Исход

Тянулись дни за днями, садилось и всходило солнце, и все так же уныла и страшна, и бесконечна была пустыня. Сохли языки у людей и животных. От ветра и зноя, и горькой суши воспалялись веки. Фиолетовые миражи томили мозг. Вязли ноги в песке, и зябкая боль сковывала члены.

И все же народ продвигался. В горячем воздухе пестрели знамена колен и патриархов — красные, зеленые, бело-черные, лазоревые, темно-синие и цвета сапфира, и дымчато-розовые, и цвета хризолита, и смешанных цветов.

Стан за станом, отряд за отрядом грозной армией, взбивая пыль и дыша густым дыханием масс, уходил народ из рабства.

Позади оставались трупы уставших. Ночью, пугаясь необъятного чужого неба, выли собаки, жалобно кричали ослы, и только верблюды молча носили облезшие горбы свои, и одиноко и гордо покачивались на тонких шеях некрасивые вещие морды.

После года свободы даже у молодых появились морщины. Глаза стали глубже. Горькие складки легли у губ. Но народ шел, увлекая за собой малодушных, трусливых, привыкших к рабству. Слова Моисея уже казались обычными, знакомыми, но все же поднимали веру. На стоянках в отрядах пели. Молодежь отделялась и плясала, и в заученных, тоже всем знакомых песнях славословила свободу.

Но опять начинался исход, опять дни тянулись за днями, пухли ноги, горячий песок скрипел на болящих зубах, все больше оставалось мертвых на покинутом затоптанном песке, и грозные будни прекращали веселье.

— Куда ведет нас Моисей?

— Зачем он вывел нас из Египта?

— За что мучает нас этот человек?

Темнели лица. Наливались темной недоброй кровью. Скашивались сухие дрожащие злые рты.

По ночам под далеким странным звездным небом во тьме на песке собирались мужчины и женщины, старики и подростки и шептались-шептались, и едко, и злобно звучали приглушенные голоса в суровом мраке:

— Кто он такой, этот человек?

— Он честолюбец!

— Он мечтатель?

— Нет, он палач!

— Он хочет нашей гибели!

— Вы слышали? В стане Рувима вчера змеи искусали тысячу человек.

— Неправда, только пятьсот!

— Искусали их не змеи… Они умерли от усталости.

— Что будет с нами? Что будет с нами?

— Зачем, зачем он вывел нас из Египта?

— В Египте было так хорошо!

— Мы ели там финики.

— Мы пили там молоко с густыми сливками.

— Помните, в Египте были орехи. Какие прекрасные орехи!

— И мед был в Египте. И мед!

— Да. И мед. Все было в Египте.

— Братья! Вернемтесь в Египет!

— Тише! Трубят рога. Опять поход. Расходитесь, нас услышат шпионы Моисея. Ти-ше…

Неровным резким призывом трубил сигнальный рог. Далеко по пустыне перекатывались знакомые звуки — из стана в стан, из отряда в отряд. И опять шуршал и скрипел песок, зажигались факелы, грузно поднимались с колен верблюды; крики погонщиков, блеяние и мычание стад, нервная брань, толчея и суета движения заполняли воздух, и опять сотни тысяч ног, покорные единой мощной воле, пружинились от усилий, множество тел сливалось в живом потоке, и дух людской поднимался над головами, вьюками и знаменами в равнодушную неведомую высь.

Моисей сидел в шатре и напряженно думал. Лицо его было скорбно. Толстые губы решительно сжаты. В больших темных зрачках трепетала великая растерянность подлинной творческой мысли.

Наступал вечер. Лагерь расцветился огнями. Теплый живой гул стоял над ним. Синий дым костров вился в лиловом закате. Холодеющие холсты шатра дышали покоем.

Но Моисей не знал покоя. Предстоял бой с Амаликом.

Недалеко от шатра ждали люди. О них докладывали Моисею с утра. Они ждали. Томились. Заученно пели славу господу. Много волосатых, бородатых, почтенных, почтительных и непроницаемых. Томились в тесных черепах розоватые комья мозгов. Непроницаемо извивались в ненависти, страхе, трусости и мутной бесформенной злобе. Но рты были раскрыты. Пели. Заунывно, молитвенно. Усвоили форму: вздымали руки, кланялись, гнули тела к земле.

Такими они бывали почти всегда, но всегда же бывали и непроницаемы, и Моисей говорил с ними одним языком — языком обещаний. А они принимали обещания как должное и поклонами своими, и внешней покорностью, и безразличными пятнами лиц своих требовали еще и еще того же — благ и обещаний, благ и обещаний благ. И еще чудес требовали…

Затем поворачивались и уходили на прямых бездумных ногах, а от твердых затылков и плоских спин тянулась к большому сердцу Моисея тревожная острая боль.

