Искатель. 1991. Выпуск №5

Данил Корецкий ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ

Приговор приговору — рознь. Те, которые десятками в день штампуют одуревшие от наплыва «дел» народные судьи, внимания практически не привлекают. Толкутся, конечно, в убогих коридорах родственники да любопытствующие из соседей — по большей части пенсионеры, несколько старушек из окрестных домов, приспособившихся скрашивать монотонную жизнь бесплатным, к тому же взаправдашним представлением…

Иногда редакционный план загонит сюда корреспондента местной газеты, который тиснет под рубрикой «Из зала суда» поучительную заметку на сто строк о преступлении и последовавшем за ним наказании. Ио вряд ли это кого-то всерьез взволнует — придут два-три письма: дескать, меня тоже обворовали, или — хулиганы совсем обнаглели, а дают им мало — вот и вся ответная почта.

Конечно, самый заинтересованный в этом деле — сам подсудимый. Если пришел свободно, по повестке, то курит нервно одну сигарету за другой и отпивается под фанерной дверью, напрягая барабанные перепонки: если только перья скрипят или машинка стучит, можно рассчитывать на отсрочку, условную меру или другую «химию», а если вдруг телефон прозвякает — плохо дело, могут конвой вызвать, и тогда последними словами станут: «Взять под стражу в зале суда». Впрочем, может, судья или нарзаседатель просто домой прозванивает, как там дела, все ли в порядке. Да и если в райотдел — тоже, может, обойдется — то у них людей нет, то машина сломалась, то бензин кончился… Посидят судейские взаперти, плюнут да перепишут резолютивную часть: «…меру пресечения оставить без изменения — подписку о невыезде».

Нервное это дело, ожидать, как тебе судьбу определят — орлом или решкой. Когда привезли на суд в автозаке, тут, по крайней мере, ясно — не выпустят. Не потому, что нельзя — нынче все можно, а потому, что прокурор со следователем уже как могли перестраховались, и, если бы существовала хоть крохотная такая возможность, они бы и не подумали с арестом затеваться. Так что сиди спокойно и жди, тем более оно примерно известно, сколько отвесят.

Другое дело — приговор областного суда или, скажем, Верховного. Тут мелочевкой не занимаются — и здания поприличней, и конвой другой — не привычные милиционеры, а сторожкие солдаты из внутренних войск. Но главное в другом — здесь могут произнести слова, от которых у самого бывалого зека желудок опускается: «к Смертной казни». И в зале — тишина, и наручники на завернутых назад руках, раскаленный или перемороженный автозак под мигалкой и сиреной, а вокруг кругами: «к расстрелу», «вышка», «на луну отправили…» Вот тут уж равнодушных не остается. И дело не в конкретном приговоренном, не о нем спорят профессора, не его защищают известные писатели, лауреаты Госпремий и активисты общества «Международная амнистия». Дело в самом принципе: имеет ли право государство лишать жизни своего гражданина? Этично ли это? Гуманно ли? Цивилизованно ли, наконец?

Может ли один человек на законном основании пролить кровь другого? Или писаные законы не должны нарушать естественных человеческих запретов?

Пожизненное заключение — альтернатива или более мучительный вариант?

Споры ведутся давно, в пользу каждой позиции высказано много убедительных аргументов. А между тем…

«…учитывая исключительную опасность содеянного…

…приговорил…

…к исключительной мере наказания…

…смертной казни!»

Жестко обкатанные, с многократным запасом прочности сконструированные формулировки последнего обвинения, как нож гильотины, обрубают тысячи социальных связей осужденного, беспощадно и навсегда отделяя его от всего хорошего или плохого мира людей.

И если бы суровые слова, облеченные в строго определенную форму, скрепленные подписями и гербовой печатью, могли не только определить юридическое положение приговоренного, но и воздействовать на физиологические процессы его организма: остановить его сердце, нарушить кровообращение, парализовать мозг, — писать далее было бы не о чем. Но ни одна бумага — самая весомая и авторитетная — не способна сама по себе произвести какие-либо изменения в окружающем мире, тем более выполнить работу, с которой легко справляется падающий с двухметровой высоты кусок косо сточенного металла.

По пустынной, далеко просматривающейся улице с мигающими, как глаза зверей, желтыми сигналами светофоров, на определенной инструкцией скорости — восемьдесят километров в час, неслась машина-фургон с косыми надписями «Хлеб» на обеих сторонах стального кузова.

Любой инспектор дорнадзора ГАЙ обязательно остановил бы ее и спросил у водителя: какого черта он гонит, как на пожар… Но поздней ночью гаишники обычно не встречаются и вопросов не задают. А если бы вдруг и случился какой на дороге, он бы получил соответствующий ответ, тоже предусмотренный инструкцией, хотя вряд ли этот ответ разъяснил бы все его сомнения, скорее наоборот — добавил бы новые.

Валера Попов перешел в областной аппарат как раз тогда, когда Фаридов оформлялся на пенсию. Это совпадение во многом определило дальнейшую судьбу капитана, хотя Фаридова он знал только в лицо и, встречая в коридоре угрюмого коллегу из другой службы, даже не раскланивался с ним.

Пока Фаридов лежал в госпитале, произошло еще одно событие, способствовавшее развитию простого совпадения кадровых перемещений в нечто большее.

Воскресным вечером гражданин Козлов повесил в ванной на бельевой веревке жену, а потом из охотничьего полуавтомата МЦ 21–12 открыл огонь по автомобилям и прохожим, С шестого этажа открывался широкий спектр обстрела, мишеней было много, и то, что обошлось всего тремя ранеными, можно отнести только на счет счастливой случайности.

Улицу перекрыли, послали за снайпером, но Козлов стал молотить по окнам магазинов и жилых домов. Тогда Попов по пожарной лестнице влез на балкон, проник в квартиру и, как написали ввечерней газете, «обезвредил преступника». «Обезвредил» он его выстрелом с трех метров в левый бок с ранением сердца, повлекшим мгновенную смерть.

Через час, когда Попов дрожащей рукой писал объяснение прокурору, еще не зная, как обычно в подобных случаях — наградят его, уволят со службы или отдадутпод суд, в дежурку заглянул низкорослый плотный человек с незапоминающимся лицом, в тщательно подогнанном и отглаженном мундире — подполковник Викентьев, который с интересом осмотрел героя дня. На следующий день Викентьев внимательнейшим образом изучил личное дело капитана Попова. И что интересно: занудливый кадровик без звука выдал этот секретный документ подполковнику, хотя Викентьев начальником Попова не являлся и, следовательно, никакого отношения к его личному делу не имел.

Еще через день прокурор дал заключение о правомерности применения оружия. С учетом того, что Козлов был обычным психопатом, руководство решило не представлять Попова к награде, а поощрить деньгами в сумме шестидесяти рублей.

Вечером, когда коридоры управления опустели, Викентьев зашел к засиживающемуся допоздна генералу. Звание и должность не позволяли ему запросто заходить к начальнику управления, тем не менее он это сделал. Если бы в приемной находился внимательный наблюдатель, он бы отметил, что тяжелую дверь генеральского кабинета начальник второстепенного отдела распахивает уверенней, чем иной полковник, возглавляющий самостоятельную службу.

— Заходи, Владимир Михайлович, — грузный краснолицый генерал оторвался от бумаг и, глядя на вошедшего поверх массивных, в щегольской оправе, очков, вытряхнул ему навстречу из рукава форменного кителя пухлую ладошку.

Викентьев пожал начальнику руку и, не ожидая приглашения, сел у длинного приставного стола.

— Лесухину кассацию отклонили, — как будто продолжая разговор о хорошо знакомых собеседникам вещах, сказал генерал.

— Знаю. Вчера подал помиловку, — так же обыденно отозвался Викентьев. — Думаю, ничего ему не светит.

— С бензином вопрос решили? Я давал указание. Викентьев кивнул.

— Теперь с перекраской тянут резину. Уже два литра спирта отдал — одни обещания.

Генерал пристально посмотрел на подчиненного.

— Все-таки по-своему делаешь? У Солженицына — Фургон «Мясо», у Евтушенко — «Хлеб», и у тебя то же самое! Ни шагу в сторону от шаблона!

Подполковник отвел взгляд и упрямо молчал.

— Ну-ну, тебе видней, — примирительным тоном продолжил генерал. — С чем пришел?

— Надо готовить человека вместо Фаридова. Хочу попробовать Попова.

— Кто такой? — удивился генерал. — Ах, новенький из розыска… Да, подписывал на него приказ, парень шустрый. Думаешь? Молодой ведь… Хотя…

Генерал снял очки, массирующим движением провел по лицу, будто желая сорвать постаревшую морщинистую кожу, задумался.

— Может быть, может быть… — повторил он как бы про себя, помолчал с полминуты и принял решение: — Ладно, пробуй Попова!

В четверг перед перерывом Викентьев набрал четыре цифры на диске внутреннего телефона и, не здороваясь, сказал:

— Саша, зайди ко мне в обед.

Таким тоном демократичный начальник вызывает подчиненного. И хотя старший оперуполномоченный уголовного розыска Сергеев не был подчиненным Викентьева, он ответил коротким: «Вас понял» — традиционным оборотом, принятым для общения с начальством.

Ровно в четверть второго двухметровый майор, в скрывающей фигуру культуриста мешковатой гражданской одежде, свернул в не просматриваемый из длинного коридора «аппендикс», ведущий к лестнице черного хода, и без стука распахнул дверь единственного здесь кабинета. Это не было проявлением невоспитанности — просто Сергеев последние семь лет входил в группу захвата особо опасных преступников и по-другому открывать двери не умел.

— Что за парень Попов? — в лоб спросил Викентьев, не тратя времени на предисловия.

— Хороший парень, — не удивляясь, ответил Сергеев. — Смелый, цепкий, надежный.

— Ну а вообще? — настаивал подполковник. — Чем увлекается, с кем дружит, пьет — не пьет…

Всю жизнь Сергеев занимался боевыми единоборствами — от традиционных самбо и бокса до экзотических каратэ и кунг-фу. Эти увлечения и регулярные задержания вооруженных бандитов не могли не сказаться на его внешности. Даже в минуты благодушия суровое лицо майора — со сплющенными ушами, перебитым носом, плохо и хорошо заметными шрамами, холодным настороженным взглядом — не располагало к доверительным расспросам. Сейчас боевая маска закаменела окончательно.

— Я что, когда-нибудь давал компру на товарищей? — будто бы спокойно процедил Сергеев, но казалось — чуть

разомкни он сжатые губы, и выглянут клыки. «Волкодав» есть «волкодав». В такие минуты от него исходила волна ледяной решимости, парализующая глубоко-глубоко, на животном уровне, самого дерзкого блатаря.

— Да ты что, Саша, совсем плохой? — небрежно-снисходительно спросил Викентьев. — Разве я когда-нибудь компру на ребят сдаивал?

Боевая маска едва заметно расслабилась.

— Вместо Фаридова нам человек нужен, — продолжал подполковник. — Вот я и присматриваюсь к Попову.

— Вот оно что…

Сергеев опустил взгляд на разбитые туфли сорок шестого размера.

— Молодой парень… Что, больше некого?

— Предложи!

Аккуратный Викентьев буравил «волкодава» пронизывающим колючим взглядом, и тот заметно сник.

— То-то же! — отрубил подполковник. — Знаешь, с кем он дружил в Центральном райотделе?

— С Петровым, Свиридовым, — хмуро ответил майор.

— Правильно. Но это все знают. А на Олимпиаду он ездил с Куприным и Васильевым. Вот у них четверых и поинтересуйся, как да что. Если все нормально — в выходные вывези его на природу и присмотрись сам…

Сергеев, опустив голову, молчал.

— Понял? — резко спросил Викентьев.

Словно отходя от нокдауна, майор потряс головой.

— Чего ж непонятного…

Внутреннее сопротивление отступило, и он настраивался на предстоящую работу.

— На природу с нашими ехать?

— Зачем? — Викентьев неодобрительно пожал плечами. — Собери компанию из своих ребят, хочешь — возьми Наполеона. Даже обязательно возьми, — поправился подполковник. — У него глаз как рентген!

— Больно мутный рентген-то, — буркнул Сергеев, чтобы оставить за собой последнее слово.

— Не беспокойся, все, что надо, высветит. Старый конь борозды не испортит. Нам у него многому можно поучиться… Конечно, с поправкой на современность.

Викентьев внимательно разглядывал собеседника, постукивая упругими сильными пальцами по крышке стола.

Сергеев встал.

— Тебе все ясно, Саша? — Ясно, — хмуро ответил майор.

В понедельник Сергеев и Иван Алексеевич сидели на докладе у Викентьева. Собственно, докладывал майор, а Наполеон, навалившись грудью на стол, внимательно слушал, то и дело переводя взгляд с одного на другого, как будто провожал глазами каждое слово устного рапорта.

— В общем, отзывы только хорошие. И мнение одно: нормальный парень, — подвел итог Сергеев, а Иван Алексеевич энергично кивнул:

— Хорошенький мальчишка. Дельный, серьезный. Мне понравился.

Если Сергеев говорил хмуро и как бы через силу, то Ромов завершил фразу умильной улыбкой.

— А нам он подойдет? — задумчиво спросил подполковник.

— А чего же! — Иван Алексеевич захлебнулся воздухом, закашлялся. — Он ведь и медицинское образование имеет, пусть без диплома, в госпитале работал…

— Кого лечить-то? — угрюмо спросил Сергеев.

— Ну все-таки! Я считаю так — лучше и искать нечего! — в голосе Ромова проскользнула металлическая нотка, он сам почувствовал это и сконфуженно хихикнул. — Смотрите, решать-то вам… Я только вот что думаю…

Иван Алексеевич многозначительно выкатил глаза и округлил рот, в таких случаях он добавлял: «государи мои», но сейчас удержался.

— Он ведь этого гада не с перепугу застрелил! Увидел, как тот с женой расправился, — и приговорил! — Ромов многозначительно поднял палец. — И Лесухина, сказал, мол, своей рукой задавлю! Значит, что?

Ромов покачал пальцем.

— Значит, не боится брать на себя тяжелые решения, не перекладывает на дядю! Кого ж еще искать?

— Ладно! — Викентьев хлопнул ладонью по столу. — Послушаем аксакала. Я с ним переговорю.

Когда Попов возвращался с обеда, дорогу ему заступил маленький квадратный подполковник в аккуратно пригнанном мундире.

— Здравствуйте, Валерий Федорович, — радостно улыбаясь, будто встретил хорошего друга, сказал он, протягивая твердую шершавую ладонь. — Много слышал о вас, пора и познакомиться. Викентьев Владимир Михайлович.

Глаза у подполковника были пронзительно-голубые и излучали доброжелательность.

— Можно вас задержать на несколько минут? Есть разговор…

Валера подчинился жесту нового знакомого и прошел за ним в маленький, просто обставленный кабинет. Двухтумбовый стол, казенный, с матовыми стеклами шкаф, облупленный сейф да несколько неудобных стульев составляли все его убранство. В углу приткнулась двухпудовая гиря со стертой до металла краской на ручке, и Попов по-новому взглянул на коренастую фигуру подполковника. Тот улыбнулся.

— Садись, располагайся.

Попову говорили, что в управлении молодому сотруднику надо активно включаться в общественную работу, определяли предварительно и конкретный участок — стенгазету «Дзержинец». Сейчас он решил, что Викентьев — редактор стенгазеты или какой-то другой общественный деятель.

Начало разговора не опровергло этого предположения. Подполковник коснулся общих тем, спросил, как работается на новом месте, сошелся ли с коллегами, чем увлекается в свободное время. При этом Попова не оставляло ощущение, что вопросы задаются для проформы, так как Викентьев знает, какими будут ответы.

— Хорошо, Валерий, поговорим о серьезных вещах, — жесткая фраза как бы отсекла ни к чему не обязывающий треп, который шел до сих пор. И с Викентьевым произошла неуловимая перемена, суть которой Валерий не смог бы объяснить, однако он как-то сразу понял, что подполковник никакой не редактор и общественные дела его ни в малейшей степени не интересуют.

— Ты проявил себя смелым и решительным человеком, мы это заметили и хотим предложить тебе важную работу, — Викентьев смотрел испытующе. — Как у тебя нервишки?

— Не жалуюсь, — недоумевающе ответил Попов. — А что?

— Да, я смотрел твою медицинскую карточку и с врачом разговаривал: психическое и физическое состояние отличное.

Викентьев оставил его вопрос без ответа,

— Работа немного нервная, особенно с непривычки, но люди с ней справляются, и ты тоже, думаю, справишься.

Викентьев замолчал, рассматривая собеседника. Тот ждал продолжения и вопросов не задавал. Губы подполковника дрогнули в улыбке. Невозмутимость кандидата ему нравилась.

— За нервные нагрузки предусмотрена дополнительная оплата, десять суток к отпуску и ежегодная санаторная путевка.

Викентьев снова был предельно серьезен.

— Но главное, конечно, не это. Работа состоит в том, чтобы очищать наше общество от особо опасных преступников, зверей, опасных для каждого человека.

— Ничего не пойму, — не выдержал Попов. — Вы говорите про группу захвата? Только откуда там доплаты и путевки?

— Как ты относишься к Лесухину? — вопросом на вопрос ответил Викентьев.

— А как к нему относиться? Попался б мне — пристрелил, как собаку!

— Он и приговорен к расстрелу. Кассацию отклонили, на помилование тоже шансов немного, — спокойно проговорил Викентьев, не отрывая пристального взгляда от лица собеседника. — Значит, кому-то предстоит работа по исполнению приговора.

— И что? — механически спросил Попов, хотя он уже распознал, к чему клонит подполковник, но, обманутый обыденностью тона, еще не поверил в правильность своей догадки.

— То самое, — кивнул Викентьев. — Тебе предлагается принять участие в этой важной работе.

— Ну дела! — растерянно проговорил Попов. — Вы всерьез? Чтобы я вроде как… палачом был?

Он с трудом выдавил слово, за которым вставал реальный образ.

Викентьев поморщился.

— Это слово для обывателя. Вроде как «мент». Мы же себя и своих товарищей «ментами» не называем? Так и там — есть исполнитель приговора. У него, кстати, самая ответственная часть работы. И самая, надо сказать, неприятная. Понятно, что новичка с бухты-барахты туда не поставят. Но свести преступника с пулей, которая ему предназначена, — дело хлопотное и непростое. Надо многое организовать, технически обеспечить, состыковать. Этим занимается спецопергруппа, войти в которую я тебе и предлагаю.

Попов ошарашенно молчал.

— И что я буду делать? — тихо спросил он, облизнув пересохшие губы.

— Обеспечивать охрану! — Викентьев разъяснял терпеливо и старательно. — Чтобы преступник не убежал, не набросился на прокурора, не ударился головой о батарею…

— А почему нельзя о батарею?

— Потому что все должно быть по закону!

Попов молчал, глядя в пол. Викентьев отметил, что он не испугался, не впал в тихую панику. Нормальная реакция нормального человека на предложение, далеко выходящее за пределы нормальных и привычных рамок.

— Ты же только сказал, что пристрелил бы этого ублюдка Лесухина! — ободряюще проговорил Викентьев и, обойдя вокруг стола, положил руку Валере на плечо.

— Это в запале, в горячке — совсем другое! — Попов перевел дух. — А отказаться можно?

— Конечно, можно! — жестко ответил Викентьев. — На аркане-то тебя никто не потащит! Только…

Он снова обошел стол и сел на свое место.

— Ты взрослый парень, серьезный и ответственный. И предложение тебе сделано серьезное. Наверное, его готовили, прорабатывали, согласовывали. Да и я, надеюсь, на дурашку не похож! Так что подумай, стоит ли отказываться!

Попов взглянул на каменное лицо подполковника и отвел глаза.

— Все равно эту работу кому-то делать. Если ты, подходящий по всем статьям, уйдешь в сторону, значит, подставишь менее готового товарища. Порядочно ли это?

Попов отчетливо понимал, что отказываться нельзя. Он не смог бы объяснить, откуда пришло это понимание, может, подполковник Викентьев излучал какие-то биотоки, но чувствовал — отказ уронит его авторитет в глазах товарищей, да и сам он перестанет себя уважать, как трусливого чистоплюя.

— А ребята тоже там, в этой группе? — сглотнул он. — Гальский, Тимохин, Сергеев?

Лицо Викентьева вновь стало живым.

— Узнаешь в свое время. Пока могу только сказать, что будешь работать со своими товарищами.

Викентьев улыбнулся.

— Так что не трусь! Согласен? Попов, чуть помешкав, кивнул.

— И отлично. Сейчас напишешь рапорток, я продиктую… И конечно, никому ни слова!

— И жене? — спросил Попов. Викентьев на секунду отвел взгляд.

— Жена, конечно, дело особое. Работа ночная, не скроешь… Хотя придумать можно что-то другое… — Викентьев немного помолчал.

— Знаешь что? Пока ничего ей не говори, а после первой операций — сам решишь. Захочешь — скажешь.

Попову показалось, что голос подполковника звучит довольно фальшиво.

Вернувшись к себе, Попов долго не мог сосредоточиться. Механически сделал несколько телефонных звонков, составил запрос в Главный информационный центр, потом вызвал в коридор Гальского.

— Слушай, Женя, а кто такой Викентьев?

— Этот подполковник в зеленой форме? — переспросил Гальский. — Начальник отдела статистики в Управлении исправительных дел. Я его плохо знаю. А почему ты спрашиваешь?

— Да так, — Попов ушел от прямого ответа. — Остановил меня, интересовался, что да как…

— Это за ним водится, — кивнул Женя. — Общительный мужик, добродушный.

— A-a-a_t — протянул Попов и перевел разговор на другyю тему. Добродушным Викентьев ему не показался, и он понял, что Гальский вряд ли сможет удовлетворить его любопытство по причине собственной неосведомленности.

Тот же вопрос он задал и Сергееву, когда они после работы выходили из УВД.

— Это интересный мужик. Волевой, я таких люблю. Каждое утро в любую погоду десять километров пробегает. И гирю-двухпудовку тягает, ладони — сплошной мозоль. Накачался до ужаса, подкову сгибает, арматурный прут вокруг шеи вяжет. Словом, молоток! Я его руку с трудом кладу, да и то за счет рычага…

Сергеев остановился.

— Давай зайдем в пельменную, — неожиданно предложил он. — Тут рядом, кооперативная. Вкуснотища! И чай отличный…

Попов не собирался задерживаться, да и у майора еще минуту назад были какие-то свои планы. Видно, пельмени действительно хороши…

— Они только открылись, заявляются двое: мол, будете отстегивать штуку в месяц, иначе неприятностей не оберетесь, — рассказывал Сергеев, пока они спускались по пологой улице к вокзалу. — Пришли, заявили. Мы и взяли тех субчиков с поличным.

Они подошли к резному деревянному крылечку, возле которого прямо на тротуаре стояла «Волга» последней модели с затемненными стеклами и улучшенной широкой резиной.

— Хозяин на месте, — определил майор и, поднявшись по ступенькам, распахнул некрашеную, покрытую лаком дверь.

В просторном квадратном зале все столики оказались заняты, у стойки с огромным самоваром толкалась молчаливая очередь.

Попов подумал, что терять здесь время не имеет смысла, но тут из глубины помещения вынырнул высокий кудрявый парень вбелом халате и, приветливо улыбаясь, подошел к Сергееву.

— Здравствуйте, Александр Иванович, давно не были, обижаете…

Через несколько минут они сидели в маленьком кабинете под ярко-желтым абажуром, хозяин с той же приветливой улыбкой расставлял на лимонной скатерти приборы и без умолку говорил, обращаясь преимущественно к Попову:

— Приглашаю: заходите, кушайте, хоть бесплатно, хоть как хотите… Мне надо, чтобы шпана знала: милиция здесь часто бывает. Тогда они не суются, и рэкеты стороной обходят. Предлагаю: давайте подарю «Волгу»! Не майору, не вам, никому конкретно, что б не подумали, боже упаси, про взятку! Нет, официально — уголовному розыску для служебных дел, а там пользуйтесь как хотите… Не соглашаются…

— Ладно, Ашот, хватит сказки рассказывать, — перебил Сергеев. — Валера у тебя тоже не будет за бесплатно обедать, у него желудок халявы не принимает. А тачку свою ты классно отделал, молодец.

Улыбка Ашота изменила оттенок, теперь она стала горделиво-польщенной.

— Еще лючок в потолок врежу, уже достал… Кстати, Александр Иванович, понадобится машина — берите мою на сколько надо.

— А если разобью?

— На здоровье, новую куплю. Слава Богу, государство зарабатывать позволяет, милиция от рэкетов защищает. Жить можно!

— И я о том же, — кивнул Сергеев. — Пельмени и чай на три сорок семь, «командирских» добавок не нужно.

Ашот кивнул и исчез. Официантка принесла фаянсовую миску с пельменями и раскаленный керамический чайник, аккуратно положила на скатерть ровно оторванный прямоугольник счета, педантично, до копейки, отсчитала сдачу, пожелала приятного аппетита.

— Торжество кооперативного общепита! — усмехнулся Попов, раскладывая по тарелкам дымящиеся пельмени. — Идиллия!

— Угу, — Сергеев, обжигаясь, глотал горячее. — Только, не рассчитывая на нас, Ашот завел охрану и платит ей ту же штуку в месяц, что просили рэкетиры. А чего ты вдруг спросил про Викентьева?

Попов секунду помедлил. Когда сидишь за одним столом, уклониться от прямого вопроса или отделаться ничего не значащей фразой гораздо трудней, чем во время беглого разговора на улице перед расставанием. У него появилось неприятное ощущение, что Сергеев неожиданно изменил свои планы и затеял этот ужин именно для того, чтобы выяснить, чем вызван его интерес к Викентьеву. Значит, Сергеев осведомлен обо всем и сейчас пытается прощупать коллегу.

— Он меня остановил в коридоре, познакомился, расспрашивал про жизнь, работу… Странно как-то. Откуда такое внимание к моей скромной персоне?

Сергеев вытер губы бумажной салфеткой.

— Викентьев любит отчаянных парней. Он и сам-то… Был начальником колонии, имел кличку Железный кулак. Отрицаловке» пикнуть не давал, не то что погоду делать… Они в конце концов бунт подняли, заложников захватили…

Сергеев положил себе еще пельменей.

— И что дальше было?

— Дальше как обычно. Начальство му-му водит, решение принимать боится, а те ШИЗО осаждают, на «запретку» бросаются… Викентьев и взял ответственность на себя, трахнул железным кулаком — шесть убитых, пятнадцать раненых. Порядок навел, заложников освободил, должность потерял. Вот так, брат! Он тебе ничего не предлагал? Попов снова помешкал с ответом.

— А что он мог предлагать?

— Не знаю, — Сергеев смотрел прямо в глаза. — Только в любом случае не торопись отказываться. Он этого не любит.

— Чего-то не пойму я тебя сегодня, — не стараясь быть убедительным, произнес Попов. — Но пельмени действительно хорошие, тут ты не ошибся.

Жесткий взгляд Сергеева смягчился, он слегка улыбнулся.

— Молодец, Валера. Давай пить чай. Чай здесь тоже хороший.

Домой Попов шел в задумчивости. Он служил достаточно давно, чтобы считать, что знает всю милицейскую «кухню». И вдруг его стало засасывать в ранее неизвестный, темный и пугающий слой работы МВД, надежно скрытый от посторонних глаз, известный лишь узкому кругу посвященных, которыми неожиданно могли оказаться хорошо знакомые люди.

Дав согласие, он продолжал колебаться. Дело в том, что Викентьев ошибся, когда говорил, будто он подходит к предлагаемой работе «по всем статьям».

В детстве Валера был болезненным и впечатлительным мальчиком, преувеличивал обиды и неприятности, нередко плакал, спрятавшись в укромном месте, переживая дневные события, подолгу не мог заснуть. Родители водили его к психоневрологу, но тот никаких болезней психики не обнаружил и сказал: «Повышенная возбудимость, это бывает в таком возрасте, пройдет. Пока надо избегать раздражителей, соблюдать режим, неплохо прохладные обтирания на ночь».

Рекомендации врача тщательно выполнялись, но заметных изменений не происходило. В первом классе мальчишки постарше отобрали у Валеры портфель, это был сильный «раздражитель», и сознание заволокла черная пелена — когда он опомнился, то портфель был у него в руках, а обидчики убегали, причем один прижимал платок к разбитой голове. Валера недоуменно осмотрел выпачканные кирпичной пылью пальцы и пошел домой. Это происшествие он не переживал и заснул сразу же, как лег в постель.

После того случая повышенная возбудимость прошла сама собой. К пятому классу он заметно окреп, стал заниматься легкой атлетикой, плаванием, потом борьбой. Старательно вылепленный им образ «крутого парня» ни у кого сомнений не вызывал. Кроме… него самого. Он постоянно анализировал свои мысли, желания и поступки: не сплоховал ли, не струсил ли, не сподличал…

Работая в госпитале, мучился мыслью, что спрятался за спиной тех изувеченных ребят, которых привозили несколько раз в неделю транспортные самолеты с красными крестами на пузатых, начиненных ужасом и болью фюзеляжах. Несколько раз писал рапорты «прошу направить», что вызывало у начальства раздраженное недоумение. Замполит однажды вызвал его на беседу и, понимающе заглядывая в глаза, сказал:

— На хрена тебе эти чеки? Что ты со своего заработка купишь? Или на льготы надеешься? — майор безнадежно махнул рукой. — А вот пулю в голову вполне можешь схлопотать. Не валяй дурака, парень. Сидишь в теплом месте, служба идет — и не дергайся. От добра добра не ищут. Ты меня понял? Я тебе по-хорошему, откровенно…

Тучный, страдающий одышкой и с отвращением дослуживающий до выслуги, майор медицинской службы был искренен в отеческом порыве удержать глупого пацана от неокупаемого риска. Попов сказал: «Понял» — и больше рапортов не писал.

Через полтора года, выдавая дембельские документы, замполит вдруг усмехнулся и подмигнул как своему. Попову стало противно и непереносимо стыдно, он покраснел.

Доучиваться в медучилище он не пошел, поступил милиционером в патрульно-постовую службу. Первым наставником стал костистый, с выступающей челюстью сержант Клинцов — старший экипажа. Два года они мотались по городу на ПА-13, первыми прибывая в горячие точки, растаскивая пьяные драки, отбирая опасные железяки у невменяемых, готовых на все хулиганов, заталкивая сопротивляющихся задержанных в заднюю дверь разболтанного УАЗа, охраняя места кровавых происшествий до приезда следственной группы. Особенно нравился Валере поиск «по горячим следам», когда, зная приметы преступников, надо вычислить пути их отхода и, прочесывая район квадрат за квадратом, обнаружить, догнать, пресечь сопротивление и задержать негодяев.

Азарт поиска, риск схватки, радость победы позволяли чувствовать свою состоятельность и постепенно стирали стыд двухлетнего отсиживания за чужими спинами в «теплом месте» ташкентского госпиталя. Единственное, что омрачало мироощущение милиционера Попова, это обилие насилия, с которым приходилось сталкиваться каждый день. И если к насилию с той, противостоящей закону, стороны он был готов и воспринимал как должное, то насилие со стороны блюстителей порядка вызывало двоякие чувства.

Он понимал, что добрыми словами и ласковыми увещеваниями вряд ли удалось бы заставить бытового хулигана Григорьева бросить топор и сесть в зарешеченную клетку «собачника», поэтому удар в пах, нанесенный ему сержантом Клинцовым, был оправдан, как вынужденное зло. Но когда по пути к машине, в темном подъезде, Клинцов начал обрабатывать мощными кулаками грудь и живот задержанного, а напоследок дважды шваркнул его головой о стену, Валере стало стыдно и страшно, он попытался остановить напарника, чем вызвал озлобленное недоумение: «Если не прочувствует, сука, то в следующий раз и впрямь зарубит!»

И хотя известный резон в этих словах был, Попов почувствовал отвращение к ловкому, знающему службу и бесстрашному Клинцову.

Но в другой раз они взяли уже судимого Фазана, который после танцев затащил на стройку молоденькую девчонку и, угрожая бритвой, пытался изнасиловать. Девчонка кричала, кто-то из прохожих набрал «02», патрульный автомобиль подоспел вовремя, и Фазан, полоснув потерпевшую по лицу, бросился бежать. Вместо «проходняка» он заскочил в тупик, там, у глухой стены за мусорными баками, его и настигли. Бритву он успел выбросить и чувствовал себя королем.

— Ну чего волну гоните! Доказов-то у вас нету, — нагло улыбаясь, по-блатному цедил Фазан. — Один свидетель не в счет, да и не будет она вякать, глаза побережет. Никакой прокурор меня не посадит…

Уже поднабравшийся опыта Попов понимал, что скорее всего он прав.

— А зачем мне прокурор? — спросил Клинцов и сделал резкое движение. Раздался вязкий шлепок, и Фазан с болезненным стоном согнулся.

— Не нужен он мне, козел вонючий, — сержант сделал еще несколько движений, Фазан упал на колени, потом, утробно урча, завалился на бок. — Я без прокурора и без суда с тобой разберусь…

Старший экипажа напоминал футболиста, бьющего пенальти: коротко разбежавшись, наносил мощный, тщательно нацеленный удар, отходил на несколько шагов, снова бросался вперед… И хотя в душе Валерия шевелилось подобие протеста, он понимал, что Клинцов избрал самый действенный в данной ситуации путь борьбы со злом.

— Ну что, падаль, нужен тебе прокурор? — остановился наконец сержант. Фазан молчал.

— Что и требовалось доказать! — Клинцов снял фуражку, рукавом вытер лоб. — Смотри, Валера, вот он, оказывается, где… Видно, возмущенные прохожие не смогли сдержаться… А может, ребята этой девчонки — он ведь ей щеку здорово распахал… Похоже, больше не будет к женщинам лезть — они ему яичницу сделали. Давай-ка лучше вызовем «скорую», пусть им доктора занимаются.

Когда приехала «скорая» и бесчувственного Фазана увезли, Клинцов хлопнул коллегу по плечу:

— А ведь ни один прокурор действительно бы его не арестовал — дело-то тухлое. Но и гулять ему среди людей нельзя. Как считаешь, правильно?

Попов кивнул, соглашаясь, что безнаказанно гулять среди нормальных людей вооруженному бритвой Фазану нельзя. Напарник расценил этот кивок как одобрение всего происходящего. Вряд ли Валера так же однозначно одобрял превращение задержанного в котлету. Но, безусловно, Фазан получил то, что заслужил.

Наметившийся после случая с Григорьевым холодок в отношении к Клинцову прошел, но что-то удерживало от окончательного сближения, хотя сержант явно стремился к дружбе.

— Мы в одном экипаже, значит, должны быть словно братья, — втолковывал он, как из двустволки целясь круглыми, глубоко посаженными глазами. — Будем заодно — нам и эти не страшны, — он кивнул на темную улицу. — И те!

Палец Клинцова многозначительно ткнулся в железный потолок УАЗа.

— У них там своя сцепка, у наших начальников, прокуроров да судей. Они друг друга в обиду не дают! И нам надо вот так держаться, — Клинцов намертво сцепил крепкие пальцы. — Тогда ни на ножи не поставят, ни в камеру не бросят!

Постепенно Попов понял, что настораживает в напарнике: насилие для Клинцова было не способом сломить зло, а самоцелью. Умелые, тренированные кулаки с одинаковой яростью обрушивались на доставшего нож грабителя и на безобидного пьянчужку, замешкавшегося при посадке в «собачник».

И еще: Клинцов уклонялся от поиска «по горячим следам» потому, что не умел думать за преступника и, что злило больше всего, не хотел учиться, предпочитая избегать сложной работы или выполнять ее кое-как, для отчета. Больше всего он любил подкатить к ресторану перед закрытием и «разбираться» с пьяными. Попов понял, что в такие минуты сержант любуется собой: сильным, властным, могущественным, перед которым заискивают мужчины, которого упрашивают женщины, который может решить как захочет: отпустить или задержать, прочесть нотацию или сдать в вытрезвитель, обругать или «замесить» в темном чреве УАЗа.

Ворохнувшееся когда-то в душе отвращение к Клинцову окрепло, и Валера даже не считал нужным скрывать свое

отношение к напарнику, стал одергивать его, не давать куражиться над людьми. Тот истолковал происшедшую перемену по-своему. Попов к тому времени окончил заочно первый курс юрфака, а у Клинцова за спиной имелись семь классов с вечными двойками, постоянными упреками учителей да руганью замордованной жизнью матери. Комплекс неполноценности он преодолевал унижением тех, кто оказывался зависим, а Попов мешал этому, значит, все ясно: выскочка и чистоплюй хочет взять над ним верх, показать свою образованность, доказать превосходство, получить лычки старшего сержанта и назначение старшим экипажа. «Вот сука! — ругнулся Клинцов про себя. — Ну ладно, поглядим…»

Когда ПА-13 прибыла на место разбойного нападения, скрючившийся на асфальте потерпевший уже терял сознание.

— Трое… с ножами… Туда…

С усилием оторвав одну руку от живота, он показал ею в ближайшую подворотню. Рука была темной и блестящей.

— Часы японские новые, восемьсот рублей, — прохрипел раненый и обмяк.

Попов бросился вперед, с ходу пролетел узкий проходной двор и выскочил на пустырь, заставленный угловатыми коробками гаражей. Он был настроен на долгую гонку в мертвом железном лабиринте и, когда с трех сторон к нему метнулись стремительные тени, даже не успел испугаться. Страх пришел в следующую секунду, когда он понял, что Клинцов отстал, чего раньше никогда не случалось, и он один против трех опьяненных кровью и удачей хищников.

