Интервью

От Москвы до самых Петушков

"Литературная газета". 1990. No 1, 3 января. С. 5

С писателем Венедиктом Ерофеевым беседует корреспондент "ЛГ" Ирина Тосунян

Собираясь на встречу с Венедиктом Ерофеевым, я уже знала, что писатель серьезно болен, говорить ему трудно и неизвестно, получится ли разговор вообще. Поэтому решила на всякий случай написать письмо, представить вопросы, так сказать, в письменном виде.

В 1978 году я прочитала его повесть "Москва – Петушки", изданную там и бродившую по рукам здесь, и очень захотела что-нибудь узнать об авторе. Но даже среди моих коллег мало кто знал что-то о Ерофееве наверняка. Так, реяли по столице слухи…

Время шло, повесть "Москва – Петушки" переводили и издавали то на одном языке, то на другом за рубежами нашей Родины, популярность Венедикта Ерофеева там оставалась стабильной. О его творчестве – в основном это были те же "Петушки" – создавались статьи и диссертации. Исследователи сходились на том, что Ерофеев – "образованный, тонко чувствующий, одаренный в языковом отношении писатель"… И добавляли: "судьба его неизвестна"…

Неуловимый Ерофеев "выплыл" два года назад Во время одной из встреч с Кавериным Вениамин Александрович рассказал мне об идее создания альманаха "Весть", одним из организаторов которого он был. В первом выпуске альманаха планировалась среди прочих вещей, не публиковавшихся ранее в нашей стране, и повесть "Москва – Петушки". Тогда это еще казалось невероятным: какая-то инициативная группа, альманах, да еще "Петушки2, о которых одни говорят: "гениально", "бессмертно", другие – "безобразие"… Между тем летом 1989 года "Весть"-таки увидели свет, повесть Ерофеева прочитали сотни тысяч советских читателей. Опубликовал ее с небольшими сокращениями и журнал "Трезвость и культура".

И вот я в гостях у писателя. Оказывается, все последние годы он живет в Москве. Вопросы, написанные мною, не понадобились, но беседы (их было несколько) проходили неровно, трудно. В доме то и дело толклись люди. Ерофеев вдруг оказался нужен сразу и газетчикам, и телевизионщикам, и издателям своим и зарубежным. Дверь практически не закрывалась. Сам Ерофеев страдальчески улыбался и шептал: "Скажите, пожалуйста, зачем это нужно?.." Я, уже исписавшая пухлый блокнот, умиротворенно поддакнула: "Закройте просто дверь и всем отказывайте!" На меня глянули голубые кристальные детские глаза: "Но ведь тогда и вам нужно было бы отказать…"

Самое горячее желание, которое есть сейчас у Ерофеева, – это "перестать быть столь урбанизированным", уехать с женой в Абрамцево, где друзья им предоставили до весны дом, и жить и писать… Начаты и ждут своего завершения две пьесы – "Фанни Каплан" и "диссиденты". Есть "куча идей, рассыпанных в тридцати с лишним записных книжках".

– Черновиками у меня забит стол, – говорит писатель, – вернее их даже черновиками назвать нельзя, это еще что получится! "Фанни Каплан" почти готова и будет опубликована в журнале "Континент". Вторую – "Диссиденты" – собирается принять к постановке Театр на Малой Бронной. Это чистая комедия – и в прямом, и в переносном смысле. Действие происходит в 60-е годы в приемном пункте "бронебойной" посуды (нет лепажевых орудий, есть бутылки). Никто из героев не остается в живых, ни один, только подонки. Мне уже звонили, упрекали: мол, слушай, Ерофеев, зачем с таким материалом обращаться таким юмористическим образом? Или в "Вальпургиевой ночи" всех убил, хотя бы здесь оставь несколько хороших людей в живых… А разве я убил?..

