Исповедь о женской тюрьме

Глава 1

Черт бы побрал эту тишину! Для того чтобы нарушить ее, хотя бы в своей голове пишу без перерыва, но даже это занятие монотонно и однообразно. Сколько все это будет продолжаться? Как хочется сделать что-то из ряда вон выходящее — пусть приведет к катастрофическим последствиям — плевать. Нарушить этот заведенный порядок, вывести из оцепенения, главным образом себя, на других мне опять же плевать.

Как же может человек жить годами в полной зависимости? Вы никогда не задумывались над этим? Как одни люди могут превращать других в животных? Не диких и необузданных, а милых и покорных? Для этого не требуется много усилий, нервов и специальных навыков. Для этого не требуется много лет непрерывной практики, это все уже уготовано одними людьми для других. Ответ на этот вопрос весьма прост. Он может выразиться в это Тюрьма.

Я всегда говорила, что в тюрьму попадают одни дураки, и раз уж ты умудрился туда попасть, значит там тебе самое место. Ну, действительно: не умеешь воровать — зачем воруешь? Ну, убил ты кого-то, не мы судьи, возможно, были у тебя на то свои веские причины. Беспричинные действия и необоснованные поступки совершают только душевнобольные, но зачем же ты так по-глупому попался?

И вот я одна из них, одна из этих дураков, так глупо попавшихся, пока еще не порядковый номер, но уже очень скоро стану им. Моя глупость заключалась в незнании. Да я бы никогда не подумала, что люди могут попасть в тюрьму за вещи, которые большая часть юридически неграмотных людей, не считают криминальной. В этом огромное недопущение нашего образования. Никто не удосуживается сообщить детям в школе самых простых вещей. Знание логарифмической и показательной функции считается обязательным для того, чтобы ребенок мог с уверенностью пойти во взрослый мир, а знание законов, таких, например, как «закон о Милиции» почему-то обходят стороной. В то время, когда я училась в школе, у нас даже основ права не было. Подобное положение вещей заставляет задуматься над тем, не выгодно ли это кому-то там, наверху? Даже я в свои только стукнувшие восемнадцать поняла это, как только очутилась в этих стенах.

Мои познания о тюрьме, как и у любого другого человека, который никогда ранее не привлекался, у которого не было криминальных друзей или родственников, попавших в сети правосудия, у которого по долгу службы не возникало ничего общего с этими людьми или системой в целом, сложились исключительно по фильмам и книгам.

Да и не увлекалась я никогда подобной тематикой, и мне было бы легче справиться с медведем на Аляске, очутись я там, так же внезапно, как в тюрьме, чем с правоохранителями в лице милиционеров, следователей и адвокатов.

Вот она — тюрьма. Словно огромный черный колодец поглотил меня, как поглощал многих до меня: женщин, мужчин, стариков и детей. Он ненасытный и страшный, из него нет пути назад. Все, кто попадал сюда, становились заблудившимися одинокими детьми, чьи сердца сковал страх.

Совсем обалдевшую меня повели длинными и запутанными коридорами, с холодными голыми стенами, в которых всегда царил полумрак. Этот полумрак на одних нагонял тоску, на других ужас, я же ощущала только меня вот-вот выпустят и, настанет конец моим мучениям.

Рядом семенила какая-то бабка, в надежде цепляясь за мое пальто, ища поддержки. Видимо, я действительно создавала впечатление уверенного во всем человека, побывавшего здесь не раз и знающего каждый закуток этих страшных коридоров. Даже конвойный, который шел рядом, с каменным лицом, бросал на меня время от времени изумленные взгляды. На лице моем не отражалось того смятения, что творилось в душе. На самом деле я была просто перепуганным и уставшим ребенком, который постоянно без устали задавал немой вопрос «Почему?». Получить ответ было невозможно, и даже если бы он его получил, то нашлась бы еще тысяча других «почему».

Мое заключение началось неделей раньше и сначала меня привезли в райотдел милиции. Совершенно нечеловеческие условия, в которые я попала, оказались просто невероятными. Ничего не было приспособлено для того, чтобы человек находился там более трех часов. Но так как никто не мог принять на себя ответственность и по ряду других причин, не ясных мне ни тогда, ни сейчас продержали меня там трое суток. Гуманное и цивилизованное общество осталось за этими стенами.

Хотя назвать общество, оставшееся снаружи, цивилизованным, можно было с натяжкой. Мне «посчастливилось» прожить детство и юность в девяностые годы в Крыму. Странное было время. Вечером из дома никто из законопослушных граждан не выходил, стрельба была обычным явлением, а по утрам все обсуждали, где и чей труп нашли со странным равнодушием и порой злорадством. Люди, злые от безденежья и постоянного страха, не подали бы руки на улице, а вопли о помощи расценивались, как сигнал к бегству.

В тот же год, когда я приехала в Одессу, мне показалось, что я попала в другую страну, а не в город, находящийся на том же самом черном море, что и Крым. Жители улыбались, без страха разговаривали с прохожими на улице. Девчонки прыгали в машину к незнакомцам, не опасаясь, что их выкинут за городом через час. Меня считали деревенщиной и смеялись над моими страхами, не в силах поверить в бандитов и прочую ерунду, которой нет места в современном цивилизованном мире.

Привыкшая к беззаконию на свободе, я, конечно, не рассчитывала, что с арестантами будут обращаться, соблюдая законы и учитывая их права. Не так уж меня удивили бесчеловечность и равнодушие людей. Когда меня втолкнули в камеру предварительного заключения, я даже не сомневалась, что будет плохо.

Условия содержания в Симферопольском райотделе были голые оштукатуренные стены. Меблировку данного помещения составляли вмурованные в стену деревянные скамьи, шириной сантиметров сорок, может, даже у же, роль спинки у которых выполняла стена. Всё! Там даже не горела лампочка и стояла кромешная тьма! Это был просто бетонный колодец, а на улице стоял январь. Температура воздуха в тот год опустилась до минус десяти. Не могу сказать точно, какая температура была в этом помещении, но думаю что-то около плюс десяти. Пальцы были постоянно замерзшие, холод добирался до костей, и меня все время трясло мелкой дрожью. Так как из дома я вышла весьма легко одетой (на мне было тонкое шерстяное пальто, под ним джинсы и тонкий свитер), то согреться не представлялось никакой возможности.

Холод был неописуемый, хоть я и пыталась размяться. Но когда ты сидишь в темноте в колодце, никакие приседания не спасут. Я вставала и прыгала на месте, но как только опускалась на скамейку, вновь ощущала дрожь. Из носа текло, ощущение было, будто я вот-вот свалюсь с температурой. От непрерывного холода ломило всё тело. Я снимала ботинки и руками старалась согреть ноги. На время это помогало.

Тьма была страшна, но человек, наверное, не может страдать от всего и сразу. Его организм выбирает, что для него важнее в данный момент, поэтому я могла думать только о том, чтобы согреться. Ни о чем еще в своей жизни я так не мечтала, как о теплых носках и пуховике. Холод на поверку оказался самой страшной пыткой.

Никакой еды и воды. Возможно, если бы я попросила стакан воды, мне бы его милостиво предоставили, но вряд ли холодная вода благоприятно бы на меня подействовала. Так как в районное отделение попадали люди краткосрочно, то, естественно, ни о какой еде и речи быть не могло. Голодные милиционеры давились бутербродами, а проблемы с питанием задержанных их волновали меньше всего.

Я провела три самых страшных дня в своей жизни. В ужасном холоде, голоде и кромешной тьме. В туалет выводили два раза в сутки, утром и вечером. Как собаку на прогулку выводит заботливый хозяин. Возможно, если бы я просилась, меня выводили бы чаще, но я стеснялась. Просто не могла себе представить, как буду тарабанить в железную дверь и орать: «Эй, начальник! Мне отлить надо», как делали мои соседи-мужчины. Вокруг были одни мужчины, и говорить им о своих физиологических проблемах, я не могла. Поэтому терпела до самого вечера. Спасало отсутствие жидкости и то, что большую часть времени я сидела.

Во время моего пребывания в райотделе меня несколько сострадания. Мои руки тряслись от холода, и согреться я не могла даже в ее теплом и уютном кабинете, а она попивала чаек с печенюшкой и просто выполняла свою работу. По всему было видно, что работа эта ей осточертела, и она хочет избавиться от меня как можно скорей. Почему простые люди не проявляют человечности? Они могут без устали говорить о гуманности и справедливости, охранять бездомных собак и плакать при просмотре передачи «Жди меня». Но те же самые люди бывают удивительно равнодушны и слепы, когда требуется проявить сострадание в рядовой ситуации у них под носом. Я верю, что люди получают то, что отдали. Думаю девушка не исключение.

Когда у нас в отделении милиции говоришь о звонке, который тебе положен, в ответ неизменно раздается смех, словно защитники правопорядка услышали самую веселую шутку. Причем шутка им не приедается никогда, хотя слышат они ее по сто раз на дню, но все равно весело! Смех еще никогда никому не вредил и делал коллектив сплоченным. Поэтому сообщить родным о моем несчастье я не могла и томилась там, в голоде, холоде и одиночестве.

Почему в райотделах пренебрегают простым гражданским правом на звонок? Не проще было бы разрешить людям звонить? В чем причина отказа? Боялись наплыва родственников или правозащитников? По закону они и сами обязаны сообщать о том, что некий человек был задержан и находится по такому-то адресу.

Так как мужчин задерживают намного больше, то они сидят там и ждут своей участи в компании. Я же была лишена даже этого и трое суток провела в одиночестве.

Спала я на этой узкой скамейке, закутавшись в тонкое пальто. Сном это можно было назвать с натяжкой, ведь когда все тело бьет дрожь и улечься на узкой скамейке удобно невозможно, то и забыться во сне тоже не получается. Почти трое суток без сна могли доконать любого. Под таким пытками кто угодно мог сознаться в чем угодно, о каком объективном ведении дознания здесь могла идти речь?

Когда кто-то из парней в соседних камерах начинал сильно бушевать, то чтобы утихомирить его, «сторожа» включали вентиляцию. Морозный воздух, естественно, попадал не только на нарушителя спокойствия, но и на всех остальных тоже, включая меня. Как я не подхватила там воспаление легких остается загадкой для меня до сих пор. Эта вентиляция не выключалась минут десять-пятнадцать, хотя однажды о нас просто забыли и оставили минут на тридцать. Мужчины в соседней камере стали выбивать двери не выдержав испытания. Когда в камере стало тепло.

Еще мне остаётся непонятным как пожилые женщины могут это выдержать? Я была все же юной девушкой, молодой организм мог справиться со всем, да и на здоровье я никогда не жаловалась, но как это выдерживали немолодые, со слабым здоровьем? Не знаю, наверное, организм может мобилизоваться в случае необходимости. Человек, как говорят, самое живучее существо.

Милиционеры ржали от такого развлечения, и я думаю, что же они делали летом? Наверное, наоборот, выключали вентиляцию и приходили в восторг от собственной изобретательности.

Воспоминания о трех днях в том ужасном месте жуткие. Они стоят как-то обособленно от всего остального, что происходило со мной после. Всякое бывало, многое я повидала, но первые дни в темноте, холоде и голоде самые мучительные.

Сплошная тьма не давала представления о том день или ночь, но на допрос меня вызывали каждое утро, так что я сумела сложить два и два. После темного колодца выходить в освещенный коридор было дискомфортно. Яркий солнечный свет слепил, все казалось другим, каким-то ярким и ненастоящим. Я начинала привыкать жить в колодце, и его тьма уже казалась естественной. На дознании мне объяснили, что я пока задержана в качестве свидетеля и поэтому адвокат мне не полагается. Свидетелям, видимо, можно было не объяснять закон и не зачитывать права, поэтому я мало понимала что происходит. Это дознание носило формальный характер — главное для милиции на данном этапе было соблюсти всю процедуру, не упустив ни одной бумажки и подписи. Вопрос о комфорте задержанных, пусть даже свидетелей, не входил в компетенцию работников райотдела.

Я жила вестями из маленького глазка в двери, через который лился свет. Когда становилось совсем скучно, можно было приникнуть к этому отверстию и попытаться что-то увидеть. Иногда мимо проходили люди, иногда кто-то заглядывал ко мне. Но так как увидеть, что творилось у меня в камере, было невозможно, то посетитель тут же уходил.

Наконец, кто-то наверху принял решение и через три дня, вечером за мной пришли. На вопросы отвечать здесь не любили, то ли приказ у них такой, то ли им самим нравится измываться над людьми, но спрашивать что-то у охраны — дохлый номер. В ответ можно получить только грубости и глупости, так что лучше молчать. Что я и делала. Никто мне не объяснил что, чего и куда, но меня, наконец, куда-то перевезли.

Ехали в машине типа старого «Рафика». На меня нацепили наручники и охраняли три человека, не считая водителя. работников правоохранительных органов.

Хоть кандалы на ноги не надели, видимо просто не нашлось. Конвоиры не спускали с меня глаз, и весь путь прошел в гробовом молчании. Вот оказывается, какого страху я могла нагнать на работников правоохранительных органов.

Путь был недолгим, ехали мы поздно вечером по пустому городу, так что вся дорога заняла минут пятнадцать не больше.

В новом месте заключения охранники-мужчины задали мне стандартные вопросы: фамилия, место жительства, год рождения. Так сказать местная регистрация.

После всех рутинных вопросов сопроводили в комнату. По сравнению с тем местом, где меня содержали ранее — просто номер в дешевой гостинице. Комната около десяти квадратных метров, две двухъярусных кровати, с панцирными сетками, расположенные друг напротив друга. Небольшой стол, привинченный к полу, между кроватями и наконец-то туалет. Свой персональный! Хотя это была просто открытая дыра в полу, она вызвала несказанную радость. Правда в двери помимо глазка было окошко, и как воспользоваться приобретенными удобствами незаметно было неясно.

Несмотря на отсутствие матраса и одеяла (не говоря уж о постельном белье), после узкой скамейки в участке голая панцирная сетка показалась мне королевским ложем. Здесь даже проходила труба по полу, и от нее исходило небольшое тепло. Недостаточное для того, чтобы хорошо прогреть помещение, но все же здесь было значительно теплее, чем в райотделе. Может градусов пятнадцать или шестнадцать. Пальто снимать пока не хотелось, но я почувствовала, что смогу согреться.

Еще одним плюсом был свет! Здесь под потолком едва горела лампочка, и я поняла, что теперь я не останусь в кромешной тьме, отнимающей силы. Просто удивительно, как тусклая лампочка, едва освещающая комнату, сквозь пыль, осевшую на ней, может поднять боевой дух!

Я сразу же легла спать, но сон мой был нарушен. В железную дверь камеры затарабанили и мне принесли горячий чай. Горячим я его называю исключительно потому, что так его называли здесь, в действительности он был едва теплым. Но это было единственное теплое питье, которое мне дали за последние три дня, поэтому я была благодарна. Чай этот сыграл со мной недобрую шутку, а именно — разбудил аппетит. Все то время, что я страдала от холода в участке, думать о чем-то кроме тепла не могла. Волнения и сигареты заглушили чувство голода, и только теперь мне пришло в голову, что последний раз я ела три дня назад. Как я еще держалась на ногах?

Мне кажется, что с беглыми каторжниками все же поступали человечней или хотя бы заботились о том, чтобы они не умерли от голода. Как и все в этом мире, ночь как-то прошла. Это была одна личность, привлекательная девушка, чья-то любимая — исчезало, испарялось. Все мысли были только о страданиях тела. Не знаю, как люди выносили пытки, но это тоже пытка для современного и цивилизованного человека. Меня не угнетало одиночество, не было мыслей о своей судьбе. Хотелось только тепла и еды. Это ли не животные желания?

Сон, наконец, вновь сморил меня, я постаралась поудобней устроиться на голой панцирной сетке, стараясь улечься так, чтобы ее ячейки не впивались в лицо. Пальто я сняла и укрылась им сверху, мне показалось, что так теплей. Я никогда не была изнежена или избалована, не происходила из богатой семьи, и у нас не было прислуги, но элементарные удобства были мне не чужды. Привыкла я спать все же на обычной кровати, с чистым постельным бельем, поэтому заснуть было сложно.

Спустя какое-то время, когда я уже спала, по железной двери раздался мощнейший удар. Я подпрыгнула, не понимая, что произошло. Посмотрела на дверь и увидела в окошко для раздачи еды улыбающегося охранника. Удостоверившись, что я проснулась, он довольно закрыл окно и ушел. Я проворочалась еще какое-то время, и наконец, вновь заснула. Удар по двери последовал незамедлительно. Так и прошла первая ночь. Как только я засыпала, раздавался стук, который заставлял меня проснуться. Что это было? Игры охранников? Не знаю. Гадаю до сих пор. Хочется верить, что не все люди такие. И что не все охранники такие, потому что я знаю точно, что люди бывают разные.

Наутро, наконец, пришел мой адвокат.

Глава 2

Я видела адвокатов раньше только в американском кино, и конечно это был образ красивого успешного мужчины, который одним махом мог поставить на место полицию и отмести все обвинения. Это был некий супергерой, который раз уж обратил на тебя свой взор, обязательно спасал.

Меня привели в комнату для встреч, которая ничем почти не отличалась от камеры, за исключением того, что здесь не было кроватей и туалета. За столом сидел старик с очками на кончике носа, в каком-то старом потрепанном костюме и сбитых ботинках. Его седые волосы торчали во все стороны, и создавалось впечатление, что это один из обитателей дома престарелых с острой стадией болезни Альцгеймера.

— Здравствуйте, Ирина. Я ваш адвокат. Зовут меня Рыжиков Николай Семенович.

Я недоверчиво смотрела на старика и чувствовала, что мои надежды выйти из этого ужасного места тают на глазах. Выглядел он не просто как дешевый адвокат, выглядел он бесплатным.

— Меня наняла ваша семья, и я буду представлять ваши интересы.

Моя семья?

Это уже интересно. Может, он не так плох, как кажется на первый взгляд? Ведь семья меня все же любит и желает моего освобождения.

— Когда я пойду домой?

Адвокат мой ни капли не смутился и ответил:

— Пока не знаю. Вам предъявят обвинение, и будем ждать суда.

— Ну а залог? Я могу пойти домой, если за меня внесут залог?

Сумасшедший адвокат развеселился не на шутку. Лукаво выглядывал на меня поверх очков и странно улыбался. Сейчас я понимаю, что дитя американских фильмов, я сильно преувеличивала свои возможности. Как мне объяснили позже, требование о залоге воспринимается, как повод для шутки, и ни о каких залогах, речь в нашей стране идти не может. Спустя годы, когда я сама изучала уголовное право, то специально поинтересовалась этим вопросом. Дело в том, что такое понятие как залог в нашем законодательстве есть, но так как он очень мал, то считается, что не может обеспечить надлежащего поведения обвиняемого. Не понимаю, почему не сделать размер залога достаточным с точки зрения законодателей, но факт остается фактом — не мечтайте выйти под залог.

Итак, вся наша беседа с адвокатом Рыжиковым свелась к тому, что он угостил меня бутербродом и передал привет от семьи. Спросил, какие нужны вещи и что передать родным. Так как я не вполне осознавала масштаб постигшей меня участи, то даже не сообразила, что конкретно мне надо. В итоге сказала, что сигареты и книги.

Мой защитник сообщил, что придет вскоре, когда мне будут предъявлять обвинение (это должно было произойти со дня на день) и откланялся.

Вернулась я в камеру еще более смущенная, чем уходила. Не могла сложить два и два, не могла взять в толк, как здесь все устроено, жалела, что не задала нужных вопросов. Что стоило узнать все подробней? Сколько времени ждать до предъявления обвинения? Чего ожидать от охраны, и какие у меня есть права? Может, надо было сказать адвокату про пресловутый матрас и одеяло?

В камере меня ждал сюрприз. На соседней кровати сидела женщина. Я решила не доверять ей, считая, что ее могли специально подсадить ко мне. Вновь сказывалось влияние фильмов и романов. Женщина оказалась миловидной и очень приятной. Лет ей было около сорока пяти, ухоженная и интеллигентная, она совсем не выглядела преступницей. До сих пор благодарю судьбу, что первой моей соседкой оказалась именно она. Женщина совершенно чуждая преступному миру, она, как и я, оказалась в этих стенах по воле случая. Так как делать там исключительно нечего, естественно мы разговорились и говорили потом все время.

— Здравствуйте, а я все жду, когда же вы придете. — Она вежливо улыбнулась. — Меня зовут Лена, а вас?

— Здравствуйте, меня Ира.

— У адвоката были?

— Да, — я отвечала односложно не потому, что не хотела говорить с ней, а просто не знала, что еще сказать.

Лена оказалась моей соседкой за какие-то махинации с приватизацией в годы очень далекие. Она и сама не понимала, почему сейчас кто-то решил заняться этим вопросом. Женщина являлась владелицей крупного магазина, который в свое время принадлежал государству, и подозревала, что магазин этот (или здание) видимо понадобился кому-то вышестоящему.

— Пока тебя не было, приносили чай, я взяла для тебя. Вот угощайся, пожалуйста, у меня есть бутерброды.

— Спасибо, — мы вместе поели, и разговор пошел быстрей.

— Меня просто на беседу пригласили к следователю, а из его кабинета сюда сопроводили. Хорошо хоть я с адвокатом вместе пришла, он сообщил родным, что я задержана.

— А я так и не поняла, как родственники узнали, что я здесь. Связаться с ними не разрешили, но адвокат пришел по их просьбе.

— Значит, кто-то сообщил. Я только за ребенка переживаю, — сокрушалась Лена, — ушла, ничего не сказав, когда вернусь неизвестно.

Вот так: дела наши преступные обсуждали мы мало, больше говорили о семье, о себе, о камере. От нее я узнала, что место, где мы находимся, называется ИВС (изолятор временного содержания). В нем никто подолгу не содержится, только до предъявления обвинения и еще «суточники» (те, кому присудили в качестве наказания несколько суток содержания под стражей).

Разговоры наши были похожи на общение двух человек, познакомившихся в поезде: поговорили о том о сем, надоели друг другу, и уткнулись носами в книжки. Я читала новый роман своего любимого Стивена Кинга, а Лена книгу о любви.

