Юрий Брайдер, Николай Чадович Ищейка

К этому тягостному разговору сержант милиции Кульков готовился чуть ли не целую неделю, даже тезисы кое-какие обмозговал заранее, однако в понедельник утром, оказавшись, наконец, в кабинете начальника райотдела, он так растерялся, что напрочь забыл все полагающиеся для такого случая вступительные слова. На языке почему-то вертелось только «Разрешите идти!» да «Служу Советскому Союзу!» — то есть фразы в данной ситуации совершенно неподходящие. Очень смущало Кулькова еще и то обстоятельство, что начальник был не один. За приставным столиком сидел его заместитель, молодой, но чрезвычайно въедливый майор.

— Ну? — сказал начальник, не дождавшись от Кулькова даже «здрасте». — Что там у тебя?

Взгляд у начальника был усталый и мудрый, как у члена Политбюро, и под этим взглядом каждый мало-мальски совестливый посетитель ощущал себя по меньшей мере бездельником, праздным гулякой, нахально отнимающим драгоценное время у столь загруженного работой человека.

— Просьба у меня, — поражаясь собственной дерзости, вымолвил Кульков.

— Излагай.

— Не могу я больше в КПЗ работать.

Данное известие нисколько не удивило начальника. Казалось, он заранее знал, с чем именно пришел к нему этот нескладный и недотепистый сержант, похожий на растрепанную печальную птицу.

— А где можешь?

— В патруле, как раньше.

— В патруле нужны ребята молодые, хваткие. И чтоб внешний вид был соответствующий. А на тебя глянуть тошно. Не милиционер, а чучело гороховое. Таким как ты в КПЗ самое место. Хоть глаза никому не мозолишь. Да и тебе так спокойней. Как-нибудь до пенсии дотянешь. Сколько тебе осталось?

— Десять лет и семь месяцев… Только не могу я в КПЗ.

— Опять двадцать пять! — Начальник даже слегка пристукнул по столу ладонью, что случалось с ним крайне редко. — Ну почему? Толком объясни!

Мысли, к этому времени начавшие кое-как упорядочиваться в голове Кулькова, вновь рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе. А ведь нельзя было сказать, что он боится начальника. Испытываемые Кулаковым чувства были совсем иного свойства. Начальник казался ему неким сверхъестественным существом, начисто лишенным всех человеческих слабостей. Кулькову никогда не приходилось видеть, чтобы он ел, курил, сморкался, ходил в туалет, улыбался, ухаживал за женщинами. Суждения начальника были всегда непререкаемы, а решения окончательны. Такие личности рождались, чтобы командовать армиями, а отнюдь не районными отделами внутренних дел второй категории.

Отчетливо сознавая свою собственную неполноценность, Кульков все же выдавил:

— Не могу и все… Вентиляции там никакой нет… Запахи разные… Тошнит меня. После дежурства целый день, как пьяный хожу.

— Да ты прямо как барышня кисейная. Тебе бы не в милиции работать, а в галантерейном отделе.

— В галантерейном магазине меня тоже тошнит, — печально сознался Кульков.

— Что — и там запахи?

— И там.

— Может, аллергия у тебя. К врачу обращался?

— Да никакая не аллергия. Просто я все запахи очень сильно ощущаю. Бывает, что и затычки в нос приходится вставлять. Мне парашу или, скажем там, одеколон нюхать, то же самое, что вам на солнце без черных очков смотреть. Все нутро выворачивает. Мне жена даже еду отдельно готовит. Без всяких специй. Как розыскной собаке.

— Ты это серьезно? — Начальник отложил в сторону карандаш, который до этого нетерпеливо перекатывал в ладонях.

— Конечно, серьезно. Кого хотите спросите. Мамонтову из детской комнаты спросите. Я ей прошлой осенью кольцо золотое отыскал, что она в огороде потеряла.

— По запаху отыскал?

— Ага, по запаху.

— И чем же оно пахло? Золотом?

— Ну и золотом, конечно. Но в основном Мамонтовой.

— Так ты, выходит, талант! Почему же раньше скрывал?

— Да ничего я не скрывал, — замялся Кульков. — Чего тут скрывать. И так весь отдел смеется.

— Выйди на пять минут, а потом опять зайдешь.

Кульков послушно вышел в коридор, по стенным часам засек время, потоптался в дежурке, выпил стакан теплой, несвежей воды, для верности добавил еще минуту и, не забыв постучать, вернулся в кабинет.

На краю стола лежал скомканный носовой платок, розовый с синей каемкой.

— Сейчас мы твое чутье проверим, — палец начальника прицелился в платок. — А ну определи, чей он?

— Определять тут нечего. Товарища майора платочек, — сказал Кульков, мельком глянув в указанном направлении.

— Ты посерьезней, посерьезней. В угадалки не играй. Чем можешь мотивировать?

Кульков сделал несколько шагов вперед и осторожно — двумя пальцами приподнял сине-розовую тряпицу.

— Стирали его, значит, с неделю назад. Стирала лично жена товарища майора. Порошком «Лотос». Потом он им свои штиблеты обмахивал. Сморкался, само собой. Руки вытирал, после того, как селедочку ел. Машинистка наша, Валька, им один раз пользовалась. Губы вытирала… Вот этим краешком…

— Все, достаточно! — остановил Кулькова начальник. — Весьма убедительно.

Затем последовала довольно долгая пауза. Начальник исподлобья глядел на заместителя. Заместитель смотрел на свои ногти, словно видел их впервые в жизни. Кульков смотрел в пространство.

— Что же с тобой, сержант, делать? — Начальник прервал, наконец, неловкое молчание. — А если тебя инспектором в уголовный розыск определить? Ведь ты любого преступника можешь по следу найти.

— По следу я не найду. Собака, когда по следу идет, у самой земли нос держит. А я на четвереньках далеко не убегу.

— А если тележку такую низенькую сделать, вроде тачки? — встрепенулся заместитель, явно довольный тем, что разговор переменил тему. — Чтобы его носом вперед везти!

— Пустое все это, — сказал уже вконец осмелевший Кульков. — Никто меня в розыск не возьмет. Образование мое вам известно.

— Да… тут ты прав, — начальник потер переносицу.

— А если в виде исключения? По личному распоряжению министра, — опять влез заместитель, которому очень хотелось реабилитироваться за казус с Валькой. — Можно сослаться на слова товарища Брежнева. Помните — в «Целине»? Дескать, руководитель обязан умело использовать в работе все, как сильные, так и слабые стороны подчиненных.

Начальник ничего на это не ответил. То ли он имел какое-то иное мнение, то ли просто не помнил такое место в «Целине», поскольку, в отличие от простых смертных, политзанятий не посещал и был избавлен от необходимости подробно конспектировать любимую книгу советского народа.

— И давно это у тебя? — спросил он Кулькова.

— Да лет пять уже. С тех пор, как в пивбаре кружкой по затылку получил.

— Вот-вот, — усмехнулся заместитель. — Не было удачи, так неудача помогла. Не надо пиво в служебное время пить.

— Не пью я пиво, — устало сказал Кульков. — Особенно в служебное время. В бар я по необходимости зашел. Позвонить оттуда хотел. Я вам это уже сто раз объяснял.

— Погоди, — начальник поскреб висок. — Так ведь получил ты по затылку, а не по носу. Причем здесь запахи?

— Врач говорил, что здесь главное как раз не нос, а мозги. Что-то там такое сдвинулось, что за нюх отвечает.

Здесь Кульков был откровенен не до конца. В действительности все обстояло несколько иначе. Он прекрасно помнил увесистый, тупой удар по голове, от которого лязгнули зубы, в глазах вспыхнул радужный фейерверк, а окружающий мир завалился набок и завертелся, все темнея, темнея и темнея, пока не превратился в глухой черный колодец, на дно которого он и провалился. Очнулся Кульков среди сероватого мутного тумана, в котором медленно перемещались какие-то искаженные, неясные тени. Он различал свет и мрак, черное и белое, но не узнавал человеческих лиц и не мог читать даже самый крупный текст. Зрение сильно сдало, утратив глубину и четкость. О случившемся несчастье он никому не рассказывал, опасаясь увольнения и наивно надеясь, что впоследствии все как-то образуется само собой. Не доверяя глазам, он стал полагаться в основном на слух и обоняние, но в ушах постоянно звенели невидимые комары, зато нос не подводил, исправно работая за все другие органы чувств. Постепенно Кульков научился различать по запаху не только медперсонал и всех навещавших его людей, но и многие предметы, даже самые мелкие и ничем особым раньше не пахнувшие. После окончания лечения зрение несколько восстановилось, хотя в норму и не вернулось. Видел он как крот, не далее чем на пять метров вокруг, а газетные заголовки разбирал только в очках. Зато чутье становилось все острее, все изощреннее. С закрытыми глазами он мог опознать любого жителя городка, любую улицу, да что там улицу — каждый квадратный метр на ней, каждый забор, каждое дерево. Более того, сильные и резкие запахи стали действовать на организм Кулькова угнетающе — ему все чаще приходилось затыкать ноздри ватой, хотя ходить с вечно приоткрытым ртом было весьма неудобно. Так он и жил, погруженный в буйную стихию запахов, которые заменяли ему теперь все краски и образы Земли.

— Бывает и хуже, — сказал заместитель, демонстрируя свою эрудицию. — С головой шутки плохи. Мне на днях судья рассказывал, как к нему одна парочка пришла разводиться. В годах уже. Колхозники. Он шофер, она доярка. Судья, конечно, причиной интересуется. Может, муж пьет или гуляет? Оказывается, тут дело совсем не в этом. Супруг после автомобильной аварии приобрел необычайные сексуальные способности. Мог любовью всю ночь заниматься, от гимна до гимна. А жена чуть ноги таскает, ей на первую дойку в четыре утра вставать. Вот и не выдержала, подала в суд — зам мог, конечно, изложить эту историю совсем иначе, простым и доходчивым языком, но присутствие начальника сковывало его, и он старательно подбирал совсем другие слова, в приличии которых не сомневался.

— Ладно, иди, Кульков, — сказал начальник, немного подумав. — Скажи дежурному, пусть тебя в КПЗ кем-нибудь заменят. Сегодня отдыхай, а завтра с утра чтобы был здесь. Тут у нас как раз рейд запланирован по борьбе с самогоноварением. Примешь участие.


В рейд уходили группами — двое работников милиции и трое-четверо дружинников. Кулькову в напарники достался участковый инспектор по кличке Дирижабль — самый несимпатичный для него человек в отделе. Роста тот был среднего, зато отличался необычайной дородностью. Его необъятное, вечно урчащее и хлюпающее пузо начиналось сразу от плеч, к которым посредством шеи сорок девятого размера крепилась тяжелая и шишковатая, как репа-рекордистка, голова, куда более широкая в челюстях, чем во лбу. Верхние конечности Дирижабля толщиной превосходили ногу обычного человека, а нижние, скрытые широчайшими галифе с болтающейся где-то у колен ширинкой, мощью и объемом могли соперничать с колоннами дорического ордера. Естественно, что обладавшая такими редкими статьями фигура не могла уложиться ни в одну типовую ростовку. В справке обмера, которую каждый работник милиции обязан был периодически представлять в вещевую службу ХОЗО, у Дирижабля значилось — «нестандартный». Благодаря этому он получал не готовое обмундирование, а отрезы, в которые умудрялся обшивать не только себя самого, но и всех остальных членов семьи.

Несмотря на пугающую толщину, Дирижабль был чрезвычайно энергичен, особенно если дело касалось его личной выгоды, виртуозно водил служебный мотоцикл, для баланса поместив в коляску пятипудовый бетонный блок, в недолгой потасовке (на долгую дыхания не хватало) мог одним ударом уложить почти любого противника. Он никогда ничего не читал, даже районной газеты, Китай и Албанию причислял к членам НАТО, на вступительных экзаменах в среднюю школу милиции не сумел найти на географической карте город Москву, зато в чисто практических вопросах разбирался не хуже, чем архиерей в священном писании. О гастрономических подвигах Дирижабля ходили легенды. На спор он съедал пятьдесят блинов, а однажды с небольшой компанией друзей усидел все блюда и напитки, предназначенные для свадебного стола, включая таз сметаны и мешок черного хлеба (отец жениха, пригласивший участкового «перекусить с дорожки», надеялся избежать этим наказания за изготовление браги, однако совершенно не учел аппетит гостей и в конечном итоге понес убытки, превышающие самый крупный штраф раз в десять). Кроме того, Дирижабль был хитер, как шакал, злопамятен, злоязычен и не лишен лицедейских способностей.

Сейчас он шагал вместе с дружинниками позади Кулькова, и глухая, тщательно скрываемая злоба распирала его, как тесто распирает квашню. Во-первых, Дирижабля глубоко возмущал сам факт рейда. Весь этот район, вместе с улицами, домами, садами, людишками, собаками и другим имуществом он считал чем-то вроде своей феодальной вотчины и со всякими нарушителями, в том числе и самогонщиками, привык поступать соответственно: кого хотел карал, кого хотел миловал, а кое-кому и покровительствовал — негласно, конечно. Посторонним тут делать было просто нечего. Во-вторых, его совершенно не устраивал напарник. Люди робкие, совестливые, да вдобавок еще и не корыстолюбцы, всегда вызывали у Дирижабля брезгливое презрение. Однако звериное, подсознательное чутье подсказывало ему, что Кульков опасен, очень опасен, опасен не только своим дурацким, много раз осмеянным талантом, но главное — той тихой и упорной безгрешностью, с которой он влачился по скользкой и ухабистой, полной соблазнов и искушений жизненной дороге. Дирижабль понимал, что в случае чего им не договориться — и это бесило его еще больше.

Рано или поздно эта злоба должна была излиться на Кулькова, и она излилась, в свойственной только Дирижаблю форме.

— Слушай, — приторно ласковым голосом начал он. — Правду говорят, что у тебя геморрой?

