Интервью с самим собой

Я. Здравствуйте, Евгений Владимирович!

Я. И вам того же.

Я. Как вы дошли до жизни такой?

Я. Это намек?

Я. Намек на что?

Я. На то, что я неправильно живу?

Я. А… если честно, да.

Я. А как вы сами живете? Вам не стыдно?

Я. За что?

Я. Подумайте…

Я. Да. Вы правы.

Я. Вот.

Я. Вообще-то редакция дала мне задание…

Я. Ага. Слушаю.

Я. Как вы начали писать?

Я. Вы ничего более банального не придумали для начала? О том, например, как я испытывал смутное сексуальное влечение в семь лет к нашей козочке Машке на даче?

Я. Блин, вот облом. Как-то позабыл.

Я. Ценю юмор. Никакой козочки Машки не было. (Доверительно). Была кошка. И кролик.

Я. Кролик?

Я. Да, представьте себе, кролик. У него были такие потрясающие ушки…

Я. Ладно… Наверно, мне лучше придти в другой день.

Я. Отчего же? Раз уж вы явились, поговорим. Значит… как я начал писать? Это все из-за суеты. Мир суетен, и я как-то попытался его упорядочить, что ли. Структурировать. Эта мысль, конечно, пришла ко мне не сразу.

Я. Гм.

Я. Ну да, конечно, сейчас вам полезут в мозги всякие черви на тему, что Сапожинский, мол, нюхает грибы, и вообще не тот чай пьет… Или поздоровался с кем-то не так…

Я. Нет, что вы!

Я. Ага, ну что скажете? Журналист вы или кто?

Я. Честно говоря, журналист я никакой. Это мое первое задание.

Я. Так я тоже не журналист. Глотнете?

Я. Так эта… Я пришел к вам, чтобы записать некоторые ваши ответы на мои… вопросы.

Я. Итак?

Я. Ик. Как вы дошли до жизни… (лихорадочно листаю блокнот). А, это уже было… Как вы начали писать?

Я. Года в четыре у меня возник замысел соорудить книгу о приключениях четырех собак — оригинально, правда?

Я. Вас внимательно слушают.

Я. Так я ее написал, блин! Правда, текст писала бабушка, я только рисовал и сочинял комментарии, то бишь, подписи к картинкам.

Я (зевая). Ну и что?

Я. А то! Родился поэт!

Я (явно скучая). Дальше-то что?

Я. А вот что! Я стал писателем! И не каким-то рядовым, а Писателем с заглавной буквы! Так-то вот!

Я. Вот?

Я. Конечно, вот.

Я. Ну и что дальше?

Я. Что-то не врублюсь, кто кому задает вопросы.

Я. А и не надо! (Смеюсь). Так вы хоть что-нибудь скажете?

Я. Для эфира?

Я. Хорошь глумиться!

Я. Ну? Значит, собаки… Они сколотили плот и куда-то поплыли.

Я. Зачем?

Я. А хрен его знает! Я в те годы, конечно, ничего не знал о принципах искусства, но как-то интуитивно врубался, что действие должно быть. А что такое действие? Действие — это движение.

Я. Неплохая мысль для пацана!

Я. Еще бы! Кстати, заметьте, американцы так и застряли на этой инфантильной стадии. Даже в таком великолепном фильме, как «Беспечный ездок» куда-то едут.

Я. Но ведь иначе и фильма не было бы…

Я. Это только подтверждает мою мысль. У них (я имею в виду американских сценаристов, режиссеров и продюсеров) как мозги устроены? (Ха.) Да как у четырехлетнего меня. Вот происходит какая-то заваруха. Не обязательно со стрельбой или мордобоем, это может быть довольно-таки психологическая история. Умеют ведь, гады, когда хотят! Потом, где-то в середине сценария, драматурга прошпиливает: что-то потерялся темп! Отправлю-ка я героев куда подальше, там будет что-то новое!

Я. Но ведь на этой базе создано немало очень хороших фильмов, тот же «Беспечный ездок», например. Или «Простая история» Линча…

Я. Это Линч?

Я. По-моему, да. Фильм для него, конечно, очень нетипичный.

Я. И все равно — надоело. Вечно все они куда-то тащатся. Даже великий Феллини поддался на эту дурацкую пропаганду, сняв «Дорогу».

Я. Святотатство!

Я. Да! (Ору). Я дико тащусь с Феллини, «8 1/2» стоит в моем реестре ценностей практически наравне с «Солярисом» Тарковского, но «Дорога» — это просто прокол!

Я. Хм-м…

Я. Ну что — хм-м? Хреновый фильм! Ни о чем!

Я. Мазина…

Я. Мазина — супер! Я ее люблю! Знаете, я здоровый мужик, но до сих пор не могу сдержать слез на финале «Ночей Кабирии». Пересматривая это кино, я еще раз убеждаюсь в том, что любой человек рождается не зря. Ну, я по крайней мере. Мазина — актриса одной роли. Кабирия! И нельзя сказать, что это плохо. Вот Ливанов, например, сыграл Холмса и тут же скис.

Я. Да вы сами себе противоречите! Что ж, Мазина скисла после «Ночей»? А кроме двух-трех ролей вы ее где-нибудь видели?

Я. Вы вот, как я догадываюсь, тоже не цените вино, как и я. Все пиво да водка, верно?

Я. Врать не буду…

Я. У дегустаторов есть такое понятие — послевкусие.

Я. Слыхал.

Я. Так вот, послевкусие Мазины и Ливанова — совершенно разные вещи. Хотя, nota bene, я вовсе не берусь утверждать, что Ливанов хуже Мазины. Он круто сыграл, да!

Даже английская королева дала ему какой-то орден или в рыцари посвятила, не помню уж точно. Но давайте-ка подобьем бабки: Мазина создала вневременной образ, вечный. А Ливанов создал образ сыщика, великолепно, конечно, создал, но это штука смертная. Когда наступит коммунизм…

Я. Э-э, вы что, пьете слишком крепкое пиво?

Я. А? Что? Ой, извините, ляпнул…

Я. Ну ладно, вернемся к нашим баранам! Разговор наш начался с того, как вы начали писать.

Я. Как я начал, как я начал. Это фигня. Вот как я это продолжаю до сих пор — вопрос.

Я. И как же?

