Ираида Штольц и ее дети

Референт Союза художников с чувством собственного достоинства, намертво приросшим к гладкому ухоженному лицу, вошел в Отдел записей актов гражданского состояния. Отыскал необходимую дверь и, не поздоровавшись, спросил у сидевшей за крайним столом сорокапятилетней девушки:

– На Ираиду Штольц подготовили?

Девушка неприветливо ответила:

– Сейчас у нас работа с документами. Приходите после обеда.

– Вы понимаете, что вы говорите? – начал вскипать референт. – Она народный художник, трижды лауреат! Ираида Штольц!

Поскольку речь шла о столь титулованном клиенте, девушка засуетилась, сказала: «Одну минуточку» и начала копошиться в папке, на которой было красиво выведено «Свидетельства о смерти».

Однако свидетельства на Штольц не было. О чем и сообщила девушка нетерпеливому посетителю.

– Господи, – воскликнул референт, словно при нем высморкались на пол, – что за дикость такая! Да Шагина она, Шагина, Ирина Степановна! Чему вас только в школе учили!

Бумажка, свидетельствующая о смерти Ирины Степановны Шагиной, тут же отыскалась. И референт, схватив ее, устремился к поджидавшей его служебной машине, чтобы в другой инстанции, предъявив свидетельство о смерти, получить следующую бумажку, без которой не могло быть и речи о получении еще одной бумажки и, соответственно, не могли состояться ни торжественная гражданская панихида в Колонном зале Дома Союзов, ни захоронение в столь необычном месте, ни обильные поминки в ресторане Союза художников.

Да, референт, конечно, не только прекрасно знал настоящую фамилию Ираиды Штольц, но и вполне сносно ориентировался в ее биографии. Однако не только он, но даже и ее близкие друзья (которых у нее не было), и члены семьи (которой у нее тоже никогда не было) не знали, какую тайну она унесла с собой в могилу. Какую страшную тайну! Если бы она вдруг открылась, то не было бы не только взвода кремлевских курсантов, отдающих салют у могилы, и Колонного зала Дома Союзов, но и поминок даже из расчета по рубль пятьдесят на каждого приглашенного. Да и приглашенные остереглись бы посетить столь сомнительное мероприятие. Более того, российский андеграунд признал бы ее своей, художницей-нонкоформисткой, а радио «Голос Америки» посвятило бы творческому наследию Ираиды Штольц полуторачасовую программу.

На третий день после окончания гимназии Ираида Штольц раз и навсегда порвала с удушающей атмосферой семьи, погрязшей в уродстве мещанства. Еще через два дня она сошла на Финляндском вокзале, чтобы кинуться с головой в бурную жизнь столичной богемы. А через месяц была уже своей в «Бродячей собаке». Пила вино и курила наравне с мужчинами. Несколько раз попробовала марафет [1]. С исступленным восторгом раскачивалась на стуле под завывание длинноволосых поэтов. Радостно кивала головой на лекции об упразднении Бога. Вместе со всеми яростно кричала «Долой!», когда как-то раз в зале появился Блок. И даже участвовала в потасовке после того, как Маяковский прочел свое «Нате!», что было зафиксировано в полицейском протоколе.

Вскоре, будучи барышней честолюбивой, не желавшей довольствоваться положением статистки на этом празднике жизни, Ираида Штольц сошлась с художниками, которые декларировали яростное неприятие цвета и формы и отчаянно воевали с мирискусниками. Правда, последние об этом даже и не подозревали, что, впрочем, не меняло сути вещей. Ознакомившись с манифестом и приняв его полностью, разве что за исключением восьмого пункта, где речь шла о переносе столицы на Мадагаскар, Ираида Штольц начала размашисто швырять на холст краски.

Дело пошло. Ее революционная живопись довольно скоро не только начала пользоваться популярностью в кругу знатоков, но и ажиотажно раскупаться околохудожественными дилетантами, которые пытались нащупать нерв современности. Выставка – правда, это была не персональная, а групповая выставка, – в которой она участвовала, в связи с ее демонстративной эпатажностью была закрыта через два дня. Пресса метала громы и молнии. Обыватели возмущались. Два прогрессивных журнала опубликовали положительные рецензии, хоть основной смысл экспозиции и был ими ложно истолкован.