— Правду, — буркнул Кульков. Спорить тут было бесполезно, в маленьком городке медицинских тайн не существовало.

— Да, неприятная болезнь, — неподдельное сочувствие звучало в словах Дирижабля. — Ни себе посмотреть, ни людям показать. Сделал бы ты операцию. Мой дядька в прошлом году сделал, так теперь как молодой бугай скачет.

— Где сделал? У нас? — заглотил наживку Кульков.

— Да нет, в областной больнице. Если хочешь, я тебя устрою.

— Не знаю даже… А операция сложная?

— Да нет! Раз плюнуть! — Харя Дирижабля была ясной и невинной, как у грудного младенца, никогда не посещавшего ясли. — Ты врачам уже показывался?

— Показывался.

— Трубку металлическую тебе в задницу вставляли?

— Вставляли, — стыдливо признался Кульков.

— Значит, мерку уже сняли. После этого хирург берет деревянную чурку, дубовую, конечно, и обстругивает по размеру той самой трубы. Обжигает ее паяльной лампой…

— Паяльной? — с сомнением переспросил Кульков, никогда досель не слышавший о существовании такого хирургического инструмента.

— Ну не простой, конечно, а специальной. Которая на чистом спирте работает. И вот когда та чурка станет как головешка, ее тебе в задницу до самого упора и забьют.

— Так ведь это то же самое, что горячую кочергу засунуть… — разговор этот смущал Кулькова, но актуальность темы не позволяла его прервать.

— Ты же под наркозом в это время будешь.

— Ну, тогда другое дело. А потом что?

— А потом чурку вытащат, и весь твой геморрой будет висеть на ней, как виноградная гроздь. Ну, согласен?

— С женой надо бы посоветоваться… — взволнованный Кульков обернулся и увидел, что посиневшие от сдерживаемого хохота дружинники зажимают рты, а Дирижабль, сделав страшное лицо, грозит им толстым, как сарделька, пальцем.

И только теперь Кульков понял, что стал жертвой хамского розыгрыша.

— Дурень ты! — ласково сказал Дирижабль. — Тебе лапшу на уши вешают, а ты и слюни распустил… Шуток не понимаешь…


Дальше рейдовая бригада шла в молчании. Дирижабль, наморщив лоб, придумывал новую пакость. Дружинники — работяги с торфозавода, парни простецкие и грубые, — время от времени с восторгом похрюкивали в кулак. Кульков, чтобы не попасться больше на подначку, решил вообще не раскрывать рта.

Так они вступили в район частной застройки, где среди россыпи деревянных одноэтажных домов вразброс торчали редкие кирпичные пятиэтажки. Никто не попадался им навстречу, кроме черных облезлых котов да заспанных всклокоченных женщин, бродивших с пустыми ведрами от колонки к колонке. Холодный сырой воздух был переполнен тысячами самых разнообразных запахов. Пахло помоями, халвой, гуталином, кожей, жареной картошкой, вареной свеклой, нафталином, луком, чистым бельем, грязным бельем, дезодорантом, нашатырем, дохлятиной, плохим чаем, хорошим кофе, дустом, пеленками, олифой, полынью, канифолью, скипидаром, парным молоком, простоквашей, золой, тараканами, шипром, французскими духами, бензином, сигаретами, пропан-бутаном, губной помадой, йодом, подгорелым подсолнечным маслом, тальком, сосновыми досками, свиным окороком, блевотиной, машинным маслом, сушеным зверобоем и черт знает чем еще. Аромат и смрад плыли рядом, не перемешиваясь, волны зловония перемежались волнами благоуханий. Были запахи мягкие, ласковые, баюкающие, и были такие, что оглушали, терзали, мутили. Обоняемый мир был так же пестр, многообразен и необъятен, как и мир зримый. Все на свете имело свой собственный неповторимый запах. Пасмурный день пах совсем не так, как солнечный. Тень от пробегающего облака оставляла на земле едва различимый, но вполне реальный след, понятный дождевому червю и бабочке. И сгорающий в высоком небе метеорит, и разносимая ветром соль далекого моря, и бушующий над тропиками ураган неизбежно меняли что-то в сложной, но в то же время привычной, устоявшейся гамме запахов.

Кульков шагал хоть и не быстро, но уверенно, по привычке полагаясь главным образом на чутье: вот справа запахло лужей — до нее шагов пять; а там к асфальтовой вони примешивается крепкий дух сырой земли — это выбоина; впереди пахнет уже не истоптанной и заезженной дорогой, а жильем и свинарником — значит, улица делает поворот. Время от времени он ощущал сладковатый, слегка дурманящий аромат свежей браги. Несколько раз по ноздрям шибала весьма экзотическая, но от этого не менее отвратительная композиция, состоявшая из запахов сивушного масла, кипящего спирта, подгоревшего хлеба и выбродивших дрожжей. Вычислить, в каком именно доме варят самогон, не составляло труда, но Кулькова угнетала даже сама мысль, что сейчас они ввалятся в чье-то чужое, скорее всего невзрачное и скудное жилище, насмерть перепугают его обитателей, начнут шарить в шкафах, под печкой, на антресолях, вскоре найдут наспех спрятанные части аппарата: медный змеевик, склепанный из нержавейки испаритель, сорокалитровый алюминиевый бидон с дыркой в крышке, а потом Дирижабль протопает грязными сапожищами в комнаты, важно рассядется за накрытым плюшевой скатертью столом, предварительно смахнув с него школьные учебники, начнет не спеша, с грубыми прибаутками, составлять акт, и на него, как на Фантомаса, будут пялиться забившиеся в угол дети, а изможденная, задавленная жизнью хозяйка станет, причитая, совать им измятые рубли и тройки — и эта сцена, особенно тягостная и постыдная от самогонного смрада и невыветривающейся вони запущенного человеческого обиталища, будет длиться бесконечно.

За двадцать лет службы Кульков повидал всякое: и висельников, и зверски изнасилованных женщин, и утопленных младенцев, и забытых, брошенных на произвол судьбы стариков, и горемычные семьи, в которых родители пропивали все, включая детскую одежду, — но так и не сумел привыкнуть ни к людскому горю, ни к своему праву вмешиваться в чужую жизнь.

— А вы слыхали, хлопцы, что в Америке собаку научили говорить? — начал очередную атаку Дирижабль.

— Не! — предчувствуя хохму, дружно ответили дружинники.

— Так это, я вам скажу, ерунда! В нашей стране, где сказка каждый день становится былью, человека можно запросто приучить к собачьей жизни. И лаять будет, и на столбики брызгать, и по следу ходить, и даже за сучками на собачьих свадьбах гоняться!

Всякому терпению бывает предел — и то, что может случиться за этим пределом, непредсказуемо. Но если лопается терпение у очень терпеливого человека, последствия всегда бывают самые ужасные. Не дожидаясь, пока Дирижабль во всех деталях изложит его историю, начиная со знаменитой потасовки в баре, Кульков решил выйти из глухой обороны и нанести ответный удар. Пусть и не нокаутирующий, но достаточно чувствительный.

Обстоятельства благоприятствовали ему — как раз в этот момент они подходили к длинной, в семь подъездов пятиэтажке, от которой явственно тянуло первачом. Не от всей пятиэтажки, конечно, а от одного-единственного окошка на третьем этаже. Кульков хоть и не любил лезть в чужие дела, однако в числе многих прекрасно знал, кто именно проживает в этой квартире, чем занимается в свободное от трудовых будней время, и почему сюда так часто наведывается участковый.

Засунув руки глубоко в карманы шинели и никому не говоря ни слова, он завернул в нужный подъезд. Дирижабль и дружинники машинально последовали за ним, и только на площадке третьего этажа за спиной Кулькова раздался… нет, не голос, а какое-то свистящее шипение:

— А ну стой! Ты чего это задумал?

Но было уже поздно — Кульков дотянулся до кнопки звонка. Дверь почти сразу распахнулась (в лицо Кулькову ударило алкогольное облако такой концентрации, что он еле удержался на ногах), и на пороге, едва не задев макушкой притолоку, появилась женщина, внешне удивительно похожая на безбородого Гришку Распутина. Высокомерно-вопросительное выражение ее лица тут же сменилось восторгом, едва только она узнала Дирижабля.

— Проходите, гости дорогие, проходите! А я как чувствовала! И выпить приготовила и закусочка найдется!

Дорогие гости, ошарашенные не менее хозяйки, ввалились в прихожую, и только Дирижабль издал при этом глухой, предостерегающий звук, чем, впрочем — тут надо отдать ему должное — и ограничился.

Квартира совсем не походила на жилище рядового самогонщика. Вешалка готова была оборваться от добротной одежды. На полированной полочке гнездился голубенький телефонный аппарат. Сквозь застекленную дверь гостиной можно было полюбоваться на арабские ковры и чешский хрусталь. Не нужда и не пристрастие к спиртному заставляли хозяев нарушать закон, а исключительно страсть к наживе.

Еще в квартире было очень много настороженных мышеловок. Они были расставлены во всех углах и даже на обеденном столе. В одной застрял маленький, полувысохший мышонок.

— Раздевайтесь, раздевайтесь! — хриплым басом пела радушная хозяйка. — Фуражечку вашу, Иосиф Адамович, сюда подайте!

— Вы это, гражданка, прекратите! — Дирижабль решительно отстранил услужливые женские руки. — Мы к вам по служебной необходимости.

Кульков, раньше всех проникший на кухню, где что-то булькало и парило, уже тащил оттуда почти полную десятилитровую бутыль, от которой исходил тошнотворный, ни с чем более не сравнимый сивушный дух.

— Вот это да! — уважительно сказал один из дружинников. — Да тут на хорошую свадьбу хватит! Хлебная или сахарная? А, мамаша?

И тут только до хозяйки дошло, что все это не шуточки, не очередная забавная проделка сердечного друга, а подлый и коварный удар злодейки-судьбы, в самом ближайшем будущем грозящий ей судом, штрафом, общественным порицанием, неприятностями на работе и гигантской тратой нервов.

— Иосиф Адамович! — белугой завыла она. — Зачем же вы так? Да разве я вам когда в чем отказывала?..

— Помолчите, гражданка! — строго сказал Дирижабль. — Вы меня с кем-то путаете. — Затем он откашлялся в кулак и повернулся к Кулькову: — Ты, это… не шуми… давай отойдем… поговорить надо…

— Сейчас, сейчас… поговорим, — пробормотал Кульков, отступая к полке с телефоном. — Сейчас…

Первый раунд закончился в его пользу, но окончательный результат боя оставался еще неясным. Для выигрыша необходим был завершающий удар.

Кульков схватил телефонную трубку и быстро набрал номер, который обязан был помнить наизусть.

«Только бы он был на месте, только бы никуда не ушел!» — лихорадочно думал он, вслушиваясь в первый долгий гудок.

Но сегодня ему, как ни странно, все время везло — после третьего гудка в трубке щелкнуло и раздался как всегда спокойный, хрипловатый голос начальника:

— Слушаю! Але?

— Товарищ подполковник, это я, Кульков! Докладываю, что на улице маршала Чойболсана обнаружен очаг самогоноварения! Дом шесть, квартира десять… Да, участковый со мной… Заслуга общая… Позвать к телефону? Слушаюсь!

С ненавистью зыркнув на Кулькова, Дирижабль вырвал у него трубку и часто задышал, слушая что-то неразборчивое.

— Ясно, — выдавил он наконец. — Ясно… Примерно с ведро будет… И аппарат обнаружен… Ясно… Не забуду… Будет сделано… Уже оформляю…

— Ну вы тут уже без меня как-нибудь справитесь, — сказал Кульков, направляясь мимо Дирижабля к выходу. — Всего вам хорошего.

Уже спускаясь по лестнице, он услыхал слова, сказанные хоть и с запозданием, но зато от всей души:

— Рано радуешься, чувырла! Попомнишь ты меня! Попомнишь!


Месть не заставила себя ждать долго.

В четверг под вечер Кульков, как обычно, заглянул в дежурку, чтобы узнать, нет ли для него каких-нибудь неотложных дел, а заодно и послушать свежие новости, как районные, так и всесоюзные, поданные в интерпретации местных говорунов и острословов, кстати сказать, в милиции никогда не переводившихся.

Так уж повелось, что в этот час, когда отработавшие свое сотрудники уже собирались по домам, а заступившие на ночное дежурство наряды, получив после инструкции оружие и радиостанции, еще не выходили на свои маршруты, дежурка превращалась в некий импровизированный клуб, где можно было на полчасика расслабиться, вволю побалагурить, отвести душу в дружеской беседе, обменяться анекдотами и оперативной информацией, по какой-либо причине не предназначенной для ушей начальства.

Каждодневное общение с опасностями, грязью и подлостью постепенно выработало в этих людях некую защитную реакцию, выражавшуюся в пристрастии к весьма своеобразному юмору, сравнимому разве что с юмором могильщиков, патологоанатомов и каторжан.

Вот и сейчас инспектор дорнадзора Трескунов рассказывал о том, как, рассорившись однажды с тещей, он, по наущению Дирижабля, подкинул ей в сортир килограммовую пачку дрожжей, но поскольку погода стояла холодная, пасмурная, то ничего особенного не случилось, а потом он об этом позабыл, помирился с тещей, и в первый же погожий летний денек уселся с ней на пару пить чаек в саду — а тут вдруг из дощатого сортира поперло что-то серо-буро-коричневое, вонючее, пенящееся и лезло так в течение целых суток, пока не покрыло толстым слоем всю усадьбу и значительную часть прилегающей к ней территории.

От этой жуткой истории, скорее всего выдуманной от начала до конца самим Трескуновым или его приятелем Дирижаблем, впечатлительного Кулькова даже слегка передернуло. Как водится, сразу возник спор, возможно ли такое в принципе, поступили опровержения, посыпались аналогичные случаи, а также случаи, к тещам, сортирам и дрожжам никакого отношения не имеющие, и вскоре, перескакивая с одного на другое, общий разговор ушел совсем в другую сторону. Кулькову тоже хотелось иногда вставить свое слово, но всякий раз он вовремя спохватывался, потому что рассказчиком был неважным, часто попадал впросак, да и привлекать излишнее внимание к своей особе опасался.

