Искатель следов

Глава I. Девственный лес

В Мексике население делится всего только на два класса: на высший и на низший, и вовсе не существует среднего сословия, которое связывало бы эти крайности. Зная это, не трудно уже объяснить себе причины двухсот тридцати девяти революций, которые со времени объявления независимости вспыхивали в этой стране. Власть сосредотачивается в Мексике в руках небольшого количества людей, и это-то мятежное и честолюбивое меньшинство и производит все революции, благодаря чему вся страна стонет под гнетом военного деспотизма, вместо того, чтобы быть свободной республикой.

Несмотря на это, население штатов Соноры, Чиуауа и Техаса сохранило еще и до сих пор ту строгую, дикую и энергичную физиономию, которую напрасно стали бы искать в других штатах Союза1. Под более холодным небом, чем небо Мексики, зима, часто покрывающая реки толстым слоем льда, укрепляет нервы жителей, охлаждает их кровь и делает из них людей, отличающихся своей храбростью, умом и глубокой любовью к свободе.

Апачи, первоначально заселявшие большую часть Новой Мексики, мало-помалу отступили перед топором пионеров, первых представителей цивилизации, и удалились в огромные пустыни, покрывающие треугольник, образуемый реками Хила-дель-Норте и Колорадо, и оттуда безнаказанно делают набеги на мексиканские границы, грабя, сжигая и уничтожая все, что попадается им на пути.

Обитатели только что названных нами стран ведут постоянную борьбу с дикарями; они преображают свои асиенды в крепости, а путешествуют не иначе как хорошо вооруженными.

Эль-Пасо-дель-Норте считается крайним пунктом населенной белыми части Мексики. Дальше, к северу и северо-западу, простираются обширные необработанные равнины Чиуауа и бесплодные пустыни по реке Хила.

Эти громадные пустыни, или так называемая Апачерия, и теперь еще остаются все такими же малоисследованными, как и в конце восемнадцатого столетия.

Эль-Пасо-дель-Норте обязано своим именем своему положению около брода, или пасо, реки дель-Норте2. Это одно из самых древних поселений Новой Мексики; основание его восходит к 1585 г., т. е. к концу XVI столетия.

В настоящее время оно занимает пространство около десяти миль вдоль берегов Рио-дель-Норте и насчитывает около 4. 000 жителей.

Plaza, или собственно городок Эль-Пасо, расположен у входа в долину; на противоположном конце ее находится форт Сан-Элесарио. Весь промежуток заполнен непрерывной линией белых домов с плоскими крышами, окруженных садами и виноградниками.

На расстоянии одной мили от этого брода, вверх по течению, река запружена, и вода проведена через отводной канал, прозванный Acequia madre3, в долину, которую она орошает.

Всего в каких-нибудь нескольких милях от этого поселения начинается уже собственно Апачерия, или территория апачей.

Здесь путешественник с первых же шагов замечает, что цивилизованный человек очень редко осмеливался проникать в эту первобытную страну, где природа, которой дана полная свобода развиваться под всемогущим оком Создателя, предстает во всем блеске своей девственной красоты.

В одно прекрасное утро в мае месяце, который индейцы называют waligon-guisis4, высокого роста человек с грубыми и резкими чертами лица на сильной полудикой лошади крупной рысью выехал из форта и после нескольких минут колебания, без сомнения, употребленных на то, чтобы сориентироваться, пришпорил лошадь и, оставив позади себя бесчисленные хлопчатники, покрывавшие в этом месте берега, переехал реку вброд и направился к густым лесам, зеленевшим на горизонте.

На всаднике был надет обычный костюм пограничных жителей; в общем, костюм этот довольно живописный и заслуживает того, чтобы его описать.

На незнакомце был надет кафтан из зеленого сукна, обшитый серебряным галуном, позволявший видеть батистовую расшитую рубашку с отложным воротником, из-под которого выбивался шелковый галстук, перехваченный бриллиантовым кольцом в виде узла. Затем, на нем были надеты обшитые серебряным галуном и украшенные двумя рядами пуговиц из того же металла зеленые суконные панталоны, стянутые шелковым поясом с золотой бахромой. С боков панталоны эти были разрезаны, и из-под них свободно развевались кальсоны из тонкого полотна; на ногах у него были надеты так называемые сапоги vaqueras из дубленой тисненой кожи, вышитой разноцветным шелком. К этим сапогам были прикреплены громадные мексиканские шпоры. Расшитая золотом накидка, спущенная слегка с одного плеча, прикрывала туловище, а на голове его была надета, в защиту от палящих солнечных лучей, коричневая войлочная шляпа, обшитая галуном и стянутая широкой серебряной лентой.

Его лошадь тоже обращала на себя внимание роскошью и изяществом сбруи, только еще более выделявшей ее красоту: дорогое седло из тисненой кожи, украшенное серебром, к задней луке которого было привязано сарапе5; широкие мавританские серебряные стремена; элегантная попона из дубленой кожи, украшенная маленькими стальными цепочками, звеневшими при каждом движении скакуна, закрывала весь круп лошади.

Судя по этой показной роскоши, незнакомец должен был принадлежать к высшему классу общества. Вооружение его вполне соответствовало его наряду: на правом боку висел у него мачете6, за поясом были заткнуты два пистолета, из-за голенища правого сапога высовывалась рукоятка длинного ножа и, кроме того, в руке он держал превосходный карабин с золотой насечкой.

Пригнувшись к шее лошади, которая шла галопом, всадник быстро двигался вперед, не глядя по сторонам, хотя развертывавшийся перед ним пейзаж и заслуживал того, чтобы обратить на него внимание.

Река делала в этом месте самые причудливые повороты.

Там и сям на песчаном побережье виднелись поваленные деревья, многие и многие годы тому назад покинувшие свои места в лесу и занесенные наводнением на побережье, где они и лежат с той поры, запутавшись ветвями, под горячими лучами солнца.

Там, где начинались болота, бродили кайманы и крокодилы.

Дальше оба берега сплошь были покрыты густым лесом, в котором деревья были переплетены сплошной стеной лиан.

Местами лес как бы расступался, и тогда видны были небольшие лужайки и болота, заваленные деревьями, умершими от старости.

Незнакомец продолжал скакать все так же быстро, устремив глаза вперед.

Так прошло несколько часов; всадник все более и более углублялся в лес; он уже покинул берега реки и теперь с большим трудом пробирался сквозь густую чащу, где природа на каждом шагу ставила ему препятствия и заставляла его делать большие объезды.

Но незнакомец только в крайнем случае замедлял бег своей лошади и тогда поднимал глаза кверху и поглядывал на небо, а затем снова мчался в галоп, шепча про себя только одно слово:

— Adelante!7

Наконец он остановился среди обширной прогалины; здесь он бросил подозрительный взгляд кругом и, по всей вероятности, успокоенный могильной тишиной, царившей в пустыне, спрыгнул на землю, спутал ноги своей лошади и снял уздечку, чтобы она могла жевать молодые побеги.

Исполнив эту обязанность, он беспечно повалился на землю, скрутил пальцами маисовую сигаретку, вытащил золотое кресало из-за пояса и стал высекать огонь.

Прогалина, на которой остановился незнакомец, была довольно большая; с одной стороны глаз видел необозримую даль лугов в просвете между деревьями и различал ланей и косуль, бродивших там в полной безопасности; с противоположной стороны лес, становившийся все более и более диким, казался непроходимой стеной зелени.

Всегда предусмотрительная, природа, по-видимому, сочла необходимым защитить от губительной силы времени некоторые росшие в лугах старые деревья, лесных патриархов, погнувшихся под тяжестью веков, и закрыла их плащом из сыроватого мха, который свисал с верхушек самых высоких ветвей до земли.

Незнакомец, лежа на спине и поддерживая голову заложенными за нее руками, курил с тем блаженством, полным беспечности и лени, которое так свойственно испано-американцам. Он отрывался от этого приятного занятия только для того, чтобы скрутить новую сигаретку и окинуть взором окрестности, и в это время бормотал про себя:

— Гм! Однако он слишком долго заставляет себя ждать.

Затем он выпускал струю голубоватого дыма и снова ложился в той же позе.

Так прошло несколько часов. Вдруг послышался довольно сильный треск в кустах недалеко от незнакомца.

— А-а! — проговорил он. — Должно быть, это он.

Между тем шум становился все сильнее и сильнее и быстро приближался.

— Идите же скорей, какого черта! — вскричал незнакомец, поднимаясь. — Вы довольно-таки долго заставили меня ждать вас, клянусь Богоматерью дель-Пилар!

Но никто не показывался; прогалина все так же оставалась пустынной, хотя шум, пожалуй, даже еще усилился.

Незнакомец, удивленный упрямым молчанием того, к кому он обращался, и в особенности тем, что он продолжал все еще скрываться, встал, чтобы узнать в чем дело.

В эту минуту лошадь его, насторожив уши, захрапела и стала рваться, как бы желая избавиться от сдерживающего ее лассо.

Незнакомец подошел к лошади и стал успокаивать ее, поглаживая рукой.

Лошадь дрожала всем телом и прыгала на одном месте, стараясь вырваться. Незнакомец, не понимая, чем могло это быть вызвано, с удивлением обернулся.

И тогда все стало для него ясно.

Не более чем в двадцати шагах от него сидел, пригнувшись к толстой ветке огромного кипариса, великолепный пятнистый ягуар и смотрел на него горящими глазами, проводя по челюстям с чисто кошачьим сластолюбием жестким кроваво-красным языком.

— А-а! — вполголоса проговорил незнакомец, не проявляя, впрочем, особенного волнения. — Я ждал вовсе не тебя; но это ничего не значит. Милости просим, дружок. Carai! Мы поборемся с тобой.

Не спуская глаз с ягуара, он сначала убедился, что его мачете свободно вытаскивается из ножен, а затем поднял с земли карабин, и только уже приняв все эти предосторожности, смело двинулся к свирепому зверю, который смотрел на человека, не меняя позы. Шагах в десяти от ягуара незнакомец бросил свою сигаретку, которую до тех пор все еще держал в руке, приложил к плечу приклад ружья и взвел курок.

Ягуар весь как-то подобрался и приготовился сделать прыжок вперед.

В ту же минуту пронзительный вой донесся с противоположной стороны прогалины.

— Те-те-те! — прошептал незнакомец, улыбаясь. — По-видимому, их двое, а я-то думал, что имею дело с одним только ягуаром! Это становится интересным, — и он бросил взгляд в ту сторону.

Он не ошибся, второй ягуар, немного крупнее первого, смотрел на него сверкающими глазами.

Глава II. Борьба

В Мексике пограничные жители привыкли постоянно бороться как с хищными животными, так и с людьми: и те и другие беспрестанно на них нападают; вот причина, почему незнакомец так спокойно отнесся к неожиданному появлению двух ягуаров.

Хотя положение его между этими двумя свирепыми врагами было довольно ненадежным и он нимало не скрывал опасности, которой подвергался, он тем не менее храбро решился вступить с ними в борьбу.

Не теряя из виду того ягуара, которого он увидел первым, он слегка уклонился в сторону таким образом, чтобы иметь своих врагов перед глазами, вместо того, чтобы быть между ними.

Этот маневр, требовавший довольно много времени, удался лучше, чем он ожидал.

Ягуары смотрели на него, облизываясь и почесывая лапой за ухом теми полными грации движениями, которые свойственны кошачьей породе.

Оба хищника, уверенные в своей победе, казалось, играли со своей добычей и не спешили броситься на нее.

Внимательно следя глазами за каждым движением кровожадных хищников, мексиканец отлично понимал, какая ему грозит опасность; он знал, что борьба эта будет роковой и последней для одной из сторон, и принимал все необходимые предосторожности.

Ягуары нападают на человека только в исключительных случаях, когда их к этому принудит голод, — эти два хищника имели в виду одну только лошадь.

Благородное животное, крепко привязанное хозяином, тщетно употребляло все свои усилия, чтобы разорвать удерживавшие его узы и убежать.

Лошадь дрожала от страха, вдыхая испарения, выделяемые хищниками.

Незнакомец, покончив со всеми необходимыми предосторожностями, во второй раз приложил к плечу свой карабин.

В эту минуту ягуары подняли головы, пригнув уши и с беспокойством потягивая воздух.

Почти неуловимый шум послышался в кустах.

— Кто идет? — спросил громко мексиканец.

— Друг, дон Мигель Сарате, — послышалось в ответ.

— А! Это вы, дон Валентин, — сказал мексиканец, — вы явились как раз вовремя для того, чтобы присутствовать при великолепной охоте.

— А! — продолжал человек, говоривший раньше. — А я не могу вам помочь?

— Это бесполезно, но только идите скорей, если вы хотите видеть охоту.

Ветви раздвинулись, и два человека показались на прогалине. При виде ягуаров вновь прибывшие остановились, но не из страха, потому что они спокойно опустили прикладами на землю свои карабины, а затем, чтобы предоставить охотнику полную свободу одному выйти победителем из этого неравного боя.

Ягуары точно поняли, что теперь для них настало время действовать; они подобрались и прыгнули на своего врага.

Первый, пронзенный на лету пулей, пробившей ему глаз, покатился на землю, где и остался неподвижным.

Второго ягуара встретило острие мачете охотника, который, разрядив карабин, стал на одно колено, выставив вперед левую руку, обернутую сарапе, и держа мачете в правой руке.

Человек и зверь боролись не на жизнь, а на смерть.

После борьбы, продолжавшейся всего несколько секунд, поднялся только один из двух борцов.

Это был человек.

Ягуар был убит.

Мачете охотника в нескольких местах пронзило ему сердце.

Во все время этой кровавой битвы вновь прибывшие не сделали ни одного движения и с невозмутимым спокойствием смотрели на разыгрывавшуюся перед ними драму.

Мексиканец приподнялся, два или три раза погрузил свой мачете в землю, чтобы стереть кровь с лезвия, и, спокойно повернувшись к незнакомцам, сказал:

— Ну, как вы это находите?

— Отлично сыграно, — отвечал один из новоприбывших, — это один из самых красивых дуплетов, какие я когда-либо видел в своей жизни.

Мужчины вскинули свои ружья на плечи и направились к мексиканцу, который все так же хладнокровно и спокойно заряжал свой карабин, как будто не он только что пережил страшные минуты борьбы с кровожадными хищниками и только чудом избавился от грозившей ему опасности.

Солнце быстро склонялось к горизонту, тень от деревьев становилась все длиннее и длиннее, солнечный диск казался большим огненным шаром среди прозрачной синевы небес.

Ночь приближалась быстрыми шагами, а вместе с тем просыпалась и пустыня; со всех сторон мрачных и таинственных глубин девственного леса доносилось глухое завывание койотов и хищных зверей, к которому примешивалось пение птиц, сидевших на ветвях.

Молчаливая и угрюмая в течение дня, пустыня выходила из своего болезненного оцепенения с наступлением вечера и готовилась к ночному веселью.

Трое мужчин, собравшихся на прогалине, набрали сухих ветвей, свалили их в одну кучу и зажгли.

По всей вероятности, они намеревались провести на этом месте часть ночи.

Как только пламя костра стало весело подниматься к небу длинными спиралями, оба незнакомца достали из своих ягдташей8 маисовые лепешки, несколько картофелин, сваренных в воде и тыквенную бутылку с пульке9; все это они разложили на траве, а затем трое мужчин принялись за охотничий ужин.

Когда бутылка обошла кругом несколько раз, и лепешки исчезли, вновь прибывшие закурили свои индейские трубки, а мексиканец скрутил самокрутку.

Хотя ужин этот, в общем, продолжался и недолго, но, тем не менее, ночь наступила все-таки раньше, чем они покончили с утолением голода.

Полнейший мрак царил над прогалиной, красноватые отблески пламени освещали энергичные лица мужчин и придавали им фантастический вид.

— Теперь, — начал мексиканец, закуривая свою сигаретку, — я объясню вам, если позволите, почему, именно, мне так хотелось поскорей с вами увидеться.

— Одну минутку, — перебил его один из охотников. — Вы ведь знаете, что в пустыне очень часто листья имеют глаза, а деревья уши; если только я правильно понял ваши слова, вы назначили нам здесь свидание для того, чтобы разговор наш остался в тайне.

— Да, для меня в высшей степени важно, чтобы о том, что я вам скажу сейчас, никто ничего не знал.

— Отлично!.. Курумилла, идите.

Тот, кого назвали Курумиллой, поднялся, взял свой карабин и ушел.

Вскоре он уже исчез во мраке.

Отсутствие его продолжалось довольно долго.

За все это время двое сидевших у костра мужчин не обменялись ни одним словом.

Наконец через полчаса охотник вернулся и сел рядом со своими товарищами.

— Ну? — спросил тот из них, который посылал его на рекогносцировку.

— Мои братья могут говорить, — коротко ответил Курумилла, — пустыня спокойна.

Получив такой определенный ответ, охотники совершенно успокоились, но это, конечно, не освободило их от соблюдения обычной осторожности: с трубками в зубах уселись они спиной к огню, чтобы иметь возможность, разговаривая, в то же время наблюдать за окрестностями.

— Мы готовы вас слушать, — сказал охотник.

— Но только я прошу вас слушать меня внимательно, кабальеро, — отвечал мексиканец. — То, что вы сейчас от меня услышите, имеет очень важное значение.

Собеседники его молча наклонили головы в знак согласия.

Мексиканец заговорил снова.

Но прежде чем продолжать рассказ, нам необходимо познакомить читателя с двумя субъектами, которых мы вывели только что на сцену, и вернуться назад для того, чтобы объяснить, почему дон Мигель Сарате, вместо того, чтобы принять их у себя, назначил им свидание среди девственного леса.

Оба охотника казались с первого взгляда индейцами; но, рассматривая их повнимательней, по некоторым признакам можно было узнать, что один из них принадлежит к тем бледнолицым трапперам, смелость которых вошла в Мексике в пословицу.

Как их внешность, так и костюм представляли странную смесь дикости с цивилизацией. Прежде всего они носили необыкновенно длинные волосы, потому что в тех странах, где люди очень часто сражаются ради одной только славы — отнять волосы у своего противника — доказательством мужества, между прочим, служат и длинные волосы, которых так добиваются враги.

У обоих вновь прибывших охотников волосы были красиво связаны в пучок и переплетены полосками выдровой кожи и яркими шнурками.

Костюм их тоже вполне соответствовал их своеобразному понятию о красоте и изяществе.

Охотничья блуза из ярко-красного миткаля10 доходила до колен; гетры, украшенные разноцветными шерстяными лентами и погремушками, защищали их ноги, а обувь их состояла из мокасин, расшитых поддельным жемчугом, которые так мастерски умеют изготовлять индейские скво11.

Пестрое одеяло, стянутое поясом из дубленой ланьей кожи, исполняло обязанности плаща, закрывавшего их торс, но не настолько, однако, чтобы при каждом их движении нельзя было видеть блеск топоров, дула пистолетов и рукоятку мачете, которыми они были вооружены.

Что касается их карабинов, в настоящую минуту лежавших возле них на земле, то если бы с них сняли покрывавшие их чехлы из лосиной кожи, украшенные перьями, можно было бы видеть, с какой тщательностью обладатели украсили их ложа медными гвоздями и раскрасили их в разные цвета; словом, все у этих двоих людей носило на себе отпечаток индейских обычаев.

Первый из двоих охотников, то есть бледнолицый, был человеком лет тридцати восьми, высокого роста и стройным; хорошо развитые мускулы доказывали, что он обладает большой силой и, хотя он и усвоил себе все манеры краснокожих, тем не менее, внимательно приглядываясь к нему, можно было с уверенностью сказать, что он не только принадлежит к индоевропейскому племени, но даже к нормандской или галльской расе.

Он был белокур; его большие голубые и вдумчивые глаза смотрели бесконечно грустно; нос его был с легкой горбинкой, рот большой и украшенный зубами ослепительной белизны; густая пепельно-белокурая борода покрывала весь низ его лица; вся физиономия его дышала кротостью, добротой и храбростью и вместе с тем говорила, что этот человек обладает железной волей.

Зато его спутник, вне всякого сомнения, принадлежал к индейской расе, все характерные признаки которой были у него ясно видны; но, странная вещь, его лицо не имело такого оттенка красной меди, какой бывает у уроженцев Техаса и Северной Америки — цвет его лица был скорее коричневый и даже оливковый.

У него был высокий лоб, горбатый нос, маленькие проницательные глаза, большой рот и квадратный подбородок; словом, он являлся типичным представителем арауканской расы12, занимающей на юге Чили небольшую территорию.

У этого охотника на голове была надета пурпурная повязка13, в которую, повыше правого уха, было воткнуто перо горного орла — знак, по которому можно различать ульменов аукасов14.

Эти два человека были: Валентин Гилуа, бывший драгунский унтер-офицер, и Курумилла, его друг, ульмен племени Великого Зайца.

ГЛАВА III. Дон Мигель Сарате

Будь в Мексике другое правительство, это была бы одна из богатейших стран на земном шаре.

С тех пор как Североамериканские Соединенные Штаты показали всему свету, овладев половиной Мексики15, чего именно они добиваются, жители этой прекрасной страны несколько вышли из того оцепенения, в котором они находились до тех пор, и стали заботиться о том, чтобы колонизировать свои провинции и заселить принадлежащую им богатую и плодородную землю людьми умными, трудолюбивыми, которые помогли бы им воцарить обилие и богатство там, где до них были только развалины, разорение, нерадение и нищета.

К несчастью, все эти стремления по непонятной роковой случайности не дали никакого результата, может быть, вследствие природной апатии обитателей, а может, и по вине самого мексиканского правительства.

Впрочем, некоторые крупные собственники, понимавшие, как благородна предложенная правительством мера и насколько, в их же собственных интересах, важно побороть вредное для них влияние американских нашествий, великодушно посвятили себя осуществлению этого великого вопроса социальной экономии, который, к несчастью, становится все невыполнимее.

Все это происходит потому, что в Северной Америке сталкиваются лицом к лицу две враждебные расы: англосаксонская и испанская.

Англосаксы обуреваемы жаждой завоеваний и нашествий, и на этом пути никакая сила не в состоянии не только остановить их, но даже задержать.

Нельзя не удивляться завоевательным стремлениям этого подвижного и странного народа, разнородной смеси всех рас, изгнанных нищетой или дурными инстинктами из Европы; им кажется тесно на обширных территориях Северной Америки, которыми, однако же, численная слабость их мешает им завладеть сполна.

Чувствуя себя как в клетке в необъятных границах своей страны и считая силу за право, североамериканец то и дело переходит границы владений своих соседей и беспрестанно захватывает чужие земли, с которыми ему нечего делать.

Ежедневно толпы эмигрантов покидают свои жилища и с карабином на плече и топором в руках направляются к югу, точно движимые какой-то волей, более сильной, чем они сами, причем ни горы, ни пустыни, ни девственные леса или широкие реки не в состоянии заставить их остановиться хотя бы на несколько минут.

Североамериканцы, кроме того, воображают, что они в этом случае служат орудиями Провидения, которым возложена на них миссия населить и цивилизовать Новый Свет.

Они с лихорадочным нетерпением считают часы, долженствующие протечь до того дня, недалекого по их мнению, когда они займут все пространство, заключающееся между мысом Норд и Панамским перешейком, за исключением испанских республик, с одной стороны, и английских колоний, с другой.

Эти проекты, из которых североамериканцы не делают никакой тайны, но которыми, наоборот, они громко хвастают, вполне известны мексиканцам, которые ненавидят своих соседей и пускают в ход все зависящие от них средства, чтобы создавать им затруднения и ставить препоны их постоянным набегам.

К числу таких собственников Новой Мексики, решившихся на великие жертвы, чтобы остановить или, по крайней мере, оттянуть грозное нашествие североамериканцев, принадлежал также один самый богатый и пожалуй, самый умный и самый влиятельный землевладелец в стране.

Этим землевладельцем был дон Мигель Акамариктцин Сарате.

Что бы там ни говорили, но индейское население в Мексике в два раза превышает по численности белое население и имеет огромное влияние.

Дон Мигель Сарате происходил по прямой линии от Акамариктцина, первого мексиканского тлатоани16, имя которого как драгоценное наследство сохранялось в его семье. Владея колоссальным состоянием, дон Мигель жил в своих огромных владениях, точно король в своем государстве, любимый и уважаемый индейцами, которых он действительно защищал каждый раз, как к тому представлялся случай, и которые питали к нему уважение, доходившее почти до обожания, потому что они видели в нем потомка одного из своих знаменитейших тлатоани и своего защитника.

В Новой Мексике индейское население сильно увеличилось в последние полстолетия. Некоторые писатели находят, что в настоящее время оно даже многочисленнее, чем было, до завоевания, что, впрочем, вполне допустимо, если принять во внимание апатию испанцев и то нерадение, которое они проявили в борьбе с индейцами.

Но индейцев как будто и не коснулось постоянное движение прогресса и цивилизации; они и до сих пор еще сохраняют в неприкосновенности главные черты своих старинных нравов. Они живут отдельными племенами, управляемыми своими касиками, в рассеянных по всей стране деревушках или ранчо; они и до сих пор, как и во времена ацтеков, говорят на своих наречиях, в которые вошло всего несколько испанских слов.

Единственная видимая перемена, происшедшая в них, это их переход в католичество; но переход этот более чем сомнительный, потому что они сохраняют с величайшей тщательностью все предания своей прежней религии и втайне исполняют все ее обряды и все ее суеверные обычаи.

Эти индейцы, в особенности же, живущие в Новой Мексике, хотя их и зовут Indios fideles17, постоянно готовы при первом же удобном случае вступить в союз со своими родичами из пустыни; а во время набегов команчей или апачей весьма редко бывает, чтобы верные индейцы не служили им разведчиками или шпионами.

Предки дона Мигеля Сарате, несколько лет спустя после завоевания Мексики гениальным авантюристом Кортесом, удалились в Новую Мексику, которую они с тех пор уже и не покидали.

Дон Мигель следовал политике своей семьи и старался крепить узы дружбы и добрососедства, которые с незапамятных времен связывали его с индейцами, как верными, так и неверными.

Эта политика принесла свои плоды. Ежегодно в сентябре месяце, который команчи называют Мексиканской луной, — до такой степени они привыкли к своим периодическим набегам на бледнолицых, — когда отряды краснокожих переходили границы и начинали жечь фермы и избивать жителей, не разбирая ни пола, ни возраста, одни только владения дона Мигеля Сарате оставались неприкосновенными, и краснокожие не только не причиняли ему никакого вреда, но если иногда, без намерения, какое-нибудь из его полей вытаптывалось лошадьми или грабители сжигали и вырывали некоторые из его деревьев, то убыток сейчас же возмещался, и хозяин не имел никакого повода жаловаться на них.

Такое отношение индейцев не могло, конечно, не вызвать зависти к дону Мигелю со стороны населения, периодически разоряемого Indios bravos18. На него не раз поступали жалобы и доносы мексиканскому правительству; но, несмотря на все могущество его врагов и на страшное желание их погубить его, богатого асиендадо никогда не беспокоили, во-первых, потому, что Новая Мексика слишком далеко от столицы и жителям ее нечего было бояться властей, а во-вторых, еще и потому, что дон Мигель был слишком богат и, благодаря этому, ему нетрудно было заставить молчать даже самых опасных из своих врагов.

Дон Мигель Сарате, наружность которого мы описали в предыдущей главе, был женат; но через три года его жена умерла, и он остался с двумя детьми, сыном и дочерью, которым было в то время, когда начинается наш рассказ, одному двадцать четыре года, а другой семнадцать.

Донна Клара — так звали дочь дона Мигеля — была самым очаровательным созданием, какое только можно себе вообразить; у нее была одна из тех головок мурильевских мадонн, большие черные глаза которых, окаймленные длинными шелковистыми ресницами, открытый лоб и мечтательный рот, по-видимому, обещают божественные радости; цвет ее лица, слегка потемневший под горячими лучами солнца, имел тот золотистый оттенок, который так идет женщинам этих тропических стран; роста она была маленького, но очень грациозна и прекрасно сложена.

Кроткая, наивная и невежественная как настоящая креолка, эта прелестная девушка была идолом своего отца, который видел в ней портрет своей любимой жены.

Индейцы следили за ней глазами, когда она проходила иногда, задумавшись, ощипывая цветок, мимо их жалких хакалей19 и едва сгибая растения, на которые ставила свою маленькую ножку; в своем сердце они сравнивали эту хрупкую молодую девушку с девой первой любви, этим чудным

Дон Пабло Сарате, сын асиендадо, был молодым человеком высокого роста, могучего сложения с резкими и характерными чертами лица; держал он себя несколько свысока, хотя на самом деле сердце его было переполнено кротостью и добротой.

Одаренный недюжинной силой и ловкостью, дон Пабло славился по всей стране своим умением укрощать самых строптивых лошадей и меткостью стрельбы на охоте. Отважный охотник и смелый лесной бродяга, молодой человек, когда чувствовал под собой хорошую лошадь и держал карабин в руке, не знал врага, будь то животное или человек, который мог бы загородить ему дорогу.

Уважение, которое индейцы питали к отцу, они переносили и на сына, в котором они видели воплощение Уицилопочтли20, ужасного бога войны ацтеков; этому богу в день освящения его теокали21 было принесено в жертву шестьдесят две тысячи людей

Итак, в ту эпоху, когда начинается этот рассказ, отец и сын Сарате были настоящими королями Новой Мексики.

Но благоденствие, которым они наслаждались, было внезапно нарушено одним из тех совершенно неожиданных событий, которые, хотя сами по себе не имеют серьезного значения, тем не менее имеют иногда очень серьезные последствия, потому что их нельзя ни предвидеть, ни предупредить.

Дон Мигель Сарате владел в окрестностях дель-Пасо обширными поместьями, в состав которых входили асиенды, громадные луга и леса.

Однажды дон Мигель возвращался с обычного объезда своих асиенд; было уже поздно, и он погонял лошадь, стараясь достигнуть до наступления ночи брода через реку, как вдруг не более чем в трех или четырех милях от того места, к которому он направлялся, в ту минуту, как он собирался вступить в густой лес хлопчатника, который ему надо было проехать, прежде чем достигнуть брода, внимание его было привлечено криками и свиным хрюканьем, доносившимися из леса.

Асиендадо остановился, не понимая, что значат все эти крики, и, нагнув голову, стал всматриваться в лесную чащу. Но сколько он ни напрягал зрение, ему ничего не удалось рассмотреть сквозь густую сеть лиан и кустарников, загораживающих ему обзор.

Между тем шум все рос и крики усиливались, слышались проклятья и гневные восклицания.

Лошадь мексиканца поводила ушами, храпела и топталась на одном месте, не желая идти вперед.

Однако надо было на что-нибудь решаться. Дону Мигелю пришло в голову, что там, может быть, напали хищные звери на какого-нибудь человека, и он, недолго думая, пришпорил лошадь и заставил ее идти вперед.

Но не успел он проехать и нескольких шагов, как остановился и с удивлением стал наблюдать странное зрелище, представившееся его глазам.

ГЛАВА IV. Пекари22

Среди прогалины лежала мертвая лошадь, над которой яростно работали шесть или восемь штук пекари, тогда как с десяток остальных пекари клыками рвали кору с громадного дерева, на самых верхних ветвях которого сидел человек.

Прежде чем продолжать рассказ, мы объясним читателю, что это за животные пекари, о которых он, по всей вероятности, знает очень мало.

Пекари занимают промежуточное положение между домашними и дикими свиньями.

Несмотря на то, что это животное имеет обыкновенно не больше семидесяти сантиметров в вышину и около метра в длину от конца рыла до зачатка хвоста, тем не менее это, бесспорно, одно из самых опасных и страшных животных Северной Америки.

Челюсть пекари усажена клыками, очень похожими на клыки кабана, но прямыми и острыми, длина которых колеблется между восьмью и пятнадцатью сантиметрами.

Формой своего туловища это животное похоже на свинью, но редкая щетина на его шероховатой коже окрашена таким образом, что часть, ближайшая к коже, белая, а концы имеют шоколадный оттенок. Когда животное приходит в ярость, щетина его становится дыбом, подобно иглам ежа.

Движения пекари так же живы и быстры, как движения белки; они живут стадами в пятнадцать, тридцать, иногда даже в шестьдесят штук.

Голова, шея и плечи этих животных обладают такой силой, что когда они нападают, то никакое другое животное не в состоянии противостоять им.

Как на особенность пекари, нужно еще указать на следующее: когда животное приходит в гнев, оно выделяет из особых желез жидкость, обладающую запахом мускуса.

Пекари питаются желудями, корнями, ягодами, семенами, сахарным тростником и всевозможными пресмыкающимися, — так, между прочим, доказано уже, что они пожирают самых ядовитых змей безо всякого вреда для себя.

Заслуживает также внимания и способ, каким пекари устраивают свои берлоги, которые всегда помещаются среди густого и непроходимого тростника, растущего в болотистых местах, вблизи вековых деревьев, обожженных молнией, но все еще увитых лианами и диким виноградом.

Стволы этих деревьев, имеющие иногда по двенадцати метров в окружности, по большей части пусты в середине и представляют собой удобное убежище для пекари, которые набиваются в них каждый вечер штук по двадцати — двадцати пяти; они влезают, пятясь задом, один за другим в дупло таким образом, что у последнего конец морды приходится как раз на отверстие и он, так сказать, остается на страже и охраняет спокойствие своих товарищей.

Пекари безгранично свирепы; они не знают опасности или, по крайней мере, совершенно ее презирают; они нападают постоянно стаями и сражаются с необыкновенной яростью, пока не погибнет последний враг, кем бы он ни был.

Вот почему как человек, так и животные одинаково избегают встречи с этими ужасными животными; даже ягуар, несмотря на свою силу и свирепость, и тот становится их добычей, если только, на свое несчастье, вздумает напасть на них.

Вот каким образом поступают пекари, вступая в борьбу с этим страшным хищником.

Если ягуар ранит пекари, то последние собираются вместе и преследуют его до тех пор, пока им не удастся его окружить.

Окруженный со всех сторон врагами, ягуар ищет спасения на дереве; но это нисколько не обескураживает пекари, которые вовсе и не думают отказываться от обуревающей их жажды мщения. Они располагаются под деревом, хрюканьем созывают новых союзников и терпеливо ждут, пока доведенный до крайности голодом и жаждой ягуар, наконец, спустится со своей воздушной крепости.

Происходит это обыкновенно дня через два или же, самое большее, через три. Хищник наконец решается покинуть дерево, прыгает в самую середину своих врагов, которые ждут его с твердой решимостью и храбро на него нападают; завязывается ужасная битва, и ягуар, усеяв землю трупами врагов, наконец и сам погибает, а пекари клыками разрывают его на части.

Теперь нам, кажется, станет вполне понятно, насколько было опасно положение человека, забравшегося на вершину дерева.

Враги его, по-видимому, твердо решили не покидать занятой ими позиции; они неутомимо вертелись вокруг дерева, с которого сдирали кору ударами клыков, а потом, видя бесполезность этой атаки, спокойно улеглись возле трупа лошади, которую они уже принесли в жертву своему гневу.

Дон Мигель с состраданием смотрел на беднягу, положение которого с минуты на минуту становилось все более и более критическим.

Тщетно ломал он себе голову, как помочь несчастному осажденному, гибель которого была неизбежна.

Напасть на пекари было бы чрезвычайно опасно, так как пекари напали бы и на него и тогда ему уже нельзя было оказать никакой помощи несчастному пленнику.

А между тем время шло. Что тут делать? Каким образом, не принося себя в жертву, спасти человека, подвергающегося такой большой опасности?

Мексиканец думал очень долго. Уехать и не оказать помощи этому человеку, которому грозила верная смерть, — это казалось невозможным дону Мигелю.

Мысль эта, уже много раз приходившая ему в голову, казалась ему такой чудовищной, что он сейчас же отказывался от нее.

Наконец он решился, во что бы то ни стало, спасти неизвестного ему человека, так как по законам пустыни каждый, наверное, в глубине своего сердца считал бы его убийцей, если бы он не помог этому человеку избавиться от грозившей ему опасности.

Положение незнакомца было тем более критическим, что, спеша укрыться от нападений своих врагов, он выронил ружье, которое лежало теперь под деревом, а следовательно, и не имел возможности сам уничтожить пекари или заставить их удалиться.

Несмотря на отлично развитое обоняние, пекари не почуяли приближение дона Мигеля, который, по счастливой случайности, проник в лес не с подветренной стороны.

Мексиканец, вздохнув, слез с лошади, погладил ее и затем с обычной быстротой снял с нее сбрую.

Благородное животное, принимая эти ласки, терлось головой и смотрело на своего хозяина большими умными глазами.

Дон Мигель снова вздохнул, и по его загорелым щекам заструились слезы. Конь был его верным товарищем, почти другом, и он решился с ним расстаться; но дон Мигель делал это для того, чтобы спасти жизнь человеку, и потому постарался заглушить в своем сердце волновавшие его чувства.

Он накинул аркан на шею лошади и, несмотря на ее упорное сопротивление, заставил ее продвинуться вперед до входа на прогалину, где были пекари.

Хрупкая завеса из лиан и листьев одна только скрывала теперь лошадь от их глаз.

Дойдя до этого места, дон Мигель остановился и снова пережил тяжелую минуту раздумья, а затем, схватив кусок предварительно зажженного трута и продолжая в то же время ласкать бедное животное, всунул трут в ухо лошади.

Лошадь заржала от боли и как безумная ринулась на прогалину, тщетно стараясь освободиться от трута, догоравшего в ее ухе и причинявшего ей ужасные страдания.

Дон Мигель отпрыгнул в сторону и с тревогой стал следить за результатами этой попытки, сделанной им для спасения незнакомца.

