Искупление

Глава 7

Впервые математические вычисления смекалистого Бестужева дали сбой — путь занял шесть часов вместо положенных девяти. И горящие ладони Елизарова этому были невероятно рады.

Дорога не стелилась полосой по ровным полям, она загибалась, спускалась с мягких холмов, размеренно поднималась под горку. На проверку спусков оказалось куда больше. Окутанных мягким запахом увядающих цветков клевера, разукрашенных в белый и пестрящий розовый. Всё вокруг цвело. Ненавязчивый аромат цветов, мирный гул пролетающих мимо пчел и мохнатых шмелей, легкий ветер, щекочущий разгоряченную загоревшую кожу. Голова оставалась легкой, пустой. Глядя на простирающийся вокруг мир, Елизаров верил, что всё у них непременно получится.

Инвалидное кресло ехало сложнее привычного: колеса норовили попасть в короткие выемки, наехать на камень покрупнее. Чувствовался лишний вес — сзади покачивались намертво прикрученные изолентой к ручкам кресла рюкзаки с одеждой и сумка с походной палаткой. Саша бодро шагал рядом, поправляя врезающиеся в плечи лямки портфеля. Стеклянные банки громко позвякивали о консервы с тушенкой, но везти и эту ношу он ему, якобы, не доверил. На деле же удручающе сочувственный взгляд то и дело возвращался к его потеющим ладоням, на который Славик дул и вытирал о шорты, периодически останавливаясь. Молчание их не тяготило, каждый думал о своём.

Когда глаза Елизарова поднимались к небу, почти всегда он находил их неожиданного спутника — большую часть пути сокол был над ними, распростирая широкие крылья в свободном полете. Кружил, исчезал, но всегда возвращался. Так хотелось почувствовать его свободу… Ту, что заставит забыть все проблемы, чтоб любая беда казалась чем-то легко проходимым и мимолетным. Чтоб на сердце стало легко, в голове восхитительно пусто, а дурные мысли прекратили его давить. И Слава разрешал себе срываться в ребячество: резкими рывками сильных рук отправлять коляску вперед, заставлять набирать скорость, съезжая с широкого холма. Подпрыгивая на мелких кочках, пуская зеленую рябь перед глазами от пролетающих мимо цветков и душистых трав, вырывая тонкие кисти мятлика, с любопытством склонившие головы к мельтешащим спицам колес. В такие моменты Бестужев сзади ускорялся, с тревогой его окликал и пророчил свернутую шею, разодранное лицо. И это подхлестывало ещё больше. По-детски, совершенно незрело, как хотелось и, порою, было стыдно себе позволить.

Сердце неизменно подпрыгивало вместе с инвалидным креслом на очередной кочке, восторг вылетал птицей из груди, поднимал его в небо к соколу. Легко, как в детстве, которое казалось грустно-далеким, когда санки несутся с горки, а мороз кусает зажатые шнурками шапки розовые пухлые щеки. Когда всё так просто и главным страхом живет уверенность, что мама вот-вот позовет есть суп. А он ещё не наигрался.

В низу склона Елизаров останавливался, поджидая товарища. Шумно дышал, ощущая стук сердца в ушах, и тянул губы в восторженно широкой улыбке. Бестужев не сдерживался, отсмеивался, зараженный его безграничной радостью.

Славик почти не чувствовал боли в стертых руках, пальцы начало сводить яростными судорогами лишь к концу пути. Тогда они сделали короткий перевал, позволяющий напиться воды и замотать его руки эластичными бинтами. Совсем как на тренировках по боксу, по старой привычке туже подтягивая плотную ткань на сбитых костяшках. Вряд ли здесь он смог бы выбить пальцы, но руки выполняли работу механически.

До заката оставалось полтора часа, может немногим больше — солнце давно прекратило жечь голые плечи и макушки, ветер начал покусывать. Скоро он станет ледяным, жадно набросится, почуяв собственную силу, заставит роптать скрипучие ветви старых деревьев. А они уже подходили к остаткам деревни. Бестужев нерешительно замер на границе, огляделся.