Я. Это просто наркотик! Если писатель заявлет, что он, мол, зеркало революции, душа народа, совесть эпохи — гоните его поганой метлой из своих мозгов! Говно это, а не писатель! Живший около двухсот лет назад Гофман сказал такое, что́ даже не сумел переплюнуть великий Лем: «Если можешь не писать — не пиши».

Я. Я скажу грубее, но для многих понятнее: люди делятся на два типа: у которых нет шила в заднице, и на тех, у которых оно есть. И оно очень мешает им жить.

Я. Вы правильно поняли мою мысль. Уточню: мешает это шило или помогает, однозначно ответить невозможно. Но вынь это шило из жопы — смерть.

Я. Значит, наркотик.

Я. Наверно. В общем, не знаю, что вам сказать. Пишу и все.

Я. Расскажите хотя бы хронологию, фабулу.

Я. Ну вот, после этого сочинения образовался перерыв, пока я не пошел во второй класс. Тогда я прочитал трилогию Мартынова «Звездоплаватели», и прочно завис на фантастике. (Про себя). Совок! И подумал: а чем я хуже? Напишу-ка я что-нибудь подобное, только круче! И героями будут не какие-то ученые дяди, а мои одноклассники!

Я. Остроумно…

Я. Еще как! Небезызвестный ныне Мошков, титан духа, кстати говоря, ну, по крайней мере титаник, в молодости тоже баловался подобной хренью. Помните эту дурацкую повесть, где детишки отправились в космическое путешествие? Название вот только позабыл.

Я. И я позабыл, помню только название корабля: «Звездолет-100».

Я. «Звездолет-100», именно! Фантазии автора можно позавидовать! Любим мы круглые числа. У Жюля Верна — Миллиард-Сити, кругом сплошные меги: мега-магазины, мега-вещи… Или в обратную сторону: нано. Один журналюга круто прикололся: нас ожидает нанистское будущее. Все мы будем нанистами.

Я. Забавно. Но это был не Мошков, а Мошковский.

Я. Ладно, опять мы ушли в сторону! Короче, начал я писать повесть (в тетрадке желтого цвета, помню). Как называлась она, сказать не могу. А история вышла такая…

Да! Я ведь даже писал эту муйню в двух вариантах, второй пошел, когда я учился в третьем классе или четвертом! Мля… Ну великий, ничего не скажешь…

Самое забавное, что сей опус вызвал несколько подражаний среди одноклассников, по крайней мере два: повесть моей нулевой любви Насти и сочинение друга Димы «„Митеор” в космосе».

Я. Сразу два вопроса: что такое нулевая любовь? Есть первая, я знаю… И почему «Метеор» через «и»?

Я. Первая любовь — это когда тебя колбасит по-черному, как скотину. Она посетила меня в седьмом классе, я чуть не спятил. Хотя почему чуть? Спятил, и до сих пор не вернулся к разуму. Нулевая — когда сам толком не понимаешь, что к чему, но… Не будем о бабах! Мы тут все-таки ведем интеллектуальный разговор, или что-то типа того?

Я. Давайте.

Я. Ну а «Митеор» вовсе не какое-то авангардное словцо — у Димы была то ли пятерка, то ли четверка по русскому языку. Пардон, тогда этот предмет назывался «Письмо». У меня был трояк.

Я. Что вы хотите этим сказать?

Я. То, что, грамотность человека обратно пропорциональна его положительным оценкам в школе.

Я. Неслабое заявление.

Я. А что, разве не так? Вы посмотрите на вывески и ценники. Что пишут? И это наши сверстники-отличники.

Я. Да, убили аргументом.

Я. Достаточно примера с вывесками? Вы еще почитайте газетки, посмотрите телеящик…

Я. Жестокий вы!

Я. Шоковая терапия.

Я. Да уж…

Я. Ну ладно. Вы просили фабулу. Вот она: приземляется какой-то инопланетный корабль, трубчато-спиралеобразной конструкции, заметьте. Уже тогда, в восемь или десять лет, меня перло не по-детски! Инопланетяне дружно ломанулись — куда бы вы думали? В ООН?

В Академию Наук Советского Союза. Логично? Весьма. Звездолет остался без присмотра на каком-то пустыре. А умные детишки, нет чтобы играть в доктора, пробрались ночью на этот пустырь и звездолет угнали.

Я. Круто! Вот это сюжет!

Я. Надо сказать, что злого умысла у них не было. Просто нажали не ту кнопку на пульте. Это вышло случайно. А-а! Вспомнил! (Явно тащусь). В корабле они нашли приблуду типа магнитофона. Решили устроить межзвездную дискотеку. А это оказался вовсе не магнитофон…

Я. Догадываюсь, что было дальше. Этакие «Пасынки Вселенной» в духе Хайнлайна.

Я. Вы мне явно льстите. До Хайнлайна мне было, как пешком до Луны. Я мыслил совдеповски.

Корабль на автопилоте долетел до Веги. И было в системе четыре планеты. «Туманности Андромеды» я еще не прочел, клянусь! Вот совпадение! На третьей планете была разумная жизнь. Это челы поняли при помощи радиоприемника. Сели. И видят: фигово как-то живут эти инопланетяне, капитализм у них, эксплуатация человека человеком. То есть с планеты в системе Веги прилетела какая-то умная часть загнивающей на корню цивилизации, понятно? Где мои сигареты?

Я. Вот они.

Я. Продолжаю. Надо было навести порядок, в общем. Так что вы думаете? Навели.

Я. Полный ништяк.

Я. На этом все закончилось? Как же! Триумф, значит, полный апофегеоз, покорителей космоса провожают в обратный полет веганцы. И, типа, говорят: хорошо, что вы угнали этот звездолет, прилетели к нам, и вставили, кому надо. Тут, конечно, плачущая девочка с хвостиками и мыслью: ты, командир Женя, взломал на хрен Вселенную, а обо мне не подумал. Теперь, когда ресницы мне припушит астральный снег, я не смогу без слез смотреть на звездное небо… Крутая ботва?

Я. Да уж!

Я. Короче, звездолет стартует. Но вот засада! Парадокс Эйнштейна поменял знак, и экипаж ввалился в прошлое, а не в будущее!

Я. Первобытные люди. А может, динозавры…

Я. Думаете, все так элементарно? Отнюдь! Скачок назад был порядка миллиарда лет, а тогда на Земле жили лишь простейшие.