При виде лошади пекари все сразу поднялись и, образуя одну компактную группу, ринулись в погоню за лошадью, по-видимому, совсем позабыв о сидевшем на дереве человеке.

Лошадь под влиянием боли и страха, при виде свирепых врагов, летела с быстротой стрелы, преследуемая по пятам пекари.

Человек был спасен!

Но какой ценой!

Дон Мигель заглушил в себе последний вздох сожаления и бросился на прогалину.

Незнакомец уже спустился с дерева, но испытанное им волнение было так сильно, что он не мог стоять и сидел на земле почти без чувств, прислонясь спиной к стволу.

— Скорей, скорей! — крикнул ему дон Мигель. — Уходите скорей! Нам нельзя терять ни одной минуты, пекари могут спохватиться и вернуться назад каждую минуту.

— Это правда, — глухим голосом прошептал незнакомец, с испуганным видом оглядываясь кругом. — Идем, идем!.. Скорей… скорей!..

Он сделал над собой усилие, взял карабин и приподнялся.

Дон Мигель только теперь разглядел человека, которому он спас жизнь, и при этом не мог подавить в себе невольного чувства отвращения и недоверия, пробудившегося в нем при ближайшем изучении внешности незнакомца.

Асиендадо, благодаря жизни на границе, очень часто приходилось иметь дело с охотниками и трапперами, далеко не всегда отличавшимися симпатичной наружностью, но до сих пор ему ни разу не приходилось сталкиваться с такой отталкивающей личностью.

Но асиендадо, конечно, не высказал своих ощущений вслух и пригласил незнакомца следовать за собой.

Последний не заставил повторять себе приглашение два раза: он тоже желал как можно скорее покинуть место, где был так недалек от смерти.

Мексиканец как местный житель отлично знал все окрестности и, благодаря этому, двое мужчин через какой-нибудь час подходили уже к берегу Рио-дель-Норте, как раз напротив самого поселения.

Они шли так быстро и были так сильно заняты каждый своими мыслями, что за всю дорогу не обменялись ни одним словом.

Спешили они так потому, что боялись нового нападения пекари, но, к счастью, ничего подобного не случилось, и они благополучно достигли берега.

Дон Мигель нес в руках снятую им конскую сбрую, которую, подойдя к берегу, бросил на землю, а затем стал осматриваться кругом в надежде отыскать кого-нибудь, кто помог бы ему переправиться через реку.

Надежда его не замедлила оправдаться: как раз в ту минуту, когда они подходили к броду, какой-то погонщик собирался перегонять на ту сторону реки свою вереницу мулов и со свойственным всем мексиканцам великодушием предложил доставить их обоих в Пасо.

Пешеходы поблагодарили погонщика за любезность, сели каждый на мула и через полчаса были уже в деревне, а следовательно, и в полной безопасности.

Дон Мигель дал погонщику несколько реалов23 в награду за оказанную услугу, а затем снова взял в руки сбрую своей лошади и хотел было уже удалиться, но его удержал незнакомец и грубым голосом с сильным английским акцентом сказал ему:

— Мы должны здесь расстаться, кабальеро, но, прежде чем проститься с вами, позвольте мне выразить вам мою глубокую благодарность за ваш благородный и великодушный поступок — вы спасли мне жизнь, рискуя своей собственной.

— Сеньор, — отвечал мексиканец, — я исполнил только свой долг и больше ничего: в пустыне все люди — братья и обязаны защищать один другого; поэтому не благодарите меня, прошу вас, за то, что не стоит никакой благодарности… всякий другой на моем месте сделал бы то же самое.

— Очень возможно, — продолжал незнакомец: — но, все-таки, будьте так добры сказать мне ваше имя, чтобы я знал, кому обязан жизнью.

— Это совершенно бесполезно, — возразил дон Мигель, улыбаясь, — но, если я не ошибаюсь, вы иностранец и поэтому позвольте мне дать вам совет.

— Какой, сеньор?

— Я вам советую никогда больше не нападать на пекари; это ужасные враги, с которыми положительно нельзя бороться в одиночку… одинокий человек, нападая на них, совершает непростительное безумие, и почти всегда жестоко платится за это.

— Можете быть спокойны, сеньор: урок, который я получил сегодня, не пропадет даром, и я больше уже не полезу в осиное гнездо… теперь я знаю, как дорого приходится платить за это… Но скажите же мне, еще раз прошу вас, имя человека, которому я обязан жизнью.

— Раз вы этого так настойчиво требуете, сеньор, я готов исполнить ваше желание: я дон Мигель Сарате.

Незнакомец бросил на своего собеседника странный взгляд, выражавший сильное удивление.

— А! — произнес он слегка изменившимся голосом. — Благодарю вас, дон Мигель Сарате: я хотя и не видел вас до сих пор, но уже слыхал о вас!

— Весьма возможно, — отвечал асиендадо, — меня почти все знают в этой стране, где семейство мое живет уже многие годы.

— А я, сеньор, тот самый, кого индейцы называют Ouitchasta joute24, а бледнолицые охотники, мои собратья, — Красным Кедром.

С этими словами незнакомец поднес руку к шляпе, что должно было означать поклон, вскинул ружье на плечо, повернулся кругом и удалился большими шагами.

Дон Мигель с минуту следил за ним глазами, а потом, задумчиво опустив голову, направился к дому, в котором он жил в Пасо.

Асиендадо даже и не подозревал, что пожертвовал своей любимой лошадью для того, чтобы спасти жизнь самому непримиримейшему из своих врагов.

ГЛАВА V. Рана

На рассвете дон Мигель Сарате, сидя на превосходной лошади, покинул Пасо и направился к асиенде, в которой он жил со своей семьей. Асиенда эта находилась всего в нескольких милях от форта Сан-Элесарио, в очаровательной местности и носила название асиенда де-ла-Нориа.

Усадьба, в которой жил дон Мигель Сарате, находилась в центре обширной дельты, образуемой реками Рио-дель-Норте и Рио-Сан-Педро, или Чертовой рекой.

Усадьба состояла из тех крепких и массивных построек, которые умели строить одни только испанцы, когда были полными и бесконтрольными хозяевами Мексики.

Асиенда образовывала большой параллелограмм, поддерживаемый на известных расстояниях огромными контрфорсами25 из тесаных камней; подобно всем пограничным жилищам, похожим скорее на крепости, чем на дома, в ней наружу выходило всего несколько узких окон с железными решетками, похожими на бойницы.

Жилище это было обнесено толстой стеной, украшенной наверху особенного рода зубцами, называемыми альменами, что доказывало благородное происхождение владельца.

Внутри этой стены, но отдельно от главного дома, находились службы, состоявшие из конюшен, сараев, риг и помещений для пеонов26.

В конце двора, в углу, над крышей асиенды, возвышалась в виде террасы высокая квадратная колокольня часовни.

В этой часовне служил монах по имени брат Амбросио.

В глубине долины, имевшей в длину более пятидесяти миль, виднелись целые леса цветущих кактусов, стволы которых достигали пяти и даже шести футов в диаметре.

У дона Мигеля состояло на службе довольно большое число пеонов, так как он занимался в больших размерах культурой сахарного тростника.

Все, кому приходилось заниматься культурой сахарного тростника, прекрасно знают, что его разводят черенками, которые горизонтально кладут в борозды на полу футовой глубине. Из каждого узла затем выходит стебель, достигающий до трех метров высоты, который и обрезают в конце года, чтобы добыть из него сахар.

Стояло одно из тех чудесных американских утр, когда природа точно справляет праздник.

Centzontle27 своим пением поддерживал установившуюся за ним репутацию; кардиналы с розовым горлом, голубые птицы и попугаи весело щебетали, порхая в зеленой листве; вдали на равнине стадами паслись легкие пугливые антилопы, а иногда на горизонте галопом проносились испуганные манады28 диких лошадей, поднимавшие тучи пыли ударами своих копыт.

Несколько аллигаторов, валявшихся в речном иле, грели на солнце свою чешую, а в вышине над долиной величественно реяли большие орлы Сьерра-Мадре.

Дон Мигель быстро несся иноходью, любимым аллюром мексиканских мустангов, состоящим в том, чтобы заставлять лошадь поднимать передние ноги, в то время как задние почти не отделяются от земли.

Асиендадо употребил всего четыре часа на то, чтобы проехать расстояние от городка до своего дома, куда он приехал часов около девяти утра.

В дверях его встретила дочь, которой пеоны уже успели доложить о его возвращении и которая поспешила выйти к нему навстречу.

Дон Мигель пробыл в отсутствии около двух недель и поэтому он с величайшим удовольствием отдавался ласкам своей дочери.

Поцеловав ее несколько раз и все еще продолжая прижимать ее к своей груди, асиендадо в то же время внимательно рассматривал ее лицо.

— Что случилось с тобой, моя дорогая Клара? — с участием спросил ее отец. — Ты смотришь что-то печально… или ты, может быть, не рада меня видеть? — добавил он, улыбаясь.

— О! Вы не можете этого думать, отец мой, — отвечала девушка, — вы сами прекрасно знаете, как я рада вашему приезду.

— Спасибо, дитя мое; но в таком случае что же значит эта печаль, которую я читаю на твоем лице?

Девушка опустила глаза, но ничего не ответила.

Дон Мигель бросил пытливый взор вокруг себя.

— Где дон Пабло? — спросил он. — Почему он не пришел встретить меня, или, может быть, его нет в асиенде?

— Нет, отец, он здесь.

— Ну, так почему же он не вышел ко мне навстречу?

— Он не вышел потому… — начала, запинаясь, молодая девушка.

— Почему?

— Потому что он болен.

— Мой сын болен! — вскричал дон Мигель.

— Я не так сказала, — продолжала донна Клара.

— Да говори же, ради самого Неба!

— Пабло не вышел, отец, потому что он ранен.

— Ранен! — вскричал асиендадо и, оттолкнув дочь, быстро взбежал по ступенькам крыльца, прошел, не останавливаясь, через несколько зал и вошел в комнату своего сына.

Молодой человек, бледный и осунувшийся, лежал на постели.

Увидя отца, он улыбнулся и протянул ему руку.

Дон Мигель очень любил своего сына, единственного наследника его имени.

— Что это за рана, о которой мне сейчас говорила дочь? — с волнением спросил он сына.

— Это меньше, чем ничего, отец мой, — отвечал молодой человек, обменявшись взглядом с сестрой, входившей в эту минуту. — Клара тут совсем с ума сошла и только попусту напугала вас.

— Но ведь ты же ранен? — продолжал отец.

— Да, но, повторяю вам, это пустяки.

— Скажи же мне, наконец, где и как ты получил эту рану?

Молодой человек покраснел, но молчал.

— Я хочу это знать, — настойчиво повторил дон Мигель.

— Боже мой, отец, — отвечал дон Пабло недовольным тоном, — я не понимаю, чего вы так беспокоитесь; я не ребенок, за которого нужно дрожать из-за малейшей царапины… до сих пор вы никогда особенно не тревожились в таких случаях, хотя раны бывали и посерьезнее этой.

— Очень может быть, но ты мне сегодня так странно отвечаешь и так стараешься скрыть от меня, каким образом тебя ранили, что мне кажется, что тут дело гораздо серьезнее и ты умышленно стараешься скрыть правду.

— Вы ошибаетесь, отец, я вам это сейчас докажу.

— Я буду очень рад, если это так… Говори!.. Клара, дитя мое, пойди и прикажи подавать завтрак. Я буквально умираю с голоду.

Девушка вышла.

— Теперь мы с тобой одни, — продолжал дон Мигель, обращаясь к сыну. — Прежде всего скажи мне, куда ты ранен?

— О, Боже! У меня только слегка оцарапано плечо; если я и лежу, то только потому, что мне просто не хочется вставать, а вовсе не из-за раны.

— Гм! Кто же это таким образом оцарапал тебе плечо?

— Пуля.

— Пуля! Значит, ты дрался, несчастный! — вскричал дон Мигель, вздрогнув.

Молодой человек улыбнулся, пожал руку своему отцу и, наклонившись к нему сказал:

— Вот каким образом это случилось.

— Я тебя слушаю, — отвечал дон Мигель, делая над собой усилие, чтобы успокоиться.

— Через два дня после вашего отъезда, отец, — продолжал дон Пабло, — я, по обыкновению, отправился смотреть за работами по выделке сахара и резке тростника, как это вы мне поручили, как вдруг один охотник, которого вы часто видели в окрестностях асиенды, некий Андреc Гарот, остановил меня в ту самую минуту, когда, отдав какие-то приказания мажордому29, я собирался уже уезжать. Поклонившись мне, негодяй лукаво улыбнулся и, понизив голос, чтобы его не слышали окружающие меня люди, сказал мне: «Не правда ли, дон Пабло, что вы от чистого сердца дали бы пол-унции тому, кто сообщил бы вам важное известие?» — Это зависит от того, что мне сообщат, — отвечал я, так как я давно знал этого человека и знал, что ему нельзя особенно доверять. — «Ба! Ваша Милость так богаты, — продолжал он вкрадчиво, — что такая небольшая сумма для вас даже меньше, чем ничего, тогда как мне она принесла бы много пользы».

— Несмотря на все свои недостатки, этот негодяй иногда оказывал нам небольшие услуги и притом, как он и говорил, полунции для меня, действительно пустяки… Я дал ему монету, которую он сейчас же опустил в свой карман, а затем, нагнувшись к моему уху, сказал: «Спасибо вам, дон Пабло, я не украду ваших денег; ваша лошадь отдохнула, она может пробежать большое расстояние: отправляйтесь в долину Бизонов, там вы узнаете кое-что такое, что вас заинтересует». Как я ни просил его говорить яснее, мне не удалось вытянуть из него больше ничего. Но прежде чем уйти от меня, он добавил: «Дон Пабло, у вас хорошее оружие, захватите и его с собой, кто знает, что может случиться» Не знаю почему, но сообщенное мне этим негодяем известие, наконец, сами его недомолвки возбудили мое любопытство, и я решил отправиться в долину Бизонов, чтобы найти ключ к этой загадке.

— Андреc Гарот негодяй, он поставил тебе ловушку, а ты в нее и попался, сын мой, — перебил его дон Мигель.

— Нет, отец, вы ошибаетесь: Андреc поступил со мной честно, и мне остается только благодарить его, хотя ему, может быть, и не следовало бы говорить со мной загадками.

Асиендадо с видом сомнения покачал головой.

— Продолжай, — сказал он.

— Я вернулся домой, захватил оружие, а затем, вскочив на Негро, моего верного скакуна, направился к долине Бизонов. Как вы знаете, отец, то место, которое мы так называем и которое нам принадлежит, состоит из громадного кедрового и кленового леса, занимающего около сорока миль в окружности, его во всю длину прорезывает Рио-Сан-Педро.

— Да, я это знаю и хочу в будущем году вырубить часть самых старых деревьев.

— Вам теперь нечего беспокоиться об этом, — ответил молодой человек, улыбаясь, — другой взял на себя этот труд вместо вас.

— Что это значит! — вскричал асиендадо. — Кто же осмелился это сделать?

— Бог мой! Один из скваттеров-еретиков, как они сами себя называют; негодяй нашел место подходящим для себя и преспокойно поселился там со своим выводком волчат — тремя великовозрастными негодяями, похожими на висельников, которые расхохотались мне в глаза, когда я заявил им, что лес этот принадлежит нам; затем они заявили мне, что они североамериканцы и боятся меня столько же, сколько и койотов и что земля принадлежит тому, кто первый занял ее; в заключение же они посоветовали мне убираться как можно скорей… Ну, что еще сказать тебе, отец?.. Я ведь недаром так на тебя похож… я вспыльчив и так же, как и ты, ненавижу этих пиратов янки30, которые за последние несколько лет налетели на нашу страну, как туча москитов. Я видел перед собой срубленными самые лучшие деревья в нашем лесу и, конечно, не мог спокойно слушать дерзости этих негодяев, так что наша ссора кончилась тем, что они в меня выстрелили.

— Пресвятая Дева! — гневно вскричал дон Мигель. — Они мне дорого заплатят, клянусь тебе, за это оскорбление; я им жестоко отомщу.

— Зачем вы так выходите из себя, отец? — отвечал молодой человек, видимо, раздосадованный действием, произведенным его рассказом. — Убыток, который эти люди нам причинили, в сущности, весьма незначительный, и я всецело виню в этом самого себя.

— Напротив, ты был совершенно прав; я не хочу, чтобы эти северные воры производили здесь свои хищения; я сумею заставить их уважать мои права.

— Уверяю вас, что если вы позволите мне действовать, я, наверное, устрою это дело так, что вы останетесь довольны.

— Я запрещаю тебе делать какую бы то ни было попытку в этом направлении, теперь это уж мое дело… Что бы ни случилось, я не хочу, чтобы ты был в этом замешан… Дай мне слово, что ты исполнишь мое желание!..

— Раз вы этого требуете, отец, я, конечно, исполню ваше желание!..

— Отлично! Выздоравливай как можно скорей и будь уверен: янки дорого мне заплатят за пролитую ими кровь.

С этими словами дон Мигель ушел, а сын его опять лег, подавляя гнев.

ГЛАВА VI. Хакаль скваттеров

Дон Пабло не сказал своему отцу всей правды и не рассказал ему во всех подробностях о том, что с ним случилось.

Дон Пабло попал в настоящую ловушку.

На него неожиданно напали все три брата, которые, наверное, и убили бы его без милосердия, а затем свалили бы это на хищных зверей, если бы в ту минуту, когда один из них заносил кинжал над лежавшим на земле молодым человеком, Провидение не послало ему помощь в лице прелестной девушки, едва достигшей шестнадцатилетнего возраста.

Храбрая девушка с быстротой лани выскочила из кустарника и смело бросилась к убийцам.

— Что вы делаете, братья? — спросила она мелодичным голосом, гармоничные звуки которого приятно прозвучали в ушах дона Пабло. — Зачем вы хотите убить этого незнакомца?

Трое скваттеров, удивленные внезапным появлением девушки, которой они вовсе не ждали, отступили на несколько шагов.

Дон Пабло воспользовался этим перерывом, чтобы подняться с земли и овладеть оружием, валявшимся возле него.

— Неужели, по-вашему, мало того, что вы обкрадываете этого человека? — продолжала девушка. — Вы еще хотите лишить его жизни! Фи! Братья, разве вы не знаете, что кровь оставляет на руках пролившего ее такие пятна, которых ничто не может изгладить? Не трогайте этого человека и дайте ему спокойно удалиться!

Молодые люди, видимо, колебались; они хотя поддавались невольно влиянию сестры, тем не менее стыдились таким образом подчиниться ее желанию и, не смея высказать обуревавшие их мысли, бросали полные ненависти и гнева взоры на своего врага, который стоял перед ними с пистолетом в каждой руке.

— Эллен сказала правду, — проговорил неожиданно младший из братьев, — я тоже не хочу, чтобы незнакомцу было сделано что-нибудь дурное.

Остальные братья бросили на него свирепый взгляд.

— Ты, чего доброго, пожалуй, стал бы даже защищать его, Шоу? — с иронией сказал ему Натан.

— А почему бы мне этого и не сделать, если бы это понадобилось? — решительно отвечал молодой человек.

— Э! — насмешливо проговорил Сеттер. — Он думает о дикой лесной розе.

Едва слова эти были произнесены, как Шоу с побагровевшим лицом бросился на брата с ножом в руках.

Сеттер смело ждал его.

Девушка кинулась между ними.

— Мир, мир! — вскричала она дрожащим голосом. — Разве вы можете нападать с оружием в руках один на другого?.. Вспомните, ведь вы родные братья…

Молодые люди остановились неподвижно, но все еще продолжали мерить один другого глазами, готовые броситься в рукопашную.

Дон Пабло не спускал глаз с девушки.

В эту минуту она, действительно, была прелестна. С гневными чертами лица, выгнутым телом, высоко поднятой головой, она как две капли воды походила на тех прорицательниц, которые в древности призывали в германских лесах воинов к битве.

Она представляла собой самый яркий тип очаровательных женщин Севера. Ее волосы, золотистые как спелые колосья, ее глаза, отражавшие лесную лазурь, ее серьезный рот с розовыми губами и жемчужинами вместо зубов, ее гибкий и миниатюрный стан, ее необыкновенно белый цвет лица с тонкой прозрачной кожей — все в этом чудном ребенке соединялось в одно, чтобы сделать из нее самое пленительное создание, какое только можно себе вообразить.

Дон Пабло, до сих пор еще не имевший случая видеть этот тип красоты, почувствовал невольное влечение к девушке. Покоренный ее красотой, он точно забыл, зачем он приехал, забыл опасность, которой он подвергался и которая все еще продолжала ему грозить, — он был очарован этим чудным видением и не смел отвести глаз от девушки, боясь, как бы она не исчезла, как нимфа.

Девушка составляла странный контраст с высокими фигурами и мрачными и резкими чертами лица ее братьев, дикие и резкие манеры которых еще более выделяли элегантность и очарование, разлитые во всей ее фигуре.

Однако сцена эта не могла далее продолжаться, необходимо было ее покончить. Девушка подошла к дону Пабло.

— Сеньор, — сказала она, обращаясь к нему с улыбкой, — вам нечего больше бояться моих братьев… Вы можете спрятать свои пистолеты… садитесь на лошадь и уезжайте, никто не остановит вас.

Теперь дон Пабло не имел уже никакого предлога для того, чтобы продолжить свое пребывание, и он, понурившись, вложил пистолеты в кобуры, прыгнул на лошадь и уехал чуть не шагом.

Но не успел он проехать и мили, как услышал за собой топот лошадиных копыт.

Он обернулся.

Его догонял Шоу, который через несколько минут уже подъехал к дону Пабло. Молодые люди уже довольно долгое время ехали рядом, не обмениваясь ни единым словом.

Оба, по-видимому, были погружены в свои думы.

Достигнув опушки леса, Шоу остановил лошадь и тихонько положил правую руку на повод лошади мексиканца.

Дон Пабло тоже остановился при этом прикосновении и, вопросительно устремив на своего странного спутника глаза, ждал, что он ему скажет.

— Незнакомец, — сказал Шоу, — меня послала сестра; она просит вас, если можно, не говорить никому о том, что произошло сегодня между нами… она очень жалеет о том, что на вас напали так неожиданно и даже ранили вас… она постарается упросить нашего отца удалиться из ваших владений.

— Поблагодарите от меня вашу сестру, — отвечал дон Пабло, — и скажите ей, что я с удовольствием готов исполнить ее желание.

— Я повторю ей ваши слова.

— Благодарю вас, а теперь сделайте мне еще одно одолжение.

— Говорите.

— Скажите мне, как зовут вашу сестру?

— Эллен. Это ангел-хранитель нашей семьи… Меня зовут Шоу.

— Очень благодарен за то, что вы сообщили мне свое имя, хотя я и не знаю причины, которая вас заставляет действовать таким образом.

— Я вам это сейчас скажу. Я люблю мою сестру Эллен больше всего на свете… она велела мне предложить вам мою дружбу, и я исполняю ее приказание… Помните же, незнакомец, что Шоу вам друг на жизнь и на смерть.

— Я этого не забуду, хотя надеюсь, что мне никогда не понадобится напомнить вам ваши слова.

— Тем хуже, — проговорил американец, покачивая головой: — но если вы когда-нибудь потребуете от меня услуги, я докажу вам, верьте слову кентуккийца31, что я умею держать свое слово.

С этими словами молодой человек, повернув лошадь, исчез в извилинах леса.

Долина Бизонов, освещенная последними лучами заходящего солнца, казалась океаном зелени, которому вечерний золотистый туман придавал волшебный вид. Легкий ветерок перебегал с высоких вершин кедров, каролинских бинионий, тюльпанных и перуанских деревьев на высокую траву, росшую на берегах Рио-Сан-Педро.

Дон Пабло, бросив поводья на шею лошади и задумчиво опустив голову, медленно продвигался вперед, не обращая внимания на желтокрылых дятлов, багряных галок и кардиналов, перепархивавших с ветки на ветку и приветствовавших, каждый на своем языке, приближение ночи.

Час спустя молодой человек уже подъезжал к асиенде.

Но рана, полученная им в плечо, была серьезнее, чем он предполагал сначала; он был принужден, к великому своему сожалению, лежать в постели, что не позволило ему, несмотря на его желание, попытаться снова увидеться с девушкой, образ которой глубоко запечатлелся в его сердце.

Как только мексиканец удалился, скваттеры снова принялись рубить деревья и распиливать их на доски; работу эту они не прекращали до тех пор, пока не стало совсем темно.

Эллен отправилась в хакаль, где вместе с матерью принялась хлопотать по хозяйству.

Название «хакаль» носила, собственно, жалкая хижина, с плетневыми стенами, дрожавшая при малейшем ветре и пропускавшая внутрь как дождь, так и солнце. Эта хижина была разделена на три отделения: правое служило спальней обеим женщинам, левое занимали мужчины, а среднее отделение, в котором стояли изъеденные червоточиной скамейки и стол из плохо обтесанных досок, было в одно и то же время и кухней, и столовой.

Было поздно; скваттеры, усевшись вокруг очага, на котором кипела большая железная кастрюля, ожидали возвращения Красного Кедра, находившегося в отсутствии с самого утра. Наконец издали донесся стук лошадиных копыт; шум постепенно приближался, и вскоре перед хакалем остановилась лошадь, а вслед за тем в комнату вошел человек.

Это был Красный Кедр.

Скваттеры медленно повернули к нему головы, но никто не побеспокоился подняться и не сказал ему ни одного слова.

Одна только Эллен встала и направилась к отцу, которого горячо поцеловала.

Гигант схватил девушку своими сильными руками, поднял ее в воздух и несколько раз поцеловал, говоря ей грубым своим голосом, который значительно смягчался нежностью:

— Добрый вечер, моя голубка.

Потом он поставил ее на пол и, не обращая уже больше на нее внимания, тяжело опустился на скамью у стола, подставляя ноги к огню.

— Эй, жена, — крикнул он через минуту, — давай ужинать, черт возьми! Я голоден как койот.

Жена не заставила повторять себе приказание два раза, и через несколько минут огромное блюдо фасоли с индейским перцем, смешанным с копченым мясом, дымилось уже на столе рядом с большими горшками пульке.

Четверо мужчин с аппетитом сильно проголодавшихся людей молча уничтожали этот скромный ужин. Как только фасоль и мясо исчезли, Красный Кедр и его сыновья закурили трубки и, все также молча, принялись курить, потягивая в то же время пульке большими глотками.

Наконец Красный Кедр вынул трубку изо рта и, стукнув кулаком по столу, грубым голосом крикнул:

— Эй, бабы, вон отсюда! Вам тут больше нечего делать, вы нам только мешаете; убирайтесь к черту!

Эллен и ее мать тотчас же вышли из кухни и удалились в устроенное для них отделение.

В продолжение нескольких минут слышно было, как они ходили по своей комнате взад и вперед, а потом все стихло.

Красный Кедр сделал знак.

Сеттер встал и, подойдя тихонько к перегородке, приложил свое ухо и стал прислушиваться, затаив дыхание, потом он опять сел на свое место и спокойно объявил:

— Они обе спят.

— Живо, волчата! — шепотом отдал приказание старый скваттер. — Торопитесь: нам нельзя терять ни одной минуты, нас и так давно уже ждут.

Вслед за тем в кухне разыгралась странная сцена. Скваттер и его сыновья открыли большой сундук, стоявший возле перегородки, и достали оттуда различные предметы странного вида: большие мокасины, легины32, бизоньи шкуры, ожерелья из когтей гризли33, словом, полные костюмы индейцев.

Скваттеры переодевались краснокожими. Когда они надели на себя эту одежду, делавшую их неузнаваемыми, они дополнили метаморфозу, раскрасив свои лица красками.

Путешественник, которого случай привел бы в эту минуту в хакаль, подумал бы, наверное, что в нем живут апачи или команчи. Свое обыкновенное платье скваттеры заперли в сундук, ключ от которого Красный Кедр взял себе, а затем четверо мужчин, вооруженные американскими карабинами, покинули хижину, вскочили на лошадей, стоявших оседланными, и быстро помчались по извилистым лесным тропинкам.

В ту минуту, когда они исчезли во мраке, Эллен показалась на пороге хижины, бросила полный отчаянья взор в ту сторону, куда они удалились, и упала на землю, шепча со слезами в голосе:

— Боже мой! Какое еще новое преступление совершат они в эту ночь?!

ГЛАВА VII. Рейнджеры34

На берегу Рио-Сан-Педро, на склоне одного холма, раскинулась деревушка, состоявшая из десятка хакалей, в которых жило около шестидесяти душ, считая в том числе мужчин, женщин и детей.

Обитателями этой ранчерии35 были индейцы-корасы36 из племени Черепахи, занимавшиеся охотой и земледелием.

Эти бедные индейцы жили в мире со своими соседями и считались под покровительством мексиканских законов.

Ведя трудолюбивую мирную жизнь, индейцы эти за все двадцать лет, протекшие с того времени, как они поселились в этом месте, ни разу не подавали повода к жалобам со стороны соседей, которые, наоборот, очень любили их за кроткий и миролюбивый нрав. Официально эти индейцы были подчинены мексиканскому правительству, но на самом деле управлялись своими касиками37, и все возникавшие в их среде недоразумения и споры разрешались советом старейшин.

В ту ночь, когда переодетые скваттеры покидали свою хижину, человек двадцать подозрительных субъектов, вооруженных с головы до пят, одетых в странные костюмы и с лицами, вымазанными сажей для того, чтобы их нельзя было узнать, стояли лагерем милях в двух от ранчерии, на равнине, на берегу реки.

Сидя или лежа вокруг больших костров, они пили, смеялись, ссорились или играли, пересыпая все это ругательствами и проклятьями; два человека, сидевшие в стороне возле огромного кактуса, разговаривали шепотом, куря маисовые сигаретки.

Одним из собеседников был брат Амбросио, капеллан асиенды де-ла-Нориа, а другим — Андреc Гарот, охотник.

Андреc Гарот был высоким и худым малым с бледным и в то же время хитрым лицом; он с претензиями на щегольство драпировался в жалкие лохмотья, зато оружие его находилось в превосходном порядке.

Кто же эти личности, пировавшие так шумно?

Это были рейнджеры.

А кто такие рейнджеры? Это требует объяснения.

После каждой из различных революций, так часто перевертывавших весь строй жизни в Мексике, с тех пор как она торжественно провозгласила свою независимость, новый президент, добившись власти, прежде всего распускал добровольцев, случайно увеличивших ряды его армии и доставивших ему средства низвергнуть своего предшественника.

Эти добровольцы состояли из отбросов общества; эти кровожадные люди, не признающие ни веры, ни закона, ни уз родства, ни дружбы, — настоящая проказа для страны.

Возвращенные, так сказать, в первобытное состояние, они скоро находят, что новая жизнь, которую они должны вести, вовсе не подходит к их привычкам и, не имея возможности продолжать войну со своими соотечественниками, они образуют вольные отряды и нанимаются за известную плату охотиться на Indios bravos, т. е. на апачей и команчей, опустошающих мексиканские границы.

Попечительное правительство Соединенных Штатов в Техасе и Мексике и в Союзных Штатах платит им, кроме определенной суммы, еще отдельно за каждый представленный индейский скальп.

Собравшийся на берегу Рио-Сан-Педро отряд тоже замышлял сделать военный набег: так называют нападение индейцев с целью грабежей и убийств.

Около полуночи Красный Кедр и три его сына явились в лагерь рейнджеров.

Там их, по-видимому, ждали с нетерпением, потому что бандиты приветствовали их прибытие громкими криками.

Кости, карты, бурдюки с мескалем38 и виски — все это было тотчас же забыто. Рейнджеры сели на лошадей и окружили скваттеров, возле которых поместились брат Амбросио и его друг Андреc Гарот.

Красный Кедр окинул взглядом окружавших его всадников и не мог сдержать горделивой улыбки торжества при виде богатой коллекции бандитов, считавших его своим начальником.

Скваттер протянул руку, требуя молчания.

Все смолкли.

Тогда великан заговорил:

— Сеньоры кабальеро, — сказал он громко и с ударением, что, видимо, доставило большое удовольствие бандитам, польщенным тем, что с ними обращаются как с честными людьми, — дерзость краснокожих становится невыносимой; если их не остановить, они скоро наводнят всю страну и так расплодятся, что в конце концов и нас прогонят… этому нужно положить конец. Правительство жалуется, что ему достается слишком мало скальпов; оно обвиняет нас в том, что мы не выполняем всех статей заключенного с ним договора… поговаривают даже о том, чтобы распустить нас, потому что наша служба бесполезна и, следовательно, тяжела для республики. Мы обязаны блистательно опровергнуть эти сплетни и доказать, что всегда готовы жертвовать собой, раз дело касается возложенной на нас миссии. Я собрал вас сюда, потому что хочу отправиться в экспедицию, которую задумал уже давно и которую мы выполним сегодня же ночью: мы нападем на ранчерию индейцев-корасов, которые несколько лет тому назад имели дерзость поселиться недалеко отсюда. Эти язычники и воры сто раз уже заслужили самое строгое наказание, и теперь настало время привести наше намерение в исполнение… Я прошу вас, сеньоры кабальеро, не поддаваться неуместной жалости, — мы должны раздавить этих гадин… ни один из них не должен ускользнуть от нас! Скальп ребенка стоит столько же, сколько и скальп воина, а потому не смотрите ни на крики, ни на слезы, скальпируйте, скальпируйте без конца!

На эту речь шайка отвечала приветственными криками.

— Кабальеро, — продолжал Красный Кедр. — Вот этот достойный монах хочет призвать благословение небес на наше предприятие: станьте все на колени, преподобный отец даст вам отпущение грехов.

Бандиты сейчас же спрыгнули с лошадей, сняли свои шляпы и преклонили колени на песок.

Брат Амбросио прочитал длинную молитву, которую они выслушали с примерным терпением, а в заключение монах дал им отпущение грехов.

Рейнджеры поднялись, радуясь, что таким образом отделались от тяжкого бремени своих грехов, и снова сели на лошадей.

Тогда Красный Кедр прошептал несколько слов на ухо брата Амбросио, который утвердительно кивнул головой и тотчас же удалился по направлению к асиенде де-ла-Нориа в сопровождении Андреса Гарота.

Скваттер повернулся к рейнджерам, ожидавшим его приказаний.

— Я вам говорил, куда мы идем, кабальеро, — сказал он, — Итак, с Богом, в путь… Старайтесь соблюдать тишину, если хотите захватить дичь в логовище; вы знаете, что проклятые индейцы хитры, как опоссумы39.

Отряд понесся галопом. Красный Кедр и его сыновья ехали во главе.

Была одна из тех тихих ночей, которые располагают душу к мечтательности; такие ночи бывают в одной только Америке.

Темно-синее небо было усеяно бесчисленным множеством звезд, среди которых блистал величественный Южный Крест, сиявший точно царская мантия; прозрачная атмосфера позволяла различать предметы на большом расстоянии; полная луна лила свои серебристые лучи, придававшие пейзажу фантастический вид; таинственный ветерок пробегал по волновавшимся вершинам больших деревьев, и по временам смутный шум рассекал пространство и терялся вдали.

Рейнджеры все еще продолжали скакать, молчаливые и угрюмые, подобно призракам старинных легенд, и не более чем через час они уже достигли ранчерии.

В деревне все покоилось сном, ни одного огня не светилось в хакалях; индейцы, утомленные тяжелыми дневными работами, отдыхали в своих хижинах, считая себя в полной безопасности под покровительством мексиканских законов и не боясь никакого предательства.

Красный Кедр остановился в двадцати шагах от ранчерии.

Он расставил своих всадников таким образом, чтобы окружить деревню со всех сторон.

Когда все заняли свои места и зажгли факелы, Красный Кедр издал страшный клич апачей, и рейнджеры помчались с громкими криками во весь опор в деревню, размахивая факелами, которые они бросали на крыши хакалей.

Затем началась резня, описать которую бессильно человеческое перо.

Несчастные индейцы, врасплох застигнутые во время сна, в испуге выбегали из своих жилищ и беспощадно убивались и скальпировались рейнджерами, которые потрясали с сатанинским смехом дымящимися и окровавленными волосами.

Женщины, дети, старики — все одинаково избивались беспощадными врагами.

Деревня, подожженная факелами рейнджеров, вскоре представляла из себя огромный костер, где вперемешку метались жертвы и палачи.

Несмотря на это, небольшому числу индейцев все-таки удалось пробиться сквозь ряды нападавших, и они, образовав тесную группу из двадцати человек, отчаянно сопротивлялись своим убийцам, до крайности опьяненным запахом крови.

Во главе этой группы сражался высокого роста полуголый индеец с умными чертами лица; вооружившись сошником от плуга, которым он действовал с чрезвычайной силой и ловкостью, он убивал нападающих, как только те осмеливались приблизиться к нему.

Это был касик племени корасов. У ног его валялись с распоротыми животами его мать, его жена и двое его детей; несчастный боролся с энергией отчаяния; он не думал о спасении своей жизни, а только хотел ее продать как можно дороже.

Сколько ни стреляли в него рейнджеры, касик казался неуязвимым; из всех пуль ни одна не попала в цель.

Он все еще продолжал сражаться, и тяжесть его оружия, по-видимому, не утомляла его руки.

Рейнджеры подстрекали друг друга покончить с ним, а между тем ни один не осмеливался к нему приблизиться.

Но этот бой не мог продолжаться долго; из двадцати человек, окружавших касика, когда он начал битву, в живых оставалось двое или трое, а все остальные были уже убиты.

Пора было кончать. Кольцо врагов, окружавшее храброго индейца, сужалось все более и более, и смерть была для него только вопросом времени.

Рейнджеры, сознавая невозможность победить этого человека с львиным сердцем, изменили тактику.