Моя первая сокамерница Лена впервые назвала вещи своими именами. Как-то раз она сказала:

— Может все же попросить матрас для нарки?

— Для чего? — не поняла я.

— Для нары, — Лена похлопала рукой по панцирной сетке, на которой сидела.

Это простое слово, да еще из уст интеллигентной Лены, повергло меня в ужас. Я непонимающе уставилась на женщину. Почему она так просто говорит такие слова? Мне неприятно было даже думать о том, что я сплю на «наре». Казалось, что как только я признаю это, то признаю себя виновной и смирюсь с тем, что я здесь надолго. Это слово казалось просто неприличным, и даже произнести его вслух было неприятно, словно сказать нецензурное слово в присутствии родителей или ребенка.

Всего одно слово дало представление о том, что нахожусь я все же именно в тюрьме и кровати здесь вовсе не кровати, а нары. Именно это послужило толчком для осознания того, что закон и заключение, не что-то абстрактное, а вполне конкретное. Я все равно не совсем понимала, где нахожусь и временность моего пребывания здесь не вызывала никакого сомнения. Но теперь после этого слова я уже не так рассчитывала попасть домой через пару дней, как раньше. Хотя в голове, конечно, все равно не укладывалось, что можно провести в таких условиях много лет. Для юной девушки это казалось просто невозможным.

Мы провели с моей соседкой вместе еще два дня и ее отпустили. Открылась дверь, и охранник, обращаясь к Лене, сказал:

— С вещами на выход.

Женщина даже не попрощалась. В считанные секунды собрала немногочисленные пожитки и выскочила за дверь. Я не обиделась на нее, а просто завидовала и недоумевала, почему ее отпустили, а меня нет? Хотя, конечно, держать эту красивую интеллигентную женщину там было просто крайне возмутительно.

Все остальное время я опять провела в одиночестве. Семья передала мне сигареты и книги, а также немного еды. Получив все это, я почувствовала подъем внутренних сил. Мир уже не казался таким серо-мрачным. Как может поднять на бунт человека то, что у него отняли последнее, так и то, что ему дали совсем немногое может всколыхнуть в нем все внутренние ресурсы. Ограничивая людей в заключение, лишая их самых элементарных вещей — этим пытаются сломить волю к жизни, к борьбе. Все это шло из истории, из недр человеческой жестокости и пришло и в наше «гуманное и социальное» общество, практически неизменным.

Что могла я сделать, находясь в четырех стенах? Все эти пенитенциарные учреждения совсем не зря называют изоляторами. Изоляция происходит полная и безграничная, что бы ни говорили о правах и свободах граждан. Каким образом могла я бороться, доказывать свою невиновность и хоть как-то повлиять на развитие дальнейших событий? Будь у меня ручка и бумага, могла ли я составить какой-то документ, просьбу, жалобу? В изоляции у подозреваемого нет ни реквизитов, ни представления о том, какой он может составить документ, что в нем должно быть, а чего нет.

Изолируя подозреваемого, общество наказывает вместе с ним и его семью. Родные люди не имеют возможности связаться с близкими, дать совет, помочь или просто увидеть. Единственное, что они могут сделать — это положиться на адвоката, вверить жизнь своих любимых в руки постороннего человека и попытаться спокойно заснуть.

Все внутреннее устройство ИВС неправильное и противозаконное. Десять дней я находилась там, спала без матраса на голой панцирной кровати. На лице был вечный отпечаток в виде сетки. Помещение не отапливалось, и ни о каком одеяле речь не шла. По моей камере проходила труба, и в ней я обнаружила кран.

Когда мне приносили чай, в алюминиевой кружке, покрытой жиром, я быстро выпивала его и в эту кружку наливала воды из трубы, чтобы хоть как-то умыться. Охранники — исключительно мужчины, которые в любое время могли открыть окошко для еды и любоваться тем, как ты справляешь свои биологические нужды.

Звукоизоляция в здании была нулевой, поэтому шаги в коридоре раздавались издалека. Я прислушивалась к каждому звуку и вскоре знала, когда кто-то приближался к камере. Догадалась я и когда у охраны была пересменка: в это время становилось тихо, никто не шаркал, не кричал, не открывались двери камер. Вот тогда можно было спокойно сходить в туалет, не опасаясь внезапного появления тюремщиков.

Помыться здесь и вовсе не представлялось возможным. Приходилось использовать ледяную воду из-под крана, а была зима. Теперь возмущение по поводу отключения горячей воды, казалось просто смешным. Дома воду давали с шести и до девяти каждый день, а я и не знала своего счастья.

В исторических фильмах судьбы несчастных заключенных (которые всегда оказывались невиновными) очень сильно трогают нас, вызывают негодование и сопереживание, но ведь то, что происходит в наше время, совсем рядом от наших уютных квартир, не намного отличается.

В один из дней меня вывели из камеры уже поздно вечером и куда-то повели. Не успела я испугаться, как попала на кухню. Там стоял огромный чан с водой, и высились горы грязной посуды. Не знаю, чем это мотивировалось (думаю тем, что я была единственной женщиной на ИВС), но мне любезно предложили все это помыть. Охранник, мужик лет сорока, сказал:

— Вот тут мыло, вот тряпка. Надо помыть, — по-бытовому так, словно говорил это жене.

Я встала в позу, уверенная, что главное не подавать виду, что они могут меня сломать и что-то мне сделать.

— Не буду я ничего мыть, — твердо заявила я.

У меня все время было ощущение, что надо будет сражаться, что надо быть готовой к битве, к сопротивлению, к боли. Поэтому я растерялась, когда охранник сказал:

— Не хочешь, не надо, — и как-то даже грустно и устало вздохнул. Наверное, представил, что теперь мыть посуду придется самому.

Мое сопротивление было вызвано, тем, что насмотревшись фильмов, я считала, что после этого меня начнут презирать все заключенные, а охранники еще чего доброго решат, что теперь можно попросить и о других услугах. Слава богу, ничего подобного не произошло. Никто меня не бил, не трогал, не угрожал. Меня просто отвели назад в камеру. Может, кому-то нравилось провести время не в камере, а в другом месте и разнообразить свое существование, не знаю. Моей гибкости в то время не хватало на подобные измышления, поэтому я гордилась своей победой. Может, я смогла бы потом выпросить какие-то блага за оказанную услугу, например, матрас или горячей воды, этого я теперь не узнаю никогда. Думаю, что сейчас я, окажись там, смогла бы добиться многого, не позволила бы себя так унижать. Но тогда мне едва исполнилось восемнадцать и никакого жизненного опыта не имелось. Думаю, что даже если бы я и знала свои права, то это бы не помогло, ведь эти необразованные охранники вряд ли знали бы о них так же хорошо, как я. Просто подняли бы на смех. Такое случается сплошь и рядом.

Для кого не становилось мучением посещение каких-либо государственных учреждений? Кто не сталкивался с безграмотностью и необразованностью? Если говоришь в органах о своих правах, то в лучшем случае тебе ехидно скажут: «Умные все какие!» Так словно умным быть плохо и незавидно. Зачастую люди, работающие в госструктурах, не знают даже того, что входит непосредственно в их профессиональные обязанности. Особенно это было распространено в те годы, когда любую мало-мальски приличную работу можно было получить, только имея связи и деньги. Что уж говорить о глупых мальчишках-охранниках или даже о взрослых мужчинах представителях данной профессии, которые не нашли ничего лучшего в жизни, кроме этой работенки.

Забравшись на верхнюю нару, можно было выглянуть в маленькое узкое окошечко под потолком. Так я поняла, что нахожусь в подвальном помещении, потому что видела асфальт и проходящие мимо ноги. Судя по тому, что ноги мелькали очень часто, место было довольно проходимым. Так странно было наблюдать за этими ногами, спешащими куда-то. Возможно, и я ходила здесь неоднократно, даже не подозревая о том, что кто-то наблюдает за моими передвижениями. Эти идущие мимо мужские ботинки и женские сапожки стали для меня неким символом моего пребывания в ИВС. Началом нового мироощущения — они шли мимо, а ты словно застыл и уже не сдвинешься с места.

Так и протекала моя жизнь в стенах изолятора целых десять дней. За это время ко мне наведался адвокат пару раз и принес бутерброды. Он улыбался и говорил очень много о моей семье и о том, как он с ними общается. Для верности показал договор, который они подписали, так что я верила каждому его слову. Почему-то он не считал нужным обсуждать со мной дело и выяснять подробности произошедшего. Рыжиков не говорил:

— Скажи, это ты сделала или нет? Мне надо знать это наверняка, чтобы строить свою защиту. Я твой адвокат, должен знать всё.

Ничего подобного. Его вообще не волновало, что произошло в тот вечер.

Он преподносил все так, словно это дело решенное, что он сам во всем разберется, а мне надо просто положиться на него. Казалось, что у него все схвачено, за все заплачено и, волноваться совершенно не о чем.

Несколько раз родственники передавали мне еду и некоторые вещи — теплую куртку, белье, зубную щетку и пасту, несколько книг. Последние помогали коротать бесконечные дни, озаренные тусклой лампочкой. Все время хотелось есть. Хотелось нормальной горячей пищи, ведь питалась я там одними бутербродами. Тело постепенно привыкло к холоду и меня не била постоянно дрожь, но сразу после сна бывало очень холодно.

Передачи со свободы могли мне о многом поведать. Вот, например, блинчики. Я точно знала, что принесла их мама, ведь такие блинчики печет только она. А вот эта куртка — моего парня, мама точно никогда не передала бы мне такой бесформенный пуховик, зато он был теплый. Значит, они общаются, делают что-то вместе. Что же они думают в эти моменты? Что обсуждают? Я представляла, как они, буквально несколько минут назад, были где-то совсем рядом, а теперь отходят вместе от здания ненавистного ИВС.

Думая об этом, забиралась снова на верхнюю нару и смотрела в окно. Свет из него давал представление о времени суток, иногда светило солнце и ног было мало, а вот когда вечерело ноги мелькали туда-сюда без остановки. Эта часть улицы хорошо освещалась фонарями, значит, окна моей темницы выходили не куда-то во дворы, а на улицу.

Однажды, как только я забралась на свой наблюдательный пункт, в дверь застучали и охранник заорал:

— А ну спускайся.

Чем я ему помешала? Могла устроить побег? Побеспокоить проходящих мимо граждан? Лишили меня даже такого малого развлечения, потому что теперь, как только я забиралась наверх, откуда ни возьмись, появлялся охранник и прогонял меня.

Наконец, мне предъявили обвинение. Все как положено: в присутствии адвоката следователь (совсем другой, а не та девушка из райотдела) зачитал мне приговор, и я подписала бумагу о том, что ознакомлена и понимаю, в чем меня обвиняют. Все это было сухо и без лишних разговоров и эмоций. Никому не было дела до того, что в данный момент решается чья-то судьба. Для двух служителей закона, это была простая обыденная процедура, на которой каждый из них присутствовал много раз. А я ощущала все больше и больше, что от меня ничего не зависит, что ничем сама я повлиять на происходящее уже не могу. Словно волна подхватывала и несла куда-то, а моей задачей было не захлебнуться.

Вечером десятого дня охранник сказал:

— С вещами на выход.

Как ни хотелось мне поверить в то, что меня отпускают домой, такого позволить я себе не могла. Собрав те немногие пожитки, что скопились у меня за десять дней, я предстала перед охраной. Как полагается, на меня нацепили наручники, и надежды мои на счастливое освобождение тут же растаяли. Меня посадили в большую грузовую машину, специально оборудованную для перевоза заключенных, и мы отправились в путь.

Куда мы ехали на ночь глядя и зачем, конечно же, никто не сообщил. Дурацкие шуточки сыпались из уст охранников:

— Что замерзла? Там тебя согреют злые зэки, — говорил один.

— Я бы и сам согрел, — поддакивал второй, и все умирали со смеху.

Могу предположить, что глупые мальчишки просто бравировали друг перед другом и передо мной. Но все их шутки и ухмылки вызывали отвращение и ненависть. Интеллекта или хотя бы жизненного опыта или этих охранников просто не хватало на сопереживание. А может, они, как и я ранее, просто не осознавали всю серьезность моего положения? Ну и предположить, что сам ты можешь оказаться на месте сопровождаемого, просто немыслимо. В юности каждый считает, что с ним никогда и ничего плохого не произойдет.

Так в конце нашего пути, я поняла, что приехали мы в СИЗО (следственный изолятор), которому предстояло стать мне домом.

Глава 3

Началась долгая процедура оформления. Два молодых человека делали всю работу и, анализируя эту работу потом, я поняла, что, опять же, здесь творилось черт-те что. У меня взяли кровь, причем совсем не одноразовым шприцем, который при тебе вынимают из аккуратной упаковки и надевают на него такую же чистую и тоненькую иголочку. Нет, этот динозавр покоился в железном лотке. Он был огромным и выглядел так словно ему лет пятьдесят, а игла была под стать ему — огромная, толстая и старая. К боли прибавился еще и страх заражения, потому что глядя на это чудовище мало верилось в его стерильность.

После процедуры забора крови заставили раздеться до пояса. Сейчас я думаю, что это была чистой воды самодеятельность, но тогда спорить и получать тумаки не хотелось. Вообще личный досмотр должны осуществлять только люди того же пола, что и досматриваемый, но в тех условиях мрачного каземата я не стала спорить по пустякам. Стояла, чувствуя себя полной дурой, обнаженная под взглядами тюремного персонала. Хорошо хоть грудь у меня всегда была предметом гордости, и я не испытывала особого стыда. Слава богу, никакого гинекологического осмотра не было!

Наконец, началась уже знакомая мне процедура взятия отпечатков. Процедура эта была довольно неприятной: пальцы обмазывали жирным черным веществом и очень крепко прижимали каждый палец к бумаге, а потом и всю ладонь. Отмыть это вещество было не так-то просто, на руках так и остался тонкий слой этой гадости, который я смогла отмыть только на следующий день.

Потом — фотография. С табличкой, как в кино. Вот, в общем-то, и все. Обстановка была не напряженной, даже дружеской. Один из парней, занимающийся моим оформлением, постоянно шутил и рассказывал обо всем на свете. Звали его Андрей, и насколько я поняла, он был такой же заключенный, как и я. Персонала не хватало и они приобщали к делу арестантов. На свободе Андрей работал врачом, и такой ценный не стали отправлять в колонию. В те времена зарплаты людям не выплачивались по полгода, а здесь был шанс на вполне законных основаниях не оплачивать труд человека, исполняющего обязанности врача. За это он находился в привилегированном положении, мог свободно перемещаться по СИЗО и мало чем отличался от работающего здесь персонала.

Андрей видел, что я молчу и шарахаюсь от каждого резкого движения.

Записывая данные обо мне в толстую потрепанную тетрадь, он спросил:

— Статья?

— А это обязательно? — с опаской поинтересовалась я, так как меня уже достала реакция ментов на мою статью.

— Мне надо записать, — сказал Андрей. — А что такое? Нас здесь уже ничем не удивишь.

Я назвала свою статью и, немного осмелев, добавила:

— Как только менты узнают, каждый считает своим долгом меня ударить.

Андрей присвистнул:

— Ты первая, кого я здесь встретил с такой статьёй. Не переживай, здесь менты до тебя не доберутся. Ты теперь в СИЗО, а по-простому — в тюрьме. Ментов здесь нет, и бояться их расправы, не стоит. Охраняют нас военные, а им до ментовских разборок нет никакого дела. Скорее наоборот — они друг друга недолюбливают.

— Ты первая, кого я здесь встретил с такой статьёй. Не переживай, здесь менты до тебя не доберутся. Ты теперь в СИЗО, а по-простому — в тюрьме. Ментов здесь нет, и бояться их расправы, не стоит. Охраняют нас военные, а им до ментовских разборок нет никакого дела. Скорее наоборот — они друг друга недолюбливают.

Он провел меня в комнату вроде склада, и там мне выдали кусок тонкого одеяла (именно кусок — метр на метр) и простыню с огромной дырой посередине; железную кружку и ложку без черенка. Я расписалась в получении одеяла, простыни и посуды и распрощалась с Андреем.

С этой экипировкой я пошла вслед за конвойным по темным коридорам. После оформления появилась и бабуля, которая, видимо, прошла всю эту процедуру еще раньше. Думаю, что раздеваться по пояс ее не заставляли.

Когда мы поднялись чуть выше (не знаю, вышли мы из подземелья или нет), я увидела ряды камер. Длинный коридор уходил куда хватало глаз и тусклого освещения вправо и влево. По обе стороны коридора были одинаковые металлические двери, окрашенные зеленой краской, отличались они только номерами, нанесенными на них белой краской. Охранник подвел нас к одной из дверей. Мне велел встать лицом к стене, руки за спину. Он открыл камеру и отправил туда бабулю. Закрыв за ней дверь, молча повел меня вперед по коридору.

Наконец мы остановились. Мой конвоир достал связку ключей и первым делом ударил ногой по двери, нарушив гробовую тишину этого мрачного коридора оглушительным лязгом. Сейчас меня уже не интересовало ничего, что оставалось в этом мире, все мои мысли были там, по ту сторону таинственной двери. Провозившись какое-то время с замком, конвойный, наконец, открыл дверь.

То, что предстало моему взору в первый миг, заставило отпрянуть назад, а мысль заработала только в одном направлении — направлении побега. Бежать, бежать отсюда и никогда не видеть этого ужаса, не чувствовать этого запаха и забыть. Я попятилась, но меня бесцеремонно впихнули в камеру. За спиной громко клацнула дверь, оставив охранника и мои надежды на то, что это просто злая шутка или страшный сон, там, в другом мире.

Я увидела, а точнее ощутила на себе взгляд двадцати пар глаз: недовольных, удивленных, сонных, безразличных, каких угодно, но только не доброжелательных. Понять тогда это моему разуму не представлялось возможным. Он отказывался воспринимать увиденное. А предстало передо мной вот что: помещение около пятнадцати квадратных метров, в котором стояло шесть трехъярусных нар. Прямо около двери справа стоял небольшой стол, уместиться за которым могло от силы человека три, так как одной стороной он был придвинут к стене. Над столом висела полка, со множеством ячеек, в которых стояли кружки и пластиковые коробки от масла. Слева — небольшая раковина. Сразу за ней, в двух шагах от стола, находился туалет, такая же дыра в полу, как и на ИВС (правда, за невысокой железной дверцей).

В нос тут же ударила неимоверная тошнотворная смесь всевозможных запахов: и грязных тел, и готовящейся еды, и туалета. Все это витало в клубах сигаретного дыма, окутывало тяжелым облаком и не давало дышать. Меня удивило, откуда здесь вообще берется кислород, ведь такое количество людей поглощает его наверняка моментально. Как же сюда попадает свежий воздух? Никакой вентиляции я не обнаружила.

Сначала я не могла понять устройство этого странного дивного мира. Ты словно попал в один из фильмов про постапокалипсис. Какое-то невероятное многоуровневое государство, все увешанное пестрыми тряпками и гроздьями еды, а еще какими-то веревками, сделанными, похоже, из простыней. Я боязливо подняла глаза к потолку, но и оттуда на меня глядели лица. Там, наверху, все люди (бесполые для меня в тот момент) были обриты. На их лысых головах уже начинал отрастать ежик, и они словно ощетинились этими короткими волосами, и смотрели, и смотрели. Молча, ничего не говоря. Подобного я не видела в самом страшном кино. Что делать и как себя вести? Некоторые смотрели на меня огромными блестящими глазами, с неестественно расширенными зрачками, как сумасшедшие в дурдоме. Те, что сверху, утопали в клубах сигаретного дыма, который по законам природы поднимался вверх. Потолок был серо-желтый от никотинового налета. Проглядывающие между нар стены, были такого же серо-желтого цвета.

Вдруг откуда-то из глубин этого хаоса появилась женщина. Она расчёсывала длинные густые черные волосы ярким гребнем. Видом своим она напоминала цыганскую баронессу и в этом кошмаре поразила своей натуральностью. Словно в черно-белом кино появился цветной персонаж. На ней были фиолетовые лосины и красная майка. Женщина выделялась ярким пятном среди этого серого ужаса. Ее появление помогло мне справиться с подступившей тошнотой, позволив сфокусировать внимание на ней одной.

На вид ей было около пятидесяти. Тонкий длинный нос, живые карие глаза. Она внимательно на меня посмотрела, и, наконец, я услышала первые слова, произнесенные здесь:

— Ну, давай посмотрим твои вещички.

С детства испытывая неприязнь к цыганам, я вполне однозначно восприняла эту фразу. Я уж было хотела воспротивиться, но потом вспомнила о своем решении поступать мудро и не препятствовать естественному ходу событий. Да и за что воевать? У меня и было-то всего несколько вещей и книги, уложенные в пакет. Эту потерю можно пережить. Я покорно отдала пакет с вещами появившейся невесть откуда женщине. Такой же серой, как и все остальные жители этого хаоса.

Та достала из него мою одежду. Книги и туалетные принадлежности трогать не стала. Она тщательно осматривала вещи, и я в скором времени поняла, что их проверяют на наличие вшей, пристально вглядываясь в швы на белье. В таких антисанитарных условиях это было весьма разумно. После этого они посмотрели мне голову, и, наконец, женщина, похожая на баронессу, представилась:

— Ну что ж, добро пожаловать. Меня зовут тетя Женя. А тебя? Откуда ты?

— Меня Ира. Я местная.

— О, местная, это хорошо. Я тоже местная. Потом ты мне расскажешь что-нибудь. А теперь полезай наверх и поспи.

Она указала мне на третий этаж. Только там, в глубине камеры была одна пустая нара. Себе под нос тетя Женя пробурчала: «Там посмотрим: спускать или опускать будем».

С ужасом я глянула наверх. Я не могла себе представить, как туда можно забраться. «Третий этаж» находился под самым потолком, и его даже не было видно с пола. Никаких лесенок и приспособлений для того чтобы туда подняться. Но делать было нечего. От меня явно ждали того, что я уберусь с «первого этажа», поэтому пришлось приготовиться к восхождению. Обувь я оставила внизу и ступила на нижнюю нару.