Я. Типа женщин?

Я. Тема — табу! Ну, короче, экипаж посуетился, были даже предложения совершить очередной полет с субсветовой скоростью, дабы попасть в момент «ноль» — на что возразили: а если Эйнштейн опять окажется в минусе, и мы скакнем еще на миллиард лет назад. Ну его на фиг. Эдак и до Бинг-Банга можно долетаться, а что дальше? Тут один парнишка, увлекшийся астрономией, сообщает: в Солнечной системе, видите ли, обнаружилась лишняя планета. Пояса астероидов нет, а есть мифический Фаэтон.

Рванули туда, понятное дело. Вступили в контакт.

Аборигены оказались кайфовыми ребятами: приютили, накормили, спать уложили… Так мало того, подарили машину времени. «Нам все равно звиздец через сколько-то там сотен миллионов лет, — заявил мудрый фаэтонец, — так пускай вы, земляне, разносите семя жизни по всей Галактике». Челы загрузились, взяли МВ на корабль, врубили ее и оказались все по койкам в момент приземления инопланетного корабля. Наутро пошли в школу.

Я. Просто дух захватило!

Я (желчно). Так Вы спросили, как я начал писать? И что было дальше?

Я. Ну, в общем, да.

Я. Дальше было много лабуды. Русичка наша шпыняла меня за то, что я вообще считаю себя правым иметь собственное мнение, вот Толстой, бла-бла-бла… Ненавижу. Культура, блин…

Я. Вы не любите Толстого? Однако мнение людей, не последних…

Я. Заткнитесь. Вы зачем сюда пришли, настроение портить? Мне таких идиотов и так хватает каждый день, я ведь, как-никак, работаю в сфере обслуживания, и подобные вопросы слышу постоянно. Попробуйте сказать что-нибудь приятное.

Я. Что-нибудь о погоде?

Я. Опять глумитесь?

Я (серьезно). Дальше!

Я. Дальше. С моей любовью, ясное дело, ничего не склеилось, а я спустя некоторое время поступил в ЛКТ — Ленинградский кинотехникум. Там написал «Химеру», с которой вышла немного странная история. Впрочем, черновик был уже готов, когда я учился в седьмом классе.

Я. Это поставили?

Я. Нет! Никакой мой сценарий поставлен не был! Идиоты! Я же пишу гениальные произведения; этого лохам не понять.

Я. Итак, «Химера».

Я. Веселая вещь. Вообще-то я пишу в состоянии депрессии, вы бы могли об этом догадаться. Ну так вот, история такая. Друзья раскопали карту, на которой указано, где зарыт сундучок с сокровищами. Это я уже выкинул в интернет, так что желающие могут ознакомиться, ссылок не даю, все на моей странице.

Я. Далее?

Я. Далее я посмотрел «Солярис» и башню мне свернуло навсегда. Думаю, дальнейшая наша беседа не имеет никакого смысла. Знаете, как это было?

Я. Нет.

Я. Октябрь. Вазы и лебеди в Летнем саду. Пельменная, тогда еще дешевая. Потом сеанс.

Это было круто.

Я. Чем круто?

Я. Здорово. Вам не понять.

Мы с мамой гуляли, а потом пошли в кинотеатр «Титан» или «Великан», не помню… В общем, в тот, который был тогда на Невском. Его еще не срубили тогда. Меня воткнуло. А, «Титан»!

Я. Возвращаемся к теме. Пишете, ну!

Я. Честно говоря, вы сволочь какая-то, копаетесь в моих мозгах…

Я. Ладно, проехали.

Я. Вот ведь мерзавец… Извините.

Я. Да ладно, чего уж там. Не святой.

Я. Казалось бы, я должен был продолжить писать фантастику, но меня прикололо по реализму. Хотя и в авангардистском духе. Слова «постмодернизм» я тогда не знал, хотя писал совершенно постмодернистски.

Я. То есть бредово и непонятно?

Я. Бредово — да, но вполне понятно. Я врубался, что книга или сценарий должны быть написаны внятным языком. Хотя дико любил и люблю непонятные вещи. Тут дело вот в чем. Автор может нагнать пурги, а может просто опережать время. Или ты его не понимаешь по узости своего кругозора. Так вышло с «Восемью с половиной». Пошли мы всей кодлой на это кино в 1986 году, когда фильм вышел в прокат. Перестройка и все такое прочее. Вышли из кинотеатра весьма оплодотворенные, хотя, клянусь, никто ничего не понял. Но впендюрило по самое некуда! И только в тридцать шесть лет я «догнал» эту картину, пересмотрев ее по видику. Еще пример? «Маска» Лема. Даже крутые лемоиды считают эту вещь малоудачной, проходной. А я врубился! В 39. В общем, для понимания некоторых вещей важен даже не уровень образования, а обычный жизненный опыт. А как с «Солярисом»? Прочитал я его классе в четвертом или пятом (естественно, в урезанном переводе Брускина, откуда был выброшен самый смак типа «Планета в оргазме». Подонки эти редакторы, вот что скажу! Впрочем, и в полном варианте Брускина этого нет — сие есть в переводе Гудимовой и Перельман; как уж там в оригинале, не знаю, еще не дошел) и сдурел конкретно. В Космосе могут встретиться очень злые явления! Для большинства фантастов, в чем их беда, зло заключается в чудовищах, пожирающих стройных блондинок. Здесь же все построено на непонимании. Разум Океана настолько отличен от человеческого, что он, разум человеческий, попросту не в состоянии въехать, как мучительны для людей его эксперименты. Так ребенок давит жуков или опускает кошку в помойное ведро, держа ее за хвост. В славянской литературе, особенно, как вы знаете, в русской, очень популярен мотив «Кто виноват?» Пан Лемушка — молодец, он перешагнул эту фигню. Был ли он первым? Вот Чапек, которого я тоже очень люблю, был поначалу релятивистом. То есть считал, что у каждого своя правда. Да ведь не он изобрел релятивизм! Когда в 1933 засветился подонок Гитлер, Чапек сменил настройки. И написал «Войну с саламандрами». Впрочем, похоже, я гоню, от релятивизма он отказался раньше. Кстати, эта штука, «Война с саламандрами» двойственно-зеркальная, и, по-моему, ни один критик или читатель этого не поняли. Явная тема фашизма возникает только в конце. Какие они нехорошие, эти саламандры! А вы, людишки, на буй пробудили у них разум? Жили они, эти саламандры, не тужили, и тут появляются человечки и заявляют: «Хреново живете, ребята. Вот вам лопаты, электромоторы, телевизоры»… Доброе дело сделали!