Они перестали на него нападать и удовольствовались тем, что образовали вокруг него непроходимый круг, выжидая, пока его силы совершенно истощатся, для того, чтобы кинуться на эту добычу, которая не могла от них ускользнуть.

Корас понял намерение своих врагов; презрительная улыбка скривила его губы, и он сам смело кинулся на этих людей, отступавших перед ним.

Вдруг, движением быстрее мысли, он бросил сошником в рейнджеров, а затем, прыгнув как пантера, вскочил на ближайшую лошадь и с силой сжал в своих могучих руках сидевшего на ней всадника.

Прежде чем рейнджеры пришли в себя от удивления, индеец, все так же продолжавший душить всадника, вытащил из-за пояса кинжал с острым и длинным лезвием и воткнул его по самую рукоятку в бок лошади, которая заржала от боли и, ринувшись как сумасшедшая в самую середину свалки, проложила себе путь сквозь толпу нападающих и понеслась с головокружительной быстротой.

Рейнджеры, приведенные в ярость внезапным исчезновением опасного врага, похитившего к тому же одного из их шайки, с громкими криками бросились за ним вдогонку.

Вместе со свободой мужественный корас вернул себе и всю свою энергию, — теперь он был спасен.

Несмотря на все старания рейнджеров догнать убегающего врага, это им не удалось, и последний скоро исчез во мраке.

Касик продолжал скакать до тех пор, пока изнемогшая от усталости лошадь не свалилась совсем.

Индеец все еще не выпускал полу задушенного всадника, и они вместе с лошадью свалились на землю.

Судя по костюму пленника кораса, его можно было принять за индейца-апача.

Корас с минуту внимательно рассматривал лежавшего на земле человека, а потом презрительная улыбка скривила его губы.

— Ты не краснокожий, — сказал он ему хриплым голосом, — ты бледнолицая собака. Зачем надел ты львиную шкуру, когда ты всего лишь только трусливый койот?

Рейнджер, оглушенный падением и полузадушенный руками индейца, сжимавшего его во время скачки, как тисками, не отвечал ни слова.

— Я мог бы убить тебя, — продолжал индеец, — но этого для тебя слишком мало. Я хочу, чтобы ты и твои друзья заплатили за пролитую вами сегодня ночью кровь… Я наложу теперь на тебя метку, чтобы потом узнать тебя.

С этими словами корас совершенно спокойно перевернул рейнджера на спину, придавил ему грудь коленом и, засунув палец в правый глаз, быстрым движением выдавил глазное яблоко из орбиты и вырвал его.

Не подававший до сих пор признаков жизни, рейнджер взвыл от мучительной боли.

Индеец поднялся.

— Ступай, — сказал он ему, — теперь я знаю, что могу найти тебя, как только захочу.

В эту минуту донесся лошадиный топот; рейнджеры, очевидно, услышали крик своего товарища и спешили к нему на помощь.

Корас бросился в кусты и скрылся.

Через несколько минут к месту, где разыгралась только что описанная нами драма, подъехали рейнджеры.

— Натан, сын мой! — вскричал Красный Кедр, соскакивая с лошади и наклоняясь над раненым. — Натан, мой первенец, он убит!

— Нет, — отвечал один из рейнджеров, — но он очень болен.

Касик, как оказалось, изуродовал таким образом старшего сына скваттера.

Красный Кедр поднял на руки своего бесчувственного сына, положил его перед собой поперек седла, и весь отряд умчался галопом.

Рейнджеры совершили свое дело; у них на поясах висело шестьдесят человеческих скальпов.

От ранчерии корасов осталась только одна груда пепла.

Из всех обитателей несчастной деревни спастись удалось одному только касику.

Но его и одного было достаточно, чтобы отомстить убийцам!

ГЛАВА VIII. Долина Бизонов

Дон Мигель Сарате, уйдя от сына, опять вскочил на лошадь и направился прямо в Пасо к уголовному судье дону Лусиано Пересу.

Асиендадо был одним из богатейших землевладельцев страны и, кроме того, прекрасно знал людей, в руках которых в его стране находились весы правосудия, а поэтому не забыл захватить с собой туго набитый кошелек. Двойная причина заинтересовать судью в свою пользу. И, надо сознаться, асиендадо нисколько не ошибся, поступая таким образом.

Достойный дон Лусиано просто дрожал от негодования, слушая подробный рассказ о том, что произошло между доном Пабло и скваттерами; он поклялся жестоко отомстить «этим собакам-еретикам, которых давным-давно пора образумить». Говоря это, он вооружился шпагой и, приказав двадцати хорошо вооруженным альгвасилам оседлать лошадей, встал во главе этого многочисленного конвоя и направился к долине Бизонов.

Дон Мигель с досадой присутствовал при этих грозных сборах; он очень мало рассчитывал на храбрость полицейских агентов и предпочел бы, чтобы судья предоставил ему действовать по своему усмотрению, и даже намекнул дону Лусиано, что его вполне удовлетворила бы выдача форменного приказа, а все остальное он брал на себя. Но судья, сгоравший от охватившей его непривычной воинственной горячки и, кроме того, под влиянием полученной им крупной суммы, ничего не хотел слушать и упорно стоял на том, что сам станет во главе экспедиции.

Судья дон Лусиано Перес был человеком лет шестидесяти, маленького роста и, благодаря толщине, круглым как бочка; его вечно веселое лицо было украшено румяным носом и двумя маленькими хитрыми глазками.

Человек этот от всей души ненавидел североамериканцев и поэтому, отправляясь теперь в экспедицию, он не только действовал как человек, купленный за деньги, но еще и удовлетворял свое чувство ненависти и жажду мщения.

Отряд помчался галопом и быстро приближался к лесу.

Судья изрыгал огонь и пламя против дерзких хищников, как он их называл; в своем справедливом или несправедливом гневе — это дело другое — он дошел до того, что грозился убить американцев, как собак, если только они осмелятся оказать хоть малейшее сопротивление и не исполнят немедленно его требования. Дон Мигель, несравненно более спокойный и не ожидавший ничего доброго от этого грозного судьи, тщетно старался его успокоить, доказывая, что, по всей вероятности, им придется иметь дело с людьми, которых будет трудно запугать и с которыми хладнокровие будет лучшим оружием.

Асиендадо, чтобы сократить путь, повел отряд боковой тропинкой, уменьшавшей расстояние на добрую треть, и скоро лесная опушка оказалось всего в нескольких милях.

Убыток, причиненный скваттерами, был гораздо значительнее, чем определил его дон Пабло.

С первого взгляда казалось невозможным, чтобы в такое короткое время четверо мужчин, даже работая изо всех сил, причинили такое зло.

Самые лучшие деревья были срублены, громадные вороха досок лежали в штабелях на некотором расстоянии друг от друга, а уже совсем готовый плот оставалось только спустить по течению реки.

Дон Мигель с грустью вздохнул при виде такого опустошения, совершенного в одном из лучших его лесов.

Между тем, чем ближе они подъезжали к тому месту, где рассчитывали встретить скваттеров, тем быстрее убывал воинственный пыл судьи и его альгвасилов; теперь уже асиендадо не нужно было умерять их пыл, а напротив, он должен был чуть не силой заставлять их двигаться вперед.

Вдруг в нескольких шагах послышался стук топора; судья, побуждаемый чувством своего долга и стыдясь выказать страх, смело повернул в ту сторону, где происходила рубка; конвой последовал за ним.

— Стой! — крикнул вдруг грубый голос в ту самую минуту, когда полицейские агенты огибали угол одной тропинки.

С тем инстинктом самосохранения, который никогда не покидает альгвасилов, они остановились как вкопанные.

В десяти шагах от них посреди тропинки стоял человек высокого роста, опершись на американский карабин.

Судья повернулся к дону Мигелю с выражением такого искреннего страха, что асиендадо не мог не рассмеяться.

— Ну, ну, смелей, дон Лусиано, — сказал асиендадо судье. — Этот человек один и не в состоянии загородить нам дорогу.

— Тысяча чертей! — вскричал пристыженный судья, нахмуривая при этом свои брови. — Эй, вы, вперед! Стреляйте в этого негодяя, если он вздумает оказать вам малейшее сопротивление.

Альгвасилы тронулись вперед, но делали они это, видимо, очень неохотно.

— Стой! Повторяю вам еще раз! — продолжал скваттер. — Разве вы не слышали, что я вам говорил?

Судья, ободренный присутствием асиендадо, выступил вперед и голосом, который он старался сделать грозным, но который был только смешон, благодаря тому, что дрожал от страха, проговорил:

— Я, дон Лусиано Перес, уголовный судья города Пасо, действующий на основании предоставленной мне правительством власти, требую, чтобы вы и ваши товарищи покинули в двадцать четыре часа этот лес, в который вы проникли незаконно и который…

— Да-да-да! — возразил незнакомец, бесцеремонно прерывая судью и сердито топая ногой. — Меня вам не запугать такими громкими словами!.. Плевать я хотел на ваши законы!.. Земля принадлежит тому, кто первый на ней поселился… нам здесь хорошо, и мы здесь останемся.

— Ваши слова слишком смелы, молодой человек, — сказал дон Мигель, — вы забываете совсем, что вы один, и, хотя вы и не хотите признавать за нами права, по закону, все-таки, должны будете покориться силе.

Скваттер расхохотался.

— В самом деле? Вы так думаете?.. Ну, а я вам скажу вот что… Я так же мало боюсь тех десяти дураков, которые грозят теперь мне, как и бекаса, и, по-моему, им следует как можно скорее убираться отсюда, если они не хотят на собственной шкуре узнать, насколько тяжела у меня рука… Да вот, как раз кстати, идет мой отец, теперь можете толковать с ним как знаете.

И молодой человек принялся беспечно насвистывать Янки Дудл40.

В ту же минуту три человека, во главе которых шел Красный Кедр, показались на тропинке.

При таком неожиданном появлении подкрепления судья и альгвасилы невольно попятились назад; дело, видимо, усложнялось и грозило принять оборот, совсем нежелательный для представителя закона.

— Ну что? — спросил грубо старик. — Что такое здесь случилось, Сеттер?

— А вот эти люди, — отвечал молодой человек, презрительно пожимая плечами, — хотят, на основании какого-то там закона, прогнать нас из лесу.

— Э! — проговорил Красный Кедр, бросая при этом свирепый взгляд на мексиканцев. — В пустыне я знаю только один закон… И вот мой закон, — сказал он, хлопая рукой по дулу своего карабина, — уходите лучше, если не хотите, чтобы была пролита кровь… я мирный человек и ни с кем первый не затеваю ссоры, но можете быть спокойны — без боя я не позволю вам отнять у меня землю.

— Но, — робко возразил судья, — у вас никто и не отнимает земли, наоборот, вы сами завладели тем, что принадлежит другому.

— Я и слушать не хочу всех ваших тонкостей, в которых ровно ничего не понимаю, — грубо возразил скваттер. — Бог дал человеку землю для того, чтобы он ее обрабатывал; каждый землевладелец, который не делает этого, добровольно отказывается от своих прав, и такая земля становится собственностью того, кто орошает ее своим потом… Поэтому убирайтесь ко всем чертям, поворачивайте оглобли и улепетывайте скорее, если не хотите, чтобы с вами случилось несчастье.

— Напрасно вы хотите запугать нас, мы вас не боимся, — отвечал судья, под влиянием гнева забывая на минуту страх, — мы сумеем, что бы ни случилось, исполнить наш долг.

— Попробуйте, — насмешливо проговорил Красный Кедр.

И он сделал знак своим сыновьям.

Последние стали рядом с ним и заняли всю тропинку.

— Именем закона! — вскричал судья с энергией, указывая на старика. — Альгвасилы, приказываю вам арестовать этого человека.

Но, как это и бывает часто, отдать приказание оказалось гораздо легче, чем его исполнить.

Красный Кедр и его сыновья, по-видимому, вовсе не были расположены исполнить приказание судьи.

Но справедливость требует сказать, что альгвасилы не колебались ни одной минуты и наотрез отказались исполнить приказание своего начальника.

— Я вас спрашиваю в последний раз: уберетесь вы отсюда или нет?.. — вскричал скваттер. — Целься в них, ребята!.. Я вам покажу, тысяча чертей!

Трое его сыновей подняли карабины и взвели курки.

При этом движении, уничтожавшем все сомнения, которые могли еще у них оставаться, и доказывавшем, что скваттеры, не колеблясь, решатся на всякие крайности, на альгвасилов напал такой страх, что они моментально повернули лошадей и помчались в галоп, преследуемые свистом американцев.

Перед скваттерами остался один только человек.

Это был дон Мигель Сарате. Красный Кедр не узнал его, частью благодаря тому, что асиендадо стоял очень далеко, а частью и потому, что последний намеренно нахлобучил на глаза свою широкополую шляпу.

Дон Мигель спрыгнул с лошади, заткнул за пояс пистолеты, лежавшие в кобурах, привязал лошадь к дереву и, вскинув карабин на плечо, решительно двинулся на скваттеров.

Последние, удивленные храбростью человека, который осмелился один требовать то, от чего отказались его товарищи, подпустили его к себе, не делая ни малейшего движения.

Когда дон Мигель очутился в двух шагах от старого скваттера, он остановился, опустил на землю карабин и, сняв шляпу, сказал:

— Вы меня узнаете, Красный Кедр?

— Дон Мигель Сарате! — вскричал с удивлением скваттер.

— Судья меня бросил, — продолжал асиендадо, — и как подлый трус бежал, испугавшись ваших угроз, поэтому мне остается самому исполнять обязанности судьи. Клянусь Богом, я добьюсь своего! Красный Кедр, я требую от вас как владелец этого леса, в котором вы поселились без моего разрешения, чтобы вы как можно скорей из него убрались.

Молодые люди пробормотали несколько угрожающих слов по адресу асиендадо.

— Молчать! — крикнул на них Красный Кедр. — Пусть говорит этот кабальеро.

— Я кончил и жду вашего ответа.

Скваттер раздумывал в продолжение нескольких минут.

— Мне очень трудно ответить вам на этот вопрос, — сказал он наконец, — я не могу по отношению к вам делать то, что мне угодно.

— Это почему?

— Потому что я обязан вам жизнью.

— Я освобождаю вас от всякой благодарности.

— Очень может быть, вы имеете полное право говорить это, но я не могу забыть оказанной мне услуги.

— Это ничего не значит.

— Нет. Это значит гораздо больше, чем вы думаете, кабальеро; по своему характеру, привычкам, наконец, по тому образу жизни, который я веду, я могу считаться вне закона, но тем не менее я все-таки человек и поэтому не могу забыть оказанного мне благодеяния, как не забуду и обиды.

— В таком случае, докажите это… Уходите отсюда как можно скорей, и мы будем квиты.

Скваттер отрицательно покачал головой.

— Послушайте, дон Мигель, — сказал он, — в этой стране вас все считают благодетелем несчастных, я сам испытал, до чего доходит доброта вашего сердца и как вы храбры… Говорят, что вы обладаете громадным состоянием, которому и сами не знаете счета…

— Дальше, — перебил его асиендадо с нетерпением.

— Убыток, который я могу вам здесь причинить, хотя бы я даже вырубил все деревья в этом лесу, ровно ничего не значит для вас… Скажите же мне, пожалуйста, почему вы так настойчиво хотите меня прогнать?

— Ваш вопрос совершенно справедлив, и я вам отвечу на него. Я требую вашего удаления из моих владений потому, что несколько дней тому назад сын мой был опасно ранен вашими сыновьями, которые заманили его в подлую ловушку, и если он и избежал смерти, то только чудом; вот почему мы не можем жить один возле другого, — нас разделяет кровь.

Красный Кедр нахмурил брови.

— Правда это? — спросил он, обращаясь к сыновьям.

Молодые люди молча опустили головы.

— Я жду, — продолжал дон Мигель.

— Пойдемте, этот вопрос нельзя разрешить так просто, пойдемте ко мне в хакаль.

— Зачем? Я вас прошу ответить мне: да или нет.

— Сейчас я не могу вам ничего ответить на этот вопрос… Сначала мы с вами должны потолковать, и потом вы уже сами решите, как мне быть. Идите же за мной… Не бойтесь!..

— Я ничего не боюсь и, кажется, я вам это уже доказал. Идите, и, раз вы этого требуете, я последую за вами.

Красный Кедр сделал своим сыновьям знак оставаться там, где они были, и направился большими шагами к своему хакалю, находившемуся невдалеке.

Дон Мигель последовал за ним.

Они вошли в хижину. Внутри никого не было, потому что обе женщины тоже работали в лесу.

Красный Кедр затворил за собой дверь хакаля, уселся на скамью, знаком пригласил своего гостя сделать то же самое и начал говорить таким тихим голосом, как будто он боялся, чтобы то, что он будет говорить, не было слышно снаружи.

ГЛАВА IX. Красный Кедр

Выслушайте меня, дон Мигель, — сказал Красный Кедр, — и, в особенности, не ошибитесь насчет истинного смысла моих слов. Сообщая вам то, что мне удалось случайно узнать, я вовсе не имею в виду ни запугать вас, ни стараться заслужить особенное доверие с вашей стороны.

Асиендадо с удивлением взглянул на своего собеседника, тон и манеры которого так странно и так внезапно изменились.

— Я вас не понимаю, — отвечал дон Мигель, — говорите, пожалуйста, яснее, потому что все это для меня такая загадка, разгадать которую я положительно не в состоянии.

— Сейчас я вам скажу все, кабальеро, и если и на этот раз вы не поймете истинного смысла моих слов, это будет значить, клянусь честью, что вы сами не хотите ничего понять. Как и всем умным людям, вам тоже надоела эта беспрестанная борьба, в которой безо всякой пользы тратятся жизненные силы вашей страны; вы поняли, что такая богатая, такая плодородная страна, как Мексика, не может быть или, лучше сказать, не должна служить больше ареной, на которой все тираны поочередно устраивают свои увеселения. Вы уже целых тридцать лет мечтаете об освобождении от этого ига, хотя и не всей вашей страны… это было бы слишком трудной задачей для вас… Нет, ваши мечты, если можно так выразиться, гораздо скромнее. Вы уроженец Новой Мексики и потому решили сначала сделать независимой одну ее, создать из нее свободное государство в надежде, что со временем, через несколько лет, может быть, и весь Мексиканский Союз последует вашему примеру… Тогда, — говорили вы себе, — я умру с сознанием, что жизнь моя не пропала даром, цель достигнута, я спасу мою страну от гибели. Разве это не ваши мысли, кабальеро? Или, может быть, вам и теперь еще кажется, что я выражаюсь не совсем ясно?

— Может быть, хотя я все-таки еще не могу понять, к чему вы все это говорите мне. Эти мысли, которые вы мне теперь приписываете, приходят на ум не одному мне, но и всем, искренно любящим свою родину, и я, конечно, не стану уверять вас, что думаю иначе.

— Да этого вам и делать незачем, потому что думать об этом и желать этого — значит быть истинным патриотом.

— Довольно комплиментов; кончайте, пожалуйста, поскорее, я спешу.

— Потерпите немного, я еще не кончил. Вам как потомку первых тлатоани ацтеков, а следовательно, и естественному защитнику индейцев, живущих на этой несчастной земле, скорей, чем кому-нибудь другому, должны были прийти в голову эти мысли… Как видите, я хорошо вас знаю, дон Мигель Сарате.

— Мне кажется, даже слишком хорошо, — прошептал мексиканский дворянин.

Скваттер улыбнулся и продолжал.

— В эти места я забрался совсем не случайно: отправляясь сюда, я знал, куда я еду и зачем. Дон Мигель, я говорю с вами совершенно серьезно; я знаю, что все приготовления к осуществлению задуманного вами намерения в настоящее время закончены, и я спрашиваю вас, готовы вы или нет подать теперь сигнал, который должен сделать Новую Мексику независимой от метрополии, благоденствующей за ее счет? Отвечайте!

Дон Мигель вздрогнул; он устремил на скваттера горящий взор, в котором удивление смешивалось с восторгом, какой невольно в нем вызывала речь этого человека.

Красный Кедр пожал плечами.

— Э! Да вы еще сомневаетесь? — спросил он.

Он встал, подошел к одному из сундуков, достал из него пачку бумаг и, бросив их на стол перед асиендадо, сказал:

— Читайте!

Дон Мигель взял бумаги, пробежал их глазами, а потом, бросив их снова на стол, спросил, пристально глядя на своего собеседника:

— Ну и что же?

— Вы видите, — отвечал скваттер, — я ваш сторонник; генерал Ибаньес, ваш агент в Мексике, состоит со мной в переписке, точно так же, как и мистер Вуд, ваш агент в Нью-Йорке.

— Да, это правда, — холодно сказал мексиканец, — вы владеете тайной заговора; но сначала я хочу знать, до какой степени удалось вам овладеть этой тайной.

— Я знаю все… Мне поручено набирать добровольцев, которые должны будут образовать ядро нашей будущей армии.

— Хорошо.

— Что же вы намерены делать?

— Ничего.

— Как это, ничего?! — вскричал скваттер, вскакивая от удивления. — Вы, кажется, шутите.

— Теперь позвольте и мне сказать вам, в свою очередь… Слушайте и как можно внимательнее отнеситесь к моим словам, потому что они выражают мое бесповоротное решение: я не знаю и не хочу знать, какими средствами удалось вам заслужить доверие у моих союзников и узнать наши тайны, но я твердо убежден, что дело, в котором принимают участие такие люди, как вы, — дело скомпрометированное, если только не совсем погубленное. Поэтому я отказываюсь от всякого участия в заговоре, если вам суждено в нем играть какую-нибудь роль; ваша предыдущая жизнь, наконец, жизнь, которую вы теперь ведете, — все это ставит вас вне закона.

— Назовите лучше меня прямо бандитом, я нисколько не обижусь на это; но какое вам дело до этого?.. Вам нужен успех и только… Или, может быть, вы не знаете, что цель оправдывает средства?

— Это, может быть, ваша мораль, но я никогда не соглашусь с этим… я не хочу иметь вас ни своим сообщником, ни товарищем.

Скваттер бросил на асиендадо взгляд, полный ненависти и разочарования.

— Предлагая нам свои услуги, вы преследуете только свои собственные цели, — продолжал дон Мигель. — Что это за цели, этого я не хочу знать, не хочу даже слышать об этом… американец никогда от чистого сердца не станет помогать мексиканцу завоевывать свободу; он сам потеряет при этом слишком много.

— Итак?

— Итак, я навсегда отказываюсь от ваших проектов. Правда, я мечтал вернуть моей родине независимость, которой ее несправедливо лишили… Ну, а теперь мечта эта так и останется мечтой.

— Это ваше последнее слово?

— Последнее.

— Вы отказываетесь?

— Да, я отказываюсь.

— Хорошо, теперь я знаю, что мне остается делать.

— А ну, скажите, что вы станете делать? Это интересно, — сказал асиендадо, скрещивая руки на груди и смотря в упор на своего собеседника.

— Сейчас я вам это скажу.

— Я жду.

— Я знаю вашу тайну.

— Всю?

— Благодаря этому вы в моей власти.

— Сомневаюсь.

— Кто может помешать мне отправиться к губернатору штата и выдать вас?

— Он вам не поверит.

— Вы думаете?

— Я в этом уверен.

— Ну а я — нет.

— Почему?

— Вы сейчас это отлично и сами поймете.

— Признаюсь вам, мне очень любопытно это узнать.

— Несмотря на все ваше колоссальное богатство, а может быть, именно поэтому, несмотря на то, что вы делаете очень много добра, у вас все-таки очень много врагов, дон Мигель.

— Я это знаю.

— Тем лучше. Эти враги воспользуются, конечно, первым представившимся случаем, чтобы вас погубить.

— Весьма возможно.

— Вот видите, вы и сами согласны со мной… Ну так вот, когда я пойду к губернатору и скажу ему, что вы составили заговор, и, в подтверждение своих слов, вручу ему, кроме этих писем, еще несколько, написанных и подписанных вами, и которые лежат вон в том сундуке, неужели вы думаете, что губернатор сочтет меня обманщиком и не отдаст приказания арестовать вас.

— Значит, у вас есть письма, написанные моей рукой?

— У меня три таких письма, и я думаю, что их совершенно достаточно для того, чтобы вас расстреляли.

— А!

— Да. Вы и сами понимаете, конечно, что в таком важном деле я должен был принять все предосторожности: кто знает, что может случиться, а такие люди как я, — добавил он с иронической улыбкой, — более, чем кто-нибудь другой, имеют массу причин быть осторожными.

— Надо признаться, вы хорошо ведете свои дела, — небрежным тоном заметил асиендадо.

— Не правда ли?

— С чем вас и поздравляю, вы гораздо хитрее, чем я вас считал.

— О! Вы меня еще не знаете!

— С меня достаточно и того, что я теперь знаю.

— Итак?

— Мы на этом и закончим наш разговор, если вы позволите.

— Вы все еще отказываетесь?

— Более чем когда-нибудь.

Скваттер нахмурил брови.

— Берегитесь, дон Мигель, — глухо прошептал он, — иначе я поступлю так, как говорил.

— Если только я дам вам на это время.

— Э?

— Черт возьми! Хотя вы и очень ловкий плут, но ведь и я не дурак… Неужели вы, в свою очередь, думаете, что я испугаюсь ваших угроз и не сумею лишить вас возможности причинить вред, не мне, — потому что меня, повторяю вам, нисколько не пугают ваши угрозы, — а моим друзьям? Я не хочу и не допущу, чтобы они пострадали вследствие вашей измены и предательства.

— Ну и что вы можете сделать, чтобы помешать мне добиться этого результата?

— Вы увидите, — отвечал невозмутимо дон Мигель.

— А все-таки?

— Я вас убью.

— О-о! — проговорил скваттер. — Ну, это, знаете, совсем не так уж легко.

— Гораздо легче, чем вы думаете, милейший мой.

— Гм! Когда же это вы рассчитываете меня убить?

— Сейчас!

Собеседники в это время сидели перед очагом на противоположных концах скамьи; их разделял только стол, но последний стоял немного сзади, так что, разговаривая, они опирались на него только локтями.

Произнеся слово «сейчас», дон Мигель прыгнул, как тигр, на скваттера, совсем не ожидавшего этого нападения, схватил его за горло и повалил навзничь.

Оба врага покатились вместе по неровному полу хакаля.

Нападение мексиканца было так быстро и неожиданно, что скваттер, несмотря на всю свою геркулесову силу, не мог освободиться от железных объятий своего врага, сдавившего ему горло как в тисках.

Красный Кедр не только не мог оказать ни малейшего сопротивления, но не был в состоянии даже вскрикнуть; мексиканец придавил ему коленом грудь и в то же время сжимал руками ему горло.

Наконец полузадушенный скваттер дошел до полного изнеможения. Дон Мигель вытащил из-за голенища сапога нож с длинным и тонким лезвием и целиком погрузил его в тело врага.

Бандит конвульсивно вздрогнул несколько раз, затем мертвенная бледность покрыла его лицо, глаза закрылись, и он вытянулся и уже больше не шевелился.

Дон Мигель оставил нож в ране и медленно приподнялся.

— А! — прошептал он, смотря на скваттера с насмешкой. — Мне кажется, что теперь негодяй меня уже не выдаст.

Затем он взял лежавшие на столе два письма, достал из сундука находившиеся в нем бумаги, спрятал все это у себя на груди, вышел из хижины и, притворив за собой дверь, удалился большими шагами.

Сыновья скваттера не покидали своего поста и, увидя мексиканца, подошли к нему.

— Ну, — спросил его Шоу, — вы сговорились со стариком?

— Да, — коротко отвечал дон Мигель.

— Значит, теперь дело в порядке? — спросил Сеттер.

— Да, к обоюдному нашему удовольствию.

— Тем лучше! — радостно вскричали молодые люди.

Асиендадо отвязал лошадь и вскочил в седло.

— До свидания, господа! — сказал он им.

— До свидания, — отвечали они.

Мексиканец сначала пустил лошадь рысью и ехал так, пока не скрылся из вида сыновей скваттера; тут он отпустил поводья, пришпорил лошадь и помчался во весь дух.

— Теперь, — сказал Сеттер, проводив гостя, — мне кажется, что и мы можем идти в хижину.

Братья разделяли его мнение, и молодые люди не спеша направились в хакаль.

Дон Мигель ошибался, думая, что навсегда избавился от опасного врага, который мог погубить как его самого, так и его друзей.

Красный Кедр не умер.

В момент неожиданного нападения скваттер почти не оказал никакого сопротивления, так как считал это совершенно бесполезным, потому что борьба могла бы только еще более озлобить врага, и чувствуя, как лезвие ножа проникает в его тело, он решился, по выражению, бывшему в ходу в его стране, playing possum — подражать опоссуму, т. е. представиться мертвым. Хитрость его удалась отлично. Дон Мигель, уверенный что убил его сразу, не повторил удара.

Пока враг его оставался в хакале, скваттер лежал не шевелясь, так как это могло бы его выдать; но как только он остался один, он открыл глаза, приподнялся, вынул кинжал из раны, из которой хлынула струя черной крови, и, устремив на дверь, через которую вышел его враг, взор, полный ненависти, передать который невозможно, произнес:

— Теперь мы с вами квиты, дон Мигель Сарате… Вы хотели сейчас лишить меня жизни, которую вы же мне спасли… Молите Бога, чтобы нам с вами никогда больше не встречаться.

Он глубоко вздохнул и снова безжизненной массой вытянулся на земляном полу.

Он был в обмороке.

В эту минуту сыновья его вошли в хижину.

ГЛАВА Х. Сашем41 корасов

Прошло несколько дней после событий, описанных нами в предыдущей главе.

Был один из тех жарких дней, каких совсем никогда не бывает при нашем холодном климате. Тропическое солнце ярко сияло с безоблачных небес, и его солнечные лучи накаляли песок, которым были посыпаны дорожки в аллеях сада асиенды де-ла-Нориа.

В самой гуще сада, среди чащи кактусов, индейских смоковниц и алоэ, стояла беседка, обсаженная цветущими апельсиновыми и лимонными деревьями, распространявшими в воздухе благоухание. В этой беседке между двумя апельсиновыми деревьями висел гамак из волокон phormium tenax42, а в этом гамаке раскинувшись спала девушка.

Запрокинув назад голову, распустив свои длинные черные волосы, в беспорядке ниспадавшие ей на шею и грудь, и слегка раскрыв свои коралловые губы, позволявшие видеть ослепительно белые зубы, донна Клара безмятежно спала в своем убежище; черты ее лица дышали счастьем: ни одно еще облачко не затемняло лазурного горизонта ее мирной и спокойной жизни.

Было уже около полудня. Солнечные лучи, падая отвесно, делали жару до такой степени нестерпимой, что в асиенде все спали или отдыхали, забившись в укромные местечки, — в жарких странах это носит характерное название сиеста.

Между тем недалеко от того места, где, спокойно улыбаясь, спала донна Клара, послышался шум шагов, сперва почти неуловимый, но постепенно все увеличивавшийся, а затем показался человек.

Это был Шоу, младший из сыновей скваттера.

Каким образом очутился он в этом месте?

Молодой человек запыхался; пот лил с его лица.

Дойдя до входа в беседку, он бросил тревожный взгляд на гамак.

— Она там! — прошептал он. — Она спит.

Затем он опустился на колени и в немом восторге любовался девушкой.

Долго простоял он так, не спуская глаз со спящей. Наконец он вздохнул и, с усилием оторвавшись от этого очаровательного зрелища, тяжело приподнялся, шепча голосом, слабым как дыхание:

— Надо уходить!.. Что, если она проснется! О! Она никогда не узнает, как я ее люблю!

Он сорвал цветок с апельсинового дерева, тихонько положил его на девушку и, собравшись уходить, сделал уже несколько шагов, но затем снова вернулся назад и, схватив ребосо43 донны Клары, висевшее возле гамака, несколько раз прижался к нему губами, повторяя при этом голосом, прерывавшимся от волнения:

— Покрывала им свои волосы!..

Затем он выбежал из беседки и вскоре скрылся за деревьями.

Он услышал приближающиеся шаги.

И действительно, несколько секунд спустя после его ухода в беседку вошел дон Мигель.

— Э! — весело сказал он, покачивая гамак, — Проснись, дитя мое!.. Или ты так никогда и не кончишь свою сиесту?

Донна Клара, улыбаясь, открыла глаза.

— Я уже не сплю, отец, — сказала она.

— Очень рад слышать это, — проговорил он, — я люблю, когда мне так отвечают.

И он хотел поцеловать ее.

Но вдруг девушка приподнялась резким движением, как будто увидела что-то очень неприятное или страшное, и лицо ее покрылось мертвенной бледностью:

— Что такое с тобой? Что случилось? — с испугом спросил ее асиендадо.

Девушка показала ему цветок с апельсинового дерева.

— Ну, — продолжал ее отец, — что же в этом такого ужасного? Он мог упасть с дерева в твой гамак во время сна.

Донна Клара грустно покачала головой.

— Нет, — отвечала она, — это совсем не так. Я уже несколько дней подряд, просыпаясь, всякий раз вижу цветок на этом же самом месте.

— Да ты с ума сошла!.. Это простая случайность, а ты выдумываешь себе Бог знает что!.. Успокойся, голубушка моя, и не думай больше об этом; ты вся побледнела… ну, стоит ли так пугаться из-за всяких пустяков? Впрочем, я могу сейчас порекомендовать тебе и лекарство… если ты так боишься цветов, почему не совершаешь ты своей сиесты у себя в спальне вместо того, чтобы забиваться сюда, в эту беседку?

— Это правда, отец, — сказала успокоившаяся и повеселевшая девушка, — я непременно последую вашему совету.

— Отлично, значит, об этом не стоит больше и говорить… а теперь поцелуй меня.

Девушка бросилась в объятия отца, которого она осыпала ласками.

В это время в беседку вошел пеон.

— Что вам нужно? — спросил его дон Мигель.

— Ваша Милость, — отвечал пеон, — в асиенду только что прибыл краснокожий воин, он желает с вами говорить.

— Вы его знаете? — спросил дон Мигель?

— О! Да, Ваша Милость, это Моокапек — Орлиное Перо — сашем корасов с Рио-Сан-Педро.

— Моокапек! — повторил асиендадо с удивлением. — Зачем могло понадобиться ему видеть меня? Зовите его сюда.

Пеон ушел; через несколько минут он снова появился, но уже не один — с ним пришел Орлиное Перо.

Вождь предстал во всем параде; весь его костюм говорил, что сашем вышел на тропу войны.

Волосы на его голове, перевязанные кожей гремучей змеи, были приподняты на макушке, и тут в них воткнуто было орлиное перо; блуза из полосатого миткаля, украшенная массой погремушек, спускалась до самых бедер, защищенных от укусов москитов панталонами из той же материи; на ступнях были надеты мокасины из кожи пекари, украшенные фальшивыми жемчужинами и иглами дикобраза; к пяткам, как отличительный знак знаменитых воинов, было привязано несколько волчьих хвостов; за пояс из лосиной кожи были заткнуты нож, трубка и мешочек с лекарственными травами; на шее было надето ожерелье из когтей гризли и бизоньих зубов; наконец, великолепная шкура самки белого бизона, выкрашенная с внутренней стороны в красное, была накинута на плечи, заменяя собой дорожный плащ. В правой руке вождь держал орлиное перо, а в левой — американский карабин.

Войдя в беседку, вождь грациозно поклонился донне Кларе, а затем выпрямился и стал молча ждать, пока с ним заговорит дон Мигель.

Мексиканец с минуту разглядывал индейского вождя, по лицу которого было видно, что с ним случилось какое-то большое горе.

— Добро пожаловать, брат мой, — сказал асиендадо, — чему обязан я удовольствием тебя видеть?

Вождь бросил мимолетный взгляд на молодую девушку.

Дон Мигель понял, чего хочет индеец, и сделал донне Кларе знак удалиться.

Они остались одни.

— Брат мой может говорить, — сказал тогда асиендадо, — уши друга открыты.

— Да, отец мой добр, — отвечал индеец своим грудным голосом, — он любит индейцев; жаль только, что не все бледнолицые похожи на него.

— Я не понимаю моего брата… Разве его оскорбил кто-нибудь?

Индеец грустно улыбнулся.

— Где правосудие для краснокожих? — сказал он. — Индейцы — животные… Великий Дух не дал им души, как бледнолицым, и убивать их не считается за преступление!

— Вождь, вы говорите загадками, я вас не понимаю… Скажите мне, пожалуйста, сначала: почему покинули вы деревню вашего племени? Отсюда ведь довольно далеко от Рио-Сан-Педро.

— Моокапек один, его племени больше не существует.

— Что такое?

— Бледнолицые напали ночью, как трусливые ягуары; они сожгли деревню и перебили всех жителей, не исключая женщин и малолетних детей.

— О! Это ужасно! — невольно воскликнул асиендадо.

— Да! — продолжал вождь с иронией. — За волосы индейцев платят дорого!

— А вы знаете людей, которые совершили это отвратительное преступление?

— Моокапек знает их и он им отомстит.

— Назовите мне их главаря, если вы только знаете его имя.

— Да, я его знаю. Бледнолицые называют его Красным Кедром, а индейцы Людоедом.

— О! В таком случае вы уже отомщены, вождь, потому что он умер.

— Мой отец ошибается.

— Вы говорите, что я ошибаюсь, но я сам убил его!

Индеец покачал головой.

— Красный Кедр живуч, — сказал он, — лезвие ножа, которым поразил его мой отец, было слишком коротко… Красный Кедр ранен, но через несколько дней он опять будет на ногах и снова начнет убивать и скальпировать индейцев.

Это известие поразило асиендадо.

Враг, которого он считал мертвым, оказался жив, и асиендадо снова предстояло вести с ним борьбу.