Благодаря счастливой случайности или появившейся интуиции он заранее достал пистолет, хотя обычно этого не делал, и рефлекторно дважды вдавил спуск. Вспышки пламени ослепили, от неожиданного в ночной тишине грохота звенело в ушах.

— Ложись, падлы, перебью!

Одновременно Валера ударил ближнего из нападавших ногой в промежность, тот сложился пополам, какая-то железка звякнула о гравий. Соучастники, наверное, решили, что он убит, один; присевший от неожиданности, так и остался сидеть, закрыв голову руками, второй послушно упал на живот.

Через две минуты появился Клинцов.

— Цел? — жадно спросил сержант и, убедившись, что Попов невредим, остервенело пнул лежащего каблуком в висок.

В этот миг Валера все понял. Ненависть ударила в голову, и он поспешно спрятал пистолет в кобуру.

— Сторожи, сука! — бросил он любимое ругательство Клинцова и пошел к машине.

— Да ты что?! Я ногу подвернул! — крикнул сержант ему в спину.

Раненого уже забрала «скорая», Попов вызвал по рации вторую машину. Злость прошла. В конце концов это Клинцов научил его, заступая на дежурство, в нарушение инструкции досылать патрон в патронник: «Лучше получить выговор в послужной список, чем кусок железа в брюхо!» И пришедшийся кстати удар — тоже клинцовский. И дикий, пугающий выкрик… Можно считать, что сегодня напарник, вопреки своей воле, спас ему жизнь… Но работать вместе им больше нельзя.

Просьба Попова перевести его в другой экипаж неожиданно вызвала интерес у начальства.

— Что он там вытворяет? — выспрашивал замполит, плотно прикрыв дверь своего кабинета. — Не бойся, рассказывай все как есть. К нам на Клинцова сигналы поступали, только доказательств не было…

В принципе Валера мог рассказать, что Клинцов — скотина. Но это явное ожидание доноса, ставка на него как на источник «компромата…».

— Противный он, — небрежно пояснил Попов. — Потеет…

— Это не причина, — обозлился замполит, поняв, что подчиненный водит его за нос. — Так мы только и будем тасовать экипажи…

Попов молчал.

— Ладно, иди. Мы посмотрим, — неопределенно произнес замполит.

Они продолжали работать вместе еще две недели, потом вопрос разрешился сам собой. Клинцов пристал к подвыпившему мужчине, тот объяснял, что идет домой с банкета, живет неподалеку и, вообще, легкая степень опьянения — не повод для контактов с милицией. Одним словом, «качал права» и «показывал, что слишком умный». Ни того, ни другого Клинцов терпеть не мог, потому потащил «умника» к машине, обещая, что в вытрезвителе ему «прочистят мозги». Мужчина вырывался и апеллировал к Попову, который с трудом сдерживал ярость, чувствуя, что вот-вот сорвется.

Сопротивление разозлило Клинцова, он привычно замахнулся, но Валера перехватил руку и коротко ударил сержанта в выступающий подбородок, который по реакционной теории Ломброзо характеризовал его склонность к насильственным преступлениям. Клинцов устоял на ногах и схватил Валеру за горло, тот провел подсечку, оба упали в жирную осеннюю грязь. Тут и подъехал проверяющий маршруты командир взвода.

Во время служебного расследования Попов никаких объяснений не дал. Кстати, этому его тоже научил в свое время Клинцов, который, начисто отрицая факт драки, твердил, что они с напарником поскользнулись, задерживая пьяного хулигана. Замполит грозил уволить обоих. Попов, психанув, сам написал рапорт. Но тут неожиданно принес подробное заявление тот самый «пьяный хулиган».

Сдержанность Попова в этой истории понравилась многим, в том числе начальнику ОУР Боброву, который а раньше выделял Валеру из милиционеров взвода за способности в розыске «по горячим следам». После беседы с Бобровым Валера забрал рапорт об увольнении и написал другой — о переводе в уголовный розыск. Через полгода ему присвоили офицерское звание. Клинцов тоже остался на службе, отделавшись выговором, — в патрульном взводе и так не хватало сотрудников. Он получил нового напарника — молодого крепыша с жестким взглядом, они прекрасно сработались и неоднократно побеждали в соцсоревновании, завоевывая почетный вымпел «Лучший экипаж ППС». С Валерой сержант не здоровался. Однажды на строевом смотре, выведенный из равновесия лейтенантскими звездочками недавнего подчиненного, Клинцов зло сплюнул: «Два года с ним бился — ничему не выучил! И глядь — офицер! Видно, мохнатую лапу имеет…»

В этой фразе все было неправдой, даже то, что старший экипажа ничему но выучил своего милиционера. Два года, проведенные с Клинцовым на маршруте ПА-13, здорово изменили Валеру Попова, заложили предпосылки способностей, которые позднее рассмотрел мутный, но безошибочный рентген Ивана Алексеевича Ромова.

Ромов притерпелся к насилию в разных его формах. И с той и с другой стороны. Правда, в уголовном розыске оно выглядело по-иному. Прошлое задерживаемых, как правило, давало основание не очень-то с ними церемониться, те понимали это и под стволом пистолета вели себя довольно спокойно, не закручивая до предела нервы оперативников.

К тому же, в отличие от патрульных милиционеров, бывших хозяевами положения на коротком пути от места задержания до дверей райотдела, оперативники располагали достаточным временем и отдельными кабинетами. Но самое главное — обычной шариковой ручкой сотрудник уголовного розыска мог доставить задержанному гораздо больше неприятностей, чем Клинцов своими пудовыми кулаками. Поэтому просто так в розыске никого не били. Разве что обломают рога борзому блатному, недостаточно опытному, чтобы знал, где можно показывать гонор, а где нельзя. Или возьмут в оборот идущего в наглый отказ преступника, чтобы расколоть быстро и до самых ягодиц. Впрочем, в отделении Боброва это не приветствовалось.

— Можно колоть кулаком, а можно — на доказах — повторял начальник при каждом подходящем случае, — Только кулак-то в суд не представишь. Откажется от показаний, и завернут на доследование. А по нынешним временам можете с ним и местами поменяться: он на свободу, а вы в камеру. Помните об этом хорошенько…

И помнили: кулаками не кололи. Почти не кололи.

Валера за шесть лет врезал разок пытавшемуся бежать карманнику, нокаутировал разбойника, напавшего во время допроса на Свиридова, да, не сдержавшись, отвесил пару оплеух цыганке, прокусившей ладонь Петрову. Во всех случаях он считал, что действовал правильно.

Насчет пьяного с Садовой остались сомнения. Тот раскачивался в потоке автомобилей, бестолково размахивая руками и что-то выкрикивая, они ехали на происшествие, времени затеваться не было. Валера приспустил стекло, чтобы двумя-тремя словами урезонить алкаша. В это время тот сделал неприличный жест. Машина проходила впритирку. Попов резко открыл дверь, раздался звонкий удар. Скорость движения сложилась с рывком двери, пьяного бросило к тротуару, он плюхнулся на бордюр и схватился за голову.

«Перебор! — с досадой подумал Попов. — Такую плюху он не заработал…»

— За что ты его так? — поинтересовался Свиридов.

— За то, что он нам показывал! — злясь на себя, буркнул Валера.

Свиридов рассмеялся.

— Да ничего он не показывал, просто пиджак поправлял. А правда, было похоже!

Настроение у Попова испортилось окончательно. Вернувшись в райотдел, он прозвонил по больницам: не доставляли ли пьяного с Садовой? Ответы были отрицательными. На, душе стало легче — значит, не покалечил. Но тут же пришла мысль: может, тот отлеживается с сотрясением мозга дома или в какой-нибудь норе… Кто же ошибся — он или Свиридов? Если алкаш получил за дело, то все в порядке. А если ни за что ни про что?

Несколько месяцев Попов возвращался в мыслях к этому эпизоду, хотя никому из коллег не пришло бы в голову, что можно загружать мозги подобной ерундой. И конечно, никто бы не поверил, что три года спустя воспоминание о мимоходом ушибленном алкаше способно испортить Валере настроение.

Выстрел в Козлова дал новые основания для раздумий. Лезть на шестой этаж Попов вызвался импульсивно, повинуясь давней привычке бороться с уже побежденным комплексом неполноценности. Он четко не представлял, как будет действовать там, наверху, потому что предстояло преодолеть пятнадцать метров пожарной лестницы, каждый из которых мог стать для него последним. Первоочередной задачей было уцелеть.

Проникнув в комнату, он перевел дух и решил, что будет брать преступника живым. Потом рассудок опять отключился, он крался по темному коридору с колом засевшей в мозгy дурацкой мыслью, что бронежилет может звякнуть и тем выдать его присутствие…

О происшедшем в ванной никто внизу, естественно, не знал; пробираясь мимо открытой двери, из которой падал сноп света, Попов вжался в стену и, увидев на фоне белого кафеля человеческую фигуру, резко дернул стволом пистолета. В памяти остались детали открывшейся картины: прикушенный язык, глубоко врезавшаяся в шею веревка, голая рука и грудь в прорехе разорванного халата. Только в этот момент появилась ярость, растворившая оцепенение сознания, вернулась холодная расчетливость каждого шага.

Козлов почувствовал его спиной, оскалясь, крутанулся от окна, но движения казались растянутыми, как при замедленной съемке. Валера опережал убийцу на несколько решающих все секунд. Он успевал выстрелить два, а то и три раза, можно было целить в плечо, бедро, ногу, имея в запасе страховку на случай промаха.

Попов направил ствол под мышку левой руки, сжимающей цевье крупнокалиберного ружья. Мощная тупорылая пуля пээма швырнула Козлова на газовую плиту, полуавтомат ударился прикладом об пол и самопроизвольно выстрелил; дробовой сноп, по счастью, ушел в окно, с визгом рикошетируя о выступ стены.

Ноги подгибались. Попов тяжело опустился на табуретку, не сводя глаз с убитого. В ушах звенело, тошнило, больше всего хотелось снять бронежилет и оказаться в своей постели, забыв о происшедшем. Он вдруг пожалел, что не выстрелил в бедро.

Правда, через несколько минут, когда взломавшие входную дверь ребята выводили Валеру из квартиры и он снова заглянул в ванную, это чувство прошло бесследно. Потом оно появлялось и исчезало много раз в зависимости от доводов, которые приводил Попов в споре с самим собой.

«…Козлов был убийцей и заслуживал смерти. Но казнить его ты не был уполномочен, по инструкции необходимо причинять задерживаемому минимально необходимый вред.

Писать инструкции легче, чем их выполнять.

У каждого своя работа, ты выбрал выполнение.

Кто мог определить в тот момент, какой вред является минимальным?

Ты сам прекрасно это понимал и имел возможность выбора.

Козлов был убийцей и заслуживал смерти…»

Как будто закольцованная магнитофонная лента воспроизводила нескончаемый диалог, и требовалось усилие воли, чтобы заглушить фразы беспредметного спора.

Если бы подполковник Викентьев знал о бесконечных рефлексиях Валеры Попова, о склонности к самокопанию, он бы не посчитал его «по всем статьям» подходящим для предложенной работы. А если бы подполковник и Иван

Алексеевич Ромов знали про «повышенную возбудимость», борьбу с комплексом неполноценности и попытки писать песни они безоговорочно бы отклонили кандидатуру капитана Попова. Но, кроме самого Валеры, всего этого знать никто не мог. И настал день, когда генерал подписал совершенно секретный приказ:

«..Вместо выбывшего в связи с увольнением из органов по состоянию здоровья майора Фаридова включить капитана Попова в состав специальной оперативной группы «Финал» под номером четыре.

Руководителю спецопергруппы подполковнику Викентьеву обеспечить инструктаж и подготовку капитана Попова…»

Спецопергруппа «Финал» состояла из шести сотрудников, каждому был присвоен номер, соответствующий выполняемым обязанностям. Здесь существовала определенная система: чем меньше цифра номера, тем важнее проделываемая им работа. В соответствии с этой зависимостью руководитель группы подполковник Викентьев обозначался номером два, потому что под номером один значился человек, без которого существование всей группы не имело смысла. Номера с первого по четвертый образовывали внутренний круг, ядро спецопергруппы. Номера пятый и шестой оставались во внешнем круге, обеспечивали успешную деятельность ядра и не были посвящены во все ее тонкости.

Центральными фигурами внутреннего круга являлись прокурор и врач, но они в состав группы не входили, Викентьеву не подчинялись и номеров не имели.

«Финал» обслуживал юг страны. Аналогичные группы имелись в центре, на севере, востоке и западе. Очень редко — раз в три-пять лет — руководителей групп собирали для обмена опытом. Несколько раз пробовали вызвать в центр всех членов внутреннего круга спецопергрупп, но из этой затеи ничего не вышло: ехать никто не захотел, и даже служебная дисциплина в данном случае оказалась бессильной. Общение так и осталось заочным — в виде рассылаемых спецпочтой обзоров практики «Финалов», в основном затруднений, с которыми приходилось сталкиваться, и возникающих ЧП. Обзоры получались короткими и выходили нерегулярно.

Обо всем этом Валера Попов узнал из инструкции, которую Викентьев дал ему прочесть в своем кабинете. Подшивка обзоров практики, также прочитанная без права выноса, содержала перечень ошибок тюремной администрации и конвойных подразделений, обнаружившихся пробелов в наставлениях и инструкциях, нестыковок правовых и грубо практических решений, а главное — массу примеров хитрости, изобретательности и жестокости тех, кто уже был списан обществом и, находясь у последней черты, предпринимал отчаянные попытки удержаться на краешке жизни.

«В нарушение правил содержания были помещены в одну камеру без осуществления должного надзора, вследствие чего сумели проделать подкоп за пределы охраняемого периметра и совершили побег…»

«…Сообщение об отклонении ходатайства о помиловании поступило 9.06 в 14 часов 40 минут, приговор был приведен в исполнение 13.06 в 02 часа 30 минут, а телеграмма зампредверхсуда о приостановлении исполнения приговора в связи с истребованием дела на предмет принесения протеста доставлена 13.06 в 07 часов 10 минут. Нарушений закона, приказов и инструкций со стороны администрации учреждения СТ-15 и руководителя спецопергруппы «Финал» не установлено. Дан ответ о невозможности приостановить исполнение приговора…»

«…В нарушение инструкции не был переобут в галоши и, разломав туфлю, извлек стальной супинатор, который заточил о пол и использовал для нападения на контролера в момент передачи сотрудникам спецопергруппы. В результате нападения контролеру причинены тяжкие телесные повреждения…»

«…Затем, переодевшись в снятую с убитого форменную одежду и используя комплект служебных ключей, прошел на пост номер пять, где совершил изнасилование и убийство контролера Стукаловой, после чего попытался проникнуть в оружейную комнату…»

Попов неоднократно бывал в следственных изоляторах и тюрьмах, думал, что достаточно знает о жизни, скрытой от посторонних глаз за высокими заборами с противопобеговой «колючкой», стальными, лязгающими электромагнитными запорами дверями внешнего периметра, решетками между блоками и постами, дубовыми, обитыми металлом дверями камер. В этом мирке желтого электрического света, тускло окрашенных стен, тяжелого духа спрессованных в замкнутом пространстве человеческих тел жизнь была не менее насыщенной и напряженной, чем в большом вольном мире. Скорее наоборот, потому что здесь все происходящее касалось самого простого и важного для каждого человека — собственной шкуры в буквальном, первобытном смысле слова.

Нарушение режима грозило холодным карцером с пониженной нормой питания — реальной возможностью получить туберкулез, нарушение тюремного «закона» могло повлечь калечащее избиение или изнасилование. Перехваченная оперчастью записка добавляла лишние годы «до звонка», а лишняя фраза сулила удушение подушкой или перерезанное заточенной ложкой горло.

Так вот Попов, как опытный сотрудник уголовного розыска, знал обычаи и закономерности звериной зековской жизни, но, читая обзоры, испытал чувство постоянного посетителя зоопарка, вошедшего вдруг со служебного входа и окунувшегося в подробности приготовления кормов, ветеринарных осмотров и забоя животных, технологии противоэпидемиологических прививок, процедур выбраковки, разборов случаев заболевания бешенством…

Он считал, что его трудно чем-нибудь удивить, но сейчас удивлялся и собственной неосведомленности, и остроте происходящих за каменными стенами чрезвычайных происшествий, и нечеловеческой сути совершаемых людьми поступков и многочисленным недосмотрам, просчетам и ошибкам контрольно-надзирающего состава. Он обратил внимание, что об ошибках сотрудников спецопергрупп в обзорах не сообщалось, и спросил у Викентьева: почему?

Валера думал, что подполковник скажет о высокой подготовке и чрезвычайной выучке номеров внутреннего круга, но ответ был гораздо прозаичней.

— А кто их выявит, наши ошибки? — после короткого раздумья буднично произнес Викентьев. — Кто на нас пожалуется? Да и вообще…

Аккуратный подполковник замолчал, как бы раздумывая, говорить дальше или нет.

— Мы ведь работаем там, где законы уже не действуют. За чертой всего… Не понял?

Викентьев открыл ящик стола, порылся в бумагах и протянул Попову книжку в синей обложке.

— Читал? Уголовно-процессуальный кодекс. Раздел пятый — «Исполнение приговора». Но про исключительную меру там ни слова! Нет, ты посмотри, посмотри!

Попов машинально взял книжку, полистал пятый раздел.

— Убедился? — спросил Викентьев, как будто Попов впервые заглядывал в УПК. — А возьми конституцию… Какие права и обязанности имеет гражданин, приговоренный к расстрелу? Есть в конституции такая статья?

Валера так же машинально покачал головой.

— Вот видишь! А где есть?

— Не знаю.

— А я знаю. Нигде нет! — Викентьев забрал УПК и бросил его обратно в ящик. — А в газетах как пишут? Такой- то приговорен к исключительной мере наказания, и точка. Потом еще сообщение: дескать, приговор приведен в исполнение. Что между этим «приговорен» — «исполнен»? Мрак, темнота! Оттого и разговоры дурацкие ходят: мол, на самом деле никого не расстреливают, ссылают на урановые рудники… Дурачье! Как будто смертник станет работать… На рудниках свободные люди по доброй воле вкалывают, я как-то раз столкнулся… За большие деньги здоровье продают, и каждый надеется самым умным оказаться: заработать хорошо и вовремя уехать. Да… Не о том речь! Нет никаких законов про это дело, гласности никакой тоже нет, общественное мнение никак не определится: нужна исключительная мера, не нужна… А приговоры выносятся, и мы существуем, это и есть реальность.

— Как же без закона-то? — Попов никогда не задумывался над тем, о чем сказал Викентьев, и сейчас был ошеломлен открывшейся проблемой. — За чем же прокурор надзирает?

— Да вот так. Вместо закона — наши приказы да инструкции. А прокурор… Он смотрит, чтобы приговор суда исполнили — это раз, чтобы расстреляли того, кого следует, — это два, и чтобы инструкцию при том соблюли — это три!

Викентьев встал, давая понять, что разговор заканчивается.

— Скоро сам все узнаешь… Через два месяца Лесухину отклонят помиловку — вот и будет для нас работа…

На прощанье подполковник протянул руку и сильно сдавил ладонь Валеры Попова.

Каждое задание по линии спецопергруппы «Финал» было событием чрезвычайным, а потому достаточно редким, как и все чрезвычайное. В перерывах между ними сотрудники группы выполняли свои прямые служебные обязанности. Попов занимался розыском преступников, совершивших тяжкие посягательства против личности.

Сейчас их отделение работало по делу с кодовым наименованием «Трасса». Бандиты останавливали в безлюдном месте автомобиль, убивали водителя и захватывали машину. В последнем случае погибла целая семья, жена и четырнадцатилетняя дочь перед гибелью были изнасилованы. К установленным наверняка четырем эпизодам предположительно добавлялись девять фактов пропаж автомобилей вместе с пассажирами.

«.„Резцов и Колесникова, Кошелев, Тимошин и Терновая, Иващенко, Тер-Маркарьян…» — никто не знал, насколько вырастет этот скорбный список.

Преступники действовали под видом сотрудников ГАИ. Хотя во всех документах, выходящих за пределы управления, содержалась реабилитирующая оговорка «под видом», существовала версия, что в банду входят работники милиции. Эту версию и отрабатывал Валера Попов.

Он внимательно приглядывался к коллегам и по другой причине: было интересно, кто еще входит в группу «Финал». Викентьев сказал, что там есть хорошо знакомые люди, но не назвал — дескать, придет время, сам увидишь.

Попов исподволь наблюдал за окружающими. Кто же? Сергеев? После разговора в пельменной он был почти уверен в этом. Иногда, глядя в непроницаемое, с жестким прищуром лицо майора, Валера думал, что тот вполне может выполнять функции первого номера.

Кто еще? Замкнутый, резкий, проверенный в серьезных делах Тимохин? В последнее время он смотрит как-то значительно, с намеком… Или бесшабашный весельчак Женя Гальский, заговорщически подмигивающий при невинном приглашении в столовую на обед? А что, ему сам черт не брат!

Догадки сменялись сомнениями, даже насчет Сергеева уверенность временами пропадала: может, он по заданию Викентьева вслепую прощупывал новичка, а может, только осведомлен о деятельности группы, и не больше…

«Вычислить» участников «Финала» не удавалось: тайные роли могли обнаружиться не раньше, чем группа соберется для выполнения задания.

«Что ж, — решил Валера, — подождем…»

А вот насчет тех, которые «действовали под видом…». Они не оставляли свидетелей, тщательно заметали следы и рассчитывали остаться невидимками. Но этот расчет мог оправдаться только в том случае, если бы они разбойничали на обратной стороне Луны.

Их было четверо, двое в милицейской форме. Мозаичная картинка, сложенная из осколков впечатлений, случайно запавших в память заправщице бензоколонки, официанту придорожного ресторана, шоферу-дальнобойщику и его напарнику, мальчику, выпасавшему козу на обочине, — была неполной, к тому же пробелы приходились на важные места: лицо, погоны, марку и цвет автомобиля. Цвет, впрочем, называли с оговоркой: «кажется, красный».

Случай помог уточнить детали. На месте убийства семьи нашли осколки фары. А через день в одной из окрестных лесополос обнаружили автомашину потерпевшего с разбитой фарой и смятым радиатором. Видно, преступники не рискнули с явными признаками аварии въезжать в город.

— Значит, не наши, — высказался Попов. — Иначе могли придумать правдоподобную легенду прикрытия.

Сергеев хмыкнул.

— Если умные — не станут привлекать внимание. Одна зацепка, вторая… Курочка по зернышку клюет…

У машины оставили засаду: две пары оперативников через сутки сменяли друг друга. Попов дежурил с Гальским. Они устроились за густым кустарником, натрусив на землю соломы из соседнего стога. Маскировочные комбинезоны, работающая на прием рация, инфракрасный бинокль, автоматы, домашние бутерброды. Днем спали по очереди, ночью ждали в напряженном оцепенении. В полукилометре перекрывал дорогу еще один пост скрытого наблюдения. Часы тянулись медленно, донимали комары и мелкие кровососущие мошки, тело немело от долгой неподвижности. Недавно прошли дожди, земля дышала сыростью, сбившаяся соломенная подстилка помогала мало.

В светлое время они позволяли себе разговаривать, хотя обстановка к этому не располагала.

— Видно, застудился, — пожаловался Гальский. — Лежу на животе — ничего, чуть повернусь — как иголкой колет… Надо было брезент подстелить, что ли…

— Перину, — буркнул Попов.

— Нервничаешь? — Гальский, сморщившись, растирал бок. — По-хорошему небось не сдадутся…

— А зачем с этими тварями по-хорошему? По-плохому возьмем…

— Отпустило, — Гальский облегченно вздохнул. — Ты молодец, Валера… С тобой спокойно. Мы с Эдом собирались в паре дежурить, да Ледняк переиграл. И правильно. Я, если по-честному, не знаю, смогу ли в людей стрелять…

— В каких «людей»? — раздраженно бросил Попов, которому слова напарника не понравились, хотя он сам не понимал почему. — Зверье!

— Оно так, — согласился Гальский. — Только получается, что я должен их людского звания лишать… А кто я есть? Не Бог, не судья… Почему имею право принять такое решение? Другое дело — суд… Тогда уже… Наша задача — исполнять законы, решения, постановления власти…

— Понятно. — Попов остро глянул на напарника. — Викентьев поручил меня прощупать? Текущий контроль, да?

Гальский недоуменно замолчал.

— При чем здесь Викентьев? — после паузы спросил он, и Попов понял, что недоумение и непонимание искренни. — Какой контроль?

— Да это я так, чтоб с толку сбить. А то ты расфилософствовался, и не пойму, куда клонишь.

— И правда… Чего это я… Боль прошла — и понесло… Я посплю, ладно?

Гальский продел руку за автоматный ремень и положил голову на ладони. Попов продолжал наблюдать за окрестностями. Раздражение постепенно проходило, хотя причины его Валера так и не понял.

На третьи сутки засаду сняли: начальство посчитало, что сидеть в засаде пустая трата времени.

Автомобиль отогнали к экспертам, и те обнаружили на бампере следы «жигулевской» краски цвета «коррида».

— Видно, эти суки перегородили дорогу, а парень понял, пытался вырваться и протаранил их, — прокомментировал Сергеев. — Станции техобслуживания без справки ГАИ не возьмутся, значит, частники-рихтовщики. Хотя если наш — слепит справку. Надо и станции проверять… Случчего, Валера, поедем вместе их брать! — Сергеев странно скривил губы.

Однако ни в государственных, ни в частных мастерских обнаружить аварийный автомобиль «Жигули» цвета «коррида» не удалось. Попов сделал у кадровиков выборку данных на уволенных или близких к увольнению сотрудников милиции, проверил, у кого из них есть автомобили. Но этот путь также уперся в тупик.

Каждый день приходили телеграммы по разосланным ориентировкам.

«…Резцов А. И. и Колесникова Н. Г. на автомобиле ГАЗ-24 госномер В76-28ТД прибыли в Крым 11.08 и до настоящего времени отдыхают в пансионате «Южный»…»

Попов вычеркнул одну из записей. Этот факт представлял интерес только для гражданки Резцовой В. И., которая и заявила о пропаже мужа вместе с автомобилем.

«…Гражданин Кошелев у родственников и знакомых не появлялся, автомашины ВАЗ-2106 госномер Я11-13ТД в селе не обнаружено…»

«…При спуске воды в оросительном канале найден автомобиль ВАЗ-2106 без номерных знаков. В багажнике находится труп неизвестного мужчины с огнестрельным ранением черепа…»

«…Проследовал автомобиль «Жигули — ВАЗ-2103» цвета «коррида» госномер Я11-13ТД, который требования остановиться не выполнил и, увеличив скорость, скрылся. В связи с отсутствием автотранспорта преследование не производилось. В автомобиле, кроме водителя, находились два пассажира, зафиксировать приметы личности не удалось. Внешних признаков аварийности автомобиль не имеет…»

«…В песчаном карьере вблизи 478-го километра магистральной автотрассы обнаружены мужской и женский трупы с огнестрельными повреждениями…»

«…На ваш № 413/рд сообщаем, что 3.07 житель нашего города Плоткин С. К. на автомобиле ГАЗ-24 госномер 300-77НК выехал в Тиходонск к своему брату Плоткину И. К., однако до настоящего времени в пункт назначения не прибыл, местонахождение гр. Плоткина С. К. и его автомобиля неизвестно…»

Один факт отпал, но один добавился — вместо фамилии Резцова в следственную схему вписали Плоткина. Возле кружочков «Кошелев» и «Тимошин, Терновая» появились вопросительные знаки, после проверки они исчезли: достоверно установленных эпизодов стало шесть.

«Жигули»-тройка цвета «коррида» объявили в розыск, если учесть, что таких машин в области более пяти тысяч, можно было предположить, насколько эффективным он окажется.

Начальство санкционировало телевизионное обращение к населению, после чего на отдел особо тяжких обрушилась лавина писем и телефонных звонков, в основном возмущенных беспомощностью уголовного розыска. Но имелось и немало сообщений о подозрительных машинах и «требующих проверки» людях. Большинство писем пришлось направлять в районы — сотрудники отдела физически не могли перелопатить всю почту. Сергеев отобрал несколько информации, представляющих наибольший интерес. В их числе — сообщение о бывшем сержанте ГАИ, ныне занимающемся рихтовкой автомобилей и имеющем «тройку» цвета «коррида», на которой он часто выезжает по ночам.

Попов насторожился, как гончая, вышедшая на след. Правда, оказалось, что отрабатываемый не имел отношения к ГАИ, он всю жизнь прослужил в пожарной охране. И цвет машины отличался по оттенку — не «коррида», а «закат». Но все равно три дня отдел провел в напряжении, перетряхивая всю жизнь подозреваемого: связи, привычки, поведение. Во всех ракурсах были сфотографированы он сам, члены семьи, знакомые, дом, подходы и возможные пути отхода… Напрасная работа — сообщение оказалось ложным. Очевидно, анонимный заявитель просто хотел насолить отставному пожарному. «Пустыми» были и все другие сигналы.

Лето заканчивалось. Тридцатого августа майор Титов из оргинспекторского отдела уезжал в командировку и на автовокзале сделал замечание сержанту милиции, нарушившему правила ношения формы. Тот сразу же покинул здание вокзала, хотя перед этим договаривался с частником о поездке в Степнянск.

Через час Титов, проезжая в автобусе двадцатый километр магистральной автотрассы, увидел сержанта на обочине дороги. Степнянск находился совсем в другом направлении, к тому же рядом с сержантом стоял автомобиль ВАЗ-2103 цвета «коррида». Титов записал номер и, вернувшись через день в управление, подал рапорт об этом случае.

Рапорт отписали Попову, который вынужденно читал сотни никчемных бумаг и, принимая очередную, невнятно произносил сквозь зубы какие-то слова. На этот раз он произнес их громко и отчетливо, причем два раза. Первый — безадресно, когда увидел номер «тройки» — 300-77НК, проходивший в розыске, как принадлежавший «двадцатьчетверке» пропавшего Плоткина. Второй — в адрес Титова, когда сопоставил дату его наблюдений и сегодняшнее число.

— Сразу бы позвонили, мы бы их и прихлопнули, — возмущался Валера при полном понимании и одобрении коллег. — А он чухался с плановой проверкой, она важнее!

Когда, успокоившись, он в менее резкой форме высказал претензии Титову, тот пожал плечами.

— У каждого свояработа, бросать ее на полпути оснований не было, — спокойно пояснил майор. — Откуда я знал, что это преступники? Просто странное поведение сотрудника. Вначале эти босоножки, потом поехал в другую сторону. И зачем ему частник, если есть машина?

— Босоножки? — переспросил Попов. — Это и есть «нарушение формы»?

Титов кивнул.

— Представляете: желтые сандалеты и синие носки!

Попов с трудом сдержал те же самые слова.

Нарушения бывают разные — расстегнутый воротник рубашки, распахнутый китель, отсутствие головного убора, неуставные обувь или носки, Но сандалеты под форму настоящий сотрудник милиции не наденет. Это «маяк», сигнал «свой— чужой». Надо было хватать лжесержанта в охапку и…

Попов посмотрел на аккуратного, педантичного штабиста.

И сейчас бы майора Титова хоронили с воинскими почестями. Хватать должен был Сергеев, или сам Попов, или кто-то из розыскников. Действительно, у каждого своя работа. Только зарплата у всех одинакова.

— Приметы запомнили? — вздохнув, спросил Валера, придвигая лист бумаги.

Надо отдать Титову должное — словесный портрет получился подробным и четким. Широкие, слегка сросшиеся брови глубоко посаженные глаза, короткий острый нос, продавленный в переносице, круглое лицо…

«Сделать фоторобот, разослать в райотделы, гаишникам, раздать водителям междугородных сообщений, — думал Попов, спускаясь из оргинспекторского отдела на свой этаж. — Предъявить свидетелям, показать по телевидению… Или нет — спугнем… А может, лучше — испугаются, задергаются. Надо будет обсудить, посоветоваться…»

Погруженный в свои мысли, Валера не заметил ожидавшего на лестничной площадке человека и пробежал бы мимо, но тот заступил дорогу, и капитан остановился, будто налетел на чугунную тумбу. Перед ним стоял Викентьев.

— Сегодня в восемнадцать инструктаж, завтра — исполнение, — не здороваясь, сказал подполковник. — Команды отданы, Ледняк в курсе, но без подробностей. Сбор у меня. Все. Вопросы потом.

Викентьев четко повернулся через левое плечо и пошел по коридору. Не успевший переключиться Попов ошарашенно глядел в широкую, обтянутую зеленым сукном спину.

Сообщение Викентьева выбило Валеру из колеи. Владевший им минуту назад охотничий азарт бесследно исчез. В тяжелой задумчивости он добрался до кабинета, молча сел за стол, удивив истомившегося в ожидании Гальского.

— Что, нет примет? — огорчился тот.

Попов протянул объяснение Титова, Женя быстро просмотрел.

— Класс! Чего же ты такой хмурый?

— Да так, — отмахнулся Попов. — Отдай, пусть сделают фоторобот.

Гальский кивнул и, многозначительно подмигнув, выскочил из кабинета.

Валера взглянул на часы. Без четверти пять. Все, что связано с деятельностью спецопергруппы «Финал», еще пять минут назад казалось ему далеким, расплывчатым и малореальным. Настолько нереальным, что иногда появлялась мысль: и беседы с Викентьевым, и сделанное ему предложение, и написанный рапорт, и совершенно секретный приказ, с которым его ознакомили под расписку, и информационные бюллетени, напичканные сгустками из кошмарных снов, —

все это мистификация, хорошо подготовленный розыгрыш, своего рода тест на психологическую устойчивость. Он понимал, что эта глупая мысль есть следствие защитной реакции психики на информацию о вещах, противных человеческой природе, но тем не менее она помогала отгородиться от того, что когда-то, лучше позже, чем раньше, станет для него реальностью. И вот сейчас мимолетная встреча с Викентьевым на лестничной площадке мгновенно все изменила, пугающая неопределенность приобретала вполне четкие очертания.

Попов принялся составлять ориентировку под будущий фоторобот лжесержанта. Сосредоточиться не удавалось, paбота продвигалась медленно. Один раз отвлек начальниц отдела Ледняк — высокий, болезненно худой, с большими навыкате глазами. Бесшумно вошел, стал у двери, дождался, пока Попов поднял голову.

— На два дня тебя забирают в УИД, передай, что есть срочное, Гальскому.

«Почему на два дня?» — подумал Попов, но спрашивать не стал. Он попытался прочесть на лице начальника, что ему известно о предстоящей в УИД работе и как он к этому относится. Лицо Ледняка ничего не выражало, только смотрел он с легким сожалением. Впрочем, может быть, Валере это показалось.

Взяв себя в руки, он дописал ориентировку. В памяти вертелась фамилия «Лесухин». Несколько раз он чуть не обозначил ею безымянного пока «сержанта».

Вернулся возбужденный Гальский.

— Разругался с ними вконец, но завтра обещали сделать, — размахивая руками и как обычно подмигивая, сообщил он. — Заберешь? Я выеду в райотделы…

— У меня командировка, — глядя в сторону, сказал Попов. — Ты остаешься на месте и руководишь за нас обоих. Бери эти бумаги и командуй!

— Что за командировка? — удивился Гальский. — Так срочно? Случилось что-то?

— В третьей колонии резкое осложнение оперативной обстановки. Меня бросают на усиление.

— Вот умники! А то у нас своей работы нет! — возмутился Гальский. — Сергеева тоже куда-то забирают, правда, на сутки. Вы с ним не вместе едете?

— Не знаю, — вяло ответил Попов, хотя на самом деле был уверен, что это не случайное совпадение.

— Слушай, а чего ты такой кислый? — в упор спросил Гальский. — Что-то опасное? Так ты в засаде был как огурчик, я даже завидовал… Или предчувствие? Хочешь, я вместо тебя поеду? А чего: доложим Ледняку и поменяемся.

Попову стало стыдно.

— Да брось, Женька! — он хлопнул товарища по плечу

— Я о своем. К делу это отношения не имеет! «Внизу караван — боевой разворот, ракета, вторая… теперь пулемет» — вполголоса спел он, точными движениями забрасывая в сейф документы со стола. Валера Попов снова был в форме.

— Другое дело, — удовлетворенно сказал Гальский.

Звякнул внутренний телефон, Попов снял трубку.

— Идем, уже без пяти, — услышал он голос Сергеева.

— Куда?

— Конспиратор! К Викентьеву! Он терпеть не может опозданий. Жду в коридоре.

Они встретились у поворота в тупичок, где находился кабинет подполковника.

— Не дрейфь, — Сергеев сжал Попову руку. — Все будет нормально.

— А чего, — небрежно ответил Попов. — Я никогда еще в обморок не падал. И не убегал.

Он пытался вспомнить, как выглядит Лесухин, но так и не сумел.

Ровно в восемнадцать Сергеев распахнул дверь кабинета Викентьева. Попов ожидал увидеть там членов оперативной группы, но, кроме самого подполковника, в маленькой комнатке никого не было.

— А где же остальные? — непроизвольно вырвалось у него.

— Здесь все, кому положен инструктаж, — сказал Викентьев. — И все, кому он нужен.

С момента встречи на лестничной площадке Попова не оставляло ощущение, что в Викентьеве что-то изменилось. Сейчас он понял, что именно. Подполковник стал сух и холоден, ни одного лишнего движения, слова, жеста. Окаменевшее лицо, цепкий, пристальный взгляд, резкий повелительный тон. Чувствовалось, что им владеет глубокое внутреннее напряжение, но оно надежно обуздано железной волей.

