Искупление

Глава 4

На открытых пространствах, где солнечный свет бьет прямо в лицо, а тень деревьев не спасает от жары было противнее, хуже. В раскинувшемся поле, засеянном пшеницей, не было ни единого дуновения ветра, природа не щадила работающего чужака. Молчаливо стояли колосья, лукаво выглядывали темно-синими головками васильки на высоких ножках, белели широкими цветками с золотыми серединами ромашки. И всему этому не было ни конца, ни края. Протяжный стон вырвался из груди: макушку немилосердно напекло, методичные движения рук заставляли ходить ходуном ребра, рвано выдыхая через стиснутые зубы. Бестужев старался работать размеренно, контролировать дыхание, не сбиваться, но раскаленный воздух камнями бил по легким, заставлял их гореть. От него першило в горле и пересыхали губы. Капля пота скользнула вдоль позвоночника, нырнула к резинке шорт, и он остановился, вытирая влажный лоб. Вьющиеся светлые пряди липли к скулам, забивались в глаза, и Саша поклялся себе сбрить все под нуль, как только вернется в город.

Окидывая ненавидящим взглядом поле, кажущееся бескрайним, он снова обреченно застонал. Пальцы, сжимающие серп, ныли. От долгой беспрерывной работы затекали запястья, а он успел сжать лишь узкую полоску у кромки пролеска. Внутренний голос едко заметил, что Елизаров был прав — стоило начинать жатву в ширину, а не длину, тогда он периодически смог бы возвращаться к прохладе деревьев. Сейчас Бестужев дойдет эту полосу и отправится в самое пекло, поделом идиоту.

— А ты сексуально выглядишь, Саня, будь я девчонкой, я бы трусы выкручивал. — Устроившийся в тени берез Слава беззлобно хохотнул, отрывая взгляд от очередной потрепанной книги.

Елизаров прекратил наказывать его молчанием пару дней назад. Их сблизил общий враг, заставляя забыть об обидах. Невесть отчего, но шишимора взъелась именно на Славика. Ночами кропотливо мазала трехдневную щетину парня сосновой смолой, гадила в резиновые шлепки и грызла колеса коляски. Глядя на её труды, парень неизменно выдавал такую брань, что Саше становилось неловко. Существо это не расстраивало, и оно продолжало пакостить, прилагая тройные усилия. Беляс ничем помочь не мог, амулеты всегда делала его жена. А ведьмы в Козьих кочах не было. Подкуп шишимору не брал, к уговорам она была равнодушна, угрозы скорее раззадоривали нечисть, чем огорчали.

— Сплю и вижу, как кто-то выкручивает своё нижнее белье. Сгоняй лучше к Софье, возьми точильный камень. Этим невозможно работать… — Взгляд Саши осуждающе опустился на серп, края инструмента тронула ржавчина, притупило время. Ещё у избы старухи Елизаров посоветовал подточить «допотопное оружие», но бабка отмахнулась, убеждая их, что он острее острого.

Давно пора было свыкнуться с тем, что слова пожилой женщины зачастую расходились с истиной, но ругаться или осуждать было уже поздно. Ржавый серп и шанс на правду — все что у них сейчас было.

С самодовольной рожей, на которой крупными буквами читалось: «Я же говорил», Слава потянулся к пыльному походному рюкзаку, вытягивая наждак. Должно быть, нашел в сараях Весняны, когда отъезжал за своими книгами, чтобы скрасить скуку. Во второй руке у парня поблескивала темным боком бутылка теплого кваса.

— Давай, я заточу, а ты передохни. Блестишь, как стриптизер в масле, не хватает блесток…

— Прекрасная метафора, благодарю. — Подав другу серп рукоятью вперед, Саша со стоном распластался на земле рядом, прижимая к напряженному животу бутылку, которую кинул в его сторону Елизаров. Несколько жадных глотков сделали этот день лучше, липкие капли кваса потекли по подбородку, оставили влажные дорожки на груди. После работы придется вымыться в любом случае.