Я. Телевизоров тогда считай, что и не было. Ничего, что я на ты?

Я. Валяй. И не цепляйся к словам. Хотя раскрутил ты меня на базар, факт. И несу я какую-то чушь.

Я (вежливо). Отчего же, нет, нашим читателям будет очень интересно.

Я. Читатели! (Меня понесло; пиво действовало, но еще больше на меня действовал мой собеседник; не часто ведь удается общаться с умными людьми!) Читательницы, ты хотел казать? Ведь наша нация — самая читающая в мире, а в гендерном плане, сам знаешь, куда перекос. Смех один! Донцова и иже с ней — литература? Я стал самым настоящим женоненавистником. Когда я слышу или читаю о том, что какая-то тетка имярек увлекается фотографией, литературой, кино, театром или живописью, возникает стойкий рвотный рефлекс вкупе с головной болью.

Я. Ну это вы… ты загнул. Есть ведь исключения. Аушра, или Асанова. Лиза Джеррард. Я эти фамилии или ники, как ты догадываешься, взял «с потолка». Если подумаю, найду еще массу примеров.

Я. Так вот в том-то и дело, что это исключения, которые вовсе не подтверждают правила! Какой дурак породил мысль, что исключения подтверждают правила?!

Я. Ну ладно, не кипятись. Попробуй мыслить конструктивно.

Я. Ага, ладно. Но вот посуди сам: баба ведь ничего не создает, в лучшем случае только исполняет.

Я. Ты груб.

Я. Да. Зато правдив. Это шокирует. Мы живем в мире перевернутых ценностей, поэтому любая здравая мысль кажется на первый взгляд бредовой.

Я. Поясни, пожалуйста.

Я. Легко! По зомбоящику постоянно показывают убийства. Это норма. А порнография запрещена, это видите ли, нехорошо! То есть убивать — по кайфу, а продолжать свой род — нет. Ты подумай, какая это патология! Периодически в СМИ возникает бурление говн: ах, как же оградить бедных деток от порнографии. А насчет того, что идет явная пропаганда насилия, все дружно молчат! Приелась уже тема! Наскучила, как летающие тарелки. Заметь, в советские времена мы любили осуждать «ихние» нравы, и в этом была какая-то суть! Фильтры в браузерах меня умиляют, я счас разрыдаюсь горькими слезами. Да ваши детишки так перенастроят компьютер, что вы винду не загрузите. Короче, хрень и полный массаракш. Да вообще-то порнуха — благо!..

Я. Что?!..

Я. То́! Потому что человек, посмотрев порнуху, не пойдет на убийство, изнасилование и прочие преступления! Доказано статистикой! А вот эротика — то, что сейчас называют эротикой — полная лажа, за редкими исключениями. Потому что это пошлость. Пусть лучше будет порно.

Я. А порно — не пошлость?

Я. Нет. Порно попросту вне понятий пошлость — не пошлость. Скажем так, за гранью добра и зла.

Я. Тяжело… Ну и унылую картитнку ты соорудил… Как-то не весело.

Я. А что, я не прав? Ты посмотри вокруг. Одна сплошная шняга.

Я. Может, все не так уж и хреново?

Я. Хреново! Еще как хреново! Это катастрофа! Мы сидим на пороховой бочке с зажженным фитилем, только горит он медленно! Ко всему ведь подлец человек привыкает, как заметил Достоевский!

Я. Слушай, да ты злой мужик!

Я. Злой, конечно! Отчасти ты сам виноват: приперся тут со своими дурацкими вопросами. Знаешь, как достали?

Я. Кто?

Я. Вы. Люди.

Я. То есть ты не человек, что ли?

Я. Я хоббит. Или марсианин. Считай меня кем угодно, только не человеком.

Я. Опаньки! Это что, гордыня?

Я. Вовсе нет. Я не хочу сказать, что лучше вас. Может быть, лучше и вы. Я другой.

Я. Стань иным, выйди из мрака…

Я. Ну да. Не понимаю, почему пипл тащится с Лукьяненко? Писатель коммерческий, типа Кунина. Я не хочу сказать, что он плохой! Вот Дюма, например, срубал бабло, так он это делал кошерно. Вообще (уж не помню, кто это сказал) есть один-единственный критерий оценки своей работы: стыдно тебе за это или нет.

Я. А хорошо сказано!

Я. Да. Правда, есть людишки, у которых совесть отсутствует напрочь. Та же Донцова, например, или сочинительницы бесконечных так называемых «дамских» романов. Хотя и там попадаются книги неплохие, не шедевры, конечно, но читабельные.

Я. Можешь привести пример?

Я. Пожалуйста. Прихожу я как-то на работу, а под прилавком, рядом с кассовой машинкой лежит какая-то хрень без переплета. У меня, знаешь ли, есть дурацкая привычка: текст должен быть прочитан. Любой.

Я. И тебя вцепило.

Я. Ты будешь смеяться, но именно так и произошло. Два дня я ломал голову: кто же оставил такой подарок? В магазине работали две барышни: назовем их условно Ира и Катя. Будем корректны, как это ныне модно. Ну, Ира-то точно такую фигню не читает. А Катя? Я о ней просто не подумал!

Я. Вот головоломка!

Я. Покруче кубика Рубика! В конце концов оказалось, что на моих выходных в отделе работала Катя и этот покетбук позабыла. На исходе второго дня я его дочитал. На третьем мы пересеклись и я книжку ей вернул.

Я. Представляю ваш диалог…

Я. Ничего подобного! «Ну как?» — спросила Катя. «Ништяк!» — ответил я.

Я. Скажи честно, бухал?

Я. Нет. Но ты прикинь коллизию: Италия, 1860-е годы. В Америке отменили рабство, у нас — крепостничество. В Италии была своя суета. Тот самый Гарибальди — помнишь такого? — вставил пистон, кому нужно. В общем, мрак был еще тот. Война — дерьмо, а гражданская — вдвойне.

Я. И?