— Ну, что стали столбами? Садитесь. — Викентьев ощутил натянутость обстановки и чуть расслабился, даже позволил себе изобразить некое подобие улыбки. — Нервничаете? Так всегда. Попов опустился на краешек стула. Сергеев устроился основательней — развалился, как в кресле, скрестив на груди руки и вытянув ноги почти во всю ширину кабинета.

Завтра исполнение, — лицо Викентьева снова окаменело. — Оно представляет сложность двумя обстоятельствами. Первое — неопытность капитана Попова. Второе — чрезвычайная опасность объекта. Фразы были рубленые и четкие.

— Это Лесухина-то? — презрительно спросил Сергеев. Викентьев пристально посмотрел на него, и сразу стала очевидной недопустимость вольного тона и развязной позе майора. Сергеев заерзал, сел ровно и подобрал ноги. «И правда Железный кулак», — подумал Попов.

— На Лесухина отказ пока не пришел, — продолжил Викентьев. — Завтрашний объект — Кадиев.

В кабинете воцарилась тишина. Попов не понимал, в чем дело.

— Точно! — Сергеев растерянно похлопал себя по мощному загривку. — Как же мы про него забыли?

— Побег все спутал. Месяц искали, месяц лечили. Отказ в помиловании пришел, а исполнять нельзя — он снова под следствием. Так и выпал из наших аланов. — Викентьев казался обескураженным, и стало ясно, что он не каменным и не железный, обычный мужик, немолодой, жизнью битый одним словом, «мурый», не привыкший ошибаться и оправдываться. — А неделю назад вступил в силу последний приговор — три года лишения свободы за побег из-под стражи. Это наказание поглощается основным.

— Зачем же было вола вертеть? — спросил Попов. — Следствие, суд, кассация… Чтобы смертнику три года добавить? Глупость какая-то…

— А лечить не глупость? — вмешался Сергеев. — В этом кабане пять пуль сидело — пусть бы и загибался! Так нет — оперировали, кровь переливали, лекарства дефицитные тратили… Ради чего, спрашивается?

Викентьев прищурился.

— Ради одной совсем незначительной вещи, — елейным_; голосом проговорил он и доброжелательно улыбнулся. — Закон называется! Приходилось слышать, мальчики?

И тут же подался вперед, стер улыбку и совсем другим тоном добавил:

— А виноват в этой канители тот, у кого не хватило там, на месте, сообразительности на шестую пулю…

Заметив кривую ухмылку Сергеева, подполковник назидательно поднял палец.

— Кстати, тоже в рамках закона, может, чуть-чуть на грани… Но на месте эти рамки всегда пошире, чем в кабинете!

— Вы это прокурору объясните, — не переставая кривить губы, сказал Сергеев.

— Ладно, к делу! — Викентьев хлопнул ладонью по, крышке стола. — Кадиев личность известная, но все равно, прочтите…

Он протянул картонную папку с приговором и фотографиями. Члены спецопергрупп всегда знакомились с материалами дела, чтобы сознательно, в соответствии со своими убеждениями выполнить ту работу, которая им предстояла! И хотя Сергеев и Попов достаточно хорошо знали преступную биографию Кадиева, они самым скрупулезным образом принялись изучать документы, призванные сформировать v них необходимый настрой.

Кадиева знали во всех органах внутренних дел страны. Наряду с самыми выдающимися преступниками он навечно

вошел в криминальную летопись уголовного розыска под прозвищем Удав. В отличие от остальных фигур этого мрачного пантеона его не отличала оригинальность преступных замыслов, тонкая хитроумность расчетов или баснословные доходы. То, что он делал, было по сути гнусно и примитивно, доступно любому опустившемуся бродяге. Другое дело, как он все обставлял… Феномен Кадиева обусловило сплетение болезненно извращенной фантазии и биологических свойств организма, которые, вопреки законам природы, были в большей степени звериными, нежели человеческими.

Чудовищная физическая сила, нечувствительность к боли, не исключающая вменяемости сексуальная психопатия с садистской окраской. Каждое преступление он называл «свадьбой». Сначала долго и тщательно выбирал «невесту». Абы кто на эту роль не подходил — претендентка должна была чем-то выделяться из общей массы. Актриса местного театра, манекенщица Дома моделей, победительница конкурса красоты, стюардесса… Или просто симпатичная общественница, имевшая несчастье попасть на газетный фотоснимок.

Фотография была обязательна для ритуала «помолвки». Удав вырезал их из журналов, снимал с Досок почета, портрет актрисы выкрал прямо из фойе театра. Если готовый снимок отсутствовал, он терпеливо выслеживал жертву и незаметно фотографировал. Специально для этого купил фоторужье с мощным объективом и изготовил приспособление для скрытой съемки: в толстую книгу встроил широкоформатный «Горизонт».

«Помолвка» проходила с цветами, конфетами и шампанским. Кадиев в черном костюме, со строгим галстуком и цветком в петлице поднимал хрустальный фужер, чокаясь с бокалом, стоящим напротив, рядом с портретом «невесты». Дождавшись щелчка автоспуска закрепленного в штативе фотоаппарата, он символически пригублял бокал и выливал шампанское в раковину. Спиртного Кадиев не употреблял, не курил и всю жизнь усиленно занимался спортом. Имел первый разряд по тяжелой атлетике, был кандидатом в мастера по боксу и дзюдо, хорошо владел каратэ. В толстом альбоме имелась полная подборка фотографий, запечатлевших его спортивные достижения. В другом, потоньше, были собраны снимки «невест» и сцены «помолвок».

Работал Кадиев на стройке. Характеризовался положительно, особо отмечалось увлечение спортом и фотографией. Товарищей у него не было, ребята из бригады объясняли это крайней замкнутостью и нелюдимостью. Некоторые побаивались могучего такелажника: мол, чувствуется в нем что-то дикое, дурное, опасное… А факты? Нет, ничего конкретного…

После «помолвки» Удав готовился к «свадьбе». К этому времени он успевал изучить образ жизни «невесты», маршруты, привычки, круг общения. Если она жила одна — намечал пути проникновения в дом, если нет — подбирал подходящий сарай, чердак, подвал, открывал замки, смазывал петли, приделывал изнутри задвижку, оборудовал «брачное ложе».

В выбранный день надевал неприметную спортивную одежду, брал дорогой японский «никон» со встроенной фотовспышкой, обильно прыскался душистым одеколоном. Действовал всегда одинаково: молниеносное нападение, парализация воли жертвы и изнасилование с медленным удушением. Если все проходило как задумано, он фотографировал последствия «свадьбы» и, умиротворенный, возвращался домой, где подробно записывал в дневник происшедшие события. Если что-то не получалось так, как он хотел, Удав приходил в ярость и совершал нападение на первых попавшихся женщин. В этих случаях снимков он не делал, но в дневник скрупулезно заносил свои чувства и переживания.

Маньяк безумствовал почти три года. За ним остались восемнадцать трупов в разных городах страны. Расстояния Удава не останавливали: взяв отпуск, он мог вылететь на «свадьбу» за тысячи километров. По стране ходили пугающие слухи, деяния садиста многократно преувеличивались, молва довела число задушенных до нескольких сотен. Но которые слухи имели под собой реальную почву. Удав действительно провел «помолвку» с известной певицей, выследил ее, но довести замысел до конца не сумел: певица не оставалась одна, а вскоре уехала на гастроли за рубеж. Между тем сотни тысяч поклонников «похоронили» и оплакали своего кумира.

Слухи распространялись с огромной скоростью. Волны паники охватывали города, районы, даже целые республики.

Сообщение о задержании Удава напечатали центральные и местные газеты, подробности передали по радио и телевидению. Судили его в Красногорске, по месту совершении двух последних преступлений. Процесс проходил при закрытых дверях, бушующая толпа осаждала здание областного суда, требуя применения к убийце высшей меры. Такое же требование содержалось в сотнях коллективных писем и телеграмм.

В подобном исходе сомневался, пожалуй, только один человек — сам Удав. Держался он дерзко, вину не признавай презрительно слушал показания экспертов и криво улыбался. Когда суд осматривал фотографии «помолвок» и «свадеб» и председательствующую Герасимову — строгую сорокалетнюю женщину, известную своей чопорностью и официальностью, — передергивало от отвращения, Кадиев самодовольно хихикал и облизывался.

После оглашения приговора Удав страшно оскалился и заскрипел зубами.

— Вот вам хрен — «вышака»! У вас еще пули для меня нету!

На губах у осужденного выступила пена, тело изогнусь солдаты конвоя пытались вывести его из зала, но не могли сдвинуть с места.

— А ты, сука, со мной не прощайся, — крикнул Кадиев Герасимовой. — Я тебя… так же, как остальных! А снимки по суду разбросаю!

На помощь солдатам подоспел резерв, Кадиева выволокли за дверь, где он продолжал буйствовать и откусил сержанту мизинец, после чего «упал с лестницы», получив телесные повреждения. Судя по количеству ушибов и переломов, упал он не менее шести раз. Впрочем, в подробности никто не вдавался, так как стало известно, что судью Герасимову прямо из кабинета забрала «скорая помощь» с гипертоническим кризом. Да и сержанта пришлось комиссовать.

Удав прокантовался на больничке не более трех недель — на нем все заживало как на собаке. Рассказывали, что в камере смертников он утром и вечером делает по тысяче приседаний, каждый день два часа занимается онанизмом и четыре часа отрабатывает боевые приемы каратэ. Но это уже не вызывало интереса ввиду неотвратимости логического конца, медленно приближаемого судебно-канцелярской волокитой. Осужденный Кадиев был списан из мира живых, о нем постепенно забывали.

Но он напомнил о себе, его фамилия вновь заполонила оперативные сводки и каналы шифрованной связи, снова ради него поднимались по тревоге райотделы, извлекались из архивов и заново размножались его фотографии и описание примет, водворялись на стенды «Их разыскивает милиция». Смертник Кадиев совершил побег.

Его этапировали к месту дислокации спецопергруппы «Финал». Вагонзак прибыл на станцию назначения по расписанию и отрыгнул из провонявшего потом, испражнениями и карболкой нутра изжеванный человеческий материал на грязный заплеванный асфальт перегрузочного двора. Автозаков еще не было, этап посадили на землю, конвой образовал охраняемый периметр, начкар сорванным голосом прокричал традиционную угрозу о возможности применения оружия.

Смертник, как и положено, находился в наручниках, отдельно от остальных подконвойных. Сидел на корточках, чуть в стороне, ближе к рельсам, выставив вперед скованные руки и остановившимся взглядом уставившись в жирно блестящие сапоги своего персонального конвоира. Когда мимо с лязгом и грохотом пошел товарняк, Удав рванулся, руки оказались свободными (как это получилось, никто не понял, впоследствии в материалах дознания получила закрепление невероятная мысль о разорванном кольце наручников), и бросился в этот самый лязг и грохот между бешено вращающихся черных колес, стертых добела по кромкам, где они жадно закусывали такой же стертый край рельса.

Конвойный — опытный сержант второго года службы — среагировал мгновенно: лязгнул затвором и распластался па перроне в положении для прицельной стрельбы. Кадиев проскочил между колесами еще раз и, оказавшись по ту сторону состава, со всех ног несся к выходу из грузового двора. Сержант дал очередь, крутящееся колесо отбросило пули, завизжали рикошеты, подконвойные без команды вскочили и, матерясь, шарахнулись к хлипкому заборчику, возникла сумятица, начкар выстрелил в воздух.

Только через десять минут удалось вернуть этап к подчинению, уложить всех лицом вниз и пересчитать, после чего начкар смог отлучиться к телефону. За это время Кадиева и след простыл.

Милиция города была переведена на усиленный вариант несения службы, аэропорты, вокзалы, автодороги надежно перекрыты, специальные группы по квадратам прочесывали окрестности. Результата это не давало и вечно продолжаться не могло. Через двадцать дней усиленный вариант отменили, решив, что беглец успел вскочить в поезд и выехал из города еще до объявления всеобщей тревоги.

На самом деле было по-другому: Кадиев с примитивной, но верной хитростью отлежался в сухом подвале, питаясь сырой картошкой и соленьями, а когда опасность миновала, выехал в Красногорск, где собирался исполнить брошенную Герасимовой угрозу.

Скорее всего это бы ему удалось, но начальник местного уголовного розыска серьезно отнесся к последней угрозе смертника, и дом судьи периодически контролировался.

Кадиева обнаружили, когда он устанавливал задвижку с внутренней стороны подвальной двери прямо в подъезде Герасимовой. Он был вооружен ножом и сдаваться, естественно, не собирался, а группа захвата не собиралась с ним церемониться. В результате вместо «брачного ложа» Удав оказался на операционном столе. Хирург отметил уникальность организма: «Пять пуль, а давление почти в норме».

— Живучий, сволочь! — оторвался от бумаг Сергеев. — И как таких земля носит? Всякое видел, но тут… Повезло Валере…

— Как же он наручники порвал? — спросил Попов, не обратив внимания на последнюю фразу майора. — Там кольцо крутится, на излом никак не возьмешь…

— Это так и останется загадкой, — ответил Сергеев, — Во всяком случае, ни у меня, ни у Владимира Михайловича такой фокус не получился — специально пробовали.

— А как же он?

— Как, как… Вот у него и спроси. Или он вдесятеро сильнее, или…

— Что? — не понял Попов.

— Или наручники не были закрыты как следует. Может, по халатности, а может — совсем наоборот, — снисходительно разъяснил майор. — В жизни всякое бывает. «Браслеты» не нашли, экспертизу не делали, а значит, эту тайну Удав заберет с собой.

— А если вправду спросить?

— Спроси, Валера, конечно, спроси. Тебе ж небось и про его занятия в камере интересно? Вот и получится вечер вопросов и ответов.

— Чтобы с «браслетами» больше проколов не вышло, у нас есть одна штука. — Викентьев отпер сейф, порылся и положил на стол тяжелый газетный сверток. — Изучи, Валера, тебе с ней работать…

Подполковник аккуратно развернул газету. В ней оказался отрезок толстой стальной полосы с массивными откидывающимися, как у амбарных замков, дугами с каждого конца. — Это никак не сломать, не разорвать.

Викентьев защелкнул запоры, показал, как они открываются маленьким шестигранным ключом.

— Теперь сам попробуй.

— Да это колодки… Килограмм шесть будет? — Валера открыл замки, закрыл, снова открыл. — Сварка какая-то грубая… Самодельщина, что ли?

— А ты думал централизованное снабжение? Сами крутимся! — чертыхнулся Сергеев. — Голь на выдумки хитра…

— Слушай, Саша, а почему ты сказал, что мне повезло? — вспомнил вдруг Попов. — В чем оно, это везение?

Сергеев и Викентьев переглянулись.

— Поймешь! — коротко ответил за майора руководитель специальной оперативной группы.

По пустынной улице сквозь мигающие, как глаза зверей, желтые огни работающих в ночном режиме светофоров, на скорости восемьдесят километров в час несся хлебный фургон. Запоздалые прохожие провожали его глазами, веселая компания, растянувшаяся на проезжей части дороги от ресторана «Интурист» к стоянке такси, шарахнулась на тротуар.

— Пользуются, что ночь, и гоняют пьяными! — возмутился дородный мужчина с повадками начальника средней руки. — Надо бы номер записать.

Это не имело смысла. Машина не была зарегистрирована ни за управлением хлебопродуктов, ни за отделом торговли. К тому же вел ее совершенно трезвый сержант Федя Сивцев: в обыденной жизни милиционер-шофер, а сейчас — пятый номер спецопергруппы «Финал». Он был в штатском — легкой, не стесняющей движений одежде, под курткой на поясе висела кобура с пистолетом.

Рядом сидел второй номер — подполковник Викентьев в форме, но не в своей обычной, зеленой — внутренней службы, а в серой, милицейской. На коленях он держал короткий, со складным прикладом и утолщенным дульцем автомат АКС-74У — специальную модификацию армейского оружия, удобного в ближнем бою.

В кузове — не деревянном, обитом жестью, а сваренном из прочного стального листа — располагались капитан Попов и майор Сергеев, оба в штатском — легкой, не стесняющей движений одежде без всяких галстуков, хлястиков и шнуровок. Слева на поясе у каждого довольно откровенно топорщилась кобура, в которой лежал макет пистолета. Настоящий ПМ находился в правом кармане с досланным в ствол патроном, и это не считалось нарушением.

Четыре крохотные камеры в углах фургона были пусты. Одной вскоре предстояло принять кратковременного пассажира.

Фургон с надписью «Хлеб» вырвался из города на простор магистральной трассы и в соответствии с инструкцией увеличил скорость до девяноста. Обычная хлебовозка обязательно стала бы выть, гудеть и скрипеть, угрожая каждую минуту развалиться. Спецмашина опергруппы «Финал» шла ходко, без видимого напряжения, и в этом была заслуга руководителя группы Викентьева, не жалеющего спирта для авторемонтников и лично вникающего во все тонкости технического обслуживания.

Сейчас Викентьев напряженно наблюдал за трассой, и лицо его больше, чем когда бы то ни было, напоминало каменную маску. Незаметно для пятого номера он расстегнул кобуру, потому что стрелять вправо из автомата несподручно, да и не развернешься быстро в тесноте кабины. Опасность нападения на спецмашину в данный момент существовала чисто теоретически, но Викентьев готовился к нему как к вполне реальному событию, которое может произойти на любом участке тридцатикилометрового пути до Степнянска. В Степнянске находилась старая, еще дореволюционной постройки тюрьма. В нее этапировались смертники со всей южной зоны. Считалось, что там и исполняются приговоры. Это было устоявшимся заблуждением, которое осведомленные люди не опровергали. Недаром Попов так удивился, узнав сегодня о порядке работы.

Попов действительно был удивлен. Необычным оказался инструктаж о соблюдении мер безопасности, необычна экипировка: макеты оружия для отвлечения внимания объекта в случае нападения, защитные очки, всевозможные хитрости и уловки. И самая большая неожиданность — развеянный миф о степнянской тюрьме.

«Почему? — спросил он Викентьева. — Ведь проще группе съездить на исполнение, чем возить объект туда-сюда. И риска меньше…»

Викентьев не был расположен к разговорам, а потому сухо отмахнулся: «Вначале пройди полностью весь цикл, потом спрашивай, что непонятно. А скорей всего — сам во всем разберешься».

В кузове фургона было душно, тусклый свет желтоватой лампочки под матовым плафоном усиливал это ощущение. Сергеев монотонным голосом пересказывал различные ЧП из обзоров практики «Финалов». Примеры он подобрал таким образом, чтобы подтвердить высказанные им тезисы: любая живность, даже заяц, если загнать в угол, представляет опасность для охотника. Самая опасная на свете дичь — это человек. Значит…

— …Зубами вытащили из табуретки и заточили об стену. Получился вроде как небольшой стилет…

Попов с трудом провернул проржавевший раструб вентиляционной шахты. В стальную коробку пошла струя прохладного ночного воздуха. Он несколько раз глубоко вздохнул.

— …Знаешь, в вентиляционном отверстии, из тонкой проволоки? Расплели ее аккуратно и сделали удавку. Значит, оба вооружились. Потом один пропустил лямку под мышками и вроде повесился, язык вывалил, а второй давай в дверь колотить. Расчет простой — глянет постовой в волчок — и забежит удавленника спасать… Хорошо, опытный старшина попался — объявил тревогу, и вместо одного в камеру зашли шестеро, да с резиновыми палками…

Попов подумал, что муторно ему стало от разговоров Сергеева.

— Скажи-ка, Саша, почему на спецмашине «Хлеб» написано, а не «Молоко», например, или там «Мясо», «Мебель»? — перебил он майора.

— Ее несколько раз перекрашивали. То «Аварийная», то «Техпомощь», то «Лаборатория». Но «Хлеб» удобней. Его ведь ночью развозят, а значит, вопросов меньше. Так и осталось, хотя генералу не нравится.

— Почему?

— Кто его знает. Викентьев спорил-спорил и своего добился.

— Генерала переспорил?

— А то! Знаешь, какая у него воля? Железный кулак! А зеки зря прозвищ не дают.

Сергеев продолжал рассказывать, теперь уже про Викентьева. Попов облегчения не испытывал. Ему по-прежнему было Душно, мутило. Может, оттого, что в кузове нет окон? Укачало? Но он понимал: дело в другом. В предстоящем. Как бы не оскандалиться… Сергеев рассказывал про судью, пожелавшего увидеть, как исполняется его приговор, — бедняга брякнулся в обморок, потом месяц лечил нервное расстройство. И с той поры этих приговоров не выносит…

Фургон вкатился в Степнянск. Снизив скорость, порыскал по узким улочкам, раскачиваясь на ухабах и колдобинах, и наконец оказался у высокой глухой стены с огромными металлическими воротами, выкрашенными в зеленый цвет. Викентьев нажал на кнопку, и в кузове несколько раз мигнула тусклая лампочка под матовым плафоном — знак того, что остановка является плановой. Если бы условного сигнала не последовало, третий и четвертый номера должны были достать оружие, открыть замаскированные бойницы в бортах фургона и приготовиться к отражению нападения. Ровно в ноль тридцать, в точном соответствии с графиком, машина въехала под своды степнянской тюрьмы, именуемой в официальных документах «Учреждением КТ-15», и замерла в гулком, отделанном белой плиткой зале, напоминающем шлюз. Такое впечатление создавали тяжелые, с массивными запорами ворота сзади и впереди, которые никогда не открывались одновременно, чтобы внутренний, тюремный и внешний, вольный миры не могли соединиться напрямую.

Здесь разгружались автозаки, проводилась перекличка, прием-передача личных дел, обыск и фельдшерский осмотр. Неприятная, но привычная для обеих сторон процедура длилась достаточно долго, под высоким потолком скапливался неразборчивый гул, из которого иногда вырывалось злое ругательство, забористая частушка, глумливый смех или истеричный плач. Временами невнятную мешанину слов и других звуков разрубали властные выкрики команд, гул немного стихал, а после последнего приказания и вовсе наступала тишина, тишина ожидания: створки внутренних ворот начинали наконец медленно расходиться.

Когда в тюрьму приходил следователь, опер, адвокат или секретарь судебного заседания с протоколом, они вначале просовывали удостоверения в квадратик отодвинутой изнутри стальной обшивки, протискивались сквозь щель осторожко приоткрытой калитки, сообщали помдежу о цели визита, а тот звонил в спецчасть, перепроверял и выписывал пропуск, который выдавал в обмен на удостоверение личности. Только после этого, предъявив пропуск у внутренних ворот, посетитель попадал на территорию строгорежимного Учреждения КТ-15.

Еще более придирчиво проверялись плановые, а особенно специальные конвои, имеющие целью вырвать из Учреждения тех, кого надлежало содержать под усиленным надзором. Внутренняя охрана зорко оглядывала форму вооруженных людей, отыскивая возможные погрешности, выдающие «маскарад», сличала внешность с фотографиями личных документов, особое внимание обращалось на срок их действия, проверялись полномочия начальника конвоя, подписи, даты и печати на требованиях об этапировании.

Опытный Валера Попов настроился на долгую процедуру и был удивлен тем, что сегодня шлюзование внутрь оказалось облегчено до предела. Спецопергруппу ждал лично подполковник Кленов — начальник Учреждения КТ-15, хорошо знающий Викентьева и Сергеева, осведомленный о задачах группы, прекрасно понимающий чрезвычайность мероприятия и заинтересованный в его быстром и успешном завершении.

— Забирайте скорее, — сказал Кленов, здороваясь со всеми за руку и не думая проверять документы у незнакомого ему Попова. — Сегодня по телевизору ночная программа — европейская эстрада, может, успею… Вот его личное дело. Расписывайся. А я на требовании…

Здесь же, в отделанном кафелем зале, возле хлебного фургона, на маленьком, приткнутом к стене столике с ободранной крышкой, Кленов поставил резкий росчерк на зловещем бланке с красной полосой, взглянув на часы, проставил время. Попов рассмотрел под требованием причудливую завитушку генерала и четкий оттиск гербовой печати.

Викентьев стоял неподвижно, держа чуть на отлете, как чужую, случайно попавшую в руки вещь, коричневую папку, перечеркнутую от левого нижнего к правому верхнему углу обложки жирным красным карандашом.

— Чего ты? — выпрямляясь, спросил Кленов. — Расписывайся!

— Пока не за что, — угрюмо сказал Викентьев.

— Как так? — Кленов ткнул пальцем. — Личное дело у кого?

— Я же не за дело расписываюсь, — рука Викентьева выпрямилась, протягивая папку обратно.

Кленов отмахнулся.

— Я не такой буквоед. Ладно, пойдем.

Он зачем-то одернул китель и, тяжело вздохнув, двинулся к внутренним воротам. Викентьев шагнул следом, будто вспомнив что-то, вернулся и отдал коричневую папку так и не вышедшему из кабины Сивцову.

— Что б рук не занимать, — объяснил он Сергееву и ободряюще кивнул Попову. — Вперед!

Рослый сержант открыл тяжелую калитку. Начальник Учреждения КТ-15, а за ним второй, третий и четвертый номера спецопергруппы «Финал» вошли в ярко освещенный прожекторами внешний двор тюрьмы.

Они шли по заасфальтированному проходу между металлическими сетками, миновали несколько таких же сетчатых дверей, которые Кленов сноровисто открывал универсальным ключом, несколько раз откуда-то сверху из-за слепящих прожекторов их окликали грубые голоса с властными интонациями, и Кленов отзывался так же грубо и властно.

Обогнув глухую стену режимного корпуса, они прошли стальную калитку в высоком каменном заборе и оказались

во внутреннем дворе. Здесь не было прожекторов, только обычные лампочки по углам. Попову показалось, что после яркого солнечного дня он попал на дно колодца, глубокого настолько, что из него будут видны звезды.

Он поднял голову. В квадрате колодезного сруба блестели желтые точки. Все правильно. Только колодец какой-то странный… Со всех четырех сторон высокие стены, но странно не это — мало ли кол однообразных дворов! Странно другое: в стене административного корпуса блестят стекла окон, хотя и перечеркнутые решетками на втором и третьем этажах — в следственных кабинетах и кабинетах оперчасти. А П-образный режимный корпус слеп, угадываются черные квадраты «намордников», будто это нежилое здание — склад или мертвое — морг, склеп.

А самое странное, что где-то здесь, за заборами, решетками, «намордниками», проволокой, сигнализацией, находится человек, которого они должны убить. И убийство это предумышленное, тщательно продуманное, хорошо организованное. Разрешенное судом, санкционированное высшим органом власти и подробно расписанное специальной инструкцией.

Такого не могло быть. Или все происходящее просто тяжелый сон, или они здесь совсем по другому поводу… Но тогда зачем оттягивают руку чудовищные самодельные наручники, зачем в кобуре дурацкий макет, зачем в кармане готовый к бою ПМ? И кто конкретно будет «приводить в исполнение»? А может, они — все втроем: Викентьев, Сергеев и…

Попов почувствовал, что вспотел. Вполне вероятно — настанет момент, второй и третий номера вынут пистолеты, руководитель группы прикрикнет на замешкавшегося четвертого и отдаст команду… Есть ситуации, когда дорога назад отрезана и надо идти вперед, только вперед, переступая через препятствия, бежать, перепрыгивая, не оглядываясь, не задумываясь, а потом… Потом простишь сам себя, собственные грехи отпускаются легко…

— Сейчас аккуратно, смотри под ноги, — негромко предупредил Сергеев.

Они подошли к неприметной двери в углу двора, скрытой выступом стены и заглубленной в землю, так что идущему впереди Кленову пришлось опуститься на несколько ступенек, чтобы позвонить, и сейчас его голова находилась на уровне живота Викентьева. Бесшумно открылось маленькое треугольное окошко, луч фонаря высветил лицо начальника Учреждения.

Дверь провалилась внутрь. Пожилой прапорщик, прижавшись к стене, пропустил их в небольшой, тускло освещенный тамбур, запер дверь, после чего перегораживающая тамбур решетка сама собой скользнула в сторону.

Не веривший в чудеса Попов осмотрелся и обнаружил под потолком серый цилиндр телекамеры. «Как же она передает при таком освещении?» — подумал он и тут же понял, что освещение нормальное, просто глаза еще не отошли от ослепляющих лучей прожекторов. Коридор был выкрашен тусклой масляной краской, как сотни таких же коридоров, и пропитан обычным густым духом карболки, гуталина, табака, человеческого пота.

В комнате охраны за пультом перед телемониторами сидел усталый капитан в измятой форме и с помятым лицом. Четыре здоровенных прапорщика азартно забивали козла два на два. При виде начальника капитан вскочил и отдал честь, прапорщики нехотя приподнялись и снова плюхнулись на гладко вытертые задами многих дежурных смен деревянные скамейки.

— Товарищ подполковник, в особом корпусе содержатся шесть осужденных к смертной казни, — истово, не жалея голосовых связок, докладывал капитан. — Двое с нерассмотренными кассациями, трое — с поданными ходатайствами о помиловании, один — с отклоненным ходатайством. Покушений на самоубийство, отказов от приема пищи и других происшествий за время моего дежурства не произошло!

Мониторов было девять, но светились только шесть экранов. Двое показывали спящих людей, на других обитатели камер особого корпуса бодрствовали в напряженном ожидании. Один быстро ходил от стены к стене, второй стоял в углу, отвернувшись от телекамеры и зажав ладонями уши, третий лежал на спине с открытыми глазами, четвертый сидел на нарах в позе «лотоса» и мерно раскачивался из стороны в сторону, будто в такт заунывному мотиву.

— Видишь, чувствуют, — негромко сказал Сергеев Попову. — У кого отклонена кассация, всегда не спят в ночь исполнения.

Валера ощутил, что ему душно, как давеча в фургоне. «Ну их всех к черту! Откажусь, вплоть до увольнения…»

— Вот наш, — Сергеев указал пальцем. — Покажите крупнее…

На последнем мониторе фигура сидящего в позе «лотоса» стала увеличиваться. Заметив движение объектива, Кадиев дернулся и сделал непристойный жест в сторону камеры. Экран заполнило искаженное ненавистью лицо; перекошенный рот процеживал какие-то слова, а прищур глаз был таким, будто именно он, Кадиев, является здесь хозяином положения и хорошо знает, что надо делать с Кленовым, Викентьевым и остальными.

Дурнота прошла. Попов почувствовал, как закручивается глубоко внутри мощная пружина, не раз бросавшая его на ножи, ружья и обрезы.

— Пора заканчивать, — хрипло произнес Викентьев и надел очки с толстыми стеклами. То же сделал Сергеев. Попов помедлил потому, чтомешали завернутые в газету наручники, пришлось положить их на стол.

— Разверни, — бросил второй номер. Валера сорвал бумагу, поискал глазами урну, не нашел и положил газетный комок на стол, рядом с переполненной окурками дешевых сигарет закопченной жестяной пепельницей. Надевая защитные очки, он испытывал неловкость под взглядами прапорщиков, явно считавших подобную предосторожность излишней.

Сами они, похоже, ничего не опасались. Одинаково безразличные лица, невыразительные глаза… «Их что, специально подбирают? — подумал Попов. — По какому признаку?»

— Дежурному наряду приготовиться к передаче осужденного! — зычно скомандовал Кленов.

Прапорщики сноровисто вскочили и в мгновенье ока извлекли откуда-то черные резиновые палки с рифлеными рукоятками. Сделали они это с той же готовностью, с какой только что собирались взяться за костяшки домино.

— Пусть товарищи распишутся, — напомнил мятый капитан. — Как положено.

Начальник тюрьмы дипломатично промолчал, выжидающе глядя на Викентьева.

— Потом! — отрубил Викентьев. — Когда получим.

— Вот те на! — удивился дежурный. — Потом-то вам не до росписей будет! Гляньте-ка…

Он показал головой в сторону мониторов. Шестой экран крупно фиксировал бешено вытаращенные глаза Удава и раскрытый в немом крике рот.

Викентьев мрачно посмотрел на экран.

— Тем более, — буркнул он. — Что за мода у вас: только переступил порог — распишись, что увез, еще камеру не открыли — пиши, что забрал…

Кленов шел по тусклому коридору первым, за ним, поигрывая дубинками, пружинисто шагали прапорщики, следом — Викентьев с Сергеевым, Попов держался в двух шагах сзади.

Начальник Учреждения КТ-15 отпер замысловатый замок и распахнул очередную дверь в капитальной стене — еще более толстую и массивную, чем предыдущие. В уши ударил животный вой на одной вибрирующей ноте: А-а-А-а-А-а-А! За дверью коридор продолжался, только бетонный пол здесь не был покрыт линолеумом да гуще стал тяжелый тюремный дух, пробивавшийся из расположенных по правую сторону камер.

— А-а-А-а-А-а!

Они подошли к последней двери, из-за которой доносился глухой утробный крик.

— К передаче осужденного приступить! — сказал Кленов и заглянул в глазок.

Как только крышка глазка отодвинулась, вой смолк.

— Сидит на нарах. — Начальник тюрьмы сделал жест рукой, и прапорщики стали по двое с каждой стороны двери.

Попов заметил, что Викентьев с Сергеевым напряглись, и ощутил, как вспотела спина.

Звякнул ключ.

— Идите, суки, попробуйте! — жутко зарычал Удав. — Суки, суки, суки!!

Кленов рывком распахнул дверь.

— Й-я-а!

Распластавшийся в прыжке Удав вылетел в коридор. Попов бросил оттягивавшую руки стальную, неровно обработанную пластину и принял стойку, хотя совершенно не представлял, как сможет остановить яростный порыв смертника. Но прапорщики знали это отлично.

Черные матовые палки перекрестили Удава, резко оборвав прыжок. Он все-таки сумел приземлиться на ноги и еще сделал целенаправленное движение, но четыре резиновые дубинки подавили и эту попытку.

Прапорщики работали палками умело, хотя и без обычной эффективности: удар по суставу в данном случае не отключал конечность, а рассчитанный тычок в солнечное сплетение не скрючивал мускулистое тело в беспомощный и жалкий комок. Прервав атаку, они не могли полностью сломить сопротивление Удава.

Резиновая палка перехлестнула горло смертника — скользнувший за спину прапорщик двумя руками прижимал ее к себе, перекрывая Кадиеву кислород. Это был верный прием, безотказно срабатывавший много раз, и трое остальных расслабились, ожидая, что вот-вот объект передачи обмякнет и затихнет. Тем самым они допустили ошибку; потому что Удав перехватил пережимающую горло под кадыком дубинку и, повиснув на ней, выбросил ноги в страшном ударе каратэ «двойной зубец».

Два прапорщика отлетели в разные стороны, один гулко ударился головой о стену и медленно сполз на холодный бетон, второй упал навзничь и остался лежать, широко раскинув мощные руки.

Резиновая калоша, сорвавшись с ноги Кадиева, чуть не попала в лицо Попову, он отпрянул и пропустил момент, когда Удав босой ногой достал третьего прапорщика, только увидел, что на полу лежат уже три фигуры в зеленой форме.

Все произошло мгновенно. Словно в кошмарном сне, Попов увидел себя со стороны — запертым в глухом каземате особого блока, где озверевший убийца, стоящий на самом пороге загробного мира, легко расправляется со специально подготовленной охраной, так матерый волк, играючи, разделывается с наглыми, самоуверенными дворнягами, понадеявшимися взять численным превосходством.

Как при замедленной съемке, Удав клонился вперед, захватив руки четвертого прапорщика, и тот неспешно отрывался от земли, чтобы, кувыркнувшись через голову, занять место рядом с товарищами. Кленов медленно пятился назад к торцовой стене, на лице его была написана явная растерянность, рот открывался, выкрикивая знакомое слово, разобрать которое Валера почему-то не мог.

Викентьев и Сергеев с двух сторон надвигались на Удава, взгляд второго номера и оскал третьего были самыми страшными во всем происходящем.

Попову показалось, что положение безвыходное: если даже поднимется то, о чем кричал Кленов, а он наконец разобрал это слово — «Тревога», никто не сможет проникнуть в наглухо задраенный каземат особого корпуса, а мятый капитан, конечно, не заменит всего дежурного наряда. Взбесившийся, вычеркнутый из числа живых Удав, которому нечего терять, передушит всех в этом вонючем душном коридоре… Бежать!

Попов вроде бы убегал, но Удав, перебрасывающий через себя четвертого прапорщика, приближался, укрупнялась его бритая голова, оскаленный рот, висок, левый бок под задранной напряженно рукой… Висок и левый бок виделись особенно четко, но тут события закрутились в обычном темпе: прапорщик грохнулся об пол, Удав мгновенно выпрямился; и пырнул Сергеева в глаза; растопыренные пальцы, встретив стекла защитных очков, неестественно вывернулись, Викентьев пушечно всадил кулак в бочкообразный торс осужденного и поймал его за руку. Необычно — одновременно рукой и ногой ударил Сергеев…

Вернулись и звуки: мягкий шлепок упавшего тела, треск выбитых пальцев, гулкие удары, крик «Тревога!», перекрывающий его приказ «Не стреляй!». Попов не понимал, к кому обращена эта команда: прапорщики явно не собирались стрелять, да и вообще совершать каких-либо осмысленных действий, и Кленов, продолжая кричать «Тревога!», вцепился в уши Кадиева, запрокидывая назад голову, чтобы лишить равновесия, а Сергеев двумя рунами выкручивал Удаву левую руку.

Висок и левый бок Кадиева исчезли из поля зрения, и это почему-то вызывало досаду. Попов хотел отжать ему подбородок, но что-то мешало, оказывается — пистолет, уткнувшийся стволом в исцарапанную шею. Когда и зачем он его вынул?

— Помогай! — сквозь зубы процедил Викентьев, медленно заводивший правую руку Удава за спину.