Здесь давно не ступала человеческая нога, не было затоптанных до лысой земли троп, не было смятой травы и отзвуков людского голоса. Почуяв, что человек покинул эти места, природа начала забирать свое жадно, нахраписто. Стремясь побыстрее затянуть нанесенную ей рану, она выцарапывала метр за метром у отсыревших развалившихся изб. Покрывала их стены диким виноградом и ядовитыми вьюнками, скрывала остатки скамеек и заборов высокой крапивой, борщевиком, широкими лопухами репейника. Им здесь были не рады, территория была чужой, это чуялось каждым напряженным позвонком.

Вот они, почти у цели. Легкость испарилась, будто её и не было. Славик понял, насколько сильно устал, как забились мышцы рук — завтра он едва сможет ими шевелить.

Деревня напоминала призрак. Где-то обвалились остатки крыши, где-то рухнула целая стена, подточенная термитами за десятилетия запустения. В некоторых местах дома напротив, удивительно точно сохранились. Остались даже заборы, густо поросшие мхом и древесными грибами. На стоящей рядом сосне мелькнул рыжий хвост белки, карабкающейся повыше.

— Давай сразу поставим палатку и потом пробежимся по местности, шахта не должна быть далеко.

Елизарову хотелось бы, чтобы они разместились у самого рудника, но время играло против них. Совсем скоро небо окрасится алым, а затем начнет стремительно темнеть. Если расстояние до шахты слишком велико, а они не справятся за оставшиеся светлые часы, завтра утром они перенесут место стоянки. В этом нет ничего сложного. Славик молча кивнул.

За первым же домом нашелся широкий лысоватый луг. Ровное место, нет высокой травы, в которой выжидают свою добычу клещи. Красота… Они почти начали разбирать сумки, когда от стены избы до слуха донесся подозрительно ровный монотонный гул. Переглянувшись, они драпанули в другую сторону. Земляные осы были отвратительными соседями, одними из самых агрессивных. Пока искали новое место, Елизаров не лишил себя возможности подшутить над другом: высоко поднимая ноги, тот летел через заросли бурьяна как можно дальше, бросая объезжающего по широкой дуге друга. Герой нынешнего времени, ярый убийца лесавок и гроза земляных ос. От жестоких шуток уши Бестужева алели.

На следующем месте отказался обустраиваться Саша, услышавший мягкий клекот куропаток в высокой траве. Небольшая птица выскочила у самых ног, не взлетая засеменила прочь, постоянно останавливаясь и вопя что есть силы. Бестужев ставил тысячу на то, что подойди они ближе к зарослям — нашли бы нескладных птенцов в мягком гнезде из сухой травы, грязи и пуха. Тревожить заботливого родителя не хотелось, они отправились дальше. Когда длинная улица подошла к концу, открывая виды на просторные поля и косой гребень горы, ребята нашли подходящее место. За последними развалинами, будто подготовленная именно для них чьей-то заботливой рукой, была идеально ровная песчаная площадка с редкими клочками высокого полусухого ковыля.

Саша тяжело опустился на землю, сбросил натершие лямки рюкзака с плеч.

— Передохну немного и поставлю каркас с тентом, достань пожалуйста крепежи.

Славик кивнул, вывернулся в кресле так, что прохрустел позвоночник, затянул отвязанную сумку с походной палаткой на колени. Темно-зеленый тент с раздражающе-оранжевыми вставками сеток на окна выпал из расстегнутой сумки на землю, сверху легли две пары крепежей. Парень сразу отложил их в сторону.