— Мой отец должен держаться настороже, — продолжал вождь. — Красный Кедр поклялся отомстить ему.

— О! Я не дам ему на это времени. Он не человек, а исчадие дьявола, от которого во что бы то ни стало необходимо очистить землю, прежде чем к нему вернутся силы и он будет в состоянии начать новый ряд убийств.

— Я помогу моему отцу отомстить этому врагу.

— Благодарю, вождь, я не отказываюсь от вашей помощи, потому что мне, может быть, понадобится, и даже очень скоро, помощь всех моих друзей. Ну, а теперь скажите мне, что вы намерены делать?

— Орлиное Перо не может больше жить вместе с бледнолицыми и поэтому удалится в пустыню; у него есть друзья среди команчей, они краснокожие и с радостью примут его.

— Я не стану даже и пытаться отговаривать вас, вождь; ваше решение вполне справедливо, и если вы впоследствии точно так же отплатите белым, они не будут иметь права жаловаться на вас, потому что сами довели вас до этого. Когда отправляется мой брат?

— Как только зайдет солнце.

— Отдохните здесь сегодня, а завтра, если уж вы так решили, можете отправиться в путь.

— Моокапек должен отправиться сегодня.

— В таком случае, делайте как хотите. Есть у вас лошадь?

— Нет, но я добуду себе лошадь, как только встречу какую-нибудь манаду.

— Я не могу отпустить вас в такое путешествие пешком и дам вам лошадь.

— Благодарю, отец мой добр, индейский вождь не забудет этого…

— Пойдемте, вы сами выберете себе лошадь.

— Я хочу сказать еще несколько слов моему отцу.

— Говорите, вождь, я вас слушаю.

— Кутонепи, бледнолицый охотник, поручил мне сообщить моему отцу важное предостережение.

— Какое?

— Моему отцу грозит большая опасность… Кутонепи хочет видеть моего отца как можно скорее, чтобы самому сообщить ему, в чем дело.

— Хорошо, мой брат скажет охотнику, что завтра я буду на прогалине Пораженного Дуба и буду там ждать его до вечера.

— Я передам слова моего отца охотнику.

Затем ранчеро и краснокожий вышли из беседки и большими шагами направились к асиенде.

Дон Мигель предоставил корасу самому выбрать себе лошадь, и в то время как сашем седлал лошадь по индейскому обычаю, асиендадо удалился к себе в спальню и велел сказать сыну, чтобы тот пришел к нему.

Молодой человек успел уже совсем оправиться от полученной раны.

Дон Мигель сказал сыну, что ему необходимо уехать на несколько дней и поручил ему управление асиендой; при этом он советовал ему главным образом не удаляться от фермы и как можно заботливее оберегать сестру.

Молодой человек, радуясь в душе, что ему можно в продолжение нескольких дней наслаждаться полной свободой, обещал отцу исполнить все, что тот от него требовал.

Поцеловав в последний раз сына и дочь, дон Мигель отправился в патио44.

В ожидании его, вождь занимался тем, что заставлял гарцевать выбранную им для себя великолепную лошадь.

Дон Мигель несколько минут любовался ловкостью и грацией индейца, которому в этом отношении мог бы позавидовать самый знаменитый мексиканский объездчик мустангов, потом он вскочил в седло, и они оба вместе поехали по направлению к Эль-Пасо, куда им необходимо было попасть, прежде чем достигнуть пустыни и добраться до прогалины Пораженного Дуба.

Путешественники молча ехали рядом, погруженные каждый в свои мысли.

В ту минуту, когда они вступали в Пасо, солнце садилось на горизонте в волны красноватых паров, что предвещало на ночь грозу.

При въезде в городок они расстались. На следующий день, как мы уже говорили в начале нашего рассказа, дон Мигель выехал на рассвете и направился к прогалине.

ГЛАВА XI. Беседа

Валентин Гилуа жил или, лучше сказать, странствовал в течение пяти или шести лет по обширным пустыням Новой Мексики и Техаса.

В окрестностях Рио-Пуэрко он появился в первый раз вместе с арауканским вождем; они выслеживали ягуара.

Оба они считались самыми смелыми пограничными охотниками.

Когда им удавалось собрать богатый запас мехов, они отправлялись продавать их в города, возобновляли там запасы пороха и пуль, покупали кое-какие необходимые предметы и снова возвращались в пустыню.

Часто они нанимались на одну и даже на две недели к владельцам асиенд, чтобы избавить их от хищных зверей, опустошавших их стада; но, исполнив свою обязанность, т. е. уничтожив свирепых хищников и получив за это плату, они, несмотря на блестящие предложения асиендадос, желавших удержать их у себя на службе, снова вскидывали карабины на плечи и уходили.

Валентин и его друг хранили самое глубокое молчание относительно событий своей жизни, предшествовавших появлению их в этих странах.

Одно только выдавало национальность Валентина, которого товарищ его называл Кутонепи, — что на языке индейцев означает «Мужественный», — охотник носил на груди крест Почетного Легиона.

Рассказы о бесчисленных подвигах обоих охотников приводили в восторг пограничных жителей, а тигров на своем веку они убили столько, что потеряли им счет.

С доном Мигелем Сарате они познакомились совершенно случайно и притом самым необыкновенным образом, и с тех пор между ними установились самые дружеские отношения.

Дон Мигель одной бурной ночью остался жив только благодаря необыкновенной верности глаза Валентина, который пулей в голову убил лошадь мексиканца в ту самую минуту, когда она, обезумев от страха и не повинуясь больше ни голосу, ни поводьям, неудержимо влекла своего всадника к громадной пропасти, на дно которой она и свалилась бы вместе с ним, не вмешайся Валентин.

Дон Мигель поклялся, что навсегда сохранит благодарность к своему спасителю.

Валентин и Курумилла сделались учителями детей асиендадо, которые, со своей стороны, сильно привязались к обоим охотникам.

Дон Пабло очень часто охотился в прериях вместе со своими друзьями.

Им он главным образом и был обязан верностью глаза и своим искусством обращаться со всякого рода оружием и умением объезжать лошадей

Дон Мигель Сарате не имел тайн от охотников

Они читали в его душе, как в открытой книге.

Они без всякого за это вознаграждения исполняли все его планы, потому что эти грубые лесные бродяги ценили всего больше и всего дороже свободу пустыни.

Однако, невзирая на симпатию и дружбу, столь тесно связывавшие эти непохожие друг на друга личности, несмотря на доверие, лежавшее в основе их дружбы, ни дон Мигель, ни его дети никогда не могли добиться, чтобы охотники рассказали им о своей жизни до прибытия в их страну.

Дон Мигель не раз, движимый не любопытством, а только одним участием, пытался вызвать их на откровенность, но Валентин всегда умел обойти эти вопросы молчанием; он делал это так искусно, что мексиканец не мог считать себя оскорбленным недостатком откровенности с его стороны и рассердиться за это упрямое молчание.

С Курумиллой дело было еще проще.

Закутавшись в стоическую невозмутимость индейца, он на все вопросы ограничивался таинственным покачиванием головы и не отвечал ни слова.

В конце концов асиендадо и его семья прекратили всякие расспросы и отказались от надежды проникнуть в тайну, которую их друзья умышленно и упорно от них скрывали.

Это, впрочем, не имело никакого влияния на их дружбу, и дон Мигель всегда с одинаковым удовольствием встречался с охотниками, когда они возвращались с охоты в прериях, где пропадали иногда по целым месяцам.

Мексиканец и охотник присели к огню, в то время как Курумилла, вооружившись своим скальпелем, снимал шкуры с ягуаров, так искусно убитых доном Мигелем

— Э! Дружище, — смеясь, сказал дон Мигель, — я начал уже терять терпение и думал, что вы забыли об этом свидании, хотя сами же вы его и назначили

— Я никогда ничего не забываю, вы это знаете, — серьезно отвечал Валентин, — если я не пришел раньше, то это потому, что от моего хакаля очень далеко до этой прогалины

— Сохрани меня Бог от того, чтобы я стал вас упрекать, мой друг, хотя, признаюсь вам, перспектива провести ночь одному в этом лесу не имела для меня ничего особенно привлекательного, и если бы вы не явились до захода солнца, я бы непременно уехал.

— И вы поступили бы очень дурно, дон Мигель, потому что мне нужно говорить с вами об очень важном деле, и кто знает, что могло бы случиться, если бы мне не удалось вас предупредить.

— Вы меня просто пугаете, друг мой.

— Я сейчас вам все объясню, но сначала позвольте мне вам сказать, что несколько дней тому назад вы совершили одну крупную неосторожность, последствия которой могут быть весьма серьезными для вас.

— Какая неосторожность?

— Я сказал «одну», а должен был сказать «две».

— Я вас слушаю, — проговорил дон Мигель, в голосе которого слышалась легкая досада, — говорите, пожалуйста, яснее.

— Вы поссорились с одним бандитом-американцем?

— С Красным Кедром?

— Да. А когда он был в ваших руках, вы дали ему возможность ускользнуть, вместо того, чтобы убить его на месте.

— Это правда, я поступил нехорошо, — что делать, негодяй живуч как аллигатор; но будьте спокойны: если он когда-нибудь попадется мне под руку, клянусь вам, я уж не промахнусь.

— А между тем вы уже промахнулись один раз, и в этом-то и состоит вся беда.

— Я вас не понимаю.

— Вы сейчас меня поймете. Этот человек один из тех негодяев, — грязная пена Североамериканских Соединенных Штатов, — которых, к несчастью, слишком много приходится видеть здесь за последние несколько лет… Не знаю, как ему удалось обмануть вашего агента в Нью-Йорке, но он сумел так хорошо втереться к нему в доверие, что последний рассказал ему все, что он знал о задуманном вами перевороте.

— Он мне это сказал.

— Тем лучше. Значит, в это-то время вы и закололи его кинжалом?

— Да, и вместе с тем я отнял у него когти, т. е. я овладел имевшимися у него письмами, которые могли меня скомпрометировать.

— Ошибаетесь! Негодяй этот — слишком опытный мошенник и не мог не предвидеть того, что случилось; у него было еще письмо, самое важное, самое компрометирующее изо всех, и этого-то письма вы и не взяли.

— Я взял три письма.

— Да, но их всего было четыре; но так как одно последнее письмо стоило столько же, сколько все остальные вместе, он всегда носил его при себе в кожаном мешочке, висевшем у него на шее на стальной цепочке; это письмо вам, конечно, не могло прийти в голову поискать у него на груди.

— Но какое же значение оно может иметь, тем более, что я не помню, чтобы писал когда-нибудь подобное письмо? И почему вы так сильно упираете на значение его?

— Письмо это — просто-напросто договор, заключенный вами с генералом Ибаньесом и мистером Вудом и подписанный вами троими.

— Тысяча чертей! — вскричал пораженный асиендадо. — В таком случае, я погиб, потому что если этот человек действительно владеет этой бумагой, он непременно ею воспользуется, чтобы отомстить мне.

— До тех пор, пока сердце бьется в груди, ничто еще не потеряно, дон Мигель. Положение ваше очень серьезное, я согласен, но мне приходилось бывать и в гораздо худшем положении, и все-таки я благополучно выпутывался…

— Что же теперь делать?

— Красный Кедр два дня уже как на ногах. Как только он почувствовал себя в силах сесть на лошадь, он сейчас же отправился в Санта-Фе, столицу Новой Мексики, и выдал вас губернатору… В этом поступке нет ничего такого, что могло бы вас удивить.

— Мне остается только бежать, и как можно скорей.

— Подождите; всякий человек имеет на дне сердца, в виде приманки для дьявола — по крайней мере, один из семи смертных грехов…

— К чему вы мне это говорите?

— Сейчас вы все узнаете. К счастью для нас, Красный Кедр имеет, как мне кажется, все семь смертных грехов, а из них скупость стоит у него, если я не ошибаюсь, на первом плане.

— Ну?

— Ну и случилось следующее: наш приятель хотя и выдал вас правительству как заговорщика, но побоялся расстаться с доказательствами, подтверждающими его донос… Когда генерал Итурес, губернатор, потребовал от него предоставления доказательства, Красный Кедр ответил, что согласен отдать его, но не иначе как за сто тысяч пиастров золотом.

— А! — проговорил асиендадо, переводя дух. — А что сказал ему Итурес?

— Генерал один из самых заклятых ваших врагов и он дорого бы дал за то, чтобы иметь удовольствие приказать вас расстрелять.

— Это правда.

— Но, тем не менее, он не купил письма, потому что назначенная скваттером сумма показалась ему слишком высокой, тем более что ему пришлось бы платить из своего сундука, так как правительство не признает подобных сделок.

— Как же поступил тогда Красный Кедр?

— Он не отказался от своего намерения и сказал генералу, что дает ему сроку восемь дней обдумать это предложение, а затем свободно вышел из ратуши.

— Гм! А когда он был у генерала Итуреса?

— Вчера утром, а это значит, что у вас впереди еще целых шесть дней.

— Шесть дней, это слишком мало.

— Э! — возразил француз, пожимая плечами. — У нас во Франции…

— Ну, да ведь на то вы и французы!

— Это правда; но зато у вас вдвое больше времени, чем нам нужно! Однако довольно болтать пустяки!.. Вы человек энергичный и действительно желаете добра вашей стране, поэтому не смущайтесь первой неудачей; кто знает, может быть, все это еще к лучшему!

— Э! Друг мой, вы забываете, что я здесь один: генерал Ибаньес, который мог бы помочь мне в эту критическую минуту, находится в пятидесяти милях отсюда. Что я могу сделать? Ничего.

— Все. Я предвидел ваше возражение и послал Орлиное Перо, сашема корасов, к Ибаньесу… Вы знаете, как быстро ездят индейцы, и я уверен, что через несколько часов он будет здесь вместе с генералом.

— Неужели вы сделали это, друг мой? — сказал дон Мигель, пожимая руку охотника.

— Pardieu!45 — весело отвечал Валентин. — Я сделал не одно это, а и еще кое-что другое и, когда настанет пора, я вам скажу. Но не будем терять даром время… Надеюсь, теперь ваши намерения изменились?

— Да!

— Отлично! Таким вы мне нравитесь гораздо больше и таким я всегда хотел бы вас видеть.

— Но сначала мне надо будет переговорить с генералом.

— Это правда. Но тут я не вижу никакого затруднения, — отвечал Валентин, поднимая глаза к небу и внимательно изучая положение звезд. — Теперь восемь часов; Орлиное Перо и генерал Ибаньес в полночь должны быть у входа в Ущелье Стервятника; значит, остается еще четыре часа, а это даже больше, чем нужно для того, чтобы проехать всего каких-нибудь десять миль.

— Идемте! Идемте! — заторопил своих собеседников дон Мигель.

— Подождите одну минуту, нам некуда особенно спешить; будьте спокойны, мы явимся вовремя.

Затем Валентин обернулся к Курумилле и сказал ему на арауканском языке несколько слов, которых асиендадо не понял.

Индеец молча встал и исчез в чаще леса.

— Вы знаете, — продолжал Валентин, — что обыкновенно я путешествую пешком, но так как теперь мы должны, в сущности, дорожить каждой минутой, я запасся на всякий случай двумя лошадьми.

— Вы ничего не забываете, друг мой.

— Да, особенно когда это касается людей, которых я люблю, — вздохнув, отвечал охотник.

Не более чем через четверть часа в кустах послышался шум, чаща раздвинулась, и на прогалине снова появился Курумилла.

Он вел на поводу двух лошадей.

— На коней, — крикнул дон Мигель, увидя лошадей. — На коней! Время уходит.

— Еще одно слово, — остановил его Валентин.

— Говорите.

— Что, у вас капелланом до сих пор все еще монах брат Амбросио?

— Да.

— Берегитесь этого человека: он предатель.

— Вы думаете?

— Я в этом уверен.

— Хорошо! Я этого не забуду.

— Отлично. Ну, теперь в путь, — проговорил Валентин, вонзая шпоры в бока своей лошади.

И три всадника помчались с головокружительной быстротой.

ГЛАВА XII. В венте46

В тот день, когда начинается этот рассказ, городок Пасо-дель-Норте имел необычайный вид. Колокола звонили не переставая — это праздновалась трехсотлетняя годовщина основания поселения.

Все население дель-Пасо, порядком уменьшившееся со времени провозглашения мексиканской независимости, теснилось в церквах, блиставших золотом и серебром.

Все дома были богато разукрашены, а улицы усыпаны цветами.

К вечеру жители, которых нестерпимая жара тропического солнца продержала в течение большей части дня в заключении внутри домов, вышли подышать острыми благоуханиями, приносимыми легким ветерком пустыни.

Городок, казавшийся пустынным в течение нескольких часов, вдруг как бы пробудился ото сна и снова послышались крики и смех… Места для прогулок заполнила густая толпа народа и в несколько минут таверны наполнились праздношатающимися, которые пили мескаль и пульке, покуривая свои сигаретки и бренча на харабе47 и виуэллах48.

В невзрачном доме, построенном так же как и все соседние с ним дома и расположенном на углу пласа-Майор49 и калле-де-ла-Мерсед50, кутило человек двадцать или двадцать пять; по перьям их шляп, по гордо закрученным кверху усам, а в особенности, по длинным шпагам с эфесами из вороненого железа, в них нетрудно было узнать искателей приключений. Они как воду пили агуардиенте51 и пульке и в то же время играли в карты; при этом они страшно кричали, стараясь переспорить один другого, клялись, как язычники, и то и дело грозили пустить в дело свои шпаги.

В одном углу залы, занятой пирующими искателями приключений, за столом задумавшись сидели два человека; они рассеянным взором окидывали всю залу и как будто совсем забыли о своих стаканах, до которых не дотрагивались уже более получаса.

Оба они были еще молоды.

Первый, которому было не больше двадцати пяти лет, имел одну из тех открытых, честных и энергичных физиономий, которые вызывают симпатию и уважение.

Его бледный лоб, белое лицо, окаймленное густыми локонами длинных черных волос, большие глаза под густыми бровями, его прямой нос и, наконец, его большой рот, усаженный двойным рядом ослепительной белизны зубов, под тонкими темными усами, придавали ему отпечаток благородства, выступавший наружу еще больше благодаря его слишком скромному костюму.

На нем был костюм лесных бродяг, т. е. Митассес52, стянутые у бедер и спускавшиеся до щиколоток; сапоги из ланьей кожи, подвязанные у колен, и яркий полосатый сарапе.

Шляпа из канадской соломы лежала возле него на столе рядом с американским карабином и двумя двуствольными пистолетами; на левом боку у него висел мачете, а рукоятка длинного ножа торчала из-за голенища его правого сапога.

Товарищ его был человеком маленького роста, коренастым и, судя по его развитым мускулам, он должен был обладать необыкновенной силой; его лицо, черты которого были довольно вульгарны, носило насмешливое и хвастливое выражение, внезапно исчезавшее и уступавшее место некоторому благородству, когда под впечатлением сильного волнения брови его хмурились, а взор, обыкновенно затуманенный, загорался энергией.

На нем была надета почти такая же одежда, как и на его спутнике, с той только разницей, что шляпа у него была грязной, а сарапе сильно полинявшим и выгоревшим от солнца.

Как и его товарищ, он тоже был хорошо вооружен.

С первого взгляда не трудно было угадать, что оба эти человека не принадлежали к испано-американской расе.

Впрочем, разговор их тотчас же устранил бы всякие сомнения на этот счет: они говорили между собой на французском языке, употребляемом в Канаде.

— Гм! — проговорил первый, беря свой стакан и поднося его к губам. — Знаете, что мне пришло в голову, Гарри?.. Мне кажется, нам лучше всего сесть на лошадей, а не сидеть в этой вонючей трущобе вместе с этими гачупинами53, которые квакают, как лягушки перед грозой.

— Экий вы, черт вас возьми, нетерпеливый! — отвечал второй недовольным тоном. — Неужели вы ни минуты не можете посидеть спокойно?

— Вы называете это одной минутой, Гарри! Ну, а по-моему, прошел по крайней мере час с тех пор как мы здесь.

— Pardieu! Ваша наивность мне очень нравится, Дик, — продолжал другой, смеясь. — Или вы, может быть, воображаете себе, что и в самом деле можно обделать дело в одну минуту?

— Собственно говоря, я даже не понимаю, зачем все это нужно? Пусть черт свихнет мне шею или задушит меня гризли, если я хоть что-нибудь понимаю во всем этом! Целых пять лет мы охотимся и спим бок о бок… Мы вместе шли сюда из самой Канады… Я привык за это время, сам не знаю зачем и как, полагаться на вас во всем, что касается наших общих дел, а между тем я дорого бы дал за то, чтобы узнать, за каким чертом мы покинули прерии, где нам было так хорошо, и пришли сюда, где нам так скверно?

— А разве до сих пор вам приходилось раскаиваться в том, что вы мне доверяли?

— Я этого не говорю, Гарри, сохрани меня Бог! Но мне все-таки кажется…

— Вам все это только кажется, — перебил его молодой человек, — не мешайте только мне, и меньше чем через три месяца у вас будет столько чистого золота, что вы два или три раза наполните им доверху вашу шляпу!

При этих словах глаза Дика, маленького толстяка, загорелись как две звезды: он посмотрел на своего компаньона с нескрываемым восхищением.

— Э! — сказал он шепотом. — Да не мечтает ли он опять о своих приисках?

— Pardieu! — проговорил другой, пожимая плечами. — Неужели мы иначе были бы здесь? Но, ш-ш-ш! Вот и он.

В эту минуту в залу вошел новый посетитель.

При его появлении в венте воцарилось внезапное молчание; все авантюристы встали, почтительно сняли свои украшенные перьями войлочные шляпы и, опустив глаза, выстроились в ряд.

Вновь прибывший с минуту постоял неподвижно на пороге трактира, окинул взором все общество и направился к охотникам, о которых мы говорили.

На нем была надета одежда монаха.

У него было лицо аскета, с грубыми чертами, которое составляет, так сказать, тип испанского монаха и выражение которого так хорошо схвачено в картинах.

Он прошел мимо выстроившихся в ряды авантюристов, подставляя им направо и налево свои широкие рукава, которые они целовали, низко кланяясь.

Дойдя до охотников, монах обернулся.

— Продолжайте вашу игру, дети мои, — сказал он, — мое прибытие не должно смущать ваше веселье, мне нужно только поговорить несколько минут с этими кабальеро.

Авантюристы не заставили повторять себе приглашения; они снова заняли свои места, и вскоре шум и проклятья сменили воцарившуюся было на минуту тишину.

Монах улыбнулся, взял бутаку и сел между обоими охотниками, бросив на них испытующий взор.

Последние следили насмешливым взглядом за всеми перипетиями этой сцены.

Когда монах наконец уселся, Гарри налил ему большой стакан пульке и, пододвинув к нему нарезанные кусками маисовые листья и табак, сказал:

— Пейте и курите, сеньор падре.

Монах, не возражая, скрутил сигаретку, закурил ее, взял стакан пульке и залпом осушил его, а потом, положив локти на стол и нагнув голову вперед, сказал:

— Вы аккуратны.

— Мы ждем вас уже целый час, — заметил Дик угрюмо.

— Что значит один час в сравнении с вечностью? — возразил монах, улыбаясь.

— Мы только попусту тратим время, — вмешался Гарри. — Что вы хотите нам сказать?

Монах бросил подозрительный взгляд вокруг себя и, понизив голос, отвечал:

— Я могу, если хотите, сделать вас богатыми за несколько дней.

— В чем дело? — спросил Дик.

— Ах, Господи, — продолжал монах, — я предлагаю вам богатство, которое, собственно говоря, мне вовсе не принадлежит. Если же я и хочу присвоить его себе, то, во-первых, потому, что оно никому не принадлежит, а во-вторых, и потому, что оно даст мне возможность помочь тем тысячам несчастных, заботу о которых мне вверил Всемогущий.

— Ну, это само собой разумеется, сеньор падре, — серьезным тоном заметил Гарри, — и поэтому нет надобности даже и говорить дальше об этом, а лучше потолкуем о деле… Вы, значит, открыли богатую россыпь?

— Нет, это сделал не я лично, — перебил монах.

— Это все равно, важно, чтобы россыпь существовала, — ответил Дик.

— Извините меня, а по-моему, это значит очень много. Я не могу и не хочу брать на себя греха и приписывать себе честь этого открытия. Если, как я думаю, кто-нибудь отправится на поиски его, то это может стоить жизни нескольким людям, а церковь не может допускать пролития крови.

— Отлично, вы, значит, хотите один им воспользоваться.

— Только не для себя лично.

— Значит, для ваших прихожан? Тем лучше… Но только знаете что, не пора ли нам кончить эту пустую болтовню… У нас, право, нет времени на это, и потому не будете ли вы так любезны приступить прямо к делу.

— Ну и ну! — вскричал монах. — Сразу видно, что в ваших жилах течет французская кровь!.. Потерпите немного, сейчас я вам все объясню.

— Больше мы ничего и не желаем.

— Но вы сначала должны обещать мне…

— Ничего, — перебил его Дик. — Мы свободные охотники и не имеем обыкновения связывать себя словом до тех пор, пока не узнаем наверное, чего именно от нас хотят.

Гарри подтвердил кивком головы слова своего друга.

Монах выпил еще стакан пульке и несколько раз подряд затянулся сигареткой.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему, — сказал он затем. — Вы ужасные люди. Вот в чем дело.

— Говорите.

— Один бедный гамбусино54 открыл случайно между реками Хила и Колорадо такую богатую россыпь, какую только может представить себе самое пылкое воображение… Судя по его словам, там на пространстве двух или трех миль земля сплошь усеяна золотыми самородками, из которых каждый может сделать богачом счастливого золотоискателя.

Гамбусино, не имея возможности один завладеть всеми этими богатствами, проявил необыкновенную энергию, преодолел величайшие опасности для того, чтобы добраться до цивилизованных областей. Я не стану вам подробно рассказывать, каких трудов ему стоило благополучно добраться до Пасо и какие пришлось ему преодолеть опасности.

— Все это прекрасно, — перебил монаха Дик, — и очень может быть, что все это и верно, но только зачем вместо того, чтобы говорить нам об этом прииске, о котором вы и сами знаете не больше нашего, не привели вы с собой этого гамбусино? Он, наверное, сообщил бы все сведения, которые нам необходимо знать в том случае, если мы согласимся отправиться на розыски этого клада.

— Увы! — отвечал монах, лицемерно опуская глаза. — Несчастному не суждено было воспользоваться этим открытием, сделанным ценой стольких опасностей. Не более чем через два дня после своего прибытия в Пасо он поссорился с другим гамбусино и, получив удар навахой, через несколько часов отправился к праотцам.

— А, вот что! — заметил Гарри. — Но в таком случае, каким образом удалось вам узнать все эти подробности, сеньор падре?

— Самым простым способом, сын мой, я присутствовал при последних минутах этого несчастного… Я исповедовал его, — добавил он с прекрасно сыгранным сердечным сокрушением, — и когда он понял, что конец его близок и что ничто не в состоянии его спасти, он сообщил мне в благодарность за мои пастырские утешения то, что я вам сейчас сказал… Он открыл мне местонахождение россыпи и для большей верности дал мне грубую карту, начертанную им на месте. Вы видите, что мы можем идти туда почти наверняка.

— Да, — проговорил Гарри, задумчиво покачивая головой, — но зачем вместо того, чтобы обратиться сначала к вашим соотечественникам — мексиканцам, вы предлагаете нам принять участие в этом предприятии?

— Потому что мексиканцы такие люди, на которых нельзя серьезно рассчитывать, а нам, прежде чем достигнуть прииска, придется сражаться с апачами и с команчами, на территории которых он находится.

После этих слов наступило довольно долгое молчание и трое собеседников, не произнося ни слова, сидели задумавшись.

Монах исподтишка рассматривал охотников, стараясь по выражению их лиц определить, какое впечатление произвел на них его рассказ. Но надежды его не сбылись, — лица охотников оставались все так же невозмутимы.

Наконец Дик, предварительно обменявшись взглядом со своим товарищем, первым нарушил молчание:

— Все это прекрасно, — сказал он, — но согласитесь сами, что только сумасшедший может рассчитывать, что два человека, какими бы храбрецами они ни были, могут отправиться за золотом в неизвестную страну, населенную свирепыми племенами краснокожих. Для этого нужно по крайней мере пятьдесят человек, а иначе все равно ничего не удастся добиться.

— Да, это правда, и поэтому-то и я имел в виду не одних только вас… Под вашей командой отправится целый отряд смелых и решительных людей, и, кроме того, я сам отправлюсь вместе с вами.

— Несмотря на все это, я должен вам сказать, что на нашу помощь вы не можете рассчитывать, сеньор падре, — категорически заявил Гарри. — Мы честные охотники, и ремесло гамбусино нам не подходит… Если бы вы нам даже обещали несметное богатство, то и тогда мы не согласились бы принять участие в экспедиции золотоискателей.

— Даже если бы во главе этой экспедиции стал Красный Кедр и взял бы на себя всю ответственность за успех предприятия? — спросил монах вкрадчиво, бросая лукавый взгляд.

Охотник вздрогнул, лихорадочная краска залила его лицо, и он дрожащим от волнения голосом спросил:

— Значит, вы уже говорили с ним об этом?

— Вот он сам, спросите его, — отвечал монах.

В эту минуту в венту вошел еще человек.

Гарри смущенно опустил голову, а Дик стал отбивать по столу рукояткой кинжала какой-то марш, в то же время посвистывая сквозь зубы.

И только один монах как будто даже радовался этому — неопределенная улыбка блуждала на его губах.

ГЛАВА XIII. Красный Кедр

Прежде всего мы должны поближе познакомить читателя с личностью вновь прибывшего, которому суждено играть очень важную роль в этом рассказе.

Красный Кедр был человеком ростом выше шести английских футов; его громадная голова была прикреплена к квадратным плечам короткой и мускулистой шеей, похожей на шею быка; его костлявые руки с сильно развитыми мускулами говорили об очень большой физической силе.

Из-под шапки, целиком сшитой из меха лисицы, во все стороны выбивались жесткие полуседые волосы и почти закрывали его маленькие серые круглые глаза, сходившиеся у носа, загнутого как клюв хищной птицы; его широкий рот обнаруживал двойной ряд белых и острых зубов; его выдававшиеся скулы были фиолетового цвета, а низ лица исчезал под густой черной бородой, сквозь которую пробивались серебряные нити седых волос. Костюм его состоял из полосатой миткалевой блузы, перепоясанной ремнем из темной кожи, за который были заткнуты два пистолета, топор и длинный нож; кожаные легины ниспадали ему до колен; на ногах были надеты индейские мокасины, в изобилии украшенные фальшивым жемчугом и металлическими блестками. Туго натянутый ягдташ из ланьей кожи висел через левое плечо.

В руке он держал американский карабин, украшенный медными гвоздями.

Никто в действительности не знал, кто такой Красный Кедр и откуда он явился.

Приблизительно года за два до того времени, когда начинается этот рассказ, он внезапно появился в этой стране вместе с женщиной средних лет, — нечто вроде мегеры отвратительной наружности, — семнадцатилетней девушкой и тремя сильными малыми, которые так были на него похожи, что не было никакого сомнения в их близком родстве. Старшему из этих молодцов было года двадцать четыре, а младшему лет девятнадцать.

Что же касается самого Красного Кедра, то ему, по-видимому, было не больше пятидесяти пяти лет; имя, под которым он был известен, было дано ему индейцами. Красный Кедр открыто объявил себя непримиримым врагом индейцев и хвастался, что убил на своему веку более двухсот краснокожих.

Семья Красного Кедра выстроила себе хижину в лесу, в нескольких милях от Пасо, и жила одиноко, не завязывая близких отношений ни с горожанами, ни с трапперами и лесными бродягами, которые являлись, так сказать, их ближайшими соседями.

Таинственная жизнь этих неизвестно откуда прибывших людей не могла, конечно, не интересовать окрестных жителей, которые рассказывали о семье скваттера самые невероятные вещи; но россказни так и остались россказнями, а на самом деле и через два года, протекшие со времени появления скваттеров, никто не знал о них ничего верного.

А между тем ими все еще продолжали интересоваться и все так же из уст в уста передавались такие ужасы, которые заставляли с ненавистью относиться к ним мексиканцев… Между прочим ходили упорные слухи, что старик Красный Кедр и его три сына ни больше ни меньше как охотники за волосами, т. е. такие люди, которые в общественном мнении стоят ниже луговых пиратов55, которых все одинаково презирают, хотя и боятся.

Прибытие Красного Кедра произвело известного рода сенсацию. Несмотря на то, что в венте пировали люди, не отличающиеся особенной чистотой нравов, все они брезгливо отходили подальше при его приближении и уступали ему дорогу с поспешностью, смешанной с отвращением.

Старый разбойник прошел через залу, держа высоко голову, и улыбка высокомерного презрения искривила его тонкие губы при виде эффекта, произведенного его появлением. Подойдя к тому столу, за которым сидели монах и два охотника, он опустил ружье, стукнув прикладом в пол, и, положив скрещенные руки на дуло, посмеиваясь, окинул взглядом людей, перед которыми он находился.

— Ну, я здесь, сеньор падре! — сказал он затем хриплым голосом. — Какого черта вам от меня нужно?

Монах, вместо того, чтобы обидеться за такое грубое обращение, улыбнулся и, приветливо протягивая великану руку, ответил ему:

— Добро пожаловать, Красный Кедр, мы с нетерпением ждем вас; садитесь сюда на эту бутаку, мы с вами разопьем бутылочку пульке и, кстати, потолкуем!

— Чтоб вам черт свернул шею!.. Подавитесь вы вашим проклятым пульке!.. Вы, должно быть, считаете меня таким же никуда не годным выродком, как и вы сами, — проговорил скваттер, грузно опускаясь на предложенный ему стул. — Велите подать мне настоящей водки, да покрепче, я, кажется, не ребенок.

Монах, не возразив ни одним словом, поднялся, подошел к стоявшему за прилавком хозяину венты и вернулся с бутылкой водки и налил старому охотнику полный стакан.

Последний одним духом опорожнил свой стакан, поставил его на стол, произнеся звучное «гм!» и, обернувшись к монаху, изобразил на своем лице гримасу, долженствовавшую означать улыбку.

— А знаете, сеньор падре, на вас хоть и черная одежда, но вы не совсем еще похожи на черта, — сказал он, проводя рукавом по рту, чтобы обтереть усы, — этак мы с вами, пожалуй, и столкуемся.

— Это зависит только от одного вас, Красный Кедр… Вот эти два храбрых канадских охотника не хотят ничего делать без вашего участия!

Геркулес бросил на молодых людей испытующий взгляд.

— Гм! — проговорил он. — На кой вам черт нужны эти ребята? Разве я не говорил вам, что проберусь на прииск и один с моими молодцами?

— Ха-ха! Я знаю, что вы и ваши сыновья люди не робкого десятка, но все-таки мне кажется, что четыре человека, хотя бы они были даже и сильнее вас, не в состоянии довести дело до конца… Подумайте только, с каким множеством врагов придется вам иметь дело, дорогой.

— Тем лучше! Чем больше их будет, тем больше мы их перебьем, — возразил скваттер со зловещим смехом.

— Сеньор падре, — перебил его Дик, — что касается меня, то я тоже ни капельки не боюсь их и… — но, поймав взгляд, брошенный на него товарищем, вдруг смолк.

— Чего это вы ни капельки не боитесь, мой миленький мальчик? — спросил гигант насмешливым тоном.

— Ничего, — сухо отвечал молодой человек. — Представьте себе, я ничего не говорил.

— Отлично! — проговорил Красный Кедр. — Пусть будет по-вашему… За ваше здоровье!

С этими словами он вылил в свой стакан все, что оставалось в бутылке.

— Ну а теперь, — сказал Гарри, — потрудитесь, сеньор падре, объяснить нам, чего вы от нас хотите, да только говорите как можно короче.

— Да, — согласился с ним и Красный Кедр, — мужчины не должны терять время на пустую болтовню.

— Хорошо. Вот что я вам предлагаю. Красный Кедр соберет не позже чем за три дня человек тридцать решительных людей, которыми он же будет и командовать, и после этого мы сейчас же отправимся в путь — разыскивать золото. Ну, что вы на это скажете?

— Гм! — проворчал Красный Кедр. — Чтобы отправиться на этот прииск, надо по меньшей мере знать хоть приблизительно, где он находится, иначе я ни за какие блага не возьму на себя этого дела.

— Не беспокойтесь ни о чем, Красный Кедр, я отправлюсь вместе с вами, а у меня, как вы знаете, есть план той местности.

Колосс бросил из-под бровей на монаха подозрительный взгляд, а затем сейчас же опустил глаза.

— Это правда, — сказал он с напускным равнодушием, — я и забыл совсем, что вы тоже хотите ехать вместе с нами… Значит, вы решили все-таки покинуть на время наших прихожан?

— Бог будет бодрствовать над ними.

— Э! В таком случае, у него будет немало дел… Ну, да это меня не касается, и, может быть, и лучше, если все так устроится… Вы лучше скажите мне, зачем вы меня приглашали сюда?

— Затем, чтобы познакомить вас с этими двумя охотниками, которые должны путешествовать с нами.

— Позвольте, — заметил Дик, — я не совсем ясно представляю себе, чем я могу быть полезен в этом деле… По-моему, наоборот, ни я, ни мой товарищ вам совсем не нужны.

— Простите! — поспешно отвечал монах. — Но я, безусловно, на вас рассчитываю.

Колосс поднялся.

— Эх, вы! — сказал он грубо, кладя свою широкую руку на плечо Дика. — Неужели вы не понимаете, что этот почтенный монах, не задумавшийся убить человека ради того, чтобы украсть у него тайну его прииска, страшно боится остаться с глазу на глаз со мной в прерии? Он боится, как бы я, в свою очередь, не убил его, чтобы украсть у него ту тайну, которой он овладел путем преступления! Ха-ха!