Он уже собрался уходить, когда весьма довольный собой Трескунов уселся рядом и по-приятельски подал руку, хотя виделись они сегодня не впервые и на короткой ноге никогда не были.

— Ну как делишки? Какие трудности? — бодро осведомился он.

— Никаких, — осторожно ответил Кульков.

— Как дети?

— Здоровы.

— А супруга как? Работает? Где?

— Портнихой в ателье.

— Хорошо шьет?

— Да не жалуются пока.

— А костюм или платье сшить может?

— Костюм нет, а платье или юбку — пожалуйста.

— Надо будет когда-нибудь свою телку к ней сводить… Кстати! — Трескунов хлопнул себя ладонью по лбу и вытащил из планшета толстый, сверкающий глянцем иностранный журнал. — Случайно купил вчера. Думал, что-нибудь дельное, а тут одни фасоны да выкройки. Может, супруге твоей пригодится?

Отказываться сразу было как-то неудобно, и Кульков журнал взял, но некоторое время не раскрывал, обдумывая, какой здесь может крыться подвох. Трескунову он не доверял: человек тот был хоть и не вредный, но пустой, бесхарактерный, легко поддающийся постороннему влиянию. Даже в служебной аттестации у него было записано — «не всегда критичен в оценке собственных поступков».

На яркой, цветастой обложке было что-то написано не по-русски. Кульков сумел разобрать только одно слово — «Мода». Ну и дату, конечно, а также порядковый номер. Пахло от журнала солидно: типографской краской, хорошим лаком, добротной бумагой. Он успел побывать уже во многих руках, но Дирижабль к нему явно не прикасался.

Кульков начал листать журнал, переворачивая страницы с такой осторожностью, словно между ними могла скрываться мина. Однако никаких неприятных сюрпризов не обнаружилось. Холеные, хоть и непомерно тощие иностранки демонстрировали разнообразные туалеты, начиная от полупрозрачных, чисто символических трусиков, кончая шубами, просторными и основательными, как постовой тулуп, нежились в ванных, полных белоснежной пены (одна бесстыдница даже не постеснялась грудь наружу высунуть), примеряли драгоценности, рекламировали непонятного назначения кухонные механизмы, мазали губы, подводили глаза, ласкали собак, кормили детей, скакали на лошадях, загорали под тентами на пляжах, занимались гимнастикой, а также изображали всякие другие сцены легкой, нетрудовой жизни.

«Крестьянка», которую выписывала жена, в этом смысле была куда как серьезней, там и про передовой опыт можно было почитать, и про международное положение, и про технику безопасности на ферме, и про всякие юридические казусы. Зато выкроек здесь на самом деле было немало. Жене они, конечно, пригодились бы. Обычно она доставала новые фасоны у знакомых или перерисовывала из той же «Крестьянки», но это, по ее словам, было явно не то. Жена у Кулькова, в отличие от него самого, была человеком современным, деловым, знала, что по чем. За собой следила, хотя из сострадания к мужу старалась не употреблять духов и косметики.

— Нравится? — спросил Трескунов. — Дарю!

— Да нет, не надо. Я заплачу. — Кульков торопливо полез в карман, где у него имелась некоторая сумма серебром и в мелких купюрах, предназначенная для приобретения хлеба, молока и маргарина.

В его представлений журнал стоил копеек тридцать—сорок, ну в крайнем случае полтинник. Такую сумму он вполне мог себе позволить. Продолжая рыться в кармане, он перевернул журнал тыльной стороной вверх и в левом верхнем углу, рядом с двухзначной иностранной ценой разглядел фиолетовый штамп явно отечественного происхождения — «4 руб.».

От непомерности такой цены Кульков оторопел.

— Бери, бери, не стесняйся, — поспешил успокоить его Трескунов. — Потом рассчитаемся.

Тут же несколько человек со всех сторон потянулись к журналу, и он пошел гулять по дежурке. Дамочки в нижнем белье и купальниках особенно заинтересовали общество. Старый мерин, начальник медвытрезвителя Лызлов, которого уже неоднократно и всякий раз безуспешно пытались вытолкнуть на пенсию, выразился в том смысле, что в сорок пятом точно такая же вот немочка предлагала ему любовь за банку тушенки, а вот за эту и две не жалко, а та и на буханку ситника не потянет. Разговор, получивший новое благодатное направление, вновь оживился, а журнал, между тем, дошел до противоположного угла дежурки, где, небрежно развалясь на скамье, сидел Дирижабль, грыз монпансье и пугал помощника дежурного младшего сержанта Грушу тем, что раз за разом пытался обрезать маникюрными ножницами кончики его длинных усов. На журнал он особого внимания не обратил, только немного повертел его в руках и сразу отправил обратно.

Никто не успел заметить, как он сунул между его страничек фотографию, которую еще утром выпросил в уголовном розыске. На ней была изображена весьма смазливая блондинка, квартирная воровка и аферистка, в настоящий момент находившаяся в бегах.

Дирижабль аккуратно отстриг нижнюю часть фото с паспортными данными преступницы, а на обороте красивыми округленными буквами вывел:

«Пройдут года — все будто в воду канет,

Меня ты вспомнишь разве что во сне.

Так пронеси сквозь будущие годы

Хоть маленькую память обо мне.

Володе от Тамары на память о днях

нашей короткой, но страстной любви».

Дата, выставленная под текстом, соответствовала тому периоду времени, который Владимир Петрович Кульков в прошлом году провел в санатории.

Не обращая внимания на слабые протесты Кулькова, Трескунов запихал журнал во внутренний карман его шинели, за руку попрощался со всеми и был таков. За ним потянулись к выходу и остальные.

Домой он пришел часов в восемь, по пути посетив несколько продовольственных магазинов. Функции снабжения были возложены на Кулькова после того, как жена убедилась в его способностях безошибочно отличать свежий продукт от лежалого, а качественный от фальсифицированного, на какие бы ухищрения ни пускались перед этим продавцы. Без всяких приборов и химических реактивов он мог по запаху определить жирность молока, количество нитратов, содержащихся в огурцах, и влажность сахарного песка. Хотя скандалить и добиваться своего Кульков не умел, работники прилавка старались с ним не связываться, вполне резонно полагая, что от пары отборных селедок и килограмма неразбавленной сметаны у них не убудет.

В прихожей он разулся, сам сгрузил припасы в холодильник и, держа свернутый в трубку журнал за спиной, прошел в комнату, являющуюся одновременно гостиной, спальней, детской и филиалом швейного ателье.

Сын, в этом году начавший ходить в школу, валялся посреди комнаты на полу и, обхватив обеими руками левую ногу, старательно гнул ее к правому уху.

— Что ты мне, папочка, купил? — спросил он.

— Ничего.

— А почему?

— Денег нет.

— А когда будут?

— В получку.

— А тогда купишь что-нибудь?

— Куплю.

— Смотри не забудь.

Жена Инесса, низко склонившись над столом, кроила что-то, приложив к ткани картонное лекало. Иглой и ножницами она зарабатывала побольше мужа, и это определяло ее позицию в семейных отношениях. На появление мужа она никак не отреагировала, даже бровью не повела. Ничего необыкновенного она от него давно уже не ждала (хотя именно сегодня ей суждено было убедиться в обратном).

— Глянь, что я принес, — сказал Кульков, выкладывая журнал поверх лекала.

— Скажи пожалуйста! — искренне удивилась Инесса. — Где достал?

— Где достал, там уже нет.

Жена только хмыкнула — к коммерческим способностям Кулькова она относилась весьма скептически. Однако по мере того, как со страниц журнала ей открывались все новые и новые чудеса западного индпошива: она все больше смягчалась душой и вскоре дошла до такого состояния, что ласково сказала:

— Иди поешь. Картошка еще теплая.

Радостный Кульков ушел на кухню и принялся собирать скромный вегетарианский ужин — мясо с некоторых пор он совершенно не переносил.

Его розовые мечты о том, какой тихий, чудесный вечер проведет он сегодня в кругу семьи, были прерваны истошным, рыдающим воплем жены…

На службе Кульков появился только спустя двое суток, причем вид имел такой, что все сразу поверили, что он приболел, даже справку из поликлиники не потребовали. Особенно сочувствовал Дирижабль: принародно прикладывал ладонь ко лбу Кулькова, интересовался регулярностью стула, состоянием сердечно-сосудистой системы, ругал казенную медицину и рекомендовал переписать рецепт чудодейственного народного снадобья, как рукой снимавшего любые хвори (несколько простаков, поверивших в это снадобье, впоследствии жестоко поплатились — все его многочисленные ингредиенты оказались слабительными средствами разной степени интенсивности).

Кульков молчал, униженный, но не побежденный. За двое суток, проведенных им главным образом в полуразрушенной бане на окраине городка, он передумал больше, чем за всю остальную жизнь.

В тот же день он изложил начальнику свой собственный план ликвидации самогоноварения в районе, получил «добро», и уже в конце следующей недели возглавляемая им опергруппа сдала в утильсырье целый грузовик цветного металлолома, состоявшего главным образом из причудливо изогнутых труб, бачков, бидонов, кастрюль и корыт. Кроме того, разрушению подверглись два стационарных аппарата, представлявших собой по сути дела не что иное, как маленькие винокуренные заводики. Попутно «методом разлития» было уничтожено несколько бочек готового продукта и не поддающееся учету количество полуфабриката.

Слух о необыкновенных способностях Кулькова разнесся по городу, как лесной пожар. Дворники и ранние прохожие стали находить по утрам искореженные и побитые конструкции весьма специфического, легко узнаваемого назначения — явные приметы отчаянной паники, поразившей местных бутлегеров. Резко упала продажа сахара в магазинах, что могло пагубно отразиться на месячном плане товарооборота. Прекратились все сделки по распиловке дров, вспашке огородов, доставке навоза и ремонту квартир. Впервые в текущей пятилетке медвытрезвитель остался без клиентов, за что его начальник немедленно получил головомойку от руководства отдела. Заведующий райфо вынужден был отложить празднование своего пятидесятилетия до лучших времен. Самогонный чад, некогда висевший над городом, как знаменитый лондонский смог, исчез в считанные дни. Бывший работник культуры, а ныне законченный алкоголик Костя Шкалик, за кружку пива слагавший всем желающим эпиграммы, а за стакан водки оды, сравнивал события этой достославной недели с такими памятными для города трагедиями, как набег хана Кайдана в тринадцатом веке, зверства князя Юрия Милославского в семнадцатом и провозглашение в уезде так называемой «независимой республики дезертиров», имевшее место в двадцатом году нашего века.

Кульков все чаще ловил на себе недобрые взгляды сограждан. Знакомая продавщица, швыряя ему покупки, высказалась в сердцах: «Жри, Ирод! А подумал ты, что дети мои будут жрать, если я без премии останусь?» В бане не нашлось желающих потереть Кулькову спину, а когда он, намылив голову, опрокидывал на себя шайку с горячей водой, кто-то изо всей силы запустил в него мочалкой. Из бани Кульков ушел не домывшись.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы начальник в одно прекрасное утро вдруг не отменил все рейды. Человек тертый и многоопытный, он умел думать не только о настоящем, но и о будущем. А столь резкий скачок одного из основных отчетных показателей как раз и работал против будущего. Вышестоящие инстанции привыкли оценивать работу низовых подразделений по принципу, изложенному в известной песне: «все выше и выше, и выше-е-е…» Сколько бы самогонщиков ни выявил в этом году отдел — десять или миллион — в следующем году придется выявить хотя бы на одного, да больше. Иначе сразу пойдут разговоры о «работе ниже собственных возможностей», «утрате позиций», «ослаблении активности в борьбе с правонарушениями» и так далее. Конечно, Кульков сильно выручал коллектив. Но все понимали, что он не вечен. А второго такого где возьмешь?


Заместитель начальника очень любил вызывать сотрудников к себе в кабинет. «На ковер», так сказать. И не только любил, но и умел. Приглашение никогда не передавалось непосредственно, а только через дежурного по отделу. Дата назначалась заранее — пусть бедолага поломает головушку, помучается, стараясь вспомнить, чем это он таким провинился. (А в том, что грешки водятся за каждым, заместитель не сомневался.) Время всегда выбиралось самое неудобное — поздний вечер, выходной день, обеденный перерыв. Скрупулезно следя за точностью явки подчиненных, он никого из них не принимал сразу, а предварительно мариновал в приемной. Кулькову в этом смысле еще повезло: назначено ему было на восемь утра, а аудиенция началась уже в половине девятого.

— Скажи, Кульков, только честно — ты употребляешь? — хмуро спросил заместитель и щелкнул себя указательным пальцем по сонной артерии.

— Ни-ни… Мне сейчас что водка, что керосин, одинаково. Даже притронуться противно.

— А запах улавливаешь?

— Улавливаю.

— На каком расстоянии?

— От человека или от бутылки?

— От человека, естественно.

— Ну не знаю даже… Метров с десяти, наверное… А вы что, в ГАИ меня хотите определить?

— Нет, ГАИ как-нибудь и без тебя справится. Просто к тебе поручение одно имеется. Общественное. — Заместитель с многозначительным видом постучал карандашом по столу. — Утром, как на службу явиться, первым делом возле некоторых кабинетов прогуляйся. Каких конкретно, я тебе потом скажу. Но вовнутрь не заходи! Только принюхайся и все. И если откуда-нибудь вдруг запашком потянет — мне доложить. Ясно?

— Не ясно, — потоптавшись на месте, сказал Кульков.

— Почему? — раздраженно спросил заместитель. Он терпеть не мог, если кто-то не понимал того, что ему самому представлялось совершенно ясным.

— Я так понимаю, что вы мне стукачом предлагаете стать.