— Подыши носиком, Саня, я и сам собрать могу, главное, чтоб ты её зафиксировал, ползать по земле не хочу, тут точно есть клещи. — Благодушно пропустив смешок друга, тайком переползающего с травы на снятый с коляски рюкзак с одеждой, Елизаров принялся раскладывать туго свернутый куль по песку, опасно свешиваясь с коляски, чтобы поправить края. На каждый угол упал крепеж, проверились страховочные скобы. Раньше он любил походы — тихие песни под гитару у костра, хохот жмущихся к теплому боку девчонок и обязательно страшилки. Такие, после которых совсем не стыдно повыть у девичьей палатки под полной луной, слыша испуганный визг и причитания.

Захрустели в руках расправляемые по центру дуги, палатка обрела свою форму, Славик удовлетворенно выдохнул. Сгодится ещё хоть на что-то. Жить можно.

Растянувшийся на земле Саша нехотя поднялся, принялся закреплять их временное жилище, напряженно поглядывая на Славу. Не нужно было спрашивать, чтобы понять: Бестужев боялся дурного исхода. Опасался, что, не найдя малахитницу, Елизаров покатит к ближайшему оврагу и свернет себе шею.

— Хватит смотреть на меня, как на смертельно больного, из нас тронутый тут ты, у меня всего-то не ходят ноги.

— Тронутый? Я никому не бил морду. — Колышек с хрустом вошел в сухую землю, и Бестужев выпрямился, отряхивая ладони. Нажал ступней на натянутый трос, проверяя прочность крепления. — Девчонки у колодца шептались, что вы за внимание Агидель подрались. Ты что, положил на неё глаз?

Вячеслав засмеялся. Провел пятерней через волосы, почесал уголок глаза и уставился на распахнутый в палатку вход. Саша не торопил, будто этот вопрос был задан совершенно случайно, не требовал ответа. Он так же неспешно вбивал и проверял крепежи. Только очередной проницательный взгляд, брошенный на друга, неожиданно стал понимающим.

Положил глаз? Он не знал, как можно охарактеризовать то, что чувствовал. Впервые Славик не мог точно сказать, чего он хочет. Привыкший упрямо таранить лбом препятствия и двигаться к цели, сейчас он замер трусливым полудохлым кроликом. Чего ему хочется? Все его симпатии обрывались стремительно, все партнерши считали его чрезмерно прямолинейным, жестоким, конфликтным и неуступчивым. Ему хватало коротких интрижек, зиждущихся на похоти и желании. Но её он не хотел.

Нет, не так. При виде Агидель он не думал о том, какое белье находится под платьем или насколько громкая она в постели. В голове не выставлялись привычные баллы за губы, тонкую талию и подтянутые ягодицы. Там просто становилось удивительно тихо. Настолько мирно, что собственные бесы падали ниц, жали хвосты к брюху и волоклись за нею следом на полусогнутых. Потому что ведьма разжигала в нем смесь из азарта, раздражения, возмущения и чего-то незнакомого, глубоко за ребрами. Этот ядовитый коктейль щекотал, не давал покоя. Это было что-то ужасающе новое и ненормальное. Что-то, чему Славик не мог дать оценки. Агидель не будила в нем похоть, из глубины деревенская ведьма поднимала к свету что-то более весомое. Страшное.

— Положил… — Звучит уверенным ответом, и Елизаров сам себе удивляется. Не отсмеивается, что всё дело в рыжем цвете волос или размере груди. Просто свыкается с данностью. Наверное, так приходит взросление, превращающее подростковую дурковатость в зрелую сознательность мужчины. — Да не в этом там дело было, он её оскорбил.

— Оскорбил? — Бестужев поднял выразительные светлые брови и потянул на себя замок палатки, шмыгнув внутрь, чтобы сложить их вещи. Голос четко доносился через тонкую стену брезента, но плотная ткань не позволяла увидеть его силуэт. Слава нервно побарабанил пальцами по подлокотникам, вспоминать утро совершенно не хотелось. — Никогда не замечал за тобой порывов к геройству. Ты скорее по ту сторону крепости, из-за которой вылетают мерзкие эпитеты и красочные сравнения. Значит правда влип.

