»

«Почему вы все хотите, чтоб я ужасался. У вас да, другая жизнь, нежели на Западе. Может быть, у вас нормально развитая жизнь, а у нас там ненормальная, слишком развитая».

«Я предпочитаю вашу, которая слишком», — сказал муж.

«В буфете «Украины» я каждое утро встречаю соотечественника француза. Продает вам продукты нашей культуры. Так вот, он высказал мысль, что у вас здесь настоящая суровая ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ, а мы там живем, как дети, ненастоящей жизнью, предохраненные от всего. От самой жизни в конечном счете».

«Скажите вашему соотечественнику, что я готов с ним обменяться гражданством».

«…на Центральном рынке килограмм огурцов этих, — актриса вывалила на стол овощи из сумки, — стоил десять рублей. И телятина стоит десять рублей кило. Невероятно! А огурцы хорошие, грузинские».

«Что с мясом сделали?» — спросил шофер, принюхиваясь.

«Завернули в фольгу и сунули в духовку. Долго будет готовиться. Много мяса купили», — сказала жена зама. Пристроившись на углу стола, она резала, овощи для салата.

«Интересно, — подумал Индиана, — далеко ли отсюда ближайшие рабочие окраины? Судя по увиденным из окон автобуса пейзажам, город заметно приблизился к поселку, служившему испокон веков местом отдыха советских творческих интеллигентов. Воспламененные призывами популистских лидеров к отмене привилегий, толпы ПРИБЕГУТ или ПРИЕДУТ громить, уютные с лакированными полами и стенами, дома. Индиана, сам выйдя из народа, всегда опасался его и не доверял толпе. Одновременно и девушка-луна, дочь Соленова, не была ему симпатична. Мускулистый ее муж? Индиана не почувствовал к нему неприязни, но и приязни не возникало. Седой красавец? (Индиана поискал взглядом гимнастические снаряды. Где-то они несомненно были скрыты. Подозрительно в хорошей форме находился седой.) Неприятен. Вся эта публика несомненно живет за счет соленовских книг и телесерий. Если Пахана Индиана безоговорочно уважал за его твердую жизненную силу, за то, что тот сумел выбиться из говна, из захудалого круглоголового сына врага народа стал БРОНЕНОСЦЕМ СОЛЕНОВЫМ, прошибающим жизнь, то ЭТИХ, ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ советской буржуазии, он не уважал. НАХЛЕБНИКИ, — вспомнилось старое презрительное русское слово. Чада и домочадцы. Соленов здесь не живет, он оставил все это им — семье. Бывшей жене он оставил квартиру в одном из лучших домов Москвы. Соленов — работник. Производитель. Герой Киплинга. Строитель книг и совместных советско-французских предприятий. Его дети — уже декаденты. Расточители.

Теперь, когда Пахан не заслонял ему окно кухни, он видел за окном снег и несколько сосен, и дальше — темноту, подсвеченную снизу лишь снегом.

Видение, возникшее впервые в помещении литературного журнала, явилось вновь. Там, в снегах, представил себе Индиана, стоит, машет лапами, бьет себя в грудь и ревет возбужденное ЧУДОВИЩЕ. Кричит, готовое броситься и растоптать уютные домики, заборы, сосны, собачонку, гимнастические снаряды красивого родственника, лакированные полы, множество домашней обуви и старую швейную машину… Только горелым будет пахнуть ветер и будет плакать над истекающим алой кровью князем юная бледная княжна… И будут кружить вороны…

«Возможно, — сказал себе Индиана, — ты, мужик, просмотрел слишком много японских научно-фантастических фильмов, персонажами их, помнишь, были Гигантские Ящеры. Еще живя в Соединенных Штатах. Однако, куда более вероятно (в конце концов десять лет ты не вспоминал о ящерах, почему вдруг вспомнил?), что твое воображение воспользовалось ЯЩЕРОМ, ЗВЕРЕМ, ДРАКОНОМ, ЧУДОВИЩЕМ, чтобы символически объяснить тебе же ситуацию в Империи. Разбуженное к жизни неумелым учеником Цезаря, проснулось древнее ЧУДОВИЩЕ — НАРОД и ревет в снежных равнинах. Что натворили! Только кровь и разрушения утихомирят его. Но пока обессилиет Чудовище, пройдут годы. Ведь всю страну истопчет и опустошит. И где найдешь сегодня Святого Георгия, чтоб поразить копьем Дракона.»

«Вы слышите, Яша, ревет?» — обратился он к соседу, заму.

«Кто ревет?»

«Начало гореть мясо!» — Жена зама бросилась к плите.

Муж дочери предложил ему посмотреть картины жены. В светлой студии на втором этаже Индиана просмотрел серию портретов. Страшные рожи — портреты дегенератов. Отдельные и групповые. К одному из портретов был приклеен настоящий мясницкий нож. Таким, очевидно, представлялся народ дочери мафиози Пахана. Страшным и преступным.

Яша сказал, что хочет прогуляться и не желает ли Индиана присоединиться к нему. Он пожелал. Ему выдали лыжные ботинки красивого. Они вышли.

В чистом холодном небе было множество звезд. И луна. Как на нормальном небе. Никакого Чудовища они не увидели.

Они похрустывали снегом на деревенской улице.

Немногие, далеко отстоящие друг от друга красивые дома. Хрупкое поселение привилегированного племени. Индиана, разглядывая аккуратные заборы, констатировал, что ни один не выдержит даже слабого прибоя толпы. Обитатели, очевидно, даже не задумывались о возможности ведения обороны, они строили свои хрупкие домики в полном легкомыслии. Не ожидая появления Чудовища.

«Наш тираж возрос до двух миллионов», — сообщил Яша.

«Цифры больше миллиона экземпляров для меня относятся к области астрономии. У нас, во Франции, двадцать тысяч — приличная продажа. Шестьдесят — уже бестселлер».

«Мы проворачиваем сейчас одну операцию с бумагой. Если она нам удастся, — с Нового Года будем клепать четыре миллиона».

Индиана присвистнул.

«Расшевелить эту страну трудно. Все время чего-то нет. Нет бумаги, нет киоскеров продавать наш бюллетень. Правда, мы наловчились распространяться новым методом: посылаем людей на вокзалы. Они мечут десятки тысяч штук в день. Рубль штука. За рубль мы даем народу двадцать четыре страницы информации. Новой, совсем неизвестной».

«Мать писала мне, что в Харькове достать ваш бюллетень невозможно».

«Верно. До периферии мы плохо доходим. Периферию мы еще не охватили. Мы даже наши Центральные области Союза не все еще охватываем. Но что вы хотите, мы существуем меньше года… Базы, как у старых советских газет, у нас нет».

Они дошли до пустынного шоссе и остановились. «Еще прогуляемся или обратно. Вы не замерзли?» — позаботился о нем советский американец.

«Нет. Ботинки мне дали отличные. В них в тайгу с ружьем ходить. Горячо ногам».

«Хорошо тут, правда? Воздух-то какой, вдохните: смолой древесной тянет, дымком. Я редко бываю за городом. Столько работы в этом году навалилось. Рано утром из дому выезжаю и поздно ночью возвращаюсь. Я вас к себе обязательно до отъезда вашего приглашу».

«Спасибо. Вы очень любезны, Яша».

«Самое противное, что мне приходится заниматься административными проблемами. А ведь я по профессии журналист. Мне писать хочется. А я бумагу выбиваю, помещение для редакции подыскиваю».

«Да, противно наверное, — посочувствовал Индиана. — Неизбежно, однако. В переходную фазу от социализма к капитализму».

Компанию свою они нашли пожирающей мясо. Они присоединились к пожиранию. Индиана жевал и размышлял о том, что старая общинная татаро-монгольская коллективность духа его народа спаялась за последние семьдесят лет прочно с марксистским уравнительным иудейством (у евреев нет аристократов в их обществе), и потому РАВЕНСТВО есть самое близкое гражданину Империи понятие. Не то французское (несуществующее впрочем, теоретическое) равенство в правах перед законом, но более глубокое, ревнивое равенство даже не имущественное, но биологическое: ты — такой же как и я! Пожалуй, советский народ исповедует самый неприятный и несправедливый тип равенства.

Актриса стала рассказывать смешные случаи из ее жизни в Америке. Случаи так или иначе были связаны с алкоголем. В то время, как все другие хохотали, внимая Истории драки пьяной актрисы с итальянской миллионершей на теннисном корте, Индиана заволновался. У него заболела грудь, и он украдкой растер ее под пиджаком. Актриса невольно напомнила ему о его собственном несчастье, о любимой женщине, заманенной алкоголем в снега. Индиана однако быстро овладел собой: отвлек внимание от актрисы на себя. Стал рассказывать им историю о том, как однажды ночью автомобиль, в котором он находился, обстреляла французская полиция. И, как сидя в камере, он выцарапал на стене: «Здесь был Индиана, СССР»… Вышел менее пьяный после сна Соленов и тоже хохотал над историей Индианы. Когда они все стали усаживаться в автобус, Индиана последним, он прислушался. Нет, Чудовища не было слышно.

Пролетарская стерва

Крепость не спала. Несомненно, что подавляющее большинство ее обитателей спали, но старые ковры коридоров непрерывно кто-нибудь тревожил, скрипя скрытым под ними рассохшимся паркетом. Группки, одиночки, пьяные или трезвые, возникали за поворотами коридоров двуногие.

Пахан оказался живучим. Он не только напросился к актрисе, но потащил в ее номер и Индиану. Мечтавший уже о горячей ванне и о постели, Индиана был вынужден подчиниться. Нельзя обижать людей, которые…

В большом, несколько комнат, номере актрисы сделалось еще более неоспоримым, что она своя в доску женщина, актриса. Она сделала с помощью кипятильника чай и по просьбе Соленова удалилась в недра крепости, пошла к дежурной по этажу, дабы попытаться достать для мужчин алкоголя. Сама актриса не пила уже семь лет. (Она-таки сорвалась за эти годы несколько раз. Приземлилась к удовольствию американской прессы на пару ночей в тюрьме, но выкарабкалась из тюрьмы с помощью адвоката и из алкоголя — с помощью таблеток.) Потеряв в процессе борьбы с алкоголем мужа, она зачем-то сближалась теперь с Паханом, может быть, ненадолго. Отмечая, что Пахан, вопреки его шести десяткам, вполне может соблазнить женщину и быть соблазнительным, Индиана все-таки не видел, зачем актрисе понадобился Пахан. Скорее всего, как и Индиана, она отвечала Пахану дружбой на дружбу, и будучи женщиной справедливой и благожелательной, простирала (может быть) свою дружбу до постели. Может быть, она не считала свое тело таким уж прямо бесценным подарком и дружелюбно позволила старому им воспользоваться. «Для меня это ничего не стоит, а ему — приятно».

Пахан переговаривался с Индианой ни о чем фразами, вроде: «Неплохо, да, в деревне. А дочка-то моя, талант, да?» «Да, хорошо в деревне, и дочка талант», — отвечал Индиана. Они дососали чай и тут отворились двери и вошло сразу много людей. Актриса. Восточный человек с картонным ящиком. Сразу три «чужих» женщины. Самая старшая была в форме с петлицами. Не в военной, но что-то вроде формы связи. Очевидно, это была неупотребляемая другими форма отеля. Двух остающихся женщин, помоложе, Индиана определил как. Шатенка с шиньеном. Пролетарского вида молодая блондинка.

«Вот, — сказала актриса, — греческий товарищ, торгующий с Вами бизнесмен, изъявил желание нас угостить».

«Мы можем угостить всю его Грецию, если нужно», — строго сказал Пахан.

«Не обижайтесь, пожалуйста, — грек широко улыбнулся. — …Я много слышал… вот скромное угощение».

Грек выставил две литровых бутылки виски и высыпал на стол яблоки, гранаты, мандарины и шоколад. Грек был в тапочках, в рубашке поло и в джинсах. Как будто вышел из своей квартиры в Афинах к соседям по лестничной площадке.

«Вы хорошо запаслись, — сказал Индиана. — Я издал две книги в Греции».

«Ресторан давно закрыт, — оправдалась актриса, — вот благородный Панайотис вызвался нас спасти». — Актриса оправдывалась потому, что кактус Пахан выглядел недовольным. Привыкший всех одаривать и устраивать и платить, он чувствовал себя уязвленным.

«Улыбнись, — сказала актриса. — Один раз это не ты, кто платит. Хорошо?»

«Гыгы-гы, это ты правильно, Викуля, меня проанализировала. — Сидя, он поймал ее рукой и притянул к себе за талию. — А ты с ним ни того, с коммерсантом?» — спросил он вполголоса.

«Не сходи, старый, с ума… Садитесь, уважаемые женщины».

«Мы столько наслышаны, и вот видим, она самая, — сказала старшая, с петлицами, — Виктория Федорова!»

«Это вы, правда вы?! — пролетарская блондинка смотрела на актрису с обожанием. — Мой муж не поверит мне. Сама Виктория Федорова!»

«На мое присутствие вам уже положить, вы не удивляетесь», — Пахан хрипло засмеялся.

Индиана и грек смотрели друг на друга с удовольствием. Индиана встречал в его жизни людей подобного типа, и они всегда оказывались союзниками. Грек же, может быть, имел положительный прошлый опыт с такими, как Индиана. В час ночи, в русской крепости, в снегах, у такого человека есть шоколад, яблоки, мандарины и виски. Наверняка есть и чулки, и духи, — дарить женщинам. «Этот переебал весь отель», — сказал Пахан, наклонившись к Индиане. Впрочем, не очень заботясь, что их услышат.

«Контрабандист, — улыбнулся Индиана. — Три грека в Одессу везут контрабанду. Коньяк, чулки и презервативы».

Актриса принесла все имеющиеся сосуды. Грек разливал виски. Женщины (Индиана встал, чтобы помочь), сдвинули к столу тяжелые кресла и стулья. Все выпили. Грек тотчас наполнил стаканы опять.

«А вы кто? — спросила пролетарского вида блондинка. Ее усадили в кресло рядом с Индианой. — Вы очень известный?»

«Он известный, но не у нас, а за границей», — сказал Пахан.

«Да я и тебя-то не знаю, — сказала блондинка. — Викторию вот все знают. Мой муж не поверит мне…»

«Я — еврей! — Пахан расхохотался. — Слышала о таких?»

«Чего ты болтаешь, ты — полукровка, — актриса вложила кипятильник в чайник. — Даже по еврейскому закону ты русский».

«Ага, — сказала блондинка, — то-то я смотрю на вас и что-то в вас не то».

«Давайте все поцелуемся», — предложила шатенка с шиньеном. И посмотрела при этом на Индиану.

«Если тебе хочется отдаться французскому писателю, так и скажи, а не придумывай игры в бутылочку, — загоготал Пахан. — Подойди к нему и поцелуй».

«А что, — шатенка встала, — подойду и поцелую».

И обойдя стол, шлепнулась тяжелая к нему на колени. Присосалась к губам Индианы.

Он увидел близко серые размытые глаза девушки. Чувствуя себя неловко, высвободился от мягкого и мокрого поцелуя. Судя по сильному запаху алкоголя, стаканчик виски был не первым и не единственным стаканчиком, выпитым шатенкой с шиньеном за этот вечер. «А вы правда французский писатель. Вы так хорошо говорите по-русски…»

«Но я русский. Уехал отсюда двадцать лет назад».

«И совсем не забыли наш язык», — сказала она, глядя ему близко в глаза. Имея в виду нечто совсем иное. Не язык, но другое менее безопасное средство коммуникаций. Осязание, вот что она имела в виду. Кожей пальцев, языком и другими, более утонченными орудиями чувств.

«Совсем не забыл», — сказал он, чувствуя, что краснеет. Он не думал, что умеет это делать. Что способен.

«Вогнали писателя в краску, — заметила актриса. — Вот уж никогда не подумала бы, что тебя можно заставить покраснеть».

«Отвык я от советских женщин, — оправдался Индиана. — У вас все такие агрессивные?»

«Но баба-то твоя русская… — поднял лицо Пахан. Он облупливал мандарин. — Он живет в Париже с русской женщиной», — пояснил он присутствующим.

«Красивая?.. — ревниво спросила шатенка. — Не побоялись оставить ее наедине с французскими мужчинами?» — Провезя по коленям Индианы задом, шатенка встала с его колен.

«…Красивая», — пробормотал Индиана.

«Шальная, говорят, и что называется «нехорошая»», — бестактно добавил Пахан и вернулся к своему мандарину.

С большим содержанием алкоголя в крови Индиана был менее защищен от сантиментов. Он попытался представить, что делает сейчас его женщина и мгновенно покрылся холодным потом. И разгневался на себя. Почему он позволил себе сделаться зависимым от нее? Крепкие узы связей выросли между ними за годы. Столько пота, секса, спермы, ласки, стонов… Вот и создались невидимые узы. Воображение сфокусировавшись, поймало в объектив московскую квартиру на окраине. Повсюду пустые бутылки, голая, с пушком между ног, с далеко отставленной сигареткой, идет она, качаясь к матрасу в углу… где ждет ее мужик. Приехала на родину женщина. После долгого отсутствия явилась повидать близких…

«Нет, вы должны написать: Аркадию, от Вики, с любовью. Он сойдет с ума. С ума сойдет!»

Сигаретка в губах, Виктория стоя подписывала для мужа пролетарской блондинки календарик. Грек с улыбкой наблюдал за сценой. Так папаша оглядывает, довольный, веселых своих, сытых, играющих детей.

«Давай и ты подпиши, Индиана. И я подпишу», — проговорил Пахан. Вновь, кажется, отяжелевший от алкоголя. Он потер голову рукой. Крепко. Может быть: чтобы отрезветь.

«Тебя мне не надо, такого. Некрасивого и старого. Да и кто ты такой?» — злая, блондинка налила себе полный стакан виски.

«Тебе что, шлея попала под хвост, Людка?» — старшая встала и забрала у блондинки стакан.

«Ты что, Людка, не видела серию «Семь последних Дней» по телеку? Ты что, «Дзержинку-32» не читала?» — строго сказала та что с шиньеном.

«Не читала и не видела. Из-за того, что он богатый, что у него есть деньги, — блондинка обернулась к актрисе, та, насмешливая, отошла к окну и стала там, подбоченясь, — он вас содержит, Виктория, вот! Вы и живете с ним, со стариком!»