Я боялась наступить на чью-то постель (кто знает, что здесь за это полагается), поэтому как можно аккуратней забралась на второй этаж, ставя ноги на металлический каркас кровати и подтягиваясь на руках. Как бы осторожна я ни была, все это сооружение ходило ходуном. Оно состояло из двух спаренных трехъярусных нар, старых и скрипучих. К счастью, никто не цыкал и не рычал на меня за то, что я вызвала небольшое землетрясение своим появлением, и я благополучно оказалась наверху. Снизу мне любезно подали мои вещи.

Я очутилась словно в ином измерении. Все другое: другой воздух (весь сигаретный дым поднимался сюда), другой ракурс (не так много ярких тряпок и ничего не свисает сверху), другие лица. Какие-то страшные и ужасные. Рядом со мной лежала старуха. Да-да очень старая (позже я узнала, что ей семьдесят два). Как она сюда вскарабкалась? За что могли посадить старуху, и почему тетя Женя отправила эту женщину на третий этаж?

— Здрасте, — пролепетала я.

Она, молча, зыркнула на меня из-под густых старческих бровей и отвернулась спать. Да, мои ночи на ИВС в одиночестве на первом этаже показались теперь раем. Я кое-как постелила рваную простынь, выданную мне, стараясь как можно меньше трясти нары, и легла. Мне казалось, что я никогда не смогу здесь уснуть. Теперь я знала, что значит страх. Это оказаться на такой высоте, среди чуждой тебе толпы безразличных лиц. Очень высоко и очень страшно. Я боялась шелохнуться, чтобы не упасть, представляя себе падение с этой высоты. Хотя ширина нары была такой же, как у обычной односпальной кровати — сантиметров шестьдесят — но на такой высоте, она казалась намного уже. Это как идти по узкому бордюру в двадцати сантиметрах от земли или поднять этот же бордюр на стометровую высоту. От одной мысли о падении потеряешь равновесие. Никакого бортика, который мог предотвратить вынужденный полет, не было, и я ухватилась рукой за край нары, чтобы всегда его чувствовать.

Расстояние между нарами было небольшим, где-то в полметра, при падении я обязательно ударюсь или зацеплюсь и сломаю что-то.

Единственная тусклая лампочка светила прямо в лицо. Я украдкой посмотрела на моих соседок по третьему этажу и обнаружила, что все они положили себя полотенца на глаза. Они лежали так неподвижно и одинаково, что были похожи на мумий, давно забытых здесь, в этом краю третьего этажа. Протянув руку, я могла дотронуться до потолка. Нельзя было пошевелиться, и, еще в камере стоял равномерный гул, словно в пчелином улье. Наверное, благодаря этому я уснула. Все же здесь был матрас, и это была первая мягкая кровать за две недели. А еще было тепло. Наконец впервые за две недели я согрелась, и меня перестал бить озноб. Наверху было даже жарко, так что можно было не укрываться.

Блаженство!

Глава 4

Посреди ночи я проснулась. Оттого, что хотела в туалет. Вопреки ожиданиям никто не спал, а наоборот жизнь кипела полным ходом: ели, курили, пили что-то из железных кружек и смеялись. Тогда-то я и узнала, что в тюрьме никто ночью не спит. Как только наступает вечер, тюрьма просыпается и начинает свою жизнь. Отсыпаются потом, днем. Вот так началась и моя ночная жизнь.

В туалет хотелось нестерпимо, но как на глазах у всех этих женщин спуститься вниз и справлять свои нужды? Я не могла себя заставить это сделать. Вот оно — еще одно унижение, очередное испытание, через которое необходимо пройти. Я не стала бы описывать всех этих подробностей, но для осознания всей той жизни, это просто необходимо. Нужда все же заставила меня начать спуск. Казалось, что взоры обращены на меня, и глаза каждой следят и ждут, когда же я совершу ошибку. Благополучно спустившись, я ощутила дрожь в ногах и руках от непривычного напряжения мышц. Стараясь ничем не выдать своего смятения, на негнущихся ногах пошла к туалету. Меня сопровождали миллионы глаз. Железная дверца туалета противно и громко заскрипела. По привычке я искала защелку на дверце, которой не оказалось и в помине. От страха меня прошиб пот.

Возможно, такие душевные терзания по поводу туалета были только у меня, ведь у нас в семье об этих вещах даже не говорили вслух. Говорилось что-то вроде: «Посетить одно местечко» и тут после этого — пойти «на парашу» при всей камере. Интеллигенция со своей благовоспитанностью в такие моменты оказывается в проигрыше.

Когда я искала, где же смывается унитаз, то, подняв глаза, увидела жуткую картину. Напротив туалета, может в полуметре от меня, стояла нара, а на втором ярусе, головой в сторону туалета лежал мужик. Страшный и огромный. Черные волосы коротко острижены, огромные ручищи сжимают сигарету, а противный рот выпускает струю дыма. Он не сводил с меня глаз, внимательно рассматривая все, что я делаю.

Сердце у меня ушло в пятки. Я скорей постаралась выйти оттуда и ринулась наутек к своему спасительному месту на третьем этаже. А он смотрел на меня и довольно ухмылялся. Господи ты боже мой! Кто это? Что это такое? Что он тут делает? И как я, скажите на милость, смогу еще раз пойти в туалет? Я пулей взлетела к себе наверх, забыв обо всех предосторожностях, натянула одеяло и лежала, обливаясь потом. И никому не было никакого дела до него. Сон теперь не шел, и я в ужасе прислушивалась к разговорам. Снизу послышалось оживление, и женщины загалдели, зашумели, смех стал громче. Я услышала обрывки фраз:

— Сейчас начнется веселье.

— Ждать совсем немного.

А еще что-то про новеньких, я не разобрала что, но знала, что новенькая здесь только я.

Я тут же решила, что веселиться будут со мной, что заявятся мужчины для каких-то утех. Словно мало было огромного мужика у туалета. Мне было так страшно, что в какой-то миг я заметила, что одеяло, под которым я лежу, трясется мелкой дрожью. Я даже и не знала раньше, что мое тело на это способно. Как бы я ни хотела сохранять внешнее спокойствие, тело само меня выдавало и было мне неподвластно. Я не заметила в камере ни молодых, ни просто привлекательных девушек и решила, что буду отстаивать свою честь до конца. Насмотревшись американских фильмов, я уже представляла сцены насилия в камере, где все тебя мучают и бьют, для того чтобы преподать урок. Чаще всего в этих фильмах вообще непонятно почему они там друг над другом измываются. Но может это просто заведённый порядок в тюрьме? Как в армии есть хлеб с гуталином.

Чего я только не передумала в последующие пятнадцать минут. Вспоминала все приемы, которые когда-либо видела, и думала, что если продержусь до конца и не сдамся, то после месяца в лазарете вернусь назад в камеру уважаемым человеком. Искала веские доводы, подбирала такие слова, чтобы враз всех поставить на место.

Мне показалось, что прошла целая вечность, когда дверь камеры со страшным лязгом открылась. Внутрь вошли два молодых человека: худые, щуплые, нездоровые и некрасивые. В камере тут же поднялся шум, визг, крик, аплодисменты и улюлюканье. Отовсюду летели возгласы: «Иди к нам, красавчик», «Наконец-то», «Мы заждались». Но красавчики не проявляли никакого интереса. Они были скорее смущены и напуганы, и, по-моему, не меньше моего. Стараясь не поднимать взгляда на женщин, они направились к умывальнику и достали инструменты: простые сантехники, пришли починить кран. Как я позже узнала, это было очень распространённой забавой для скучающих арестанток — поломать кран или разбить лампочку. Тогда вносилось разнообразие приходом посторонних. К тому же настолько уже забытых мужчин.

Они провозились с полчаса, немного освоившись, общались с женщинами, смеялись и флиртовали. Мне кажется, что они и так затянули с починкой крана, и как бы им ни хотелось, пришлось все же собрать инструменты и отправиться восвояси. Все время пока рабочие возились с краном, дверь в камеру была открыта, а за ней стоял скучающий охранник. Насколько я могла судить, заходить внутрь он не мог, но и оставить двух рабочих наедине с двадцатью женщинами тоже.

Кроме общения была еще одна большая польза от сломанного крана — приток свежего воздуха. У меня все время слезились глаза от едкого дыма, поднимающегося вверх. Казалось, что курили все и сразу. У меня тоже оставались сигареты с ИВС, но я не решалась закурить здесь наверху. Вставал вопрос: куда стряхивать пепел? Мои наблюдения за соседками ничего не дали, соседка-бабка не курила, остальные спустились вниз.

После того как сантехники ушли, в камере восстановилась относительная тишина, и я решила постараться уснуть и больше ничего не бояться. Жители третьего этажа вернулись к себе, и старуха, лежащая рядом, что-то рассказывала женщине напротив, при помощи жестов и каких-то омерзительных звуков, похожих то на писк крысы, то на шипение змеи, то на кваканье лягушки. Короче говоря, они были гадкие и пугающие, но женщина напротив одобрительно кивала своей грязной головой, которая откидывала огромную тень на стену. Ну и компания теперь у меня! Заснуть никак не удавалось, а потом и вовсе расхотелось, потому что стали происходить странные и любопытные вещи. Первая моя ночь в тюрьме была просто полна сюрпризов и загадочных событий.

Сперва я услышала три глухих удара в потолок. Тук-тук-тук. Оказалось, что их ждали, потому что одна из женщин сказала:

— Ну, наконец-то.

Потом другая:

— Давай скорее причал.

Это было похоже на разговоры на незнакомом языке. Отдельные слова разобрать еще можно, но вот уловить суть…

Я увидела эту женщину на соседней наре возле окна, на втором ярусе. В руках у нее была длинная, метра два длиной, трубка. Похоже, что сделана она была из газеты. Я не отрывала от нее глаз, боясь пропустить хоть что-то. Насколько непонятным для меня было то, что делали эти женщины, настолько же обычным делом это было для остальных. Верхний ярус вообще не обращал никакого внимания на действия людей внизу. Ну а те, что находились внизу, никогда не смотрели вверх. Вот никто и не заметил, что я как завороженная не могу оторвать от них взгляда. Девушка просунула эту трубку, которую называли «причалом», в окно. Назвать окном это отверстие в стене было очень сложно. Не мудрено, что я поначалу вообще не заметила, что в камере есть окно. Небольшое оконце было забрано решеткой, снаружи оно закрывалось еще одной решеткой наподобие вертикальных жалюзи, а за ними крепилась мелкая сетка. Так что попадал ли воздух сквозь все эти решетки остается под вопросом. Просунув длинную бумажную трубку сквозь решетки, девушка некоторое время что-то там шурудила, а потом извлекла веревку. Эту веревку она зацепила крючком, находившимся на конце причала. Похоже, сделан он был из простого стержня от ручки.

Привязав веревку к решетке, она вскочила и три раза ударила кулаком в потолок. Через мгновение веревка туго натянулась. Когда она стучала, то заметила, что я наблюдаю за всеми ее действиями и сказала:

— Хочешь писаться?

— Что делать? — переспросила я.

— Ну, переписываться с кем-нибудь? Над нами камеры малолеток: какие-никакие, а мужчины.

Что за бред, подумала я. О чем с ними переписываться? Я размышляла, что, может, невежливо будет отказаться.

— А о чем с ними говорить?

— О любви.

— Бред, — вырвалось у меня.

Но девушка не обиделась:

— Все так говорят поначалу, а потом жить без них не могут. Я Валя, — сказала она, — мы с тобой землячки.

Вале на вид было лет тридцать, полная и жизнерадостная женщина. Из тех веселых пышек, которые вечно улыбаются. Во рту у нее не было половины зубов, но это ее ничуть не смущало, и она все время улыбалась. Поначалу я смущалась, глядя на эту беззубую улыбку, но она была искренней и доброй, и вскоре я привыкла и перестала обращать внимание на такие пустяки.

Тут в потолок трижды постучали, и Валя бросилась к веревке. Она стала тянуть ее и наконец, извлекла груз — несколько листков бумаги, сложенных в несколько раз и накрепко привязанных к веревке. Каждая бумажка была подписана: «Кате», «Тане», «Вике», и Валя раздала письма адресатам. Девушки, по всей видимости, с нетерпением ожидали писем и бросились их читать. Валя тоже прочитала свое письмо, то и дело хихикая и восхищаясь чем-то. Мне стало жутко интересно: о чем эти взрослые женщины могут переписываться с мальчиками, которым еще и восемнадцати не исполнилось?

— О чем же вы там пишете?

— Если интересно, то у меня есть один мальчик хороший. Давай он тебе первый напишет, — предложила Валя, — ты и не заметишь, как за перепиской ночь пробежит. Ты думаешь, зачем мы с ними общаемся? Ночь пишем, день спим. Время летит незаметно. А так тут можно сойти с ума.

— Хорошо, — согласилась я, — пусть пишет.

Надо вливаться в коллектив. Если люди здесь так живут, то делать нечего, надо приспосабливаться. К тому же, мне было всего восемнадцать, и лежать на наре, ничего не делая, я просто не могла. Валя убежала писать ответ, и через некоторое время остальные девушки отдали Вале свои записки. Та быстро привязала к веревке письма, которые назывались «ксивами», и постучала три раза в потолок. Веревка называлась «конем», а удар три раза означал «забирай коня». Все происходило быстро, слаженно и тихо.

Пока мы ждали ответа от мальчишек, Валя рассказывала мне о премудростях ее дела.

— У тебя тонкая рука, это хорошо, — сказала она, — легко в решку пролезет.

— Куда? — не поняла я.

— Решка — окно, от решетки, наверное.

— А-а-а, понятно.

— Сможешь меня заменить, когда я уйду. Будешь коногоном?

Я что-то промямлила в ответ, потому что была уверена, что это дело не одобряется охранниками, и я не знала, какие положены санкции, если меня поймают?

— Ладно, научишься, — махнула Валя рукой.

В каждой камере существовал человек, ответственный за поддержание вот такой «веревочной» связи. Ведь важна была не только детская переписка, не несущая в себе никакой нагрузки, но таким образом вся тюрьма общалась между собой. Подельники могли обсудить линию защиты, согласовать показания на допросах, чтобы не попадать впросак, приструнить кого надо, узнать как дела и не нужно ли чего. В тюрьме много своих законов, и хоть каждая камера была изолирована, но информация доходила до каждой без проблем, благодаря тюремной «социальной сети».

Как только наступал вечер, каждая камера должна была «построиться» — так назывался этот процесс. Веревка, протянутая из одной камеры в другую, называлась «дорога». Если посмотреть на тюрьму ночью снаружи, то можно было бы увидеть что-то типа всемирной паутины: из каждой камеры свисала веревка, которая соединяла ее с соседней: вверх, вниз или вбок. Некоторые камеры находились на весьма важных пресечениях дорог, образующих перекрёстки, через которые шла вся тюремная почта. И если некоторым камерам было лень строиться каждую ночь, то для жителей камер, находящихся на перекрестках, выбора не было, ночное построение было их обязанностью. Вот таким образом могли общаться между собой подельники. Человек, ответственный за построение и почту, назывался «коногон». Валя продолжала мое обучение, она была не прочь поболтать и рассказывала обо всех премудростях:

— Я сейчас коногон.

— И что ты делаешь?

— Для начала делаю причал.

— Это что такое?

— Вот эта трубка, — она показала скрученные газеты. — Ничего сложного. Просто скатываешь газеты трубочками и вставляешь одну в другую до нужной длины.

Иногда причал мог быть и коротким (сантиметров пятьдесят), но при сильном ветре или для того, чтобы «построиться» с отдаленной камерой он мог достигать в длину два-три метра. У некоторых камер причал был деревянный, сделанный из половой доски. Его можно было аккуратно вставить назад в щель в полу, и он становился незаметным. Нам так не посчастливилось, поэтому причал был бумажным.

— Потом коногон должен уметь плести коня.

Я улыбалась — все эти слова звучали смешно. «Конем» называлась веревка, при помощи которой осуществлялось «построение». Плели веревку из ниток, распустив чью-нибудь вязаную кофту.

— Я тебе потом покажу, как это делается. Вообще, мы тут строимся только с малолетками сверху, они сами коня делают. Девчонкам не часто приходится этим заниматься. Но иногда наши детки просят нитки, тогда надо обязательно им помочь.

Коногон был в ответе за доставку почты, должен был не спать всю ночь и делать еще бог знает что. Разговор стал интересен, хотя мне казалось, что запомнить все эти слова и их значение просто невозможно. Я ей так и сказала:

— Я никогда этого всего не запомню.

— Запомнишь. Я тут сама всего месяц. Через неделю будешь говорить на тюремном.

Эта перспектива меня не очень обрадовала. Раздался стук — три раза — означающий «забирай коня». Валя бросилась за почтой.

Счастливый коногон протянул мне послание, написанное корявым детским почерком на клочке бумаги. Я с огромным интересом развернула «маляву»[1]. Мальчика звали Денис. Он писал о себе, как выглядит, сколько ему лет, из какого города. Потом просил написать о себе. Вот так завязывались все знакомства. И я, уже мало чем отличаясь от остальных, уселась строчить ответ. Ночь действительно прошла очень быстро, интересно и весело. Денис оказался весельчаком и писал шутки и смешные рассказы из его приключений на свободе, так что я покатывалась со смеху.

Рано утром было всеобщее построение. Камеру открыли, и мы все вышли в коридор для пересчета. Потом отправились назад. Такое происходило каждое утро, и вскоре я приловчилась сквозь сон, только услышав грохот открываемой двери, подскакивать и, не просыпаясь окончательно, выходить в коридор. Это стало ритуалом. После взбиралась к себе и вновь погружалась в сон до самого обеда.

Первые дни я находилась в постоянном напряжении и страхе. Старалась как можно реже спускаться с третьего этажа и показываться кому-то на глаза. Я прислушивалась и приглядывалась, запоминая все, что могло пригодиться. Утром какая-то мрачная женщина сказала мне спуститься и поесть. Я сначала было отказалась, считая, что за еду мне платить нечем, но женщина настаивала, и мне ничего не оставалось как спуститься. Переживала я, как оказалось, зря. Мне выдали пластмассовую коробочку из-под масла, в которой была казённая каша. Вкуса омерзительного, но я через силу запихнула ее в себя, не зная правил данного общества. Возможно, если я начну кривиться, это воспримут как-то не так? К тому же, я видела, что многие едят с удовольствием. Никто на меня не обращал внимания, не пялился, все занимались своими делами и не проявляли никакой агрессии.

То и дело слышались песни и смех. И хоть на свободе я никогда не жаловала шансон и песни на тюремную тематику, а здесь они брали за душу. Тетя Женя была просто звездой. Она постоянно рассказывала забавные истории из жизни и все, открыв рот, слушали. Это было интересно и очень смешно, в ней поистине пропадал огромный талант. Она умела собрать аудиторию. Девушки постоянно просили ее что-то рассказать, а Женя была рада и, в свойственной только ей одной манере, язвительно и грубовато рассказывала о своих приключениях. С подобными ей людьми я раньше не сталкивалась: все мои знакомые пятидесятилетние женщины были учительницами, библиотекарями или бухгалтерами. Спокойные и уравновешенные, они совсем не походили на тетю Женю. Последняя, несмотря на свой возраст, была задорной и хулиганистой, она воспринимала окружающий мир, совсем не так как привыкла я. Например, она рассказывала, как пошла к своему женатому любовнику домой и закидала его окна комьями грязи, потому что он не звонил ей несколько дней. Я в другой жизни, наверное, пришла бы в ужас от подобных речей, но здесь, слушая Женю, мы просто катались от смеха, представляя себе описываемую картину.

Как-то раз она подозвала меня к себе и решила познакомиться поближе. Первым вопросом, который смотрящая задала мне, был вопрос о статье. То есть о том, за что меня сюда «направили». В тюрьме твоя статья была чем-то вроде визитной карточки: по ней определяли многое. Я и сама, спустя каких-то пару месяцев, могла с первого взгляда распознать, какая статья у новенькой, только вошедшей в камеру. По статье могли определить положение человека, его возможности и то, чего от него ждать. Если это была немолодая женщина, обвиненная в экономических преступлениях, то относились к ней уважительно, у нее всегда были самые вкусные продукты и дорогие вещи. Они имели хороших адвокатов, и начальство тюрьмы их не третировало. Чаще всего для них отводилась отдельная камера, но случаи бывали разные. Если же новенькая была наркоманкой из отдаленного крымского городка, то всем враз становилось ясно, что ждать этой несчастной нечего.

Так вот тетя Женя спросила:

— По какой статье деточка?

Каждый, кто провел там хоть месяц, знал весь уголовный кодекс чуть ли не наизусть. Поэтому чаще всего никто не называл свою статью целиком, говорили просто номер, и все всем было понятно. Так как номера статей сейчас изменились (с тех пор поменялся УК), то я не буду их называть. Если говорили два-два-девять, то все знали, что девушка наркоманка, или девяносто первая — убийство. Я ответила Жене:

— Нанесение тяжких телесных повреждений сотруднику правоохранительных органов. И еще хулиганство в довесок (в те времена статья 189 и 206 УК)[2].

Тетя Женя была очень удивлена. Такого номера она вообще не знала, и подобный экземпляр попался ей впервые. Как выяснилось, с подобной статьей я была одна на всю тюрьму. Не знаю точного количества заключенных, но что-то около двух тысяч человек.

Другие тоже подключились:

— Я была уверена, что ты наркоманка.

— Почему это?

— Очень худая.

— Просто сейчас времена тяжелые. Я не наркоманка.

— А что сотрудник, жив?

— Вроде да.

— Вот ведь сволочь живучая.

— И не говори.

Девушки оживились, я почувствовала, что нравлюсь им, поэтому решила подлить масла в огонь, теперь-то чего скрывать?

— Это был сотрудник УБОПа. Подразделение «Сокол».

— Ого, — присвистнули сокамерницы.

— Вот это да, молодец. Били тебя?

— Ну не очень сильно. Вот, — я подняла свитер, показывая синяки на боку, вспомнила еще удар ногой по лицу, но промолчала. Вспоминать об этом было унизительно. — Боялись, что я помру. Поэтому на брате отыгрались. Я столкнулась с ним в коридоре как-то, на него страшно было смотреть — весь синий.

— Сволочи. У меня вот, — сказала одна женщина, показывая забинтованные пальцы. Выбивали признание, засунув пальцы в щель между дверями. Подписала согласие в тридцати кражах. Даже в тех городах, где отродясь не была.

