Исповедь

Ниже приводится дневник и письменное свидетельство мистера Шоу Дэниела Грина, эсквайра, ныне проживающего на Сент-Марилебон-Роуд.

Я поднимаюсь до зари едва ли не всякий день. Ма говорит, светлое время разбазаривать нечего, да и дядя Сэм с работы вертается на рассвете, а мы ж с ним по очереди спим на кровати в задней комнате. На завтрак, как всегда, холодный суп, или черствая лепешка, или каша-размазня, если ма, так и быть, сготовит, хотя тетя Лиззи иногда притаскивает из большого дома чего-нибудь повкусней; но она говорит, да ладно, это вовсе не воровство, все равно ж выбросили бы, если б она с собой не унесла.

После завтрака я помогаю ма по дому, хотя делов-то немного, у нас всего две комнаты, — и бегом на улицу, торговать. Ма не разрешает мне работать на фабрике, после того как у Мэри челюсть сгнила [1] и она померла, но я торгую лучше многих и уж всяко получше ма. Бывают дни, когда целый шиллинг и шесть пенсов приношу! Ма говорит, это потому, что я такая кроха, клиентов жалость берет. Я-то по большей части на Коммершиал-роуд работаю, хотя день на день не приходится.

Я малость походила в такую школу для детишек на Брентон-стрит, но, с тех пор как Мэри померла, днем мне нужно торговать, а та дама говорит, по вечерам ей учеников не надобно, зато вот викарий в Святом Иоанне Евангелисте учит катехизису, и буквам, и немножко латыни по вечерам — к нему хожу я и еще несколько девочек. Денег он не берет, но другие девчонки говорят, он рассчитывает получить свое, когда ты подрастешь, и не в звонкой монете. Мне думается, стыд и срам такое болтать, а тетя Лиззи вот уверяет, он порченый, в смысле, девочки ему не нравятся; так ведь и правильно, нечего викариям девочек любить, если они на них не женаты.

После уроков я остаюсь на службу в церкви, а бывает, что и за джином зайду в то заведение на Сэмюэль-стрит, где джин неразбавленный, а хозяйка не возражает продать его девочкам моих лет. Я стараюсь задержаться где-нибудь допоздна, чтобы, когда приду домой, Сэм был уже на работе, а па дрых, а то еще поколотят. Если от Сэма не достанется, значит, влетит от па, потому что я-де не слушаюсь.

Дома на ужин бывает суп или каша-размазня, иногда холодное мясо. Я опять помогаю ма прибраться в доме и — спать.

Да простит мне читатель мой почерк. Свет в кабинете «Карлтона» ужасен; заклинатель уверял, что совершенно не в состоянии работать при газовом освещении и, более того, что дозволено никак не больше полудюжины свечей. И впрямь, сдается мне, призрак, парящий над полом в центре комнаты, испускал больше света, нежели все созданное руками человека. Хотя, если уж начистоту, помещение могло бы сиять и искриться ослепительными огнями, но рука моя тверже не сделалась бы. Прошлая ночь явилась для меня сильнейшим потрясением.

Как бы то ни было, я записал что смог: мне казалось, в точности запротоколированный рассказ девочки важен для того, что мы делаем. Я не письмоводитель по профессии и не писатель по призванию, и, наверное, что-то из ее повествования я упустил. По возвращении к себе я просмотрел записи, но так и не нашел, что бы к ним добавить.

По своему обыкновению, я провел в «Карлтоне» большую часть дня: зашел в клуб на ранний обед и как раз приканчивал превосходную лопатку ягненка, когда лорд Кристофер Хант и мистер Саймон Маршалл-Джоунз подошли и спросили, не присоединюсь ли я к ним.