Почти две недели. Две недели прожиты в этом проклятом месте в пустую — Слава матерился на живучую шишимору и пытался выдавить из деревенских хоть слово. Бестужев бродил по окрестностям, пытался найти проклятых ящериц — прислужниц малахитницы, а ночами шел к лесу, срывал глотку в надсадных криках, умолял показаться Катю. Смоль не отвечала. А до горы идти было слишком далеко, они почти решились на это, начали рассуждать, как проще передвигаться Елизарову. Они почти собрали рюкзаки, когда на пороге, шаркая не поднимающимися от старости ногами, появилась Софья.

Время старуху не тронуло — на восьмом десятке она так же бодро справлялась с хозяйством, делала свечи на продажу и мастерски делегировала непосильную для себя работу молодежи за засолки и терпко пахнущую медовуху. В руках у неё была мутная трехлитровая банка, не сложно было понять, что она пришла не просто так.

— Уезжаете, соколики? То-то оно и верно, тут ничего полезного не сыщете. А я вот, гостинец вам принесла, поможете бедной старой женщине напоследок?

Громко хлопнула открывающаяся крышка и по избе разнесся сладкий медовый запах, заставляющий Славика вдохновленно присвистнуть, разворачивая коляску к столу.

— Мы ж только за, бабуленька, только мы не уезжаем, а дальше ваши прекрасные края исследуем. В чем хочешь поможем, только не за медовуху, — алчный блеск во взгляде Елизарова заставил женщину протяжно выдохнуть, закатывая единственный видящий глаз к потолку. — Ты нам про малахитницу расскажи, со вкусом, как когда-то Смоль про Полоза. Глядишь, это ты как счастливая лапка срабатываешь, ко мне чудесная женщина сама притянется, не нужно будет ноги в поисках сбивать.

— Дык нет у тебя ног-то. — Не скрывая свою досаду, Софья с громким стуком поставила бутылку на стол и пошаркала к дверям. — К моей избе идите, серп выдам и работу покажу, справитесь — скажу, что надобно.

— Так просто? — Подъезжая к столу, Елизаров потянулся за банкой, колыхая золотистую жидкость, прицениваясь.

— Твоё счастье, Вячеслав, что Градимир спину надорвал. Баламошка[1], вместе с Венцеславой через широкий ручей решил перескочить. Богатырь… И сам искупался, и девушку чуть не притопил. А кроме него поди найди дурака, серпом без устали седмицу махать.

— Так вы решили, что мы дураки? — Углы губ Бестужева приподнялись в вежливой кривоватой улыбке.

Оборачиваясь на пороге, пожилая женщина бесхитростно кивнула:

— Пшеница саму себя не пожнет, зимнего голода я боюсь сильнее, чем осуждения деревенских. Не в том я уже возрасте, чтоб чужое счастье выше своего ставить. Откладывай, откладывай, собой жертвуя, не заметишь, как последние дни пролетят. А они и спасибо не скажут, будто так надобно было.

Едва пригрело солнце, прогоняя ночную прохладу, он взял в руки серп. Сжиная сноп за снопом, продвигаясь размеренно, быстро. Через час солнце напекло макушку, через два — он снял майку. Сейчас взгляд на широкое поле, с мерно покачивающимися на легком ветерке колосьями, вызывал дурноту.

Пшеница шелестела, кололась жесткими остистыми колосками, в порывах ветра щекотала обнаженные ребра и спину. Он пытался убедить себя, что это новый опыт, это даже интересно. Но внутренний голос мрачно фыркал, кутался в кокон из раздражения и бурлящей злости. В задницу такой опыт, без него жилось гораздо приятнее.

Бросив последний сожалеющий взгляд на ветви деревьев, раскинувших кроны над их головами, Саша поднялся на локтях, сбросил с плеча нахально бродящую по загорелой коже божью коровку.

— Сколько осталось до полудня? Полуденница в их мифологии выглядит непривлекательно, не хочу от неё удирать.