— Ну а куда им «висяки» девать? Какая тебе разница за сколько краж сидеть, за две или тридцать? — весело встряла другая. — У меня тоже вот, — она показала выбитый зуб.

— А у нас на районе менты, если с наркотой поймают, то только минетом можно отмазаться. Они это дело любят, — сказала третья.

— А вообще у них много всяких способов так побить, что никаких следов не останется.

Я подумала, что мне может еще повезло, хоть зубы целы. Они вспоминали свои побои как нечто совсем обыденное, меня даже затошнило слегка.

Время, конечно, было нелегким. Мы все привыкли к беззаконию, прохожие боялись наткнуться друг на друга, потому что каждый второй в городе был чей-то «браток», а менты были те же бандиты, только в погонах. Кто из них имел больше власти? Даже не знаю, но знаю одно — никто не обращался за помощью в милицию — ее боялись и ненавидели.

Девушки так радовались, тому, что я чуть не убила сотрудника правоохранительных органов, словно я отомстила за всех обиженных этими «сотрудниками».

— Может она и молодец, — сказала тетя Женя сокамерницам, — но теперь-то тебя уж точно не выпустят, — добавила, поворачиваясь ко мне.

Галдеж прекратился, мы все подумали о том, что это правда, и она была грустной.

— А адвокат есть у тебя? Родственники?

— Есть. Рыжиков, его и наняли родственники.

— О, Рыжиков, это один из лучших в нашем городе. И самый дорогой. Видимо, любят тебя.

Как оказалось, о моем адвокате, расценках и возможностях защитника, они здесь были осведомлены лучше, чем я сама.

Раздался грохот дверей, и охранник крикнул:

— На прогулку!

У меня внутри все опять обмерло. С девушками из нашей камеры я вроде нашла общий язык, а что делать, если кто-то прицепится во дворе? С замиранием сердца я натянула пальто и пошла на выход.

Глава 5

Мы построились в шеренгу и гуськом направились на прогулку. Девчонки смеялись и шутили, пытались говорить с охранниками, которые улыбались и иногда отвечали грубовато, но без неприязни. Конвоиры старались соблюдать при этом дистанцию, видимо не полагалось общаться с заключенными, но получалось у них плохо — нет-нет, а ответит на вопрос. Даже странно было на это смотреть: простые люди, простые разговоры. Никакой агрессии или отвращения. Я постепенно начинала привыкать к своим сокамерницам, и они мне не казались уже такими страшными, как в первый миг.

Какое-то время мы шли по тюрьме, но вскоре вышли на улицу. Ничто не указывало на это, кроме свежего морозного воздуха, глотнув которого я поняла, как моим легким его не хватало все это время. Я дышала и дышала, хотелось втянуть его весь, хоть он был сырым и промозглым. У меня даже слегка закружилась голова от избытка кислорода. Нас окружали узкие каменные коридоры, а сверху, все настолько было забрано решетками, что неба и не видно. К тому же оно было серым в тот день и сливалось с таким же серым пейзажем тюрьмы. Сверху по этим решеткам тоже прохаживались охранники, мы видели подошвы их ботинок и характерный лязгающий звук, разносящийся громким эхом.

Наконец, открылась одна из металлических дверей, и охранник посторонился, пропуская нас вперед. Девушки все так же цепочкой потянулись во двор. Когда я туда попала, то в недоумении стала озираться по сторонам. Двором это пространство назвать было просто невозможно. Маленький бетонный колодец, размером чуть больше нашей камеры. Бетонный пол, стены под «шубой» и все. Никого постороннего там не было, только девушки из моей камеры. Никакого по-американски огромного киношного двора со страшными группировками, баскетбольной площадкой, качками и так далее. Я в недоумении осмотрелась, и, не выдержав, спросила:

— И сколько длится прогулка?

— Минут тридцать.

Что здесь делать тридцать минут? Я просто не могла этого взять в толк. Там даже негде было размять ноги, потому что сгрудившиеся женщины занимали почти все пространство дворика. Они просто стояли группками и переговаривались. Иногда слышались крики девушек из других двориков, наши им отвечали, коротая, таким образом, время. По всей видимости, справа и слева от нас были другие дворики, в которых тоже шла прогулка. Мужских голосов слышно не было, может они гуляли в другое время или в другом месте? Охранники продолжали неспешно прогуливаться сверху по решеткам, которыми было украшено небо над головой. Они иногда кричали женщинам, чтобы те заткнулись, но всем это было только в радость, арестантки смеялись и посылали охрану куда подальше. Видимо весь этот ритуал продолжался тут годами и был ничем иным, как привычкой.

При свете дня я имела возможность лучше рассмотреть моих сокамерниц. Какими жалкими мы все выглядели! Плохое освещение камеры скрывало недостатки и возраст. А здесь при свете дня, пусть и пасмурного, стало очевидно, как обстоят дела. Плохая кожа, очень бледная от дефицита солнца, сухая от недостатка витаминов, помятая от ночных посиделок. Макияж, который казался в камере вполне уместным, здесь при свете дня выглядел крикливым и вульгарным. Неудивительно, что арестованных в кино и книгах рисуют именно такими: раскрашенными и неухоженными. При том освещении, просто невозможно оценить свои старания. Грустная картина.

Через тридцать минут, когда у меня окоченели руки и ноги, нас наконец-то повели назад. В камере было тепло, и давали обед. Попробовав это варево, я поняла, что есть его не смогу, поэтому залезла к себе на третий этаж и уснула. Да так быстро и крепко, что и предположить не могла.

Так прошел первый день. Я практически ни с кем не общалась, сползая со свой нары, только чтобы сходить в туалет и поесть. Но так как еду эту есть было невозможно, то тут же возвращалась к себе назад. Никто меня не трогал и вообще не обращал никакого внимания. Я же, в свою очередь, могла наблюдать и слушать. Думаю, что это было наиболее правильное поведение. Интуитивно я поняла как себя надо вести. Я приметила и запомнила все детали поведения других женщин, никому не докучая при этом вопросами. Очень неприятным для меня был вопрос посещения туалета. Для этого был придуман целый ритуал. Нужно было громко сказать, что ты туда идешь, чтобы никто не ел при этом (бред бредом, но он соблюдался). Чтобы запах не убил наповал жителей камеры, нужно было жечь газеты, сидя в туалете. Это хоть как-то отвлекало от глаз страшного мужика, спящего рядом с туалетом. Слава богу, что ела я в то время настолько мало, что ходить жечь бумагу мне приходилось крайне редко.

Ночь прошла в переписке с мальчишками сверху. Все было относительно спокойно, никаких нарушений, драк и скандалов. Я могла курить, стряхивая пепел в спичечный коробок, наблюдать за Валей, которая с наступлением ночи становилась очень активной и беседовать с соседями по третьему этажу. Ими были: старая глухая бабка, лежащая рядом; женщина на наре напротив — неопределенного возраста, она все время копалась в пакетах и раздражающе шуршала ими; еще напротив лежала толстая молодая девушка, недовольно взирающая по сторонам. Она сказала мне:

— Тебе хорошо, ты такая худенькая. У меня сейчас депрессия начнется.

Я не знала, что на это ответить, поэтому промолчала. А сама думала: чем чревата ее депрессия?

За бабкой виднелся еще один силуэт, но рассмотреть ту жилицу я не сумела.

Валя хихикала, получая почту, прыгала с нары на нару, передавая письма. Все ходило ходуном, но она не обращала на это внимания. Снизу доносились взрывы хохота, но понять, что вызвало общее веселье, было нельзя. Здесь, наверху, почти никто не общался между собой, все старались спать, потому что делать было нечего. Бабка Нина увидела у меня книгу и попросила почитать. Я с радостью поддержала наше знакомство, и Нина с довольным видом принялась за чтение.

Наутро нас повели в баню. Банный день должен был быть раз в неделю, но девушки сказали, что обычно до них доходит очередь только раз в две недели. Поэтому банный день был радостным событием. Собирались туда, как на вокзал, с огромными сумками. Наша тетя Женя была очень пронырливой и настойчивой женщиной. Она знала, кому улыбаться и как общаться, и договорилась, чтобы нас повели в лучшую банную комнату. В этой комнате был небольшой предбанник со скамейками, на которых мы оставили одежду, и пошли непосредственно в душевую. Она была довольно просторной. Не знаю, зачем столько желанного пространства здесь тратилось на это помещение, потому что работали всего пять душей. Это были ржавые палки, торчащие из бетонного пола. Вода из них текла еле-еле, тонкой ниточкой. И вот под этими пятью тонкими струйками должно было помыться двадцать женщин. Ощущение не из приятных. К тому же в этих тюках женщины притащили постельное белье и одежду, и затеяли грандиозную стирку. Воды, естественно, катастрофически не хватало, и я думала, что же тогда ожидать от худшей душевой?

Я старалась не смотреть по сторонам, никого не разглядывать и как можно скорей вымыться и уйти одеваться. Стирать мне тоже было особо нечего, да и нечем — ни мыла, ни порошка у меня пока не было. Конечно, представления о том, что происходит в американских душах, уже тускнели, но все же я еще не настолько приспособилась к тюремным условиям, чтобы чувствовать себя здесь комфортно. Женщины смеялись, терли друг другу спины и мыли головы. В какой-то миг я обернулась и увидела Лилиана. Так звали того мужика с нары над туалетом. К моему удивлению он оказался женщиной. Старой (лет пятидесяти), почти без груди, с широкими мужскими плечами, но определенно женщиной. Она тоже уставилась на меня, и мне стало стыдно за то, что так ее разглядываю. Но ей явно было не привыкать, она хмыкнула и стала мыться дальше. А я все изредка косила взглядом в ее сторону. Еще один мой страх развеялся.

После бани мы чуть не бегом бежали по холодным бетонным коридорам, хохоча и подпрыгивая, а потом всей камерой завалились спать. Сон был почему-то просто чудесным — камеру проветрили, пока нас не было, никто не успел еще накурить, и я отрубилась до обеда. Проснувшись, поняла, что научиться радоваться можно чему угодно и где угодно. Меня отпустил вечно сжимающий страх, и стало хорошо. Я смогла по-другому теперь смотреть на своих сокамерниц, это были просто девчонки такие же, как я, и даже страшный Лилиан оказался простой женщиной Лилей. Никто никого не бил, ничего не отбирал и все эти тюремные «понятия» были сведены к минимуму. Может, где-то все страшней, но здесь было спокойно и не страшно.

Конечно, теперь, когда страх меня отпустил, за дело принялась тоска. Очень хотелось домой, в свою постель. Хотелось пойти туда, куда хочется и делать то, что хочется. Хотелось увидеть близких, погладить собаку. Интересно, что делал сейчас мой любимый? Наша совместная жизнь только началась, и думать о том, выдержат ли наши отношения такое испытание, было страшно. Я даже понаслышке не знала, как реагируют мужчины на подобные события. Мне хотелось верить, что он не бросит меня, но надолго ли его хватит?

Я поняла в какой-то момент, что есть миллион вещей, которые начинаешь ценить, когда их нет рядом. Это простые и банальные истины, их мусолят постоянно и говорят об этом, но главное — не стоит о них забывать. Когда все это есть — можно быть счастливым. Я поняла даже больше — можно быть счастливым, даже когда этого нет. Это просто состояние души и оно совершенно не зависит от благ.

Когда страх ушел — пришлось смотреть правде в глаза. Теперь настало время подумать о своей судьбе, о том, что ждет меня в будущем. Любой, находящийся в заточении, надеется на то, что свершится чудо. Даже те, кто точно знает, что ничего им не светит, что им грозит десять лет и никакого помилования ждать не приходится, все равно надеются на чудо. Так мы устроены. Ни одного человека я не встретила там, кто смирился бы со своей участью. Каждый раз, уезжая на суд, человек надеется, что не вернется. И хоть статистика вещь упрямая, но смириться с ней не может никто.

Так же и я. В глубине души я понимала, что выбраться отсюда будет очень сложно, но казалось, что моя судьба уготовила мне нечто большее, чем долгие годы за решеткой. Жизнь моя еще и начаться не успела, а обернулась так трагично. Ведь сколько написано книг, сколько снято фильмов о том, как главные герои, превозмогая все невзгоды, наконец, становятся счастливыми. Добиваются своего, восстанавливают справедливость. Ни одна такая история не заканчивалась тем, что главного героя отправляли в заключение на десяток лет, и все забывали о нем. Я казалась себе особенной, не такой как остальные, думала, что мне уготована другая участь. Я видела себя на месте именно того славного главного героя, а не забытой шестеренки в механизме системы. Думаю, что была не одинока в своих мыслях, каждому узнику кажется, что его дело самое важное, вопрос самый интересный и что есть люди, которым не наплевать.

Но как много я слышала здесь разговоров о том, что та или иная женщина отправилась отбывать свой срок. Еще вчера она ожидала здесь вместе с остальными чудесного освобождения, а завтра ее уже отправляли в специальную камеру для осужденных, где они ждали отправки «на зону». Само это выражение «на зону» было страшнее, чем тюрьма, потому что здесь, в СИВО, я уже знала внутренне устройство, а там была неизвестность. Пустая нара надолго такой не оставалась — ее тут же занимала другая заключенная, которая так же мечтала и надеялась на чудо.

Так и я, еще совсем недавно радовалась новой квартире, в которую мы только переехали с моим парнем. Самым обидным было то, что моя нелегкая жизнь, наконец-то стала налаживаться. У меня появился любимый человек, который хотел провести со мной жизнь. Это было нечто удивительное! В восемнадцать краски такие яркие и любовь такая искренняя, нам хотелось разделить все и быть вместе вечно. Мы являли собой обычную влюбленную пару, которой море по колено, которой наплевать на бандитов и политиков, на несправедливости и неравенство. Оставаясь, порой, совсем без денег, относились к вынужденной голодовке философски, зная, что все впереди и что у нас будет счастливое будущее. Мы постепенно шли к мечте: у парня появилась хорошая работа, и мы сняли квартирку. Я приходила в восторг от вида девственно-чистых стен, размышляя какие картины туда повесить. Выбирала занавески и радовалась новой сантехнике. Казалось, что я попала в дом мечты. Мы завели щенка ризеншнауцера, и наша собака уже в три месяца была большущей. Я задалась целью выдрессировать ее и сделать идеальной, поэтому много времени проводила, гуляя с ней и играя.

Теперь я понимала, что все это осталось в прошлом. Что будет через пять-семь лет? Тогда в восемнадцать это казалось огромным сроком. Даже самый преданный парень не будет ждать столько. Да и хочу ли я этого? Чтобы он из года в год ездил ко мне и возил передачи? Чтобы видел в кого я превращаюсь на зоне? Мне казалось, что я обязательно должна буду превратиться в некрасивую и унылую бабу, которая говорит на жаргоне и плюет сквозь зубы. Друзья будут просто продолжать жить, заведут других друзей, создадут семьи, у них появятся дети, достижения. Что, интересно, думали друзья по поводу моего пленения? Поддержали маму или просто сделали вид: ничего не знаем и не ведаем, и помочь ничем не можем? По большому счету, наверное, помочь никто ничем и не мог, но хоть письмо передать? Черкануть пару слов? В такие вот моменты вырисовывается сущность всех взаимоотношений. Самая нелегкая задача поддерживать человека, от которого отворачивается общество и закон. Ведь правды, по сути, не знает никто, они могут только догадываться о том, что произошло на самом деле. Но только самые любящие люди скажут: «Мне плевать — что бы она ни сделала, я все равно буду с ней». Ну что ж, у меня были все шансы узнать цену дружбы.

Дальше мои невеселые мысли перекинулись на институт. Поступить туда было непросто. Знания никого не волновали, все решали деньги и знакомства. С грехом пополам мне удалось поступить на филологический факультет. Теперь из института отчислят, и вряд ли я поступлю туда снова. Дело даже не в том, что не смогу восстановиться, а, скорее всего, не захочу. Не найду в себе сил пройти все это заново. Другой институт даст мне иные знания, и как я буду чувствовать себя среди этих самоуверенных детей, считающих, что они знают все на свете?

Собака вырастет и не узнает меня. Из милого щенка превратиться в грозного пса, к которому и подойти будет страшно. Трехлетняя племянница, с которой я любила возиться, станет школьницей и удивленно посмотрит на незнакомую тетю.

Теперь моим домом была камера с нестерпимым смрадом, который въедался в кожу и волосы, гадкая рваная постель заменила любовное ложе, друзьями стали женщины с поломанными жизнями. Глядя на них, я только и твердила себе: я не такая, я не такая. Хорошо, что здесь не было больших зеркал, а только маленькие карманные зеркальца, и увидеть себя со стороны во весь рост было невозможно. Этот вид наверняка поверг бы меня в уныние и заставил осознать собственную незавидную участь. Я представляла себя такой, какой запомнила последний раз дома, крутясь перед огромным зеркалом. Я всегда была худой и стройной, на высоких каблуках, в длинном пальто и элегантных перчатках. Я было такая. Пусть теперь я ходила в толстом бесформенном пуховике и грубых ботинках, я себя все равно не ощущала безобразной. А ведь мы именно те, кем себя ощущаем? Наверное. Интересно, кем ощущали себя все эти женщины, что окружали меня?

Смогу ли я остаться собой в этом хаосе? Не изменить своим жизненным принципам?

А на следующий день произошло сразу два очень важных события.

Глава 6

В те первые дни моего пребывания в заключении меня еще поражало то, что оказавшись там, ты как бы исчезал из жизни извне. Казалось, что о тебе забыли все и другой жизни просто не существует. Этот мир был настолько инороден, что свыкаясь с ним буквально за неделю, не помнишь, как может быть по-другому. Воспоминания о свободе, словно сон: он был, ты помнишь некие детали, но понимаешь, что это сон. Во сне может быть очень сладко, но реальность здесь и сейчас.

Если спуститься к окну на «второй этаж», то очень сильно изогнувшись, можно увидеть маленький кусочек неба и верхушку дерева. Эта нара у окна не была занята и оставалась свободной. Зимой ее использовали в качестве холодильника, складывая на нее продукты. Летом там можно было посидеть и подышать воздухом. Как только я немного осмелела и уже не боялась слезть к окну, я могла подолгу смотреть на виднеющееся дерево, на то, как ветер качает его крону. И это созерцание помогало мне не забыть, что где-то есть ветер и деревья.

Из раздумий меня выдернула грохнувшая дверь. За все то время, что я находилась в тюрьме, я так и не смогла привыкнуть к этому звуку. Каждый раз он заставлял вздрогнуть. Обратила внимание, что не только меня.

Видимо, ожидание вестей, любых — хороших или плохих, вызывало подобную реакцию.

В открытую кормушку (так называлось у нас оконце для раздачи пищи) крикнули мою фамилию. Я и не успела отреагировать, как тетя Женя была у окна и разговаривала с визитером. Пока я сползала со своей верхотуры, там уже собралась толпа. Всем было любопытно, зачем меня зовут. Оказалось, что мне принесли передачу. Пока я моргала, мне сунули в руки длинный список. Я в недоумении на него уставилась, не понимая, что надо с ним делать. А Женя уже суетилась вокруг меня и кормушки, кричала на кого-то, чтобы ей помогали, любезничала с охранниками. Помощников было хоть отбавляй, а я не могла понять подобного ажиотажа. Настроение у всех было просто отличным, девушки радовались как дети. Одна я стояла как истукан со списком, не понимая, что мне надо с ним делать. Я стала одно за другим разбирать слова, узнала почерк сестры. Теперь до меня начала постепенно доходить суть происходящего, но оказалось, что мою передачу уже получили. У меня спросили все ли в порядке (словно я знала) и кормушка захлопнулась. На столе лежала груда продуктов и вещей.

Вот где и когда я почувствовала себя богатой! Так, словно выиграла в лотерею или нашла чемодан с миллионом. Никогда не забуду это чувство. Еще минуту назад у меня не было ничего, а тут целая гора! Во-первых, мои любимые вещи — я теперь могла переодеться и чувствовать себя красивой девушкой, да и просто человеком. Мне передали постельное белье — красивое, цветное и я могла сменить тот огрызок простыни! У меня были спички и пара блоков сигарет! Как я выяснила позже, для тюрьмы это целое состояние.

Вообще любые предметы, попавшие в камеру, становились валютой. Самыми ценными являлись сигареты. Их здесь всегда катастрофически не хватало. За сигареты в тюрьме можно купить все. За пачку хороших сигарет даже охранники с удовольствием выполняли твои просьбы. Очень ценились конверты с марками — ведь можно было послать весть на волю, но для этого конечно надо, чтобы кто-то согласился это сделать.

Еда! Наконец-то у меня была еда. Поначалу мне показалось, что ее очень много — объесться. Но позже я поняла, что этого недостаточно, ведь передачи разрешались только раз в две недели, а количество передаваемой еды строго ограничивалось весом. До сих пор не пониманию, зачем создавать такой искусственный голод в тюрьме? Не разрешалось передавать множество продуктов, которые были доступны и питательны. Это объяснялось тем, что готовить их негде и поэтому они ни к чему. Не разрешались ни фрукты, ни овощи, потому что они портились. Самое смешное было в том, что разве кто-то позволил бы здесь, в этом голодном царстве, портиться фруктам? Нельзя было передавать ни масло, ни хлеб, ни тем более молочные продукты. Что же можно?

Сухие супы, сало, очень сухую (и дорогую) колбасу. Сухари (как же без них), шоколад. Весь этот набор ограничивался весом в пятнадцать килограммов. Могли ещё и вещи засчитать в этот вес, тогда оставалось вообще катастрофически мало.

Иногда в передаваемых продуктах родственники исхитрялись спрятать письмо. Например, в куске мыла можно было проделать дыру и засунуть туда послание. Те же самые манипуляции проделывали и с большим куском сала. Иногда, ничего не подозревающий арестант обнаруживал в бутылке с вареньем письмо от родственников, и эта находка оказывалась чудным дополнением к сладкому.