Жили шумно и весело – с двух часов дня до шести утра. Первую мировую не заметили. Революцию встретили восторженно. Гражданскую войну восприняли как очистительную жертву. И, следовательно, тоже восторженно. Хоть некоторые и сгорели в ее пламени.

Ираида Штольц уцелела, поскольку, несмотря на экзальтированность, без которой существование ее субпрослойки было немыслимо, имела изрядный запас здоровой прагматичности, доставшейся ей от постылых родителей, о которых она не имела никаких сведений с 1912 года.

Эта самая прагматичность и переместила ее из изрядно прореженной очистительным тифом бывшей столицы в Москву, которая стремительно обрастала не только мускулатурой институтов новой власти, но и соединительной тканью новых культурных начинаний. Грандиозных культурных начинаний. Ираида Штольц загорелась новомодной идеей создания человека будущего, для чего его необходимо было прежде всего поместить в доселе невиданную среду обитания. Необходима была принципиально новая организация повседневного пространства, насыщенная революционными художественными идеями, пробуждающими доселе упрятанные на дне сознания чувства и эмоции. Новый, принципиально новый город, созданный цехом революционно настроенных и раскрепощенно мыслящих художников, должен вытравить в человеческих сердцах старые низменные пристрастия и привычки и породить новые отношения гордых и свободных людей.

Вполне понятно, что тут абсолютно не годилась ее салонная мазня на холсте размером полтора на полтора аршина. Необходимо было осваивать монументальные формы: архитектуру, скульптуру, тотальный дизайн.

Ираида Штольц была талантлива. Чертовски талантлива. Поэтому уже через год она стала не просто скульптором, а скульптором, чьи работы вызывали в столичном художественном кругу жаркие дискуссии. Одни, и их было большинство, называли ее демиургом. Другие – злым гением современного искусства, появившимся на свет исключительно для того, чтобы уничтожить всякие представления о прекрасном и безобразном. Впрочем, и те и другие оценки Ираида Штольц воспринимала как позитивные.

Стремительно летело время. Ираида Штольц всю себя отдавала работе, увлеченно преобразовывая мир при помощи материализации в камне и металле своих дерзких художественных идей и феерических образов, вызывающих в косном обывателе, не желавшем переделываться, безотчетное чувство ужаса.

Но тут накатили отрезвляющие тридцатые годы, которые принесли новое художественное веяние, получившее название социалистического реализма. Многие ее прежние знакомые понимать и принимать этого не хотели, в связи с чем повзрослевшая и поскучневшая питерская богема, часть которой уцелела в очищающем пламени тифа, подверглась новому очищению, еще более очищающему.

Ираида Штольц была не только талантлива, прагматична, но и умна. Ее работы приобрели отчетливые реалистические формы и насытились гордым самоощущением советского гражданина, мощью его духа и дерзновенностью его преобразовательных замыслов.

Ираида Штольц стала не только народным художником, председателем Художественного совета, но и депутатом Верховного Совета.

Ираида Штольц стала могущественна, столь могущественна, что наконец-то смогла раз и навсегда решить проблему, которая долгие годы точила ее сердце, словно червь. Именно от нее она и спасалась все эти долгие годы не только во вдохновенном, но и каком-то исступленном труде.

У Ираиды Штольц не было мужчины. Не постоянного мужчины, что было бы еще половиной беды. А вообще никакого. Ни разу в жизни. И дело тут заключалось отнюдь не в особенностях ее психики. Нет, ей не была отвратительна мысль о какой бы то ни было физической близости. И питерский кружок художников-бунтарей, в который она входила в давно миновавшей юности, отнюдь не отличался аскетизмом и целомудренностью. Скорее наоборот – зачастую их ночные прококаиненные бдения завершались свальным грехом. И она была бы не прочь присоединиться к попиравшим устои буржуазной морали. Да только вот мужчины ее избегали. Пожалуй, даже боялись.