— Давай, Валера! — сдавленным от напряжения голосом просил Сергеев, справляющийся с левой рукой смертника.

Попов сунул пистолет в карман, схватил широкую кисть Кадиева, вывернул ее на излом, правая рука прекратила сопротивление, и второй номер завернул ее почти к бритому затылку.

— Не то! Наручники… — чуть свободней сказал Викентьев.

Попов метнулся в сторону, поднял тяжелую железяку, откинул скобы амбарных замков.

Щелк! — широкое, поросшее волосами запястье зажала толстая полоса стали.

— Теперь вторую…

Раздался еще один щелчок.

— Все! — выдохнул Викентьев. — Здоровый, слон! Ну ничего, эти не сломает…

Дверь в отсек смертников распахнулась.

Дежурный капитан с пистолетом в руке молодецки ворвался внутрь, мгновенно оценил обстановку и спрятал оружие в кобуру.

— Готов? А я объявил тревогу…

Следом, сутулясь, вошел пожилой прапорщик с поста у входа в особый корпус. Его вид сводил на нет старания капитана изобразить готовность к решительным действиям.

— Дайте отбой и проверьте камеры! — приказал Кленов, обозначая свое участие в стабилизации обстановки.

Удав сидел на полу с заведенными назад руками и утробно икал.

— Я вас зубами порву, петухи сучьи! — проговорил он сквозь икоту. — Хер меня на луну отправите!

В голосе была такая убежденность, что Попову стало не по себе. Мятый капитан впечатлительностью не отличался.

— Сдохнешь, куда ты денешься, — сказал он и саданул Удава что есть силы по голове. Раздался звук, будто ударили по тыкве. — Тебе по земле нельзя ходить. Не вынесет тебя земля-то…

Капитан замахнулся еще раз, но Викентьев перехватил руку.

— Все! — отрезал он и сделал запрещающий жест трем пострадавшим прапорщикам, которые немного оправились и явно собирались взять реванш.

— Все, я сказал! Передача состоялась!

— Жаль… Остался бы у нас на ночь, — массируя челюсть, невнятно произнес самый здоровый и выплюнул кровавый сгусток.

— Испугал, сучий потрох! — Удав сильно кренился на правый бок, но сумел изобразить перекошенным ртом презрительную улыбку. — Мешок с говном, вот ты кто! Я б тебе все бебихи отбил, как мне эти волкодавы!

Скрючившись, он шлепнулся на бетон.

— Жаль! — повторил здоровяк и под пристальным взглядом Викентьева нехотя шагнул назад.

— Ничего, сколько ему… — успокаивающе проговорил пожилой с выражением безграничной претерпелости на лице. — Все равно уж…

Он дал понюхать нашатыря четвертому прапорщику, который ударился о стену и сейчас оглушенно потряхивал головой, тяжело приходя в себя. Потом подобрал резиновую галошу и, подойдя к лежащему на боку Удаву, надел ему на босую ногу.

— Вот теперь порядок…

— Ну что? — безлично спросил Кленов, глядя куда-то в сторону.

Викентьев взял Удава за шиворот, рывком посадил. Тот застонал.

— Падла, ребро сломал…

— А ты думал, тебя шоколадками угощать будут? — не хорошим голосом спросил второй номер и приготовился поставить Удава на ноги.

— Вы бы ему и ноги заковали, чтоб не дергался, — посоветовал пожилой контролер. — Все спокойней будет. Дорога неблизкая…

— Какая еще дорога? — сверкнул глазами Удав.

— Верно, — согласился Викентьев. — Давайте «браслеты»…

И, наклоняясь вместе с Сергеевым к Удаву, вполголоса бросил Попову:

— Двадцать один.

На условном, чтобы не понимал объект, языке это означало «контроль головы». Но Попов забыл про существование кода и, не двигаясь, смотрел, как второй и третий номера пытаются замкнуть не приспособленные для этого наручники на волосатых щиколотках объекта. Смысл команды дошел до Валеры, когда голова Удава метнулась к горлу Сергеева. Тот успел дернуться, и зубы смертника впились в ключицу. Майор охнул.

— Ах, сволочь! — Попов рванулся оттащить Удава, но руки соскальзывали со стриженой, мокрой от пота головы.

— Сейчас, Саша. — Викентьев вцепился в лицо смертника, сдавил. Челюсти медленно разжались.

Сергеев сунул руку под рубашку.

— До крови! Чуть кость не перегрыз. И как такого волка можно было помиловать! О чем они там думают!

Майор схватился за кобуру.

— К черту наручники! Что мы его, на руках нести будем? Если еще раз дернется, я его пристрелю, и плевать на все помилования! Мне за такого гада самое большее — выговор объявят!

Порыв второго номера был страшен, и усомниться в его искренности мог только тот, кто знал, что в кобуре пээма находится всего лишь безобидная деревяшка.

— И правильно, — Викентьев демонстративно отдал наручники пожилому прапорщику и так же демонстративно расстегнул кобуру. — При нападении на конвой имеем полное право! Встать!

— Кого помиловали? Меня? Вы, суки, меня помиловали? — щерился Удав, которому очень хотелось поверить в такое невероятное событие. — Да я от вас ничего хорошего в жизни не получал. Кровососы паскудные!

Он бормотал ругательства, но шел спокойно, заметно скособочившись и прихрамывая. Когда его вывели в отделанный кафелем «отстойник» к хлебному фургону с распахнутой дверцей, призрачная надежда окрепла.

— Забираете? Значит, не фуфло прогнали?

Удав суетливо забрался вовнутрь, протиснулся в крохотную камеру. Среди осужденных заблуждение о месте исполнения приговоров было стопроцентным. Побывавшие в степнянской тюрьме клялись на этапах, пересылках, в колониях и потом на воле, что своими ушами слышали те выстрелы.

Щелкнул замок камеры, третий и четвертый номера заняли свои места, затем Викентьев захлопнул бронированную дверь спецавтозака.

— Теперь давай журнал, — чуть снисходительно сказал он Кленову и, наклонившись над маленьким столиком, произвел запись о получении осужденного. Взглянув на часы, проставил время: час сорок пять.

— Видишь, сколько провозились, — тем же слегка снисходительным тоном продолжал он. — На эстрадное представление ты опоздал. И я был бы хорош, если бы расписался в ноль тридцать за то, что Кадиев уже в машине.

— Можно подумать, это имеет значение, — вяло огрызнулся Кленов.

— Могло иметь, — обычным жестким голосом отрубил Викентьев. — Знаешь, в каком случае?

Начальник Учреждения КТ-15 молчал.

— Если бы в час двадцать мы застрелили его в коридоре особого корпуса!

— Будешь писать рапорт?

— Обязательно. И информацию в наш бюллетень. Твоя дежурная смена не готова к серьезной работе.

Викентьев захлопнул журнал.

— Ладно, будь. Мы и так задержались. — Он шагнул к фургону.

— Через полгода мне получать полковника, — глядя в кафельную стену, нехотя сказал Кленов. — Соответственно продляется и срок службы. А если нет — уже следующей осенью я пенсионер.

Викентьев остановился.

— Когда я вылетел из начальников колонии, мне оставался месяц до полковника. И те, кто решил со мной вопрос, прекрасно об этом знали. А на теперешней должности «потолок» третьей звезды не позволяет. Выслуга есть, возраст вышел, перспектив на продвижение — ноль. Значит, что?

— Пенсион? — спросил Кленов у кафельной стены.

— Нет. Но только по одной причине. — Викентьев за плечо развернул начальника тюрьмы лицом к себе. — Мне нет замены. Ты сам знаешь, что в нашу группу трудно подобрать нового человека. Особенно на место руководителя. А раз я незаменим — отставка мне не грозит. Правда здорово? Вот я и должен заниматься этим дерьмовым делом.

Викентьев сделал рукой жест, охватывающий белое пространство «отстойника» и угол хлебного фургона, где находилась камера с Удавом.

— Да еще втягивать молодых ребят, калечить им души! — на этот раз Викентьев указал на другую часть фургона. — И знаешь, что противно? Все думают, будто мне нравится исполнение! Будто у меня натура такая!

Викентьев снова шагнул к фургону, распахнул дверцу кабины, обернулся.

— А самое страшное — я действительно привык… — Он смотрел Кленову прямо в глаза. — И они привыкнут.

Второй номер показал пальцем за спину. Водитель истолковал его жест по-своему и включил двигатель. Викентьев легко запрыгнул в кабину.

— Так что разжалобить меня трудно. — Он поманил Кленова, наклонился к нему. — Но рапорта я писать не люблю. И пока соберусь, представление на тебя наверняка успеют отправить. А ты надери задницы своим олухам. Сегодня мы делали их работу, а у нас еще и своя. Ребят жалко… Слышал, что у Фаридова психическое расстройство? Вот так и живем, добавлять нам не надо. Открывай ворота!

Викентьев выпрямился, бросил быстрый взгляд на Федю Сивцева: не расслышал ли за гулом мотора того, что говорилось почти шепотом и для его ушей не предназначалось. Лицо пятого номера было безразличным.

— Трогай! — скомандовал руководитель группы.

Хлебный фургон задом выкатился из белого кафельного куба в черноту ночи.

Снова поскрипывали рессоры на рытвинах и ухабах, фургон раскачивался, сержант Сивцев напряженно вглядывался в разбитую дорогу, которая под косыми желтоватыми лучами фар казалась еще менее проезжей, чем была на самом деле. Сняв передачу и притормозив, чтобы плавно перекатиться через плохо засыпанную канаву, он в очередной раз обнаружил, что ошибся, и черная полоса поперек дороги — это всего-навсего тень от асфальтового наплыва.

— Твою мать! — вырвалось у водителя, и он тут же скосил глаза вправо: Викентьев не любил проявлений несдержанности. Но подполковник будто ничего не услышал, хотя по сторожкому повороту головы и внимательному прищуру можно было с уверенностью определить, что он четко фиксирует все происходящее вокруг.

Очевидно, сейчас второму номеру просто было не до сержанта — медленное движение по узкой ночной улице представляло реальную опасность.

К тому же Сивцев понял, что получение объекта прошло гладко: слишком долго возились и появились запыхавшиеся, возбужденные, и этот, осужденный, помят здорово… да и Кленов явно не в своей тарелке, да и разговор Викентьева с ним милиционер-шофер краем уха слышал, хотя и не подал вида.

Собственно, Феде Сивцеву было наплевать на то, как прошла передача объекта и о чем подполковник Викентьев говорил с начальником тюрьмы. Лично его это не затрагивало, а значит, никакого интереса не представляло. Сейчас пятого номера больше заботила та часть работы, которую вскоре придется выполнять ему самому. Даже при полном отсутствии впечатлительности — все равно неприятно. Особенно если первый напортачит… И с уборкой замучаешься и перепачкаешься, чего доброго, как на мясокомбинате… Доплата этого не окупает. Интерес какой-никакой, конечно, имеется: маскировка, ночные операции, да и причастность к делам, о которых мало кто чего знает. Но что за прок с того интереса? Федя Сивцев — мужик с практическим складом ума, одной голой романтикой его не возьмешь. Но причастность-то эта самая и пользу приносит. Сколько сержантов в райотделах и строевых подразделениях? Почти все по углам мыкаются, комнаты снимают… А ему Викентьев уже давно малосемейку выбил! Или, скажем, сколько человек из младшего начсостава путевки на летний отдых получают? А сержант Сивцев и в Сочи отдыхал, и в Туапсе, и в Кисловодске, и в этой, как ее, Паланге… Да и работу в управлении с райотделом или полком ППС не сравнить. А там, глядишь, и комендантом могут назначить… Так что ничего, нормально. Особенно если первый номер аккуратно сработает…

Сивцев вывел фургон на гладкое шоссе и с облегченным вздохом вдавил педаль газа, разгоняясь до положенных девяноста.

Подполковник Викентьев тоже расслабился, хотя внешне это никак не проявилось. Он служил в МВД достаточно долго, чтобы знать реалии, стоящие за расхожей обывательской фразой «все в мире продается, все в мире покупается». Передать «ксиву» на волю стоило двадцать пять рублей, свести на полчаса, будто случайно, подельников в одной камере или прогулочном дворике — пятьдесят, оставить в СИЗО на хозобслуге — триста, перевести на поселение — пятьсот. Это по рядовым, ординарным делам, обыденной хулиганке, краже, угону и прочей повседневной серости, не выделяющейся из потока уголовных дел и не привлекающей пристального внимания начальства, газетчиков, прокуроров, советско-партийных органов.

Нашумевшие дела имели другую таксу: тут уже выпорхнувшая за охраняемый периметр записка или короткий разговор с соучастником могли стоить сотни, а то и тысячи — в зависимости от степени «громкости» преступления, грозящего наказания и, конечно, материальных возможностей обвиняемых.

«Расстрельная» статья резко взвинчивала все ставки. Глухим шепотом поговаривали о набитых купюрами «дипломатах», переданных за то, чтобы смертный приговор не был вынесен, либо вынесенный был изменен кассационной судебной инстанцией, либо неизмененный так и остался неисполненным вследствие помилования. Слухи, они слухи и есть: примеры пойманных при выносе писем контролеров имелись в изобилии, но ни один начиненный деньгами кейс ни разу не материализовался в качестве вещественного доказательства по уголовному делу о коррупции в высших эшелонах судебной власти.

Хотя бывало, что ожидаемый всеми приговор к исключительной мере без видимых оснований действительно смягчался или неожиданно отменялся вышестоящим судом или вдруг заменялся лишением свободы в порядке помилования. Это, могло быть вызвано гуманизмом и осознанием ни с чем не сравнимой ценности человеческой жизни, или обычной бюрократическо-чиновничьей перестраховкой, или иной оценкой материалов дела, но испорченные знанием оборотных сторон жизни люди неминуемо вспоминали о тех самых эфемерных «дипломатах».

Подполковник Викентьев хорошо знал изнанку жизни, но вместе с тем считал, что не каждого можно купить. И даже когда в принципе такая возможность имеется, ее далеко не всегда удается реализовать. Значит, не исключена вероятность того, что друзья смертника, не добившись нужного результата, попытаются изменить ход событий на стадии исполнения приговора. Подкупить всех членов спецопергруппы «Финал», включая прокурора и врача, — задача совершенно нереальная. Но то, что нельзя купить, почти всегда можно отнять. Содержимое «дипломата» позволит нанять головорезов для нападения на спецмашину. И хотя группа строго законспирирована, день и время перевозки известны чрезвычайно узкому кругу лиц, хлебный фургон надежно бронирован и имеет автоматическую подкачку скатов, Викентьев в любой момент ожидал удара. Пока они катились по окраинным улочкам Степнянска, будто специально предназначенным для засады, у подполковника вспотела спина и затекли напряженные мышцы шеи. И лишь когда фургон выехал на межгородскую трассу и набрал положенную скорость, руководитель спецопергруппы перевел дух и откинулся на спинку сиденья.

Разговор с Кленовым разбередил душу и всколыхнул старую обиду. Он возглавлял «семерку», считался лучшим начальником в южном регионе и полагал, что звание это заслуженное. Действительно: план давал всегда, хотя рабочих мест в производственных цехах было гораздо меньше лимитной численности осужденных, а лимит в те времена постоянно превышался. Викентьев сумел организовать работу в три смены. Каждый, кто представляет специфику ИТУ, знает, что это значит. Особый режим работы вольнонаемного состава и конвойных подразделений, дополнительные противопобеговые мероприятия, получение специальных разрешений в министерстве, утряски и согласования, наконец, сопротивление самой «рабсилы», у которой срок идет и так и так: спишь ночью, как положено правилами внутреннего распорядка, или пашешь на хозяина… Все пробил, утряс, согласовал, да и охраняемый контингент не пикнул — пошел в ночную! Из многих колоний приезжали за опытом в ИТК-7, только руками разводили.

А чего, спрашивается, удивляться? У него порядок был. Он, а не паханы, держал зону. Как и положено хозяину. Со всеми вновь поступающими лично беседовал, а если в этапе оказывался «авторитет» — времени не жалел, несколько раз наедине встречался, объяснял: амба, поблатовал на воле, повыступал в других зонах, а сейчас пришел к Викентьеву, слышал небось? А раз слышал, делай выводы. Дави понт себе в бараке, держи свой «закон», пусть тебе «шестерки» носки стирают — твое дело. Но… преступлений чтоб в отряде не было! И еще: с активом не ссориться, «наседок» не выявлять, администрацию слушать. Хочешь нам помогать — пожалуйста, при случае и мы тебе поможем. Но мешать — остерегись. Командует в зоне, милует и карает один человек — начальник. Забудешь — пеняй на себя!

В преступном мире все про всех знают, каждому цена определена. И про зону Железного кулака известно: там не разгуляешься, слово скажешь в отряде, а хозяин слышит, отпетушил фраера ночью — утром в штрафной изолятор, на пониженную норму питания, да под дубинки прапорщиков а то и на раскрутку пойдешь, новый срок наматывать. И на камерное содержание переводили пачками, и в тюрьму, и на особняк. Потому, когда беседовал Викентьев с очередным вором в законе, уставясь немигающим холодным взглядом да выложив перед собой огромные кулаки, то чаще его понимали.

Так что порядок в зоне был, хотя многочисленные нарушения, которые обычно начальники старательно замалчивают, изрядно портили отчетность. Но главный Бог любой зоны — производственный план, надежно защищал Викентьева от оргвыводов. К тому же тяжких преступлений и громких ЧП в его колонии не происходило, именно потому, что мелочевка не загонялась в глубь колонийской жизни, а следовательно, не нагнеталось в тускло освещенных ночных бараках то страшное напряжение, которое прорывается каким-нибудь тройным убийством или массовым побегом.

Как настоящий хозяин, Викентьев чувствовал себя уверенно и держался со всеми соответственно, для руководства тоже исключения не делал. На этой почве и произошла размолвка с начальником УИТУ Голиковым, тот независимость в подчиненных не любил, всегда умел одернуть, «поставить на место», а тут не вышло: характер на характер, коса на камень…

Может, и не связано одно с другим, но, когда после группового неповиновения из «двойки» выводили зачинщиков и активных участников беспорядков, основное ядро — одиннадцать человек поступили в «семерку». С одной стороны — лучшая колония края, сильный руководитель, к тому же зон строгого режима поблизости больше не было… А с другой — можно было разогнать их поодиночке по всей стране, мороки, правда, побольше, зато судьбу не испытывать, не проверять на прочность начальника ИТК-7.

Как бы то ни было, прибыло к Викентьеву сразу три вора в законе, да и остальные восемь не подарок — за проволокой больше прожили, чем на воле. С первых бесед стало ясно — быть беде. Один Хан чего стоил — его давно надо было на луну отправить, когда семь разбоев да убийство доказали, так нет — отвесили тринадцать лет, а в колонии он много чего сотворил, только свидетелей никогда не было, либо кодла на «мужиков» его дела навешивала. Он напрямую Викентьеву сказал: «Я, начальник, всегда зону держал и здесь буду. Пугать меня не надо, я сам кого хошь испугаю. И разговоры задушевные я с ментами не веду. Отправляй в барак, спать лягу, на этапе не выспался…» Лениво так сказал и зевнул, сволочь, обнажив грубо обработанные стальные коронки, торчащие из серых десен. И сидел развалившись, глядя в сторону, будто капризный проверяющий из министерства, не отоспавшийся в мягком купе, а потому откладывающий на какое-то время предъявление чрезвычайных полномочий, в числе которых может оказаться и предписание об отстранении от должности нерадивого начальника колонии.

Викентьев молча встал, неторопливо обошел стол, почти без замаха ударил. Мощный кулак, как кувалда скотобойца, обрушился на стриженую башку, и Хан загремел костями по давно не крашенному полу. Так же неторопливо Викентьев вернулся на место, заполнил нужный бланк, подождал, пока распростертое тело зашевелилось.

— Круто солишь, начальник. — Хан с трудом сел и, обхватив голову руками, раскачивался взад-вперед. — Круто солишь, как есть будешь?

Узкие глаза настороженно блестели, возможно, он понял, что с Железным кулаком не стоило так боговать, но обратного хода не было: вор в законе должен отвечать за произнесенное слово, а не брать его назад. Иначе авторитет лопнет как мыльный пузырь.

— Твоя забота — тебе хлебать-то, — равнодушно сказал Викентьев и толкнул вперед заполненный бланк. — Ознакомься и распишись: шесть месяцев камерного содержания.

— Да за что? — Хану не удалось сохранить соответствующую его положению невозмутимость. — Я тут еще в барак не вошел!

— Спать в дневное время собирался? — вопросом на вопрос ответил Викентьев. — Блатной закон устанавливать хотел? Начальнику хамил? Вот и получи аванс!

— За то, что «хотел», — на камерный режим? Беспредел, начальник! Как бы кому-то плохо не было, — презрительно кривя губы, Хан подписал постановление и хотел сказать что-то еще, но Викентьев перебил.

— Я знаю, кому плохо будет. Да и ты небось догадываешься. А в камере подумай, к кому ты на зону пришел!

Когда Хана увели, Викентьев вызвал начальника оперчасти.

— Этих, из «двойки», — под особый контроль. Они развращены безнаказанностью, поэтому любое нарушение документировать и принимать меры. Если мы им рога не обломаем, они свою погоду сделают.

И сделали, перебаламутили, гады, «семерку». Вначале вычислили Ивлева, которого подвели освещать их отряд, и повесили в сортире, вроде он сам руки на себя наложил. Остальные осведомители хвосты поприжали и перестали давать информацию, так, гнали фуфло для отмазки. Оперчасть сразу оглохла и ослепла, а тем временем пошли неповиновения, потом начались протесты против ночных смен, а когда Хан вышел из ПКТ, ночная смена вообще отказалась работать. Попробовали изъять зачинщиков — и тут поднялась вся зона. Кто и не хотел, не мог в стороне отсидеться; с авторитетами поссориться еще опасней, чем с администрацией.

Все шло как обычно: в отрядах окна побили, матрацы и клочья распластали, тумбочки — в щепки, кровати разобрали, вооружились прутьями и пошли гулять по зоне. Медпункт разгромили, выпили, проглотили и вкололи все, что можно, и давай жечь оперчасть, осаждать ШИЗО и рваться в производственную зону. Особых успехов не добились, тогда вылезли на крышу административного корпуса, орут, кривляются, песни поют…

Заложников захватить еще моды не было, прокурор безбоязненно пошел на КПП для переговоров, а там его — раз! — за руку и дернули внутрь, он, бедолага, аж заверещал, как раненый заяц… Хорошо, Викентьев за вторую руку успел ухватить и вырвал обратно в привычный мир, вернув свободу, должность и власть…

Мощный рывок, чуть не разорвавший прокурора пополам, сыграл в судьбе Викентьева немалую роль, а слухи, которыми оброс бунт в «семерке», превратили его в блестяще проведенную операцию по освобождению заложников.

Почти сутки не успокаивалась зона. Голиков ежечасно запрашивал обстановку, чтобы демонстрировать перед руководством свою осведомленность, но конкретных указаний не давал: «Действуй, сообразуясь с обстоятельствами, опирайся на роту охраны, восстанавливай контроль над зоной». Командир роты запросил свое начальство и получил приказ применять оружие только при нарушении охраняемого периметра. Солдаты окружили ограждения и выжидали. С крыши административного корпуса в них полетели куски шафера, несколько человек были ранены.

Штаб по ликвидации массовых беспорядков расположился в общежитии сотрудников колонии, стоявшем в полусотне метров от внешнего декоративного забора зоны. Прямо в просторном холле четвертого этажа установили два стола, за одним сидел моложавый майор, командир роты, другой предназначался для начальника колонии, но Викентьев не присел ни на минуту, нахмурившись, он механически ходил взад-вперед, между толкущимися здесь солдатами — вестовым, прапорщиками войскового наряда и своими подчиненными, которые явно ждали приказа. То, что сейчас происходило, было в первую очередь вызовом ему, Викентьеву, Хозяину, Железному кулаку, а все знали, что он не прощает подобных вещей.

На обоих столах звонили телефоны прямой связи, зуммерили рации. «Сверху» запрашивали информацию и давали

директивы о сборе новой, еще более полной и точной информации. Тогда еще не было рот оперативного реагирования, частей спецназначения и групп захвата террористов. И начальник любого уровня знал: за непринятое решение с него не спросят или спросят несильно, понарошке, ибо спрашивать будут те, кого он добросовестно информировал, и с кем почтительно советовался, а те, в свою очередь, информировали и советовались, ибо подлежащий решению вопрос должен был «созреть», а еще лучше — разрешиться сам собой.

Викентьев подошел к окну. Колония была окружена двойным кольцом: внешнее составляли серые мундиры милиции, внутреннее — зеленые гимнастерки роты охраны. В центре мельтешили черные комбинезоны заключенных.

Викентьев увидел, как из сгоревшей оперчасти черные, будто закопченные фигурки выволокли тяжелые закопченные сейфы и пытались их взломать. Подходящего инструмента в жилой зоне не было, но при достаточном времени и желании вскрыть металлические ящики можно и подручными средствами. Желание у бушующей толпы имелось, значит, во времени следовало их ограничить.

Голиков в очередной раз дал обтекаемый ответ: «Смотри по обстановке. Взаимодействуй с командиром роты». Командир роты высказался более определенно: «Полезут на ограждение — открою огонь. Сейчас вводить в зону людей рискованно, а оснований стрелять нет». Каждый из них прав и неуязвим в своей правоте для всех будущих комиссий и служебных расследований. Зато отчетливо вырисовывалась фигура козла отпущения — начальника ИТК-7, допустившего бунт и не сумевшего стабилизировать обстановку. Если будут взломаны сейфы, то несколько десятков человек постигнет судьба злосчастного Ивлева, что естественно усугубит вину начальника.

Взбешенный Викентьев, намертво сжав челюсти, смотрел в бинокль, разглядывая беснующуюся на крыше группу осужденных, и сразу увидел Хана. Скаля стальные зубы, он отдавал команды черным комбинезонам, швырял в отступивших солдат обломки шифера, делал непристойные жесты и победно хохотал. Он выполнил обещание: он держал зону. И Викентьев принял решение.

— Внимание, — сказал он в мегафон, и усиленный динамиком голос звучал, как всегда, спокойно. — Говорит начальник колонии подполковник Викентьев. В последний раз приказываю прекратить беспорядки. Немедленно отойти от сейфов, очистить крышу, всем построиться у своих отрядов. Даю три минуты. При неподчинении открываю огонь.

Викентьев отложил мегафон и взял автомат. Отстегнул снаряженный магазин, выщелкнул из него пять патронов, вложил их в запасной «рожок» и вставил на место. Поставил переводчик на одиночную стрельбу, передернул затвор, взглянул на часы.

— Блефуешь? А если не испугаются? — спросил командир роты.

— Готовь своих людей, — не отвечая, сказал Викентьев. — Сейчас они сдадутся, и мы войдем в зону.

Он опять посмотрел в бинокль. Черных комбинезонов вокруг сейфов поубавилось, и оставшиеся трудились уже с меньшим рвением. Несколько человек пытались уйти с крыши, их не пускали. Хан ударил одного куском шифера по лицу.

Словно на полигоне, Викентьев опустился на колено, оперся локтем на подоконник, прицелился в черные комбинезоны на крыше.

В превращенном в штаб вестибюле общежития стало очень тихо.

Бах! Бах! Бах! Бах! — туго обтянутая мундиром спина начальника «семерки» дернулась четыре раза.

Хану пуля угодила в лицо; отброшенный ударом, он споткнулся о низкое ограждение и бесформенным кулем рухнул на землю. Сбитыми кеглями вразброс упали еще три черные фигурки.

Викентьев перевел ствол автомата вниз, туда, где ошеломленно замерли над сейфами двое самых упорных осужденных.

Бах! Видно, по инерции Викентьев нажал спуск еще раз, но затвор лязгнул вхолостую. На полу крутились отскочившие от стены горячие гильзы. Все было кончено. С момента объявления Викентьевым ультиматума прошло три минуты сорок секунд.

Еще через пять минут рота охраны и администрация колонии беспрепятственно вошли в зону. Бунт был подавлен. Старожилы «семерки» оценили решительность начальника, а также то, что выпущенные им пули попали только в баламутов из ИТК-2. Масса всегда на стороне победителя и всегда ищет виновников поражения. Хан и его подручные и так успели нажить немало врагов, а теперь, когда всем предстояло отведать резиновых палок, этапов и штрафных изоляторов, зачинщиков не мог спасти никакой авторитет. Оставшихся в живых измордовали до полусмерти и сложили у КПП как дань возвращающейся законной власти.

Избежавший незавидной участи заложника, прокурор дал заключение о правомерности применения оружия. Это спасло Викентьева от еще больших неприятностей, но в соответствии с общераспространенным бюрократическим ритуалом «принятия мер» он был изгнан из начальников и назначен на унизительную маленькую майорскую должность, только чтобы досидеть до пенсии.

Предложение возглавить спецопергруппу «Финал» он принял по двум соображениям: деятельная натура требовала

оперативной работы, ответственных заданий, докладов на высоком уровне — словом, вращения в центре событий. А кроме того, он ненавидел уголовную пакость и считал полезным освобождать общество от самых опасных и мерзостных тварей, носящих по недоразумению человеческое обличье. Правда, приняв участие в первом исполнении, он понял — это совсем не то, что расстрелять с сотни метров бунтующую толпу зеков. Противоестественность процедуры вызывала протест всего его существа, хотя Викентьев никогда не считал себя слишком эмоциональным или впечатлительным. Но обратного хода не было, к тому же наставник помог, он великий философ, когда надо оправдать приказ или служебный долг. Викентьев пересилил себя и однажды почувствовал, как внутри что-то сломалось, лопнул стержень изначально заложенных в каждом человеке представлений о возможном и недопустимом… И все стало на свои места: восстановился сон и аппетит, перестали мерещиться всякие рожи по углам… Викентьев всегда гордился железной волей и лишний раз убедился, что она его не подвела. Работа есть работа.

Вот только привлекать новых сотрудников в группу было чертовски неприятно. Ведь он знал, что им предстоит пережить, он помнил про спившегося дрожащего Титкина, который и сейчас, после восьми лет, проведенных на пенсии, до крови стирает руки пемзой, оттирая что-то, видимое только ему. А ведь и был всего-то шестым номером, открывал ворота да обеспечивал кладбище… И Фаридов с его галлюцинациями…

Сергеев — на что крепкий парень, а ведь болезненно переносит, хотя виду не подает, не привык за три года. Даже наставник на него не действует… А Попов как перенесет? Правда, держался молодцом, чуть было не шлепнул Удава, повезло ему с первым объектом! Может, и лучше было бы, если б выстрелил. Конечно, сбой в работе группы генерал бы не похвалил… Да и прокурор с врачом недовольны были бы — лишнее беспокойство. Ничего, приехали бы на «Волге» за полчаса, на месте акт бы и составили. А паренек бы, глядишь, самый трудный барьер с разбегу и проскочил, а дальше оно уже полегче. Хотя кто знает, как бы оно обернулось… Пусть идет как идет. Он, дурашка, спрашивал, можно ли жене рассказать… Еще не понял, кем себя почувствует… После исполнения вопрос сам собой отпадет — под пыткой не признается, где был да что делал… Стыд надежней подписки рот закрывает. Хотя чего стыдиться…

Викентьев тяжело вздохнул, так что невозмутимый Сивцев скосил глаза в сторону подполковника. Его собственная супруга была дьявольски ревнива и болезненно переживала ночные отлучки мужа. Наплел пару раз про срочные задания, да баба настырная — оседлала телефон: кабинет не отвечает, дежурный Викентьева не видел, про ЧП и иеотложные дела не слышал… А он заявляется под утро да еще с запахом — стресс-то надо снять… И понеслось, чуть не до мордобоя… Как уж он ни ухищрялся — то в кабинете спал на стульях, чтобы глаза не мозолить: уехал в колонию на сутки — и дело с концом, то побег придумает, то засаду… Раз прошло, два — со скрипом, три — кое-как, но сколько можно лапшу вешать? И снова — как ни исполнение, так скандал! Тут нервы тратишь, а домой вернулся — опять, и неизвестно, где больше… Хотя чего неизвестно, ясное дело, Лидка больше здоровья отнимает, чем исполнение! И сегодня гавкаться предстоит, оправдываться, успокаивать.

Викентьев снова тяжело вздохнул. Настроение было испорчено окончательно.

Слева на обочине мелькнул невысокий столбик обелиска: восемнадцатый километр. Подполковник отогнал посторонние мысли и подобрался. Несколько лет назад здесь убили двух гаишников, место излучало сигналы опасности и тревоги.

Шоссе было пустынным, неожиданно хлебный фургон обогнала черная «Волга».

«Под сотню, — отметил Викентьев. — И куда частник торопится?» Он взглянул на часы. Два ноль пять. Все уже собрались, ожидают… «Первый» подбивает на партию в домино, Григорьев, как всегда, кисло отказывается, а Буренко, может, и сядет, если они, конечно, не успели поцапаться…

— А чего это они здесь пост выставили? — внезапно спросил Сивцев.

Викеитьев и сам увидел впереди, в мертвенном свете ртутного светильника, стоявшую на кромке шоссе «Волгу», обогнавшую их несколько минут назад. Милиционер проверял у водителя документы. Второй милиционер вышел из темноты на освещенное пространство и повелительно махнул полосатым жезлом, приказывая хлебному фургону остановиться.

— Прямо! — скомандовал Викентьев и, приподняв автомат, положил его на колени, стволом к двери.

Видя, что автомобиль не снижает скорость, милиционер вышел наперерез и несколько раз зло махнул жезлом сверху вниз.

В этом месте никогда не было милицейского поста. Больше того, его и не должно было быть. Викентьев тщательно готовил операции, и спецперевозка назначалась в такую ночь, когда не проводилось никаких рейдов, засад, прочесываний. Несколько часов назад подполковник уточнял в дежурной части оперативную обстановку и убедился, что на трассе все спокойно.

Сивцев чуть качнул руль влево и, не сбавляя скорости, объехал милиционера, чуть не задев его будкой фургона.

— Что за дурак! — бормотнул водитель, выравнивая машину. — Еще погонится с сиреной… Или по рации поднимет въездной пост…

— Нету у него сирены, — задумчиво сказал Викентьев Второй номер успел рассмотреть сержантские погоны близко посаженные глаза, злой оскал рта. Наткнувшись вглядом на подполковника милиции, сержант отпрянул. Почему ночью без светящегося жезла? — продолжал бурчать Сивцев.

Викентьев промолчал. Ему не понравился неожиданный милицейский пост в неположенном месте и в неурочное время. И машина у них не служебной раскраски — темный, кажется, красный «Жигуль», поставленный неприметно в тени. Засада? Преступники в форме? Но они не сделали реальной попытки напасть на фургон. И зачем им «Волга»? Скорей всего милицейские шакалы вышли на ночной промысел: сшибать с припозднившихся водителей трояки и пятерки.

— Так и есть, преследуют! — выругался Сивцев.

Викентьев взглянул в правое зеркальце заднего вида. Пара огней уверенно нагоняла спецмашину. Подполковник несколько раз нажал на маленькую кнопку, вделанную в заднюю стенку кабины, миганием лампочки передавая в бронированный кузов условный сигнал «Внимание».

Попова опять мутило: к мучившей его духоте добавился новый раздражитель. Так бывает, когда дождливым днем в дежурный УАЗ сажают овчарку и резкий запах псины заставляет морщиться членов оперативной группы. Но исходящий от смертника камерный дух, который густо заполнил весь объем спецавтозака, был гораздо отвратительнее. Попов несколько раз сглотнул. Дело было, конечно, не в запахе — чего только не доводилось нюхать за годы службы, сколько покойников осматривать, утопленников ворочать, «парашютистов» из петли вынимать, а «рельсовые» трубы чего стоят…

Сергеев с кривой усмешкой продолжал рассказывать что-то забавное, явно пытаясь отвлечь товарища от тягостных мыслей. Попов прислушался.

— …А один, пока помиловки дожидался, крысу приручил — кормил ее каждый день, разговаривал… Всю жизнь свою рассказал, жаловался на судьбу, от признаний, что на суде давал, отказывался. Как с адвокатом советовался, мол, что теперь будет да пересмотрят ли приговор. Он долго сидел, больше года…

Сергеев говорил тихо, чтобы не было слышно в запертой камере, Попову приходилось напрягать слух.

— А тварь эта здоровая, как кошка, сидит, слушает… Вроде и понимает! А знаешь, что самое интересное? Когда мы ею забрали, крыса все равно приходила, шныряла по углам, нары обнюхивала, беспокоилась и пищала, прямо выла, вроде как плакала… От этого воя у дежурного наряда аж мурашки по коже… Застрелить хотели, да в особом корпусе, сам понимаешь… Яду потом ей насыпали…

Рассказ Сергеева был прерван тревожным миганием матового плафона. Третий номер открыл узкую щель в своем борту автозака, неловко склонив шею, выглянул в темноту, Попов сунул руку в карман, нащупал пистолет и обнаружил, что не поставил его на предохранитель. Осторожно чтобы не щелкнуть, перевел переключатель в верхнее положение, потом отодвинул полоску стали в правой стенке кузова. Ночное шоссе было пустынным, только черная «Волга» обгоняла спецмашину, но ничего угрожающего в этом факте не усматривалось.

Попов подставил лицо под упругую струю прохладного воздуха, провожая взглядом резвую легковушку.

Из кабины Викентьев внимательно наблюдал, как фары^: идущей следом машины становились все ярче, потом на миг пропали; и в лобовом стекле появились красные габаритные огоньки, стремительно уходящие к Тиходонску.

— Не они, — выдохнул Сивцев, и начальник спецопергруппы заметил у него на лбу мелкие бисеринки пота. — Что-то быстро отпустили.