Здесь требуется небольшое пояснение — на случай, если читатель политике чужд. Можно, исходя исключительно из используемой терминологии, пребывать в очаровательном заблуждении, будто Ее Величество Королева действительно правит своим королевством. Тот, кто чуть лучше представляет себе суть современного правительства на основании газетных сообщений или публичных заверений заинтересованных лиц, придет к выводу, будто премьер-министр лорд Расселл правит страной от имени Ее Величества. Оба допущения ошибочны; принимать любое из них как руководство к действию даже опасно. На самом деле вся действительная власть в королевстве — принятие законов, назначение на должности и т. д. — сосредоточена в руках горстки джентльменов, которые прилагают все усилия, чтобы ни в коем случае не попасть в газеты и не занять ненароком никакого поста. Двое таких джентльменов теперь стояли передо мною, и, если мне пришлось внезапно отвлечься от благостного переваривания превосходного блюда и прервать отрадные получасовые раздумья, это было самое малое, на что они могли рассчитывать. Разумеется, я тотчас же встал и последовал за ними.

Мы пробирались между массивными тиковыми столами к небольшому приватному кабинету в кулуарах клуба, и я всей кожей ощущал на себе взгляды дюжины пар глаз. Не приходилось сомневаться: как только за мною захлопнется дверь, этот мой визит в святая святых будет во всех подробностях обсужден и разобран по косточкам.

Приватный кабинет в «Карлтоне» (если вы не имели чести в нем бывать) куда более роскошен, нежели просторен. Тиковый обеденный стол, почти такой же, как в основном помещении клуба, но на четверть урезанный — причем воистину мастерски, так, чтобы не нарушить рисунок дерева, — тем не менее заполнял собою все пространство; вокруг него выстроилось с полдюжины или около того прекрасных резных стульев ручной работы, обитых королевским зеленым бархатом с ворсистым рисунком. На стенах висело два-три пейзажа, написанных маслом. В целом комната производила очаровательное впечатление, которое, впрочем, было слегка подпорчено, когда по возвращении мистера Маршалла-Джоунза и лорда Ханта один из уже присутствовавших джентльменов вынужден был подняться, чтобы дать им пройти и занять свои места.

Мистер Маршалл-Джоунз, дюжий здоровяк с загрубелыми руками, смахивает на профессионального боксера; этот эффект еще усиливается тем, что голову он тщательно выбривает на манер солдата. Его происхождение загадочно; не один член партии предполагал, что он поднялся до нынешнего своего положения из самых низов, хотя в его поведении ничто о том не свидетельствует. Лорд Хант более миниатюрен и худощав, с более модной прической, да и одевается и обувается по моде, если на то пошло, и с куда более удовлетворительной родословной. С ними пришли еще двое: их мне представили как мистера Гэри Перкинса (даже не самый осведомленный из читателей опознает парламентского организатора оппозиционной партии — в этом дородном светском щеголе сильнейшее впечатление производит проницательный взгляд поразительно умных глаз) и мистера Ли Максвелла: с ним я знаком хуже, но, я так понимаю, он крупный промышленник.

Мистер Маршалл-Джоунз и лорд Хант сразу перешли к сути дела. Им хотелось, чтобы в Парламенте прозвучало то и это и ряд вопросов был поставлен на голосование, и — по обыкновению своему — они не намеревались что-либо говорить или выдвигать сами. Во мне давно видели юношу честолюбивого, энергичного, пылкого, равно готового доказать свою преданность партии и способного убедительно донести свою мысль до аудитории. Они ведь во мне не ошиблись? Разумеется, нет, заверил я. А сказать нужно то и это касательно морально-нравственной и социальной значимости работных домов — сколько пользы они приносят обществу и сколь заметно они улучшили положение трудящихся.

Так я и безо всяких просьб скажу все то же! — воскликнул я, и на лице моем наглядно отразилось радостное изумление. Я всякий раз говорю в Парламенте именно это! Да, но на сей раз у меня будут доказательства. Я был заинтригован. Доказательства? Доказательства чего? Положения трудящихся, разумеется. У меня на руках будет отчет — скорее даже, свидетельские показания — о жизни отдельно взятого ребенка двадцать или тридцать лет назад. Из них будет видно, как тяжко приходилось рабочему классу при законах о бедных в их прежней редакции. После показаний девочки будет проще простого окинуть взглядом улицы столицы и оценить, насколько улучшилась участь трудящихся благодаря Акту об улучшении. «Значит, письменное свидетельство?» — переспросил я. А что именно придаст ему столь исключительную весомость? Нет, не письменное, заверили меня. Скоро вы все поймете.

