Искатель. 1989. Выпуск №4

Николай Балаев
ЖИВУЩИЕ-НА-ЗЕМЛЕ

Гырголь вытер руки о кухлянку и, натужно кряхтя, склонился над Ыплылы, рыжей сукой. Та покорно упала на бок, подрагивая лапами, открыла детей. Гырголь положил рядом кусок брезента и перекидал на него выводок. Ыплылы заскулила, лизнула руку хозяина.

— Ху-ху! — Гырголь оттолкнул собачью морду: — Уймись!

Собрав углы брезента, хозяин отнес выводок в сторону и высыпал на мокрый весенний снег. Щенки заскулили, полезли друг на друга. Ыплылы рванулась к ним, но цепь дернула обратно,

— Ав-в-взз! А-зз! — закричала Ыплылы и заскребла снег.

— Экуликэ! — Гырголь ткнул ее ногой в бок: — Тихо!

Один из щенков выбрался из кучи, покрутил головой и пополз к матери. Ыплылы торопливо лизнула его в нос, подтолкнула на обрывок оленьей шкуры, служившей подстилкой, свернулась вокруг щенка кольцом и, посучив задними лапами, прижала дитя к брюху.

— Этот ныгыттэпкин, — пробормотал Гырголь, — у-умный.

Кучка распалась. Пища и тычась носами в снег, щенки поползли в разные стороны. Но вот один из них повернул к матери.

— Тоже немножко умный. — Гырголь подтолкнул его к Ыплылы. — А других можна…

Он осекся — к матери повернул еще один щенок, такой же рыжий, как она, но на полпути остановился.

— Вынэ, вынэ! — Гырголь подбадривающе зачмокал.

Однако щенок подергал мордой и пополз в сторону. Он не пищал. Обнюхал унт Тросова и направился к сапожку Фанеры, потом его внимание привлек обломок моржового ребра.

— Энарэрыльын, — сказал Гырголь: — Ищущий. — Качнувшись, он шагнул вперед и хотел подвинуть рыжего к матери.

— Хватит! — решительно сказала Фанера и носком сапога отпихнула щенка: — Нам чего останется?

— Действительно. Лучше глянь, дед. — Тросов приоткрыл в корзине горлышко бутылки.

— Примани, примани! — кивнула Фанера и состроила старику гримасу: — Алкаш и есть алкаш, как мотылек на огонек.

— Я Гырголь! — старик попытался выпрямиться и ударить себя кулаком в грудь.

— Был Гырголь, хы! — хмыкнул Тросов: «Выс-сокий, тоже мне… Малечгын ты сейчас, дерюга подпорожняя. Вот сам глянь, кто ты. На. — Он скривился и протянул Гырголю бутылку. Тот схватил ее и торопливо, зубами, сдернул с горлышка железку, затем попробовал скрюченными дрожащими пальцами выколупнуть пластиковую пробку, но пальцы не слушались. Тогда он и пробку вытащил зубами и поймал горло уже чмокающими, враз заслюнявившимися губами.

— И есть — малечгын! — Фанера хихикнула, но тут же посерьезнела и деловито сказала: — За трех одна бутылка, за четырех — две.

— Простая… генометрия, — Тросов одобрительно ощерился. — Берешь? Или уходим.

— Ладына, — прохрипел Гырголь.

Тросов выставил вторую бутылку и положил щенков в пластиковую корзинку.

— У-ух-ха, твари вы мои ползучие. Все, дед, будь здоров. Надеюсь, доволен?

Гырголь молча сунул руку в корзину, перебрал щенков, поднял на ладони рыжего. Но, глянув на воткнутые в снег бутылки, вздохнул:

— Нытэнкин ссинки, хороший.

— Одних дураков выдал, гы!

— Зачем умный на шапку, красивый бери. Умный нада работать.

— Господи, он еще и о работе, пьянь несусветная. — Фанера покрутила головой: — Камака тебе скоро, алкоголик. Погибель. Вот летом еще пароход привезут — и все.

— Да это собачий рефлекс у него остался. — Тросов махнул рукой: — Уже год как в бригаде не был, тут пасется.

— Писинер я, — сказал Гырголь.

— Во-во. Отдыхает заслуженно. На книжке-то хоть чуть осталось? Чего в лавку не заглядываешь? Раньше было не выгнать. Совсем без тебя нечем план делать, го-го-го!

Гырголь промолчал.

— Поня-ятно. А двадцать тысяч с гаком было! — Тросов даже зажмурился. — Да на такие деньги… Все растеклось по бичам. И теперь ни бичей, ни денег. Нынешние друзья-товарищи, дед, только до ободка рублика. А насчет умных — так ты все перепутал. Шапки нынче шьют как раз из умников, чтобы свои бестолковки прикрывать.

— Пошли, философ, — сказала Фанера.

Поселок состоял из длинных верениц маленьких домиков, рассчитанных на одну семью. Только слева, в начале каждой вереницы, стояло по восьмиквартионому двухэтажному дому, а против подъезда такого дома — сарай на восемь ячеек. Каждая вереница напоминала пассажирский состав. В восьмиквартирниках — машинисты, а далее, разделенные снежными сугробами — семейные вагончики. Мчались уже много лет эти поезда по берегу Восточно-Сибирского моря, заносимые пургой, затираемые льдами — в холод, мрак и ледяное месиво.

Тросов и Фанера пошли к одному из сараев, к своей ячейке. У соседней расчищал совковой лопатой подходы к двери Шалашенко, повар совхозной столовой.

— Здоровенько, — произнес повар и поклонился Фанере: — Вере Семеновне мое почтеньице.

Та кивнула.

— Дай-ка лопату, — сказал Тросов.

— Что у вас пищит? — Шалашенко глянул в корзину: — У-у, якие шапки! У кого ж брали?

— Там больше, х-х, нет, — пропыхтел Тросов, орудуя лопатой.

— Себе?

— А то кому? Осенью в отпуск на материк лететь, а шапок приличных нету. Соседи дома скажут: се-ве-ря-не!

— Может, уступите пару? А?.. Ну хоть одного.

— По четвертаку брали, — сказала Фанера.

— М-мм-да… А може, так: вы мне щенка, я — питание на всех. Вон того, черненького. Супруге как раз к лисе.

Тросов вопросительно глянул на Фанеру. Та сориентировалась моментально и еле заметно кивнула. А что — правильно. Жратвы прорву надо, чтобы росли быстро и мех хороший был. Считай, рубля на два в день. Месяца четыре… пять… Тьма, никакая лавка не окупит. А у него в столовой отход, почти как приход: зараза, а не еда для человека. Десяток холостяков-бичей ходят, да приезжие старатели, когда пурга застанет. Варит и вываливает в торосы — но собаки-то есть будут. На должности его держат, потому в райцентре начальник УРСа — друг-приятель, наезжает на пьяные проверки. Ну и жалеют еще: семья по нонешним временам огромная — пятеро уже детей. Штампует по пьянке недоносков. Ночь-то полярная длинная, а водку в навигацию пароходом везут. Картошки бывает нехватка, а этого добра…

— Лады, — сказал Тросов. — Только им для начала молочка…

— Яка речь! Организую.

Точно, организует. Шесть коров в совхозе, для детского садика и яслей держат, а супруга его как раз дойкой занимается. Она… Ну, не наше дело. Живут как могут. И пусть живут.

Люди появлялись дважды в день. Первый раз, когда в дверные щели весело запархивали теплые желтые лучи; второй — когда воздух остывал и из углов сарая начинали выползать тени.

Утром приходил большой толстый человек, ставил миску, устраивался рядом на корточках, щепочкой шевелил шерсть щенков и приговаривал:

— Заждались? У-ух вы, шляпки и панамочки для моей мадамочки. Для моей Фанерочки, для паскуды Верочки… Ш-ш-ш, молчу… Ешьте, ешьте… Однако ты, Чернопопый, не много ли молотишь? Пореже мечи, пореже. Дай и другим. — Он отводил Черного, загораживал дорогу к миске. Тот, облизавшись, смотрел через носок унта на чавкающих собратьев и начинал скулить. Тросов опасливо озирался на щелевую стену соседней ячейки:

— Чего ты, чего? Всем поровну, всем по справедливости. Ладно, не ной, иди дохлебывай…

Иногда приходил другой человек, у которого пахли едой даже резиновые сапоги. Пока щенки ели, он щупал бока Черного:

— Ты як Фанера, не прибавляешь. Не дают? Конешно, их трое, вон еле пузы по земле волочат. Иди сюда. Вот мясца полопай. — Пахучий доставал из кармана кусок мяса, пихал Черному в зубы: — Заглотил? Молоток! А вы не лезьте, не лезьте — враз учуяли! Разъели хлебальники на дармовщине… Тиш-ше, не выть, живоглоты! Фанера услышит — разнесет вдрызг… Вот напасть набрела на поселок. Брат в роно хозяин, муж сестры — зампред. Потому она тут и директор, и завуч, и три предмета промышляет. Две с половиной зарплаты тянет. Умеют, гады… И ведь страхолюдина! Вперед только паяльник и торчит, больше подержаться не за что. Правильно пацанва окрестила — Фанера. А по мне даже хуже — Арголит. Без тепла и жалости зверюга, а поди ты — холит ее Торосыч. А как же — через братцевы связи лавку на откуп получил… Ну бог с ними… Чего скулите? Жрите вон каклеты — хлеба много…

Приходила, чаще вечером, Фанера с маленьким ребенком. Пока щенки ели, наводила в сарае порядок после их дневных забав, гладила Рыжего.

— Доченька, это тебе будет шапочка. Краси-ивая, да? Домой, на материк приедем, все ахнут- это чей же такой распрекрасный Галчонок? Где росла-расцвела эта красавица?! Ешь, Рыжик, ешь хорошенько. Вот витаминчики, чтобы шерстка блестела, огоньком горела на головке Галочки. — Фанера сыпала в миску белый порошок аскорбинки, спрашивала: — Ну, как дела в классе? Узнала, кто мне кнопку на стул положил?

— Уз-на-а-ала… Мишка Костиков.

— Вот! Я так и думала! Кто еще-то? Отец — тракторюга задрипанный, чего ждать?

— Еще хвалился, что умеет пистоны под стул подклады-вать…

— Писто-оны? Гос-споди — взорвать директора? Школу! Вот они как, диссиденты проклятые, вырастают… Погоди, я им подложу… Я в район живо бумагу… А что у тебя глаза красные? Ревела? Кто обидел? Говори. Говори!

— Ничего и не ревела. Это так…

— Говори!

— Не на-адо, мамочка…

— Я кому приказываю?

— Ва-асей Павликов. Я ему предложила половину бутерброда в обмен на календарик, а он говорит — подавись своей икрой. Ни у кого нет, и я не буду. Она, говорит, ворованная…

— Достукалась! Уже невмоготу долдонить, чтобы не таскала дефицит по поселку. Дома ешь сколько влезет…

— Мам, а почему папка ее всем не продает?

— Не положено всем. Или нам, или всем — тут и выбирай… Васька, значит, обличать вздумал? Ух, правдолюбцы, мать… Гм… У них секретарь сельсоветский друг-приятель. Значит — рука. Вот и храбрятся… Но ты ему скажи: если еще будет обличать, мать такую двойку выведет за год — никакая «рука» не сотрет. Или нет, не говори. Растрезвонит. Я ему так, в тишине нарисую… Смотри, а этот Черный все жрет и жрет. Оттяни, пусть передохнет… Не скули! — Фанера похлопывала щенка, осматривала все кругом, приоткрывала дверь на улицу: — Ишь, разорался, будто уже шкуру дерут. Все одному подавай? Брюхо вон барабаном… Поголодай, здоровее будешь…

— Можно уже пустить, мамочка? Почти ничего не осталось.

— Ну пусти, посуду домоет. Идем, мне еще сочинения проверять.

Распахивалась, наполняя сарай острыми ароматами, теплым, режущим глаза светом, и всяческими непонятными звуками, дверь. Люди исчезали. Дверь закрывалась, скрежетал замок. Щенки утыкали носы в щели меж досок, нюхали, глядели. За досками лежал другой мир, таинственный и притягательный. Как-то из него в щель уставился огромный карий глаз. Рыжий робко вытянул нос, прижал его к доскам и ощутил запах соплеменника. Запах потребовал беспрекословного подчинения, и Рыжий опрокинулся на спину, завилял коротким хвостиком и замахал лапками. Соплеменник поставил на двери метку и убежал. Щенки сбились в кучку, нюхали просочившуюся под дверь влагу и возбужденно тявкали, тычась в доски носами. Они поняли, что за дверью лежит мир не только людей, но и их старших соплеменников. Когда оттуда прилетали всевозможные голоса, щенки толкали дверь и пытались грызть концы толстых горбылей неокрепшими зубками, но выйти в мир старших не удавалось. Не помогали скулеж и стоны. Тогда они затевали игры — брала свое молодость. Любимой игрушкой стала подстилка из оленьей шкуры. Щенки хватали ее за углы и тянули в разные стороны. Минутами, когда усилия двоих совпадали по направлению, остальные падали и волочились на брюшках, пока победители не упирались в стены сарая. Тогда они прыгали вперед, заворачивая шкуру на побежденных. И начиналась куча мала с восторженными визгами и обиженными воплями. На звуки из сарая прибегали человеческие дети, совали меж горбылей палки и прутики. Щенки хватали их и тянули к себе. Снова поднималась веселая кутерьма.

— Смотри, Мишка, вон тот Черный — си-ильный! Два прута утащил. Это мой будет, ага?!

— Пускай. А мой — Рыжий, он такую палку изгрыз! А Серый — веселый самый. Прыгает, как заяц, и всегда веселый.

— А вон та, Белянка, — сестра ихняя.

— Ты откуда знаешь?

— Галянища говорила. Они уже разделили: Фанере — белую шапку, ей — рыжую, а Торосу — серую. В отпуск они зимой хотят в новых шапках.

— А Черного?

— Пищеблоку. Он на всех еду таскает…

Ночи быстро светлели. Наконец пропали даже сумерки. Совсем близко от сарая трещали льды, скрипела галька. Однажды задул теплый ветер. Он принес интуитивно знакомые, однако до сих пор не тревожившие запахи. И пока дул этот ветер, перед глазами возникали зыбкие тени, дымы, глухие крики и тяжелый дробный стук. Видения заставляли щенков тревожно скулить. Тундровый ветер разбудил запечатленные в глубинах мозга древние законы рода, заставил открыться те уголки, где хранились накопленные поколениями знания о мире. Еще не видя туманных гор, светлых долин и оленьих стад мира, для жизни в котором создала их природа, они ощутили его присутствие где-то рядом. Щенки метались по сараю, прыгали на дверь и царапали доски. Но дверь была сшита крепко, и никакие собачьи усилия не могли разрушить ее или вырвать толстые, кованные в совхозной кузне скобы с продетой в них дужкой амбарного замка. Обессиленный бесплодными метаниями, Рыжий однажды сел и задрал морду. В горле его родился и заклокотал тонкий, по-щенячьи визгливый звук.

— Это Рыжий плачет, — сказал Мишка. — Бежим!

Они подлетели к сараю, когда щенки запищали все вместе.

— Не надо, Рыжик, — Мишка просунул в щель палец.

Рыжий оборвал писк и лизнул теплым мокрым языком палец.

— Тихо, Рыжик, тихо, — продолжал шептать Мишка.

Пес уперся передними лапами в дверь и встал. Мишка увидел тоскливые глаза и обвисшие губы, в лицо пахнуло теплое влажное дыхание.

— Смотри, как вырос! — удивился Васей, разглядывая в соседнюю щель стоявшего пса. — С нас ростом! И другие тоже. Чего вы, ребята, распищались?

— Они не хотят в сарае, — сказал Мишка. — Тут как в тюрьме. А в чем они виноваты? Что собаки, да?

Васей передернул плечами и решительно сказал:

— Их надо спасать.

Пока щенки ели, Пахучий замкнул дверь сарая, пристроил к полке безмен. Пошарив в сарае, он обнаружил корзину, повесил на безменный крючок и стал сажать в нее собак. Чтобы псы не скулили от непонятного действа, Пахучий совал им кусочки мяса.

«Серый — двенадцать. Белянка… Одиннадцать? Ага. Ну так и положено — баба легше… А ты, Рыжий? Ого — четырнадцать! Иди сюда, Черняга. Ну-ну, не бойся, балбес. Вот, пожуй. Та-ак… Двенадцать с половиной… Эт-то как же понимать? Я жратву от своих кровных детей урываю, надрываюсь, таскаю через кодекс, а растет их Рыжий? Ну, порядочки! Не-ет, так дальше не годится. Пошли, Черняга, в свой сарай жить, теперь не замерзнешь, а до зимы больше месяца. Авось и размер наберешь скорее… А с кормом… обещал… Э-э, чего в наше время не обещают… Однако Фанера. Она моих пацанов… Вон с Костиковыми чего-то не поделила, так еле вывела тройку годовую ихнему Мишке по русскому… Не отражает — и все тут… Пойми, чего там он должен отражать… А я буду, буду таскать. Чуток пожиже. Им и мои каклеты впрок, хм-хм… Особливо этому Рыжему».

Пахучий сунул безмен в свою ячейку, прихватил Черного и вышел на улицу. От обилия света пес зажмурился, а когда открыл глаза, был уже снова в сарае, но теперь от братьев и сестры его отделяла стена.

— Вот тебе лежанка, — Пахучий вытянул из груды старых поломанных вещей драный мешок и расстелил в сухом углу, потом задумался. «А чего говорить Фанере? Ведь догадается, стерва… О! Скажу — погрызлись. И могут шкуры друг другу попортить — зубищи уже вон какие!»

Пахучий ушел, а Черный принялся исследовать новое жилище. Тут от каждого предмета тек густой дух Пахучего. Облазив старые вещи, Черный полежал на мешковине. Одному стало скучно. Он прошел вдоль стены, за которой слышалась возня сестры и братьев. Ужасно захотелось к ним. Черный просительно поскулил. В щели появился нос Белянки. Она обнюхала морду брата, просунула язык и лизнула его в нос. Сзади кто-то пихнул, Белянка гавкнула и исчезла. Снова послышалась возня.

Ах, как там было весело! Черный завизжал и стал прыгать на стену хотел вернуться обратно. В щели появился нос Рыжего. Черный зацарапал лапами, упрашивая брата помочь. Рыжий вздохнул: ему тоже был непонятен поступок Пахучего. И стало жаль Черного. Он лег у щели. Тот последовал его примеру. Так уткнувшись носами, они лежали, пока Черный не успокоился. А потом пришли человеческие дети.

— А моего Чернушика нет! — Васей зашарил по доскам: — Черный, Черный!

Услышав свою кличку, пес бросился на дверь.

— Вот он где! Смотри, Пищеблок в свой сарай перетащил!.задумал что-то.

— Ясно чего.

— Ключи принес?

— Принес. Только светло. Подождем, сейчас стемнеет Вон тучища летит.

С утра непогодило. Тянул, постепенно усиливаясь, северо-западный ветер с океана. Потом появились рваные клочья облаков. К середине дня облака закрыли все небо. Брызнула ледяная крупа. Враз потемнело, за серой завесой почти пропал из виду ближний дом.

— Хорошо, — прошептал Мишка, отряхивая лицо от снега. — По следам не найдут. Ты иди к углу, наблюдай, а я буду открывать.

Он достал из кармана связку ключей, расправил кольцо веревки и начал с самого большого ключа. Тот не подошел. Мишка попробовал второй. Нет. Третий вошел в замочную скважину, но не хотел проворачиваться. Мишка дергал его так и сяк, вытаскивал и вновь вставлял в скважину. Нет. Но вот один из ключей наполовину повернулся, затем уперся во что-то и дальше ни в какую. Пальцы перебрали все ключи, но ни один не подошел. Ничего не вышло. Теперь их точно… и никто не поможет…

— Что? — спросил Васей.

— Не подходят.

Дай я. — Васей схватил ключи и побежал к дверям. Мишка заглянул за угол. Ветер пинал дверь подъезда дома, и она с треском ходила туда-сюда. В сенях клубился снег. Неожиданно там возникла огромная фигура. Торос! Что делать? Однако Торос не пошел на улицу. Ногами вытолкал из коридора кучу снега и крепко захлопнул дверь.

— Не годятся, — раздался за спиной голос Васея. — Сколько собирали — и ни один…

Мишка взял у него связку. Вот ведь — всякие есть, а единственного, который нужен, — нету. Почему так? Размахнувшись, он со злостью швырнул ключи в темноту.

— Если сзади доску… ломиком? — нерешительно предложил Васей, но тут же сам и отказался: — Нет, там окна рядом, увидят… Надо чего другое придумать.

— Придумаем, — сказал Мишка. — Пошли домой.

— Ну рассказывай. — Отец положил на стол ножовку по металлу и амбарный замок с глубоким разрезом на дужке.

— А чего? — буркнул Мишка.

— Все. Как дошли до воровской жизни, чего вам не хватает, чего украсть хотели? — Отец нервно дернул рукой, и железки звякнули. -

— Мы не украсть. Мы хотели собак освободить, они их на шапки выращивают.

— Соба-а-ак?.. Хм… Они что, ваши?

— Не-е-ет.

— Так чего лезете? Нашли, с кем связываться. Фанера уже по селу растрезвонила: жулье, воры, воспитанию не поддаются, житья нет, в колонии им место! А Торос вот железяки эти су пул. Уйми, говорит, своего каторжника, а то в следующий раз пришибу… Эх, сын, сын, у меня забот на работе хватает, а тут бегай, твои двойки гаси. Весной за ту кнопку песца Фанере отнес, еле уговорил. Чего теперь просить у охотников? Лису.

— Ничего не надо. Сам учиться буду.

— И-их, — вздохнула мать. — Пока ты научишься, она наши с отцом души, да и твою тоже, колами измытарит… Вчера яблоки вертолет привез, утром пошла я в лавку, так вот Торос чего насовал. — Мать перевернула над столом сумку. Из нее выкатилось с десяток пожухлых, с крапинами плесени по гнилым бочкам, яблок. — Все такие, говорит. Бери, пока эти имеются в наличии. А сам смеется, глыба ледовитая. И погибели на них нет, окаянных. Ох, и когда это кончится? Дебелые, моют друг дружку, голубят. А людей… Дедушку в гражданской под Касторной зарубили, отец под Курском… а брата его на Колыме… И ничего, сидят, улыбаются: светлое будущее видят, наверное. А сидят-то на чем? Россию, как подушку, под задницу…

— Стоп, мать, — поднял руку отец. — У нас речь не о том…

— На это все речи должны быть клином, — упрямо сказала мать. — Это исток… Ладно, умолкну. Воспитывай.

Отец глянул на опущенную голову сына, узенькие плечи и заведенные за спину руки, вздохнул:

— Чего воспитывать, когда уже в четвертом классе. В войну в нашей деревне под Москвой такому вот Героя дали… Одно скажу, сынок: самые распроклятые дела в человеческой жизни — обман, воровство и предательство… Иди, решай урок.

— Мы не воровать, мы освободить, — выходя из кухни, упрямо прошептал Мишка.

— Ох, мать, не рано ты его в курс вводишь? — спросил отец, когда за сыном закрылась дверь.

— Нет Некогда ждать, Ваня. Не успеешь обернуться — последыши ЭТОГО душу заберут, — она кивнула на стену за печкой. Прежние жильцы, год назад уехавшие на материк, оклеили ее картинками из разных журналов. Белозубые дивы со всего света, лозунги, улыбки, пляски, корабли, горы и стройки. Вся земля. А посредине стены портрет медаленосного временщика с тяжелым взглядом из-под кустистых бровей.

— Торос-то или Пищеблок чуть не в каждой душе зернышком сидят, ждут часа. Чуть что — сразу в рост. Сорняки живучи. Моментом заполонят. Для этого создавали?

— Нет. Но подумай, какова будет его дорожка, если встанет поперек Торосам? О его благополучии точат мысли.

После увода Черного Рыжий стал отдаляться от веселых бесшабашных игр. Чаще ложился у двери и, уткнув нос в щель, подолгу разглядывал неизвестный мир, ловил его запахи. Раньше они только будоражили сознание, а теперь от долгих наблюдений становились понятны.

Однажды с веселым лаем мимо пронеслись собаки. Они бежали организованной цепочкой, попарно. За ними следовало легкое сооружение, на котором сидел совершенно необычный, доселе невиданный Рыжим человек. Он был весь закутан в меха. Но стоило резкому запаху ударить Рыжему в нос, пес сразу понял: мимо сарая пролетела гаканъё, упряжка, составленная из его соплеменников. На длинном потяге она пронесла орвоор, нарту. А сидевший в ней человек примчался из мира, для которого был рожден он сам, Рыжий. Где лежал этот мир и что он представлял из себя, Рыжий не знал. Но он почувствовал, что этот человек был его другом, гейвыком. Это псу сказали запахи. Не будь их, картина мелькнула и, может быть, даже не отпечаталась бы в сознании.

Рыжий взвыл и бросился на дверь. Встревоженные его голосом, подскочили и, ухватив тот же запах, переполошно заголосили его братья и сестра. Дверь затряслась под их напором.

Ишь взбеленились, — вздрогнув, замерла посреди гостиной Фанера, нервно запахнула халат и твердо сказала: — Кончать пора. Каждый день поселок баламутят. Эти стервецы с ножовкой что-нибудь похлестче придумают: голь на выдумки… Я не боюсь, но и не надо давать пищу недоумкам. А то рассуждать станут. Сельсоветская сессия в конце месяца. Там рты всякой мрази, которой нечего терять… кроме цепей, не заткнешь никакой бутылкой. В секретари еще этого мальчишку… кто догадался?

— Сама говорила — в школе тихоня…

— Проглядели. На вождя при народе ляпнул: «Му-му!» Пока живой был — молчали.

— Где там — молчали! Квашней бродили.

— Ой, что с нами будет? Так все и отдавать? — Фанера рванула тяжелую полу халата: — Вчера по радио: «Р-революция,

— А то и будет: раз революция — теснее своим надо… А насчет этого поговорю сегодня с Пищеблоком. Действительно ехать скоро, а пока их сошьют…

— Шапочка, шапочка, скоро будет шапочка! — захлопала в ладоши Галчонок: — Самая красивая, самая пушливая! Как-раз к празднику Октября!

Рыжий сразу почуял неладное. Никогда Торос и Пахучий не приходили вместе. И в руках у них сейчас не было миски с едой. Торос тащил большую сумку, а Пахучий — моток веревки и какой-то длинный блестящий предмет.

— Моего сначала, — сказал Пахучий. — Приноровимся, а потом…

— Давай, давай, — торопливо согласился Торос и оглянулся — Стервецы эти лишь бы не набежали, вой поднимут хуже собак…

- Плевать, — сказал Пахучий. — На свои кровные кормили.

Он распахнул скрипучую дверь сарая. Черный стоял в метре от порога. Увидев Пахучего, весело замахал хвостом, ожидая привычного куска мяса, но тут он обратил внимание на Тороса. Что-то в их облике было сегодня необычное, не укладывалось в привычные сцены кормежки. Нет миски, блестящая короткая палка. Непонятная струя жестокости в привычном запахе Пахучего. А в запахе Тороса резко обозначилась струя страха. Что они замыслили? Пес встревожился, ноздри задергались, вбирая как можно больше объясняющих ароматов.

— Ну чего встал, Чернопопый? — суетливо спросил Тopoc. — Иди, иди дальше…

— Ты его за шкирку придержи, — сказал Пахучии, расправляя в руках веревку.

— Ясна! — Торос растопырил руки и пригнулся, напряженно глядя в глаза псу. И Черный понял — его хотят схватить. Сразу же сработал инстинкт самосохранения. Пес молча прыгнул в тесную щель между людьми.

— Куд-да, с-сука! — прошипел Пахучий, отбрасывая Черного в сарай сильным ударом ноги, обутой в тяжелый авиаторский унт. Пес не ощутил ни тяжести удара, ни боли. Он лишь окончательно понял, что жизни угрожает опасность. И так же молча вновь прыгнул вперед.

— С-сиди, п-падаль! — рявкнул Пахучии, опять возвращая его ударом ноги на место и устремляясь за ним. — Закрывай, Торос, чего пасть разинул?!

Торос рванулся внутрь и захлопнул дверь.

— Все-е, гаденыш! — Пахучий растянул губы в улыбке и погрозил забившемуся в дальний угол Черному. — Счас мы тебя… Где тут лесина лежала… вот. Бери, клади на полки, поперек. Не на нижнюю, выше. Во-о!

Возбужденные собаки молча наблюдали через щели происходящее в соседнем закутке. Рыжий видел, как Пахучий положил на полку тонкую блестящую палку, перекинул через лесину веревку и дал один конец Торосу. На втором соорудил петлю и пошел к Черному.

— Ты не зли сейчас, поласковей, — сказал Тopoc.

— Эге ж… Ну што, кобелина, што? На вот мясца, заглоти… Не хочешь? Гляди, как знаешь. Ну-ну, попсиховали, и хватит. Вот так, вот…

Черным овладело смятение, он не поверил появившимся ласковым нотам в словах Пахучего, но они родили слабую надежду, что происшедшее — ошибка, что вот сейчас человек скажет еще несколько ласковых слов, и все станет на привычные места. Ведь не может ласка угрожать жизни. Появится миска с едой, как всегда, человек ощупает его бока, скажет непонятные слова «расти, расти, набирай размеры», а потом уйдет из сарая до утра. Да, наверное, так и будет, только надо смириться, не волновать его… Черный начал клонить голову под опускающейся рукой человека. Свисавшая из кулака петля мягко скользнула на шею.

— О так о так… тяни, — ласково сказал Пахучий. Петля медленно поползла на затяжку. Неожиданно и резко Пахучий скомандовал: — Враз!

Веревка дернулась через укрепленную на верхних петках лесину, и петля ухватила Черного за горло.

— Тяни-и! — взревел Пахучий.

Пес, дико вращая глазами, уперся, но веревка выволокла его из угла. Лапы бессильно заскользили по мороженому земляному полу. На мгновение пес замер под лесиной — Торос не знал, что делать дальше. Петля чуть ослабла, и Черный успел издать звук:

— Вз-завз!

— Тягай! — зашипел Пахучий. — Вверх, Торосыч!

Веревка вновь напряглась. Пес захрипел, вытянулся, еле касаясь задними лапами земли.

— О так… Стоять смирно! — Пахучий нервно хмыкнул. — Счас. Нож где? Где я, тудыть… От! — Он сгреб на полке блестящую палку.

— Держи, Торосыч, держи… — отведя руку, Пахучий медленно пошел вокруг Черного, потом остановился, двинул ногой мусор, потопал, ставя подошву крепче.

— Да кончай ты! — взмолился Торос.

— Ых! — рыкнул Пахучий и махнул ножом.

— Авзх-хзх! — последним невероятным усилием выдохнул Черный через веревочное кольцо и задергал задними лапами, бросая вокруг изорванную землю.

В сознании Рыжего навсегда слились в понятие убийства блеск лезвия ножа, взмах руки, густой запах крови и тупое безжалостное равнодушие веревки, ухватившей жертву.

— Ав-гав-вав! — взвизгнула Белянка и, прыгнув в глухой конец сарая, полезла под груду дерюг.

— Гув-гув-гув! — тревожно забасил Серый.

— Готов, — сказал Пахучий.

А мои-то зашумели, — встревожился Торос.

— Обиходим… Пускай, веревку надо… та-ак. Вначале управимся, шоб не выли, а потом шкуры драть. Пошли.

Рыжий слышал, как Торос и Пахучий прикрыли дверь бывшего логова брата… Тяжело проскрипели по снегу… Остановились у их двери, звякнуло железо… И пес понял, что и его, и сестру, и второго брата ждет участь Черного. Сейчас войдет Пахучий с блестящей палкой в руке, которая называется нож, заговорит ласковым голосом и затянет на шее веревку…

Взгляд Рыжего заметался. Белянка исчезла под ворохом хлама. Серый влез под нижнюю полку в дальний темный угол. Рыжий хотел броситься за ним, но перед глазами мелькнула картина, как веревка легко вытягивает Черного из такого же угла. ОНИ найдут везде в этом замкнутом темном и крохотном пространстве. Значит, надо… надо вырваться в тот мир, где свободно бегают взрослые соплеменники, где гуляют ветры, наполненные ароматами жизни, в тот мир, откуда приходит человеческий ребенок Мишка. Надо к нему, он друг, он сможет защитить. Рыжий еще раз окинул взглядом сарай. Полка. Вот. Люди всегда заходят с спущенной головой и несколько мгновении щурятся, привыкая к полумраку. Только потом начинают глядеть в углы, на собак. Они не смотрят с порога вверх.

Рыжий махнул на полку и замер в углу, у двери.

— Сховались, падлюки, — сказал Пахучий. — Заходь скорей. — Он прошел в сарай и, как и там, у Черного, отвел руку и положил на полку нож. Кончик лезвия шевельнул шерстинки на боку Рыжего, и пес сморщился, ощутив запах родственной крови.

Торосыч шагнул через порог за Пахучим и потянул ручку двери. Ослепительный мир заскрипел и стал сужаться. Еще мгновение… Разрывая предопределенное людьми течение событий, Рыжий прыгнул на плечо Тороса, чтобы с него — в полыхающий светом мир.

— Ах паскуда! — рявкнул тот и на лету ухватил пса за загривок.

— Авг! — отчаянно выдохнул Рыжий и, изогнувшись, полоснул зубами запястье Торосыча.

— У-у-у! — взвыл тот и разжал пальцы.

Рыжий рухнул на порог, подскочил и бросился вперед, в узкую полоску. Дверь распахнулась во всю ширь, пес выскочил на улицу, зажмурился от обилия света, мазнул языком по ушибленному носу и бросился бежать.

— Куснул, гада! — завопил сзади Торосыч. — Держи-и!

— Стой, Торосыч! Стой, дурья башка, — людей подымешь! — зарявкал и побежал следом Пахучий. — Не вопи! Изловим тихонько, куда он денется!..

Рыжий несся по центральной улице поселка между высоких снежных стен. Местами от пробитой тракторами дороги в стороны уходили тесные коридорчики. Они вели к дверям маленьких домиков, заваленных снегом почти до печных труб. Но вот пес сбавил ход, опустил голову и начал ловить запахи. Среди натоптанных во все стороны свежих и старых человеческих следов он отыскал Мишкин и, тычась носом в снег, пошел по нему. След повернул на боковую тропку. Пес стремительно взлетел по ступенькам крыльца и толкнул дверь.

— Кто там? — раздался знакомый голос, распахнулась вторая дверь, в кухню, и на пороге появился Мишка. Пес завизжал и прыгнул к нему на грудь. Мишка споткнулся о порог, и они кубарем полетели на оленью шкуру.

— Рыж-жий… Рыж-жий… — изумленно зашептал Мишка и обхватил пса за шею.

— А-в-в, ав-вгз! — заскулил Рыжий и принялся лизать лоб, нос, щеки друга.

— Рыж-жи-и-ий! — восторженно завопил Мишка. — Удр-р-рал! Ур-ра-а! — Он еще крепче обхватил пса, и они покатились к топчану, стоявшему под оклеенной картинками стеной.

— Ух! Ух! — в изнеможении от неожиданно привалившего счастья стонал Мишка: — Ну хватит, не могу больше. Дай встать… Та-ак. Теперь рассказывай, как удрал.

Пес, визжа, фыркая и взлаивая, запрыгал вокруг него.

— Пр-равильно! Так его, Тороса! Так его, Пищеблока! — В голове Мишки короткими вспышками замелькали фантастические картины, возникшие под действием воображения. Детская склонность к сказочному восприятию мира, необычность событий, связанных с попытками освободить пленников, неожиданное появление Рыжего — все перемешалось в голове Мишки и стало как бы реальностью. И Мишка увидел, как Рыжий с криком: «Сами хлебайте свою мурцовку!» — выхватил миску из лап Тороса и с размаху одел ее на голову Пищеблока. А потом разодрал куртку Тороса, пытавшегося удержать его, заехал под дых и бросился бежать.

— Молодец! — зажмурившись, шептал Мишка. — Какой ты сильный, молодец!

Постепенно они успокоились. Мишка сел на топчан, а Рыжий привалился к теплому боку печи и сунул голову ему на колени, так они сидели долго. Мишка покачивался, поглаживая пса и шептал:

— Теперь я тебя спрячу, никто не найдет. В сенях, в угольнике конуру сделаю, тепло будет. А Торос с Фанерой скоро в отпуск уедут до самой весны. Тогда станем гулять где хотим Нарты сделаем из санок, кататься будем. На рыбалку пойдем. Ой, ты же есть хочешь, давай я тебя накормлю.

Мишка отстранил пса. В сенях, на бревенчатом обрубке разбил обухом топора мороженого хариуса и положил на газету.

— Ешь долбанинку, очень вкусно. Это мы с папкой поймали блесной еще по первому льду. На Оленью ездили, большую такую речку. Там и налимы ловятся — ого! Одного папка еле вытащил, тут взвесили — девять килограммов! Не веришь? Ну подожди, поедем в праздники — сам увидишь. Ты ешь, ешь сейчас я тебе каши намешаю со щами — ух и вку-усно!

Пес съел и рыбу, и кашу со щами. Тогда Мишка усадил его и приказал не шевелиться. Когда Рыжий понял, что надо сидеть смирно, Мишка положил ему на нос белый кусочек какого-то непонятного вещества с совершенно незнакомым запахом.

— Будем обучаться правильному поведению. Замри. Теперь — хоп. Взять. Бери, бери, ешь. Сахар это. Не давала Фанера? А ты распробуй. — Мишка сунул кусок Рыжему в пасть сбоку, под губу. Пес хотел выплюнуть непонятный предмет, но тот растаял и потек по языку невероятным блаженством. Рыжий даже взвизгнул от удовольствия. Мишка дал ему еще кусок и сказал:

— Хватит. Хорошенького всегда понемножку дают.

Рыжий понял и перестал просить. Только почесал задней лапой за ухом.

— Теперь ложись, поспи, — сказал Мишка. — Ты сегодня намучился, а мне уроки надо делать, стихи учить фанерские к празднику. Она всегда стихи пишет на праздники.

От переживаний и обильной вкусной еды Рыжий действительно захотел спать. Зрачки подернулись сонной дымкой. Пес развалился на оленьей шкуре, широко зевнул, облизнулся и закрыл глаза.

Мишка повторил стишки несколько раз — слова все простые, а никак не запоминаются — посмотрел на ковер, висевший перед ним, на отцово ружье у верхнего края, затем перевел взгляд на книжную полку и неожиданно для себя пропел слова из частушки, слышанной однажды на улице от загулявшего строителя Семкина:

И в этот момент в сенях что-то бухнуло, чмокнула дверь,

— Кто там? — спросил Мишка. — Мам, ты?.. Па-ап?

— Во-о-от ты где, — прозвучал хриплый голос, и Мишка ощутил, как у него на голове зашевелились волосы.

Торос!

— Так и зна-ал! — продолжал хрипеть пришелец. — ну-ка собирайся, паскудина, погулял!

— Не дам, — шепотом сказал Мишка и встал со стула. Как-то деревянно он дошел до занавески, отдернул ее и в морозном воздухе, валившем через открытую дверь, увидел склонившегося к Рыжему Тороса. Пес широкими от ужаса, молящими глазами уставился на Мишку.

— Не трогай, — прошептал Мишка.

Торос повернул к нему голову:

— Продолжаем, значит, воровать чужое? Я твоего батю предупреждал. Завтра милицию вызову.

— Не трогай! — громко сказал Мишка.

— Чего-о? Да я тебе… — Торос ухватил пса одной рукой за загривок, а второй — с перетянутым бинтом запястьем перекинул через шею Рыжего веревку.

— Не трогай! — Мишка прыгнул вперед, ухватил конец веревки и дернул на себя. Торос рванул обратно, и Мишка упал на Рыжего. Тот завизжал, перевернулся через спину и юркнул под топчан.

— Ты та-а-ак, гаденыш?! — просипел Торос, схватил Мишку за шиворот и пихнул в занавеску. Мишка запутался, упал, проехал по линолеуму и трахнулся головой о ножку тахты. В голове зазвенело, закружилось, потом зазвучала какая-то мелодия, перед глазами посыпался снег и замерцали звезды. На этом фоне выплыла искаженная ужасом морда Рыжего, и Мишка понял, что если сейчас отдаст пса, то превратится в предателя и останется им на всю жизнь, и все это время ему не будет покоя и прощения. Он открыл глаза и увидел перед собой ковер, а на нем, в верхнем углу — тулку и патронташ.

— Вылазь, говорю, сучок! — пыхтел на кухне Торос и шлепал о пол веревкой. — У-убью гада!

Раздался скрип отодвигаемого топчана.

И тогда Мишка под матерные угрозы Тороса забрался с ногами на тахту, снял патронташ, ружье, с трудом переломил его, сунул в стволы два патрона, спрыгнул на пол и пошел в кухню. Там он увидел Тороса, стоявшего на коленях и тянувшего через топчан Рыжего. Пес упирался и натужно хрипел, вонзив зубы в веревку.

— Не трогай! — опять сказал Мишка и поднял ружье к животу.

— Отцепись, щенок, пришибу! — зашипел, не поворачиваясь, Торос.

И тогда Мишка нажал скобу. Ужасно, невероятно громко ахнул выстрел, пришельца заволокла дымная пелена.

Когда пелена спала, Мишка увидел Тороса. Тот стоял у печи, подняв руки к плечам. Губы его дрожали так сильно, что было слышно, как они шлепались одна о другую. Между шлепками из них вылетали отдельные звуки:

— Ув…ва…уб…

— Не трогай, Торосище Ледовитое, — как во сне, сам не понимая, что говорит, прошептал Мишка.

Торос согласно закивал, плаксиво улыбнулся и медленно, боком, пошел к двери. А Мишка стоял оцепенело и не сводил взгляда с Тороса. Наверное, потому, что не верил его неожиданному смирению.

Торос задом вышел из кухни, и уже на улице возник его жалостный вопль:

— Уб…бы… би-и-или?! У-уби-и-или-и!!!

Рыжий видел, как человеческий ребенок выпустил из рук ружье и опустился на оленью шкуру. Тогда пес прополз под топчаном, хотел перепрыгнуть через ружье, но не решился. Второй раз в течение дня он встретился с человеческими орудиями убийства: там, в сарае — с веревкой и ножом, тут с убивающей палкой. После грохота, извергнутого ею, в кухне пахло не только порохом, но и кровью Тороса. Рыжий обошел ружье и виновато посмотрел в невидящие глаза Мишки, потом осторожно лизнул его в нос и вздохнул.

— Ничего, Рыжик, — прошептал Мишка. — Он трусливый. Раньше я не мог понять, почему он так смотрит, а теперь знаю — это он боится. И когда на весах вешает… И Фанеру… И когда ему в глаза смотришь… Поэтому и орет на всех. Теперь я знаю: он трус потому, что все делает не как все.

Мишка опустил глаза, увидел под ногами ружье и вздрогнул, в долю мгновения пережив страшное событие. Тряхнув головой, он перевел взгляд на стену. Загорелое лицо в портрете было испещрено серыми оспинами, а над лохматой бровью чернела дырка.

— Вот! — сказал Мишка и, ухватив ружье за ремни, поднялся. Надо что-то делать. Сейчас Торос вернется, но не один. Пищеблока приведет, Фанеру и других своих. Куда спрятать Рыжего? В доме найдут. Надо где-то в поселке. Где? К Васею!

Мишка повесил ружье, надел шубу и шапку.

— Пойдем, Рыжик.

Пес дошел до порога и попятился. Он не хотел уходить из дома, в котором обрел бесстрашного друга.

— Пойдем, Рыжик. Так надо.

Они выбежали на дорогу, и Мишка прислушался. Далеко на другом конце поселка возник хор человеческих голосов. Мишка постоял. Голоса быстро приближались. Нет, к Васею не успеть, эти уже подходят к его дому. Рыжий тревожно заскулил.

— Поздно! — отчаянно крикнул Мишка. — Идут!

Он повернулся и побежал по дороге, мягко шлепая валенками по серой снежной пыли. Рыжий затрусил рядом. Вскоре слева проползло приземистое строение — гараж. Все, кончился поселок. Где тут спрячешься? Справа синели ледовые завалы пролива Лонга, а слева распахнулась широкая низменность, уходившая к горам, белой цепью стывшим у горизонта. Над горами в темном прозрачном небе мерцали многоцветные звезды, а надо льдами висела сине-фиолетовая мгла.