«Во-первых, мне самой, милка, сорок уже некоторое время как стукнуло. И я не живу со стариком, — Виктория улыбнулась, — денег мне своих хватает. Но ты мне подала идею. Может, мне стоит жить с ним. Он хороший, Кактус…»

«Вот говнюшка какая, — Соленов зло улыбнулся. — Надо же… Пришла к нам, незванная, и еще хуйню всякую не стесняется лить. Тебя мама не учила, что, если ты пришла в гости, то негоже хозяевам в углы гадить?»

«Действительно, перестань, Людка, как тебе не стыдно!» — прикрикнула старшая в форме.

«Чего перестань! Я не хуже его. Но у него деньги есть, а я в отеле вынуждена грязные простыни за грязными армянами убирать».

Индиана подумал, что следует помочь Кактусу. «Слушай, девушка, — и так как они были рядом, сурово посмотрел на Людку. — Что ты перед нами тут демагогию разводишь! Хочешь иметь деньги, двигай свою задницу, делай для этого что-нибудь! Он, — Индиана указал на Соленова, — всю жизнь его вкалывает как тяжеловоз. Книгу написать, подруга, — это физическая поганая работа. А он их тридцать или больше сделал. У него работоспособность и талант есть. Ты что-нибудь кроме перестилания простыней умеешь делать?»

«Умеет, — Соленов встал и похлопал себя меж ног, — умеет двигать вот этим местом. И то я догадываюсь, бездарно!»

Все засмеялись.

«Да, умею, — вскрикнула блондинка, рассерженная. — Идем в спальню, я тебе покажу, что я умею. Не обрадуешься». — Она вскочила.

«Пролетарская рвань, вот ты кто! Завистливая пролетарская рвань! — Соленов встал. — В спальню я готов, пошли!»

«Ну это уж вы, пожалуйста, не в моей спальне будете делать», — актриса взяла Пахана за торс и опустила в кресло.

«Товарищи русские! Не ссорьтесь… Кушайте фрукты», — грек широко развернул ладонь, показывая, мол, вот они, фрукты.

«Лапочка, Панайотис!» Та что с шиньеном подошла к греку сзади и стала массировать ему шею.

«Суки вы все! Суки! — закричала блондинка и вдруг заплакала. — А я еще мужу своему хотела звонить, мол, с Викторией Федоровой сижу…»

«Хуй-то он сейчас дома, твой муж. Наверняка где-то бабу натягивает…» — пробурчал Пахан, прикрыв глаза.

«Мерзкий старик… — всхлипнула Людка. — И вы все мерзкие! Я всех вас ненавижу. Богатых!»

«Успокойтесь, — Индиана налил в свой стакан виски и пододвинул блондинке. — Выпейте…»

«И ты тоже сука! Такая же, как эти. Они! Только помоложе. Все вы богатые суки!» Ноги блондинки в черных чулках сжимались и разжимались. Полные, недлинные ноги девушки непородистого происхождения. Впрочем, Индиане приходилось встречать коротконогих баронесс и графинь столь же часто, как и коротконогих работниц швейных фабрик.

«Что ногами-то сучишь? Оргазм получаешь, понося богатых?» — загоготал Пахан.

В дверь постучали. Актриса открыла.

«Извините меня, пожалуйста, Виктория… Мои девочки не у вас случайно? Ах вот вы где все! Девочки, ну что же вы, этаж на кого оставили? Ну нельзя же так…»

Седая женщина в форме прошла вслед за актрисой к столу. Девушка с шиньеном подняла и увела всхлипывающую Людку. Двое в формах, много раз извинившись, ушли вслед за ними.

«Ну какая завистливая пролетарская стерва, а? Ведь мы как нормальные люди с ней, незаносчиво, как с равной общались. Блядь, да ни в одной другой стране мира не станут их звезды с простыми блядями какими-то разговоры заполночь разводить, виски с ними пить, да еще их истерики успокаивать. Правда, Индиана?»

«Маловероятно».

В дверь осторожно постучали. Вошла та, что с шиньеном. «Ох, извините, я забыла косынку».

Индиана встал. «Я пошел спать. Спасибо за вечер».

«Выеби кареглазую, — посоветовал Соленов, пожимая ему руку. — Смотри какая задница. — (Девушка с шиньеном стала на колени, заглядывая за диван). — Ласковая особа».

В коридоре кареглазая сжала ему руку. «Если чего нужно, мы всю ночь дежурим».

Девушка с шиньеном наверняка была ласковая и пылкая, но мадам Хайд неумолимо гипнотизировала его из глуби ледяных улиц. Он пожелал девушке спокойной ночи.

Ее мать

Окраина, где жила ее мать, была сравнительно молодой окраиной и потому изобиловала недостроенными зданиями. Заборами. Рвами и канавами. Вольно гулял по окраине холодный ветер со снежной крупой. Он видел ее мать на десятке фотографий и говорил с ней по телефону. Высокая как дочь, мать с костистым лицом, скуластая. В свитере и юбке. Потому сюрприза не было.

Сюрприз, но другого рода ожидал его в прихожей. Снимая бушлат, он увидел ЕЕ пальто, распяленное на плечиках. В этом пальто он посадил ее рано утром в такси на парижской улочке. Два месяца тому назад. Он оглядел пальто, но ничего не сказал.

«Вам не холодно?» — спросила мать.

«Меня все об этом спрашивают. Обещали достать старую шубу».

«Она позвонила вчера, — сказала мать. — Проходите».

«Нормальная?»

Из прихожей они прошли в единственную комнату. «Нет… — мать вздохнула. — Больная».

«Что ж, хорошо хотя бы жива. Не сказала, где она?»

«Отказалась сказать. «Я хочу тебе сообщить, ма… что я жива. Чтоб ты не дергалась».

«Вы сообщили ей, что я в Москве?»

«Да».

«И что?»

«Выругалась… А потом заплакала. И положила трубку».

«Если мне удастся встретиться с ней, я ее вытащу. В конце концов я занимаюсь этим бизнесом уже семь лет…»

Ее мать вздохнула. «Хотите чаю? А если очень замерзли, могу вам предложить медицинского спирту. А может быть, если хотите? Садитесь».

Он сел в единственное кресло, обтянутое красной материей. «Ничего не нужно. Спасибо». Он осмотрелся. Кровать. Телевизор. Много шкафов и шкафчиков. Тесное, опрятное жилище одинокой женщины шестидесяти лет. В крупном окне безжалостно светлые снежные поля и контуры бетонных зданий в срывающемся порывами снегу. Снег. Холодная Империя. Вечное ожидание следующего поворота истории. Неумение жить сегодня.

«У вас есть какие-либо соображения относительно того, где она может жить? Или может быть, вы знаете, но не хотите мне об этом сказать?»

«Честное слово матери, Индиана Иванович, если бы я знала, я бы вам сказала. Мне все это тяжко, может быть, еще тяжелее, чем вам. Ведь я ее мать. Если я не отчаиваюсь, то только потому, что переживаю, пережила уже смерть мужа, неудачную свадьбу и алкоголизм сына…»

«Вы знаете, моя жизнь стала бы здоровее, если бы ваша дочь исчезла из нее. Однако я вот приехал найти ее и вернуть. Свое несчастье».

ЕЕ МАТЬ сочувственно вздохнула. Если бы он мог рассказать ее матери только то, что знал сам о ее приключениях, а он знал ничтожную часть, у ее матеря выпали бы волосы, раскрошились зубы, и все клетки тела превратились бы в раковые. Ее мать, разумеется, оценивает ситуацию снисходительно по-матерински. Ей доступен мельчайший процент, совсем маловажный аспект ситуации, а именно: ее, как будто бы утихомирившаяся после двух неудачных замужеств дочь жила с одним и тем же мужчиной. Семь лет. И вот теперь, приехав с визитом на Родину, дочь вдруг сломалась. Очевидно, «связалась с компанией». (Во всяком случае так выражались матери этой страны во времена Индианы.) Дочь не уехала с Родины после окончания срока визы. Что теперь будет? Она ведь французская гражданка, ее дочь. За нелегальное проживание полагается, кажется, наказание. Приехал ее мужчина, ищет ее. А она где-то в компании. Она не появлялась у матери уже месяц. Правда, она несколько раз звонила, чтобы сказать, что она жива. И ее дочь пьет. Это плохо.

Ему, МУЖЧИНЕ ЕЕ ДОЧЕРИ, ситуация представлялась иной. У дочери ее припадок нимфомании и алкоголизма. Или алкоголизма и нимфомании. За семь лет жизни с нею ему так и не удалось определить, что являлось причиной и что следствием в этом тандеме. Запивала ли она, и как следствие открывались все шлюзы ее инстинктов, или же инстинкты, нахлынув, заставляли ее запивать. Она могла месяцами сидеть дома, читать книги, писать стихи (она писала стихи, его женщина), смотреть теле, с удовольствием готовить, шить себе юбки и платья. Но вдруг срывалась с цепи и отсутствовала три, четыре, пять дней… Почему он выносил эти исчезновения? Нужно знать его характер и характер их отношений. Со временем она превратилась для него не только в секс-объект и подругу жизни, но и в соучастника, подельника, в брата заговорщика. Да он и с самого начала не выносил ее алкоголо-нимфомании. Он дрался с ней, выгонял ее, расходился с ней и сходился. И, будучи уверен в алкоголизме, он долгое время не был уверен в нимфомании. Лишь около трех лет тому назад он впервые сумел «расколоть ее», довести ее до признания. «Где, где ты была четверо суток? Что ты мне сказки рассказываешь о каких-то подружках, у которых ты слушала музыку? На ляжках у тебя синяки, ты не девочка десяти лет, но большая женщина с задницей и сиськами! Где ты была? Ты ебалась?» Злое, враждебное и дрожащее от истерики лицо, она швырнула ему: «Да, я ебалась все эти четыре дня! Да, я не была у подруги. Ебалась. я, вот! Это ты хочешь знать? Ну так знай!» «С кем?» «Я не знаю», — угрюмо прохрипела она. «Как это ты не знаешь?» «Да вот так. Я познакомилась с ним на парти. Меня привела туда (она назвала имя общей знакомой) …позже мы пошли все в кафе. Я уже была пьяная. Из кафе я вернулась к нему. Ебаться». «И что ты все эти четверо суток валялась в постели?» «Не все, — прервала она его, — …еще он возил меня ночью по городу на его машине».

ЕЕ МАТЬ сидела против него на кровати, и он не мог рассказать ее матери эту историю. Или же другую историю, когда она явилась в восемь утра в совершенно черных от грязи на заднице белых трусах. На улице шел дождь, и она была в мини-юбке… В конце концов все эти дела между мужчиной и женщиной касаются только данного мужчину и данную женщину. Индиана не хотел и не умел жаловаться. Ни Богу, ни судьбе, ни ЕЕ МАТЕРИ. В конечном счете он жил с ее дочерью не под дулом пистолета. Под дулом чего-то более неумолимого… Но сейчас она неудачно выбрала место действия — бывшую Родину. Здесь ее припадок может плохо кончиться. Империя сурова, это не маленькая, более или менее цивилизованная Франция. ЕЕ могут арестовать пьяную. Одну или с этими бандитами (он не сомневался, что она «связалась с бандитами», в прошлом она «связывалась» всегда именно с ними), и чужеземную гражданку, незаконно находящуюся в стране, ее могут сурово наказать. Плюс еще сотня нехороших вещей может случиться с нею в этой стране. Ее могут найти с перерезанным горлом.

«У вас нет собственных соображений по поводу того, где она может находиться? Бывшие любовники, например?»

«Я не думаю… — сказала мать. — Был один, к которому она была привязана, но он женился и живет в Швеции. В любом случае, прошло столько лет».

«Может быть, подруги?» — предположил он безнадежно. Подумав о том, что его женщина могла познакомиться и «связаться с компанией» где угодно. В гастрономе, на улице, в кино.

«Подруги? Вообще-то она не очень дружила с девочками. Девочки ее раздражали. Когда она не улетела в Париж, я пыталась звонить ее подружкам, тем, с которыми у меня остались связи. Вы знаете, ведь мы жили в центре, только четыре года назад я получила эту квартиру».

«Вы что-нибудь узнали?»

«Ничего. Позвоните им сами, если хотите. Я вам дам телефон… А может быть, заявить в милицию? Она, правда, строго-настрого не велела… Телефонная книжка у меня на кухне…» — Ее мать вышла, зашелестела на кухне бумагами.

Индиана глядел в яркое белое поле за окном. Жизнь его никогда не была легкой.

ЕЕ МАТЬ возвратилась с листком серой бумаги. В Империи бумага трогательно плохая. Примитивная, отметил Индиана. «Вот, только не рассказывайте девочкам, что она исчезла. Пожалуйста…»

Он кивнул. На листке значились три телефона и три имени. «Если вам не трудно, дайте мне телефон брата. Я хотел бы с ним тоже поговорить. Ведь она с ним виделась».

«Да-да… Он приезжал регулярно, пока она у меня жила. Они, правда, всякий раз ругались. Она учила его жить… У вас есть чем писать?»

Индиана дал ее матери ручку. «Вы, конечно, успели понять, что она алкоголик?»

Мать вздохнула. «Пьяной в полном смысле этого слова я ее видела только раз. Какой-то парень привез ее на такси и не мог поднять в квартиру, попросил меня спуститься помочь. Когда мы сошли вниз, она лежала на ступенях в подъезде, сумка была зажата в далеко откинутой руке. Зрелище не из приятных…»

«Да», — согласился Индиана. И вздохнул. И мать вздохнула еще раз. «Она и ребенком была очень нервной. Я ежедневно поила ее бромом. Перёд уходом в школу. Коллектив действовал на нее возбуждающе».

«Я знаю, что брат пил, пьет ли он сейчас?»

«Ох, — воскликнула мать, — не смотрите на меня, пожалуйста, так, словно вы судья или прокурор. Я ведь сама не пью, да и покойный отец их алкоголиком не был. Я даже, напротив, всю жизнь медицинской гимнастикой занимаюсь, на лыжах хожу. Я их пить не учила. Я старалась, чтоб им хорошо было. Я даже, грешным делом, с мужчиной сошлась, у которого дом под Москвой был с участком, из-за них, из-за детей, особенно для нее, младшей… Чтоб овощи в питании были, чтоб фрукты…» — ЕЕ МАТЬ сморщилась и из-под крупных, как у дочери, век ее выкатилось несколько слез.

«Извините, — сказал он, — я вас не виню ни в чем. Я, напротив, даже уверен, что родители мало что могут изменить в судьбе детей. Всякий рождается уже готовым или по меньшей мере наполовину готовым, полуфабрикатом… Я стараюсь понять. Утверждают, что алкоголизм — наследственное заболевание».

«Не знаю, не могу сказать. Отец ее, муж мой, умер от рака крови… Слушайте, — ее мать вдруг посмотрела ему в глаза, — …а зачем вы ее ищете? Может быть, ей здесь, на Родине, лучше, легче, люди все свои… Душевность в воздухе… У вас там, говорят, народ сухой и черствый».

«Ну знаете, я ее ищу не для ее блага, а для своего, — начал он глухо. — Может быть, для нее и лучше, чтоб она спилась в московских квартирах. Для меня же лучше, чтоб она жила со мной в Париже. Вы понимаете… как вам это объяснить… каждому из нас суждено за всю жизнь встретить определенное количество людей и не более. Столько душевных сил вложено мной в… вашу дочь (он едва не сказал «в мадам Хайд», впрочем, ее мать все равно не поняла бы), что… Что ее отсутствие как бы космическая потеря для меня, преступление против жизни, что ли… Я уверен, что если сейчас потеряю ее, то уже никогда не смогу сблизиться ни с одним человеческим существом. (Пышно, слишком пышно, мсье Индиана, осудил он тотчас свое красноречие). Так что она — мой последний шанс. Я виню себя за то, что отпустил ее одну в вашу страну эмоций. Я должен был бы предполагать, что может произойти с ней здесь. На пятый день она звонила мне и шептала в трубку: «Здесь так страшно, ты даже себе не представляешь. Так страшно!»

«Вы извините, — сказала ее мать, — но я должна вам сказать кое-что, что мне неприятно вам говорить, но я должна… Мне кажется, что она нашла себе здесь мужчину. Она и девчонкой еще, влюбляясь, пропадала вот так вдруг, потом, когда влюбленность проходила, являлась домой. Вы понимаете, иначе она не умеет, у нее все запоем! Я надеюсь, что и в этот раз пройдет все, что она вернется к вам».

«Хорошо, — он встал, уязвленный. — Я тоже надеюсь. К сожалению, мне пора. Меня ждут в гостинице. Где у вас тут можно поймать такси?»

«С такси очень сложно. Хотите, я провожу вас до метро?»

«Спасибо. Я попытаюсь все же найти машину».

Одевая бушлат, он потрогал ЕЕ пальто за рукав. «А в чем она одета сейчас?» («Уф, — подумал он, — скорее следовало спросить: с кем она раздета?»)

«Взяла мое пальто с лисой. Я его не носила, очень уж старомодное. А ей очень понравилось: «Самый шик, мам!»

Он встал в сугроб у обочины, вынул красную десятку и поднял ее над головой. Первый же автомобиль, старый «Москвич», остановился. Весь путь до гостиницы шофер монотонно ругал власть. Старую и новую.

По памятным местам

Смирнов дожидался его в вестибюле. Сидел в кресле, задрав одно высокое колено на другое. Увидав Индиану, вскочил. На голову выше Индианы и ровно на двадцать лет моложе. Квадратный подбородок, темные, сливами, глаза. Они обнялись. «С приездом на территорию Родины, Индиана Иванович!» «Здорово, Сашаl»

Индиане приятно было видеть Сашу Смирнова. Он не ошибся летом в Париже. Парень показался ему энергичным, ироническим, и, в отличие от подавляющего большинства советских, не подавленным. Он не причитал о советских несчастьях. «Ну что, вы готовы к вояжу по памятным индиановским местам?» «Готов. Но обязан сделать пару телефонных звонков. Подымешься со мной?» «Вам придется мне пропуск выписывать. Долгая получится история. Видите, церберов в фуражках поставили? Я вас здесь подожду». «Я лично не против, чтоб меня охраняли, — заметил Индиана. — Хорошо, я туда и обратно».