Я. Ну, короче, героиня, эмансипированная такая тетка (причем ее эмансипированность не вызывает отвращения почему-то) находит в кустах бойца, истекающего кровью. Причем он — враг! С другой стороны, понятно? Но она тетенька добрая, и несмотря на свою дурацкую эмансипированность, героя выхаживает. Чуешь, к чему базар идет? Не чуешь. А братец ее — крутой вояка, но находится по эту сторону баррикад.

Я. Честно говоря, лажа какая-то!

Я. Лажа полная! Но я двое суток забивал на клиентов — так было интересно!

Я. Ты чокнулся.

Я. Чокнулся! Это я к тому, что даже у великих есть слабости, и их нужно прощать.

Я. Кого? Великих или их слабости?

Я. Кончай фуфло гнать! Ввалился тут, паришь меня…

Я. Извини. Но мы опять куда-то уехали. Наш диалог был о том, как ты пишешь.

Я. Нет, наш диалог был не о том! Я ненавижу людей!

Я (оперативно перехватывая тему). А для кого же ты пишешь, дорогой? Для себя?

Я (после некоторого раздумья). Опустил ты меня, друг, ох и опустил… По самое некуда…

Я. Ладно, успокойся! Я всего лишь корреспондент. Скоро уйду, а ты будешь лобызаться со своей виндой.

Я. Легко вам говорить, журналюги продажные! Сначала душу вынете, а потом… Ну ладно, утираю сопли. (После небольшой паузы). Гады! Культуру убили!

(Собираюь с мыслями). Ну ладно, продолжим это хреново интервью. На чем мы остановились?

Я. Я уж теперь и не знаю, как к вам обращаться. Ваше Величество?

Я. Базарь по теме!

Я. А, это понятно! (Быстро). Что было после «Химеры»?

Я. А после «Химеры», как я уже говорил выше, меня пробило по реализму. И решил я написать драму.

Я. Во как.

Я. А то. Это была большая головная боль.

Я. Поделись.

Я. 27 вариантов — это не хухры-мухры?

Я. Вот теперь ты́ меня опустил.

Я. Кстати, должен признаться: многие варианты, о которых я тебе говорил, остались только в моей голове, написаны не были. Признаюсь честно. О-па, мы забежали вперед. Ведь был еще «Отчет».

Я. Ну-ка, расскажи, пожалуйста. (Начинаю насиловать нетбук).

Я. Написано это было в том же злосчастном седьмом классе, когда меня посетила первая любовь. Эй, ты что, чувак, врубил диктофон? Мне это не нравится.

Я. Нет, клянусь.

Я. Ну ладно. В общем, я поплыл. Это было такое светлое чувство! (Про себя). Опять, блин, параша!

Я. Жалеешь?

Я. Нисколько. Так вот, тогда у меня было столько сил, что я не стал впадать ни в какую депрессию, а накатал повесть, аж на 90 рукописных страниц, почерк у меня весьма убористый. Это был сюжет опять-таки с инопланетянами, правда, появились они в конце.

Я. Интересно, расскажи.

Я. Ну вот такая история: приходит в класс новенькая и сажают ее (вот, блин, еще словечко!) на камчатскую парту, где охреневает лузер, alter ego автора. Озабоченный постройкой микроавтомобиля. Так что ты думаешь? Эта мадемуазель затаскивается с идеи и начинает помогать мэнчику с запчастями, железом, фанерой и прочим. Сечешь поляну?

Я. Секу.

Я. Дальше происходит такая романтическая история: Саша и Наташа (дико оригинальные имена, не правда ли?) заводят мотор автомобиля и катят в лес. Но автомобиль-то недоделанный! О такой чепухе, как о фарах, Саша не позаботился. Тут, ясен пень, ночь.

Я. (Потирая руки). Эротика?

Я. Как бы не так! Параллельный сон на креслах автомобиля!

Я. Жестоко.

Я. А что делать? Я был почти святым. Прототипчик Наташи, правда, тогда уже вовсю расставлял ножки, но я-то об этом не знал. Короче: переспали они в лесу (эх, как романтично), да и вернулись домой. Затем Саша нашел перстень.

Я. Перстень? Какой?

Я. Золотой. Очень красивый. Сашина мама, будучи работницей ломбарда, сказала, что это очень дорогая вещь.

Я. И Саша его подарил…

Я. Конечно! Наташе. Это была, понятное дело, ошибка. Потому что спустя двое суток с ним вступили в мозгодрочерский, пардон, ментальный, контакт, инопланетные чуваки и сказали, что, мол, это не простой перстень, а отчет их предыдущей экспедиции, посетившей Землю аж 12 500 земных лет назад, когда грохнулась Атлантида. Информация же записана в двоичном коде, не зря Саша видел в псевдоянтаре перстня какие-то непонятный блестки. Это и были единички, пустота между ними — нолики. Наташу взяли в заложницы, вот злодеи!

«Так в чем проблемы, челы! — возопил Саша. — Забирайте вы свой отчет, главное, Наташу верните!» Все оказалось слегка заморочно. Инопланетцы забили стрелку не где-нибудь, а на той самой поляне, где Саша с Наташей, извини за выражение, спал. Ну что. Прикатывает он туда на своей тачке (с двигателем Д-6)…

Я. (Корчусь от смеха). Не могу…

Я. Я тоже… Но как-то продолжаю. А там, представляешь, стоит ракета! Высотой всего четыре метра, но все у нее в порядке: дюзы, головная часть… И дверь, гостеприимно открытая. Саша забирается в звездолет, жмет какую-то кнопку… Блин, где-то это уже было… И выходит, значит, на орбиту Земли.

Я. Там его начинают хавать монстры.

Я. Нет, плоско мыслишь! У него возникает ну очень умный разговор с инопланетцами, это ведь драма как-никак!

Я. А Наташа?

Я. Ее положили в анабиоз! Гаденыши!

Я. Ну хоть не убили, и то слава Богу.

Я. Саша, значит, начинает качать права: да какого хрена, собственно, вы что, обуели? Контакт, мать вашу! Да в гробу я видал такие контакты!

Я. Слушай, а ведь ты, читая на тот момент только фантастику «ближнего прицела», что имел в виду?

Я. Да что имел, то и введу! Задолбал, понимаешь! Там была любовь, Любовь с большой буквы, включился или нет, тупица?