Тогда в первые дни после передачи я была на седьмом небе. Женя сказала мне, что надо угостить камеру и дать на всех супов и сигарет, что я сделала с радостью. Счастьем хотелось делиться! И когда позже девчонки пили чай и ели мой суп, то со всех этажей сыпались благодарственные слова. Это было очень приятно. В день передачи ты становишься самым важным человеком в камере. Большинство людей ведь такие: они так и льнут к богачам. Этот богач может никогда и не дать ни копейки, но люди все равно продолжают лебезить пред ним. Вот и здесь все было точно так же. Это был как целый мир, просто сжатый до размеров одной камеры. А в ней уже были свои управленцы, богачи и фавориты. Свои рабочие и подхалимы. Здесь все могло встать с ног на голову. Никого не интересовало, кем ты была в прошлой жизни, пусть хоть самая разбогатая фифочка, если нет передач, то ты становилась низшей кастой. Конечно, чаще всего, тем, у кого было что-то на воле, приносили и передачи. Если денег было много, то и передачи были хорошие. Так что баланс сохранялся.

Женя, посмотрев на мои «прибыли», тут же приняла решение переместить меня на второй этаж. Причем на нару прямо над собой (сама она спала на первой), которая как раз только освободилась. Это делало меня просто привилегированной особой. В чем заключались эти привилегии? Во-первых, я спала теперь прямо напротив окна, и у меня был самый лучший доступ к кислороду. Во-вторых, с тех пор я больше ни разу не осталась без еды и сигарет. В-третьих, могла не дежурить по камере (мыть пол и унитаз). В остальном я получила просто более уважительное отношение со стороны сокамерниц, которые теперь должны были считаться с моим мнением. Никто не конфликтовал со мной, потому что я имела поддержку в лице Жени и остальной семьи.

Здесь на втором этаже был совсем другой мир и другая жизнь. Я попадала в центр всех развлечений, смеха, сплетен и разговоров. Контингент был другим, нежели на третьем этаже, где находились старые и обездоленные. Думать, о живущих наверху, мне теперь не хотелось. Мир такой — молодость, средства и удача дают кому-то привилегии, остальные ждут своей очереди. Было ли мне их жаль? Иногда, но не так чтобы часто. Они знали, что сердце у меня доброе, что еще не зачерствело от пребывания в этих стенах, поэтому часто обращались ко мне с просьбами. Люди просили мыло, спички, сигаретные окурки. Последние тоже ценились в тюрьме, потому что, посидев какое-то время без сигарет, мы делали самокрутки и козьи ножки, забивали их табачком из сигарет и наслаждались.

Весь мир стал другим вокруг меня. Словно меняешь плохой район на элитный. Лица более молодые, доброжелательные. У меня тут же появилась куча подруг, которые хотели знать обо мне все на свете.

— Расскажи, кто ждет тебя на свободе? — спрашивала Валя.

— У меня есть парень.

— Да? Это он передачу принес?

— На списке почерк моей сестры, но они общаются. Уверена, что делали они это вместе.

— А чем он занимается?

— Работает в иностранной компании. Он очень умный и считается хорошим специалистом. А еще у него свой небольшой бизнес. Он пока не приносит денег, но мы очень хотим стать независимыми и не работать на кого-то всю жизнь.

— Здорово! Вот он греть тебя будет!

— Греть?

— Передачи носить. Мой муж ни одной передачи за месяц не принес.

— Почему?

— Да козел он потому что. Бухает, наверное, где-то и плевать хотел на меня. А вообще ты особо не рассчитывай на парня своего.

— Почему?

— Да потому что все они одинаковые. Пару раз может еще и принесет что-то, а потом как поймет, что ты здесь надолго, тут же найдет себе другую. Их и на свободе полно, зачем ему зэчка?

— Он меня любит, — сказала я уже не очень уверенно.

— Дай-то бог, — вздыхала Валя, качая головой. Она не верила в любовь и хорошие отношения.

Меня совсем не обижало, что дружить со мной стали только после того, как я перебралась на второй этаж. Выглядело это так, будто теперь мы стали соседями и нет ничего странного в том, чтобы познакомиться с человеком живущим поблизости. Не поедешь же в другой район знакомиться с кем-то?

Никто не пытался у меня что-то забрать, и если я и делилась с ними, то только потому, что хотела этого. Они делились в ответ и нужда здесь почти не ощущалась. Я могла, конечно, спрятать все свои сокровища и надуть щеки от важности — никто бы не стал отнимать, но зачем? Сидеть одной, как мальчиш-плохиш и набивать щеки? Мы умели сделать жизнь таких жадин невыносимой, они становились объектами постоянных насмешек и подколов.

Любой, кто жил в коммунальной квартире или слышал анекдоты об этой жизни, может представить себе жизнь подобных отщепенцев.

Вообще передачи получали очень мало женщин. Это происходило по разным причинам: женщина была либо одинокой, либо попадала в тюрьму вместе с мужем, либо от нее отворачивалась родня. Последнее происходило, как ни печально, довольно часто. Мужья чаще всего тут же забывали, что у них есть жена, многие даже на суд не являлись, не говоря уж о передаче. История моей любви так сильно интересовали сокамерниц, потому что мой парень был чуть ли не единственным, кто не бросил арестантку. Девчонки вздыхали и мечтали найти себе такого же.

Именно потому, что передачи получали единицы, они так ценились.

Девочки с тех пор стали мне симпатичны, это мнение я не изменила до самого конца.

Правда теперь, как и у любого богача, вставал очень важный вопрос: где хранить все эти богатства? Никаких шкафов для продуктов здесь не было, и, как мне сказали, наутро можно просто не найти ничего из того, что передали. Вот поэтому и росли все эти продукты сверху вниз, свисая над головой, привязанные к нарам. Приходилось спать на сигаретах, привязав сухари и колбасу к полозьям верхней нары. Конечно, веревки воспрещались, но сделать их не составляло никакого труда, оторвав полоску от казённой простыни. Что-то взяла Женя на сохранение. Она предложила мне стать ее «семейницей» (так это у них называлось). Заключалось это в основном в том, чтобы вместе питаться и делиться всем, что передают родные. Думаю, изначально это слово включало в себя нечто большее, но зависело наверняка напрямую от порядочности и вообще отношений, сложившихся в данной семье.

В основном Женя принимала к себе в семью только тех, у кого были хорошие передачи. Видимо во мне она увидела потенциал. Глаз за два года у нее был наметанный.

Отказываться было глупо, и я согласилась. С тех пор всю ответственность за сохранность продуктов взяла на себя тетя Женя. Да и вообще, почти все время, что я провела в ее семье, я не знала, что такое нужда. Она сама готовила, умело распределяя продукты на всех. За два года в этой камере она научилась из простых продуктов делать просто королевские блюда. Как у нее это получалось, я так и не узнала. В то время меня мало интересовала кухня. А в тюрьме думать еще и о том, что и как готовить, не хотелось вообще. Поэтому мы все слепо доверяли нашей матушке Жене и были довольны. Главное, что мы были сыты и ели не тюремную баланду, а вкусную домашнюю еду. Она, орудуя кипятильником, готовила великолепные супы и пирожки из каши, с начинкой из колбасы. Нам ее стряпня казалась просто божественной. Не могу судить, что я сказала бы обо всем этом на свободе, но думаю, что есть люди, которые кулинары «от бога». Сделай их шеф-поваром и ресторан прославится.

Передачи позволяли не питаться тюремной баландой. Считалось, что ее есть не то чтобы недостойно, но нежелательно. Она и на самом деле была такой, что запихнуть в себя хоть ложку было проблематично. В основном это была каша, пшеничная или перловая, очень плохо проваренная, в большом количестве воды. Когда эту кашу наливали в тарелку, наверху образовывался белый студень. Моя собака есть такое не стала бы однозначно. Некоторые дамы, правда, лопали всю эту кашу, еще и про запас набирали. Кто их разберет, почему. Мне всегда были непонятны люди, которые не умеют терпеть голод. Но здесь голод был явно психологическим — а вдруг не хватит? Мне кажется, что так могли вести себя люди в послевоенное время, но объяснить причину их поведения я не могу. Мы спрашивали:

— Галя, ну зачем тебе еще одна миска баландоса?

А она молча улыбалась и игнорировала. Женя требовала:

— Вот чтобы все съела, иначе я тебе на голову эту миску надену.

— Галя, может еще кашла? — не унимались мы.

А Галя с готовностью подставляла тарелку.

Какие-то нарушения в психике, по всей видимости.

Женя ругалась, потому что весь стол был уставлен тарелками с этой дрянью, которой кормили потом унитаз. В обед давали суп, в основном что-то вроде рассольника, схожесть была только в том, что бульон варили из соленых огурцов. Вонял он ужасно, но некоторым нравились эти огурцы, и они вылавливали их из тарелок и поедали. Зрелище отвратительное. На ужин всё та же каша. Вот, в общем-то, и все разнообразие еды. Обязательные две ложки сахара в день и кусок черного хлеба. Иногда, очень-очень редко, давали подпорченную соленую кильку. Одна женщина собирала головы от этой рыбешки и все съедала. Никогда не забуду, как она подходила ко всем с протянутой тарелкой и в нее сваливали рыбьи головы. Потом она садилась на корточки у двери и ела их.

Не знаю, как жили некоторые люди, прежде чем попасть сюда, но они уплетали все это варево и набирали по десять килограмм за первый же месяц. А может на них просто нападал жор, не берусь судить. Их называли бандерлогами. Чаще всего любители пожрать очень не любили мыться, следить за своей внешностью и бороться за свою судьбу. Может быть, они заедали внутреннюю трагедию? Находили такую отдушину в сложившейся ситуации?

Наверное, бандерлогов можно было бы пожалеть, но там, в замкнутом пространстве, где приходилось бороться за каждый вдох, не было места неухоженным и дурно пахнущим женщинам, которые непрерывно пожирали кашу. В любом обществе ценят и уважают силу — не только физическую, но и силу духа. Люди, неспособные справиться с превратностями судьбы, волей-неволей становились изгоями. Здесь надо было оставаться сильным, это было более необходимо, чем на свободе, где слабость бывает простительна. Тюрьма не принимает жалобщиков, не терпит уныния. Грустно тебе — вой в подушку, переживаешь — не подавай вида, будь сильной, делай вид, что тебе все нипочем — тогда добьёшься уважения.

С одной из моих подруг мы часто вели подобные беседы:

— Как все-таки здорово, что мы здесь очутились, — говорила Наташа, растянувшись на наре, словно на топчане на курорте, — правда Ируха?

— Да, Натаха. Нам повезло. Самые классные денечки в моей жизни, — отвечала я, довольно улыбаясь.

— Вы что, дуры? — спрашивала Таня, крутя пальцем у виска.

Танюшка была простой деревенской наркоманкой, очень веселой, но понять философию нашей жизни, ей было не дано.

— Ох, Танюха, разве еще в моей жизни будет столько свободного времени? Да я пахала с утра до ночи: вставала с рассветом и бежала на работу, приходила домой затемно. Мечтала об отпуске. У меня теперь отпуск в полгода будет, — говорила Наташа.

— Ага, тебе говорят, десять лет навалят.

— Обломаются. Я домой пойду. И Ируха домой пойдет.

— Ну конечно. Ее соколята крылья ей подрежут, и будет она тут лет пять сидеть.

— Нет, Танечка, она домой пойдет. А знаешь почему? Потому что кайфует от этого урока жизни, так же как и я. Она расслабилась и верит в судьбу. А вы трясетесь и будете здесь чалиться.

— Танюха, да разве могли бы мы, когда-то познакомится с тобой и с Натахой, а? Да она же с Библией не расстается. Я бы к ней и на километр на свободе не приблизилась, — отвечала я, кидая в подругу подушкой.

— Ну ладно она — у нее Библия. А ты чего такая повеянная?

— не унималась Танька. — Да если бы против меня все менты восстали, я бы повесилась.

— Все, что ни делается — к лучшему. Значит, мне надо пройти этот урок, Тань. А еще я верю, что добро побеждает зло.

— Бабло побеждает зло, — сказала Таня, и все прыснули.

Однажды вечером малолетки нам сообщили, что пришла почта со взросляка.

— Ночью, как построимся, перешлем. Ждите.

Девчонки обрадовались, загалдели и уже не могли дождаться ночи.

— Скорее бы, скорее, — чуть не плясала Оля.

— А тебе должно письмо прийти? — спросила я.

— Да, у меня на взросляке подельник. Я тут что-то застряла надолго, ни одного этапа за два месяца. Может он в курсе, что случилось.

— А, понятно.

Когда мы, наконец, получили почту, Валя раздала несколько ксив девочкам, а на одну недоуменно смотрела.

— Что за Элоиза? Кто это? Ошиблись что ли?

— Наверное, это я, — пришло мне в голову.

— От кого? — недоверчиво спросила Валя.

— От брата.

— Так ты с братухой? Семейный подряд, значит?

— Чего?

— Сюда много кто всей семьей приезжает, — улыбнулась Валя беззубым ртом. — Вон Степанова сразу с двумя мужьями — настоящим и бывшим.

Я покосилась на Степанову, которая с радостью разрывала упаковку малявы.

— А почему Элоиза? — не унималась Валя.

— Чтобы никто не догадался, — ответила я. — А вообще, это моя песня любимая Бутусова «К Элоизе».

— Ну ладно, убедила, — и Валя протянула мне маляву.

Получить письмо со взросляка от брата было очень волнительно. Просто не верилось, что такое возможно. Я распечатала послание с неким благоговением и стала жадно вчитываться в мелкий почерк брата:

«Привет, Эл. Ну как ты там устроилась? Если ваши камеры подобны нашим, то это кошмар. Представить не могу тебя там. Хотя, зная твой нрав и ум, уверен, что устроишься ты нормально. Я в тебя верю. Пацаны пугают меня рассказами о страшных росомахах, обитающих там, но главное не сила физическая, а сила духа, которой у тебя хоть отбавляй. Все наши шлют тебе привет и гордятся тобой. Говорят, что у меня самая крутая сеструха. Хотят с тобой переписываться, особенно после того, как я показал твою фотку.

Мне самому в первые дни досталось. Я попал как раз на передел власти в хате, и пришлось отстаивать свое право на достойное существование. Помяли мне бока, не скрою, но сейчас все отлично. Верю в нас, в счастливую звезду и, как говорится, в успех безнадежного дела.

Как тебе адвокат? Говорят, он самый лучший, но мне не нравится, что он почти ничего не объясняет. У меня-то пустяки, там и срок давать не за что, а за тебя переживаю. Но ты не волнуйся, если я выйду отсюда, то обязательно тебя вытащу. Ладно, пока сестренка. Буду заканчивать, а то надо уже отправлять почту. Целую».

Взволнованная я перечитала письмо еще раз, улыбаясь при упоминании росомах, а потом бросилась строчить ответ. Малолетки подождут — брат намного важнее.

Мы все время хотели есть. Так как делать было нечего, то перекусы были обыденным делом. Каждый час хотелось чего-то пожевать, просто от скуки. Вот поэтому мы непрерывно гоняли чаи с сухарями.

Так как вся основная еда готовилась на кипятильнике, то сама я была не в состоянии что-то состряпать. Боялась его как огня. Еще просто нагреть воды для умывания, я могла себя заставить, но о том, чтобы засунуть его в кипящее масло, а потом им же помешивать еду, не могла и помышлять. Позже я поняла, что ничего не надо доверять кому-то. Всегда надо учиться все делать самостоятельно и ни от кого не зависеть. Это самый правильный подход к жизни в тюрьме. Так как тюрьма — это мир в миниатюре, просто заключенный в одну маленькую камеру, то данное правило касается и всего мира в целом. Все уроки, заученные мной в тюрьме, очень пригодились в жизни и ни разу не подвели.

Конечно, не будь у меня передач со свободы, можно было бы и не мечтать о том, чтобы Женя «удочерила» меня. Вот так — хорошая школа жизни. Сразу понимаешь, что всегда и везде всё решают твои доходы. Но всё же бывали исключения из правил. Некоторые женщины бывали настолько забавными, что спустя пару дней они становились полноправными членами семьи, только потому, что были милы Жениному сердцу. Это случалось крайне редко, но все же иметь талант никогда не повредит, потому что никогда не знаешь, куда занесет тебя жизнь. Некоторые вообще по непонятным мне причинам нравились Жене, мои взгляды не всегда совпадали с ее симпатиями. Но она чувствовала потенциал в человеке, тогда как мне было далеко до этого.

В одну из передач мне принесли телевизор, и мой статус тут же взлетел до небес. Это был простой черно-белый «кубик», но его ценность это нисколько не умаляло. Женя меня расцеловала и готова была плясать вокруг него. Он стал самым важным и почетным членом камеры. Может, проведи я тут два года, как Женя, тоже готова была бы на него молиться, не знаю. Она не разрешала его включать по пустякам, только когда начинались новости. Тогда она шикала на всех и каждого и ловила крупицы информации, какие нам хотели дать. А давали крайне мало и понятно было только одно: ни правительству, ни журналистам нет никакого дела до зэков, поэтому никто о нас не говорил и никаких амнистий не готовил. А ведь этот вопрос был самым животрепещущим, как для Жени, так и для всех остальных. Я, конечно, как владелица этого бесценного изобретения человека, могла регулировать, какие передачи смотреть, но ссориться с Женей не хотелось, да и не любила я смотреть телевизор. Иногда вечерами мы смотрели какой-нибудь фильм, но бывало это редко. Ведь сигнал в нашей тюрьме был крайне плохой, с моей нары экрана вообще не было видно, а смотреть фильм под гул двадцати человек не доставляло никакого удовольствия.

Теперь, как только кто-то хотел приготовить поесть, Женя тут же кричала:

— Девки, а ну геть[3] отсюда. Хватит жрать.

— Ну, Женечка, мы только мивинку запарить.

— Запаривай подальше. Чтобы я у стола вас не видела. Не дай бог прикоснёшься к телевизору.

— Да что ему будет?

— Ах, что будет? Кто его чинить будет? Да он мне родней всех вас. Вы завтра уйдете, а я с кем останусь? А вдруг что-то про амнистию скажут?

Женя не позволяла никому прикасаться к своему «сыночку». Стоял он на столе и теперь, не дай бог, кто-то вздумал бы поесть вблизи телевизора. Она очень боялась, что его зальют чем-то, уронят или стукнут и этот источник вестей сломается.

Девчонки ворчали и уходили, но недовольство росло. Я замечала недобрые взгляды в сторону ни в чем не повинного устройства.

Жизнь теперь стала куда веселей. Незаметно пролетела неделя, а потом начались допросы.

Глава 7

Как-то утром кормушка распахнулась, и в нее назвали мою фамилию. Охранник сказал:

— Одевайся.

На миг я испугалась. Но девчонки загалдели и сказали, что, скорее всего, это пришел адвокат. Так как никаких ужасов у нас в тюрьме не происходило (никого не избивали и не насиловали), то ожидать другого было бы нелепо. Я постаралась принарядиться, насколько это было возможно в столь сжатые сроки. К тому же, несчастная тусклая лампочка под потолком не давала достаточного света, и накраситься при таком скудном освещении было проблематично. От недостатка воздуха и света, в прокуренном помещении кожа становилась серо-белой, и от этого было никуда не деться. Меня спасала только молодость.

Когда я перестала постоянно бояться, ко мне вернулась врожденная жизнерадостность. Я выскочила за дверь, улыбаясь лучезарно охраннику. Им оказался мужчина средних лет, ничем не примечательный, среднего телосложения. Оказалось, что он неравнодушен к женским улыбкам, как и любой другой мужчина. Теперь охранники перестали мне казаться какими-то страшными существами, от которых можно было ожидать только плохого. Они вовсе не были такими. С каждым можно было договориться, особенно молодой симпатичной девушке. Кто знает, что вынудило его пойти сюда работать? Возможно, это был не худший вариант, учитывая какой выбор, был у людей в то время: либо бандитом, либо зарплату не получать полгода. Не знаю, как часто они получали зарплату здесь, но хотя бы могли рассчитывать на пачку сигарет или кофе за небольшие услуги, оказываемые заключенным. По сравнению с теми юнцами на ИВС, что говорили мне непристойности, охранники в СИЗО были намного человечней. Наверное, опыт играл важную роль, а может, возраст или надежда получить вознаграждение.

С женщинами-надзирателями дело обстояло сложней — им до лампочки были мои улыбки, но тут уж Женя умела найти подход. К тому же, женщины побаивались нас, преступниц, поэтому грани никогда не переходили.

Так как охранник был очарован, он уже не заставлял меня идти, понуро опустив голову в пол и сцепив руки за спиной. Мне можно было весело шагать и глазеть по сторонам. Хотя насколько я поняла позже, мы, находящиеся под следствием, вообще не обязаны были ходить, держа руки за спиной. Как не обязаны были подвергаться унизительной процедуре осмотра. Но разве кто-то предупреждал об этом? Не только охранники забывали, что мы еще не осужденные, что существует презумпция невиновности, что мы пока что равные им, а и мы сами, оказываясь в этих стенах, забывали о достоинстве и собственных правах. Не так уж и сложно сломить человека.

Тогда я считала, что мне может пригодиться знание всех туннелей и переходов, поэтому я усиленно пыталась нарисовать в памяти картинку плана тюрьмы. Куда там! Мрачные длинные и бесконечные переходы никак не хотели запоминаться. Казалось, пропади сейчас охранник, и я буду скитаться здесь в одиночестве, пока не умру с голода, так и не увидев белого дня.

Наконец мы стали подниматься. Стало теплей и светлей. Воздух стал свежим, после вони тюрьмы, казалось, что он благоухает. Сразу нахлынули тысячи воспоминаний о настоящей жизни, что была — никуда не исчезала — за этими стенами. Затем всё вокруг изменилось. Простые бетонные стены обросли штукатуркой и краской, стали появляться деревянные панели. Мы словно попали в другое измерение, пройдя по волшебному порталу. Вот последний штрих — лестница на второй этаж. Меня оставили в коридоре. Там у стены стояло еще несколько подследственных. Это были понурые парни, со сцепленными за спиной руками, смотрящие в пол. Не знаю, какими методами охранники добивались этой покорности у мужчин. Я же стояла так, словно пришла на увеселительную прогулку, и пока охранник отсутствовал, успела перезнакомиться со всеми в коридоре.