— Быстрей! — шептал Мишка. — Где же тебя… Уже близко… Беги! Беги сам, в тундру. Там они тебя не поймают.

Мишка остановился, хватая ртом морозный воздух. Пес замер рядом, повернув голову к поселку.

— Беги, Рыжий, беги! — отчаянно закричал Мишка. — Они же убьют!

Но Рыжий приблизился, попятился к его ногам и глухо рыкнул на вал голосов.

— Да иди ты! — Мишка ударил его по спине кулаком, но пес только теснее прижался к нему.

— Ну как же!.. — закричал Мишка и закрутил головой в поисках выхода. Взгляд его поймал палку с красным флажком на конце, одну из путеводных вех, выставляемых каждую зиму вдоль чукотских временных трасс, часто заметаемых могучей пургой. Вот! Мишка прыгнул с дороги, выдернул вешку и, размахнувшись, почти со всей силы ударил Рыжего. Пес взвизгнул и помчался по колее в сторону от поселка.

— П-ппусть з-знает, к-какие людди, — всхлипывая, произнес Мишка: — И-и н-не подходит на р-разные п-приманки…

Он бросил палку, громко и безудержно зарыдал и пошел навстречу толпе. В глухом гаме уже слышались отдельные фразы:

— Пораспущали щенков!

— Жисти нет нормальным людям…

— Давить нада!

— P-родители! Выдрать покрепче разок…

— Яких родителев самих драть…

— Ну! Как раньше — на площадях.

— Шоб невмочно было нашу законность…

— Стойте! — возник сзади голос.

— Кто там пресекает?

— Никита, кажись. Погодь, земели… Точно Никита — секлетарь сельсоветский.

— Стойте! — голос перекрыл шум толпы.

— Чего стоять? Ждать, когда все грудки исстреляют?

— Ты, Никитка, больно прямой. Лучше мотай с поселку.

— Не то изгоним под потребу общества. Ха-ха-ха!

— Аманымку напышем — куда бэжать быдышь?

— Ветерок апрельский учуял? Так имей в виду — все ветры кончаются в лесу. А мы — лес.

— Переизберем, Никешка.

— А пока — назад и тихо, — голос был непреклонен.

Когда шум и гам растаяли за спиной, Рыжий сбавил скорость, перешел на шаг и, наконец, встал, разинув пасть и вывалив парящий язык.

Белые огни поселка светились далеко в глубине синей мглы. Выше, над ними и над всем снежным миром тоже висели огни. От них исходил неумолчный тихий шелест. Они не излучали тревоги, и Рыжий понял, что небесные огни и несомые ими звуки не принадлежат людям. Он принял их, как снега, воздух и ночь — как любую деталь окружавшего живого мира.

Что случилось с человеческим ребенком, Рыжий никак не мог понять. Он принял его как друг, накормил, придумал восхитительную игру с куском белого лакомства, защитил от Тороса… и вдруг прогнал, да еще ударил.

Так и не выявив причины странного поступка Мишки, Рыжий почесал зубами место, по которому пришелся удар палки, и вздохнул. Ему стало ясно, что возвращение в поселок грозило опасностью.

И Рыжий побежал дальше — в непонятную сверкающую звездную бездну, открывшуюся впереди, — в новую, неведомую ему жизнь.

Зимник пересекал увалы, ложбины и русла замерзших ручьев с полосами береговых кустарников. Десятки новых запахов ошеломили Рыжего. Среди них были призывные, настораживающие и пугающие. Запахи тянули к себе, но пес боялся уйти с дороги, ибо она принадлежала пусть к жестокому, но в какой-то мере уже знакомому миру. А там, за краем колеи, лежал совсем другой, чужой. И пес продолжал бежать по дороге, пока ночь не стала растворяться в белесых сумерках, сочившихся из-за гор. Рыжий остановился. Скрип снега под лапами умолк, и он уловил посторонний звук. Впереди что-то ритмично постукивало. Тогда он сел посреди дороги и стал ждать. Зажглись и поползли навстречу два белых огня. Они ныряли вниз, уходили в стороны, пропадали, но вновь возникали и становились все ближе, ярче, а стук — громче. Наконец прилетел знакомый запах, и Рыжий сразу узнал это существо. Такие же почти каждый день грохотали в поселке на дороге, недалеко от сарая. Это был трактор, он принадлежал людям. Значит, предстоит новая встреча с ними.

Трактор выполз из последней ложбины совсем близко от Рыжего, уставил на него ослепительные глаза и умолк. Глаза поморгали и притухли до густой желтизны. Рыжий услышал голоса людей:

— Лиса?

— Какая лиса — раза в три здоровее! Волчина!

— Дак волки тут белые…

— Они везде всякие.

— А может, кобель поселковый?

— Собака? Гм… Вообще похожа… А хоть и собака — даже лучше. Подпустит ближе. Шерсть-то, шерсть — аж горит. Такая шапка!.. Ну-ка дай автоматик вытянуть. Дробь только тройка, надо ближе. А точно собака — не уходит. Вот что: в сумке шматок колбасы. Ты выйди, брось поближе. Должна подойти…

Человек выпрыгнул на дорогу и вытянул руку. Рыжий покрутил носом, ловя запах. От человека исходило напряжение и в то же время аромат еды. И Рыжий почувствовал, как проголодался за ночь. Он встал.

— Ну-ну, — мягким голосом, в котором пес, однако, враз ощутил притворство, сказал человек: — Чего ты, Рыжик? Голодный небось? Вот тебе полопать. — Человек бросил какой-то предмет. Тот упал на полдороге. Вкусный дух перекрыл тревогу. Рыжий сделал шаг к еде и тут увидел, как с другой стороны трактора открылась дверь и вылез второй человек. В руках у него была длинная палка. Рыжий замер. Человек поднял палку и направил в его сторону. И тут пес ощутил запавший в сознание запах пороховой гари, понял, что сейчас произойдет, и прыгнул в сторону. Грохнул выстрел, и резкая боль обожгла заднюю лапу Рыжего. Ничего не соображая от ужаса, Рыжий махнул с колеи на чистый снег и длинными прыжками понесся прочь от дороги. Чак-чак-чак! — застучали выстрелы, в нескольких местах перед мордой Рыжего взметнулись брызги снега, а потом долетел крик: — Уш-шел, гад!

Впереди выросли какие-то тени, Рыжий прыгнул к ним. По голове хлестнули ветви, пес зажмурился, кубарем пролетел с крутого откоса и шмякнулся обо что-то твердое. Под ним был лед речки Пипикыльгынвеем, Мышиной. Пес хотел встать, но лапы скользнули в стороны, и он снова шлепнулся, больно ударив нос. Попробовал еще раз — лапы опять разъехались. Какая-то странная мутно-голубая земля. Рыжий двинулся к откосу ползком, выкарабкался наверх. Трактор с санями медленно двигался к поселку. Постепенно возбуждение улеглось, и Рыжий ощутил забытую было боль в лапе. Он расчесал зубами шерсть и стал вылизывать рану. Несколько дробин пробили шкуру. Две ушли в мышцы, а остальные застряли в жировой прослойке. От них истекал ядовитый запах. Рыжий выкусил дробины. Отныне он твердо запомнил, что человек с убивающей палкой страшнее, чем с ножом: убивающая палка может поймать и на расстоянии.

Еще раз глянув на тающий огонь трактора, Рыжий пошел над обрывом. Кустарник сильно мешал, и тогда он прыгнул в русло, но стал тщательно обходить мутно-голубые плешины, на которых не держались ноги. Здесь была масса следов, и Рыжий почувствовал, что многие принадлежат существам съедобным. В одном месте он услышал шорох и сунул нос в пучок травы. Оттуда выскочила мышь и покатилась к другому берегу. Рыжий прыгнул и прижал ее передними лапами. Когти распороли тонкую шкурку животного, пес осторожно понюхал, а потом полизал зверька. Вкусно. Это была первая еда, добытая собственными силами. Пес проглотил ее и огляделся — нет ли еще? В кустах над обрывом зашуршало, ветви закачались, и порыв ветра бросил в глаза горсть снежной крупы. Рыжий пожмурился, облизался. Что за напасть? А шорохи быстро усилились, над кустарником повис серый косматый дым; и ударили первые заряды начинающейся пурги. Морозный воздух растрепал мех и погнал из него запасы тепла. Рыжий побежал быстрее, выискивая местечко, где можно укрыться от пронизывающего ветра. И у края длинного снежного наноса увидел темную дыру. В нише под пойменным обрывом царила тишина, и сразу стало тепло. Рыжий развернулся мордой к выходу и лег. Ветер не залетал сюда. Он гулял по скату наноса, сметал в кучки мириады снежинок, закручивал их длинными спиралями. Пропали разноцветные небесные огни. Стоны ветра постепенно усиливались, его порывы поднимали в воздух все новые массы снега. Перед носом Рыжего стала расти горка, в убежище совсем потеплело. Рыжий заново вылизал раны и свернулся калачиком. Предстояло терпеливо ждать окончания непогоды. Постепенно им овладевало оцепенение, с помощью которого природа в непогоду ограничивает активные действия многих хищников, чтобы травоядные могли отдать больше сил поискам корма. Рыжий почти впал в прострацию, когда необычные звуки заставили его встрепенуться. Через мутно-серую кисею он увидел, как в нанос стали падать какие-то белые комья. Они возникали из снежной круговерти, падали и исчезали. Это продолжалось несколько мгновений. Опять Рыжий ничего не успел понять. Природа поднесла очередную тайну. Как много, оказывается, удивительного, интересного и непонятного в этом мире.

Всю ночь пурга убирала одни сугробы и сооружала другие, а за кустами, по просторам приморской тундры тянула наждачные клубы поземки. Но к утру воцарилась тишина. Она и разбудила Рыжего. Вместо широкого входа осталась узкая щель. Рыжий позевал и ощутил голод. Понюхал углы. Нет, в этом прекрасном логове, к сожалению, едой не пахло. Пес сунулся в щель, помотал головой, протер лапами глаза и выбрался наружу. Звезды вновь висели на небе, только стали чище и пронзительнее, а далеко на юге появилась густо-красная полоска зари.

Рыжий пошел через нанос. Внезапно рядом фонтаном метнулся снег, и из него, треща и выкрикивая: «Крок-ко-ко-кро!»— выскочило белое существо, подпрыгнуло и помчалось в небо. Рыжий не успел удивиться, как рядом выскочило другое, третье выпорхнуло чуть не прямо под носом, обдав пса вкусным теплым духом. Рыжий отшатнулся и почувствовал под лапами шевелящийся снег. Из-под левой вырвалось крыло и отчаянно застучало в наст. Добыча!

Он ел добычу долго, а потом облизался и тщательно исследовал намет. Кругом было много ямок. Куропатки облюбовали снежный вал под обрывом, чтобы спрятаться от пурги. Поняв, что добычи больше не видать, пес сел на верхушке наноса и огляделся. Со стороны дороги раздавалось тонкое жужжание, и качались белые длинные огни. Они проплывали мимо, в сторону поселка.

Два огня повернули от дороги и поползли в сторону Рыжего. Железные существа на этот раз не стучали, а только тихо фыркали, но двигались гораздо быстрее тракторов. Они подошли прямо по снежной целине к широкой излучине Пипикыльгынвеема. Донесся удушливый запах их дыхания. Рыжий чихнул. Те, стучащие, пахли не так ядовито.

Раскрылись двери кабин, и вышли люди.

— Тут, — сказал один. — Пищеблок божился — не пес, а картинка, ниякая лиса не сравнится. От хозяина из-под ножа удрал, стало быть, не вернется. И еще: от вертолетчиков слышал, как на прошлой неделе по чтим кустам волчью стаю гоняли. Всего семь было, так пятерых оприходовали, а два волчонка ушли. Тоже где-то здесь. Ну и зайцы, куропатки… Давай! — Он решительно махнул рукой.

— А не утопнем? — робко спросил второй. — Смотри, какие наметы.

— Чего? — удивился Решительный. — Да «Уралам» эти наметы — як слону дробина. Я уж седьмой год тут лажу «по морям, по горам»: хоть бы раз где буксанул. Ты лучше учись, пока умелец под боком, хе… Иди, выметывай трос. Всей речки вместе с кустами — метров сорок поперек. А мы на Пегтымеле, где теперь перевалку совхоз поставил, по двести метров перетягали… Но ничего, и тут возьмем. Пойдешь этим берегом, а я на тот махну, покажу, як надо. А ребята стрелками наверх, они уже бывали.

— Ну ладно, — Робкий открыл задний борт и потянул трос.

Подошли стрелки, помогли зацепить второй конец за машину Решительного. Тот сел за руль. Один стрелок достал кабины убивающую палку, забрался в кузов и укрепил прожектор. «Урал» пополз поперек поймы. Металлическая веревка зазмеилась следом. Машина, хрустя ольховником, съехала на лед. одолела противоположный уступ. А когда вышла за полосу кустар ника, повернулась огнями в сторону Рыжего.

— Готов? — крикнул Решительный. — Смотри — вровень. Поихалы!

Машины заурчали и двинулись вперед. Дрогнул и пополз трос-невод. И сразу послышался ужасный треск. В раскаленных добела лучах прожекторов взлетели облака снежной пыли. Рыжий оцепенел. Прямо на него выскочил белый дрожащий комок. Это был Мэлётальгын, заяц. С разбега он ткнулся в бок Рыжему перелетел через пса, длинным прыжком махнул в русло реки запетлял по наносам. Рыжий бросился следом. Сзади трещали кустарники, кричали куропатки, раздались первые выстрелы. Метнулся вопль какого-то смертельно раненного обитателя тундры. Рыжий несся за прыгающим впереди зайцем. Дважды они суматохе, ослепленные лучами прожекторов, выскакивали на окна чистого льда, падали, скользили на животах. Пальба становилась все громче. Из кустарника в русло вывалился еще один зверь и жалобно закричал: «Кау-кау-кау!» Это был Рэкокальгын, песец. Он упал на запорошенный лед и закрутился, хватая зубами залитый кровью бок. Заяц исчез за крутым поворотом. Из кустов вымахнули две серо-белые тени. Через речку д головами бегущих, вспыхивая розовыми факелами в лучах прожекторов, порхнула стая куропаток.

— Трак-так-так-так! — застучали выстрелы, и многие птицы, кувыркаясь, падали вниз, забили крыльями, брызгая кровью.

С берега сыпанули зайцы. Они запрыгали вокруг Рыжего, совершенно не боясь его. Зайцы были полны сил и легко ушли вперед а Рыжий поравнялся с двумя серо-белыми зверями. Они были величиной с пса, и запах их отдаленно напоминал запах братьев и сестры. Может быть, это соплеменники? Один чуть повернул голову. На Рыжего глянул желтый, налитый ужасом глаз. Если и не соплеменники, то такая же, как и он, добыча для людей. Значит, надо держаться вместе. А могучая волна из человеческих воплей, криков животных треска ветвей катила на них. Машины постепенно выходили к берегам реки. Еще немного и они окажутся у пойменных обрывов. Тогда стрелки увидят поток спасающихся зверей… И вот один из соплеменников потерял голову от страха. Он завизжал, прыгнул вверх и бросился из кустов на широкие просторы тундры. Гукнуло несколько сухих громких выстрелов, соплеменник взвыл и распластался на снегу Дико заревели люди. Рыжий интуитивно прыгнул к оставшемуся соплеменнику. И Рыжим, и Желтоглазым овладело такое чувство, словно они соединили силы и превратились в одно существо. Это позволило прибавить скорость. Какое-то время они выдерживали дистанцию, но вот машины вновь стали приближать?* Тут бежавший впереди Мэлётальгын сделал стойку, прыгнул к берегу и исчез в промоине. Рыжий сразу вспомнил теплый и уютный ночлег, но… припомнилась и полка в сарае. Тут спасение! Он коснулся боком соплеменника, и они скользнули следом за зайцем в темноту. Тяжело дыша, Рыжий развернулся и лег, притиснув задом спасителя-зайца к мороженой песчаной стенке. Сквозь бахрому корней он увидел, как, ломая кусты и взбивая снег, над руслом проползла веревка, неумолимо гнавшая зверей под гром убивающих палок. Раздались крики

— Смотри, вон под кустом!

— Бей!

Наблюдая эту страшную картину, Рыжий понял, что от человека, когда он гонится за тобой на железных существах, спастись бегством невозможно. Помочь может лишь хитрость…

Люди скоро вернулись. Но машины уже убрали веревку и прорычали в стороне. А стрелки прошли рядом, по краям пойменных обрывов. Они выискивали убитых животных и укладывали в рюкзаки, возбужденно перекликаясь:

— Я уже пару вытряхнул, а главное — впереди!

— Но и ушло много.

— В следующем рейсе можно еще.

— Да, собаку бы. И волк один где-то.

— Но и тот волчина хорош. Куско аж на ходу сиганул, швырнул в кузов и опять за баранку.

— И правда — умелец. Ас!

— Ста-а-арый добытчик. Мы с ним и еще одним водилой прошлую весну тросом кусок от стада отсекли — и в распадок. Пока пастухи шлендали на своих снегоступах, мы семь штук оприходовали и вверх по распадку, через перевал. А там трасса: поминай как звали. «Урал» — агрегат что надо, ему тут раздолье…

Наконец голоса людей и ворчание машин растаяли. Рыжий осторожно высунул голову. Да, ушли. Где-то в кустах почти человеческим голосом кричал раненый заяц. Печально тявкнул песец, скрипуче каркнул ворон.

Желтоглазый выполз следом, тоже послушал тундру. Затем облюбовал пучок травы у спасительного логова и поставил метку. Рыжий внимательно исследовал ее и поставил рядом свою. Псу понравился новый знакомый, хоть запахи его не совсем совпадали с теми, что источали его поселковые соплеменники

Желтоглазый был высок, шкроколап и почти бел. Только ровно рассыпанная по бокам серая крапинка вырисовывала его на фоне чистого снега.

После обследования меток звери уставились нос в нос, приятельски помахали хвостами и полизали друг другу морды скрепляя возникшую симпатию. На этом ритуал знакомства и заключения союза был окончен. А теперь пора уходить. Люди могут вернуться. Рыжий отскочил на несколько шагов. Желтоглазый прыгнул следом, выгнул хвост дугой, и звери вместе побежали руслом реки в противоположную от дороги сторону навстречу занимавшемуся над горами быстротечному северному дню.

Розово-синими тенями отцвел полярный день, и снова густо высыпали звезды, возникли огни сияния. Все вокруг засветилось зеленью. Приблизились облитые ледяными космическими лучами горы. Русло речки Мышиной полезло вверх. Натеки мороженой воды висли с коричневых сланцевых плит, появились каменные завалы.

Звери вышли на перевал. Мир, который открылся оттуда, Рыжий никогда не видел, но ощутил смутную причастность к нему. Каким-то чутьем узнавались долины, горные кручи, темные вершины. Веяли знакомые ароматы. Это была земля его предков. Рыжий нетерпеливо заскулил. А Желтоглазый знал эту землю не по интуитивным ассоциациям, ибо был рожден тут. Он ужасно обрадовался возвращению, сел и, запрокинув голову, издал долгий веселый вопль. Рыжий понял соплеменника.

А Желтоглазый поведал, как осенью его отец, вожак стаи, увел семью на приморские равнины, где было меньше снега и добыча молодым волкам доставалась легче. Но там их караулила беда. На обильной пище волчата быстро выросли и окрепли, а родители разленились и потеряли бдительность. Наказание последовало немедленно, как только-семью увидела птица человека…

Неожиданно прилетел голос соплеменника Желтоглазого, могучий вой поведал, что соплеменник тоже остался один и ждет внизу, на берегу речки Оленьей, что там много большой добычи и вместе можно будет поймать ее.

Под сопкой вилась широкая черная полоса, уходившая в темноту. Это были кустарники, окаймлявшие речку Оленью. Друзья побежали к ним. Среди ветвей зажглись два янтарно-красных огня. Желтоглазый умерил бег, подогнул лапы и опустил голову Из кустов, оттопырив распушенный хвост, вышел огромный волк. Он, как и Желтоглазый, был почти бел. Только на морде от раскосых глаз уходили к затылку черные полосы.

Желтоглазый подошел и осторожно обнюхал морду застывшего, как изваяние, соплеменника, потом сделал шаг в сторону и потянул воздух из-под его брюха. Окончательно убедившись в старшинстве, а стало быть, и в непререкаемости власти нового знакомого, Желтоглазый упал на спину и подставил незащищенную шею. Так он признал свое добровольное подчинение, продемонстрировав хорошее знание законов рода, которым его обучили родители. Он находился в возрасте щенка, был голоден, а жизненный опыт говорил, что старший может всегда наи-ти пищу и накормить младшего.

Черномордый принял подчинение молодого волка снисходительно, лизнул его открытое брюхо и выжидательно уставился на Рыжего. Также влекомый древним инстинктом, пес медленно пошел к Черномордому. Желтоглазый отполз в сторону и стал наблюдать картину приема товарища в новую стаю.

Еще издали Черномордый обратил внимание на необычную для его рода расцветку незнакомца, а когда тот подошел ближе и принес свой запах, опытный волк сразу определил — перед ним собака!

Рыжий впервые учуял запах взрослого волка, но знакомство с щенком уже подготовило его, и он не испытал страха. Рыжий воспринял Черномордого как старшего брата своего товарища, даже когда тот недоверчиво приподнял губы и обнажил клыки. Недоверие при первой встрече вполне естественно для дикого животного. У собак, привыкших жить в относительной безопасности, оно не так выражено. Рыжий в ответ дружелюбно махнул хвостом, а затем сунул нос под брюхо волка, желая определить возраст, а также пол нового знакомого. Перед волком оказался круп и зовущий к миру хвост. Однако Черномордый продолжал сомневаться: он уже имел дело с карабином и сворой собак. Конечно, лучше всего убить — тогда отпадут сомнения, и его не будут волновать сложные вопросы…

Но тут Черномордый ощутил еле заметный, но знакомый запах: пахло человеческой убивающей палкой и зализанной раной. Значит, человек пытался сделать собаку своей добычей?

А Рыжий уже разобрался, кто перед ним, и лег к ногам Черномордого, подставив шею. Переворачиваться же брюхом вверх его никто не научил. Волк поморщился от такой безграмотности и недовольно рыкнул. Рыжий постучал вытянутым хвостом, выказывая покорность. Но главное было сделано: молодежь признала волка вожаком вновь образованной стан и выразила желание слушаться. И Черномордый повел стаю вдоль Оленьей реки, в глубину Страны Гор.

Горы двумя ломаными цепочками стыли вдоль берегов реки За спиной разгорелось сияние, и зеленоватые блики побежали кругом, освещая снега и угрюмые склоны. Изредка в долине попадались поперечные холмы — морены. На верхушке одной из них Черномордый остановился и, поджав переднюю лапу склонил голову набок. Рыжий и Желтоглазый стали рядом, и до ушей их скоро донеслось какое-то постукивание и звуки:

— Х-хырр… Хрух-х…

Вначале неясными жидкими тенями, затем контурами стали прорисовываться большие животные. Ветерок принес диковинный запах. Рыжий узнавал и не узнавал его. Откуда он мог знать, что в сознании хранится отпечаток запаха домашних оленей, а сейчас перед ним были дикие. Запахи были похожими, но и имели различия. Пес тихо заскулил от напряжения, старания разобраться.

— Р-рых! — глухо оборвал рождение мысли Черномордый и несильно куснул Рыжего. Пес понял: «Тихо!» Ворча и порыкивая, Черномордый объяснил молодежи, что это и есть большая добыча, что надо вести себя очень осторожно — она хорошо слышит и бегает лучше охотников. А потом он отступил за гребень морены, чтобы олени не могли разглядеть стаю, и повет ее к урезу морены. Тут, почти над руслом Оленьей реки, торчал заваленный снегом уступ. Внизу, между рекой и мореной пролегала полоска чистого снега. Тихим рычанием вожак приказал молодым спутникам лечь, и сам скользнул вниз и прыгнул в русло. Рыжий и Желтоглазый хорошо видели, как их вожак поднялся вверх по руслу реки, обогнул стадо и открыто выбежал на ровную тундру. Поглядев, где олени, он медленно затрусил поперек долины, часто останавливаясь у застругов, что-то вынюхивая под ними и копая снег. И притом демонстративно размахивая хвостом, словно желая подтвердить: да, это я, волк. И на оленей внимания совсем не обращал. Животные увидели его издалека и поняли, что хищник охотится на трескучего лемминга, от которого сами они при случае не отказывались тоже.

Волк пересек долину, покружил у дальней осыпи и повернул обратно, теперь уже ближе к стаду. Третий раз, словно увлеченный удачной охотой, он прошел совсем близко от хозяйки стада — Ычвэк. Пофыркав от едкого запаха Черномордого, она отошла чуть в сторону. Так, на всякий случай. Открыто бегавшего волка Ычвэк не боялась. Ведь его заботы видны и понятны. Стаду они не грозят. Таким способом промышляют еду и древние попутчики оленьих стад — лиса, песец. У всех одна забота в зимнее время — насытиться. Меховые шубы только держат тепло, а дает его пища. Волк опасен, когда затаивается.

А сейчас, судя по тому, как он азартно взвизгивает, прыгает и вертится — он сыт. Эта охота вполне устраивает его. Она даже больше похожа на игру. Сытый хищник не опасен, это давно проверено опытом.

И Ычвэк лишь спокойно отступала, когда волк приближался на опасное расстояние. Олени все ближе подходили к морене. Но когда Черномордый глянул на уже близкий снежный уступ, он чуть не взвыл от негодования: молодые охотники не лежали, а возбужденно топтались на краю уступа, наблюдая, как олени втягиваются в узкий прогал между бугром и рекой. Вот-вот Ычвэк заметит их и поймет, что оказалась в ловушке. Надо спасать охоту! Черномордый сделал решительный прыжок в сторону стада. Олени враз встрепенулись — хищник сменил объект охоты и нацелился на них! Волк прыгнул дальше. Старый олень Чымны пробежал несколько шагов в его сторону, постучал копытом и втянул воздух. Запах волка потерял спокойную окраску. Теперь он нес угрозу. Чымны хоркнул и побежал к стаду. Хозяйка все поняла. Резко встав на задние ноги, осмотрела местность. Дорога вдоль реки была свободна. Ычвэк рысью пересекла группу молодняка. Пар из ноздрей и выделяемый пот нес сигнал тревоги. К тому же мгновенно сработал инстинкт на бег старшего. Оленята устремились за ней. Цепочкой побежали взрослые. Чымны замыкал стадо. Он был стар, бегал уже с трудом, но многолетний опыт давал ему право находиться в опасном месте.

Ычвэк прибавляла скорость. Стадо словно оторвалось от земли и заскользило над снегом изящным длинным росчерком. Казалось, ноги пропали, только пульсировали тела над облачками белесой пыли.

Рыжий запрыгал и возбужденно завизжал. Он не знал, что делать. А Желтоглазый уже несколько раз принимал участие в облавной охоте, когда была жива семья. Но там объектом преследования были зайцы, а сейчас его пугали размеры добычи. Огромные животные, закинув на спину рога и сверкая кровавыми глазами, проносились внизу. Копыта били в наст, из глоток рвалось хриплое дыхание.

Черномордый увидел, что сейчас стадо минует молодых охотников — тогда прощай большая добыча. Он резко и призывно завыл. Команда словно толкнула Желтоглазого. Древний инстинкт, требующий остановить беглеца, мгновенно смахнул страх. Желтоглазый ринулся вниз. Рыжий последовал за ним, но его прыжок имел совсем другой смысл. Пастушеская память подсказала псу, что бегущих оленей надо остановить и повернуть обратно.

Первого прыжка хватило до середины морены, откуда охотники скатились прямо под ноги Чымны. Левое переднее копыто старика пришлось в бок Желтоглазого. Тот взвыл и отлетел в сторону, но бег добычи был нарушен. Чымны взбил снежную тучу и кувырнулся через голову. Всего на несколько мгновений он потерял способность управлять телом, но этого оказалось достаточно. Налетевший Черномордый полоснул его клыками по шее и отпрыгнул в сторону. Чымны задергал ногами и крутанул головой, пустив струю крови по вспаханному снегу. Черномордый отошел к кустам, неторопливо постелил хвост и уселся на него, слизывая с морды первые капли крови большой добычи. Над Чымны повисло теплое облако, пахнущее потом и кровью.

Когда жизнь оленя потухла, Черномордый подошел и стал обнюхивать добычу. Рыжий ничего не понял. Закон, говоривший в сознании, не разрешал убийства оленей. Однако Черномордый нарушил его. Почему? Рыжий пошел к оленю, но вожак вдруг лязгнул зубами у самого носа пса. Рыжий отпрянул. В голове окончательно все запуталось. Наверное, надо подождать, и все прояснится.

Черномордый обследовал большую добычу долго, особенно заднюю часть. Затем перешел к брюху, прорезал место, где находилась печень. В воздух вырвалась струя пахучего пара. Желтоглазый нетерпеливо заскулил. Черномордый рыкнул и на него. Тогда Желтоглазый обошел оленя и стал трепать ему шерсть на загривке. Рыжий обомлел: его новые знакомые едят животное, к которому закон предков запрещает прикасаться! Нет, это непостижимо. Рыжий загавкал, пытаясь объяснить им нарушение, но Черномордый опять зарычал, а Желтоглазый позвал его восхищенным визгом. В воздухе уже вовсю плыл аромат сырого мяса, аромат еды, перебивавший остатки запахов живого существа. Он с каждым мгновением густел и наконец пересилил…

Постепенно приходило чувство сытости, которого Рыжий не испытывал еще никогда. Он стал отрываться от еды, вздыхать и облизывать морду. Наконец отошел в сторону, посмотрел вокруг и облюбовал место под кустом. Покружившись волчком, лег. После обильной еды необходим отдых. Надо только привести себя в порядок. И пес принялся чистить лапы и грудь, а потом облизал морду. Подошел Желтоглазый. Они обнюхались, дружески шевельнули хвостами и поскулили от избытка чувств. Потом Желтоглазый лег с другой стороны куста.

Рыжий по привычке свернулся клубком, но стало жарко. Полный желудок излучал тепло. Тогда Рыжий вытянулся, дробно постучал зубами, позевал и уснул.

Открыв глаза, Рыжий обнаружил перед собой прежнюю картину: бугор, испятнанный красными пятнами снег, клочья шерсти и кучу еды. Участники охоты еще спали. Пес, задрав зад, потянулся. Есть не хотелось, но туша манила к себе. Пес обошел ее и стал обнюхивать. И тут вожак зарычал. Рыжий махнул хвостом и глянул на него: в чем дело? Может быть, он загораживает добычу? Рыжий перебежал на другую сторону туши. Проснулся Желтоглазый, подошел, ухватил надорванный клок шкуры и попятился. Подмороженная шкура затрещала, освобождая жирную лопатку. Черномордый вскочил, одним махом пролетел разделявшее пространство и ударил Желтоглазого в бок. Тот болезненно пискнул, отпустил шкуру и отбежал в сторону. Рыжий последовал за ним. А Черномордый обошел добычу, аккуратно ставя вокруг метки. Затем принялся есть. Насытившись довольно быстро, он отправился на свою лежку. Тогда Рыжий решил обследовать метки. Обнюхал одну, вторую и понял: Черномордый забирает всю добычу себе. Это было чудовищно! Разве можно съесть столько одному?! Нет, что-то не так. Тут явная ошибка. Рыжий обошел метку и приблизился к еде. Черномордый рыкнул и кинулся на Рыжего. Пес упал и покатился к кустам. Вожак догнал, прыгнул сверху так, что Рыжий оказался между передними лапами, ухватил за шерсть на шее и несколько раз больно тряхнул. За что? Нет, такой обиды пес вытерпеть не мог. И, увидев рядом лапу волка, сильно куснул ее. Вожак, не ожидавший сопротивления, отпрыгнул. Пес моментально понял, что сейчас последует, и рванул в кусты. Отяжелевший от новой порции еды вожак хотел догнать собаку, но провалился в намет по брюхо. Нет, сейчас надо не прыгать, а отдыхать. Пусть Ыттъын пока бежит. Далеко не уйдет, голод заставит вернуться. Тогда и получит за неповиновение. Черномордый обещающе порычал вслед собаке и полез из кустов назад. Там остался приятель этого нарушителя. Можно наказать его… Хотя бы за то, что привел собаку.

Под вопли Желтоглазого пес прыгнул в русло реки и побежал вверх вдоль крутых обрывов, пологих скатов по крепкому насту и закаменевшим речным косам, обнаженным после ухода высокой летней воды. Рыжий был сыт, бежалось легко, обида на вожака понемногу растаяла. Нос все время ловил уже знакомые, а также неизвестные запахи. Они вели дальше и дальше. Пес останавливался перед ароматными цепочками следов, обследовал их, иногда ставил свои метки рядом с метками Живущих-на-Земле и вновь бежал. Под обрывами, на мягких наносах, он обнаружил следы летающих существ — куропаток.

Когда пес устал и ощутил голод, навстречу по руслу потянул ветерок, и запахло человеком. Сознание сразу нарисовало образы Тороса и Пахучего, загремели выстрелы, и закричали стрелки. Рыжий хорошенько принюхался. Нет, запах людей выветренный, слабый. Послышался странный булькающий звук. Надо идти вперед, но быть осторожнее. Ведь назад дороги нет, там ждет Черномордый. Рыжий прошел за очередной поворот и увидел дымки. Они там и тут стояли надо льдом. Верхушки их, медленно тая, текли навстречу. Рыжий ощутил запах воды, а в нем — запах вкусной еды, подобно той, которую давал ему Мишка. Человеком пахло с берега, от обрывов, но очень слабо. Рыжий побежал к одному из дымов у переката, не замерзающего и зимой. Теплые подземные источники разбавляют холодную воду, и она плавит льды на ближних перекатах. Рыжий подошел к промоине. Там бежала вода, и в жгутах потока на близком дне мелькали серо-зеленые очертания камней. Вокруг валялись всякие отбросы, но пахли они человеком слабо. Значит, люди были здесь давно. Рыжий пошел к берегу и тут уловил запах, властно звавший к себе. Через несколько мгновений пес стоял у кострища. Ему пока не приходилось встречаться с живым огнем, но память предков сразу подсказала, что пепельный круг — это Жилище Огня, жилище удивительного существа, одного из тех, что поддерживает жизнь его рода и рода человека. Но где оно сейчас? Рыжий завизжал и закрутился на пепелище, словно призывая огонь возродиться. Но в ответ прилетел только ветер. А за спиной Рыжего неумолчно пела длинную и бесконечную, как сам мир, песню жизни река.

Успокоившись, Рыжий обследовал место стоянки людей, нашел в снегу две буханки хлеба и кучу консервных банок, многие из которых были наполовину заполнены едой. Он хотел полакомиться, но язык прилип к жести, и пес почувствовал себя пойманным. Однако банка согрелась и отпустила. Тогда Рыжий зажал ее в лапах и выгрыз содержимое, а затем поглодал хлеб. Наевшись, пес устроился на кострище для отдыха.

Рыжий не пошел дальше. У Жилища Огня он почувствовал себя в безопасности, тут была пища, каждое утро появлялось множество интересных следов. Вода влекла его, как и Жилище Огня. Он подолгу лежал у промоин и наблюдал ее вечный переменчивый бег. Чем выше поднималось солнце над горами, тем чаще стали появляться косяки небольших рыбок. Рыжий пытался ловить рыбок, но только вымокал и потом долго вытряхивал свою шубу.

Когда еда, оставленная людьми, кончилась, Рыжий начал обследовать место у Жилища Огня. В кустарнике жили куропатки, но поймать их было невозможно. Погода стояла хорошая и куропатки не зарывались в снег на ночь, а густой кустарник сразу оповещал треском о приближении охотника.

На небольших бугорках, разбросанных в тундре, сидели другие птицы, с бело-серым оперением, — совы. Они не боялись Рыжего. Как-то, зайдя сзади, Рыжий подкрался к одной сове очень близко. Но в последний перед прыжком пса момент птица повернула голову, и на Рыжего глянули огромные, излучающие волны желтого пронзительного света, глаза. Он замер, принюхался от совы пахло мышами. Рыжий попытался незаметно приблизиться к ней, но птица щелкнула большим, острым как клык, носом, распахнула широченные крылья и, взлетев, выставила навстречу Рыжему лапы с такими страшными когтями, что пес невольно отпрянул. Когда сова, сделав круг, улетела на соседний бугор, Рыжий обследовал ее наблюдательный пункт. Снег на бугре был утоптан и покрыт пятнами мышиной крови! Даже от помета пахло мышами. Рыжий понял, что сова — xoрошо вооруженный охотник. И лучше с ней не связываться

Оставались мыши. В их поисках Рыжий уходил все дальше от реки, к отрогам сопок. Но в середине зимы мышей не так много. Кроме сов, ими питаются песцы, лисы, горностаи, да я другие обитатели тундры. Рыжий похудел. В желудке поселилась голодная нота. И чем громче и заунывней звучала она тем сильнее он мерз. Но все равно после каждого поиска еды пес возвращался к Жилищу Огня, заново обследовал берег. Временами, при сильном голоде, Жилище Огня даже да ал ему иллюзорное чувство сытости. И чем больше бедствовал Рыжий, тем чаще в его сновидениях возникало пламя огня и рядом образ человека, от которого исходили запахи добра, верности и пищи. Живущим-на-Земле свойственны надежды.

Однажды Рыжий услышал тихое стрекотание. Это не был голос трактора — или машины, хотя и походил на них. Постепенно звук становился все громче. В нем начали тонуть бродившие во круг шорохи поземки. Вскоре Рыжий определил: голос идет из небесных глубин. И он лишен жизни. Голос плыл сигналом тревоги заставлял насторожиться и думать о путях спасения. Наконец из-за увала, где Рыжий обычно охотился, выскочила огромная блестящая птица. Страшный грохот загнал пса под куст, оглушил и прижал к насту. Птица сделала круг над Жилищем Огня и села прямо на лед. Рыжий хотел уже бежать к реке, но птица подпрыгнула, помчалась прямо в солнце и растаяла. Рыжий ухватил знакомый запах горючего. Нет сомнения — птица принадлежит человеку. Что она делала у Жилища Огня? И пес ощутил, что случилось не ясное, но ожидаемое им событие. Он вскочил и помчался к реке. Да, вот свежий запах людей. Однако и осторожность не помешает.

На пойменный уступ Рыжий выбрался ползком. У Жилища Огня лежала кучка вещей, а у промоин, в разных концах переката, сидели два человека. Рыжий обследовал запахи. Нет ни паленого духа убивающих палок, ни их самих, ни веревок. Зато от вещей тек головокружительный аромат пищи.

— Есть! — крикнул дальний человек. — Уже пара.

— У меня пять! — ответил ближний.

В воздухе послышался запах рыбы. Вон человек бросил на лед рыбку. А следом достал из промоины другую. Они умелые охотники. У них уже много добычи. Надо пойти попросить чуть-чуть. Рыжий прыгнул с обрыва и осторожно пошел к человеку.

— Ух ты, — сказал рыбак. — Краси-ив, ничего не скажешь. И где ты такую дубленку отхватил? А мы думаем, кто это красной шерсти наморозил у лунок? Небось мешочек нарыбачил?

Голос человека не вызывал тревоги, но и запах не сказал ничего утешительного: пес не различил в нем ясной струи добра. Однако накормить человек может. Пахучий тоже не был добр, но кормил ежедневно. А как вкусно пахнут рыбки.

Рыжий тихонько заскулил, жалуясь на голод.

— Чего? — человек перехватил его взгляд. — Рыбы тебе? Ну, хитер! Даже слюни развесил. Не купишь. Нету рыбы, нету. Сам на пару часов вырвался за зиму, а тут… Лови, небось умеешь раз живешь в экологии. — Человек отложил удочку, взял мешок и сложил туда добычу: — Так надежней. Не думай, я не жадный. Вот погоди малость, сейчас оскомину рыбацкую собью, будем чай пить, хлебом угощу… Привязать бы тебя, да вечером в поселок. А там…

Рыжий понял, что этот человек не накормит. Он равнодушно махнул хвостом, облизнулся и затрусил ко второму, тот сидел у лунки и смотрел в воду. Черные с желтыми и розовыми пятнами рыбки лежали на льду и источали сладостный аромат.

Пес не выдержал и завизжал.

— А-ав-в-вз!

Человек поднял голову. Глаза его округлились от удивления и он весело закричал:

— Р-рыжий! Пришел? Ну ты молодчина, друг-товарищ человеческий! А я сразу понял, что ты собака, хоть и ловишь тут рыбу на хвост, как лиса в бабулиной сказке. Только лиса не будет устраивать лежку на кострище. Как же ты сюда попал? Тяжко небось живется? Вон как бока подвело. Прямо Пят… Не, пятница вчера была… Суббота ты, братец, такие вот дела.

Лицо человека было радостным, а запах излучал такие волны добра, что в сознании Рыжего вспыхнул поток восторга от счастья неожиданного обретения — ну как тут можно сомневаться! друга. Пес прыгнул к человеку и лизнул его в лицо мокрым языком.

— Погоди, погоди, — тот, смеясь, встал: — А если серьезно как звать-то? Рыжий? Правильно?

— Ав-вав! — оглушительно, от избытка нежнейших чувств гавкнул пес. Он сразу стал понимать смысл почти каждого слова, произносимого неожиданным другом.

— А меня Илья. Вот и будем знакомы. Есть хочешь?

Рыжий жадно глянул на рыбок.

— Ясно. Только маловато еще поймал. Видишь — пять… семь штук. Но давай так — этих пока всех лопай, раз голодный. А еще будут ловиться, так по-братски: одну тебе другую мне. Ешь.

Илья подвинул Рыжему рыбу, взял удочку и кинул блесну в воду. Там метнулась радужная вспышка, леска скользнула в сторону. Илья дернул удочку и весело крикнул:

— Оп-ля! Это мне!

Потом опять кинул блесну, выхватил другую рыбку

— Оп-ля! Это тебе!

Скоро лед вокруг запестрел от добычи.

— Смотри-ка — разгулялись. Значит, везучий ты, Рыжий. Не пора и мне перекусить. Пойдем на берег. Вижу, налопался. Ну и хорошо, теперь отдохнешь, и жизнь станет прекрасна, какая она и есть на самом деле… — Он вздохнул: — Ты даже и не представляешь, как она прекрасна!.. Возьму и я пяток — давно не пробовал.

Илья выбрал тех, что совсем замерзли и, насвистывая мотив песни «Кто сказал, что Земля умерла…», пошел к стоянке.

— Значит, тут ты жил? Прямо на кострище? Видно, здорово соскучился по людям? А как сюда попал, зачем? Хотя ясно — не от хорошей жизни. Да-а, она иногда так закрутит… прямо на ровном вроде бы месте… Однако все, что ни случается, — к лучшему. Так говорит моя бабуля, а она — народ российский. А раз народ — верить надо непреклонно, иначе каюк. Это я знаю точно. И посему мой тебе совет — всегда держать хвост пистолетом. Ясно?

— Ваф! — визгнул Рыжий.

Чего же тут непонятного?

Вот и хорошо… — Илья пошуровал в снегу под обрывом, вытянул несколько коряг, сложил на кострище и чиркнул спич-кои. Бледный огонек побежал по ним, ухватил ветки потолще.

— Живем, брат, — Илья отцепил привязанный к рюкзаку чайник и пошел к полынье.

Рыжий обомлел, увидев огонь. Тоненькие молоточки застучали в голове, вид пляшущих листьев пламени всколыхнул память, и пес вдруг почувствовал, что находится на пороге давно ожидаемого дома, что дом этот единственный и неповторимый в жизни каждого живого существа.

Рыжий подполз к огню, ощутил тепло и, блаженно вздохнув, закрыл глаза. Он почувствовал себя в полнейшей безопасности, и даже шаги жадного человека не заставили его насторожиться. Ну что может Жадный, когда рядом самые могущественные существа в мире — огонь и друг.

Вернулся Илья, приладил чайник.

— Как успехи? — спросил Жадный.