Разумеется, я согласился. Затем обсудили еще ряд вопросов, но поскольку к моему рассказу они отношения не имеют и поскольку встреча была конфиденциальной и не в моем характере предавать доверие, остальное содержание нашего совещания останется тайной. Вы удивитесь столь внезапному проявлению моральной стойкости на фоне грандиозного нарушения обязательств, о котором свидетельствует этот дневник, но я останусь непреклонен. Джентльмен может нарушить слово единожды, в принципиальном вопросе великой важности; но это не дает ему права вовсе позабыть о чести. Наконец меня отпустили, и я вернулся в свою квартиру на Сент-Марилебон-Роуд; мне велели вновь приехать в «Карлтон» позже тем же вечером, с наступлением темноты.

Лондонские улицы казались сумрачнее обычного даже для октября; тумана не было — за день-два до того он рассеялся, — но небо густо застлали тучи, в воздухе нависала тяжкая духота, что так и не разрешилась дождем, хотя угроза его ощущалась непрестанно. Сити словно оделся стигийским мраком, что, по зрелом размышлении, как нельзя более соответствовало всему предприятию. Должно быть, без легкой хмари все же не обошлось, потому что, притом что не было ни дождя, ни явственного тумана, булыжники мостовой и перила поблескивали от влаги — даже теперь, с приближением ночи. Из окон домов на Пэлл-Мэлл струился свет; мой экипаж остановился у входа в клуб.

Назначенное событие сказалось на «Карлтоне» самым радикальным образом. Зачастую с наступлением темноты клуб стихает. Многие члены клуба наслаждаются жизнью вне дома почитай что с завтрака и до сумерек, свободные от семейных обязательств и супружеского блаженства, от бремени повседневных трудов и даже от тех самых политических дискуссий, ради которых «Карлтон» как будто бы и существует. Однако после позднего ланча или раннего ужина большинство членов клуба влекутся, пусть и неохотно, по домам к женам. Тем не менее «Карлтон» редко закрывается до полуночи или даже до более позднего часа: члены клуба то и дело находят повод зайти отужинать или потолковать о делах правительственных с коллегой или приятелем. Однако тем вечером на дверях висела табличка, уведомляющая, что клуб «закрыт по случаю частного мероприятия».

Я, разумеется, предположил, что это напрямую связано с полученным мною приглашением, поэтому вошел, несмотря ни на что, и беспрепятственно поднялся наверх в клубное помещение. Невзирая на табличку, с полдюжины членов клуба сидели в главном зале, вкушая поздний ужин и почитывая газеты, но засиделись ли они до ночи, проведя здесь весь день, или просто не обратили внимания на табличку, или находились там умышленно, как своего рода почетный караул, я так никогда и не узнал. Не желая показаться нерешительным или неуверенным в себе, я пересек зал и переступил порог приватного кабинета.

Что за разительная перемена! Тиковый обеденный стол исчез — я на краткий миг задумался, как удалось его протащить сквозь единственный узкий дверной проем. Стулья — теперь число их увеличилось примерно до дюжины — плотно придвинули к стенам со всех сторон, а роскошный персидский ковер скатали и прислонили к стене у окна. На половицах теперь были обозначены мелом две концентрических окружности, а внутри них — шестиконечная звезда. Между двумя окружностями и вокруг лучей звезды вились какие-то знаки и символы, начертанные тем же мелом на неведомом мне языке. Эти странные письмена состояли из штрихов и кружочков; как мне сообщили впоследствии, то было наречие Адама и ангелов. Символы словно бы дразнили взгляд, не позволяя на себе сосредоточиться и составить четкое представление. Возможно, то было следствием скорее позднего часа, нежели сверхъестественных сил в действии, но я тем не менее преисполнился благоговейного трепета.