Два номера молчали. Он однако дозвонился по одному из трех телефонов, полученных от ее матери. По тому, против которого стояло имя Светлана. Сонный вначале голос (было начало двенадцатого) оживился, когда Индиана назвал свое имя. Да-да, она виделась с подругой из Франции. Когда? Не так давно, может, дней десять назад. Где? Она приезжала сюда, ко мне. Нет, не одна… Не могли бы мы встретиться и поговорить об всем этом. Да, конечно. Ей будет интересно на него взглянуть. Ха-ха… В час дня, в начале второго. Она должна выспаться, ибо вчера она поздно уснула… ха-ха. Ах, адрес, да. Запишите… Трубная улица…

Разрезав собой «гадюшник», так походя назвал толпу шакалов у входа Смирнов, они спустились по ступеням в Москву. И пошли, по предложению Индианы, через мост. Смирнов указал ему на бутылку коньяка на дне сумки. «Это на случай пожара. Может, понадобится в путешествии по памятным местам. Так что вы как захотите, дайте сигнал». Рядом с коньяком Индиана заметил футляр фотоаппарата.

Они прошли по Калининскому и свернули на бульвар, дабы выйти к Пушкинской площади. Он хотел посетить один дом в Большом Гнездниковском переулке. Там когда-то жил в квартире приятеля влюбленный Индиана, туда на первые свидания приходила к нему чужая жена. И они обнимались и целовались в детской комнате, сидя на детской кровати. Юная чужая жена носила, как некогда гимназистки, зашнурованные до самого колена ботинки, длинное лиловое платье, шляпу. Индиана вздохнул.

«Ну, как вам столица, узнаете? — спросил Смирнов. — Не созрели еще для алкогольного вливания». Очнувшись от воспоминаний, он сказал, что нет еще. Не созрел.

Здание Литературного института с флигелями, кустами и деревьями выглядело как нежилая сельская усадьба. Даже тропинок не было в снегу. Индиана попытался вспомнить: этот ли Дом, принадлежавший Герцену, описал Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» или дом на улице Герцена? У Саши тоже не оказалось достаточно знаний по этому вопросу истории литературы, однако он сфотографировал Индиану на бульваре на фоне института. Когда-то Индиану привели в институт друзья «смогисты». Поэт Лев Ошанин (студенты дали ему кличку «С ушами») спросил, откуда у Него такое странное имя. Что он ответил? Он забыл что…

Магазин «Армения». В нем в баснословные года Индиана приобретал за 90 копеек или рубль две копейки (он запомнил цены!) чудесные армянские вина. Основное население Империи, суровые морщинистые римляне, легионеры и штатские, считали «сухое» вино детской водичкой…

Они обогнули магазин и оказались на улице Горького. «Первая арка налево — нужный нам Большой Гнездниковский!» — взволнованно объявил Индиана и заторопился по Горького. Пройдя под сырой аркой, они вступили во двор. Двор выглядел удручающе. Кучи строительного мусора, погребенные под нечистым снегом. Канавы во всевозможных направлениях. Несколько сшибающихся противоположных ветров ударили их по щекам и шеям. Большую часть двора занимал несвежий старый забор. Между забором и старым боком могучего здания они пошли, окуная ноги в грязь. «Ремонт», — со вздохом извинился Индиана, обернувшись к Смирнову. За то, что двор его воспоминаний оказался таким некрасивым. «Понятно, — сказал Смирнов. — Старость. С каждым может случиться».

Индиана остановился у забитых фанерой дверей. «Здесь?» — спросил Смирнов. «Угу. Какое все старое стало… Войдем, Саша?»

«Как хотите, — сказал Смирнов. — Это ваши воспоминания».

Он потянул дверь за ручку и вошел в свои воспоминания. В тамбуре меж двух дверей рабочие (самих рабочих не было видно) оставили кирки и лопаты. Преодолев еще одну дверь, они оказались в хаосе старого, каковое долго переделывают в новое. Так долго, что и новое уже становится старым. На еще неокрашенных новых дверях неизвестные уже высекли высокими буквами ХУЙ и проиллюстрировали свое заявление. «В самой глубине, последняя дверь, — пояснил Индиана. — Знаете, Саша, здесь ведь помещалась газета «Гудок», где работал Юрий Олеша. И редакция помещалась именно в той квартире, моего друга. То есть квартиру соорудили позднее, но площадь все равно принадлежала тому же министерству, что и «Гудок», то есть железных дорог. А мой друг… — пройдя мимо старого лифта, они добрались до запыленных почтовых ящиков, и Индиана поискал взглядом знакомую фамилию, — его звали Саша, как вас, он как раз и работал в министерстве железных дорог». Фамилии на почтовых ящиках не было, только номера квартир. «Так этот Саша был чемпионом Москвы по каратэ, или по джиу-джитсу, я забыл. Я не думаю, что он все еще живет здесь. Мне говорили, что он разошелся с женой…»

«Волнуетесь?» — спросил Смирнов. Индиана ничего не ответил, потому Смирнов сказал, обращаясь, может быть, к себе: «Похоже, что жильцов на время ремонта выселили… Однако какой гигантский жилой комбинат…»

«На втором этаже жил приятель моего Саши-каратиста — лучший боец в Москве. Дрался ежедневно по несколько раз и предпочитал драться против группы. С одним человеком ему нечего было делать… И здесь великолепная крыша, Саша. И на каком-то из этажей помещается издательство «Советский Писатель», в которое, как вы сами понимаете, Саша, я никогда не ступал ногой…»

Они поднялись по ступеням, старым, как ступени, античных руин, Индиана видел подобные в Риме. Мешки с цементом, плиты, трубы, кирпичи были сложены вдоль стен. Пахло известкой и сыростью. Индиана ускорил шаги, стремясь быстрее в тупик, где коридор кончался глухим старым окном, выходящим в стену соседнего дома. Последняя дверь налево, вот она. Разбитая, старая, неопределенного темного цвета была перед ним дверь в его прошлую жизнь.

«Вот, Саша. Место моих первых свиданий. Сюда же явилась с вещами, уйдя от мужа ко мне, любимая женщина, ставшая моей женой. Вся в черных слезах с черной от грязи февральской оттепели собакой. Здесь же имела место моя свадьба».

«Историческое место… — сказал Смирнов. И выразил свое уважение покашливанием. — Войдем?»

«Замок», — Индиана указал на висячий замок, пронизывающий грубые петли.

«Он на одной петле. Толкайте».

«Ебанный в рот, куда ты положил сраный лом..!» — просочился к ним из-за двери хриплый голос. «Да пошел ты на хуй! Не трогал я и не прикасался…» Нечто упало грохоча, судя по звуку, лист железа. Зажурчала падающая струя жидкости, и из-под двери в коридор к ногам Индианы выползла пенная струя мочи.

«Вот так, — Индиана улыбнулся. — Место белоснежных воспоминаний оказалось осквернено грубым настоящим».

Саша Смирнов, спешно сорвав зубами пластиковую пробку, сунул ему бутылку коньяка. «Глотните. Сейчас вы точно созрели для алкогольного вливания».

Если в грубости настоящего виновато было время, то непонятно было, почему оно не искорежило памятные места его жизни в лучшую сторону. Переход под улицей Горького был темен и мокр, и толпы сшибались в сыром мраке, раздраженные. Выбоины, колдобины, дыры под ногами. Разрушившиеся ступени. Дохлые, тусклые лампы. Они с облегчением выбрались на поверхность.

«Видите, — сказал Смирнов, — здесь помещаются «Московские Новости» — самая наша прогрессивно про-перестроечная газета. Группками это стоят наши философы хуевы, мыслители доморощенные, ходоки, йоги, антропософы, бывшие экономисты пивных. Изрекают всякие глупости».

Несколько пегих бород. Чей-то лоб с залысинами. Сдвинутые на брови или на затылок, в соответствии с темпераментом, обязательные шапки. Индиана видел в Париже несколько телерепортажей, заснятых под окнами «Московских Новостей». Из Парижа толпа выглядела солиднее и серьезнее. В сырой нетелевизионной реальности редкая толпа предстала Индиане узнаваемой и очень русской. В дополнение к названным Смирновым ходокам, антропософам, йогам и активистам Индиана отметил присутствие большого количества неудачников, пенсионеров, истеричных правдоискателей, бывших алкоголиков, спасенных районными библиотеками, юродивых и полу-юродивых. Эти населяют русскую сцену с времен удельных князей. Ядро каждой группы составляли двое, иногда трое, активистов. Глаза в глаза, двое соревновались в красноречии, и десяток стоял вокруг, дыша в затылки, слушая и комментируя. Во времена Индианы такие группы собирались у пивных ларьков.

«То, что вы видите, Индиана Иваныч, — разрез советского общества в период упадка перестройки. В лучшие времена толпы выхлестывались к памятнику Пушкина, и дебаты доходили до рукопашной. Правда, следует сделать скидку на «уикэнд», в нормальные дни недели охломонов собирается куда больше».

Индиана притерся к чьей-то синтетической синей куртке и прислушался. Говорил бородатый, в шапке из Кролика сутулый «дядька». «…и что, ты ему землю дашь, крестьянину? У него привычка к земле потеряна. Он не знает, что с нею делать. В колхозе он свою одну операцию знал. Ему в школу надо будет идти аграрную — учиться землю обрабатывать. А пока он в школе будет учиться, что мы жевать станем? Ты и я, и все наши массы?»

«Мы и так одну картошку жрем!» — воскликнул синеглазый, с сигареткой молодой человек. По его пальцам было видно, что он ежедневно работает с металлом.

«А если отдадим землю крестьянину, так первые годы и картошки не будет. Ничего не будет. Голод будет. Потом, может, и наладится, но некому радоваться будет. Перемрем все».

«А я вам скажу, товарищи, или граждане, как хотите, — повысил голос молодой человек с грубыми пальцами, — следует государство уничтожить. Там, где государство, — там преступление. Уже ведь ясно всем. После того, что мы узнали…»

«Ну да, ты его уничтожь, попробуй, увидишь, как все в горла друг другу вопьются. Резня пойдет по всей стране».

«Ну так она уже и идет».

По его плечу осторожно постучали. Саша. «Вам интересно здешнее словоблудие? Остановимся или дальше пойдем? Программа у нас обширная».

Индиана взглянул на часы. «Дальше пойдем». Он отлип от спин и затылков народных, и они зашагали прочь.

«Что-нибудь умное услышали или особенно глупое, Индиана Иваныч?»

«Язык их меня поразил. На языке Достоевского товарищи изощряются. Как им удается сохранить обороты и эту девятнадцатого века въедливость тона? И, знаете, что еще удивительно, Саша? Они все равно ищут спасения. Или чего там они ищут? Лучшей жизни, не поодиночке, но всем коллективом. Отказавшись от коммунистического способа коллективного спасения, они нисколько не сомневаются в том, что всем миром могут устроить себе хорошую жизнь. Нужно лишь умом пораскинуть, умом поднатужиться, хорошо рассчитать. И будет хорошая жизнь. А до этого семьдесят лет плохо рассчитывали, и потому хорошая жизнь не получилась. Я бы на их месте засомневался в местоимении МЫ и в понятии ХОРОШАЯ ЖИЗНЬ. Они же опять сомневаются в способе. В том, КАК мы устроим хорошую жизнь».

«Вам виднее, — сказал Смирнов вежливо. — Вы — чужеземец. Свежий Глаз. Большой Змей. Я же местный продукт. Что до меня, то все эти типы у подножия «Московских Новостей» мне кажутся необыкновенно архаичными. Они как из оперы «Иван Сусанин» вышли, или из какой там постарее, «Борис Годунов»?»

Они купили пару сырников в киоске, и, войдя в белый бульвар за кинотеатром «Россия», уселись на скамью. Выпили каждый по хорошей порции коньяка. Зачем? Индиана спросил об этом Смирнова. «В этой стране, Индиана Иваныч, алкоголь является обязанностью». «Когда вы называете меня Индианой Ивановичем, Саша, я чувствую себя старым евреем с животом, дремучей бородой, усами и пейсами. А ведь я — француз с украинской фамилией». В глубоком снегу наскакивали друг на друга две большие собаки разных пород. Они встали. Закрыли бутылку. И продолжили путь. На Петровском бульваре Смирнов зашел в нежилой запущенный двор отлить. Индиана составил ему компанию. С зияющими черными дырами окон распласталось в глубине двора низкое, о двух этажах, желто-черное здание, служившее некогда фотографией. Сохранилась вывеска. Сохранились хлипкие галерейки. Нежную романтичность увидел в облике скелета прошлой эпохи Индиана и сказал об этом Смирнову. «Хотите, я вас запечатлею на фоне?» Индиана захотел. Отойдя далеко, Смирнов закричал: «Русь Уходящая»! И запечатлел.

Полчаса оставалось у них до визита к ЕЕ подруге, потому Индиана выразил желание посетить Центральный рынок.

Рынок мало изменился. Здание облезло снаружи. Внутри жители теплых республик Советского Союза все так же втридорога продавали плоды своей земли северянам. Расхаживая в остром запахе зелени, они выбрали килограмм гранат и две крупные грозди винограда. Вопреки возражениям Смирнова, Индиана заплатил. ОРГАНИЗАЦИЯ уже дала ему столько денег, что он не знал, что станет с ними делать, даже если большую часть отвезет родителям. А ему еще предстояло получить две с половиной тысячи от краснознаменного журнала. Уже уходя из остро пахнущего зала, они приобрели несколько маринованных плодов грузинской земли. Закусить оставшийся коньяк. Плоды были похожи на большие уши. 1/5 месячной зарплаты советского рабочего осталась на Центральном рынке.

У рынка на Цветном им встретился знакомый Смирнова. Знакомый выглядел как хулиган или был хулиганом. В темной пушистой шапке, надвинутой на глаза, черная куртка расстегнута, свитер без горла, на ногах меховые унты. Отойдя к заколоченному киоску, они допили коньяк, прикладываясь к нему поочередно. Выщипывая виноград из пакета, закусили. «Вот теперь я чувствую себя своим на моей исторической Родине! — объявил Индиана. — С поправкой на то, что двадцать лет назад не принято было распивать коньяк из горла бутылки, вот так вот в открытую, в самом оживленном месте Цветного бульвара».

«Сейчас всем все по хуй. Мусорам тоже, — лаконично объяснил хулиган. — Так ты значит знаменитый Индиана… — Хулиган подозрительно поглядел не на Индиану, но на Смирнова. — А вы меня не разыгрываете, сэр?»

«Ну на хуя же, сэр, я честный бизнесмен». Они еще немного поговорили. Хулиган обещал достать Индиане настоящую военную форму сталинских времен. Бесплатно. Пригласил Смирнова и Индиану вечером на день рождения двух сестер-близнецов, арфисток (!), и исчез по делам.

«Видите, как велика ваша популярность», — сказал Смирнов. И тотчас же рассеял мегало-иллюзии Индианы. «Я рассказал Батману о своей встрече с вами в Париже».

Женщина-западня

Они пробалансировали по брошенным в стоячую грязную лужу кирпичам, вошли в подъезд, в темную глубь его и позвонили в квартиру номер три. Три раза, как было сказано. Дверь квартиры была пыльная. «Еще одна дверь, — сказал Смирнов. — Надеюсь, что эта окажется гостеприимнее».

Пыльная дверь отворилась. Молодая женщина с чрезмерно напудренным лицом. Серо-голубые сощурившиеся глаза. Блондинка. Платье из белого кашемира. Плиссированная часть, юбка, не скрывает обширные бедра. Подруга его любимой женщины. Одноклассница. «Здравствуйте, я вам звонил. Я — Индиана. Мой приятель — Саша».

«Ха-ха… Я вас жду. Заходите».

И пошла впереди, немилосердно колыхая задницей. Высокая. «Блядь!» — подумал Индиана неприязненно. Однокласснице должно быть столько же, сколько и Мадам Хайд, — тридцать лет… Они оставили верхнюю одежду в коридоре. Несколько дверей вели в другие комнаты, к другим жильцам. Пробежал куда-то мальчик лет пяти, полуодетый.

В ее комнате шторы были опущены, и горел тусклый ночник у кровати. Небрежно заправленная, кровать стояла в дальнем углу. Одноклассница нажала на выключатель. Зажглись три небольшие лампы под потолком, но стало лишь чуть светлее. Буфеты, шкафы, круглый стол, покрытый клеенкой. С остатками то ли завтрака, то ли ужина. От стола несло запахом несвежей пищи. «Извините, — сказала ЕЕ ПОДРУГА, — первый этаж, приходится жить с опущенными шторами. Садитесь. Мы вчера все выпили, но «мой друг» пошел купить бутылку».

Индиана отметил, что она употребила слово, каким обозначала Индиану его любимая женщина. Может быть, в их классе это было модное слово? «Это лишнее. Мы ненадолго».

«Ну как же без бутылки. Следует обмыть ваш приезд по русскому обычаю. Отвыкли вы, да? Сколько лет вы не были у нас?»

«Двадцать».

«Ой-ей-ей! Когда вы уезжали, я была еще крошечной девочкой. Ха-ха-ха…»

Блядь, подумал неприязненно Индиана, никогда ты не была девочкой. Такие, как ты… «Вы сказали мне по телефону, что она приезжала к вам десять дней назад».

«Я не помню точно. Возможно две недели назад».

«Трезвая?»

«Ну как вам сказать… Навеселе. Уходила, пошатываясь. Но у нее всегда была плохая координация движений. С детства».

«Вы сказали, что она была не одна».

Смирнов сидел на стуле и ничего, кажется, не понимал. Индиана не объяснил ему, куда они идут.

«Приехала с двумя парнями… Я не понимаю, вы что, за ней следите? Я закладывать свою подругу не стану. На меня не рассчитывайте. Ни за какие «денюжки»…

Опять, отметил Индиана, прозвучало ЕЕ слово. «Денюжки». Искореженное ласково.

«Дело в том, Светлана, что ваша подружка, кажется, находится в таком состоянии, что не находит в себе сил выбраться из этой страны».

«Вот в чем дело… Ну и дура же! Я поняла, что не все в порядке. Хотя она выглядела веселая, но очень уж веселая. Худая тоже очень. Я-таки подумала, что ширяется».

«Вы не знаете, где она живет?»

«У матери».

«У матери она не появлялась уже месяц».

«Тогда не знаю. Я думала, у матери».

«А парней, с которыми она к вам приходила, вы не знаете? Только честно».

«Не знаю. Честно».

«Вы можете описать мне, как они выглядели?»

«Вы как следователь. Ха-ха-ха…»

«Что делать. Приходится… Так как же они выглядели?»

«А что я буду за это иметь?»

«Стольник… Если вспомните, кто они, двести».

У нее приоткрылся рот. Она напряженно думала.

«Вы мне дадите двести рублей, если я?..»

«Дам».