— По самую свою тупорылую маковку. — Тяжело вздыхая, Славик поехал вперед по листьям чертополоха. — Посмотрю, где можно наковырять больше бревен на дрова.

В своих высказываниях Елизаров редко щадил чужие чувства. Потому что жалость никому и никогда не давала пользы. Думается куда лучше, когда ты хочешь доказать другим, как сильно они заблуждались. Упавший на колени так и останется внизу, прижатый к чужому заботливому боку. Если дух силен, человек поднимается не благодаря, а вопреки. Злость — один из лучших мотиваторов. По крайней мере, сам Славик считал именно так. Говорил всегда правду и жалость презирал.

Дрова собрались за четверть часа — обломки бывших столов и стульев, обвалившиеся, трухлявые балки потолков, покосившиеся доски заборов. Совсем скоро у палатки выросла приличная куча, которой должно было хватить на ночь и следующие сутки. С зубным скрежетом дожидаясь, пока повернутый на порядке Бестужев сложит его добычу в аккуратную гору, Вячеслав барабанил мрачную мелодию по подлокотникам.

Шахту они нашли совсем быстро. Минут десять бодрым шагом и перед ними встал резкий склон горы. Грубая каменная порода, на которой не могло уцепиться ни одно растение. Ведущий внутрь широкий свод тоннеля придерживался огромными деревянными балками, над входом висела крупная проржавевшая табличка. Изъеденные коростой буквы едва читались, Саша прочистил горло.

— Она. Медна копь, 1910 год. Что делать будем?

Логичный вопрос, Елизаров нервно хохотнул, заползая широкой ладонью в карман шорт. Палец укололо, и он схватил своё сокровище, вытягивая под солнечные лучи. Золотая брошь была самым ценным, что у него осталось. Не потому, что сплав качественный, а древняя работа ювелира искусная. Она была живым напоминанием, трепетным отзвуком прошлого, в которое хотелось возвращаться. Саша непонимающе вскинул брови, а Славик прикрепил её к ткани шорт, оставляя на ногах, лениво отмахнулся и подъехал к самому входу в шахту.

Оттуда пахло сыростью, влажным песком и трухлявой древесиной поддерживающих конструкций. Тоннель вел вниз. Не слишком резко, но этот спуск мог доставить проблемы колясочнику: на обратной дороге он превратится в нескончаемо длинную гору.

— В гости заеду, а что ж ещё. Малахитница, барыня, пустишь?! — Смелый крик понесся вглубь пещеры, переливаясь отзвуками эха, вернулся обратно без ответа. Елизаров дернул колеса коляски, когда рука Саши схватила сзади за ручку.

— Погоди, шахты старые, вдруг что обвалится?

— Тогда будет грустно, но не долго. Оставайся здесь. — Просто и твердо. Настолько обреченно, что пальцы Бестужева разжались. Он его понимает. Понимает, что иного выхода Славик не видит. Удивительно, но на сердце потеплело, когда сзади послышались его тихие мягкие шаги.

Они спускались. По пути попадались сломанные кирки, никому не нужные каски, дырявые, проеденные пышной плесенью пары грубых перчаток. Вскоре солнечные лучи остались далеко позади. Включился фонарик Бестужева.

Оставленная на коленях нежная брошь таинственно отсвечивала изумрудными камнями, тянула к себе взгляд. Достойная плата за помощь. Славик помнил, как трепетно протирала тонкие лепестки бабушка, прежде чем вернуть её в коробку, обитую черным бархатом. Помнил, как лучились счастьем выцветшие глаза и как в нежной улыбке появлялись ямочки на дряблых морщинистых щеках. В груди стало больно. От недостатка кислорода, от давящих со всех сторон стен и шороха мелких камней под колесами инвалидного кресла. Он остановился, не услышавший заминки Бестужев прошел ещё несколько шагов, прежде чем круг света развернулся, устремляясь к шумно дышащему через трепещущие ноздри другу.