Я. Ага.

Я. Ну вот, говорят зеленые, на фиг она нам тут нужна. Валите на свою несчастную Землю.

Я. И они сваливают.

Я. Да. Хавают хот-доги, которых, впрочем, тогда не было, и идут в свою гребаную школу. А Марь-Иванна…

Я. Стоп!

Я. Ну вот, ты понял, какой я ботвой занимался?

Я. А дальше тебя накрыло по-серьезному.

Я. Да! Меня пришибло по кино, и я занялся драматургией. Блин! Как перечитаю «Город без огней», так просто плачу. Умел же писать, подонок! Сейчас так не могу.

Я. Теперь ты пишешь круче.

Я. Спасибо. Но вот приколись, в чем фишка. Признак дилетантизма — это когда автор использует свой жизненный опыт прямо, что ли, вынимая его из себя. Очень мучается, понятно, но что делать? Работа писателя очень, ну очень, поверь мне, похожа на работу актера. Тут те же тараканы: нельзя слишком вживаться в образ, система Станиславского погубила много дарований. Не Станиславский виноват, а плохое понимание его системы. На премьере можно сыграть гениально. А потом — нервный срыв, дурдом. Так к чему это все я? К тому, что писатель — актер? Да-а… Тяжело писать… Особенно любителю, который поставил себе планку профессионала.

Я. Зачем ставить такую планку?

Я. Иначе и жить не стоит. Либо я делаю хорошо, либо не делаю никак. Ты, наверно, посчитаешь меня сумасшедшим, но вот что я думаю: нет смысла писать хуже того, кто это сделал до тебя. Но пишу! Если только для зарабатывания денег, но это та же проституция. Против которой я, впрочем, в принципе ничего не имею. Если я пишу хуже Стругацких или Лема, так зачем я в этом мире нужен?

Я. Горячишься.

Я. Отнюдь! Мы не зря проявились в этом мире! У каждого своя миссия! Вот, мля, патетика! Извини за визгливый тон. Ладно, дальше. Потом у меня было несколько гениальных рассказов — вот бы их сейчас почитать! Хотя теперь они наверняка показались бы мне лажовщиной. Но тогда вставляло, и жаль, что я их потерял. Дал, дурак, одному челу и он «зачитал». А какие были образы! Например, судьба очков.

Я. Очков?

Я. Да. Одна барышня обронила очки в снег, пошла себе дальше, села в трамвай и уехала. Очки продолжили свою жизнь. Их приключения были весьма интересны. Ну да хватит ностальгировать. В 1985-м меня пробило на философию, правда я сам этого не понял. Но написал инсценировку «Поводыря крокодила».

Я. Михаил Анчаров?

Я. Он самый. Типичный шестидесятник. Я такой же чудак в душе. Ну вот, написал. И показал Учителю. Это был Юра Макусинский. Кайфовый чел! С головой! Блин, ништяк, люблю его! Он меня похвалил. А Юра, надо сказать, на похвалы скуп. Тут, видимо, в припадке скромности, я ему сказал: Юрий, я ведь ничего не писал, только расставил реплики, ну и помозговал, как это будет выглядеть на сцене. Тут он мне вот что сказал: работа есть работа, ты авторский текст немного переосмыслил, и написал. А это, знаешь ли, немало. Он взял рукопись и буквально на первой странице выцепил из меня (Анчарова?) такую глубокую философскую мысль, что я закачался.

Я. Ты ее помнишь?

Я. Конечно. Образ пьяных велосипедистов у церкви — Юра нехило прогнал, что идея велосипеда отталкивается от круга, а что такое церковь? Ну, это понятно. Так вот, церковь и велосипед — это движение на первый взгляд по кругу, а по сути — в бесконечность. Мне было семнадцать лет, и эта мысль меня впендюрила.

Я. Чем еще порадуешь?

Я. Дальше — полный кошмар. Я начал писать киносценарий «Космический бог» по Дмитрию Биленкину. Тогда эта повесть меня изрядно трепыхнула. Я уже учился на первом курсе ЛКТ, у меня нашлись единомышленники, такие же, как я, сумасшедшие. Более того: мы стали сей сценарий воплощать в жизнь. Трудно вообразить, какой это был кошмар. Шестнадцать миллиметров!

Я. Все мы родом… Оттуда…

Я. Яволь, херр лейтенант. Как мы это снимали: в квартире, понятное дело. Натянули на дверь фольгу — типа металлическая. Над ней должны были висеть две лампы, красная и зеленая. Вход (выход?) разрешен и нет. В общем, полная чума. А по сюжету советский психолог Андрей Полынов борется с космическим террористом по фамилии Гюисманс и в конце концов одерживает над ним победу. В основном мозгами, что интересно. Хотя ему приходится и руками помахать. Эта книга — странный жанр, психологический боевик. Можешь представить себе такое?

Я. С трудом.

Я. 1963-й год! Пипл слушал частушки и вспоминал усатого дядю.

Я. Ты баклань по теме, а то сейчас тебя увезет.

Я. Ага, ну вот. Снимали мы… Технические проблемы, думаю, будут читателям неинтересны. Хотя, вот: пленку проявляли исключительно вручную. Цветную! Помню: снимать снимаем, придолбало, толку ноль, решили проявить. В технаре были какие-то проблемы, решили обработать самостоятельно. Ломанулись в Гостинку, дабы купить пятнадцатиметровый бачок. То есть он был на тридцать метров, но пополам. Двухэтажный. Я заплатил десятку, вот кайф, тогда уже Гостинка работала аж до 22.00, мы ворвались без двадцати десять, ходили туда-сюда, муе-мое, нашли фотоотдел в конце концов, и продавщицу попросту изнасиловали. Искусство, мать вашу! Дальше было полное порно. Приехав ко мне, начали составлять растворы. Нельзя сказать, что это полная лажа, реактивы были заранее расфасованы, но геморр еще тот. Особенно, когда все делается спонтанно.

Я. Однако растворам нужно отстояться сутки, я прав?

Я. (горячо). Да конечно же, нужно быть полным дебилом, чтобы этого не знать! Почему я и был против этой ночной авантюры, но приспичило! Блин…Короче, дружище мой Карен позвонил своему отцу, который соображал в химии. Он сказал: свежие растворы попрут, соблюдайте только температурный режим. О, это шняга!