Шумно вошел бородатый и брюхатый краснолицый человек в пальто и поставил на стол две бутылки водки. «С прибытием! Я нынешний ебарь этой шлюхи…»

«Костя, ты что, охуел, говоришь такие вещи…»

«Истинная правда, видит Бог… Здравствуйте, господин Индиана. Мы с вами виделись несколько раз в шестидесятые годы… Ну да вы наверняка не помните. Вы у нас уже тогда были звездой, пусть еще и местной, а я, так сказать, пролетарием умственного труда, человеком из толпы. Прослышав от толстожопой шлюхи…»

«Костя! Заткни свою грязную пасть!»

«…от толстожопой шлюхи, что СОБСТВЕННОЙ персоной намерены прибыть, я вот смотался по соседству».

Пожав руку Индиане (тот пробормотал: «Очень приятно познакомиться…»), бородатый уселся на диван к столу.

Смирнов скрипнул стулом. «Познакомьтесь — мой приятель Саша Смирнов».

«О, какой крупный! Твой «бади-гард», Индиана?»

«Почему «бади-гард»? Приятель».

«Ну-ну-ну, ты мне не заливай, чтоб такой тип, как ты, разгуливал по нашей одичавшей родине беззащитный…»

«Да кому я на хер нужен?»

«Найдутся люди. Вон армянина вашего парижского спиздили… Светланка, разливай косорыловку!»

«Басмаджяна?»

«Ну да, его. И давно на мясорубку перекрутили. Семья отказалась платить «рэнсом». Вот ей и отправили кило фарша в пластиковом пакете. Га-га-га… Будьте осторожны, эмигрант!»

Индиана отметил, что бородатый Костя употребляет английские словечки. «Бади-гард», «рэнсом». «Басмаджян был хозяином галереи, коллекционером. Если не мультимиллионером, деньги у него были. Я, бля, скромный писатель».

«Хуй ты кому докажешь, дорогой, после телепередачи, когда показали подробнейшим образом полсотни твоих книг в ярких обложках, что ты со всеми этими книгами бедный и голодный. Вся страна смотрела, несколько раз показывали… Держи рюмку, и ты, бади-гард, держи. Будем!»

Двери отворились. В белой майке, в спортивных синих шароварах прошел к столу полуобнаженный колосс. Два витка смоляного чуба спадали на правую бровь. Усы. Мощные бугры плеч. Надутые, пышащие жаром мышцы обнаженных рук. За ним, хихикающее личико в виноватой гримаске, вошла Светлана. Нашкодившая девочка.

«Это ты эмигрант?»

«Я».

«Я — ДЖЕЛАЛ, — колосс ткнул себя пальцем в грудь. — Давай познакомимся». И пройдя за стулом Смирнова, подошел к Индиане. Протянул руку.

«Очень приятно», — сказал Индиана. Между тем ему было неприятно.

Джелал немилосердно сжал ладонь Индианы. Долго тряс и глядел в глаза. «Светланка сказала, что ты живешь во Франции».

«Живу».

«Ты еврей?»

«Он не жид. Хохол. Я его знал, когда он еще в Москве жил». Бородатый поскреб бороду.

«Полу-хохол, полу-татарин», — счел нужным заявить Индиана. ЗВЕРЬ, так он тотчас окрестил мускулистого колосса, держал его руку, уже не сжимая ее, но что-то соображая.

«Я — ЧЕЧЕН! Ты слышал о чеченах?»

«Собака Сталин выселил его семью с Кавказа…» — объяснил бородатый.

«Вывези меня отсюда, эмигрант… — чечен ухмыльнулся, — во Францию!»

«Я тебя совсем не знаю…»

«Я — хороший…» Под усами обнажились крупные зубы.

«Джелал хороший. Шестерых всего убил, в том числе одну женщину. Из тюрьмы убежал…» — бородатый осторожно засмеялся.

Чечен продолжал улыбаться. Очевидно, бородатому позволялось говорить подобные вещи. Бородатый служит у чечена шутом? Бородатый пошутил?

«Что за парень?» — чечен наконец удостоил Смирнова вниманием.

«Его бади-гард», — сказал бородатый.

«Глупости, — Смирнов встал. — Приятель».

«Приятель», — подтвердил Индиана.

«Здорово, приятель! — чечен сдавил руку Смирнова с куда большей силой, чем жал руку Индианы. — Ты! — он вгляделся в лицо Смирнова, — ты ведь кавказец!»

«Отец у меня осетин», — сказал Смирнов. Индиана подумал, что Смирнов соврал, наверное, чтобы ублажить зверя. С другой стороны, глаза сливы и подбородок Смирнова…

«Вот… — Джелал удовлетворенно разглядывал высокого Смирнова. — Я сразу увидел, что ты осетин. Потому ты бади-гард».

«Да нет же!» — воскликнул Смирнов, злясь.

«Ваш народ всегда прислуживал русским».

«Ладно, хватит вам, выпейте лучше», — робко вмешалась Светлана.

«Молчи, женщина…» — Джелал вдруг ударил Смирнова по ноге ботинком. И улыбнулся.

«На хуя ты это… Больно же…»

«Это я тебя проверяю. Реакции твои осетинские». Он вдруг, быстро прислонившись к Смирнову, обшарил его под мышками.

«Слушай… — Смирнов расставил ноги, — тогда ты уж меня везде обыщи и успокойся. Нету у меня пушки. Не вооружен я».

Чечен легко нырнул рукой вниз, к паху Смирнова, и прошелся по его ляжкам и икрам. Индиана, наблюдая унижения, каким подвергается его друг, соображал, что делать? Им придется убить чечена и бородастого или быть убитыми чеченом и бородатым? Шансов победить боевую машину чеченского тела у них со Смирновым мало, даже если бородатый не станет вмешиваться. Если бы он был вооружен, он, не задумываясь о последствиях, застрелил бы чечена. Он представил себе, как опустошает магазин Калашникова в грудь Зверя. Дедушка Сталин, почему ты не похоронил его семью в Сибири? Почему недоделал правильно начатую работу?

Чечен выпрямился. «Теперь я знаю, что у тебя нет оружия. Ты понимаешь, я мусора убил, потому я должен быть осторожен. Садись теперь, пожалуйста, хороший человек, гостем будешь. Сейчас чай станем пить. Мария!»

Смирнов сел и поглядел на Индиану темным взором. Дескать, куда ты меня завел, Индиана. На хуй мне все эти муки. И унижения. Это ТВОИ знакомые звери. Я вообще не из этой истории.

«Нам нужно уходить, — сказал Индиана. — Нас ждут. Я слово дал».

«Сейчас, сейчас кушать будем…» Чечен вышел.

«Страшный человек… — бородатый налил всем водки. — О чеченской мафии слышали?»

«Слышали… — Смирнов вздохнул. — У нас там виноград в сумке есть. Я принесу». Смирнов вышел. Индиана подумал, сбежит его новый друг или нет? Светлана последовала за Смирновым.

«Джелал — сосед Светланы?» — Индиана повернулся к бородатому.

«Ебарь соседки Машки. Три месяца назад появился. Из тюряги сбежал. Скрывается. Ему тут удобно — «Узбекистан» рядом, там его чечены собираются. Интересно, да, писатель? Тут тебе столько сюжетов, столько материалов. Попроси Джелала, чтоб он тебя в «Узбекистан» взял. Там такое увидишь и услышишь, что, если напишешь потом об этом на своем гнилом Западе, все охуеют. От ужаса. Если, конечно, ты из «Узбекистана» живым вернешься…»

«Пугаешь?»

Бородатый расхохотался.

Вернулся хмурый Смирнов. С виноградом. За ним могучая женщина с фигурой большой коровы. С подносом. «Здравствуйте». К своему собственному изумлению, Индиана поцеловал руку корове. Поцеловав, разозлился на себя за это проявление трусости. «Вы зря беспокоитесь, мы должны уходить».

«Обычай велит, чтоб гостя поить и кормить. Обычай нарушать нельзя», — сказала корова. И тряся телесами под цветным платьем из шелка, крепко попахивая духами, стала выставлять на стол чашки, сахар, печенье. Большое лицо, большие влажные губы, многокилограммовые груди, — русская женщина, пригревшая в своей постели Зверя. В мотивах ее поведения не приходилось сомневаться. Кавказцы выполняют в постели русских женщин роль черных любовников. Пышная мягкая плоть блондинки должна испытывать истерическое удовольствие от вторжения в нее твердой плоти кавказца. Убийцы. Вошел убийца.

«Если ты попал к слепым, веди себя как слепой. Попал к глухим — веди себя как глухой», — сказал себе Индиана и поднял свой стакан с водкой: «Я хочу выпить за ваш дом. Я хочу, чтобы мир, процветание и любовь озаряли ваш дом. Чтобы были счастливы вы в своей постели. Чтоб опасные люди далеко обходили ваш дом». Все выпили. Чечен сел. Слава Богу, подумал Индиана. Чечен успокоился? Зажевывая водку виноградиной, Индиана спросил у сделавшегося алым бородатого: «Ну как, скоро будет гражданская война?»

«Скоро. Нам что, мы — готовы. У нас есть все необходимое. Тебе нужен автомат Стечкина? Пожалуйста. Не говоря уже о Калашниковых. И даже Узи можем достать. Тебе нужен Узи?» Непонятно было, врет ли бородатый, дабы представить себя большим человеком, или Москва и в самом деле находится в руках вооруженных банд.

Некоторое время все мирно беседовали. Глядя на ЕЕ ПОДРУГУ по другую сторону стола, Индиана думал, что на ее круглом лобике написано, что она подлая и глупая женщина. И что в свое время, сидя с его подругой за одной партой в школе, она уже была подлой и глупой рано созревшей девочкой.

«Признайся, что ты ебал мою шлюху…» — опьяневши внезапно бородатый схватил Индиану за рукав.

«За пять минут до твоего прихода?»

«Я имею в виду в прошлом».

«Когда я уезжал, Светлане было десять лет. Так что у нас, дорогой, были дружеские отношения».

«У нее с половиной Москвы были дружеские отношения», — захохотал бородатый.

Шумно отодвинув чашки с краю стола, чечен водрузил на стол локоть и потрясал рукою — страшным рычагом, вызывая Смирнова на поединок.

«Ну победишь ты меня, положишь без проблем, зачем тебе это?.. Тебе не стыдно? Я — худенький мальчик, а ты как броненосная машина». Смирнов, вздохнув, поставил локоть на стол и обхватил большую ладонь Джелала.

«Мне не стыдно. Я хочу унизить осетина».

Предсказуемо, Смирнов не мог противостоять Зверю. Рука его, коротко подрожав, коснулась стола. «Теперь ты, эмигрант. Давай, садись!»

«Мы должны уйти, Джелал. Нас ждут. Я дал слово… Ты знаешь, что, дав слово, нельзя его нарушать». Индиана предположил, что, может быть, в сыром мозгу этого Звере-человека сохранилось несколько племенных предрассудков.

«Дал, взял… — чечен улыбнулся под усами. — Я хочу на Запад. Провези меня. Меня здесь ищут. Дай мне твой паспорт».

По тому, как окаменело лицо Смирнова и перестал гладить Светлану между ног посадивший ее себе на колени бородатый, Индиана понял, что наступил кульминационный момент истории, в которую они влипли случайно. Он и Смирнов. Зверю был нужен его французский паспорт.

«Давай, давай паспорт! Будешь уезжать, скажешь, что потерял. Что украли. Что я украл».

«Я отдал паспорт на прописку в гостиницу. А вообще, с друзьями так не обращаются… Светлана!»

«Джелал пошутил, — она сощурилась. — Ха-ха-ха…»

«Джелал не пошутил. Давай, эмигрант, паспорт!» Чечен встал.

Индиана понял, что неминуемо будет обыскан. Дабы избежать унижения, сунул руку во внутренний карман пиджака. Медленно вынул все, что содержалось в кармане. Несколько листков с адресами, зеленые и красные денежные банкноты. Выложил на стол. Полез в другой карман. Пустой. Вывернул карманы. Показал, разведя, полы пиджака. Вывернул боковые карманы.

«Джелал пошутил, — чечен улыбнулся. — Ты в какой гостинице, эмигрант?»

«В «Москве», — соврал Индиана.

Перегнувшись через стол, чечен приподнял бумага Индианы,

«Джелал, оставь ребят в покое…» — подруга чечена поднялась, тяжело обдав присутствующих духами.

«Женщина, не влезай в мужские отношения. Твое дело раздвинуть ноги и принести чаю».

«Хорошо же…» — блондинка, двинув крупом, тяжелым слоном сделала шаг к двери.

«Сидеть!» — чечен поймал ее за пухлый локоть и, рванув к себе, коротко ударил кулаком в живот.

«Подлец!» — выдохнула корова и упала на стул.

«За то и любишь…»

Женщина заплакала и вышла. Чечен не остановил ее. Поколебавшись, вышел вслед за ней. При полном молчании.

Смирнов встал. «Пойдемте, сэр Индиана?»

«Если Зверь вам позволит, — бородатый довольно осклабился. — Продай ты ему на хуй свой паспорт, иначе он его у тебя отберет. Тебе другой выдадут».

«Я сдал паспорт на прописку. Согласно советскому закону каждый прибывающий на территорию Союза Советских обязан прописаться по месту проживания…»

Вошел чечен. В серых брюках и рубашке. «Я должен идти с моей женщин в один дом. Потому ты должен приходить завтра и приносить паспорт. Если нет, я буду тебя находить и делать тебе плохо. Убивать, — чечен захохотал. — В шесть часов. Завтра. В «Узбекистан».

«Приду. Мне интересно посетить знаменитое место. Паспорт не принесу».

«Джелал? — Мария приоткрыла дверь. Уже в пальто. — Ты опять застрял».

«В шесть. С паспортом. И ты, бади-гард, приходи, если хочешь». Осклабившись на прощанье в двери, чечен закрыл ее за собой.

«Не расколол он тебя! — шумно задвигался бородатый и потянулся за бутылкой. — Потому что на «малине» вы встретились. Не забыл, что такое «малина», французский писатель? Если б на любой другой территории, он бы тебя зарезал, а потом уже паспорт стал бы искать. Здесь он у себя. Твое счастье, Индиана. Поблизости со своей постелью Зверь добродушней».

Хлопнула в глубине квартиры дверь.

«Вы всегда такой?» — сказал Смирнов.

«Какой?»

«Говнистый».

«Всегда, — спокойно согласился бородатый. — Я родился говнистый. Надо же кому-то быть говнистым. А ты хочешь сказать, длинный, что ты не передрейфил?»

«Я извиняюсь, — сказала Светлана. — Я не думала, что он на вас накинется…»

«Не думала… Заложила ребят, шлюха. Зверь тебя наверняка тоже поебывает, Машки ему мало…»

«Замолчи, мудак!»

«Можно вас на пару слов, Света? — огибая стол, Индиана коснулся плеча Смирнова. — Сейчас двинемся, Саша».

В коридоре, у висящего на стене старого телефона, Индиана вложил во влажную ладонь Светланы зеленую пятидесятирублевку.

«Так как же они выглядели?»

«Один — высокий, с опухшей физиономией, здоровенный блондин лет тридцати или чуть больше, Анатолий. Бывший спортсмен. Второй… По-моему, ворюга… — Светлана захихикала беззвучно в сторону. — Виктор. Темный. Глаза голубые. Рост… — она посмотрела на пятидесятирублевку в ладони. — Рост как у нее. Она все с ним обнималась, так что видно было, что они одного роста».

«Дальше…»

«Я их совсем не знаю… Хотя получается, что это я их познакомила».

«Не понимаю».

«Еще в самом начале ее… как сказать, пребывания, еще в ноябре, я ее взяла к одной девочке. И там был этот самый Виктор, который ворюга…»

«Адрес?» — Индиана вынул из кармана вторую зеленую банкноту.

«Я же сказала, что не знаю его адреса».

«Адрес «девочки»?»

«Тут недалеко, на Колхозной площади она…»

«Имя и адрес».

«Сурикова. Колхозная, 36».

Индиана вложил в мокрую ладонь банкноту. «Если она объявится, скажите, что я ее ищу».

Смирнов ждал его в коридоре одетый.

Лишь на Трубной площади Смирнов нарушил молчание. «Скажу вам честно, Индиана Иваныч, я уже не верил в то, что мы выберемся из этого притона живыми».

«Скажу вам честно, камрад Смирнов, что, отвыкши от местных нравов, долго не мог понять, валяют ли дурака эти люди или мы серьезно находимся в опасности. Однако как погано чувствовать себя беспомощным».

«Чеченская мафия — самая жестокая. Много был наслышан о ней, но за всю мою сознательную я не попадал в такое. Ну и знакомства у вас, Индиана Иваныч… Когда он стал меня обыскивать…»

«Извини, Саша…»

«Если не ошибаюсь, вы ищите ту самую красивую и злую женщину, какую я имел честь встретить в вашей мансарде в Париже?»

«Ту самую, Саша».

По вьюге

День получился длинным. Индиана сделал его таким, назначив несколько свиданий и решив выполнить множество обязанностей. Примчавшись в матриархальную семью Смирнова (бабушка, мама и мамина подруга — монументальная женщина из Сибири), отобедав с женщинами, они уже через полтора часа выскочили опять в снег и устремились в такси в Лужники. Индиана обещал Соленову, что прибудет на семичасовой концерт Токарева, показаться еще одной пятнадцатитысячной партии народа…

Их остановили в дверях служебного входа. Индиане пришлось доказывать, что он Индиана, милиционерам, он клялся именем Соленова… Наконец под личную ответственность директора Лужников их впустили, и они помчались за кулисы. Они поспели удивительно вовремя: Соленов задирал ногу на первую ступень лестницы, ведущей на сцену. Держа за руку Викторию. Индиана выскочил вместе с ними, брюки заправлены в сапоги, уже прилично пьяный и, когда до него дошла очередь произносить речь, сказал: «Вот я не успел даже обувь сменить, так к вам в сапогах и явился». Он собирался продолжить, может быть, рассказать им о поганом чечене, но конферансье ласково оттиснул его от микрофона.

В артистической Индиана представил Смирнова Соленову. И актрисе. Обнаружилось, что и Соленов пьян, или так устал, что похож на пьяного. Может быть, также он был недоволен Индианой, явившимся на выполнение задания поддатым. Во всяком случае, Соленов никуда их с собой не пригласил и, взявши за руку актрису и нахлобучив свою слишком маленькую шапочку, исчез. Предоставленные самим себе, они решили уйти с концерта. Они решили посетить располагающиеся рядом у Ново-Девичьего памятные места жизни Индианы. Еще несколько мест.