Парни, отвыкшие от общения с женщинами, были просто в восторге. Знакомство обычно происходило с вопроса о том, в какой камере я сижу. Это было, как узнать адрес или район. О статье здесь никто не спрашивал — было не принято, все равно, что под юбку заглянуть. Одно дело сокамерники должны знать с кем имеют дело, совсем другое парни, с которыми я знакомилась в коридоре. Вообще мужчины в тюрьме очень уважительно относятся к противоположному полу. Вроде бы это принято в нашем обществе, но кто не сталкивался с грубыми парнями и равнодушными лицами, когда нужна помощь? Кто не сетовал на наглую молодежь, безразличных мужиков в общественном транспорте и хамов-рабочих? Здесь все было по-иному. Вежливое обращение было нормой, никто не позволял себе грубого слова или, упаси бог, какой-то непристойности.

Теперь все пообещали мне писать письма, и я с радостью согласилась. Обитателям тюрьмы всегда было невероятно скучно, поэтому переписка была единственным доступным развлечением. Чаще всего все переписывались, не видя своего адресата. И всегда существовал риск, что переписываешься ты со старой бабкой, которая еще и без ноги. А тут они видели меня воочию и были несказанно рады. К моему стыду, я не могла запомнить лиц. Почти все бритоголовые, в плохой одежде, лица с темной щетиной, контрастирующей со слишком бледной кожей. Женщины по природе своей таковы, что всегда принаряжаются, хоть к следователю, который чаще всего тоже мужчина, хоть на казнь. Мужчинам же нет никакого дела до того как они выглядят, и вряд ли перед походом к следователю у кого-то возникало желание побриться и принарядиться. Чего доброго сокамерники заподозрят неладное. Они жили там, в плену у условностей, а мы, женщины, были свободны от этого.

Так как потом я ходила к адвокату и на допрос довольно часто, то знакомств у меня было выше крыши. Каждый раз я приходила в камеру с новыми «связями».

Вернулся охранник и повел меня в комнату для допросов. Здесь все было намного приличней, чем на ИВС. Обстановка, конечно, была та еще: стол и стул, привинченные к полу. Больше ничего. Но здесь имелось настоящее окно, которое выходило на самую настоящую улицу. Можно было увидеть совсем другую жизнь. По тротуару шли люди, спешащие по своим делам, мамы катили коляски, а по дороге мчались машины. На улице было холодно, ведь люди кутались в пальто. Я пыталась узнать местность, как-никак это мой родной город, и я знала в нем каждую улицу. Но эту местность я узнать не могла, хотя мне и говорили, где находится СИЗО.

В моем приподнятом настроении мне все казалось радужным и безоблачным. Хотелось шутить и не думать о серьёзном. Пришел адвокат. Все тот же смешной Рыжиков. Казалось, что он все время куда-то спешит. Он впопыхах сунул мне письмо из дома, бутерброд и вышел. Я ела и читала. Письмо было от моего парня:

«Привет, любимая. Сегодня адвокат сказал, что пойдет к тебе, поэтому пишу поскорее это письмо.

Дело движется очень медленно, и ничего утешительного пока сказать не могу. Единственное, чем могу тебе помочь, это нанять адвоката. Говорят, что он один из самых лучших, и он обещает положительный исход дела.

Очень скучаю. Прихожу в новую квартиру и не знаю, что там делать без тебя. Зачем мне она? Квартира пустая, ведь мы так и не обзавелись мебелью, а без тебя — пустынная. Я каждый вечер оттягиваю момент, когда надо возвращаться домой. Не могу заставить себя убрать твою одежду, которую ты оставила на кровати. Она там так и лежит.

Влада тоскует. Ее надо выгуливать и кормить. На первое совершенно не хватает времени, потому что я с утра до ночи на работе. Когда возвращаюсь, по всему дому огромные лужи. Она хоть и щенок, но большой и лужи — просто моря. А еще кучи…

Что касается кормежки. На рынке мне всунули коровьи носы, прихожу домой и варю их. Воняют они отвратительно, но Влада ест, ей нравится. Такая вот наша жизнь.

Ни с кем не общаюсь, кроме твоей сестры, потому что только с ней могу говорить о тебе и обсуждать твое дело. Друзья от меня шарахаются, не понимают и считают, что я выжил из ума.

За квартиру заплачено за шесть месяцев, так что мы ждем тебя домой. Не теряем надежды.

Целую».

Через несколько минут Рыжиков вернулся, забрал письмо и сказал, что сейчас пришел мой следователь и будет очная ставка с потерпевшим. Вот уж чего я не ожидала! Игривое настроение испарилось.

Что говорить? Что делать?

Как ни странно, мой адвокат совсем не провел никакого инструктажа.

— Что мне говорить?

— Говори все как есть.

— А не повредит ли это?

— Если какой-то вопрос тебе не понравится, не отвечай.

Все это казалось странным. Но это же был адвокат! Человек, призванный и нанятый моей семьей, чтобы защищать меня и вытащить отсюда. Если он считал, что надо рассказать голую правду, может так и надо? Ведь он же лучший в городе, так говорили все вокруг: сокамерницы, семья и даже охранники.

Дверь открылась, и вошли двое мужчин. Я вглядывалась в них, пытаясь понять, кто из них кто. Так сложилось, что потерпевшего этого я и в глаза не видела. Как-то не представилось возможности.

Они расселись: один — за стол, дугой — напротив меня и тот, что за столом, сказал:

— Я ваш следователь. Зовут меня Денис Александрович.

Этот следователь был совсем молодым, может, лет на пять старше меня. Серьезный, симпатичный, он был спокойный и бесстрастный. Второй — мужичонка лет тридцати пяти, небольшого росточка, с маленькими бегающими глазками и круглыми щечками. В ухе у него была серьга-колечко. Конечно, мне он показался отвратительным. А ведь этот коротышка был оперуполномоченным, из какого-то важного подразделения милиции. Куда они смотрят, когда набирают таких? Разве не должен он быть высоким и широкоплечим? Сильным и уверенным себе? Защищать слабых, а не обижать их? Нелюбовь к милиции возросла во сто крат, при виде потерпевшего.

— Давайте начнем очную ставку, — сказал следователь. — Потерпевший Пашкуда, расскажите, что произошло.

пожалуйста.

— Значить так, — начал потерпевший, и я прыснула со смеху. Все на меня зашикали, и рассказчик сбился. Потом взял себя в руки и продолжил, — двадцать первого января, в двадцать часов, я и два моих сослуживца выполняли секретное задание. Мы находились на троллейбусной остановке. Внезапно на остановку пришли трое людей. Двое мужчин и девушка. Они кричали и вели себя вызывающе. Поэтому мы решили, что они хотят сорвать операцию. Один из мужчин затеял ссору еще с одним человеком, стоящим на остановке. Тогда мы с сотрудниками направились к этим людям и потребовали прекратить ссору. Мы хотели предъявить документы, но мужчина стал кричать на нас, и между нами завязалась драка. Вследствие этого мы переместились за остановку. Потом я почувствовал резкую боль в области сердца и упал. Дальше я ничего не помню. Еще помню, что видел эту девушку у себя за спиной и подумал, что у нее нож.

«Видел за спиной?», — подумала я, но ничего не сказала. Адвокат молчал. Складывалось такое впечатление, что он думал о чем угодно, только не обо мне. Но не могла же я указывать ему, что делать. Или могла? Теперь понимаю, что будь я немного поактивней, все могло быть иначе. Знай я хоть немного свои права, то могла бы защищаться. А так я привыкла молчать.

— Ирина, расскажите теперь вы события, произошедшие двадцать первого числа, — вежливо обратился ко мне следователь.

Такая очная ставка не могла привести ни к какому выявлению фактов, это была простая формальность. Я даже не помню в лицо потерпевшего, не говоря уж об остальных участниках этого представления. Но ничего не оставалось, как начать рассказ. У меня уже несколько раз брали объяснения, поэтому речь можно было заучить наизусть. Да и сама я много раз прокручивала в голове события того вечера. Думала, что можно было изменить или как поступить по-другому. Пришла к выводу, что все равно поступила бы так же. Как выгородить себя? Да опять же, говорить правду. Она была на моей стороне, хоть буква закона и говорила обратное.

— Двадцать первого января, около восьми вечера я, мой брат и его друг Алексей пришли на остановку троллейбуса. Мы громко обсуждали что-то, и один из находящихся на остановке людей сделал замечание. Брат заявил, что у нас свободная страна и между ними завязалась словесная перепалка. В этот момент к нам подошли трое мужчин и набросились на моего брата. Было очень темно, и я не рассмотрела их лиц. Мой брат сопротивлялся и пытался увернуться от нападавших, таким образом они переместились за остановку. Брат поскользнулся и упал, а трое мужчин стали зверски избивать его. Я очень испугалась такой необоснованной жестокости и пыталась остановить их. Но мои уговоры остались без внимания. Они окружили брата, и я не могла протиснуться через это кольцо. Я пыталась висеть у них на руках, но один из них отшвырнул меня в сторону, я сильно ударилась головой о дерево. Тогда я поднялась и, чтобы хоть как-то остановить их, достала из кармана шило- мундштук, которое мне подарили как раз в тот день. Я два раза ударила им одного из нападавших. Кого именно — не знаю, была ночь, они не представились, и лиц их я не разглядела.

Шило это попало ко мне, можно сказать, случайно. В тот день друг моего брата хвастался, какой у него замечательный мундштук и как из него курить безопасно. Ярко-желтого цвета, он был весьма милой вещицей. То, что в нем было шило, меня не интересовало в тот момент. Я попросила дать мне его, чтобы попробовать покурить через него, сунула в карман и забыла о его существовании до того рокового случая.

— Куда делось орудие преступления? — спросил следователь.

— Оно согнулось, и я его выкинула.

— Кто-то хочет еще что-то добавить? Задать вопросы друг другу? Защита? — соблюдал формальность следователь.

— Хочу добавить: мы, в первую очередь, показали документы и представились, — торопливо сказал Пашкуда.

— Обязательно укажите это.

— Ирина, потерпевший предъявлял удостоверение?

— Нет, не предъявлял. Я звала на помощь милицию, пока они избивали брата.

— Следователь записал наши показания.

— Еще что-то?

Все молчали. Потерпевшему явно было не по себе. Чтобы он ни говорил, никаких документов никто не предъявлял. Мы просто стали жертвами очередных ментовских забав, но я понимала теперь, что мои слова никого не интересуют. Может он испытывает стыд? Я еще раз глянула на его маленькие бегающие глазки и отвергла эту нелепую мысль. Теперь вся система направлена на то, чтобы выгородить своих сотрудников. Никого не интересовало, что было на самом деле. Ну, может, только моих сокамерниц, которые искренне за меня переживали. Правда, оставалась надежда на суд…

Следователь задал нам несколько вопросов, чтобы уточнить некоторые детали. Как то, например, куда девался друг моего брата, когда началась заваруха. Ни я, ни Пашкуда сказать толком ничего не смогли. Он, скорее всего, просто убежал, когда увидел, как на брата набросились. Меня-то сразу же скрутили, выхватили пистолеты и, размахивая ими, приказали лечь на землю. Они орали, как истеричные бабы: — Лечь на землю, лечь на землю.

В первые мгновения я даже не понимала, что это мне кричат. Брат лежал на земле и не двигался, по снегу растекалась его кровь. В моих глазах это выглядело сценкой из кинофильма, но в то же время, все было слишком реалистично. Я думала, что теперь моей короткой жизни настал конец. До самого последнего момента была уверена, что попала в руки к каким-то страшным отморозкам, набрасывающимся на людей на улице и размахивающим пистолетами. В те времена такие нападения были настолько частыми, что никого было не удивить избиением человека посреди улицы. Люди умели, завидев подобную сцену, как можно скорей скрыться из виду, забежать домой и закрыть дверь на все замки. Когда приехала милицейская машина, я была готова расцеловать всех вокруг. Наивно считала, что теперь моей жизни ничего не угрожает. Когда же пришло осознание того, что эти отморозки и были сотрудниками правоохранительных органов, то стало по-настоящему страшно. Нас привезли в какое-то здание и странный человек, в кожаном плаще до пят (стоил этот плащ, наверное, как автомобиль) совершенно серьезно решал, убить нас или посадить в тюрьму. Я знала, что это не пустые слова, потому что трупы за городом были делом привычным.

Не знаю, что именно спасло нам жизнь, но человек в плаще благосклонно решил отправить нас за решетку.

Теперь каждый из «сотрудников» считал своим долгом ударить меня. Никогда не забуду, как один молодой милиционер, лет, наверное, двадцати, очень радостно с размаха ударил меня ногой по лицу. Причем, он даже не был знаком с Пашкудой. Сделал это просто ради своего удовольствия. А ведь был чьим-то сыном, встречался, наверное, с девушками. Вот ведь повезет кому-то…

Кто и зачем набирал подобных людей в правоохранительные органы? Облеченные властью они ведь уверены в своей безнаказанности, в том, что можно избить, сломать пальцы, унижать, оскорблять, и ничего им за это не будет. Почему наши люди при виде милиционера на улице думают: «Только бы не прицепился»?

Насколько я знаю, ничего не изменилось с тех пор в правоохранительных органах. Непонятно только, почему эти люди такие? Почему мы хотим верить в героев, добрых и смелых защитников, а получаем вот это? Когда сами эти сотрудники были маленькими, они что, мечтали кого-то избивать? В какой момент они превращаются в нелюдей? Ведь чтобы ударить вот так ногой по лицу, нужно иметь некоторую самоуверенность. Далеко не каждый на такое способен. Детская бравада перед старшим? Этот Пашкуда не был юнцом. Тогда он показался мне намного старше, но ему было около тридцати. Уже зрелый мужчина, со сложившимся мировоззрением. У него вроде даже семья была. Странное необъяснимое поведение. Как он обсуждал с женой произошедшее? Они избили на улице человека ни за что, а потом, прикрываясь своей должностью, решили еще и посадить в тюрьму, чтобы никому не рассказал. А супруга, наверное, говорила: «Ну и правильно. Поделом им».

По прошествии многих лет мне хочется видеть в людях хорошее. Хочется понять поступки и мотивы. Может быть, мечтал избить жену, потому что изменяла, и тут мы попались под горячую руку? А возможно, сильно властная мать вырастила такое вот чудище? А кого вырастит он? Что он воспитает в своих детях? Чему научит? Хвастался ли он перед своими детьми тем, что он такой герой задержал преступника?

Ну, в тот вечер, когда потерпевший получил шилом в спину, вряд ли. Потому что, как выходило из показаний, ранение оказалось не таким уж легким. На вид совсем невинное острие длиной семь сантиметров, оказывается, нанесло ему такие повреждения, что он две недели пролежал в больнице. Не знаю… Это показалось мне странным. Стояла зима, на нем было множество одежды: теплая пуховая зимняя куртка, свитер, рубашка. Как глубоко могло войти в него острие? На пару сантиметров? Все его недомогание явно было спектаклем чистой воды. Но разве сидя за решеткой возможно на что-то повлиять? Что-то доказать? Это надо осознавать всегда. Как только ты оказываешься под стражей, твои слова уже ничего не значат. Такова система.

Хоть не рассказал о сильных душевных муках, которые он испытал при этом. С него бы сталось. Но в нашей стране все эти душевные страдания из кинофильмов ровным счетом никого не волнуют. Так что в какой-то мере мне повезло.

Глава 8

Я вернулась в камеру как в дом родной. Получив информацию извне, можно было как-то дальше существовать. Адвокат принес мне несколько газет, и их никто не стал отбирать, оказалось, что мы имеем право знать новости. Только нас никто ими не снабжал, поэтому я стала просто кладом для Жени, охочей до всей информации со свободы. Она с упоением зачитывалась газетами, тогда как меня мало интересовало, даже кто у нас президент. Хотя однажды политика настигла и нас, заключенных.

Однажды был очень важный день. С утра тетю Женю позвал к себе начальник этажа и провел с ней инструктаж. Когда Женя вернулась, то провела подробный инструктаж и с нами. Оказывается, сегодня был день выборов, и все ответственные граждане явились в избирательные участки. Так как мы, заключенные, тоже были гражданами ответственными, то обязаны пойти и отдать свой голос. Ведь заточение не лишало нас гражданства и права выбора. Главное в инструктаже было то, за кого именно мы должны голосовать. Так как мы даже не поняли, что за выборы и куда, по-моему, в Верховную Раду, то и не знали кандидатов. Мы должны были прийти к начальнику этажа в кабинет, и под пристальным взглядом наблюдателей поставить крестик строго в крайнем правом углу. Никуда в другое место ставить крестик было нельзя, это расценивалось бы как попытка к бегству или чего хуже, и было чревато карцером. Женя всегда очень переживала за то, чтобы понравиться начальству и сделать все так, как они велят. Она хорошо «держала камеру в руках», и за это ее не отправляли в лагерь, а она в свою очередь помогала им. Ничего предосудительного никто в этом не находил, главное, чтобы и наши интересы она соблюдала. Чаще всего именно так оно и было. А кому какое дело за кого голосовать? Главное, чтобы Женя была довольна. За хорошее поведение на «выборах», нам даже обещали угощение. И вот мы в знаменательный час выстроились гуськом и потянулись в кабинет начальника. Там каждому совали под нос листок, женщина быстро находила нужный правый верхний квадратик, черкала там крестик и шла назад. Когда настала моя очередь, я все же попыталась прочитать написанное на листке, за что получила тычок дубинкой в бок. Очень неприятно и обидно. К тому же, я замешкалась, как всегда перепутав право и лево, за что и получила очередной тычок. Я от греха подальше все же поставила крест в нужном месте и поспешила назад. Вот таким вот был мой выбор! До сих пор не знаю, что это были за выборы и за кого? Ну а кто победил и подавно. Говорят, что аналогичное голосование происходит во всех тюрьмах. Вот вам истинная демократия! Но мы получили обещанное вознаграждение в виде конфет и были счастливы. Женя с тоской вспоминала президентские выборы, которые ей посчастливилось застать.

— Вот тогда нас тут ублажали! Каждый день белый хлеб, шоколад, двойная пайка сахара.

— Ага, а если бы кандидаты в президенты на самом деле соревновались бы между собой, то жизнь здесь была бы райская, — смеялись мы.

— Не так нас много, видимо, чтобы обращать внимание на такой электорат, — сокрушалась Женя.

- Поэтому они всеми силами стараются этот электорат увеличить, — говорили мы.

Девчонки радостно встречали меня в камере, расспрашивая наперебой о моих делах. Мое дело намного отличалось от всего того, к чему привыкли обитатели тюрьмы. Здесь были замешаны и милиция с секретным заданием, и лучший адвокат города, и любимый человек, который не бросил, и продолжал писать любовные послания. Я приходила, и девочки требовали рассказать во всех подробностях о чем было письмо, как собака, что нового на свободе. Увлекательнейшая история для скучающих заключенных. Беда наша была только в том, что события развивались крайне медленно. Каждое событие происходило в лучшем случае раз в неделю, а то и в две.

Я рассказала об очной ставке, и, естественно, моего потерпевшего разделали под орех.

— Вот ведь чмо, — возмущались сокамерницы.

— Кто они, ты говоришь?

— УБОП. Спецподразделение «Сокол».

— Ой, я не могу, ткнуло дитя амбала спицей в жопу, и он уже в обмороке.

- Ага, защитники…

— Сейчас они не понять кто — защитники или бандиты.

— Ему медаль за это не выдали?

— А сколько раз ты его ткнула? Как он вообще?

— Да здоровый как бык, — ответила я. — Ткнула я его два или три раза, но исключительно потому, что он вообще не реагировал. Мне казалось, что я бьюсь в стену каменную, напоминала себе комара.

— Ну, еще бы, — сочувствовали подруги.

— И вообще я поняла — мужик есть мужик. Какой бы хилый он ни был, он всегда сильнее нас с вами будет. Когда один из них повернулся и отшвырнул меня, это было, как на аттракционе прокатиться: только сейчас стою рядом с ними, а потом — раз — уже лежу под деревом в нескольких метрах. Он одной огромной ручищей сгреб меня и отшвырнул, как куклу.

— Да, с мужиками драться бесполезно. Кто из нас не получал от них?

Девчонки, вспоминая, замолкали — у каждой была своя история, связанная с насилием.

Любой, находящийся в этих стенах, ненавидел своего потерпевшего. Терпилы были самыми низкими, подлыми, скверными людьми, написавшими заявление в милицию. Конечно, каждый из нас может оказаться как по одну, так и по другую сторону закона, но сказать по правде, большинство сидевших со мной женщин были просто потерявшимся в жизни. Зачем наполнять тюрьмы подобными «преступницами» просто неясно. Большая часть — мелкие кражи. Вплоть до абсолютно абсурдных. Например, одна женщина жила с матерью в доме. Мать умерла и по завещанию оставила дом другой дочери. Та явилась и выгнала из дома свою нерадивую сестру. В сестре взыграла обида, и она пробралась в дом и забрала банки с вареньем, которые сама же и наварила. А сестра написала на нее заявление. И вот эта воровка сидела вместе с нами полгода до суда. Ее потом отпустили, влепив условный срок, но полгода провести в тюрьме, в антисанитарии, за банку с вареньем? Таких было полным- полно.

Живой пример бездушности системы — Ксюша. Милейшая и добрейшая девушка. Она была старше меня года на два и глухонемая. Мы так толком и не поняли, за что ее посадили, то ли за кражу, то ли за употребление наркотиков, то ли за кражу под наркотиками. Но если бы хоть кто-то заглянул в ее глаза, то отказался бы от намерений предъявлять ей какие-то иски. Она была очень чуткой, вопреки своему недугу. Всегда готова прийти на помощь. Ходила и просто бескорыстно делала всем массаж. Абсолютно неутомимо могла хоть час массировать самые вонючие ноги. Если видела меня с тяжелой сумкой, спешила подхватить, помогала заправлять постели, убирала. Да если бы хоть половина людей была бы такой, как она, то мир стал бы идеален. Как с ней общались следователи? Вроде приглашали переводчика. Но как с ней могли общаться здесь в этих стенах? А если она заболеет и не сможет ничего объяснить? От нее отмахивались как от очередной неразрешимой проблемы.