Я. Почему?

Я. Ты когда-нибудь проявлял ЦО вручную?

Я. Да.

Я. Тогда ты меня поймешь. ЦО, конечно, не то, что ОРВО. Но заморочек хватило. (Истерически смеется). Забавная история вышла! После проявки первой партии решили мы немного передохнуть. Карен рухнул на диван. Я влил то ли проявитель, то ли отбеливатель, сейчас уже не помню точно… А! Это был цветной проявитель! И тут слышу: буль-буль-буль… Бачок промывался при помощи шланга, и я забыл зафиксировать его в проушине. Примерно две трети раствора вытекло. Что делать? Карен спит, его отцу звонить явно поздно. Что бы ты сделал в такой ситуации?

Я. Да уж и не знаю!

Я. На кухне стоял графин с кипяченой водой. Я заткнул проушину и долил до нужного обьема, увеличил время проявления в два раза. Карен ничего не понял. Самое смешное, впоследствии мы не смогли отличить эту пленку от пленки, проявленной по всем правилам.

Я. Да зравствует ЦО!

Я. Да, зашибись была пленка! Ту же «Химеру» я пытался снять на ЦО, потом на ОРВО. Кассету «Супер-8» помнишь?

Я. Ну это была та еще тема.

Я. Мечта извращенца. Типа девочек в белых трусиках на пляже.

Я. Э-э…

Я. О чем бишь я? С «Космобогом» мы трахались год. Вова — психолог, я — космический диктатор. Ништяк. Наступил кризис. Мы стали перерабытывать сценарий. Идиоты, блин.

Тут выходит — прикинь иронию судьбы! — фильм «Гостья из будущего». Коллектив тащится по самое некуда. А фильмец, кстати, совсем не дурен. По крайней мере, для извращенца…

Я. Скажи честно, тебе нравилась Алиса Селезнева? То есть исполнительница?

Я. Алиса? Гм-м… По-моему, ты переходишь некоторые этические границы. Папарацци, что с вас взять. Но вот кто мне нравился — так это робот Вертер.

Я. Лингвофреник ты.

Я. Умно выражаешься. Хотя и совсем не в тему.

Я. Ну это я так, к слову.

Я. На эту тему есть анекдот, только предупреждаю, бородатый. Едут в поезде два еврея. «А ви знаете? В соседнем купе едет тот самый Эйнштейн!» — «И это который?» — «Да тот самый, который теорию относительности обосновал!» — «И шо такое его теория относительности?» — «Ну вот, к примеру, один волос на голове — это мало? Согласитесь, уважаемый!» — «Да!» — «А один волос в супе — много, не так ли?» — «Так и что, с этой хохмочкой он едет в Одессу?»

Я. Слушай, словцо это — лингвофрения мне так вставило…

Я. Похоже на диарею. Все мы п…сы, однако.

Я. И ты тоже?

Я. Да, увы… Ну подумай сам, разве будет человек в здравом рассудке вот так насиловать Ворд?

Я. Ну это еще вопрос, кто кого насилует.

Я. Ага! Один умный дядька опубликовал статью в «Субъективе», журнал этот, впрочем, быстро скис. А жаль — хорошее было начало. Сказал он, вкратце, следующее: чем больше мы доверяем автоматике, тем меньше доверяем самим себе. Это предельно кратко сформулированная мысль, и, к сожалению мало понятная вне контекста. Мысль глубочайшая! Я до сих пор считаю, что снимать в автоматике — настоящая дикость. Вообще об этом читайте в «Серебряном мире».

Я. Кстати, «Серебряный мир». Как ты его писал?

Я. Как писал? Ну и вопрос! Ушло у меня на эту работу лет двенадцать, и то, еще не закончено. Давай поговорим о чем-нибудь другом. О нимфетках, например, или о погоде. Кстати, мы еще не поговорили о 27 вариантах «ОНП».

Я. «ОНП»?

Я. В изначальном варианте он назывался «П» — «Путь». «ОНП» — «Осень, ночь, путь». Первая серия была откровенно мозгофакальной — герой сидел в электричке и парил мозги одной высокоинтеллектуальной подруге, что так, мол жить нельзя. После чего они сели на паром и отплыли. Думал, в Данию? Хрен. На остров Котлин. Она жила там.

Я. Опять романтика.

Я. Еще какая романтика! В Ораниенбауме они зашли в привокзальную кафешку, где наливали псевдокофе за 22 копейки. Помнишь такой изврат?

Я. Как же, помню.

Я. И вот в конце первой серии эта свихнувшаяся ломает весь кайф герою и вопит во все горло: «Я не шлюха!». Конец первой серии.

Я. Улет!

Я. Он ее запихивает на паром, и сам на нем двигается, понятно. После чего у них, уже у нее дома, происходит черно-белый диалог в духе раннего Вайды. Но вот что я тебе скажу: этот вариант так и остался в моих мозгах. Почему? У меня был такой друг Вова — хотя почему был? Остался. Мать твою. Как-то раз вышли мы на Василеостровской, и пошли гулять (была зима) в сторону Института Опупенного Мозга. У нас фишка была такая — кататься на поездах метро до упора, затем выходить, погружаться назад и продолжать обсуждение наших предельно умных мыслишек. Это, понимаешь ли, прикол: жужжание поездов тогда стимулировало нашу мозговую деятельность, по крайней мере, так нам казалось. И вот идем мы, короче, я выкладываю Вове свою гениальную концепцию, а он вопит: «Ни про каких проституток я кино снимать не буду»!

Принципиал! Феллини хренов!

Я. Так ты это снимал? Феллини… хренов…

Я. Ну, конечно, я написал еще вариантов пять… или шесть… Вова, не стесняясь, все это попросту рвал и орал, что с такими дураками он работать не может. И вот только теперь я понял: я драматург, блин. Все эти идиоты ни черта не понимают в написании сценария.

Я. А что такое сценарий, можешь обьяснить?

Я. А буй его знает! Во всяком случае, это сложнее, чем проза. В прозе ты можешь делать сколько угодно лирических отступлений, вот как писал Грибоедов? Ведь его самая знаменитая пьеса уже сейчас малопонятна, дело не в том, что детки такие тупые! Она неактуальна! То есть попросту непонятна. А что будет дальше? Мозги же тем не менее им, детям, бедным, парят!