Не заблудившись среди елей и снега, они выбрались из Лужников и в первую очередь отправились к обыкновенному многоквартирному дому на заснеженном бульваре. Там, на бульваре, и начался вдруг снежный буран. Индиана надвинул на глаза капитанку, а Саша, опустив на лицо лыжную шапку, сделался похожим на международного террориста. «Тут, товарищ Саша, видите боковые окна второго этажа, жила некогда двадцатилетняя девочка-жена со старым мужем… Старому мужу было столько лет, как мне сейчас… В те годы я очень любил одну пластинку. Русские народные песни в исполнении, если я не ошибаюсь… Петрова. Была у этого певца в репертуаре вещь, название, к сожалению, я позабыл, баллада, повествующая о любви Стеньки Разина. Я вам сейчас напою:

И встречается ему, Саша, «раскрасавица Алена», чужемужняя жена. Так как девочку-жену звали именно Аленой, о, с каким же удовольствием я идентифицировал себя, Саша, со Стенькой. Я даже купил себе красную рубаху».

«Следовательно, нe были вы чужды большой любви, — сказал Смирнов, отворачиваясь от снега и ветра, — Это была та же юная особа, свадьбу с которой вы сыграли сегодня утром на Большом Гнездниковском переулке?»

«Совершенно верно. А случилось так, друг мой, Саша, что познакомился я с юной особой летом. А в сентябре мне предложили комнату совсем недалеко отсюда, на Погодинской улице. Некая Зина. Подруга жены одного парня, карикатуриста. Он уже умер давно, всего тридцати семи лет отроду. Звали его Володя Иванов. Если бы не появление этой желтой солнечной комнаты, может, большой любви и не состоялось бы. Но так как юноша жил по соседству, молодая девушка от скуки и движимая любопытством часто звонила ему по телефону и позднее почти ежедневно посещала молодого поэта в его бедной, но светлой каморке».

«Вы хотите подняться и потревожить обитателей?» — Смирнов указал заперчатаченной рукой на желтые сквозь пургу окна над ними.

«Нет. Да и я уверен, что они нам не откроют… Темнота, пурга, вдруг являются два заснеженных типа… «Извините, тут жила моя любимая женщина. Можно мы войдем?»

«Хотите посетить вашу Погодинскую? Посмотреть на светлую каморку?» — Смирнов все старался повернуться спиной к ветру и снегу, но буран крутился вместе с ним и ударял-таки его в лицо. Нос и губы его посинели от холода.

«Бедный Саша. Из-за меня вы подверглись обыску, вас ударили по ноге и пытались сломать руку, теперь вас атакуют стихии. Идемте отсюда».

Они зашагали к бульвару, к башням Ново-Девичьего монастыря. Уже оказавшись на бульваре, войдя в него, Индиана оглянулся на мутные, в метели огни банального жилого дома. Тогда в ноябре, в доме этом, в ее квартире пролилась его, Индианы, кровь. Глубокой ночью, при участии одного типа, ныне народного артиста Союза Советских. Он ждал ее, молодой поэт (лишь за неделю до этого они стали любовниками), он ждал ее (муж был в отъезде в командировке в Польше), взобравшись выше на лестничную клетку (спрятавшись?), а она пропала. Появилась глубокой ночью. Увидав ее внизу, в прорезь лестницы, он поднялся, чтобы броситься к ней и обрадовать: «Я здесь, любовь моя, я жду тебя!», но вдруг услышал, как внизу еще раз хлопнула дверь. Кто-то шел вслед за ней. Безошибочным чутьем влюбленного он понял, что она привела к себе мужчину. Она молча прошла в длинной шубе и оказалась к нему спиной. И столько лет спустя воспоминание об этой спине повергло его в дрожь. Однако что же в ее спине было особенного? Какая это была спина? Безжалостная. Спина женщины, сознательно приведшей к себе мужчину. В четыре часа ночи. Муж в командировке. А юного поэта-любовника она услала еще в шесть вечера. Солгав ему, что должна провести вечер с сестрой.

«Что-то вы замолкли, — сказал шагающий рядом Смирнов. — Воспоминания одолели?»

«Они самые. Слетелись хищными птицами и атакуют, клюют мою бедную голову».

«Можете поделиться с приятелем, если хотите, — Смирнов вытер лицо большим платком. — Однако вьюга поддает вовсю».

«Однажды ночью, в почти такой же снежный буран… Нет, вру, буран был первый, и снег еще не лежал, я оказался у дома любимой женщины с большим длинным ножом. Представляете себе, Саша?»

«Наверное, она вам изменила, и вы явились защитить свою честь. Я не верю в то, что такой серьезный тип, как вы, Индиана Иваныч, мог бы разгуливать с длинным ножом беспричинно».

«Длинный нож я спрятал, закопав его в первый снег на карнизе дома, у входа в подъезд. На случай, если патрулирующей в автомобиле милиции захочется обыскать слоняющегося ночью во вьюге молодого человека».

«Разумно поступили, — согласился Смирнов. — И что же дальше?»

«Она поднялась по лестнице с безжалостной спиной. Радостно завизжав, ее приветствовала собака. Вслед за нею вошел мужчина. Сейчас он известный актер, народный артист. Едва за ним закрылась дверь, я сбежал вниз по лестнице и в глазах моих, Саша, метался белый огонь, как бывает всегда, если кровь бросается мне в голову. Я выгреб из снега мой нож, я сунул его во внутренний карман пальто, я взбежал по лестнице, и, когда после яростных звонков она открыла мне, я прошел, отстранив ее и не слушая ее объяснений. Откуда-то появился артист, но я сказал ему, что он тут ни при чем, пусть он уйдет. Короче, я предъявил ей ультиматум. Чтобы он ушел. Когда она сказала, что нет, я вскрыл себе вены у нее на кухне…»

«Ох, вы были сильны и страстны! — воскликнул Смирнов. — Я лично не чувствую себя способным на такие страсти».

«Взгляните налево, — сказал Индиана. — Пруд с лебедями. Позднее, я, она и собака часто гуляли у этого пруда. И здесь же в парке, у стен монастыря она собирала крапиву для собаки. Она варила больной собаке суп из крапивы».

«И чем же кончилась та кровавая ночь?»

«Я слабел по мере того, как из меня выливалась кровь. Ужасно выла собака. Испуганный, с бледным лицом стоял в двери кухни актер. Я все повторял, помню, укоряюще: «Эх, ты! Эх, ты!» и еще: «Я же тебе говорил, что со мною так нельзя, нельзя как со всеми». Она или он вызвали неотложную помощь и меня, теряющего сознание, с воем сирен привезли в шизоидное отделение больницы Склифосовского и бросили в белый кафельный подвал. Где утром, очнувшись, я обнаружил себя лежащим в коридоре, и окружали меня безумные лица безумных».

«Я так понимаю, что вы порезали себя, чтобы не резать их, Индиана Иваныч?»

«Что-то вроде этого. Из чувства протеста также. До этого я провел у нее в постели четверо суток, я считал, что имею на нее право… Не надоело бродить во вьюге, Саша? Приближаемся к цели. Всего через несколько домов будет бывший мой… Тогда я был уверен, что пережил конец моей любви. Позднее оказалось, что это было только начало».

«Женщинам льстит, когда из-за них стреляются и убиваются», — сказал Смирнов.

Некоторое время они шагали молча. Только вьюга выла и качались круги света под редкими фонарями. Индиана вспомнил несколько патологических мелких происшествий той ночи. Патологические детали всегда присутствуют в романтических сценах. Порой в таком количестве, что затруднительно сказать, романтическая ли это сцена или патологическая… Истерически выла всю ночь забытая хозяйкой собака. В коридоре Индиана увидел лужу собачьей мочи… Он сам, поэт, так долго просидел в подъезде, поджидая любимую! что неудержимо захотел в туалет. Желая во что бы то ни стало не пропустить ее, он нашел кусок бумаги и уселся под чьей-то дверью, спустив штаны. Как плохо воспитанная большая собака. Нагадил… Когда кровь его скопилась на полу кухни в обширную лужу, откуда-то явилась ее кошка с острой мордочкой и стала лизать кровь, облизывая усы…

«Тут», — Индиана не помнил номер дома, где он прожил полтора счастливых года. Но это было «тут», его животное чувство говорило ему. «Вон, смотрите, Саша, — мое окно. Третий этаж. Рядом жил сосед, слесарь Толик. Его окно больше моего, потому что комната его больше. Толик умер, еще когда я жил здесь. В моем присутствии. От рака».

Снег валил, и ветер дул беспорядочно. Прохожих не было вовсе. Несмотря на то, что времени было чуть больше десяти вечера. Он смотрел на «свое» окно, и думал: «Боже мой, сколько та комната знала стонов, вскриков, ласк, сколько любовного пота, сколько страстей… Интересно, не снятся ли людям, живущим в ней сейчас, интенсивные эротические сны? Интересно, не страдают ли нынешние жильцы головными болями? Не витают ли в том углу, где стояла его убогая кровать (узкий одинарный матрас на гнилой деревянной станине) призраки юных любовников?»

«Хотите войти?»

«Войдем в подъезд. Хочу посмотреть на мои двери».

Преодолев две двери (сколько в этой стране дверей!) и гнилой, сырой тамбур между ними, они увидели обшарпанную лестничную площадку. Индиана уже привык, очевидно, к тому, что все старое и обшарпанное в Империи, что повсюду полуруины, потому подходы ко второму за день священному месту любви взволновали его меньше. Они поднялись на третий этаж, и он долго смотрел на дверь квартиры.

«К сожалению, у меня аппарат без вспышки, — сказал Смирнов, — следовало бы запечатлеть для вас все эти памятные двери, Индиана Иваныч. Вы бы увезли их к себе в Париж, и глядели бы на них в минуты сентиментальности… Может, все же постучите, попроситесь войти? Хотите, я постучу?»

«И к нам выйдут три чечена. Хватит нам на сегодня переживаний». Индиана приложил ухо к двери. Тихо было в «его» квартире. Интересно, кто живет в комнате Толика? Бабка и дед по всей вероятности оба уже умерли. Уже тогда им было по семьдесят. Их комнату, может быть, занимают их родственники. У дочери их, вспомнил он, была уже тогда отдельная квартира… А его комната? Кто живет в ней? Зина? «Однажды, Саша, пролетарская девушка Зина, ей принадлежала моя девятиметровая светелка, привезла мне вечером давно обещанный стол и застала у меня «чужемужнюю жену» в черном бархатном платье со страусовыми перьями. Девушка Зина превратилась в каменный столб. Она до тех пор видела подобные создания только в фильмах, но в жизни никогда не встречала. Позаикавшись, она и парень, помогавший ей внести стол, удалились. На следующий день, в лаборатории, где они обе работали, девушка Зина выразила свое потрясение девушке Тоне, жене карикатуриста Володи Иванова. Я подозреваю, Саша, что Зина и сейчас помнит тот вечер, свою голую, крашенную желтой масляной краской комнату и Незнакомку в платье со страусовыми перьями».

«И умирать будет, будет помнить, — уверенно сказал Смирнов. — Вы так это кинематографично описали, что даже я, суровый бывший военнослужащий парашютно-десантных войск, внутренне задрожал».

«Ты мне никогда не говорил, что служил в парашютистах».

«Ну так вы у меня не спрашивали».

«Пардон, — сказал Индиана. — Я некрасиво погряз в прошлом. Я мало и плохо интересуюсь окружающими меня сегодня людьми. Пошли отсюда, Саша, отвлечемся от прошлого и вернемся в настоящее».

«Вы все с «вы» на «ты» перескакиваете. Можете меня навсегда на «ты» заклеймить.»

«Я люблю в зависимости от обстоятельств. Можно?» И Индиана стал спускаться.

Однако, оказавшись в пурге, он все же задрал голову на «свое» окно. Оно слабо светилось желтым. Не то лампочка у жильцов была бережливая, слабая, не то стекла окна запотели или залепило их вьюгой. Чуть дальше по Погодинской, за углом, он показал Смирнову закрытый крошечный «Гастроном». «Здесь, Саша, я и девушка со страусовыми перьями выпили весь их запас шампанского. Однажды пришел, прошу — две бутылки. Нет, говорят, шампанского. Как нет? Нет. Вы все и выпили. Наши местные водку пьют».

«Чувство эстетического, следовательно, преобладало в вас над материальными соображениями. Кстати, о выпивке, принятое в течение дня начинает из меня испаряться, вследствие значительного количества энергии, затраченного организмом на борьбу со стихиями, с чеченом в том числе. Я бы охотно пополнил содержание алкоголя в моей крови. А Вы? Хотите отправиться к арфисткам-близнецам? Помните, Батман приглашал нас у Центрального Рынка?»

Он согласился отправиться. Следовало найти телефон-автомат. Позвонить и получить адрес. Они зашагали. На сей раз Смирнов впереди.

«Скажите мне, Саша, почему так катастрофически немного человеческих существ на улицах. Даже если учитывать погодные условия. Боязнь преступности?»

«Йес, сэр, она самая. По теле-ящику им ежедневно капитан МВД повествует о преступлениях, совершенных в городе Москве за сутки. Плюс раз в неделю майор МВД сообщает им о количестве и характере преступлений, совершенных за неделю на территории всего Союза. После того, как вам подробно живописали историю трупа, удобно разрезанного таким образом, чтобы он поместился в трех чемоданах, вам почему-то не хочется выходить на улицу после наступления темноты».

«И двадцать лет назад, — сказал Индиана, — трупы в чемоданах встречались. Но о них не повествовали авторитетные майоры и капитаны. На хера они людей пугают, Саша. У нас во Франции так не поступают…»

Слабые мира сего

Индиана определил мать как старую хиппи. Русский вариант хиппи-мамочки двух близнецов девочек. Седые волосы пышной копной колючей проволоки. Батман в джинсах и тишорт выглядел много моложе, и без шапки на бровях — вовсе не хулиганом, но запущенным физически молоденьким юношей. Егорушка, длинноволосый, в сандалиях на босу ногу, фыркающий, улыбающийся, произносящий время от времени многозначительные бессмысленные фразы, был вначале помещен Индианой в разряд хиппи, как и мамочка. Но покопавшись в памяти (он же юродивый! Ну конечно. Иисусик!), Индиана поместил его в отряд русских юродивых. Чуть позже, опьянев, Индиана поместил Батмана, Егорушку, и поколебавшись, Смирнова, в пэдэ. То есть он стал себе говорить, что они пэдэ. Дело в том, что в сравнении с грубым народом на улицах, они и выглядели женственными пэдэ. Их, затерянных во вьюге, Индиане стало жалко. Себя ему тоже стало жалко. Может быть, оттого что он внезапно добежал до цели, делать на сегодня было больше нечего, программа выполнена, оказавшись вынужденно в простое, — наступила у него депрессия? А может быть, таким образом выражалось его разочарование. Индиана ожидал увидеть много десятков веселых молодых людей, а на месте обнаружилось лишь двое молодых и одна старая хиппи…

Квартира была маленькая. Две комнаты и кухня. Так как Батман и Егорушка уже были устроены на кухне, там играл у них кассетный магнитофон, пахло едой и горел газ, Смирнов и Индиана присоединились к ним. Сесть всем в узкой щели кухни было невозможно, посему они встали шахматными фигурами, и время от времени кто-нибудь опускался на корточки или на единственный стул. Они выпили коньяка за отсутствующих новорожденных. Мама выпила с ними, но сладкой водички из небольшой бутылочки. «Я им позвоню, — сказала мама. — Они в музыкалке, там они с друзьями».

«Батман, — сказал Смирнов, — как ты позволяешь, чтобы твоя девушка отиралась по всяким музыкалкам и отсутствовала на собственном дне рождения».

«Вижу, вижу, как машут над нею крыльями вороны… — Егорушка сполз в угол между кухонным шкафом и стеной и устроился там на корточках, заняв удивительно мало места. — Вороны мужского пола».

«Не пизди с пола, — дружелюбно оказал Батман. — Вы жрать наверное хотите, а, ребята? — И потряс в руке банкой тушеного мяса. — Открыть?»

«Открывай, не спрашивай, — Смирнов разлил в рюмки коньяк. — Берите, Индиана Иванович, выпьем за наше счастливое избавление из чеченского плена».

«Выпьем. Погано, однако, расхаживать по миру безоружным. Я бы пристрелил его с удовольствием. Есть типы, которых следует убивать. И чем скорее, тем лучше. Он унизил нас, этот горный человек».

«Да что с вами случилось, рассказали бы толком, — Батман содрал с банки верхнюю половину оболочки. Вкусно запахло нитратами и кальциями. Ножом Батман разделил мясо на произвольное количество кусков. — Приобщайтесь, господа. Мсье Индиана, цепляйте вилкой…»

«Нас взял на Трубной улице в плен горный муджахетдин и требовал выкуп — французский паспорт Индианы Ивановича. Так как я был принят горцем за бади-гарда французского гостя, то я подвергся грубому обыску, включая интимные части тела…»

«Интимные части тела…» — мечтательно произнес с полу Егорушка («Они все пэдэ», — подумал Индиана. — «Они придумали арфисток, на самом деле я попал на малину пэдэ. Ты пьян, Индиана!» — вступился за ребят самый внутренний, обыкновенно малоразговорчивый голос Индианы. — «Они симпатичные нормальные ребята. Сам ты пэдэ!»)

«К счастью, паспорт я оставил в отеле, — сказал Индиана. — Из осторожности».

«Я дозвонилась в консерваторию. Девочки скоро приедут, — мама-хиппи вошла в кухню, лучась всеми морщинками. — Они выходят».

«Почему я не ваш сын, Лариса Сергеевна?» — Батман обнял маму-хиппи за талию.

«Да, почему ты не мой сын, Батманчик? Мальчики, вы закусывайте и фруктами. Все ведь стоит для вас, — она указала на холодильник. Там лежали мандарины и виноград. — Батманчик привез с Центрального рынка».

«А чем вы, ребята, в этой стране деньги зарабатываете? Простите за бестактный вопрос?» — Индиана почувствовал, что опьянел. Мыслил он свободно, и, как ему казалось, ясно, но произношение слов стоило ему больших усилий.

«Батман у нас известный кооператор. Он делает то же, что и я, продает чужие картины, но легально. Для художественного кооператива при Доме Культуры пожарников. Себе, разумеется, он берет львиную долю».

«Приходи, мсье Индиана, на аукцион через неделю. Ты еще будешь здесь?»

«Если не уеду к родителям».

«Почему — если? — осведомилась мама-хиппи, стакан сладкой водички в руках. — Вы обязательно должны поехать к родителям. Где они живут?»