— Ничего себе, привереда, она же почти голая тут бродить будет — грубо хохотнув, Елизаров потянулся к мелкому карману портфеля, в который Бестужев сунул часы перед работой. Послышался звук резко открывающейся молнии, и заглядывая внутрь, Слава удовлетворенно хмыкнул. — Хорошо идешь, такой кусок за четыре часа. Ещё час до полудня, чуть меньше. Давай пошевеливайся, хотя бы пол поля осиль, старая карга ничего не расскажет, пока ты всё не сделаешь.

Поднимаясь, Саша с сожалением отряхнулся, подхватил серп, разминая плечевые мышцы широкими движениями рук.

— Её Градимир за неделю с полем не справлялся, ты слишком сильно в меня веришь. Собери пока снопы в суслон[2], намного быстрее закончим.

— Заставляет инвалида работать… — Тяжко вздохнув, Елизаров взялся за колеса и поехал к началу поля, откуда ровными рядами начиналась аккуратная дорожка сжатых снопов. — Ни сострадания, ни совести.

— Не гневи богов, Елизаров, они в Козьих кочах очень отзывчивые. Я помню, как ты свалил на пол Лазаревского, когда он назвал тебя инвалидом. И набил до сливового цвета морду. Ты определяйся, немощный ты, или дееспособный.

Скосив взгляд на уезжающего парня, Саша увидел гордо оттопыренный средний палец на вскинутой вверх руке. Набравшая скорость коляска замедляла свой ход, но колеса по инерции ещё крутились, заставляя Славу подпрыгивать на ухабах. Беззлобно рассмеявшись, он вышел обратно в поле.

Захватить пучок, провести плавным движением вдоль плотных стеблей, наклониться, сложить. Работа несложная, но до чего занудная и длительная. Обнаженную спину начало пощипывать, сгибаясь, он чувствовал неуютное натяжение, будто позвонки вот-вот пробьют кожу.

То, что мир неуловимо изменился, Бестужев понял интуитивно. Перестал лениво посвистывать на ветке березы привыкший к их присутствию рябчик, исчез легкий, едва ощутимый ветерок. А внутри зашевелился скользкий узел напряжения, разбухающий до размеров животного ужаса. Разгибаясь, Саша вскинул голову, чтобы попятиться, удобнее перехватывая в руке серп. Его крик отдался болью в ободранной глотке:

— Елизаров, быстро кати с поля!

Славик неловко повернулся в кресле, смешно вытягивая шею, в распахнувшихся глазах промелькнуло замешательство. Вместо того, чтобы спасаться, он полез в карман рюкзака, упираясь взглядом в циферблат часов. Облизал пересохшие губы и резво заработал руками, крича себе за спину:

— Часы стали, убегай!

Его не нужно было просить дважды, Саша сорвался с места.

Она шла за ними гордо, неспеша, величественно поднимая подбородок. Там, где искрящаяся жаром коса касалась колосьев, начинался их бешеный танец. Всё поле затрепетало, зашлось, будто в дикой буре. А рядом ни намека на ветер.

Её дыхание опаляло спину, капли пота застилали глаза. Удивительно, но мозг не отключался, анализировал ситуацию с хладнокровностью хирурга, склонившегося над операционным столом со скальпелем в пальцах. Им не сбежать. Он понял это, когда горячая волна сбила с ног, запнувшись, Саша покатился кубарем по земле, царапая грудь и плечи срезанными острыми стеблями. Полуденница нависла сверху.

Золотые вьющиеся волосы спадали мягкими волнами до округлых бедер, сквозь прозрачную длинную рубаху очерчивались плавные изгибы талии, ореолы розоватых сосков, аккуратное углубление пупка. Но глаза… Пустые, в белоснежных глазных яблоках нет зрачков и радужки, лишь ослепляющий свет, прожигающий душу насквозь. Нежная улыбка тронула губы существа и Бестужева бросило в жар, покрылся испариной лоб. Ему оставалось только смотреть на то, как медленно приподнимается тонкая изящная рука, сжимающая косу. По крайней мере, у Елизарова будет шанс спастись — собственное тело стало вялым, голова наполнилась ватой, с потрескавшихся от жара губ вырвался тихий хрип. Он не знал, что настигнет раньше — умрет он от жара, или от карающего оружия.