— Как ты сказал? Стукачом? Чтобы я от тебя таких слов больше не слышал! Нахватался в КПЗ от блатных! Тебе русским языком сказано — общественное поручение! Сегодня ты нам поможешь, а впоследствии, возможно, мы тебе. Учти, аттестацию на тебя мне писать придется! А вопросов по тебе много. И на работе, и в моральном плане.

— А что в моральном плане?

— А то, что имеются сигналы, будто ты в период отпуска сожительствовал с посторонней женщиной! Знаешь, как это выглядит в свете последних постановлений партии и правительства, направленных на укрепление советской семьи?

— Знаю… — вздохнул без вины виноватый Кульков. — Только общественное поручение вы мне другое дайте. Газеты, может, подшивать или в ленкомнате стулья ремонтировать.

— Да, Кульков, твоя позиция проясняется. Выходит, ошибся я в тебе. Иди… Иди и подумай на досуге над своей политической близорукостью.


Пятница считалась в отделе тяжелым днем, потому что всегда начиналась с совещания, на котором обязаны были присутствовать все сотрудники за исключением больных, отпускников и командированных. Впрочем, мероприятие это, нередко затягивающееся на час, а то и на два, совещанием можно было назвать только с большой натяжкой. Никто здесь ни о чем не совещался. Те, кто восседал в президиуме, должны были говорить, указывать, учить и требовать, а те, кто размещался в зале, должны были слушать, мотать на ус и помалкивать. Сценарий этих сборищ был всегда незамысловат и однотипен: сначала втыки и распекания, потом вздрючка и накачка, а в конце голословные призывы работать лучше. Девяносто процентов всего сказанного являлось ничем иным, как бессмысленным сотрясением воздуха. Если что-то кому-то и влетало в ухо, то немедленно вылетало через другое.

Начальник был занят какими-то неотложными делами, и совещание открыл заместитель. Он долго и скрупулезно проводил по списку перекличку, безжалостно распекал старших служб, «не обеспечивших явку», требовал от них письменные объяснения, грозил взысканием, судом чести и задержкой очередного звания — то есть вел себя, как обычно. Затем речь пошла о дисциплине, соблюдении формы одежды и отдании чести. Из слов заместителя можно было сделать вывод, что достаточно не забывать вовремя приветствовать старших, а также равных по званию, до блеска чистить ботинки, наглаживать стрелки на брюках, никогда не носить пестрых носков, а только синие — и преступники, испугавшись столь бравых стражей порядка, разбегутся сами по себе.

Аудитория, занятая своими делами, сдержанно гудела. Участковые, положив на колени планшеты, строчили рапорта и отказные материалы. Инспектор БХСС перелистывал толстую пачку актов документальной ревизии. Сыщики сообща колдовали что-то над свежими дактилоскопическими картами. В задних рядах хихикали и шуршали газетами. Особенно независимо вели себя следователи, милицейская интеллигенция, люди, в юридических науках подкованные и в суждениях смелые.

— Вы прекратите или нет?! — взорвался, наконец, заместитель. — Олиференко, вы почему Плаксина отвлекаете?

— Да это он меня сам отвлекает, — спокойно и даже с некоторой ленцой ответил следователь Олиференко, крупный, красивый мужчина, большой любитель быстрой езды, охоты и женщин. — Вытащил, понимаете, две рублевые бумажки и доказывает, что одна короче другой на целый сантиметр. Может такое быть или нет, как вы думаете?

— Вы мне эти шуточки бросьте! В детство впали от безделья! За год ни одного преступления следственным путем не раскрыли! И на занятия по строевой подготовке не ходите! Вот отсюда все и начинается! Рыба с головы гниет!

— Вы это верно подметили, товарищ майор, — по-прежнему невозмутимо произнес Олиференко. — Но ведь рубль-то на самом деле короче.

Неизвестно, чем бы закончился столь конструктивный обмен мнениями, если бы его не прервало появление начальника. Все сразу присмирели, в том числе и заместитель. В присутствии начальника никто не отваживался шуметь, пререкаться, а особенно — шутить. Это было тем более странно, что начальник юмор понимал, ценил, да и сам нередко любил пошутить. Правда, от шуток этих кое-кого пробирал мороз по коже.

— Только что из деревни Котлы позвонила заведующая магазином, — будничным тоном сказал начальник. — На входных дверях следы взлома, навесной замок отсутствует. Туда поедет начальник уголовного розыска, кто-нибудь из следствия, участковый и… — взгляд его медленно скользил по лицам присутствующих, — и Кульков. На этом, товарищи, будем заканчивать. Вопросы есть?

— Есть! — Встал со своего места Дирижабль. — Старый туалет, значит, сломали. Говорят, санстанция велела. Ладно, не возражаю. А что вместо него построили? Скворешник какой-то! Разве нормальный человек в нем поместится? Требую с этим вопросом разобраться.


Еще не выехав из города, водитель предупредил пассажиров, что ни первый класс, ни двадцатилетний опыт работы, ни наличие у автомобиля двух ведущих осей, не могут превратить человека в бога, а посему доставить их сегодня в эти самые чертовы Котлы он не обещает. Любой, только что севший за руль молокосос знает, что дорога туда состоит из двух участков, весьма различных как по протяженности, так и по степени проходимости. Первый участок — двадцать километров накатистой, недавно проложенной бетонки, особых сомнений не вызывает. Зато относительно второго — сравнительно короткого, но совершенно разбитого, утонувшего в болотах проселка, никаких гарантий существовать не может. В такую погоду его отваживались штурмовать только хлебовозки да изредка — «скорая помощь», но их у съезда с бетонки обычно встречает гусеничный трактор с буксировочным тросом. Если председатель колхоза догадается нам навстречу ЧТЗ послать, тогда другое дело, тогда прорвемся.

Однако возле синего эмалевого указателя «д. Котлы 5 км» их никто не ожидал. Проклиная все на свете, а в особенности свою судьбу, местные власти и всю их родню по материнской линии вплоть до прабабушек, господа бога, его апостолов, существующий социальный строй, ротозея-сторожа, дуру-завмага и неизвестных преступников, которых живьем в землю вбить и то мало, водитель включил ведущий передок и на первой передаче пустился в долгое и небезопасное путешествие по зыбкой извилистой дороге, все ямы, кочки и колеи на которой в данный момент были скрыты под полуметровым слоем густой черной жижи.

Поскольку в современном литературном языке (в отличие от народного) отсутствуют эпитеты, достойные живописать столь дерзкое предприятие, ограничимся простой констатацией факта — не прошло и часа, как газик, вздымая фонтаны грязи и буксуя через каждые десять метров, достиг крайних деревенских домишек. Магазин — обычная, только обложенная кирпичом и зарешеченная изба — стоял слева от дороги, чуть на отшибе. Молчаливая толпа старух с корзинами, мешками и кошелками в руках окружали высокое крыльцо. Приземистая, широкая спереди и сзади заведующая, прикрывшись пестрым зонтиком, втолковывала что-то сторожу, небритому и заспанному инвалиду. Увидев подъезжающую милицейскую автомашину, она сложила зонтик и заплакала, натужно и некрасиво. Сторож засуетился, замахал руками, стал орать на толпу:

— Разойдись! Нечего здесь стоять, тетери глухие! Сказано вам, не будет сегодня торговли!

Старухи послушно отступили на несколько шагов и вновь застыли в прежних позах — молчаливые и скорбные, привычные к повиновению, к понуканию, к терпению.

— Что же ты, гвардеец, свинью мне такую подложил, да еще перед самыми праздниками? — спросил у сторожа участковый инспектор Скворчевский, спросил, впрочем, не особо строго: краж на своем веку он насмотрелся предостаточно, они были для него неизбежным злом, надоедливой рутиной, такой же, как соседские свары, семейные скандалы, хищение кормов, буйное, упорное пьянство мужиков и тихое, но не менее упорное пьянство баб. — Признавайся, где был? Дрых, должно быть?

— Никак нет! — сторож вытянулся по стойке «смирно». — Бдительно нес службу!

— А это что? — участковый указал на распахнутую дверь магазина.

— Не могу знать!

— А ну дыхни…

— Гы-ы-ы…

— Все ясно. С тобой потом будем говорить.

Тем временем следователь Олиференко и начальник розыска Печенкин решали, что же делать — ждать эксперта из Управления или проводить осмотр места происшествия самостоятельно. В конце концов доводы Олиференко, сводившиеся к тому, что ни один уважающий себя эксперт не попрется в такую даль и по таким дорогам, чтобы зафиксировать кражу нескольких пачек сигарет и пары горстей окаменевшей карамели (как было известно заранее, ни спиртное, ни дефицитные промтовары в эту торговую точку давно не завозились), взяли верх, и оперативная группа гурьбой направилась к магазину. На крыльце Печенкин обнаружил целую кучу вещественных доказательств — несколько свежих щепок, два кривых ржавых гвоздя и открытый замок с глубокими царапинами на дужке. Все это Печенкин приобщил к делу, а попросту говоря, спрятал в свой вместительный саквояж. В розыске он был человек новый и свою некомпетентность старался компенсировать неуемной энергией и истовым отношением к делу. Раньше Печенкин подвизался в Госпожарнадзоре, где показал себя работником исполнительным и усердным. Он в срок обследовал закрепленные объекты, ретиво штрафовал нерадивых хозяйственников, вовремя приостанавливал эксплуатацию неисправных отопительных приборов, создал фотовыставку «01 информирует» и организовал кружок юных пожарников. Кроме того, он всегда правильно выступал на собраниях и умел дружить с нужными людьми. Поэтому, когда встал вопрос об укреплении уголовного розыска (а люди там подобрались со странностями, формы носить не любили, в строевом отношении не дотягивали, речь свою засоряли блатными словечками, вечно запаздывали с принятием соцобязательств, дрыхли на политзанятиях и вообще много о себе понимали), лучшей кандидатуры, чем Печенкин, не нашлось.

Любо-дорого было посмотреть со стороны на его бессмысленную, но кипучую деятельность. С оружием в руках он первым ворвался в магазин и так быстро затоптал все следы, что Олиференко только крякнул в сердцах. Затем Печенкин обшарил все углы и заглянул во все щели, словно надеясь обнаружить там преступника, а поскольку такового не оказалось, излил свой праведный гнев на участковом.

— Я тебя, Скворчевский, предупреждал! Неоднократно предупреждал! И начальник предупреждал! И заместитель предупреждал! А тебе наши слова, как с гуся вода! Мохом оброс! Спишь, как сурок, целыми днями! Вот вся твоя работа, как на ладони! Где профилактика? Где связь с общественностью? Почему топочного листа возле печки нет? А вьюшка какая? Ты посмотри — разве это вьюшка? Вот как ты народное добро бережешь!

На это участковый вполне резонно ответил, что если возле печки прибить даже двадцать пять топочных листов, а вместо вьюшки поставить дверь от сейфа, сие все равно не спасет магазин от кражи. В дымоходе воров искать нечего. И с больной головы валить на здоровую не надо. Если «глухарь» за отделом повиснет, вместе будем отвечать. Так что особо не разоряйся, а помогай искать, коли уж приехал. А то сейчас пешочком домой пойдешь. Сыщик, мать твою!

Кульков, едва сунувшись в дверь, сразу ретировался обратно и, заткнув ноздри заранее припасенной ватой, остался стоять на крылечке. В магазине витало плотное, почти непроницаемое для обоняния облако резкого, удушливого аромата. Источник его определить было нетрудно — сразу за порогом валялись осколки флакона из-под дешевого цветочного одеколона. Таким способом преступники предполагали сбить со следа служебную собаку. Действовали они в общем-то правильно, но не учли одного обстоятельства: одеколон был отнюдь не французский, а наш отечественный, сработанный без всякой амбры, на одной химии, а посему — нестойкий. Махорка с молотым перцем была бы куда эффективней.

Кульков вызвал заведующую и попросил, чтобы она настежь открыла заднюю дверь. Вскоре сквозняк немного развеял тошнотворное благоухание, и Кульков стал различать много других ароматов, свойственных маленьким сельским магазинам, где торгуют всем, чем придется, начиная от спичек и кончая хомутами. Запахи кожи, керосина, мышей, резины, хлеба, лаврового листа, уксуса, табака, мыла и всякой другой бакалейной мелочи он сразу отделил как естественный и не имеющий никакого отношения к делу фон. Довольно сильно пахло людьми: молодыми и старыми, мужчинами и женщинами, неряхами и чистюлями, однако запахи эти так перемешались, что выделить из них чей-то индивидуальный образ было совершенно невозможно. Присутствовал также и слабый запах кошки, но кошка могла жить в складе или по крайней мере наведываться туда. Было и еще несколько несвойственных магазинам, но в общем-то объяснимых запахов. Недоумение вызывал лишь едва различимый, сладковатый аромат, напоминавший о больнице или аптеке. «А может, это заведующая лекарства принимает?» — подумал Кульков и повел носом в ее сторону. Нет, не то. Пот, пудра, вчерашние духи, жареный лук.

— Аптечка у вас имеется? — поинтересовался Кульков.

Смущаясь чего-то, заведующая достала из-под прилавка фанерный ящичек с изображением красного креста. Несколько ампул нашатырного спирта и початая пачка таблеток от кашля составляли все его содержимое. Если аптечка чем-то и пахла, то только пылью и паутиной.

Кулькову ничего не оставалось, как занести загадочный запах в разряд необъяснимых, что, впрочем, случалось не так уж и редко. Ему приходилось бывать в учреждениях, где пахло, как на бойне, и в туалетах, благоухающих оранжерейными цветами. Был он знаком уже и с обонятельными галлюцинациями, штукой весьма неприятной.