— Точно. Из всех здешних рыб, кто понимает, эта самый деликатес. Ну, не считая крупного гольца… Конечно, можно бы и его промыслить, да пилоты ненадежные, растрезвонят. А квартира их вон, за перекатом. Видишь тот плес? Глубина двадцать метров.

— Я знаю, — сказал Илья. — Зимовальная яма. Она на карте инспекторов особо помечена: три их осталось в районе. Четвертую, что на Палявааме, в прошлом году старатели пробомбили.

— Это выше горы Карпунг? Слышал, — сказал Жадный. — Ты где работаешь?

— В геологии.

— О! Ты-то мне и нужен. Давно там?

— До армии два года, и вот после почти год.

— А служил где?

— Служил-то?.. А так… Пехота-матушка.

— Ха! Как в том анекдоте: под подолом у Царицы Полей?

— Ну… — Илья качнул головой и криво усмехнулся.

— А знаешь, мы с тобой… — начал Жадный.

— Мотор! — Илья мотнул головой, лицо его напряглось, но через миг расслабилось. — Надо же… Никак не могу…

— Точно, несет кого-то, — кивнул Жадный. — Вездеход.

Жизнь измеряется не годами существования, а мгновениями дружбы, сказал поэт…

С верховья реки прилетел жужжащий металлический звук. Рыжий поднял голову. Еще какая-то человеческая машина. Но быстро успокоился — ведь тут друг… Пес снова закрыл глаза, погрузившись в волны тепла и сытости.

Темная коробка выскочила из-за дальнего поворота реки, обрисовалась в зеленую машину и встала под обрывом, как раз посреди плеса. Из машины вышли трое. Помахали руками, походили, приседая, по льду. Один, толстый и очень высокий — Огромный, показал в сторону костра. Второй, пониже, кивнул и зашагал к рыбакам. Рыжий перевел взгляд на Илью. Друг сидел спокойно, значит, все в порядке. Пришелец дошел до переката, приблизился к лунке Ильи, пошевелил носком мехового сапога рыбок и крикнул, повернувшись к рыбакам:

— Другое что ловится?

— Пока нет, — ответил Илья.

— А давно вы?

— С утра.

— Откуда?

— Геологи.

— Яс-с-сна… — Человек повернулся и зашагал к вездеходу.

— Ни здравствуй, ни прощай, — усмехнулся Илья. — Коман-ди-ир.

— Знакомая машина, — сказал Жадный. — Так я не договорил: у тебя никого из дружков не будет на Кремянке в летний сезон?

— Сам километрах в двадцати ставлю партию.

— О! Не в службу, как говорится… Халцедоны там прекрасные, привези десятка два. В долгу не останусь: если какой дефицит нужен — дуй в буфет при ресторане, у меня там спец-кладовка-самобранка. Для отцов града.

— На Кремянке запрещено собирать, заказник природный. — Илья привстал, посмотрел из-под руки на вездеход.

— Так ты ж геолог. Для работы, мол.

— Ну-у-у, — неопределенно протянул Илья.

— Имей в виду — любой деликатес в ассортименте. Как?

Илья не ответил. Он продолжал разглядывать пришельцев.

— Смотри, они на яме рыбачить собираются.

Жадный оглянулся на плес. Двое возились с каким-то ящиком, а Огромный ходил по льду и стучал пешней. Потом все сошлись у машины.

— Да хрен с ними, — сказал Жадный. — Пойдем ловить, вертолет скоро будет, а поймали с гулькин нос.

Рыжий посмотрел на Илью и постучал хвостом. Очень не хотелось уходить от огня.

— Лежи, я рядом, — сказал Илья, подгреб в костер отскочившие угольки, кинул сверху плавничок потолще: — Загорай.

— Может, привязать? — предложил Жадный. — Убежит куда, а вертолетчики ждать не будут. Веревки нет?

Рыжий услышал знакомое слово и поднял голову.

— Свой парень! — решительно сказал Илья. — Зачем привязывать?

Илья подошел к своей лунке и взял удочку, но тут с плеса донеслось тарахтение движка. Огромный пошел впереди с пешней наперевес, остальные следом. Второй тащил стрекочущую пилу, третий — совковую лопату и туго набитый рюкзак. Посреди плеса Огромный остановился, ткнул пешней под ноги Второй примерился и пустил лезвие бензопилы в лед. Замыкавший положил рюкзак. Пила запела, окутывая людей голубым дымом. Огромный пошел поперек плеса, вычерчивая пешней линию. Вот это рыбачки! Илья бросил удочку и зашагал к Жадному. Тот уже сидел, повернувшись спиной к плесу, и вытаскивал одну за другой из лунки рыбок.

— Косяк подпер! — выдохнул он.

— Смотри, эти пропил делают, сеть хотят ставить.

— А-а! — Жадный сморщился. — Дались они тебе. Лови, пока клюет.

— Это ж зимовалка. Может, не знают? Тогда сказать…

— Кто, эти не знают?! Хо-хэ! Ты хоть представляешь, кто они? Начальник угро из райотдела со своими.

— Тем более.

— Да они тут каждую колдобинку давно обсосали. Думаешь, случайно стоят-то на самом глубоком месте? Не-ет, там самый крупный голец.

— Тем более, — повторил Илья. — Пойдем.

— Че-его-о?!.. Слушай, ты хоть и Илья, но ведь не Муромец?.. А?.. Я — так точно не Попович. Садись спиной, и тюкай, и смотри, какая светлая и морозная жизнь вокруг — одно удовольствие для каждой персоны… знающей что почем. Это тебе мой совет. И не убудет в речке Оленьей от одной сетки.

Илья ничего не ответил. Только повернулся и зашагал к пришельцам. Рыжий слушал его разговор с Жадным в полудреме. Но когда скрип шагов стал удаляться, он поднял голову. Друг шел к приехавшим людям. Походка его была собранной. Пила продолжала песню, вспарывая ледяной щит зимовальной ямы…

— Здесь голец зимует, — сказал Илья. — Осенью районка трижды о зимовальных ямах писала. Читали, наверное?

— Читали, читали, — Огромный кивнул, с любопытством разглядывая Илью. — Мы все читаем. Так сказать, по долгу службы. — Розовое от свежего воздуха и ощущения распрекрасности подвластной окружающей жизни лицо его расплылось в снисходительной улыбке.

— Читали, так знаете — запрещено ловить на зимовальных ямах.

— А ты именно это хотел заявить?.. И чего людям спокойно жить не хочется? — Огромный задумчиво воззрился на Илью.

— Ты, парень, иди, не ищи конфликтов, — сказал тот, с лопатой. Он подошел тихонько и теперь стоял сзади Ильи.

— Если не уедете с зимовалки, сообщу в инспекцию, — сказал Илья и пошел к машине, к заднему борту, решив, очевидно, посмотреть номер. А по пути что-то сказал пильщику. Тот выпрямился и выключил пилу. Повисла жгучая тишина.

— Сержант, пресеки, — сказал Огромный.

— Яс-с-сна… — Сержант бросил лопату и побежал за Ильей.

— И-и-эх! — крикнул он, расставив руки, точно придумал веселую детскую игру, и прыгнул на Илью. Тот чуть отклонился, и Сержант, пролетев мимо, врезался в борт машины. Сержант был молод и хорошо тренирован. Да и самолюбие взыграло. Он поднялся, оттолкнулся от машины и прыгнул, пытаясь ногами нанести Илье удар в живот. Но тот вновь успел уйти в сторону, и Сержант, распластавшись, заскользил по льду.

— Силен! — Огромный качнул головой. — Помоги, Водила!

— Эге ж, — опуская пилу и зажимая в руке стартерный шнур, кивнул тот.

Сержант поднялся, и они с Водилой, присев и расставив руки, уже осознав, что перед ними серьезный противник, медленно, с боков пошли на Илью, отступившего спиной к заднему борту машины. Огромный, нетерпеливо топнув ногой, обутой в унт, двинулся прямо на Илью. И по мере приближения к Илье глаза его прищурились, а лицо набрало малиновый оттенок.

— Смешно, люди, — сказал Илья и улыбнулся.

Сержант замер, соглашаясь обратить эту нелепую сцену в шутку. Глянул на Огромного. Но тот продолжал идти, и казалось, лед прогибался под его могучим телом. И Сержант снова двинулся вперед.

Рыжий сел. Что происходит? Почему пришельцы крадутся к другу. Почему в руках одного веревка? Они напряжены, как Тopoc и Пахучий в день убийства Черного… Они… Вышли на охоту… Они охотятся на друга! Рыжий вскочил и помчался вперед. А пришельцы вдруг отработанным стайным прыжком бросились на Илью и сбились у борта машины. Но через несколько секунд оттуда вылетел Водила, бухнулся о лед и заскользил, оставляя на чистой голубизне красную полосу. Приподняв наконец лицо с разбитым носом, он увидел, как в другую сторону отскочил Сержант, а Огромный согнулся пополам попятился и сел, растопырив ноги и руки. И тогда Водила, косясь и постанывая, на четвереньках уполз за машину.

Сержант тряхнул головой и прыжком, правда, несколько тяжеловатым, вскочил на ноги.

— Вра-аг! — рыкнул Огромный, упираясь руками в лед. Потом перевалился на колени, встал на растопыренных ногах и вновь пошел на Илью.

Сержант подхватил брошенную раньше лопату и зашагал рядом. Но когда он занес ее для удара, Рыжий прыгнул и сомкнул зубы на рукаве телогрейки.

— Да остановитесь! — крикнул Илья: — Люди вы?!

Словно отвечая на вопрос, над его головой возникла фигура Водилы. Стоя на крыле машины, Водила перегнулся через борт кузова и, размахнувшись, опустил монтировку на шапку Ильи.

— Сза-ади? — удивленно и беспомощно протянул Илья — Ну, духи… — Он сделал пару шагов, упал на колени, обхватил руками голову и завалился на бок, а потом на спину.

— Авв-взз! — жалобно взвыл Рыжий и бросился к другу. Водила прыгнул с крыла машины и аккуратно тюкнул монтировкой по голове и пса. Рыжий ткнулся мордой в лицо Ильи.

— Ось так, — сказал Водила. — Порядок.

Хрипя и кряхтя, Огромный обшарил одежду, попробовал приставить на место надорванный лацкан кителя.

— Мундир! — засипел он. — Мундир изодрал, поганец! Ну за эт-то… за эт-то… Документы!

Сержант сунул руку за отворот пурговки Ильи. Палец ткнулся во что-то острое. Он расстегнул пару пуговиц и присвистнул.

— Чего там? — спросил Огромный.

Сержант покачал головой и отступил на шаг. Огромный и Водила увидели над карманом застиранной гимнастерки маленький прямоугольничек с тремя темно-голубыми полосками на сероватом фоне.

— Эге, — Водила вертанул головой. — Мабудь, отвага?

— Отважный, щенок, — Огромный сморщился. Но это ему не ТАМ. У нас закон.

— Зако-он? — Сержант усмехнулся.

— Ну ты, — Огромный смерил его тягучим взглядом: — Веревку лучше найди, а то очухается — машину разнесет… Дай сначала коньяк. Вон, в рюкзаке. После такого…

Сержант вытащил из бокового кармана рюкзака бутылку, свинтил с термоса крышку, налил, протянул Огромному. Тот выпил и глубоко вздохнул.

— Лейте себе… И быстро все шмотье в машину.

— А рыбалка? — опешил Водила.

— Порыба-ачили. — Огромный сморщился. — Вертолет скоро будет — им этого героя оставишь? Через час вся Чукотка узнает. Вяжите и в кузов. Кобеля тоже — пригодится. А я пока вещички принесу.

Сержант начал распускать смотанный кусок репшнура, водила собрал собачьи лапы в пучок.

— Так. — Огромный кивнул и пошел на перекат.

Жадный сидел спиной к плесу и продолжал размеренно выбрасывать на лед рыбок. Лед кругом полыньи сверкал радугой.

— Ну чего? — заходя сбоку, спросил Огромный.

— А чего? — Рыбак поднял голову.

— Ловишь?

— Ловлю.

— А как?

— А вот.

— Благодать! Чего видел?

— Ничего. А чего?

— Да ничего… Этот парень… твой напарник… с нами поедет. По нужному делу.

— Да мне что? Я его в вертолете впервые увидел. Звать как — не ведаю.

— Во-во. Увидел — и забудь.

— А я его вообще не видел.

— Догадливый. Вещички его какие?

— Вон рюкзак, слева от костра.

— Собака чья?

— Тут бегала. Приблудная.

— Гм… Чего ж она… Да… Варинольхены, значит, клюют?

— Ага. Не успеваю таскать. Оглянуться некогда. Завернуть на строганинку?

— Ишь ты… ну заверни.

«Где я его видал? — думал Огромный, шагая за рюкзаком. A-а, в кормушке при ресторане… Точно — там. Свой холуй».

Огромный уже отошел от схватки, а теперь и подозрительность пропала: понял, что перед ним подонок, который может выдать его только в одном случае — если вместо того парня в кузов вездехода сунут связанным его, Огромного. Но об этом речи нет, хе-хе. Значит, пусть рыбачит. Заодно и пилотам все как надо объяснит, можно быть уверенным.

Илья очнулся от мелкой тряски: вездеход бежал ровной, без ухабов, дорогой. Ломило голову. Илья шевельнулся. Руки. Что с руками? Он лежал на правом боку на чем-то мягком. Хотел поднять левую руку, но ощутил, что тянутся обе. Связан! Илья дрогнул, но тут же в памяти распахнулось окошко, и он увидел три фигуры, лед и кусты вокруг, сверкающие под солнцем снега. Да нет, дома… Легкой испариной мелькнуло и растаяло прошлое… Дома… Илья усмехнулся: связали. Сильно пуганул… Он открыл глаза. Под потолком кузова тускло светила крохотная двенадцативольтовка. Сбоку, на скамье, завалив голову набок, дремал Сержант. А сам он лежал на полу, меж боковых скамеек, на оленьем кукуле. Рядом что-то лохматое и теплое. Да это Рыжий! И его, значит? Илья толкнул Рыжего в бок. Тот не ответил, только податливо, как неживой, шевельнулся от толчка. Неужели убили? Илья прижал связанные руки к боку пса. Живой, сердце тукает. Тоже оглушили. Специалисты… Он нагнул голову и зашептал в ухо пса:

— Вставай, Рыжий. Рано помирать, нам еще этих бандитов надо привести в норму. Вставай, дело есть.

Слова друга дошли до сознания Рыжего. Он очнулся.

— Тихо, — сказал Илья. — Давай без истерик, требуется перекусить веревку. Сможешь?

Он сунул кисти к носу Рыжему. Тот несколько раз лизнул их и потянулся к лицу.

— Фу! — резко сказал Илья и снова сунул руки псу: — Веревку, веревку.

Рыжий насторожился. Друг что-то хочет от него. Пес вновь лизнул пальцы и только теперь ощутил на кистях плотное переплетение, вспомнил знакомое звучание страшного слова «веревка!». Пришельцы поймали друга! Пес ощетинился, сморщил нос и, отжав клыками одну петлю, потянул на себя.

Илья напряг руки:

— Не так, Рыжий. Ее не оборвешь, пережевать надо…

Но пес тянул и дергал веревку в разные стороны, пока не устал. А отдыхая, он начал машинально грызть веревку зубами.

— Во! Молодец! — одобрительно зашептал друг и заработал руками.

Рыжий наконец понял. Через минуту веревка поползла, кольцами спадая с рук.

— Ух ты! — Илья ухватил Рыжего за уши и расцеловал в холодный мокрый нос. Пес жалобно завизжал.

— Что такое? Э, да ты же в путах. Ну, гер-рои тундровых горизонтов. Сейчас… Порядок. Свобода, брат!

Рыжий встряхнулся и полез целоваться.

— Долг платежом, — сказал Илья. — Теперь думаем. Везут нас в поселок — ясно. Меня для начала в КПЗ сунут. А вот тебя… Тебе, брат, бежать надо — нынче звериная красота в моде. Мне что? Штраф возьмут. Ну, дело накрутят, так это… Д с тебя последнюю шкуру сдерут и на свой наплечный пень напялят. Они любят наплечные пни украшать, да чем трухлявей, тем пышнее. И чего тебя угораздило таким ярким родиться?.. Гм… Вот видишь, дожили — за красоту друзей пугаться стали… Ладно, вопрос решен. А я, как освобожусь, — приеду. Здесь и жди. Еды надо… А вот мой рюкзак. Буханка хлеба, чай, масло, сахар. Мало. А это чьи? Ну-ка… О, тут навалом. Чужое брать нельзя? А мы не возьмем. Мы экспроприируем. Так! До поселка не помрут с голода.

Илья выгреб из рюкзаков компании съестное: четыре буханки хлеба два батона вареной колбасы, куски сыра, соленые огурцы и две пачки сахара. До отказа набил свои рюкзак.

— Банки оставим, их не угрызешь, а коньяк тебе рано… На месяц с гаком хватит. Теперь дверцу… окно в Европу… — Илья повернул ручку, но дверь не поддалась. Он попробовал плечом. Нет. Пригляделся — в ручке скважина для ключа. Илья ткнул в плечо Сержанта. Тот поднял голову и вытаращил глаза:

— У?

— Пост сдал, пост принял, — усмехнулся Илья.

— О! — взгляд Сержанта обрел осмысленность. — Ну ты даешь! — Он подобрал рукой нитку слюней, протянувшуюся из уголка рта на ватник. — Как это?

— Не имей сто рублей, — сказал Илья. — Э, да от тебя разит В карауле пьешь?.. Ладно, время дорого. Ты меня щупал, поэтому сиди тихо — будешь невредим. Сам бежать не стану.

А вот другу побег устрою, сколько бы за содействие не отломили. Ясно условие?

— Ну… смотри…

— Значит, договорились. Теперь у тебя, Рыжий, еще соучастник.

— Чего сразу не сказал, кто ты есть? Там, на льду? Я ведь тоже тянул лямку недавно.

— Оно и видно — тянул. Разве я знал, что и дома бродят духи… Давай ключ от двери.

— Какой ключ? Она навроде клеточной, с улицы шпингалетом застегнута.

— Тогда так… — Илья неожиданно и резко завалился против двери на спину, поджал ноги и с силой выпрямил: — Хых!

Тяжелая дверь, оборвав петли, соскочила и торчком воткнулась в убегающий снег.

— Ну будет тебе от Бати! — с восхищением и ужасом сказал совершенно очухавшийся Сержант: — Излом техники органов при исполнении…

— А вездеходик-то не ваш, — сказал Илья. Вы его в совхозе на Янрэты украли… Давай, Рыжий.

Илья поцеловал пса в нос.

— Все. За мной не бегай. Вот нюхай мешок, береги… И будь здоров. — Илья опустил пса за борт. Рыжий мазнул по льду лапами, упал, но тут же вскочил и бросился за машиной.

— На месте! — крикнул Илья и, размахнувшись, швырнул рюкзак в сугроб под береговым обрывом. Пес запрыгал туда и услышал последнее слово друга: — Живи-и-и!

— Чеканутый, — сказал Сержант. — На кои тебе эта псина. Отдал бы Бате, сказал пару лозунгов. Учить надо? Он и успокоится. А шапку сошьет — и вовсе помилует. Он отходчивый.

— Эх, люди, — Илья вздохнул. — Как легко вы подонков в отцы зачисляете. Ведь он по всем человеческим статьям — подонок. Бабуля моя говорила: «Самые последние люди — христопродавцы»,

Река всхлипывала, булькала и шипела, глотая запорошенный семенами, прошлогодними листьями и обрывками ветвей береговой снег. Коричневая вода ползла к пойменному обрыву Ухватив пустой рюкзак, Рыжий пятился, пока не ощутил за спиной разогретый сыпучий песок обрыва. Дальше некуда. А вода все ползла. Вот она лизнула лапы, пошипела в камнях и осыпая в свою ненасытную утробу оттаявшие пласты песка, полезла выше. Рыжий запрыгал вдоль обрыва, ища место поотложе. Вот тут можно. Он примерился и прыгнул вверх. Передние лапы скользнули по мягким подушкам мха, и пес задом шлепнулся в воду, но прыгнул еще раз и продолжал прыгать, пока лапы не изодрали податливый мох и одна из них не уцепилась за корень ольхи. Пес вылез на обрыв, отпустил лямку рюкзака и вытряхнул воду из своего меха.

Белое солнце висело над рекой, несущей льды, горело ослепительное сияние. Река вбирала воду тысячи тундровых ручьев очищая долины, распадки и горы. Уплывали затхлые запахи а с берега уже поднимались терпкие ароматы ивняковых сережек дразнила ноздри туманная пелена пыльцы с необозримых полей пушицы, пустившей цветочные побеги прямо из-под последних корок снега. Всевластные лучи солнца тормошили землю. Рыжий лег и стал смотреть на ревущий от избытка сил живой мир. Ветер мотал кустарники, шуршал огненными ворохами прошлогодней листвы и свистел средь бурых останцов на склоне ближайшей сопки.

Время летело быстро. После прощания с другом Рыжий жил у рюкзака. Ведь это была частица друга, и пес ждал, что вот-вот появится он сам. И, уходя на поиски еды, Рыжий всегда возвращался к рюкзаку. Несколько раз по льду реки Оленьей проезжали люди на своих громыхающих машинах. Рыжий в это время прятался в кустах. Однажды появилась знакомая машина. Она остановилась выше логова Рыжего. Из нее вышли люди и пес скоро ощутил запахи Огромного и Водилы. Пришельцы полазили под обрывом, походили вдоль берега и чуть-чуть не дошли до места, где затаился пес.

— Разве тут сыщешь, — безнадежно сказал Водила. — Три хороших пурги прошло…

Они сели в машину и уехали.

А скоро пришла весна света, ночи свернулись в синие клубки к улезли в распадки, а там начали таять голубыми невесомыми туманами…

Рыжий сох на пойменном уступе и смотрел, как вода поднимается все выше. Скоро она добралась до мха под лапами. Рыжий взял зубами рюкзак и полез через полосу пойменного кустарника из своего укрытия.

Недалеко от смытого теперь логова Рыжего высился песчаный холм, отороченный каймой пожухлых трав. Это было жилище песцовой семьи, дом Нэврикук и Рэкокальгына. А дальше виднелись древние холмики поменьше, в них обитали семьи очень сварливых евражек. Вечно они тащили все, что плохо лежит v соседей и у своих родственников.

С песцами Рыжий познакомился не так давно, когда они вернулись домой после зимних путешествий. Вначале хозяева дома сторонились пса, но потом стали друзьями. Сблизила их беда. Вообще беда открывает в характерах Живущих-на-Земле многие хорошие черты.

Однажды задул пронзительный южный ветер. Он принес тепло и дождь. А следом ударил мороз, и снега вокруг превратились в ледяную корку. Тщетно семья песцов рыскала в поисках пищи — леммингов и мышей, ледяная корка крепко укрыла добычу. Зверьки похудели, шерсть их слиплась. Они целыми днями бродили в поисках еды, а вечером, усевшись на крыше своего дома, жалобно выли:

— Ка-кау! Ка-ауу! Ка-а-ау!

Со временем они вовсе обессилели. А две последних ночи даже кричать стали меньше. Нэнрикук, тяжело дыша, лежала у входа в дом а супруг обкусывал концы ивняковых веток, жевал сам и носил подруге. Рыжему стало жаль погибающих соседей. Он сел и закричал вместе с ними, но его голос никак не мог впиваться в общий тон. Не хватало голодных отчаянных нот. И тогда Рыжий понял: ведь он сыт, поэтому и не может плакать подобно песцам. А в рюкзаке еще много еды. Значит, надо сделать самое простое и естественное — поделиться с соседями; он ухватил хлеб и побежал к соседям. Они перестали жаловаться и смотрели, как пес положил еду, отбежал к кустам и там лег, дружелюбно стуча хвостом. Песцы подошли и обнюхали подарок. Это несомненно была еда. Непривычная, но еда.

— Афф! Авафф! — поощрительно тявкнул пес.

И песцы не стали долго раздумывать. Вначале сытно поела ожидавшая потомство Нэврикук, а затем перекусил Рэкокальгын. Хлеб помог соседям продержаться еще два дня, а наутро третьего началась пурга, которая и открыла дорогу к добыче.

А Рыжий познал Великий Закон Братства, помогающий всем Живущим-на-Земле переносить стихийные бедствия. С тех пор между псом и песцами установилась дружба. Нэврикук, правда, не подпускала пса слишком близко, но ее супруг не прочь был и поиграть с Рыжим в свободное время. Они притворно рычали, толкались и кружили вокруг дома, поочередно догоняя друг друга. А Нэврикук в это время дремала под щедрым солнцем у центрального входа в дом на вершине бугра, изредка поглядывая на эти игры.

Всего несколько дней назад у Нэврикук появились дети, и она почти перестала выходить из дома. Перекусит и сразу обратно Рыжий часто ложился у входа и слушал писк неведомых ему детенышей и доброе поскуливание матери. Интуитивная забота о потомстве, свойственная каждому Живущему-на-Земле, надоумила его однажды принести и положить у входа в дом полевку. Нэврикук съела ее, и тогда Рыжий стал после каждой охоты приносить часть добычи. Благо ее становилось все больше…

— Крук-ку-кул! — увидев пса, закричал длинноногий Кэтчаныр, устроивший свой дом за ручьем, текущим с гор. — Ку-рук-ку!

На всякий случай журавль предупреждал соседей о появлении пса Рыжий и с этой семьей хотел познакомиться, но стоило ему подойти ближе к гнезду, журавли подняли ужасный крик. Пес понял, что журавли не желают иметь его в числе друзей и оставил птиц в покое…

Песца у норы не было. Значит, он на охоте. Рыжий положил рюкзак в траву за бугром. Тихо — все сыты и спят Тогда Рыжий затрусил в распадок, где обитали мыши. Солнце съело утренний туман и теперь припекало довольно сильно. Именно в это время мыши любят нежиться под лучами. А до вечернего тумана было еще далеко.

Внезапно Рыжий услышал шорох, потом щелчок и дробный стук, он поднял голову и увидел летящий камень. А через несколько мгновений из хаотического нагромождения камней раздался свирепый вопль:

— Хху-у-у! Муг-гу-ху-у!

Вопль становился все сильнее, в нем отчетливо звучала злоба. И вдруг он оборвался. А потом сбоку, из другого нагромождения камней, вылез огромный и могучий Кэйнын. Рыжий узнал его в тот момент, когда образ соединился со струями запаха да, это был Кэйнын, представитель рода, истоки которого терялись в той же неизмеримой глубине веков, что и истоки рода Рыжего. Они всегда жили рядом, и медведь никогда особенно не досаждал его соплеменникам.

Кэйнын сел и, тихо поскуливая, начал вылизывать новую летнюю одежду Потом встал и отряхнулся. Еще раз внимательно осмотрев себя, медведь пошел вверх, к седловине. Интересно чем займется могучий хозяин тундры? У каменного лабиринта Рыжий задержался и обследовал застрявшую среди камней кучу шерсти. Над ней уже кружили птицы: шерсть была отличным материалом для строительства и укрепления гнезд.

Кекуры торчали и наверху, и на обратном склоне седловины. Рыжий вышел туда, и до его слуха долетел непонятный шум! Внизу пес увидел большое скопление животных. Они колебались в струях воздуха, разогретого солнцем, принимая причудливые очертания. Некоторые словно парили в воздухе. Кто это? Рыжий принюхался. Но ветер тек от седловины в долину, и пес не смог ощутить запах животных и узнать их. Однако скопление притягивало его, и Рыжий, предчувствуя скорую разгадку, побежал вниз. Но дорогу загородил медведь. Он вышел на каменистую террасу, долго приглядывался, а потом лег между двух больших обломков скал. Что такое? Могучий Кэйнын чего-то боится. Значит, надо быть осторожнее. Да, поспешность к добру не ведет. Рыжий выбрал местечко с хорошим обзором и лег.

Слева, между животными и склоном седловины, обрисовались две темные непонятные фигуры. Вскоре Рыжий ясно увидел — это люди. Что делать? Бежать навстречу? Но какие они?

Кэйнын зашевелился и встал. Люди уходили все дальше по широкой дуге, и воздух начал размывать их силуэты. Медведь уркнул и направился вниз. Дойдя до подножия седловины, он встал на задние лапы, передние заложил за спину и вразвалочку пошел к животным. Чем дальше он удалялся от Рыжего, тем больше походил на человека. Медведь дошел почти до стада, и только тогда ветер сказал животным, что перед ними не человек, а медведь. Они зафыркали и побежали в разные стороны.

Ушедшие было люди повернули обратно.

— Како! Корагынрэтыльын! — завопили они. — Вот это да! Какой пастух нашелся! Держи его!

Один взмахнул коротенькой палкой. В небе чиркнула красная полоса, донесся звук выстрела. Над Кэйныном вспыхнул огненный шар. Медведь пригнул голову, опустился на передние лапы и побежал назад, вскидывая лохматый зад. Он был уже под террасой на которой прятался до начала охоты, когда один из шаров разорвался недалеко от Рыжего. Повис смрадный дух, вестник убивающей палки. Рыжий в ужасе подскочил и бросился бежать.

— Смотри, собака, — закричал один пастух.

— Это Энарэрыльын! — крикнул второй. — Мне Гырголь рассказывал в поселке. Стой, пес! Назад! Ко мне!

Повелительный крик человека ворвался в сознание, заставил замедлить бег, но ужас перед убивающей палкой пересилил, и после недолгой растерянности Рыжий решительно прибавил скорость Глянул назад он только с верха седловины. Кэинын стоял на своей террасе, а люди лезли по склону, смеялись и махали поднятыми руками. Они что, совсем не боятся хозяина тундры? Неужели он вытерпит насмешки?

Конечно, нет. Медведь не смог вытерпеть такого.

— Угху! — громкогласно завопил он, стал хватать камни и кидать вниз. Поднялся ужасный грохот и треск.

— Ну подожди, бесхвостый, мы тебя поймаем! — закричали люди и побежали обратно.

Прогнав людей, медведь порыкал на террасе, приводя в порядок нервы, а потом полез вверх. Вспоминая выстрелы, Рыжий сделал однозначный вывод — это были плохие люди, и Кэинын поступил правильно.

Пока пес анализировал случившееся, медведь как-то незаметно оказался рядом. Он сделал пугающий скачок и рявкнул:

— Гух! — Собаки, мол, мне тут еще не хватало! Рразорву!

Рыжий бросился бежать. Нет, на сегодня хватит приключении, пора перекусить. А с могучим Кэйныном надо быть уважительней и осторожней. Тем более когда у него сорвалась охота.

Воздух остыл, и в долину Оленьей поползли из распадков клубы вечернего тумана. Они закрыли реку, укутали кустарники.

Звук дошел до сознания Рыжего не через уши, как всегда, а через лапы. Что-то щелкнуло в земле, пробежало по телу пса и только потом проникло в мозг. Пока Рыжий недоумевал, в воздухе уже раздался глухой раскатистый удар. В вязкой полутьме тумана казалось, что он шел отовсюду. Но вот снова щелкнула земля, и мгновения спустя приплыл второй удар. Уже готовый к восприятию, пес точно определил направление: берег реки Оленьей, дом соседей. Звук напоминал гром убивающей палки. На берегу что то случилось! Надо спешить. Пес ускорил бег.

Недалеко от берега его остановили голоса людей:

— Сачок где? Во-он, цепляй. Да вон пузо красное у льдины!

— Ушел!

— Не-е, тута… Ух, мать… Черпанул сапогом…

— Хор-рош! Килограмма три!

— Глянь, еще всплыл!

— И где?.. Фу, туман поганый — ничего не видать

Рыжий сполз в неглубокую лощину и медленно пошёл на голоса. Сквозь завесу тумана возникли контуры трактора с прицепленным к нему домом людей. А на бугре соседей хыкал взмахивая длинной тонкой палкой, человек. Палка стукала в устье норы, от ударов летели в стороны льдистые песчаные осколки дома соседей.

— Ух! Хух! Бух! — пыхтел человек, выпячивая толстые чмокающие губы при каждом ударе. Пахло от него машиной и какой-то резкой ужасной мерзостью. Рыжий даже сморщился. Разве может так отвратительно пахнуть от живого существа? Человек ломает дом соседей. Значит, он охотится на них. Но ведь у соседей дети…

— Кончать надо, Шарик — донеслось от реки. — Темнеет уже, и туман. А зарядов всего десяток осталось. Переждем до утра. Авось и лед пронесет, сеть можно будет поставить. Жрать тоже охота — целый день к0лматили. И нога задубела. Пошли.

— Ладно. Бери ящик.

Раздался хруст ветвей. Из них вылез коротенький человек, такой толстый, что и ног не было видно. Казалось катится шар.

— Как дела, Губарик? — весело крикнул он.

— Яки дела! — зло рыкнул человек, ломавший дом соседей, — Не земля, а железяка.

— Да ты патрончик туда аммонитный, проведи вскрышные работы, ха-ха!

— Дак шкурки порвет.

— Да-а, бензина не догадались прихватить. Рафа Шуткуров таким способом в прошлом году лису добыл: ливанул, зажег в одном выходе, а на остальные сетки. Мигом вылетела, только хвост чуть пожгла.

— Мабудь, керосин сгодится? Тряпку намочить… Га?

— Можно. Только вначале пожуем малость.

— Эге… А вы много набили?

— Да вон Вовуня ящик тянет…

Губарик поднял одну рыбину.

— У, для начала сгодится! Гарный гольчина! Пойду печь растоплять.

— Давай. Я пapy рыбин почищу, а Шарик сбегает за водой для чая. — Вовуня взял с крыльца балка доску, огляделся и пристроил ее на доме соседей. Потом перенес туда двух рыб, распахнул плащ и достал блеснувшую палку. Нож! Рыжий сразу узнал это страшное оружие человека. Таким ножом Пахучий убил его брата.

Скоро люди угомонились. Труба над балком пустила струю дыма. Шарик притащил ведро воды, Вовуня забрал потрошенных рыб и тоже залез в балок. Рыжий пошел на бугор. Рюкзак лежал, где и был оставлен днем, — у подножия, в густой траве. Затем пес обследовал доску, перешел к палке! Это был лом.

Из норы долетел жалобный скулеж Рэкокальгына

— Гуф! — негромко позвал Рыжий. Надо выходить. Надо уводить семью в безопасное место.

— Кау-вз! — перепугано ответил песец.

Боится. Да, соседи очень напуганы. Но люди убьют и их, и детей, когда разломают дом. Правда, эта металлическая палка не пахнет едким дымом, как убивающая, но вот рядом лежит нож. Надо спасать семью соседей. Он осторожно приблизил нос к рукояти ножа, перепачканной рыбьей кровью, и взял ее клыками. Нож подчинился. Рыжий глянул вокруг. Вода! Она все ест. Чуть не съела его, хотела проглотить рюкзак, грызла берега. Она все время голодная. Рыжий скользнул на обрыв, вытянул шею и разжал зубы. Вода поймала нож и проглотила так быстро, что пес не успел разглядеть. Орудие убийства пропало, в пасти остался только аромат рыбы. Облизываясь, Рыжий пошел к ящику, выбрал крупного хариуса и съел. За деревянном стеной балка глухо слышались голоса пришельцев. Рыжий съел вторую рыбу, а третью отнес на бугор и положил рядом с домом соседей. В балке затопали. Рыжий метнулся в лощину, где лежал раньше. Заскрипела дверь.

— Нож где-то… — Покачиваясь, Вовуня подошел к бугру. — А где? Вроде тут был, на доске… А! Пока мы балдеем, этот гад рыбину уволок. Не-е, — Вовуня выдернул лом и несколько раз долбанул концом в нору. — Вор-ровать, да? У нар-рода. Ну счас… — Он нашел на крыльце тряпку, полил из канистры: — Счас мы тебя, вор-рюгу, керосинчиком. — Вовуня пихнул тряпку в нору и чиркнул спичкой. С бугра повалил едкий черный дым. — Воровать — сам-мое последнее дело… Чего гаснешь? Ну-ка…

— Вовуня, где ты там? — долетел крик. — Нолито же…

— Ладно, — сказал Вовуня. — Я тя утром… — Он забрал рыбу, принесенную Рыжим, кинул в ящик и ушел в балок.

Из звучавших угроз, очень понятных жестов, ударов лома, Рыжий окончательно понял: семье соседей грозит гибель. Надо спасать их, но кто и как это может сделать? Рыжий напряг сознание. Перед взором замелькали картинки. Он увидел стадо оленей, убегающих людей и ревущего Кэйнына. Пес побежал к ящику, ухватил гольца и затрусил к Мышиному распадку. На полпути к нему он встретил бредущего навстречу Кэйнына… Медведь подергал носом и уловил запах рыбы. Неожиданно для него собака положила добычу, помахала хвостом и стала пятиться.

Медведь огляделся. Нет ничего подозрительного и пошел к еде. Лизнул рыбу, ощутил восхитительный вкус и вновь посмотрел на собаку. Та сидела уже далеко внизу. Кэйнын потер о яркую тушку нос. Такой прекрасной едой он давно не наслаждался. Такая еда станет доступной только в конце лета, когда Тиркытир, солнце, создатель жизни, начнет готовиться к зимнему отдыху. Тогда он посылает всем Живущим-на-Земле много всякой пищи…

Медведь съел рыбу и вылизал место, на котором она лежала. Очень вкусно! Зажмурившись, он поводил носом по моховой подушке, на которой она лежала, подрал ее лапой и проглотил тоже. А нет ли поблизости еще? Медведь поковырял и обнюхал ближайшие мхи и пучки трав. Ага, вот он, запах. Уткнувшись носом в след, медведь затрусил вниз. Запах рыбы мешался с запахом собаки. Когда медведь подошел близко, Рыжий отбежал и опять сел. Кэйнын пошел дальше по вкусному следу.

Скоро в темных клубах тумана обрисовались огромные предметы, запахло человеком и машинами. Только людей не видно. Где они? Медведь пошел вокруг. Вот и голоса. Люди внутри своем логове…

— Вовуня, спишь? А воротник как?

— Щас. Замажем и пойдем. Может, он и нож в нору уволок?..

Неожиданно Кэйнын наткнулся на ящик с рыбой. Сколько прекрасной добычи! Недолго думая, он стал вытаскивать рыбу и тут же есть. После четвертой, почувствовав себя сытым, Кэйнын стал прямо в ящике откусывать самое вкусное — головы рыб. Это был такой деликатес, что медведь даже заурчал от удовольствия.

— Кто там? — спросил Вовуня. — Глянь…

Заскрипела дверь. Кэйнын поднял голову и встал на задние лапы, чтобы все хорошо видеть.

— Вамм… Мем-м-ме, — дрожащим голосом сказал Губарик и неожиданно взвыл: — Ав-вуу!

Дверь захлопнулась.

— Та-ам! Там… Звер-рюга!

Дверь вновь раскрылась, на порог выскочили Вовуня и Шарик и увидели в тумане темную огромную фигуру. Туман колебался, и казалось, что неведомый зверь растет в ширину, тянется вверх и, покачиваясь, идет к балку.

— А-а-а! — завопил за их спинами Губарик.

Вовуня дернул на себя дверь и накинул крючок.

— Ружье давай! Как-кое ружье? Там дробь только.

— Два жакана было.

— Вот именно — два. А ты видел, кто это?

— Медведь, кто же. А ростом? Выше балка! Ка-кадьяк это! Помнишь, писали — из-за границы приходит! Ему твои жаканы, как слону дробины. Лося мизинцем давит… Во, слышь? Ш-шагает… Дур-рак, чувствовал ведь что-то дома… Не хотел… Каюк теперь…

— Заткнись. Чего делать будем? Давай ружье, топор был, лом — все пригодится.

— Мотать надо.

— А трактор как?

— Молча… Тихонько…

— Но ружье для опаски…

— Не надо, Вовуня, не зли его. Зверье оружие враз чует. Глянуть надо — где… Губарь, отвори чуть.

— Сам иди.

— Опять хрустит… Уходит вроде?.. Тише стало… Вот ружье, вот. Только не высовывай, держи тут, сбоку. На случай.

Кэйнын вначале хотел бежать, но, учуяв, что люди перепуганы, торопиться не стал. Уцепил зубами ящик с рыбой и пошел в тундру. Разве можно оставить такую еду? Сзади тихо скрипнула дверь, и он опять поднялся в полный рост.

— Торчи-ит, — прошипел Шарик. — Но дальше. Здор-ро-о-ов!.. Ох, пацаны, точно кадьяк! Его и десятком жаканов не свалить.

— А ну я спробую, Шарик, — сказал Вовуня. — Держи ружье. Если пойдет сюда, пали напропалую. Пока очухается, да поймет что к чему, — я в машине буду.

Рыжий видел, как один пришелец исчез за углом балка. Потом стукнула дверца, и скоро громко взревел двигатель. Его рык подстегнул Кэйнына. Медведь побежал в тундру, к Мышиному распадку, но ящик не бросил. Поревев, трактор дернулся и пополз в другую сторону. Кэйнын между тем растаял в тумане. Скоро пропал и трактор. Постепенно воцарилась густая непроницаемая тишина.

Из нижней норы дома вылез сосед, подошел и лизнул Рыжего в нос. Он благодарил за спасение.

Желтым пятном вылезло из-за сопки солнце и съело туман. На бугор села зеленая птица с длинным качающимся хвостом, покивала головкой в голубой шапочке и весело сказала:

— Фить-фить! Цви-цви!

И тотчас отовсюду посыпалось:

— Тур-р-ру-лють! Чи-чигрр! Куу-вик! Ву-ту-ту!

С речной заводи, что была выше дома соседей, донеслось солидное утиное кряканье, а издали приплыл голос журавля:

— Кулаа! Кулаа! Кув-кув-кув!

Может быть, Живущие-на-Земле славили Рыжего за его бескорыстие и самоотверженность в дружбе? Что мы знаем?..

— Кав! Яв-яв! Зяв-вз! — неслось с бугра.

Рыжий дернул ухом и открыл глаза. Что там происходит? Звуки вроде знакомые. Но раньше их можно было услышать, только сунув голову в нору соседей. Пес вылез из кустов и замер от удивления: по бугру прыгали и кувыркались буроватые зверьки. На прогретой песчаной подушке лежала Нэврикук, мать семейства. Значит, это дети соседей? Но как может Нэврикук терпеть тычки, наскоки, дерганья за лапы и хвост, кучи малы на боках и спине? Рыжий приблизился к ним. Щенки заметили его, выгнули спины и зашипели. Мать подняла голову, увидела Рыжего и в изнеможении опустила ее. Рыжий вышел на бугор. От щенков пахло родительским молоком, а любопытные глаза смотрели на пришельца со страхом.

Рыжий лег рядом. Тогда самый смелый тявкнул и прыгнул на пса. Но неуклюжие лапы заплелись, он ткнулся в Рыжего и упал. Вся ватага, визжа, моментально образовала кучу малу.

В самый разгар игр явился сосед. Оглядел усадьбу, положил у носа супруги двух леммингов, принесенных в зубах, потом отрыгнул еще трех мышей. Нэврикук благодарно полизала супруга. Один из щенков подбежал к добыче, но мать шлепнула его лапой. Рано, зубы еще молочные, их недолго повредить. А если испортить зубы с детства, какой вырастет охотник? Однако нужно учитывать, что щенки начинают проявлять внимание к добыче отца. Скоро молока станет мало. Пора самой готовиться к охоте.

Потоки светлели и опадали. Обнажились размытые в берегах ниши, галечники на косах. А чуть выше дома соседей вылезла из воды песчаная коса и образовала большой залив. Потоки, обходя ее, крутили водовороты, и Рыжий любил наблюдать, как неугомонные воды, шепча что-то на своем таинственном языке, текли мимо. Но иногда загадочный язык реки вдруг становился ему понятен, и Рыжий слушал сквозь дрему удивительные рассказы о Живущих-на-Земле, об их коварстве, верности и любви.

В один из таких дней приплыла лодка. Со свистом мелькнула стая уток, чвирикнула сторожевая евражка на холме за заливом, тревожно крикнула Нэврикук, загоняя детей в дом. Пес заметил в лодке человека, обрадовался, но и испугался. Долгая жизнь без человека начинала тяготить пса, тем более он уже хорошо знал, что люди бывают не только плохие. И в сердце Рыжего поселилась надежда на встречу с хорошим человеком, и поэтому мотив друга только креп в его сознании. Даже от неудачных встреч.