«На Украине… Страшно… после двадцати лет отсутствия. Отцу было пятьдесят один, сейчас за семьдесят. Был он бодрым мужчиной, сейчас, очевидно, уже старик. Плюс я опубликовал в журнале повесть, где среди прочего анализировал личные отношения между отцом и матерью. Матери мой анализ должен очень не понравиться. Я только здесь это понял, попав на эту землю. Двадцать лет ведь. Пропасть». Магнитофон внезапно щелкнув, остановился, и стало слышно шуршание и ветер.

«Это ветер в стекла снег швыряет. Вы отвыкли, наверное, — сказала Лариса Сергеевна-хиппи. — У вас там снег-то выпадает?»

«Да уж несколько лет не было».

«Ненавижу снег», — сказал Батман.

«Вижу, вижу, как машут крыльями вороны…» — загадочно подняв светлые глаза вверх, сказал с пола Егорушка.

Новорожденные явились в полночь. Индиана был уже очень пьян и молчалив. Ему было неудобно перед девушками, что он пьян и молчалив. Девушки были красивые. Темные, жгучего румынско-венгерского типа. Должно быть, активные в жизни и в постели. «Талии как у шахматных королев, — сказал Индиана Смирнову. — Та, что в блестящих скользких чулках, нравится мне больше».

«Мне тоже, Индиана Иванович. Именно она, в блестящих чулках, — девушка Батмана. Но мне кажется, — Смирнов наклонился к уху Индианы и последнюю часть фразы прошептал, — мне кажется, что Батман не спит с ней, что она ему не дает. Держит его за хорошего парня, но не дает. Хотите попытаться, может быть, вам даст?»

Они переселились в большую из комнат. Оказавшись в кресле, рядом со шкафом с книгами, Индиана произнес небольшую речь: «Извините, новорожденные. У меня нет для вас подарков… Мы целый день проблуждали со Смирновым в снегах, попали в плен, потом в Лужники, я не успел заехать в гостиницу. Вообще-то я уже очень пьян, и, если начну говорить глупости, вы меня, пожалуйста, извините». Смирнов сказал, что все пьяны, за исключением Ларисы Сергеевны, она отпила свое в шестидесятые годы, а теперь не пьет. Что Индиане незачем так много раз извиняться.

Индиана пьянел, не извиняясь больше, но становился грустнее и беспокойнее. «Как ты думаешь, Саша, съехать мне из «Украины»? — схватил он Смирнова за рукав свитера. «Зачем?» «Но ведь чечен… Он может найти меня. Я, скажется, сказал ЕЕ ПОДРУГЕ по телефону, что звоню из «Украины». Или мне встретиться с ним завтра в шесть в «Узбекистане»? Я смогу сделать сенсационный материал для моей газеты. У меня, Саша, есть бумага от французской сатирической газеты, что я представляю ее в Москве».

«Какой, однако, у вас широкий диапазон выбора. От побега от врага до сближения с ним лицом к лицу. Я не думаю, что вам следует съезжать из отеля. Горный человек забудет о вас завтра же. Уже, я думаю, забыл. На встречу с ним в «Узбекистане», я считаю, вам лучше не ходить. Вероятнее всего, с вами ничего не случится, но вспомните, что произошло с вашим французским гражданином Басмаджяном».

«Я бы лучше снял квартиру, Саша…»

«Вам негде жить? — Лариса Сергеевна присела рядом с ними. — У меня есть комната на улице Веснина. Правда, в квартире пятеро соседей, и комната в состоянии ремонта, кроме общего туалета никаких удобств, но переночевать там всегда можно».

«Возможно, мне понадобится комната», — пробормотал Индиана. Он был так пьян, что с удовольствием задремал бы, свалившись где-нибудь в углу. Но сознание того, что он в чужом городе, в чужой стране, заставляло его сидеть и делать вид, что он трезв и не хочет спать. Они бродили мимо него в тусклом свете, тенями, под приглушенную музыку, и у него настойчивое возникло впечатление, что они скрываются. Что их небольшому племени из семи человек грозит опасность. Они скрываются тут, в бункере, а вокруг снега, опасности, враждебный город и враждебная страна с воинственным населением. Бедные мы и несчастные, подумал он. Слабые, скрываемся мы тут, с нашей музыкой, виноградом, коньяком и картинкой Зверева, ее принес Батман в подарок близнецам. Мы в окружении. И я в окружении, и никогда мне отсюда не выбраться. Он вспомнил далекий, в Париже, свой стол, покрытый зеленым сукном. Не Бог весть какой стол, всего лишь доска, покрытая сукном, положенная на старый комод (даже не ему принадлежали эти доска и комод, но квартирной хозяйке), однако он вспомнил с нежностью о столе, о солнечном тесном чердаке и о книгах своих. Париж? Какой Париж? Он никогда не уезжал из страны раздражительных людей и плохого климата. Ему приснился длинный сон. Не жил он никогда в ветреном Нью-Йорке, не жил в Риме и Париже. Сон. И вот он проснулся. Пред ним — явь. Тусклые лампочки родной страны, шуршание снега по стеклам… «Сделайте громче музыку, — попросил он, — нельзя?»

Лариса Сергеевна прибавила громкость. «Соседи будут стучать в стену», — заметила она меланхолично.

Постучали в дверь. «Я открою, мам, — сестра в скользких чулках пошла к двери. — В конце концов, у нас сегодня день рождения». Из прихожей послышался злой, бабий голос. К нему присоединился мужской. Дверь захлопнулась. Вернулась скользко-чулковая и убавила звук. «Ну их на фиг, тараканов запечных. Повеселиться не дадут. Сами не умеют, но другим не дадут. Я им предложила — заходите, гостями будете…»

«Почему вы все отсюда не свалите, если вы хотите нормальной жизни, с развлечениями и весельем? Эта страна — великолепная площадка для подвигов, для исторических событий, но нормальной жизни здесь еще долго не будет. Валите отсюда бегом, если вы хотите жить, девочки. И мальчики. Иначе так и проживете свой кусок времени угнетенным меньшинством. Как евреи в вавилонском пленении».

«Батманчик у нас полуеврей, — сказала грустно Лариса Сергеевна. — Все не могут уехать, Индиана Иванович. Вы вот уехали. Довольно большая часть народа считает вас, эмигрантов, дезертирами от общего дела».

«Общим делом, когда я уезжал, было всенародное пьянство. Общего дела для всего населения страны вообще не может быть. Это выдумка политиков. Общее дело образуется всего несколько раз в столетие, в суровых случаях, когда, например, большой враг нападает, как было в Последнюю Великую войну. Обыкновенно же, в мирные эпохи, интересы коллектива и личности не совпадают».

Эта фраза явилась последней связной мыслью, высказанной Индианой. После этого он замолчал. Принял покорно от второй сестры крошечный томик Евгения Онегина, факсимильное издание, и, все перепутав, написал пьяным почерком (поверх посвящения ему на память!): «Девушке в скользких чулках от Индианы в хуй знает где!» Не говоря уже о том, что это девушка в нескользких чулках подарила ему книгу, ругательство уж было совершенно ни к чему среди своих, среди угнетенного малочисленного племени. Вполне вероятно также, что он не считал их своими.

Между тем все-таки что-то происходило. Появился молодой человек второй сестры — здоровый нормальный типчик спортивного вида с сильными ногами в джинсах. Тип сразу же возненавидел их компанию, Егорушку и Батмана в первую очередь, и затравленно озирался… Далее Индиана ничего не видел некоторое время, может быть, даже спал и очнулся только в кабине такси. И долго не мог понять, почему старая хиппи уселась вместе с Батманом и Смирновым в автомобиль. У него даже появилась мысль, что это он, Индиана, пригласил ее к себе в отель. Но нет, она хотела показать ему комнату, благородная хиппи…

Куда-то такси катилось под темным небом, по пустым замерзшим улицам. Хиппи приказала таксисту остановиться у спящего мертвым сном старого дома. Приложив палец к губам, она повела его вверх по лестнице. Открыла дверь несколькими сложными ключами. Попросила его запомнить, какими ключами какой замок следует открывать. Он не запомнил, но, желая избавиться от объяснений, сказал, что ему все ясно. На цыпочках провела его по скрипящим полам и открыла еще одну дверь. С трудом нашла и зажгла низкую лампу. Индиана увидел покрытые газетами кресла, пустые полки для книг, ящики. «Не очень комфортабельно, но все же крыша над головой и центр города». Так же на цыпочках они вышли. Подпольщица показала ему тайник, где он будет скрываться от разыскивающих его врагов. У такси она отдала ему связку ключей. Таксист согласился отвезти подпольщицу домой, к близнецам, но везти Индиану, Смирнова и Батмана в «Украину» наотрез отказался, возмущенный количеством работы. Они заплатили, высадились в снег и остановили частную машину.

В «Украине», пьяных, их никто не остановил. Индиана гордо прошел мимо стаи шакалов со своей собственной бандой. Пусть и малочисленной. Банда поднялась к нему допивать. Он огласил еще в снегу, что у него есть бутылка рома. Мартиникский ром оказался таким чудовищно крепким и, дешевый, так отдавал керосином, что пил его только Индиана. Батман и Смирнов лишь пригубили. Он продемонстрировал банде несколько привезенных ЕГО книг и приказал устраиваться на ночлег. Он отдал гостям матрас, обе подушки и одеяло. Оставшись лишь в (брюках и ти-шорт, накрылся бушлатом. С головой. Он не выносил просыпаться в компании, но был четвертый час утра, и выставлять ребят в ледяную Москву было бы бесчеловечно.

Утро тяжелое

Он долго лежал в сумраке с открытыми глазами, ни на что не глядя. Через начинающийся за шторами на Кутузовском день нужно будет медленно переползти. День будет мрачный. Послеалкогольное беспокойство, он знал по опыту, будет мучить его до самого вечера… По клеточным причинам. Химия… Клетки сузились от алкоголя. Индиана не помнил деталей, но что-то там высосалось в молекулах тела. Вода? Он решился взглянуть на ребят. Смирнов лежал, закутавшись в простыню, заползши головой далеко под шифоньер на высоких ногах. Батман, в теплых кальсонах (кальсоны поразили Индиану, он не видел мужчин в кальсонах уже двадцать лет) и тишорт, развалился на спине и тихо похрапывал. Ребята показались ему очень чужими. Какими-то турками или болгарами. Какого хуя я тут делаю с этими мужиками? — удивился он. Мы что, ограбили вчера банк и спим теперь все скопом, похрапывая, оружие под подушками? Какое-то время он поразмышлял о мужской дружбе, вспомнил, как его потерянная подруга часто упрекала его в том, что его идеал жизни — казарма. Очень может быть. Его идеал жизни таки находился, он признавал, где-то в пределах казармы… Однако просыпаться он предпочитает с женщиной. Тем более, просыпаться в послеалкогольном состоянии беспокойства и чувственности. Когда волны чувственности наплывают на…

«Который час?» — прошептал Батман.

«Бу-бу-бу-бу», — ответил Смирнов.

«Эй, я не сплю, — сказал Индиана, — чего вы там шепчетесь, говорите в голос».

«Как вы себя чувствуете, Индиана Иванович?» — Смирнов закашлялся.

«Хуево. Самое страшное, что у вас пива нет. Придется страдать клеточно, то есть на молекулярном уровне».

«Ужасная гадость этот ваш ром с Мартиники, — Батман зашевелился. — Весь рот засран. Неужели у вас такую гадость население пьет?»

«Виноват, каюсь. Это дешевый ром. Для низших слоев населения. Очевидно, хуево очищенный. Я его специально с собой прихватил, чтобы в случае простуды или очень уж жестокого мороза воспользоваться».

«Раны, полученные в бою, им промывать не советую, — сказал Смирнов. — Загниют, пожалуй, раны».

«Ладно, стыдить меня будете, беспардонная молодежь. Я, между прочим, большую часть жизни бедным проходил, к роскоши не привык, к благородным напиткам тоже. Предпочитаю дешевые, но мужественные».

«Ну и чем же вы гордитесь? — Батман встал. — Бедность отвратительна, господа! Унизительна… Можно, я воспользуюсь вашей зубной щеткой, Индиана Иваныч? Обещаю вам, что тщательно прополощу после употребления».

«Пользуйтесь, сержант, но прополощите».

«Почему «сержант», Индиана Иваныч?»

«Из любви к армии. Папан мой офицером был».

«Можете лейтенантом звать. Я лейтенант запаса».

Телефон противно зазвучал. Смирнов, счастливчик, завернулся в простыню. Индиана, морщась, дотянулся до стола и взял трубку. «Алло».

«Индианка, это Володя. Ведерников Володя. Что же ты не звонишь, ты, говорят, в Москве уже целую неделю. С трудом удалось достать твой телефон. Забыл старых друзей, и это нехорошо. Ты мне многим обязан, кто тебя познакомил со всеми, если не Ведерников. Столько соли вместе съели… Я, между прочим, большие связи имею, книгу могу тебе организовать, то есть издание твоей книги. Ты получил мое послание и полынь с родной Украины?» Голос не разрезал свой монолог на отдельные речевые единицы и не требовал соучастия Индианы. Он себе шпарил как робот, торопясь и не сбиваясь. Все тот же, не измененный двадцатью годами бочечный голос Ведерникова, некогда вдохновенного поэта, близкого приятеля Индианы, вместе они, действительно, съели множество всякой гадости, а выпили и того больше. Однажды за ночь втроем (Ведерников, его жена Маша и Индиана) выпили четырнадцать бутылок алжирского вина и бутылку водки. (Или две?) На утро Маше пришлось вызвать неотложную помощь Ведерникову. Якобы дохлый Индиана откачался в ведерниковском кресле-качалке. Все это произошло в предыдущем столетии.

Индиана отнял трубку от уха и, завернув ее в свитер Смирнова, положил на пол.

«Кто этот презренный?»

«Старый друг. Вам, Смирнов, еще не доступно понятие: старый друг. Это «кон», то есть пиздюк по-русски, которого вы встретили ненадолго двадцать пять — тридцать лет тому назад молодым, вдохновенным, подающим надежды. И четверть века спустя он пузырится и вдохновенный, но безапелляционно ясно, что ничего, кроме пены, не состоится. Уже не состоялось. И вам досадно за него и за себя. И нет ни малейшего желания его видеть».

Индиана освободил трубку от свитера. «Да, я понимаю, Володя. Я согласен с тобой». Накрыл трубку свитером. «Люди, Саша, обыкновенно не понимают движения времени. Но уже Гераклит сказал, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Существует один шанс на миллион, что старый друг может сделаться новым другом».

«Хорошо, что я не ваш старый друг, Индиана Иваныч, — вздохнул Смирнов. И сел, — Так вы что, решили совсем со старыми друзьями не встречаться? Решили их развенчать, как Родина наша развенчивает старых большевиков, да?»

Тебе двадцать шесть лет, новый друг. Тебя мне не жалко. Понимаешь? Даже, если тебе суждено в следующие четверть века сделаться неудачником (Тут Индиана вспомнил, что ночью, пьяному, ему было всех жалко, и Смирнова в том числе.), сейчас у тебя вся жизнь впереди. А у Ведерникова годы, которые тебе предстоят, уже прожиты. Его мне жалко. По причине того, что мне тебя не жалко, я тебя и избрал в приятели. Но ты, я так понимаю, не возражаешь против общения со мной…

«Это ведь Ведерников мне ваш парижский адрес дал. Вы забыли, наверное».

«Не забыл, — Индиана снял с трубки свитер. — Володя, я сейчас ничего не соображаю. Я дико извиняюсь, но не могли бы вы, не мог бы ты то есть, позвонить вечером. Или вот что: оставь мне твой номер телефона, я тебе позвоню. Я столько вчера выжрал за день. И я совсем не выспался».

«Ага, Индианка, ты напился! — торжествующе забухал Ведерников. — Ты пьян, до сих пор пьян, я слышу это по твоему голосу! А я не пью совсем. Совсем. Последний раз два года назад сорвался. В Коктебеле… Ты помнишь наш Коктебель, Индианка… Какие были времена… Ах, сколько соли съедено. Какие были времена!»

Индиана вспомнил, как однажды Ведерников с компанией явился ночью пьяный в хату, где снимал комнату Индиана. Вход в комнату был прямо из долины. Из диких холмов, где цвели маки. Над дверью нависала большая старая вишня, и на ней жил скворец-пересмешник. На шум вышла хозяйка хаты, украинская колхозница Мария Ивановна, толстая женщина в длинной белой ночной рубахе, и попросила пьяниц удалиться. Ведерников стал грязно ругать колхозницу. Колхозница (куда менее грязно) стала материть поэта Ведерникова. Проснувшийся скворец пытался имитировать обе стороны… Соли съедено… А, надо же! Уже тогда их дороги разошлись. Уже тогда Ведерников стал невыносимым, красномордым, разбухшим от водки скандальным типом. «Володя! Я тебе позвоню! — почти закричал Индиана. И положил трубку на телефон. — Со сжавшимися клетками, дорогой Саша, тяжело говорить по телефону в семь тридцать утра».

«Можно, я приму ванну! — сказал Батман, появившись. — Я быстро, я уже набрал воды».

Телефон завопил опять. Нет, это не был Ведерников.

«Индиана Иванович?»

«Он самый. С кем имею честь?»

«Людмила Александровна из Центрального Дома Литераторов. Феликс Медведев просил меня устроить ваш вечер. Так вот, ваш вечер состоится через неделю. Возьмите ручку, запишите. Вы помните, где мы находимся. Улица Герцена…»

«Вот Саша, — сказал Индиана, положив трубку, — вечер мне в Доме Литераторов устроили. Четверть века назад они меня от дверей этого же Дома гнали, сейчас сами приглашают. Стервы».

Телефон завизжал.

«Ну как ты, Индиана, старый? Я тебя разбудил, конечно, но дело такое. Я в Крым съебываю через полчаса. К себе работать лечу. Ты вот что, гуляй тут, развлекайся, но не забудь стариков своих проведать. Я бы на твоем месте сейчас на Украину смотался к старикам, а потом бы в последнюю неделю вернулся сюда догулять. Пока. Что нужно, Яшка тебе все устроит».

«Пока, старик. Спасибо тебе за все. Так ты в Москве до моего отъезда не появишься?»

«Скорее всего, нет. Мне над книгой нужно работать. Ну да мы с тобой в Париже увидимся, я теперь по два раза в год наезжаю. Шарик у нас, глобус то есть, маленький».

«Пахан», — оповестил Индиана Смирнова. Это было все, что он успел сказать, потому что красный ящик вновь заорал.

«Можно Индиану?»

«Я слушаю».