Как упоминалось выше, на подоконнике и на подсобных столиках стояло не более полудюжины свечей. Среди теней, сгустившихся вдоль стен, я различил четыре тускло поблескивающих сосуда, должно быть, медных или бронзовых: блюдо, жаровню, чашу и курильницу — их расставили вдоль меловой окружности. Заклинатель позже объяснил, что их содержимое — мел, уголь, артезианская вода и корень валерианы — выбрано за то, что все это добыто из-под земли, а значит, по-видимому, теснее связано с потусторонним миром — или что-то в этом роде. По правде сказать, хотя магическое искусство внушало и внушает мне глубокое благоговение, запомнить подробности я совершенно не в состоянии.

Я был настолько потрясен необычной обстановкой комнаты — боюсь, даже рот открыл от изумления, — что в первые мгновения и не осознал, что я здесь не один. Когда же наконец ко мне вернулось самообладание, я заметил, что некоторые стулья заняты. Мистер Маршалл-Джоунз и лорд Хант восседали в центре ряда стульев, лицом к двери — как бы на почетных местах — и взирали на меня с невозмутимой строгостью. Мистер Перкинс забился в угол, словно стараясь стать как можно незаметнее; на губах его играла неуловимая тень ухмылки. Рядом устроился мистер Максвелл, скрестив руки и погрузившись в раздумья. Еще двое-трое сидели вдоль стен, но их мне не представили, а спрашивать я не стал.

Занятно, что последним привлек мое внимание тот единственный из присутствующих, кто стоял: но, вероятно, это вполне в характере заклинателя. Я, конечно же, отметил его необычную внешность, что словно бы искушала разум строить на его счет всевозможные ошибочные допущения. Мистер Аарон Роуз, подтянутый, атлетического сложения мужчина, принадлежал к тому типу, которому может быть сколько угодно лет — от двадцати пяти до сорока пяти, и ровно так он и выглядит вплоть до того момента, как приблизится к шестидесяти. Волосы его были подстрижены очень коротко, а глаза — рассмотреть их оттенок при таком освещении не представлялось возможным, но я и впоследствии не смог определиться между зеленым, серым и карим, — ярко искрились над неизменной полуулыбкой. Вы, конечно же, рассчитываете услышать, что на нем была длинная мантия цвета полуночи, украшенная изображениями солнца, луны и прочих небесных тел, но на самом деле он был одет в простой серый костюм марки Savoy превосходного покроя, хотя носил он его с таким видом, что в одеянии более зловещем острого недостатка не ощущалось.

Порадовала ли или возмутила мистера Роуза моя реакция на его мистические знаки, равно как и мое затянувшееся молчание по приходе, он ничем себя не выдал. Просто изрек: «А-га!» — как если бы предсказал момент моего появления, затем указал мне на стул и без какой-либо преамбулы приступил к обряду.

Здесь я должен признать, что ваших надежд не оправдаю. Мне бы очень хотелось привести в точности те слова, что произносил заклинатель, подробно описать позы, которые он принимал в каждый момент обряда, и какие жесты использовал, но записей я не вел, а моя память на такие вещи слаба. Скажу лишь, что продолжалось действо несколько минут — никак не меньше пяти и никак не больше пятнадцати, — что заклинатель не произнес ни единого слова по-английски, хотя, сдается мне, я расслышал несколько слов на латыни и одно-два на греческом; что он совершил несколько священнодействий и в ходе одного из них погрузил руку в чашу с водой и стряхнул капли прямо в круг. По мере того как церемония близилась к кульминации, в воздухе над центром круга забрезжил какой-то свет — поначалу еле уловимый намек, не более, нечто вроде смутного марева: постепенно оно разгоралось, затмевая собою все прочие источники света в комнате. По завершении обряда заклинатель громко и настойчиво произнес несколько слов, свет внезапно вспыхнул слепяще-ярко, быстро сгустился в небольшую — футов четырех или около того — человеческую фигурку и снова померк.

Я увидел перед собою девочку лет восьми-десяти, худенькую, изможденную, как если бы ей никогда не удавалось поесть досыта; под глазами — темные круги. И притом на диво хорошенькую: бледная гладкая кожа, длинные светлые волосы — золотистые, или пепельные, или того оттенка рыжины, что принято называть «земляничным» — и ясные глаза. Но, по правде говоря, поскольку она предстала перед нами прозрачным, равномерно-серебристым видением, мои впечатления, возможно, подсказаны лишь не в меру разыгравшейся фантазией. Одета она была в простенькую сорочку.