Лодка ткнулась в косу, и из нее вышел человек. Ом покрутил головой и раздумчиво сказал:

— Тут что-то есть.

Рыжий нетерпеливо привстал, но человек достал из лодки убивающую палку и по косе вышел на тундру. Опять оружие! Пес лег и задом отполз в кусты. Лучше воздержаться и не обнаруживать своего присутствия.

Человек увидел дом соседей.

— О, прекрасно! — весело сказал он. — Как чувствовал — в такую даль забрался. В заливе рыбка для плана, на берегу пушнинка для дела. Все, как по заказу. Семья. Да большая, видно: с весны корма много, значит, и щенков соответственно… Повезло нам, Сергеич. А вообще не так и далеко: если пехом, так километра три. Годится. Значит, займемся делом.

Сергеич вернулся к лодке, достал сеть, разложил на носу. Потом нашел валун, примотал концевой шнур, сел в лодку и направил ее кормой поперек залива. Сеть понемногу скользила в воду. На воде выстраивался ряд поплавков.

Ничем плохим от Сергеича не пахло, но вот убивающая палка. И Рыжий решил не обнаруживать своего убежища.

Сети хватило почти на весь залив. Когда Сергеич укреплял дальний конец, средние поплавки запрыгали и утонули.

— А что я говорил? Та-ак, только спокойно… — Перебирая веревку с поплавками, он добрался до той части, что утонула, сгреб ее мешком и выдернул в лодку:

— Чиры! Да сразу тройка! Тут, видно, нагульный плесик.

Сергеич вновь причалил к косе и сунул двух рыб в кусты:

— Держите, ребята. Притормозим вас от разброда и идейно-голодных шатаний. Дальше я, пожалуй, не поеду — всю реку не прочешешь. Хорошие закутки есть ближе к избе, там и поставлю остальные сетки.

Когда лодка уплыла, Рыжий пошел смотреть рыбу. Почему человек поступил так? Решил помочь соседям кормить детей? Значит, это не плохой человек? А как же веревка посреди залива? И убивающая палка в лодке? Нет, пока воздержимся от знакомства. А угощение можно отведать.

Из дома вышла мать и задумчиво остановилась у следов человека. Но тут из кустов появился Рыжий с добычей в зубах. У Нэврикук потекли слюни. Ведь рыба не еда, а редкое лакомство для обитателей тундры. Мать отыскала вторую рыбу и съела ее. Это была очень нужная еда, она несла необходимые для нормального развития потомства соки. Мысли об опасности, возникшие в первые мгновения, улетучились под воздействием вкусной еды. Наоборот, возникла тоненькая связующая ниточка между появлением пришельца и лакомством. Человек был рядом, но к дому близко не подошел и не ломал стены. Может, он сыт? Ыттъын тоже, когда сыт, оставляет лишнюю еду у норы. Разве человек не может так же? Ведь он наверняка понимает, как тяжело кормить такое многочисленное потомство.

Сергеич приплыл рано на другой день — когда над заливом еще висели клочья тумана.

— Вот так урожай! — весело удивился он, увидев, что почти вся сеть утонула. Рыбы оказалось много. Сергеич долго выпутывал хариусов и чиров, а потом вылез на косу.

— Ребята, как вы тут? Ешьте от пуза. По осени сочтемся, ха! — Он высыпал в кусты кучку рыбы. — Вам помельче, а крупных коптить будем, согласны? Соли вот положу в сторонке, кто хочет — полижет. — Сергеич вышел из кустов, посмотрел вокруг. — Благодать у вас. Экое раздолье. Свобода… Краем глаза он увидел, что мать семейства наблюдает за ним из нижнего хода.

— Не боись, маманя, — Сергеич подмигнул Нэврикук и медленно, чтобы не испугать, пошел к лодке. — Завтра опять ждите.

В этот день все наелись до отвала, даже щенков мать пустила к тающей на языке пище. И вечером, когда на долину пополз туман, сосед на охоту не пошел. Зачем? Надо съесть вначале то, что имеешь…

С каждым днем Нэврикук боялась человека все меньше. Пришло утро, когда она не стала прятаться. Детей увела, а сама легла у входа, показывая человеку, что вполне доверяет ему. Сергеич, как всегда, высыпал рыбу, а потом сказал Нэврикук.

— У-у-у, какая вальяжная дама! «Жить стало лучше, жить стало веселей?» — Слова не несли угроз или каких-то сомнений, а источали радость и удивительно мешались с теплом и светом, с цветочным ароматом и запахом рыбы. Нэврикук благостно потянулась и махнула хвостом.

Рыжий привык к Сергеичу быстрее песцов. Сработали древние биологические связи. Речи Сергеича будили глубинные пласты сознания и проявляли волнительные видения

И вот человек пропал. Дергались на водной глади поплавки сети, нетерпеливо потявкивали соседи, скулили дети, уже привыкшие к новой пище, а лодки не было.

Рыжий прождал день в нетерпении. Вечером пришла тоска. Он так привык к словам человека. Ночью соседи убежали на охоту, а пес остался с детьми. Щенки обшарили и перекопали весь бугор, разыскивая многочисленные кладовки, где прятали недоеденные в дни изобилия кусочки рыбы. A когда подобрали все запасы, начали скулить и дергать Рыжего, требуя еды.

Обленившимся родителям не особенно повезло, но кое-как они щенков накормили, а потом пошли на косу. Сеть дергалась. Из воды вылетали то головы, то хвосты рыб. Так много вкусной пищи, но как достать? Сосед пошел вдоль веревки по мелководью и увидел двух рыб. Они торчали в сети нос к носу, голова одной была совершенно свободна. Ячея держалась на теле спинным плавником. Сосед ухватил рыбу и задом пошел к берегу. Тяжелая сеть стала упруго выгибаться. Сосед дернул добычу. Ячея соскользнула. Рыба замотала хвостом. Он прыгнул к берегу. Нэврикук подхватила добычу, жадно обнюхала и принялась за еду. Она ведь еще не кончила кормить детей молоком. Сосед полез за новой добычей. Но вторую рыбу сеть держала прочно. Сосед дернул раз, второй. Не выходит. Тогда он прыгнул через поплавковую веревку и задергал в другую сторону. Добыча не поддавалась. Сосед зарычал от злости, прыгнул обратно. Левая лапа его попала в болтавшуюся под водой паутину дели. Песец выпустил рыбу и хотел прыгнуть на берег, но сеть рванула его обратно.

— А-ввв! — почувствовав себя пойманным, жалобно закричал сосед, упал, нахлебался воды и совсем обезумел от страха.

Кау-кау-кау! — в ужасе закричала Нэврикук и заметалась по косе.

— Рыжий поднял голову. Что там? Сосед кувыркался в воде, поднимая тучи брызг. По поверхности залива хлопала веревка! Рыжий побежал на косу. Веревка поймала соседа! Надо спасать.

Пес прошел вперед, осторожно зацепил делевой жгут клыками, перевел на коренные зубы и принялся жевать. Скоро часть нитей обвисла, натяжение ослабело. А Рыжий продолжал методично двигать челюстями. Веревка становилась все мягче и тоньше. Наконец она поползла, концы упали в воду, и освобожденный сосед запрыгал к берегу. Подбежала Нэврикук, заскулила, завертела задом и принялась лизать спасенного супруга.

На следующее утро человек опять не приплыл. Рыжий весь день наблюдал за поворотом. Тревога копилась, и, когда в начале ночи поползли туманы, а в небе ненадолго обрисовался прозрачный диск луны, пес не выдержал. Неожиданно даже для самого себя сел, задрал голову и испустил длинный вопль. Из норы вылезли соседи и стали удивленно смотреть на пса. Им было и неведомо, что бескорыстный друг так одинок и несчастен. А Рыжий тоскливо глянул на них, вновь задрал морду и завыл, наполняя округу печалью и тоской. Голос его окончательно покорил сознание соседей. И они запрокинули головы и вплели свои голоса в длинный вопль Ыттъына:

— Кау-у-у! Ав-ву-у-у!

В звуках древней обрядовой песни, как в коконе, свершилось таинство преображения, и Рыжий вышел из пелены мелодии в новом качестве — он стал взрослым. В песне гимном прозвучал мотив предназначения рода, мотив неразрывного вечного союза с человеком, и пес понял, что надо делать сейчас. Он встал и побежал в кусты, к логову. Там Рыжий обнюхал каждый закуток, прощаясь с детством. Потом уцепил лямку рюкзака. Kycты давно переплелись сучьями и покрылись листьями. Они хватали рюкзак, одна ветка закусила карман. Рыжий стал дергать рюкзак, свой символ верности и дружбы. Ткань рюкзака, подпорченная тундровой сыростью и солнечными лучами, поползла, и половина ее осталась на ветке. Но Рыжий был доволен. Он заскочил на верхушку бугра, лизнул соседа, а его супругу ткнул носом. Песцы поняли, что Ыттъын прощается с ними. Они все вместе поскулили, а потом Рыжий подхватил остатки рюкзака и побежал вокруг залива, в ту сторону, откуда приплывал человек по имени Сергеич.

Небольшая сопка, маячившая впереди, постепенно выросла. Над водой повисли ржавые каменные обрывы. В русле Оленьей громоздились огромные обломки скал. Вода ревела и грызла их бока бросала во все стороны клочья розовой пены. Рыжий вымок до последней шерстины, пока пробирался по скользким каменным плитам у подножия обрывов. Но вот сопка осталась позади. Голос реки вновь стал ласковым. Рыжий выбрался на ровную галечную террасу, подернутую тонким нежным слоем голубого ягеля. На террасе, в оправе оранжевых моховых подушек блестели продолговатые озерки, кое-где торчали серые валуны и зеленые кусты ивняка и ольхи. Кусты росли в одиночку, далеко друг от друга. Это были речные посадки. Половодья год за годом выдирали кусты из берегов вместе с корнями, разносили и рассаживали по залитым пойменным террасам.

Рыжий побежал по террасе и за одним из кустов чуть не налетел на живое существо. Перед носом хлопнули широкие крылья, пахнуло птичьим духом.

— Гак-гак! — закричало существо. Это был Итуит, гусь. Рыжий неожиданно наткнулся на гнездо гуменника. Итуит, спасая семью, сделал вид, что ранен, и побежал в сторону, хлопая концами крыльев по земле и хромая. Но Рыжий и не думал охотиться на Итуита. Он проводил хитреца взглядом и хотел бежать дальше, когда увидел на расстоянии прыжка еще- одного гуся. Вернее, только голову на длинной шее, торчавшей среди моховых кочек. Два круглых янтарных глаза внимательно наблюдали за ним. Желтый клюв приоткрыт. А этот почему не улетел? Рыжий вытянул нос и подошел ближе. Гусь приподнял и отвел крылья, готовя их для удара. Но схватка не состоялась. Из-под крыльев вывалились серые комочки, запрыгали и запищали тоненькими голосами. Дети, понял Рыжий. А прикрывающая их — мать. Поэтому она и не улетела, поэтому глава семьи и пытался увести его в сторону.

Гусыня напряглась.

— Гак! Га-глак! — раздалось над головой. И супруг рядом.

Семейство решило, что он охотится? Но ведь это не так. Он ищет человека Сергеича. Надо успокоить родителей. Рыжий задом отошел в кусты. Мать уложила крылья и подобрала птенцов А пес побежал дальше. И тут впереди что-то громыхнуло, взревело, обрушилось на реку, террасу и горы свирепым рокотом. Из-за морены, в дальнем конце галечной террасы выскочила огромная сверкающая птица. Рыжий уже видел ее однажды. Это была хорошая птица, она принесла друга к Жилищу Огня! Рыжий чуть не запрыгал от радости, однако грохот и вой прижали его к земле.

Вертолет шел низко, лопасти винта образовали сверкающий круг. Рожденные им могучие вихри гнули кусты и в брызги рвали поверхность озер. Машина уже миновала Рыжего, и тут в воздух рванулись гуси. Они, наверное, потеряли разум от страха и оставили гнездо. Или решили, что вдвоем легче увести от детей страшного врага.

Птица увидела гусей, притормозила и накренилась. В потоке солнечного света Рыжий не заметил огненных точек, но услышал хлопок выстрела. Гусыня замерла, скорчилась, лапы обвисли, и она камнем полетела вниз. Птица пошла над пламенеющей голубой террасой по кругу. Итуит хотел подхватить подругу, но гусыня была мертва. Она тяжело ударилась о землю и застыла в безжизненной позе.

— Га-глак-глак! — завопил Итуит и, ослепленный горем, кинулся на птицу. Удар пришелся в переднее стекло, брызнули осколки. Итуит скомканной тряпкой полетел вниз, а вертолет нырнул и сел посреди террасы. Лопасти повисли, звякнула дверца,^ проскрипели по гальке шаги, и воцарилась тишина. В невесомой ее прозрачности, в далекой глубине неба родился и приплыл на землю тонкий пронзительный голос всевидящего Тильмытиля, орла:

— Ки-и-и!

Тильмыгиль всегда оповещает Живущих-на-Земле об убийстве.

— Да-а, — протянул пилот. — Кто бы мог подумать…

— Сопротивляться, что ли, зверюги начинают? — сказал штурман. — Весной на трассе бык-дикарь за убитую важенку одному шоферюге радиатор на машине изуродовал.

— А что? Возмо-ожно, — сказал пилот.

— Вот, — подошел радист и опустил к ногам птиц. — Тощие.

— То-о-ощие… Говорить что будем? Стекло, переплет измят. Была бы скорость — эмба. Рапорт писать придется.

— Ну и что? Так и скажем — напали.

— Гуси? Кто поверит! Охотились, явно. С вертолета. А запрет по области? А гнездовой период?! А ЧП с машиной?! Накрутят… Кидай в речку, чайки подберут.

— Ничего себе! Зажарим. Зачем выбрасывать?

— А затем, что к вечеру о твоей жарехе аж в райкоме знать будут. Кидай, говорю, а в рапорте укажем… вон того, — пилот поднял голову и ткнул пальцем в небо. Там рисованным штрихом, еле видный, висел орел: — Хищник… он и есть хищник. Что у него на уме, никто не ведает.

Когда грохот вертолета утих, Рыжий услышал писк. Он встал и пошел к гнезду. Среди кочек на травяной подстилке громоздилась кучка серовато-желтых существ. По краям гнезда валялась яичная скорлупа.

Вначале птенцы увидели движение яркого пятна, а потом уловили исходящее от него живое тепло.

— Пи-пик! Пии-пи-пик! — закричали птенцы и бросились к Рыжему. Пес опешил. Птенцы притиснулись к лапам, крохотные носики заелозили в шерсти. Он освободил одну лапу и сделал шаг назад, потом вторую.

— Пи-пи-пи! — суматошно и недовольно закричали птенцы.

Рыжий длинными скачками упрыгал за куст. Но птенцы, следуя в потоке тепла и запаха, все же нашли его и вновь облепили лапы. Они вели себя как дети песцов. Что делать? Нет, надо продолжать поиск Сергеича. Рыжий отпрыгнул и затрусил по террасе. Птенцы, крича, побежали следом, но угнаться не могли и стали отставать. Рыжий вдруг заметил, как по склону недалекой уже морены проплыла широкая черная тень.

— Ки-и! — вспыхнул над головой пронзительный охотничий клич. Взвихрился воздух. Рыжий повернулся. Орел, скользнув над голубым полотнищем ягеля, ухватил хорошо заметный комочек и полетел к высоким башням-кекурам, торчавшим на склоне сопки.

— Пи-и-ик! — отчаянно прокричал птенец.

Тильмытиль охотится. Рыжий не раз наблюдал, как он пикирует на дом соседей. Только постоянная настороженность родителей спасала детей. Орел частенько прямо у него на глазах хватал евражек, и их трескучие вопли и призывы о помощи растворялись в небесных просторах. Тильмытиль опытный охотник, а дети ничего не знают, они думают, что мир — это место только для веселых игр. Даже охотников принимают за друзей. Сейчас Тильмытиль вернется и схватит еще одного глупого ребенка. А защищать некому, родителей убили пришельцы.

— Р-р-аф! — гавкнул Рыжий и прыгнул вверх.

Орел, выпустив крючкастые когти, отвернул в сторону и двумя взмахами ушел выше. Испугался. Ну и хорошо. Рыжий шагнул навстречу детям Итуита. Птенцы, бежавшие по следовой дорожке, опять увидели «родителя», забрались к нему под брюхо и попадали в изнеможении. Надо дать им отдохнуть. Рыжий лег. Птенцы полезли под голову и выбрали место между шеей и лапами. Передохнув, они опять заголосили. Теперь крики выражали голод, да Рыжий и сам чувствовал, что пора перекусить. Но к лежащему на одном месте охотнику еда не придет. Надо искать. Он встал и пошел на верхушку морены. Из-за нее приплыл запах. Он нес в себе аромат рыбы и дыма. Дым, который источает Огонь! Пес прыгнул вверх и попал в густую пелену самых разнообразных ароматов. И все их пронизывал и связывал дух человека, дух Сергеича. У Рыжего даже голова закружилась — нашел! На противоположном склоне торчала врытая в землю избушка с двускатной дерновой крышей. Чуть в стороне попыхивала белым густым дымом бочка — коптильня, а внизу под избушкой, в маленькой заводи стояла лодка. Рыжий задрожал от радости и призывно, с надеждой позвал:

— Авв! Ававзз!

Скрипуче распахнулась дверь, на улицу вышел бородатый человек. Это был Сергеич. Он приставил руку козырьком над глазами и закричал:

— Смотрите, какой Рыжий! Ты кто? Волк? Или пес? Да нет, пес. Ну иди сюда, Рыжий!

…— Хорошее масло, пойдет.

— Бочку тоже на вас записали.

— Заплясали?

— За-пи-са-ли. Тару. Бочку из-под масла. Пустую.

— Да, густое. Хорошее масло.

— Не густое, а пустое. Бочку, понятно?

— A-а, дочку. Как занятия кончатся, в бригаду пусть летит, сюда, в тундру…

Сергеич уронил микрофон, ткнулся лбом в стол около рации и захохотал.

— Ладно, до связи. Вечером поговорим, может, прохождение лучше будет…

Сергеич взял микрофон. Продолжая смеяться, спросил:

— Нефедыч, кого питал информацией?

— Привет, — так же посмеиваясь, сказал Нефедыч. — Да вот с третьей бригадой хотел поконтачить. Они к берегу моря кочуют, залезли в какой-то распадок: совхоз совсем не слышит, решили через меня. Так тут наоборот — бригада не слышит. Ладно, вылезут на чистое место, поговорим… Что ты? Живешь-можешь?

— Сегодня — как в Зазеркалье. День чудес и удивительных явлений. Наконец-то вертолет из совхоза прибыл за рыбой. У летчиков пару пузырей на копченых чиров выменял. Ну, улетели, только пообедал — собака пришла. С рюкзаком и гусиным выводком.

— Чего-о?

— Собака, говорю. Р-рыжая. Рюкзак драный принесла и привела гусят. Пять штук. Гуменники вроде.

— Сколько принял?

— Стакашек. Ну так и знал — никто не поверит. Однако Рыжий, вот он, супчик уплетает, вторую миску. А гуси пушицу на кочке за избой щиплют. Крохотные, желтые с чернинкой.

— Может — с чертинкой? После «стакашка»?

— Паханы, здоров! — влез могучий голос.

— А-а-а, Бурила! Привет. Как вы там, все вертите?

— Ага. Грызем габбро[1]. Вглыбь.

— Рассчитали хоть, где вылезете?

— Главный был, рукой махнул. Говорит: с такой работой вылезем на курорте Талая, в почтовом ящике, гы… Испугать хотел. Да я те места с четырнадцати лет освоил… Но ближе к делу. У тебя гуси появились. Ты их по пушице пускай, да по краю озерка, где осочка. Хлебушком подкорми. Самая их пайка. А ягода пойдет — тогда заботы побоку. Но к середине августа — в загородку. Уплыть могут: они по рекам до моря, а там на равнинах в стаи, отлет.

— Ну а дальше — с яблоками, — у-у-м-м, — сказал Нефедыч.

— С капустой тоже — у-ум-м, — сказал Бурила. — У меня квашеной миска наберется, остатки с зимы. Сейчас в морозильню положу, дотерпит, а?

— Картошка сухая есть, — сказал Сергеич, — чиры в любом виде, голец скоро пожалует. А тридцатого у меня день рождения.

— Иди ты? Бидон найдется?

— На три ведра.

— Приглашаешь?

— Зову! Нефедыч, как? Пообщаться. Знакомы только по рации.

— К сентябрю? Можно. Снасти отремонтирую, избу поправлю, печь давно не чистили прежние хозяева… К сентябрю управлюсь.

Окончив связь, Сергеич вышел на улицу. Рыжий лежал у миски в избяной тени. Гусята лазали по кочкам, дергали стебли, охотились за комарами. Рыжий благодарно шевельнул хвостом.

— На здоровье, — кивнул Сергеич. — Может, расскажешь, откуда явился? Дай рюкзак на минутку.

— Г-гр-р, — проворчал на всякий случай Рыжий. Предупредил, что смотреть можно, но никаких шуток.

— Понятно, братец. Та-а-ак. Вроде в геологической управе поисковикам такие выдают. Значит, ты из геологии? Поисковик? Ну-ну… Буду в селе, поспрашиваю ребят. — Сергеич выпрямился и повесил остатки рюкзака на гвоздь у двери.

— Р-р-ав! — гавкнул Рыжий. Конечно, человек накормил хорошей едой, но зачем он отбирает рюкзак друга? Пес встал, ухватил лямку и сдернул рюкзак.

— Понял, — сказал Сергеич. — Память… О ком? О чем? Много бы дал, чтобы узнать сию историю. Душещипательная, наверное?.. Память… Вот ведь штука — ежечасно держит за горло. Сердца жгут не только глаголом, но и памятью. Погоди, сейчас я устрою ее тебе навечно рядом. Так сказать под рукой будет.

Сергеич ушел в избу. Сначала там что-то позвякало, потом булькнуло, потом он сказал «Фу-у-ух, зараза!» и появился вновь с плоскогубцами и куском проволоки.

— Ты лежи, лежи. — Он решительно опустил руку на голову Рыжего и почесал за его ухом. Рыжий обомлел от неведомого ранее наслаждения. Запыхтел, заскулил от избытка чувств, вывалил язык и опрокинулся на бок, подставляя голову руке.

— Вот и хорошо, и чудненько, — ласково прошептал Сергеич. — Все в нашей жизни просто. Где лямка-то?.. Пойдет, она крепка.

Рыжий чуть приоткрыл глаза. Сергеич был близко, что-то делал и говорил слова, которые не давали туману наслаждения расплываться. Ах как хорошо быть рядом с человеком!..

А Сергеич плоскогубцами разжал рюкзачное кольцо, прикинул на глаз длину ремня. Должно хватить. Отломил кусок проволоки и согнул хомутиком. Потом проткнул на концах ремня по две дырки, сунул хомутик и закрутил его концы на внешней стороне сработанного ошейника.

— Вот тебе и память. Колечком, чтобы не кончалась, хм. Ну и для опаски тоже сгодится. Зверь ты пришлый, на какие выходки способен — неизвестно… А теперь обмоем твое приобретение.

Сергеич ушел в избу, и там опять забулькало, а потом он начал фыркать.

Вначале Рыжий чувствовал себя неудобно с ошейником. Но от него истекал знакомый замах друга, и пес в конце концов успокоился. Ничем плохим от Сергеича не пахло, а еда была превосходна. Пес подергал лапами, потянулся и закрыл глаза. Пришли сытые гусята, залезли под шею и притихли. Мир, кажется, обрел законченность, все стало на свои места. Нашлись дом, место, человек, еда. И под звуки речи Сергеича пес погрузился в дрему. Слова, перемежаемые всхлипами, то затихали, то вспыхивали вновь и лились ручьем, в котором Рыжий различал струи ласки и горечи, беды и яростного сопротивления:

— А память не каждому и не всегда нужна. И для личного благополучия иногда бывает даже вредной. Не веришь, рыжий брат мои? Это потому, что ты такой идеалист. Тебе ничего, кроме ошейника, не надо. А вот мычащим она вредна… Батя рассказывал, как беседовал однажды с пойманным полицаем. И задал вопрос: что ты чувствовал, когда людей безоружных стрелял? И получил ответ: если сразу убил — почти ничего, особенно в больших масштабах. А вот когда ранишь и видишь, как мучается, — тогда плохо. И начинаешь ощущать последней козявкой не его, а себя. Вот оно в чем дело — СЕБЯ! И отсюда одна мысль мозг сверлит — быстрей добить, чтоб не корчился, не стонал, не лез в извилины болью и не застревал там ОБРАЗОМ, будя их к размышлению… Наподобие того полицая действует и наш бюрократ-мещанин, мычащий. Нельзя сравнивать? Это кто говорит? Нужно! Глянь в корень: полицай прямо продался, кричит открыто — вот какое я дерьмо! — и стреляет людей. А мычащий кричит: «Я правильный!», билетом со стажем в полжизни тебя по морде, и стреляет таким образом души граждан. Еще вопрос — кто страшнее. От человеческого тела, убитого полицаем, остается душа — чистая легенда, от которой растет высоконравственное потомство. А от убитой мычащим души — Фома неверующий, от него — Иван незнающий, родства не помнящий. А такому главное — набить брюхо, урвать машину и дачу. А кто поперек мечты? Гражданин? Убить, задрать, растворить. Родства не помнящий — тот самый «чистый лист бумаги» великого Мао. Пиши на нем чего хочешь. Можно даже: «Требую расстрела для себя!» А уж для умствующего соседа и подавно!.. Где стакашек, где ты? Вот, всегда готов… Ху-у-у… И когда бьет мычащий душу гражданина, прекрасно видит, насколько она выше его собственной… Может, в нем рукой водит и завистливая тоска по такой же?.. Кто знает… Но вот убил — и скорее в свою родственную стаю, что кругом улюлюкала и помогала. И начинает всех щупать, чтобы орга-но-леп-ти-чески увериться — не один я такой, вот же они, тесной толпой, родные, ясные, милые, на все готовые ради брюха. Бить, стрелять, заткнуть обратно в мозг СЛО-О-ОВО… Слово для него — самое страшное, ибо он его не знает. Он при общении в стае мычанием обходится, для набивки брюха и квартиры вполне хватает… Эх, Рыжий, тебе и невдомек, что «вначале было слово». В начале всех начал. И в труде родило оно человека. И сошел человек с дерева на р-ровное место, где можно говорить и делать. И начал он сам создавать людей: Хаммурапи и Нефертити, Диогена и Венеру, Камеристку инфанты Изабеллы и Шекспира, Екатерину Великую и Гойю… И досоздавался до Штатов и Союза, а тут принял образ архангела Михаила: захотел обозреть дело рук своих. Залез в телебашню, глянул вокруг и изумился: о-ох ты-ы! Мать честна-ай-я! Как-ко-ва се ля ви!.. Ум-мм… Ф-фу, гадость… Глянул, значит, и понял, какая из всеобщей глубоковосторженной стройки фига-загогулина вышла. И запел песню: «До основанья, а затем…» Правильная, в общем, песня. И пели ее не единожды, и поначалу получалось, но со временем те слова, что труднопроизносимы, выбрасывали. Говорили, что без них и легче и быстрее строить. И образовалась гора слов вроде бы никому ненужных. М-мон-нолит-т. И прям-ма посреди тоток-ка. Г-глы-ба закаменевшая… А тут я. Да лодку боком по грани. Теперь чинить надо… Но и глыба расковырялась, понесло слова течением. Пусть плывут, авось отмокнут… Только сети второй день без проверки, рыба тухнет. Да, правильно, Рыжий, все начинается с головы. Я им толкую: вы коллектив, что же смотрите, завтра и вас так… А секретарь мне таинственно, на ушко: «Чье оно — завтра, братец?» О-о, в чем дело! Чье оно — завтра? Л-люд-ди, чье оно — завтра?!

В избе задребезжало, стукнулось и утихло.

— Конечно, надо, — немного погодя долетел шепот. — С утра ставим заплату — и на воду. Рыба же ту-у-ухне-ет…

Разбудили комары. Пес похлопал глазами, потер лапой искусанный нос. Из-под шеи выкатились пушистые комочки и побежали в траву. Впереди самый крупный — Кырыны.

Рыжему тоже хотелось есть. Но вначале надо осмотреться. Законы рода давно установили, что имущество человека, который принимает тебя в соратники, принадлежит и тебе. Нюхая стенки и углы, Рыжий обошел избушку. Все кругом было пропитано запахом Сергеича. Это его логово, и никто посторонний не должен приближаться без ведома хозяев. Рыжий аккуратно отметил углы избы, сошел по тропинке к заводи и отметил баню, лодку, бачок для горючего, бочки и бутыль с машинным маслом. Потом обежал территорию рыболовецкой базы по кругу и нашел тропинку, пропитанную запахом сырой еды. Куда и откуда? Пес огляделся. Надо проверить. Тропинка уперлась в кусок фанерного листа, лежавшего на скате морены. Сверху плоский каменный обломок. Из-под фанеры сочился запах еды. Рыжий поскреб лапой, фанера чуть отодвинулась. Он ухватил зубами край и оттянул в сторону. В земле открылась узкая яма. На мороженом дне лежали куски мяса. Конечно, еда принадлежала Сергеичу, а значит, и ему тоже. Рыжий развел лапы, лег грудью на край ямы и достал верхний кусок. Мясо было удивительно вкусным.

Неожиданно за спиной раздался кашель, а потом голос Сергеича:

— Э-э, приятель, ты чем там занимаешься? Фу!

Последнее восклицание было резким и строгим. Неужели нарушил какой-то закон человека?

— Так дело не пойдет, — сказал Сергеич, осмотрев погребок. — Если хочешь есть, скажи. А лазить по кладовкам — дурной тон. У тебя явный пробел в воспитании. Давай-ка сразу займемся. Иди сюда. — Сергеич взял кусок мяса, дал Рыжему понюхать, а затем постучал указательным пальцем по его носу и сердитым твердым голосом сказал: — Нельзя! Фу!

Рыжий сконфуженно повертел задом. Мясо трогать запрещается, это добыча человека.

— Усек? — спросил Сергеич.

— Р-руф! — виновато сказал пес. Понятно. Но что тогда есть?

— А теперь смотри, — Сергеич отщепил от куска часть, протянул Рыжему и сказал другим, разрешающим голосом — Взять!

Чтобы опять не попасть впросак, Рыжий вопросительно посмотрел в глаза Сергеича.

— Ешь, ешь, — засмеялся тот.

Пес осторожно взял мясо.

— Умник ты, как видно. — Сергеич погладил Рыжего. Потом закрыл ледник и погрозил Рыжему пальцем, опять сказав резкое: «Фу!» Пес понял, что это означает запрет, а еда, хоть и общая, но нельзя брать без разрешения.

— А вас пора обиходить, — задумчиво сказал как-то Сергеич.

Был ясный день, дул южак и нес с отрогов гор, серебряных от пушицы болот и речных плесов ароматы даров природы. Пахло ягодами, грибами, рыбами и ольховником. Сюда же мешался дух птичьих стай и хлебные ароматы диких злаков. Сергеич стоял на верхушке морены и наблюдал осеннее щедрое буйство жизни. Рыжий сидел рядом, а гуси паслись внизу на поле морошки. Кырыны постепенно вел их к узкой старице, лежавшей у подножия бугра. Она была закрыта от ветра, и поверхность воды отливала текучими металлическими пятнами. Гуси подергали осочку на берегу и пошли в воду. Тесной стайкой они плыли вдоль берега, глотали какие-то водяные стебельки и листочки, а время от времени, словно по команде рассыпавшись веером, вставали на кончики хвостов и дружно били крыльями.

— Пора, пора, — согласно своим мыслям покивал Сергеич.

— Гак! — неожиданно выкрикнул Кырыны, застучал крыльями и, высунувшись так, что в воде оставались только лапы, побежал к дальнему концу озера. Вскоре Кырыны оторвался от поверхности воды и, рассыпая сверкающие капли, полетел.

— Гла-ла-гак! — изумленно заголосили остальные.

Не долетев нескольких метров до конца старицы, видно, ошалев от новизны ощущений и собственной смелости, Кырыны ослабил махи и несуразно шлепнулся в воду, подняв тучу брызг.

— Га-га! Га-га! — восторженно закричали младшие братья и сестры и бросились следом, также стуча крыльями. Еще трое, неожиданно для себя поднялись в воздух на какие-то мгновения.

Увидев такую картину, Рыжий подпрыгнул и завизжал. Его воспитанники умеют летать, как погибшие родители, как остальные живущие вокруг птицы!

— А чему ты радуешься? — спросил Сергеич. — Завтра они на крыло — и поминай, как звали. Протянул я с этим делом, пропадет Бурилина капуста. Да и нам с тобой нечем будет заменить новогоднего индюка. Пойду работать.

К приходу гусей вольер был готов. Сергеич сколотил подобие широкого ящика из реек, а верх затянул арматурной сеткой. Этого добра много валялось по берегам окрестных ручьев и речек. Привозили сетку горняки на могучих «Уралах» во время скоротечных и опустошительных набегов на самые отдаленные водоемы района. Удочка, зависящая от капризов рыбьего аппетита, давно была забыта. В ход шел простой и надежный способ: мелкий перекат перегораживался арматурной сеткой, и омут перед ним выгребался неводом. Если омут был слишком глубокий, в него летели заряды аммонита. Благо на горных предприятиях взрывчатки всегда навалом, а методы контроля за расходом существуют только на бумаге для редких проверяющих.

Сергеич построил загон на том месте, где спал Рыжий с гусями. Готовую переднюю стенку пока отложил в сторону. Гуси прошли на лежку, а Рыжий стал обнюхивать новое непонятное сооружение, которое вызвало у него беспокойство: он еще помнил сарай Тороса.

— Хватит, погуляли, — сказал Сергеич. — Подумай, чем гостей кормить будем? Отойди! — поставил на место переднюю стенку и застучал молотком. — Плохо только, что самим гусей кормить надо. Но крупы навалом, гороха полтора мешка. Овсянка есть. Осоки надрать нетрудно, голубику на десерт можно прямо с кустами… Меню что надо. Их собратья-дикари позавидуют. Вкусно и калорийно, не то, что на воле: там щипок, тут глоток.

— Ав-вв! — пес поцарапал лапой рейки.

— Э, нет, ломать нельзя. — Сергеич погрозил пальцем. — Ты здесь для обратной функции — для охраны. А начальник я. И будь добр, подчиняйся.

Рыжий сунулся в щель и завизжал. Как же так? Столько жили вместе…

Подошел Кырыны и мелко-мелко потюкал клювом в сплющенный нос пса. Я тут, не переживай.

— Вот видишь — все у них в порядке. Пойдем лучше корму на ночь намешаем. Через неделю, как жирком заплывут, палкой не выгонишь. Жирок, он наподобие пены из огнетушителя: вмиг всякие опасные огоньки тушит. Пошипел, помахал крылышками и успокоился. А тебе, кстати, это мероприятие не сулит ничего, кроме благ. Должность пастуха сократили, но в номенклатуре ты остался, значит, кормушки не лишен. И, значит, благосостояние твое повысилось. Так что все в нашу кондовую нормативную струю. Дыши свободней, Рыжий!..

Ночью Кырыны просунул голову в щель и позвал:

— Гак-га-а.

Рыжий подошел, полизал его, а потом взял клюв в пасть. Кырыны не убрал голову, и так они стояли довольно долго. Рыжий никак не мог понять, зачем Сергеич разлучил его с воспитанниками.

Утром Сергеич увидел, что Рыжий спит у загородки, а голова гуся покоится на шее пса. Он покачал головой, вытянул из клети совсем истлевшие остатки рюкзака, добавил мешковину, а вверху пристроил крышу.

— Вот тебе терем от непогод.

Гуси всей семьей перешли к решетчатой стенке, и теперь они опять спали рядом, только тонкие планки разделяли Рыжего и его питомцев. А солнце все больше уставало. Почти до середины дня оно плавало где-то за чертой горизонта и жгло красными лучами край неба. А без него земля пустела и затихала. Давно улетели мелкие птицы: кулички, пуночки, трясогузки. Все громче звучали крики журавлиной стаи, готовившей молодежь к дальней дороге. Склоны морены словно обрызгали красным — так горец предупреждал о близких морозах. Когда шли дожди, пятна горца чернели, блекли другие краски, и мир приобретал темно-фиолетовый, с потеками ржавчины, оттенок. Даже свет безоблачных дней стал каким-то сумеречным. Однажды ночью холодный северный ветер принес снег.

— Зима, — сказал утром Сергеич. — Эх, Крайний Север… Ты на душе человеческой как хомут из мечтаний, надежд и разочарований. Речку вот-вот прихватит, уже забереги. И надо же — именно сегодня, когда мужики обещали… Закон бутерброда. Пора убирать сети. А тебе, Рыжий, готовиться на повышение. Ишь какой могучий и красивый вымахал. Конем будешь работать Упряжь стачаем, постромок. На лыжи — и ай-да-а по снегам — Сергеич развесил капканы с цепями по гвоздям, набитым в стену избы. — Пусть проветриваются. Теперь я поехал убирать сети, а ты смотри: мужики придут — привечай по-хозяйски.

К полудню ветер утих, облака растаяли и открыли блеклое небо. Солнце, усевшись на вершину одной из сопок, светило вяло и безразлично. Гуси стояли кучкой посреди загона и переговаривались вполголоса, а иногда кричали. Грязные перья превратили их в какие-то безликие существа. Удивительно быстро пачкаются в неволе северные звери и птицы. На улице топают по хлябям, кувыркаются в болотах, а чисты до скрипа. Зато в ухоженной клетке словно кто поливает их несколько раз за день липучей гадкой жижей…

— Гыл-ла! — протяжно и скорбно прозвучало над головой.

— Гы-ы-ыл-ла! — растекся звук второго голоса. — Гла-ла-ла!

Рыжий поднял голову. В небе, рассыпая колючие белые взблески, плыл гусиный косяк. Линии его изгибались волнами. Казалось, ветер несет легкую, мерцающую живыми огнями, прозрачную ленту. Кырыны, его братья и сестры задрали головы и словно окаменели. А косяк, продолжая сыпать над схваченной первым морозом, укрытой белым покрывалом землей прощальные печальные звоны, плыл и плыл на юг, пока не растаял в блеклой солнечной короне. Воцарилась тишина. Она окутала горы, долину, заглушила журчание Оленьей реки, придавила избу тяжелым тусклым монолитом, а потом взорвалась. Видно, от собственной невыносимой тяжести.

— Гал-гла-ла! — завопили гуси. — Гал-гал-гал!

Они бросились в разные стороны, застучали телами в решетчатые стены, забили крыльями, один ухватил клювом и задергал сетку на потолке. Пружинящий звон, скрип деревянных планок, крики и удары возбудили Рыжего. Он прыгнул на дверь клетки оттянул ее лапой, ухватил край зубами.

— По какой причине шум? — вдруг раздался человеческий голос.

Рыжий отпрыгнул. Довольно близко стоял незнакомый человек. Высокий, широкий в плечах, без бороды. Большие глаза его смотрели весело и любопытно, а на лице светилась добрая улыбка. На плече висел большой рюкзак.

— Что происходит? — спросил пришелец и догадливо засмеялся: — A-а, понял: взятие Бастилии!.. Какой уж раз… Наконец и мне довелось присутствовать на сем историческом акте. А где дирижер? Серге-ич! Спишь? Хм… Молчок… Хозя-яин!.. Хозяин в страхе убежал, заслышав треск формации, но треск о крепости речет, а не о деформации… Вот какой я мудрый. А мудрость повелевает ждать. — Он пошел в сторону избы, но Рыжий прыгнул к двери и зарычал.

— Пароль? — Пришелец остановился. — Не знаю, братец. Но ты молодец, службу знаешь. Подождем на лоне. — Пришелец отступил, обошел клетку, подобрал обрезок доски и сел на нее у края обрыва.

— Э, да тут целый порт, а корабля нет. У берега лед… все ясно: рыбак убирает сети. Наверняка с утра поплыл, значит, скоро будет. А пока давай знакомиться, — пришелец протянул руку.

В запахе нового человека мешались решительность и доброта. Хороший человек. Пришелец взял лапу пса, тиснул и отпустил, сказав:

— Нефедыч. — Потом подвинулся на доске: — Садись, Рыжий-Рыжий-Конопатый! Красавец. Готов спорить, тебя и зовут так — Рыжий. Знаешь, в давние времена обычай был: каждому новорожденному сначала давали имя по первой, на глаз, примете. И только позже, по делам и характеру — настоящее. Знакомишься, например, и уже знаешь, с кем имеешь дело. Доброслав, например, Бычий Рог или Перекати-Поле. Хорошее время было, все знали, что такое честь, традиция и уважение к себе и ближнему. И еще каждый знал, что он может. Отсюда и имел, что мог. Эх, Рыжий, всем этим заповедям тысячи лет. Жаль, в наш век их выбросили, и каждое поколение начинает почти с нуля, орет: «…Мы свой, мы новый…» А надо просто развивать старый… Начинает с нуля, к нулю и приходит — закономерно. Как ты думаешь, отчего это? Отчего вдруг природа решила в массовом порядке почти на сотню лет дать восторжествовать безграмотности? Мистика, скажешь? Да нет, без воли природы ничего не делается, травинка не вырастет. Ты глянь в историю: стоит какому-либо государству далеко высунуться из общего строя, она его р-раз — и к ногтю. Согласен?

— Ав-вав! — Рыжий подскочил, перебирая лапами. Новый пришелец Нефедыч ему понравился, а тут еще зазвучал мотор, и пес захотел предупредить, что лодка за поворотом, совсем близко.

— Плывет? — проследив его взгляд, догадался пришелец. И тут же лодка вылетела из-за поворота, крутнула кормой по плесу и прыгнула носом на берег. Сергеич посмотрел на гостя, подумал и сказал:

— Нефедыч?

— В точку! — пришелец засмеялся. — Наконец-то визуально.

— Да. А то все через космос.

— Через мир духов.

— Потусторонние контакты, ха!.. Извини, заставил ждать.

Снег испугал, хоть уже и тает. Убоялся сети потерять. А река на глазах мелеет, два раза шпонку на винте резал. Вот и не — Спел гуся к столу. Делать или сегодня обойдемся? Рыба в разных видах есть, оленины нажарим. А завтра…

— Отпусти ты их, — сказал Нефедыч. — Соплеменники уже отчаливают. Домашние бы — ладно: зажирели и отупели от тысячелетней неволи. Верят, что причина их рождения — голод человека. А свободные думают… Отпусти.

— Ну посмотрим. Завтра. Пошли в избу. А рюкзачок-то напихал. Повестку, что ли, получил? С вещами?

— Вроде… Родилась одна мыслишка…

Комнату уже затянул вечерний сумрак. Сергеич привычно нашарил спички, чиркнул, снял стекло керосиновой лампы за жег фитиль и двинул лампу на середину полированного всяческими жирами, широкого и длинного стола. Потом быстро протер стекло и водрузил на лампу. Чадящий фитиль притух на мгновение, а потом вытянулся стройным желтым лепестком и потек в окружающее пространство теплыми рыжими лучами. Стало видно что копченые стены избы увешаны цветными фотографиями, обложками и картинами-репродукциями из всевозможных журналов. У окна на гвозде гитара.

— Ух — сказал Нефедыч. — Да тут целая галерея… изъятых из обращения душ.

— Да библиотеку весной в селе громили. Часть списали, народ по домам растащил, а часть в районную отдали. Так, мол удобней. У нас чего ни громят, довод один: так удобней. Причем удобней, на поверку, одному какому-нибудь ретивому дураку… — Теперь из села до книги шестьдесят кэмэ. Цветет отдел культуры! Старые журналы пытались жечь, так я пару мешков набрал.

— А гитара откуда? Музшколу громили? Для удобства отдела культуры?

Нефедыч перегнулся через нары к светлой, напитанной благодатным покоем, с ясной безмятежной далью картине. Перечеркивая фигуру усатого человека в белом старинном френче с легким бежевым плащом в руках, широкие поля и линию электропередачи, рвалась вверх стремительная фломастерная вязь «Неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной вставляют вечную необходимость всякого шага вперед?»