Одна девочка, с которой мы близко подружились, взяла у своего отца корову. Конечно, красть корову нехорошо, но в их деревне в этом не было ничего зазорного. Отец был фермером, и его хозяйство насчитывало чуть ли не тысячу голов. Ехала она с этой коровой на рынок и попала в аварию. Результатом аварии стало сильнейшее сотрясение мозга, перелом обеих ног, даже потеря памяти. Пролежала она месяц в больнице, ей вставили спицы и отправили на нары, снабдив костылями. И вот это несчастье восемнадцати лет, с лысой забинтованной головой, на костылях взбирается на «второй этаж». Тетя Женя пожалела ее и не стала отправлять на третий. Как можно назвать такую систему правосудием? Причем сам отец бедной девочки, когда узнал, что корову взяла она, побежал забирать заявление, а ему отказали. Мол, факт кражи есть и неважно, что вы не против. Естественно, эта девочка не получала никакой медицинской помощи, никто не приходил ее осматривать, перевязывать.

проверять спицы. Никому не было дела до ее физических страданий. Зато правосудие свершилось!

Насколько я изучила закон, он не запрещает оставлять на свободе таких вот преступников. Мера пресечения вовсе не обязательно должна заключаться в определении под стражу. Ну оставьте под подпиской. Куда она на костылях убежит? Неужели она представляет такую угрозу для общества? Наложите штраф. Отправьте воровку банок на общественные работы, пусть принесет пользу обществу. А ведь государство еще и содержать ее должно.

Никогда не поменяется мой взгляд на таких вот девушек. Я испытывала к ним только сострадание. Никто из них не был по своей сути закоренелой преступницей, просто не повезло в жизни. За каждой стояла своя история, чаще всего грустная.

Вторая половина наших сокамерниц состояла из наркоманок. Эти вообще вред могли причинить исключительно себе. Только оказавшись с этими женщинами под одной крышей, я узнала, что травить себя запрещено законом. Может, в какой-то мере это и правильно, но ведь если человек захочет покончить жизнь самоубийством, его же не посадят в тюрьму. У нас в стране его вообще никуда не посадят. Думаю, что здесь опять же пресловутый денежный вопрос. Куда как проще и дешевле посадить наркоманку в тюрьму, чем лечить ее и запирать в лечебнице. Да и нет у нас таких вот государственных лечебниц. Нет у нас и обществ анонимных наркоманов, некому им помогать. Поэтому куда девать? В тюрьму. Они испытывали здесь поначалу сильные муки, их «ломало», они дергались на кроватях и бредили. Когда этих несчастных запирали вместе с нами, никто ведь не думал о безопасности остальных. Люди без своего наркотика начинали сходить с ума, проявлять агрессию, бросаться на нас, теряя человеческий облик. У каждой это происходило по-разному. Некоторые вообще почти не испытывали ломки, это был скорее просто психологический дискомфорт (но кто из нас не испытывал его, попадая сюда?), некоторые просто тихонько лежали и стонали, иные буйствовали. Сражаться с этими буйными предоставляли лично нам, начальство не интересовали наши трудности. Вот тут-то становилось радостно, что я нахожусь на втором этаже, недоступная буйным наркоманкам. Конечно, достать они могли и здесь, но чаще всего доставалось именно тем, кто был внизу. Так как таких непосед уложить было невозможно, они слонялись внизу, не в силах найти себе место.

Не понять мне этих несчастных. Я никогда раньше не имела дела с наркоманами, и понять их невозможно. Но одно я уяснила: в основном вся зависимость их чисто психологическая. Проходило несколько дней, и от ломок не оставалось и следа. А вот мечта выйти и уколоться еще раз не пропадала. Они только об этом и говорили между собой, как будет здорово, когда они выйдут, какую они себя заварят ширку и как будут делиться со всеми желающими. К чему тогда их сажать в тюрьму, ведь это все равно не помогает? Ничего лучшего не придумали? Сэкономили? Проблема здесь гораздо глубже. Их изолировали на время, а потом вернули в общество с еще большей тягой. Почему никто не пытается им помочь? Почему никому нет до этого дела?

Одна девушка попала к нам под «кайфом». Она была в полубессознательном состоянии и ничего не говорила. Женя уложила ее спать, и до утра о ней все забыли. А утром ей принесли передачу. И вместо того, чтобы прийти в себя и испытывать муки «ломок», она опять впала в транс. Она просто сидела на кровати, свесив голову между колен. Если подойти к ней и ткнуть пальцем — падала, ничего вокруг не замечая. Ее так и прозвали — Неваляшка. Спустя какое-то время она просыпалась и уходила в туалет, возвращалась и «втыкала». Я не могла понять, как же это у нее получается, а остальные наши наркозависимые, с завистью облизываясь, объяснили, что ей передали наркотик. Тема мне была мерзка, и я старалась не смотреть на Неваляшку, но вскоре пришлось наблюдать. Поначалу у нее был загашник с готовым наркотиком, и она его употребляла. Когда он закончился, она стала делать интересные манипуляции. Разрывала какие-то простыни и кипятила их в небольшом количестве воды. Девчонки объяснили, что ей передают пропитанные в наркотике тряпки, и она его выпаривает. Все молча наблюдали за этим, ни слова не говоря. А что мы могли? Женя приметила Неваляшку сразу. Приголубила и взяла под свое крыло. Выгода была в том, что Неваляшка ничего не ела из того, что ей передавали. Она кололась и «втыкала». Жуткое зрелище. Девушка была на удивление красива. Даже находясь в таком вот состоянии — без макияжа, не умываясь и не расчесываясь, все равно оставалась привлекательной и выглядела ухожено. Одним женщинам приходится полжизни тратить на уход за собой, чтобы выглядеть прилично, а другим природа ничего не жалеет, и они могут потратить полжизни на наркотик. И волосы у Неваляшки были густые, длинные, медового цвета, и зубы ровные, белые, и фигура великолепная. Сплетни проникают в каждую камеру, как бы мы ни хотели чего-то скрыть. Вот и про новенькую вскоре узнали, что муж у нее какой-то богач и так ее сильно любит, что снабжает наркотиками даже здесь, не в силах вынести страданий любимой. Поистине, любовь проявляет себя по-разному и не все ее проявления дано мне понять.

У наркоманов были свои компании, свои никому не понятные рассказы, истории и присказки. Они с упоением вспоминали какой-нибудь особенный день «ширки», особый рецепт «варки», забавные истории под кайфом. И хоть в целом я этого не одобряла, но слушать было интересно, и мы покатывались со смеху от этих историй. Они обожали дурить головы следователям, рассказывая, как и что варили, какие использовали ингредиенты и что получалось в итоге. Самые что ни на есть химики. Покупали какие-то таблетки, их превращали во что-то, добавляли какой-то гадости, варили в ложке. Чаще всего следователи не могли оценить, правдива ли история, потому что ничего не понимали в процессе. Поэтому наркоманы вешали лапшу на уши следователей, и делились друг с другом остроумными решениями.

Как жизнь не черно-белое полотно, так и наше восприятие тоже. Не получается все разделить на хорошее и плохое. Если посмотреть на что-то под иным углом, то и увидишь по-другому. Возможно, самые постыдные истории и оставались не поведанными, но кто из нас раскрывает все постыдные свои поступки? Всегда относилась и отношусь крайне негативно к наркотикам, но сами наркозависимые просто люди, в этом я убедилась.

Глава 9

Самой безумной с кем мне довелось столкнуться, оказалась, правда, не наркоманка, а алкоголичка, у которой в стенах нашего «приюта» разыгралась белая горячка. Она не давала нам покоя четыре дня, не смыкая глаз ни на секунду. Четыре дня мы жили, как на пороховой бочке. Прозвали мы это чудо Лолитой (по схожести с одной эстрадной певицей). Эта женщина виновна была лишь в том, что много лет пила. Ей было около пятидесяти, но жизнь пропойцы на улице сделала свое дело, и выглядела она на все семьдесят. Когда ее ввели к нам в камеру, то мы, обычно равнодушные, проявили живой интерес к этой бедолаге. На лице у нее был четкий отпечаток протектора чьего-то ботинка, нос был вмят в лицо, непонятно, как она вообще дышала. Всклокоченные седые волосы, вытаращенные голубые глаза. Вид сумасшедшей. Вот уж кто поистине не понимал, кто она и где. Женя мигом окрестила ее Лолитой, и это имя приклеилось к ней навеки. Как звали женщину на самом деле, никто так и не поинтересовался. Эта безумная Лолита, спустя пятнадцать минут пребывания в камере, уверенно подошла к Жене и сказала:

— Давай ключи, я домой пойду.

Женя наша, привыкшая к закидонам и похлеще, ни на секунду не растерялась:

— Ключи у Лилиана.

Лилиан всегда выглядел грозно. Я все еще помнила мое первое впечатление об этом «мужике». С ним никто не шутил и обходили его десятой дорогой. Но Лолита, не смущаясь, направилась к мирно спящему Лилиану. Вся камера, давясь от смеха, наблюдала за этой картиной. Мы закрывали рот подушками, боясь испортить представление. Скука всегда оставалась нашим самым главным врагом, поэтому, чтобы ее развеять мы были готовы на всё. Лолита подошла к Лилиану и огрела его тапком по лицу. Камера грохнула от смеха, а Лолита орала Лилиану в ухо: — Давай ключи, я домой иду.

Лилиан, привыкший, что его все боятся, сел на кровати и в недоумении вытаращился на больную новенькую.

Лилиан был старой цыганской женщиной Лилей. Иссиня- черные волосы, волосатые руки, усики над губой. Она повидала многое, жизнь помотала ее по миру, но в глазах сидели чертенята, а лицо было ироничным и лукавым. И как бы мы не остерегались Лилиана, но все его/ее любили.

Надо сказать, что запах от новенькой был как от всех мусорных баков города, которые к тому же избрали в качестве туалета окрестные коты. Поморщившись, Лилиан увидел наши лица, красные от смеха, и не растерялся:

— Ты никуда не пойдешь. Будешь моей новой женой. Теперь твоя обязанность чесать мне пятки. А еще я очень ненасытный. Раздевайся.

Мы уже просто лежали от хохота. Бравада Лолиты тут же улетучилась. Бомжиха жутко перепугалась. Приехала она из глухой деревни, высоко чтила мораль, поэтому гордо ответила:

— Никогда!

Эта помойная пьянчужка отшила нашего Лилиана, и веселью камеры не было конца. Все скандировали:

— Свадьбу! Свадьбу! Давайте их поженим.

— Не бывать этому! — завопила Лолита. Она явно считала Лилиана настоящим мужчиной.

Несчастная женщина до того перепугалась за свою добродетель, что стала биться в дверь. Никому не было никакого дела. Она так громко стучала и кричала «Помогите», но никто даже не заглянул в глазок и не спросил, все ли в порядке. Из этого можно было сделать вывод, что звать на помощь в этих стенах бесполезно.

Лолита, бросив биться в дверь, встала на четвереньки и стала вытаскивать из-под нар наши вещи, раскидывая их по камере. При этом она жалобно кричала: «Чарлик, Чарлик!». Продолжалось это безумие около часа, и мы от ее криков уже оглохли. Говорить с ней было бесполезно, женщина ничего не слушала, а перекричать эти вопли было сложно. Ни заснуть, ни поговорить, ни спуститься вниз было невозможно. Она одна загнала нас по своим местам, и мы не высовывались. Надо сказать, что баба она была высокая, крепкая, и не робкого десятка. К вмятине на носу прилагалось множество шрамов на лице и сбитые костяшки на руках. Я и помыслить боялась, что она в приступе белой горячки может учудить. Та же разошлась совсем и почувствовала себя как дома. Скинула с себя заскорузлые ботинки, взяла самые красивые тапочки, которые принадлежали Вале, и сунула туда свои немытые ноги. У хозяйки чуть не случился инфаркт, и она, сидя на втором этаже, кричала:

— Я убью тебя! — но слезть не решалась. Лолита вмиг поняла, что навела порядок и что главная теперь она, подошла ко мне и сказала:

— Эй, Дистрофа, дай сигарету.

Я осторожно ей ответила:

— Мне совесть не позволяет давать тебе такие дорогие сигареты.

— Ну что ж… Я вам еще покажу… — Лолита заметалась по камере.

Женя решила ее немного усмирить и дала полоумной тарелку с едой. Лолита ковырялась в нашей колбасе и сале, съела самое вкусное, остальное выкинула и заявила:

— У вас все здесь отвратительное. Я с вами питаться больше не буду. Пойду завтра в столовую.

— Конечно, дорогая. Вот тебе ручка и листочек пиши меню на завтра. Отдашь его охраннику, — сказала тетя Женя.

Это на время утихомирило непоседу, она уселась и рьяно принялась составлять меню. На нас опять напал приступ веселья, и мы подсказывали ей разнообразные изысканные блюда. Потом помогли составить заявление на имя начальника тюрьмы все чин чином, как положено, о том, что она решила посещать столовую.

На время составления заявления, Лолита затихла, но, закончив, снова пустилась в бой. Она стала кидаться на оконные решетки, видимо, учуяв запах свободы.

Тетя Женя, в конце концов, постучала в двери и позвала врача. Уставший и злой мужик плевать хотел на Лолиту и ее белую горячку.

— Юрий Николаевич, дорогой вы наш, ну сделайте что-то, — ворковала Женя.

— Да что я могу? Сама угомонится.

— Сил больше нет, девочки нервничают. Как бы не прибили ее, — шла на хитрость наша Женечка.

— Ну не знаю, надо ДПНСИ вызывать, как я сам ее скручу? А они не захотят идти…

— А мы сами ее скрутим, вы только сделайте ей укольчик.

— Ну… — ворчал врач.

Пришлось задобрить его моими дорогими сигаретами, и добрый доктор согласился сделать ей укол. Наконец в камере наступил покой — Лолита заснула. Мы уложили ее на первую нару и вздохнули свободно. Но спустя пятнадцать минут она поднялась и справила малую нужду на пол. Тогда нервы не выдержали уже у всех. На Лолиту

набросились и привязали за руки и ноги к кровати. Она лежала на ней старая, связанная, с побитым лицом и горланила. Кляла всех и каждого в отдельности. Прошлась по каждой, выявляя все наши недостатки довольно четко. Дистрофой она называла меня потом до самого конца нашего совместного пребывания. В конце концов, добрые женские сердца не выдержали, и мы заткнули ей рот кляпом, скрученным из какой-то тряпки. Наступила долгожданная тишина. После многочасовых воплей эта тишина оглушала. Но смотреть на это связанное чучело с кляпом во рту было невозможно. Мы становились вроде как самыми злостными мучителями. Она не спала, а укоризненно молча глядела на нас и вращала глазами, выражая взглядом все свое презрение. Каждая ощущала на себе этот осуждающий взгляд. Конечно, в таких условиях мы не могли общаться и заниматься своими делами, разговоры были только о Лолите, наши взоры то и дело устремлялись на нее. Сумасшедшая будто того и ждала. Она была жертвой, невинным агнцем, привязанным злостными палачами, из мутного глаза покатилась слеза.

Тетя Женя не выдержала.

Вызвали врача еще раз. Он, увидев Лолиту, сам чуть от смеха не упал, и теперь, уже просто сжалившись над старухой, вколол ей лошадиную дозу какого-то успокоительного. Наконец она уснула. Мы вынули кляп, но отвязывать не стали, на тот случай, если женщина опять проснется не в духе.

Она и проснулась.

Буйствовала еще три дня, а потом, наконец, пришла в себя. Вся ее заносчивость и бравада пропали, и бедолага осознала, куда попала. Что-то в ее подсознании видимо отложилось, потому что она, не помня ничего из того, что творила последние несколько дней, испытывала просто панический ужас к Лилиану. Каждый раз, когда он проходил мимо, женщина шарахалась от него, спеша забраться к себе наверх. Теперь-то уж ее отправили спать на третий этаж, и алкоголичка радовалась, что там ее не достанет злобный Лилиан. Бедная старая Лолита, каждый раз взбираясь на третий этаж, кляла, на чем свет стоит и нас, и Женю, и всю камеру. Она всегда возмущалась:

— Почему это Дистрофа на второй наре?

— Аты заслужи, дорогая, — кричал Лилиан, и Лолита тут же взлетала пулей к себе наверх.

Когда она начинала хозяйничать на кухне, вызывая своим видом отвращение, грозный рык Лилиана всегда приходил на помощь:

— Что-то давно у меня не было близости с женщиной. Лолита, а ну иди сюда, — и старуху как ветром сдувало.

Но и тогда, взбираясь наверх, она топтала грязными ногами простыни и сотрясала все шаткое сооружение.

Однажды бедняжка старушка Лолита описалась во сне. Спала она аккурат над самой беспокойной и крикливой женщиной Наташей. Что началось! Наташа поначалу онемела. А мы (кто не пострадал) хохотали как буйнопомешанные, валялись по кроватям не в силах остановиться ни на миг. Так много я в своей жизни не смеялась никогда и вряд ли уже буду. Лолита уверяла, что она здесь ни при чем, состроив при этом на своем подбитом лице самую невинную мину. Наташа орала:

— Как ни при чем? Ты вся мокрая, матрас мокрый, я мокрая!

— Это не я, — гордо отвечала Лолита.

— Убью, гадина! — орала Наташа. — А ну слезай!

Лолита решила было слезть, но со штанов капало прямо на Наташу, и она заорала:

— Сука, не надо, сиди там!

Как мы смеялись! Наташа пыталась треснуть Лолиту, но со второго этажа, балансируя между нарами и держась одной рукой, это было сделать не так просто. Лолита уворачивалась, явно не впервые попав в подобную передрягу. Это было так комично, что никто просто не мог вмешаться, потому что все задыхались от смеха.

Ну что с ней делать? Как наказать? Да никак. Наташа разнервничалась и заявила, что теперь она спать здесь не будет, а под Лолитой теперь спать все отказывались, переводя стрелы друг на друга. Конец истории был предрешен: Лолита, как самая привилегированная особа, оказалась на первой наре! Вот еще один жизненный урок! Не всегда в жизни все решают деньги и связи. Иногда достаточно просто быть обмочившейся алкоголичкой, чтобы добиться своего.

Конечно, были и другие заключенные, кроме наркоманов и воров, но подчеркну, что последние составляли восемьдесят процентов жителей тюрьмы. Причем умные и закоренелые попадались крайне редко, в основном эти несчастные были пойманы по глупости, неведению или нужде. За все мое пребывание в стенах тюрьмы, я практически не встречала особо опасных. Конечно, дело было еще и в том, что происходило разделение «первоходок» (тех, что попали сюда первый раз) и рецидивистов. Мы находились в разных камерах, и тетя Женя очень любила устрашающие рассказы о камере «второходок», как там все страшно и ужасно, хотя сама-то она там не бывала. Думаю, что раз уж ты не в первый раз попал в эти стены, то и опыт общения уже имеется, и ты не потеряешься и там. Это как навык, который используешь в каком-то деле.

Остальные двадцать процентов составляли убийцы (их, кстати, у нас в камере было четыре человека, одна из них глухая бабка, рядом с которой я лежала на третьем этаже}, разбойницы, бандитки (представителем данной статьи выступала тетя Женя), экономические преступницы, связанные с кражей у государства в особо крупных размерах. Последние всегда были очень приятные, интеллигентные и образованные. Им приходилось сложнее всего. Богатые, ухоженные и воспитанные женщины не могли здесь стать своими. Говорить на тюремном языке, ругаться и курить было для них недопустимо. Они принадлежали вообще к другому миру. Но не настолько, чтобы предоставить им отдельные апартаменты. Вот и приходилось этим женщинам соседствовать с нами. Так как статья эта была крайне тяжелой и светило им по десять лет без права досрочного освобождения, то их уважали и не задевали. Жили они себе тихо-мирно, ожидая приговора. Одна женщина, Аня, напоминала мышку — маленькая, худенькая, ее не было видно и слышно.

— Анечка за что же ты попала сюда? Я просто не представляю, что ты могла такого совершить, любопытствовала я.

— Ну… я на заводе работала…

— И что с завода можно украсть? Станок?

— У нас в станках использовались платиновые детали. Вот мы их и вынесли.

— Ого, — я даже не знала, что еще на это сказать.

— Зарплата на заводе копеечная, ее еще и не платили по полгода. А я одна с дочкой…

Аня всегда очень переживала за дочь:

— Да я для нее на все способна была. Главное, чтобы она была счастлива.

— И никто ведь не будет считать, что это просто кража, — вмешалась Женя. — Нет, украла она у государства — светит теперь Анечке десять лет.

— Кошмар, — сочувствовали все Ане, потому что нам казалось это ну очень несправедливым.

Мы считали, что обокрасть старушку — подло, а обворовать безликое государство, которое вынудило своих граждан пойти на преступление, — не грех. Разве не было политиков, обкрадывающих казну в крупных размерах? В то время как Аня, работая на государственном заводе, не получала зарплаты, и ее ребенок вынужден был голодать.

Когда Аня только попала в тюрьму, ее отправили в камеру со страшной смотрящей Тигрой, о которой ходили легенды.

— Аня, расскажи, как там, у Тигры тебе жилось. Она, правда, такая страшная? — просили мы.

— Да. Жилось там ужасно. Они в первый же день хотели у меня забрать всю передачу, а я не дала.

Я представила себе маленькую интеллигентную Анечку, противостоящую страшной и огромной рецидивистке Тигре.

— И что потом?

— Тогда они сказали, что ходят в туалет у них по очереди. Если ты в очереди за Тигрой, к примеру, то вперед нее не можешь пойти. А если она не идет, то хоть умри, но в туалет нельзя. Правда, очередь можно купить. Расценки сумасшедшие.

— Это и все ужасы?

— А что мало? Мне приходилось терпеть по нескольку часов.

— Понятно.

За спиной у Ани девчонки хихикали. Аня была невероятно прижимиста, ни с кем и ничем не делилась, хотя регулярно получала хорошие передачи. Всё собирала в огромные сумки и ждала отправки в лагерь. Немудрено, что в той камере придумали эту очередность, чтобы хоть как-то «разбаулить» Аню. В тот день, когда «платиновая» уходила из камеры, она не смогла сдвинуть сумку со скарбом с места. Мы потешались и отказывались ей помочь, но женщина все же смогла волоком оттащить сумку за дверь.