«Здорово, друг сердешный Индианище! Петро тебе звонит, помнишь Петра-мазилу? У меня еще Чапаев в ванне лежал. Из глины. Мне религиозник наш, сектант, твой телефон дал… Какой сектант? Да Протасище же, Сашок. Ты ему звонил, помнишь, а его не было, он в Загорске фестиваль церковных фильмов устраивает… А потом ты пропал. Мы все ждали, что ты позвонишь. Ну как ты там, в загранице-то? Богатым, говорят, стал».

«Врут, к сожалению. Ну а ты-то как?»

«Ну что я… Помаленьку. Детишек прибавилось. Манеру вот совсем изменил. Уже лет десять, как от фигуратива отказался, в абстракцию ушел. Так что картинки ты мои не признаешь… Ну хорошо бы это, встретиться, что ли… Поглядеть друг на друга, отметить встречу. Морщины, седины посчитать».

«Можно, отчего нет. Слушай, оставь мне телефон, я тебе позвоню. Я до девяти утра плохо соображаю. К тому же с похмелья. Тяжко мне».

«Ну да, конечно, понятно. — Вот, слушай телефон… четыре, семь… Только же ты позвони вправду, не забувай старых товарышыв».

Смирнов отбросил с себя простыню. Встал. «Опять Ведерников насел? Или его жена? Или его дети? Эй, Батман, вылезай, дай отлить!»

«Заходи да отливай… — пробурчал из ванны Батман. — Я уже выхожу. Вытираюсь».

«Художник Петро Козак. Знаешь такого, Саша? Известный художник».

«Знаю. Опереточного украинца всю жизнь изображает. Художник он неплохой, но общаться с ним скука смертная. У него программа из четырех номеров. Первый — выпивает на ваших глазах и за ваш счет бутылку водки. Второй — рассказывает украинские шуточки. Все с бородой. Третий номер шоковый — читает свои переводы Анри Мишо, дескать, вот мы какие из деревни под Киевом, а сюрреалистов с их басурменского языка сами могем. Четвертый — варит при вас жуткое варево, называемое — «баланда».

«В мое время Анри Мишо, водка и украинские шуточки присутствовали. Но вместо баланды приносилась самая обыкновенная живая мышь. За хвост. Мастерская у него в подвале была».

«И сейчас в подвале… Будете с ним встречаться? Я лично не советую. Разве что напиться хотите. Тогда уж лучше с Ведерниковым. Ведерников хоть активный…»

«Вали, отливай! — Батман в брюках вышел из ванной. Физиономия розовая и мокрая. Смирнов удалился в ванную. Зазвонил телефон.

«Мерд! Шит! Фак! Бля! — сказал Индиана неспокойно. — Почему они звонят в такое время!»

«Пылко желают вас застать, мсье…» — Батман брезгливо взял бутылку с ромом и стал разглядывать этикетку. Индиана, вздохнув, взял трубку: «Йес!»

«Здравствуй, Индиана, это твой друг Саша Протасов тебя беспокоит…» Бесстрастная ровность и сладкость тона. Голос ко всем благожелательного человека. Между тем, этот тип, обладатель святого голоса, однажды попытался, угрожая ножом, заставить Индиану извиниться перед его, Индианы, собственной женщиной той далекой эпохи… Еще учась в десятом классе школы, святоша убил человека. Неумышленно, признал суд… Таких вот всегда привлекает церковь… Почему?

Батман уехал в свой Клуб Дома пожарников, а Индиана и Смирнов спустились в ресторан. Точнее, в шесть сообщающихся церковных залов, такие они были высокие и впечатляющие. С могучими сводами и колоннами. Сытые официантки и официанты лениво отфутболивали их из зала в зал, пока, наконец, они не разозлились. Разозлившись, они нашли метрдотеля и, потрясая французским паспортом Индианы, потребовали их накормить. Побурчав и повздыхав, их усадили. (Две третьих стульев в ресторане были свободны.)

Обслуживали их не спеша, как в замедленном фильме. Принесли хлеб, через четверть часа первое холодное блюдо: рыбу. Не для того, чтобы наказать за навязывание себя, их так обслуживали, но привычно не спеша. Лишь к трем часам дня они сумели выбраться из-за стола. И побрели прочь. Индиана был в ужасном настроении. Выпитый графинчик водки не взбодрил его против ожидания, но настроил на депрессивно-упадочные чувственные мысли. Он хотел спать. Или «мэйк лав» с подругой. Обыкновенно в состоянии похмелья ему хотелось «мэйк лав». Но подруги поблизости не было.

«Хотите попасть со мной еще в одну западню, Саша? Я должен посетить кое-кого на Колхозной площади?»

«Увы, Индиана Иваныч, сожалею, но не могу. Должен все же делать вид, что работаю. Появиться хотя бы на час по месту службы».

Где правда, голая как женщина…

Пришлось отправиться на Колхозную одному.

Он быстро отыскал дом (вернее, двор домов, разрезанных на корпуса) и тотчас в списке жильцов — ее фамилию. Там был, как в старые добрые… список жильцов на металлическом листе масляной краской. Уже удача, подумал он. Хорошо бы еще, она оказалась дома. И хорошо бы, она оказалась дома одна. Вероятность того, что и в ее квартире скрывается от властей чечен, разумеется, ничтожна, но круг знакомств у них со Светланой должен быть тот же. Лучше бы застать ее одну.

Еще блондинка, на сей раз тоненькая, с красиво уложенной на затылке змеею белых волос. Прищуренные голубые блеклые глаза. В джинсах и белой блузке. «Да это я. Слушаю вас».

«Я получил ваш адрес от Светланы. Я приехал из Франции. Разыскиваю свою подругу. Я писатель. Может быть, вы слышали обо мне? Индиана…»

Она не слышала. Она еще не поняла, чего он хочет. Или не хотела понять.

«Можно, я войду? Я вас надолго не задержу. Мне неудобно тут в подъезде объясняться: Это очень личная история».

«Да? Как интересно… Ну зайдите, если вам так хочется. Вообще-то, я замужем, знаете, муж на работе. Соседи… языками заработают. Риск на себя беру…» Она впустила его в квартиру и, закрыв за ним дверь, пошла, цокая острыми каблуками, впереди. Почему они все на каблуках и уже намазаны, как будто всегда готовы к выходу?

«У нас, слава Богу, две смежные комнаты», — объяснила она, открывая дверь ключом (Ключом! — отреагировал Индиана. Чтобы пройти десяток метров до входной двери, она заперла двери ее комнат. Или же она была в ванной, в туалете, когда он позвонил?) «Вот это наша гостиная. Садитесь, господин Индиана». Указала на тахту. Плотно прикрыла дверь в смежную комнату. «Там у нас стыдливая семейная спаленка. Знаете песенку Вертинского «В голубой далекой спаленке»? Так вот, там у нас именно она, голубая. Садитесь же. И я вас слушаю».

Индиана сел. Перед тахтой на журнальном столике (пара «Огоньков», потрепанный «Плейбой», газеты) стояла открытая бутылка коньяка и три бокала. «Хотите? — хозяйка поймала его взгляд. — Друзья только что ушли».

«Не откажусь».

Простучала каблуками к буфету. Вынула бокал. Коньячный, широкий. Индиана ошибся, когда предположил, что круг знакомств у них со Светланой должен оказаться общим. Если эта женщина и общалась с криминалами, то с мидл-класс криминалами (на стенах настоящие картины, не репродукции), в то время как Светлана — с пролетариатом криминалов.

Коньяк оказался противным на вкус, слабым. Словно его разбавили водой или оставили бутылку открытой на пару суток. Индиане захотелось выплюнуть его.

«Светлана сказала мне… короче, она за сто рублей продала мне ваш адрес».

«Вот как. Лучше бы мне принесли сотню. А зачем вам понадобился мой адрес? Вы что, заочно влюбились в меня? Вам кто-нибудь рассказал, какая я удивительная, и вы влюбились, да?»

От поганого коньяка Индиану тошнило. Из глубины желудка подымались к горлу слабые спазмы. Этого только ему не хватало. Прийти и облеваться в чужой квартире. Спокойно! — сказал он себе. Спокойно! «Я разыскиваю женщину… Светлана к вам приходила с ней, помните, может быть. Это моя подруга. Я живу с ней в Париже».

«Ах, вы ЭТУ бабу разыскиваете… Еще бы не помнить. Она мне тут такое устроила. Я их потом ночью из дому выгнала. Ебарей».

Он проглотил неприятное ему слово. «Меня интересует парень, с которым она у вас познакомилась. Виктор… или как его? Не смотрите на меня так, я не полицейский, то есть не милиционер, я свою подругу ищу, и только. Я подозреваю, что она живет у него».

«Надо же… человек из Франции примчался, чтобы бабу вернуть. ТАКУЮ бабу, ха! — Она прошлась по комнате. — Послушайте, что я вам расскажу, глупый вы мужчина. Вам это будет неприятно слышать, но, может быть, вы вылечитесь от вашей слепой любви!»

«Я хочу увидеть ее, только и всего. Для этого мне нужен его адрес».

«Дам адрес. Отчего не дать. Он ни от кого не скрывается. Пока. Но вначале вы меня выслушайте, чтоб у вас не было иллюзий. Вы благодарить меня будете за мое сильное лекарство. Налейте только себе еще коньяку, а то в обморок грохнетесь, мсье…»

Индиана покорно налил себе противного пойла. «Они со Светланой ко мне уже поддатые явились. Веселые, перебивая друг друга, все школу вспоминали. Девочек, мальчиков… Заговоривши о мальчиках, решили еще выпить. Не хотелось только никому в темноту за алкоголем бежать, снег к тому же шел. Мужа моего не было в Москве, в командировке был. Но тут ввалились как раз этот Виктор и его приятель Вадик. Мужу моему кое-что приперли. Твоя эта… иначе как стервой не могу ее назвать, извини, погнала их за выпивкой. Денег им дала. Короче, в два часа ночи я попыталась всю компанию выгнать, чтоб спать лечь. Но только Светлана послушалась и ушла. Твоя стерва сказала, что ей далеко добираться к матери в далекий микрорайон. Ну, я ее пожалела, оставила и в голубую далекую спаленку с собой на супружескую кровать уложила. Если б она не качалась, а она сильно качалась, передвигаясь, я бы ее выгнала и в микрорайон, я женщина суровая, но подумала, еще случится с ней что-нибудь. Столько лет не была здесь, иностранка, можно сказать… А чмуры эти, Виктор и Вадик, тоже не ушли, напросились остаться. Мол, уйдем в шесть утра, нам на вокзал, тут рядом на Рижский… Я поддалась и Вадика вон в том углу уложила, а Виктора на тахту, где вы сидите… Только она не хотела или не могла заснуть, твоя стерва, и все ходила совсем голая курить в ванную. Я ей рубашку ночную предлагала свою, но она с презрением отвергла. Она что, эксгибиционистка?»

Индиана не ответил. Он боролся со спазмами желудка.

«Потом чего-то ее долго из ванной не было. Я встала пойти в туалет. Захожу в комнату и вижу такую картину. Она сидит у тахты вот в этом кресле. Сигаретка в одной руке, наклонилась к нему и другой рукой хозяйство его наглаживает. На меня — ноль внимания. Когда я из туалета в спальню шла, она уж ему сосала. На корточках у тахты сидела. Шумно так… с удовольствием…»

Индиана молчал. Он справился со спазмами желудка.

«До самого рассвета они тут орали и тахту ломали. Уж не знаю, с обеими она трахалась или один этот Виктор таким героем оказался, но на рассвете я вконец остервенела от их кошачьего концерта и выгнала всех троих… И она уходя меня еще оскорбляла грязными словами. Даже соседи вылезли… Ну что, вам еще хочется ее искать? Вы все поняли? Ваша жена, или кем она вам приходится, подруга, не просто баба, слабая на передок, она сама хватает мужика за хуй. Сама на акт провоцирует. Я этого Виктора хорошо знаю. Он мужик драчливый, в тюряге сидел. Но с бабами он вежливый. Без ее инициативы, он бы, может, постучал в спальню: «Спичек, девочки, не найдется? А вам не нужно чего по мужской части..?» Я бы на него прикрикнула и он бы себе спать залег. Она его НА СЕБЯ ПОЛОЖИЛА. Вы все еще хотите ее искать? Вам все еще нужен его адрес? Что, сердчишко побаливает? Я забыла вас спросить о состоянии сердца…» Сердито протопав каблуками по полу, она отошла к окну.

«Сердце в порядке, — Индиана откашлялся, — грудь, бывает, болит… Шок, конечно, большой. Какие-то вещи я о ней знал, но другое дело услышать от очевидца, от свидетеля. Конечно, в другом свете все предстоит, извините, предстает».

«Вы приобщайтесь еще к коньяку, — сказала она, — коньяк вам сейчас ой как нужен!»

«Вы злая женщина, и очень, но я вам верю. Потому что ваше свидетельство органично укладывается вместе с другими сведениями. Значит, такая она и есть».

«Это уже не мое дело, советы вам давать, но скажите мне, зачем вы живете с ней? Она ведь простая баба совсем. В этом зазорного ничего нет, быть простой, но разве вам не понятно, что она женщина не для вас, но для бандита, для хорошо зарабатывающего жулика директора магазина. У этих стерв определенные ценности: водка, деньги, мужик чтоб был с кулаками. И у них определенная мораль: согласно их морали, мужик это враг. Сколько раз баба ему изменила, столько побед она одержала. Я за границами не жила, но уверена, что нету в мире развратнее баб, чем русские бабы. Морально мы развратнее всех, и физически само собой… Вот я на вас смотрю, вы интеллигентный, спокойный, зачем вы живете с такой стервой? Вы что, мазохист?»

«До сегодняшнего дня я считал, что нет. Сегодня я уже не уверен».

«Больше я ничего не знаю, — блондинка вздохнула. — Имела удовольствие ее наблюдать всего одну ночь. Виктор живет в Первом Серебряковском переулке. Мой муж у него краденую аппаратуру покупает. Так что я знаю где. Угловой дом, выходящий на бульвар. Первый этаж. Первые три окна рядом с дверью в подъезд. Если вы мазохист, можете пошпионить».

Индиана встал. «Насчет меня вы ошиблись. Я не интеллигент. Родители мои — простые люди. Сам я долгие годы занимался физическим трудом, работал на заводах и стройках. Только последние восемь лет живу как писатель».

«Я не ваше происхождение имела в виду. Я хотела сказать, что вы не жулик, не алкаш, что вы не из этих шакалов. У нас почти все население теперь шакалы и алкаши, вы заметили? Вы давно у нас не были?»

«Двадцать лет».

«Ого! Должны заметить. Двадцать лет назад я, правда, маленькая была, но общее настроение помню. Люди добрее были».

«А почему вы сами с шакалами, — он вспомнил старое русское слово, — якшаетесь?»

«Я? — она засмеялась. — О, у меня муж жулик. А я мужа люблю».

«Видите, у нас с вами сходная судьба».

«Нет. Мой меня любит».

Побег

Подымаясь в лифте, он уже знал, что будет делать. Вырвал сумку из шкафа. Нашарив в глубине сумки билет Аэр Франс, нашел номер агентства в Москве. Набрал номер. Очень удивился, что ему ответили. «Извините, у меня большая проблема. У меня билет на двадцать второе, но мне нужно во что бы то ни стало улететь сегодня. Мне позвонили из Парижа… Жена попала в автокатастрофу. Она в госпитале».

«Ох, — вздохнула женщина, — улететь сегодня практически невозможно. Сегодня есть еще только один рейс на Париж. Аэрофлотовский, в пять часов. Но нет ни одного свободного места».

«Так что же мне делать? Я в отчаянном положении».

«Самое разумное, поехать в Шереметьево-2 и попытаться улететь рейсом Аэрофлота. Пойдите к дежурному по аэропорту. Скажите ему, что произошло. Но поторопитесь, потому что пятичасовой — последний сегодня рейс на Париж».

Он стал собирать вещи. Снял с вешалки пиджаки. Бросил на кровать. Аккуратно вывернув подкладкой вверх, уложил один. Опомнился и затолкал одежду как попало. Когда он заворачивал туфли в пластиковый мешок, на руку ему скатилась злая слеза. «Еб твою мать! — выругался он. — Искалеченная в госпитале! Да лучше б ее искалечило!» Из десяти номеров журнала с его повестью он взял один.

Натянув бушлат, вышел и заторопился по коридору, сумка на длинном ремне. Опять матрос, лишившийся благосклонности океана.

«Эй, вы что, уезжаете?» — пожилая горничная в белом халахе перехватила его в пути.

«Да, срочно вынужден улететь».

«Но так же нельзя, милый человек! Я должна вашу комнату посмотреть — все ли в порядке. То есть вы должны мне ее сдать!» Злой, но послушный, он вернулся с нею в комнату. Она отворила шкафы, заглянула в ванную. Смотрела, чтоб он не забыл свои вещи? Или чтоб не унес собственность отеля?

«А журналы вы что, забыли?»

«Тяжело тащить с собой. Выбросьте или прочтите, если хотите. Там моя повесть».

«Новые? Ну как же можно выбрасывать!» — горничная прижала журналы к груди. Вместе они заторопились к лифтам.

«Вы нас покидаете? — сказала дежурная по этажу, красивая и толстая за своей конторкой-кафедрой. — Собирались же долго жить. Номер вам еще на две недели забронирован».

«Увы, служба».

«Я вызову вам такси, — сказала дежурная. — Вам в Шереметьево-2?»

«В Шереметьево-2», — согласился он. Поставив сумку на пол у конторки дежурной, сделал несколько кругов в полутемном зале. Обнаружил, что вспотел холодным потом волнения. Попытался вспомнить, когда впервые стали появляться у него эти поты. В середине восьмидесятых. Вместе с болью в груди? Раньше.

«Такси подъедет через десять минут к главкому входу. Последние цифры 37–42. Назовите ему номер вашей комнаты… Да погодите еще спускаться. Минут через пять спуститесь».

Он отнес сумку к креслам в центре зала и сел. Встал. Сделал пару кругов по темному залу. Снял капитанку. Одел капитанку. Взял сумку. Отнес ее к лифтам. Нажал кнопку вызова. Дежурная беседовала с горничной, прижимающей к груди журналы. До него донеслось — «…и все жрать просят. А я поверь, Клава, свободных ста рублей за всю мою жизнь в руках не держала».

Он полез во внутренний карман и вынул две зеленых пятидесятирублевки. Подошел к горничной. «Извините меня… Вот я хочу вам… Вы не обижайтесь только, ради Бога… Я услышал ваш разговор… то, что вы сказали, что у вас никогда ста рублей свободных не было. Вот вам сто рублей».