Пьеса "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора" опубликована в апрельском номере журнала "Театр" за 1989 год, уже поставлена на сцене Театра на Малой Бронной и имеет немалый кассовый успех. Хотя сам автор считает, что "упростили ее до предела". Но, как известно, на авторов не угодишь. Пьеса непроста для восприятия (впрочем, то же можно сказать о повести "Москва – Петушки", эссе "Василий Розанов глазами эксцентрика") и непривычна по выбору места действия сумасшедший дом. Ерофеев утверждает, что создавал драматургические произведения по принципам классицизма, только очень смешное. Не знаю, кто как воспринял ее, а меня буквально озноб бил, когда читала. Да и заключительные фразы не оставляют надежды: "Занавес уже закрыт, и можно, в сущности, расходиться. Но там, по ту сторону занавеса, продолжается все то же и без милосердия. Никаких аплодисментов".

Сейчас многие говорят, что они ничего не знали – в тридцатые, сороковые, пятидесятые, семидесятые… – ничего не знали. От тех проблем кто-то был далек, а кто-то использовал множество лазеек, чтобы отгонять от себя дискомфортные мысли. Кто же не был слеп? Старшее поколение? Те, кто прошел лагеря?.. Как традиционно привыкли считать – слепа была провинция. И в этой ситуации, когда многие не знали, а многие, считалось, "не знали", кажется страшным, что юноша, вышедший из глухой глубинки (ну, если можно Заполярье считать глубинкой), оказался абсолютно зрячим. Он не мечтал о "светлой жизни", он требовал жизни нормальной, утверждая, что так жить, как сейчас, нельзя больше ни часа, ни минуты… Он и сейчас это утверждает.

Его критицизм настолько всеохватен, что у неопытного, неподготовленного читателя может вызвать шок и крики о клевете. Когда критикуешь все, даже будущие полумеры, тебя обязательно обвинят в клевете, потому что становится страшно, потому что такая критика ошарашивает и даже на какое-то время деморализует. Появляется обида на писателя: мол, указав на теневые стороны моей жизни, не указывает, каким способом нужно ее исправить.

Как же, он, Ерофеев, оказался в стане зрячих?

– Этого я сам не понимаю. И потом, не так рано я прозрел, только в десятом классе. А еще более – после поступления в Московский государственный университет.

– В 1988 году в Лондоне был переиздан Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. Это, пожалуй, единственный справочник, где рассказывается о вас. Но, несмотря на то, что автор, Вольфганг Казак, утверждает: это "перевод переработанного и расширенного немецкого издания 1976 года", сведения о писателе Венедикте Ерофееве, начиная уже с года рождения, приблизительные и во многом неправильные. Автор словаря пишет, что о Ерофееве "почти невозможно получить биографические сведения". Так давайте поможем следующему изданию литературного словаря. Процитирую несколько фраз из него. Ерофеев, "очевидно некоторое время учился на историческом факультете Московского университета и во Владимирском педагогическом институте, по слухам, знает латынь, любит музыку. По имеющимся сведениям, он рано стал алкоголиком…"

– Ну что же! Родился 24 октября 1938 года. До окончания школы жил в городе Кировске Мурманской области. Папеньку сажали (у них это было принято – сажать) дважды, посадили – выпустили, снова посадили. Но важно, что в 1954 году отца освободили совсем. Мне он порассказал такое, что вам и не снилось. Знаете, что значит быть начальником железнодорожной станции, которую занимают то русские, то финны, то немцы, потом опять русские, финны, немцы… и при этом ухитряться исполнять свои обязанности? А я-то дурак, как видел в небе финские или немецкие самолеты – махал платочком и приплясывал. Мне было ровно три с половиной года. В конце концов отца объявили предателем Родины. Сейчас, наверное, это трудно понять…

Про МГУ я уже говорил, только добавлю, что учился по специальности "русский язык и литература". Но скоро меня "раскусили"…

Учился и во Владимирском пединституте, на том же факультете, так же отлично и недолго. Тихонечко держал у себя в тумбочке библию. Для меня эта книга есть то, без чего невозможно жить. Я из нее вытянул все, что можно вытянуть человеческой душе, и не жалею об этом. А тех, кто с ней не знаком, считаю чрезвычайно несчастным и обделенным. Библию я знаю наизусть и могу этим похвалиться.

Спустя какое-то время книгу в моей тумбочке обнаружили, и началось такое!.. Я помню громадное всеобщее собрание института, ужас преподавателей и студентов. Мне этот ужас был непонятен…

А на улице ко мне подъехал черный лимузин, возвели меня на четвертый или пятый этаж какого-то здания и сказали: "Даем двое суток на то, чтобы вы, Ерофеев, убрались из нашей области".