— Назови свое имя, дух, — нараспев произнес заклинатель звучным и властным тоном. — И скажи, откуда ты?

Девочка вздрогнула, присела в реверансе, обвела глазами комнату.

— С вашего позволения, сэр, — промолвила она. Голосок ее прозвучал четко и ясно — нежный и тонкий, как бывает у девочек ее возраста; но ему вторило нездешнее эхо, будто говорила она из дальнего конца длинного туннеля. — Меня звать Софи Хендерсон, сэр. Из прихода Святого Иоанна Евангелиста.

В целом бедную малютку Софи продержали в комнате минут восемь-девять. Ей задавали различные вопросы, главным образом о том, кто она и где живет; затем справились о ее условиях жизни; выяснили, как проходит ее обычный день, и все такое прочее. Ответы девочки вы уже прочли; записи вел не только я, но, боюсь, только я один предам гласности эти события, так что вам придется довольствоваться моим изложением, без сомнения, несовершенным.

Кое-какие вопросы оказались для нее сложны. Первая трудность возникла, когда я затронул тему смерти мисс Хендерсон. Девочка пришла в замешательство, запинаясь, начала было отвечать, но тут вмешался заклинатель.

— Духам, которых я ввожу в сей круг, о собственной смерти ничего не ведомо, — объяснил он, — кажется, они даже не сознают, что мертвы. Это общее правило: у любого духа наличествует подобный провал в сознании.

Тогда я попытался выяснить, как долго Софи пробыла мертвой, спросив ее, какой, по ее мнению, сейчас год. Она снова сконфузилась и назвала нынешнюю дату. И вновь мистер Роуз счел нужным вмешаться. Как выяснилось, духи осознают ход времени, но неспособны отличить жизнь, которую вели прежде, от их теперешнего бытия в мире духов. На вопросы о том, когда они родились, когда именно жили и когда или как умерли, скорее всего, последуют неточные или путаные ответы, а то и вовсе никаких. У заклинателя есть свои средства обозначить временной промежуток, откуда призван дух, и других подтверждений принадлежности нашей девочки к какому-то определенному году нет и быть не может.

Мисс Хендерсон задали еще несколько вопросов; усердствовали главным образом мистер Маршалл-Джоунз и лорд Хант — подозреваю, более для того, чтобы продемонстрировать собственные вовлеченность и заинтересованность, нежели научного интереса ради. Наконец девочку отпустили. Всех присутствующих обязали хранить тайну и велели поразмыслить о том, что мы узнали от маленькой Софи. Было решено вновь собраться следующим же вечером и обсудить значение услышанного, а также наши дальнейшие действия.

Я подозвал экипаж и вернулся на Сент-Марилебон-Роуд как громом пораженный: так оно обычно и бывает с теми, кто впервые своими глазами наблюдал магию в действии. В мыслях моих уже роились разнообразные планы.

— Практические выводы из показаний самоочевидны. Мать мисс Хендерсон не работает — вне всякого сомнения, по причине злоупотребления джином, — а дядя, который украдкой выбирается из дома каждой ночью, явственно промышляет воровством. В рамках системы работных домов их приставили бы к общественно полезному труду в обмен на предоставляемую помощь, что удержало бы ее от пьянства, а его заставило бы соблюдать закон.

В таком ключе высказался Ли Максвелл, встав по одну сторону от громоздкого стола, возвращенного в приватный кабинет «Карлтона». Мистер Маршалл-Джоунз и лорд Хант говорили мало; дискутировали в основном мистер Максвелл и я; мистер Перкинс не произнес ни слова — просто наблюдал за происходящим из своего угла. Вчерашних двоих джентльменов, тоже присутствовавших, мне представили как мистера Скотта Мидмера и мистера Гэри Мейна — оба жертвовали в партийную казну немалые средства.