— Они при первой возможности возведут себе золотого тельца, — сказал как-то Моисей Аарону, брату своему.

У Аарона были мясистые щеки и ласковый нрав. Он неопределенно усмехнулся и сказал:

— Пока ты жив, Моисей, это вряд ли случится!

— А если меня не будет?

— Тогда народ не забудет своего учителя, — уклончиво отвечал Аарон.

Моисей молчал. Аарону хорошо было знакомо это грозное молчание брата. Он знал, что оно легко может перейти в гнев, в гнев Моисея, когда голос его заглушал рев толпы, крики женщин, проклятия умирающих, когда люди, не вынося непонятного взрыва этой нечеловеческой энергии, падали наземь или бежали во все стороны, или же — чаще всего — каменели, не смея двинуться с места.

— Что вам нужно? — спросил Моисей у людей.

— Хлеба, мяса, — отвечали люди, перестав петь и открыв красные одинаковые рты.

— Завтра будете есть мясо, а поутру насытитесь хлебом.

Звонкий, открытый, цельный, прямодушно-наивный, святой и наглый голос, какой во все времена имеется во всякой толпе, произнес:

— И воды дай нам! Зачем вывел ты нас из Египта? Уморить голодом и жаждой хочешь нас!

И другой плаксиво добавил из-за спины:

— И детей наших. И стада наши.

Моисей стоял и молча слушал, склонив на грудь тяжелую седую голову.

Аарон и Ор подошли к нему и, желая успокоить, гладили по широкому могучему плечу.

— Что мне делать с этим народом?.. — сказал Моисей. — Еще немного, и они побьют меня камнями.

Затем, почувствовав холодок яркого одиночества, какое знает каждый вождь, уверенно и властно обратился к толпе:

— Жестоковыйные! Вы были гнусными рабами в Египте. Вас били палками по спинам и лицам. Вам плевали в глаза. Не было рабов более мерзких, чем вы! Ваших первенцев топили в реках. Красота ваших жен и дочерей блекла от непосильного труда. Кнут надсмотрщика сек их так же, как и вас. Как скоро вы забыли об этом! Как скоро! А сейчас вы искушаете господа вашего, который вывел вас, гнусных рабов, из дома рабства и дал вам свободу, и ведет вас в землю обетованную, текущую молоком и медом. Жесто- ковыйные! Не искушайте господа никчемным ропотом! Все будет у вас — и мясо, и хлеб, и мед. Все будет! Но вы слишком искушаете господа, и он шлет вам испытания, чтобы наказать вас. Знаете ли вы, что Амалик идет на вас, чтобы истребить род ваш, забрать в плен ваших жен и скот? В Рефидиме будет встреча его войск с народом израильским. Перестаньте роптать! Мужественно выдержите испытание. Идите сейчас, разойдитесь по станам и сообщите народу, что будет бой. Примите бой с Амаликом, бейте врага нещадно, и господь поможет вам. Я буду стоять на холме и подниму руку, и поднятая рука будет знаком для истребления Амалика. Идите! Не ропщите! Господь простит вас за глупость вашу и истребит врага Израиля, как истребил войска Фараона.

Шли сражаться свободные рабы. Шли лохматые, сутулые, крепкорукие, полуобернутые в разноцветное тряпье. Прощались с плачущими женами. Передние кричали: «Мы победим! Мы победим!». Остальные сурово молчали. Молча носили стрелы, камни, мечи.

Ночь была темна. Резко командовали тысяченачальники, сто- начальники, десятиначальники. Ржали кони, скрипели колесницы. Ветер выл во мраке, шуршал песком.

— Я не хочу умирать! Не хочу! У меня молодая жена. У меня был виноградник в Египте.

Тонкий рабий жалобно звенящий голос. Пауза. Затем короткая жестокая давка. Удар мечом по голове. Глухие проклятья, стоны и — тишина. Опять ровный мерный топот и хруст ночного влажного песка.

Бледный рассвет еле приподнял крышку необъятного темного ящика ночной пустыни. Редкие облачка, как не выспавшиеся барашки, сонно слонялись по небу. Потухали звезды. Хмуро уходил на запад мрак.

И вдруг в полоске рассвета зачернели люди. Множество людей на конях, с копьями, мечами и остроконечными головными уборами.

— Войска Амалика! Амалик! Амалик идет!