Осмотр места происшествия тем временем подходил к концу. Олиференко сделал все необходимые замеры, составил протокол, взял объяснение у сторожа, зафиксировал на клейкой ленте несколько еще неизвестно кому принадлежащих пальцевых отпечатков и пару раз щелкнул фотоаппаратом. Участковый нашел завалившуюся за мешки с мукой граненую фомку, которую никто здесь раньше не видел. Печенкин не нашел ничего и теперь, как коршун, кружил вокруг заведующей, пытаясь выяснить, как же могло случиться, что преступники не взяли из магазина ничего, за исключением денег — семисот десяти рублей, всей недельной выручки, хранившейся в брезентовой рукавице, которая была засунута в валенок, который, в свою очередь, был спрятан в складе под нижней полкой и вдобавок тщательно замаскирован всякой ветошью. При этом ни одна консервная банка не была сдвинута, ни одно корыто не перевернуто, ни один ватник не сдернут с плечиков. Создавалось впечатление, что проникшие в магазин злоумышленники совершенно точно знали, где именно хранятся деньги. Именно это обстоятельство и порождало у Печенкина вполне определенные подозрения. Он принялся подробно, во всех деталях расспрашивать и без того расстроенную женщину о событиях минувшего дня, по ходу беседы запуская хитрые подковырки и многозначительные намеки.

— Кто мог видеть, куда вы прятали деньги?

— Никто.

— А муж?

— Муж мой до десяти вечера на машинном дворе ошивается, домой чуть живой приходит.

— А… друг сердечный не мог?

— Какой друг, что вы такое говорите! Я за работой и за детьми света белого не вижу!

— Ну так, может, вы потеряли эти деньги?

— Да как же я их могла потерять? Я ведь их никуда не носила! Вот в кассовой книге все записано! Да я за десять лет копеечки не взяла! Все знают! У кого хоть спросите!..

Кончилось это тем, что заведующая разрыдалась в голос и допрос пришлось прервать.

— Ну что, Володя, — сказал участковый, подавая Кулькову завернутую в полотенце фомку. — Может, попробуешь? На тебя вся надежда.

Кроме обычных запахов железа, солярки, коррозии, инструмент хранил и следы прикосновений вполне определенного человека: молодого, но уже распившегося мужчины, равнодушного к своей внешности и одежде, не злоупотребляющего личной гигиеной, курящего все, что бог пошлет, но главным образом сигареты «Астра», имеющего какое-то отношение к автомобилям, кошкам и коровьему дерьму.

Сопровождаемый благоговейными взглядами старух, Кульков покинул магазин, прошелся туда-сюда по улице, потом, не торопясь, обследовал соседние огороды и на узенькой, прихотливо вьющейся по задворкам тропинке буквально напоролся на искомый запах, уже сильно ослабленный, полустертый утренним туманом и свежим ветерком.

Шагавший вслед за Кульковым участковый сразу все понял и склонился над тропинкой, внимательно рассматривая глубоко отпечатавшиеся в сырой глине следы.

— Один вроде был?

— Один, — подтвердил Кульков. — Парень еще. Помоложе нас с тобой. Этой дорожкой пришел, этой и ушел.

— Сапоги резиновые. Размер примерно сорок третий. Похожий след и в магазине остался.

Они долго шли по голому грязному лугу, еще с осени выеденному и вытоптанному колхозной скотиной (здесь им попалась раздавленная рубчатой подошвой подсохшая коровья лепешка, что объясняла связь вора с крупным рогатым скотом), потом пересекли широкую полосу жнивья, присыпанного кое-где перепревшими прядями соломы, и спустились к речке, прямой, как стрела и почти заросшей болотными травами.

— Рудица, — сказал участковый. — Я здесь тонул когда-то. Была речка как речка, а теперь канава.

Действительно, речкой здесь и не пахло. Пахло хлоркой, ржавчиной и аммиаком. Тропа взбежала на холм, за которым открылись изумрудные поля озимой пшеницы. Время от времени Кульков приседал и принюхивался, всякий раз убеждаясь, что они идут правильно. В воздухе запах уже исчез и лишь земля хранила его.

— Куда мы этой тропкой выйдем? — спросил он.

— На трассу. Тут до нее самый короткий путь.

— Может, кто из местных залез?

— Да нет. Местные все робкие. Скорее свое отдадут, чем чужое возьмут. А дорожка эта многим известна. Дачники по ней частенько ходят… Слушай, ничего если я закурю?

— Кури, я против ветра стану.

Кульков в душе давно симпатизировал Скворчевскому. Был тот мужиком рассудительным, добродушным и по-крестьянски основательным, перед начальством не лебезил, себя в обиду не давал, чтя законы, не забывал и о здравом смысле. Конечно, как у всех нормальных людей, были свои маленькие слабости и у него. Притчей во языцех стала его затасканная, облезлая папка. Чем бы Скворчевский ни занимался, тащил ли пьяницу в вытрезвитель, объяснял ли свинаркам тонкости уголовного права, ремонтировал ли служебный мотоцикл или отдыхал с приятелями на речке — он никогда не выпускал ее из рук. Даже хлебая в столовой борщ, он всегда плотно прижимал папку локтем к правому боку. Незаметно засунуть в нее кирпич, полено или пустую бутылку считалось в отделе чуть ли не высшей доблестью, и случалось, что Скворчевский по несколько часов кряду таскал с собой до полпуда лишнего веса.

— Ну что, тронемся дальше? — сказал он, затоптав каблуком окурок.

— Тронемся, — согласился Кульков.

Спустя четверть часа с гребня очередного холма они увидели впереди серую полоску дорогой, по которой в обе стороны сновали крошечные разноцветные автомобили, казавшиеся отсюда юркими весенними жучками.

На обочине шоссе, в нескольких шагах от кромки бетонного покрытия тонюсенькая ниточка живого человеческого запаха обрывалась, исчезала, поглощенная дизельным чадом, развеянная стремительными воздушными вихрями.

— Здесь его машина ждала, — сказал Кульков.

— Похоже, что так, — согласился участковый. — Вот след правого протектора. «Москвич», скорее всего.

— Было их, значит, двое. Про первого я тебе все рассказал. А про второго… — Кульков глубоко втянул в себя воздух, вновь уловив ничтожную частичку загадочного мятного запаха — запаха боли, лекарств, старости. — Про второго ничего не скажу. Вот только капли какие-то он принимает. Скорее всего от сердца. Но точно не знаю…


Следующей ночью в деревне Каменке, совсем на другом конце района, был обворован небольшой промтоварный магазин. В понедельник такая же участь постигла орсовский универмаг на станции Барсуки. Во вторник злодеи сделали себе выходной, а в среду, четверг и пятницу тряхнули еще три магазина подряд, в том числе один городской, охраняемый ночной милицией. Прибывший через пять минут дежурный наряд, не обнаружил ничего, кроме расколотой витрины. Преступники, а вместе с ними и полторы тысячи рублей, спрятанных под бочкой с атлантической сельдью, бесследно исчезли.

Вся районная милиция буквально сбилась с ног. Инспектора уголовного розыска и участковые все ночи напролет мотались по проселкам, а днем отсыпались. На трассе были установлены дополнительные посты, регистрировавшие номера всех транспортных средств, проезжавших мимо после полуночи. Из Управления «для оказания помощи» прибыла целая бригада майоров, еще более усугубивших неразбериху и сумятицу. Было задержано полтора десятка подозрительных граждан, один из которых действительно сознался в краже велосипеда, совершенного им лет двадцать назад, еще в подростковом возрасте. Всем завмагам было дано указание на ночь забирать выручку домой, однако большинство из них наотрез отказались — дескать, своя жизнь дороже (к этому времени по району уже разнесся слух, значительно преувеличивающий численность и опасность преступников, якобы уже повесившей на громоотводе строптивого сторожа и в упор расстрелявшей из автоматического оружия милицейскую засаду). На механическом заводе в спешном порядке изготавливались металлические ящики для хранения денег — сейфы давно числились в дефиците, и о том, чтобы снабдить ими каждый магазин, не могло быть и речи.

В этой заварухе о Кулькове забыли, тем более что его заключение о первой краже было вначале начисто опровергнуто Печенкиным, а потом и высмеяно Дирижаблем. Он исправно приходил на службу, помогал дежурному отвечать на телефонные звонки, носил из столовой обед для административно арестованных и подсоблял машинистке Вальке подшивать служебные бумаги. Свободного времени сейчас было у Кулькова более чем достаточно, и он посвящал его размышлениям. Мыслить абстрактно он не любил, занимали его вопросы чисто практические, а в особенности эта треклятая серия краж.

Надо сказать, что до этого он насмотрелся их немало. Кражи бывали разные: мелкие и крупные, тщательным образом подготовленные и совершенные наобум, кончавшиеся горем и кровью и такие, после которых весь отдел неделю покатывался от смеха. Случалось, что воры очищали магазин полностью, прихватив даже пожарные багры и огнетушители, а иногда, выпив, закусив и справив нужду в ящик с макаронами, они уходили восвояси, не позарившись ни на меха, ни на хрусталь, ни на бижутерию. Как-то раз неизвестный преступник, прихватив дефицитный египетский ковер, оставил возле кассы полную его стоимость.

Однако таких случаев, когда воры брали одну только выручку, причем брали так быстро и уверенно, словно сами ее и прятали — Кульков припомнить не мог. Бесспорно, здесь существовала какая-то тайна. Столь дерзко и эффективно мог действовать только человек, наделенный необыкновенной прозорливостью или особым чутьем на деньги — в общем, личность редкая, неординарная, оттого опасная вдвойне.


В субботу вечером, когда Кульков, согрев на газе ведро воды и занавесив окно, плескался в корыте (ежедневные омовения в последнее время стали для него жизненно важной процедурой: оказавшись где-нибудь в безводной пустыне, он погиб бы не от жажды, а от невозможности содержать себя в чистоте), в квартиру позвонили и посыльный торопливо крикнул сквозь дверь, что всему личному составу приказано срочно собраться в отделе — форма одежды повседневная, при себе иметь фонарик, кобуру и харчей на одни сутки.

Спустя пять минут кое-как обсушившийся Кульков, хлопая голенищами чересчур широких сапог, уже бежал по улице. В этот смутный и тоскливый послезакатный час, на переломе света и тьмы, когда пивбары и водочные магазины уже закрыты, а на танцплощадку идти еще рановато, город был тих и пустынен, и только на площади возле милиции гудели подъезжающие один за другим автомобили. Здесь были и пропахшие силосом колхозные грузовики, и «Волги» местного начальства, и малолитражки частников. Объединяла эту разномастную транспортную орду одна общая деталь — укрепленный на каждом ветровом стекле ярлык «Внештатный сотрудник ГАИ». Водители, собравшись в кучки, покуривали и вполголоса обсуждали вероятные причины столь внезапного сбора.

Дежурка была битком набита милицейским народом. Пахло ружейной смазкой, щелкали, загоняемые в магазины, патроны.

— По две обоймы брать, по две! — кричал дежурный. — Не толпиться! Кто получил пистолет, идите в ленкомнату!

Мало-помалу все, кто только смог, собрались. Отсутствующих занесли в черный список. Одним из последних, ковыряя спичкой в зубах, прибыл Дирижабль — как всегда в таких случаях, он вначале плотно перекусил.

— Тише, успокоились! — сказал начальник. — Будем начинать… Повод, по которому мы вас сегодня собрали, следующий. Как известно, на территории района гастролирует преступная группа, в течение недели совершившая шесть краж. Чаще всего нападению подвергаются магазины, расположенные вблизи автомобильных магистралей, из чего можно сделать вывод, что воры имеют транспорт. Наша задача — перекрыть этой ночью все торговые точки района, на которые возможны посягательства. Операция готовилась в тайне, дабы исключить возможность утечки информации, — начальник закашлялся и потянулся к графину с водой.

Этим обстоятельством не преминул воспользоваться заместитель. Весь перетянутый портупеями, в высоких, до блеска начищенных сапогах, прилизанный и надушенный, он походил на опереточного белогвардейца.

— Не следует думать, что мы не доверяем коллективу, — заявил он, сверкая очами. — Наоборот. В целом коллектив у нас здоровый. Но есть еще отдельные сотрудники, не умеющие держать язык за зубами. Не успеешь еще что-то сказать в кабинете, а уже весь базар знает.

Кое-кто из присутствующих после этих слов иронически улыбнулся. Ни для кого не было загадкой, каким образом почти все случившееся в отделе становилось темой для обсуждения в женском коллективе макаронной фабрики, где работали супруга и теща заместителя.

— Сейчас группами по два человека вы разъедетесь по району, — продолжал начальник, напившись воды. — За каждой группой до самого утра будет закреплен транспорт. Постарайтесь никого, кроме завмага, в это дело не посвящать. Прячьтесь или в магазине, или рядом, дело ваше. Если не сумеете задержать преступников сами, вызывайте помощь. Оружие применять только в крайнем случае. Соблюдать осторожность, преступники могут быть вооружены. Если вопросов нет, приступим к расстановке сил. Те, чьи фамилии сейчас назовут, могут сразу отправляться. Пожалуйста, — он кивнул заместителю.

Тот встал и начал объявлять по списку.

— Лапцевич и Плохих — магазин номер восемнадцать, деревня Новоселки!

— У меня пистолета нет, — сказал инспектор пожнадзора Плохих. — Что я там без пистолета делать буду?

— У соседа двухстволку одолжи. Все, не отвлекай! Сазончик и Мышкин — магазин номер двадцать, деревня Саковка.

Дирижаблю достался большой универмаг в рабочем поселке торфозавода на пересечении двух оживленных магистралей. «Этому объекту особое внимание!» — напомнил начальник.

— Мне бы что попроще, — слабым, полным муки голосом, попросил Дирижабль. — Не справлюсь я там.

— А в чем дело? — поинтересовался заместитель.

— Болен я, товарищ майор. Сердечную грыжу врачи определили. Вот-вот операцию жду. Профессор из Москвы специально приезжает. Второй случай за всю историю медицины.