Я вновь возвысил голос:

— Но, чтобы произвести впечатление на палату общин, нам необходимо вызвать сочувствие. Вы только представьте себе этого ребенка! — Мистер Максвелл недовольно нахмурился; собравшиеся джентльмены заерзали на местах и воззрились на меня. Я встал, прочистил горло и продолжил: — Отец и дядя Софи избивают ее безо всякого повода; ей отказано в обучении иначе как под началом у развращенного священника. Она, по-видимому, уже пустилась во все тяжкие, и правильно ли я понимаю, что ее же дядя состоит с ней в преступной связи?

Мистер Перкинс откашлялся и пробасил:

— Сдается мне, это вы уже перегибаете палку. По-видимому, они просто пользуются одной и той же кроватью по очереди.

Я развел руками.

— Как бы то ни было. Очевидно, что аморальное поведение тех, кто окружает маленькую Софи, подвергает девочку страшному риску; она уже в значительной степени утратила детскую чистоту и невинность. Вероятно, одна из этих причин и привела к ее безвременной смерти. Сегодня, если бы семья обратилась за помощью, их всех поместили бы в работный дом, девочку удалили бы от опасных родственников, этих пьяниц с преступными наклонностями, обеспечили бы пищей, наставили в добродетели, дали возможность бесплатного обучения. Вот так мы и представим ее палате общин.

— Превосходно, — одобрил лорд Хант. — Мистер Грин, я знал, что вы как будто созданы для этого поручения. — Над столом повисло молчание: все понимали, что его светлость призвал к окончанию дискуссии. — Тогда передаю дело в ваши руки: представьте его палате общин так, как сочтете нужным. — При этих словах иные из джентльменов стали осторожно выбираться со своих мест вокруг стола: им не терпелось вернуться в общую залу клуба и насладиться заслуженным отдыхом.

— А как же заклинатель, мистер Роуз? — спросил я, вставая и пропуская мистера Мидмера.

Лорд Хант нахмурился.

— Не понимаю вас.

— Со всей очевидностью мне понадобится представить Софи палате общин. Она послужит сильнейшим аргументом в нашу пользу. Мне придется поговорить с заклинателем, чтобы он устроил спиритический сеанс прямо там.

— А, — улыбнулся лорд Хант. — Конечно же. Я об этом не подумал. Я велю ему зайти к вам на Сент-Марилебон-Роуд и обсудить ваш план.

— Еще чаю? — спросил мистер Питер Коффри, подавая знак горничной. Та подбежала наполнить мне чашку. — Цейлонский. Добрый, крепкий, бодрящий. Вы же знаете, у меня своя плантация.

— Нет, благодарю вас, мистер Коффри. — Я поднял руку в знак отказа, горничная замерла, присела в реверансе, вновь отошла назад. — Одной чашки более чем достаточно. Превосходный чай. Вам есть чем гордиться.

Хозяин дома так и расцвел. Мистер Питер Коффри, спикер палаты общин, был высок, изящен, с пышными усами; волосы с проседью аккуратно подстрижены. Он выглядел в точности как британский офицер в отставке, хотя, я так понимаю, в армии никогда не служил. Кроме того, он был убежденным вигом; и хотя положение запрещало ему принимать активное участие в деятельности правительства, было известно, что он симпатизирует группе, известной как «радикалы», которая выступала против законов о бедных и призывала к социальным реформам. Тем самым он оказывался по сути дела моим противником, но, повторюсь, как спикер не имел права выказывать предпочтений каким-либо взглядам.

— Ну так что вы там затеваете, Грин? — спросил мистер Коффри. Он имел привычку обращаться к собеседнику по фамилии, безо всяких титулов, в манере стареющего школьного учителя.

— В письме практически все сказано, сэр. Мне хотелось бы спросить, не могли бы вы собрать палату общин ночью. На особое заседание. — Я старался сидеть прямо и не отводить глаз. Мистер Коффри частенько отмечал, что слишком многие молодые члены Парламента вечно сутулятся, они недисциплинированы и не умеют открыто смотреть собеседнику в лицо. Я ничуть не обманывался насчет того, что когда-либо сумею произвести на него хорошее впечатление, но был твердо намерен не дать повода составить плохое.