Подчиняясь внезапному импульсу, Викентьев запомнил номер вторично обогнавшей их «Волги» и даже записал на одном из ровных маленьких листочков, вставленных в обложку записной книжки для текущей фиксации событий, которые могли не означать ничего, а могли — очень многое. Он вспомнил одну из версий розыскного дела «Трасса», и хотя не вникал в подробности, ему показалось, что подозрительный милицейский пост может заинтересовать отделение по борьбе с особо тяжкими преступлениями. «Закончится эта кутерьма, передам Сергееву, — подумал он. — Пусть разбирается со свидетелями…»

Странные милиционеры больше заинтересовали бы не Сергеева, а Попова, если бы он увидел лицо сержанта, то наверняка потребовал бы остановить машину. Однако это было невозможно: неплановые остановки при этапировании объекта исполнения категорически запрещались. Поэтому то, что капитан Попов не увидел подозрительных милиционеров, было даже к лучшему.

Лампочка под плафоном промигала отбой. Сергеев с лязгом захлопнул бойницу, Попов неохотно сделал то же самое.

Свежий воздух вновь вернул его в нормальное состояние.

«Эти дела лучше бы делать на улице», — подумал капитан и поймал себя на том, что примирился с предстоящей процедурой. Только кто будет стрелять? Впрочем, такую сволочь он бы, пожалуй, и сам отправил на тот свет, рука бы не дрогнула…

Сейчас он понял, что означали слова Сергеева про везение. Чем отвратительнее и опаснее объект исполнения, тем легче выполнить свои обязанности. Но происходящее по-прежнему казалось сном, и он предчувствовал, в какой момент нереальность и действительность сольются воедино. Хватит ли сил выдержать то, что произойдет в реальности? Вот Сергеев, видно, готов ко всему, лицо совершенно спокойное, и думает он, наверное, о чем-то постороннем…

Сергеев думал о том же самом. О том, что с сегодняшним объектом повезло им всем. Это не шестидесятилетний Генкин, у которого подламывались йоги и отнялась речь — валким безвольным кулем висел он между третьим и четвертым номерами, еще живой, но уже расставшийся с жизнью. Сколько он там расхитил? Кажется, вменяли пятьсот тысяч, а в приговоре осталось сто двадцать…

У Белы Ахундовны Таранянц сумма побольше — под миллион… Хотя тоже доказана половина… Да еще дача-получение… Королева общепита, Золотая Бела… Без парика, грима, нарядов… Жалкая, бьющаяся в истерике старуха…

Бр-р-р! Сергеева передернуло. Это самые жуткие исполнения. Даже первый номер потом отчаянно матерился.? «Да разве можно за деньги расстреливать, туды их перетуды! Этого бы судью сюда, пусть полюбуется!» И глотал жадно едва разбавленный спирт.

Правда, расхитителям редко исполняли высшую меру — почти всегда приходит помиловка. А последние годы такие приговоры в их зоне обслуживания вообще не выносились. Дело прошлое, но ходили слухи, что и Генкин, и Золотая Бела были связаны с очень крупными верхами… И что кому-то было выгодно отправить их на луну… Болтовня — она болтовня и есть, но, с другой стороны, больше по хищениям исполненных расстрельных приговоров и не припоминается.

А может, и правильно, чтобы вообще убрать высшую меру… Дело-то противоестественное, кровавое, всех причастных людей корежит и калечит… Вон Титкин — здоровенный был мужик, смелый, а теперь ходит трясется да плачет все время: мол, руки по локоть в крови… И у Фаридова крыша поехала… Да если и нет ничего такого, все равно, разве прежним человек остается? Тот же «первый» — с головой все нормально, а с душой как? Туда не заглянешь, конечно, но наверняка душа вся выжжена да перекорежена. О своей душе Сергеев не думал, но считал, что там все в порядке.

— Эй, начальники, — раздался вдруг из камеры голос Удава. — Зачем в наручниках держите? Что я, дурак — срок на пулю менять? Снимите — руки отваливаются!

«А с такими зверями что делать? — подумал Сергеев. — Их-то никак оставлять нельзя! Таких гадов только уничтожать! Для них какую-нибудь машину специальную придумать, что ли…»

А вслух лениво сказал:

— Сиди, сволочь! Кто мне чуть глотку не перегрыз! То-то! Разбежался я тебе браслеты снимать! Еще палкой пару раз перетяну на прощанье!

Как ни странно, такой грубый ответ Удава обрадовал. Всю дорогу он лихорадочно думал: не обвели ли его подлые менты вокруг пальца? За его дела вряд ли миловать станут. Хотя у них сейчас гуманность всякая, послабления. И в газетах сколько раз читал, мол, надо «вышака» совсем отменить. Может, и отменили? И правильно, как в Америке: что хошь делай — посадят пожизненно и живи! Хоть там такая лафа тоже не везде… Но если разобраться: какое право она имеют у человека жизнь отнимать? Чего бы он ни сделал! Он ведь неправильный, потому и преступник, а они правильные, потому и судьи, и менты. Другой вон шманает по квартирам всю жизнь, так менты же его хату не бомбят!

Но если вправду помиловали, почему наручники не снимают? А если набрехали, суки, куда везут столько времени? Стенки-то везде есть!

Ага, вон в чем дело, мусор обиделся, хочет покуражиться… Ну пусть, пусть и палкой отходит, лишь бы дальше жить… Какая разница, что в зоне? Жратва будет, ему ведь все равно, что хавать, лишь бы много, ну да отобрать всегда можно… Баб нет, зато петухи имеются… Правда, вот этого самого, когда белое горлышко похрустывает, аж низ живота холодеет, будто летишь куда-то — нельзя будет… Хотя почему нельзя? Придется потерпеть годик, даже меньше, чтоб сразу подозрений не было, а потом попробовать… Хрен они докажут…

В восторге Удав громко расхохотался, Попов даже вздрогнул от неожиданности, да и Сергеев дернул плечом.

— Сиди тихо, сука! — прикрикнул он и ударил в дверь камеры.

Удав продолжал хохотать, но вдруг резко замолчал. Трудно было поверить, что все складывается так замечательно. Вдруг наврали, сволочи, чтоб успокоить, чтоб он сам, добровольно к стенке пришел… Ну тогда держитесь! Я вас зубами рвать буду, головой калечить, ногами — не сковали, дураки, — убивать! Я вас всех, паскуд, с собой заберу!

Из камеры смертника послышалось сдавленное рычание.

Фургон с надписью «Хлеб» въехал в Тиходонск.

Много лет назад, еще до войны, северная окраина Тиходонска была превращена в промышленную зону. По скорости, с которой возводились в ковыльной степи серые громады производственных корпусов, по ощетинившемуся колючкой периметру и вооруженной охране можно было безошибочно определить, что строится оборонный объект. К моменту пуска колючку заменил высокий глухой забор, огораживающий многокилометровый квадрат земли и скрывающий все происходящее за ним так же надежно, как название — «почтовый ящик 630» — скрывало профиль работы нового завода. И если бы не взлетающие на летние испытания истребители, наглядно подтверждающие рассказы двух тысяч местных жителей, начавших работать на а/я 630, наверное, никто бы не сумел проникнуть в столь тщательно скрываемую тайну режимного предприятия.

Потом шестьсоттридцатку эвакуировали, но после Победы вернули на место, а рядом поднялись новые «почтовые ящики» за столь же высокими и крепкими заборами: пятьсот десятый, семьсот двадцать второй, триста восьмидесятый.

Шли годы и десятилетия, город разрастался и, наткнувшись на тысячи гектаров огороженных трехметровым железобетоном территорий, обошел их, шагнув за несколько километров в глубь окружающего зеленого приволья. Теперь режимные объекты оказались между центральной частью города и новым «спальным» микрорайоном. Сто пятьдесят тысяч тиходонцев, едучи утром на работу по Магистральному проспекту, видели справа жилые дома, возведенные в соро-ковых-пятидесятых специально для рабсилы «оборонки», а слева — бесконечные заборы заводов, сменивших будоражащую воображение и привлекающую излишнее внимание цифровую нумерацию на нейтральные, ничего не означающие названия. По вечерам, возвращаясь домой, жители Северного микрорайона слева наблюдали ветшающее постепенно жилье старой застройки, а справа — по-прежнему крепкие, регулярно ремонтируемые и подкрашиваемые «укрепленные периметры».

Они шли всплошную, и лишь небольшие отличия — в цвете покраски, фактуре стены, форме декоративной, скрывающей сигнальную проволоку решетки на гребне — показывали внимательному наблюдателю, что забор, скажем, «Детали» перешел в ограждение «Прибора».

Только в одном месте непрерывная монолитная стена прерывалась — между огромным квадратом «Прибора» и не менее огромным прямоугольником «Конструктора» имелся десятиметровый промежуток, словно проулок менаду кварталами.

Перед въездом в него висел дорожный знак «тупик». И действительно, через восемьсот метров проулок заканчивался, упираясь в электроподстанцию, обеспечивающую энергией всю промышленную зону. Дежурную суточную смену на подстанцию завозил специальный автобус в восемь утра, он же забирал отработавший персонал. В течение дня по проулку проходило еще несколько машин, но в основном он оставался пустынным.

Трудно было представить, что в миллионном городе может существовать такой глухой закоулок. Особенно жуткое впечатление производил он ночью: запоздалые прохожие переводили под фонари на другую сторону Магистрального проспекта, огибая зловеще-черный зев безымянного переулка. Три световых пятна терялись в глубине почти километрового аппендикса — это было освещение запасных, аварийно-пожарных въездов на территорию заводов, которыми никто и никогда не пользовался, однако разбитые или перегоревшие лампочки регулярно заменялись охраной. Тем более удивительным могло показаться то обстоятельство, что четвертые ворота, регулярно распахивающие свои тяжелые створки, постоянно находились в тени.

В отличие от трех других они не относились ни к одному из заводов. Когда-то за ними располагалась охранная комендатура НКВД, потом режимный отдел УМВД, а после передачи охранных функций подразделениям ВОХРа здесь находилась ремонтная база автохозяйства УВД. До тех пор пока один из предшественников Викентьева не присмотрел это место для того, чтобы переводить осужденных к высшей мере из одного состояния в другое. Из живого в мертвое.

В ноль часов тридцать минут, когда спецавтозак, замаскированный под хлебный фургон, прибыл в степнянскую тюрьму, с Мегистрального проспекта в темный безымянный переулок свернула старая, давно отслужившая положенный срок серая «Волга», не списанная в металлолом только благодаря настойчивости подполковника Викентьева и мастеровым способностям младшего сержанта Шитова, который и сидел за рулем — без оружия, в немаркой одежде гражданского образца, как и положено шестому номеру спецопергруппы «Финал».

Рядом с Шитовым кособочился на продавленном сиденье довольно невзрачный человек в старомодном, изрядно поношенном костюме. Перекошенное вверх правое плечо еще больше, чем потертости на локтях и «пузыри» на коленях, выдавало в нем многолетнюю жертву сидячей, канцелярской работы. Но почетное переднее место и утратившая праздничную свежесть белая сорочка с потерявшим стромкость галстуком — униформа «аппаратных» работников, отличали советника юстиции Григорьева от двух других пассажиров.

Массивный, катастрофически толстеющий Буренко развалился сзади и, расстегнув на груди клетчатую желто-белую «шведку», обмахивался, словно веером, газетным свертком, в котором находились резиновые перчатки и другие необходимые причиндалы — вата, марля, жгут. Ноги он вытянул поперек салона, создавая явные неудобства первому номеру. Тот, однако, не возражал, терпеливо сидел в уголке, прижимаясь к разболтанной дребезжащей двери, и только время от времени отстранял грубые ботинки врача, чтобы не испачкались широкие, допотопного покроя брюки. Впрочем, штаны были немаркими и легко отстирывались, так же как выгоревшая форменная защитного цвета рубашка без знаков отличия — в этом наряде он работал у себя в саду.

Серая «Волга» проехала около четырехсот метров и развернулась поперек проулка. Справа виднелись огни Магистрального проспекта, слева тускло светились окна электроподстанции. Ближний свет фар высвечивал зеленые стальные ворота в серой бетонной стене.

С треском вытянув стержень ручника, Шитов вышел из машины, сноровисто и быстро отпер замок и отвалил тяжелые створки. «Волга» въехала в небольшой двор бывшего автохозяйства. Собственно, здесь ничего не изменилось. Проржавевший остов грузовика, гора старых шин, гараж на три бокса, кирпичное здание мастерских… «Точка» исполнения. Гараж и мастерские сходились под прямым углом, поэтому члены спецопергруппы «Финал» между собой называли это место «уголком». Самый внимательный глаз не смог бы определить истинное назначение «уголка» — обычная ремзона, каких в большом городе не менее сотни. И помещение, которое отомкнул шестой номер — бывшая диспетчерская, — наводило уныние типовой безликостью: стол под зеленым, в чернильных пятнах, сукном, старые, расшатанные стулья, изрядно вытертый клеенчатый диван, обшарпанный шифоньер… Точь-в-точь красный уголок какого-нибудь домоуправления, только стульев поменьше.

Григорьев, прижимая локтем видавшую виды кожаную папку, первым зашел в комнату, с отвращением вздохнул застарелый табачный дух, стряхнул папкой невидимую, но вполне вероятную здесь пыль и осторожно опустился на скрипнувший диван. Лицо его, как всегда, выражало недовольство. Это относили на счет многолетней хронической язвы, хотя столь же многолетняя работа по надзору за мерзостями мест лишения свободы в не меньшей степени была способна породить не только любую гримасу, но и саму язву. Сейчас недовольство прокурора могло объясниться и учуянным еще в машине запахом перегара, исходящим от Буренко, и позвякиванием в клеенчатой сумке первого номера, и деловитостью, с которой тот перемешивал на зеленой скатерти черные костяшки домино.

Конечно, и стресс надо снимать, и «козла» забивать можно, время есть… Но черт бы их побрал с этой обыденностью, будто на пикник выехали… Особенно раздражал Буренко: неряшливостью, цинизмом, самомнением. Гордится своей эрудицией — как же, два института окончил! Ну и что? Зачем врачу археология? Зачем таскаться летом по раскопкам? Работает с трупами, отдыхает со скелетами, хорошенькое хобби! Жить в палатке, ворочать грунт на солнцепеке, мокнуть под дождями; комары, гнус, малярия… Да мало ли какую инфекцию можно найти в любом захоронении… И не мальчишка, скоро пятьдесят стукнет, а на тебе — романтик! Но выезжать с ним любят. Как начнет байки травить — про сарматскую царицу, золотой курган, скифские клады — все: от шофера-милиционера до следователя — рты раскрывают. И начальники служб не прочь с ним поболтать, говорят — интересный человек. Вот и возомнил себя черт знает кем! Викентьеву не подчиняется, считает, что и прокурору не поднадзорен — получается, он здесь и есть самый главный? Разговоры всякие заводит, да так, будто остальные в грязи ковыряются, а он, чистенький, сидит наверху, да им за это пеняет. Недаром исполнитель с ним постоянно ссорится: кому приятны эти намеки про убийц и их жертв… Нашелся моралист! Если хотя бы половина того, что о нем болтают, правда… Вроде спирт из препаратов пил и с женскими трупами это самое… Конечно, бывшей жене веры мало, но когда смотришь на его жирную ряшку, то ведь не скажешь однозначно, что враньё… Насчет спирта и сомневаться нечего — откуда угодно выпьет, закладывает здорово, и с каждым годом все больше… А вот насчет остального — кто знает, пятьдесят на пятьдесят…

Врач будто почувствовал мысли прокурора и уставил на него пристальный взгляд маленьких, нервно блестящих глаз.

— Присоединитесь, Степан Васильевич?

Григорьев отрицательно качнул головой и демонстративно полез в свою папку. «Даже шестьдесят на сорок, — подумал он. — На редкость неприятный тип!»

— Начальство отказалось, — ернически пропел Буренко. — А нам что оставалось? Не хочешь разрыдаться — сумей поразвлекаться!

И обычным голосом сказал:

— Сами забьем.

Потом подмигнул первому номеру и пошептал что-то в ухо.

— Нет, — отрезал тот. — Только после работы. Порядок надо соблюдать!

— Что вы, собственно, называете работой? — занозисто спросил Буренко. — И что — порядком? Как именуется эта чудесная работа? И как звучит ваша должность?

— Опять?! Ей-богу, не буду играть, если так, — вспылил первый.

Буренко немного подумал.

— Ладно, давайте не вдаваться… А по сто капель совсем бы не помешало!

Он сглотнул, и второй подбородок колыхнулся в такт с кадыком.

— Не распускайтесь, товарищ Буренко! — желчно произнес прокурор. — Иногда мне кажется, что вы просто бравируете своим цинизмом!

Врач откинулся на спинку стула и изготовился к обстоятельному ответу, но передумал и махнул рукой.

— Ладно, в конце концов, любую патологию можно считать нормой и порядком, все зависит от точки отсчета. Тогда противоестественное дело — обычная работа. Но сейчас я не хочу споров. За дело! Где там наш Петюнчик?

— Машину загоняет, сейчас явится, — проворчал первый, набивая в согнутую ладонь черные прямоугольники. — Да вот и он! Чего это ты такой вскукоженный?

Грубое лицо Шитова выражало озабоченность, и стул для себя он выдвинул слишком резко.

— Кажется, здесь кто-то был…

— Где «здесь»? Кто был? — насторожился исполнитель.

— Черт его знает! — Шитов извлек мятую пачку дешевых сигарет, размашисто чиркнул спичкой. — Я двери в гараж всегда проволокой закручиваю, так вот ее нету. И замок…

Он прикурил, мазнул взглядом по враз отвердевшему лицу первого и безразличной мясистой физиономии врача, покосился на углубившегося в бумаги прокурора.

— …И замок легко открылся. Обычно туго проворачивался, а сегодня — сразу!

— Кому он нужен, твой гараж, — раздраженно бросил Буренко. — Мы здесь черт-те сколько не были, ты просто путаешь. Бери «камни»!

Младший сержант выполнил предложение врача, но без обычного азарта.

— Кто заходит? — вяло спросил он.

— Я и зайду! — Буренко торжественно показал дубль «один — один» и с размаху хлопнул по столу. Шитов приставил «один — два».

— Легко открылся, значит… — неожиданно сказал первый номер, и оказалось, что он положил свои кости на скатерть, как бы потеряв интерес к игре. — А давай-ка мы его посмотрим, замок-то. Принеси сюда, Петро, поглядим при свете…

Шестой мигом сбегал за замком.

Не обращая внимания на недовольное брюзжание Буренко, первый попросил у Григорьева лист чистой бумаги и, держа над ним замок, стал греть спичкой донышко вокруг отверстия для ключа. Младший сержант и врач напряженно следили за его манипуляциями. В комнате наступила тишина.

«Кап» — крохотная желтая капелька сорвалась на белую поверхность листа. Первый быстро наклонился, нюхнул.

— Ты-то сам его не смазывал? — озабоченно спросил он. — Ладно, дай ключ…

Немного повозившись, первый осторожно опустил замок на стол.

— Похоже, действительно открывали. Непрофессионал — подобрать как надо не смог — раздолбал личинку, и все дела! А как подвал-то?

— Его только из пушки откроешь… Хорошо — в гараже ничего нет, — медленно цедил слова явно озабоченный Шитов.

— А в подвале что такого особенного? Подвал и подвал! Чего вы всполошились? — раздраженно перебил врач, вытирая заношенным платком потеющую шею. — Если даже залез какой-нибудь ханыга — что с того? Что он тут увидит?

— Опаздывают наши! — взглянув на часы, сказал пер вый. И преувеличенно бодро добавил: — «Козла»-то забитьнадо, ребятушки! Мой заход!

Через несколько минут напряжение разрядилось. Резко хлопали кости домино, раздавались обычные для такого времяпрепровождения междометия, слова и короткие фразы. Все шло как обычно, если не считать некоторых мелочей Например, первый номер играл без обычного блеска.

Он лучше, чем кто-либо из присутствующих, исключая пожалуй, прокурора, который демонстративно изображал, что все происходящее его ни в коей мере не касается, представлял, какие последствия может иметь инцидент с замком. «Уголок» был объектом особого режима, и потому интерес к нему со стороны любого постороннего человека являлся чрезвычайным происшествием, требующим тщательного расследования, доклада по команде и принятия мер по предотвращению рассекречивания. Любых мер, вплоть до переноса места исполнения. А с этим хлопот не оберешься!

Первый вспомнил, как переносили «точку» из степнянской тюрьмы. Прочесывали все окрестности в поисках подходящего места, ломали голову над планом города, несколько раз осматривали тир Центрального райотдела… А объекты накапливались, камеры переполнялись, тогдашний начальник КТ-15 строчил рапорта все выше и выше… Когда, наконец, обустроились и стали работать, пришлось пропустить всех за неделю, бр-р-р, настоящая мясорубка…

Первый, незаметно для себя, брезгливо скривился.

— Что это вы? — удивился Буренко. — Живот схватило? А «тройку» к «пятерке» зачем притуливать?

Исполнитель молча переходил и постарался отогнать навязчивые мысли. «Обсудим с Викентьевым и все обрешим, — подумал он. — Здесь-то с кем говорить? Григорьев за приговором надзирает, замки его не интересуют. Буренко вообще от наших дел отстраняется. Не с сержантом же советоваться! Что-то он хмурый, будто боится в штаны наложить. С чего бы?!»

Действительно, кряжистый, с цепким взглядом, Шитов был не в своей тарелке. Дело в том, что под предлогом ремонта и восстановления «Волги» для спецопергруппы он «захимичил» новый аккумулятор, два ската и ремонтный набор двигателя. Все это хранилось в гараже «уголка». Если Викентьев что-то заподозрил, то проникновение в гараж могли осуществить ребята из инспекции с вполне определенной целью: задокументировать факты и взять его на такой крючок, сорваться с которого не удастся даже столь ловкому и изворотливому парню, каким он считал себя.

— Рыба! — объявил Буренко и, забывшись, откровенно выдохнул сивушный дух в сторону первого номера. Тот встрепенулся.

— Слушай, Петро, а спирт у тебя там так и стоит? — спросил он. — Может, это Титков нырнул по старой памяти? Он сейчас все время ищет, где врезать. А ключ от ворот когда-то терял — может, нашел, когда понадобился?

— И вправду, — облегченно вымолвил Шитов и вскочил. — Пойду взгляну…

— Давай вместе, — поднялся следом врач, быстро взглянул на Григорьева и, ни к кому не обращаясь, пояснил: — Делать-то все равно нечего. И где они ездиют?

Вернулись Буренко с Шитовым только минут через двадцать.

— Баллон на месте, — торопливо доложил младший сержант и, пройдя в угол, завозился у старого шифоньера. — Чуть-чуть не полный. На полстакана.

— На стакан, — уточнил Буренко. — Выдохся, он же летучий… И без всякого перехода спросил:

— Сколько можно ехать?

В комнате наступила тишина тревожного ожидания. Привычный график нарушался, обсуждать возможные причины никому не хотелось.

— Пойду встречать, — шестой номер, обойдя прокурора и старательно отворачиваясь от исполнителя, вышел во двор. Громко хлопнула дверь.

— Забьем еще раз, что ли? — спросил Буренко, стряхивая рукой капли пота со лба.

Хлебный фургон проехал по Магистральному проспекту, свернул в темный тупиковый переулок и через пару минут затормозил перед зелеными воротами «точки». В кузове мигнул сигнал плановой остановки. Путешествие подходило к неизбежному концу. У Попова пересохло в горле. Удав, наоборот, приободрился: он слышал звуки трамвая, значит, менты не соврали — какой смысл везти человека из захолустья в большой город, если хочешь его шлепнуть?

Ворота раскрылись сами собой, фургон въехал на территорию «уголка».

— Горячий хлеб заказывали? — спросил улыбающийся Федя Сивцев у хмурого Шитова.

— Заезжай, — мрачно ответил младший сержант. — Где тебя черти носили?

Двери третьего бокса были открыты. После нескольких маневров пятый номер вкатил машину в гараж, как делал много раз до этого. А шестой запер ворота и привычно закрыл бокс снаружи. Все шло как обычно, по отработанной схеме. Кроме одного: сейчас за происходящим наблюдали чужие глаза.

Посторонний человек находился на территории «Прибора» и смотрел в щель между плитами забора. Руку он держална изогнутой рукояти старого нагана.

— Приехали наконец! — объявил Буренко, хотя шум мотора слышали, конечно, и прокурор с исполнителем. За работу, товарищи!

Последние слова он произнес с явной издевкой.

Врач первым вышел из бывшей диспетчерской, за ним последовал прокурор со своей папкой, последним озабоченно шаркал исполнитель. Гуськом они направились к третьему боксу.

Подполковник Викентьев пружинисто выпрыгнул из спецавтозака и подошел к массивной стальной двери, заподлицо вделанной в кирпичную стену. Ключ от нее имелся только у одного человека — у руководителя спецопергруппы «Финал». Подполковник отпер массивный замок, и Шитов с Сивцевым, не дожидаясь указаний, спустились в зев подвала, внизу вспыхнул свет, упало что-то тяжелое, потом это тяжелое протащили по полу.

— Скоро вы? — раздался сзади недовольный голос. Викентьев обернулся и увидел кислое лицо прокурора.

— Сейчас, брезент готовят…

— А пошли-ка и мы готовиться, — сказал исполнитель, и первым ступил на крутые ступени. — Ты мне сейф-то отомкни…

В кузове спецавтозака было душно, и Попов испытал облегчение, когда дверь распахнулась.

— Давайте, — сухо бросил Викентьев, и Сергеев лязгнул замком камеры: «Выходи!»

Неопределенно усмехающийся Удав, наклонив голову, осторожно полез из узкого отсека. В этот момент Сергеев сделал два быстрых движения, и лицо смертника перехватили тугие резиновые повязки: одна закрыла рот, вторая — глаза.

Попов много раз использовал наручники, однажды присутствовал при надевании смирительной рубашки, это называлось «мерами безопасности» и тщательно регулировалось согласованными с прокуратурой приказами. Но черные широкие полосы никакими инструкциями не предусматривались, им не было места в системе отношений государства с проштрафившимися гражданами, даже в ряду резиновых палок и водометов, слезоточивых и нервно-паралитических газов, пистолетов Макарова и автоматов Калашникова… Они не существовали в юридическом смысле, а следовательно, применение их к любому, самому отпетому преступнику являлось недопустимым. И то, что майор Сергеев уверенно и привычно накинул на подконвойного зловещие атрибуты предстоящего исполнения, наглядно демонстрировало: осужденный Кадиев уже не является ни гражданином, на личностью, он находится за чертой человеческих отношений, хотя физически еще существует, так же как не имеющие официального наименования повязки, придающие ему сходство со скотиной перед убоем и служащие для того, чтобы облегчить неизбежную формальность перевода смертника из нынешнего состояния в то, в каком ему надлежит находиться.

Мощным рывком за шиворот Сергеев выбросил Удава из стального кузова, Викентьев не очень бережно его подхватил, майор прыгнул следом, Попов, словно во сне, последовал за ним. Он не сразу понял, где оказался: бетонный пол, старая кирпичная степа, дверной проем, ступени, обмякшее тело Удава, который тряс головой и пытался что-то кричать, но раздавалось только глухое мычание, и человек с наганом, притаившийся на территории «Прибора», конечно, ничего не услышал.

Ступени кончились. В небольшой комнате с голыми кирпичными стенами за непокрытым, давно списанным канцелярским столом сидел усталый человек в костюме и галстуке, лицо его перекосила болезненная гримаса. Чуть в стороне притулился на расшатанной табуретке грузный мужчина с отвислыми щеками и стекающим на грудь подбородком в легкомысленной и даже неуместной здесь клетчатой рубахе. Он поминутно утирался платком и зевал. Попову показалось, что сзади есть еще кто-то, но обернуться он не успел: Викентьев содрал с Удава обе повязки, и четвертый номер приготовился к выполнению своих обязанностей.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения, — бесцветно спросил Григорьев, лишь на миг оторвавшись от бумаг, чтобы сверить внешность Кадиева с фотографией на личном деле.

Сейчас выражение недовольства и отвращения на лице совершенно определенно относилось к предстоящей процедуре и своей роли в ней. Это ни для кого из присутствующих не было секретом: все знали, что Григорьев ни разу не получал доплату за участие в исполнениях, ставя своими отказами главбуха в тупик — ведь списать заработанные деньги еще труднее, чем начислить незаработанные. Дело доходило до конфликтов, бухгалтер апеллировал к прокурору области, но Григорьев был непреклонен: «За кровь я деньги брать не буду…»

Только Попов не знал этих подробностей, но у него самого и чувства и выражение лица совпадали с прокурорскими, да еще добавлялось напряжение в ожидании вспышки ярости обманутого Удава.

Но смертник вел себя спокойно, тихим голосом отвечал на поставленные вопросы, и предплечье у него было не железным, как час назад, а вялым и мягким, будто рукав набили ватой.

— Свой приговор знаете? — спросил Григорьев, убедившись, что перед ним действительно Кадиев.

— Знаю, — еле слышно выдавил Удав. — Расстрел…

— Кассацию подавали? — монотонно выполнял прокурор необходимые формальности.

— Подавал…

— Ответ знаете?

— Знаю… Отказали…

— Прошение о помиловании подавали?

Смертник попытался что-то сказать, но не смог и только кивнул.

— Ответ знаете?

Григорьев двинул к себе растопыренными пальцами с мозолями от ручки на среднем бланк Президиума Верховного Совета с коротким машинописным текстом, заверенным лиловым оттиском герба республики. Если бы Кадиев был примерным семьянином, активным общественником, студентом-вечерником, политинформатором, до грыжи надрывал пуп у себя на стройке — никогда его имя не оказалось бы в таком документе с хорошо известной всем подписью и огромной, в полтора раза больше обычной, печатью. Попов подумал, что именно эта бумага придает необратимость решению суда.

Смертник прохрипел и покачал головой.

— В помиловании вам отказано, приговор будет приведен в исполнение немедленно! — грубо сказал Григорьев, не сумев выдержать отстраненно-безразличного тона и, подняв голову, с вызовом посмотрел на смертника. Попов напрягся.

— Не надо, — просипел Удав. — Это не я… Оговорил себя, заставили… Сейчас всю правду скажу… Ловите тех, настоящих…

Голова у него тряслась, по щекам лились слезы. Раздался звук — будто придерживая пробки, кто-то открыл несколько бутылок шампанского. В подвале завоняло испражнениями.

— Наложил в штаны, сволочь, — холодно сказал Викентьев, и Валера Попов понял, что именно Викентьев будет исполнять приговор. — Значит, жить хочешь… А те, кого убивал, не хотели?

— Не я-я-я, ва-а-а, — бессвязно мычал — Удав. У него вдруг началась сильная икота, так что дергалось все тело.

У Попова закружилась голова. Больше всего на свете ему захотелось оказаться за много километров от страшного подвала и начисто забыть о событиях сегодняшней ночи. Но это было невозможно. Поэтому он хотел, чтобы все кончилось как можно скорее.

Сергеев развернул икающего Удава, и вцепившийся в ватную руку Попов повернулся вместе с ним, оказавшись перед проемом, ведущим в еще одну, совершенно пустую комнату. Он понял, что Удава надо завести туда. Зажатый между третьим и четвертым номерами смертник не сопротивлялся, но когда переступил порог и под ногами спружинили опилки, он уперся.

— Подождите, хоть минутку дайте! Минутку пожить! Что вам стоит?!! — Удав почти визжал.

Сергеев рывком сдвинул его на метр вперед, и Попов качнулся следом, с трудом удержавшись на ногах. Перед глазами все плыло.

— Двадцать шесть! — сказал Сергеев, но Валера его не понял, и тот раздраженно крикнул:

— Отстранись подальше!

Не выпуская ватную руку, Валера шарахнулся в сторону, в тот же миг раздался негромкий треск, словно кто-то чихнул или откашлялся два раза подряд. Удав повалился вперед и дернул ногами. Резиновая калоша отлетела к стене, по гладкой розовой подкладке было видно, что она почти совсем новая. Попов перевел дух. Все! Трупов он навидался, а самое страшное — позади. Хотя… Он понял, что боится обернуться и увидеть Викентьева. Да и всех остальных… Удав дернулся еще раз.

— Готово, — деловито сказал знакомый голос. — Иди, дохтур, удостоверяй…

(Окончание в следующем выпуске)

Владимир Гусев ИГРА С БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ

— Все, можем ехать! — улыбнулась Лана, усаживаясь на переднее сиденье.

Главушин молча набрал на панели адрес Института, задал скорость («весьма спешно») и нажал на белую клавишу стартера. Мобиль рванулся стремительно, словно камень, выпущенный из пращи. Кресло, мгновенно садаптировавшись, мягко обволокло спину.

— Отшлепать бы тебя сейчас хорошенько! Через полчаса прямой эфир, а я еще даже не в лаборатории!

— Мы что, сильно опаздываем? Ты даже не взглянул на блузку, которой так домогался!

Филипп усмехнулся.

Тебя я домогался, а не блузки. Но так и не домогся…

— В ней ты эффектна, как никогда! Уверен, этот прелестный «полуинтим» поднимет наш индекс популярности сразу на десять пунктов!

Комплекты «прозрачный лифчик — полупрозрачная блузка» вошли в моду давно, лет пять назад. И, судя по всему, не собирались из нее выходить еще как минимум столько же времени. Но экстравидение, как всегда, отставало, и лишь с полгода тому в студиях защебетали первые «белогрудые ласточки».

— Все-таки не понимаю я мужчин, — посетовала Лана. — Выставлять на всеобщее обозрение то, что предназначено для одного-единственного…

— Это — заповедь девятнадцатого века, — живо возразил Главушин. — Ничто не стареет так быстро, как мода и мораль. Прятать такое великолепие от чахнущих без красоты мужчин ни одна современная девушка не станет!

Филипп отыскал глазами тускло проступающие сквозь блузку и лифчик волнующие (и недоступные пока!) маленькие темные диски, наклонился и осторожно коснулся губами нежно-розовой щеки. Больше всего ему хотелось сейчас впиться в эти манящие диски губами — вначале в один, потом в другой, снова в первый… Вчера тоже хотелось, и позавчера. Но Лана была непреклонна.

«Вот поженимся, тогда!» — ошеломила она его неделю назад дикой фразой. Главушин даже не сразу понял, что она имеет в виду.

— Да, теперь уже — ни одна, — нахмурилась Лана. Филипп улыбнулся.

— Что в этом смешного? — вскинулась Лана. — Что?

— Ты заметила, я сказал «современная», а не «нормальная»? Одно время мне в самом деле казалось, что ты чуть-чуть… с завихрением… При такой красоте и до двадцати с лишним лет сохранить… остаться недотрогой…

— Я догадываюсь, мои предшественницы были более сговорчивы.

— Не суди меня строго. Я же не знал, что где-то на земле подрастает девочка, которая скоро меня самого сделает ненормальным!

— Ой, страдалец! — лукаво улыбнулась Лана. — Не волнуйся, сегодня твое пламенное желание исполнится, — добавила она вдруг тихо, опуская длинные ресницы.

Главушин на мгновение замер. Ослышался или…

— А твое? — ляпнул он неожиданно для самого себя, проклиная свою — чисто профессиональную — привычку не оставлять без ответа ни одну реплику собеседника.

— И мое тоже, — все так же тихо сказала Лана и впервые посмотрела на Филиппа так по-женски откровенно, что его руки сами собой потянулись…

Лана резко отстранилась.

— Но не сейчас!

Мобиль круто повернул (оба кресла послушно повторили маневр, избавляя пассажиров от малейших неудобств) и выскочил на набережную. Филипп облизал пересохшие губы. Сегодня. Мое. Пламенное, Желание. Исполнится… Слева, за балюстрадой, серо колыхалась вода, на далеком противоположном берегу зеленел лес.

Я тоже не понимаю женщин. Пардон, если это правда, девушек. Почему — именно сегодня? Она что, первое совместное появление на экстране чем-то вроде помолвки считает? Впрочем… Может быть, Лана и права.

Филипп придирчиво оглядел свою спутницу. Блузка «полуинтим» и в самом деле очень шла ей. Пышная многослойная юбка чуть выше колен прекрасно смотрится. Впрочем, сейчас, когда Лана сидит в низком кресле, — намного выше…

— Хорошо, что ты не управляешь мобилем вручную, — улыбнулась Лана. — Иначе быть бы аварии.

Филипп с трудом оторвал взгляд от высоко оголенных, обтянутых наимоднейшими «мерцающими» колготками бедер и, перегнувшись через подлокотник, осторожно поцеловал девушку в краешек губ.

Наконец-то! Три месяца Лана делала вид, будто не понимает, что еще, помимо безупречных внешних данных и журналистской хватки, требуется от ассистентки Короля Научного Репортажа. Филипп решил уже было пригласить другую, более сообразительную ученицу, но потом… Потом он вдруг, проклиная все на свете, сделал Лане предложение. Она ответила, что подумает. Больше они на эту тему не говорили. И только сегодня над неприступной крепостью мелькнул наконец-то белый флаг. Но не сменит ли его ближе к вечеру испытанный в боях боевой штандарт?

Главушин скосил глаза в зеркальце. Довольно отчетливые морщинки на лбу, неистребимые никаким массажем и чудодейственными снадобьями мешки под глазами… Только усы топорщатся по-прежнему воинственно. Неужели Лана и в самом деле, как это говорили в старину… влюбилась?

— А правда, что герой предстоящей передачи участвовал в самой первой Игре с бесконечностью? — спросила Лана и погладила нежными пальчиками шрам на правой руке Филиппа.