— Не понимаю, как это вам могло прийти в голову, Красный Кедр! — вскричал монах.

— Вы хотите уверить меня, что я ошибся? — отвечал последний. — Мне это, впрочем, все равно, делайте как знаете, я предоставляю вам полную свободу!.. Можете действовать по своему усмотрению.

— Что такое? Вы уже уходите?

— За каким же чертом буду я торчать еще здесь! Мы ведь уже все решили… Через три дня тридцать человек из лучших пограничных бродяг будут ждать вас у бухты Серого Медведя, там же буду и я вместе с ними.

Пожав в последний раз плечами, скваттер ушел, не кланяясь и не поворачивая головы.

— Надо сознаться, — заметил Дик, — что у этого человека лицо настоящего мошенника. Какая мерзкая личность!

— О! — отвечал монах, вздохнув. — Наружность ровно ничего не значит, надо знать еще душу этого человека.

— Если вы так хорошо его знаете, зачем же имеете с ним дело?

Монах слегка покраснел.

— Потому что так надо! — прошептал он.

— Может быть, тем более, что это касается лично вас, — продолжал Дик, — ну, а так как ни меня, ни моего друга ничто не обязывает заводить более близкое знакомство с этим человеком, сеньор падре, то мы…

— Молчите, Дик! — перебил Гарри сердитым голосом своего товарища. — Вы сами не знаете, что вы говорите. Мы согласны отправиться вместе с вами, сеньор падре, можете на нас рассчитывать как на ваших защитников в случае надобности, потому что мне кажется, что Красный Кедр прав.

— Каким это образом?

— А очень просто. Вы и в самом деле боитесь, как бы он не вздумал покончить с вами, и вы рассчитываете, что мы станем на вашу сторону и будем вас защищать… Или, может быть, это не так?

— Зачем мне от вас скрывать правду? Этот человек внушает мне страх, и я не хочу находиться всецело в его власти.

— Успокойтесь, мы будем вместе с вами, и я вам клянусь честью охотника, что с вашей головы не упадет ни один волос.

Бледное лицо монаха засияло от удовольствия при таком великодушном обещании.

— Спасибо вам, — с чувством сказал он.

Поведение Гарри показалось очень странным Дику, которому известны были возвышенные чувства и врожденная честность его товарища, но, по обыкновению, он даже не стал пытаться добиться объяснения причин, заставивших его действовать таким образом, и удовольствовался тем, что кивком головы подтвердил свое согласие.

— Будьте уверены, кабальеро, что как только мы достигнем месторождения, я выдам вам крупную долю, и вам не придется жалеть о том, что вы отправились вместе с нами.

— Денежные вопросы нас обоих интересуют очень мало, — отвечал Гарри, — мы с ним вольные охотники и очень мало заботимся о приобретении богатства, которое для нас было бы скорее затруднением, чем источником удовольствий и наслаждений. Нас заставляет принять участие в этой экспедиции главным образом любопытство и желание познакомиться с этими неведомыми странами.

— Какая бы причина ни заставила вас принять мое предложение, я, во всяком случае, очень благодарен вам за это.

— А теперь позвольте нам проститься с вами… Еще раз повторяю вам, что мы принимаем ваше предложение и согласны отправиться в это путешествие.

— Идите, господа, я не стану вас больше задерживать. Я знаю, где вас найти, когда вы мне понадобитесь.

Молодые люди нашли шляпы, взяли карабины и вышли из венты.

Монах проводил их глазами.

— О! — прошептал он. — Мне кажется, что на этих людей можно будет положиться: у них в жилах еще осталось несколько капель той честной французской крови, которая презирает предательство. Впрочем, все равно, — добавил он, как бы под влиянием только что пришедшей в голову мысли, — я на всякий случай приму свои меры предосторожности.

Затем он тоже встал и осмотрелся кругом.

Наполняющие залу авантюристы, разбившись на группы, играли за столами в монте56; их энергичные фигуры резко выделялись в полутьме залы, едва освещенной закоптелой лампой.

Подумав немного, монах несколько раз стукнул по столу кулаком, а затем громко крикнул на всю залу:

— Сеньоры кабальеро, потрудитесь, пожалуйста, выслушать меня. Я хочу сделать вам выгодное предложение.

Присутствующие повернули головы, игравшие покинули на минуту свои карты и кости, и вскоре все они с любопытством окружили монаха, причем некоторые из них стояли с недопитыми стаканами в руках.

— Кабальеро, — продолжал монах, — если я не ошибаюсь, вы все принадлежите к числу людей, к которым судьба отнеслась более или менее сурово.

Авантюристы принялись утвердительно кивать головами.

— Если позволите, — продолжал монах, чуть заметно улыбаясь, — я готов взять на себя поправить то зло, которое вам причинила несправедливость фортуны.

Авантюристы насторожили уши.

— Говорите! Говорите, сеньор падре! — послышались восклицания со всех сторон.

— В чем дело? — спросил затем один из стоявших в первом ряду субъектов с лицом висельника.

— Дело все заключается в том, что я хочу через несколько дней отправиться в экспедицию в землю апачей, — сказал монах, — и вот для участия в этой экспедиции вы мне и нужны.

Ответ этот имел действие ушата холодной воды — команчи и апачи внушают слишком большой страх обитателям мексиканских границ.

Монах угадал произведенный им эффект, но не подал вида, что заметил это и совершенно спокойно продолжал свою речь:

— Я всех вас нанимаю к себе на службу на один месяц, — сказал он, — за четыре пиастра в день.

При таком великолепном предложении глаза всех авантюристов сверкнули алчностью, страх уступил место жадности, и они с радостью воскликнули:

— Мы все согласны, преподобный отец!

— Но, — заметил тот самый человек, который говорил раньше, — мы были бы очень счастливы, сеньор падре, если бы прежде, чем нам пускаться в путь, вы дали нам ваше святое благословение и отпустили бы нам грехи.

— Да, да! — хором повторили все присутствующие. — Мы были бы счастливы, если бы вы согласились исполнить нашу просьбу, святой отец.

Монах, видимо, раздумывал.

Авантюристы с нетерпением ждали ответа.

— Ну хорошо, пусть будет по-вашему! — отвечал он через минуту. — Так как я предлагаю вам принять участие в деле богоугодном, то я согласен дать вам свое благословение и отпустить вам грехи.

В продолжение нескольких минут в зале стоял стон от криков ликующих негодяев.

Монах потребовал молчания, и как только оно было восстановлено, сказал:

— Теперь, кабальеро, скажите мне каждый свое имя, чтобы я мог найти вас, когда вы мне понадобитесь.

Затем он сел за стол и начал вербовку авантюристов, долженствовавших составить вместе с теми людьми, которых обещал привести Красный Кедр, отряд, который он рассчитывал вести с собой на поиски жилы.

Мы покинем на несколько минут достойного монаха в зале венты дель-Пасо и последуем за канадскими охотниками.

ГЛАВА XIV. Два охотника

Гарри и Дик, канадские охотники, которых мы видели в венте дель-Пасо за одним столом с братом Амбросио и Красным Кедром, совсем не были похожи в нравственном отношении на этих последних субъектов.

Оба они были честными и смелыми охотниками, большая часть жизни которых протекла в пустыне, где, странствуя по необъятным прериям, они и понятия не имели почти никакого о тех пороках, которые прививает частое посещение городов. Для них золото было только средством раздобыть предметы, необходимые для охотников и трапперов; они даже и представить себе не могли, что обладание большим количеством этого желтого металла, который они презирали, могло бы дать им возможность получать иные наслаждения, чем те, которые они испытывали во время своих продолжительных странствий по пустыне и во время охоты на хищных зверей, когда купленная, и подчас дорогой ценой, победа заставляет забывать все перенесенные лишения и пережитые минуты опасности.

Вот почему Дик был в высшей степени удивлен, когда друг его так поспешно согласился на предложение монаха и нанялся идти отыскивать золото; но больше всего удивила его еще странная настойчивость Гарри, требовавшего, чтобы Красный Кедр непременно стоял во главе экспедиционного отряда.

Хотя, благодаря предосторожностям, которые он всегда принимал, никто не мог открыто обвинить скваттера в том, что он занимается грабежами и убийствами, тем не менее таинственность, которой он себя окружал, уединение, в котором он жил со своей семьей, невольно заставляли относиться к нему с подозрением.

Каждый в душе был уверен, что он охотник за волосами, но никто не осмеливался сказать это вслух и открыто выступить обвинителем в возводимых на него преступлениях.

Но как бы там ни было, а только благодаря этому обвинению, тяготевшему над скваттером, — и, как видно из предыдущего, вполне справедливо, — пограничные бродяги и трапперы избегали всякого общения как с самим скваттером, так и с его семьей.

Дик прекрасно знал честность и прямой характер своего друга, поэтому поведение его не могло не показаться ему более чем странным, и он решил во что бы то ни стало добиться истины.

Не успели они выйти из венты, где брат Амбросио в эту минуту вербовал добровольцев для своего рискованного предприятия, как Дик нагнулся к уху своего друга и, вопросительно глядя на него, сказал:

— Мы уже целых пять лет охотимся вместе, Гарри, и вместе проводим ночи в пустыне. До сих пор я всегда покорно подчинялся вашему влиянию и предоставлял вам полную свободу действовать по вашему усмотрению, но сегодня вечером ваше поведение показалось мне до такой степени странным и необыкновенным, что я принужден во имя нашей дружбы, которой до сих пор ни один из нас не изменил, просить вас объяснить мне то, чему я был свидетелем.

— К чему, друг мой? Вы, кажется, знаете меня хорошо и можете быть вполне уверены, что я ни за что не соглашусь принять участие в деле, которое я считаю бесчестным.

— До нынешнего вечера я готов был бы поклясться в этом, Гарри. Да, клянусь честью, я мог бы поклясться…

— А теперь? — спросил молодой человек, останавливаясь и смотря в лицо своему другу.

— Теперь, — отвечал Дик в некотором замешательстве, — черт! Я буду с вами откровенен, Гарри, как и следует храброму охотнику… Теперь я, пожалуй, и не сделал бы этого… Нет!.. Я не мог бы теперь сделать этого!..

— Ваши слова, признаюсь вам, меня очень огорчают, Дик… Дело в том, что для того, чтобы рассеять ваши несправедливые подозрения, я должен буду доверить вам чужую тайну, а этого мне ни в коем случае не хотелось бы делать.

— Простите меня, Гарри, но на моем месте, я в этом убежден, и вы поступили бы точно так же… Мы здесь оба очень далеко от нашей родины, которую, может быть, никогда больше уже и не увидим, мы взаимно отвечаем друг за друга, и все наши поступки должны быть чисты от всякого подозрения.

— Хорошо. Я исполню ваше желание, Дик, чего бы это мне ни стоило. Я сознаю всю справедливость вашего замечания и отлично понимаю, как сильно должно было удивить вас сегодня мое поведение… Я не могу допустить, чтобы хоть малейшее облачко затемняло его, и сейчас все объясню вам…

— Благодарю вас, Гарри, ваши слова сняли большую тяжесть с моего сердца… Мне, признаюсь вам, было бы очень больно, если бы оказалось, что мои подозрения справедливы, но слова этого интригана монаха и его сообщника Красного Кедра — все это вывело меня из себя… Если бы вы так часто не напоминали мне о необходимости молчать, мне кажется, я кончил бы тем, что как следует отчитал бы их обоих.

— И вы очень хорошо сделали, что послушались меня и ни одним словом не выдали того, что у вас на душе, я очень благодарен вам за это. Очень скоро вы и сами все узнаете и, я убежден, вполне одобрите меня.

— Я в этом и не сомневаюсь, Гарри, и знаете, что я вам скажу? С той минуты, как я убедился, что я ошибся, я сразу почувствовал себя опять счастливым.

Разговаривая таким образом, оба охотника, двигавшиеся вперед тем гимнастическим шагом, который свойственен людям, привыкшим проходить пешком большие пространства, давным-давно выбрались уже из деревни и шли по открытой равнине.

Ночь была великолепна. Темно-синее безоблачное небо было усеяно мириадами сверкающих звезд, которые, казалось, плавали в воздухе Полная луна проливала свой серебряный свет.

Острое благоухание цветов насыщало атмосферу.

— Куда это мы идем, Гарри? — спросил наконец Дик — Мне кажется, что нам гораздо лучше было бы отдохнуть несколько часов, вместо того, чтобы идти неизвестно куда и неизвестно зачем!

— Я никогда и ничего не делаю зря, и вы это знаете, мой друг, — отвечал Гарри, — поверьте мне и на этот раз. Впрочем, теперь мы уже скоро придем

— Делайте как знаете, мой друг, я не скажу больше ни слова.

— Ну, а теперь слушайте Французский охотник Кутонепи, которого вы знаете, просил меня по некоторым неизвестным мне причинам последить за братом Амбросио. Вот вам одна из причин, почему я счел для себя необходимым отправиться на свидание в венту, хотя лично меня прииск интересует не больше, чем шкура мускусной крысы

— Кутонепи первый охотник на границе и не раз оказывал нам услуги в пустыне Вы хорошо сделали, Гарри, что не отказались исполнить его просьбу.

— Что касается второй причины, то очень скоро вы узнаете и это.

Вскоре охотники достигли долины Бизонов и затем углубились в лес, среди которого скваттер выстроил свою хижину

— Куда мы идем, черт возьми7 — не мог удержаться, чтобы не спросить, Дик.

— Молчите, — отвечал его товарищ, — мы пришли.

В лесу было темно, а густой лиственный купол, под которым проходили охотники, совсем не пропускал лунного света, но канадцы, издавна привыкшие к ночным путешествиям, отлично ориентировались в лесу, где деревья были переплетены лианами, и продвигались вперед так быстро, как если бы на дворе был белый день

Дойдя до того места, где немного поредевшие деревья образовывали нечто вроде прогалины и пропускали бледный и дрожащий свет луны, Гарри остановился и сделал знак остановиться и своему товарищу.

— Здесь, — сказал он, — но так как лицо, которое придет сюда, ждет меня одного и ваше неожиданное появление может испугать его, я вам советую спрятаться за эту лиственницу… Смотрите же, не показывайтесь до тех пор, пока я вас не позову.

— О! — смеясь проговорил охотник. — Да вы, чего доброго, влюблены, Гарри, и назначили тут своей возлюбленной свидание…

— А вот увидите, — лаконично отвечал последний, — спрячьтесь.

Дик, сильно заинтригованный, не заставил повторять себе приказание и моментально спрятался за дерево, указанное его другом, которое могло бы приютить целых десять человек за своим огромным стволом.

Оставшись один, Гарри поднес пальцы ко рту и с таким совершенством принялся подражать крику совы, что даже Дик поддался на обман и машинально поднял голову, чтобы поискать птицу в верхних ветвях дерева, возле которого он стоял.

Почти тотчас же в кустах послышался легкий шум, и на перекрестке показалась белая фигура.

Это была женщина — Эллен.

Она быстрыми шагами подошла к молодому человеку

— О! Это вы, Гарри, — радостно проговорила она, — слава Богу! А я боялась, что вы, пожалуй, не придете… Уже поздно.

— Это правда, Эллен, простите меня, но я спешил и, право, не виноват в том, что не пришел сюда раньше.

— Как вы добры, Гарри… Кто знает, буду ли я еще когда-нибудь в состоянии отблагодарить вас за услуги, которые вы мне постоянно оказываете.

— Ну, об этом не стоит и говорить, я всегда так бываю рад, когда мне удается сделать что-нибудь приятное для вас.

— Увы! — прошептала девушка — Бог мне свидетель, что я питаю к вам самую искреннюю дружбу, Гарри.

Молодой человек тихо вздохнул

— Я исполнил ваше желание, — сказал он, желая дать разговору другое направление.

— Значит, это правда, что отец хочет покинуть эту страну и переселиться в другое место?

— Да, Эллен, и еще в какое ужасное место, на территорию свирепых индейцев.

Молодая девушка невольно вздрогнула.

— А вы знаете, почему именно он хочет уехать? — спросила она.

— Да, он отправляется разыскивать золото.

— Увы! Кто будет защищать меня, если только это правда и мы в самом деле должны будем уйти отсюда?

— Я буду с вами, Эллен, — отвечал охотник, — разве вы забыли, что я дал вам клятву всюду следовать за вами?

— Это правда, — печально сказала она, — но зачем вам рисковать жизнью, отправляясь следом за нами в такое далекое и опасное путешествие? Нет, Гарри, оставайтесь здесь, я ни за что не соглашусь принять ваше великодушное предложение. Судя по тому, что я слышала от отца, под его начальством будет находиться довольно большой отряд, которому нечего будет бояться индейцев, тогда как вы, идя следом за нами в одиночку, будете подвергаться ужасным опасностям… Нет, Гарри, я не могу этого допустить.

— Успокойтесь, Эллен, я пойду туда не один, я поступаю в состав отряда вашего отца.

— Неужели это правда, Гарри! — вскричала она с выражением такой радости, что молодой человек боялся даже верить самому себе.

— Сегодня вечером я нанялся служить в его отряд.

— О! — проговорила она. — В таком случае, мы будем часто видеться.

— Сколько вам будет угодно, Эллен, раз я буду там.

— О! Теперь мне не только хочется уйти отсюда, но быть уже далеко.

— Это уже не за горами, будьте спокойны… Я уверен, что дней через семь или восемь мы непременно отправимся в путь.

— Спасибо вам за добрую весточку, Гарри.

— А что, ваши отец и мать все так же дурно обращаются с вами, Эллен?

— Боже мой! Почти все время одно и то же, хотя мне кажется, признаюсь вам, очень странным их обращение со мной, и я даже придумать не могу, чем можно это объяснить… Бывают минуты, когда мне кажется, что они как будто сильно любят меня, особенно же отец, который начинает ласкать и целовать меня, а потом вдруг, сама не знаю почему, он грубо отталкивает меня и бросает на меня такие сердитые взгляды, что я невольно трепещу от страха.

— Это и в самом деле странно, Эллен.

— Не правда ли? Но знаете ли вы, что меня всего больше интересует и чего я никак не могу объяснить себе?

— Скажите мне, Эллен. Может быть, мне и удастся объяснить вам эту загадку.

— Вы знаете, что вся моя семья исповедует протестантскую религию?

— Да.

— Ну, а я католичка.

— Это действительно странно.

— Я ношу на шее маленький золотой крестик, и каждый раз, когда случайно отец или мать увидят этот крестик, они приходят в раздражение, грозят побить меня и приказывают мне спрятать этот крестик как можно скорее… Можете вы объяснить мне, что это значит, Гарри?

— Нет, я тут ровно ничего не понимаю, Эллен. Но послушайтесь меня и предоставьте это времени, может быть, оно и поможет еще нам найти разрешение этой загадки, чего мы не можем сделать в настоящую минуту.

— Знаете, Гарри, ваш приход надолго сделал меня счастливой, а теперь я уйду.

—Уже?

— Да, мне пора, мой друг. Поверьте, для меня это расставание так же тяжело, как и для вас, но отца нет дома, и он может с минуты на минуту вернуться в хакаль, а тогда один Бог знает, что может случиться.

С этими словами молодая девушка протянула охотнику свою тонкую и нежную руку. Канадец схватил протянутую руку и прижал к губам, но Эллен в ту же минуту отдернула ее и, прыгая как испуганная лань, скрылась в лесу, бросив молодому человеку на прощанье одно слово, заставившее его вздрогнуть от радости.

— До свиданья! — весело крикнула она.

Гарри долго простоял на одном месте, устремив глаза в ту сторону, где исчезло очаровательное виденье; наконец он вздохнул, вскинул карабин на плечо и повернулся, чтобы уходить.

Перед ним стоял Дик.

Гарри с удивлением взглянул на своего друга — он забыл совсем, что тот скрывался в засаде.

Последний весело улыбнулся.

— Теперь мне понятно ваше поведение, Гарри, — сказал он, — вы имели полное право поступить так, как вы сделали. Простите мне мои несправедливые подозрения и рассчитывайте на меня всегда и везде.

Гарри молча пожал протянутую ему руку, и примирившиеся друзья большими шагами направились по дороге к городу дель-Пасо.

На опушке леса они чуть не столкнулись с человеком, который прошел мимо, не заметив их.

Это был Красный Кедр.

Выждав, когда скваттер отошел подальше, Гарри остановил своего товарища и, указывая ему на удалявшуюся фигуру, длинный черный силуэт которой скользил между деревьями, сказал:

— Этот человек скрывает в глубине своего сердца ужасную тайну, которой я пока не знаю, но я даю клятву узнать ее во что бы то ни стало.

ГЛАВА XV. Брат Амбросио

Брат Амбросио оставался довольно долго в зале венты и занимался записью имен авантюристов, которых он хотел нанять в свой отряд.

Было уже поздно, когда он вышел из венты с тем, чтобы добраться до асиенды де-ла-Нориа; он был очень доволен достигнутыми результатами и в душе поздравлял себя с тем, как легко ему удалось собрать такую интересную коллекцию бандитов.

Монахи составляют привилегированную касту в Мексике; они могут во всякое время дня и ночи идти куда им угодно, не боясь встречи с многочисленными рыцарями большой дороги, поджидающими по всем дорогам путника. Одежда монаха предохраняет лучше, чем что бы то ни было, от встречи с опасными людьми.

Кроме того, брат Амбросио был не такой человек, чтобы пренебрегать предосторожностями, необходимыми в стране, где из десяти человек, которых встретишь на дороге, девятеро непременно самые отчаянные негодяи, и только десятый представляет еще некоторое сомнение.

Достойный капеллан носил под рясой пару заряженных двуствольных пистолетов, а в правом рукаве он скрывал длинную наваху57, острую как бритва.

Выйдя из венты, монах сел на своего мула и спокойно направился по дороге к асиенде де-ла-Нориа.

В это время было уже около одиннадцати часов вечера.

Мы воспользуемся тем временем, пока брат Амбросио спокойно пробирается по узенькой тропинке к асиенде, чтобы сказать о нем несколько слов и познакомить читателя поближе с человеком, которому суждено, к несчастью, играть слишком видную роль на страницах этого правдивого рассказа.

В один прекрасный день в Пасо-дель-Норте появился гамбусино, исчезнувший более двух лет тому назад из страны и которого все давным-давно уже считали убитым индейцами в пустыне.

Человек этот, по имени Хоакин, был братом Андреса Гарота, авантюриста самого низкого сорта, у которого на совести было по крайней мере с дюжину ножевых ран, которого все боялись и который до такой степени внушал страх всем жителям в Пасо, что мог, не боясь преследования, совершать всевозможные преступления, чем он, надо заметить кстати, бессовестно злоупотреблял всякий раз, как представлялся удобный случай.

Оба брата начали вместе посещать деревенские трактиры и харчевни и, пьянствуя с утра до ночи, расплачивались везде или золотым песком, или маленькими самородками.

Вскоре в Пасо пронесся слух, что Хоакин открыл богатое месторождение и теперь прокучивает добытое им там золото.

Гамбусино не говорил ни да ни нет, когда к нему приставали с расспросами его друзья или, лучше сказать, собутыльники; он только подмигивал, таинственно улыбался, а когда ему замечали, что, если он не перестанет так сорить деньгами, он скоро разорится, гамбусино пожимал плечами и отвечал:

— Когда у меня выйдет это золото, я знаю, где взять еще, — и он продолжал пуще прежнего предаваться всем удовольствиям, какие только может доставить такой несчастный поселок, как Пасо.

Брат Амбросио слышал, как и все, об открытии, сделанном гамбусино, и скоро в голове его созрел план овладеть тайной этого человека, или, так сказать, украсть у него его открытие.

В тот же вечер Хоакин и его брат Андреc пьянствовали в одной венте, их окружала целая толпа таких же негодяев, как и они сами.

Брат Амбросио сидел, понурив голову, за одним из столов, спрятав руки в рукава своей рясы, и казался погруженным в серьезные размышления, хотя на самом деле внимательно следил за тем, что делалось в эту минуту в зале.

Вдруг в залу вошел, покачиваясь, какой-то человек и, бросив в нос первому попавшемуся ему на дороге бандиту сигарету, остановился перед Хоакином и, не говоря ни слова, начал смотреть на него с насмешливым видом, пожимая плечами и иронически улыбаясь всему, что говорил гамбусино.

Хоакин не отличался особенно миролюбивым характером и, кроме того, он с первого же взгляда понял, что вновь прибывший субъект хочет затеять с ним ссору. А так как гамбусино недаром считался храбрым человеком и никогда не отступал перед врагом, то смело подошел к нему и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Ты ищешь ссоры со мной, Томасо?

— А почему бы и нет? — нагло отвечал последний, опорожнив свой стакан, который он с шумом снова поставил на стол.

— Я к твоим услугам, мы будем драться как ты пожелаешь.

— Ба! — беспечно проговорил Томасо. — Давай делать дело как следует, давай биться на все лезвие.

— На все? Идет!

Поединки, на которых бьются авантюристы между собой, не что иное, как бои хищных зверей; эти грубые люди с кровавыми инстинктами больше всего любят драться на ножах — запах крови их опьяняет.

Объявление о предстоящем побоище пробежало радостным трепетом по рядам леперос58 и бандитов, которые тесной толпой окружили обоих противников. Их ждал настоящий праздник: один из противников наверное будет убит, а может быть, они падут даже оба вместе, кровь будет литься ручьями, и зрители не могли, конечно, не приветствовать такое радостное событие криками восторга.

Мексиканцы признают только дуэль на ножах, причем поединки подобного рода происходят только между леперос и вообще людьми низшего класса общества.

Эта дуэль имела свои правила, от которых строго запрещено отступать.

Употребляемые при этом ножи имеют обыкновенно лезвия длиной в четырнадцать или шестнадцать дюймов. Сражающиеся, смотря по степени важности нанесенного оскорбления, бьются на один, на два, на три, на шесть дюймов или же на все лезвие.

Дюймы эти тщательно вымеряются, и бойцы держат нож так, чтобы можно было нанести рану только заранее определенной глубины.

Собравшемуся в трактире обществу предстояло присутствовать при дуэли на все лезвие, т. е. самой ужасной дуэли.

Хозяин венты вежливо, но настойчиво попросил толпу расступиться, и в центре залы образовали большой круг, где оба противника поместились приблизительно в шести шагах один от другого.

В шумной за минуту перед тем зале наступила могильная тишина, и все с нескрываемой тревогой ждали, какова будет развязка кровавой драмы.

Один только брат Амбросио не покинул своего места, не сделал ни одного жеста, ни одного движения.

Бойцы обмотали свои сарапе вокруг левой руки, слегка нагнули вперед свои туловища и, положив конец лезвия ножа, который они держали правой рукой, на левую, выставленную вперед, неподвижно стояли, устремив друг на друга блестящие взгляды.

Так прошло несколько секунд, в течение которых оба противника молча мерили глазами один другого.

Вдруг неожиданным и быстрым как молния движением оба соперника кинулись один на другого. Ножи блеснули, раздался сухой лязг, и затем оба они сейчас же отступили назад.

Хоакин и Томасо оба нанесли друг другу один и тот же удар, который на местном наречии носит название гуапо — удар храбреца.

У обоих противников по лицу шел широкий шрам ото лба до подбородка.

Зрители громкими аплодисментами приветствовали блестящее начало поединка.

Ягуары почуяли кровь и опьянели.

— Какой славный удар! Какой славный удар! — кричали они в восторге.

Между тем оба противника, на которых было противно даже смотреть благодаря тому, что лица их буквально были залиты кровью, обильно вытекавшей из ран, снова встали в позицию и выжидали удобного момента напасть один на другого. Вдруг они оба одновременно ринулись вперед. Но на этот раз это была уже не простая стычка, а настоящий бой не на жизнь, а на смерть.

Эти два человека извивались и переплетались, точно две змеи, стараясь ударить кинжалом своего противника.

Энтузиазм зрителей достиг своего апогея: они смеялись, хлопали в ладоши и громкими криками, похожими на вой, возбуждали сражающихся.

Наконец оба врага повалились на землю, и все еще сцепившись, продолжали барахтаться.

Вдруг один из них поднялся, размахивая ножом как победитель.

Это был Хоакин.

Брат бросился было к нему, чтобы поздравить его с победой.

Но гамбусино в это время опустился на пол и лишился чувств.

Что же касается Томасо, тот больше уже не вставал и, вытянувшись пластом, неподвижно лежал на полу.

Он был мертв.

Все это произошло так быстро, развязка получилась такой неожиданной, что волновавшиеся до тех пор зрители вдруг примолкли и стояли как окаменелые.

В это время священник, о котором все точно забыли, встал со своего места, вышел на средину залы и, окинув стоявших кругом него бандитов взором, заставившим опустить головы даже самых отчаянных из них, глухим голосом сказал:

— Уходите вон все! Раз вы дали совершиться этому гнусному поступку, вам теперь тут нечего делать… Уходите и не мешайте священнику исполнить свой долг и отнять у дьявола, если только еще не поздно, душу этого умирающего грешника. Уходите!

Авантюристы опустили головы.

Через несколько минут в зале остались только священник да двое бойцов, из которых один был уже мертв, а у другого начиналась агония.

Никто точно не мог потом рассказать, что произошло в этой зале, но когда через четверть часа из нее вышел священник, глаза его блестели как-то особенно странно.

Хоакин испустил последний вздох. Открывая дверь, чтобы выйти из комнаты, брат Амбросио наткнулся на человека, который быстро откинулся назад, чтобы дать ему дорогу.

Это был Андреc Гарот.

Что он делал, приложившись глазом к замочной скважине, пока монах исповедовал его брата?

Авантюрист никому не говорил того, что он видел за эти четверть часа.

Монах даже и не заметил человека, которого он чуть было не опрокинул.

Вот каким способом брат Амбросио овладел тайной гамбусино и почему только он один и знал, где находится прииск.

ГЛАВА XVI. Две разновидности злодеев

Теперь, когда читатель как следует познакомился с братом Амбросио, мы можем продолжать наш рассказ и последуем за монахом, вышедшим из венты по окончании вербовки.

Ночь выдалась тихая и ясная. Царившую кругом тишину нарушал один только стук копыт мула, трусившего по каменистой тропинке, да отрывистый лай койотов, охотившихся, по своему обыкновению, целой стаей за какой-нибудь отбившейся от стада ланью.

Брат Амбросио тихо продвигался вперед, размышляя о том, что случилось, и мысленно подсчитывая барыши, которые принесет ему предстоящая экспедиция.

Он оставил уже далеко за собой последние дома поселения и осторожно продвигался по узкой тропинке, извивавшейся по громадному полю сахарного тростника, и уже вдали на горизонте черным пятном выделялся силуэт высоких стен асиенды. Он надеялся, что не больше чем через десять минут он будет уже дома, как вдруг его мул, который до сих пор шагал спокойно, насторожил уши, поднял голову и остановился как вкопанный.

Монах приподнял голову и глазами стал искать препятствие, преградившее ему путь.

Шагах в десяти от него, на самой середине тропинки, стоял человек.

Брат Амбросио был не из трусливых и, кроме того, был хорошо вооружен. При виде незнакомца он вынул пистолет, спрятанный под одеждой, взвел курок и с оружием в руках решил объясниться с незнакомцем, так смело загородившим ему дорогу.

Но последний, услышав щелканье курка, не стал дожидаться, пока монах попотчует его пулей, и поспешил его предупредить.

— Ола! — крикнул он громко. — Спрячьте ваш пистолет, брат Амбросио, с вами хотят потолковать.

— Черт возьми! — проговорил монах. — Какое, признаюсь вам, неудобное время и место выбрали вы для этого, приятель.

— Время никому не принадлежит, — поучительно отвечал незнакомец, — и я остановил вас, потому что теперь у меня есть свободное время поболтать с вами.

— Справедливо, — заметил монах, спокойно спуская курок пистолета, но не думая, однако, прятать его под одежду. — Кто же вы, приятель, черт вас возьми! И почему это вам так приспичило говорить сейчас со мной? Уж не хотите ли вы исповедаться?

— Неужели вы меня еще не узнали, брат Амбросио? Или, может быть, мне нужно непременно сказать вам свое имя, чтобы вы узнали, с кем имеете дело?

— Можете и не говорить, я вас теперь узнал… Но каким это образом могло случиться, Красный Кедр, что вы очутились здесь? Что может быть у вас такого важного и неотложного, что вы должны сообщить мне сию минуту?

— Вы это узнаете, если сойдете со своего мула и уделите мне несколько минут.

— Черт вас побери с вашими причудами! Неужели нельзя было бы сказать мне то же самое хотя бы завтра? На дворе совсем ночь, ехать мне до дому еще далеко, а я буквально изнемогаю от усталости.

— Ба! Вы прекрасно можете отдохнуть на краю этого рва, где вам будет очень удобно!.. Впрочем, то, что я хочу вам предложить, нельзя откладывать до завтра.

— Значит, вы хотите говорить со мной о серьезном деле?

— Да.

— Ба! В таком случае, говорите скорей, в чем дело.

— By God!59 Я хочу поговорить с вами о том же, о чем мы говорили уже сегодня вечером в Пасо.

— Но я думал, что это дело уже совсем покончено, и вы, кажется, согласились на мои условия?

— Далеко еще не совсем, это будет зависеть от того, на чем мы порешим сейчас… Поэтому послушайтесь меня, сойдите с мула, сядьте рядом со мной и давайте потолкуем откровенно, иначе я не стану ничего делать, даю вам в том мое слово.

— Терпеть не могу, черт их возьми, людей, которые чуть не каждую минуту меняют свои мнения и на которых можно рассчитывать не больше, чем на старый стихарь!60 — пробормотал монах с досадой, но, тем не менее, все-таки слез с мула и привязал его к кусту.

Скваттер сделал вид, что не замечает дурного расположения духа капеллана, и не говорил ни слова, пока тот не сел рядом с ним.

— Ну, я исполнил ваше желание, — продолжал монах, усаживаясь на указанное ему место. — Знаете, Красный Кедр, я даже и представить себе не могу, чего ради так легко исполняю все ваши причуды.

— Э! А между тем это очень просто… Вы делаете это потому, что этого требуют ваши же собственные интересы, иначе вас никакой черт не заставит делать то, чего вы не хотите.

— Слушайте, а не лучше ли нам вместо того, чтобы разговаривать среди пустыни, отправиться к вам домой?

Красный Кедр отрицательно покачал головой.

— Нет, — ответил он затем, — то, о чем мы будем говорить сейчас, всего лучше говорить именно не дома в четырех стенах, потому что здесь нечего бояться, что нас кто-нибудь подслушает.

— Да, это правда. Ну, говорите, я вас слушаю.

— Гм! Вы очень хотите, чтобы именно я руководил экспедицией, которую вы задумали?

— Разумеется. Я давно вас знаю и уверен, что на вас можно будет положиться… Вы прекрасно знаете все хитрости индейцев, потому что, если только я не ошибаюсь, вы большую часть своей жизни провели среди индейцев.

— Это к делу не относится, и потому об этом и говорить незачем; потолкуем лучше о том, что касается вас.

— Каким образом?

— Ладно, ладно, дайте мне сначала вам все сказать… Вы сейчас сказали, что я вам нужен, значит, я имею право позаботиться о том, чтобы мне заплатили как можно дороже.

— Увы! — прошептал монах с гримасой. — Я ведь очень беден, как вы это, впрочем, и сами знаете.

— Да, да, я знаю, что как только у вас заводятся деньжонки, хотя бы даже несколько пиастров, вы сейчас же проигрываете их в монте.

— Что делать, мне страшно не везет в карты.

— Да я вовсе и не думаю просить у вас деньги.

— О! В таком случае, раз вы не имеете никаких видов на мой кошелек, мы с вами живо столкуемся… Говорите смело!

— Я тоже надеюсь, что мы с вами скоро столкуемся, тем более, что я имею к вам, в сущности, самую пустую просьбу, и вам почти ничего не будет стоить исполнить ее.

— Не ходите пожалуйста все вокруг да около, а идите прямо к цели, Красный Кедр… С вашей чертовской манерой говорить на индейский лад вы никогда не доберетесь до конца.

— Вы знаете, что я смертельно ненавижу дона Мигеля Сарате?

— Да, я слышал кое-что в этом роде. Он, кажется, ранил вас ножом в грудь?

— Да, и удар был так силен, что я едва не отправился на тот свет. Но дьявол помог мне и, провалявшись около трех недель на спине, как негодная лошадь, я опять встал и теперь хочу отомстить.

— И я должен сознаться, что вы совершенно правы… Пусть сатана свернет мне шею, если я не сделал бы того же самого на вашем месте.

— Не так ли?

— Совершенно верно.

— Но для этого я рассчитываю на вашу помощь.

— Гм! Я лично не могу пожаловаться на дона Мигеля, а скорее, напротив… Кроме того, я даже и придумать не могу, в чем будет заключаться моя помощь.

— О! Это очень легко.

— Вы думаете?

— А вот увидите.

— Хорошо, говорите, я вас слушаю.

— У дона Мигеля есть дочь.

— Донна Клара.

— Да.

— Ну так что же?

— Я хочу ее похитить.

— Какие, черт возьми, приходят вам в голову несуразные вещи!.. Вы хотите, чтобы я помог вам похитить дочь дона Мигеля, которому я так много обязан? Нет, нет, я не могу этого сделать.

— А между тем это нужно.

— Я не могу этого сделать, повторяю вам.

— Советую вам думать о том, что вы говорите, брат Амбросио, я говорю с вами совершенно серьезно… Советую вам подумать хорошенько, прежде чем так решительно отказывать мне в помощи, которой я у вас попрошу.