Доехавший до края поля Славик обернулся, и увидев распластанного друга матерясь покатил обратно, начиная орать на ходу:

— Загадки, полуденница! Загадай нам загадки! Саня, не вставай, она не бьет лежачих, нельзя стоять на ногах!

До Бестужева не дошел смысл сказанного, поворачивая голову, он устало застонал, пытаясь сфокусировать взгляд на идиоте, решившим похоронить их в одной могиле. Придурок, привыкший геройствовать… Его женщина не тронула. Изогнула точеные светлые брови в невысказанном вопросе, и замерла, опуская глаза на его ноги. Голова по-птичьи наклонилась на бок. Удивлена, нужно ли казнить того, чьи ступни не стоят на земле, но движение он продолжает.

Пухлые губы изогнулись в улыбке, она плавным движением откинула за спину прядь волос, польщенная жаждой разговора. Нежным мягким голосом полуденница загадала свою первую загадку:

— Где вода столбом стоит?

Жар схлынул, сердце перестало бешено галопировать в глотке, Бестужев со стоном приподнялся на локтях, глупо дергая головой, пытаясь согнать с глаз плотную белую пелену. К существу приблизился запыхавшийся Елизаров. Стараясь отдышаться, он сложил руки на коленях, повел сведенными от неожиданного напряжения плечами, не сводя с твари Нави внимательного взгляда.

— Где вода столбом стоит… — Повторил, пытаясь разобрать загадку на составляющие. Задумчиво растирая нижнюю губу указательным пальцем, он подался вперед, уперся локтями в колени. Заинтригованная полуденница присела на землю рядом, под задравшейся рубашкой показались тонкие лодыжки, она была босая. Плавная, но даже это движение, покрытое маревом жара, показалось ребятам неуловимым.

Саша мог бы назвать трубы, но что-то подсказывало, что с водопроводной системой существо не знакомо. Поймав взгляд Елизарова, он непонимающе сдвинул брови. Тот попросил молчать, приложил палец к губам в требовательном жесте, а затем заговорил сам. И тогда Бестужев понял — он тянет время. Почти небрежно, чарующе низким голосом он начал рассуждать под её пылающим взглядом.

— В реках и озерах вода живая, течет, цветет, но не стоит столбом. Стоять вода будет лишь невольная, в узком пространстве, где ей не найти раздолья и выхода. Знаю я ответ на твою загадку, колодец это. Хочу ещё.

Она утвердительно кивнула, неторопливо моргая.

— Мать толста, дочь красна, сын храбер, под небеса ушел.

Лицо Елизарова вытянулось, казалось, он забыл, как дышать. В глазах промелькнул испуг. Парень стушевался, забегали глаза. Ещё чуть-чуть и Бестужев мог услышать скрип шестеренок в его голове, тогда Саша подал голос, рассуждая с другом вслух.

— Она знает всё о природе и жизни деревенских, но города и технологии ей не знакомы, ответ где-то рядом. Мать толста… — Мысли суетливо заметались по голове, догадка не спешила, Бестужева не посетило озарение. — Дочь красна… Как сын может уйти под небеса, если он не мертвый? Почему он именно храбрый?

Лицо Елизарова просияло.

— Я должен назвать каждого из них, верно?

Существо благосклонно кивнуло.

— Толстая мать, это печь, внутри неё зарождается жизнь каждого из её детей. Она порождает красную дочь — пламя, а под небеса уносится по печной трубе дым, он и будет храбрым сыном.

Её тихий смех напоминал шелест колосьев на ветру, невесомый, неуловимый. Полуденница снова кивнула. А Бестужев осторожно сел, спину и локти давно искололо толстыми ножками стеблей, содранная кожа горела. Мельком взглянув на него и убедившись, что парень не поднимается дальше, женщина продолжила:

— Кровь мою пьют, кости мои жгут, моими руками один другого бьют.

— Это полегче, — с облегчением улыбнувшись, Слава откинулся на спинку своего кресла, мимолетным движением почесал уголок брови и заговорил. — Пьют люди её сок, а костями согревают свои жилища в холодные зимние дни, из неё делают дубинки, рукояти для топоров и ножей. Береза это. Видишь Саня, всё не так плохо. Ещё хочу.