— Правда. Сегодня пойдет фрагмент из той Игры, Ему было тогда столько лет, сколько мне сейчас, а мне — сколько тебе. Первая моя самостоятельная передача. И единственная, которая шла в записи. Уже вторую выпустили в прямой эфир. Вначале, правда, зрители не верили, что наблюдают действительно пионерские эксперименты, результаты которых непредсказуемы. Но во время третьего репортажа взорвалась установка, в которой пытались получить абсолютный вакуум, три человека погибли… Эта метка с тех времен.

— Я знаю. Многие зрители называют тебя «человек со шрамом». Почему ты не зарастишь его? Сейчас медики это легко делают.

— Профессия не позволяет. Ты заметила, все репортажи я стараюсь вести летом или в помещении и ношу рубашки только с коротким рукавом? Увидев шрам, зрители сразу вспоминают: прямой эфир! И десять пунктов индекса популярности — мои! А соответственно и прибавка к гонорару.

Мобиль, задрав капот, взлетел на эстакаду и плавно вписался в поворот.

Хорошая машина. Хотя стоит. Как раз прибавка за десять пунктов на нее и пошла.

Филипп накрыл ладонью, пальчики Ланы, поднес их к губам, поцеловал.

А может быть, у нее и в самом деле по-настоящему? Как, кажется, и у меня?

Ассистентки — непременно молодые, непременно красавицы — приходили и уходили, и каждый получал свое. Они — Большой Экстран, азы профессионализма и отличное начало карьеры, Филипп — немного женской ласки и два-три пункта индекса популярности, Но Лана…

— Странно все-таки устроена жизнь, — сказала девушка, разглядывая разноцветные дома-пирамиды, медленно проплывавшие с правой стороны, — Двадцать лет назад никому не известный безусый репортер взял интервью у столь же безвестного, хотя уже и не столь молодого магистра неведомых наук. А теперь вдруг оказывается, что один стал нобелевским лауреатом, другой — невероятно популярным ведущим экстравидения…

— Усы у меня тогда уже были, не возразил Филипп. — Ты удивляешься случайности, на самом деле здесь — железная закономерность. Благодаря той, самой первой, Игре Вольняев смог получить солидные средства для продолжения исследований, я — право на продолжение цикла. Через пять лет Алексей Вадимович предложил мне сюжет еще для одной

Игры — и мой индекс популярности взлетел под облака, а ему… Полагаю, на ту Нобелевку были и другие претенденты, не менее достойные. Но о них знали тысячи, а наша программа впервые была показана по глобальному экстравидению. Так что… Пик Славы мы штурмовали парой, в связке, потому и добрались до вершины. Те же, кто карабкались поодиночке, почти все сорвались или в лучшем случае застряли в промежуточных лагерях.

Филипп замолчал, скользнул взглядом по встречному потоку разноцветных мобилей.

А еще мне здорово помог Новичаров, бессменный режиссер передачи. И деловым советом; и своими обширными связями. Без его помощи я никогда не стал бы Королем. Но об этом мало кто знает, Лана, например, даже не догадывается. Новичаров, наверное, и сам мог бы стать великолепным ведущим. И почему он отказался от славы, непомерных гонораров и прочих приятных вещей — для всех до сих пор загадка.

— А меня ты используешь… в качестве шерпа? — тихо спросила Лана, пристально глядя Филиппу в глаза. — На сколько, ты сказал, поднимется твой индекс благодаря моим прелестям?

— Прилично, пунктов на десять. Но все-таки меньше, чем из-за умело показанного шрама. Ты можешь расторгнуть контракт в любой момент, хоть прямо сейчас. Я и один проведу Игру. Предложение выйти замуж останется, разумеется, в силе. Но отказаться от участия во Всесолнечной передаче…

Главушин пожал плечами и отвернулся. В конце концов, поклонниц у него всегда было предостаточно. Обмен явно неэквивалентен: дает он гораздо больше, чем получает. Лана — первая его ассистентка, которая до сих пор, кажется, не поняла этого. Хотя уж ей-то он готов отдать все, решительно все…

— Не сердись. Я и не собираюсь отказываться. Просто в наших отношениях есть что-то… чего не должно быть.

«Правильная ты моя девочка!» — хотел сказать Филипп и уже было протянул руку, чтобы нежно обнять свою прелестную спутницу, на в это время где-то совсем рядом ударил соловей: «Чок! Чок!»

Главушин нажал на клавишу. На плоском экране видеофона тотчас появилось лицо пожилого мужчины с большими усталыми глазами и маленькой интеллигентной бородкой.

— Филипп Иванович?

— Доброе утро, Алексей Вадимович! У вас, надеюсь, все в порядке?

Кажется, нет. Иначе бы Вольняев не звонил. У него все было готово еще три дня назад. Неужели установка отказала? Но есть ведь резервная…

— И да, и нет, — улыбнулся главный герой очередной Игры.

— Эксперимент можно проводить, передатчик и приемник работают безукоризненно. Но нужно ли его проводить, вот в чем вопрос… Я тут пообщался с одним молодым человеком, и он убедил меня — ни в коем случае! Ничего себе заявочки! Он что, с ума этой ночью съехал?

— Боюсь, отменить эксперимент уже невозможно. Прямое включение во Всесолнечную экстравидеосеть — вы представляете, что это такое? Миллионы, миллиарды разочарованных абонентов по всей Системе, астрономическая стоимость неустойки…

Филипп поежился. Словно ледяным ветром пахнуло из открытого окна мобиля…

А еще — бесславная смерть Короля Научного Репортажа, конец многолетней серии «Игр с бесконечностью»… Вольняеву-то что, сошлется на законы научной этики, разыграет этакого благородного рыцаря, жертвующего блестящим научным результатом ради безопасности помощников… и репортеров! Своей собственной, конечно, тоже. Но об этом он умолчит.

— И все же… И все же я отказываюсь от эксперимента, — выдохнул, словно сбрасывая тяжелую ношу, Вольняев.

— Но почему?!

Филипп наклонился над экраном, сверля взглядом усталые — и наивные до придурковатости, черт побери! — глаза собеседника. А левая рука в это время незаметно нажала голубую клавишу. Теперь их разговор видит и слышит режиссер Игр, Захар Новичаров. А вместе с ним, надо полагать, кто-нибудь из команды аналитиков. Положение серьезное, один Захар может и не справиться. Лана тоже это поняла, даже юбку одернула. Да, теперь не до забав.

— Бесконечность непригодна для игр. Нет, не так. С бесконечностью нельзя играть. С нею нужно на «вы» и шепотом. Каждый ход должен быть тщательно просчитан, учтены все следствия и возможные побочные эффекты…

Вольняев забубнил что-то про шахматную партию, которую человечество начало играть против супергроссмейстера, не разобравшись толком, как ходят фигуры. Главушин, изображая неусыпное внимание, надел очки типа «репортер», зажал в левом кулаке пультик управления, включил канал связи.

«Что будем делать, Зах?» — беззвучно проговорил он, тщательно артикулируя слова.

«Отменять Игру не стоит, — тотчас пропищал в левом ухе искаженный, но вполне узнаваемый голос Новичарова. — Индекс ее популярности падает, если сегодняшняя не состоится — все, финиш. Лучше грандиозный скандал, чем бесславная кончина. Время еще есть, что-нибудь придумаем».

Новичаров прав. Если даже установка взорвется, это будет пожалуй, лучше, чем отмена передачи. Лучше, успешного-разуспешного эксперимента…

— А еще лучше — вообще оставить бесконечность в покое! Рано нам еще в такие игры играть! — сверкнул глазами Вольняев.

Ого! У старичка вдруг прорезался характер! Интересно, кто это его так здорово обработал? Еще вчера не было сомнений, а сегодня… Тоже нет сомнений но уже в противоположном!

Лана смотрит тревожно, словно птица, к гнезду которой подбирается змея. Первый выход на большой зкстран — и вот на тебе! Успокаивающий жест; не волнуйся! Все будет хорошо!

— Я прекрасно понимаю вас, Алексей Вадимович. Но отменить передачу… Нет, это совершенно невозможно. Поздно, слишком поздно!

— Но я… я отказываюсь! — протестующе замахал руками Вольняев.

— Предлагаю компромисс. Передача начнется вовремя, как и планировалось. Но вместо Игры, вместо эксперимента мы проведем дискуссию. И если мне за отведенное время не удастся вас переубедить… Что ж, так и будет.

Мобиль круто свернул с магистрали в боковую улицу. Прекрасно, Через три минуты мы уже будем в лаборатории. А там…

— Но я не готовился к спору! — удивился Вольняев. — И выставляться перед всей Солнечной системой…

— Я тем более не готовился. Но другого выхода у нас нет, — твердо ответил Филипп. — Мы уже прибыли. Так что через несколько минут продолжим разговор очно.

Главушин выскочил из мобиля, едва он остановился, окинул беглым взглядом Университетскую площадь.

Трейлеры с аппаратурой на месте, антенны развернуты. Недалеко от входа в Институт рабочие заканчивают монтировать огромный зкстран. Это — для особо рьяных поклонников, фанатиков Игры с бесконечностью, которые хотят не только видеть все почти в натуре, но и находиться как можно ближе к эпицентру событий. Ждут, наверное, пока опять что-нибудь взорвется…

Несколько поклонниц с голографиями в руках подбежали к мобилю. А одна ничего, пожалуй, еще красивее Ланы. Полупрозрачная кофточка — и без лифчика! «Интим», самая последняя мода. Дать ей автограф, чтобы Лана поменьше о себе воображала?

— Извините, не сейчас. После передачи, пожалуйста. Извините, опаздываем!

Филипп открыл дверцу, помог выйти Лане. Галантность — прежде всего. Правила этикета не должны нарушаться, даже если рушится мир.

«Зах, аналитики на месте?»

«Да».

«Постарайся усилить их группу».

«Уже сделано. Два доктора и один богослов на подходе».

— Хорошо,

При чем тут богослов? Впрочем, Захар знает, что делает. В такой ситуации трудно угадать, что может пригодиться.

— Что? Что «хорошо»?

— Это я Новичарову, Тебе тоже пора надеть телеочки. Обстановка может измениться каждую секунду.

Уже изменилась. Перед самым входом в высокое золотисто-стеклянное здание десятка два человек в длинных черных одеждах и нелепых головных уборах. Солнце нагрело голубые пластобетонные плиты, и в легком поднимающемся мареве фигуры кажутся чуть расплывчатыми,

Так вот почему Захар пригласил богослова!

Монах и обворожительная молодая женщина в комплекте «полуинтим»? Прекрасно! Особенно если он молод и, не удержавшись, остановит взгляд на груди собеседницы…

— Захар, срочно оператора ко входу! Здесь какая-то демонстрация, сюжет пойдет в вечерний выпуск новостей.

«Принято, Согласен».

Беглый взгляд на Лану. Задача ясна?

Где же оператор? Ага, вот он, бежит от мобиля, утыканного антеннами, рискуя упасть и разбить экстрамеру.

— О чем спрашивать-то? — нахмурилась Лана. В телеочках с «мерцающей» — в тон колготкам! — оправой она стала похожа на прекрасную бабочку.

— О погоде.

Не удержался-таки. Ну и дурак. Большие синие глаза потемнели, словно вода в бездонном озере, когда туча закрывает

солнце.

— Понятия не имею о чем. Это забота аналитиков. Не волнуйся, они подскажут вопросы. Ну, ни пуха! Как закончишь,

сразу к нам, на тридцать шестой этаж.

Погладил плечо, коснулся губами щеки, стараясь не зацепить носом телеочки. Тучка тотчас растаяла. Неужели у

нее — серьезно?

Филипп взглянул на браслет. До начала передачи пять минут. Но первая часть идет в записи, так что время еще есть.

Да, чуть не забыл!

Замедлив шаг, Главушин повернул голову, полюбовался стройными ножками.

Лана оглянулась.

Проверила, смотрю ли. Странная она все-таки. Ей об интервью надо думать, а она — о мужчине, которого, однако, ближе чем на поцелуй не подпускает. Не охладел ли? Желанна ли?

— Да, Лана, и попробуй оттянуть их от входа. Кажется, это не демонстрация, а пикет. Сами монахи не стали бы, конечно, пикет — одна из форм насилия. Но за их спинами — теперь это ясно видно — маячат и миряне, настроенные весьма воинственно.

— Постараюсь! — улыбнулась ассистентка.

Тебе это не составит большого труда. Тем более что прием достаточно хорошо отработан.

«Лана, первый вопрос, после того, как назовешь себя: «Какую организацию вы представляете?» — запищал в левом ухе голос Лени Циркалина, руководителя бригады аналитиков.

Главушин переключился на соседний канал. Вечерние новости — не главное. Есть еще время для монтажа и подчисток. А вот Игра…

Лана подошла к монахам, что-то сказала. Оператор заметался вокруг нее с трехголовой, словно Змей Горыныч, экстрамерой на плече. Черная шевелящаяся масса скрыла соблазнительную полупрозрачную блузку, колыхнулась вправо, и стали видны открытые двери. А возле них — два дюжих молодца в зеленых майках и зеленых же круглых шапочках без козырьков.

Они и не подумали отойти от входа. А на Лану даже не взглянули.

«Зах, вход блокирован», — беззвучно сообщил через телеочки Главушин, ускоряя шаг.

«Как блокирован? Десять минут назад там были только монахи, а они не посмели бы»…

Все-таки слабоват Захар для ведущего. Пугается по каждому пустяку…

«Вызываю наряд!»

«Отставить. Поздно. Попробую сам».

Филипп сместился вправо, так, чтобы темная колышущаяся масса заслонила его от тех, перекрывших вход.

Здание большое, должны же у него быть еще подъезды?

Затемнив очки и взлохматив волосы, Главушин с быстрого шага перешел на бег, а приблизившись к толпе, спуртовал. Обогнул монахов, резко затормозил у дверей.

— Ребята, быстро! Они пробиваются со служебного входа, нужна подмога!

— Где это? — встрепенулся рослый широкоплечий парень, отлипая от косяка настежь распахнутой двери. Второй, подозрительно прищурившись, готовности броситься на помощь не выказал. Лишь спросил сквозь зубы:

— Кто «они»?

— Рядом, за углом! Быстрее, не то упустим! — прикрикнул на мямлю-второго Главушин и, ухватив за майку на животе, потянул прочь от заветной двери.

— Бегите, я сейчас! — молниеносно изменил он направление движения на противоположное, как только путь внутрь здания оказался открытым.

Где же лифты? Кажется, слева за колоннами. Если на первом этаже ни одного, нет — бегом на аварийную лестницу.

К счастью, двери одной из кабин оказались открытыми, благообразный старичок с жиденькой седой бородкой пытался втолковать автомату, что ему нужно подняться на «соок сестой этас», не догадываясь просто набрать код на клавиатуре.

Главушин вскочил в лифт, скомандовал: «Тридцать шестой, срочно!» — и лишь после этого оглянулся. Трое парней в зеленых майках только-только, мешая друг другу, ввалились в двери.

«Кто не успел — тот опоздал», — вспомнил Филипп древнюю пословицу и улыбнулся.

Перед отделанной голубым пластиком дверью лаборатории прогуливались двое блюстителей. Прямой эфир — это вам не что-нибудь, мало ли какой сумасшедший задумает вразумить человечество, наставить на путь истинный. Во время пятой Игры не уследили, один чудак влез-таки в фокус экстрамер и начал, размахивая руками, кричать: «Люди! Вы все умрете! Слышите! Вы все, все умрете! И я тоже умру!» Решил, бедолага, поделиться с миром сделанным накануне открытием…

Один из блюстителей лениво взглянул на карточку-пропуск, дружелюбно махнул рукой: «проходи!»

— Там, внизу, пикет и демонстрация каких-то монахов. Как бы не произошло чего… — счел своим долгом предупредить Филипп.

— Знаем, знаем. Не волнуйтесь, все необходимые меры приняты. На входе наши люди, никого постороннего они не пропустят.

— Да нет там ваших! В зеленых майках стоят, а ваших… — Это они и есть. Сержант уже сообщил, что вы прошли, — ухмыльнулся блюститель с тремя восьмиконечными звездочками на погонах.

— Позаботьтесь, чтобы они провели наверх мою ассистентку и оператора, — хмуро полупопросил-полуприказал Главушин.

— Не волнуйтесь, Филипп Иванович, делайте свое дело. А нам оставьте наше, — развязно посоветовал второй блюститель, распахивая перед Главушиным дверь.

По сравнению со вчерашним днем, когда прошла генеральная репетиция, здесь ничего не изменилось. В центре большого зала — экспериментальная установка, похожая на огромного паука, небольшое возвышение перед нею, несколько передвижных экстрамер в разных точках большого зала, скучающие операторы в углу…

Вольняев, бледный и торжественный, в сером безукоризненном костюме, нервно прохаживался вокруг своего детища, сцепляя и расцепляя за спиной длинные чуткие пальцы.

Великий экспериментатор…

А рядом с ним, невидимо передвигая ноги под длинным темным одеянием (кажется, ряса называется?), плыл юный монах с нежным девичьим лицом.

Уж не он ли так ловко обработал нобелевского лаурета? Да нет, слишком молод… Хотя…

Миша Деловеев, главный оператор, пулей вылетел откуда-то слева, завопил, размахивая руками!

— Что же ты?! Три минуты до выхода! А где Руслана?

— Сейчас подойдет, Ты, главное, не волнуйся. Вначале крутится десятиминутная запись, Так что все будет хорошо, и мы поженимся.

— А что старик кочевряжится, знаешь? Свадьба может расстроиться!

— Знаю, знаю. Включай свои тарахтелки, начинаем. Пожав плечами — дескать, мое дело маленькое, экстрамеры

я включу, а ты выпутывайся как знаешь, — Деловеев засеменил в угол к операторам, Филипп подошел к Вольняеву со всей доброжелательностью, на которую только был способен, протянул руку:

— Здравствуйте, мэтр! Рад вас видеть!

После короткого рукопожатия Алексей Вадимович резко отдернул руку, поманил ею, на мгновение оглянувшись, молодого монаха. Тот подошел. Быстро, но все-таки подошел, а не подбежал.

— Познакомься, это отец Тихон, мой духовник. Что, не ожидал? Я, представь себе, тоже. Думаешь, сдурел на старости лет? Ну и думай. Неисповедимы пути… Мы с тобой давно уже не встречались, поэтому ты не знал.

— Уж не вы ли так скверно повлияли на Алексея Вадимовича? Срыв Игры — удар не только по передаче, но и по репутации академика и нобелевского лауреата.

Смотрит светлыми детскими глазами и молчит. Икону из себя изображает.

— О моей репутации вам беспокоиться не следует, — воинственно задрал бороду Вольняев. — Я сам о ней… не беспокоюсь. Потому как всю жизнь полагал: заботиться нужно о мыслях и делах, а не о репутации.

Да, переубедить его будет непросто. Скорее всего невозможно. Но эксперимент должен состояться в любом случае. В любом.

— Я все-таки не понимаю, что произошло. Еще вчера вы, Алексей Вадимович, радовались, простите, как ребенок, что вновь добились права на Игру. А сегодня вдруг…

— Не вдруг, — невежливо перебил Главушина Вольняев. — Сомнения у меня были и раньше, И я высказывал их, если помните. Причем неоднократно.

— Совершенно верно. Дважды вы предлагали превратить генеральную репетицию в премьеру. Но это противоречит самому духу Игры с бесконечностью. Я вынужден напомнить: во время наших передач у экстравизоров собирается по два- три миллиарда зрителей не для того, чтобы узнать очередную научную новость, но во имя соучастия в ее рождении, сопереживания с экспериментатором. Во время наших передач каждый, подчеркиваю, каждый экстразритедь чувствует себя ученым, выпытывающим, вырывающим у матушки-Природы ее очередную тайну…

«Фил, передача началась! Через десять минут прямой эфир!» — пропищало в левом ухе.

— …И вы хотите лишить миллиарды людей, с нетерпением идущих сейчас начала эксперимента, радости соучастия в нем? Передача уже началась. Прямое включение через десять минут. Давайте займем наши места. Вы тоже хотите поучаствовать?

Главушин мягко взял обоих за рукава (один жестко-серый, другой мягко-черный) и решительно повел к столику.

Видите, как я покладист? И смел к тому же. Открыть дверь в «прямой эфир» незнакомцу — на это способен далеки не каждый ведущий! Но монах, конечно, откажется. Потомучто выставиться на всеобщее обозрение без единой репетиции — самоубийство!

Отец Тихон кротко наклонил голову.

— Благодарю вас. Я постараюсь убедить экстразрителей в пагубности этой дьявольской затеи.

Ну-ну. Хотела синица море зажечь! «Зах, ты слышал?»

«Да. Прекрасная идея. Самое главное — втянуть их в Игру. И этого ты уже почти достиг. Браво, маэстро!»

Как их лучше разместить? Планировалось: Лана, Вольняев, я. А теперь? Монах, я, Вольняев? Нет: отец Тихон, академик, я.

Главушин призывно махнул рукой, крикнул:

— Миша, держите наготове кресло для Ланы, Но пока не ставьте.

— Само собой! — обиделся Деловеев.

Ну-ну. Молод еще, потому и не знаешь: само собой у нас ничего не делается. Даже лучшая на всем экстравидении

программа.

И Вольняев, и его духовник наконец уселись в креслах. Угнездились. Отец Тихон по-прежнему молчит. И зачем только его академик пригласил? Понятно, если бы это был, скажем, сын. Реклама, имидж — первое дело для карьеры молодого человека. Но монаху-то какого монаха здесь нужно?

— Мы не против соучастия. Однако в данном конкретном случае… передача должна идти в записи, — ударил кулачком по складке на колене Вольняев.

— Число экстразрителей сразу упадет на два порядка. Вместо двух миллиардов — какие-то двадцать-тридцать миллионов. Вам будет трудно получить средства для следующего этапа работ, — тщательно улыбнулся Главушин. Этим искусством он владел в совершенстве. В его арсенале были улыбки вежливо-издевательские, иронично-вежливые, сверхвежливые ипочти доброжелательные, приветливо-насмешливыеи т. д. ит. д., вплоть до обезоруживающе-надменных и добострастно-наглых. Тщательная — это где-то между вежливо-саркастической и просто вежливой. — Поймите, люда устали от суррогатов и заменителей, Им хочется настоящего неподдельного, того, что раньше называли естественным…

«Не выкладывай все свои козыри! Наоборот, нужно заставить отца Тихона и Вольняева засветить как можно больше их аргументов, чтобы у аналитиков было время подготовиться».

— Сами же знаете, у нас все синтетическое: от искусственных зубов до внушенной любви. Научные факты, да и то, пожалуй, лишь в момент рождения — единственное, так сказать, что сохраняет натуральность.

Филипп разозлился.

Аргументов он захотел! Времени для раздумий! А если монах или, как его там, священник, ни слова, словно обет молчания дал?

— Вы, кажется, согласились заменить эксперимент дискуссией, — еле слышно сказал Тихон, но Главушин вздрогнул, словно от окрика. — Она уже началась? Мы в эфире?

— Нет, Сейчас идет записанный ранее фрагмент. Миша, включи контрольный экстран.

На площадке перед столиком — экстра-экране, или сокращенно экстране, — тотчас возник профессор Вольняев — молодой, нервный в движениях, энергичный. Позади него на салатово-зеленой стене висел большой плоский дисплеи, на специальной подставке слева покоился беспросветно-черный шар величиной с арбуз. Клубок Ариадны… Знаменитый клубок Ариадны, размотав который Главушин и Вольняев устроили свои судьбы.

Отец Тихон встрепенулся, впился жадным взглядом в экстраобраз, потом перевел взгляд на академика.

Он что, впервые видит эту запись? Прекрасно. Пока разберется, что к чему…

— В таком случае, Алексей Вадимович, зачем сейчас приводить свои доводы? Чтобы потом повторяться? Давайте лучше посмотрим экстравидеозапись, — «предложил отец Тихон.

— Да, пожалуй, — согласился Вольняев.

Видимо, они заранее договорились не раскрывать карты. Слышал, Новичаров?

На экстране молодой Вольняев подошел к дисплею, высветил на нем правильный треугольник.

— Каждую сторону треугольника разделим на три равные части и среднюю часть заменим двумя отрезками длиной эль малое, деленное на три, где эль малое — длина стороны исходного треугольника.

«Фил, а что теперь будем делать? Аналитики говорят, им будет сложно вот так сразу, без подготовки вести дискуссию. Они… Они, мягко говоря, отказываются».

«И готовы расторгнуть контракт?» — беззвучно и зло спросил Фил в ларингофон телеочков.

_- Повторим эту операцию многократно, — сказал молодой Вольняев на экстране. — Как видите, если на первом шаге полученная нами ломаная линия имела всего лишь шесть зубцов, то на четвертом она больше всего похожа на снежинку уже с шестьюдесятью шестью мелкими зубчиками, — прокомментировал молодой профессор, будущий академик и нобелевский лауреат.

Монах вцепился в подлокотники кресла и не отрывал глаз от экстрана. Вольняев теперешний, скрестив на груди руки, взирал на себя тогдашнего с легкой, чисто иронической улыбкой. Молодо — зелено, дескать, молодо — зелено…

«Нет, но… — загрустил в левом ухе голос Новичарова. — Я все-таки не понимаю, как мы выкрутимся».

«Сколько у нас сейчас экстразрителей?»

«Два с половиной миллиарда. Представляешь, какой конфуз будет?»

Главушин до боли сжал кулаки. Не будет, не будет… Только как этого добиться?

— И каждый третьеклассник без труда может посчитать, что на эн-ном шагу увеличения количества зубчиков длина составляющей снежинку ломаной линии эль большое равна три эль малое, умноженное на четыре третьих в степени эн, где эн — номер шага.

Вольняев написал указкой на дисплее простенькую формулу, после которой, помнится, индекс восприятия упал вдвое, и на экстрастудию градом посыпались раздраженные звонки самодовольных тупиц, уверенных, что если они не понимают какого-то момента, то этого не понимает никто. — Из приведенной мною формулы любому старшекласснику очевидно, что при бесконечном увеличении числа разбиений эн длина нашей ломаной линии, называемой, кстати, «триадическая кривая Коха», стремится к бесконечности. Самое интересное, однако, что при этом площадь, занимаемая «снежинкой», остается конечной! — торжествующе взмахнул кулачком молодой Вольняев. И после двухсекундной паузы (видимо, вспомнив сто раз повторенный наказ Главушина излагать вопрос с минимумом научных терминов) пояснил: — Слово «конечный» в данном случае используется как антоним термина «бесконечный». То есть триадическая кривая Коха, имея неограниченную длину, имеет тем не менее ограниченную площадь. Справедливо это, конечно, лишь в том случае, если толщина линии, которой нарисована кривая, бесконечно мала. Будь ее толщина, скажем, хотя бы одна десятая миллиметра, полная длина кривой составит всего лишь сорок метров для первоначального треугольника со стороной в один метр.

— Значит, профессор, подержать бесконечность, так сказать, в руках все-таки нельзя? — спросил, неожиданно появившись в пространстве экстрана, самоуверенный молодой человек с невысоким лбом, окаймленным жесткими черными волосами и с черными же аккуратными усиками.

Филипп вздрогнул,

Неужели я таким был? Этот апломб, эти нелепые потуги выглядеть значительным, за которыми, как совершенно очевидно любому неглупому человеку, ничего не стоит, — неужели?

— Именно так все и считали до недавнего времени, и я в том числе. И никому не приходило в голову, что между загадочными черными шарами, выброшенными вместе с пеплом и вулканическими бомбами при очередном извержении вулкана Авачинский, и конечно-бесконечной триадической кривой Коха есть какая-то связь. Как говорится, в огороде бузина, а в Киеве дядька.

— Но истинный ученый — это человек, который улавливает закономерное там, где другие видят только случайное, и который находит тайные связи между самыми далекими друг от друга явлениями, «— неуклюже льстит молодой Главушин.

Тьфу! Это явно группа аналитиков нажужжала! Или все-таки я сам сподобился?

«Так что ты решил? Как выбираться из дерьма будем, в которое вляпались?» — завопил вдруг не своим голосом Новичаров, и Филиппу захотелось сорвать телеочки, бросить их на пол и растоптать ногами.

«Пока не знаю. И не дергай меня, пожалуйста», — огрызнулся он.

«Так ты думай, думай! Через три минуты уже твой выход! Или ты там экстравизор смотришь, молодость вспоминаешь?»

«Смотрю. А будешь приставать — вырублю», — беззвучно осадил нахала Филипп.

Пусть знает свое место. Фамилию «Главушин» знает вся Солнечная система. А режиссера знаменитой передачи — едва ли тысяча-другая профессионалов экстравидения.

— …Представим теперь, что триадическая кривая разомкнута и свернута спиралью, точнее, клубком, поскольку далее мы будем говорить не о плоскости, но о трехмерном пространстве, — продолжил пояснения молодой Вольняев. — Так как длина нити бесконечна, то у такого клубка будет, по сути, только один конец! Удивительный объект, не правда ли? Из серии тех, что существуют лишь в воображении ученых: магнит с одним полюсом, черная дыра, то есть тень без света, добро без зла…

Сейчас ударится в философию — равнодушно предположил Главушин. Его молодой двойник на экране, видимо, подумал о том же самом,

— Вы хотите сказать, профессор, что загадочные черные шары… — прервал он начавшийся было монолог.

— …И есть бесконечно тонкие и в то же время бесконечно длинные нити, смотанные в тугие клубки!..

— Какими смелыми мы с тобой тогда были! — тихо сказал постаревший, сегодняшний Вольняев. Отец Тихон с трудом оторвал глаза от экстрана, взглянул на академика глазами невинной девушки.

— Смелыми и глупыми, — добавил Вольняев, обращаясь скорее к отцу Тихону, нежели к Главушину. — Ставить подобные эксперименты, не просчитав всех вариантов и даже, в сущности, не понимая толком, что собой представляет объект эксперимента, — преступление! Мне надо было не Нобелевскую премию давать, а билет на Астероиды в один конец!

Филипп саркастически-вежливо улыбнулся.

Ну-ну. Пой, пташечка, пой. Вольняев теперь, значит, стал хорошим, а плохой Главушин вынуждает его провести очередной опасный опыт. И если действительно начать дискуссию по этому поводу — это в прямом эфире-то, экспромтом! — обязательно отыщутся три-четыре миллиона легковерных, которые воспримут очевидную трусость как заботу о благе человечества. Опять посыплются требования прекратить «Игру с огнем»… Боязнь научно-технического прогресса снова входит в моду. Только раньше разыгрывали экологическую карту, а теперь — этическую.

— Да-да, на Астероиды! — обиделся Вольняев. — Это не красивая поза и не попытка выглядеть лучше, чем есть на самом деле! Но отныне — глубочайшее внутреннее убеждение!

Отец Тихон, видимо, ждал чего-то подобного: щеки его порозовели от удовольствия.

— Вам виднее, — равнодушно пожал плечами Главушин. — Не я ставил предыдущий эксперимент, не я и премию за него получал. Моя профессия — репортер, и только. Высокие материи нам недоступны, — не удержался он от приторно-вежливой улыбки.

Вольняев вздрогнул, открыл было рот, демонстрируя прекрасные фарфоровые зубы, но отец Тихон чуть заметно развел руками — дескать, зачем? договорились же не спорить раньше времени! — и академик, буркнув что-то нечленораздельное, отвернулся к экстрану.

Жаль, не получилось. Завести их немножко перед дискуссией не мешало бы. Раздраженный противник вдвое теряет в силе. Впрочем, какая дискуссия? Ее нельзя допускать! Это был лишь предлог, а дальше…

Да, но как? И что взамен?

На экстране будущий нобелевский лауреат снял с подставки шар, взял его в левую руку, словно державу, любовно повертел в ладони.

— Как видите, клубок Ариадны совсем не тяжелый, хотя, казалось бы, бесконечная нить, сколь бы невесома она ни была, должна иметь бесконечную же массу. Это лишь одна из неразгаданных пока загадок черных шаров. Еще пример: хотя клубок не отражает ни кванта упавшего на него света, температура его не возрастает и всегда равна температуреокружающей среды. Это означает, что нить не поглощает фотоны, но, подобно световоду, канализирует их и отправляет туда, в бесконечность…

— Но одну из бесчисленных тайн Ариадниной нити вам профессор, кажется, удалось разгадать? — чересчур почтительно, почти подобострастно спросил молодой Главушин.

Филипп поморщился. Молод был, неопытен. Последние годы он ведет себя совершенно иначе. Теперь, когда его известность превзошла все мыслимые границы, самые гениальные умы Земли и системы заискивают перед ним. Ничего удивительного. Ученость всегда склоняла голову перед Славой.

— Именно об этом я и хочу сейчас рассказать. — Вольняев водрузил шар на подставку. — Поскольку нить Ариадны обладает светопроводящими, так сказать, свойствами, возникает вопрос, нельзя ли найти ей практическое применение и использовать для связи между, например, спутником, находящимся на орбите Земли, и космическим кораблем, отправляющимся к соседней звезде. Дело в том, что прочность нити также, по сути, бесконечна, ведь при попытке разорвать ее она просто удлиняется во сколь угодно большое число раз. То есть нить могла бы служить идеальным средством передачи информации.

— Однако, профессор, если длина каждого участка нити Ариадны, насколько я понял, также бесконечна, то, если бы вы даже и ухитрились пустить вдоль нее световой сигнал, дождаться его появления на другом конце отмотанного участка — увы, не удалось бы!

Филипп усмехнулся. Хорошо отработанный вопрос — это два зайца, схваченных за уши одной рукой. Ведущий передачи проявил остроту ума, отметивший — глубокое знание предмета. А сколько раз это репетировалось, про то экстразрителям знать не положено.

— Совершенно верно! — обрадовался на экстране молодой Вольняев сообразительности еще более молодого Главуши-на. — Именно в этом и состоит суть эксперимента, соучастниками которого сейчас станут уважаемые экстразрители! Мы научились вводить… вернее, посылать вдоль нити световой сигнал и, так сказать, выпутывать фотоны из максимально распрямленной, размотанной нити. И сейчас мы попробуем определить скорость распространения света в этом удивительном, демонстрирующем полное пренебрежение к законам природы объекте…

Серая полупрозрачная пелена быстро заволокла экстран. На ее фоне золотом вспыхнула гигантская цифра «восемь», опрокинутая набок, и начала вращаться — сначала медленно, потом все быстрее, быстрее… Дымка стала красной, затем оранжевой, желтой. Превратившись в большое золотое колесо, символ бесконечности взмыл вверх, а на его месте сквозь фиолетовый туман проступила фигура Главушина — вчерашнего. Именно вчера делалась эта запись. Филипп сидел за столиком, украшенным вазой с цветами, и был одет точно в такой же серебристо-голубой костюм, что и двадцать лет назад. Та же прическа, те же жесты… Но лицо, конечно, изменилось. На лбу и у глаз прорезались морщины, щеки чуть заметно обвисли. И самое главное — глаза. Спокойные, потускневшие, равнодушные… Угас в них азарт, и никакой свет мудрости не может, как оказалось, его заменить.

— Я полагаю, экстразрителям старшего поколения было приятно увидеть фрагмент первой Игры с бесконечностью. Мне, разумеется, тоже. Ведь это — молодость не только ставящей самой популярной на экстравидении передачи, но и наша с вами. Хочу напомнить, что результат эксперимента, проведенного двадцать лет назад, оказался парадоксальным: независимо от длины нити время распространения светового сигнала по ней оказалось равным примерно ста тридцати семи секундам. Это, конечно, противоречило не только теории относительности, но и вообще всей существовавшей в то время физической, картине мира. Однако лишь теперь, двадцать лет спустя, стало ясно…

Главушин сделал небольшую паузу и иронично-умно улыбнулся.

— Не то, к сожалению, как этот факт вписывается в имеющуюся парадигму, а то, насколько глубоко это противоречие. — Но сегодня… О, сегодня великий день! Вполне возможно, что завеса тайны, окутывающая знаменитые черные шары, будет наконец поднята, и мы узнаем, что это: наследство, доставшееся землянам от древних цивилизаций, дар так до сих пор и не обнаруженных инопланетян или что-то совершенно иное. Как вы уже знаете, в Игру с бесконечностью вновь вступил Алексей Вадимович Вольняев, теперь уже академик и нобелевский лауреат. А поможет мне провести Игру Руслана Просторова, выпускница института экстравидения. Итак, прямое включение! Филипп нахмурился.

Вот и первый сбой. Ланы-то нет. Но это — небольшая беда. Экстран вновь заволокло серой дымкой, в которой завертелось, набирая обороты, золотое колесо.

Серая дымка — это, конечно, архаизм. Но тридцать лет назад, когда только начинались передачи экстравидения, мгновенная смена образов на экстране заставляла вздрагивать не только детей и старушек, начинавших тут же испуганно креститься, но и видавших виды матерых телевизионщиков. Некоторые из них так и не смогли перестроиться на экстравидение. А на смену им пришли такие, как Новичаров и Циркалин, энергичные, предприимчивые, цепкие…

Тускло зажглись юпитеры и, быстро разгораясь, залили новое место действия ярким холодным светом. Над объективом одной из четырех незаметно подползших к столику экстрамер вспыхнул рубиновый огонек. Золотистое колесо растаяло

в лиловой дымке, и на контрольном экстране Главушин увидел себя самого, сидящего рядом с Вольняевым и Тихоном. Ну, поехали.

— Здравствуйте, дорогие экстразрители! К сожалению, знакомство с очаровательной Русланой Просторовой придется на некоторое время отложить. По дороге в лабораторию академика Вольняева мы наткнулись на сюжет для программы новостей, и Лана сейчас готовит очень интересный репортаж. Будем надеяться, она успеет к началу эксперимента.