— Я все это уже обдумал, Красный Кедр, я ни за что не соглашусь помогать вам похитить дочь моего благодетеля… Что бы вы мне ни говорили, я ни за какие блага не соглашусь исполнить ваше желание… Я это говорю вам окончательно.

— Может быть!

— Клянусь вам, что никакая сила не заставит меня изменить мое решение.

— Не клянитесь, брат Амбросио, потому что вам придется нарушить клятву.

— Та-та-та! Да вы с ума сошли! Но я вижу, что мы только попусту теряем время и если у вас нечего мне больше сказать, я, несмотря на все удовольствие, какое доставляет мне ваше общество, должен буду покинуть вас.

— Вы что-то вдруг стали слишком совестливы, отец мой.

— Всему свое время, compadre61, и, по-моему, об этом даже и говорить не стоит… До свидания!

Монах встал.

— Вы уезжаете?

— Carai! Вы, может быть, думаете, что я буду здесь ночевать?

— Прекрасно. В таком случае, я должен вам заявить, что я отказываюсь от участия в вашей экспедиции.

— Что делать! Мне это очень досадно, но раз вы отказываетесь, я поищу другого вместо вас.

— Желаю вам успеха!

— Спасибо!

Скваттер и монах встали, и последний подошел уже к своему мулу, собираясь сесть на него. Красный Кедр тоже, по-видимому, решил уйти.

Но в самую последнюю минуту расставанья скваттер как будто раздумал.

— Кстати, — проговорил он совершенно равнодушным тоном, — не будете ли вы так добры сообщить мне одно очень нужное мне сведение.

— Что еще? — проговорил монах.

— О! Меньше чем ничего, — беспечно продолжал скваттер, — я хотел, собственно, поговорить с вами о некоем Педро де-Тудела, которого вы, кажется, раньше знавали.

— Что такое? — вскрикнул монах, поворачивая голову, и так и застыл в этой позе.

— Ну, ну, брат Амбросио, — насмешливым тоном продолжал Красный Кедр, — идите-ка лучше сюда и потолкуем еще немного… Я расскажу вам, если хотите, довольно странную историю о похождениях этого дона Педро де-Тудела, которого вы знавали.

Монах побледнел и дрожал как в лихорадке. Он выпустил повод мула и машинально последовал за скваттером, который спокойно опять уселся на землю и жестом пригласил монаха последовать его примеру.

Монах опустился наземь, подавляя вздох и обтирая капли холодного пота, выступившие у него на висках.

— Да! — продолжал скваттер через минуту. — Я должен прежде всего заметить вам, что дон Педро де-Тудела был очаровательным мужчиной, который, может быть, дурил немного больше, чем следует. Но в нем это было вполне извинительно, он был молод… Мне помнится, что лет шестнадцать-семнадцать тому назад… как. однако, скоро человек стареет!.. Я встречал его в Олбани62 у некоего… гм!.. вот как на грех забыл его имя… Может, вы помните, как его звали, брат Амбросио?

— Я вас не понимаю!.. И не понимаю, зачем вы все это говорите? — глухим голосом возразил монах.

Он в это время находился в таком состоянии, что на него жалко было смотреть: он задыхался, правая рука его сжимала рукоятку кинжала, а на скваттера он бросал взоры, полные смертельной ненависти.

Последний делал вид, что ничего не замечает.

— Вспомнил, — заговорил снова Красный Кедр, — этого человека звали Уолтер Бреннел.

— Дьявол! — вскричал монах глухим голосом. — Не знаю, кто мог сообщить тебе эту ужасную тайну… но за это ты умрешь!

И он кинулся на скваттера с обнаженным кинжалом.

Красный Кедр давно знал брата Амбросио и поэтому все время держался настороже.

Резким движением он отвел удар, схватил монаха за руку и, вырвав кинжал, отбросил его далеко в сторону.

— Довольно, — грубо сказал он затем, — мы понимаем друг друга, отец мой!.. Советую вам не играть больше со мной таким образом, а не то вам придется горько каяться в этом.

Монах в изнеможении опустился на свое место, не произнеся ни слова.

Скваттер с минуту смотрел на него со смесью жалости и презрения, а затем, пожимая плечами, сказал:

— Я уже целых шестнадцать лет знаю эту тайну. До сих пор я не говорил этого никому и буду продолжать хранить молчание, но только с одним условием…

— С каким?

— Я требую, чтобы ты помог мне похитить дочь асиендадо.

— Хорошо, я помогу тебе.

— Только смотри, не вздумай обмануть меня… Я хочу, чтобы ты честно исполнил свое обещание.

— Я уже сказал, что помогу тебе.

— Хорошо, я пока верю тебе на слово; впрочем, можешь быть спокоен, отец мой, я буду за тобой наблюдать.

— Довольно грозить, говори, что я должен делать.

— Когда едем мы в Апачерию?

— Значит, ты едешь?

— Разумеется.

Зловещая улыбка скривила бледные губы монаха.

— Мы уедем через неделю, — отвечал он.

— Хорошо. В день отъезда, за час до нашего выступления в путь, ты мне выдашь молодую девушку.

— Но ты мне скажи, что должен я буду сделать, чтобы заставить ее последовать за мной?

— Это меня не касается, это дело твое.

— Однако!

— Я этого требую!

— Хорошо, — отвечал монах с усилием, — я это сделаю. Но помни, дьявол, если ты когда-нибудь попадешься мне в руки, как сегодня я попался в твои, я заставлю тебя заплатить за все, что терплю от тебя в настоящую минуту.

— Хорошо. Ты будешь иметь на это полное право, хотя я и сомневаюсь, чтобы тебе удалось когда-нибудь это.

— Может быть!

— Поживем — увидим. А пока я хозяин и требую, чтобы ты мне повиновался.

— Я буду повиноваться.

— Хорошо. Теперь другое: сколько человек навербовал ты сегодня вечером?

— Около двадцати.

— Этого мало. Но с теми шестьюдесятью, которых приведу я, нас будет вполне достаточно для того, чтобы запугать индейцев.

— Дай Бог!

— Будьте спокойны, отец мой, — продолжал скваттер тем дружеским тоном, каким он говорил в начале беседы, — я беру на себя обязательство провести вас прямо к вашей жиле… Я ведь недаром прожил десять лет среди индейцев и, пожалуй, лучше их самих знаю все их хитрости.

— Помните же наш договор, Красный Кедр, — сказал монах, вставая. — Наш прииск будет принадлежать каждому из нас в равной части… Поэтому не забывайте, что ваши собственные интересы требуют, чтобы мы достигли его благополучно.

— И достигнем!.. Ну, а теперь нам больше уже не о чем говорить, мы согласились окончательно по всем пунктам. Я надеюсь, что вы согласны со мной во всем, не так ли? — с ударением спросил он.

— Да. Во всем.

— Значит, теперь мы можем расстаться и отправиться каждый восвояси. Надеюсь, мы расстанемся друзьями, отец мой! А ведь я верно говорил вам, что мне удастся заставить вас изменить ваше мнение! Видите ли, брат Амбросио, — добавил он таким насмешливым тоном, что монах побледнел от душившей его ярости, — во всяком деле прежде всего необходимо сговориться.

Скваттер встал, вскинул свой карабин на плечо и, резко отвернувшись, направился в сторону большими шагами.

Монах сначала как окаменелый стоял на своем месте, а затем вдруг распахнул рясу, выхватил скрытый под нею пистолет и прицелился в скваттера. Но прежде чем он успел спустить курок, враг его уже исчез, точно провалился сквозь землю, и монах услышал только насмешливый хохот своего противника, болезненно отозвавшийся в его сердце.

— О! — прошептал он, садясь в седло. — Каким образом мог этот дьявол открыть эту тайну? А я-то думал, что этого никто не знает!..

И он удалился мрачный и задумчивый.

Через полчаса он прибыл на асиенду де-ла-Нориа, ворота которой были отворены ему верным пеоном, потому что было уже за полночь и все уже спали.

ГЛАВА XVII. Ущелье Стервятника

Теперь мы возвратимся к асиендадо, который вместе с двумя своими друзьями летит во весь опор по направлению к хакалю Валентина.

Дорога, по которой следовали трое всадников, все больше и больше удаляла их от Пасо-дель-Норте. Они уже выехали из леса и теперь проносились по голой и бесплодной степи.

Росшие по обеим сторонам дороги деревья, встречавшиеся все реже и реже, пробегали перед ними, точно легион призраков.

Они пересекли несколько ручьев, впадавших в Рио-дель-Норте, где вода доходила лошадям до груди.

Вскоре впереди уже стали вырисовываться первые темные уступы гор, к которым они быстро приближались.

Наконец они въехали в ущелье между двумя лесистыми холмами; здесь усеянная широкими плоскими камнями и валунами почва доказывала, что место это было одним из desaguaderos63 для стока вод в период дождей.

Они достигли Ущелья Стервятника, получившего это название благодаря бесчисленному множеству грифов, которые всегда были видны на вершинах окружающих его холмов.

Ущелье было пустынно.

Хижина Валентина была недалеко оттуда.

Как только всадники спешились, Курумилла взял лошадей и отвел их в хакаль.

— Следуйте за мной, — сказал Валентин дону Мигелю.

Асиендадо повиновался.

Затем оба они начали взбираться по крутым бокам правого холма.

Подъем был очень крут, но оба охотника, давно уже привыкшие пролагать себе путь в самых непроходимых местах, казалось, даже не замечали всех трудностей этого подъема, который был невозможен для людей, менее привычных к жизни в пустыне.

— Это место, право, восхитительно, — говорил Валентин с той добродушной любезностью хозяина, который хвалится своим поместьем. — Если бы не темнота, вы могли бы полюбоваться отсюда, дон Мигель, чудным видом; в нескольких стах шагах отсюда, вон там, на том холме направо, находятся развалины старинного ацтекского лагеря, очень хорошо сохранившегося… Представьте себе, этот холм, обтесанный человеческой рукой, — вы его не видите благодаря темноте, — имеет форму усеченной пирамиды; склоны ее облицованы камнем, и вся она террасами поднимается кверху… Верхняя платформа имеет около девяноста метров длины и семьдесят пять метров ширины; с трех сторон она обнесена парапетом, а с севера прикрыта бастионом. Словом, это настоящая крепость, построенная по всем правилам военного искусства. На платформе видны еще и теперь остатки небольшого теокали, сложенного из больших плит, покрытых рельефно вырезанными иероглифами, изображающими оружие, чудовищ, карликов, крокодилов и людей, сидящих по-восточному, с чем-то, похожим на очки на глазах… Разве это не интересно, на самом деле? Этот маленький памятник, не имеющий лестницы, был, по всей вероятности, последним убежищем осажденных, когда их слишком теснили враги.

— Удивительно, — отвечал дон Мигель, — что я никогда не слышал ничего об этих развалинах.

— А кто их знает? Никто. Впрочем, они очень похожи на развалины, которые находятся в Хочикалько64.

— Куда же это вы ведете меня, друг мой? Здесь нелегко идти даже привычному человеку, и я, признаться вам, начал уже уставать.

— Потерпите еще немного… Через десять минут мы будем уже на месте. Я веду вас в природный грот, открытый мною некоторое время тому назад. Грот этот замечателен. Испанцы, по всей вероятности, никогда ничего не слыхали о нем, хотя индейцы знают его с незапамятных времен. Апачи воображают себе, что он служит дворцом гению гор. Во всяком случае, я до такой степени прельстился его красотой, что на время покинул свой хакаль и поселился в этом гроте. Он занимает громадное пространство, и хотя я никогда не исследовал его, но убежден, что он тянется более чем на десять миль под землей. Но знаете, что меня поразило больше всего? Грот этот разделяется на бесчисленное множество отделений, и в некоторых из них имеются довольно большие озера, в которых водятся слепые рыбы.

— Слепые рыбы? Да вы шутите, друг мой, — вскричал дон Мигель, останавливаясь.

— Я ошибся, или лучше сказать, я не совсем точно выразился. Мне следовало бы сказать, что у этих рыб совсем нет глаз.

— У них нет глаз?

— Да, но это не мешает им быть очень жирными и очень вкусными!

— Вот это странно.

— Не правда ли? Ну, а теперь мы уже и пришли.

И в самом деле, они находились перед мрачным зияющим отверстием высотой около десяти футов и шириной около восьми.

— Не откажитесь сделать мне честь пожаловать ко мне, — сказал Валентин.

— Очень вам благодарен, друг мой.

Вслед за тем они вошли в грот; охотник высек огонь и зажег факел из свечного дерева.

У дона Мигеля невольно вырвался крик изумления при виде открывшейся перед ним волшебной картины.

— О! Как это прекрасно! Как это чудно! — повторял дон Мигель.

— Не правда ли, — отвечал Валентин, — человек чувствует себя очень маленьким и ничтожным при виде этих чудных творений природы? Только в пустыне и можно понять все величие и бесконечное всемогущество Верховного Существа, потому что здесь на каждом шагу человек сталкивается лицом к лицу с Создателем и видит знак Его могущества на всем, что представляется его взору!

— Да, — согласился с охотником дон Мигель, — только в пустыне человек и учится познавать, любить и бояться Бога, потому что Он везде!

— Пойдемте, — сказал Валентин.

И он провел своего друга в залу площадью не более двадцати квадратных метров, свод которой поднимался на высоту около ста метров.

В этой зале был разложен костер. Валентин и его спутник присели к огню, и каждый погрузился в свои думы.

Через несколько минут послышался шум шагов. Мексиканец поднял голову, но Валентин даже не пошевелился — он узнал шаги своего друга.

И действительно, через минуту появился индейский вождь.

— Ну что? — спросил его Валентин.

— Еще ничего, — лаконично отвечал Курумилла.

— Они что-то сильно запаздывают, — заметил дон Мигель.

— Нет, — возразил вождь, — теперь всего только половина двенадцатого, мы пришли раньше, чем рассчитывали.

— А найдут они нас здесь?

— Они знают, что мы будем ждать их в этой зале.

После обмена этими немногими словами все смолкли и снова погрузились в свои размышления.

Молчание нарушалось только какими-то таинственными звуками, раздававшимися в гроте почти через равные промежутки времени.

Так прошло довольно много времени.

Вдруг Валентин резким движением приподнял голову:

— А вот и они, — сказал он.

— Вы ошибаетесь, друг мой, — отвечал дон Мигель, — я ничего не слышал.

Охотник улыбнулся.

— Если бы вы провели, как я, — возразил охотник, — десять лет в пустыне, ваше ухо тоже привыкло бы к этим смутным звукам, к этим вздохам природы, которые для вас не имеют никакого смысла в настоящую минуту, но которые для меня все имеют значение и, так сказать, голос, и вы не сказали бы, что я ошибаюсь… Спросите вождя, и вы увидите, что он вам скажет то же.

— На холм взбираются два человека, — авторитетным тоном сказал Курумилла, — белый и индеец.

— Но каким образом можете вы определить эту разницу?

— Очень просто, — улыбаясь отвечал Валентин, — индеец обут в мокасины, которые касаются земли, не производя почти никакого шума, и, кроме того, он идет уверенно, как человек, привыкший ходить по пустыне, ставит ногу твердо; у белого же сапоги с высокими каблуками, которые стучат каждый раз, как он на них ступает, а прикрепленные к сапогам шпоры звенят все время не переставая, у него шаг неуверенный, и каждую секунду камень или комок земли вырывается у него из-под ноги. Человек, который ходит таким образом, привык ездить верхом и не умеет справляться со своими ногами. Прислушайтесь, теперь они входят в грот… Сейчас вы услышите сигнал.

В ту же минуту раздался троекратный лай койота через равные промежутки.

Валентин отвечал, повторив тот же самый сигнал.

— Ну что, ошибся я? — сказал он.

— Я просто не знаю, что и думать, друг мой, но больше всего меня удивляет то, что вы слышали приближение наших друзей еще задолго до того, как они появились.

— Стены этого грота — отличный проводник звука, — просто отвечал охотник, — в этом и заключается весь секрет.

— Черт возьми! — вырвалось невольное восклицание у дона Мигеля. — Вы, кажется, ничем не пренебрегаете.

— Если хочешь жить в пустыне, нельзя ничем пренебрегать, тут все имеет свое значение… Иногда от этого зависит даже спасение жизни.

В это время послышался шум шагов, все более и более приближавшихся, и вслед за тем появились два человека.

Один был Орлиное Перо, сашем корасов, а другой генерал Ибаньес.

Генерал Ибаньес был человеком лет тридцати четырех-тридцати пяти, высокого роста, стройным, с умным и интеллигентным лицом.

Манеры его были грациозны и благородны. Он дружески поздоровался с асиендадо и Валентином, пожал руку Курумилле и опустился у костра.

— Уф! — сказал он. — Я даже на ногах стоять не могу… Я только что проехал верхом такое громадное расстояние, что у меня буквально трещат все кости… Бедная лошадь совсем разбита; у меня тоже свело ноги, и я думал, что расправлю их, пока буду взбираться на гору, но тут оказалось еще хуже, и не будь со мной Орлиного Пера, который великодушно помогал мне в трудные минуты, я ни за что не добрался бы сюда… Эти индейцы взбираются на горы, как настоящие кошки, и мы, gente de razon65, в этом отношении никуда не годимся в сравнении с ними.

— В конце концов вы все-таки добрались, друг мой, — сказал дон Мигель. — Слава Богу! Мне так хотелось повидаться с вами.

— Я тоже очень желал как можно скорее увидеться с вами, в особенности же после того, как узнал о предательстве Красного Кедра… Этот дурак Вуд так горячо и так убедительно рекомендовал мне его, что, несмотря на всю мою осторожность, я поддался на обман и еще немного и я, пожалуй, выдал бы ему все наши тайны… К несчастью, и того немногого, что я ему сказал, совершенно достаточно для того, чтобы нас расстреляли как заговорщиков.

— Не отчаивайтесь, друг мой. Судя по тому, что мне сегодня сказал Валентин, нам, может быть, еще и удастся разрушить козни мерзкого шпиона, выдавшего нас.

— Дай Бог! Но у меня не идет из головы, что Вуд непременно должен быть замешан во всей этой истории. Недаром я всегда с таким недоверием относился к этому американцу, холодному, как лед, кислому, как графин с лимонадом, и методичному, как старый квакер66. Чего хорошего можно ждать от людей, которые спят и видят захватить наши земли и которые, будучи не в состоянии отнять у нас все сразу, отнимают у нас землю кусками?

— Кто знает, мой друг, может быть, вы и правы. К несчастью, теперь уже слишком поздно, и сколько бы мы с вами ни горевали, этим дела не поправишь.

— Это правда. Но человек уж так создан, и если он сделает глупость, он всегда бывает очень рад, когда может найти козла отпущения, на которого мог бы свалить все те беззакония, в которых он сам себя обвиняет: в настоящую минуту я нахожусь в таком же точно положении.

— Не изображайте себя хуже, чем вы есть на самом деле, и что бы не случилось, будьте уверены, что я всегда сумею отдать вам должное в случае надобности, стать на вашу защиту перед всеми и против всех.

— Спасибо вам, дон Мигель… Мне очень приятно слышать то, что вы говорите, это примиряет меня с самим собой; мне даже необходимо было услышать это от вас, чтобы набраться немного храбрости и не дать окончательно сбить себя неожиданно поразившим нас ударом, грозящим навсегда разрушить наши планы в ту самую минуту, когда мы мечтали уже о возможности их осуществления.

— Э-э, господа, — перебил Валентин, — время не терпит, и поэтому займемся-ка лучше обсуждением вопроса, как нам поправить обрушившуюся на нас беду… Если позволите, я предложу на ваше рассмотрение проект, который, как мне кажется, имеет все шансы на успех и должен будет даже обернуть в нашу пользу предательство, жертвой которого вы сделались.

— Говорите, говорите, — вскричали дон Мигель и генерал, — мы вас слушаем!

ГЛАВА XVIII. Отец Серафим

Господа, — начал охотник, — вот что я вам предлагаю. Измена Красного Кедра, который выдал правительству тайну нашего заговора, делает ваше положение критическим, и выйти из него для вас очень и очень трудно… Вы находитесь между жизнью и смертью… Вам нужно или победить, или погибнуть. Порох сейчас вспыхнет, почва минирована под вашими ногами, взрыв неизбежен… Ну так что же, поднимите перчатку, которую вам бросает измена, и открыто признайте созданное вам изменой положение. Не ждите, пока на вас нападут, а начинайте борьбу сами… Не забывайте простонародную, но зато вполне справедливую поговорку: тот, кто бьет первым, бьет вдвое сильнее… Ваши враги испугаются вашей смелости, проявления которой они меньше всего ожидают теперь, потому что воображают себе, что держат в своих руках все нити заговора; это и погубит их, если вы будете действовать искусно и, в особенности, быстро. Все зависит от первого удара: он должен быть ужасен и должен парализовать их мужество, испугать их, иначе вы пропали.

— Все это верно, но у нас слишком мало времени на это, — заметил генерал Ибаньес.

— Времени всегда бывает довольно, когда им умеют пользоваться как следует, — решительно отвечал Валентин, — еще раз повторяю вам, вы должны предупредить ваших противников.

В эту минуту под сводами пещеры раздался шум шагов.

В зале, где находилось пятеро заговорщиков, моментально наступила тишина.

Все машинально взялись за ружья.

Шаги быстро приближались, и скоро у входа в залу показался человек.

При виде его присутствующие испустили крик радости и поднялись с почтительным возгласом: «Отец Серафим!».

Человек этот, улыбаясь, приблизился к находившимся в гроте людям, любезно поклонился им и легким и мелодичным голосом, звучный и быстрый темп которого шел прямо в душу, сказал:

— Садитесь, господа, пожалуйста. Мне будет очень неприятно, если я своим появлением обеспокоил вас. Позвольте мне только отдохнуть несколько минут возле вас.

Присутствующие поспешили дать ему место…

Отец Серафим был молодым человеком, не старше двадцати четырех лет, хотя перенесенные им труды и лишения, неизбежно сопряженные с принятым им на себя подвигом, оставили глубокие следы на его симпатичном лице с тонкими и правильными чертами; особенно привлекательны были его большие голубые задумчивые глаза, сиявшие кротостью и добротой.

Отец Серафим был французом; он принадлежал к ордену Лазаристов67.

Уже целых пять лет странствовал он в качестве неутомимого миссионера по неисследованным пустыням Техаса и Новой Мексики, проповедуя Евангелие индейцам, безропотно перенося всевозможные лишения и не обращая внимание на опасности, грозившие ему на каждом шагу; все его оружие составлял один только страннический посох.

Отец Серафим был одним из тех многочисленных солдат, неизвестных мучеников армии веры, которые, вооружившись вместо щита Евангелием и подвергая свою жизнь опасности, сеют слово Божье в этих варварских странах и в тридцать лет стариками геройски умирают на поле битвы, истощенные непосильными трудами, но с сознанием, что они потрудились недаром и наставили на путь истины заблудших овец и пролили свет в среду невежественных.

Самоотречением и преданностью этих скромных, но великих сердцем людей слишком пренебрегают и слишком мало интересуются во Франции, откуда, тем не менее, отправляется наибольшее число этих добровольных мучеников; их подвиги проходят незамеченными, потому что, благодаря плохому знанию заокеанских стран, у нас даже и не подозревают о том, какую борьбу приходится им вести с климатом, одинаково губительным как для миссионеров-европейцев, так и для их прозелитов.

Да и кто им поверит? Самые ярые враги миссионеров не индейцы, которые почти всегда принимают их если не с радостью, то с уважением, а наоборот, люди, которые получают пользу от их трудов и должны были бы помогать им и защищать их всей своей властью.

Нет таких оскорблений и унижений, которым не подвергали бы их представители власти в Мексике или в Североамериканских Соединенных Штатах для того, чтобы заставить их отказаться от своей деятельности и покинуть арену, на которой они так благородно сражаются.

Отец Серафим приобрел не только дружбу, но и уважение всех тех, с кем судьба его сталкивала.

Обрадовавшись случайной встрече с соотечественником среди обширных пустынь, отстоящих так далеко от той Франции, которую он не надеялся больше уже увидеть, отец Серафим близко сошелся с Валентином, которого он полюбил от души.

Охотник платил ему той же монетой и, со своей стороны, чувствовал глубокую симпатию и неодолимое влечение к этому проповеднику слова Божьего.

Они очень часто подолгу странствовали вместе по пустыне, и охотник даже провожал его через бесплодные пространства Апачерии к индейским племенам.

Как только отец Серафим занял место у очага, Орлиное Перо и Курумилла принялись ухаживать за ним и подали ему несколько кусков жареной дичины и маисовых лепешек.

Миссионер с улыбкой принимал услуги вождей и брал все, что они ему предлагали.

— Давно уже мы не видали вас, отец мой, — сказал асиендадо, — вы нас совсем забыли… Моя дочь спрашивала меня о вас всего два дня тому назад, ей так хотелось бы вас повидать.

— Донна Клара — ангел, и ей нет надобности в утешении священника, — кротко отвечал миссионер. — Я провел около двух месяцев среди команчей в клане Черепах; эти бедные индейцы действительно нуждаются в моей помощи, они жаждут Божественного слова.

— Довольны вы вашим путешествием?

— Да, до известной степени… Индейцы оказались совсем не такими, как о них рассказывают, и так как они еще не испорчены цивилизацией, они легко воспринимают все, что им объясняют.

— Долго вы рассчитываете пробыть с нами?

— Да, это последнее путешествие ужасно меня утомило; здоровье мое что-то очень плохо, и мне необходимо отдохнуть несколько дней для того, чтобы восстановить силы для продолжения моего служения.

— В таком случае, отец мой, поедем со мной на асиенду, этим вы осчастливите всех нас: моего сына, мою дочь и меня.

— Я даже сам хотел просить вас об этом, дон Мигель, и очень рад слышать, что мое посещение не будет неприятно вам… Я так бесцеремонно принимаю ваше любезное приглашение только потому, что знаю наверняка, что я вас не побеспокою.

— Совсем наоборот, мы будем очень счастливы, если вы согласитесь погостить у нас.

— Я знаю, какое у вас доброе сердце.

— Вы совсем напрасно хвалите меня так, отец мой. Тут играет роль не одна доброта, но и эгоизм.

— Каким образом?

— Трудясь над воспитанием индейцев, вы оказываете громадную услугу расе, принадлежать к которой я считаю для себя большой честью, потому что я ведь тоже индеец.

— Это правда, — смеясь отвечал священник, — ну, я отпускаю вам этот грех эгоизма ради тех целей, которые заставляют вас совершать его.

— Святой Отец, — вмешался в разговор Валентин, — а что, много дичи теперь в пустыне?

— Да, много. Бизоны целыми стадами спустились с гор и, кроме того, очень много ланей и антилоп.

Валентин с удовольствием потер себе руки.

— Сезон будет хороший, — сказал он.

— Да, для вас. Что же касается меня, то мне и так не на что жаловаться, индейцы все время заботились обо мне.

— Вы себе представить не можете, как я боюсь за вас, когда вы вот так отправляетесь к этим красным дьяволам… Это не относится, конечно, к команчам, — я хорошо знаю этих воинов, да они и сами всегда с уважением относятся к вам, но я страшно боюсь, как бы разбойники апачи не сыграли с вами в конце концов какой-нибудь скверной штуки.

— Зачем так дурно думать о них, друг мой?

— Я говорю одну только правду. Вы себе и представить не можете, как эти негодяи апачи вероломны, трусливы и жестоки. Я хорошо знаю их и могу даже представить доказательства, если хотите. Но будьте спокойны: если они когда-нибудь позволят себе сыграть с вами какую-нибудь штуку, я сумею найди дорогу в их деревни. В пустыне нет угла, которого бы я не исследовал до последней извилины. Недаром же прозвали меня Искателем Следов… Клянусь вам, я не пощажу никого из них!

— Валентин, вы знаете, как неприятно мне слышать, когда вы так говорите. Индейцы — несчастные дети природы, они иной раз и сами не сознают, хорошо или дурно они делают, и поэтому с них нельзя строго взыскивать за совершаемые ими поступки.

— Ладно! Ладно! — проворчал охотник. — Вы можете думать, как вам будет угодно, а я думаю иначе!

— Да, — улыбаясь продолжал миссионер, — но мне кажется, что я поступаю в этом случае правильнее вас.

— Очень может быть… Вы знаете, что я никогда не спорю с вами в таких случаях. Я не знаю, как это вы делаете, но только вы всегда умеете доказать мне, что я не прав.

Ответ охотника всех рассмешил.

— А что делают теперь индейцы? — спросил Валентин, давая разговору другое направление. — Все еще дерутся?

— Нет, мне удалось примирить Хабаутцельце, или Единорога, главного вождя команчей, и Станапата, или Кровавую Руку, вождя апачей. Они на совете поклялись соблюдать мир.

— Гм! — проговорил Валентин недоверчивым тоном. — Этот мир будет непродолжителен: Единорог имеет слишком много причин быть недовольным апачами.

— Не знаю, может быть. Хотя я до сих пор не заметил ничего такого, что оправдало бы ваше предсказание.

— Это почему?

— Потому что, когда я уходил от Единорога, он готовился к большой охоте на бизонов, в которой должны были участвовать пятьсот самых знаменитых воинов.

— Ага! А вы не знаете, отец мой, где они предполагают охотиться?

— Знаю. Единорог даже поручил мне, когда я прощался с ним сегодня утром, пригласить и вас на охоту, потому что я говорил ему, что увижу вас.

— Я очень ему благодарен за это приглашение, потому что охота на бизонов всегда доставляет мне большое удовольствие.

— Впрочем, вам не придется далеко идти, чтобы увидеться с Единорогом, — он теперь не более чем в десяти милях отсюда.

— Значит, охота назначена где-нибудь здесь, поблизости?

— Да. Сборным пунктом назначена долина Желтого Камня.

— Я обязательно буду там в назначенное время… Ах! Если бы вы знали, как вы меня обрадовали, отец мой!.. Вы себе этого даже и представить не можете.

— Тем лучше, друг мой. А теперь, господа, прошу вас извинить меня, я до такой степени устал, что был бы очень рад отдохнуть несколько часов.

— Экий я дурак!.. Как это я не подумал об этом! — вскричал Валентин, ударяя себя по лбу. — Простите меня, отец мой!

— Я подумал за моего брата, — вмешался Курумилла, — пусть отец мой идет за мной, все готово.

Миссионер поблагодарил индейца улыбкой, встал, поклонился присутствовавшим и, опираясь на Орлиное Перо, последовал за Курумиллой в соседнее отделение грота.

Отец Серафим нашел там ложе из сухих листьев, покрытых медвежьими шкурами, и костер, устроенный так, чтобы он мог гореть целую ночь.

Индейцы, почтительно поклонившись священнику и убедившись, что он больше ни в чем не нуждается, ушли.

Опустившись на колени, отец Серафим прочел молитву, потом вытянулся на своем лиственном ложе, скрестил руки на груди и уснул тем детским сном, каким спят только праведники.

Как только священник ушел, Валентин нагнулся к своим друзьям и шепотом сказал им:

— Все идет отлично. Вы спасены.

— Что такое? Не может быть! — с удивлением воскликнули дон Мигель и генерал.

— Выслушайте меня… Вы должны ночевать здесь, а на рассвете вы оба отправитесь на асиенду де-ла-Нориа вместе с отцом Серафимом.

— Хорошо! А потом?

— Генерал Ибаньес отправится от вашего имени к губернатору и пригласит его на большую охоту на диких лошадей. Эта охота произойдет через три дня.

— Не понимаю, зачем все это нужно.

— В настоящую минуту это пока совсем и не нужно… Предоставьте мне полную свободу действий, а сами постарайтесь только, чтобы все начальствующие лица города приняли ваше приглашение и прибыли на охоту.

— Это я смогу сделать.

— Отлично. Вы, генерал, постарайтесь собрать как можно больше наших сторонников, чтобы они могли поддержать вас при первом же сигнале. Но только спрячьте их таким образом, чтобы никто и не подозревал об их присутствии.

— Хорошо, — отвечал дон Мигель, — все будет сделано так, как вы нам советуете. Но где же будете вы сами в это время?

— Я?

— Да.

— Вы это отлично знаете, — отвечал Валентин, улыбаясь — Я буду охотиться на бизонов с моим другом Единорогом, великим вождем команчей.

Затем охотник завернулся в свою бизонью шкуру, вытянулся у огня, закрыл глаза и уснул или притворился спящим.

После минутного колебания друзья последовали его примеру.

ГЛАВА XIX. Единорог

Прощаясь с индейцами, отец Серафим шепотом сказал им несколько слов.

Солнце едва только начинало подниматься над крайней голубой линией горизонта, как миссионер открыл уже глаза. Затем он сейчас же встал со своего ложа, прочел утреннюю молитву и вышел в то помещение, где оставил накануне своих друзей.

Все они еще спали, завернувшись в свои одеяла и бизоньи шкуры.

— Вставайте, братья мои, — сказал отец Серафим, — уже рассвело.

В ту же минуту все встрепенулись.

— Братья мои, — продолжал молодой миссионер кротким, проникающим в душу голосом, — мне кажется, что прежде чем расстаться, мы должны все вместе возблагодарить Бога за все Его благодеяния к нам. Я хочу отслужить сейчас благодарственную обедню, надеюсь, что вы будете присутствовать при богослужении, как это и подобает настоящим христианам.

— Я помогу вам, отец мой, устроить алтарь, — сказал Валентин. — Как хорошо это вы придумали.

— Алтарь давно уже готов, друзья мои, следуйте за мной.

И отец Серафим вывел их из грота.

На небольшой площадке перед пещерой на бугорке, покрытом травой, Курумилла и Орлиное Перо устроили алтарь.

Этот алтарь был устроен очень просто: в центре бугорка, покрытого ослепительной белизны сукном, находилось медное Распятие, а по обеим сторонам его стояло по оловянному подсвечнику, в которых горели желтые свечи.

С правой стороны лежала Библия, а на средине стояла дароносица, — вот и все.

Охотник и оба мексиканца благоговейно опустились на колени, и отец Серафим начал служить обедню. Ему с серьезным сосредоточенным видом прислуживали индейцы.

Утро было великолепное; тысячи птиц, таившихся в зеленой листве, приветствовали гармоничным пением возрождение дня; легкий ветерок освежал воздух; вдали, сливаясь с небом на горизонте, ходили волны по безграничной, как океан, степи.

Обедня продолжалась около трех четвертей часа. По окончании ее миссионер уложил скромную церковную утварь в маленький мешочек, который он постоянно носил с собой, и затем все возвратились в пещеру завтракать.

Через час после этого дон Мигель Сарате, генерал Ибаньес и миссионер уже прощались с Валентином и, вскочив на лошадей, которых Курумилла подвел ко входу в овраг, галопом удалились по направлению к Пасо-дель-Норте, от которого они находились на расстоянии около двадцати миль.

Валентин и двое индейских вождей остались одни.

— Я уйду от моего брата, — сказал Орлиное Перо.

— А почему не хотите остаться с нами, вождь?

— Орлиное Перо больше не нужен моему бледнолицему брату… Вождь слышит крики изменнически убитых мужчин и женщин своего племени: они требуют, чтобы он отомстил за них.

— Куда идет мой брат? — спросил охотник, слишком хорошо знавший характер индейцев, потому и не пытавшийся отговорить краснокожего воина, хотя это ему было и очень неприятно.

— Корасы живут в деревнях по берегам Колорадо, и Орлиное Перо пойдет к ним… Он попросит воинов помочь ему отомстить за своих умерших братьев.

Валентин поклонился.

— Пусть Великий Дух хранит моего брата! — сказал он.

— До деревень его племени далеко, а здесь вождь покидает друзей, которые его любят.

— Орлиное Перо это знает, он будет это всегда помнить, — отвечал вождь с глубоким волнением.

И пожав на прощанье руки своим друзьям, он вскочил на лошадь и через минуту уже исчез в извилинах каньона.

Валентин провожал его взглядом, пока он не скрылся из глаз.

— Кто знает, увидимся ли мы с ним еще когда-нибудь? — прошептал он. — Он индеец и теперь весь отдался охватившей его жажде мести… Но не нам судить его за это, его рассудит Бог!.. От своей судьбы не уйдет никто.

Затем охотник вскинул карабин на плечо и, в свою очередь, отправился вместе с Курумиллой.

Валентин и его спутник пошли пешком. Они предпочитали этот способ путешествия, казавшийся им более верным, и кроме того, они так привыкли ходить, что быстрая продолжительная ходьба нисколько не утомляла их.

Они шли, по индейскому обычаю, не рядом, а один за другим и дорогой совсем не разговаривали.

Около полудня жара стала так невыносима, что путешественники должны были остановиться передохнуть.

Наконец солнечные лучи стали терять силу, поднялся вечерний ветерок, и охотники могли снова продолжить путь; скоро они достигли берегов Рио-Пуэрко и пошли вверх по течению, стараясь держаться как можно ближе к берегу и следуя тропинками, проложенными с незапамятных времен хищными зверями.

Человек, которому не приходилось путешествовать в этой части американского материка, даже и представить себе не может всего дикого величия степи, по которой проходили охотники.

Река, усеянная островками, покрытыми хлопчатником, быстро катила свои воды между невысокими берегами, поросшими густой и высокой травой, по которой ходили как бы волны при малейшем движении ветра.

В нескольких стах шагов от берега реки возвышался конический бугор, на вершине которого стоял гранитный обелиск в сто двадцать футов высоты. Индейцы, как и все первобытные народы, любят все фантастическое и необыкновенное и очень часто собираются в этом месте, где они приносят жертвы Владыке Жизни.

Громадное количество бизоньих черепов, сваленных в кучи у подножия колонны, свидетельствует о том, что они поклоняются этому богу охоты, дух которого парит, как они уверяют, с высоты этого громадного монолита.