Уловив их расслабленное переглядывание, дева недовольно свела брови к переносице, на гладкой белоснежной коже залегла межбровная морщинка. Закусив губу, она неожиданно вспыхнула. Вспышка света ослепила, но жар не окатил волной, полуденница ликовала, радовалась преждевременной победе, заставляя их насторожиться, парни замерли напряженными статуями.

— Что любишь, того не купишь, а чего не любишь — не продашь.

Смешок застрял в глотке Елизарова, улыбка прикипела к лицу, а пальцы вцепились в подлокотники. Он не знает, не догадывается. Сердце Бестужева беспокойно ёкнуло, откашлявшись, он прочистил горло и начал рассуждать, надеясь набрести на ответ.

— Это не что-то физическое, скорее всего совсем не материальное. Каждую вещь можно попытаться купить, выторговать. На крайний случай можно украсть. А что не продается, то можно выбросить, уничтожить. Но по загадке не скажешь, что от этого можно отделаться.

— Наверное это какая-то эмоция, здесь слишком много вариантов, Саня, я… — Надтреснутый голос сорвался, взгляд Славы задумчиво вцепился в подрагивающие у босых ног полуденницы сломанные колосья. — Это не любовь, чего не любишь, спокойно оставляешь и оно не тревожит твою жизнь. Я…

В мягком голосе существа послышалось восторженное ликование, расправляя плечи, дева со смехом приподняла косу, лезвие угрожающе блеснуло, поймав солнечный блик.

— Что любишь, того не купишь, а чего не любишь — не продашь.

— Что будет, если мы не знаем ответа? — Тревога тонким ручейком скользнула внутрь, начала топить. Саша повернул в сторону Славы голову. Несмотря на плотный слой загара, сейчас тот отливал синюшностью, бесцветные потрескавшиеся губы нерешительно приоткрылись, из трещинки в углу рта проступила набухающая алая капля крови, полуденница проследила за кровавой дорожкой нетерпеливым взглядом.

— Тогда она пожнет нас…

Сердце гулко ударило о ребра. Он пытался найти ответ, но после слов Елизарова мысли возвращались лишь к вероятной гибели, взгляд тянуло к косе и выжидательно поднявшейся на ноги твари. Понимая, что ответа у них нет, она резким движением вскинула своё оружие, а Саша закрыл глаза. Ужасно, но где-то на грани сознания в нем скользнуло… Облегчение? Последние годы жизнь была в тягость. Он устал.

Со стороны леса раздался звонкий голос, пропитанный решимостью. После нежного звучания полуденницы девичий тон казался резким, непритягательным, но он сулил им спасение.

— А потанцуй-ка со мною перед жатвой, ржаная матушка.

Губы Агидель растянулись в улыбке, но глаза остались злыми, холодными. Смерив парней испепеляющим, взглядом, она повернулась к застывшей полуденнице, стаскивая зеленые босоножки с ног.

— Давай станцуем, девица. — Мечтательная улыбка тронула губы существа, коса с тихим шелестом упала к ногам Бестужева, едва не пропоров ступню острием.

И полуденница сжала тонкие пальцы, усыпанные рыжими пятнами веснушек, пустилась в дикий пляс.

Это было страшно, от взгляда на них заходилось в диком темпе сердце. Они плясали танец смерти — резво, быстро пускаясь по кругу под свист оглушающего горячего ветра, срывающего колосья, стоящие рядом. Заходила ходуном пшеница, смялись, склоняясь перед невероятной стихией стебли, горячий воздух ослепил, бросаясь злым зверем в лицо. А среди этого бешеного вихря плясала Агидель, крепко сжимая руки хохочущей полуденницы. Рыжие пряди живым огнем вились на ветру, в широко распахнутых глазах белоснежным всполохом светилось отражение нечисти, босые ноги перескакивали с носка на пятку, взлетало ситцевое зеленое платье, ткань по краям темнела, сворачивалась от жара, будто к ней поднесли спичку. Не склонённая, гордая, она танцевала так, будто танец этот был её жизнью. Как к лицу ей был этот огонь… Рядом с Сашей хрипло выдохнул Елизаров, повернув к нему лицо, Бестужев увидел дикий восторг в глубине зрачков друга. Поддаваясь вперед, Слава едва не вываливался из коляски, взгляд был прикован к танцующей Агидель, в нем пылало восхищение.