— Мы прошли достаточно, здесь никого нет, она не появится. — Сделал шаг обратно к Елизарову, но тот предупреждающе вытянул руку вперед. Просьба остаться на месте или замолчать, Саша так и не понял. — А еще здесь могут быть вредные газы. Ты находишься на уровне ниже, может поэтому чувствуешь себя плохо. Первыми у шахтеров всегда умирали собаки. Нам нужно уходить.

Собственный голос вышел из глотки сжатым сипом.

— Значит я сдохну здесь, как пес. Я не пойду обратно, Саня, должно же быть хоть что-то. Любая подсказка...

Взгляд заметался по влажным от сырости стенам, грязным бороздам в беспросветной серости породы. Надежда дохла в диких корчах, он чуял её агонию и умирал следом сам.

Дрожащие пальцы скользнули по нежному лепестку розы, и Елизаров снова взялся за колеса. Он будет ехать, пока не найдет малахитницу. Или пока не умрет, другого выбора нет.

Посторонился Саша, пропуская вперед инвалидное кресло, уперся наполненным сожалением взглядом в своды пещеры. Пересохшие губы Бестужева что-то шептали, обращались к природе или малахитнице, Елизаров не знал. Он слышал лишь стук собственного загнанного и уставшего сердца в ушах.

Кислорода было ничтожно мало. Грудь коротко приподнималась и опускалась, дыхание стало поверхностным. Наверное, именно поэтому в первые секунды Елизарову показалось, что начался бред. Лишенный питания мозг показывал картинку, которую хотел увидеть хозяин, не иначе... Узкая шахта окончилась широкой залой. В легкие ворвалась порция свежего воздуха, и он хрипло закашлялся, сгибаясь в кресле, позывы рвоты давили желудок. Здесь не нужно было фонарей, щелкнула кнопка в руках у Саши, и Бестужев восхищенно выдохнул. Ребята замерли у самого входа, не зная, куда в первую очередь устремить взгляд.

Здесь не было видно невыразительно-серого горного камня, сплошные медь да малахит. Крупные, искрящиеся, от зеленого и рыжего зарябило в глазах, Елизаров с нажимом потер закрытые веки подушками пальцев. По дурости занес в глаза песок, начал промаргиваться, не обращая внимания на подступающие к внутренним углам глаз слезы.

Почти достигли цели, иначе быть не может. Свет исходил изнутри темно-зеленых камней, плясал злыми бликами на лицах, переливался на гладком, без единой песчинки, литом малахитовым полу. Настоящая магия. У одной из стен, будто предложенная, стояла до блеска вычищенная кирка. Слава поехал к центру залы, прочистил зажатое волнением горло.

— Барыня, нам поговорить с тобой нужно. Не польстимся мы на твои богатства, не испытывай. Не за золотом я пришел, а за помощью. Себе и другу. Окажи честь, я с даром...

Дрожащие пальцы бережно опустили украшение на гладкий пол, в горле встал колючий ком.

Каждая минута тянулась вечностью, а ответом им было лишь эхо воющего в тоннеле сиплого ветра. Ничего. Она не покажется.

Шли минуты, за ними часы. Онемело неподвижное тело, прекратило гулко биться волнующееся сердце, дошло до привычного ритма. А ему, Елизарову, показалось, что оно остановилось вовсе. Первым смирился Бестужев, нерешительно сделал шаг вперед, положил руку на его плечо, сжимая пальцы.

— Поехали, Слава, она не придет.

Глаза закрылись, внутри что-то сломалось с неприятным влажным хрустом. Осыпалось.

— Уходи, Саня, я не пойду.

Так тоскливо и больно, что впору плакать, как маленькому ребенку. Он искренне верил, что всё получится, что он встанет на ноги. Разве мама не учила, что жизнь всегда дает второй шанс, нужно только стремиться и очень сильно хотеть все поправить? Елизаров ведь правда верил, именно это его живым и делало... Как теперь жить, когда мысленно он всё еще стоял на своих двоих, подшучивал над мужчинами в раздевалках спортзала и таскал на кухню тяжелые пакеты, под звук голоса причитающей матери? Как дальше существовать, не сжирая себя изнутри? Он слишком устал. Больше не хотелось.