Кругом росли индейский картофель, дикий лук, луговой томат и другие бесчисленные представители американской флоры; высокая трава волновалась под легкими ногами грациозных антилоп, которые, заслышав шум шагов путешественников, в испуге убегали, перепрыгивая с одного утеса на другой.

А дальше, на самом горизонте, сливаясь с лазурью небес, виднелись оголенные вершины высоких гор, где как за стенами неприступной крепости живут индейцы, не признавая над собой власти бледнолицых выходцев из Европы. Покрытые вечными снегами вершины гор замыкали ландшафт с той стороны, придавая ему дикий и в то же время величественный вид.

В ту минуту, когда maukawis, — особая порода куропаток, — пела свою вечернюю песню, приветствуя закат солнца, которое освещало небо длинными красными полосами, путешественники увидели палатки команчей, живописно разбросанные на откосах зеленеющего холма.

Команчи в несколько часов создали настоящую деревню из своих палаток из бизоньих шкур.

Шагах в пятидесяти от деревни перед охотниками вдруг появился индеец верхом на лошади.

Путешественники, не выражая ни малейшего удивления, остановились и развернули бизоньи шкуры, которые развевались по ветру в знак мира.

Всадник издал пронзительный крик.

Вслед за этим сигналом — а это, совершенно очевидно, было сигналом, — из деревни галопом вылетел отряд команчей и спустился как лавина по скатам холма, несясь во весь опор к стоявшим неподвижно охотникам, размахивая оружием и издавая свой воинственный крик.

Охотники продолжали спокойно стоять, опершись на ружья.

Тому, кто не знаком со странными обычаями прерии, такая встреча должна была бы показаться началом враждебных действий, а между тем на самом деле ничего подобного не было, потому что, подскакав почти вплотную к охотникам, команчи осадили лошадей и принялись гарцевать с той грацией и искусством, которыми славятся индейцы. Затем они развернулись направо и налево и образовали обширный круг, в центре которого очутились оба охотника, по-прежнему невозмутимые.

Вслед за тем от отряда отделился всадник, спрыгнул с лошади и быстрыми шагами направился к путешественникам; последние тоже поспешили к нему навстречу. Все трое шли, вытянув ладонью вверх правую руку в знак мира.

Приветствовавший таким образом охотников индеец был Хабаутцельце, или Единорог, великий вождь команчей.

Это был человек лет тридцати, не больше, с мужественными и выразительными чертами лица; физиономия его была замечательно умной и как-то особенно примечательной тем природным величием, которое особенно сильно бросается в глаза у диких детей прерии; он был высокого роста, стройный, а сильные развитые мускулы говорили, что состязаться с этим человеком в состоянии только очень немногие.

Вождь был весь разрисован и вооружен как на войну; его черные волосы были приподняты на голове в виде пучка и ниспадали на спину наподобие гривы; масса вампумов из когтей гризли и бизоньих зубов украшала его грудь, на которой с редким искусством была нарисована голубая черепаха величиной с руку, отличительный знак племени, к которому он принадлежал.

Остальной костюм вождя состоял из митассес, прикрепленных к бедрам кожаным поясом, и рубашки из кожи лани с длинными висячими рукавами; широкий плащ из кожи белого бизона был пристегнут к плечам застежкой из чистого золота и ниспадал до земли; на ногах были надеты мокасины, украшенные фальшивым жемчугом и иглами дикобраза, и прикрепленными к задникам волчьими хвостами; легкий круглый щит, обтянутый бизоньей кожей и украшенный человеческими волосами, висел у него с левого боку рядом с колчаном из кожи пантеры, наполненным стрелами.

Оружие его было такое же, как и у остальных воинов, т. е. скальпель, томагавк, лук и американский карабин. Но длинный кнут, короткое кнутовище которого, выкрашенное в красную краску, было украшено человечьими волосами, служил отличительным знаком достоинства вождя.

Путешественники и индеец поклонились друг другу, прижав правую руку ко лбу; затем Валентин положил правую руку на плечо индейца, который проделал то же самое, и, наклонив в то же время голову, они поцеловали друг друга в губы по обычаю прерий.

После этого Единорог точно так же приветствовал Курумиллу.

Покончив с этой церемонией, вождь команчей сказал:

— Мои братья — желанные гости в селениях моего племени… Я с нетерпением ждал их… Я просил вождя молитв бледнолицых пригласить их от моего имени.

— Он исполнил ваше поручение вчера вечером, и я теперь благодарю моего брата за память.

— Оба великих охотника — друзья Единорога, и у него было бы тяжело на сердце, если бы они не были вместе с ним во время охоты на бизонов, к которой готовятся молодые воины.

— Благодарю вас еще раз, вождь. Мы отправились в путь сегодня на рассвете.

— Пусть братья мои последуют за мной, они отдохнут у огня совета.

Охотники поклоном изъявили свое согласие.

Им подвели лошадей, и по знаку Единорога, поместившегося между ними, отряд снова понесся галопом по направлению к деревне, куда влетел под оглушительный грохот барабанов, трещоток, крики радости женщин и детей, приветствовавших их возвращение.

Когда вожди уселись вокруг огня совета, воины принесли трубку мира и подали ее сначала охотникам, которые молча покурили несколько минут.

Когда трубка несколько раз обошла кругом всех присутствовавших, Единорог обратился к Валентину и сказал речь:

— Кутонепи великий охотник, — начал индейский вождь, — Он часто охотился на бизонов в равнинах Рио-Пуэрко… Вождь расскажет ему, какие он сделал распоряжения, и попросит охотника высказать свое мнение.

— Это бесполезно, вождь, — отвечал Валентин, — бизон — друг краснокожих, и команчи прекрасно знают и сами, как надо на него охотиться… Я хотел бы предложить вопрос моему брату.

— Охотник может говорить, мои уши открыты.

— Сколько времени пробудет вождь на охоте со своими юношами?

— Около восьми дней… Бизоны пугливы… Мои юноши окружают их, но им не удастся пригнать их в нашу сторону раньше, чем через четыре или даже через пять дней.

Валентин сделал радостное движение.

— Хорошо, — сказал он. — Мой брат уверен в этом?

— Да.

— Сколько воинов оставил вождь здесь при себе?

— Около четырехсот. Остальные все рассеялись по равнине, чтобы известить о приближении бизонов.

— Хорошо. Если мой брат желает, я устрою ему через три дня прекрасную охоту.

— А! — вскричал вождь. — Разве брат мой выследил дичь?

— Да, — отвечал Валентин, улыбаясь. — Пусть брат мой не беспокоится, я обещаю ему богатую добычу.

— Хорошо. О какой же дичи говорит мой брат?

— Я говорю о гачупинах… Через два дня их очень много соберется в недалеком расстоянии отсюда.

— О-о-а! — произнес команч, глаза которого заблестели при этом известии. — Мои юноши будут охотиться на них… Я прошу моего брата сказать мне все!..

Валентин покачал головой.

— Мои слова может слышать только один вождь, — отвечал он.

Единорог, не возражая ни единым словом, сделал знак, и все остальные индейцы молча встали и вышли из палатки.

Охотник, Курумилла и Единорог остались одни у огня.

Тогда Валентин объяснил вождю команчей в мельчайших подробностях задуманный им план, для выполнения которого ему была необходима помощь индейских воинов.

Единорог внимательно слушал его, не говоря ни слова.

— Что думает об этом мой брат? — спросил охотник, устремив вопросительный взгляд на невозмутимое лицо вождя.

— О-о-а! — отвечал последний, — бледнолицый охотник очень хитер, Единорог сделает все, что он хочет.

Этот ответ очень обрадовал Валентина.

ГЛАВА XX. Охота на диких лошадей

Дон Мигель Сарате и оба его друга прибыли на асиенду де-ла-Нориа очень поздно. Навстречу им вышли дон Пабло и донна Клара. Их очень обрадовало прибытие французского миссионера, к которому они питали большое уважение и искреннюю дружбу.

Несмотря на все свои старания, брат Амбросио не мог приобрести симпатий сына и дочери асиендадо, которым он инстинктивно внушал тот страх, смешанный с отвращением, какой люди обыкновенно испытывают при виде пресмыкающегося.

Донна Клара, несмотря на свою религиозность, доходила в этом отвращении даже до того, что исповедовалась и приобщалась только тогда, когда отец Серафим, что было очень редко, являлся к ним провести несколько дней на асиенде.

Брат Амбросио был слишком хитер и старался делать вид, что совсем не замечает того впечатления, которое он производил на детей асиендадо, и когда заходила об этом речь, он приписывал это застенчивости и равнодушному отношению к религиозным вопросам, тогда как на самом деле все это вызывалось исключительно одним презрением к его личности.

Зато в глубине своего сердца он ненавидел как дона Мигеля, так и донну Клару. Но еще больше ненавидел он миссионера, которому он не раз ставил западни с целью погубить его.

Но, по воле Провидения, отцу Серафиму всегда удавалось счастливо избавиться от опасности. Несмотря на все хитрости капеллана и любезное предложение им своих услуг при встречах с миссионером, последний отлично видел все козни мексиканского монаха. Отец Серафим своим чистым сердцем ясно видел, какая порочная душа скрывается под этим кажущимся добродушием и притворным благочестием, и держался настороже и тщательно наблюдал за этим человеком.

Дон Мигель оставил своих детей с миссионером, которым они сейчас же завладели и увлекли с собой, осыпая его ласками и доказательствами дружбы.

Асиендадо вместе с генералом Ибаньесом удалился к себе в кабинет.

Здесь они прежде всего составили список лиц, которых им следовало пригласить на охоту, или, лучше сказать, список лиц, от которых обещал их освободить Валентин, хотя они наверняка и не знали, кого именно имел он при этом ввиду.

Затем генерал сел на лошадь и лично отправился приглашать гостей.

Дон Мигель тоже не остался без дела, он командировал с десяток пеонов и вакерос разыскивать диких лошадей и затем осторожно согнать их к избранному им для охоты пункту.

Генерал Ибаньес блестяще выполнил свою миссию — он не только нигде не услышал отказа, но, наоборот, все с радостью изъявили согласие принять участие в охоте.

На следующий вечер приглашенные начали уже съезжаться на асиенду.

Дон Мигель, принимая гостей, всеми силами старался доказать им, какое они доставляют ему удовольствие своим посещением.

В числе гостей оказались: губернатор, генерал Итурес, дон Лусиано Перес и еще семь или восемь, так сказать, второстепенных сановников.

На восходе солнца целый отряд, состоящий из сорока всадников, покинул асиенду и направился в сопровождении хорошо экипированных и вооруженных вакерос к месту, назначенному для охоты.

Для охоты была выбрана обширная равнина на берегу Рио-дель-Норте, куда в это время года обыкновенно заходили дикие лошади.

Отряд охотников имел странный и в то же время живописный вид благодаря блестящим костюмам лиц, входивших в состав отряда, а также и благодаря убранству лошадей, сбруя которых сияла золотом и серебром.

Выехав из асиенды часов около четырех утра, отряд к восьми часам утра достиг купы деревьев, где по распоряжению дона Мигеля были разбиты палатки и приготовлены столы для того, чтобы освежиться и позавтракать перед охотой.

Всадники, которых порядком успела уже утомить непрерывная четырехчасовая езда верхом, испустили крики радости при виде палаток.

Мужчины поспешили спрыгнуть с лошадей, а затем примеру их последовали и дамы, так как в охоте принимали участие также и дамы, в числе которых находились жены губернатора, генерала Итуреса и донна Клара, и все весело уселись за столы.

К концу завтрака прибыл дон Пабло Сарате, который еще накануне вечером отправился узнать, что удалось сделать вакерос.

Он привез известие, что вакерос напали на следы лошадей — они видели большую манаду, которая проходила по равнине Койотов, и если охотники хотят иметь успех, они должны ехать сейчас же на охоту.

Это известие только увеличило охотничий пыл собравшегося на охоту общества. Дам оставили в лагере под охраной десятка хорошо вооруженных пеонов, а все мужчины умчались галопом разыскивать лошадей.

Равнина Койотов тянулась на громадное пространство вдоль берегов реки.

Там и сям возвышалось несколько лесистых холмов, до известной степени украшавших развертывающуюся перед зрителями картину долины, где в высокой траве всадники исчезали почти до пояса.

Когда кавалькада подъехала к равнине, дон Мигель велел сделать остановку, чтобы посоветоваться и выслушать донесение главного вакеро.

Дикие лошади, которые в настоящее время водятся в американских пустынях, а в частности и в Мексике, происходят от лошадей, привезенных с собой Кортесом. Судя по этому, можно сказать, что это чистокровные скакуны, так как в ту эпоху в испанской кавалерии были только арабские лошади.

Лошади эти размножились страшно, и теперь нередко можно встретить манады в двадцать и даже в тридцать тысяч голов.

Роста мустанги небольшого, но очень сильны и неутомимы. Оценить этих лошадей по достоинству может только тот, кто их видел, а иначе все рассказы о них покажутся прямо-таки невероятными.

Мустанги, не зная устали, могут пробежать громадное расстояние. Мастью они очень мало разнятся от обыкновенных, или домашних лошадей, но только зимой шерсть отрастает у них гораздо длиннее, чем у наших лошадей и завивается барашком, а с наступлением весны мустанг снова принимает свой обыкновенный вид.

Американские мустанги очень легко поддаются какой угодно дрессировке и вообще, пойманные, они очень скоро привыкают к седлу.

Мексиканцы очень грубо обращаются со своими лошадьми. Они ездят на них целыми днями и даже не заботятся о том, чтобы накормить и напоить их дорогой, они дают им корм — порцию маиса, и поят их только уже на биваке, а затем предоставляют им бродить целую ночь, не заботясь больше о них.

Мексиканцы поступают таким образом со своими лошадьми вовсе не из жестокости, потому что всадники очень любят своих скакунов, которые в известный момент могут спасти им жизнь, а, по-видимому, такая система обращения, невозможная в Европе, вполне пригодна для этих лошадей, которые чувствуют себя при этом гораздо лучше, чем если бы о них стали заботиться как следует.

Старший вакеро, завидев асиендадо, поспешил к нему с докладом.

Манада в тысяч десять голов спокойно паслась на равнине вместе с несколькими бизонами и ланями всего в десяти милях от них.

Охотники взобрались на холм, с вершины которого им легко было рассмотреть на горизонте бесчисленное множество лошадей, живописно разбившихся на группы и, по-видимому, даже не подозревавших об угрожающей им опасности.

Чтобы охотиться на диких лошадей, надо быть, как мексиканцы, настоящими кентаврами.

Выслушав доклад вакеро, дон Мигель тут же устроил совет, в котором приняли участие все охотники.

Охотники решили образовать то, что в Мексике называется великим кругом, то есть окружить мустангов. Заключается это в том, что самые искусные наездники разбиваются на небольшие группы и становятся на известном расстоянии одни от других таким образом, чтобы образовать огромный круг.

Мустанги очень осторожны и пугливы. Они так чутки, что достаточно малейшего дуновения ветерка, чтобы донести до них запах испарений их врагов и заставить их умчаться с головокружительной быстротой.

Поэтому охотники должны действовать с величайшей осмотрительностью и принять все необходимые предосторожности, если хотят захватить их врасплох.

Когда были окончены все приготовления и охотники разбились на группы, все соскочили с седел и, таща за собой за поводья свою верховую лошадь, чуть не ползком стали пробираться в высокой траве для того, чтобы как можно больше сузить круг.

Охотники показали себя людьми, знающими свое дело, и манада начала проявлять некоторые признаки беспокойства только тоща, когда охотники успели уже довольно заметно стянуть круг.

Мустанги, которые до сих пор спокойно паслись, подняли головы, насторожили уши и заржали, втягивая воздух.

Затем они вдруг собрались в кучу, образовали компактную массу и направились мелкой рысцой по направлению к лесу хлопчатника, росшему по берегу реки.

Охота началась.

По знаку дона Мигеля шестеро хорошо вооруженных вакерос помчались во весь опор навстречу манаде, свистя своими лассо над головами.

Лошади, испуганные появлением всадников, повернули назад и помчались в противоположном направлении.

Но каждый раз, как они пытались пересечь границу круга, образуемого охотниками, навстречу им вылетали всадники и заставляли их отступать.

Надо хоть раз видеть эту охоту в прериях, чтобы составить себе ясное понятие о том великом зрелище, какое представляют собой эти благородные животные с горящими глазами, пенящимся ртом, гордо поднятой головой и распущенной по ветру гривой, стараясь найти выход из этого заколдованного круга.

В этом зрелище есть что-то опьяняющее, увлекающее людей даже самых флегматичных.

Вскоре измученные своими врагами мустанги дошли уже до того, что начали метаться как безумные. Тогда дон Мигель подал знак, и круг распался на определенном месте. Мустанги лавиной ринулись в разверзшееся перед ними отверстие, опрокидывая и разбивая все встречавшиеся им на пути препятствия.

Но тут-то их и ожидали охотники.

Мустанги, спасаясь бегством, даже и не подозревали, что дорога, по которой они устремились, шла постепенно сужаясь, а это грозило им неизбежной гибелью или, лучше сказать, пленом.

На вопрос, почему именно, необходимо сказать следующее. Охотники, открывая дорогу лошадям, искусно направили всю манаду ко входу в каньон, находившийся между двумя довольно высокими холмами. В конце этого оврага вакерос устроили из толстых пятнадцатифутовых кольев, вбитых в землю и крепко связанных веревками, свитыми из лыка, громадный кораль, куда мустанги и влетели, не подозревая даже о существовании загона.

Меньше чем за секунду кораль был уже полон.

Тогда часть охотников смело устремилась навстречу манаде и, рискуя жизнью, пересекла ей дорогу, а остальные охотники принялись загораживать вход в кораль.

В кораль попалось сразу около полутора тысяч великолепных диких лошадей.

Благородные животные с гневным ржанием кидались на стены ограды и грызли колья зубами.

Наконец они осознали бесполезность своих усилий и в изнеможении улеглись.

Они были побеждены и признали свое бессилие.

А в это время в овраге начиналась последняя борьба между охотниками и остальной частью манады. Лошади, стесненные в этом узком пространстве, делали невероятные усилия, чтобы открыть себе проход и снова бежать.

Они ржали, брыкались и яростно рвали все, что подходило к ним достаточно близко, пока, наконец, охотникам не удалось заставить их повернуть назад, и они кинулись на равнину со стремительностью лавины.

Несколько вакерос были сбиты и растоптаны под ногами лошадей, причем двое из них получили такие серьезные раны, что их подняли без чувств.

Дон Пабло Сарате со всем пылом юности увлекся до того, что влетел в самую средину манады. Вдруг лошадь его получила удар, который сломал ей правую переднюю ногу, и покатилась наземь, увлекая за собой и своего всадника.

Охотники издали крик ужаса и тревоги: молодому человеку грозила опасность быть растоптанным обезумевшими от страха и ярости мустангами.

Дон Пабло поднялся с быстротой молнии и, схватившись за гриву первой попавшейся лошади, вскочил ей на спину, где и остался стоять на коленях. Лошади были до такой степени прижаты одна к другой, что всякое другое положение было невозможно. Тогда произошла странная вещь, неслыханная борьба между лошадью и всадником.

Благородное животное, придя в ярость, начало бесноваться. Лошадь становилась на дыбы, била задом, но все было напрасно — дон Пабло твердо продолжал сидеть на своем месте.

Пока он находился в овраге, лошадь, стесненная подругами, не могла проделать все, что хотела, чтобы избавиться от бремени, которое она несла, но как только она очутилась на равнине, она подняла голову, сделала один за другим несколько скачков в сторону и неожиданно кинулась вперед с такой быстротой, что у молодого человека захватило дыхание.

Дон Пабло уселся верхом, сильно сдавливая коленями вздымавшиеся бока скакуна. Он снял с себя галстук и приготовился сыграть последнюю сцену этой драмы, грозившей окончиться для него трагически.

Но тут лошадь изменила тактику и полетела по прямой линии к реке, как бы твердо решив лучше утопиться вместе со своим всадником, чем дать ему победить себя.

Охотники следили с интересом, смешанным со страхом, за всеми перипетиями этой бешеной скачки, как вдруг лошадь еще раз изменила намерение и поднялась на задние ноги, чтобы упасть навзничь вместе со своим всадником.

Охотники издали крик тревоги. Дон Пабло крепко уцепился за шею животного и в ту минуту, когда оно собиралось запрокинуться, он с поразительной ловкостью завязал ей глаза своим галстуком. Лошадь, внезапно ослепленная, снова опустилась на ноги и остановилась, дрожа от ужаса. Тогда молодой человек соскочил на землю, приблизил свое лицо к голове лошади и дунул ей несколько раз в ноздри, тихонько почесывая лоб. Эта операция продолжалась не более десяти минут, лошадь отдувалась и храпела, не смея двинуться с места.

Мексиканец снова вскочил на лошадь и снял ослеплявший ее платок. Лошадь стояла точно одуревшая: дон Пабло укротил ее68.

Все поспешили к молодому человеку, который, гордо улыбаясь, принимал сыпавшиеся ему со всех сторон поздравления.

Дон Пабло спрыгнул с лошади, подозвал вакеро, и тот надел на нее уздечку. Сам же молодой человек направился к отцу, который горячо поцеловал его.

ГЛАВА XXI. Неожиданное нападение

Как только успокоилось волнение, вызванное приключением дона Пабло, все стали подумывать о возвращении.

Солнце быстро опускалось за горизонт. Весь день целиком протек в тревожных перипетиях охоты. От того места, где находились охотники, до асиенды было миль десять, и поэтому следовало ехать домой как можно скорее, а иначе охотники рисковали провести ночь под открытым небом, что уже само по себе не имело ничего привлекательного.

Мужчины легко примирились бы с этой неприятностью, которая в таком климате, каким обыкновенно наслаждается в это время года Мексика, не имеет ничего особенно тяжелого, но вместе с охотниками были и дамы. Покинутые в двух милях позади, они должны были беспокоиться об отсутствии охотников, так как отсутствовали они гораздо дольше, чем предполагали раньше. Впрочем, на охоте подобные случаи повторяются очень часто.

Дон Мигель Сарате отдал приказание вакерос, чтобы лошади, пойманные в этот день, были помечены его именем, и затем охотники, весело смеясь и болтая, повернули лошадей и направились по дороге к палаткам, где оставили дам.

В этих странах, где не бывает сумерек, ночь сменяет день почти без перехода. Как только солнце зашло, охотники очутились в полном мраке, потому что по мере того, как солнце опускалось за горизонт, мрак заволакивал небо, и в ту минуту, когда дневное светило исчезло, ночь надвинулась уже вполне.

Безмолвная до тех пор пустыня вдруг как будто ожила. Птицы, в оцепенении весь день дремавшие в листве, встрепенулись и начали концерт, к которому по временам примешивалось доносившееся из леса тявканье канадских барсуков и лай койотов, а затем послышалось и хриплое рыканье диких зверей, вышедших из своих логовищ утолить жажду к реке.

Затем постепенно все стихло, и в пустыне слышен был только торопливый бег охотничьих лошадей по каменистой дороге.

Какое-то особенно торжественное молчание царило над этой первобытной природой.

Охотники, такие веселые и болтливые в минуту отъезда, невольно подпали под всемогущее влияние пустыни и быстро и молча неслись вперед, лишь изредка обмениваясь отрывистыми словами.

Между тем ничего не нарушало полнейшего спокойствия, царившего в пустыне.

Благодаря удивительной прозрачности атмосферы, глаз мог видеть далеко, но ничего подозрительного не было заметно.

Светляки и огненные мухи сновали во всех направлениях над землей, и скоро не более чем в полумиле показались дрожащие отблески костров, разложенных перед палатками, к которым направлялись охотники.

По знаку дона Мигеля отряд, ехавший до того времени рысью, переменил аллюр, и всадники пустили лошадей галопом. Все спешили как можно скорее выбраться из этого места, которое во мраке принимало зловещий вид.

Наконец они уже были всего в ста шагах от костров, красноватый отблеск которых далеко отражался на деревьях, как вдруг ужасное завывание пронеслось в пространстве, и из-за каждого кустарника стали появляться индейские всадники. Они с громким воинственным криком окружили белых, размахивая оружием.

Мексиканцы, застигнутые врасплох, были окружены гораздо раньше, чем успели сообразить, в чем дело, и подумать о защите.

Дон Мигель с одного взгляда понял всю величину грозившей им опасности.

Охотников было всего только человек двадцать, тогда как отряд команчей, окруживший их, состоял по крайней мере из трехсот воинов.

Команчи и апачи считаются самыми непримиримыми врагами белых. Во время своих периодических набегов на границы они почти никогда не берут пленных, а безжалостно убивают всех, кто только попадает к ним в руки.

Мексиканцы скоро оправились и, заранее зная, какая их ожидает участь, решили дорого продать свою жизнь.

Наступила минута ужасного ожидания перед смертельным боем, который готов был начаться.

Вдруг один индейский всадник вылетел на своей лошади из рядов воинов и остановился в трех шагах от небольшого мексиканского отряда.

Достигнув этого места, он развернул свою бизонью кожу в знак мира.

Губернатор, на правах старшего лица провинции, пожелал сам вести переговоры.

— Позвольте мне переговорить с этим индейцем, — сказал ему дон Мигель, — я знаю индейцев лучше, чем вы, и, может быть, нам удастся счастливо выпутаться из этой дьявольской западни.

— Хорошо, — отвечал губернатор.

Генерал Ибаньес один только оставался спокоен и невозмутим при этом неожиданном нападении. Он не только не обнажил оружия, но, наоборот, скрестил на груди руки и, бросая насмешливые взгляды на своих спутников, насвистывал себе под нос какую-то мелодию.

Дон Пабло встал рядом с отцом, готовый защищать его до последней капли крови.

Индейский вождь заговорил первым:

— Пусть бледнолицые слушают внимательно, — сказал он, — с ними будет говорить сашем.

— У нас нет времени на то, чтобы слушать лукавые слова, которые вы хотите нам сказать, вождь, — высокомерно отвечал дон Мигель, — уходите лучше с миром и не думайте, что вы можете остановить нас, потому что иначе будет пролита кровь.

— Да, если бледнолицые сами этого пожелают, — возразил вождь команчей спокойно, — индейцы не хотят зла бледнолицым воинам.

— Тогда чем же вызвано это внезапное нападение? Только сумасшедший может думать, что нас так легко обмануть, как это, по-видимому, воображает себе вождь. Мы отлично знаем, что ему нужны наши волосы.

— Нет, Единорог хочет заключить договор с бледнолицыми.

— В таком случае, говорите, вождь. Может быть, ваши намерения и на самом деле такие, как вы говорите. Я не хочу иметь на совести упрека в том, что отказался вас выслушать.

Индеец улыбнулся.

— Отлично, — сказал он, — великий вождь бледнолицых становится рассудительным. В таком случае, пусть он слушает слова, которые будет говорить Единорог.

— Говорите, вождь, мы слушаем.

— Бледнолицые — собаки, — сказал вождь грубым голосом, — они ведут с краснокожими постоянную войну и покупают их волосы, как будто это меха пушных зверей. Но команчи великодушны и не хотят мстить им за это… Бледнолицые женщины в их власти, но они их возвратят.

При этих словах дрожь ужаса пробежала по рядам охотников. Они уже не думали теперь о том, чтобы сражаться. Все их помыслы сосредоточились на одном — спасти во что бы то ни стало женщин, которые так неудачно попали в руки этих кровожадных дьяволов.

— На каких условиях согласны команчи выдать своих пленниц? — спросил дон Мигель, сердце которого сжалось при мысли о дочери, так как и она тоже была пленницей. В душе в эту минуту он проклинал Валентина, роковой совет которого один был причиной того ужасного горя, которое постигло его в настоящую минуту.

— Бледнолицые, — продолжал вождь, — слезут с лошадей и станут рядом в одну линию. Единорог выберет из своих врагов тех, кого он захочет увести с собой как пленников… Все остальные будут свободны… Все женщины тоже будут возвращены.

— Эти условия очень тяжелы, вождь. Не можете ли вы их изменить? — спросил асиендадо.

— Вождь не меняет своего слова… Согласны бледнолицые или нет?

— Дайте нам подумать несколько минут.

— Хорошо, пусть бледнолицые совещаются. Единорог будет ждать десять минут, — отвечал индеец.

И тронув свою лошадь, вождь снова присоединился к своим воинам.

Дон Мигель обернулся к своим друзьям и спросил их:

— Ну, что же вы думаете делать?

Мексиканцы были поражены, хотя в то же время они должны были сознаться, что поведение индейцев было необыкновенно — краснокожие никогда еще не относились так милостиво к бледнолицым.

После того как нервное возбуждение, охватившее их в первую минуту, уступило место спокойному обсуждению свершившегося факта, мексиканцы здраво могли обсудить свое положение и поняли, что борьба с таким многочисленным врагом — чистое безумие и может только ухудшить их положение, тогда как условия, которые поставил вождь краснокожих, как бы тяжелы они ни казались, давали по крайней мере некоторым из них надежду на спасение, и, кроме того, он обещал, что все женщины будут освобождены.

Последнее соображение заставило мексиканцев решиться. Дон Мигель без особого труда убедил своих спутников в необходимости подчиниться требованию вождя, и все слезли с лошадей и выстроились в одну линию, как этого требовал Единорог.

Дон Мигель и его сын встали во главе спешившихся охотников.

Единорог с той холодной храбростью, которая характеризует индейцев, подъехал совершенно один к мексиканцам, у которых у всех было оружие и которые под влиянием отчаяния, рискуя быть перебитыми, могли бы на нем первом излить обуревавшую их жажду мщения.

Вождь тоже слез с лошади. Заложив руки за спину и нахмурив брови, начал он осматривать пленников.

Многие сердца сжимались при его приближении, потому что для несчастных решался в эту минуту, может быть, вопрос жизни или смерти. Одна только перспектива ужасных мук, грозивших их женщинам, могла заставить их согласиться на это унизительное и оскорбительное условие.

Единорог был великодушен.

Из всех мексиканцев он выбрал только восьмерых, а все остальные получили позволение снова сесть на лошадей и выйти из этого живого круга.

Но, по странной случайности или же, может быть, умышленно — этого никто пока не знал — в число восьми пленников или заложников попали губернатор, генерал Итурес и уголовный судья Лусиано Перес, т. е. самые важные лица из всего общества, стоявшие, к тому же, во главе управления провинцией.

Дон Мигель не мог, конечно, не обратить на это внимания и, надо сознаться, был этим очень удивлен.

Впрочем, команчи свято выполнили условия, которые сами же они и поставили: мексиканские дамы были немедленно выпущены на свободу.

Индейцы отнеслись к ним очень вежливо и внимательно. Они захватили их лагерь и их самих почти таким же образом, каким овладели и охотниками, т. е. лагерь был захвачен со всех сторон одновременно.

При этом необходимо заметить, что за все время не было пролито ни одной капли крови.

Когда прошли первые минуты радости видеть свою дочь здоровой и невредимой, дон Мигель решился сделать последнюю попытку и похлопотать в пользу несчастных, оставшихся в плену у Единорога.

Вождь выслушал его с уважением, не прервав его ни разу во все время, пока он говорил. Затем он ответил ему с улыбкой и таким тоном, который асиендадо тщетно старался себе объяснить:

— У моего отца течет в жилах индейская кровь, краснокожие его любят и никогда не сделают ему никакого зла… Единорог был бы очень рад, если бы мог сейчас же вернуть пленников, которые ему совсем ни на что не нужны. Но это невозможно… Мой отец сам скоро стал бы жалеть, если бы Единорог согласился исполнить его просьбу… Но, чтобы доказать моему отцу, насколько вождь дорожит возможностью сделать ему хоть что-нибудь приятное, с пленниками не будут обращаться дурно: они отделаются только несколькими днями скуки… Единорог соглашается взять за них выкуп вместо того, чтобы держать их в плену. Мой отец может сам объявить им об этом…

— Благодарю вас, вождь, — отвечал дон Мигель, — ваш благородный поступок растрогал меня до глубины души, и я никогда этого не забуду. Будьте уверены, что если только представится случай, я буду очень рад доказать вам, как я вам за это благодарен.

Вождь грациозно поклонился и отошел, чтобы дать асиендадо возможность поговорить со своими товарищами.

Последние сидели на земле, мрачные и подавленные горем. Дон Мигель передал им свой разговор с Единорогом и обещание последнего взять за них выкуп.

Это известие сразу вернуло им мужество. В самых горячих словах и с проявлением живейшей радости благодарили они асиендадо за его попытку вернуть им свободу.

И на самом деле, благодаря обещанию отпустить их за выкуп через неделю и хорошо обращаться с ними, пока они будут пленниками, план не имел уже для них ничего страшного, — это было не что иное, как одна из множества неприятных случайностей, которые можно ожидать каждую минуту и на каждом шагу. Словом, они сразу вполне утешились и с беспечностью, которая лежит в основе мексиканского характера — а мексиканцы, может быть, самый легкомысленный народ на свете — они же сами первые принялись смеяться над своим несчастьем.

Но дон Мигель вовсе не был расположен шутить и смеяться и, простившись со своими друзьями, снова направился к индейскому вождю. Последний еще раз повторил ему обещание, что пленники будут освобождены через неделю, если согласятся заплатить выкуп всего в тысячу пиастров. Затем вождь сказал асиендадо, что он может уехать, когда пожелает — индейцы против этого ровно ничего не имеют.

Дон Мигель не замедлил воспользоваться этим милостивым разрешением. Все общество, за исключением пленников, уселось на лошадей и, поместив дам в середину отряда, галопом умчалось по направлению к асиенде, радуясь, что им удалось так счастливо выпутаться из беды.

Вскоре лагерные огни остались уже давно позади. Генерал Ибаньес подъехал к своему другу и, нагнувшись, шепотом сказал ему:

— Дон Мигель, да разве команчи наши союзники? Если я не ошибаюсь, то сегодня вечером они оказали нам громадную услугу и очень помогли успеху нашего предприятия.

Эта мысль, подобная светлому лучу, уже не раз приходила в голову и асиендадо.

— Не знаю, — отвечал асиендадо, улыбаясь, — но, во всяком случае, милейший мой генерал, это очень ловкие враги.

Маленький отряд продолжал быстро продвигаться к асиенде, которая была уже недалеко и куда они надеялись прибыть еще до восхода солнца.

ГЛАВА ХХII. Встреча

— Однако, черт возьми! — говорил генерал Ибаньес. — Надо сознаться, что эти красные дьяволы оказали нам, сами того не подозревая, громадную услугу… Можно даже подумать, что они действовали так по строго обдуманному заранее плану. Этот Единорог — так, кажется, зовут их вождя — пресимпатичнейший малый, черт его возьми!.. Я даже не прочь был бы поближе с ним познакомиться, потому что, кто знает, что может случиться в будущем, и мне кажется, не мешает иметь другом такого умного малого, как этот краснокожий.

— Вы всегда шутите, генерал, когда же вы научитесь быть серьезным? — улыбаясь спросил его дон Мигель.

— Как же иначе, дружище! Мы ставим на карту свои головы в отчаянно рискованной игре, будем же, по крайней мере, хоть веселы. Если мы потерпим поражение, поверьте, у нас немало будет времени на то, чтобы предаваться печальным размышлениям о непрочности всего земного.

— Да, вы, пожалуй, и правы… Хотя так могут рассуждать лишь одни фаталисты, но я ровно ничего не имею возразить на ваши слова. Наоборот, я очень рад видеть вас в таком хорошем расположении духа, в особенности в такую минуту, когда мы собираемся играть последнюю партию.

— Я убежден, что далеко не все еще потеряно… У меня есть тайное предчувствие, что, напротив, все идет к лучшему… Мне кажется, что наш друг, Искатель Следов, если не главный виновник, то, во всяком случае, играл видную роль в этом приключении.

— Вы думаете? — живо спросил дон Мигель.

— Не только думаю, но даже уверен в этом. Вы не хуже меня знаете, мой друг, Indios bravos и знаете, какую непримиримую ненависть питают они к нам… Они ведут с нами вечную войну и вдруг, безо всякой видимой причины, превратились из волков в ягнят… Нет, этого не могло быть, и нужна какая-нибудь очень серьезная причина, чтобы заставить их действовать таким образом: за несколько минут невозможно отказаться от ненависти, продолжающейся целые столетия. Команчи — выбор пленников доказывает мне это — знают, какую играют здесь роль лица, которыми они овладели… Затем, чем объясните вы, что они соглашаются так легко выпустить их за прямо-таки ничтожный выкуп? Последнее, признаюсь вам, является загадкой даже и для меня.

— А между тем это нетрудно объяснить, — сказал из-за кустов насмешливый голос.

Мексиканцы вздрогнули и сразу остановили лошадей.

Из-за куста выскочил человек и неожиданно появился на тропинке, по которой проезжал маленький отряд охотников.

Последние, думая, что появление незнакомца есть результат измены со стороны команчей, схватились за оружие.

— Стойте! — крикнул им дон Мигель. — Этот человек один, дайте мне сначала с ним поговорить.

— Ола! — продолжал дон Мигель, обращаясь к незнакомцу, неподвижно стоявшему на тропинке, небрежно опершись на ружье. — Кто вы такой?

— Разве вы не узнали меня, дон Мигель? — отвечал незнакомец. — Или вы непременно хотите, чтобы я назвал вам свое имя?

— Искатель Следов! — вскричал дон Мигель.

— Он самый, — отозвался Валентин. — Черт возьми! Не скоро же вы узнаете своих друзей.

— Вы простите это нам, когда узнаете, что с нами случилось и почему именно мы так подозрительно отнеслись к вам.

— Pardieu! — смеясь проговорил Валентин, стараясь идти рядом с лошадьми. — Вы, может быть, думаете сообщить мне что-нибудь новенькое? Неужели вы и на самом деле не догадались, кем именно был нанесен этот удар?