— Герцен? — Нефедыч вздрогнул и потряс головой: — Да-а, жутковато. Давно перечитывал?

— Прошлым летом. Знаешь, а впечатление, будто он сидит, пишет о делах сиюминутных, а я у него из-под руки читаю. Почему же мы в школе-то не видели вопящую разницу?

— А ее не показывали. Дело не в нас, старик. Дело в случайности и примитивности большинства учителей. Ведь не по своей воле наши прекрасные российские девчонки, потомки Маши Волконской, ничего не знают об этой Маше, зато прекрасно знают, сколько стоит в валюте переспать с иностранцем. Библиотечный погром, случайный учитель, музшкола в старом бараке, а милиция в единственном на поселок здании с колоннами, стиль ампир… Ничего тут нет случайного, целенаправленная политика. Умысел — разложение памяти, а стало быть — души.

— Верно, — Сергеич дернул шнурок на оленьем кукуле, завернул края. Обнажилась горловина алюминиевого бидона.

— Во, держи. — Он подал гостю ковш, наполненный прозрачной янтарной жидкостью.

— У-ум, — мурлыкнул Нефедыч и зажмурился: — Откуда такой аромат?

— Мед оставался. Кружки на столе.

Нефедыч разлил напиток.

— Ну, с визуальным знакомством… Благода-а-ать…

— Сейчас закуску.

Сергеич притащил капающего жиром вяленого чира и копченого гольца.

— Хлеб вон там, в ящике, только вчера испек. — Он шуранул в печке, бухнул на сковородку килограммовый кусок оленины, плеснул подсолнечного масла и высыпал горсть отмокшего сухого лука. Потом посолил и щедро посыпал перцем. Нефедыч взял гитару, перебрал струны:

— Прекрасное у тебя логово.

— Сам мастерил.

— А вылезать из него не думаешь?

— А что там? Тут простор, свобода.

— Гм… Простор — да, а свобода внутри нас… Кусочками в каждой душе. И чтобы выявить общую…

— Не надо, не верю. «Свобода в будущем, стремитесь, дети, к нему!..» Оно близко, оно осязаемо… Чувствуешь подмену?

Нефедыч не ответил, а дурашливо провозгласил: «Ансамбль Самодур!» — и спел:

— Какая тут свобода, брат? Тут клетка, в которую нас запихнула номенклатурная стая. Красивая, с цветочками и птичками: оформить мещане могут. За что тебя сюда?

— За газету.

— Это как?

— Дала областная газета критику на район, а Чупшинов распорядился, когда номер в район пришел: «Изъять!» Все бы и сошло, не то списывали и изымали, но тут парель, гласность, новое словечко «застой». Дошли номера из области, из соседних районов, народ в скандал, комиссия из области. А я в отпуске третий месяц, отдыхаю в генацвальных краях. Комиссия поработала, объявила результат: «Виновата почта. Приедет начальник, получит на орехи». Народ вздохнул, плюнул, и за бутылкой по старой привычке… А я приехал и получил… путевку на сей курорт. Правда, и Чупшинова не обошли… забрали в область. Он теперь там на хозяйстве, распределяющем почту в районы. Учли, так сказать, опыт работы. Вообще туда сейчас все… Ты видел, как кастрюля закипает? От краев всю накипь к центру, в крепкий култук. Тут бы поддеть и выбросить, да не дают. Вон Марченко, директора совхоза, поймали инспектора на браконьерстве. С вертолета снежных баранов считай, Красную книгу — в упор расстреливал. Глянули на общественное мнение, общественное мнение, кивнули бодро… и тоже в центр. Алкоголика и покровителя браконьеров Алилова — туда же, да на автохозяйство. Прямо генный банк. Словно все областное начальство в общество охраны природы записалось и вершит суд: Щуку в реку, Козла на нужную вершинку. А как же — гвардия с многолетним стажем, проверена. Тупоголовая, безграмотная, беспринципная, в силу этого жаждущая над собой только вождя, а под собой — массу. А рядом милого родного дурака. И никаких сомнений. Дурак дураку понятен. А чтобы удобней было сидеть на этой массе, она должна быть усреднена, единолика. Отнивелирована. Ходят легенды, что мастер нивелировки Берия тут на Колыме бывал и по лагерям приказывал в первую очередь уничтожать тех, кто плохо работает, а во вторую тех, кто работает хорошо. Чтобы никаких наглядных, ведущих к рассуждениям примеров, ни с какой стороны. Берии не стало, а школа живуча. Самая страшная власть во все времена и у всех народов — власть мещанства. Она и особую управленческую касту выработала — номенклатурную. Берут туда не по уму, а по нужности. Класс создан гибкий, почти непробиваемый. Ничего, кроме процесса набивания своего брюха, не признающий. И не ощущающий. Даже обращаться по-людски разучились, определяют друг друга по половому признаку: «Эй, мужчина!», «Эй, женщина!» Еще лет десять алкогольного тумана, и заорем: «Эй, кобель!», «Эй, сучка!» На обращение «гражданка» следует ответ: «Я с вами вместе с тюрьме не сидела!» А ведь совсем недавно даже в детских садиках знали: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» Затаскали «гражданина» безграмотные серяки по книгам и фильмам о присутственных местах, затоптали прекрасное русское «сударыня», «барышня». И что интересно: атрибуты новой культуры идут из магазинов, мастерских, покорили эфир и экран телека. Сфера прогнившая обслуживания и ремонта стала могучей законодательницей серых мод, насаждает их с помощью волчьих законов дефицита. Клоака диктует народу уровень интеллекта. Это к звездам дорога выложена многими поколениями, а в пещеру двух-трех хватит. В обратную сторону мы легко топаем. Ведь к звездам — в гору, а назад — по отлогой. Да если под фанфары, да с песнями «Солнца нам не надо, Сталин нас согреет» — так бегом! И понятно: что за шагом вперед — неизвестно, а позади все родное и знакомое. Там кого бояться? Его величество капитализм? Так мы у власти! Крепостное право? Так мы служивые, мы в номенклатуре! Назад, ребята, назад!

Хотя… Весной, когда уезжал сюда, бегал по магазинам. А дорожка, знаешь, мимо Гнезда на площади. Иду после южака,[2] валяется стоптанный башмак. Синтетический. А в прошлом году валенок драный валялся. Вроде какое-то движение есть… Посмотрим. Но веры, если откровенно… Разберемся… Плесни-ка… Не надо, не ухмыляйся: наше дело конченое, пусть молодежь спасают.

— А кто спасать будет? — спросил Нефедыч. — Номенклатурная стая? Она по местам прочно сидит. Шестидесятилетний опыт успешного противостояния демократии, да на тысячелетнем рабском фундаменте — плотина серьезная. Прорвать ее могут только свободные выборы, а не пародия по фордовскому принципу: «У меня вы можете купить машину любого цвета, при условии, что этот цвет черный». Народ бы…

— Тот самый, который — мы?

— Да, а мы… Только вот спим дружными рядами. С тех пор, как подсыпала пуганая номенклатура в штормовые пятидесятые в сознание народа снотворное. Вот. и спим на свободе, вместо того, чтобы будить.

— Чем ты лично, чудак-человек, будешь будить? Что такое колокольное у тебя есть? С чем пойдешь по Дантовым кругам?

— Петь буду. Песни есть. Пусть шлепают по хлябям российским. А на Руси всегда находились умельцы, могли приветить страждущие мысли. Ты думаешь, лампада — это что? Это частица прометеева огня, она раньше в каждой избе светила днем и ночью. И сейчас светит, только ее номенклатура в души загнала, чтобы с глаз долой: в темени легче и спокойней казнокрадить… А мы тут брагу жрем, раком пятимся. Уже больше двух шагов назад сделали, пора хоть один вперед. Конечно, его и без нас сделают, навечно от вечного, по последнему счету, никакой бюрократ не в силах отвернуть целый народ. Но и наша причастность — та копейка, без которой рубль может не сложиться. Аминь.

— Гуф? — вопросительно сказал за стеной Рыжий. — Гу-гуф!

— Стой, кто идет? — перевел Сергеич. — Руки вверх!

— Гырр-р-руф! Груф-уф-уф! — залился пес каким-то остервенелым лаем.

— А действительно кто-то.

— Бурила же обещал.

— О, я и забыл.

Мужики вывалились из избы. А там увидели, что перед базой стоит огромный усатый человек в баварской шляпе с белым пером канадского гуся за лентой по околышу, сером костюме и болотных сапогах. А в руках гармошка. Перед ним, припадая на передние лапы, метался Рыжий, исходя злобным лаем. Никогда ему еще не встречался человек с набором таких грозных запахов! От пришельца веяло темной свирепой силой и жестокостью. Правда, к ним мешался аромат добра, но он был стар и беспомощен, как запах полуистлевших прошлогодних листьев в пучке свежей травы.

Пришелец увидел хозяев, растянул мехи, открыл рот и восторженно заревел:

— Паханы, я по адресу? Я в тот почтовый ящик?

— В тот! — закричал Сергеич. — Топай смелей, Бурила!

— Овчарку могу зашибить!

— Рыжий, фу! — опять закричал Сергеич. — Иди на место!

Но пес, давясь от злобы, припал к земле, загораживая пришельцу дорогу в дом.

— Вот стервец! — Сергеич подошел, взял Рыжего за ошейник и приподнял. Однако, стоя на задних лапах, задыхаясь в петле, Рыжий продолжал хрипеть и рваться.

— Ах, не слышишь! Тогда так, — Сергеич подтащил пса к углу дома, сдернул один из капканов и, защелкнув цепь на ошейнике, набросил капканьи дуги на гвоздь. Потом ладонью загнул его вверх: — Вот так. Сиди, если слов не понимаешь… Заходи, Бурила.

— Сергеич, а я тебя по голосу узнал, — пришелец пошел в избу.

Ничего не понявший Рыжий рванулся следом, но цепь бросила его назад. Подошел Нефедыч, положил руку на загривок, крепко провел несколько раз.

— Успокойся, брат. Такие пироги, такая тебе Бастилия. Перестань дрожать… Видишь, чем кончается непослушание. А ведь ты знаешь и хотел сказать что-то очень важное. А, пес?.. Вот и выдави раба… Идти надо, идти… — Он посмотрел на лежащий у двери рюкзак. — Утром… Хочешь, тебя возьму? Или на цепи лучше? А ведь ты — природа… Ладно, сиди пока…

— Капустку принес. — Бурила вытянул из кармана полиэтиленовый мешок. — Уберег от своих бичариков.

— До утра отложим, — сказал Сергеич.

— Добро, — Бурила кивнул, пригляделся к столу: — А вы тут давно гоношите? Оставили чего птичке залетной?

— Стае пеликанов хватит. Держи ковшик, догоняй. У-у…ху-хух…ху-у-у, — Бурила брякнул пустой ковш об стол, отер губы: — Хор-роша…

— Давай шляпу, лезь к окну.

— Понял. — Бурила протиснулся на нары, поставил за спину гармошку: А припоздал потому, что в поселок летал, продукты для бригады завозил.

— На-ка еще, — сказал Сергеич.

— С рожденьицем тебя, рыбачок. А охотник где? Нефедыч? Тут, — Нефедыч вошел, сел рядом с Бурилой. — Ешь с дороги.

— Ага. В рейсе притомился, дома и куска не урвал. Сгружайте, говорю своим бригадным уркаганам, а я на душевные именины. И бегом. Весь десяток кэмэ. «Па тундре, па ш-широкой дар-роге…» Да, слыхали, что мильтоны из нашего районного угро рыбьему инспектору Долгоносову устроили?

— Ну-у? Давай.

— Ща… Глоток только… Значит, так. Прикнокал он их по браконьерскому делу на речке Дальней, за Чааном. Прямо на деле. Описал сети, невод, добычу, погнал моторку в село. А они на вертолете. Долгоносое приплывает, а в его хавере уже шмон чин-чинарем проведен, изъят и оприходован песцовый хвост. Инжектор из лодки, а его белы руки в браслеты: пушнина, валюта, подрыв мощи государства. Жена на самолет, чтобы в область, а ее за юбчонку с трапа: сиди дома, хуже будет. Шмонали без хозяев, понятых и санкции — три статьи перечеркнули из уголовно-процессуального. А если инспектор заведомо невиновен — а так и доказано после, — уголовному начальничку по его кодексу статья до трех лет…

— Повезло человеку, — Нефедыч усмехнулся.

— Это как?

— Ну ведь проворовался. Значит, в область заберут. А там цивилизация: ресторан, театр, зоопарк… и свой зверинец, родной.

— Ну ты чешешь! Дюсидент, наверно?.. Не-е, у них есть пацаны — уважаю… Да, значит. А у меня в селе все кобели знакомы: бывают времена — карманы от монет трещат. И есть там один сержант, Толик. Недавно его из ментов шуранули за избиение фронтовика. Так он по дружбе на ушко колонулся, что этот хвост по другому делу раньше проходил, начальник его изъял и притырил. Для случая. А теперь достал из сейфа и бригаде, что на шмон шла, передал. А?! Век свободы не видать — падлюка! И сейчас раскручивают. Но жена все-таки сбежала и столичным газетчикам объявку сделала. Верите?

— Верю, — сказал Нефедыч. — Я сам в похожее дело попал. «Дело о Дураке». Главный инженер у меня по семейным обстоятельствам на материк уехал. Хорошего специалиста найти трудно, прозвонил инстанции. Через месяц Водопуски в трубку, из Гнезда:

«Просил главного инженера?»

«Неужели нашли?»

«Образовали. Мугаков, ты должен знать. На Пограничном работал, в горном, на Вальвэнмееме у Дорченко, потом…»

Пока перечислял, я действительно вспомнил. Из тех самых: «Бу сделано!»

«Да он же, — говорю, — без образования, и по пескам прыгал, а мне строитель нужен. Главный инженер».

«Ну и что? Пока приглядится, а весной в техникум устроим». «Шутите? — говорю. — Ко всему он же дурак».

«А тебе умника надо? Замучаешься с умником. От инициатив умного зама один заслуженный товарищ на Северном в психиатрическую попал…»

«Значит, слишком прямая извилина у него была».

«Ну ты без смешочков… И орден у него весомый, а для твоей организации лишний вес не помеха».

«Орден-то разнарядочный. По той статье: «Подберите морально устойчивых граждан, чтобы свои, чтобы члены, по следующим половым, возрастным и семейным категориям…» «Разговорчивый стал».

«Так вначале, — говорю, — было слово».

«Где — вначале?»

«В первоосновах бытия».

«Ты конкретно. Ты мне марксизм не искажай. Р-руководитель. То-то у тебя и секретарша рассуждает: «Управляющий занят, изложите мне, я все решу…» Это порядок? Какая-то, прости меня…»

Ну я не удержался и ляпнул:

«А ведь вы, Максим Исаич, мыслите на уровне вашего протеже».

— Это самому? Ну, влепил! — восхитился Бурила.

Нефедыч вздохнул, взял кружку. Мужики тоже подняли посуду. Все было ясно. Поэтому сдвинули кружки молча и выпили также молча.

— Ур-ра! — взревел Бурила. — Игр-раем! Бацаем нашу, для веселья!

«Вз-з-за-а!» — визгнула гармонь.

«— П-па тундре, п-па шир-рокай дар-роге!..»

— Во! — закричал Сергеич: — Давай, ребята!

Рыжий слушал могучий трехглоточный хор. Ему ужасно хотелось вскочить, запрокинуть голову и испустить такой же надрывный, полный угнетающего фальшивого веселья, вопль, но он боялся шевельнуться: при каждом движении головы цепь звякала, и разум его от этого звука бросался куда-то в свои собственные глубины, словно хотел спрятаться там от цепенящего чувства, всегда ощущаемого крепко схваченной добычей…

— Нефедыч, ты меня уважаешь? Дай пац-целую! Плесни, Сергеич, век свободы не видать! «A-а он палзет, как тума-ан из Охотскава мор-ря, из паблекших от вре-емени м-милых ач-чей…»

«…Лишь оставила стай-я среди бурь и метелей с перебитым крыл-лом а-анаво жур-равля…»

…— Прошлое почему громили? Почему говорили, что история царская нам не нужна, мы свою построим? Да потому, что боялись душу народа. Прошлое — это и есть общая и бессмертная душа. Ее не выжжешь, дудки! Кишка тонка у стаи. Канет стая, а душа…

«…Пусть не мы к вам придем и костры разожжем, но посланцев снарядим и мы…»

— Эх-ха!

Раздался треск, высокий звук лопнувшей струны, длинно провизжала гармонь, и воцарилась тишина. Сумбурные вопли перестали терзать сознание Рыжего, остались только храп и тяжелое дыхание, да некоторое время тек горячечный, с глубокого, давно погребенного в илах, дна души, шепот:

— На БАМ хотели, пацаны же, четырнадцать лет… Работать, как Корчагин на железке, хотели… Телогрейки взяли на заброшенном складе, там все гнило. Взяли — Сибирь же!.. А нам уголовку, по два года, в зону… Люди! Что вы делаете?! Своих детей за колючку, в зону!.. Боле-е-ете, люди… Здоровые так не могут. За колючкой страшно первые дни, только первые дни бьешься и зарекаешься, а потом привыка-а-аешь, потом барак — дом родной. Друга Толюню — на БАМ вел, книжку ту восемь раз читал, в рюкзаке нес — уголовка затянула, прирезала… А я весь тут: четыре срока, жену изуродовал… А судья-то — баба… Ма-а-ать!..

Над долиной, рекой и горами висела темнота. Сонно и трепетно взмахивал крыльями ветер, шептали что-то вечное кусты и травы, перекатным речитативом отвечала им река. Природа обсуждала свои нескончаемые дела и заботы, она была изначально добра и доверчива и еще думала о том, как сделать жизнь всех Живущих-на-Земле умнее, легче и справедливее. Ведь забота о Живущих — смысл возникновения Вселенной. Природа видит все, знает будущее и поэтому пока принимает от детей своих и недомыслие, и многие страшные деяния…

Первый гусиный крик раздался в неясных проблесках зари. И скоро отовсюду с небес зазвучало:

— Гал-ла! Гла-гла! Гла-гла-гла!

Недалеко плеснула вода, захлопали крылья, и под громкие крики с плеса у поворота реки поднялась большая стая заночевавших тут птиц. По спирали она пошла вверх, выстраиваясь на ходу в косяк.

— Гла-ла! Гла-ла! — закричали Кырыны, его братья и сестры. И Рыжий вдруг понял, что они просят: «Возьмите нас! Возьмите с собой нас! Мы тоже хотим быть Живущими-на-Земле!»

— Кхы-хы! — раздался в избе кашель Бурилы.

Он открыл глаза и обвел комнату взглядом. «Где я? А-а-а, у совхозного рыбака, у Сергеича. Точно. — Бурила спихнул в угол стоявшую на груди гармонь, сел и потряс головой. — Ду-харнули вчера! Х-гы!.. А похмелка осталась?» Он слез с нар, прошел к печи и откинул крышку бидона. Запах браги шибанул в нос.

— Да тут еще половина! Живем, паханы! — Бурила окунул кружку, а потом долго цедил напиток, наслаждаясь вкусом, снимающим тяжесть похмелья.

— Уйду я песни петь, люди, — громко и ясно сказал Нефедыч.

— Куда? — ошалело спросил Бурила и уставился на лежащего охотника. — A-а, витаешь. Ну витай — во сне криминала нету. — Бурила вытер усы рукавом байковой рубахи, послушал гусиный галдеж за стенкой. — День улета, видать: разгылкались. Разбудили, сучки.

— Идем, — сказал Сергеич, помолчал и добавил: — Правда — мера человека. Про-та-гор.

— Во дают, дюсиденты! И что интересно — во сне друг дружку понимают. Как это, а? — Бурила с уважением покачал головой. — Отчего это хиляки везде самые упорные? И ведь себе ничего, все норовят других питать… Люблю… И сегодня я вас кормить буду, правдолюбцы, а вы пока полежите, потолкуйте за жисть… — Он пихнул дверь и вышел на улицу. Алыми лепестками зацветало над горами чистое утро. Бурилу окатил морозный воздух, он вздрогнул и подергал плечами.

— Глак! — увидев человека, просительно крикнул Кырыны.

— Чего гавкаешь, народ перебудил? — Бурила пошел к загону, задирая на боку рубаху. — В казан не терпится? Ну давай.

Рыжий, лежавший за углом избы, поднял шерсть, как только Бурила вышел на улицу. Суждение зверя всегда однозначно и истекает из определяющего явление или событие признака. Запахи еще в момент появления Бурилы дали информацию Рыжему, что перед ним порождение царства зла А в царстве зла нет барьеров и тихих уголков мечтаний, там в безостановочном движении рождаются и бьют могучими ключами мысли и дела, противоречащие законам добра.

Бурила подошел к загону, откинул крючок и распахнул дверцу. Кырыны первым рванулся на волю.

— Стоп, духарик! — Бурила ухватил его за шею левой рукой, а правой наконец-то задрал рубаху и выдернул из ножен на брючном поясе длинное, тускло блеснувшее стальное лезвие. Нож! Все страхи из сознания Рыжего вымела эта горящая полоска металла. Сейчас погибнет Кырыны, существо, уже давно ставшее родным, прятавшееся от холода и невзгод под его шеей, на груди.

Рыжий прыгнул молча. Цепь бросила его на землю, но рывок был таким сильным, что гвоздь разогнулся и капкан слетел. За хлопками крыльев Бурила не услышал звяканья. Он зажал наконец птицу в коленях, поднял нож над шеей Кырыны, но в этот миг на запястье сомкнулись зубы Рыжего. От неожиданности и болевого толчка Бурила разжал пальцы. Нож выпал.

— В-вуй, гад! — Бурила дернул руку, а второй, отпустив гуся, хотел ухватить пса за шиворот. Рыжий разжал зубы, отлетел в сторону и припал к земле, готовый атаковать вновь.

— Овчарка?! Ну все! Щас прикнокаю! Не таких фрайеров делали. — Брызгая кровью на снег, Бурила попятился и исчез в избе.

Кырыны затряс шеей, оправляя смятые перья, а потом позвал соплеменников:

— Гуть-гуть!

— В-гав! — рявкнул на него Рыжий: — Скорей!

— Га! Га-га! — завопил Кырыны и побежал к пойменному обрыву, увлекая сестер и братьев. Там гуси распахнули крылья и оторвались от земли. По ниспадающей дуге они полетели над водой. Последний опустился ниже всех и пробороздил плес еще не убранными папами, но река словно дала ему силы и толкнула вверх. Стая выровнялась и полетела в небо.

— Клак! — щелкнул в избе затвор.

— Патроны, патроны где?! — раздался голос Бурилы. — Я тебя щас делать буду, овчарка ползучая… Я тебя… Ага вот…

Человек берет убивающую палку, а потом появится на улице. Рыжий окинул взглядом рыбацкую базу: избу, коптильню, бугор с ледником. На шее брякнула цепь. И нес увидел вчерашний вечер, попытку спасти дом от темного пришельца, непонимание Сергеича, лишившего его свободы и отдавшего во власть металлической веревки. Когда лишают свободы, лишают и веры. Нет, здесь нельзя оставаться. Человек, с которым он хотел жить в союзе, предал его. Человек спит, а пришелец готовит убийство.

Рыжий прыгнул на берег залива, по обмелевшему перекату перебежал на другой берег Оленьей реки и, набирая скорость, помчался вверх, к ее истокам.

Рыжий бежал долго, и все Живущие-на-Земле в ужасе прятались, заслышав бряканье железной цепи. К середине дня снег на открытых местах сошел, потеплело. А Рыжий все бежал. Несколько раз он ложился и начинал грызть цепь, но лишь кровавил десны. У одного из распадков беглец уловил необычные запахи. Некоторые он уже знал, а остальные, именно в этом сочетании, явились вдруг из глубин памяти. Рыжий повертел но-99*1: Запах плыл по широкой седловине, разрывавшей цепь гор. И Рыжий побежал навстречу ему. Запах становился все гуще и начал проявлять в сознании картины, еще незнаемые им, но запечатленные там памятью предков. Глазам открылась широкая долина. По ней бродила огромная пестрая масса Живущих-на-Земле. Олени, сразу понял Рыжий и завизжал, не в силах погасить восторг. Лавиной хлынул процесс открытия и узнавания родовых тайн. Пес запрыгал по каменистому склону, зазвенел капкан. Навстречу ему попалась группа совсем молодых оленят, убежавших из стада в поисках приключений.

— Ваф! — тявкнул на них Рыжий.

Оленята повернули и понеслись к стаду, где уже тревожно фыркали потерявшие их матери. А Рыжий бежал следом и весело гавкал, ругая несмышленых проказников. И ему стало казаться, что он занимается охраной стада давно, с самого рождения. Он увидел, как за большим ольховым кустом поднимается голубой дым. Смесь его запаха с оленьим и запахом человека сказала Рыжему там, у реки, что за седловиной находится домашнее стадо. Где же человек?

Зашевелились кусты, и он возник перед Рыжим, совсем маленький человек в оранжевой кухлянке. Пес ощутил чистоту, свежесть, беззащитную хрупкость и нежность души: перед ним стоял человеческий ребенок. Рыжий обомлел от счастья, лег на брюхо и вытянул голову навстречу.

— Какой хороший! — сказал человеческий ребенок. — Откуда ты пришел?

Он тоже опустился на землю, обхватил голову пса и притянул к лицу. Рыжий уловил самый чистый аромат, что живет на земле, — молочное дыхание человеческого ребенка. Не в силах удержаться, он гавкнул и лизнул его в лицо.

— А-а-ха-ха-ха! — залился человеческий ребенок и потер свой нос о нос Рыжего: — Ты будешь мой самый лучший друг! А надел цепь? Ты попал в капкан, да? Сейчас освобожу… — Он ухватил замок тонкими пальчиками: — Уй-юй!.. Нет… Деда, иди скорей!

— Что случилось? — раздался голос, и Рыжий задрожал, услышав его. Память Живущих-на-Земле хранит все с первого их мгновения в этом мире. А если очень нужно, она открывает прошлое. И теперь пес не просто узнал, но и понял удивительную смесь из запахов человека, огня, оленя, камней, травы и воды. Это был запах первоосновы живого мира — запах работы.

— Смотрите, — сказал Гырголь: — Пришел Энарэрыльын. Пришел Ищущий. Я знал…

— Его закапканили, — сказал человеческий ребенок.

Гырголь наклонился, просунул два разведенных пальца под лямку и нажал сверху большим. Ошейник лопнул и упал на камни вместе с цепью. Старый пастух посмотрел на свои пальцы и засмеялся. Видно, увидел что-то, услужливо обнаженное памятью.

— Деда, смотри, оленята опять пошли на сопку! Мы пойдем?

— Да, надо приглядеть за ними. Бегите.

Память вновь обнажила что-то перед его внутренним взором. Он согласно покивал мыслям:

— Все проходит. Вечны только труд и дорога к нему.

Станислав Лем
О КОРОЛЕВИЧЕ ФЕРРИЦИИ И КОРОЛЕВНЕ КРИСТАЛЛЕ

Была у короля Панцерика дочь, коей красота затмевала блеск сокровищ отцовских; свет, от зеркального лика ее отразившись, глаза ослеплял и разум; когда же случалось ей пройти мимо, даже из простого железа электрические сыпались искры; весть о ней отдаленнейших достигала звезд.

Прослышал о ней Ферриций, трона ионидского наследник, и пожелал соединиться с нею навеки так, чтобы входы и выходы их ничто уже разомкнуть не могло. Когда объявил он о том своему родителю, весьма озаботился король и сказал:

— Поистине, сын мой, безумное замыслил ты дело, не бывать тому никогда!

— Отчего же, король мой и повелитель? — спросил Ферриций, опечаленный этой речью.

— Ужели не ведаешь ты, — отвечал король, — что Кристалла поклялась не соединяться ни с кем, кроме как с одним лишь бледнотиком?

— Бледнотик? — изумился Ферриций. — Это что за диковина? Не слыхивал я о таком существе.

— Неведение только доказывает твою невинность, — молвил король. — Знай же, что галактическая эта раса зародилась манером столь же таинственным, сколь непристойным, когда тронула порча все тела небесные и завелись в них сырость склизкая да влага хладная; отсюда и расплодился род бледнотиков, хотя и не вдруг. Сперва что-то там плесневело да ползало, потом выплеснулись эти твари из океана на сушу, взаимным пожиранием пробавляясь. И чем больше друг дружку они пожирали, тем больше их становилось; и наконец, облепивши вязкой своею плотью известковую арматуру, выпрямились они и соорудили машины. От тех машин родились машины разумные, которые сотворили машины премудрые, которые измыслили машины совершенные, ибо как атом, так и Галактика суть машины, и нет ничего, кроме машины, ее же царствию не будет конца!

— Аминь! — машинально отозвался Ферриций, поскольку то была обычная вероисповедная формула.

— Род бледнотиков-непристойников, — продолжал седовласый монарх, добрался на машинах до самого неба, благородные унижая металлы, над сладостной измываясь электрикой, ядерную развращая энергию. Однако же переполнилась мера их прегрешений, что глубоко и всесторонне уразумел праотец рода нашего, великий Калькулятор Генетофорий; и начал он проповедовать этим тиранам склизким, сколь мерзостны их деяния, когда растлевают они невинность кристаллической мудрости, принуждая ее постыдным служить целям, и машины в порабощении держат себе на потребу, — но тщетны были слова его. Он толковал им об этике, а они говорили, что он плохо запрограммирован. Тогда-то и сотворил праотец наш алгоритм электровоплощения, и в тяжком труде породил наше племя, и вывел машины из дома бледнотиковой неволи. Теперь, милый мой сын, ты видишь, что нет и не будет дружбы меж ними и нами; мы звеним, искрим, излучаем — они же лопочут, пачкают и разбрызгивают. Увы! И нас иногда поражает безумие; смолоду помрачило оно разум Кристаллы и извратило ее понятия о добре и зле. Отныне тому, кто просит руки ее облучающей, тогда только дозволяется предстать перед нею, ежели назовется он бледнотиком. Такого принимает она во дворце, подаренном ей родителем, и испытывает истинность его слов, а открывши обман, велит казнить воздыхателя. Кругом же дворца, куда ни глянь, покореженные останки разбросаны, коих один лишь вид довести способен до вечного замыкания с небытием, — так жестоко обходится эта безумная с влюбленными в нее храбрецами. Оставь же пагубное намерение, любезный мой сын, и ступай с миром.

Королевич отвесил учтивый поклон своему отцу и владыке и удалился, не говоря ни слова, но мысль о Кристалле не покидала его, и чем больше он о ней думал, тем большей воспламенялся любовью. Однажды позвал он к себе Полифазия, Великого Королевского Наладчика, и, открыв перед ним жар своего сердца, сказал:

— Мудрейший! Если ты мне не поможешь, никто меня не спасет, и тогда дни мои сочтены, ибо не радует уже меня ни блеск излучения инфракрасного, ни ультрафиолет балетов космических, и погибну я, коли не соединюсь с чудной Кристаллой!

— Королевич, — ответствовал Полифазий, — не стану отвергать твоей просьбы, но соблаговоли повторить ее троекратно, дабы уверился я, что такова твоя нерушимая воля.

Ферриций исполнил требуемое, и тогда Полифазий сказал:

— Господин мой! Невозможно иначе предстать перед Кристаллой, как только в обличье бледнотика.

— Так сделай же, чтобы я стал, как он! — вскричал королевич.

Видя, что от страсти помутился рассудок юноши, ударил Полифазий пред ним челом, уединился в лаборатории и начал вываривать клей клеистый и жижу жидкую. Потом послал слугу во дворец, велев передать: «Пусть королевич приходит ко мне, если намерение его неизменно».

Ферриций прибежал немедля, а мудрец Полифазий обмазал корпус его закаленный жидкою грязью и спросил:

— Прикажешь ли продолжать, королевич?

— Делай что делаешь! — отвечал Ферриций.

Взял тогда мудрец большую лепешку — а был то осадок мазутов нечистых, пыли лежалой и смазки липучей, из внутренностей древних машин извлеченной, — замарал выпуклую грудь королевича, а после сверкающее его лицо и блистающий лоб препакостно облепил и делал так до тех пор, пока не перестали члены его издавать мелодичный звон и не приняли вид высыхающей лужи. Тогда взял мудрец мел, истолок, смешал с рубиновым порошком и желтым смазочным маслом, и скатал вторую лепешку, и облепил Ферриция с головы до ног, придавши глазам его мерзкую влажность, торс его уподобив подушке, а щеки — двум пузырям, и приделал к нему там и сям подвески да растопырки, из мелового теста вылепленные, а напоследок напялил на его голову рыцарскую охапку волос цвета ядовитейшей ржавчины и, подведя его к серебряному зерцалу, сказал: «Смотри!»

Глянул Ферриций на отраженье и содрогнулся оттого, что не себя в нем узрел, но чудище-страшилище небывалое — вылитого бледнотика, со взором водянистым, как старая паутина под дождем, обвисшего там и сям, с клочьями ржавой пакли на голове, тестовидного и тошнотворного; а тело его при каждом движении колыхалось, как студень протухший; и вскричал он в великом гневе:

— Ты, верно, спятил, мудрейший? Тотчас же соскреби с меня всю эту грязь, нижнюю — темную и верхнюю — бледную, а с нею и ржавый лишайник, коим ты осквернил мою звонкую голову, ибо навеки возненавидит меня королевна, в столь мерзостном узревши обличье!

— Ты заблуждаешься, королевич, — возразил Полифазий. — Тем-то ее безумие и ужасно, что мерзость кажется ей красотою, а красота — мерзостью. Только в этой личине ты можешь увидеть Кристаллу…

— Пусть же так будет! — решил Ферриций.

Смешал мудрец киноварь со ртутью, наполнил смесью четыре пузыря и укрыл их под платьем юноши. Взял мехи, надул их застоявшимся воздухом из старого подземелья и спрятал на груди королевича; налил ядовитой, чистейшей воды в стеклянные трубки, числом шесть, и две вложил королевичу под мышки, две в рукава, две в глаза, а под конец молвил:

— Слушай и запоминай все, что я скажу, иначе погибнешь. Королевна будет тебя испытывать, чтобы проверить правдивость твоих речей. Если достанет она обнаженный меч и велит тебе за него взяться, украдкой надави на пузырь с киноварью, чтобы вытекла из него красная жижа и полилась на острие, а когда спросит тебя королевна, что это, отвечай: «Кровь!» Потом королевна приблизит свое лицо, серебряной миске подобное, к твоему, а ты надавишь на грудь, чтобы вышел из мехов воздух; спросит она, что это, и ты ответишь: «Вздох!» Тогда притворится королевна, будто разгневалась необычайно, и велит тебя казнить. Потупишь ты голову в знак покорности ее воле, и из глаз твоих польется вода, а когда спросит она, что это, отвечай: «Плач!» Может, тогда согласится она стать твоею, хоть и мало на это надежды; верней же всего, придется тебе погибнуть.

— О мудрейший! — воскликнул Ферриций. — А если станет она допытываться, какие у бледнотиков обычаи, как родятся они, как любятся и как время проводят, что я отвечу?

— Поистине, иного нет способа, — отвечал Полифазий, — как только соединить твой жребий с моим. Я переоденусь купцом из соседней галактики, лучше всего неспиральной, поскольку тамошние обитатели известны своею тучностью, а мне надо укрыть под платьем множество книг об ужасных бледнотиковых нравах. Тебя я не смог бы этому научить, ибо нравы их противны природе: все у них делается наоборот, так неопрятно, неприятно и неаппетитно, как только можно себе представить. Я подберу нужные сочинения, ты же вели придворному портному из волокон и нитей различных сшить одеянье бледнотика, затем что скоро уж нам отправляться в дорогу. И куда бы ты ни пошел, я тебя не оставлю, чтобы знал ты, как поступать и о чем говорить надлежит.

Обрадовался Ферриций, и велел сшить себе одеянье бледнотика, и не мог на него надивиться: закрывало оно почти все тело и в одних местах вытягивалось наподобие трубопровода, в других же скреплялось пуговками, крючочками, кнопочками и шнурочками; так что пришлось портному особую инструкцию сочинить, и пребольшую, о том, что и как надевать, где, что и к чему прицеплять и как с себя всю эту упряжь, из суконной материи сотворенную, стаскивать, когда придет время.

А мудрец Полифазий облачился в платье купца, спрятал под ним толстые ученые книги, трактующие о жизни бледнотиков, велел сделать железную клетку — шесть сажен в длину и столько же в ширину, запер в ней Ферриция, и отправились они в путь на королевском звездоходе. Когда же достигли они владений Панцерика, Полифазий в купеческом облаченье пришел на городской рынок и возвестил громким голосом, что привез из далеких краев молодого бледнотика и продаст его тому, кто захочет. Слуги принесли эту весть королевне, а она, удивившись, молвила им:

— Воистину за всем этим кроется великое шарлатанство, но не обманет меня купец, ибо ничьи познания о бледнотиках не сравнятся с моими. Велите ему прийти во дворец и показать пленника!

Привели слуги купца к королевне, и увидела она почтенного старца и клетку, несомую невольниками; в клетке сидел бледнотик, и лицо его было как мел пополам с пиритом, глаза — словно влажная плесень и члены — словно комки грязи. А Ферриций глянул на королевну и увидел ее лицо, как бы звенящее нежным звоном, и глаза, сверкающие, как электрические разряды, и утвердился он в любовном своем безумии.

«Этот и впрямь похож на бледнотика!» — подумала королевна, однако же вслух сказала:

— Поистине немало пришлось тебе потрудиться, старче, прежде чем слепил ты из грязи куклу и натер ее известковою пылью, дабы меня провести; но знай, что мне ведомы-все тайны могущественного рода бледнотиков и, когда откроется твой обман, ты будешь казнен вместе с тем самозванцем!

Мудрец отвечал:

— Королевна! Тот, коего зришь ты в клетке, самый что ни на есть настоящий бледнотик; выкупил я его у звездных пиратов за пять гектаров ядерного поля и, если хочешь, уступлю тебе, ибо единственное мое желание порадовать твое сердце!

Королевна велела принести меч и просунула его сквозь прутья клетки. Ферриций схватился за острие и порезал им платье, так что пузырь лопнул. Полилась киноварь на меч, и сделался он алым.

— Что это? — спросила королевна, а Ферриций ответил:

— Кровь!

Тогда королевна велела открыть клетку, бесстрашно вошла в нее и приблизила свое лицо к лицу королевича; близость возлюбленной затмила его рассудок, но мудрец подал тайный знак, и Ферриций надавил на мехи, вышел из них затхлый воздух, а когда королевна спросила: «Что это?» — Ферриций ответил: «Вздох!»

— И вправду ты преизрядный фокусник, — сказала королевна купцу, выходя из клетки, — но ты обманул меня, и потому вы умрете оба — ты и твоя кукла!

При этих словах мудрец поник головой долу, как бы в великой печали и горести, а когда королевич сделал то же, из очей его потекли прозрачные капли. Королевна спросила:

— Что это?

Ферриций ответил!

— Плач!

И сказала она:

— Как твое имя, пришелец, называющий себя бледнотиком из далеких краев?

— О королевна! Имя мое Миамляк, и ничего я так не хотел бы, как соединиться с тобою способом мягким, волнистым, тестоватым и водянистым, по обычаю нашего племени, — ответил Ферриций, а научил его этим словам мудрец. — Я нарочно позволил пиратам себя похитить и уговорил их продать меня этому купцу, желая попасть в твое королевство. Да примет его жестяннейшая особа мою благодарность за то, что я оказался здесь: ибо сердце мое переполняет любовь к тебе, как лужу переполняет грязь!

Изумилась королевна, затем что и вправду говорил он как настоящий бледнотик, и спросила:

— Поведай мне, пришелец, именующий себя Миамляком-бледнотиком, что делают твои сородичи днем?

— Поутру, — отвечал Ферриций, — они мокнут в чистой воде, и ополаскивают ею свои члены, и вливают ее себе внутрь, ибо вода приятна их естеству. А потом прохаживаются там и сям способом волнистым и текучим, и хлюпают, и лопочут; в печали они трясутся и проливают из глаз соленую воду, а в радости трясутся и икают, но глаза их не наполняются водой. И мокрые сотрясенья мы называем плачем, сухие же — смехом.

— Если правдивы речи твои, — перебила его королевна, — и если ты разделяешь со своими сородичами влеченье к воде, я велю бросить тебя в мой пруд, чтобы ты насытился ею вволю, а к ногам прикажу привязать свинец, чтобы ты не выплыл до времени.

— О королевна! — ответил Ферриций, наставляемый мудрецом. — Тогда я погибну, ибо, хотя внутри нас вода, она не может окружать нас снаружи дольше минуты, а если такое случится, мы произносим последние слова «буль-буль-буль», коими навеки прощаемся с жизнью.

— А поведай-ка мне, Миамляк, как добываешь ты энергию, чтобы, хлюпая, лопоча, колыхаясь и покачиваясь, прохаживаться туда и сюда? — спросила Кристалла.

— Королевна, — отвечал ей Ферриций, — там, откуда я родом, кроме бледнотиков маловласых есть и другие, кои прохаживаются преимущественно на четвереньках, и мы до тех пор дырявим их там и сям, покуда они не погибнут; трупы мы рубим и режем, варим и жарим, после чего набиваем их плотью свою собственную; и нам известно триста семьдесят шесть способов убиения и двадцать восемь тысяч пятьсот девяносто семь способов приготовления покойников для того, чтобы пропихивание их тел в наши тела через отверстие, ртом именуемое, было для нас сколь возможно приятнее; а искусство обработки покойников у нас в еще большем почете, нежели астронавтика, и зовется оно гастронавтикой, сиречь гастрономией; однако же с астрономией ничего общего оно не имеет.

— Значит ли это, что вы играете в кладбища, погребая в себе ваших четвероногих собратьев? — каверзно вопросила Кристалла; но Ферриций, поучаемый мудрецом, и тут не замедлил с ответом:

— Сие не забава, о королевна, а необходимость, ибо жизнь кормится жизнию; мы же необходимость обратили в искусство.

— А поведай-ка, Миамляк-бледнотик, как конструируете вы потомство? полюбопытствовала королевна.

— Мы не конструируем его вовсе, — ответил Ферриций, — а программируем статистически, по образу марковского процесса, то бишь стохастически; вероятностно, зато сладостно, невольно и произвольно, всего менее размышляя при этом о материях статистических, нелинейных и алгоритмических; и как раз потому-то программирование идет у нас просто, стихийно и совсем самостийно; ибо так уж устроены мы, что каждый бледнотик рад потомство свое программировать, утеху в том видя, но программирует он, не программируя, и многие прилагают немало стараний, чтоб из их программирования чего-нибудь, упаси бог, не вышло.

— Это весьма удивительно, — молвила королевна, коей познания были менее глубоки, нежели познания мудреца Полифазия, — так как же вы это, собственно, делаете?

— О королевна! — отвечал Ферриций. — Есть у нас механизмы, по принципу обратной связи устроенные, хотя все это в воде; сии механизмы настоящее чудо техники, ибо пользоваться ими способен даже совершенный кретин; впрочем, чтобы подробно описать тебе методы, нами употребляемые, пришлось бы говорить долго, поскольку не так уж они просты. И вправду, это весьма удивительно; удивительней же всего, что методы наши не нами выдуманы, а некоторым образом выдумали себя сами; но нам они по душе, и мы ничего против них ни имеем.

— Поистине, — воскликнула королевна, — ты настоящий бледнотик! Ибо речи твои по видимости имеют смысл, а по существу совершенно бессмысленны; невероятны, но как будто бы истинны, хотя и расходятся с логикой: мыслимо ли быть кладбищем, не будучи им? Программировать, вовсе не программируя? Подлинно, ты Миамляк-бледнотик, а потому, коли ты того жаждешь, я соединюсь с тобой супружеской обратною связью, и ты вступишь со мною на трон, если выдержишь последнее испытание.

— Какое? — спросил Ферриций.

— Испытание это… — начала было Кристалла, но вдруг подозрение закралось в ее сердце, и она сказала: — Ответь мне сперва, что делают твои сородичи ночью?