— Не глупи, мы найдем ещё варианты, сколько ты планируешь здесь торчать? Если всё это правда, если каждый миф это серьёзно память предков, то есть еще варианты, пойдем. — В напряженном голосе послышались невесомые нотки страха, Саша вышел к центру зала. Опустился перед ним на корточки, позволяя себе похлопать ладонью по колену друга. Господи. А он ничего не почувствовал.

— Нет, не пойду. Иди, я устал.

Взгляд друга сделался колким. Вот так, по щелчку, как умел только Бестужев, меняющий эмоции быстрее, чем иной умывается.

— Я не оставлю тебя, придурка, здесь одного. Умирать собрался? Прекрасно. — Ладони Саши оттолкнулись от колен, он равнодушно упал на задницу, а затем растянулся на полу, закидывая руки за голову. Пылающий злостью взгляд уперся в высокие своды. — Здорово, значит удобнее устраиваемся.

Удивление пробило брешь в душевной боли, глаза Елизарова непонимающе поползли на лоб.

— Что это ты делаешь? Так быстро не дохнут, ты сначала почки отморозишь.

— Трупу будет все равно. — Мрачно отбрил Бестужев.

— Идиот, знаешь, как писать больно будет?

Взгляды встретились. Первым нервно прыснул Елизаров, спрятал смех за коротким кашлем, взгляд Бестужева обдавал презрением, опустились вниз углы губ.

— Ты или шутки отпускай, или с жизнью прощайся. Какое тебе дело, как мне будет ссаться?

Рядом с Сашей и его ненормальной, извращенной поддержкой немного отпускало. Устало растерев щеки, Славик вздохнул, махнул на него рукой.

— Поднимайся, айда на выход. Вот еще, он своим присутствием будет мне кончину портить. Не пошутить, не помереть нормально.

Говнюк того и ждал. Резво вскочив, он как ни в чем не бывало отряхнул шорты, наклонился за лежащей рядом брошью. Славик его остановил.

— Не нужно, пусть здесь остается.

Как и думал Елизаров, обратная дорога вышла тяжелой. Будто рудники прикипели к ним, приняли за своих и пускать на волю уже не хотели. Колеса коляски норовили съехать вниз, откатить по инерции тело обратно. Славик едва успевал перехватывать их руками. Когда лопнула очередная мозоль, а на напряженных костяшках принялись отваливаться струпья, пуская кровь, Саша с громкой руганью и спорами взялся за ручки коляски. Если проклятия Елизарова имели хоть часть силы, после этого ему должно было житься несладко.

Снаружи уже сгущались сумерки, воодушевленная мошкара тучей облепила неудавшихся рудокопов, забилась в рот и глаза, заставила ускориться. Спотыкаясь, Саша дотянул коляску друга до палатки, подкинул на коленки хмурому молчаливому Славику сумку с одеждой и принялся за костер.

Политые розжигом бревна загорелись быстро. Взлетели вверх алые языки, жадно набросились на добычу, хрустя мелкими ветками. Переоделся в теплое и он. Подкатил Елизарова ближе к огню, сунул в руки вилку и открытую банку тушенки.

Славик был опустошен. В зале малахитницы Бестужев испугался за него по-настоящему. Казалось, что тот просто вмерз в пол, и правда больше никуда не двинется. Сочувствие лизнуло загривок, заставляя вернуться к провиантам и открыть банку солянки, умещая её между Елизаровых колен.

— Только как подставки теперь и годятся. — Смешок Славика вышел жалким, наполненным бравады. И Бестужеву стоило усилий не похлопать его по плечу, не жать губы в сочувствующей улыбке. Жалость никогда не привлекала друга, он её боялся, как адского пламени.