Всему виной была ее внешность. Ее парадоксальная внешность. Нет, она была отнюдь не уродливой. Она была даже красивой. Но то была особая красота – монументальная. Так уж распорядилась изощренная природа, что Ираида Штольц являла собой материализованный художественный идеал, который позже, в тридцатые годы, овладел умами и сердцами творцов. И наивысшим образцом рукотворной реализации этой идеи стал монумент Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Так вот Мухина изваяла колхозницу по образу и подобию Ираиды Штольц.

Вполне понятно, что после этого скульптор Вера Мухина стала главным врагом скульптора Ираиды Штольц. Причем не столько из-за того, что дерзнула использовать ее образ (это Ираиде Штольц в какой-то мере даже импонировало), сколько из-за того, что выиграла в конкурсе на право увенчать монументом советский павильон на Международной выставке в Париже.

Со временем Ираида Штольц научилась держать в узде демона сексуальности, работая беспрерывно, до изнеможения. Собственно, это и был один бесконечный половой акт. О чем мог догадаться даже непосвященный в ее трагическую тайну, глядя на то, с каким ожесточением, иногда сопровождавшимся характерными вздохами и стонами, она мяла своими мускулистыми руками макетную глину, мяла и ваяла из нее бесчисленные человеческие фигуры. И это сильно смахивало на процесс деторождения. Так что, учитывая это обстоятельство, вряд ли будет справедливым утверждать, что Ираида Штольц прожила долгие годы в безбрачии. Скорее она совмещала в себе и женское и мужское начала, которые, взаимодействуя непонятным для заурядных, ограниченных рамками стереотипов людей, образом пребывали в соитии, не прерывавшемся даже во время сна.

Но, несмотря на это, в глубине ее души по-прежнему жил интерес к мужчине, к заурядному банальному мужчине, устройство которого, несмотря на работу с натурщиками, она знала не вполне. И она удовлетворила его в необходимой для себя мере, достигнув вершины общественного положения.

Как и у всякого профессора, у Ираиды Штольц были студенты. Существа абсолютно бесправные, вечно голодные, готовые практически на все ради того, чтобы после окончания училища могущественная патронесса не бросила их на произвол переменчивой судьбы, а помогла бы утвердиться в сложном мире монументального искусства.

Первый из них – по имени Николай – с замирающим от счастья сердцем приехал в мастерскую Ираиды Штольц на Нижнюю Масловку, предполагая, что этот вызов сулит ему блестящее будущее. Что скульптор выделила его из круга однокашников за его незаурядный талант, которому она хочет помочь полнее раскрыться и пробиться к успеху и славе во имя торжества художественной школы Ираиды Штольц. И что сейчас он услышит от скульптора необходимые в таких случаях слова о высоком предназначении художника, о его ответственности перед народом и о долге беззаветного служения партии и правительству. Ну а в следующий раз они займутся практическими творческими вопросами.

Однако слова были совсем иными. И к практическим занятиям Ираида Штольц приступила сразу же после того, как мало что понимавший Николай был накормлен деликатесами, которые скульптор получала в депутатском спецраспределителе. Ираида Штольц не терпящим возражений тоном приказала Николаю раздеться и взяла его со всей мощью своего сорокалетнего тела, натренированного работой с большими скульптурными формами. Вначале, конечно, некоторое время у них ничего не получалось. Поскольку ни у нее, ни у него прежде не было абсолютно никакого опыта в таких делах, а кинематограф того периода по поводу коитуса хранил гробовое молчание. Да и слова-то такого тогда не было. Но вскоре дело пошло, яростно и исступленно, как и все, за что бралась Ираида Штольц.