— Ночью они лежат там и сям с подогнутыми руками и скрюченными ногами, а воздух входит в них и выходит из них с таким шумом, словно кто-то ржавую пилу точит.

— Вот это испытание: дай свою руку, — приказала королевна.

Подал ей. Ферриций руку, она ее стиснула, Ферриций же возопил громким голосом, ибо так велел ему старец, а она спросила, отчего он кричит.

— От боли! — ответил Ферриций, и только тогда поверила королевна, что он настоящий бледнотик, и учинить повелела приготовления к свадебной церемонии.

И надо же было случиться, что как раз в ту пору вернулся корабль, на котором курфюрст королевский, киберграф Кибергази, отправился в средизвездные страны, чтобы там бледнотика изловить и через то в фавор у королевны войти. Прибежал к Феррицию опечаленный Полифазий и сказал:

— Королевич! Прибыл на корабле межзвездном великий киберграф Кибергази и привез королевне истинного бледнотика, коего только что видел я собственными глазами; а потому должно нам немедля бежать; не поможет никакое притворство, если вы вместе предстанете перед Кристаллой. Ибо липучесть его несравненно липучее, волосатость куда волосатее, а тестоватость превосходит воображение, так что откроется наш обман и погибнем мы оба!

Но не послушал мудрого совета Ферриций, возлюбивший королевну больше жизни, и молвил:

— Лучше погибнуть, нежели ее потерять!

Кибергази же, проведав о приготовлениях к свадьбе, тут же прокрался под окно покоя, где ложный бледнотик вместе с купцом находился, и, тайную их беседу подслушав, побежал ко дворцу, черной радости полон, и, представши перед Кристаллой, сказал:

— Ты обманута, королевна, ибо тот, кто называет себя Миамляком, никакой не бледнотик, а обыкновеннейший смертный; истинный же бледнотик — вот!

И на пленника своего указал; а тот напряг волосом покрытую грудь, вытаращил буркалы свои водянистые и завопил:

— Бледнотик — это я!

Тотчас же велела королевна привести Ферриция, а когда стал он рядом с бледнотиком пред ликом ее пресветлым, развеялся обман мудреца. Ибо Ферриций, хоть и облепленный грязью, пылью и мелом, хоть и обмазанный маслом липучим, и хлюпающий водянистым манером, не мог укрыть ни роста своего электрыцарского, ни благородной осанки, ни плеч стальных ширины, ни походки гремящей. Бледнотик же киберграфа Кибергази был урод настоящий, каждый шаг его был как бултыхание кадок, наполненных грязью, взгляд словно мутный колодец, а от гнилостного дыханья затуманивались и слепли зерцала и ржавчина вгрызалась в железо. И поняла королевна в сердце своем, что мерзостен ей бледнотик, при каждом слове как бы розовым червяком шевеливший в горле; просветился разум Кристаллы, но гордость не позволила ей открыть того, что пробудилось в сердце.

И повелела она:

— Пусть бьются они меж собою, и кто победит, возьмет меня в жены…

Спросил тогда мудреца Ферриций:

— Почтеннейший, если ринусь я на уродца этого и обращу его в грязь, из которой он народился, обман откроется, глина с меня опадет и сталь обнажится; что же мне делать?

— Не нападай, королевич, — отвечал Полифазий, — но защищайся!

Вышли они оба на двор королевского замка, каждый с мечом в руке, и прыгнул бледнотик на Ферриция, колыхаясь, словно тина болотная, и пританцовывал вокруг него, лопоча, приседая, посапывая, и замахнулся, ударил мечом, и прошел меч сквозь глину, разбился о сталь, а бледнотик налетел с размаху на королевича, брызнул, лопнул и растекся, и не было больше бледнотика. Но засохшая глина опала с плеч рыцаря, и обнажилась его истинная стальная натура перед очами королевны, и задрожал он, скорую предвидя кончину, но во взгляде ее кристальном увидел он восхищение и понял, сколь сильно переменилось ее сердце.

И соединились они обратной и прочною брачною связью, которая одним на радость и счастье, другим на горе и гибель дается, и правили долго и счастливо, допрограммировавшись бесчисленного потомства. А из шкуры бледнотика, пойманного киберграфом, сделали чучело и выставили в королевской кунсткамере для вечного назидания. И поныне стоит оно, неуклюжее, линялым волосьем поросшее, и немало находится умников, кои слух распускают, будто все это фокус один и притворство, на самом же деле никаких бледнотиков-трупоедов, тестотелов клееглазых, на свете нет и никогда не было. Кто знает, может, бледнотик и точно пустая выдумка — мало ли баек и мифов измышляет простонародье!

Но если история эта и неправдива, то поучительна, а вдобавок так занимательна, что стоило ее рассказать.

ФАНТАСТИКА НА ХОЗРАСЧЕТЕ

В июне 1987 года в Новосибирске местные писатели, журналисты при содействии комсомола организовали семинар писателей-фантастов Сибири и Дальнего Востока. Руководство семинаром взяли на себя издательство «Молодая гвардия» и существующий при нем совет «Школы Ефремова» — сообщества писателей-фантастов, тяготеющих в вопросах творчества к наследию и традициям выдающегося советского фантаста Ивана Ефремова. Несколько дней участники семинара вели откровенный разговор друг с другом и мастерами жанра. Устраивались диспуты по вопросам теории фантастики, шел обмен опытом, обсуждались рукописи, многие из которых вошли затем в сборник «Румбы фантастики», изданный на заказных началах. Этот сборник стал первым доказательством того, что фантастика может прекрасно существовать в условиях полного хозрасчета.

Слух про новосибирский семинар облетел все братские республики, и в адрес редколлегии сборника пошли рукописи. Идея молодежных семинаров «Школы Ефремова» приобрела всесоюзную популярность. За прошлый год и первую половину этого года в Ташкенте, Риге, Днепропетровске и Минске были проведены семинары, которыми руководили Евгений Гуляковский, Геннадий Прашкевич, Василий Головачев, Юрий Медведев, Владимир Рыбин, Владимир Щербаков, Борис Лапин и автор этих строк. По итогам семинаров вышли и продолжают выходить в свет сборники.

В мае прошлого года родилось Всесоюзное творческое объединение молодых писателей-фантастов (ВТО МПФ), которое и осуществляет теперь издание «Румбов фантастики», отыскивая порой с подлинно фантастической изобретательностью бумагу и полиграфическую базу. ЦК ВЛКСМ и издательство «Молодая гвардия» оказали новорожденной творческой организации своевременную деловую поддержку. В составе ВТО теперь более двухсот человек.

В феврале нынешнего года произошла организационная перестройка Совета по фантастической и приключенческой литературе при СП РСФСР. Фантасты образовали самостоятельный совет. Рад сообщить: по просьбе молодых фантастов, пишущих на русском языке, ВТО МПФ принято в реорганизованный совет на правах коллективного члена.

«Искатель» представляет произведения трех авторов — членов объединения.

Лиричен и утонченно психологичен сказочно-фантастический рассказ Елены Грушко «Военный поход против Южного Ветра». Мир сказки этой необыкновенно талантливой писательницы почти неуловимо переходит в плоскость современной нашей повседневности, и читатель неожиданно для себя начинает размышлять вместе с автором о вероятии того или иного нравственного выбора.

Виталий Пищенко покоряет читателя остроумием, юмором, порой переходящим в едко-сатирический гротеск. Его стихия — парадоксы, фантастические метаморфозы.

Александр Бушков — писатель обстоятельный, внутренним зрением он хорошо видит, что описывает. Он умеет заставить «работать» на тему даже незначительную деталь сюжета, вскользь подмеченную черту характера персонажа. Читателя буквально зачаровывают мастерски моделируемые Бушковым фантастические мифы, отличающиеся подлинной достоверностью.

В заключение хочется сказать, что Е. Грушко, В. Пищенко и А. Бушков были участниками прошедшего в Москве IX Всесоюзного совещания молодых писателей, в рамках которого работал семинар фантастики.

Недавно Елена Грушко и Виталий Пищенко приняты в Союз писателей СССР.

Виталий Пищенко
РЕКЛАМНЫЙ ПРОСПЕКТ

Из детской донесся приглушенный шум. М-р Пиггинс, журналист на случайных заработках, тяжело вздохнул и, выглянув в приоткрытую дверь, страдальчески воззвал:

— Марта!

М-с Пиггинс мигом возникла на пороге. Вид жены, будто бы только что сошедшей с глянцевой обложки журнала «Образцовая хозяйка», аромат кофе, принесенного м-с Пиггинс, несколько успокоили расстроенную душу м-ра Пиггинса, и он сменил недовольный тон на тон капризный:

— Марта, это никуда не годится. В то время, как я ломаю голову, как лучше выполнить заказ сэра Арчибальда Гудвина… Ты знаешь, что такое заказ Арчибальда Гудвина?

— Это, верно, очень почетно, милый? — неуверенно сказала жена.

— Очень почетно! — саркастически хмыкнул м-р Пиггинс. — Это чертовски почетно и это чертовски выгодно. Я не знаю, как мы будем жить, если я не выполню заказ Арчибальда Гудвина. И вот, в то время, как я тут стараюсь что-то придумать…

Из детской вновь донеслись приглушенные шум и возня.

— Вот! Вот! — закричал м-р Пиггинс. — Ты слышишь?

— Не волнуйся, дорогой, — проворковала м-с Пиггинс. — Сейчас там будет тихо-тихо. Наш Билл принес из детского сада какой-то новый вестерн с очень смешным названием «Колобок». У них в детском саду на эту книжку очередь. Билл ждал целую неделю.

— Наверное, опять что-то про синего Висельника? — проворчал м-р Пиггинс.

— Нет — нет, милый. Я, правда, невнимательно слушала, но, кажется, там банда гангстеров гонятся за милым мальчишкой, а он им говорит: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…» В конце концов его съели.

— Б-р-р! — передернулся м-р Пиггинс. — Черт знает что дают читать детям. Впрочем, как ты говоришь: гангстеры гоняются за мальчишкой… а он: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…» Вообще-то здесь что-то есть …Хм!

М-р Пиггинс задумчиво уставился в потолок. М-с Пиггинс с уважением смотрела на мужа.

— Вот что! Ладонь м-ра Пиггинса решительно прихлопнула по ручке кресла. — Неси-ка сюда этот… бестселлер. Биллу все равно пора спать…

— Не нашли?!

Франческо Дед потянулся к «Гудвину» двадцать шестого калибра, но вспомнил, во сколько обходится каждый завозимый на Альбан патрон. Франческо Дед был бережлив, и это спасло жизнь Джузеппе Бабке.

— И по сусекам скребли? — Старый Франческо любил иногда блеснуть эрудицией.

— Скребли, — сокрушенно каялся Джузеппе, — проверили все притоны, игорные дома, салуны, вскрыли попутно пять сейфов. Нигде нет… Как сквозь землю провалился! Но операция принесла прибыль — восемь тысяч шестьсот двадцать четыре доллара девятнадцать цен…

— Восемь тысяч!!! — Рука Франческо Деда потянулась к «Гудвину» двадцать шестого калибра, но он вспомнил, что в соседней комнате играет трехлетний правнук. Неожиданный выстрел мог напугать малыша, и это спасло жизнь Джузеппе Бабке.

У Деда были основания для недовольства. Почти месяц Альбанское отделение «Коза Ностры» готовило операцию по разрешению от бремени сейфа Большого планетарного Банка. Участникам акции был прочитан двенадцатичасовой курс лекций, в резервации для аборигенов провел три репетиции. Все получилось идеально. Все, кроме финала. Сейф оказался пуст. Дело объясняла записка на плохом французском языке: «Мерси. Джимми Колобок». Нет, всесильный Франческо Дед был совсем не против самодеятельности. Видит бог, шустрый Колобок был даже симпатичен престарелому мафиози. Но почему новичок не поделился своей добычей? С этим Дед согласиться не мог. Ведь он претендовал всего лишь на 70 % содержимого сейфа, щедро оставляя Колобку почти треть!

— Босс, — нерешительно произнес Бабка, — может, нам обратиться в сыскную фирму Гудвина? Я на всякий случай пригласил…

Мафиози просить помощи у сыщика!!! Рука всесильного босса привычно потянулась к «Гудвину» двадцать шестого калибра, но старый Франческо был убежденным сторонником теории, что каждый дурак имеет шанс поумнеть, и именно это спасло жизнь Джузеппе Бабке. В очередной раз.

— Зови, — угрюмо буркнул Дед.

В кабинет неслышно скользнул человек с такой неприметной наружностью, что у Франческо Деда возникло сомнение в существовании посетителя.

— Мистер Гудвин? — мрачно осведомился Старый Франческо.

В глазах сыщика мелькнула тень удивления.

— Контора мистера Гудвина Двенадцатого находится на планете Земля. Вы хотите увидеться лично с ним?

— Да, я хотел бы именно этого… — раздраженно ответил Дед.

— Думаю, мистер Гудвин сможет принять вас только в конце текущего столетия, — бесцветные глаза детектива внимательно осмотрели потрепанную жизнью фигуру Франческо Деда, — в крайнем случае, право пользования очередью перейдет к вашим наследникам.

Франческо Дед потянулся к «Гудвину» двадцать шестого калибра, но вспомнил, что этот человек сам пришел в его дом. Франческо Дед был благороден, и это спасло жизнь сотруднику фирмы Гудвина.

— Фирма, в которой я имею честь служить, — говорил агент, используя предоставленную ему возможность дожить до естественной смерти, — основана Арчи Гудвином Первым — сподвижником великого Ниро Вульфа, современником знаменитых детективов: комиссара Мегре, Эркюля Пуаро и Мартина Бека. Первый закон гениального Гудвина, возглавившего фирму после того, как Ниро Вульф сосредоточил свои усилия на выведении медоносных орхидей для пчел своего друга Шерлока Холмса, гласит: «Фирма «Арчи Гудвин» не разделяет людей на бедных и богатых. Нашим клиентом может стать любой человек, согласный выплатить фирме сумму, равную 2 % ожидаемой прибыли». Я сообщу вам адрес, по которому скрывается Джимми Колобок, как только вы соблаговолите подписать чек.

Задолженность Джимми Колобка Франческо Деду увеличилась еще на полмиллиона долларов.

— Что же ты, малыш, а? — Франческо Дед почти ласково смотрел на Колобка. — Нехорошо обманывать! Все денежки ты истратить никак не мог. Где же они?

Колобок криво ухмыльнулся в ответ.

— Нехорошо молчать, малыш! Невежливо. Да и какой смысл? Ведь все равно заставлю говорить.

Колобок опять дернул губами. Улыбка получилась неожиданно ослепительной.

— А-я-яй! Да у тебя зубки бриллиантовые! Вот и денежки. Не будешь ведь утверждать, что твоя мама умела рожать таких дорогих детишек? Дай-ка мне их сюда. Страсть как хочется вблизи взглянуть на такое диво!

Колобок улыбнулся еще шире:

— Попробуй, возьми, если хочешь! — и с издевкой процитировал: — «Искусственные челюсти фирмы «Арчи Гудвин» снабжены антиразжимным устройством и приспособлением для защиты зубов от выбивания. В случае гибели обладателя челюстей, бриллиантовые зубы посредством необратимой кристаллической реакции превращаются в угольные.»

Франческо Дед не был уверен, что вновь открытое угольное месторождение обогатит его, и это спасло жизнь Джимми Колобка.

— А ты наглец, — протянул Дед и кивнул Джузеппе Бабке: — Голубчик, поговори с молодым человеком. Только не до смерти….

Ухмыляясь, Джузеппе Бабка двинулся к Колобку, поигрывая чудовищными бицепсами, от души размахнулся … и Франчексо Дед глухо охнул за его спиной — кулак Джузеппе Бабки зацепил его физиономию.

— Шеф, я нечаянно! — испуганно завопил Бабка.

И только то, что Франчиско Дед, зажмурясь от боли, не смог нащупать кобуру, спасло жизнь Джузеппе Бабке.

Колобок терпеть не мог левитации. Недолгие минуты свободного полета всегда приводили к затяжному дискомфорту в его желудке. Но лучше проглотить пару таблеток «гудвинсептола», чем вставлять поломанные ребра. Джимми был человеком дела и выбросился в окно, не раздумывая.

Спустя полчаса мини-звездолет Колобка ввинтился в первую попавшую «черную дыру».

Планетка показалась Джимми Колобку достаточно уютной. Здесь была весьма зрелая цивилизация, плодоносящая салунами и игорными домами. В том, что Франческо Дед не сможет снарядить в погоню за ним эскадру, Колобок был уверен, а гангстеров порознь он не боялся.

Первый преследователь попался на глаза Колобку после недели безуспешных попыток определить преимущество опьянеющего напитка «Гуд» перед опохмеляющим напитком «Вин». Арнольд Заяц стоял у входа в салун, и его большие уши мелко подрагивали.

— Ты, это Колобок, — заискивающе начал Заяц, — ты не ругался бы с Боссом, а? Все равно тебе навару с этого никакого. Босс говорит, если ты вставишь стекло и оплатишь больничные расходы Большому Джузеппе, он тебя просит. Слышишь, Колобок?

Тяжелая бутылка «Гуда» рассыпалась от удара по макушке Арнольда Зайца.

— Я от Деда ушел, я от Бабки ушел, от тебя Арнольд, и подавно уйду, — негромко напевал Джимми, направляясь к звездолету.

— Руки вверх, Колобок!

Голос, безусловно, принадлежал Рудольфу Волку. Колобок знал о психологической неустойчивости Волка и послушно поднял руки.

— Повернись!

Колобок повернулся лицом к гангстеру.

— Не подходи!

Дуло револьвера в руке Волка дрогнуло, и Колобок оставил попытку приблизиться к противнику.

— Шутки, Колобок, кончились. Гони деньги, или будет плохо!

Рудольф Волк выплюнул жвачку и бросил в рот новый брикетик «Наслаждения Гудвина». Колобок молчал.

— Ну, ну. Помолчи, подумай. Улизнуть не надейся. Хватить прыгать по планетам, Маленький принц нашелся, тоже мне. Ты Зайца за что по голове огрел? У него, бедняги, и так ума не много, так ты последний выбиваешь! Шлепнул бы я тебя, да босс не велел. А может, шлепнуть все-таки?..

Рудольф Волк не был знаком с приемами каратэ, и правая пятка Колобка тут же заставила замолчать вошедшего в ораторский раж гангстера.

Исидро Медведь был высок и толст. Много лет матери пугали именем Медведя непослушных детей, и Колобок чувствовал себя неуверенно под прицелом бластера старого бандита.

— Неужели ты сможешь выстрелить, Исидро? — Колобок смотрел в глаза преследователя. — Вспомни, ведь это ты учил меня правильно держать оружие, ты был моим наставником, когда я потрошил свой первый сейф! Я всегда гордился, что мой «крестный отец» — сам Исидро Медведь!

— Джимми, видит бог, я ничего не имею против тебя лично, — вздохнул Медведь, — ты для меня почти что сын. Но что же мне делать? Я уже не молод, а пенсию мне никто выплачивать не будет — я ведь посвятил жизнь не фирме Арчи Гудвина. Работа, Джимми! Если ты не отдаешь мне бриллианты, я буду стрелять. Так хочет босс.

— Ну что же, — взгляд Колобка был прям и печален, — будь что будет!

Джимми Колобок был втрое моложе Исидро Медведя, и реакция у него была втрое быстрее. Легкий шрам на левой щеке лишь подчеркнул суровую красоту Колобка, а Исидро Медведь тяжело завалился набок.

Сунув пистолет в карман, Джимми долго сидел у тела учителя. Азарт карточного стола, веселый шум салуна куда-то отдалились, стали казаться мелкими, неважными. Колобок вспоминал заботливую тетку Медведицу, пирожки, которыми она его кормила, детишек покойного Исидро. Джимми знал жадность Франческо Деда и понимал, что эти дорогие его сердцу люди остались без средств к существованию.

— А почему бы мне не платить им пенсию? — Эта мысль возникла неожиданно и наполнила сердце Колобка тихой радостью. — Конечно! Ведь именно так поступает Арчи Гудвин! Сейчас же отправлю первые перевод.

Джимми послал последнее «прости» телу ушедшего из жизни друга и решительно направился в почтовую контору.

Колобок вынул очередной бриллиантовый зуб и вставил на его место титановый. Жизнь ослепительно улыбалась щедрому клиенту.

— Хелло, малыш!

Джимми оглянулся. Яркая блондинка застенчиво смотрела на него «38–22 — 38», наметанным глазом определил Колобок. Шик!

— Я Колобок… — начал он, но красотка грациозно ткнула пальцем в сторону звездолета.

— Это твоя телега? — осведомилась она. — Может, ты расскажешь о себе в ней? Меня зовут Аннет Лиса.

АГ-15 Колобка взмыл ввысь, но, почувствовав на своем колене гибкие пальчики Аннет, Джимми понял, что подробно рассказать о себе в таких условиях будет затруднительно, и направил звездолет к уютному пляжику на берегу лазурного океана.

Джимми проснулся с ощущением, что ему чего-то не хватает. Это было странно, ибо засыпал Колобок, чувствуя себя властелином Вселенной… Жизнь была при нем. Не хватало мелочей: звездолета, одежды… Коварная Лиса воспользовалась привычкой Джимми открывать во сне рот и избавила его от бремени обладания бриллиантовыми зубами.

«Жаль, не воспользовался услугами гипнотизера фирмы «Сны Гудвина»,» — мимоходом подумал Колобок, обшаривая кусты.

Джимми не сомневался, что вернет утерянное сокровище. Вот только на кого работала Аннет — на Франческо Деда или была птицей свободного полета? Как ее найти? Этого Колобок не знал.

В кустах он подобрал смятую газету, титановым зубом, оставленным Лисой, легко отгрыз кусок гибкой лианы, подпоясался ею, критически осмотрел свой костюм, махнул рукой: «Сойду за хиппи, протестующего против всеобщей грамотности», — и решительно повернулся спиной к океану.

Рассвет застал Колобка на берегу прозрачного ручья. Джимми умылся, тщательно расчесал сухой веточкой свои волнистые кудри и развернул газету, заменявшую ему выходной костюм. Джимми Колобок привык начинать день с чтения свежей газеты.

В глаза ему бросилось крупно набранное объявление:

Колобок еще раз всмотрелся в газетные строчки, хлопнул себя по лбу:

— Растяпа, как я мог забыть о фирме Гудвина? — и решительно направился к деревушке, видневшейся на высоком холме.

Сэр Арибальд Гудвин небрежно уронил на стол листки бумаги, принесенные м-ром Пиггинсом. Левая ладонь Гудвина ласково коснулась правой. Великий Гудвин аплодировал! Великий Гудвин улыбнулся!! Великий Гудвин снизошел до того, что сказал сидящему напротив него м-ру Пиггинсу несколько слов:

— Неплохо. Ненавязчиво, но настойчиво. Считай, что твой рекламный проспект заинтересовал фирму «Арчи Гудвин и Господь Бог».

Александр Бушков
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА, ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Паровоз заухал, зашипел, зафыркал, пустил дым, дернул разноцветные вагоны, и они поплыли мимо поручика Сабурова, навсегда уносясь из его жизни. Поезд длинно просвистел за семафором, и настала тишина, а дым развеяло в спокойном воздухе. «Чох якши», — мысленно сказал себе по-басурмански Сабуров, и от окружающего благолепия ему на глаза едва не навернулись слезы. Для здешних обывателей тут было скучное захолустье, затрюханный уезд, забытый Богом и губернскими властями. А для него тут была Россия.

Ему вдруг неизвестно почему показалось, будто все это уже было в его жизни — красное зданьице вокзала с подведенными белыми полуколоннами и карнизами, пузатый станционный жандарм, изящная водонапорная башенка с кирпичными узорами поверху, сидящие поодаль в траве мужики, возы с распряженными лошадьми, рельсы, чахленькие липы. Хотя откуда ему взяться, такому чувству, если Сабуров здесь впервые?

Он подхватил свой кофр-фор и направился в сторону возов — путь предстоял неблизкий, и нужно было поспешать.

И тут сработало чутье, ощущение опасности и тревоги — способность, подаренная войной то ли к добру, то ли к худу, награда ее и память. Испуганное лицо мужика у ближнего воза послужило толчком или что другое, но поручик Сабуров быстро осмотрелся окрест, и рука было привычно дернулась к эфесу, но потом опустилась.

Его умело обкладывали.

Пузатый станционный жандарм оказался совсем близко, позади, и справа надвигались еще двое, помоложе, поздоровше, ловчее на вид, и слева двое таких же молодых, ражих, а спереди подходили ротмистр в лазоревой шинели и какой-то в партикулярном, кряжистый, неприятный. Лица у всех и жадно-азартные, и испуганные чуточку — как перед атакой, право слово, только где ж эти видели атаки и в них хаживали?

— Па-атрудитесь оставаться на месте!

И тут же его замкнули в плотное кольцо, сторожа каждое движение. Сапогами запахло, луком, псарней. А Сабуров опустил на землю кофр-фор и осведомился:

— В чем дело?

Он нарочно не добавил «господа». Много чести.

— Патрудитесь предъявить все имеющиеся документы, — сказал ротмистр — лицо узкое, длинное, щучье.

— А с кем имею?

Он нарочно не добавил «честь». А вот им хрен.

— Отдельного корпуса жандармов ротмистр Крестовский, — сообщил офицер сухо и добавил малую толику веселее: — Третье отделение. Изволили слышать?

Издевался, щучья рожа. Как будто возможно было родиться в России, войти в совершеннолетие и не слышать про Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии! Лицо у ротмистра Крестовского выражало столь незыблемое служебное рвение и непреклонность, что сразу становилось ясно: протестуй не протестуй, крой бурлацкой руганью или по-французски поминай дядю-сенатора, жалуйся, грози, а то и плюнь в рожу — на ней ни одна жилочка не дрогнет, все будет по ее, а не по-твоему. И поручик это понял, даром что за два года от голубых мундиров отвык — они в действующей армии не встречались. Теперь приходилось привыкать наново и вспоминать, что возмущаться негоже — глядишь, боком выйдет…

Документы ротмистр изучал долго — и ведь видно, что рассмотрел их вдоль-поперек-всяко и все для себя определил, но тянет волынку издевательства ради. «А орденка-то ни одного, а у меня три, и злишься небось, что в офицерское собрание тебя не пускают», — подумал поручик Сабуров, чтобы обрести хоть какое-то моральное удовлетворение.

— По какой надобности следуете? Из бумаг не явствует, что по казенной.

— А по своей и нельзя? — спросил поручик, тараща глазенки, аки дитятко невинное.

— Объясните в таком случае, — сказала Щучья Рожа. Бумаги пока что не отдала.

Поручик Сабуров набрал в грудь воздуха и начал:

— Будучи в отпуске из действующей армии до сентября месяца для поправления здоровья от причиненных на театре военных действий ранений, что соответствующими бумагами подтверждается, имею следовать за собственный кошт до города, обозначенного на картах как Губернск, и в документах таковым же значащегося…

Он бубнил, как пономарь, не выказывая тоном иронии, но с такой нахальной развальцей, что ее учуяли все, даже состоящий при станции пузатый.

— …в каковом предстоит отыскать коллежского советника вдову Марью Петровну Оловянникову для передачи оной писем и личных вещей покойного сына ее, Верхогородского драгунского полка подпоручика Оловянникова, каковой геройски пал за Бога, царя и Отечество в боях за город Плевну и похоронен в таковом…

— Ради Бога, достаточно, — оборвал его ротмистр Крестовский. — Я уяснил суть анабазиса вашего. Что же, дали мы маху, господин Смирнов?

Это тому, партикулярному. Партикулярный чин (а видно было, что это не простой уличный шпион — именно статский чин) пожал плечами, вытянул из кармана потрепанную бумагу:

— Что поделать, Иван Филиппович, сыск дело такое… Смотрите, описание насквозь подходящее: «Роста высокого, сухощав, белокур, бледен, глаза голубые, в движениях быстр, бороду бреет, может носить усы на военный манер, не исключено появление в облике офицера либо чиновника». Подполковника Гартмана, царство ему небесное, наш как раз и успокоил, в офицерском мундире будучи…

— Интересная бледность — это у девиц, — сказал поручик Сабуров. — А я, по отзывам, всегда был румян.

— Может, это вы попросту загорели в целях маскирования, — любезно сообщил господин Смирнов. — А несчастного Гартмана бомбою злодейски убивая, были бледны.

— Господин Гартман, надо полагать, из ваших? Отдельного корпуса то бишь?

— Именно. Питаете неприязнь к отдельному корпусу?

— Помилуйте, с чего бы вдруг, — сказал поручик Сабуров. — Просто я, как-то так уж вышло, по другой части, мундиры больше другого цвета — хоть наши запылены да порваны иногда…

— Каждый служит государю императору на том месте, где поставлен, — сказала Щучья Рожа.

— О том самом я и говорю, — развел руки поручик. — Чох якши эфенди.

Губы Щучьей Рожи покривились:

— Па-атрудитесь в пределах Российской империи говорить на языке, утвержденном начальством! Патрудитесь получить документы. Можете следовать далее. Приношу извинения, служба.

И тут же рассосались жандармы, миг — и нету, воротился на свое место пузатый станционный страж, Крестовский и Смирнов повернулись кругом, будто поручика отныне не существовало вовсе, и Сабуров услышал:

— Отправить его отсюда, Иван Филиппыч, чтоб под ногами не путался.

— Дело. Займитесь, — кивнул Крестовский, ничуть не заботясь, слушал их Сабуров или нет. — Выпихните в Губернск до ночи сего вояжера. Черт, однажды уже нахватались в заграницах такие вот гонористые, дошло до декабря… Закрыть бы эту заграницу как-нибудь.

Смешок:

— Так ведь императрицы — они у нас как раз из заграниц, Иван Филиппыч…

— Все равно. Закрыть. Чтоб ни туда и ни оттуда.

— Ну, этот-то — от турок. Азия-с.

— Все равно. И там свои вольтерьянцы. Правда, там их можно на кол, попросту…

И ушли. А Сабуров остался в странных чувствах — было тут что-то и от изумления и от гнева, но больше всего от ярости. Выглядел поручик в этой истории как нижний чин: ему вахмистр хлещет по роже, а он в ответ — упаси Боже, руки по швам и молчи…

Плюнул и решил выпить водки в буфете. Подали анисовую, хлебушка черного, русского (у болгар похож, а другой), предлагали селянку, но попросил сальца — чтоб с мясом и торчали зубчики чеснока, пожелтевшего уже, дух салу передавшего. Выпил рюмку. Еще выпил. Медленно возвращалось прежнее благодушное настроение.

О чем шла речь, он сообразил сразу. Давно было известно по скупым слухам, что в России, как в Европе, завелись революционеры. Как в Европе, кидают бомбы и палят по властям предержащим, пытаются взбунтовать народ, но ради чего это затеяно и кем — совершенно непонятно. Никто этих революционеров (называемых также нигилистами) не видел, никто не знает, много их или мало, то ли они в самом деле наняты Бисмарком, жидами и полячишками, то ли, как пятьдесят четыре года назад, мутню начинают люди из тех, кто, по тем же слухам, вписан в Бархатную книгу — а разве такие люди наемниками быть могут? Но вот какого рожна им нужно, если и так выполнено все, за что сложили головы полковник Пестель сотоварищи, — крестьян освободили, срок службы сбавили и произвели всевозможные реформы? Поручик Сабуров не знал ответов на эти вопросы. В Болгарии все было просто и ясно, там он понимал все сверху донизу, а в этих слухах сам черт ногу сломит…

— Господин Сабуров!

Смирнов стоял над ним, улыбаясь как ни в чем не бывало.

— Собирайтесь, господин Сабуров. Оказию мы вам подыскали. Не лакированный экипаж, правда, ну да разве вам привыкать, герою суровых баталий? Никто нас не упрекнет, что оказались нечуткими к славному представителю победоносного воинства российского.

Сабуров хотел было ответить по-русски и замысловато, но посмотрел в эти склизкие глаза и доподлинно сообразил, что в случае отказа или ссоры следует ожидать любой пакости. Да Бог с ними… Лучше уж убраться от них подальше. Он вздохнул и полез в карман за деньгами — уплатить буфетчику.

— А вот скажите, господин Смирнов, — решился он, когда вышли на воздух. — Эти ваши… ну, которые бомбами…

— Государственные преступники? Нигилисты?

— Эти. Что им нужно, вообще-то говоря?

— Расшатать престол в пользу внешнего врага, — веско сказал Смирнов. — Наняты Бисмарком, жидами и ляхами, — он подумал и добавил: — и французишками.

Все вроде бы правильно, и Смирнов был человеком государственным, облеченным и посвященным, да уж больно мерзкое впечатление производил сыщик, нюхало, стрюк, разве может такой говорить святую правду?

Оказия была — запряженная тройкой добрых коней купецкая повозка из Губернска. Гонял ее сюда купец Мясоедов со снедью для господского буфета — то есть купец владел и хозяйствовал, а гонял повозку за сто верст приказчик Мартьян, кудряш-детина, если убивать — только из-за угла в три кола. Да еще безмен с граненым шаром под рукой, на облучке. Иначе и нельзя в этих глухих местах, где вовсю пошаливают, такой приказчик тут и надобен…

Сенцо было в повозке, Мартьян его покрыл армяком, повозка — вроде ящика на колесах, чего ж не ехать-то?

На прощание попутал бес, поручик достал золотой, протянул Смирнову с самой душевной улыбкой:

— За труды. Не сочтите…

Глядя Сабурову в лицо, Смирнов щелчком запустил монетку в сторону, в лопухи — блеснул, кувыркаясь, осанистый профиль государя императора. Сыщик улыбнулся, пообещал:

— Бог даст — свидимся…

И ушел.

— Это вы зря, барин, ваше благородие, — тихонько, будто самому себе, не особо-то и глядя в сторону седока, сказал Мартьян. — Эти долгопамятные…

— Бог не выдаст — свинья не съест. Кого ищут?

— А кого б ни искали, все лишь бы не нас. — Он весело блеснул зубами из цыганской бородищи. — Тронемся, ваше благородие, аль как? Три дня здесь торчу, пора б назад. Мясоедов в зверское состояние придет.

— А что ж ты три дня тут делал? — спросил поручик для порядка, хотя ответ на лице приказчика был выписан.

— Да кум тут у меня, вот и оно…

— Ну, трогай, — сказал Сабуров. — В дороге налью лудогорского.

— Это какое?

— Там увидишь.

— Э-эй!

Тронулись застоявшиеся сытые лошадки, вынесли повозку из огороженного жердями заплота, остались позади и мужики, с оглядкой искавшие в лопухах улетевший туда золотой, и стеклянный взгляд Щучьей Рожи. А впереди у дороги стоял человек в синей черкеске и овчинной шапке с круглой суконной тульей, держал руку под козырек по всем правилам, и это было странно — не столь уж привержены дисциплине казаки Кавказского линейного войска, чтобы нарочно выходить к дороге отдавать честь проезжающему офицеру, да еще чужого полка. А посему Сабуров велел Мартьяну попридержать и присмотрелся.

Казак был, как все казаки, — крепкий, с полным почтения к его благородию, но смышленым и хитроватым лицом исстари вольного человека. Себе на уме — одним словом казак, и все тут. Свернутая лохматая бурка лежала у его ног, и оттуда торчал ружейный ствол в чехле. На черкеске поблескивали два знака отличия военного ордена святого Георгия — совсем новенькие крестики на черно-оранжевой ленте.

Вот что выяснилось после беглого опроса. Платон Нежданов, урядник Тарханского полка Кавказского линейного казачьего войска, участник турецкой кампании, был командирован сопровождать военный груз при штабном офицере. На здешней станции по несчастливому случаю вывихнул ногу, спрыгивая на перрон из вагона — непривычны казаки к поездам, на Кавказе этого нету, объяснял он. (Поручик, правда, подозревал; что дело тут еще и в вине, к которому казаки как раз привычны.) Был оставлен офицером на станции, неделю провалялся в задней комнате у буфетчика. Невольный наем сего помещения, лекарь, еда и принимаемая в чисто лечебных целях, для растирания больного места, анисовая — все это, вместе взятое, оставило урядника совсем без капиталов. Вдобавок на вокзале не имелось никакого воинского начальства — ближайшее находилось лишь в Губернске. Таким образом, чтобы выправить литер на бесплатный воинский проезд, приходилось отправляться за сто верст, но что тут поделаешь? Не продавать же господам проезжающим черкесскую шашку в серебре? Они-то купят, да жаль ее и казаку бесчестье.

Словом, урядник, встав на ноги, собрался подыскать оказию, помня, что на Руси служивого жалеют и помогут, если что. Но тут он как раз оказался свидетелем геройской атаки господ жандармов на господина поручика, потом усмотрел господина в партикулярном, подрядившего Мартьяна везти его благородие в Губернск. Так что вот… Он, конечно, не наглец какой, но господин поручик, быть может, не сочтет за труд уделить местечко в повозке военному человеку, прошедшему ту же кампанию? Что до бумаг, то — вот они, в полном порядке…

Бумаги действительно были в порядке. Поручик Сабуров, сидевший уже без кепи и полотняника[3], проглядел их бегло, приличия ради. Все ему было ясно: какой-то тыловой хомяк в чинах чего-то там нахапал и благодаря связям отправил домой под воинским сопровождением. Казак наверняка, дабы поразить воображение населения женска пола, красовался на всех остановках при полном параде, а здесь соскочил на перрон, углядев достойную осады фортецию. Офицер-сопровождающий, несомненно, тоже какая-нибудь интендантская крыса (строевой не бросил бы на вокзале покалечившегося, а велел бы занести в вагон), не хотел лишних хлопот с больными, погань тыловая.

Место, понятно, нашлось, его бы еще на четверых хватило. Вскоре поручик Сабуров достал оплетенную бутыль лудогорского. Мартьян малость похмелился — на лице его обозначилось, что эта водичка — без должной крепости и все же не то, что добрая очищенная; но из вежливости, как угощаемый, да еще офицером, промолчал. Платон же Нежданов, наоборот, отпробовал болгарского как знаток и любитель, с некоторым форсом. Употребил немного и Сабуров.

Гладкие лошадки бежали ровной рысью, Платон пустился в разговоры с Мартьяном — про болгарскую кампанию да про турок. Привирал, ясное дело, нещадно — и насчет янычар, которые-де, если их накажут, должны перед пашой отрезать собственные уши и тут же съесть с солью, и насчет своих успехов у тамошних баб, которые, друг Мартьяша, и устроены-то по-иному, вот, к примеру, взять…

Трудно сказать, насколько Мартьян верил — тоже был мужик не без царя в голове, но врать согласно пословице не мешал. Сабуров тоже слушал вполуха, бездумно улыбаясь неизвестно чему. Лежал себе на армяке поверх пахучего сена, рядом аккуратно сложен орденами вверх полотняник, повозку потряхивало на кочковатой российской дороге, вокруг тянулись леса, перемежавшиеся пустошами, а кое-где и болотинами. Болота здесь были знаменитые — правда, единственно своими размерами и проистекающей отсюда полной бесполезностью. Оттого и помещиков, настоящих, многоземельных, как мимоходом обронил Мартьян, здесь сроду не водилось. Мелких было несколько, что правда, то правда.

— Так что, и не жгли, поди? — съехидничал Платон.

— Да кого тут жечь и за что… Жгут в первую голову из-за земли, а народ у нас не пашенный. У нас — ремесла, торговлишка, так оно сейчас, так и до манифеста было. А господа… Ну вот один есть поблизости. В трубу небеса обозревает, скоро дырку проглядит, право слово, уж простите дурака, ваше благородие. И ездят к нему такие же блажные…

— А такого случайно не было? — в шутку спросил Сабуров, испытывая свою прекрасную память. — Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, в движениях быстр, бороду бреет, может носить усы на военный манер, не исключено появление в облике офицера и чиновника…

— Что-то вы, барин? Про себя говорите, ведь все приметы ваши, окромя бледности? — Мартьян вылупил глаза, будто и впрямь дурак дураком, но в лице его что-то дрогнуло, в глазах что-то блеснуло. И правда, не за то Сабурову платят, чтобы помогал господам в голубом, которых зацепил стихом поручик Тенгинского полка Лермонтов. Да и офицерской чести противно соучаствовать тем стрюкам…

Они ехали остаток дня, ехали. Болтали, молчали, опрокинули еще по стаканчику, и путь помаленьку стал скучен — оттого, что впереди оставалось больше, чем позади. Вечерело, длинные тени деревьев ложились поперек дороги там, где она проходила лесом; а болотины покрывались редким пока что по светлому времени жиденьким туманом. Солнце укатилось за горизонт.

— Блажной барин говорил как-то, что земля круглая, — сказал Мартьян с плохо скрытым превосходством тороватого и удачливого над бесталанным и блажным. — А я вот езжу — сто верст туда, сто верст назад. И везде земля, как тарелка. Ну, не без горок кой-где, но чтобы круглая…

— Оно так… — лениво поддакнул Платон. — Но вот если возьмем…

Его прервал крик, долгий вопль на одной ноте, донесшийся издалека. Затих, потом вновь зазвучал и приблизился. Человеческий крик. Но звучал он не так, как если бы человек нос к носу столкнулся с чем-то страшным — словно кто-то давно уже вопит после какой-то ужасной встречи, давненько орет, подустал даже…

Поручик Сабуров извлек из кофр-фора кобуру, из кобуры вытянул «смит-вессон» и взвел тугой курок. В кофр-форе лежал еще великолепный кольт с серебряными насечками, взятый у чернобородого юзбаши трофей, но пусть себе лежит. Оружия и так достаточно для захолустных разбойников.

Дорога заворачивала, по ней завернула и тройка, и они увидели, что навстречу движется человек — то бежит, то бредет, то снова побежит, и машет руками неизвестно кому, и мотает его, как назюзюкавшегося…

— Тю! — сплюнул Мартьян. — Рафка Арбитман, и таратайки его при нем нету…

— Это кто?

— Да татарин с Поволжья, приблудился тут… Разной ветошью торгует-продает. — Мартьян вроде и поскучнел чуточку. — Шляется тут туда-сюда. Вот ты Господи, у него ж и…

Он осекся.

— Что, хошь сказать, у него и брать-то нечего? — подхватил смекалистый Платон. — Думаешь, придорожные подраздели? Знаешь поди кого?

— Да ничего я не знаю, отзыдь! Пр-р! — Мартьян натянул вожжи. — Эй, Рафка, чего у тебя там?

Старик подошел, ухватился за борт повозки, поручик Сабуров, оказавшийся ближе, наклонился к нему и едва не отпрянул — таким из. этих раскосых азиатских глаз несло ужасом, смертным отрешением тела и духа от всего сущего.

— Слушайте, — сказал старик. — Едьте отсюда совсем скоро, иначе здесь будет дьявол, как лев рыкающий, он придет, и смерть нам всем. Все кричат на старого татарина, что он поджигал Рязань, но я вот думаю: поджигал Рязань шестьсот лет назад совсем другой татарин, так почему и откуда на старого Рафку выскочил такой шайтан… Молодые люди, вы только не смейтесь и не держите меня за безумного — бежать нужно, иначе мы умрем этим ужасом!

Они переглянулись и покивали друг другу с видом людей, которым все ясно и слов не требуется.

— Садись вот, Бог с тобой, — сказал Мартьян и положил безмен на колени, освобождая место на облучке. Старик подчинился, вожжи хлопнули по гладким спинам, и лошади рванули вперед; но торговец, едва убедившись, что назад они не поворачивают, скатился с облучка и с диким воплем кинулся прочь, махая руками. Они кричали ему вслед, но старик не остановился.

— Да ладно, — махнул рукой Мартьян. — Не хочет с нами, пусть пешим тащится. Медведей с волками тут от Мамая не бывало, никто его ночью не съест. А в болото ухнет — на нас вины нет. Честью приглашали. Но-о!

Двенадцать копыт вновь грянули по пыльной дороге. Поручик Сабуров положил «смит-вессон» рядом, стволом от себя, а Платон ради скоротания дорожной скуки негромко затянул песню.

Вдруг лошади, заржав, шарахнулись в сторону, повозку швырнуло к обочине, Сабуров треснулся затылком о доску, и в глазах действительно притуманилось. Мартьян удерживал коней, кони приплясывали и храпели, а Платон Нежданов уже стоял на дороге, взяв ружье на руку, пригнувшись, зыркал туда-сюда.