Я. Э…

Я. Да кто его знает, что это такое — драматургия! Вот возьмем опять-таки для примера классиков. «Отцы и дети» Тургенева — не хреновая ведь вещь?

Я. М-м, да.

Я. Только затянутая, правда? Ну тебя не достало, скажи честно?

Я. Достало.

Я. Да. А ведь можно было сказать попросту короче. Смысл не потерялся бы. Еще! А Гончаров? Да это полный звиздец! «Обломов» — чудовищно прекрасная штука, только затянутая раза в три. Весь облом в том, прости за каламбур, когда этот дурак прогуливался с возлюбленной по аллейкам, меня аж потянуло блевать. Вот когда он парился, что с этой его подругой связи нет, когда Нева замерзла, тут я его понял. Зачем суетиться? Он подох счастливым, заметь.

Я. Твои бы размышления — да учительше русского языка…

Я. Теперь, конечно, легко размышлять, как бы я написал сочинение… Да пошли они все лесом. Из классической литературы сделали полную лажу… Будь я президентом или министром культуры, все было бы иначе. Первым делом я запретил бы любовь.

Я. (делая пометки). Ну совсем охренел.

Я. Второе: по центральным каналам зарядил бы одну сплошную мерзкую жесткую порнуху. Пускай детишки любуются.

Я. Воздержусь от комментариев.

Я. …По-твоему, это хреновей, чем наблюдать за тем, как они тащатся от убийств? Ты посмотри на эти дурацкие так называемые мультики хотя бы десять минут.

Я. Говно…

Я. Говно? Вот я и предлагаю радикальный способ. Лучше явное порно, чем такая, на хер, культура.

Я. Я…

Я. Я, я, я… Ну что — я?

Я. (вымученно). Ну и зачем тебе это?

Я. Не знаю! А Толстой? Зачем (мне хочется взять оппонента за ворот и слегка приложить мордой, так кипят эмоции) он писал? Чтобы какая-то дряхлая манда ставила двойки и пятерки ни в чем не повинным детям? Да, он великий и т. д. Как философ, наверно — тут ничего не скажу, не читал, но как беллетрист он — полное г. Воистину, хотели, как лучше, а получилось, сам знаешь, как.

Я. М-м-да, ну все ясно. (Оттачивая перо, хотя это уже явно не актуально). Давай продолжим.

Я. После этого я написал около двадцати вариантов. Какую-то часть Вова из них порвал, бо́льшую же часть я загасил в своем уме.

Я. Авторитет Вовы был так велик?

Я. Да. Он считал себя гением, а я в это верил. Он вообще-то собирался сделать революцию. Ну, переворот. И установить диктатуру справедливости.

Я. Ну, вас тащило.

Я. Тащило не по-детски! Правда, в начале второго курса я засомневался в этих вовиковских идеях. И мы круто разругались. Весь второй курс мы смотрели друг на друга, как на врагов. Тут еще развал киностудии «Зеркало», к которой мы, в общем-то, никакого отношения не имели, но существовали на этой базе, спасибо Юре Макусинскому. Дальше было много всякого маразма: я пытался как-то обосновать кинообъединение «Фемида», члены нашей бывшей киностудии едва только не били друг другу морды. Какой же фигней мы занимались! А ведь все идея, идея! Нет чтобы трахаться, как все нормальные пацаны! Меня придолбало писать «ОНП», а потом я написал «Вращение, или Что-то не так». Это была моя первая по-настоящему серьезная вещь. Затем меня опять понесло, но уже как-то иначе, легче, я стал относиться к жизни, как к аттракциону, и так появились «Город без огней, улицы без сна», а затем «Приключения девочки с собакой». Это был тот еще дурной постмодернизм, но я как-то попал в струю и мне до сих пор за это не стыдно.

Я. Сразу много всяких названий…

Я. «Что-то не так» — серьезная драма с элементами фантастики. Вообще фантастика это. Самое прикольное, так это то, что все сбылось.

Я. Не верю.

Я. С фактами не поспоришь. Потом я опять завис на киносценариях, искал видеокамеру и с одной теткой даже на полном серьезе обсуждал, как мы снимем видеофильм. Вот параша!

Любовь, понимаешь ли…

Я. Слушай! Так что получается! Ты не столько прозаик, сколько драматург!

Я. (Бульк.) Однозначно…Вот, к примеру, «Город без огней, улицы без сна». На самом деле это дилогия. Должна была быть трилогия, но эта дама третью часть зарубила, за что ей большое спасибо. Было бы стыдно. Первая часть по жизни называлась «Город без огней». Вторая — «Улицы без сна». Вот тут попер сюжет! Третья — «Небо без звезд». Во всей этой трилогии присутствовало слово «без», теперь ты понял трагедию?

Я. Да.

Я. Как я всю эту фигню придумал — сам удивляюсь! Сначала у меня образовался образ плачущей девочки. Впрочем, это уже спойлер.

Я. Да говори, говори, неужели ты думаешь, что одни и те же читатели прочитают это и «Город без огней»?

Я. Ты прав… Этот образ я украл — знал бы ты у кого! У Грэма Грина!

Я. Загнул…

Я. Причем украл так ловко, что ни один литературовед не догадается! Вот ты попробуй, слабо? (Гадко хохочу). Ну, короче. Один чувак вынул из камина женский труп. Прикольно, да? Он был в вельветовых брюках и в рубашке, похожей на мужскую, в зелено-белую клетку. Труп, естественно, со временем очнулся, дал герою какую-то информацию и человек подсуетился. Дальше начались заморочки. На этом мои пути и пути Грина расходятся.

Я. У тебя, понятно, вышло круче.

Я. Да кто ж его знает! С тех пор я роман Грина так и не удосужился прочитать, вернее, возможности не было, вот сейчас, если захочу, найду его на Флибусте. А стоит ли ломать кайф? Вероятно, стоит. Вернуться к первоисточнику.

Я. Так. А у тебя-то какая была коллизия?

Я. Счас опять будет спойлер! Да ну на хрен, не хочу! Давай о чем-нибудь другом! Что дальше? Обо всем остальном написано на моей странице. Ты хочешь спросить, чем я занимаюсь сейчас? Пожалуйста! (Делаю широкий жест).

http://flibustahezeous3.onion/a/173272