— Что! — вскричал дон Мигель с удивлением. — Неужели это вы?

— А кто же другой, как не я? Неужели вы думаете, что испанцы такие друзья индейцев, что когда последние встречаются с ними в пустыне, они всегда относятся к ним так деликатно?

— Я в этом был уверен! — заметил генерал Ибаньес. — Я угадал это с первой же минуты!

— Боже мой, да ничего не может быть проще… Благодаря предательству Красного Кедра ваше положение сделалось прямо-таки невозможным, и я решил дать вам время устроить дела и для этого устранить на несколько дней препятствия, мешавшие исполнению ваших планов, и, как мне кажется, дело удалось вполне.

— Лучше ничего и придумать было нельзя! — вскричал генерал.

— О! — проговорил дон Мигель тоном упрека. — Зачем не сказали вы мне этого раньше?

— По очень простой причине, мой друг. Мне не хотелось, чтобы вы знали об этом и чтобы ваша совесть была чиста в этом деле.

— Но…

— Дайте же мне кончить… Если бы я раньше сообщил вам свой план, вы, наверное, воспротивились бы этому. Вы человек рыцарски честный, дон Мигель, и ни за что не согласились бы на это.

— Друг мой…

— Отвечайте мне сначала, что бы вы сделали, если бы я объяснил вам задуманный мною план?

— Но…

— Отвечайте откровенно, без уверток.

— Ну, я отказался бы.

— Я в этом был уверен. А почему вы отказались бы7 Потому что вы никогда не согласились бы нарушить священные обязанности гостеприимства и выдать врагов, которые гостили у вас в доме, хотя вы и знаете наверное, что люди эти, уезжая от вас, сочли бы своей обязанностью схватить вас. Мало того, даже сидя радом с вами, обедая за вашим столом, они следили за всеми вашими движениями… Разве это не так?

— Да, вы правы, но, тем не менее, я ни за что не позволил бы совершить в моем присутствии такую ужасную измену.

— Ага! Вы теперь и сами понимаете, что я поступил умно, не сказав вам ничего… Ваша честь не страдает, ваша совесть спокойна, и в то же время я самым простым способом избавил вас на несколько дней от ваших врагов.

— Это правда, однако…

— Что? Или вы, может быть, находите, что пленники имеют основание жаловаться на то, как с ними обошлись индейцы?

— Нисколько. Напротив, команчи, а в особенности Единорог, обращались с ними прекрасно.

— Тогда, значит, все к лучшему, и вы можете только радоваться этому неожиданному успеху моей затеи… Теперь вам остается только как можно скорее воспользоваться счастливой удачей.

— Я и сам думаю это сделать.

— Надо действовать сейчас.

— Тем лучше, все готово. Наши союзники предупреждены, и они ждут только сигнала от нас.

— Сигнал надо дать немедленно.

— Сначала я провожу только мою дочь до асиенды, потом вместе с моими друзьями пойду в Пасо, а генерал Ибаньес во главе второго отряда займет Санта-Фе.

— Дело задумано хорошо. А вы можете рассчитывать на тех людей, которые вас сопровождают?

— Да, все они или мои родственники, или мои друзья.

— Все лучше и лучше. Но будем обсуждать дальнейшее… Теперь мы как раз едем по дороге в Пасо и к вашей асиенде. Дайте вашим лошадям передохнуть несколько минут, а я тем временем сообщу вам свой план и думаю, что он вам понравится.

Маленький отряд остановился.

Всадники спрыгнули с лошадей и улеглись на траве.

Все знали, что дон Мигель составил заговор, и все принимали в нем более или менее деятельное участие.

Поэтому неожиданная остановка никого не удивила. Все были уверены, что время выступить открыто уже недалеко, и теперь предводитель хотел, по всей вероятности, сделать последние распоряжения, чтобы потом снять маску и провозгласить независимость Новой Мексики.

Приглашая своих единомышленников на охоту на диких лошадей, дон Мигель не скрыл от них измены Красного Кедра и вызванной этим необходимости нанести серьезный удар, если они не хотят, чтобы все безвозвратно погибло.

Валентин отвел асиендадо и генерала на такое расстояние, чтобы голоса их не были слышны на биваке. Здесь охотник покинул их на несколько минут для того, чтобы осмотреть окрестности, и только уже после этого вернулся к своим друзьям и вступил с ними в беседу.

— Кабальеро, — сказал он им, — что вы рассчитываете делать? Вы находитесь в таком положении, когда нельзя терять ни одной минуты… Каждая минута для вас теперь целое столетие… В состоянии ли вы сейчас же начать действовать?

— Да, — отвечали они.

— Вот что я вам предлагаю… Вы, дон Мигель, отправитесь отсюда прямо в Пасо. В полумиле от города вы встретите Курумиллу с двадцатью лучшими пограничными стрелками. Эти люди, на которых вы можете вполне рассчитывать, — канадские охотники и индейцы, преданные мне… Их, по-моему, совершенно достаточно для того, чтобы вам без боя овладеть Пасо, так как там весь гарнизон состоит из сорока солдат. Как вы находите этот проект?

— Я готов хоть сейчас же отправиться. Но моя дочь…

— Я позабочусь о ней. Оставьте здесь также и сына вашего дона Пабло, и я провожу их обоих на асиенду. Что касается остальных дам, то они могут ехать с вами прямо в город, где они и живут постоянно, — это, по-моему, не составит никакого неудобства.

— Да.

— Очень рад слышать это. Значит, теперь все решено?

— Да.

— Теперь потолкуем о вас, генерал. Я предупредил ваших сторонников. Они, разбившись на небольшие группы, человек по десять или по двадцать, стоят на всем протяжении дороги в Санта-Фе, и вам остается только забирать их с собой. Таким образом, вы очутитесь менее чем за три часа во главе отряда в пятьсот решительных и хорошо вооруженных человек.

— А знаете, что я вам скажу, дружище Валентин, — смеясь сказал генерал, — в вас есть материал, из которого можно выкроить командира повстанческого отряда, и я почти завидую вам!

— О! Вы ошибаетесь, генерал, потому что, уверяю вас, меня вовсе не интересуют политические вопросы.

— Я это знаю, друг мой. Вы свободный охотник пустыни и вас не могут интересовать вопросы, которые мы ставим целью своей жизни.

— Это правда, но я дружен с доном Мигелем и с его семьей, и наши дружеские отношения ничто не в силах изменить. Я дрожу от страха за него и его детей, как только подумаю о том, какие ему грозят опасности, и поэтому придумываю, каким бы образом помочь ему. Вот вам настоящая причина, почему я принимаю такое участие в этом деле.

— Вы могли бы мне этого и не говорить, друг мой, это совершенно бесполезно. Я слишком давно и слишком хорошо вас знаю, и мне и в голову не могло прийти заподозрить вас в чем-нибудь другом. Поэтому-то я и отношусь с таким доверием к вашим словам и, как видите, без всяких возражений соглашаюсь исполнить ваше предложение, — до такой степени я убежден в чистоте ваших намерений.

— Благодарю вас, дон Мигель, вы меня верно поняли. Ну, господа, на коней и в путь. Здесь мы должны расстаться. Вы, дон Мигель, поедете по тропинке направо, в Пасо, вы, генерал, по тропинке налево, в Санта-Фе, а я с доном Пабло и его сестрой поеду прямо на асиенду де-ла-Нориа.

— На коней! — твердым голосом скомандовал асиендадо. — Бог нам поможет! Мы идем за правое дело!

— Да, — добавил генерал, — потому что с этой минуты восстание началось.

Вслед за тем все трое возвратились к ожидавшим их друзьям.

Дон Мигель сказал несколько слов своей дочери и сыну, которые подошли к Валентину и, узнав его, обрадовались.

В одну минуту весь отряд уже сидел на лошадях.

— Жребий брошен! — сказал Валентин. — Помоги вам Господь!

— Вперед! — скомандовал дон Мигель.

— Вперед! — повторил генерал Ибаньес, поворачивая лошадь в противоположную сторону.

Валентин проводил взглядом удалявшихся друзей. Вскоре их черные силуэты слились с ночным мраком, а затем вдали затих и топот лошадиных копыт.

Валентин вздохнул и, поднимая к небу взор, прошептал:

— Бог поможет им, — а затем, обернувшись к молодым людям, сказал: — едем, дети мои.

И они тоже тронулись в путь.

В продолжение нескольких минут они ехали молча.

Валентин был слишком озабочен, чтобы разговаривать со своими спутниками, хотя донна Клара и дон Пабло, любопытство которых было возбуждено в высшей степени, сгорали от нетерпения узнать от него подробности.

Наконец молодая девушка, возле которой шагал охотник тем гимнастическим шагом, который давал ему возможность без особого труда поспевать за лошадью, нагнулась к нему и сказала кротким голосом:

— Друг мой, скажите нам, что случилось? Почему отец покинул нас, вместо того, чтобы вместе с нами ехать домой?

— Да, — добавил дон Пабло, — прощаясь с нами, он был сильно взволнован и говорил с нами против обыкновения сурово… Что это все значит? Почему не позволил отец мне ехать вместе с ними?

Валентин задумался, не зная, говорить им правду или нет.

— Умоляю вас, — продолжала Донна Клара, — скажите нам правду, не томите нас этой мучительной неизвестностью… Нас не испугает ничто, поверьте, мы сумеем перенести всякое несчастье, лишь бы только знать, в чем оно заключается.

— Зачем хотите вы заставить меня говорить об этом, дети мои? — грустно отвечал охотник. — Это не моя тайна, и я не имею права никому рассказывать ее… Если ваш отец не посвятил вас в свои планы, значит, он не мог этого сделать на основании известных ему серьезных причин… Не заставляйте же меня рассказывать вам о том, что вы не должны знать, и что только еще больше огорчит вас.

— Но я уже не ребенок, — вскричал дон Пабло с нетерпением, — и мне кажется, что отец не имеет никаких оснований относиться ко мне с таким недоверием!

— Не обвиняйте вашего отца, друг мой, — отвечал серьезно Валентин, — по всей вероятности, он и не мог поступить иначе.

— Валентин! Валентин! Вы не отделаетесь от меня так легко, как вы думаете! — вскричал молодой человек. — Именем нашей дружбы, я требую, чтобы вы сказали мне правду!..

— Молчите! — перебил его охотник. — Я слышу какой-то подозрительный шум вблизи нас.

Трое путешественников остановились и стали прислушиваться.

Кругом все было спокойно.

Асиенда де-ла-Нориа виднелась не дальше чем в пятистах шагах от того места, где находились в эту минуту охотник и дети асиендадо.

Ни дон Пабло, ни донна Клара ничего не слышали.

Валентин сделал им знак не трогаться с места, а сам приложил ухо к земле и стал слушать.

— Идите за мной, — сказал он, — здесь происходит что-то такое непонятное, и это меня очень беспокоит.

Молодые люди последовали за ним не колеблясь.

Не успели они сделать и нескольких шагов, как Валентин снова остановился.

— Ваше ружье заряжено? — резко спросил он дона Пабло.

— Да, — отвечал последний.

— Хорошо, очень возможно, что вам придется пустить его вдело.

Вдруг невдалеке раздался топот лошади, которая летела во весь опор.

— Будьте внимательны! — прошептал Валентин.

Между тем всадник быстро несся по направлению к путешественникам, и в ту минуту, когда он подъехал к ним, Валентин прыгнул, как пантера, схватил лошадь за повод и разом остановил ее.

— Кто вы такой и куда вы едете? — спросил он, прикладывая дуло пистолета к груди незнакомца.

— Слава Богу! — вскричал последний, не отвечая на заданный ему вопрос. — Может быть, мне еще и удастся вас спасти! Бегите! Бегите скорее!

— Отец Серафим! — с удивлением произнес Валентин, опуская пистолет. — Что случилось, скажите ради Бога!

— Бегите! Бегите! — вместо ответа повторил миссионер.

ГЛАВА XXIII. Похищение

Красный Кедр и брат Амбросио не потеряли ни одной минуты со времени своего последнего свидания и до того дня, когда дон Мигель отправился на большую охоту на диких лошадей.

Монах и скваттер как бы самой судьбой были предназначены для того, чтобы действовать вместе. Они с полуслова понимали один другого, и поэтому дела их шли прекрасно.

Брат Амбросио, алчные инстинкты которого достигли своего апогея после того, как он так ловко сумел украсть у бедного Хоакина тайну золотого прииска, очень скоро сформировал целый отряд из бандитов, в которых никогда не бывает недостатка на границе.

Через несколько дней он стоял уже во главе отряда в сто двадцать человек самых отчаянных авантюристов, на которых он считал вполне возможным положиться, потому что никто из них не знал истинной цели экспедиции, все они были уверены, что их наняли в разбойничью шайку, главным образом для охоты за скальпами.

Все эти люди, хорошо знавшие Красного Кедра по установившейся за ним репутации, сгорали от нетерпения поскорее отправиться в экспедицию — до такой степени они были уверены, что под руководством такого главаря предприятие их увенчается полным успехом.

И только два человека казались как будто не на своем месте в этом отряде, состоявшем из негодяев всех сортов, из которых наименее скомпрометированный имел по меньшей мере три или четыре убийства на совести. Эти два человека были канадские охотники Гарри и Дик, которые по известным уже нам причинам попали в одну шайку с самыми отъявленными бандитами.

Но справедливость требует сказать, что волонтеры отряда брата Амбросио все без исключения были испытанными охотниками, свыкшимися с жизнью в пустыне, знакомыми со всеми ее опасностями и нисколько не боявшимися предстоящего путешествия.

Брат Амбросио боялся, как бы его волонтеры не стали злоупотреблять мескалем и пульке, и поэтому заставил их расположиться лагерем на границе пустыни, на довольно большом расстоянии от Пасо-дель-Норте.

На стоянке авантюристы развлекались игрой, но не на деньги, потому что у них не было денег, а на волосы, которые они рассчитывали снять с индейцев, так как каждый скальп обещал им довольно крупную сумму в награду.

Брат Амбросио с того момента, как экспедиционный отряд был вполне сформирован, думал только об одном — как можно скорее отправиться в путь.

Но на его несчастье, Красный Кедр пропадал неизвестно где уже вторые сутки — все поиски его не привели ни к чему.

Наконец брату Амбросио посчастливилось встретить его в ту минуту, когда скваттер возвращался в свой хакаль.

— Что же это вы делаете? — спросил его монах.

— А вам какое дело, — грубо отвечал скваттер, — разве я обязан отдавать вам отчет в том, что я делаю?

— Этого я не требую, но так как теперь мы затеваем общее дело, мне кажется, что я имею право знать, где мне вас найти, когда вы мне нужны.

— Так что же? Я занимался своими делами, так же, как и вы, я думаю.

— Ну хорошо. Теперь вы, надеюсь, довольны?

— Очень доволен, — отвечал скваттер со зловещей улыбкой. — Вы скоро узнаете о том, куда я ездил и чем занимался.

— Тем лучше. Если вы довольны, я тоже доволен.

— Ага!

— Да, все готово к отъезду.

— Поедемте!

— Я только этого и жду.

— Если хотите, можно даже завтра.

— А не сегодня ночью?

— Вот, вот… Вы так же, как и я, не любите путешествовать днем, потому что не выносите солнечного жара? Но прежде чем отправиться в экспедицию, — продолжал скваттер, снова становясь серьезным, — нам нужно покончить здесь еще с одним делом.

— Что такое? — спросил брат Амбросио самым невинным тоном.

— Удивительно, как у вас коротка память… Смотрите, как бы она в один прекрасный день не сыграла с вами скверную штуку.

— Благодарю. Я постараюсь исправиться.

— Да, и чем скорее, тем лучше… Ну, а на этот раз я и сам напомню вам, в чем дело.

— Я буду вам за это очень благодарен.

— А донна Клара? Или вы, может быть, думаете, что мы оставим ее здесь?

— Гм! Значит, вы все еще думаете об этом?

— Больше чем когда-нибудь.

— Дело в том, что ее очень трудно похитить в настоящую минуту.

— Ба! Это почему?

— Во-первых, ее нет на асиенде.

— Эта причина весьма основательная.

— Не правда ли?

— Да, но ведь она куда-нибудь да уехала? — проговорил скваттер с насмешливым видом.

— Она с отцом на охоте на диких лошадей.

— Охота окончена, и охотники уже возвращаются домой.

— Вы, однако, хорошо знаете все, что здесь делается.

— Это мое занятие. Ну, а вы не раздумали еще помочь мне в этом деле?

— Да ведь это необходимо.

— Вот такие ответы я люблю… На асиенде, наверное, немного народу?

— Человек с десять, не больше.

— Все лучше и лучше. Выслушайте же меня: теперь четыре часа дня, мне нужно еще кое-где побывать… Отправляйтесь сейчас на асиенду, а я явлюсь туда сегодня вечером часов в девять, но не один — со мной будут двадцать храбрых молодцов… Вы отворите мне калитку в кораль, а затем все остальное я беру на себя.

— Разумеется, раз вы этого требуете… — вздыхая, проговорил брат Амбросио.

— Ну, вы, кажется, снова принимаетесь за старое? — угрожающим тоном проговорил скваттер, вставая.

— Нет, нет, это бесполезно! — вскричал монах. — Я вас буду ждать.

— Хорошо! Прощайте, вечером увидимся.

— Хорошо. Вечером.

С этими словами они расстались.

В девять часов вечера Красный Кедр был уже у калитки, которую ему отворил брат Амбросио, и скваттер проник на асиенду со своими троими сыновьями и отрядом бандитов.

Сонные пеоны, застигнутые врасплох, были связаны раньше, чем поняли, в чем дело.

— Теперь, — сказал Красный Кедр, — мы полные хозяева, и девушка может возвращаться, когда ей будет угодно.

— Нет! — возразил монах. — Дело далеко еще не кончено… Дон Мигель человек смелый, и, кроме того, с ним приедет немало народа… Он не позволит вам без сопротивления захватить его дочь и, наверное, будет защищаться.

— Дон Мигель не вернется, — ответил скваттер с язвительной улыбкой.

— Каким образом вы это узнали?

— Это вас не касается.

— Увидим.

Но бандиты забыли про отца Серафима.

Миссионер, разбуженный шумом в необычное время, не замедлил подняться, а затем из своего убежища слышал те немногие слова, которыми обменялись монах и скваттер. Этих немногих слов было для него совершенно достаточно, чтобы угадать, какое страшное преступление задумали они совершить.

Миссионер, повинуясь голосу сердца, осторожно пробрался в кораль, оседлал лошадь и, отворив потайную дверь, ключ от которой носил на себе, чтобы иметь возможность, не беспокоя никого, возвращаться и выходить из асиенды, когда этого требовали его обязанности священника, поскакал во весь опор в ту сторону, откуда, по его предположению, должны были прибыть охотники, возвращаясь на асиенду.

К несчастью, отец Серафим не мог совершить своего побега без того, чтобы опытное ухо скваттера и его бандитов, которые в это время опоражнивали погреб асиендадо, не обратило на это внимания.

— Проклятье! — вскричал Красный Кедр, подбегая с карабином в руке к одному из окон, которое он разбил ударом кулака. — Нас предали!

Бандиты толпой побежали в кораль, где были привязаны их лошади, и принялись седлать их.

В эту минуту мимо окна, у которого стоял скваттер, быстро промелькнула какая-то тень.

Красный Кедр прицелился и выстрелил.

Затем он нагнулся и стал смотреть из окна.

До него донесся сдавленный крик.

Но человек, в которого стрелял бандит, все еще продолжал скакать.

— Все равно, — прошептал скваттер, — у этой птички застряла дробь в крыле. Живей! Живей! Догоните его! Догоните его!

И все бандиты кинулись вдогонку за беглецом.»

Отец Серафим упал без чувств на руки Валентина.

— Боже мой! — в отчаянии вскричал охотник. — Что такое с вами случилось?

Он осторожно донес миссионера до рва, окаймлявшего дорогу, и там положил его на землю.

У отца Серафима было ранено плечо, и кровь ручьем лила из раны.

Охотник с тревогой осмотрелся кругом.

В эту минуту послышался глухой шум, похожий на раскаты отдаленного грома.

— Дело-то оказывается серьезным, и нам остается только подороже продать свою жизнь, дон Пабло, — отрывисто сказал он.

— Будьте спокойны, даром не дадимся, — в тон ему отвечал молодой человек.

Донна Клара была бледна и буквально дрожала от страха и волнения.

— Едем, — сказал Валентин.

С этими словами он вскочил на лошадь миссионера, и трое беглецов помчались во весь опор.

Это бегство продолжалось с четверть часа.

Валентин остановился.

Он соскочил наземь, сделал знак молодым людям подождать его, лег на землю и ползком, как змея, стал пробираться по высокой траве, останавливаясь по временам осмотреться кругом и прислушаться внимательно к шуму пустыни.

Вдруг он кинулся к своим спутникам, схватил лошадей за поводья и быстро увлек их за холм, где они и притаились все трое.

В ту же минуту послышался сильный шум от топота лошадей, и штук двадцать черных силуэтов проскакали как смерч в десяти шагах от убежища, где скрывались беглецы.

Валентин с облегчением вздохнул.

— Пока надежда на спасение еще не потеряна, — прошептал он.

Он с тревогой выждал еще пять минут.

Преследователи все удалялись и удалялись, и вскоре лошадиный топот не стал уже слышен.

— На коней! — сказал Валентин.

Они снова сели на лошадей и поскакали, но не по направлению к асиенде, а по дороге в Пасо.

— Отдайте поводья! Отдайте поводья! — говорил охотник, — Еще! Еще! Мы совсем не двигаемся с места.

Вдруг послышалось громкое ржание и по ветру донеслось до беглецов.

— Мы пропали! — прошептал Валентин. — Они нас выследили.

Красный Кедр слишком хорошо и давно знал прерию, он скоро понял свою ошибку и теперь возвращался, вполне уверенный, что напал на след.

Тогда началась такая бешеная скачка, какую могут видеть одни только обитатели прерий.

Полудикие лошади бандитов как будто сочувствовали сидевшим на них свирепым всадникам и, перескакивая через пропасти, летели с быстротой призрачного скакуна из немецкой баллады.

Иногда всадник скатывался вместе со своей лошадью с вершины утеса и падал в пропасть, издавая болезненный крик, но спутники его проносились над его телом, как бы увлекаемые вихрем, и отвечая гневным «ура» на этот крик агонии, последний и мрачный призыв брата.

Такая бешеная скачка продолжалась уже целых два часа и все это время беглецы все еще сохраняли то же расстояние между собой и преследователями. Их покрытые пеной лошади, изнемогая от усталости, тяжело храпели, и из ноздрей у них валил густой пар.

— Все кончено! — сказал вдруг охотник. — Спасайтесь! Я останусь здесь, а вы скачите дальше!.. Я думаю, мне удастся продержаться минут десять, и вы будете спасены!.. Раньше-то они уж наверняка меня не убьют!..

— Нет, — возразил ему дон Пабло, — мы спасемся или погибнем вместе.

— Да, — подтвердила и молодая девушка.

Валентин пожал плечами.

— Вы просто сумасшедший, — сказал он.

Вдруг он вздрогнул. Преследователи быстро приближались.

— Послушайте, — сказал он, — сдайтесь им оба вместе. Меня они не станут преследовать, потому что я им вовсе не нужен… Клянусь вам, если только я останусь жив, я непременно освобожу вас, куда бы они вас ни спрятали.

Дон Пабло, не возражая ни слова, соскочил на землю.

Валентин вскочил на его лошадь.

— Надейтесь, — громким голосом крикнул он им и исчез вдали.

Оставшись один с сестрой, дон Пабло велел ей сойти с лошади, посадил ее на землю под деревом и стал перед ней с пистолетами в обеих руках.

Ему пришлось недолго ждать.

Не более чем через минуту его уже окружили бандиты.

— Сдавайтесь! — крикнул Красный Кедр, с трудом переводя дух.

Дон Пабло презрительно улыбнулся.

— Вот мой ответ, — сказал он. И двумя выстрелами из пистолетов он свалил двух бандитов.

Затем он бросил на землю разряженные пистолеты и, скрестив руки на груди, сказал:

— Теперь делайте, что хотите, я отомстил!

Красный Кедр привскочил от ярости.

— Убейте эту собаку! — крикнул он.

Шоу кинулся к молодому человеку, обвил его своими сильными руками и на ухо шепотом сказал ему:

— Не сопротивляйтесь… Падайте на землю и притворитесь мертвым.

Дон Пабло машинально последовал его совету.

— Готово, — сказал Шоу. — Бедняжка, недолго он пожил на свете.

С этими словами он снова заткнул нож за пояс, взял мнимый труп за плечи и оттащил его в ров.

Донна Клара при виде тела своего брата, которого она считала убитым, отчаянно вскрикнула и лишилась чувств.

Красный Кедр перекинул девушку поперек своего седла, и весь отряд снова пустился вскачь и скоро исчез во мраке.

Дон Пабло медленно приподнялся и кинул грустный взор в ту сторону, где исчезла кавалькада.

— Бедная сестра!.. — прошептал он.

Тут он заметил возле себя лошадь.

— Один только Валентин может ее спасти, — сказал он.

Он вскочил на лошадь и направился к Пасо. Дорогой ему невольно приходил в голову вопрос: почему сын скваттера отнесся к нему так милостиво и не убил его?

В нескольких шагах от поселения он увидел двух человек, стоявших на дороге и оживленно разговаривавших.

Незнакомцы, завидев всадника, поспешили к нему навстречу. Когда они подошли поближе, молодой человек вскрикнул от радости.

Ему навстречу шли Валентин и Курумилла.

ГЛАВА XXIV. Восстание

Дон Мигель Сарате быстро доехал до Пасо. Через час после того, как он расстался с Валентином, вдали уже показались огни в домах поселения.

Величайшая тишина царила в окрестностях, и только изредка слышались лай собак да отрывистое мяуканье диких кошек, доносившиеся из леса. Шагов за сто до города перед маленьким отрядом вдруг появился человек.

— Кто идет? — крикнул он.

— Mejico у y independencia!69 — отвечал асиендадо.

— Que gente?70 — продолжал незнакомец.

— Дон Мигель Сарате.

В ту же минуту человек двадцать, скрывавшиеся до тех пор в кустах, выскочили из своего убежища и, вскинув карабины на плечи, подошли к всадникам.

Это были охотники под командой Курумиллы, который по приказанию Валентина ждал асиендадо и его отряд, чтобы присоединиться к ним.

— Ну что? — спросил дом Мигель индейского вождя. — Что нового?

Курумилла покачал головой.

— Ничего, — сказал он.

— Значит, мы можем идти туда?

— Да.

— Что с вами, вождь? Или вы, может быть, открыли что-нибудь подозрительное?

— Нет, а между тем я предчувствую измену.

— Откуда?

— Этого я пока сам не знаю… Кругом, по-видимому, все спокойно, а между тем тут не все так, как бывает обыкновенно. Посмотрите, теперь не больше десяти часов… Обыкновенно в это время все таверны полны народу, в харчевнях гуляки пьют и играют, а на улицах толпы гуляющих… Сегодня же ничего… Все закрыто, город точно вымер… Эта тишина мне подозрительна… Я боюсь, потому что слышу эту тишину! Берегитесь!

Результат наблюдений Курумиллы заставил призадуматься и дона Мигеля.

Асиендадо давно уже знал вождя и не раз имел случай видеть, как спокойно относился индеец ко всякого рода опасностям и как хладнокровно смотрел он в глаза смерти. Поэтому, если такой человек говорил, что его что-нибудь пугает, на его слова, во всяком случае, следовало обратить серьезное внимание.

Асиендадо остановил отряд, собрал всех своих друзей и стал советоваться с ними. Все были того мнения, что прежде, чем идти дальше, нужно послать вперед в качестве разведчика ловкого человека, который обошел бы весь город и самолично убедился бы, насколько основательны опасения индейского вождя.

Один из охотников сейчас же изъявил желание идти на разведку.

Заговорщики спрятались в кустах, росших по обе стороны дороги, и стали ждать возвращения посланного.

Последний был мулат по имени Симон Муньес, которому индейцы дали прозвище Собачья Голова вследствие поразительного сходства его с этим животным. Прозвище это так и осталось за охотником, который волей-неволей должен был принять его.

Он был небольшого роста, коренастый и обладал необыкновенной силой.

Здесь нужно прежде всего заметить, что Собачья Голова был лазутчиком Красного Кедра, к охотникам же он пришел только затем, чтобы их предать.

Простившись с заговорщиками, он, посвистывая, смело пошел к городу. Не успел он пройти и десяти шагов по первой улице, как открылась одна из дверей, и показался человек.

Человек этот сделал шаг вперед и, обращаясь к охотнику, сказал ему:

— Однако вы поздненько посвистываете, приятель.

— Я свищу затем, чтобы разбудить спящих, — ответил мулат.

— Войдите, — сказал человек.

Собачья Голова вошел следом за ним и затворил за собой дверь.

В этом доме он пробыл около получаса, а затем, выйдя, большими шагами направился обратно туда, где сидели в засаде заговорщики.

Красный Кедр, мечтавший во что бы то ни стало отомстить дону Мигелю Сарате, разузнал через брата Амбросио новый план заговорщиков и, не теряя времени, принял все необходимые меры. Он так хорошо сумел все устроить, что хотя губернатор и уголовный судья и попали в плен, тем не менее дон Мигель должен был погибнуть в борьбе, которую он готовился начать.

Брат Амбросио, независимо от всех своих качеств, отличался еще способностью мастерски подслушивать у дверей. Несмотря на недоверчивое отношение к нему асиендадо — в этом виноват был главным образом Валентин — он все-таки ухитрился подслушать разговор дона Мигеля с генералом Ибаньесом. Затем все это от слова до слова он передал Красному Кедру, который, по своему обыкновению, сделал вид, что не придает этому никакого значения, а на самом деле был очень рад, что ему представляется случай разрушить заговор.

Собачья Голова вернулся к заговорщикам не более чем через час.

— Ну что? — спросил его дон Мигель.

— Все спокойно, — ответил мулат. — Жители разошлись по своим домам, все спят.

— Вы ничего подозрительного не заметили?

— Я прошел по всему городу из конца в конец и ровно ничего не видел.

— Значит, мы можем ехать?

— Вам не грозит никакая опасность: это будет простой прогулкой.

Услышав такой ответ, заговорщики приободрились.

Все решили, что Курумилла и сам не знает, чего боится, и сейчас же было отдано приказание трогаться вперед.

А между тем уверения Собачьей Головы не только не рассеяли подозрений индейского вождя, но, наоборот, еще более увеличили их. Но, так как все были против него, индеец не стал возражать и только пошел рядом с охотником, решившись не спускать с него глаз дорогой.

План заговорщиков составлен был очень просто: идти прямо к ратуше, овладеть ею и провозгласить временное правительство.

Проще этого и в самом деле ничего нельзя было придумать.

Дон Мигель во главе своего маленького отряда беспрепятственно вступил в Пасо.

Заговорщики шли по городу, держа ружья наготове, насторожив глаза и уши, готовые стрелять при первой тревоге.

Но на улицах не видно было ни души.

Город был что-то слишком спокоен, как заметил еще раньше Курумилла. Это необыкновенное спокойствие было предвестником близкой бури.

Дон Мигель в душе тоже испытывал невольный страх, которого он не мог пересилить.

В глазах европейца дон Мигель Сарате мог быть назван жалким заговорщиком, действовавшим очертя голову, а не по строго обдуманному плану. С точки зрения европейца, это так именно и должно было казаться. Но в такой стране, как Мексика, где пронунсиаментос71 устраиваются только потому, что тот или другой полковник хочет сделаться генералом или лейтенант — капитаном, относятся к этому не так строго, а асиендадо, напротив, дал доказательства такта, осторожности и таланта, так как в течение нескольких лет, пока он готовился привести в исполнение заговор, ему пришлось напасть только на одного предателя.

Кроме того, теперь и отступать было уже слишком поздно… Предупрежденное правительство знало о существовании заговора и приняло известные предосторожности, поэтому нужно было идти вперед во что бы то ни стало, хотя бы за это пришлось поплатиться потом даже жизнью. Все это не могло не прийти в голову дону Мигелю, все это он тщательно обсудил и только уже после того, как у него было отнята всякая надежда на отступление, решился он подать сигнал к началу восстания.

Что лучше? Пасть храбро с оружием в руках, защищая правое дело, или, не попытав счастья, ждать, пока тебя арестуют?

Дон Мигель жертвовал своей жизнью, большего от него никто и требовать не мог.

Между тем заговорщики все продвигались вперед. Они почти уже достигли центра города и находились в маленькой, грязной и узкой улице, так называемой калле-де-Сан-Исидро, примыкавшей к пласа-Майор, как вдруг улица сразу осветилась. Во всех окнах по обе стороны улицы появились факелы, и при свете их дон Мигель увидел, что оба конца улицы, где они находились, заняты сильными отрядами кавалерии.

— Измена! — послышалось в рядах заговорщиков.

Курумилла подскочил к Собачьей Голове и всадил ему нож между плеч.

Мулат, как пораженный громом, повалился на землю, даже ни разу не вскрикнув.

Дон Мигель с первого взгляда ясно понял свое положение: как он сам, так и его отряд погибли.

— Будем драться до последней капли крови! — сказал он.

— До последней капли крови! — повторили за ним заговорщики.

Курумилла одним ударом приклада выбил дверь соседнего дома и кинулся внутрь. Заговорщики последовали за ним.

Через минуту они все уже были на крыше: в Мексике все дома имеют плоские крыши в виде террасы.

Благодаря находчивости индейского вождя заговорщики овладели импровизированной крепостью, с высоты которой они долго могли защищаться и дорого продать свою жизнь. С каждой стороны улицы к дому подходили отряды солдат, которые заняли также крыши соседних домов.

Еще несколько минут, и должна была начаться кровавая битва, как вдруг генерал, командовавший отрядами солдат, приказал им остановиться и один направился к дому, на крыше которого собрались заговорщики.

Дон Мигель тоже приказал опустить ружья своим товарищам, видимо, собиравшимся стрелять в неприятельского генерала.

— Не стреляйте! — сказал он им и, повернувшись к генералу, крикнул ему: — Что вам угодно?

— Я хочу сделать вам предложение.

— Говорите!

Генерал приблизился еще на несколько шагов для того, чтобы те, к кому он обращался, слышали каждое его слово.

— Я обещаю вам жизнь и свободу, если вы согласитесь выдать вашего главаря, — объявил генерал.

— Ни за что! — отвечали в один голос все заговорщики.

— Отвечать ему должен я, — возразил дон Мигель и затем, обращаясь к генералу, спросил его: — А чем вы можете поручиться мне, что условия ваши будут честно исполнены?

— Моим честным словом солдата, — отвечал генерал.

— Я согласен, — продолжал дон Мигель. — Все находящиеся здесь со мной люди покинут город один за другим.

— Нет, мы не хотим, — вскричали заговорщики, размахивая оружием, — лучше смерть!

— Смирно! — крикнул асиендадо громким голосом. — Здесь только я один имею право приказывать!.. Я ваш вождь, и вы должны меня слушаться. Жизнь таких честных, как вы, людей не может быть бесполезно принесена в жертву. Уезжайте, я этого хочу… Я вам приказываю. Наконец, я прошу вас, — добавил он со слезами в голосе. — Кто знает, может быть, обстоятельства еще переменятся и вы добьетесь еще своего?..

Заговорщики грустно опустили головы.

— Ну что же? — спросил генерал.

— Мои друзья согласны, я останусь здесь один и сойду последний. Если вы не сдержите слова, я застрелюсь.

— Повторяю вам, что я даю мое честное слово, — отвечал генерал.

Заговорщики один за другим подходили к дону Мигелю поцеловать его на прощанье, а затем они вышли на улицу и беспрепятственно удалились — солдаты их как будто не замечали.

Так окончилось неудавшееся возмущение в этой стране, где заговоры и революции считаются, так сказать, в порядке вещей. Победители по возможности щадят побежденного по л простой причине, что завтра же они могут оказаться дом под одним и тем же знаменем, сражаясь за общее дело.

Курумилла ушел последним.

— Для вас не все еще потеряно, — сказал он дону Мигелю. — Кутонепи спасет вас, отец.

Асиендадо печально покачал головой.

— Вождь, — сказал он взволнованным голосом, — я поручаю мою дочь Валентину, отцу Серафиму и вам. Берегите ее — у бедняжки скоро не будет отца!

Курумилла молча поцеловал дона Мигеля и ушел.

Скоро и он исчез в толпе.

Генерал честно сдержал свое слово.

Дон Мигель бросил свое оружие и спустился вниз.

— Я ваш пленник, — сказал он.

Генерал поклонился и сделал ему знак сесть на лошадь, подведенную одним из солдат.

— Куда же мы теперь отправимся? — спросил асиендадо.

— В Санта-Фе, — отвечал генерал, где вас будут судить вместе с генералом Ибаньесом, который, по всей вероятности, тоже будет скоро арестован.

— О! — прошептал дон Мигель грустным голосом. — Кто же нас предал?

— Все тот же Красный Кедр, — отвечал генерал.

Асиендадо опустил голову на грудь и замолчал.

Через четверть часа пленник выезжал уже из Пасо-дель-Норте под конвоем отряда драгун.

Когда последний солдат исчез за поворотом дороги три человека вышли из-за кустов, где они скрывались, и поднялись, как три призрака, среди пустынной равнины

— Боже мой! Боже мой! — закричал дон Пабло отчаянным голосом. — Мой отец!.. Моя Сестра!.. Кто поможет мне спасти их?!

— Я! — сказал Валентин серьезно, кладя ему руку на плечо. — Разве я не Искатель Следов!..