Вполне понятно, что оргазма она не испытала. Собственно, в те времена мало кто из женщин знал не только это слово, но и ощущения, которые оно передает. И Ираида Штольц решила, что все у нее прошло нормально. И даже было небольшое кровевыделение в области влагалища. Все как и у всех. И она заслужила это, заслужила всей своей жизнью, отданной (тогда, правда, до отданности было еще далеко, поскольку поликлиника Художественного фонда зорко следила за сохранностью здоровья не только народных художников, но даже и заслуженных, а Ираида Штольц так и вообще была приписана к Кремлевской поликлинике) на благо служения высокому искусству… Нет, не так. Отданной во имя высших целей построения светлого будущего… Беззаветно отданной во имя исполнения предначертанности творческой судьбы выразителя чаяний трудового народа… Самоотверженно отданной для утверждения идеалов самого справедливого общества в истории человечества… (Автор данного отчаянного повествования путается в этих монументальных словах, многие из которых он забыл, а многие уже не совсем точно понимает. Автор тщится вспомнить эти слова, при помощи которых Ираида Штольц выражала свои чувства и, следовательно, чувствовала именно так, как они некогда звучали, как складывались в торжественный строй. И автор не может этого сделать в полной мере. И, значит, не может уже в полной мере понять Ираиду Штольц, не может прощупать пульс на окаменевшей шее того монументального времени. Однако автор продолжает тщиться, поскольку если не мы, то кто же?!)

С Николаем, который решил, что его блистательное будущее определилось раз и навсегда, она прожила половой жизнью три недели. И все это время она не могла понять: удовлетворена ли она? С одной стороны, была радость обладания некогда запретным плодом. С другой стороны, эта радость была какой-то потненькой и не вполне эстетичной.

Через полтора месяца Николай отправился в Сибирь, чтобы искупить вину за подготовку покушения на жизнь Сталина.

Через два с половиной месяца Ираида Штольц почувствовала недомогание, которое оказалось беременностью.

Рожать она не могла, потому что это отбросило бы ее в творческом отношении на несколько лет назад. Аборты считались уголовным преступлением. Поэтому она чрезвычайно осторожно навела справки о том, кто и на каких условиях занимается подпольной акушерской практикой.

Весь условленный день, сидя на даче, она нервно курила. И ругала себя последними словами: «Дура, ты, что ли, первая? Или последняя? Освободишься и снова за работу! Разнюнилась! Все бабы через это проходят! А ты ведь не баба какая-нибудь, а творец! Что это в сравнении с вечностью твоих творений? Плюнуть и растереть!»

К вечеру приехал доктор. Деловито распорядился поставить греть воду и принести что положено.

Узнав, что это у нее впервые, сказал, что будет больно. И приказал выпить стакан водки и мужаться.

Когда все было закончено, то она как-то абсолютно интуитивно, не слишком понимая зачем и, в общем-то, о чем, сказала слабым голосом:

– А это оставьте мне.

Доктор задумался, а потом, удивленно вскинув брови, ответил:

– Ну разумеется, разумеется.

И хотел что-то добавить, но осекся, поняв, что это будет чересчур цинично даже в такой ситуации.

Ираида Штольц, немного отлежавшись, собрала силы и вышла в сад. Собственно, это и не сад был, а полтора гектара леса с несколькими живописными полянами. Тревожно шумели сосны, пытаясь навеять ей, урбанистке до мозга костей, воспоминание о чем-то, никогда ею не пережитом. Или что-то хотели внушить.

Дальше Ираида Штольц действовала, не сообразуясь ни с мыслями, ни с чувствами, ни с представлениями о порядке вещей. Действовала, словно была муравьем. Отыскала в сарае лопату. И, обливаясь потом, выкопала на дальней поляне небольшую ямку, штыка на три. После этого доковыляла до дома, взяла тазик с этим, с трудом донесла его до поляны. Закопала.

Через три дня ей приснился сын. Не пакостное сморщенное существо, пищащее, словно створка шкафа. А выросший и сформировавшийся человек лет пятидесяти. Они молча смотрели друг на друга. Спокойно и без какого бы то ни было ажиотажа. И она просто думала: «Это мой сын. Он вырос настоящим человеком. Он моя гордость». Сын тоже думал: «Это моя мать. Я счастлив от того, что моей матерью стала Ираида Штольц. Я могу ею гордиться. И приложу все силы, чтобы быть достойным ее».