— Ну если так, мы тебе другие место предоставим. — Заместитель заглянул в самый конец списка. — Магазин номер восемьдесят девять, деревня Глуховщина. Уж туда-то ни один вор не доберется… Так, а кого же это тебе в напарники дать… — по интонации, с которой были сказаны последние слова, сразу становилось ясно, что здесь нужен самый никчемный, самый бесполезный человечишко. — Ну, скорее всего, Кулькова. Как раз парочка — баран да ярочка.

Дирижабль моментально завладел самым комфортабельным из автомобилей — черной «Волгой» председателя райпотребсоюза, приволок откуда-то портативный телевизор на батарейках и два свертка (от одного пахло копченым свиным окороком, в другом что-то булькало), и только после этого дал команду трогаться.

— Со мной, Кулек, не пропадешь, — сказал он добродушно. — Сейчас на один хутор заскочим, меда сотового прихватим.

— Если начальник разрешит, я не возражаю, — холодно ответил Кульков.

Дирижабль раскрыл рот, чтобы сказать что-то уничтожающее, однако передумал и только с ожесточением махнул рукой. После этого он переключил свое внимание на водителя, молодого, только что отслужившего армию, парня. Выяснив, что тот увлекается охотой, Дирижабль стал с самым серьезным видом расписывать достоинства своей гончей суки по кличке Пьявка.

— Мне ее один бывший министр подарил. Бери, говорит, задаром, иначе ее урки все равно украдут. Такой собаке за границей цена пять тысяч золотом. По любому зверю может работать, хоть по утке, хоть по тигру. Не поверишь, на кабана одна ходит! Догонит с левой стороны и хвать зубами за бок. Кишки из кабана сразу наружу, он ими об пень обмотается и стоит, как миленький. Я спокойненько подхожу, трах дуплетом в ухо и готово! Ей за это, конечно, требуха всякая достается, хвост, копыта. А раз я ее в лесу потерял. Зимой. Она зайца погнала и как сгинула. Час жду, другой, третий. Темнеть стало. Завтра понедельник, на работу с утра. Делать нечего, уехал. А там дела всякие посыпались, как из дырявого мешка. В общем, вернулся я в тот лес только через неделю. Уж и не надеялся, что живой найду. Ан нет, слышу — лает! Ближе подхожу. Гоняет она того самого зайца по кругу — снег аж до земли вытоптан! А у самой только нос виден, вся льдом покрылась. Я лед монтировкой отбил, она меня лизнула и дальше пошла. И к утру загнала-таки зайца. Только есть его мы не стали — от косого только кости да шкура остались.

Кулькову неоднократно приходилось видеть эту собаку, жирную и ленивую таксу, непригодную даже для охоты на мышей. Весь этот разговор был затеян Дирижаблем с единственной целью вызвать ершистого напарника на словесный поединок. Однако, Кульков, наученный горьким опытом, помалкивал.

Машина уже давно шла узкой, малоезженной лесной дорогой — деревня Глуховщина располагалась в самом центре Козырянской пущи, в местах необжитых и дремучих, где одно человеческое жилье отстояло от другого на десятки километров, а народ еще чтил древние неписаные законы, весьма отличные от законов большого мира. Ни барщина, ни колхозы, ни немецкая оккупация не коснулись всерьез этого скудного, болотистого края.


Деревня состояла из восьми хат, в девятой, разделенной пополам дощатой перегородкой, располагался магазин и давно закрытый по причине отсутствия персонала фельдшерско-акушерский пункт. Дирижабль отправился искать место, где можно было бы спрятать машину, а Кульков вошел в магазин. В данный момент здесь находились всего два человека: продавщица (она же завмаг, грузчик, истопник и уборщица), нетерпеливо вертевшая в руках связку ключей, и тщедушный дедок в галошах на босу ногу, копавшийся в ящике со скобяным товаром. Деду нужен был гвоздь, причем один-единственный, а поскольку он стоил значительно меньше одной копейки, сделка купли-продажи состояться не могла: взять гвоздь даром гордый старикан категорически отказывался, а продавщица, естественно, не могла выдать ему сдачу. Украшением магазина служили: холодильник ценой сорок рублей (без компрессора), телевизор за двадцатку (с расколотым кинескопом) и развешенная на стенке мелкоячеистая рыболовная сеть (вполне исправная и годная к применению). Кроме того тут было немало другого, никому не нужного, лежалого и запыленного товара, часть которого, судя по внешнему виду, была изготовлена еще до последней денежной реформы.

— Здравствуйте, — сказал Кульков. — Уже закрываете?

Появление в столь поздний час незнакомого человека, да еще в милицейской форме, повергло продавщицу в состояние, близкое к шоку. Кульков тоже молчал, не зная как продолжить разговор. Надо было внятно, доходчиво и спокойно объяснить растерявшейся женщине цель этого визита, однако нужных слов Кульков как раз и не мог подобрать.

Выручило его появление Дирижабля. Времени даром тот, как видно, не терял. На его шее висела тяжелая мониста золотистого лука, а на сгибе локтя — несколько низок сушеных грибов.

— Привет, Маня! — жизнерадостно поздоровался Дирижабль.

— Я не Маня, — прошептала продавщица.

— Какая разница! Не Маня, так Таня. У тебя муж есть?

— Ага, — она кивнула.

— Этот, что ли? — Дирижабль покосился на деда.

— Не-е, это покупатель.

— А раз покупатель, пусть домой идет. Иди, папаша, иди. Мы тут свататься будем.

— А гвоздь? — осведомился дед.

— Гвоздь тебе в собесе на Первое мая бесплатно выдадут, — успокоил его Дирижабль и, не дожидаясь, пока озадаченный этой новостью дед удалится, с видом заправского ухажера, пританцовывая на ходу, подкатил к продавщице. — Значит, муж у тебя есть! Ну, не беда! Со мной ты, Маня, мать родную забудешь, а не то что мужа! — тут его внимание привлекла рыболовная сеть. — Глянь, как раз то, что мне нужно! Сколько стоит?

Продавщица, смущаясь, стала объяснять, что сети продаются по разнарядке райпотребсоюза только членам рыболовной артели (хотя оставалось загадкой, откуда такая артель могла взяться в дремучем лесу).

— Жалко… — очень натурально расстроился Дирижабль. — Ну если так, иди к мужу. А мы здесь останемся. Можешь запереть нас, если не доверяешь. Имеется сигнал, что на твой магазин этой ночью налет состоится. Дошло?

— Ага, — продавщица снова согласно кивнула, хотя было заметно, что на самом деле до нее ровным счетом ничего не дошло.

— Подождите! — сказал вдруг Кульков, стесняясь молодой и симпатичной продавщицы, он отвернулся, чтобы поправить в носу ватные затычки. При этом одна из них совершенно случайно выскочила, и Кульков унюхал нечто такое, что сразу насторожило его. — Одну минутку…

Мимо стеллажей, на которых гирлянды кирзовых сапог соседствовали со школьными тетрадями, персолью и томатным соусом, он прошел в угол магазина, где из чугунного горшка извлек обернутый целлофаном конверт с тоненькой пачкой денег.

Решительно разорвав конверт (продавщица вскрикнула, решив, что переодетые в милицейскую форму грабители, завладев деньгами, сейчас примутся за нее), Кульков веером раздвинул купюры и выбрал из них одну — сотенную. Именно от нее исходил едва уловимый мятный запах, напоминавший об аптеке, сердечных болях; немощной старости — запах, преследовавший его все последние дни.

— Не помните, кто вам ее дал? — спросил он у продавщицы.

— Парень какой-то еще перед обедом приходил. С бородой. На туриста похожий.

— Какие же сейчас туристы!

— И я так подумала. Опухший он какой-то. Грязный. Да еще в черных очках. Сначала вина просил, а потом бутылку лимонада купил. Я ему с сотни еле сдачу набрала.

Кульков снова понюхал новенькую, хрустящую бумажку и вспомнил, наконец, давно вертящееся на языке слово: «Валерьянка!» Точно — валерьянка. Разрозненные, казавшиеся случайными детали складывались в стройную, ясную конструкцию. У Кулькова взмокли ладони, во рту появилась неприятная сухость.

— Нужно позвонить в отдел; — сказал он Дирижаблю. — Кража будет именно здесь. Пусть срочно посылают помощь и перекрывают дороги.

— Ты что, Кулек, рехнулся? — спросил Дирижабль, впрочем не очень уверенно. — За панику знаешь что бывает?

— Все точно. Голову даю на отсечение. Перед кражей воры оставляют в магазине сотню, обрызганную валерьянкой. А потом по ее запаху находят и все остальные деньги. Вот и весь фокус.

— А почему именно сотню?

— А чтобы ее со сдачей не выдали.

— А почему именно валерьянкой?

— Можно, конечно, и другим чем-то. Тут дело случая. Они в машине ездят, а ничего более подходящего в дорожной аптечке нет.

— Ничего не чувствую, — Дирижабль брезгливо обнюхал сотенную.

— Вы и не почувствуете. У вас обоняние тупое.

— А у них, выходит, кто-то вроде тебя есть… острый?

— Видимо, есть.

— Ну ладно, я доложу. Мне не трудно. Но учти, если что, отвечать будешь ты. Где тут у вас телефон? — обратился он к продавщице.

— Наш неисправен. Сходите к лесниковой вдове. Третья хата отсюда.

Дирижабль исчез на полчаса, а когда вернулся, вид имел не то хмурый, не то озабоченный.

— И там не работает. Говорят, какой-то хлюст в обед заходил, попить спрашивал. А как ушел — сразу и телефон испортился.

— Ясно, — сказал Кульков.

— Что тебе ясно? Думаешь, перерезали?

— Уверен.

— Ладно. Нечего впустую болтать. Поехали в город, соберем подмогу.

— Не успеем. Два часа в один конец. А они где-то неподалеку прячутся.

— И что ты предлагаешь? С пукалками на автоматы лезть? А может, их там целая банда? Ты в своем уме? Не хочешь ехать — не едь! А я за рубль с полтиной подыхать не собираюсь! У меня детей трое! Сказано ведь было — не рисковать! Подумаешь, невидаль какая — кража! Спишется, раскроется! А тебе на могилу и памятник никто не поставит.

— Хорошо, езжай.

— А ты?

— Я останусь. Народ соберу, мужиков. Супруга ее попрошу помочь. Как-нибудь справимся. Только вы там не задерживайтесь.

— Мы мигом! Одна нога здесь, другая там!

Дирижабль поспешил к выходу, потом вернулся, прихватил забытую на прилавке фуражку, глубоко нахлобучил ее на свою несуразную башку и, уже окончательно, канул во мрак. Спустя пару минут где-то на окраине деревни резко лязгнула автомобильная дверка, вспыхнули фары, машина завелась, резко рванула с места и вскоре шум ее мотора затих вдали.

— Зря вы это, — сказала продавщица. — Нет у меня мужа, я пошутила. Десять баб у нас в деревне, да дедка Трофим, вы его видели. Был еще один дед, да на прошлую пасху помер. С нами лихой человек что захочет, то и сделает. Я кричать буду — никто не поможет. Так что вы лучше идите отсюда. Я вас могу на гумне спрятать.

— Нет, — сказал Кульков. — Я здесь останусь. Запирайте магазин. Делайте все, как обычно. Деньги на прежнее место положите.


Лежать в темноте и тепле на мягких, пахнущих пшеничной мукой мешках было удобно и покойно. Никто не зудел под ухом, никто не учил жить, никто не лез в душу.

Ни единый звук не проникал сюда снаружи, ни один огонек не светился за окном. Время как будто замерло, сгустилось, стало тягучим и податливым, как паутина, и он все глубже погружался в эти ласковые, баюкающие тенета. Даже предстоящая схватка почему-то уже совсем не волновала его. Человек, которого он поджидал здесь, умел улавливать самые слабые, почти неощутимые запахи и, следовательно, был чем-то похож на самого Кулькова. Кто это будет, хладнокровный и циничный преступник, ловко использующий свой редкий талант, или несчастный изгой, доведенный до такой жизни насмешками и презрением окружающих, Кульков, конечно, знать не мог, однако всей душой надеялся на лучшее. Он верил, что уговорит, усовестит незваного гостя, а может, даже и слов никаких не понадобится — ведь добро и участие тоже имеют свой неповторимый запах, совершенно не похожий на запах равнодушия и ненависти.

Сладкое оцепенение полусна-полуяви все сильнее овладевало им. Тревоги и заботы дня отступили. Исчез постоянный, давно уже притупившийся, привычный, как застарелая зубная боль, страх — страх за сына, за жену, за самого себя, страх за всех жалких и гонимых живых существ, страх перед непонятной, жестокой и непредсказуемой игрой, называемой жизнью. Сон обещал добрые новости, приятные перемены, покой и облегчение. Ласковый теплый котенок неслышно подобрался к нему, лизнул шершавым сухим язычком и пушистым боком привалился к лицу. Кульков протянул руку, чтобы погладить его…

…И тут же проснулся — резко, рывком, как от внезапного удара. Бешено колотилось сердце, левое плечо совершенно онемело. Щека его упиралась в новенький валенок, поперек груди лежал другой. Сильно пахло котенком — но он находился не рядом, как это приснилось Кулькову, а где-то снаружи, в сыром и холодном мраке. Там же, под защитой ночи, скрывались чужие люди — резкий, тревожный запах мокрой одежды и потного, нечистого тела выдавал их.

Дикая мысль, что он забыл где-то свое оружие, внезапно резанула Кулькова. Непослушными пальцами он нашарил кобуру, выдернул из нее пистолет, спустил предохранитель и осторожно оттянул назад затвор. Однако это совсем не успокоило Кулькова, он совершенно не представлял, что будет делать дальше. Рукопашному бою он не был обучен, а стрелком числился самым неважным, поскольку чутьем отличить «десятку» от «молока» не умел.

Кулькову казалось, что взгляды невидимых людей уже отыскали его в глубине магазина и теперь гипнотизируют, жгут, ощупывают. С беспощадной, предельной ясностью он осознал наконец, в каком незавидном и глупом положении оказался. Так тебе, ослу упрямому, и надо! Геройство решил показать. Размажут тебя сейчас как соплю по стенке. Дирижабль на что мужик отпетый, а не стал подставлять свое пузо под нож или пулю. Долго еще проживет. И на его, Кулькова, поминках погуляет. И его, Кулькова, дурацкую смерть не раз соленым словом помянет.