Нужно сказать, что я тогда возглавлял группу ребят, которых почему-то назвали "попами". Так вот, с институтскими комсомольцами мы шли стенка на стенку, случалось доходило до рукоприкладства.

Из Владимира меня вывезли на мотоцикле, предупредив: "Берегитесь, Ерофеев, у всех, с кем вы знакомы, будут неприятности".

Что же до латыни, музыки и алкоголизма… С латынью ладил всегда. Я знаю ее дурно, но я в нее влюблен. Если бы меня спросили, в какой язык я влюблен, то выбрал бы латынь. Смею уверить, что этот ваш автор словаря ничего не понимает ни в музыке, ни в алкоголизме. В его стройную систему не укладывается, что можно одновременно и понимать толк в выпивке, и любить сложную музыку, и интересоваться делами в Намибии. Соединять это ему и не снилось.

Авторы статей обо мне упускают самое главное: я считаю, что люди вообще не должны быть "зачехленными".

– Вы сейчас щедро даете журналистам интервью. Многие ваши суждения, даже для нынешнего времени, непривычные, многие – сродни "Петушкам". И уже кое-что говорит: это максимализм.

– До какой-то степени. Если живешь в такое максималистское время, отчего

бы и не говорить максималистски? Но когда бы ни жил, надо во что бы то ни стало быть честным человеком.

– Однако любой писатель может считать свое время, в которое жил и живет, именно таким, экстремальным…

– Правильно, тому же Блоку казалось, что его время экстремальное, последнее. Все времена экстремальные, последние, и, однако, ничего не кончается. И поэтому главное – не надо дешевить. Говорят, к Блоку под конец его жизни хотели вселить красногвардейцев. По этому поводу Зинаида Гиппиус съязвила: жаль, если не вселят, ему бы следовало целых двенадцать. Я ее очень люблю, Зинаиду Гиппиус, и как поэта, и особенно как личность. Если бы я заполнял анкету "Кто из русских писательниц вам по душе?", долго рыскал бы в своей неумной голове и назвал бы ее.

– А из писателей-мужчин?

– Василий Розанов. Наконец-то его начали понимать и принимать. Я ведь о нем сказал еще тогда, когда даже упоминать это имя было нельзя.

Большое влияние оказал Гоголь. Если бы не было Николай Васильевича – и меня бы как писателя тоже не было. В этом не стыдно признаться. Немножко Мопассан, очень люблю его вещь "На воде". Но совсем не люблю Золя, не терплю бездушия, а в нем я это сразу определил. В ХХ веке – Кафка, которому я многим обязан, Фолкнер ("Особняк"). Очень люблю Набокова. Никогда зависти не знал, а тут завидую, завидую… А из современников ощущаю духовную близость с могучим белорусом Василем Быковым.

– Но давайте вернемся к словарю. "В студенческие годы, – я продолжаю цитировать, – Ерофеев начал писать художественную прозу, ни разу на смог что-либо напечатать в СССР". В статье есть и такие обороты: "…несколько его произведений считаются утерянными". Или "…рассказывают о других произведениях Ерофеева, например, о романе под названием "Шостакович", но тексты их не встречаются".

– Когда меня выгоняли из МГУ, я уже писал – чисто юношеские "Заметки психопата". Однокурсники, те, кто читал, говорили, что это невозможно, что так писать нельзя. "Ты, Ерофеев, хочешь прославиться на весь институт?" А я в ответ: "У меня намерения намного крупнее!" А рукописи мои действительно пропали. "Шостаковича потерял я в электричке, вернее, украли сетку, где были, кроме него, две бутылки вермута. Роман опять же об алкоголиках.

– Желания восстановить книгу не возникало?

– Было, пробовал. Но получилось то, что, образно говоря, получилось из громадной российской империи к лету 1918 года – крохотная Нечерноземная зона. И я тихонько задвинул "попытку" в отсек своего стола.

– Вам снятся ваши тексты?