— Что за украшение ты там оставил? Оно должно неплохо стоить, может зря бросил, перекрыло бы часть затрат на операцию?

Кривая улыбка сошла с его лица, поелозив вилкой в банке, Елизаров выудил из капусты мелкий боровик и принялся вяло жевать.

— Я никогда бы её не продал.

— Но отдал малахитнице так запросто?

Вздохнув, друг поднял на него взгляд. От боли, сквозящей за радужками, стало тошно и самому.

— Я подарил ей брошь за надежду. Это всё, что у меня оставалось, Саня. Обманчивая сука держала меня на плаву все эти годы. — В костре громко хрустнуло, искры взлетели в звездное небо и Елизаров прикрыл покрасневшие глаза, судорожно сглотнул. Мужики же не плачут, верно?

— Эта роза была нашей фамильной ценностью. Дед так любил бабушку, что горы готов был свернуть, а она не верила, замуж не шла. А потом все заговорили о мастере, который ювелирную лавку в центре Москвы открыл. Будто у него каждое из украшений, словно живое. Душу дьяволу продал, никак иначе. Бабуля-то моя и загорелась, а сама деревенская, куда ей украшения дорогие, какая ей Москва. — Он грустно рассмеялся, качнул головой, отставляя на землю нетронутую консерву. — Он коня ради неё продал, копил долго, в город мечтал перебраться, как вол работал. Все ушло, зато у неё появилась роза. Свадебный подарок. Дед часто смеялся, мол жену себе задорого взял, мол она больше в цветок, чем в него влюбилась. Да только всегда на него бабуля так смотрела... Я в любовь из-за них поверил. Сейчас все вокруг отношения выясняют криками и угрозами. Посуду бьют, разводятся, а они садились за стол и всю ночь говорили. Могли и пол дня следом, пока один второго не поймет. Мне восемь было, когда бабушка розу отдала, сказала, чтоб по любви невесте своей подарил. Батя мой не такой сентиментальный, от дара отмахнулся, а для меня это было настоящее сокровище. Надо же, ребенку такое доверила.

Отсмеявшись, он какое-то время молча следил за танцующими языками пламени. Бестужев подумал, что разговор закончен, когда снова услышал неспешно текущий рассказ хрипловатым уставшим голосом.

— В мои девять она умерла. Дед долго не жил, через два месяца за ней ушел. Так резко болезнь сложила... Вот есть человек, а вот и нет уже. Едва говорить в конце мог, а меня пытался утешить. Говорит, мол как я свою Маню одну оставлю, она и на том свете ухажера сыщет. Дурак старый... — Короткий грубый смешок так сильно пропитался любовью, что губы Бестужева невольно потянулись в понимающей улыбке. — Любили они друг друга сильно. И хотели, чтобы я такую же любовь на всю жизнь нашел. А я розу за надежду отдал. Не любимой — чудовищу.

Где-то совсем близко захохотал козодой, зашуршали заросли малинника, в которых мелькнули мелкие бусинки-глаза. На запах консерв и свет огня заскочила любопытная лисица. Проникаясь красотой ночной природы, Саша вывернул одну из консерв недалеко от палатки — лиса точно осмелится подобрать угощение, стоит им застегнуть за собой брезент и замолчать.

Какое-то время они слушали треск костра и крики ночных птиц, пока Славик в коляске не всхрапнул. Усмехнувшись, Бестужев подбросил больше дров в костер, аккуратно открыл палатку и покатил в неё инвалидное кресло, наклонив так, чтобы другу не полоснуло по лбу натянутым брезентом. Собственный спальник сиротливо темнел в углу. Вытянув из-под него плед, Саша замотал Елизарова куклой в два слоя. Ничего страшного, земля не настолько холодная, чтобы отморозиться. Ему в коляске будет куда холоднее. Бегунок молнии отсек их от бездонного ночного неба и шепота травы. Только несмелые блики костра пробивались через стенки толстой ткани мягкими всполохами.