Поднялось солнце. Красными искрами замерцали копья.

Темная масса дрогнула, закачалась, ринулась вперед.

С криком, свистом и щелканьем бросились враги на евреев.

Зубастые, коричневые, широкоплечие, они криво неслись на конях, точно сросшись с ними, точно не люди, а жестокие, рукастые, колючие, драчливые придатки к животным. Их стрелы метко били в сердце. Камни дробили черепа. Столкнувшись с передовыми отрядами израильтян, они соскакивали с коней и, оглушительно крича, дрались, как взбесившиеся обезьяны, пуская в ход руки, ноги, зубы — все, что могли. От их беспредельной ярости обращались в бегство даже стойкие, мужественные, даже те, кто любил Моисея и лелеял мечту о свободе.

Кровавые пятна запестрели на песке. Крики, стоны, проклятия, скрежет и звон оружия, пыхтящий гул борьбы слились в сплошной сумасшедший шум, и вскоре в тылу, в мирном стане поднялась тревога.

Растрепанные женщины с детьми на руках пронизали воздух новыми криками и стонами. Хватали длинные кувшины и наполняли кипящим маслом. Ремесленники заметались с орудиями ремесел своих — молотками, поясами, пилами. Вихрь ненависти и страха спаял людей и даже животных. Лошади со вздыбленными гривами неслись по пустыне и били врагов копытами, впивались во вражьих коней разъяренными зубами.

Но все же Амалик побеждал. Все ближе и ближе падали люди. Уже вопли убиваемых и уводимых женщин звеняще прокалывали общий глухой смертный гул.

На горе показалась высокая фигура Моисея. Он стоял неподвижно. Смотрел на бегущие, вертящиеся и падающие людские завитушки. Стоял. Смотрел. Потом медленно властно поднял руку. Рука звала, толкала, толкала вперед — на врага.

День прошел. Садилось солнце. Синюю толпу туманов заливал бурый мрак. А рука все еще неподвижно чернела, простертая, железная, зовущая.

Люди сплотились, напряглись, бросились вперед. Разбили врага, отогнали.

…А руку Моисея, почерневшую от последней усталости, поддерживали Аарон и Ор.

…И опять начались будни.

Ели. Пили. Шли.

Останавливались, раскидывали шатры и шептались, шептались выпяченными жадными быстрыми губами.

— Взгляни, какой затылок, что за плечи откормил он себе на народном хлебе!

— Бездельник!

— Пустой мечтатель!

— Как вам нравятся его законы?

— Ничего! Потерпим! Скоро это кончится. Придут египтяне и снова возьмут нас к себе. Вы слышали, вчера мой погонщик говорил с людьми из встречного каравана. Они сообщили, что египтяне уже близко. Теперь народ благоразумен и не будет драться с ними. Я первый сдамся в плен.

— А вы знаете, фараон уже не будет гнать нас на работы, как раньше. Уже издан соответствующий приказ.

Люди приспособились к походной жизни. Шатры раскидывались умело и быстро. Семьи устраивались уютно. Животастые женщины, жиреющие на верблюжьих горбах, во время стоянок нежились на подушках. Вокруг костров резвились загорелые подросшие в пустыне юнцы. Юноши влюблялись в девушек. Часто устраивались пляски. Мужчины в пестрых одеяниях и женщины с золотом в ушах, на руках и на шее торжественно ходили в гости в соседние шатры, садились на ковры и подушки и беседовали:

— Ну, когда это кончится?

— Кто знает? Вероятно, скоро!

— Ведь это не жизнь!

— Да. Мы мученики.

— Помните, как хорошо было в Египте?

— Всего два года тому назад в это время у нас был изюм. Изюм! Подумайте, у нас был изюм!

— А я так тоскую по молодому зеленому луку. Какой чудный лук был в Египте!

— Это ужасно! Мы уже два года не варили варенья.

— Зато Моисей нас кормит законами. В этом блюде недостатка нет…

— Не говорите мне о Моисее. Надоело!

— Скажите, эти сандалии еще египетские? Или вы в пустыне сшили их? Какие красивые сандалии!

Без сна, без пищи, в каменной пыли, один на горе выбивал Моисей растерзанными до крови руками письмена на скрижалях. Звонко стучал молот, птицы испуганно кружились над горой, ветер уносил великую пыль.

— Где Моисей?

— На горе.

— Неправда! Так долго не может он быть на горе!

— Он покинул нас.

— И хорошо сделал! Наконец мы отдохнем!

— Он умер. Он умер. Я знаю.