Этот танец невозможно пережить, человек такого не выдержит… Совсем скоро ноги девушки покрылись алыми каплями. Удивленно присмотревшись, Бестужев почувствовал, как страх рванул его за загривок, ничком прижимая к земле. Каждый сломанный стебель был окрашен в рубиново-алый, кое-где слой крови был настолько плотным, что она вязкими запекающимися каплями скользила по пшенице. Ости колосков цеплялись за полусгоревшее платье, царапали нежную кожу. Агидель долго не выдержит. Как и прежде хладнокровная, преисполненная решимости, но губы её начали дрожать, побледнела кожа. Ещё немного и девушка сорвется на усталый плач. Пальцы спасительницы на руках полуденницы разжались, теперь существо гарцевало и тянуло её за собою силой.

Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Секунда, в которую замер воздух, а полуденница встала, как вкопанная. Оставила ласковый поцелуй на лбу хрипло дышащей девушки и растворилась. Древко косы, лежащей у ног Саши вспыхнуло белым пламенем, заставляя отшатнуться, отползти от неё на заднице.

— Получай свою награду, девица. — Тихий голос донесся через шелест колосьев, а уже через секунду глаза Агидель закатились, и она ничком рухнула на землю, рассыпая вокруг себя огненные пряди волос.

Слава встрепенулся, вспомнил как дышать. Выдавил из себя невнятный хрип, его руки пришли в движение, заставляя инвалидное кресло поехать к девушке.

— Быстрее, она должна быть жива. Если выдержать пляску до конца полудня, полуденница наградит даром или несметными богатствами. Она дотанцевала, Саня, она должна быть живой.

Очнувшись от замешательства, поднялся с земли Саша. В два резких шага дошел до распластанной девушки в обгоревшем платье, резко выдохнул: она выглядела ужасно. Влажная кожа покраснела, шумное дыхание поднимало грудь слишком быстро, поверхностно и мелко, ситцевое платье обгорело настолько сильно, что обнажились светлые бедра, в некоторых местах можно было различить грудь. Но самым страшным в этом зрелище были ноги — разодранные, расцарапанные до мяса, кровь сочилась из ступней, измазала тонкие косточки лодыжек, перемешивалась с грязью и песком. В раскинутых ладонях крупными неровными боками горели, переливались в лучах солнечного света огненные опалы.

— Нужно отнести её в дом, мне кажется, у неё солнечный удар…

— Тебе кажется? Да ну, никогда бы не подумал, что она перегрелась. — Пытаясь скрыть тревогу за сарказмом, Елизаров похлопал себя по коленкам. — Грузи ко мне на руки и кати коляску, так выйдет быстрее и удобнее, не будешь из неё остатки жизни вытрясать при ходьбе.

Рассеянно кивнув, Бестужев подхватил Агидель, аккуратно опуская её на руки Славы. Драгоценные камни посыпались из расслабленных пальцев, и он небрежно опустил их в карман шорт, как только она очнется, он вернет их. Голова девушки нелепо запрокинулась до того, как Елизаров успел её поправить, потрескавшиеся губы приоткрылись, и она жалобно застонала:

— Пить…

— Она нам головы поотрывает, как очнется, ты взгляд её видел?

Ухватившись за ручки инвалидного кресла, Бестужев широким шагом направился прочь с поля. От натуги поскрипывали колеса, Слава то и дело поправлял падающую с плоского живота девушки кисть. Сосредоточенный и хмурый, он вглядывался в лицо спасительницы задумчивым взглядом.

— И кто её за это осудит? Нужно было смотреть не только на циферблат часов, но и на солнце.