«Вы мне сто рублей даете? — спросила она растерянно. — За что?»

«Да ни за что, так. У меня есть, у вас нет. Возьмите».

«Бери, — сказала дежурная. — Человек, видать, от чистого сердца дает. От чистого сердца можно взять».

«А что, возьму, — сказала горничная. — Дайте я вас хоть за это поцелую». Невысокого роста, она обхватила Индиану за шею. Поцеловала в щеку. На глазах у нее появились слезы. Лифт прибыл. Двери, вздрогнув, разошлись. Подхватив сумку, Индиана вошел в лифт.

«Как вас хоть звать-то? — сказала горничная. — За кого свечку поставить?»

«Неважно… Прохожий человек… Матросик…» Двери сдвинулись.

Шофер, совсем молодой парень спортивного вида, удивился, когда Индиана признался ему, что ему сорок шесть лет. «Вы на десяток меньше затягиваете, — сказал парень. — Спортом, наверное, занимаетесь?» Индиана подтвердил, что занимается. Шофер сказал, что тоже до армии занимался спортом: «Качался вовсю. Снаряды все сохранились, но вот женился, ребенок есть. Времени для спорта нет». Они замолчали.

Черная, неприветливая, неслась мимо Москва. Зачем ты приезжал сюда, Индиана? Чтобы убедиться, что прошлое разгромлено, что тротуары прошлой жизни в дырах, двери сгнили, что чужая грязная моча течет по некогда светлым паркетам твоей юной свадьбы? Чтобы убедиться, что твоя настоящая семейная жизнь оказалась всего лишь иллюзией? Что твоя женщина — дикий человек, следующий своим инстинктам? Что твоя Родина так же дика, как твоя подруга, и также следует своим инстинктам? Что и подруга, и Родина, обе презирают разум, привязанность, верность? Зачем ты сюда приезжал? Чтобы дать сто рублей пожилой горничной? Ну что ж, хоть эта не сможет тебя вспоминать иначе как добрым словом. «Жил какой-то чокнутый эмигрант. Странно остриженный… Не то моряк, не то чудак… Через несколько дней выселился. Услышал, что я дежурной на жизнь жаловалась. Дал сто рублей. Хороший, видать, человек, пусть и странный. Сто рублей, конечно, в наше время не Бог весть какие деньги, но вот когда так вот с неба падают… Пусть морячку хорошо будет там, где он едет или идет…» К родителям он не съездил, вот беда. Помрут вдруг… останется боль в душе до самой смерти твоей, Индиана. Но сил его больше не было оставаться в этой стране! Где все колет и укоряет. Внезапно он понял, что все ему здесь НЕНАВИСТНО. Снег, блеклое небо. Одежды. Произношение. Вибрация голосов старых друзей в телефонной мембране…

Зал Шереметьева-2 был плотно забит людьми и багажом. Темными человечьими массами и штабелями багажа, как будто приготовленными к эвакуации. Эвакуация Сайгона в 1975-м, вспомнил Индиана черно-белую документальную ленту. Последние самолеты взлетают с сайгонского аэродрома. Солдаты Вьетконга в километре от летного поля…

Нервный, вспотев, он протолкался к прилавку с компьютерами. Две девушки в формах стояли за прилавками. Обе жевали жвачку.

«Девушки, у меня билет на двадцать второе. В Париж. Но я должен улететь сегодня. Жена попала в катастрофу. Находится в госпитале в тяжелом состоянии».

«У вас есть телеграмма?» — спросила ближайшая девушка. Перестала жевать.

«Телеграммы нет. Мне позвонили в отель».

«Давайте Ваш билет».

Он отдал билет. Зажевав, девушка нажала множество кнопок на компьютере. Перелистала его билет. «У вас специальный экскурсионный билет. Дешевле нормального. С заранее фиксированными датами отбытия и прибытия. Раньше двадцать второго вы не можете вылететь. Или же вам придется доплатить валютой».

«Я готов доплатить».

«В любом случае сегодня рейсов Аэр Франс на Париж больше не будет».

«Мне сказали, что в пять часов вылетает в Париж самолет Аэрофлота».

Девушка пожала плечами. «Попытайтесь поговорить с дежурным по аэропорту. Видите, вон киоск «Сувениры». Зайдите за киоск и увидите кабинет дежурного. Попробуйте. Однако без телеграммы и с вашим билетом — дохлый номер. И торопитесь. Уже объявили регистрацию рейса».

Он поблагодарил и пошел, ковыляя под тяжестью сумки. Подарки родителям! — вспомнил он со стыдом. Кофта, пижама, духи «Шанель», коньяк «Наполеон» для отца… Как глупо… Дежурного на месте не было. Кабинет, темный, был не заперт на ключ. Он зашел в киоск «Сувениры» и спросил, не знают ли они… Дежурный? Нет, они не знают. Все ищут дежурного. Не он один. Кто его знает, где дежурный. Может быть, на летном поле. У него тысячи обязанностей.

Дежурный обнаружился через полчаса. За ним шел хвост умоляющих пассажиров. Не злой, но усталый, седые виски из-под форменной фуражки, дежурный угрюмо отговаривался от пассажиров! на ходу. Индиана пристроился к хвосту. Протолкался к дежурному. «Мне нужно улететь. Жена попала в катастрофу. При смерти в госпитале в Париже». — «У вас есть телеграмма?» — «Мне позвонили сегодня утром». — «Без телеграммы не могу. Не имею права. Видите, вы у меня не один. У них у всех катастрофы». — Индиана извлек паспорт: «Но у меня французский паспорт. Я французский гражданин!» — «В данных обстоятельствах ваше гражданство никакого значения не имеет». Дежурный ушел со стаей преследующих его, как собаки волка, пассажиров.

Аэрофлотовский самолет улетел. Следующий рейс в Париж будет утренний, сказали ему. Аэр Франс. Но у него, с его билетом, нет никаких шансов попасть на этот рейс. Все билеты проданы, забронированы и подтверждены. На предполагаемые аварийные места (если вдруг одно-два обнаружатся) уже есть хвост желающих улететь. И у всех телеграммы, справки, у всех кто-нибудь умирает или уже умер. На Берлин то же самое. И в Вену. И повсюду в Европу. Может быть, он хочет полететь в Дели?

Индиана покинул зал. Воняли едко подъезжающие и отъезжающие автомобили, выбрасывая из-под колес снег. Матерились шоферы. Подозрительные мужичищи тихо загружали в багажники подозрительные ящики. Вдруг прилетал ветер и бросал в физиономии горсти мокрого не то снега, не то дождя. Родина, от которой он хотел сбежать, вцепилась в него, не отпуская. Я тебя еще не всем испытаниям подвергла, Индиана!

«Поедем?» — мордатый тип в пыжиковой шапке тронул его за плечо.

«Нет». Он не решил еще, куда ехать.

Пробродив с полчаса в хаосе снега, автомобилей и ругательств, он принял решение. Следовало нести свой крест, как подобает мужчине. Он выбрал самого безобидного шофера: старичка на разваливающейся «Победе». Постучал ему в стекло. «Куда?» — спросил старик. — «На Курский вокзал». — «Сколько заплатишь?» — «Пятнадцать». — Старик открыл дверь: «Садись».

В поезде

Он поступил так, как когда-то поступал десятки раз юношей. Изучил, задрав голову, расписание поездов. Какой ближайший поезд идет через Харьков? Оказалось, через пятнадцать минут отправляется «Москва — Запорожье». С первой платформы. Взвалив сумку на плечо, он стал проталкиваться к первой платформе. На него никто не обращал внимания. Следовательно, бушлат его все-таки маскировал. Физиономии, отметил он, у его народа, в сравнении с западными физиономиями, разбойничьи. Пугающие. Но можно в конце концов привыкнуть. Жил же он с ними раньше. Он со стыдом вспомнил о своем трусливом броске в Шереметьево-2. «Испугался ты, старый, — признался он себе. — Из-за этой стервы, подруги твоей, едва не пожертвовал стариками-родителями. Твое счастье, что не посадил тебя дежурный в самолет «Аэрофлота». Уже через час, очнувшись, ты желал бы спрыгнуть с парашютом, но так и приволокся бы постыдно в Париж. И мучался бы там страшными муками. Честно говоря, не ожидал я от тебя таких пылкостей».

Он сдвинул капитанку на затылок. Выпустил чуб. Как в старые добрые времена, на замерзшей платформе рядом со своими вагонами стояли девушки-проводницы. Он прямиком пошел к ближайшей. «Девушка, возьмите до Харькова. К матери еду. Много лет без отпуска служил в чужом краю».

«Билет купите, как все в кассе».

«Да некогда мне с билетом. В кассах очередь на сутки. У меня отпуск всего ничего, короткий. Берете? Да не подумайте, что задаром. — Он попытался сообразить: если раньше полагалось за ночь в поезде десятку, то сколько же сейчас? — Четвертак плачу».

«Я не могу на себя ответственность брать. Идите к начальнице поезда, проситесь. Во втором вагоне она».

Он быстро пошел ко второму, вспомнив, что да, конечно же, и четверть века тому назад следовало проситься не у лишь бы какой проводницы, но именно у начальницы. В пуховом берете, в туфельках, а не в сапогах, напудренное лицо, начальница оказалась миловидной. Краснощекая толстушка в железнодорожной шинели стояла рядом. Постукивая сапогом о сапог.

«Девушки, милые, возьмите матросика! К матери еду. Отпуск всего ничего. Короткий. Каждый час дорог. Много лет без отпуска служил в чужом прибалтийском краю. Четвертак дам».

Начальница оглядела его с головы до ног. Заулыбалась чему-то.

«Я хороший, — сказал он, — Тихий. До Харькова».

«Ну что, возьмем морячка? — Начальница поглядела на краснощекую.

«Да вроде нормальный чудак».

«Полезайте в тамбур, — сказала начальница. — Как поезд тронется, мы вас на место определим».

«Спасибо, девушки». Он взбежал по ступеням и встал в тамбуре. Стал глядеть в окно, выходящее на другой состав. На заснеженные рельсы. Порядки на железной дороге не изменились. И он не разучился общаться с народом. Получив доказательство, что он не чужой, Индиана приободрился.

«Обои, девоньки, вам не нужны часом? Золото с бронзою. Большие звезды, разводы, молнии. Хотите посмотреть?» — сказал кто-то на платформе. — «Какая ширина?» — «Метр ширина. Лучше не бывает». — «Сколько у тебя их?» — «На две двадцатиметровки точно…» — «Лида, подымись с ним в купе, посмотри…» Краснощекая и щуплый мужичишка в синтетической куртке, мешок в руках, за плечами рюкзак с торчащими из него рулонами, прошли мимо Индианы.

За десять минут до отхода поезда проводницы успели закупить обои, кофточки, несколько мужских рубашек. Поезд тронулся. Появилась краснощекая, сказала: «Давайте ваши деньги». Получив от Индианы двадцать пять рублей, провела его вперед через несколько вагонов. «Самое лучшее место вам даю. Первое. Нижнее. Цените заботу». Ушла, препоручив его проводнице вагона, спокойной и низкорослой.

В купе уже сидели двое, в пальто, и жевали. Припасы на столе у окна. Меж ними бутылка водки. Цветной. Должно быть, зубровка или перцовка. Пахло крепкой едой, водкой и… (он задумался о происхождении запаха) ваксой или жиром для сапог (чтоб не промокали?).

«Добрый вечер!» — сказал Индиана.

Не спеша обернувшись к нему, двое (одна рожа старше и лысая) выдавили «Вечдобры» и углубились вновь в беседу на провинциальном языке, густо пересыпанную некрасивым и ненужным матом. Индиана опустился на лавку, указанную ему проводницей. «Его» лавку. Рядом с рожей помоложе. Сумку он оставил в проходе. Низкорослая проводница попросила его убрать сумку, она мешает ей.

«Извините, — обратился Индиана к соседу, — не могли бы вы привстать на секунду. Я хочу сумку под сиденье определить».

«Успеешь. Дай людям пожрать спокойно, — грубо сказал жлоб с лысиной. — Пожрем, будем укладываться».

Агрессивные какие, подумал Индиана. Может быть, поняли, что я иностранец? Маловероятно. И сапоги я купил себе для поездки бесформенные, и бушлат мой с якорями не обязательно иностранная вещь, Союз окружает множество морей. Выглядел бы я иностранцем, меня бы и проводницы не взяли ни за что, на хуй им проблема с иностранными гражданами. Мужики эти просто грубые, как колючая проволока, вот и все. «О'кэй!» — сказал он и испугался, вспомнив, что это иностранное выражение. Жлобы однако не прореагировали на его восклицание. Не расслышали. Или «о'кэй» успело стать нормальным выражением в Союзе?

Он уселся на боковое место по другую сторону прохода и стал глядеть в окно. Поезд уже высвободился из тесных московских пригородов и шел в снежном темном поле. Это тебе, бля, не Европа, думал Индиана, вздыхая, вон огни какие редкие. Время от времени мелькали полустанок с водокачкой, снежная пустая платформа с двумя фонарями, и опять темнота неба, целинный снег. Какая жизнь может быть в этих снежных равнинах у человека? Работа, тоска, инцест? Почему инцест? Потому что чудовищно скучно. И чем ходить в соседнюю деревню за сексом, легче иметь его с членом своей же семьи… Индиана понял, почему ему в голову забрел инцест. Последний месяц в Париже газеты и телевидение много писали об этой проблеме в связи с публичным судебным процессом юной некрасивой девушки против отца-любовника… О родителях и Харькове Индиана старался не думать. Приеду, буду эмоции разводить. Ему было стыдно за свой побег в аэропорт, за уже разведенные эмоции.

Судя по отдельным фразам, два жлоба возвращались домой в Запорожье, проведя несколько дней в Москве. В Москву они ездили (они употребили слово, бывшее в ходу на Украине и за четверть века до этого) «скупиться», то есть накупить товаров, того, чего в Запорожье не достать. Сейчас они обменивались впечатлениями об атаках на московские магазины: ГУМ и ЦУМ. Лысый, очевидно, упарившись, встал и осторожно расстегнул пальто. Вынул из внутренних карманов бутылки цветной водки. Положил их на сидение. Снял пальто. Разложил пальто на сидении, встав для этого на колени. Закатал водку в пальто. Взгромоздившись на сидение ботинками, поместил сверток осторожно на вторую полку и прикрыл его подушкой.

В одиннадцать жлобы завернули свою пахучую еду в бумагу, рассовали по сумкам бутылки. Забили чемоданами и сумками пространство под «своим» сидением и остаток багажа поместили на третью полку. Корректно не посягнув на «его», Индианы, пустоту под «его» лавкой. Индиана сидел себе безучастно, неудобно оплетя ногами сумку.

«Вы того, — сказал, помявшись, младший жлоб с пегими усами, — вы уж, наверное, спать хотите. Так вы ложитесь, первая полка-то ваша».

«Спасибо», — поблагодарил Индиана односложно. Удивившись проявлению совести у грубого жлоба. Спать он не хотел. Спать он не сможет. Лечь, конечно, следует. Он попытался вспомнить этимологию слова «жлоб». Не вспомнил. В Харькове так называли в свое время «сквэр-пипл», «рэд-нэкс», мужланов, куркулей. Бывшая столица Украины, Харьков, сумела сохранить свои интеллигентские традиции. Харьковчане презирали южные украинские города: Запорожье, Кривой Рог, Днепропетровск. Полудеревенские города, населенные, с точки зрения харьковчан, именно «жлобами», обывателями, «нон-софистикэйтэд» населением. Усатый, сняв сапожищи на молниях, стал стаскивать с себя брюки. Под брюками он был одет во вполне приличные джинсы. В этих джинсах он и полез на свою вторую полку. Джинсы под советскими штанами, отметил Индиана, были несомненным признаком прогресса. В его время жлобы носили под штанами тренировочные трикотажные…

Он занял свою полку последним. В брюках и рубашке, потому что ему было холодно. И от волнения (двадцать лет спустя все-таки!) и от того, что вагон отапливался слабо. Рельсы и колеса постукивали согласно под подушкой. Уткнувшись носом в угол, он стал думать об относительности времени. Он не заснул, но забылся в прошлом, застрял на заводе «Серп и Молот», где работал в литейном цехе. Как бы через большую и солнечную замочную скважину разглядывал он ребят: вот Юрка-боксер вышел из раздевалки, вон Жорка идет. Утро. В шляпах они! Они все носили в цеху старые шляпы с завернутыми по бокам краями. Как ковбои. Пели в цехе:

Тогда только что прошел по советским экранам фильм… Какой, он забыл. В фильме «Цыпленка» распевали анархисты. Им хотелось быть фашистами, анархистами, кем угодно, но только не советскими рабочими ребятами…

«А ну-ка отойди к свету, я на тебя посмотрю… Музыкант, все мы музыканты… На нервах играем…»

Индиана приподнял голову. В проход из соседнего купе (в так называемых «плацкартных» вагонах советских поездов купе не отделены от коридора дверьми) вышли несколько молодых парней.

«А хуй тебя знает, может, и ты! Ты где же сидел-то?»

«Я ж уже говорил. Если из зала глядеть, то справа, во втором ряду. Над самым крайним на сцене усилителем. Черный ящик помнишь?»

«Чего шумите, ребятки?» — вмешался свежий голос.

«Вот парень утверждает, что играет для Вилли Токарева. Что музыкант. Работает с ансамблем Кроля. А я был в Лужниках и его на сцене не видел…»

«Ну-ка дай мне на тебя взглянуть, музыкант, я тоже на концерте был… Поверни физию-то к свету… Он это, ребята, я узнаю! Он! Не врет парень! От тебя слева еще тощий такой блондинчик, стоял, совсем мальчишка…»

«Ну да, Юрка… Кларнетист».

«Сколько же тебе платят-то, парень? А почему ты в плацкарте едешь?» — «Они тебе что, в мягком не могут заплатить?» — «А какой он, Токарев, сам-то будет?» — «Да чего, хороший мужик…» — «Евреи…» — «Ха-ха…» — «Я ему не поверил: музыкант, говорю, хуев, мы все музыканты. На нервах… Извини». — «Соленов, сам Соленов его из Америки вызвал…» — «Ну Токарев…» — «Я слышал, что Токарева в Нью-Йорке черные застрелили в ресторане…»

Индиане захотелось встать, выйти к ним. «Ребята, а меня помните?.. Я с Викторией Федоровой выходил. Речь произносил…» Он удержал себя от искушения. И натянул одеяло до самого носа. Еще узнают вдруг. Водку придется пить.