— Люди видели, как он вознесся на небо. Идите в третий стан. Там есть одна старуха, которая сама это видела. Я сам слышал, как она рассказывала.

— На небо вознесся?

— Да. На небо.

— Ну, это все равно. Лишь бы подальше от нас.

— Тише! Могут услышать шпионы Моисея.

— Маленький человек, обыкновенный и ясный, и в то же время непонятный и неведомый, средний человек, знающий, что ему надо, и цельно выражающий свои желания, и твердо уверенный, что многие, многие хотят того же, вдруг крикнул:

— Идем к Аарону!

И у толпы появилась цель.

— К Аарону! К Аарону! Идем к Аарону!

Увеличиваясь в пути, толпа повалила к Аарону. Обыкновенные люди и в то же время непонятные в стихийном движении своем, взволнованные друг другом, с внезапной целью и внезапной решимостью, крича, изрыгая брань и проклятия, окружили шатер Аарона и страшно потребовали:

— Строй золотого тельца! Строй бога! Не нужен нам ваш господь, которого ни одна собака не видела!

— Строй! Моисея нет больше. Моисей умер!

Бледный черноглазый Хур вскочил на камень и с горьким возмущением крикнул:

— Жестоковыйные! Вы забыли все, что Моисей сделал для вас. Скоты! Глупые овцы! Подлые псы! Кто вас вывел из дома рабства? Гнусные вечные рабы! Прокаженные души, неспособные почувствовать свободу!

Хур был подхвачен множеством рук и тут же растерзан. Через несколько минут мертвый лежал он в песке, а старики добивали замученное тело ремнями и палками, а один остервенело колотил мертвого твердой сандалией по черепу.

Привели Аарона.

— Если не хочешь того же, строй тельца!

— Строй, пока не поздно!

Аарон подумал и сказал:

— Братья! Господь бог наш — господь единый. Я вам советую подождать Моисея. Он не умер! А что касается золотого тельца, то, конечно, это не то, что господь бог, но можно, если вы хотите, построить и тельца. Может быть, через золотого тельца вы придете к господу богу. Может быть, путь постепенный — верный. Принесите золото, и я возведу вам золотого тельца.

Из стана в стан перебросилось живое буйное веселье.

Стоял толстый золотой телец на четырех ногах, и все было так ясно, так понятно.

Вернулась прежняя жизнь, привычная, знакомая. Кончилась суровая тягость непонятной новизны. Милый золотой телец! Как все просто и понятно с ним несложным душам! Старики бились старыми лбами об его неуклюже сколоченные ноги. Женщины в умилении стояли перед ним на коленях и визгливо просили благословения.

Но вскоре и этого стало мало.

Разъяренные люди с мечами в руках носились по шатрам и арестовывали тех, кто не хотел молиться золотому тельцу. Делали обыски, находили золото и кричали:

— Смотрите! Смотрите! У них золото! Они не хотели отдать золото для тельца! Бей их!

Били. Тащили из шатров на песок и проламывали головы. Громили шатры. Гнались за убегавшими.

Но постепенно буйство сменялось весельем. Веселились и, между прочим, били, пока окончательно не увлеклись весельем. Прыгали вокруг золотого тельца, снимали платье, прыгали голые, орали, пели, пили вино. Молодые дурачились, хватали женщин, удалялись с ними под навесы. Старухи выползли из шатров и беззубо хохотали провалившимися ртами. Слава богам! Все кончилось. Стоит золотой телец. Вернулось старое, привычное, понятное.

…Моисей спускался с горы, неся скрижали.

Первый автор шел с первой книгой в руках. Кто поймет, как дрожали эти руки?.. Кто почувствует, как билось сердце Моисея?

Моисей услышал гул.

— Что это такое? — спросил он Иисуса.

— Это гул сражения в стане, — ответил Иисус.

— Нет, это не гул победы и не гул поражения. Гул песен слышу я.

Он приблизился к стану. В угаре криков, хохота, рева, дыма и музыки стоял золотой телец на четырех толстых ногах…

Слезы брызнули из суровых глаз Моисея.

Он поднял скрижали, высоко поднял, бросил на землю и — разбил.

«Люди не доросли до скрижалей!» — горько подумал он.

Моисей внимательно, внимательнее, чем всегда, посмотрел на плотную человеческую резину лица Аарона и спросил:

— Что тебе сделал этот народ, что ты ввел его в такой великий грех?

Аарон ответил:

— Да не возгорится гнев господина моего! Ты знаешь этот народ: он глуп и темен. Он не дорос до понимания господа. Они велели мне сделать им бога. Понимаешь, они заставили!