Оконное стекло, как будто взорвавшись, разлетелось вдребезги. С улицы хлынул свежий и пряный лесной воздух. В магазин влетело что-то живое, истошно мяукавшее и, обрушив пирамиду майонезных банок, плюхнулось на полку с гастрономией. Тут же снаружи вспыхнул карманный фонарик, яркий луч отыскал рыженького худого котенка и проследил весь его путь от места приземления до горшка с деньгами.

Как все, оказывается, просто, подумал, Кульков. Капля копеечного лекарства, сотенная бумажка, скорее всего каждый раз одна и та же, и приученный к валерьянке котенок. Как я сразу не догадался!

Безотчетный страх сразу отпустил Кулькова. Люди за окном оказались не грозными и загадочными существами, а обыкновенной мелкой и жадной сволочью, способной из-за нескольких сотен жалких бумажек мучить беззащитное существо.

Свет фонарика запрыгал, приближаясь, под сапогами захрустело битое стекло, кто-то, шумно сопя, залез в окно. По запаху это был тот, молодой, орудовавший в Котлах фомкой. Другой, постарше годами, заматерелый, пахнущий козлом, принятым вовнутрь одеколоном и гнилыми зубами, остался на улице.

Вор уже пересек помещение магазина, отыскал горшок и, шурша целлофаном, разворачивал сверток. Котенок обиженно вякнул и, надо думать, хорошенько царапнул сообщника, потому что тот, глухо выругавшись, отшвырнул бедную киску в сторону.

Вращаясь в полете на манер спортивного диска — голова-хвост, голова-хвост — и визжа, как осколок мины, котенок перелетел через весь торговый зал и совершил мягкую посадку прямо на голову Кулькова. Тот, слегка контуженный этим внезапным ударом, помимо воли дернул спусковой крючок пистолета, ствол которого, к счастью, в этот момент был направлен в сторону. Трескучий грохот выстрела пребольно хлестанул по барабанным перепонкам, оранжевое пламя на краткий миг озарило весь магазин, вихрем завертелся кисловатый пороховой дым, с потолка обрушился здоровенный кусок штукатурки.

Фонарик упал и сразу погас. Вор, круша все на своем пути, метнулся туда, метнулся сюда, врезался в стенку, рухнул и стал возиться на полу, не то пытаясь раздеться, не то сражаясь с кем-то невидимым.

Кульков, справившись кое-как с цепким и злым, как черт, котенком, осторожно приблизился к преступнику, беспомощно ворочавшемуся среди груды товаров.

— Ни с места! Руки вверх! Стреляю без предупреждения! — выкрикнул Кульков (вернее, попытался выкрикнуть, на самом деле эти решительные слова были произнесены сорванным, петушиным фальцетом).

Преступник с места не двигался, только елозил ногами, рук не поднимал и, вдобавок, бормотал что-то невнятное, что с одинаковым успехом можно было расценить и как сигнал о безоговорочной сдаче, и как боевую песнь неизвестного индейского племени. Лишь включив свой фонарик, Кульков определил истинное положение вещей. Его противника с ног до головы опутывала рыболовная сеть, в которую также угодило и немало других предметов: теплые женские рейтузы, раздавленные пачки стирального порошка и банка маринованной свеклы — все это вместе с человеческим телом было спеленуто в плотный тугой кокон. Вдобавок ко всему канат с грузилами несколько раз захлестнулся на лице и горле незадачливого злоумышленника, что в данный момент лишало его дара внятной речи, а в самом ближайшем будущем обещало лишить еще и доступа воздуха.

С помощью пистолетной протирки Кульков освободил от пут шею и рот преступника. В благодарность за этот гуманный акт тот укусил Кулькова за палец и завопил благим матом: «Кузьмич, меня менты повязали! Выручай, гад!»

Неизвестный пока еще Кузьмич, все это время хоронившийся где-то неподалеку, получил, наконец, достоверную информацию о происшедшем и — судя по быстро удаляющемуся топоту ног — сделал из нее совершенно правильные выводы. Кулькову не оставалось ничего другого, как через разбитое окно кинуться вслед за ним.

Мрак, можно сказать, был абсолютным, лишь иногда в разрывах облаков капелькой ртути вспыхивал осколок месяца. Отчаянно брехали разбуженные выстрелом собаки. Легко ориентируясь по свежему следу, Кульков добежал до конца деревни, пересек узенькую полоску пашни и вступил в лес. Здесь Кузьмич явно потерял ориентировку — след петлял, пересекался удаляясь от того места, где находилась спрятанная автомашина.

— Эй! — крикнул Кульков. — Не беги! Пропадешь ведь!

Ответа не последовало. Кузьмич, как поднятый с лежки волк, уходил в глубь леса, и сухой валежник гулко трещал у него под сапогами. Почва постепенно становилась все податливей, ноги тонули в сыром мягком мху, явственно потянуло болотом.

Кульков замер, принюхиваясь. След больше не убегал вперед, а обрывался метрах в десяти, и там, в его конце, за толстой сосной стоял Кузьмич, вскинув над головой руку, с чем-то железным, увесистым. Как загнанная в угол крыса, он был готов защищаться до конца, но обильно хлынувший липкий пот выдавал его страх.

— Эй, не дури! — Кульков вырвал клок мха вместе с торфом и швырнул Кузьмичу прямо в грудь. — Брось железку!

Кузьмич бросил, но не на землю, а в Кулькова, конечно же, промахнулся и побежал прямо к болоту.

— Стой! — крикнул Кульков. — Там трясина! Пропадешь, дурак!

Однако Кузьмич шел напролом, врезаясь в кусты, спотыкаясь на кочках, проваливаясь в колдобины. Кульков, выбирая сухие места, трусил параллельным курсом. Каждое дерево, каждую ямку он узнавал так же легко, как если бы сейчас был ясный день.

Кузьмич вскрикнул и по самую грудь ухнул в яму со ржавой холодной жижей.

— Ну что, допрыгался! — сказал Кульков. — Я тебя предупреждал. За ветки хватайся, над головой они у тебя! Так! Грудью ложись, не бойся! Влево выбирайся! Еще! Ну, слава богу. Да не туда! Только влево!

Кое-как Кузьмич все же выкарабкался из трясины и снова побежал, теперь уже держась края болота. Вода смачно хлюпала в его сапогах.

— Постой! — уговаривал его Кульков. — Ты что, всю ночь бегать собираешься? Учти, у меня пистолет есть. Могу и применить.

— Не попадешь! — прохрипел Кузьмич.

— Попаду! Я тебя как на ладони вижу! — Кульков снова запустил торфяную бомбу и, судя по реакции Кузьмича, весьма удачно.

— У тебя что, прибор какой-то есть?

— Есть.

— Слушай, а что я сейчас делаю? — Кузьмич остановился.

— Папиросу достал, закурить хочешь. Да только спички твои промокли, не зажигаются.

— Отпусти меня. Я тебе денег дам. Много. Все, что есть, отдам. Дом купишь, машину.

— Дом у меня имеется, а машина и казенная сгодится.

— Ну тогда просто так отпусти. Человек ты или нет?

— А сам ты кто? Знаешь, сколько из-за тебя баб по деревням ревет?

— Значит, не отпустишь?

— Не отпущу.

— Ну тогда стреляй. Я с места не сдвинусь.

— Зачем стрелять. Сейчас мне подмога подоспеет. За уши тебя потянем.

Действительно, со стороны деревни уже слышался рев автомобильных моторов, лай вновь всполошившихся, уже притихших было собак.

— Ладно, сдаюсь, черт с тобой, — тяжело вздохнул Кузьмич. — Скажешь начальникам, что я, дескать, добровольно… с повинной явился…

— Это можно.

— Но учти, не будет тебе больше в жизни счастья. Прокляну я тебя. Я умею. Меня бабка научила. И тебя прокляну, и детей твоих.

— А детей зачем? Дети тут ни при чем.

— Хорошо, детей не буду, — немного подумав, сказал Кузьмич. — Но тебя все равно прокляну…


Если на белом свете есть кто-то равнодушный к славе, то это скорее всего тот, кто этой славы уже хлебнул по самую завязку. Ну а если тебе довелось попробовать ее впервые, да еще полным ковшом, тут уж равнодушным остаться никак нельзя. Этот тезис доказал свою справедливость и на примере Кулькова, переживавшего в эти дни свой звездный час.

Люди, еще совсем недавно относившиеся к нему с полным безразличием или открытой неприязнью, теперь здоровались первыми и уважительно жали руку. В числе двенадцати других особо отличившихся сотрудников (начальника, его заместителя, шофера начальника, Дирижабля, Печенкина и семи столичных майоров) он был поощрен денежной премией в размере половины оклада.

Посмотреть на Кулькова прибыл сам начальник Управления — генерал-майор внутренней службы Лыков. Тут, правда, не обошлось без маленькой накладки. Фигурой, ростом, прической (а вернее, полным отсутствием таковой) и зеленым цветом мундира генерал весьма напоминал инспектора Госпожнадзора капитана Кашкина. Следуя без свиты по темному и извилистому коридору первого этажа, он нос к носу столкнулся с Дирижаблем, только что прибывшим в отдел и ничего не знавшим о визите высокого гостя. Не удивительно, что Дирижабль обознался и, поравнявшись с генералом, хлопнул его рукой по плечу, радушно здороваясь:

— Привет, старый пень!

— Здравствуйте, — сдержанно отозвался генерал.

Первым побуждением осознавшего свою ошибку Дирижабля была попытка пасть на колени, однако Лыков придержал его.

— Простите, товарищ генерал-майор! Обознался!

— Ничего, ничего, — сказал Лыков, делая безуспешные попытки обойти тушу Дирижабля то слева, то справа. — Со всяким может случиться.

— Простите! — продолжал реветь Дирижабль. — Больше не повторится! Честное офицерское!

— Считайте, что ничего не было.

— Как же не было! Было! — Убедившись, что непосредственная опасность миновала, Дирижабль стал искать способ извлечь пользу из этого случая. — Мне как раз подходит срок на очередное офицерское звание. Не задержите?

— Не вижу причин.

— Значит, обещаете?

— Обещаю.

— А если отдел кадров задержит?

— Хорошо, я прослежу лично.

— Вот спасибо, товарищ генерал-майор. Вы уж там не забудьте!

На этом они и расстались, оба чрезвычайно довольные — генерал своим демократизмом, а Дирижабль — перспективой получения новой звездочки, которую в обычных условиях ему пришлось бы дожидаться не один месяц.

Затем генералу был представлен бледный от страха и восторга герой дня. Лыков разрешил ему подержаться за свою вялую руку, сказал несколько ободряющих слов и согласился лицезреть несложный фокус, заключавшийся в том, что во взятой наугад книжке генерал прикоснулся (опять же наугад) к одной из страниц, каковую Кульков тут же быстро и безошибочно отыскал. Корреспондент ведомственной газеты «Всегда на страже» взял у него пространное интервью. Кто-то в штатском, человек серьезный и загадочный, поинтересовался способностями Кулькова по запаху находить яды и взрывчатку. Молодой, да ранний лейтенант из политотдела предложил объявить по области, а может, и по республике почин: «Учиться жить и работать по методу Кулькова».

Его сфотографировали у развернутого знамени, его имя занесли в книгу Почета, его избрали членом группы народного контроля.

Ну как тут было не закружиться бедной травмированной головушке!

— Загляни-ка ко мне! — сказал ему заместитель начальника через пару дней.

Когда они оказались вдвоем в кабинете, сплошь завешенном вымпелами и заставленном переходящими знаменами, заместитель даже предложил Кулькову сесть, что в общем-то было не в его правилах.

— Есть мнение присвоить тебе звание отличника милиции, — многозначительно сказал он.

— Спасибо, — солидно поблагодарил Кульков, уже начинавший привыкать к сладкому бремени славы.

— Да и в сержантах ты засиделся. К ноябрю готовь старшинские лычки.

— А может, дали бы мне квартиру с удобствами? — Кульков решился высказать свое самое сокровенное желание.

— Подумаем и над этим… Ты себя, конечно, зарекомендовал в последнее время, но учти, что все это пока вроде как аванс… Старыми заслугами долго не проживешь. Надо и в дальнейшем стараться.

— Я стараюсь.

— Это хорошо. А сейчас тебе будет новое задание… Тут мы одно дело раскручиваем… Впрочем, ты, наверное, слышал. В мебельном магазине крупная недостача вскрылась. Брала кассирша. Но признаваться не хочет. Все факты против нее, а она уперлась и ни в какую. Необходим, значит, психологический ход. Кто ты такой есть, все в городе знают. И в способностях твоих не сомневаются. Сейчас мы зайдем в уголовный розыск. На столе будет лежать несколько кассовых чеков. Укажешь тот, к которому эта ведьма прикасалась. Сможешь?

— Смогу.

— Но чтобы недоразумения не вышло, говорю тебе сразу, тот самый чек будет лежать третьим слева. Понял?

— Понял. Да я не обознаюсь.

— Третьим слева! — с нажимом повторил заместитель.

Все углы просторного, насквозь прокуренного кабинета уголовного розыска были завалены невостребованными вещдоками: ржавыми гнутыми ломами, узлами с ворованным барахлом, бутылками с жидкостью подозрительного цвета и запаха, заскорузлыми окровавленными ватниками, выпиленными из дверей замками со следами взлома. У двери сидели на скрипучих жестких стульях две явно случайные здесь личности. «Понятые», — догадался Кульков. Печенкин, явно дожидаясь чего-то, сверлил гипнотическим взглядом худенькую зареванную женщину с осунувшимся полинялым лицом. Кульков неплохо знал ее — она действительно работала кассиром в мебельном магазине на привокзальной площади и жила в пяти домах от него. На гладкой поверхности стола перед ней было разложено с десяток кассовых чеков — сереньких невзрачных бумажек с неразборчивыми фиолетовыми знаками.