— Ясно. — Мистер Коффри нахмурился, взял с подноса сухое печенье, откусил краешек, задумчиво прожевал. — Могу ли я спросить зачем? Что это еще за особое заседание?

Мое первое деловое свидание с заклинателем продлилось недолго. Основная проблема состояла в том, что магический обряд невозможно провести в дневное время. Или, скажем так, допустимо, но на зов явятся очень немногие духи, и, уж конечно, не мисс Хендерсон. Мистер Роуз полагал, все дело в воздействии определенных небесных тел, в частности Луны, которая управляет миром духов.

— Это будет сюрприз, мистер Коффри. Цель заседания состоит в том, чтобы явить миру нечто совершенно поразительное. Сказать вам заранее означает испортить весь эффект.

— Хммм… Все это отдает показухой. — Показуху мистер Коффри тоже крайне не одобрял. — И когда бы вы хотели провести такое заседание?

— Прямо сейчас не могу сказать, — отвечал я. — Но, думается мне, строить планы бессмысленно, если сама идея совершенно невозможна. Как по-вашему?

Спикер хмыкнул, фыркнул, прочистил горло и долго всматривался в чашку с чаем, ерзая на стуле.

— Должен отметить, Грин, это в высшей степени необычно. И все-таки… — он вновь вскинул глаза. — Не хочу, чтобы говорили, будто я сорвал ваш план, какой бы нелепицей он в итоге ни обернулся. Я обязан хранить беспристрастность. Назовите мне дату, представьте должным образом список вопросов и порядок голосования, и ночное заседание я вам созову.

Итак, я продвинулся еще на шаг. Я встал, поклонился, горячо пожал руку мистеру Коффри.

— Большое вам спасибо, господин спикер. Все в один голос утверждают: вы — воплощенная справедливость, и это действительно так.

— Вчера эта информация принесла бы куда больше пользы, — холодно отметил я, пепеля заклинателя взглядом поверх бутылки хереса.

Он пожал плечами, упираясь в стол холеным седалищем.

— Если бы вы подробнее объяснили свои намерения…

— Значит, никак не более дюжины?

Мистер Роуз нахмурился.

— Все зависит от состава. Если все присутствующие либо люди непредубежденного ума, либо уже имели возможность наблюдать, как я работаю с магией, осмелюсь предположить, я мог бы выступить перед аудиторией и в два раза многочисленнее, но перед лицом зрителей враждебно настроенных, которые в магию не верят и не заинтересованы в том, что я делаю?.. Не думаю, что чары сработают в присутствии даже шести-семи таких людей.

Я вздохнул.

— А почему, как вы считаете?

Заклинатель сложил перед собою руки домиком. И снова я жалею, что не записал подробно его ответ, но там много чего говорилось про симпатическое воздействие, и про отголоски и отзвуки, и про духов; и я изо всех сил старался вникнуть в разъяснения. А суть сводилась к тому, что перед сотнями членов палаты общин мистер Роуз совершенно неспособен призвать маленькую Софи Хендерсон. Уступка мистера Коффри касательно ночного заседания оказалась для меня совершенно бесполезна.

Словно машинально я подозвал экипаж, собираясь проехаться вокруг одного из парков, может, выкурить трубку и обдумать, как теперь выбираться из затруднительной ситуации. Едва ли я мог просто-напросто возвестить Парламенту, что видел призрак нищей девочки, умершей тридцать лет назад, — видел своими глазами! Предложение мистера Маршалла-Джоунза — созывать по нескольку вигов на приватные заседания познакомиться с мисс Хендерсон, по небольшой группке за раз, — казалось более практичным, но интуиция подсказывала мне, что нам требуется нечто более зрелищное, какой-то эффектный жест, чтобы заставить наших оппонентов умолкнуть в преддверии нового голосования по законам о бедных.