Моисею не о чем было говорить с Аароном. Он ушел. Ушел на край стана и внешне спокойно, но могуче, оглушая все вокруг себя, крикнул:

— Кто за господа, ко мне!

Один раз крикнул и стал ждать.

Стан замолк. Мрачное молчание сковало людей.

И вскоре раздались шаги. Шли к Моисею. Кто? Люди. Юноши со светлыми глазами, девушки, загорелые воины — все, кто хотел новой жизни, кто не забыл рабства и не хотел вернуться к нему.

Весь день шли. Из всех отрядов, из всех станов.

Когда людей собралось много, Моисей приказал:

— Возложите каждый меч свой на бедро свое, пройдите по стану из конца в конец, от ворот до ворот, и убивайте: кто брата своего, кто друга, кто ближнего. Бейте нещадно! Не жалейте ни отца, ни сына, ни матери. Сегодня посвятите себя господу, чтобы дано было вам сегодня же благословение.

Несколько тысяч человек было убито сразу.

Лежали грудами изувеченные трупы с застывшими мольбами на губах и скрюченных пальцах. Рваное платье, залитое кровью, ненужно пестрело на ненужных ногах, животах, головах и спинах.

Лежали бывшие отцы и матери, дети и друзья, красавицы женщины, умницы и весельчаки, добрые и злые, трусливые и мужественные — всякие, во всем многообразии человеческих отличий, но одинаково повинные в том, что не хотели новой жизни.

— Моисей, Моисей, что сделал ты с нами?

— Моисей, скажи господу, чтобы он пощадил нас!

Моисей молчал. Суровая дума бороздила лоб.

Он прошептал в раздумьи, как бы про себя:

— Господь сказал мне: «Я помилую, кого надо помиловать, и пожалею, кого надо пожалеть».

…А небо жило своей жизнью.

К вечеру на западе собирались все краски и образовывали толпу из разноцветных пятен. Как знатные гости, толпились они вокруг хозяина-солнца, а солнце торжественно удалялось, красное и важное. И разноцветные гости обижались, темнели, вытягивались и расходились. А наутро опять появлялись и ждали солнца, которое важно появлялось, для того чтобы опять разогнать их. Для чего все это?

Моисей шел на гору, долго смотрел на небо, искал бога, одиноко говорил с ним, падал в изнеможении наземь, потом возвращался к людям, и люди опять рождали в ном суровые решения.

Так в одно утро Моисей пришел к спящему Аарону и разбудил его.

— Что заставило тебя так рано прийти ко мне? — спросил Аарон.

— Этой ночью, размышляя о мудрости божественной, я остановился над одним вопросом, — сказал Моисей.

— Над каким?

— Что сказать об Адаме, который грехопадением дал смерти доступ к миру? Долго ли нам осталось жить?

Аарон знал, что бездейственные рассуждения несвойственны Моисею. Разговор Моисея о смерти был страшен.

— Не о моей ли смерти говоришь ты? — дрожащими губами спросил Аарон.

— Да. О твоей. Ты должен умереть.

Аарон похолодел. Мелкая рябь ужаса поползла по спине его — точь-в-точь, как ползет она у всех людей во все времена перед смертью.

— Моисей, брат мой, сердце трепещет во мне, и ужасы смертные напали на меня, — взмолился Аарон.

— Ты должен умереть, — неотвратимо повторил Моисей.

Аарон был уведен на гору и не вернулся.

Люди узнали. Собирались. Говорили.

— Это Моисей убил Аарона из зависти.

Когда Моисей спустился с горы, его спросили:

— Где Аарон?

Моисей холодно ответил:

— Господь принял его для жизни вечной.

— Мы не верим тебе! Ты приговорил его к смерти.

Жалели Аарона. Он был такой покладистый, а главное, такой понятный. Моисей же был суров и требователен.

Даже в пустыне было тесно таким братьям.

Желтые пески пустыни были все так же унылы и бесконечны. Много жизней нашли вечный покой в этих песках, а живые продвигались и продвигались вперед.

Моисей состарился, но твердость и мудрость не покидали его.

«Еще долго будете блуждать в пустыне, — говорил он мысленно народу. — Прямым путем я поведу вас в землю обетованную. Нет! Если прямо привести туда, займется каждый своим полем и своим виноградником. Нет! Надо сначала дух истины господней внедрить в ваши рабские души. Долго еще вам блуждать, долго, долго.»

И Моисей учил народ истине, работал для этого неустанно, а по вечерам уходил один в пустыню, смотрел на закат солнца и унылые волны темнеющего песка.

1920