Утром она помнила своего сына до мельчайших подробностей. Поэтому ей не составило труда вылепить его скульптуру. Скульптуру сына, достойного своей матери.

Через месяц двухметрового гранитного сына вырубили на комбинате. И по ее распоряжению установили на той самой поляне. В том самом месте.

Сын навсегда остался с ней. Идеальный сын, которого не способны были испортить ни разлагающая жизнь, ни нелепая случайность, ни безжалостное течение времени. И даже дурная наследственность отца не могла оказать на него никакого влияния.

Собственно, это и был тот самый человек будущего, о котором она грезила вместе с советскими художниками в двадцатые годы, когда жизнь казалась пластичной, как гипс или пластилин.

На этом половая жизнь Ираиды Штольц не закончилась. Примерно через год, опять весной, она выбрала для сексуальных утех еще одного студента. Звали его уже не Николаем, но был он также самым талантливым ее учеником. И опять все повторилось, как и тогда. Три жарких недели – осуждение любовника по пятьдесят восьмой статье – беременность – подпольный аборт – захоронение эмбриона – явление во сне образа взрослого ребенка (на сей раз это была дочь, ясная и цельная, как «Краткий курс ВКП (б)») – изготовление двухметрового гранитного памятника – установка монумента на могиле.

Шли годы. Заматеревшая Ираида Штольц жила полнокровной жизнью, в которой было место и самозабвенной работе, и участию в управлении государством, и нехитрым женским радостям, и воспитанию подрастающей смены. И все так же втайне от слабого и никчемного человечества, которое продолжало самовоспроизводиться бездумно и случайно, словно сорная трава, она «рожала» монументы. И все так же устанавливала их на той самой, потаенной поляне, расположенной на ее даче, которую ей когда-то дали по списку, утвержденному самим товарищем Сталиным, прекрасно понимавшим, что творческие работники, находящиеся на переднем крае идеологического фронта, где выковывается основная составляющая победы над косностью человеческой материи, без чего невозможно окончательное торжество гуманистической идеи, должны жить просторно. Именно поэтому Ираида Штольц и владела полутора гектарами лесных угодий в ближнем Подмосковье, куда ее ежедневно доставлял после напряженного трудового дня персональный автомобиль. Потому что товарищ Сталин прекрасно понимал и то, что ведущие творческие работники не должны испытывать никаких бытовых затруднений, которые отвлекали бы их от активных действий на переднем крае идеологического фронта, где выковывается основная составляющая победы над косностью человеческой материи, без чего невозможно окончательное торжество гуманистической идеи.

Шли годы. Когда к Москве подступила война, Ираида Штольц послала к чертовой матери всех этих крыс, бежавших в Среднюю Азию с патефонами и комнатными мопсами, и осталась вместе с обороняющимся народом. В ее жизни все сохранилось как и прежде – радостная работа до изнеможения. Разве что перешла с «Герцеговины флор» на «Беломорканал». Да по ночам клещами сбрасывала с московских крыш зажигалки. (Чем, чем? – переспросит автора данного отчаянного повествования читатель, родившийся после полета в космос Юрия Гагарина. Ну да, клещами, ответит невозмутимо автор. Сей инструмент имеет универсальную функциональность). Хотя могла бы и не сбрасывать. С ее-то регалиями и общественным положением. Но Ираида Штольц вдруг вспомнила юношеский экстаз по поводу жертвенности и очистительного пламени и твердо решила быть с народом во всем.

В общем, жизнь Ираиды Штольц и в годы войны протекала, как обычно. То есть была беспрерывной борьбой с косной, не желавшей структурироваться материей. Разве что борьбы стало несколько больше. А вот секс пришлось отложить до сорок четвертого, поскольку все ее студенты ушли на фронт.

Родители, о которых не было никаких известий уже больше тридцати лет, наградили Ираиду Штольц не только, как уже было сказано, прагматичностью, но и огромным запасом женского здоровья. Ее детородная функция не знала сбоев и после пятидесяти. И даже когда дело приближалось уже к шестидесяти, то есть к очередной Сталинской премии, она продолжала «рожать». И это были всё крепкие дети, двухметровые, из гранита, с одухотворенными лицами и гордыми осанками. И сердце Ираиды Штольц было преисполнено за них материнской гордостью. Они были достойны ее.