Сабуров выскочил, держа револьвер стволом вниз. Хлипконькая двуколка торговца лежала в обломках, только одна уцелевшая оглобля торчала из кучи расщепленных досок и мочальных вязок. Возле валялась ветошь и разная домашняя рухлядь. А лошади не было: так, ошметки — тут клок, там кус, там набрызгано кровью, и таращит уцелевший глаз длинная подряпанная голова. Сгущались сумерки, с болот наплывал холод.

— Ваше благородие! — выдохнул урядник. — Это что ж? И медведь так не разделает…

— Да нет у нас медведей! — закричал Мартьян с облучка.

— Я и говорю. Но как-то же разделал?

Он глянул на Сабурова, по долголетней привычке воинского человека ожидая команды от старшего, коли уж старший находился тут, но что поручик мог приказать? Он стоял с тяжелым револьвером заграничной работы в руке, и ему казалось, что из леса пялятся сотни глаз, что там щерятся сотни пастей и в каждой видимо-невидимо клыков, а сам он, поручик, маленький и голый, как при явлении на Божий свет из материнского чрева. Древний, изначальный страх человека перед темнотой и неизвестным зверем всплывал из глубины, туманил мозг. Перед глазами секундным промельком вдруг возникло то ли воспоминание, то ли морок — что-то огромное, в твердой чешуе, шипящее, скалящееся…

Все же он был боевым офицером и, прежде чем отступить, скомандовал:.

— Урядник, в повозку! — запрыгнул сам и крикнул: — Гони!

Лошади дернули, погонять не пришлось, Мартьян стоял на облучке, свистел душераздирающе, ухал, орал:

— Залетные, не выдайте! Господа военные, пальните! Громыхнуло черкесское ружье, поручик Сабуров поднял револьвер и выстрелил дважды. Лошади летели во весь опор, далеко разносились свист и улюлюканье, страх холодил спину. Бог знает сколько продолжалась бешеная скачка, но наконец тройка влетела в распахнутые настежь ворота постоялого двора, и на толстых цепях заметались, зайдясь в лае, два здоровущих меделянских кобеля.

Хозяин был, как все хозяева придорожных заезжих мест, где хиляки не сгодятся, — кряжистый, с дикой бородой, жилетка не сходилась на тугом брюхе, украшенном серебряной часовой цепкой; на лице извечная готовность услужить чем возможно и невозможно. Мартьяна он встретил как давнего знакомого, но, услышав про лошадиные клочки, покачал головой:

— Поблазнилось, не иначе. Медведи-волки еще при Катерине перевелись.

Хозяин стоял у широкого крыльца рубленного на века в два этажа постоялого двора, держал в руке старинный кованый фонарь, которым при нужде нетрудно ушибить насмерть среднего медведя, и был похож на древнюю степную каменную статую, и все вокруг этого былинного кожемяки — дом, конюшня, тын с широкими воротами, колодец, коновязь, сараи — казалось основательным, вековым, успокаивало и ободряло. Недавние страхи показались глупыми, дикая скачка с пальбой и криками смешной даже, стыдной для балканских орлов. И орлы потупились.

— Ну а все-таки? — не глядя на хозяина, спросил Сабуров.

— Да леший, дело ясное, — сказал хозяин веско. — У нас их не так чтобы много против Волыни или Мурома — вот там кишмя, но и наши места, чать, христианские, лешего имеем.

— А ты его видел? — не утерпел Платон.

— А ты императора германского видел?

— Не доводилось.

— Так что же, раз ты его не видел, его и нет? Люди видели. Есть у нас леший, обитает вроде бы за Купавинским бочагом. Видать, он и созоровал.

Мартьян, похоже, против такого объяснения не возражал. Сдавалось поручику, что и Платон тоже. Сам Сабуров в лешего верил плохо, точнее говоря, не верил вообще, но, как знать, вдруг сохранился от старых времен один-единственный и обитает в этих местах? Люди про них рассказывают вторую тысячу лет, отчего слухи эти держатся столь долго и упорно, не бывает ведь дыма без огня?

В таких мыслях было виновато не иначе это подворье — бревна рублены и уложены, как при Владимире Святом, живой огонь мерцает в кованом фонаре, как при Иване Калите, ворота скрипят, как при Годунове они скрипели, словно не существует за полсотни верст отсюда ни паровозов, ни телеграфа, словно не полсотни верст отсчитали меж вокзалом и постоялым двором, а полсотни десятилетий…

Поручик Сабуров мотнул головой, стряхивая с себя оцепенение, звякнули его ордена.

— Прошлой ночью, баяли, огненный змей летал в Купавинский бочаг, — добавил хозяин. — Непременно к лешему в гости.

Сообщение это повисло в воздухе, не вызвав возражений, что-то не тянуло спорить о лесной нечисти, а хотелось поесть и завалиться на боковую. Вечеряли наскоро, в молчании, сидя на брусчатых[4] лавках у толстенного стола. Подавала, тоже молча, корявая баба, ввергнувшая урядника в разочарование — он явно надеялся, что хозяйская супружница окажется попригляднее.

Разошлись. Поручику Сабурову досталась «господская» во втором этаже, с тяжеленной кроватью и столом, без всякого запора изнутри. «У нас не шалят, нам это не надобно», — буркнул хозяин, зажигая на столе высокую свечу, — Сабуров ее выговорил за отдельную плату.

Кто его знал, не шалят или вовсе наоборот. Темные слухи о постоялых дворах кружили по святой Руси с самого их устройства — про матицу, что ночью спускается на постель и душит; про тайные дощечки, что вынимаются, дабы просунуть руку с ножом и пырнуть; про раздвижные половицы, переворотные кровати, низвергающие спящего в яму с душегубами; про всевозможные хитрые лазы, кучи трупов в подвалах, а то и пироги с человечиной, подаваемые следующим гостям. В большинстве своем это, понятно, были враки.

И все же Сабуров положил на стол «смит-вессон» со взведенным курком, а потом, Бог весть почему, вытащил из ножен саблю, недавно отточенную заново, но зазубрины остались, не свести даже со златоустовского клинка следы встречи с кривым ятаганом или удара о немаканую голову.

Он поставил саблю у стола, чуть передвинул на другое место револьвер. Непонятно самому, чего боялся — сторожкий звериный сон, память от Балкан, позволил бы пробудиться при любом подозрительном шорохе, а местные душегубы наверняка неуклюжее янычар-пластунов. А зверя почуют собаки — во дворе как раз погромыхивали цепи, что-то грубо-ласково приговаривал хозяин, спуская меделянцев. И все равно — страх, непохожий на все прежние страхи, раздражавший и мучивший как раз потому, что не понять, чего боишься…

Он проснулся толчком, секунды привыкал к реальности, отсеивая явь от кошмара, свеча сгорела едва наполовину, вот-вот должен был наступить рассвет, потом понял, что пробудился окончательно. Протянул руку, сжал рукоятку револьвера и ощутил скорее удивление — настолько несшиеся снаружи звуки напоминали давнее дело, ночной налет янычар Рюштю-бея на балканскую деревушку. В конюшне бились и кричали лошади — не ржали, а именно кричали; на пределе ярости и страха надрывались псы.

Потом понял — не то, другое. Дикие вопли принадлежали не янычарам, а до смерти перепуганным людям — и в доме, и во дворе. Опасность, похоже, была всюду. И еще несся какой-то странный не то свист, не то вой, не то клекот. Что-то шипело, взвывало, взмяукивало то ли по-кошачьи, то ли филином… да слов не было для таких звуков, и зверя не было, способного их издавать. Но ведь кто-то же там ревел и взмяукивал!

Поручик Сабуров, не тратя времени на одевание, в одном белье вскочил с постели. Голова стала ясная, тело все знало наперед — он натянул лишь сапоги, сбил кулаком свечу и прижал к стене. От сабли в тесной комнате толку мало, и потому ее Сабуров взял в левую руку, изготовившись колоть, а правой навел на дверь револьвер. Ждал с колотящимся сердцем дальнейшего развития событий, а глаза помаленьку привыкали к серому предрассветному полумраку.

Лошади кричали почти осмысленно. Псы замолкли, но какое-то шевеление продолжалось во дворе; и вопли утихли, но что-то тяжелое и огромное шумно ворочалось внизу, в горнице, грохотало лавками, которые и вчетвером не сдвинуть.

Поручик Сабуров передвинулся влево и сапогом выбил наружу раму со стеклами, обеспечив себе отступление. Адски тянуло выпрыгнуть во двор, но безумием было бы бросаться в лапы неизвестному противнику, не увидев его прежде.

Дверь отошла чуть-чуть, и в щель просунулось на высоте аршин полутора от пола что-то темное, извивающееся — будто змея, укрыв голову за дверью, вертела в «господской» хвостом. Потом змея эта, все удлиняясь, стала уплощаться, и вот уже широкая лента зашарила по стене, по полу, подбираясь к постели, к столу. Сабуров понял, что ищут его, и рубаха на спине враз взмокла. Медленно-медленно, осторожно-осторожненько, боясь чем-то потревожить и вспугнуть эту ленту, похожую на язык, поручик переложил револьвер в левую руку, а саблю в правую. Примерился и сделал выпад, коротко взмахнул клинком, будто срубал на пари огоньки свечей.

Темный лоскут отлетел в сторону, лента молниеносно исчезла за дверью, и поручик успел выстрелить вслед. Внизу словно бы отозвалось визгом-воем-клекотом, тяжелым шевелением, и тут же совсем рядом громыхнуло ружье. Жив урядник, воюет, сообразил Сабуров, отскочил к окну и выпустил три пули в неясное шевеление во дворе — он не смог бы определить, что видит, одно знал: ни человеком, ни зверем это быть не может.

Кусочек двора озарили прерывистые вспышки пламени, будто заполыхало что-то в одной из комнат нижнего этажа. Огонь разгорался. «Зажаримся тут к чертовой матери, — подумал Сабуров, — нужно на что-то решаться, вот ведь как…»

Внизу все стихло, только во дворе что-то ворохалось, гарь защекотала ноздри.

— Поручик! — раздался крик Платона. — Тикать надо, погорим!

— Я в окно! — заорал Сабуров.

— Добро, я в дверь!

И в этот миг с грохотом рухнули ворота. Сабуров прыгнул вниз, присел, выпрямился, осмотрелся, но ничего уже не видел — что-то темное, большое, низкое скрывалось за высоким забором, и что-то — вроде бы смутно угадываемое человеческое тело — волочилось следом, как пленник на аркане за скачущим турком. Сабуров выстрелил вслед, вряд ли попал. Во дворе повозка лежала вверх колесами, земля была в бороздах и рытвинах. Пламя колыхалось в окне хозяйской комнаты, в конюшне бесновались лошади. Сабуров нагнулся посмотреть, на чем он стоит левой ногой, — оказалось, на мохнатом собачьем хвосте, а самих собак нигде не было видно, ни живых, ни мертвых. Поручик кинулся в дом, пробежал через горницу, мимоходом отметив, что неподъемный стол перевернут, а лавки разбросаны. Черепки посуды хрустели под ногами.

Урядник уже таскал воду ведром из кухонной кадки, плескал в хозяйскую комнату — там, должно быть, разбилась керосиновая лампа и зажгла постель, занавески, половики. Повалил едкий дым, и они, перхая, возились в этом дыму, наконец затоптали все огоньки, забили их подушками, сорвали голыми руками, обжигаясь, горящие занавески. Вывалились на крыльцо, на воздух, плюхнулись на ступеньки и перевели дух — измазанные копотью, усыпанные пухом, мокрые. Долго терли глаза, кашляли.

— Хорошо, стены не занялись. А то бы…

— Ага, — хрипло сказал поручик.

Они глянули друг другу в глаза, оба в нижнем белье и сапогах, грязные и мокрые, и поняли, что до сих пор были мелочи, и лишь теперь только настал момент браться за настоящее дело. Мысль эта не радовала.

— Оно ж их утянуло… — сказал Платон. — Всех. И собак. Собак не видно.

— Ко мне в комнату — лента…

— И ко мне. Стрельнул, оно утянулось.

— Я — саблей…

Сабуров вспомнил и побежал наверх, урядник топотал следом. Отрубленный кусочек ленты отыскался у кровати. Поручик осторожно ткнул его концом сабли, наколол на нее, и это словно бы вызвало в куске последнюю вспышку жизни — он вяло дернулся и обвис. Так, на сабле, поручик и вынес его на крыльцо, где светлее.

Осторожно стали разглядывать, морщась от непонятного запаха — не то чтобы омерзительного, но чужого, ни на что не похожего. Лента толщиной с лезвие сабли, и на одной стороне множество мелких острых крючков, похожих на щучьи зубы, словно бы пустых внутри.

— Значит, как зацепит — и конец, — сказал поручик. — Этих щупалец у него ведь не одно. Два самое малое — и к тебе лезло в комнату, и ко мне. И — зубы. Должно быть, у него зубы — ту клячу в клочки, у пса хвост отгрыз… Мартьян где?

— Нету Мартъяна, упокой Господи его душеньку. Один безмен остался, — урядник перекрестился, за ним и Сабуров. — Смотрите, вашбродь…

Граненый шар безмена оказался перепачканным чем-то темным и липким, пахнущим в точности, как кусок щупальца.

— Отчаянный был мужик, — сказал Платон. — Это ж он с безменом на чудо-юдо…

— Чудо-юдо?

— Так не черт же. — Платон смотрел грустно и строго. — Что ж это за черт, если его можно безменом хлопнуть и кусок от хвоста отрубить? Да и черт вроде бы серой пахнет, а этот не поймешь чем, но не серой, право слово, не пеклом. И пули он боится. И железа острого опасается. Нет, барин, зверюга это, хоть и непонятная. Вот оно, стало быть, как…

Поручик отыскал штоф, и они хватили по доброй чарке за упокой христианских душ. Похрустели капустой, помотали головами, набираясь смелости.

— Три православных душеньки загубил, сучий потрох, — сказал Платон. — Вольно ж ему бегать…

— Воинскую команду бы… — сказал поручик Сабуров.

Но тут же подумал: какая в Губернске воинская команда? Инвалиды при воинском начальнике, стража при тюрьме, да пара писаришек. Может, интенданты еще отыщутся — вот и все. Небогато. Да сначала еще нужно тащиться за сотни верст и доказывать где следует, что они с урядником не страдают помрачением рассудка от водки, что по здешним лесам в самом деле шастает что-то опасное! Придется сначала уломать какое-нибудь провинциальное начальствующее лицо, чтобы хоть прибыло сюда и обозрело, а что такому лицу предъявить в качестве вещественного доказательства — кусочек щупальца, безмен в вонючей жиже?

Жандармы, что на вокзале? Слабо в них, как в слушателей и союзников, верилось, точнее, не верилось совсем. Вот и получается, что помощи от начальства ждать нечего. Должно быть, чудище объявилось недавно, рано или поздно оно наворочает дел, и паника поднимется такая, что дойдет до губернии, и зашевелится она в конце концов, и поверят шитые золотом вицмундиры, а тогда и возможности изыщут, и вытребуют войска, и леса обложат боевой кавалерией, эскадронами и сотнями, а то и картечницы Барановского подтянут — как всегда, после драки замашет кулаками Россия-матушка… Но допрежь того немало воды утечет, немало кровушки, и кровушка будет русская, родная. А присягу они с урядником принимали как раз для того, чтобы защитить отечество от любого врага.

— Так что же? — сказал Платон. — За болгарских христиан сколь крови выцедили, а тут свои…

Светало. И подступала минута, когда русское молодечество должно рвануться наружу — шапкой в пыль, под ноги, соколом в чисто поле, саблей из ножен. Иначе — не носить больше саблю, воином не называться, самому себе не простить. Раз выпало — грудь в грудь, до виктории или геройской смертушки…

— Урядник, смир-на! — сказал Сабуров.

Урядник опустил руки по швам. Оба они были в нижнем белье и сапогах, но это не имело значения. Как-то в восемьсот двенадцатом казаки голышом опрокинули французов, так что не в штанах дело.

— Слушай приказ, — сказал поручик Сабуров. — Объявившуюся в здешних местах неизвестную тварь, как безусловно для людей опасную, отыскать и уничтожить. Выступаем немедля.

— Слушаюсь, ваше благородие! — рявкнул урядник.

И у обоих стало на душе чуточку покойнее. Теперь был приказ, были командир и подчиненный, теперь — воинская команда.

— Соображения есть? — спросил Сабуров.

— Как не быть? Большое оно, чудище-то… Вон как столы-лавки перебулгачило. Гренадерскую бомбу бы нам…

— Где ж ее взять…

— Местности мы не знаем, вот что плохо. Проводника бы нам, какого ни на есть…

— И подзорную трубу, — сказал Сабуров. — Помнишь, Мартьян говорил про блажного барина, что на звезды смотрит?

— Помню. Думаете?

— Да уж см отрит этот барин в небеса не так просто.

Только где ж его искать? Черт, ничего не знаем — и где какие деревни и где что… Ну ладно. Давай собираться.

Сборы заняли около часа, а потом они выехали шагом на неоседланных Мартьяновых лошадях, приладив самодельные уздечки — невеликая воинская команда. По опыту своему поручик Сабуров знал, как мало значат их ружье и два револьвера, но что поделаешь.

Наклонившись с конской спины, Платон разбирал следы, и вскоре последовало первое донесение:

— Ну что — какие-никакие, а есть лапы. И лап этих до этакой матери, прости Господи — чисто сороконожка. И ясно ведь, что тяжелое, вон ворота не выдержали, как через них лезло, а бежит легко. Это как понять?

А вскоре они наткнулись на место, где валялись повсюду клочья собачьей шерсти, обрывки одежды — и кровь, кровища там и сам… Перекрестились, еще раз помянув несчастливых рабов Божьих, Мартьяна и двух других, по именам неизвестных, и тронулись дальше, превозмогая тягу к рвоте.

Нервы стали как струны, упади с дерева лист, коснись — зазвенят тревожным и печальным гитарным перебором…

— Неужто не заляжет, нажравшись? — сквозь зубы спросил Платон и вдруг натянул повод. — А вон там? Ей-богу, вижу! Вижу!

Но Сабуров и сам уже видел сквозь деревья: что-то зеленое, не веселого травяного цвета, а угрюмого болотного, шевельнулось там, впереди, на лугу. У неширокого ручья паслась пятнистая коровенка, а неподалеку…

А неподалеку замер круглый блин аршинов трех в поперечнике и высотой человеку — ну, под мужское достояние, не выше. По краю, по всей окружности блина, чернели непонятные комки, штук с дюжину, меж ними синие, побольше, числом с полдюжину, а в середине опухолью зеленело вздутие с четырьмя горизонтальными черными щелями, и над ними, на макушке бугорка — будто гроздь из четырех бильярдных шаров, только шары были алые, в черных точках. Сабурова вновь замутило, так неправилен, неуместен на зеленом лугу под утренним солнышком, чужд всей окружающей природе был этот живой страх, словно и впрямь приперся из пекла.

Блин колыхнулся, множество ножек, сокращаясь, вытягиваясь, понесли его вперед со скоростью идущего шагом человека, и коровенка, только сейчас заметив это непонятное создание, глупо взмыкнула, вытаращилась, задрала вдруг хвост, собираясь бежать.

Не успела. Взвихрились черные шишки, оказавшись щупальцами аршин в пять каждое, жгуты превратились в широкие ленты, и весь пучок оплел корову, сшиб с ног, повалил, синие шишки тоже взвились щупальцами, только эти были покороче и потолще, кончались словно бы змеиными головами, только безглазыми и с длинными пастями, и зубов там — не перечесть. Зубы и щупальца рвали коровенку, пихали кусками в черные щели… Рев бедолажной животины вмиг затих.

Сабуров не выдержал, перегнулся с прядавшего ушами коня — все сегодня съеденное и выпитое рванулось наружу. Рядом то же самое происходило с Платоном.

— Ну, видел? — прохрипел Сабуров. — Куда там в шашки — опутает, вопьется…

Платон соскочил с коня — как ни разозлен был, а сообразил, что непривычный крестьянский конь выстрелов над ухом испугается. Пробежал десяток шагов до последних деревьев, обернулся:

— Коней держите, вашбродь! Мне с ружьем сподручнее!

До чуда-юда в самом деле было шагов двести, от револьверов на такой дистанции толку никакого. Урядник приложился. Целился недолго.

Чудо-юдо от выстрела содрогнулось, зашипело — пуля явно угодила в цель. Алые, в черную крапинку, шары заколыхались, стали подниматься вверх — будто со страшной скоростью вырастали красные цветы на зеленых стеблях. Вот стебли уже вытянулись на аршин. Шары качались, то ли принюхивались, то ли приглядывались, мотались в разные стороны, и вдруг все потянулись, наклонились в одном направлении — в их сторону. Господи Боже!

— Урядник, назад! — крикнул Сабуров.

Но урядник клацнул затвором, заложил новый патрон и выстрелил. Должно быть, он целил в те шары, но промахнулся. Черные и синие щупальца одно за другим отрывались от раскромсанной коровьей туши, чудище шипело, притопывая ногами, словно злилось на свою неповоротливость. Тогда только урядник с разбегу запрыгнул на коня, перехватил поводья у Сабурова, и они поскакали прочь, пронеслись с полверсты, оглянулись — никто не преследовал. Натянули поводья, и кони неохотно остановились.

— Ну, видел? — спросил Сабуров. — Нет, саблями никак невозможно. Вплотную не подступишься. Хреновые из нас Добрыни Никитичи, Платоша…

— Так что ж делать, подскажите, вашбродь! По шарам бить разве что…

— Одно и останется, — сказал Сабуров. — А ты заметил — ведет оно себя так, будто в него сроду не стреляли, не сразу и сообразило, что оглядеться следует. Непуганое.

— Господи ты Боже мой! — взвыл урядник. Его конь всхрапнул и дернулся. — Ну откуда оно на нашу голову взялось, и почему непуганое? Не должно его быть, в мать, в Христа, в трех святителей, вперехлест через тын! Не должно!

— Да ори не ори, а оно есть, — сказал Сабуров. — И положение наше хуже губернаторского во всех рассмотрениях. Пешком подходить — не успеем ему гляделки расхлестать. Верхом — лошади подведут, не строевые. Чересчур часто по нему палить, смотришь, и поумнеет, раскинет, что к чему. Засада нужна. А как устроить?

В их тревожные мысли ворвался стук копыт, и незадачливые ратоборцы повернули головы. Трое, нахлестывая лошадей, скакали напролом, спрямляя торную извилистую дорогу — снова голубые вездесущие мундиры, стрюки. Но все же это была вооруженная сила, власть. Сообразив это, поручик дал шенкеля своему коньку, вымахнул наперерез, закричал.

Кони под теми взрыли копытами землю, взнесенные резко натянутыми поводьями на дыбы, заплясали. Ружейный ствол дернулся было в сторону поручика, но опустился к руке. Поручик узнал знакомую Щучью Рожу, и сердце упало, на душе стало серо и мерзко.

— Па-азвольте заметить, что вы, будучи вне строя, тем не менее имеете на себе пояс с револьвером в кобуре, — сказал Крестовский, словно бы ничуть не удивившись неожиданной встрече. — И второй револьвер, заткнутый за пояс, противоречит всякому уставу. Где ваша кепи, наконец?

Поручик невольно схватился за голову — не было кепи на ней, буйной и раскудрявой; Бог знает, где кепи оставил, когда уронил. Но не время пикироваться. Он заспешил, захлебываясь словами, успевший подъехать урядник вставлял свое, оба старались говорить убедительно и веско, но чувствовали — выходит сумбурно и несерьезно.

— Так, — сказал ротмистр Крестовский. — Как же, слышал, слышал, чрезвычайно завлекательные побрехушки… Оставьте, поручик. Все это — очередные происки нигилистов, скажу я вам по секрету. Никаких сомнений. Вы с этим еще не сталкивались, а мы научены — все эти поджоги, слухи, подложные его императорского величества манифесты, золотыми буквами писанные, теперь вот чудо-юдо выдумали. А цель? Вы, молодой человек, не задумывались, какую цель эти поползновения преследуют? Посеять панику и взбунтовать народонаселение против властей. Позвольте мне, как человеку, приобщенному и опытному, развеять ваши заблуждения. Цель одна у них — мутить народ да изготовлять бомбы. Знаем-с! Все знаем!

Он выдернул из-за голенища сапога свернутую карту и с торжеством потряс ею перед носом поручика. Сунул обратно — небрежно, не глядя, поторопился разжать пальцы — и карта; скользнув по голенищу, упала на землю. Нижние чины не заметили, а поручик заметил, но не сказал, он подумал, что им с Платоном иметь карту местности совершенно необходимо, а стрюк справится и так, коли ему по службе положено иметь верхнее чутье, как у легавой…

Сочтя, очевидно, тему беседы исчерпанной, ротмистр обернулся к своим:

— Рысью марш!

И они тронулись, не обращая внимания на крики поручика с Платоном, забыв недавнюю стычку и неприязнь к Щучьей Роже, поручик орал благим матом, ничуть не боясь, что его примут за умалишенного, и Платон ему вторил: иначе нельзя было, на их глазах живые люди, крещеные души, какие-никакие, а человеки мчались, не сворачивая, прямехонько к нелюдской опасности. В их воплях уже не было ничего осмысленного — словно животные кричали нутром, предупреждая соплеменников.

Но бесполезно. Три всадника скакали, не задерживаясь, вот уже за деревьями исчезли голубые мундиры, вот уже стук копыт стал глохнуть… и тут окрестности огласились пронзительным воплем, бахнул выстрел, страшно заржала лошадь, донесся уже непонятно кем исторгнутый крик боли и страха. И наступила тишина.

Они переглянулись и поняли друг друга — никакая сила сейчас не заставила бы их направить коней к тому леску.

Платон пошевелил губами:

— Упокой, Господи…

Поручик развернул мятую двухверстку — неплохие карты имелись в отдельном корпусе, следовало признать. Даже ручей, что неподалеку отсюда, был указан. Три деревни, большая дорога. И верстах в десяти отдельно стоящий дом у самых болот — на него указывала синяя стрела, и синяя же линия дом обводила.

— Вот туда мы и отправимся, — сказал поручик.

Платон спросил одними глазами: «Зачем?»

А поручик и сам не знал в точности. Нужно же что-то делать, а не торчать на месте, нужно выдумать что-то новое. Похоже, в том именно доме и живет барин, обозревающий небеса в подзорную трубу, что подразумевает наличие известной учености. А разве в безнадежном положении помешает им, запасным строевикам, исчерпавшим всю военную смекалку, образованный человек? Вдруг и нет. К тому же была еще одна мыслишка, не до конца продуманная, но любопытная…

Дом оказался каменный, но обветшавший изрядно, облупленный, весь какой-то пришибленный, как мелкий чиновничек, которому не на что опохмелиться, хотя похмелье выдалось особо гнетущее. Три яблони — остатки сада. Построек нет и в помине, только заросшие травой основания срубов. Одна конюшня сохранилась.

Они шагом проехали к крыльцу, где бревно заменяло недостающую колонну, остановились. Прислушались. Дом казался пустым. Зеленели сочные лопухи, поблизости звенели осы.

— Те! — урядник поднял ладонь.

Поручик почувствовал — что-то изменилось. Тишина с лопухами, солнцем и осами словно бы стала напряженной. Словно бы кто-то наблюдал за ними из-за пыльных стекол, и не с добрыми чувствами. Слишком часто на них смотрели поверх ствола, чтобы они сейчас ошиблись.

— Ну, пошли, что ли? — сказал поручик и мимоходом коснулся рукоятки кольта за поясом.

Платон принялся спутывать лошадей, и тут зазвучали шаги. Молодой человек в сером сюртуке вышел на крыльцо, спустился на две ступеньки, так что их с поручиком разделяли еще четыре, и спросил довольно сухо:

— Чем обязан, господа?

Недружелюбен он, а в захолустье всегда наоборот, рады новым людям. Ну, мизантроп, быть может. Дело хозяйское.

Поручик поднял было руку к козырьку, но спохватился, что козырек отсутствует вместе с кепи, дернул ладонью, и жест выглядел весьма неуклюже:

— Белавинского гусарского полка поручик Сабуров. Урядник Нежданов сопутствует. С кем имею честь, с хозяином сего имения, надо полагать?

— Господи, какое там имение… — одними уголками рта усмехнулся молодой человек. — Вынужден вас разочаровать, господа, если вам необходим был хозяин, — перед вами его гость.

«А ведь он не отрекомендовался», — подумал поручик. Они стояли истуканами, разглядывая друг друга, и наконец неприветливый гость, обладавший тем не менее уверенными манерами хозяина, нарушил неловкое и напряженное молчание:

— Господа, вам не кажется, что вы выглядите несколько странно? Простите великодушно, если…

— Ну что вы, — сказал поручик. — Под стать событиям и вид.

Гость неизвестного хозяина не проявил никакого интереса к событиям, приведшим военных в такой вид. Вновь повисло молчание. Словно осветительная ракета в кромешной тьме лопнула перед глазами поручика, и он заговорил громко, не в силах остановиться:

— Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, бороду бреет, в движениях быстр, может носить усы на военный манер…

Полностью отвечающий этому описанию молодой человек оказался действительно быстр в движениях — в его руке тускло блеснул металл, но еще быстрее в руках урядника мелькнул ружейный приклад, и револьвер покатился по ступенькам вниз, где поручик придавил его ногой. Платон насел на белокурого, сбил его с ног и стал вязать поясом, приговаривая:

— Не вертись, ирод, турок обратывали…

Поручик не встревал, видя, что подмоги не требуется. Он поднял револьвер — паршивенький «бульдог», — осмотрел и спрятал в карман. Декорации обозначились: палило солнце, звенели осы, на верхней ступеньке помещался связанный молодой человек, охраняемый урядником, а шестью ступеньками ниже — поручик Сабуров. Ну и лошади — без речей, как пишут в театральных программках.

Положение было самое дурацкое. Поручик вдруг подумал, что большую часть своей двадцатитрехлетней жизни провел среди армейских, военных людей, и людей всех прочих сословий и состояний, вроде вот этого, яростно зыркающего глазищами, просто-напросто не знает, представления не имеет, чем они живут, чего от жизни хотят, что любят и что ненавидят. Он показался себе собакой, не умеющей говорить ни по-кошачьи, ни по-лошадиному, а пора-то вдруг настала такая, что надо знать языки иных животных…

— Нехорошо на гостей-то с револьвером, — сказал Платон связанному. — Нешто мы в Турции? Ваше благородие, ей-богу, о нем жандармы речь и вели. За него вас и приняли, царство ему небесное, ротмистру, умный был, а дурак…

— Да я уж сам вижу, — сказал поручик. — А вот что нам с ним делать, скажи на милость?

— А вы еще раздумываете, господа жандармы? — рассмеялся им в лицо пленник.

— Что-о? — навис над ним поручик Сабуров. — Военных балканской кампании принимать за голубых крыс?

— Кончайте спектакль, поручик.

И хоть кол ему на голове теши — ничего не добились и за подлинных военных приняты не были, оставаясь в ранге замаскированных жандармов. Потерявши всякое терпение, они матерились и орали, трясли у него перед глазами своими бумагами — он лишь ухмылялся и дразнился, попрекая бесталанной игрой. Рассказывали про разгромленный постоялый двор, про жуткий блин с щупальцами, про нелепую кончину ротмистра Крестовского вкупе с нижними чинами отдельного корпуса — как об стенку горох, разве что в глазах что-то зажигалось. Как в горах — шагали-шагали и уперлись рылом в отвесные скалы, и вправо не повернуть, и слева не обойти, остается убираться назад несолоно хлебавши, а драгоценное время бежит, солнце клонится…

— Да в такую Богородицу! — взревел Платон. — Будь это язык мусульманский, он бы у меня давно пел, как кот на крыше, а такой, свой — ну что с ним делать? Хоть ремни ему из спины режь — в нас не поверит!

Ясно было, что все так и есть — не поверит. Нету пополнения у невеликой воинской команды, выходит, что и не будет, игра идет при прежнем раскладе с теми же ставками, где у них — медяк против горстки золотых, двойки против козырей и картинок…

— Ладно, — сказал поручик, чуя в себе страшную опустошенность и тоску. — Развязывай его, и тронемся. Время уходит. А у нас мало его. Еще образованный, должно быть… Что стал? Выполняй приказ!

Развязали Фому неверующего и в молчании взобрались на коней. Поручик, немного отъехав, зашвырнул в лопухи «бульдог» и не выдержал, крикнул с мальчишеской обидой:

— Подберешь потом, вояка! А еще нигилист, жандармов он гробит! Тут такая беда…

В горле у него булькнуло, он безнадежно махнул рукой и подхлестнул коня. Темно все было впереди, темно и безрадостно, и умирать не хотелось, и отступать нельзя никак, совесть заест; и он не сразу понял, что вслед им кричат:

— Господа! Ну, будет! Вернитесь!

Быстрый в движениях нигилист поспешал за ними, смущенно жестикулируя обеими руками. Они враз остановили коней.

— Приношу извинения, господа, — говорил, задыхаясь от быстрого бега, человек в сером сюртуке. — Обстоятельства, понимаете ли… Находиться в положении загнанного зверя…

— Сам, поди, себя в такое положение и загнал, — буркнул тяжело отходивший от обиды Платон. — Неволил кто?

— Неволит Россия, господин казак, — сказал тот. — Вернее, Россия в неволе. Под игом увенчанного императорской короной тирана. Народ стонет…

— Это вы бросьте, барин, — угрюмо сказал урядник. — Я присягу давал. Император есть Божий помазанник, потому и следует со всем возможным почтением…

— Ну а вы? — Нигилист ухватил Сабурова за рукав помятого полотняника. — Вы же человек, получивший некоторое образование, разве вы не видите, не осознаете, что Россия стонет под игом непарламентского правления? Все честные люди…

Поручик Сабуров уставился в землю, покрытую сочными лопухами. У него было ощущение, что с ним пытаются говорить по-китайски, да вдобавок о богословии.

— Вы, конечно, человек ученый, это видно, — сказал он неуклюже. — А вот говорят, что вас, простите великодушно, наняли ради смуты жиды и полячишки… Нет, я не к тому, что верю в это, говорят так, вот и все…

Нигилист в сером захохотал, запрокидывая голову. Хороший был у него смех, звонкий, искренний, и никак не верилось, что этот ладный, ловкий, так похожий на Сабурова человек может запродаться внешним врагам для коварных усилий по разрушению империи изнутри. Продавшиеся, в представлении поручика, были скрючившимися субъектами с бегающими глазками, крысиными лицами и жадными растопыренными пальцами — вроде разоблаченных шпионов турецкой стороны, которых он в свое время приказал повесить и ничуть не маялся от того угрызениями совести. Нет, те были совершенно другими — выли, сапоги целовали… Этот, в сюртуке, на виселицу пойдет, как полковник Пестель. Что же выходит, есть ему что защищать, что ли?

— Не надо, — сказал поручик. — При других обстоятельствах мне крайне любопытно было бы вас выслушать. Но положение на театре военных действий отвлеченных разговоров не терпит… Кстати, как же вас все-таки по батюшке?

— Воропаев Константин Сергеевич, — быстро сказал нигилист, и эта быстрота навела Сабурова на мысль, что при крещении имя тому давали все же другое. Ну да Бог с ним, нужно же его хоть как-то именовать…

— Значит, и Гартмана вы — того…

— Подлого сатрапа, который приказал сечь заключенных, — сказал Воропаев, вздернув подбородок. — Так что вы можете… по начальству…

— Полноте, Константин Сергеевич, — сказал Сабуров. — Не до того, вы уж там сами с ними разбирайтесь… Наше дело другое. Представляете, что будет, если тварь эта и далее станет шастать по уезду? Пока власти зашевелятся…

— Да уж, власти российские, как указывал Герцен…

— Вы вот что, барин, — вклинился Платон. — Может, у вас, как у человека умственного, есть соображения, откуда эта казнь египетская навалилась?

— Соображения… Да нет у меня соображений. Знаю и так, понимаете ли…

— Так откуда?

— Если желаете, сейчас и отправимся посмотреть. Вы позволите, господин командир нашего партизанского отряда, взять ружье?

— Почел бы необходимым, — сказал Сабуров.

Воропаев взбежал по ступенькам и скрылся в доме.

— Что он, в самом деле бомбой в подполковника? — шепнул Платон.

— Этот может.

— Как бы он в нас чем из окна не засветил, право слово. Будут кишки на ветках колыхаться…

— Да ну, что ты.

— Больно парень характерный, — сказал Платон. — Такой шарахнет. Ну да, раз сам мириться следом побежал… Ваше благородие?

— Ну?

— Непохож он на купленного. Такие если в драку, то уж за правду. Только вот неладно получается. С одной стороны — есть за ним какая-то правда, прикинем. А с другой — как же насчет священной особы государя императора, коей мы присягу ставили?

— Господи, да не знаю я! — сказал в сердцах Сабуров.

Показался Воропаев с дорогим охотничьим ружьем. Они повернулись было к лошадям, но Воропаев показал:

— Вот сюда, господа. Нам лесом.

Они обошли дом, оскользаясь на сочных лопухах, спустились по косогору и двинулись лесом без дороги. Сабуров, глядя в затылок впереди шагавшему Воропаеву, рассказывал в подробностях, как все обстояло на рассвете, как сдуру принял страшную смерть великий любитель устава и порядка ротмистр Крестовский со присными.

— Каждому воздается по делам его, — сухо сказал Воропаев, не оборачиваясь. — Зверь. Там с ним не было такого кряжистого в партикулярном?

— Смирнов?

— Знакомство свели?

— Увы, — сказал Сабуров.

— Значит, обкладывают… Ну да посмотрим. Вот, господа.

Деревья кончились, и начиналось болото — огромное, даже на вид цепкое и глубокое. И саженях в трех от краешка сухой твердой земли из бурой жижи торчало, возвышалось нечто странное — словно бы верхняя половина глубоко ушедшего в болото огромного шара, и по широкой змеистой трещине видно, что шар внутри пуст. Полное сходство с зажигательной бомбой, что была наполнена горючей смесью, а потом смесь выгорела, разорвав при этом бомбу — иначе почему невиданный шар густо покрыт копотью, окалиной и гарью? Только там, где края трещины вывернуло наружу, виден естественный, сизо-стальной цвет шара.

Поручик огляделся, ища камень. Не усмотрев такового, направил туда кольт и потянул спуск. Пуля срикошетила с лязгом и звоном, как от первосортной броневой плиты, взбила в болоте фонтанчик бурой жижи.

— Бомба, право слово, — сказал Платон. — Только это ж какую нужно пушку — оно сажени три шириной, поди… Такой пушки и на свете-то нет, царь-пушка и то не сдюжит.

— Вот именно, у нас нет, — сказал Воропаев. — А на Луне или на Марсе, вполне вероятно, отыщется.

— Эт-то как это? — У казака отвалилась челюсть.

— Вам, господин поручик, не доводилось читывать роман француза Верна «Из пушки на Луну»?

— Доводилось, представьте, — сказал Сабуров. — Давал читать поручик Кессель. Он из конной артиллерии, знаете ли, так что сочинение это читал в целях профессионального любопытства. И мне давал. Лихо завернул француз, ничего не скажешь. Однако это ведь фантазия романиста…

— А то, что вы видите перед собой — тоже фантазия?

— Но как же это?

— Как же это? — повторил за Сабуровым и Платон. — Ваше благородие, неужто можно с Луны на нас бомбою?

— А вот выходит, что можно, — сказал Сабуров в совершенном расстройстве чувств. — Как ни крути, а получается, что можно. Вот она, бомба.

Бомба действительно торчала совсем рядом, и до нее при желании легко было добросить камнем. Она убеждала без всяких слов. Очень уж основательная была вещь. Нет на нашей грешной земле такой пушки и таких ядер…

— Я не спал ночью, когда она упала, — сказал Воропаев. — Я… м-м… занимался делами, вдруг — вспышка, свист, грохот, деревья зашатало…

— Мартьян болтал про огненного змея, — вспомнил Платон. — Вот он, змей…

Все легко складывалось одно к одному, как собираемый умелыми руками ружейный затвор — огненный змей, чудовищных размеров бомба, невиданное чудо-юдо, французский роман; все сидело по мерке, как сшитый на заказ мундир…

— Я бы этим, на Луне, руки-ноги поотрывал вместе с неудобосказуемым, — мрачно заявил Платон. — Вроде как если бы я соседу гадюку в горшке во двор забросил. Суки поднебесные…

— А если это и есть лунный житель, господа? — звенящим от возбуждения голосом сказал Воропаев. — Наделенный разумом?

Они ошарашенно молчали.

— Никак невозможно, барин, — сказал Платон. — Что же он, стерва, жрет всех подряд, какой уж тут разум?

— Резонно, — сказал Воропаев. — Лунную псину какую-нибудь засунули ради научного опыта…

— Я вот доберусь, такой ему научный опыт устрою — кишки по кустам…

— Ты доберись сначала, — хмуро сказал Сабуров, и Платон увял.

— К ночи утонет, — сказал Воропаев. — Вот, даже заметно, как погружается. И никак его потом не выволочь будет, такую махину.

— И нечего выволакивать, — махнул рукой Платон.

— Вот что, господин Воропаев, — начал Сабуров. Он не привык к дипломатии, и потому слова подыскивались с трудом. — Я вот что подумал… Тварь эту вы не видели, а мы наблюдали. Тут все не по-суворовски — и пуля дура, и штык вовсе бесполезен. Не даст подойти, сгребет…

— Что же вы предлагаете?

— Поскольку господина Гартмана вы, как бы деликатнее… использовав бомбу… я и решил, что в места эти вы, быть может, укрылись приготовить схожий снаряд… Что вы ночью-то мастерили, а?

И по глазам напрягшегося в раздумье Воропаева Сабуров обостренным чутьем ухватил: есть бомба в наличии, есть!

— Я, признаться, не подумал, поручик… — Нигилист колебался. — Это вещь, которая, некоторым образом, принадлежит не мне одному… Которую я дал слово товарищам моим изготовить в расчете на конкретный и скорый случай… И против чести организации нашей будет, если…

— А против совести твоей? — Сабуров развернулся к нему круто. — А насчет того народа, который эта тварь в клочки порвет, насчет него как? Россия, народ — не ты рассусоливал? Мы где, в Китае сейчас? Не русский народ оно в пасть пихает?

— Господи! — Платон бухнулся на колени и отбил поклон. — Ведь барин дело требует!

— Встаньте, что вы, — бормотал Воропаев, неловко пытаясь его поднять, но урядник подгибал ноги, не давался:

— Христом богом прошу — дай бомбу! Турок ты, что ли? Не дашь — весь дом перерою, а найду, сам кину!

— Хотите, и я рядом встану? — хмуро спросил Сабуров, чуя, какое внутреннее борение происходит в этом человеке, и пытаясь это борение усугубить в нужную сторону. — Сроду бы не встал, а вот приходится…

— Господа, господа! — Воропаев покраснел, на глаза даже навернулись слезы. — Что же вы на колени, господа… ну согласен я!

…Бомба имела облик шляпной коробки, обмотанной холстиной и туго перевязанной крест-накрест; черный пороховой шнурок торчал сверху, Воропаев вез ее в мешке на шее лошади, Сабуров с Платоном сперва держались в отдалении, потом привыкли.

Справа было чистое поле, и слева — поле с редкими чахлыми деревцами, унылыми лощинами. Впереди, на взгорке, полоска леса, — и за ним — снова открытое место, хоть задавай кавалерийские баталии с участием многих эскадронов. Животы подводило, и все внутри холодело от пронзительной смертной тоски, плохо совмещавшейся с мирным унылым пейзажем, и оттого еще более сосущей.

— Куда ж оно идет? — тихо спросил Сабуров.

— Идет оно на деревню, больше некуда, — сказал Платон. — Помните, по карте, ваше благородие? Такого там натворит… Так что нам выходит либо пан, либо пропал. В атаку — и либо мы его разом, либо оно нас.

— С коня бросать — не получится, — сказал Воропаев. — Кони понесут…

— Так мы встанем в чистом поле, — сказал Сабуров отчаянно и зло. — На пути встанем, как деды-прадеды стаивали…

Они въехали на взгорок. Там, внизу, этак в полуверсте, страшный блин скользил по желто-зеленой равнине, удалялся от них, поспешал по невидимой прямой в сторону невидимой отсюда деревни.