— Здравствуйте, уважаемые экстразрители! — немедленно вмешался Вольняев. — Я вынужден перебить уважаемого ведущего, но дело в том, что сегодня утром, после ночи мучительных раздумий, я принял решение не проводить анонсированную Игру с бесконечностью. Однако организаторы передачи… — он выразительно посмотрел на Филиппа, требуя, чтобы он пояснил позицию организаторов.

— Просят уважаемого академика, нобелевского, лауреата и прочая и прочая все-таки, во-первых, объяснить экстразрителям суть подготовленного физического опыта, а во-вторых, изложить мотивы, по которым изобретатель эксперимента решил отказаться от своего детища.

— Да, но… — замялся Вольняев.

— Алексей Вадимович! У эстравизоров собрались сейчас почти три миллиарда поклонников вашего выдающегося таланта, полгода ждавших очередной Игры. Как вы сможете убедить их, что эксперимент проводить не следует, не сообщив, в чем он должен был состоять? Я прошу вас, в самых общих чертах!

Академик взглянул на монаха. Отец Тихон, сжав левую ладонь в кулак, осмысливал ситуацию. Но думать во время прямого включения — слишком дорогое удовольствие, Вольняев, уже имевший дело с экстравидением, прекрасно понимает это. Не дождавшись совета духовника, он начал говорить. Первые фразы академик произнес медленно и неуверенно, но быстро увлекся и стал походить на себя самого той, почти двадцатилетней, давности.

— Как знают многие из уважаемых экстразрителей, основная проблема использования нити Ариадны в качестве средства связи — трудность ввода в образуемый ею своеобразный световод излучения видимого диапазона. Ведь клубок нельзя «размотать» до конца, работать можно только с «отмотанным» отрезком нити, не разрывая ее. Это сложно, приходится повышать энергию импульсов света, увеличивая их длительность, из-за чего скорость обмена получается очень низкой, достаточной лишь для передачи речи. Да и то при том условии, что практически все введенные в канал связи фотоны будут выловлены потом фотоприемником. Тем не менее…

«Фил, попроси его упростить изложение. Индекс восприятия упал до семидесяти процентов», — пропищал в ухе голос Новичарова.

— Простите, уважаемый академик. Но далеко не все зрители прослушали курс теории передачи сигналов, столь блистательно прочитанный вами на экстравидении в прошлом году. Поэтому, если можно, самую суть…

— Я только хотел сказать, что даже такой канал связи для звездолета, удалившегося от Земли на несколько световых лет, — огромное, ни с чем не сравнимое благо. Собственно, без него полеты к звездам вообще не имели бы смысла. Однако мы не остановились на достигнутом и, как многим, наверное, уже известно, два месяца назад провели передачу по нити Ариадны полномасштабного экстравизионного сигнала между Москвой и Вашингтоном, а затем установили экстрасвязь со всеми звездолетами.

— Я должен пояснить уважаемым экстразрителям, — вмешался Главушин, — что этот, без сомнения, выдающийся результат был получен без вашего присутствия лишь потому, что в соответствии с нашими строгими критериями для Игры отбираются только те эксперименты, результат которых нельзя абсолютно точно предсказать заранее. Как, например, сегодня. Потому что через несколько минут Алексей Вадимович впервые в мире попытается…

Поймав удивленный взгляд Вольняева и негодующий — его молчаливого спутника, Филипп осекся и, смущенно улыбнувшись, развел руками:

— Простите. Видимо, подсознательно я никак не могу смириться с мыслью, что столь замечательный эксперимент не состоится. Прошу вас, уважаемый академик, продолжайте.

— Я, собственно, почти закончил. После успешной передачи экстравидеосигнала по нити Ариадны мне пришла в голову любопытная идея. А что, если не вылавливать до последнего фотоны, летящие вдоль нити, а, наоборот, передать мощный экстравидеосигнал туда, к центру клубка? Фактически в бесконечность. Вы помните об уникальном свойстве нити? Время распространения по ней сигнала не зависит от длины! Вся прелесть этой идеи состоит в том, что ровно через сто тридцать семь секунд этот сигнал бесконечности достигнет! Понимаете? Не через бесконечно большое время и даже не через тысячу лет, а всего лишь через сто тридцать семь секунд!

Филипп на мгновение залюбовался Вольняевым, Сверкающие глаза, порывистые, почти юношеские жесты…

— И что тогда? Что могут увидеть уважаемые зрители на своих экстранах?

Плечи Вольняева заметно опустились, взгляд потускнел, и тихим усталым голосом он сказал:

— Не знаю. Да и кто может сказать, что находится там, в бесконечности? Фактически это — граница или даже зарубежье нашей Вселенной. Вот мы куда уже добрались…

— Нет, но все-таки, какие-то предположения или гипотезы у вас были, когда вы добивались права на Игру?

— Да, конечно! — снова оживился Вольняев, — Я надеялся, что через некоторое время на наших экстранах появится ответный сигнал. Понимаете? Если там, за границей Вселенной, есть какой-то разум, он, получив наш сигнал, тем самым как бы побывает здесь, в лаборатории, увидит, услышит и даже прообоняет то, что находятся в фокусе экстракамер. И, может быть, пошлет нам ответный сигнал. И тогда все мы смогли бы увидеть то, что находится за пределами Вселенной. Замечательная идея, не правда ли?

— Да, уважаемый нобелевский лауреат! И, я думаю, миллиарды экстразрителей согласятся со мною! Кстати, вы заметили, как точно соответствует эта идея названию цикла наших передач? Ее основатели имели в виду, конечно, бесконечность процесса познания, этой самой увлекательной игры человечества! Но сегодня могла бы состояться Игра с бесконечностью в буквальном смысле! А что вы собирались поместить в фокус экстрамер во время первого сеанса связи?

Вольняев усмехнулся и с вызовом ответил:

— Вам может это показаться нескромным, но в качестве объекта для первой передачи я предполагал использовать… себя самого. Не из тщеславия или даже честолюбия, а потому, что человек — самое удивительное существо Солнечной системы. А еще потому, что именно человек нашел способ общения с бесконечностью. И лишь в третью очередь потому, что открыл эту возможность — я. И, как в старину проектировщик моста, я собирался, образно говоря, встать под ним, когда пойдет первый поезд. То есть — первое сообщение в бесконечность.

— Вы считаете, это представляет какую-то опасность?

— Для того, чей образ транслируется по нити Ариадны, — не большую, чем при фотографировании.

— Тогда почему вы решили отказаться от эксперимента? — искренне удивился Главушин.

— Потому что экстравизионный канал передачи чрезвычайно широкополосен. Я вынужден повторить банальные вещи, но, как прекрасно знает каждый наш уважаемый зритель, на экстране полностью восстанавливается существующая иногда за миллионы километров реальность, что обеспечивается передачей цветного изображения, звука и запаха. А не ответит ли нам бесконечность чем-либо таким, что окажется… ну, скажем, непереносимым для человека?

Например, чем-то инфернально-ужасным или, простите, просто тошнотворным? Кстати, по древнегреческим мифам нитью Ариадны воспользовался Тезей, чтобы отыскать в лабиринте чудовище! А что, если в ответ мы и в самом деле получим образ Минотавра? Я уверен, у экстранов сейчас немало детей. Даже один испугавшийся ребенок, которому потом потребуется врачебная помощь, — разве могу я на это согласиться? Разве уважаемые организаторы Игры с бесконечностью могут это допустить?

Вольняев повернулся к Филиппу, ожидая ответа. Пауза неприлично затягивалась.

«О, эта этическая проблема стара, как мир», — прозвучал в ухе жизнерадостный голос Лени, бригадира аналитиков.

Филипп послушно воспроизвел интонации и продолжил вслед за суфлером:

— И столь же старо ее решение. В цирке коверный в таких случаях предлагал: «Женщин и слабонервных прошу отвернуться!» Мы же сейчас просим экстразрителей с неуравновешенной психикой переключиться на соседнюю программу. Пожалуйста, сделайте это! Пауза.

«Что ты мелешь! — взорвался в ухе голос Циркалина. — Это я для тебя сказал «Пауза»!»

«Сам ты мелешь! Предупреждать надо!» — беззвучно огрызнулся Филипп.

— А мы попросим технический персонал студии по истечении этой паузы сообщить, сколько зрителей потеряла наша программа вследствие этого, несомненно, весьма серьезного предупреждения.

Главушин повернулся к экстрану.

Кажется, волосы немного растрепались. Но это и к лучшему: больше естественности. Где же Лана? Она так хотела показаться на Большом Экстране…

«Зах, где Лана? Там все в порядке?»

«Не волнуйся, уже на подходе».

Дисплей, медленно проявившийся на контрольном экстране за спинами участников передачи, высветил надпись:

«Количество зрителей увеличивается на 750 тысяч в секунду».

— Ну вот видите, дорогой академик, наши уважаемые зрители сами в состоянии решить, что им смотреть, а что — нет. И — поздравляю! — выбор их явно в вашу пользу!

Теперь пришла очередь Вольняева растерянно молчать.

— И все-таки, — сказал наконец он, взглянув на отца Тихона, — я отказываюсь проводить эксперимент.

— Но почему? Почти три миллиарда экстразрителей ждут от вас убедительных аргументов «против».

— Мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос, — твердо сказал Вольняев. Отец Тихон облегченно вздохнул.

Такого поворота событий Филипп не ожидал. А как же дискуссия? Обвели! Обвели вокруг пальца!

И что теперь?

«Простите, но у многих зрителей возникает подозрение, что вы просто обнаружили ошибку в расчетах или неисправность установки», — подсказал Циркалин.

Филипп медлил.

Это почти оскорбление. Во всяком случае, явное неуважение к нобелевскому лауреату.

«Фил, почему не подчиняешься суфлеру? Говори, что велено, и все будет хорошо!» — протараторил в левое ухо Новичаров,

— Простите, глубокоуважаемый академик, но если вы не объясните вашу точку зрения, некоторые из зрителей, недостаточно осведомленные о вашей безукоризненной научной и житейской, так сказать, честности, могут подумать… что созданная вами экспериментальная установка оказалась… неработоспособной.

Последнее слово Филипп и в самом деле с трудом выдавил из себя, безо всякой игры, Вольняев был явно ошарашен.

— Смею вас уверить, это не так. Установка, правда, сейчас обесточена, но если подать на нее напряжение, ввести в фокус экстрамер какой-нибудь объект и нажать на клавишу «пуск»…

— Это я убедил Алексея Вадимовича не проводить эксперимент, — подал вдруг голос отец Тихон.

Главушин вздрогнул.

А я-то уж перестал замечать, что на крайнем кресле справа кто-то сидит. Ну-ну, послушаем…

— Если вам удастся убедить в этом и наших уважаемых экстразрителей, проблема будет решена! — обрадованно улыбнулся Филипп. — Сегодняшняя передача так сумбурно началась, что я не успел… Позвольте представить: отец Тихон, духовник академика Вольняева!

— Вряд ли мне удастся переубедить кого-нибудь за несколько минут — возразил священник. — Слишком далеки сейчас люди от веры. Я не говорю — истинной, я говорю — какой-нибудь!

Религиозный диспут? Этого нам только не хватало!

— Простите, уважаемый, но мне не совсем понятно, какую связь вы обнаружили между верой… или, скажем так, ее недостаточностью, и экспериментом?

— Самую прямую, сын мой, — сказал отец Тихон, обращаясь не к экстрамерам, но к Главушину. И это «сын мой» от молодого, почти юного монаха почему-то не покоробило Филиппа. — Вы совершенно правильно заметили, что в эксперименте, который неосторожно был затеян академиком Вольняевым, человек впервые сталкивается с бесконечностью напрямую, лицом к лицу. Но что там, в бесконечности? Вы не знаете этого. Вы даже приблизительно не представляете, что там может быть. Вам подбросили ключ от потайной двери, кратчайшим путем ведущей за границу Вселенной, границу, заваленную, замурованную невообразимыми толщами пространства и времени. Кто подбросил людям дьявольские черные шары? Какие силы могут ворваться через открытую потайную дверцу на Землю, в человеческий мир? Вы не знаете этого!

— Простите, отец мой, — иронично-вежливо улыбнулся Филипп, — но вы говорите так уверенно, словно сами-то уж точно знаете, что находится там, в бесконечности.

Надо, надо было его осадить. Пусть не забывает, кто здесь ведущий, а кто — незваный гость.

— Да, знаю. Ничто,

— Что — ничто? Вакуум?

— Нет. Вакуум способен рождать частицы, в пределах Вселенной он столь же материален, как и мы с вами, хотя и по-другому, на ином, более тонком уровне. За пределами же Универсума находится пустота, невообразимая и зловещая. Она давит на расширяющуюся Вселенную и периодически сжимает ее до предела, до точки. Но, не в силах сотворенную Богом материю уничтожить, отступает, отбрасывается очередным Большим Взрывом. Вы же хотите пропустить пустоту внутрь, в сердце Вселенной. Тем самым вы откроете дорогу диаволу!

Эк тебя занесло! Ну, с этим мы и без подсказки приглашенного Циркалиным богослова справимся!

— С таким же успехом вы могли бы сказать — Богу! Если действительно творец Вселенной — Бог, то он не может находиться внутри своего творения! И тогда эксперимент окончится чудом, вторым пришествием!

Отец Тихон молитвенно сложил на груди руки, отрицательно покачал головой.

— Вы жестоко заблуждаетесь, сын мой. Ибо сказано: «Сила зла — это активная пустота, активное ничто, несозданная, а потому неподвластная Богу, которая стремится к уничтожению материи, то есть божественного тварного мира». И вот этой-то силе вы, не очертив даже головы, не перекрестившись, хотели открыть дверь! К счастью, академик Вольняев внял нашим мольбам и отказался от эксперимента.

Отец Тихон благодарственно улыбнулся, опустил руки.

«Миша, откуда цитата? Из Евангелия?»

«Не знаю. И богослов не знает. Сейчас запустим в компьютер, он скажет».

Жаль, не удалось блеснуть эрудицией.

И что теперь? Финита ля комедия?

«Что дальше? Куда топать-то?»

«Введи в экстран Лану. А мы пока что-нибудь придумаем. Не робей!»

Ну-ну! Подбадривать, спрятавшись за экстрамерами, — для этого ни ума, ни мужества не надо. А мне каково болтаться в их фокусах? Все удары — мои!

Лана выпорхнула откуда-то из-за установки — легкая, стремительная. Все взгляды сразу же перекрестились на ней, притянутые словно мощным магнитом. Вернее, магнетическим полем красоты…

Главушин вскочил, протянул руку, ввел девушку в фокус экстрамер.

«Миша, еще одно кресло!»

«Сей момент!»

— А вот и Руслана Просторова! Прошу любить и жаловать! Мы боялись, что ты не успеешь даже к концу передачи. Что ты готовила?

— Очень интересный сюжет для вечерней программы «Новостей». Напрямую связанный, кстати, с нашей передачей. Здравствуйте, дорогие экстразрители! Ритм жизни сейчас настолько ускорился, что, как видите, о новостях приходится говорить еще до того, как успеешь поздороваться!

Впорхнула в незаметно появившееся кресло рядом с отцом Тихоном, плотно сжала колени, приветливо улыбнулась… Прелестна! Отец Тихон и тот не удержался, окинул взглядом с головы до ног. И на пленительных полусферах, вздымающих блузку двумя крутыми холмиками, хоть на мгновение, а задержался. Все-таки умница этот Новичаров. Выпустил Лану в самый критический момент. Половина экстразрителей сразу забыла аргументы отца Тихона. А после того, как я их сейчас повторю в чуть-чуть другой интерпретации, — забудет и другая половина.

— Мы тут тоже времени даром не теряли и успели обменяться мнениями по поводу эксперимента.

Взгляд Ланы на мгновение застыл на отце Тихоне, потом метнулся на Вольняева. Наверное, Новичаров что-то подсказал ей. Но почему не продублировал команду и для меня? Правая рука должна знать, что делает левая!

— Значит, я подоспела вовремя, как раз к началу?

— Увы! И Алексей Вадимович, и его юный духовник отец Тихон категорически против!

— Почему? — искренне удивилась Лапа.

Браво, Новичаров! Прекрасный замысел! Спор между противниками совершенно незаметно переведен в недоумение двух союзников. Вольняеву и отцу Тихону осталось только следить за тем, как быстро их категорическое «нет» сменяется непреложным «да»!

«Фил, предложи узнать мнение телезрителей! Ты понял? Мнение телезрителей!»

«При чем здесь это? Не мешай!»

— Наши уважаемые оппоненты считают, что бесконечность подобна табакерке, из которой может выпрыгнуть чертик. Чертик, как ни странно, в буквальном смысле. И уверяют, что об этом сказано, если я не ошибаюсь, где-то в Библии.

«Цитата: «Человек есть бытие, посредством которого Ничто приходит в мир». Жан-Поль Сартр», — пропищал в правом ухе бригадир аналитиков.

— Вовсе нет, — вмешался отец Тихон. — Над этими вопросами размышляли многие писатели. А процитировал…

«Не отдавай инициативу! Глуши! И не забудь: мнение телезрителей!»

— Наверное, не столь важно, кто это сказал, — перебил отца Тихона Филипп. — Но поскольку это не канонический текст, вам будет трудно доказать, что в данном случае вера не перешла у вас в суеверие. Грань между ними настолько тонка, настолько неуловима… Кроме того, великий философ и гуманист Жан-Поль Сартр считал, например, что «человек есть бытие, посредством которого Ничто приходит в мир».

А с этой точки зрения — даже дух захватывает! — ваш удивительный эксперимент — священная миссия человечества! Но мы, кажется, чересчур отвлеклись. Экстразрителям, вероятно, было весьма интересно узнать вашу точку зрения на сегодняшнюю Игру, но я не думаю, что она на все сто процентов совпадает с мнением творца хитроумнейшей установки, предназначенной для проверки гениальной — я не боюсь этого слова — да, гениальной идеи! И потом, не кажется ли вам недемократичным, наш юный друг, принимать столь важное решение, не спросив об этом у экстразрителей? Сейчас у

экстранов собралось уже более трех миллиардов людей, жаждущих принять участие в Игре! Самой интересной Игре с бесконечностью за все время существования передачи! Как можем мы обмануть их надежды, их чаяния, даже не узнав мнения по этому архиважному вопросу?

Ну и что дальше? Захар, кажется, всенародный референдум решил провести. Но его готовить нужно минимум две недели. И результаты потом трое суток обрабатываются…

— Я полагаю, что, как автор идеи и экспериментальной установки, я имею право «вето», — осторожно сказал Вольняев. — И хочу им воспользоваться.

— Значит, вас не интересует мнение экстразрителей? — изумилась Лана. — Вы даже не хотите его узнать?

Ага, вот какие сети расставил академику Новичаров! Проявить неуважение к экстразрителям — непростительно! Научная карьера Вольняева, несмотря на былые заслуги, кончена. Единственное, что теперь может спасти нобелевского лауреата, — успешное проведение Игры!

— Нет, — твердо сказал Вольняев. Отец Тихон улыбнулся — ласково, беззащитно…

«А напрасно. Вы все-таки взгляните», — подсказал Новичаров.

«Куда взгляните?»

«Фил, время прямого эфира на исходе! Не трать его зря! Повтори: «А напрасно, вы все-таки взгляните, конец фразы. Не повторишь — конец всему! Ну, миленький, давай!»

Кажется, я теряю контроль над обстановкой. Теперь все зависит от Новичарова и бригады аналитиков.

Экран заволокло серой дымкой. Сверкнула золотом опрокинутая восьмерка, превратилась в колесо.

Сквозь фиолетовый туман проступила площадь, заполненная людьми. Сколько их — пять, десять тысяч? Над устремленными в одну и ту же сторону головами вспыхивают на цветных дымах слова: «Хотим…Игру!» И толпа в такт вспышкам ревет: «Хотим! Игру!» А там, куда все смотрят, на огромном экстране — уменьшенное изображение той же толпы. И через некоторое время уже с экстрана доносится эхом: «Хотим! Игру!»

Аи да Новичаров! И когда он все успел организовать?

— Это ведь Университетская площадь! Когда полчаса назад ехали, там еще почти никого не было!

Толпа, наконец, увидела на экстране себя самое и взревела- «У-у-а-у-о!» Но запрокинутые головы тотчас поплыли вправо и на экстране появились входные двери Института. Их осаждала толпа подростков. Спецназы, укрываясь за высокими щитами, с трудом сдерживали натиск. За их спинами темнел крохотный черный островок. Монахи обреченно ждали своей участи.

«Даешь!» — взвился над бурлящей людской массой одинокий истошный крик.

— Даешь! — ревом ответила толпа.

В спецназов полетели камни. Лопнуло и разлетелось вдребезги большое зеркальное стекло.

— Если мы немедленно не начнем Игру, через десять минут эти безумцы будут здесь, — спокойно сказал Главушин. — Поздно. Время для принятия решений упущено. Они просто разорвут нас на части.

— Пускай, — негромко ответил отец Тихон. — Лучше мученическая смерть, чем пришествие диавола.

Вольняев обреченно кивнул головой.

Рев толпы внезапно смолк. Филипп посмотрел на контрольный экстран. За столиком, украшенным цветами, вновь сидели удрученные участники самой популярной на экстравидении передачи.

— Итак, уважаемые экстразрители, ваше мнение однозначно: эксперимент должен быть проведен! — торжественно резюмировал Главушин. — Вам придется подчиниться воле народа, — с доброжелательнейшей улыбкой обратился он к Вольняеву, — В конечном итоге и вы, и мы, экстравизионщики, всего лишь слуги господина по имени Народ. Итак, я предлагаю вам немедленно включить установку!

— Нет! — выдохнул Вольняев и упрямо сжал губы, «И что теперь, Зах? Приплыли?»

«Отнюдь. Мы уговорили одного из учеников академика включить установку. Твоя задача — нажать на клавишу «пуск».

Филипп на мгновение задумался.

Интересно, как это они себе представляют. А если Вольняев воспротивится и, скажем, просто заслонит ее? Интеллигентно и с достоинством? Мне что, силой его оттаскивать?

«Абсурд. Вы хотите запустить в прямой эфир «сцену в салуне», с потасовкой и мордобоем?»

«Беру все на себя. Фил, ты только не мешай и делай, что говорят!»

Захар явно свихнулся.

«Миша, давай заставку и вырубайся. Я отказываюсь вести передачу».

«Без команды режиссера не имею права», — отозвался Деловеев.

Главушин растерянно оглянулся. Пауза давно перехлестнула за границы допустимого. Тихон чуть заметно улыбался. Дана сосредоточенно смотрела куда-то вдаль. Вот и устроил я тебе выход на Большой Экстран, девочка… Прости.

— Трусость — не лучшее качество ученого, — сказала вдруг Лана и посмотрела на Вольняева сверху вниз, словно мать на расшалившегося сына. — Но я полагаю, смельчаки не перевелись еще среди людей. Даже во время упадка и вырождения — то есть наши с вами времена! — настоящие мужчины, не бахвалясь мнимым геройством и не давая непосильных для хилого духа некоторых из нас — не будем показывать пальцем! — обещаний, лишь ждут своего часа, чтобы ввстать и скромно сказать: «Давайте это сделаю я». Говорила Лана медленнее обычного. Брови ее были нахмурены, чересчур сосредоточенный взгляд буравил почему-то не академика, а вазу с цветами.

Она просто повторяет слова суфлера. И Зах, и Миха явно рехнулись. Или — сговорились погубить Игру? С моей помощью им этого не удалось сделать, так они воспользовались неопытностью Ланы!

Площадка контрольного экстрана начала вдруг быстро уменьшаться, съедаемая голубой дымкой, и через несколько секунд на ней остался только Филипп.

Что они затеяли?!

— Я полагаю, знаменитейший из всех ведущих экстравидения, Король Научного Репортажа Фил Главушин не побоится проявить решительность и, подобно герою Тезею, откроет дверь в лабиринт, то есть нажмет на клавишу «пуск»! — прокомментировала Лана неожиданный ход режиссера. На контрольном экстране ее не было видно, и голос прозвучал откуда-то снизу, словно из-под столика, вернее, той его части, что уцелела на окутанном синей пеленой экстране.

Филипп вздрогнул. Миллиарды пар глаз смотрели сейчас на него. Одни с надеждой, другие с разочарованием, третьи с холодным любопытством. Все оттенки человеческих эмоций были в этих невидимых, но почти осязаемых взглядах. Только бы не струсить.

— Нет! — задергался в кресле Вольняев. — Я не позволю!. Отец Тихон смотрел то на Лану — с ужасом, то на Главушина — со страхом и надеждой.

— Успокойтесь! — властно прошептала Лана. — И сядьте! Фил лишь проимитирует нажатие клавиши. Надо же как-то выбираться из… ситуации, в которую мы по вашей милости вляпались?

Захар явно суфлировал ей «из дерьма». Не учел, что подобные слова Лана не может произнести даже шепотом.

— Но установка исправна! — возмутился Вольняев. — Что вы из меня идиота делаете?

— Вы хотите, чтобы Фил и в самом деле нажал на клавишу?

Главушин усмехнулся.

А если бы все это выскочило в эфир? К счастью, звукотехники сработали четко, с контрольного экстрана не донеслось ни звука. Словно былинный богатырь, восседал на кресле знаменитый ведущий Фил Главушин и загадочно улыбался в усы. Идиот.

По периметру паукообразной установки вспыхнули разноцветной россыпью огни и разом погасли. Остались только расположенные треугольником зеленый, синий, желтый. В центре треугольника алел большой пятиугольник с лаконичной надписью «пуск».

На экстране вихрилась опрокинутая набок золотая восьмерка.

Вольняев недоуменно переводил взгляд с Филиппа на Лану и обратно.

— Какая гадина включила установку? — прошептал он.

«Ну, Фил, давай! Помни, ты воплощение мужества и решительности! А главное, четко выполняй команды. Лана, быстро на подиум! Заставка кончается!»

Подиум — это, видимо, небольшое круглое возвышение прямо перед «головой» паука. Больше всего он похож… Зах, что, решил в качестве объекта передачи…

Лана медленно встала, плавно, словно сомнамбула, подошла к установке, поднялась на подиум, зажатый между блестящими металлическими «лапами». Объективы нескольких экстрамер, усеивавших, подобно глазам, голову паука, скрещивали теперь на ней свои хищные взгляды. «Фил, давай к установке! Живо!»

Главушин послушно вскочил с кресла, подошел к брюху паука со стороны красной клавиши. Вольняев, так и не дождавшийся ответа на свой вопрос, то порывался встать с кресла, то недоуменно смотрел на отца Тихона. Ему явно не хватало мужества и решительности. «Что сказать-то?»

«Пока говорит Лана. Включишься по команде».

На экстране уже растаяла фиолетовая дымка.

— Итак, уважаемые экстразрители, через несколько секунд произойдет — если экспериментальная установка, конечно, работает, — знаменательное событие в жизни человечества: оно впервые лицом к лицу встретится с бесконечностью… Поскольку академик Вольняев отказался от участия в передаче, объектом первой трансляции, с вашего позволения, стану я. Опасно это не более, чем фотографирование, так что особых поводов для волнения у меня нет.

Главушин посмотрел на контрольный экстран. На нем были лишь паук, он сам рядом с красной клавишей и Лана на подиуме.

Так на что все-таки похоже это возвышение? И достаточно ли решительно я выгляжу?

— Смею предположить, уважаемые экстразрители согласятся с тем, что выступать от имени человечества на первой встрече с бесконечностью должна представительница его прекрасной половины? — кокетливо улыбнулась Лана.

Господи, как она хороша сейчас! Быстрее бы все кончалось. Пусть как угодно кончится — только бы она осталась со мною, только бы целовать эти губы и смотреть в бездонные глаза…

— Не согласен! — протестующе покачал рукою Главушин. — Вношу поправку: прекрасная представительница человечества!

Щеки Ланы чуть заметно порозовели. Опустив голову, она положила правую руку на левое плечо.

На секунду Филипп забыл о мужестве и решительности.

Это она пытается спрятаться от заинтересованных взглядов миллиарда с лишним мужчин. Вспомнила, что одета в «полуинтим», и пытается закрыть грудь. Недотрога ты моя драгоценная!

«Фил, ремарку насчет времени отклика! — прохрипел Новичаров. — Быстрее, у нас осталось только восемь минут прямого эфира».

— Итак, через сто тридцать семь секунд обитатели бесконечности — если они есть, конечно, — смогут, подобно нам с вами, насладиться образом прекрасной земной девушки. А еще через две с небольшим минуты мы можем ждать уже их ответ. Вы спросите, почему так быстро? Ведь жителям Завселенной, Внеуниверсума, понадобится немалое время для того, чтобы раскодировать экстравизионный сигнал, подготовить соответствующую аппаратуру и послать ответный образ. Да, конечно. Но, как утверждают ученые, Пространство и Время родились одновременно с нашей Вселенной и за ее пределами просто не существуют. Поэтому то, что для нас происходит мгновенно, на противоположном конце космического провода, волшебной нити Ариадны, может длиться, происходить вечно. Итак… Три, два, один… пуск!

Главушин накрыл клавишу ладонью, энергично крутанул кистью, имитируя нажатие. Повернулся с гордым видом, напыщенно произнес:

— Свершилось! Исторический миг настал!

Ничего, естественно, не произошло. Но объявить об этом можно будет только через четыре с половиной минуты. А пока…

«Подойди поближе к Лане, — пропищал Деловеев. — Я хочу изменить ракурс съемки».

Филипп послушно сделал два шага по направлению к подиуму.

— Раз, два, три — огонь пали! — скороговоркой передразнил его где-то рядом Циркалин.

Главушин непроизвольно оглянулся. Неведомо когда появившийся Леня Циркалин, судя по всему, только что отпрянул от установки и торчал теперь рядом с отцом Тихоном, глупо улыбаясь. В телеочках-пенсне блестками отражались юпитеры.

Что он тут делает? Кто его пустил в кадр?

Филипп скосил глаза на контрольный экстран. Нет, установка была уже за его рамками. В фокусах экстрамер только он сам и грустно улыбающаяся Лана.

Филипп улыбнулся в ответ.

Так какого черта вертится здесь Циркалин?

Разноцветный треугольник на брюхе паука вдруг погас на мгновение и снова вспыхнул. По периметру установки, словно по борту корабля в праздничную ночь, тоже вспыхнули огоньки: шесть голубых, шесть желтых, шесть красных.

— Что вы наделали?! — вскочил наконец со своего кресла Вольняев.

— Мне показалось, Фил плохо нажал на кнопку, — объяснил сияющий, словно новая копейка, Циркалин. — Вот я и подстраховал!

Филипп повернул голову в сторону контрольного экстрана. Ни образы Циркалина и Вольняева, ни их реплики в эфир, конечно, не пошли. Только теперь перепоясанный цветными огоньками паук выползал на экстран. Лана застыла на возвышении между его лапами, закрывая правой рукой грудь и упавшими со лба волосами — лицо. Оправа телеочков — в тон колготкам — с трудом просматривалась за густыми золотистыми прядями.

Что-то ослепительно вспыхнуло вдруг — и Лана исчезла.

— Что за черт! — выдохнул Вольняев. — Такого не должно… Академик подбежал к подиуму, поднялся на него, поводил

руками, словно бы играл в жмурки. Но «поймать» Лану ему не удалось.

— Уйдите отсюда! — приказал он Циркалину. — И не вздумайте кто-нибудь отключить установку! Пока она работает на прием, есть надежда… — Тяжело сойдя с подиума, Вольняев проковылял на негнущихся ногах к брюху паука, остановился рядом с круглой белой кнопкой. От его молодого задора не осталось и следа.

Нужно бы что-то сказать. Ведь экстрамеры работают, в эфир идет черт знает что… Все, кроме мужества и решительности…

— Как видите, уважаемые экстразрители, Игра приобрела несколько неожиданный оборот, — жизнерадостно завопил Новичаров, незаметно появившийся рядом с Филиппом. — Позвольте представиться: Захар Семенович, бессменный режиссер передачи. Друзья зовут меня просто Зах. До сегодняшнего дня вы видели мою фамилию — Новичаров — только в титрах. Но вот пришла минута, когда я должен помочь нашему всеми любимому, знаменитому ведущему Филу Главушину с честью выйти из весьма непростой ситуации. Фил — мой лучший друг, а друзей, как известно, в беде не бросают. Потрепав Филиппа по плечу, Новичаров продолжал по-прежнему жизнерадостно:

— Но я уверен, все кончится хорошо. Наверно, в установке была небольшая неисправность. По-видимому, наш выдающийся ученый, академик и нобелевский лауреат Алексей Вольняев сейчас устранит ее, и все вернется на круги своя. То есть наша очаровательная ведущая, живая и невредимая, вернется сюда, в лабораторию и, разумеется, на ваши экстраны.

Филипп медленно, по-стариковски поднялся на подиум.

Эшафот — вот что он мне напоминает. Достаточно ли мужественно я выгляжу?

— Где Лана? Что вы с нею сделали? — спросил Главушин у Вольняева и Новичарова одновременно.

— Не знаю, — тихо ответил академик.

— Фил, но ты же сам согласился нажать на кнопку! — обиделся Захар. — Не волнуйтесь, уважаемые экстразрители, все будет хорошо. Внутренний голос говорит мне, что недоразумение вот-вот уладится.

— Покиньте подиум, — попросил Вольняев. — Установка работает на прием. Возможно, через несколько секунд…

Главушин нерешительно, словно помилованный за минуту до исполнения страшного приговора, сошел с эшафота. Тотчас за его спиной что-то сверкнуло, бухнуло… Резко обернувшись, Филипп увидел Лану, живую и невредимую. Рядом с нею стоял какой-то незнакомец, очень высокого роста. Лана двумя руками держалась за его правый локоть, словно боялась упасть.

Выглядел незнакомец весьма необычно. Одет он был в старинную, плотно облегающую тело одежду. Камзол, кажется? Ну да, конечно, камзол из кармазина с золотой ниткой. На голове — черная шляпа с широкими полями, осененная петушиным пером. У левого бедра незнакомца болталась шпага с выгнутым в виде змеиной головы эфесом. Завершала это маскарадное одеяние широкая накидка, сшитая, несомненно, из той же материи, из которой кроит для себя платья самая непроглядная и зловещая ночь.

«А в плечах она задиралась вверх и в стороны наподобие кавказской бурки, — запищал вдруг в левом ухе голос Лени Циркалина, — но так энергично и круто, с таким сумеречным вызовом, что уже не о бурке думалось — не бывает на свете таких бурок, — а о мощных крыльях, скрытых под черной материей».

«И куда я должен вставить эту цитату? — обозлился Филипп. — Тебе в зад?»

— Ну вот видишь! — бурно обрадовался Новичаров. — Ничего с твоей невестой не случилось, И теперь я с удовольствием возвращаю бразды правления. У нас еще целых две минуты прямого эфира! Новичаров исчез.

Желтый дым стекал тяжелыми волнами от ног незнакомца, неся с собой резкий, едкий запах и могильный, непереносимый холод. Главушин обхватил руками плечи, пытаясь согреться, и не отрывал взгляда от обольстительной, как никогда, Ланы. Ни телеочков, ни лифчика, ни даже колгот на ней теперь не было. Из-под съехавшей набок, разорванной до пояса кофточки бесстыдно выглядывала правая грудь. Левой Лана сладострастно прижималась к локтю незнакомца. А может быть, это вовсе не она? — Лана! — позвал Филипп. — Что с тобой? Девица взглянула на него невидящими распутными глазами и, сложив искусанные губы трубочкой, потянулась к своему спутнику — за поцелуем.

Незнакомец высвободил руку, обнял Лану за талию, другой рукой накрыл и придавил упругие груди.

— Приветствую жителей Земли и Системы! — носовым, нарочито благозвучным голосом сказал он. — И благодарю за прекрасный дар. Лучшего способа отметить это важное событие я не придумал бы.

Правая — невероятно длинная — рука незнакомца съехала с тонкой талии и проскользнула, под пояс многослойной юбки, опустилась ниже…

Голова Ланы запрокинулась, глаза полузакрылись, из полуоткрытых губ вырвался сладострастный стон.

Кровь ударила Филиппу в лицо. Он рванулся к подиуму. Незнакомец взглянул на Главушина с холодным любопытством. Глаза у него были огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, черные, и вспыхнул в них такой яростный, бешеный напор пополам с отвращением, что Филипп замер, словно парализованный.

«Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина», — подсказал Циркалин.

Филипп хотел ответить ему «заткнись!», но даже беззвучно не смог сказать ни слова.

— Я пришел дать вам свободу, — хорошо поставленным актерским голосом продолжил незнакомец. — Вы, опутанные густой сетью нелепых предрассудков, не живете достойной человека жизнью, но существуете запертые, словно в тюрьме, бесчисленными запретами и табу. Я разорву ненавистные вековые путы! Ваша хилая наука, насильственным образом отторгнутая от груди матери-магии, не в состоянии освободить вас от тяжкого труда по добыванию хлеба насущного. Я сделаю и это!

Главушин попытался повернуть голову — и не смог. Огромным усилием воли ему удалось лишь скосить глаза в сторону контрольного экстрана. Там тоже был незнакомец, и так же истекал от его ног леденящий желтый туман, и Лана, запрокинув голову, так же млела от сладострастия. Но выглядел ее Кумир совершенно иначе. И ростом гораздо ниже, и одет совершенно по-другому…

«Белый воротничок, галстук бантиком, на изогнутом носу роговые очки, а из-под них мерцают влажные, темные, с краснотцой глазки…» — забубнил Циркалин.