– Еще как снятся! Как вы угадали? Практически еженощно снятся, я не преувеличиваю.

– А вещи свои перечитываете?

– Иногда перечитываю. Но из написанного больше всего мне нравится "Москва – Петушки". Читаю и смеюсь, как дитя. Сегодня, пожалуй, так написать не смог бы. Тогда на меня нахлынуло. Я писал эту повесть пять недель.

– Пьеса "Вальпургиева ночь" тоже об алкоголиках и тоже написана в очень короткий срок. Снова нахлынуло?

– Это было так. Ко мне как-то приехали знакомые с бутылью спирта. Главным образом для того, чтобы опознать: что это за спирт? Говорят: "Давай-ка Ерофеев, разберись". После "Петушков" я слыву большим специалистом. А метиловый спирт и обычный, должен сказать, на вкус почти одинаковы. Ну, думаю, ценят, собаки, свою жизнь в отличие от моей. Чутьем, очень задним, я понял, что спирт хороший. Выпил рюмку – они смотрят, как я буду окочуриваться. Говорю: налейте-ка вторую. И ее опрокинул. Всматриваются в меня внимательно и хотя трясутся от нетерпения – ни-ни, не прикасаются. Вот такой дурацкий рационализм. С той поры он стал мне ненавистен.

А как-то ночью, когда моя бессонница меня томила, я подумал об этом, и возникла идея пьесы. Реализовал ее в один месяц. Теперь уже и в театре идет. Только зачем им нужно было еврейскую тему убирать, не знаю. А вот несколько фраз типа "евреи очень любят выпить за спиной у арабских народов…" оставили.

Мне как-то пришлось быть главой президиума в Доме культуры "Красный текстильщик" на вечере, где Саша Соколов читал свою прозу. Посадили меня в центре длинного стола, как генерала на свадьбе. Слева от меня – Саша Соколов, справа – черносотенный священник (уж поверьте мне, я знаю, что говорю). А в зале – представители "Памяти". Я ведь и не сразу понял, что это за публика. И как по разыгрываемому спектаклю, подходит под конец вечера к моему священнику другой, из зала, и говорит: "Давайте встанем и споем "Вечная память", люди требуют". И все встали и начали петь. Знамена появились, хоругви. А зал – в три раза больше, чем в театре на Малой Бронной.

Очень мне не по нутру подобные спектакли, и, будучи человеком неучтивым, я повернулся и бочком-бочком за кулису. Потом вижу, Саша Соколов ускользает в противоположную кулису.

Два чувства я испытал – отвращения к зрелищу, происходящему в зале, и приязнь к Саше.

– В журнале "Театр", где опубликована ваша пьеса, есть также небольшое интервью, в нем приведены следующие слова: "С языком просто – мой антиязык от антижизни". У Вольфганга Казака же можно прочитать, что размышления героя повести "Москва – Петушки" излагаются "необычным, приподнятым языком с примесью литературных аллюзий". Что вы думаете по этому поводу?

– Что касается "Театра", то ничего подобного я не произносил. Зачем приписывать совсем не свойственные мне фразы? И потом, что они все ищут антиязык, аллегории, аллюзии… Неужели нельзя выражаться по-человечески? Когда мы им напомним, что есть просто хороший русский язык? А самое главное не в том, что стиль их неправилен – неправильна их победоносность!

В одной из недавно опубликованных статей о писателе Венедикте Ерофееве есть такие слова: он "сказал о России точнее, глубже, с большой любовью, поэзией, жалостью, чем кто бы то ни был из пишущих в наши дни". И сегодня судьба его уже известна. Правда, сам он мрачно шутит: "В 1986 году радиостанция "Немецкая волна" в одной из передач сообщила, что "скончался русский писатель Венедикт Ерофеев". Тогда я взял зеркальце и подышал на него. Действительно, ничего. Я подумал и сказал: "Если меня приговорят к повешению и приведут приговор в исполнение, я через час встану и пойду дальше". Как говорил герой "Петушков": "Во всей земле… во всей земле, от самой Москвы и до самых Петушков – нет ничего такого, что было бы для меня слишком многим".

"Московские новости". 1989. No 50, 10 дек. С. 13

Беседу вел Игорь Болычев