Неожиданно для себя я попросил извозчика ехать в восточную часть города, на Коммершиал-роуд. Туда я выбирался редко, и теперь мне вдруг захотелось прочувствовать атмосферу улиц, по которым бродила маленькая Софи во времена моего отца или деда: может быть, внезапное озарение подскажет, как лучше использовать ее свидетельство. В какой-то момент я велел извозчику остановиться: мне пришла фантазия пройтись по улице пешком. Тот запротестовал было, но стоял белый день, а улица хорошо освещалась даже по ночам: с каждым годом муниципальные газовые фонари распространялись все дальше и дальше; в любом случае, Коммершиал-роуд так и бурлит жизнью, на ней полным-полно лавок и магазинов и большое движение. А на крайний случай у меня пистолет при себе.

Мало-помалу сгущался туман, но пелена его еще не застилала взгляда; можно было отчетливо различить фигуры людей и прочесть объявления на расстоянии пятидесяти ярдов. Туман был того грязного, приторно-желтоватого цвета, что типичен для лондонской хмари, но даже так он словно бы промывал и очищал город. Здесь, в восточной части, на улицах царили самые отвратительные грязь и нищета, крысы, наглые, как собаки, шныряли по ступеням магазинчиков, стены и окна были все в брызгах и потеках сажи и грязи — там, где стекла еще сохранились в целости, — а мужчины криминальных наклонностей и женщины сомнительной добродетели попадались на каждом шагу.

Превосходные патрульные Пиля[2] так далеко на восток забирались неохотно, и открытое беззаконие зачастую не пресекалось и не каралось.

Неужели Софи ходила по таким вот убогим улицам? Или в ее время улицы выглядели еще хуже? Каково это — жить в подобных условиях? Многие из этих людей явно голодали, а не просто пребывали в праздности; отчего же они не предпочли работный дом? Какое представление об этих людях смогу я донести до членов парламента?

— Спички, сэр?

Я поднял глаза. Незадолго до того я, задумавшись, набил и умял трубку и теперь рассеянно похлопывал себя по карманам в поисках спичек, но, похоже, позабыл их дома. Торговка спичками это, конечно, заметила и не собиралась упускать своего шанса. Я взглянул на девочку… и опешил, и посмотрел еще раз. Или я пристрастен? Или умершая малютка Софи настолько завладела моими мыслями? Ибо прямо передо мною, протягивая мне поднос со спичками, стояла — нет, никакой ошибки быть не может! — девочка, которую я видел в приватном кабинете клуба «Карлтон». Рыжие волосы, бледная кожа, яркий взгляд — словом, во всех своих чертах точная копия явившегося мне призрака.

— Софи? — спросил я. — Софи Хендерсон?

Девочка уставилась на меня во все глаза.

— Мы разве знакомы, сэр? — Но теперь и она пригляделась внимательнее. — Да, сэр, сдается мне, я вас знаю. Вы один из тех господ, из моих снов. Они еще разные вопросы задают.

Вот так я познакомился с ней наяву.

Лгал ли заклинатель мистеру Маршаллу-Джоунзу и лорду Ханту? Или и они, и прочие присутствующие джентльмены были с ним в заговоре, а лгали только мне? Или все действовали из самых лучших побуждений, и даже сам заклинатель не знал, что чары его призывают не мертвых, а спящих?

Куда важнее другое: Софи — не из прошлого тридцатилетней давности, но из настоящего! С этих самых улиц! Она живет в нищете и убожестве не вопреки законам, которые должны защитить ее от растления и приставить ее тунеядствующих родственников к полезному труду, но благодаря этим самым законам — законам, что делают поддержку государства нестерпимой; законам, которые оборачиваются тиранией, столь жестокой для тех, кому помогают, что те вовсе отказываются от помощи!

Я должен разоблачить мошенничество, жертвой которого стал. Должен защищать бедных и поддерживать реформу сколько смогу, прежде чем мой голос в правительстве смолкнет. Как долго это продлится, кто ко мне прислушается — как знать? Но для начала, думаю, лорд Хант получит что хотел. О да! Я приведу малютку Софи в палату общин: пусть все выслушают ее свидетельство!

Дэвид Томас Мур (David Thomas Moore) — хореограф и писатель. Живет в пригороде Нью-Йорка. Рассказы «Исповедь» (An Unburdening of the Soul) и «Кукушонок» (Cuckoo) были написаны для сборника Stories of the Smoke (2012). На русском языке публикуются впервые.