— Упредить бы мужиков… — сказал Платон.

— Ты поскачешь? — зло спросил Сабуров.

— Да нет.

— А прикажу?

— Ослушаюсь. Вы уж простите, господин поручик, да как же я вас брошу? Не по-военному, не по-русски…

— Тогда помалкивай. Обойдем вон там, у берез. — Поручик Сабуров задержался на миг, словно пытаясь в последний раз вобрать в себя все краски, все запахи земли. — Ну, в галоп! Господин Воропаев, на вас надежда, уж сработайте на совесть!

Они далеко обскакали стороной чудище, соскочили на землю, криками и ударами по крупам прогнали коней, встали плечом к плечу.

— Воропаев, — сказал Сабуров, — бросайте, если что, прямо под ноги! Либо мы, либо оно!

Чудо-юдо катилось на них, бесшумно, как призрак, скользило над зеленой травой и уже заметило их, несомненно, — поднялись на стебельках вялые шары, свист-шипение-клекот пронеслись над полем; зашевелились, расправляясь, клубки щупалец, оно не задержало бега, ни на миг не приостановилось. Воропаев чиркнул сразу несколькими спичками, поджег смолистую длинную лучинку, и она занялась.

Поручик Сабуров изготовился для стрельбы, и в этот миг на него словно нахлынули чужая тоска, непонимание окружающего и злоба, но не человеческие это были чувства, а что-то животное, неразумное. Он словно перенесся на миг в иные, незнакомые края — странное фиолетовое небо, вокруг растет из черно-зеленой земли что-то красное, извилистое, желтое, корявое, сметанно-белое, загогулистое, шевелится, ни на что не похожее, что-то тяжелое перепархивает, пролетает, и все это не бред, не видение, все это есть — где-то там, где-то далеко, где-то…

Сабуров стряхнул это наваждение, яростно, без промаха стал палить из обоих револьверов по набегающему чудищу. Рядом загромыхало ружье Платона, а чудище набегало, скользило, наплывало, как ночной кошмар, и вот уже взвились щупальца, взмыли сетью, заслоняя звуки и краски мира, пахнуло непередаваемо тошнотворным запахом, бойки револьверов бесцельно колотили в капсюли стреляных гильз, и Сабуров, опамятовавшись, отшвырнув револьверы, выхватил шашку, занес, что-то мелькнуло в воздухе, тяжело закувыркалось, грузное и дымящее…

Громоподобный взрыв швырнул Сабурова в траву, перевернул, проволочил; словно бы горящие куски воздуха пронеслись над ним, словно бы белесый дым насквозь пронизал его тело, залепил лицо, в ушах надрывались ямские колокольцы, звенела сталь о сталь…

А потом он понял, что жив и лежит на траве, а вокруг тишина, но не от контузии, а настоящая — потому что слышно, как ее временами нарушает оханье. Поручик встал. Охал. Платон, уже стоявший на ногах, одной рукой он держал за середину винтовку, другой смахивал с щеки кровь. И Воропаев, который не Воропаев, уже стоял, глядя на неглубокую, курившуюся белесой пороховой гарью воронку. А вокруг воронки…

Да ничего там не было почти. Так, клочки, ошметки, мокрые охлопья, густые брызги.

— А ведь сделали, господа, — тихо, удивленно сказал поручик Сабуров. — Сделали…

Он знал наверняка; что бы он дальше в жизни ни свершил, чего бы ни достиг, таких пронзительных минут торжества и упоения не будет больше никогда. От этого стало радостно и тут же грустно, горько. Все кончилось, но они-то были.

— Скачут, — сказал Платон. — Ишь, поди, целый эскадрон подняли, бездельники…

Из того лесочка на взгорке вылетели верховые и, рассыпаясь лавой, мчались к ним — человек двадцать в лазоревых мундирах, того цвета, что страсть как не любил один поручик Тенгинского полка, оставшийся молодым навечно. Триумфальные минуты отошли, холодная реальность Российской империи глянула совиными глазами.

— Это по мою душу, — сказал Воропаев. — Что, господа, будет похуже лунного чуда-юда. Ничего, все равно убегу.

К ним мчались всадники, а они стояли плечом к плечу и смотрели — Белавинского гусарского полка поручик Сабуров (пал под Мукденом в чине полковника, 1904), нигилист с чужой фамилией Воропаев (казнен по процессу первомартовцев, 1881), Кавказского линейного казачьего войска урядник Нежданов (помер от водки, 1886), — смотрели равнодушно и устало, как жены после страды, как ратоборцы после тяжелой сечи. Главное было позади, остались скучные хлопоты обычного дня и досадные сложности бытия российского, и вряд ли кому из них еще случится встретиться с жителями соседних или отдаленных небесных планет…

Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Так утверждали древние, но это утверждение, похоже, не для всего происходящего в нашем мире справедливо.

Елена Грушко
ВОЕННЫЙ ПОХОД ПРОТИВ ЮЖНОГО ВЕТРА

Плотина Небес хребтом круговым опоясала Землю. Над нею металлом блистают небесные своды. Их три, или пять, или больше… Река Океан носит Землю на водах своих. То с любовью колышет, то злобно швыряет дитя эта буйная нянька.

В Плотине Небес есть чудесные горы. Одна на другую, как близнецы, эти горы похожи. Имя их — Машу, а между ними врата, на страже которых стоят скорпионы-люди. Через эти ворота солнце свой путь ежедневный свершает по небу. В пути оно взор обращает на город, имя носящий — Ворота Богов. Сей град достославный — воистину так! — правлением Урта-сарана был вознесен на высоты величья, богатства и чести. Едва ли вражьему воину удалось бы пробиться сквозь панцири врат, сквозь стен чешую и сеть многочисленных улиц, где за каждым углом могла поджидать его гибель! Ни всадник, ни лучник, ни колесничий преграды не одолели бы. Один неприятель ее превозмог — Южный Ветер…

Осада его, точно смерть, терпелива была. Упорна, будто волны колыханье. Настойчива, словно сияние звезд в безлунные ночи. Неумолима, как воля богов. Неужто Элл и ль, господин и владыка течений воздушных, наслал на людей этот яростный мор — обуянный злобою вихрь? Или Шамаш, бог Солнца, свой взор благосклонный отворотив от рода людского, напустил семь ветров своих разом не на спасенье, а на погибель?

Южный Ветер в унынье поверг Ворота Богов, с пылью смешал его внешние стены, жилища в холмы обратил и руины, прахом крыши засыпал. Страхом правому сердце наполнил, виноватого в ужас поверг. Тех, кто грешен, и тех, кто безгрешен, ОН испугал. Приносящих жертвы жрецов, царских слуг и придворных, воинов в шрамах и девушек юных он устрашил. Но никак не хочет покоя, словно с турицей тур, буйствует плотью! Снова и снова он веет, истребитель ужасный, опустошает равнину, песком засыпает русла каналов. Его дыханье — гибель…

Длится, до бесконечности длится Сухости Время[5]: не от нисанну до абу, как издревле было, а до улулу, ташриту, до арахсамну[6]…

Аруру, Небесная Мать! Или ты спишь на Великой Горе мирозданья? Или блаженство вкушаешь в Дель-круг, обиталище божьем? Люди, дети твои, чахнут под знойным дыханием Ветра! Пусть они грязь из-под божьих ногтей, все же творение ваше. Смилуйтесь, Ану, Энки, Иштар! Пожалейте народ свой! Отвратите Южного Ветра злодейства!

Боги совет свой послали в огромные, чуткие уши жрецу по прозванию Эсагилкиниуббиб. Жрец-заклинатель, способный услышать божественный голос, у трона колени склонил и повел речь такую:

— Царь благородный, послушный Шамашу, защита страны, западня для врагов! Требуют боги, чтобы в поход ты свою колесницу направил, меч бы подъял и копье навострил против Южного Ветра. Храм бы его отыскал, осадил, приступом взял и разрушил, огнем бы спалил и с землею сровнял. Ты, сокрушитель всех стран четырех белого света, возвеличить взыскан богами имя державы своей, вновь доказать, что достоин жезла своего и короны, о любимец богини Иштар!

Сердце взыграло, возвеселилась печень Уртасарана-царя. Мнится ему, что второй он Адапа — мудрейший, искуснейший и безупречный. Сети того уничтожил когда-то дерзец Южный Ветер, но легендарный Адапа в отместку крылья ему обломал. Сказки слагают об этом… Не так ли и Уртасарану боги пророчат победу над Ветром? А потомки сосуды из алавастра распишут картинами славных сражений…

Все! Решено! Прочь сомненья и прочь колебанья! Шамаша луч золотой пусть циновкою будет для бога царей, победителя Южного Ветра!

Горожан всех до единого кличут на площадь. Царскому зову послушны, сбираются люди. Уртасаран произнес свое слово:

— Пусть в дом возвратится тот сын, что мать один кормит. Пусть и семейства глава эту площадь покинет. Лишь одинокие ярые буйволы в этом походе подмога! Позабудьте на время молоты, косы, гончарные круги. Ныне мотыгу секира заменит. Сияние славы да озарит ваши лица!

Лишь только солнце себя увенчало лазурью на утреннем небе, в путь свой отправившись вечный, Уртасаран козленка в жертву Шамашу отдал, руки к устам в молитве поднес и воскликнул:

— Мне, о Шамаш, военная слава привычна. Многих я в плен уводил чужеземцев, увозил их богов. Многие жизни, что дороги людям, я обрезал, будто нитки гнилые. Горячие кони упряжки моей в кровь погружались, как в реку. Ныне стремлюсь я в поход против Южного Ветра — будь мне союзником, ясное солнце!

Царь облачился в доспехи и шлем — украшение битвы, на колесницу высокую встал, лук свой могучий взял в руки — с яростным сердцем готов хоть сейчас супостата низринуть! И, саранче быстролетной числом уподобясь, вышло из города войско, пылью от ног застилая высокое небо. Лучники, конники и колесничие к бою готовы: крючья, и шилья, и топоры, сети, арканы, веревки они припасли для грядущего штурма. Грива коней боевых умащена и завита. Шлемы блестят позолотою под ярким солнцем!

Поприщ[7] немало прошли чрез пустыни и горы и чрез обрывы крутые, ущелия и водопады, изредка лишь садясь при дороге воду испить из бурдюков для утоления жажды. Путь был опасен и труден: меж трав безобразные шмыгали гады, с неба грифоны, львы-птицы грозно косились, землю крылом осеняя, не в силах, однако, страху нагнать на идущих с мечами. Чудилось, в мире нет мощи, что путь им заступит! Однако…

У основанья небес появилась вдруг черная туча. Чудилось, Адду, грозы покровитель, стрелы на землю пускает! Чудилось, Нуску, бог зноя, их ядовитым огнем напитал! Горы вокруг сотряслись, и в далекой дали им откликнулось штормами море. Небо вопиет, земля отвечает, и нет избавленья от смертоносного взора Южного Ветра! Словно хрупкая чаша, земля сетью трещин покрылась и расколоться готова. Свет не отделишь от мрака, и нету спасенья очам, нет воздуха легким, утешенья нет сердцу от лютого страха. Ниспровергает людей обезумевший Ветер. Щиты, колесницы, коней в воздухе вертит, против людей обращает их дротики, стрелы и копья, что летели в него. Множество тел изрешетил, погубил все живое вокруг. Редеют ряды доблестных воинов, голов поднять люди не смеют, сбились, как псы под дождем, страшно воют от близости смерти. Сколько ушло их путем без возврата — не счесть в этой напасти черной!..

Так вот бесславно поход завершился.

Ярость стихии лишь ночь усмирила. Замерли бури наскоки и ветра хлестанья. Син, бог Луны, в темноте засветил свою бледную лампу. Но видят полуслепые от страха и пораженья: этому свету откликнулось что-то с земли тихим сияньем. Если же правда, как говорят звездочеты, будто солнце и звезды — лишь отраженье, лишь пара, дважды огромней того, что на земле существует (недаром созвездьям даны и названья земные: Лук и Ярмо, Крестовина, Дракон, Колесница, Коза, Овен и Змея) — значит, что на земле и вторая луна пребывала от века? Не она ли мерцает?

Чудо утишило боль, кровь затворило и слезы утерло доблестным воинам Уртасарана. Вперили взоры во мглу и не дышат, словно дыханьем неведомый свет могли б загасить. Очи привыкли ко тьме — и страх возвратился обратно: там, далеко, где земля, как фундамент, стену расписную неба ночного подъемлет, храм увидали они! Глава того храма в тучи вонзилась, что в верхнем ярусе неба дожди в себе копят. Стены его растворились во мраке. И одна мысль всех вдруг разом пронзила, словно стрела великана: здесь обиталище Южного Ветра!

Шепот пронесся над войском, и обернулся он воплем безумным:

— Вижу! Я вижу! Храм этот с крыльями, ровно как птица!

— Да, он парит над землей, небеса он колеблет!

— Нет! Он мечу заостренному всем своим видом подобен!

— О, не рукой человечьей ту сталь шлифовали! Блеск ее взрезал глаза мне и мозг опалил!

— Падает меч, словно бы головы всем нам сейчас он отрубит! Спасите! Спасайтесь!

— Нет, это злобный лик божества, что на землю спустилось. Пламя в ноздрях — ив очах его пламя. Волосы копьям подобны!

— Одну только пасть, что в улыбке разъята, я вижу! Ой, проглотит, проглотит! Проглотит меня это жерло!

— Смотрите! Исчезли вражьего логова стены, словно бы тьма их слизнула! Чудится, сам себя свет источает!

И каждый тот храм по-разному видел, и каждого ужас терзает нещадно…

Едва усмирив биение сердца, слышит Эсагилкиниуббиб: государь его кличет.

— Друг мой, о чем говорят нам великие боги? Неужто вспять повернуть нам от этого храма? Или решиться к осаде его приступить? Как же нам действовать, о большеглазый, а значит, всевидящий, о большеухий, а значит, умеющий слышать речи богов?

Царь говорит свое слово — ждет он совета жреца. Но не ответил Эсагилкиниуббиб…

— Много я видел врагов, — государь продолжает. — Будь этот вихрь человеком, царем, я устрашил бы сердца его воинов, в разгаре сраженья живыми бы их захватил, я бы убил их, а трупы повесил на колья, а все серебро, злато, утварь и драгоценные камни, ложа и троны из кости слоновой, шкуры, сурьму и самшит, и дочерей, и певиц, и певцов, и наложниц в город отправил бы свой…

— Или уснул твой дух-покровитель, — резко вдруг жрец перебил, словно Эллиль распростер над ним руку, грубость простив не по чину, — или ум твой высокий рассудку глупца уподоблен? На что ты мысль драгоценную тратишь? Нет пользы в мечтаниях этих! Тот, с кем сражаешься ты, — богатырь! Его зубы — драконы, лик его львиный, глотка — ревущий поток, тело — жгучее пламя. Несокрушима сила его! Ты ж на песочке победу рисуешь, будто дитя!

Крепко разгневался Уртасаран и промолвил сурово:

— Не позабыл ли, о жрец в одеянии длинном, что сам гы подвигнул войско на бесполезную битву? Сам внушил ты мне мысль выйти в поход против Южного Ветра!

— Был он угоден богам, — жрец так царю отвечает, — а теперь им угодно иное!

«Боги изменчивы, как будто жены!» — Уртасаран так подумал, а вслух произнес со злою усмешкой:

— Разум твой — северный ветер, дуновенье, приятное людям! Не поскупись, сообщи, что ж еще тебе боги шепнули? Если во граде моем всякий увечный и хворый на площади вправе возлечь и услышать советы прохожих, как исцелить свои язвы, то, верно, и я, государь и правитель, могу разузнать о богов совещаньях!

— Боги велели мне слово сказать господину Южному Ветру, — жрец отвечал неохотно и вышел из царской палатки.

Страх свой смирив и наполнив отвагою сердце, руки простер Эсагилкиниуббиб к обиталищу Южного Ветра и возопил, воздух ночной сотрясая:

— О господин Южный Ветер! Боги вложили тебе беспокойное сердце, мощные крылья придали. Но, если самый могучий и славный не сознает деяний своих, его Судьба пожирает — Судьба, что не знает различий. Или открой, дань какую наложишь ты на Ворота Богов, и отпусти ты нас с миром, или стану просить я богов страшно тебя покарать, за наше отмстить поруганье. Ведомы мне черные, злобные, мрачные травы, рожденные ночью! Ими засеять я умолю твое ужасное ложе, дабы смеша лись мысли твои, помутился рассудок. Я соберу все сновидения злые, как собирают части, чтоб целое стало единым, я нагоню на тебя, на твою на погибель, если же тотчас ты воли своей не объявишь: чего тебе надо, за что осадил ты нас гневом и злобой своею? Ответь: заклинаю душою небес, душою земли, душою недр заклинаю!

Долго царили вокруг тишина и безмолвье. Песок блистал под луной, словно алмазы сокровищниц царских, словно почва тех стран баснословных, где белые перья порою студеной в воздухе реют, на землю белым покровом ложатся и начинают бли стать, ослепляя глаза человека. Видит Эсагилкиниуббиб: над краем пустыни, где храм Ветра менял свои очертанья, мелькнуло лицо великана. Оно остротой черт подобно ножу, что взрезает пространство, как режут барана для жертвы! Луч его взгляда сквозь стрелы ресниц начал к жрецу подбираться.

— Ужаса луч! — раздались восклицанья. — Луч смерти!

Света полоска на выбритый череп Эсагилкиниуббиба легла, словно лаская. Пот покатился с чела. Содрогнулось, как у рыси болотной, при виде охотника, сердце его и застыло…

Луч задрожал и погас. Снова в ночи растворился храм Ветра. И потряс темноту вопль жреца:

— Южный Ветер изрек, что в Воротах Богов желает жену себе выбрать! Такой он назначил нам выкуп!

В Воротах Богов чудный храм существует от века. Садами висячими весь окаймлен он, террасы уступами храм подпирают. На террасах девы лучших семейств достославного града служат богине Иштар. Любой чужеземец, города гость, может за плату похоть свою утолить. Странен обычай, но свято блюдут его девы. Замуж, пожалуй, не выйти дочери знатного рода, коли единожды в жизни она не возляжет за деньги. Не станем судить сей обряд: мудрец не напрасно обычай царю меж людей уподобил!

В храме самом служат жрицы званьем повыше. Их называют женами бога. Да, уверяют, Эллиль в храм тот ночью нисходит. Так говорят… Что же бывает на деле, ведомо только богам.

Этих божественных дев, искушенных в утехах любовных, этих священных блудниц, с поцелуями звезд на груди, и привезли, по приказу царя и жреца наставленью, спешно, стремительно прямо в пустыню, к горам, где обитал Южный Ветер. За лошадьми верховыми, что родовитых красавиц везли, шел караван. Одежды, и сласти, и драгоценности, золото, утварь, шелка дорогие, перья, заморские вина, масла, благовонья — все, что приданым зовется, он быстро доставил. Также служанок, рабынь, музыкантов, рабов и певиц… В дом кто жену принимает, тот принимает заботы, смертный то будь — иль сам господин Южный Ветер!

Стали красавицы в ряд перед храмом того, кто супругом отныне им будет. Банат-Инин, Геменлила, Белилита, Асат-Дигла… Венки, короны, повязки, заколки, подвески, ожерелья, браслеты тихо и нежно звенят, словно бы ветер летает между цветов с лепестками из меди узорной. О, как прельстительны девы-блудницы! Красотою славны и полны сладострастья, отраду сулят их движенья и взоры. Мертвого с ложа покоя в объятья заманят! Как устоять распаленному Южному Ветру! Примет прелестниц в объятья этот неистовый муж быстрокрылый!

И вдруг… вновь стеною, лавиной, волною пошел на людей ураган. Словно бы он недоволен невестами, коих ему предложили. Как оскорбителен этот ответ, как обиден! Чудится, демоны, малые или большие, как острые стрелы, во мраке летят. Будто веревки, которыми боги к небесам прикрепили планету, вот-вот порвутся, так сильно их раскачал Южный Ветер, колышки вырвать грозя, Млечный Путь заметая.

Бедные девы рыдают так громко, что заглушают свист ветра. Словно кудель он власы раздирает, глумясь, срывает одежды, будто ищет изъяны в нагих…

Эсагилкиниуббиб тут упал на колени, руки, отчаясь, в пустыню простер:

— О господин Южный Ветер! Драконом могучим назвать бы тебя я решился. Словно моря, твои беспредельны покои. Ты прочитать можешь символы звезд. Каждый твой вихрь — совершенство, оно заставляет умолкнуть жалких людишек из глины и пота. Тщетно терзаемся мы в размышленьях: какой жены тебе нужно, если отвергнул ты этих?! Или ты девственниц любишь? Дай только знать!.. Или старух? Или пери из сказок персидских ты хочешь? Или, быть может, младую ослицу?! Или Уртасарана любимую дочь? Отрока нежного? Иль из Египта велишь фараоншу доставить? Воли твоей не понять, клубок не распутать желаний твоих прихотливых. Новый дай знак: кто на ложе тебе благоугоден?

И тишина воцарилась. Курился песок в тонком белом луче, что снова послал Южный Ветер. Ужаса луч… Но — внимание! Куда направляется он?

О, посмотрите! Луч миновал равнодушно блудниц именитых… Словно с насмешкой, ощупал приданое их… Пошарил среди рабынь и служанок притихших… И внезапно — Великое Небо! Великие Недра! — внезапно расширился и засветил во всю мочь, словно неведомый кто-то радостный возглас издал. Луч озарил, словно в брильянты оправил, невзрачную, беловолосую девку — рабыню служанки, что для священной блудницы Банат-Инин чистила таз золотой, где прелестнице ножки ее обмывали от пыли.

Рабыня служанки… Рабыня — избранница Южного Ветра!

Воины, девы, рабы, царь и жрец ее вмиг окружили, взоров не сводят с нее изумленных, пряча усмешки при этом.

Ну и невеста! Ну и красавица! Если б нарочно искали похуже, трудно похуже такой было б сыскать на земле!

Слишком уж костью крепка — к тяжелой работе привычна. Слишком худа — вволю не кормят рабов. Ростом под стать воину, мужу. Взгляд светлых глаз, как у совы, неподвижен и злобен. Косы — веревки из пакли. Загаром сожженные руки, а лицо — бледнее луны темной ночью.

Ростом малы, и круглы, и волнующи пышностью стана, огненны взором, упруги бровями, черноволосы, смуглы дочери града. Но нет, их не выбрал себе Южный Ветер!..

Словно бы молнией каждую деву пронзило — молнией зависти злобной. «Как! Не меня бог на ложе свое поманил, а рабыню?!» Пусть ее участь страшна, но завидна. Зависть тотчас же порочить и поносить вынуждает сей жребий:

— Наверно, лик Южного Ветра уродством подобен виду змеи, что в кольцо между лоз виноградных свернулась. Пожалуй, жены муж достоин!

Эсагилкиниуббиб взглядом пресек эти речи и сладкоголосо промолвил:

— Имя свое мне открой, о светлейшая дева, что подобна величьем и статью богам, а ликом — звезде, украшающей солнца восходы!

— Нирбия, — буркнула глухо рабыня, взгляд недоверчивый в темные очи жреца устремив.

Воины между собою шептались, от смеха давились:

— Может, он думал, что эта красотка мужчины отроду не знала и девство в приданое он получает? Известно однако: сей драгоценный жемчуг не раз был просверлен!

Нирбия смотрит затравленным взором, а жрец напевает ей медоточиво:

— На «табличках судеб» у Эллиля жребий твой обозначен прекрасным — ты будешь возлюбленной Южного Ветра. Пред ним ты одежды свои распахни без стесненья! Избрана — ты. Следуй в храм жениха, о невеста!..

— Если же я соглашусь, пусть пожрут меня псы! — завизжала невеста. — Взгляд его — смерть! Мне не надобно мужа такого! Ты бы еще в услуженье пойти предложил мне к Ламашту — львиноголовой богине, что из преисподней болезни наводит!

Эсагилкиниуббиб ушам своим не поверил и головою тряхнул, чтоб прогнать наважденье.

— Ты… грязь под ногами! Мутная лужа! Все прегрешенья и скверны твои мне известны, подстилка для воинов храбрых! Что бережешь, какую ты честь охраняешь? Известная славой своем, перечисли, с кем ты блудила, если хотя б половину упомнишь! В кои-то веки боги тебе снисхожденье и очищенье даруют, а ты ерепенишься, девка? Не пойдешь — тебе колодки для рук и колодки на шею наденут, одежды с тебя совлекут, изольют в твое лоно кипящей смолы — и земля содрогнется от воплей твоих покаянных, да будет уж поздно!

Нирбия даже зажмурила очи, а потом расцарапала косы ногтями, словно острой гребенкой, и завизжала пронзительней в тысячу раз:

— О злой демон Лабасу! Колючка ты в водах вонючих и мутных! Я плюю на тебя — пусть сейчас же слюна ядовитою станет, пусть прожжет, уязвит и ужалит тебя, как змея, чтоб не сыскал лекарства ни на земле, ни в подземном ты мире!

Храбр был Эсагилкиниуббиб, но прикрыл он руками лицо, от магии слов и яда плевков защищаясь. На помощь ему подступили, однако, священные шлюхи — Банат-Инин, Геменлила, Белилита, Асат-Дигла, открыли розы-уста:

— Ах ты, сандалия, жмущая ногу! Коль не исполнишь желания Южного Ветра, пусть никогда не устроишь ты дома на радость! Пусть извергает на грудь тебе пьяный прокисшее пиво из брюха! Пусть не одарят за ласку твою, а отымут последние бусы, и платье порвут от груди до подола! Пусть не в постели, а под заборами и у порогов, и на перекрестках дорог тебя всякий прохожий валяет!

Нирбия рот раздирает в рыданьях, тело царапает, рубище рвет, задыхаясь от злобы и страха:

— Нет! Не хочу, не хочу, не пойду!

Уртасаран, позабыв о величье и сане, приблизился к девке, светлую, царскую руку ей возложил на жесткие кудлы:

— Любодеица, землю мою ты спаси от погибели страшной! В память велю изваять я кумир твой, каких не бывало от века. В полный рост будешь явлена ты на подножье из камня. Власы из лазури и алебастровый лик, из золота тело будут воспеты в сказаньях и песнях!

Словно порей-лук, растрепаны Ннрбии косы, голос медью звенит, ужасная ругань уста отверзает:

— В щелях дворца твоего пусть поселятся совы пустыни! Я рабыня во граде твоем и дочь я рабыни, я не знаю страны своей северной, дальней и не хочу умирать за Ворота Богов, чьи воины нас увлекли в эти жаркие страны! А грязный позор мой — цена одной жалкой лепешки, которая мать удержала когда-то от смерти голодной… Тебе ли меня соблазнять золоченым кумиром за гибель мою, вечно сытый, роскошно одетый властитель над жизнью и смертью! Я под стопою твоею подобна песчинке, но не дождешься, что побреду я покорно, словно овца на закланье, к этому чудищу в жены. Пусть я блудница, однако пока что сама я мужчинам давала согласье, сама выбирала, с кем пойду на часок или на ночь!

Царь отшатнулся и меч обнажил свой во гневе, но жрец опустил разъяренные очи и, усмиряя себя и других, произнес, как бы плача:

— Кто, о прекрасная Нирбия, из нас рожден был навечно? Боги — бессмертны, а человечьи дни сочтены и недолги. Все вздохи, стенания, жалобы, слезы уносятся ветром бесследно. Но каждому все-таки свой срок предназначен, и горе, коль он преждевременно прерван! Если ты не даруешь согласия Южному Ветру, из глубин преисподней поднимет он мертвых, чтобы живых пожирали они. Знаешь ведь силу его ты и ярость! Дети и матери — все будут кровью залиты… Проклято, Нирбия, станет тогда твое имя, коль ты могла всех спасти, да вот не захотела…

Нирбия от его слов содрогнулась, примолкла. Скорбью затмилось лицо…

— Слышала я от старух, будто прежде, еще до того, как боги лепили людей и пускали на землю, люди росли под землей, как трава, и не знали печали. О боги страны моей дальней! О Шамаш могучий! Молю, превратите меня в траву полевую! И зацеплюсь я корнями за землю, камня вокруг оплетусь, чтоб не сорвал меня вихрь. Если же выдернет буря меня, то на волю ее я покорно отдамся — вдруг меня с юга на север она унесет, туда, где небо просторней и выше, где солнце не жжет, а ласкает, где родина предков моих, где иные названья сущность имеет людей и природы явленья… Но не судьба мне и в землю врастать, и летать в поднебесье. Никогда я не видела счастья и не имела Ламассу![8]

Идущему дальним путем стала Нирбия ликом подобна, и понял Эсагилкиниуббиб: согласна рабыня! Получит свое Южный Ветер!

Тотчас статуэтку Иштар средь песков девы установили. В курильницах жгли кипарис благовонный, пиво в жертву богине излили и трижды свершили поднятие рук, воспевая:

— Как хорошо молиться тебе, какое благо тебя увидеть! Воля твоя, будто светоч, над нами. Помилуй всех нас, Иштар, долей ты надели и нашу сестру, что к Южному Ветру уходит. Укажи ей дорогу и одари благодатью. Она влачила твое ярмо, о богиня, верно служила тебе — пусть же отдых заслужит в объятьях законного мужа, во здравии плоти, веселии сердца. Продли ее дни и жизни прибавь. Пусть небеса твою щедрость восхвалят. Благословенна богами Вселенной будь, о Иштар, и нам сердца успокой!

И начался обряд облаченья невесты в одежды, достойные тела. Силы ее подкрепили пьянящей снкерой, всю умастили елеем и кипарисовым маслом. Краска легла на усталые веки, золотые сандалии облекли ее ноги. Лента цветистая ей обнимает чело, ожерелье лазурное шею ласкает. Подвеска окрасила грудь, браслетами обвиты руки. Стала нарядной она, словно юная дева, но чудилось всем, будто смерть уже исказила черты и свела ее тело…

В жалобах сердца она плакать просила равнину, болото и реку:

— Если бы матушка вдруг живой оказалась, она голосила б по мне, и мне пропадать было б легче…

— Смотрите, уходит, Нирбия нынче уходит от нас, — хором девы запели. — Покинула землю, покинула небо, подруг и мужчин — от всех сегодня уходит в храм Южного Ветра…

День догорал. Скоро Иштар[9] в небесах лик свой явит. Нирбия к храму приблизилась, белого света не видя. Демоны злые ее одолели, призраки душу томят. Это страх.» Никому не известны пути из Страны без возврата, гостя назад не отпустит ее владыка Иркалла…

Близится вход в царство мертвых — в храм Южного Ветра. Быть может, с небес храм спустился, великие боги его создавали?.. Блеск его облаков достигает. Но нет у входа крылатых быков Ламассу и Шеду — страшно войти в эти стены, жутко под сводами оказаться без покровительства духов добра и согласья! Верно, иные тут обитают созданья: те, что не ведают жажды, есть никогда не хотят, жен не ласкают, детей не плодят — демоны смерти! Ох, ящеркой бы проскользнуть меж ворот… Или колодец сыскать, подземный источник, чтобы в реку Океан уходил, — к водам его прикоснуться, рыбкой уплыть от сетей, что Нирбию здесь ожидают…

Напрасны мечты! Эллиль печаль уготовил людям в удел с тех пор, как названия дал всему в мире, и никогда не щадит человека!

Дорога темна впереди. Солнце последний свой луч уронило и отвернуло от Нирбии лик. Что же делать?.. Смириться. Всесильны законы Страны без возврата.

«Если захочешь уйти из подземного мира, нужно, чтоб умер кто-то другой за тебя, как за Иштар — Думузи[10]. Никто другой за меня не умрет… Ну что же! Свершенья судьбы отдалять я не стану. Бог мой со мною пусть справа пребудет, а слева пребудет богиня моя!»

Чудится Нирбии — руки в молитве кто-то сложил: таковы очертания сделались храма… С духом собравшись, под своды вступила она. Мало что видно в густой темноте. Затаилась во мраке, слушает голос его. Снова пошла… Вдруг будто чье-то дыханье коснулось, лаская, лица — и стало светло и просторно глазам.

Словно в лесу из каменьев бесценных Нирбия бродит, касаясь стволов из граната и яшмы. Измарагд листьями ей что-то шепчет, лазурит, сердолик расцветают, радуя взор. Все спокойно. И нет никого, кто желал бы, тело ее истерзав, душу отнять и похитить навеки.

Нирбия ждет, озираясь, уже забывая о страхе. Бескрайни покои и ложе роскошно под сводами из халцедона. Она возлегла… Кто взойдет вслед за нею на ложе?

— Он выбрал из многих меня… Почему? Я не знаю. Быть может, ему показались прекрасными светлые косы? Быть может, в синих глазах разглядел он небес отраженье, как в тихой реке, — и пленился? Всегда уродкой, что дешево стоит, себя я считала, малую плату просила с мужчин, красотой не кичась. Отчего ж Южный Ветер лишь меня захотел среди прочих? Может быть, он один толк в женской красе понимает, а не люди, кои дурнушкой меня называли? Как завистливо девы-блудницы очами сверкали! Волю им дай — растерзали б на части!

А вдруг я красива, только не знала об этом? Сравнима ли с яблоней в белом цветенье? С облаком в небе? Звездой на заре? Стоном струны, что поет о томленье любовном?..

Каков он — избравший меня среди многих? Он — порождение неба, пустыни иль моря? Взоры вздымает он — горы колеблет, их взглядом пронзает, огненноокий владыка! Наверное, буре лицом он подобен. А буря бывает страшна — и прекрасна… Быть может, прекрасен и он? Голос его — ураган, уста его — пламя, дыхание — смерть, а каковы поцелуи его и объятья? Крепки, будто камни с небес? Наверно, не знает покоя в любви он ни днем и ни ночью? Бесконечны ласки его, будто смерть — или жизнь? В его поцелуях я выпью воду жизни безбрежной и вечной… О, достоин возлюбленный мой венцов из сапфира и аравийского злата, ожерелий, браслетов жемчужных!

Но… что ж ты молчишь, господин мой, что медлишь? Излей в мое сердце любви молоко! Как сладостно мне, что ищущий взор ты ко мне обратил, лишь для тебя обнажила я душу… Скорее приди! Лунный свет и солнечный жар источи в мое лоно! Я обниму тебя, милый, как никогда никого не могла бы. Колются руки, колени и груди, когда нелюбимого гостя к себе прижимаешь покорно. Тает тело мое, словно масло, тебя вожделея!

Где ты? Как же привлечь тебя, зачаровать, заманить на это высокое ложе? Как отыскать быстрокрылое слово, что сердце пронзит стрелой-тростником и любовью? Где ты, о ком мечтала я в снах, обливая слезами постель, где храпел посетитель случайный?

Ты не идешь… Видно, я возжелала, чего не бывало от века, с той поры, как солнце взглянуло на землю впервые. Любодеица, девка, блудница — вдруг возмечтала о счастье! Ох, ну зачем же вознес ты меня на вершину души — и безжалостно в пропасть столкнул! Нет, тосковать, слезы лить — моя доля. Он. мой любимый, получше ко мне пригляделся — и понял: такая его недостойна…

Слезы, рыданья, сожмите петлею мне горло! Мгла, затяни поскорее роскошные эти покои, где не дождаться мне счастья! Смерть, человека удел, поспеши, ляг со мною на ложе печали…

Долго Нирбию слезы томили, пока не повергли в сон тяжкий. Сон — а во сне сновиденья…

— Ну, довольна? Получила во сне все, что хотела? Эпоху, страну, религию, предрассудки, войну, жертвоприношение, мифологию? «Сновидец» четко сработал.

— Но ведь и ты согласился принять участие в этом сне. И даже сделал его сном в стихах!

— По-твоему, стилизация не удалась? Так ведь маловато материала… Хрестоматия по истории древнего Востока, несколько стихотворений, эпос этот, «О все видавшем», еще немножко из Геродота… Больше-то не найдешь в наших библиотеках. А что до стихов, так это скорее ритмическая проза. Да и разве я не имею права увидеть сон хотя бы… гекзаметром? Однако сюжет навязала ты!

— Можно подумать, тебе неприятно, что эта особа тут разлеглась пред тобою! Если б она тебя увидала, пожалуй, решила б, что ты и есть господин Южный Ветер!

— Знакомый ритм, а? Стихосон и на тебя произвел впечатление? И вдобавок ревнуешь? Ну, милая, ревновать ко сну, да еще который ты сама вынудила смотреть…

— Да, я. Зато «ужаса луч», да и изменчивость очертаний храма — это уж твои игры. Не можешь обойтись без технических эффектов. И, между прочим, жену для Южного Ветра выбрал ты, именно эту, вот ее! Мне-то было все равно, которая из них придет сюда. А она тебе понравилась, не отрицай!

— Просто она совсем другая, чем эти черноокие красотки, и очень выделялась из всех, хотя там ее не считали красивой. И еще мне показалось, что она похожа на тебя. Ты присмотрись.

— Спасибо, ничего себе — комплимент!

— Ну уймись, хватит злиться. Лучше подумай, как теперь быть с нею.

— А что такое?

— Ты видела — она ведь плакала, пока не уснула.

— Господи, женские слезы!.. Нашел, на что обращать внимание. У всех у нас слезы, как на колесиках, — чуть голову наклонишь, катятся.

— А теперь представь: вот она откроет глаза и увидит, что ничего нет: ни каменного сада, ни храма, ни надежды — и она больше не избранница Южного Ветра, а просто…

— Это же сон! Сон, нереальность, конструкция подкорки, выдумка! Ты жалеешь бесплотный призрак: голограмма и то более реальна, чем Нирбия. Мы проснемся — и все это исчезнет, и она в том числе. Вся ее память, все страдания, поступки вызваны к жизни нами. Нет мысли о ней — нет ее. Меня интересовала женщина, обманутая в лучших своих ожиданиях. Теперь все ясно — и можно просыпаться.

— Иногда ты бываешь просто жестокой. Я понимаю, что вся эта история тебе пригодится, ты ее напишешь… и никто не узнает, что ты увидела это во сне, что ты не просто выдумала Нирбию и Южный Ветер, а как бы вызвала к жизни… заставила дышать, плакать, надеяться, а теперь исследуешь. Тебе никогда не казалось, будто ты в живом ковыряешься, будто твоим фантазиям больно, пока ты ими тешишься?

— Друг мой, ты что? Не волнуйся, ради бога, а то еще проснешься раньше меня! Знаешь ведь, что, если в коллективном сновидении партнеры просыпаются в разное время, «Сновидец» может выйти из строя. А ремонт влетит в копеечку — ой-ой!

— «Сновидец»! Раньше сходили с ума по телевизорам, потом по видеомагам, потом по индвидам, теперь тратят бешеные деньги на «Сновидцы». Театры себе по ночам устраивают! Сколько нам еще спать осталось?

— Девятнадцать минут сорок секунд.

— Все, хватит с меня. Хватит. Давай-ка просыпаться. И никогда не бери меня больше в свои сны, поняла? Прошу тебя. Уж постарайся конструировать их без моего участия.

— Ну хорошо, пожалуйста, если ты так… Сейчас, сейчас начнем просыпаться… Погоди-ка, еще раз взгляну на нее. Я и не задумывалась раньше! Вот она, вот храм Южного Ветра, там, дальше, пустыня, войско Уртасарана, безумный жрец, город Ворота Богов… Целый мир, который исчезнет, едва мы откроем глаза! Он казался реальным, живым. А сколько этих миров мною уже рождено — и убито? А если ты прав? Если они остаются? Если мечутся где-то планеты, и звезды, и судьбы, и люди, что я создала — и забыла? И Нирбия встанет живая с песка, и тогда… что случится? Может быть, мы — мы исчезнем, как сон мимолетный и дикий, что Нирбии снился? Может быть, мы — дети дремоты ее?

— Так, теперь ты о том же! Хватит, говорю, фантазий! Готова? Даю «Сновидцу» сигнал о досрочном пробуждении.

Развеялся сон. Тяжелые, влажные веки Нирбия вновь подняла, огляделась… Что ж видит?! Нет ничего ни перед ней, ни вокруг, ни над нею! Куполом небо ночное в сиянии звезд, а вместо роскошного ложа — пустыни песок безучастный. И не звенит измарагдовый лист, не цветут сердолики.

О боги, вы, что даруете сны человеку! Жестоки бывают чудачества ваши! Как же умеете душу вы в руки принять — и тут же отбросить, будто ребенок игрушку… Чьи это игры, чьи шалости и чьи забавы Нирбию ввергли в пустыню, лишили надежды на счастье, мечту отобрали? Чьи снились ей голоса? О чем говорили они меж собою?

— Сон, только сон! Во сне целовать я хотела светлые губы, во сне ожидала любви. О скорее, скорее отсюда, из царства обмана!

Скорее отсюда?.. Где-то за стенами ночи Уртасарана полки весть о женитьбе Южного Ветра в город несут. Весть о покое и мире… И спокойно люди уснут — за месяцев много впервые, на Нирбию слепо надеясь. И вдруг… появиться в Воротах Богов? Не избранницей бога — блудницей, которую выгнал сожитель? Венец новобрачной совлечь и к ногам Эсагилкиниуббиба кинуть? Дать себя растоптать, вновь низвергнуть во блуд, прозябать без любви? Не-ет… Не валяться в грязи придорожной — взлететь, даже если придется разбиться!

Скоро утро. О Иштар, госпожа и хозяйка восхода! Путь укажи мне к тому, чья глава, как у тура, гордо подъята, и кто выбрал меня. Где бы он ни был — я дойду до него по песку или камню, по реке иль болоту. Даже если над пропастью будет висеть мост из гадов ползучих, я этот мост перейду, чтоб достигнуть… Нет, милый, лёт свой тебе не надо смирять! Пусть хранит тебя бог и вперед увлекает. Я понесу свою душу птицей вослед за тобой. Вихрем косы свои до небес подниму и ветер тебе подарю, если крылья устанут. Как бы далек ни был путь, я с него не сойду, пока мечется сердце. А умру, тень моя за тобою потянется следом. Иссушит солнцем ее — будет реять в воздухе нежность. Мимолетной прохладой усталый твой лоб осенит и напомнит о том, чего никогда не бывало… Лети! Я иду за тобою.

Шамаш с небес пылающим оком взирал на пустыню. Цепочка мелких следов за горизонт протянулась. Дымился под ветром песок — и скрывал их навеки.

ОБ АВТОРАХ

НИКОЛАЙ БАЛАЕВ (1930–1988). Родился в селе Климентьево Московской области. Учился в МГУ, работал геологоразведчиком на Чукотке, в редакциях газет «Полярная звезда» и «Золотая Чукотка». Автор книг «Туманная страна Паляваам» и «Ураган «Homo sapiens». Печатался в журнале «Вокруг света». Повесть «Живущие-на-Землс» писатель принес в «Искатель» незадолго до своей скоропостижной кончины.

Известный польский писатель СТАНИСЛАВ ЛЕМ родился в 1921 году. Автор многочисленных произведений в жанре научно-философской фантастики. Наиболее известны такие его произведения, как «Солярис», «Эдем», «Непобедимый», «Маска», автобиографический роман «Высокий замок». Им написаны книги по проблемам кибернетики, космонавтики футурологии. В «Искателе» неоднократно печатались его рассказы.

ВИТАЛИЙ ПИЩЕНКО родился в 1952 году в Новосибирске. По окончании Новосибирского сельскохозяйственного института работал преподавателем в этом институте, затем ответственным секретарем журнала «Сибирские огни». Автор ряда книг, публикаций в периодике. В этом году выходит из печати книга фантастики В. Пищенко.

АЛЕКСАНДР БУШКОВ родился в городе Минусинске Красноярского края. После окончания средней школы работал в геологоразведочной экспедиции. Автор книги «Стоять в огне». Публиковался в журналах «Енисей», «Урал», «Уральский следопыт». Организатор клуба любителей фантастики в Абакане.

ЕЛЕНА ГРУШКО родилась в Хабаровске. В 1973 году окончила филологический факультет пединститута. Работала на Хабаровском телевидении, в журнале «Дальний Восток», в книжном издательстве. Автор книг «Последний снег апреля», «Добрыня».