— И тогда, — продолжал незнакомец бархатным вкрадчивым голосом, — вы постигнете наконец смысл жизни, и вновь воцарится на земле золотой век. Мужчины — все до одного — будут неутомимы в изощренных любовных ласках, женщины, тоже все до единой, станут несравненно прекрасными и темпераментными. И никто не посмеет омрачить ваше счастье пустыми запретами и страхами…

Странно, но на контрольном экстране незнакомец не только выглядел чуть иначе, но и вел себя несколько пристойнее. Его мягкая худая рука просто обнимала Лану за талию, другая сжимала старинные песочные часы с красным песком. Но глаза из-под роговых очков пылали тем же яростным напором пополам с отвращением.

Какое-то слабое движение произошло возле эшафота. Отец Тихон, пересилив оцепенение, с трудом, словно в руке его была двухпудовая гиря, поднимал висевший на его груди небольшой серебряный крест. Но незнакомец, обнимавший Лану на контрольном экстране, поспешно оставил ее и вихрем налетел на отца Тихона. Вырвав из слабых, по-девичьи тонких рук крест, он бросил его на пол и придавил ногой, обутой в желтый стоптанный башмак.

Лана, повиснув на незнакомце, так и оставшемся на подиуме, впилась в его шею страстным, бесстыдным в своей похоти поцелуем. То же самое она делала на контрольном экстране, но целовала — пустоту.

Филипп закрыл глаза.

Если незваный гость сошел с экстрана здесь, в лаборатории, значит, это же самое он может проделать в любом уголке Земли и Системы, лишь бы там был включенный экстравизор. На корабли межзвездных экспедиций сегодняшняя передача тоже транслировалась, впервые в истории космонавтики…

С грохотом упало кресло.

Филипп открыл глаза.

Вольняев изо всех сил давил на круглую белую кнопку. На брюхе паука вспыхнула надпись «стоп» и сразу же погасла. Вслед за нею погасли и бежавшие по кругу разноцветные огни. Но оба незнакомца лишь расхохотались: один громоподобно, другой гнусаво и оба — издевательски.

От желтого дыма стыли ноги и сердце.

Остро пахло серой.

Гилберт Кит Честертон БОГ ГОНГОВ

Стоял один из тех неприветливых, холодных дней ранней зимы, когда солнечный свет отливает не золотом, а скорее серебром, или нет, не серебром, а свинцом. Мрачное уныние охватило выстуженные конторы и дремлющие гостиные, но каким же унылым выглядело побережье Эссекса в эту пору!

Безлюдье пейзажа лишь подчеркивали изредка попадавшееся уродливое дерево или одинокий фонарный столб, менее всего напоминавший о городской цивилизации. Тонкий слой снега подтаял и, вновь прихваченный печатью мороза, тоже, казалось, отливал свинцом, а не серебром. Не запорошенная еще свежим снегом полоска окаймляла берег, почти сливаясь с бледной, пенистой лентой прибоя.

Водная гладь ненатурально яркого цвета представлялась застывшей; так синеет кровеносный сосуд на обмороженном пальце. Двое путников торопливо двигались вдоль берега, и, кроме них, ни одной живой души не было видно на многие мили вокруг. Один из путников, высокий, длинноногий, ступал широким, размашистым шагом.

И место, и время года не располагали к отдыху, но отец Браун не часто отправлялся куда-нибудь отдыхать. Он уезжал, когда позволяли обстоятельства, предпочитая общество своего давнего друга Фламбо, в прошлом преступника, а также экс-детектива. Святому отцу вздумалось наведаться в свой старый приход, и путники направлялись в Кобхоул, на северо-восток побережья.

Вскоре они отметили, что морской берег становится более ухоженным и обретает несомненное сходство с курортной набережной; уродливые фонари попадались все чаще, не становясь, однако, изящнее от избытка украшений. Они прошли еще с полмили, и отец Браун изумленно посмотрел на миниатюрный лабиринт из цветочных горшков, засаженных вместо цветов блеклыми, полого стелющимися растениями. Это походило не столько на сад, сколько на выложенные мозаикой дорожки между извилистыми тропами, вдоль которых располагались скамейки с выгнутыми спинками. Он ощутил в атмосфере этого места нечто, говорившее о близости приморского курортного городка, и это не особенно обрадовало святого отца. Присмотревшись, друзья заметили сооружение, вид которого полностью подтвердил догадку священника. Массивная эстрада проступала в серой дымке, словно гигантский гриб на шести ножках.

— Я полагаю, — заметил отец Браун, поднимая воротник пальто и кутаясь в шерстяной шарф, — мы приближаемся к курорту.

— Боюсь, — отозвался Фламбо, — перед нами один из тех прелестных уголков, что уже давно мало кого прельщают. Все старания оживить подобное место зимой оканчиваются ничем, исключение составляют, пожалуй, Брайтон да еще несколько известных городов. А это, должно быть, Сивуд, где проводит свои эксперименты лорд Пули. На Рождество он зазвал сюда сицилийских певцов, теперь, говорят, предстоит грандиозный матч по боксу. И он еще надеется расшевелить это стоячее болото! Здесь так же весело, как в загнанном в тупик железнодорожном вагоне.

Круглая площадка возвышалась прямо перед ними, и священник рассматривал ее с непонятным любопытством, по-птичьи склонив набок голову. Эстрада отличалась обычной для таких построек вычурностью: немного приплюснутый, куполообразный свод, покрытый позолотой, подпирали шесть стройных колонн, и все это вместе вздымалось футов на пять выше уровня набережной на сферической деревянной платформе, напоминая очертаниями барабан. Необыкновенное сочетание снега с искусственным золотом крыши пробудило в памяти Фламбо и его товарища смутное, ускользающее воспоминание, одновременно изысканное и экзотическое.

— Понятно, — вырвалось у Фламбо, — это Япония. Помните затейливые японские рисунки, на которых снег, покрывающий вершины гор, напоминает сахар, а позолота пагод блестит, словно пряничная глазурь? Посмотрите-ка, эта сцена точь-в-точь крохотный языческий храм,

— Похоже, — подтвердил отец Браун, — давайте взглянем на божество этого храма.

С проворством, которого никак нельзя было ожидать от него, маленький священник вскочил на деревянную платформу.

— Великолепно, — отметил Фламбо, и в одну секунду его внушительная фигура возникла рядом.

Сколь ни мала оказалась разница в высоте между площадкой и набережной, она все же создавала впечатление большего обзора в этих пустынных краях. Насквозь продуваемые зимним ветром сады, сливались в сплошное серое марево подлеска, за которым тянулись приземистые строения одинокой фермы, а позади не было видно ничего, кроме нескончаемых равнин Восточной Англии. Взгляд, обращенный в сторону моря, был устремлен в безжизненное пространство, покой которого не нарушало случайное суденышко, даже чайки и те как будто не летали, а плавно скользили над водой, словно тающие снежинки.

Голос, прозвучавший сзади и откуда-то снизу, заставил Фламбо резко обернуться. Фламбо протянул руку и не смог удержаться от смеха. Помост, по-видимому, осел под ногами отца Брауна, и бедняга провалился ровно на те пять футов, что отделяли площадку от набережной. Священник, впрочем, оказался как раз подходящего, а может быть, напротив, недостаточно высокого роста, ибо голова его теперь виднелась из дыры в дощатом полу, чем-то напоминая голову Иоанна Крестителя на блюде. Выражение крайнего изумления на лице священника, вероятно, дополняло сходство. Фламбо расхохотался:

— Дерево, должно быть, совсем прогнило. Однако непонятно, как эти доски выдержали меня, а вам удалось-таки отыскать непрочное место. Сейчас я помогу вам выбраться.

Вместо ответа священник продолжал с нескрываемым интересом разглядывать края провалившейся под ним доски, той самой, что вначале показалась прогнившей, и лицо его принимало все более беспокойное выражение.

— Пойдемте же, — торопил Фламбо, — или вы не собираетесь выходить?

Священник молчал, сжимая в руке обломок щепки. Наконец раздался его задумчивый ответ:

— Выходить? Нет, зачем же, напротив, я намереваюсь войти сюда.

Он нырнул во мрак деревянного подпола с такой поспешностью, что большая шляпа с волнообразными полями слетела с головы преподобного отца и теперь лежала у самого края дыры как единственное напоминание о том, что секунду назад оттуда высовывалась голова достойного пастора.

Фламбо огляделся. Ничто не изменилось вокруг: все тот же морской простор, неприветливый, словно заснеженная равнина, и однообразный, как морская гладь.

Сзади послышалась возня — это маленький священник выбрался наверх еще стремительнее, чемперед тем очутился под обломками доски. Обеспокоенное выражение на его лице уступило место суровой решимости, он сильно побледнел, хотя, быть может, это лишь показалось Фламбо в обманчивом сумраке зимнего дня.

— Итак? — осведомился его рослый спутник. — Вы увидели божество языческого храма?

— Нет, — ответил отец Браун, — мне удалось найти кое- что поважнее. Я обнаружил следы жертвоприношения.

— Что вы хотите этим сказать, черт побери?

Отец Браун промолчал. Он нахмурился, всматриваясь в расстилавшуюся перед ним даль, и вдруг вытянул руку вперед.

— Что это за дом? Вон там…

Проследив взглядом в указанном направлении, Фламбо увидел дом, стоявший перед фермой, но почти полностью скрытый купами деревьев и потому до сих пор не замеченный им. Домик был неказистый и располагался довольно далеко от набережной, однако его кричащая отделка наводила на мысль о том, что здание являет собой такую же часть местных художественных изысков, как курортная эстрада, миниатюрные садики и скамейки с изогнутыми спинками. Отец Браун спрыгнул с деревянного помоста, Фламбо поспешил за ним. Друзья быстро зашагали в направлении дома. Заросли деревьев поредели, и путники увидели перед собой небольшую, претендующую на дешевую роскошь, гостиницу, каких множество в местах отдыха. Подобное заведение в лучшем случае могло похвастать баром или закусочной, но уж никак не рестораном. Фасад украшали цветные витражи и блестящая облицовка, но свинцовая поверхность моря, колдовской сумрак деревьев придавали этой мишуре вид призрачный и печальный. Друзьям подумалось, что если бы в этой харчевне им и предложили разделить трапезу, то их ожидал бы бутафорский окорок из папье-маше и пустая пивная кружка, подобная тем, что идут в ход на сцене.

Впрочем, кто знает? Подойдя поближе, они заметили перед буфетом — по всей видимости, закрытым — одну из тех чугунных скамеек, что украшали садовые дорожки, но эта была намного длиннее и стояла у фасада дома. Вероятно, ее вынесли сюда для того, чтобы посетители могли, сидя на открытом воздухе, наслаждаться видом на море, хотя в такую погоду желающих провести время на воздухе сыскать нелегко. И все же на круглом столике, придвинутом к скамейке, стояла бутылка шабли, а рядом с ней тарелка с изюмом и миндалем. Темноволосый молодой человек с непокрытой головой сидел за столиком и смотрел на море. Фигура человека поражала своей неподвижностью.

На расстоянии четырех ярдов незнакомец мог сойти за восковую фигуру, но едва путники приблизились к нему на три ярда, он подскочил, точно чертик в табакерке, и произнес весьма учтиво, но тоном, не лишенным достоинства:

— Добро пожаловать, джентльмены. К сожалению, в данный момент я без прислуги, но могу приготовить вам что-нибудь на скорую руку.

— Весьма признательны, — отозвался Фламбо, — значит, вы хозяин этого заведения?

— Да, я, — сказал темноволосый, вновь обретая свой бесстрастный вид. — Видите ли, мои официанты сплошь итальянцы, и мне кажется, будет справедливо дать им взглянуть, как их соотечественник уложит черномазого, если не подкачает, конечно. Вы знаете, что сегодня состоится поединок между Мальволи и Черным Недом?

— Боюсь, мы не располагаем временем и не станем злоупотреблять вашей любезностью, — отозвался отец Браун. — Мой друг, я уверен, удовольствуется бокалом шерри, чтобы разогреться, и выпьет за здоровье итальянского чемпиона.

Фламбо никогда не был любителем шерри, однако сейчас он не возразил против этого напитка и вежливо поблагодарил хозяина.

— Шерри, сэр, да, да, конечно, — повторял тот, направляясь к дому. — Вы простите меня, если я задержу вас на несколько минут: как я уже говорил вам, в настоящий момент я без прислуги…

Он двинулся к мертвым окнам погруженного в темноту здания.

— Не стоит беспокоиться, — запротестовал было Фламбо. Хозяин обернулся к нему.

— У меня есть ключи, а дорогу в темноте я найду.

— Я вовсе не хотел… — начал отец Браун.

Его слова прервал рокочущий бас, который прогремел из самого чрева пустой гостиницы. Неразборчиво прозвучало некое иностранное имя, и хозяин гостиницы, проявляя, казалось бы, несвойственную ему поспешность, кинулся навстречу незнакомцу. Все происшедшее в эту и последующие минуты подтвердило, что он говорил своим гостям правду и ничего, кроме правды. Как потом частенько признавался Фламбо, да и сам отец Браун, ни одно из пережитых ими приключений (иной раз самых отчаянных) не приводило их в трепет, подобный тому, что они испытали, услышав этот рык великана-людоеда в тишине гостиницы.

— Мой повар! — заторопился хозяин. — Я совсем забыл о нем. Он уходит. Шерри, сэр?

На пороге и в самом деле появилась бесформенная громада, облаченная в белый фартук и белый колпак, как приличествует повару, однако черная физиономия имела выражение явно преувеличенной значимости. Фламбо доводилось слышать, что негры иной раз бывают превосходными кулинарами, и все же неуловимое противоречие между обликом негра и его поварскими атрибутами делало еще более странным то обстоятельство, что хозяин откликается на зов своего повара, а отнюдь не наоборот. Поразмыслив, Фламбо отнес все эти чудеса на счет крутого нрава маэстро, ведь капризы поваров экстра-класса вошли в поговорку. Появился хозяин с бокалом шерри в руке, и это было великолепно.

— Интересно, — как бы между прочим бросил отец Браун, — отчего это на побережье так мало народу? Ведь бой предстоит грандиозный. Мы прошагали несколько миль, а встретили только одного человека.

Владелец гостиницы пожал плечами.

— Видите ли, зрители приедут из другого квартала, со стороны вокзала, это в трех милях отсюда. Им только бокс и нужен, остановятся в гостинице всего на одну ночь. В такую погоду не очень-то позагораешь на берегу.

— Да и на скамейке тоже, — добавил Фламбо.

— Приходится следить за тем, что происходит вокруг, — отозвался собеседник с непроницаемым лицом.

Это был весьма сдержанный молодой человек с правильными чертами болезненно-бледного лица. Его темный костюм не привлекал внимания, если бы не черный галстук, повязанный слишком высоко, будто он подпирал шею, и заколотый золотой булавкой с причудливой головкой. В лице его также не было ничего примечательного, помимо одной особенности, впрочем, вполне объяснимой излишней нервозностью: он имел привычку щурить один глаз, из-за чего другой заметно увеличивался в размерах и даже казался искусственным.

Последовавшее молчание прервал небрежный вопрос хозяина:

— Так где же вы встретили этого прохожего?

— Самое любопытное, — ответил священник, — что мы встретили его неподалеку, близ курортной эстрады.

Фламбо, позабыв о шерри, вскочил на ноги, не сводя с товарища изумленного взгляда. Он открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но тут же закрыл его.

— Весьма интересно, — задумчиво протянул темноволосый. — И как он выглядел?

— Я видел его в темноте, — начал отец Браун, — он был…

Как уже упоминалось, хозяин гостиницы говорил исключительно правду, что всякий раз подтверждалось. Замечание о том, что повар уходит, в самом буквальном смысле соответствовало истине, ибо, пока гости беседовали с хозяином, повар действительно вышел из дому, на ходу натягивая перчатки.

Тот, кто в эту минуту красовался перед ними, не имел ни малейшего сходства с бесформенной черной глыбой, закутанной в белое, что на миг возникла на пороге. Теперь повар был щегольски одет, туго затянут во фрак последней моды. Его круглые глаза навыкате едва не вылезали из орбит. Высокий черный цилиндр на массивной черной голове был небрежно сдвинут. Темная лоснящаяся физиономия негра чем-то напоминала его глянцево блестевшую шляпу. Излишне упоминать о белых гетрах и белой вставке в жилете. Красный цветок дерзко торчал в петлице, будто только что там распустился. В том, как негр держал трость в одной руке и сигару в другой, сквозила явная нарочитость. Подобная нарочитость приходит на ум всякий раз, когда речь заходит о расовых предрассудках, эдакое сочетание наивности и. бесстыдства, одним словом, кек-уок.

— Вообще-то меня не удивляют суды Линча, — заметил Фламбо, глядя ему вслед.

— А меня, — ответил отец Браун, — давно перестали удивлять, дела, замысел которых нашептан в преисподней. Но, как я уже говорил, — продолжал он в то время, как негр, демонстративно натягивая перчатки, быстро двигался в сторону набережной, — немыслимый персонаж мюзик-холла в обрамлении мрачного зимнего ландшафта, — итак, как я уже говорил вам, мне трудно описать внешность встреченного нами человека. Могу сказать лишь, что видел пышные старомодные усы и бакенбарды, очень темные, возможно, крашеные, ну, знаете, как на фотографиях банкиров-иностранцев, видел длинный лиловый шарф, повязанный вокруг шеи и трепетавший на ветру. У самого горла он был скреплен наподобие того, как няньки закалывают на ребенке теплый шарф английской булавкой. Только это, — безмятежно продолжал пастор, — не английская булавка.

Человек на длинной чугунной скамье все так же невозмутимо вглядывался в морскую даль. Теперь, когда он застыл в прежней позе, Фламбо готов был спорить, что один глаз у него и впрямь больше другого. Глаза незнакомца были широко раскрыты, и Фламбо показалось, что под его пристальным взором левый глаз человека увеличивается.

— Булавка длинная, золотая, с выточенной обезьяньей головкой, — рассказывал священник, — и заколота весьма необычным образом. На нем было также пенсне и широкий черный…

Владелец гостиницы продолжал молча смотреть вдаль.

Глаза на застывшем лице как будто принадлежали двум различным людям. Неожиданно он сделал молниеносное движение.

Еще секунда — и отец Браун, который в это время повернулся спиной к хозяину, мог бы упасть замертво. Фламбо не был вооружен, его крупные загорелые руки покоились на краю длинной скамьи. Внезапно плечи его напряглись, и он занес чугунную громаду высоко над головой, словно топор палача, готовый вот-вот опуститься. Вертикально вставшая скамья вызывала в воображении железную лестницу, по которой он будто намеревался взобраться к звездам, приглашая за собой всех остальных. Долговязая тень в мягком полумраке сумерек напоминала фигуру сказочного великана, размахивавшего Эйфелевой башней. Ошеломленный этой фантастической картиной, хозяин гостиницы даже не сразу осознал, что в следующий момент на него обрушится страшный удар. Бросив плоский, блестящий кинжал, он скрылся в недрах дома.

— Бежим скорее! — крикнул Фламбо, яростно отшвыривая ставшую ненужной чугунную скамью.

Он подхватил под руку своего низкорослого спутника и потащил его через пустынный сад. Добежав до калитки черного хода, Фламбо пригнулся в напряженном молчании, затем произнес:

— Дверь на замке.

В это время с верхушки одной из декоративных елей слетело черное перо и, задев поля шляпы Фламбо, опустилось наземь. Это испугало его сильнее, чем негромкий хлопок, прозвучавший в отдалении за секунду до того. Последовал еще один хлопок, и дверь, которую пытался открыть Фламбо, дрогнула от всаженной в нее пули. Фламбо вновь распрямил напрягшиеся плечи, фигура его изменила привычные очертания. Три скобы и замок были сорваны в один миг, он вылетел на безлюдную дорожку, подняв над головой дверную раму, подобно Самсону, несущему врата Газы. Он перебрасывал выломанную дверь через изгородь сада, когда третий выстрел взрыхлил снег у его ног. Вез дальнейших церемоний он подхватил маленького пастора, усадил его себе на плечи и помчался в сторону города со всей скоростью, на которую был способен этот длинноногий великан. Так он пробежал около двух миль, прежде чем опустил священника на землю. Бегство друзей трудно было назвать достойным отступлением, хотя оба они вызывали в памяти классический образ Анхиса. Отец Браун расплылся в улыбке.

— Послушайте, — произнес Фламбо после затянувшегося молчания, и они снова перешли на размеренный шаг в одном из переулков, где можно было не опасаться внезапного нападения, — я совершенно не понимаю, что все это значит, но если мои глаза не обманывают меня, тот человек, которого вы так подробно описали, вам не попадался.

— В определенном смысле я встретился с ним, — ответил священник, нервно покусывая палец, — но было так темно,

что я не смог рассмотреть его как следует. Это произошло под той самой деревянной эстрадой. Боюсь, мое описание страдает неточностью, все-таки пенсне было разбито, а тонкая золотая булавка вонзилась не в лиловый шарф, а прямо ему в сердце.

— По-видимому, этот тип с оловянными глазами каким-то образом связан с ним, — заметил Фламбо, понизив голос.

— Мне кажется, если он и имеет ко всему этому отношение, то весьма отдаленное, — с озабоченным видом промолвил отец Браун, — и быть может, я поступил неверно, повинуясь минутному порыву. Подозреваю, что у этой истории имеется тайная и зловещая подоплека.

В молчании они миновали еще несколько улочек. В холодных голубоватых сумерках зажигались желтые фонари, все говорило о приближении центра. Стены домов украшали броские афиши, извещавшие о поединке между Черным Недом и Мальволи.

— Знаете, — сказал Фламбо, — мне ни разу не доводилось убивать, даже в те времена, когда я находился не в ладах с законом, но я почти сочувствую тем, кто пошел на убийство в этих ужасных местах. Из множества забытых Богом уголков особенно надрывают душу такие, как эта курортная эстрада, задуманная для развлечений, а теперь заброшенная. Я представляю себе некую личность с больной психикой, которая в окружении этого издевательски безлюдного пейзажа ощущает непреодолимую жажду убийства. Помню, я бродил среди ваших знаменитых холмов Суррея, не думая ни о чем, кроме жаворонков да кустов полевого дрока, что попадались у меня на пути. Внезапно моему взору открылась круглая площадка, и тут же надо мною вздыбилась безгласная многоярусная громада, колосс, напоминавший римский амфитеатр, и при этом совершенно пустой. Это был стадион в Эпсоме. Высоко в небе парила птица. И я вдруг почувствовал, что ни один человек никогда больше не будет здесь счастлив.

— Как странно, что вы завели речь об Эпсоме, — отозвался пастор. — Вы припоминаете так называемое саттонское преступление? Если память мне не изменяет, оба подозреваемых — впоследствии, впрочем, их освободили — были уроженцами Саттона. Жертва была задушена ими вблизи тех мест, о которых вы говорите. Мне стало известно от одного ирландского полицейского, моего приятеля, что убитого обнаружили на стадионе, тело было спрятано за распахнутой дверью.

— Действительно, странно, — согласился Фламбо, — хотя это лишь подтверждает мою мысль о том, что опустевшие места развлечений наводят невыносимую тоску. Если бы это было не так, навряд ли здесь совершилось бы убийство.

— Я не вполне уверен, что убийство… — начал отец Браун и запнулся.

— Не уверены в том, что это убийство? — осведомился его спутник.

— В том, что оно совершено в таком уж безлюдном месте, — просто закончил священник. — Разве вам не кажется, что в полном безлюдье есть какая-то странность? Неужели матерому убийце и впрямь необходимо такое уединение? Ведь человек почти никогда не остается совершенно один, Поймите же, нет ничего проще, чем заметить человеческую фигуру в пустынном месте. Нет, я думаю, тут другое… Кстати, вот и дворец, или как он здесь называется.

Они вышли на небольшую, ярко освещенную площадь, самое приметное здание на которой, блестевшее позолотой, украшали кричащие афиши и огромные фотографии Мальволи и Черного Неда.

— Ну и ну! — в величайшем изумлении воскликнул Фламбо, наблюдая за тем, как его преподобие взбирается по широким ступеням. — Я и не знал, что в последнее время вы увлеклись кулачным боем. Хотите посмотреть матч?

— Не думаю, что матч состоится, — бросил отец Браун.

Они стремительно миновали фойе, затем анфиладу комнат и, наконец, зрительный зал, расчерченный поднимавшимися рядами мягких сидений, прошли мимо лож, опутанных канатами, однако пастор не замедлял шаг и не смотрел по сторонам, пока они не приблизились к конторке с надписью «Комитет». Лишь здесь он остановился и попросил служащего проводить его к лорду Пули.

Посетителям было сообщено, что его светлость чрезвычайно занят перед началом поединка, однако святой отец выказал способность добродушно и терпеливо без конца повторять одно и то же, чему люди с бюрократическим складом ума, как правило, не способны противостоять. Спустя несколько мгновений совершенно сбитый с толку Фламбо предстал перед человеком, который выкрикивал указания вслед другому человеку, выходившему из комнаты: «Поосторожнее там с канатами после четвертого…»

— А вам что здесь нужно?

Лорд Пули как истый джентльмен, подобно большинству уцелевших представителей этого сословия, был вечно озабочен денежными проблемами. Его волосы цвета льна припорошило сединой, глаза горели нетерпеливым блеском, нос казался обмороженным.

— Всего лишь одно слово, — проговорил отец Браун. — Я пришел сюда, чтобы предотвратить убийство.

Лорд Пули подскочил в кресле, будто подброшенный пружиной.

— Черт меня побери, если я в состоянии все это вынести! Вас вместе с вашими петициями, комитетами и святошами! Можно подумать, раньше, когда соперники бились голыми руками, святых отцов это не интересовало. Теперь появились боксерские перчатки, так о каком еще убийстве вы ведете речь?

— Я не имел в виду никого из выступающих, — пояснил маленький пастор.

— Так, так, — заметил аристократ с ноткой ледяного сарказма в голосе, — и кого же тут собираются убивать? Не судью ли?

— Я не знаю, кто именно будет убит, — ответил отец Браун, задумчиво глядя перед собой. — А если бы знал, не стал бы лишать вас удовольствия посмотреть матч, я бы просто помог этому человеку скрыться. Собственно говоря, я не имею ничего против подобных состязаний, однако в сложившихся обстоятельствах вынужден обратиться к вам с просьбой отменить матч.

— Всего-навсего? — издевательски осведомился джентльмен с лихорадочным блеском в глазах. — И как вы объясните это двум тысячам зрителей, собравшихся в зале?

— Я бы сказал им, что после окончания боя в живых останутся одна тысяча девятьсот девяносто девять человек.

Лорд Пули метнул взгляд в сторону Фламбо,

— Ваш приятель, по-видимому, не в себе? — спросил он.

— Ничего подобного, — последовал ответ.

— Послушайте, — продолжал беспокойный Пули, — дело обстоит гораздо серьезнее. Болеть за Мальволи съехалась целая шайка итальянцев, или как их там, этих черномазых, нахальные такие субъекты. Вы представляете себе, что за народ эти южане. Стоит мне только заикнуться о том, что поединок отменяется, сюда нагрянет вся корсиканская банда во главе с Мальволи.

— Бог мой, речь идет о жизни и смерти, — произнес священник, — скорее звоните в свой колокольчик и передайте ваше объявление. Посмотрим, явится ли сюда Мальволи.

Выражение недовольства на лице аристократа сменила заинтересованность, он потянулся к колокольчику, стоявшему на столе. Служащий вошел почти мгновенно, и лорд Пули бросил ему:

— Мне необходимо сделать важное сообщение для публики. Будьте любезны, предупредите обоих претендентов, что бой придется отложить.

Некоторое время клерк смотрел на него остановившимися глазами, словно перед ним вдруг возникло привидение, а затем исчез за дверью.

— Какие доказательства вы можете представить? — отрывисто произнес лорд Пули. — Где вы получили эти сведения?

— Сведения я получил на курортной эстраде, — признался отец Браун, почесывая затылок, — впрочем, нет, не только там, мне помогла книга, которую я приобрел в Лондоне, и весьма недорого, кстати.

Он извлек из кармана пухлый томик небольшого формата в кожаном переплете, и Фламбо, заглянув через плечо, увидел старинное описание путешествий. Один лист в книге был загнут.

— «Единственной формой, в которой культ вуду…» — начал читать вслух отец Браун.

— В которой — что? — переспросил лорд.

— «…вуду, — не без удовольствия повторил отец Браун, — широко распространился за пределами Ямайки, служит поклонение духу Обезьяны или Богу Гонгов. Эта форма культа пользуется большим влиянием в обеих частях Американского континента, в особенности среди метисов, многие из которых по внешнему виду неотличимы от белых. Эта разновидность обожествления злых духов посредством человеческого жертвоприношения выделяется среди других тем, что, кровь жертвы во время торжественного обряда проливается не на алтарь, убийство совершается в гуще людской толпы. Под оглушительные звуки гонгов отворяются двери святилища, и Бог Обезьян предстает восторженным взорам молящихся, но после этого…»

Дверь комнаты распахнулась, и на пороге, словно в портретной раме, вырос элегантно одетый негр, глаза готовы выкатиться из орбит, черный шелковый цилиндр все так же чуть сдвинут набок.

— Эй! — завопил он, по-обезьяньи обнажая зубы. — Эй! Вы что тут задумали? Ограбить цветного джентльмена, отобрать его приз! Хотите спасти этого труса итальяшку?

— Поединок всего лишь откладывается, — спокойно ответил лорд Пули. — Через несколько минут я вам все объясню.

— А вы кто такой, чтобы… — вскричал Черный Нед, впадая в бешенство.

— Моя фамилия Пули, — отозвался лорд, сдержанность которого заслуживала уважения, — я секретарь организационного комитета, и я советую вам немедленно выйти отсюда.

— Это еще кто?

Чернокожий боксер презрительно показал пальцем на священника.

— Меня зовут Браун, — промолвил тот, — и я советую вам незамедлительно покинуть эту страну.

Несостоявшийся чемпион в ярости застыл на месте, но вдруг, к вящему изумлению Фламбо, как, впрочем, и всех остальных, выбежал из комнаты, с шумом захлопнув за собой дверь.

— Знаете что, — не выдержал лорд Пули, — поверив вам на слово, я поступил на свой страх и риск. Теперь, полагаю, вы должны объяснить нам, в чем дело.

— Вы совершенно правы, милорд, — ответил пастор, — и мой рассказ не будет долгим.

Он засунул, кожаный томик в карман своего пальто.

— Я думаю, мы и без того уже многое понимаем, но, чтобы убедиться в моей правоте, вам стоит заглянуть сюда. Негр, который только что удалился из этой комнаты, принадлежит к числу опаснейших людей на свете, ибо ум европейца сочетается в нем с кровожадными инстинктами дикаря. Аккуратную маленькую бойню, столь привычную его соплеменникам, он превратил в тайное сообщество убийц, сообщество, пользующееся самыми последними достижениями науки. Правда, ему неизвестно ни то, что я знаю об этом, ни тем более то, что у меня нет доказательств.

Все молчали, и священник продолжал свой рассказ.

— Допустим, я хочу кого-нибудь убить, будет ли при этом наиболее разумным остаться наедине с жертвой?

Лорд Пули взглянул на маленького пастора, и глаза его вновь блеснули ледяным сарказмом, но он лишь произнес:

— Если вы хотите убить некое лицо, я бы посоветовал вам поступить именно так.

Отец Браун покачал головой, будто был весьма искушен в убийствах.

— Вот и Фламбо так считает, — со вздохом вымолвил он. — Но подумайте сами: чем сильнее человек ощущает свое одиночество, тем менее он должен быть уверен, что он действительно один. На самом деле его окружает пустое пространство и делает его особенно заметным. Вы видели когда-нибудь с вершины холма пахаря, одиноко бредущего за плугом? А пастуха посреди долины? Приходилось ли вам, взобравшись на скалу, видеть одного-единственного человека на песчаном берегу? И вы не замечали, как он расправляется с крабом? Неужели от вас ускользнуло бы, если бы он таким же манером расправился со своим кредитором? Нет, нет и еще раз нет! Убийце-интеллектуалу, каковым могли бы считать себя вы и я, никогда не придет в голову искать полного одиночества, поскольку это просто невозможно.

— Что же вы предлагаете?

— Только одно, — ответил маленький священник, — сделать так, чтобы взгляды окружающих устремились в совершенно противоположном направлении. Человек задушен прямо у стадиона в Эпсоме. Будь стадион пуст, всякий мог бы оказаться случайным свидетелем преступления: от бродяги, устроившегося под забором, до мотоциклиста на проселочной дороге. Но никто ничего не заметил на переполненном стадионе, когда трибуны бушевали, а всеобщий фаворит выходил (или не выходил) в финал. Галстук жертвы превращается в удавку, тело спрятано за распахнутой настежь дверью — и все это в один момент, тот самый, единственный момент. Именно так, должно быть, все и случилось с тем беднягой, — продолжал он, обращаясь к Фламбо, — чье тело я обнаружил под деревянным настилом эстрады. Убитого сбросили в провал, который оказался вовсе не случайным. Кульминационный момент концерта, скажем, минута, когда смычок знаменитого скрипача с силой ударил по струнам или великий певец взял необыкновенную фиоритуру, — этот момент стал последним для жертвы. Точно так же и в нашем поединке удар, отправивший противника в нокаут, не был бы единственным ударом, нанесенным в этом зале. Вот такой маленький фокус перенял Черный Нед у своего Бога Гонгов.

— А как же Мальволи? — начал лорд Пули.

— Мальволи к этой истории не имеет отношения, — заверил его отец Браун, — Беру на себя смелость утверждать, что, хоть он и привез сюда нескольких своих соотечественников, наши милейшие приятели вовсе не итальянцы, Это мулаты, квартероны, негры-полукровки, хотя для нас, англичан, все иностранцы, если они грязны и темноволосы, на одно лицо. И более того, — добавил он, улыбнувшись, — боюсь, англичане даже не слишком склонны проводить различие между заповедями моей религии и дикарскими верованиями Вуду.

Обоим друзьям довелось вновь побывать в Сивуде лишь после того, как в маленький курортный городок нагрянул весенний сезон; прибрежную полосу заполнили семьи отдыхающих, купальщики, странствующие проповедники, негры-оркестранты. Еще не улеглась буря погони за сообществом убийц, хотя заговорщикам удалось рассеяться и унести в неизвестность свои тайны. Тело человека из гостиницы обнаружили на мелководье опутанным водорослями, правый глаз его был мирно прикрыт, левый же, поблескивавший, как стекло в лунном свете, смотрел в небо. Черного Неда удалось схватить, но он уложил на месте троих стражей порядка. Оставшийся в живых полицейский был поражен в прямом и переносном смысле, и негр сумел скрыться. После этого инцидента английскую прессу стало лихорадить, и еще многие месяцы спустя во всей Британской империи не было важнее заботы, чем помешать черному тузу (каковым во всех отношениях являлся негр) ускользнуть через морские ворота страны. Все, кто хотя бы отдаленно напоминал разыскиваемого, прежде чем быть допущенными на борт судна, подвергались допросам с пристрастием, многим приходилось тереть лицо, дабы подтвердить, что его бледность вовсе не вызвана наложением толстого слоя белил. Всех до единого негров, живущих в Англии, обязали подчиняться строгому режиму и регулярно отмечаться в полицейском участке. Капитан корабля, выходящего в море, скорее предпочел бы иметь на борту исчадие ада, нежели черного пассажира. Ибо люди наконец осознали, насколько чудовищна, всеохватна и незаметна власть дикарского сообщества. Словом, к тому времени, когда Фламбо и отец Браун, остановясь у парапета набережной, наслаждались апрельским днем, слова «Черный человек» означали в Англии почти то же самое, что они некогда значили в Шотландии.

— Он, вероятно, еще в Англии, — заметил Фламбо, — и при этом чертовски здорово прячется. Попытайся он отбелить лицо, его непременно бы задержали в одном из портов.

— Видите ли, — как бы извиняющимся тоном ответил священник, — будучи умным человеком, он, я убежден в этом, не станет делать лицо светлее.

— И как же он мог бы поступить?

— Я полагаю, он постарался бы сделать лицо еще темнее.

Фламбо остановился и расхохотался, ухватившись за парапет.

Перевела с английского Наталия ИВАНОВА

ОБ АВТОРАХ

Данил КОРЕЦКИЙ родился в 1948 году. После окончания Ростовского университета работал следователем прокуратуры, старшим научным сотрудником лаборатории судебных экспертиз, в настоящее время — доцент Ростовского факультета Высшей юридической школы МВД СССР, кандидат юридических наук. Автор книг: «В плену вещей», «На грани закона», «Принцип каратэ». Лауреат литературных премий. Его произведения переводились за рубежом. В «Искателе» в 1990 году был опубликован его фантастический рассказ «Чего не может делать машина».

Владимир ГУСЕВ родился в 1950 году в городе Великие Луки. В 1974 году окончил Московский инженерно-физический институт. В настоящее время — ведущий инженер одного из киевских НИИ. Публиковал свои произведения в периодических изданиях и коллективных сборниках. В 1970 году выступил в «Искателе» с рассказом «Мухоловка Ломтикова».

Гилберт К. ЧЕСТЕРТОН (1874–1936) — один из крупнейших английских писателей XX века. Его рассказы пользуются большой популярностью во многих странах мира. Цикл рассказов о сыщике-любителе, скромном католическом священнике отце Брауне — самый известный. В этом цикле около 50 рассказов, собранных в 5 сборников — «Неведение отца Брауна», «Неверие Отца Брауна», «Мудрость отца Брауна», «Тайна отца Брауна» и «Позор отца Брауна».