— Проводим опознание, — скрипучим официальным голосом сказал Печенкин. — Товарищ Кульков, определите, пожалуйста, к какому именно из представленных финансовых документов прикасалась присутствующая здесь гражданка Воробьева.

Ни один из чеков к гражданке Воробьевой никакого отношения не имел, и Кульков растерянно оглянулся по сторонам, но встретив твердый, угрюмый взгляд заместителя, машинально вымолвил:

— Третий слева.

— Слышали, Воробьева? — вскочил из-за стола Печенкин. — Понятые тоже слышали? Может быть, хватит запираться?

Женщина молчала, закрыв глаза и уронив руки на колени. Прозрачная слеза дрожала на ее коротеньких рыжеватых ресницах.


— Так это… не прикасалась она к тем чекам, — сказал Кульков, когда они с заместителем вышли в коридор.

— Это мы и без тебя знаем. Тут психология важна. Она поймет, что запираться бесполезно, и во всем сознается. Виновата она, это точно, как дважды два. Ничего ты в криминалистике не смыслишь.

— И что ей будет?

— Да ничего. Баба, да еще с детьми — что с нее взять. Даже если до суда дело дойдет, больше шести месяцев исправительных работ не получит.

Дальнейшие события разворачивались уже без всякого участия Кулькова.

Воробьева согласилась со всеми предъявленными ей обвинениями, под диктовку Печенкина написала чистосердечное признание, не смогла только указать место, где спрятаны похищенные деньги. Но обещала в ближайшее время вспомнить. После этого ей возвратили личные вещи и под расписку отпустили домой. Пару дней по городу еще шли пересуды (никто, правда, не злорадствовал; одни жалели Воробьеву, другие ее детей), но вскоре новое происшествие — трагическая смерть директора бани, подавившегося куском лососины на крестинах племянницы, целиком завладело вниманием городской общественности.

Дело Воробьевой пылилось в сейфе Олиференко, постепенно обрастая справками, характеристиками и ходатайствами, несколько раз продлялось и было бы, в конце концов, благополучно похоронено под каким-нибудь благовидным предлогом, но как раз к этому времени подоспел новый указ об усилении борьбы с хищениями социалистической собственности. Все находившиеся в производстве дела, касавшиеся растрат, присвоении и недостач, были срочно затребованы в следственный отдел областного Управления. Там преступление Воробьевой показалось кому-то наиболее типичным, а может, просто ее папка случайно очутилась сверху, но решение высшей инстанции было категоричным. Во-первых: спешно закончить дело и передать его в суд. Во-вторых: судить Воробьеву выездной сессией областного суда. В-третьих: показательный процесс провести непосредственно в коллективе райпотребсоюза. В-четвертых: дать ей столько, чтоб другим впредь не повадно было.


Кульков, чья совесть всю последнюю неделю ныла, как недолеченный зуб, пробрался в актовый зал райпотребсоюза одним из последних и устроился в заднем ряду (хотя и здесь, среди исключительно женского контингента работников торговли, он выглядел белой вороной).

На просторной сцене под лозунгом «Больше хороших товаров советскому народу» за крытым вишневым плюшем столом восседал судья — не свой, привычный, незлобивый и рассудительный Павел Петрович, а демонического вида красавец-мужчина, на всем облике которого лежала печать лоска, процветания и причастности к власть предержащим. Слева и справа от него, как бессловесные куклы, примостились народные заседатели — секретарь-машинистка из домоуправления и глуховатый ветеран-железнодорожник.

Подсудимая, казалось, не совсем понимала смысл происходящего. Она беспокойно ерзала на стуле, жалко улыбаясь, кивала каждому входящему в зал и время от времени делала козу годовалому сыну, сидевшему в первом ряду на коленях у бабушки. Муж Воробьевой, передовик производства и общественник, узнав о преступлении жены, подал на развод и на процессе не присутствовал.

На вопросы судьи и прокурора Воробьева отвечала сбивчиво, путалась в самых элементарных вещах, при этом всегда забывала вставать, а встав, забывала сесть. Судье все время приходилось листать папку и напоминать ей: «В предварительном следствии вы показали то-то и то-то, о чем свидетельствует лист дела такой-то. Вы подтверждаете свои показания?» Воробьева еще больше вытягивала свою тонкую шею, торопливо кивала и под сдержанные смешки публики подтверждала: «Раз написано, значит так оно и было. Вам виднее».

Немало пришлось повозиться и со свидетелями. Показания некоторых из них грозили завести процесс совсем в другую сторону. Однако председательствующий твердо и умело направлял судебное разбирательство в нужное русло. Можно было позавидовать его самообладанию: любой сбой, любую заминку, любое самое кричащее противоречие он воспринимал с легкой снисходительной улыбкой. Примерно так заслуженные, многоопытные режиссеры воспринимают фальшивую и неубедительную игру актеров-дилетантов.

Адвокат, тщательно, но неумело накрашенная дама, несколько раз для порядка придралась к каким-то мелким несоответствиям в обвинительном заключении, однако была быстренько поставлена на место прокурором и весь остаток процесса просидела молча, всем своим видом демонстрируя, что отбывает пустой номер.

Главным свидетелем обвинения являлся директор магазина — пухлая, задастая и грудастая личность с писклявым голосом. Единственными неоспоримыми признаками мужского пола у него были добротный импортный костюм да галстук-селедка. Речь директора сводилась к тому, что подсудимая — махровая злодейка и дерзкая аферистка, запятнавшая своим поступком весь кристально чистый коллектив вверенного ему магазина, но тем не менее этот коллектив согласен взять ее на поруки и перевоспитание. Судья в энергичных фразах пожурил свидетеля за отсутствие бдительности и обещал накатать на него куда следует частное определение.

Об отношении Кулькова к этому делу не было сказано ни слова, и он постепенно начал успокаиваться. Судьба Воробьевой тоже вроде бы не вызывала особого беспокойства. Зал дружно болел за нее, судья был настроен, кажется, миролюбиво, заседательница даже прослезилась, глядя на спокойно сосущего пряник младенца, отставной железнодорожник клевал носом. Прокурор, правда, просил много, но на то он и прокурор, чтобы просить. А окончательное решение выносит суд — наш советский суд, как всем известно, самый гуманный в мире.

Кульков уже собрался со спокойным сердцем удалиться (суд как раз находился на совещании), но тут в зал вошли и скромно уселись в сторонке два знакомых сержанта — помощник дежурного и водитель автозака, и в его душу сразу вернулись самые мрачные предчувствия.

Наконец судья и народные заседатели вышли на сцену, и все, кто не сумел или не захотел в перерыве удрать, стоя выслушали приговор. Принимая во внимание значимость преступления и его социальную опасность, учитывая личность подсудимой, ее чистосердечное признание, наличие на иждивении двух несовершеннолетних детей и т. д. и т. п., суд назначил ей наказание в виде лишения свободы сроком на четыре года с отбыванием в колонии общего режима и с лишением права в дальнейшем занимать материально-ответственные должности.

Все ахнули. Даже прокурор просил меньше.

Дождавшись относительной тишины, председательствующий распорядился взять осужденную под стражу в зале суда.

— Сколько, сколько? — переспрашивала Воробьева сидевших в первом ряду. — Четыре года? За что?! За что?! — голос ее перешел в вопль. — Мне же сказали, что отпустят! Лев Карпович! — она рванулась к директору, но подоспевшие милиционеры удержали ее. — Лев Карпович! Да что же это? Я ведь все деньги вам отдавала! По вашему приказу все делалось! Заступитесь! Вы же обещали!

Люди, толпившиеся у дверей, остановились, некоторые из тех, кто уже покинул зал, стали возвращаться, один только директор как ни в чем не бывало проталкивался к выходу, блаженно улыбаясь и утирая платочком пот.

— Что же это делается, люди добрые?! — причитала Воробьева. — Он деньги брал, а мне отвечать! — тут ее взгляд встретился со взглядом Кулькова, затертого толпой в углу. — Владимир Петрович! Соседушка! Ты же знаешь, что я не виновата! Детей моих пожалей! Помоги! Из-за тебя все! Если бы не ты, я те бумаги в жизни не подписала бы! Куда же ты, бессовестный! Тьфу на тебя!

На улицу Кульков вылетел с такой поспешностью, как если бы за ним гнались полинезийские охотники за черепами.


За пультом в дежурке сидел Дирижабль и катал в ладонях карандаш — так он всегда делал с похмелья, чтобы скрыть от посторонних предательскую дрожь пальцев.

— Где дежурный? — тяжело дыша, спросил Кульков.

— На обеде. Я за него, — Дирижабль щелкнул ногтем по красной повязке на своем рукаве. — Чего хрипишь, как удавленник?

— Мне начальник нужен!

— Начальник? Всего только! Да я тебя сейчас с министром соединю. Он про тебя только что справлялся. Кофе, говорит, охота выпить, да без дорогого друга Кулька никак невозможно.

— В госпитале. На обследование лег перед пенсией. Скоро у нас новый начальник будет.

— А заместитель у себя?

— У себя. Только не советую сейчас к нему соваться. Что-то не в духе он.

— Тебе что? — хмуро спросил заместитель, с преувеличенным вниманием рассматривая лежащие перед ним бумаги.

— Как же так получилось… ведь Воробьевой четыре года дали! — сказал Кульков, изо всех сил стараясь, чтобы его слова не выглядели жалким лепетом.

— Сколько заработала, столько и дали.

— Так ведь не она деньги брала.

— Это ты так считаешь. А суд по другому решил. — Заместитель многозначительно поднял вверх большой палец.

— Да вы же сами прекрасно знаете, что не виновата она.

— Что ты заладил, виновата, не виновата! Какая разница! И у нее рыльце в пушку, можешь быть уверен. Если не брала, зачем было признаваться. Преступление раскрыто. По твоему, лучше будет, если оно за отделом повиснет? У нас и так раскрываемость ниже среднеобластной.

— С директором надо было работать! Он там всему причиной!

— И директор свое получит. По административной линии.

— Ага, квартальной прогрессивки его лишат.

— А ты что хочешь! Уважаемого в районе человека, отличника советской торговли на позор выставить? Над этим делом не такие умы, как ты, думали! Понял? Все у тебя?

— Все, — Кульков подался к дверям, но на пороге все-таки задержался. — И не страшно вам, товарищ майор?

— Почему мне должно быть страшно? Я вместе с ней не воровал.

— И совесть, значит, вас не мучает?

— Не хватало еще, чтобы из-за каждой истерички меня совесть мучила.

— Железная у вас совесть, товарищ майор. Завидую.

— Ты, Кульков, говори, да не заговаривайся. Тебя это все не касается. Ты пока еще ноль без палочки! Я тебя выдвинул, я тебя, если надо, и задвину! Все от меня зависит. Не хочешь в солидном кабинете за столом сидеть, будешь в КПЗ дерьмо нюхать! Послушаешь меня — в большие люди выйдешь. Государственными делами станешь заниматься, а не какой-то там уголовщиной. А про бабу эту забудь! Привыкай нервы в кулаке держать. Тебя не такие дела ждут!

Проходя мимо дежурки, Кульков сквозь зубы пробормотал:

— Нет, правду я все-таки найду!

— Чего-чего? — переспросил Дирижабль. — Правду? Камень на шею ты себя найдешь, придурок!


Ручки и ножки прокурора, по детски коротенькие, совершенно не подходили к его массивному торсу и еще более массивной голове, увенчанной копной пышных седых кудрей. Однако благодаря вечно грозному и хмурому выражению лица, густым насупленным бровям и беспощадному рысьему взгляду он производил впечатление отнюдь не комическое. Даже парясь голышом в бане, он гляделся не иначе как прокурором, ну в крайнем случае — пожилым, отошедшим от дел вурдалаком. Поговаривали, что карьеру свою он начал еще делопроизводителем при особом совещании, а войну закончил председателем дивизионного трибунала. Судьба его, повторившая все извивы, все взлеты и падения отечественной юриспруденции, напоминала горную тропу, то стрелой устремляющуюся к солнцу, то низвергающуюся в мрачные пропасти. В отличие от многих он уцелел на этом опасном и непредсказуемом пути, однако набил на душе и сердце такие мозоли, что сейчас мог бы без всякого ущерба для своей психики наняться подсобником к старику Харону или возглавить святую инквизицию в ее самые лучшие времена. Закон он привык править не по статьям указов и кодексов, а согласно хоть и не писаным, но вполне ясным «веяниям эпохи». Люди для него давно превратились в субъектов права, товарищи — в граждан, а к милиционерам всех рангов он относился примерно так же, как когда-то помещик относился к своим гайдукам.

Пока Кульков излагал ему свою собственную версию дела Воробьевой, прокурор молчал, только все больше и больше хмурил брови да тяжко, зловеще сопел. Когда же он наконец заговорил, то уже не дал Кулькову вставить ни единой реплики.

— Ты где работаешь? В органах или в богадельне? Ты кто такой? Милиционер или сопля на палочке? Ты нормальный или ненормальный? Что за ахинею ты мне здесь несешь? Какое ты имеешь право клеветать на сослуживцев? Да за такие штуки с тобой знаешь что нужно сделать? Откуда ты, взял, что следствие использовало недозволенные методы? Ах, ты сам в этом участвовал! А ты кто — эксперт? Нюх у тебя, говоришь? Двинуть бы тебя по этому нюху хорошенько! Ты материалы дела читал? На суде присутствовал? Чистосердечное признание слышал? Чис-то-сер-деч-ное! Она пять тысяч у народа украла! За такие фокусы в тридцать седьмом ее бы к стенке поставили! И тебя вместе с ней, размазня! Либерализм тут, понимаешь, разводить! Лирику! Марш отсюда и чтоб я даже духу твоего больше не слышал!

Загрузка...