В конце концов круг замкнулся. В 1948 году скульптор Ираида Штольц сделала последний, двенадцатый аборт и установила скульптуру прекрасной младшей дочери, которая была запечатлена в граните в возрасте тридцати четырех лет, на полагавшемся ей месте. Таким образом, дети Ираиды Штольц образовали правильный круг с радиусом в двенадцать метров. И все они смотрели в центр круга, где согласно заблаговременно составленному завещанию должна была покоиться Ираида Штольц после своей кончины.

Однако могучее сердце Ираиды Штольц работало еще долго – целых тридцать четыре года. За это время ее жизнь вместила много значительных событий. Съезды Союза художников, на которых скульптор Ираида Штольц бескомпромиссно боролась с любыми проявлениями буржуазного искусства. Пленумы ЦК, на которых скульптор Ираида Штольц устраняла перегибы партийной линии и искореняла пережитки культа личности. Сессии Верховного Совета, на которых скульптор Ираида Штольц ратифицировала различные международные договоры, включая Договор о нераспространении ядерного оружия. Персональные выставки, на которых скульптор Ираида Штольц представляла художественной общественности свои новые работы, воспевающие радость созидательного труда на благо отечества. Посещение Георгиевского зала Кремля, где скульптору Ираиде Штольц вручали государственные награды за долголетнее и беззаветное служение социалистическому искусству. Воспитание нескольких поколений молодых художников, которых скульптор Ираида Штольц вывела на светлую дорогу прогрессивного искусства, призванного служить делу мира и добра. Заседания в президиумах торжественных заседаний, посвященных важнейшим историческим датам советского отечества, на которых на склоне лет скульптору Ираиде Штольц снились безумные питерские ночи в «Бродячей собаке» и Брюсов, декламирующий «О, закрой свои бледные ноги»…

Ее опустили в холодную ноябрьскую землю в 1982 году. Сделали все так, как и просила покойная в завещании. У изголовья могилы уже была установлена ее скульптура, которую Ираида Штольц сделала в шестидесятые годы. Причем изобразила она себя молодой, монументально красивой, такой, какой она была в двадцать два года.

На молодую мать почтительно смотрели ее двенадцать детей – семь сыновей и пять дочерей, которые образовывали, как уже было сказано, правильный круг с радиусом в двенадцать метров. Каждому из них было ровно столько лет, сколько прошло от его «рождения» до смерти матери.

Могильщики опустили гроб с телом Ираиды Штольц в выкопанную накануне яму. Пришедшие почтить память прославленного скульптора бросили на крышку гроба по горсти липкой глины. Могильщики споро вернули зияющей полости временно изъятую у нее землю и насыпали небольшой холмик. А потом водрузили над ней шалашик из венков. Кремлевские курсанты подняли автоматы и трижды выстрелили в воздух холостыми патронами.

С тягостной частью траурной церемонии было покончено. И публика потянулась к автобусам, чтобы перейти к застольной ее части, где после пятой рюмки показная скорбь по усопшей должна была смениться оживленными разговорами о самых разнообразных сторонах жизни, включая и самые ее развеселые аспекты. Ну а после десятой застолье должно было неминуемо превратиться в оскорбительное для памяти усопшей опереточно-водевильное действо.

Однако старая ведьма лишила их этой приятности.

Дело в том, что Ираида Штольц в свой питерский период, как и многие поэты и художники начала века, была вхожа в кружок оккультистов. И полученные в нем тайные знания она использовала для построения на своей даче магического круга, образованного ее каменными детьми. Круг был инициирован после того, как ее тело оказалось в его центре, и кремлевские курсанты дали над ним троекратный залп.