Оставшуюся часть дороги парни проехали в ошеломляющей тишине, руки и ноги подрагивали, после дикого выброса адреналина в кровь. Сердце Бестужева до сих пор не желало успокаиваться, било набатом где-то в глотке, сжимало горло в нервном спазме. Тянущее, отвратительное чувство тревоги с наскока взлетало на плечи и рвало, рвало каждый раз, когда рука Елизарова откидывала влажную рыжую прядь с лица Агидель. Её глазные яблоки мелко подрагивали под закрытыми веками, ресницы не поднимались. Время от времени она лишь хрипло просила воды, а затем впадала в беспамятство.

Бестужев почти бежал, заставлял подворачивающиеся дрожащие ноги переставляться резвее. Забывая о брошенном посреди поля серпе и раскачивающейся майке на низкой ветке березы. Стиснув зубы, он напрягся, перекатывая коляску через высокий порог. После молчаливого кивка Славы направился прямо в его комнату, сгружая бессознательную девушку в расстеленную постель. В изголовье валялись влажные после стирки трусы, зубная щетка гордо лежала на подушке, а в изножье сиротливо свернувшись клубком лежал одинокий полу вывернутый носок. Когда Агидель очнется, она будет в восторге.

Поспешно отбрасывая от её головы волнующую часть своего гардероба, Елизаров потянулся к коротким ножницам.

— Принеси ей воды попить и таз, нужно обработать ноги. Перекись в зеленом чемодане в мелком кармане, захвати.

Ножницы с мягким шелестом пошли по изъеденной жаром ткани, а Бестужев рванул за двери. Таз, чашка, колодезная вода. Несколько секунд помявшись, он стянул со своей лавки простынь и окунул в ведро, внутренности сжало от мимолетной тягостной боли. А перед глазами совсем другая картина: заглядывающая в окно луна, распростертое на лавке тело Катерины, покрасневшая кожа… Сжимая зубы, он возвращался в комнату. Равнодушно накинул ледяную простынь на вздрогнувшую обнаженную девушку, поставил перед Славиком таз. Тот опустил его на свои колени, выкручивая мягкую хлопковую тряпку, сделанную из собственной майки, которую они бесчеловечно разодрали, споря в доме Чернавы. Приподнимая одну ногу девушки, Слава бережно заскользил по коже влажной тканью. Начиная от коленки, проходясь по каждой царапине. Вода быстро стала бурой и Бестужеву пришлось её выворачивать в распахнутые ставни, заливая в таз новую. Сантиметр за сантиметром, пальцы Елизарова замирали каждый раз, когда Агидель всхлипывала, на его скулах играли желваки, глаза наполнялись злостью. Рвано выдыхая, Слава продолжал уверенными, мягкими движениями. Перед тем, как опустить вторую обработанную ногу на кровать, загоревшие пальцы неуверенно вывели на коже поглаживающий круг.

— Я должен был понять, что часы встали.

— Мы оба должны были быть более внимательными, тебе пепел с поля принести?

На секунду затуманенный досадой и виной взгляд посветлел, брови Славика непонимающе двинулись вверх.

— Зачем?

— Голову посыпать, ты же на себя всю вину взять планируешь. — Невозмутимо пожав плечами, Саша тяжело поднялся и отошел от кровати, подхватывая опустевшие бутылочки от перекиси. Вымытые и обработанные, повреждения на ногах Агидель казались не такими ужасными. Возможно, она даже сможет ходить, не испытывая чрезмерной боли. Рассыпались по узкой тумбе драгоценные камни из вывернутого кармана, Бестужев с облегчением потянулся всем телом, разминая одеревеневшие мышцы.

Увернувшись от брошенной в лицо тряпки, он усмехнулся, напряжение начало отступать.

— Пригляди за ней, пока она не придет в себя. А я вернусь на поле и закончу работу. Нам нужна любая информация, которую могут дать.

[1] Полоумный, дурачок со старославянского

[2] Несколько снопов, поставленных в поле для просушки стоймя, колосьями вверх, и покрытых сверху снопом же. Способ просушки зерновых на Руси.