В тот же момент недра содрогнулись, как говорил ее давнишний знакомый, также безбрачный, Велимир Хлебников, словно проснувшийся слон. Небеса обрушили на землю громы и молнии. Двухметровые Ираидины дети сорвались со своих пьедесталов и начали избивать лучших представителей советского монументального искусства. Каменная Ираида заливисто смеялась, словно нанюхалась кокаина, и показывала пальцем то на одного, то на другого мэтра соцреализма, выкрикивая: «Этого, этого ублюдка давите, топчите!… А теперь эту суку поганую!… Теперь того мудака толстомясого рвите на куски!…»

Тектонические волны от этого бесчинства разошлись не только по всей Москве, но и перевалили за Уральский хребет. На огромных просторах отчизны бушевали энергетические смерчи. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, не выдержав таких потрясений, скончался Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза. И поскольку он был столпом социалистической империи, его Атлантом и Титаном в одном лице, империя рухнула. И погребла под своими обломками такое великое историческое явление, как социалистический реализм.

Наступила новая эпоха. В мир пришли новые демиурги.

Вероятно, уважаемый читатель, ты сильно удивлен такому финалу. Хотя ничего удивительного в этом и нет. Поскольку мы с тобой живем в эпоху рыночного искусства, девиз которого гласит: «Кто платит, тот и заказывает музыку». А поскольку именно ты платишь свои деньги за эту книгу, то и вправе требовать, чтобы она наиболее импонировала тебе. Вот я и предположил – думаю, небезосновательно, – что именно такая развязка данного отъявленного повествования тебя более всего устроит.

Если же ты с этим категорически не согласен, то вот тебе другое окончание. Более реалистическое, раз уж эта история так и не внушила тебе отвращение к слову «реализм».

В 1992 году дачу Ираиды Штольц купил некий предприниматель, имя которого по известной причине мы не называем. Несмотря на то, что в руках российских бизнесменов, которые к тому моменту были сориентированы исключительно на посреднические торговые операции, еще не скопилось больших средств, эту сделку удалось провернуть благодаря жадности и беспринципности функционеров Художественного фонда. Забегая вперед, следует отметить, что они распродали буквально задарма всю громадную движимость и недвижимость, которая была накоплена за долгие годы щедрого покровительства искусствам как лично товарища Сталина, так и его последующих эпигонов. Распродали, не дождавшись периода больших денег.

Вполне понятно, что наш предприниматель, получив в собственность эту поистине помещичью роскошь площадью в полтора гектара, на первых порах не смог освоить ее должным образом. И лишь через три года, накопив необходимые средства, развернул строительство на месте полусгнившего нелепого деревянного дома, в котором пристало жить какому-нибудь управляющему, но никак не барину новой формации.

На обширной территории он разбил парк по версальскому образцу, наставил павильонов, разбил цветники, устроил зимний сад, который населил павлинами и павианами. Однако его безжалостная рука, занесенная над скульптурной композицией круговой организации, после некоторых раздумий остановилась. Поразмыслив, он решил, что это загадочное сооружение можно использовать как солнечные часы: тень от молодой телки в центре будет постепенно переходить от одной статуи к другой, и можно будет с понтом узнавать время.

Вскоре в семье укоренилась такая привычка. Каждому из изваяний гувернантка присвоила то или иное греческое имя. И порой кричала в тенистую прохладу сада: «Дети, обедать! Уже час Ксенофонта наступил». Или: «Дети, пора за уроки, уже час Фемистокла». Со временем и хозяин освоил эту древнегреческую хренотень. И, отправляясь по делам, он говорил домашним: «Ну, рано не ждите. Приеду не раньше Медеи»…

Тут, вероятно, уважаемый читатель, ты ждешь, что я начну рассказывать о том, что по ночам истуканы сходят с пьедесталов и, сдавленно вздыхая, бродят, пугая обитателей поместья. Однако хрен тебе, уважаемый читатель! Тут я ставлю окончательную и бесповоротную точку. Потому что заплатил ты за книгу сто рублей, а хочешь, чтобы я распинался перед тобой на все двести. Рыночное искусство не допускает такого идиотского альтруизма. Соотношение дебета и кредита – вот истинное мерило всех вещей, включая и так называемый духовный продукт.