Иногда к нам попадали женщины и с необычными статьями, но крайне редко. Помню одну девушку, которой на рынке сунули фальшивую купюру, и она, испытывая нужду в деньгах, тоже решила на нее что-то купить. Вот и просидела она с нами за это три месяца и быстро отправилась в лагерь, получив три года. Бедолага так до конца и не поняла, за что ее посадили. Она так искренне удивлялась, что мы покатывались со смеху.

Во всех фильмах про тюрьму показывают худых угрюмых женщин с тяжелой судьбой способных на все. Но мы вовсе не были такими. Во-первых, все постоянно смеялись. Просто заливались смехом по любому поводу. В ходу была такая поговорка: «Кто был в тюрьме, тот в цирке не смеется». А чего киснуть? Самое плохое с нами уже произошло, и мы всегда искали причины для смеха. Это было сродни детскому лагерю, в который я часто ездила в детстве. Только и думаешь, как бы над кем-то подшутить. Новенькие всегда становились объектом шуток, была разработана целая система. Когда в камеру попадал новый человек, ему говорили, что надо попросить у тюрьмы «погоняло». Его отправляли на решку, и он должен был крикнуть:

— Тюрьма, тюрьма, дай погоняло, не лоховское, а воровское.

Охочие до шуток зэки тут же откликались, и сыпались равные смешные и обидные слова. Например, тебе кричали:

— Устрица.

А ты:

— Нет.

— Бахила.

— Нет.

— Птеродактиль.

— Нет.

— Гумно.

И так далее. Тут уж надо было умудриться из этого хаоса отхватить себе достойное погоняло, и какой-нибудь «зяблик» был не так уж плох. В тот день, когда я попала в камеру, ждали сантехников, и девчонкам было не до этого, так что мне очень повезло, что не пришлось позориться на решке на потеху публике. После того как ты соглашался с каким-то прозвищем, надо было отблагодарить тюрьму и спеть ей песню или стих рассказать.

Шутки были все те же, но с каждым выходило по- особенному. Мы смеялись все время. Над собой, над охранниками, над малолетками сверху, над анекдотами и рассказами. Казалось, что привычка смеяться просто засела в наших головах, и на любое происшествие мы заливались хохотом.

Обожали подкалывать охрану. Повешенный в камере был обычным делом, и хотя охранники часто видели подобные шуточки, каждый раз пугались. Один очень рьяный попкарь[4] просто обожал нас обыскивать, когда мы шли на прогулку. Если ему везло, и он находил маляву, то тут же на глазах у всех начинал ее читать, испытывая при этом невыразимый восторг. Конечно, его терпеть не могли во всех камерах, поэтому он был избранным объектом шуток. Мы писали какие-нибудь гадости и потом не очень умело у него на глазах якобы прятали это письмо. Он тут же летел, отбирал его и с упоением читал. Когда же до него доходило, что весь текст письма был о нем, его лицо вытягивалось, он с возмущением отбрасывал письмо, как гадюку, а мы давились от смеха. Он ничего не мог сделать нам, каждая строила невинную мину, и ему оставалось только захлебнуться немой яростью.

Вообще это такое неблагодарное дело работать охранником в женской тюрьме, что сейчас мне даже жалко наших соглядатаев. Один был такого маленького роста, что когда он шел, дубинка волочилась за ним по полу. Сами понимаете, какой смех он вызывал у нас. Когда ему надо было заглянуть в глазок, он подпрыгивал, и мы падали от смеха. Женские насмешки, да еще по поводу роста — ему можно только посочувствовать. Охранники старались не конфликтовать с нами, все понимали, что противников много, а он один. Ходили рассказы об убийствах неугодных охранников. Не знаю, правда ли это, но проверять на себе никто не решался.

Бывали у нас в камере, конечно, и серьезные задушевные разговоры с чисто женскими слезами и соплями, но это просто придавало искренности нашему обитанию. Любая здесь была готова тебя выслушать, никто бы не отвернулся (даже глухая Нина, если бы возникло желание излить душу именно ей). Женщины ведь в основном не агрессивны, они более склонны к сопереживанию, чем к насилию, поэтому в корне неправильно выставлять заключенных женщин в фильмах такими безжалостными монстрами. Может разница состоит в том, что у нас основное население камеры — попавшие по случайности, а за рубежом, где система более совершенна, где существует залог, сидят все же настоящие закоренелые преступницы, действительно плохие женщины. У нас все обстояло по-другому. Мы помогали друг другу, кто чем мог, собирали на суд всей камерой, отдавая лучшую одежду, обувь и косметику. Наиболее удачные и «фартовые» вещи гуляли по всей тюрьме. То и дело просили охранников передать какую-то тряпку в другую камеру.

Мы слушали друг друга, сочувствовали и принимали все близко к сердцу. Если в камеру попадала совсем юная девушка (как я), то остальные проявляли просто материнскую заботу. Почти у каждой были детки, а материнский инстинкт никто не отменял. Обо мне заботились, давали советы и учили уму-разуму. Всех, кто провел со мной долгие месяцы, я вспоминаю с теплом. Иногда мы могли и поссориться, но это как в любой семье — давало повод помириться и сделать отношения еще крепче. Нет в женщинах истиной злобы, если она и появляется, то только под давлением обстоятельств.

Убийцы наши ведь тоже были не хладнокровными монстрами. Глухая бабка Нина, например, одного из своих ухажеров толкнула костылем. Ну не виновата она, что ухажеру было под восемьдесят, и у него что-то лопнуло в голове, и он умер у нее в доме. Заподозрить Нину в преднамеренном убийстве не смог бы никто, но ее судьба все равно была предрешена. Попадались, да, не спорю, и такие, что мороз по коже пробегал от их историй, но повторюсь, это было крайне редко. За все то время, что я пробыла в тюрьме и познакомилась с огромным количеством людей, я могу насчитать от силы человек пять действительно опасных и хладнокровных.

Но никто ведь не будет разбираться, хорош ты или плох, да и нет таких критериев. Есть закон, и он один для всех. Конечно, для всех простых смертных.

Глава 10

Двери нашей камеры открывались для того, чтобы пригласить меня куда-либо намного чаще, чем для кого-то другого. До суда было еще очень далеко, следствие велось на полную катушку. Спустя пару месяцев открылась кормушка, и назвали мою фамилию. Охранник предупредил, чтобы через час была готова.

— Куда?

— В дурдом тебя повезут.

— Ясно.

Я уже ничему не удивлялась. Говорила и делала все, как велели.

— Тетя Женя, — спросила я, когда охранник ушел, — зачем в дурдом? Я не понимаю.

— У тебя же статья тяжелая. Все, кто совершил тяжкие преступления, проходят освидетельствование.

— Понятно. Так что, может, надо прикинуться?

— Милая моя, да кому какое дело? Для них же это просто формальность. Никто не будет вникать в твое психическое состояние и изучать мотивы твоего поступка. Забудь об этом. Мы же не в Америке.

— Жаль. И адвокат мне ничего не говорил об этом. И как вести себя не предупреждал.

— А что он вообще делает? Сдается мне, что он мутит воду.

— Но это же адвокат… Хотя вы правы, делает он крайне мало. Только письма передает и сидит молча на допросах. С ним, конечно, спокойней, но все же…

— Ладно, куколка, собирайся давай в поездку. Может еще с кем познакомишься.

Камере нашей очень неплохо перепадало от моих путешествий. Каждый раз я знакомилась с кем-то, и потом нам присылали и сигареты, и кофе, и конфеты, чтобы побаловать. Такие передачи невесть от кого, я всегда раздавала на камеру.

Женя это обожала и считала моим талантом. Я же не применяла никаких особых методов, просто радовалась, когда шла куда-то и всегда улыбалась. Это срабатывало, и слава шла впереди меня. Часто, когда я с кем-то знакомилась, меня сразу узнавали, говорили, что слышали обо мне и что я молодец. Какой женщине это не будет приятно?

Собравшись, я в нетерпении ожидала поездки. Это было событие из ряда вон, ведь я буду находиться не только в тюрьме, а поеду куда-то. Наконец за мной пришли. Сначала, как обычно, отправили в «боксик» для ожидания машины. Боксиком называлось крошечное помещение размером два на два. Бетонные стены, маленькая лавочка и бочка в углу. Бочка была предназначена, чтобы справлять нужду, но если мужчина еще смог бы это сделать, то женщина — вряд ли. Ну, только если она двухметрового роста. Бочка была высотой мне по пояс и стояла здесь видимо просто для интерьера. Хотя нет, она всегда оставалась полной почти до краев. Явно не женщины были к этому причастны. Аромат стоял еще тот. Как ее, интересно, опорожняли? И делали ли это когда-то? Может, дожидались естественного испарения, и тогда кто- то мог снова ей воспользоваться? Но, к счастью, просидеть в боксике мне пришлось совсем недолго, через час меня вывели на свет божий. Это было именно так, потому что из тюрьмы меня действительно вывели на тюремный двор, где светило солнце и был свежий воздух. Я радовалась как ребенок. Рядом стоял «воронок», и меня любезно пригласили в него. Забираться в воронок довольно нелегкое дело, потому что он высокий и редко когда бывает лестница. А вот однажды мне посчастливилось спускаться из него с наручниками за спиной. Вот уже где необходима сноровка. Здесь, в СИЗО, меня знали, и конвойные чаще всего помогали, не доводя до абсурда ситуацию.

Радость моя тут же улетучилась, потому что именно для меня был уготован еще один сюрприз. В воронке стояло несколько скамеек, привинченных к полу, которые предназначались, увы, не мне. На них уже сидели другие заключенные — мужчины, а мне предложили пройти в «стакан». Так у них называлась маленькая железная каморка внутри воронка. По всей видимости, для особо опасных преступников. Но так как они не могли (или не хотели) сажать меня рядом с парнями, меня заперли в этот стакан. Поездка была ужасна. Я могла стоять там полусогнувшись (выпрямиться в полный рост не могла, но и сесть было некуда), держаться не за что, полная тьма. Это было похоже на аттракцион, можно катать желающих получить острые ощущения.

Поездка в стакане это просто издевательство, сродни пытки. Меня мотало из стороны в сторону, а к концу путешествия на теле не было живого места от ударов о железные стенки. От темноты и дезориентации тошнило и вот-вот могло вывернуть наизнанку. При всем этом приходилось терпеть и поддерживать светскую беседу с молодыми (и не очень) людьми. Кошмар! Когда машина, наконец, остановилась, прибыв к месту назначения, мне уже было на все плевать, и притвориться сумасшедшей не составило бы труда.

Интересно, власти вообще в курсе того, как транспортируют заключенных? И опять эта

дискриминация по половому признаку! У них вечно не хватает средств ни на машины, ни на еду, ни на унитазы. Может, если отпустить половину «злостных

преступников», можно было бы решить какие-то проблемы?

Свежий воздух — слаще всего. Теперь я могла потянуться и размять ноги, повертеть головой, рассмотреть своих спутников. Как приятно было стоять посреди двора и ощущать себя почти свободной! Это был простой больничный двор, хоть и огражденный бетонной стеной, но без колючей проволоки и решеток на окнах. Остальные заключенные толпились неподалеку и рассматривали меня, но не пытались заговорить. Мы все ждали, когда нас пригласят в кабинет и когда же, наконец, начнется процедура освидетельствования.

Минут через пятнадцать меня провели в комнату — вполне обычный на вид врачебный кабинет. Сидело в нем сразу несколько врачей, и освидетельствование происходило всех и сразу. Как за те несколько минут, что врач пообщался с пациентом можно составить полную картину его состояния? Интересно много ли стран может похвастаться таким профессионализмом? Где еще врач в состоянии поставить диагноз сразу пяти пациентам в течение пяти минут? Причем это же была официальная процедура, а не просто личная консультация любителя. Не так много привезли заключенных, чтобы делать эту работу спустя рукава.

Исходя из принципов права, наверняка мне должны были бы разъяснить, что здесь происходит, показать документ, на основании которого проводится освидетельствование (постановление следователя или суда), спросить моего согласия. Такие экспертизы назначаются, если преступление было совершено с особой жестокостью, либо безмотивное действие, нелепое поведение, признаки невменяемости либо же психические отклонения в анамнезе. Я не страдала ничем подобным, жалоб на меня никаких не поступало, да и преступление мое особо жестоким назвать было никак нельзя. Но следователь решил по-другому. Скорее всего, хотели сделать все по правилам, так чтобы не к чему было придраться. Вот и отправили меня сюда.

Естественно, никто мне ничего не разъяснял, нарушая мои права каждую минуту. Противная старая врачиха даже не взглянула на меня и спросила, уткнувшись носом в бумажки:

— Имя, фамилия?

Я ответила.

— Понимаете, в чем вас обвиняют?

— Да.

— Ладно. Следующий.

Вот и все освидетельствование. Наверное, если бы я даже захотела прикинуться сумасшедшей, мне бы это не удалось. Как я ни мечтала, что мое пребывание за стенами тюрьмы продлится дольше, но вся поездка заняла от силы час.

Вновь меня отправили в ненавистный стакан, и все повторилось. Обратно ехать было уже грустно. Я просидела в боксике несколько часов, до самого ужина, пока меня не отправили назад в камеру. Теперь я понимаю, что мне несказанно повезло, что сидела я там одна. Хоть и хотелось нестерпимо в туалет, но воспользоваться удобствами было просто выше моих физических возможностей. Поэтому я влетела в камеру, как в рай.

Глава 11

СИЗО можно сравнить с государством. Оно живет по своим определенным законам и имеет территорию, власть, валюту и налоги. Каждая камера это республика. Все мы подчинялись одним правилам, сложившимся задолго до нашего здесь появления. Никто не спорил и не лез со своим уставом. Но на женской половине множество бессмысленных (с моей точки зрения) тюремных законов не выполнялось. Основными нашими принципами были те же, что и в обычном обществе: не кради, не доноси, помогай, если можешь. А не можешь, просто не мешай жить другим.

Мы не выполняли многие правила, но и не нарушали ничего. Как и простые обыватели в государстве, они и знать не знают о многих вещах, но живут, выполняя простые человеческие законы. Общественное порицание было страшней всякого другого наказания, и поэтому все следовали простым правилам. Ни разу во время моего пребывания никто не нарушил наших устоявшихся законов. Или, во всяком случае, не был пойман на этом. Кроме одного случая воровства. Я не могу сказать, что никто совсем ничего не приворовывал. Бывали случаи пропажи сигареты или пачки супа, но обычно виновника обнаружить не удавалось. Как говорится, не пойман — не вор. Но однажды к нам попала девочка из интерната.

— Сиротка, — тут же запричитала Женя. — Бедненькая. Как же тебя зовут, дитятко?

— Маша, — скромно отвечала новенькая.

Спустя пару дней, от скромной сиротки не осталось и следа, а ее место заняла наглая девица, которая брала все без спроса и делала, что хотела. Это одна из проблем воспитания детей в интернатах. Они привыкают, что кто-то должен о них заботиться и что всё везде общее. Объяснять Маше, что брать чужое нехорошо, было просто бесполезно. Любовь к сиротке у всех сразу сошла на нет, и мы облегченно вздохнули, когда Маша, наконец, покинула камеру. Горевать осталась только Лена, у которой сиротка украла куртку. Ленка рвала и метала и оповестила всю тюрьму, что Машка крыса.

Страшным наказанием было то, что тебя выгонят из «хаты». Тогда, по идее, такого человека должны перевести в другую камеру, но и там его принять не захотят. И будет он вечным скитальцем. Без семьи и еды. Мне лично такие не встречались. Ведь выполнять простые человеческие обычаи не так и сложно.

Я не берусь говорить о понятиях и правилах у мужчин, там все гораздо сложней. Да и сказано в литературе немало, я же рассказываю только о том, свидетелем чего была сама.

Наша женская половина тюрьмы называлась «монастырь». Была также «малолетка», где содержались несовершеннолетние, и «взросляк» — для мужской половины. Существовало такое правило: взросляк помогает монастырю, так как там жены, матери, сестры, а монастырь в свою очередь — малолетке, потому как это сам бог велел женщинам заботиться о детях. Не могу сказать, что эти правила неукоснительно соблюдались, потому что времена были тяжелые и сам взросляк испытывал трудности, мужчинам просто нечем было нам помогать, но иногда и нам присылали в камеру сигареты или чай. Ну а мы, конечно, никогда не отказывали детям, сидящим наверху. Кто бы что ни говорил, это были дети.

В самой камере все было просто. Смотрящая выбиралась не нами. Это была ставленница начальства тюрьмы из уже осужденных. Она следила за порядком в камере, распределяла, кому где спать, выступала посредником между заключенными и начальством СИЗО. Хотя можно было и непосредственно обратиться с заявлением к самому начальнику тюрьмы. Однако не было никаких гарантий, что заявление дойдет до адресата. Обычно смотрящая сама выбирала, как ей управлять своей «республикой». Так как у нас в камере были только первоходки, чаще всего до того перепуганные, что не могли вразумительно имени своего назвать, то справляться с ними не составляло никакого труда. Тем более что наша Женя делала все мягко, без нажима, она со всеми дружила, и ее тоже все любили. Если же кто-то ей не нравился, она просто шла и просила перевести неугодную в другую камеру. Были и другие камеры, где «прессовали» таких неугодных, но я там не бывала. По идее смотрящая должна была доносить на нас, но никто не делал ничего такого предосудительного. Мы не рыли подкопов и не подготавливали бунт. Ну а про переписку и так все знали, так что особого давления не ощущали ни мы, ни Женя.

Когда Женя видела грубую силу вроде Лилиана или глухонемой Ксюхи, то формировала из них свою армию, приближая к себе. Все просто. К тому же, у нее в обязательном порядке был «общак», который составлялся из части всех поступлений в камеру. При помощи общака можно было решить мелкие вопросы с охраной, передать вещи или послания кому-то из другой камеры, собрать отбывающего в дорогу.

В обязательном порядке в камере был человек, следящий за чистотой. Составлялся план дежурства, и каждый день камеру по очереди тщательно мыли. От дежурства можно было откупиться за пару сигарет, и всегда находились желающие поработать за тебя. Кроме обязательной уборки у нас был человек, который занимался проверкой новоприбывших на паразитов. Ей обязательно платили, потому что никому не хотелось за так рассматривать резинки грязных трусов и копаться в чужих волосах. Многие женщины поступали из глухих сел и деревень, или просто с улицы, и на них действительно было множество заразы. Конечно, они проходили проверку, как только поступали в СИЗО, и там, если находили вшей, с ними никто не церемонился. Тут же на месте обривали налысо. Их, кстати, было не так мало, хотя почти каждая твердила, что стала жертвой плохого настроения приемщиков. Этих бритоголовых называли «чупа-чупсзми» и уважения к ним было крайне мало, спали они чаще всего на третьем этаже и выглядели устрашающе. Словно своя отдельная каста.

Попадались и бельевые вши, но с ними боролись, просто заливая одежду кипятком. При СИЗО существовала так называемая «прожарка», и туда можно было сдать вещи, но говорили, что после нее, если тебе что и вернут, то только лохмотья. Так что никто не рисковал.

Обслуживали камеру такие же заключенные, как и мы. Разница заключалась в том, что они были уже осуждены и не захотели отправиться в лагерь. За кого-то договорились родственники, кто-то сам решал этот вопрос, кого-то власти оставляли сами, как Андрея-Шприца. Врач, пусть и осужденный, на дороге не валяется. Такой обслуживающий персонал не любили и называли «хозбыками». Они работали на кухне, развозили баланду, мыли посуду. Кто устроился получше, разносил передачи, кто понаглей что-то обязательно клал себе в карман, поэтому передачи надо было тщательно проверять. Были электрики, ремонтники, строители. Самыми ненавистными — конокрады. В их обязанности входило обрывать ночами коней, при помощи специальных приспособлений. Вот кого ненавидели! Каждая камера считала своим долгом сделать им какую-то гадость, хоть кипятком облить или мочой, хоть стишки гадкие прочесть. Поэтому-то они старались не подходить близко к окнам и делали своё дело спустя рукава. Наверное, выполняли и другую хозяйственную работу, и не думаю, что им что-то платили за это. Так что все были в выигрыше. Женщины относились к хозбыкам намного ровнее, общались с ними, так же как и с остальными заключенными, заводили романы, использовали для передачи посланий.

Наверное, не было ни одной женщины, кто не хотел бы остаться в СИЗО отбывать срок. Если отбросить в сторону мысли о том, что все после суда обязательно пойдут домой, то мечтать можно было только о том, чтобы остаться здесь. Все знакомое и не страшное, никакого давления, работать не надо (та простая работа, что выполняли хозбыки, не шла ни в какое сравнение с тяжелым трудом в лагере). Опять же рядом с родными, которые смогли бы приходить навещать тебя здесь, в тюрьме. Это подследственным запрещались свидания, а осужденным — пожалуйста. Я не была исключением.

Остаться очень хотела, поездка в лагерь — страшила. Конечно здесь не оставляли отбывать длительное наказание. Но все зависело от кошелька твоих родственников и правила существовали только для того, чтобы их нарушали. Нашу Женю осудили на шесть лет, но она осталась смотрящей и начальство ее ценило. Она ожидала условно-досрочного освобождения, и просидеть должна была не больше трех лет. Опять же родственникам намного проще было бы навещать тебя в родном городе, чем ехать за пару тысяч километров в другой конец страны.

Многие девчонки, которые оставались в тюрьме, выполняли простую работу — разносили белье из прачечной, работали в библиотеке, красили двери. Они не выглядели замученными работой и весело носились по коридорам на зависть нам. Они жили в отдельной камере «со всеми удобствами», где осужденные могли готовить нормальную еду. Если стоял бы выбор, конечно, я бы предпочла работать, чем сидеть три года, как Женя на одной наре.

Много историй водилось в СИВО. Никто толком не знал правдивости этих рассказов, но ловили их с открытыми ртами и передавали из уст в уста, наверное, не первое десятилетие. Конечно, было много историй о привидениях. Симферопольский СИЗО был одним из самых старинных, основанный в 1803 году как царская тюрьма. С тех пор здесь и не менялось особо ничего. Здание не перестраивалось, хотя некие нововведения все же появились. Например, центральное отопление. А вот кованые решетки не менялись с царских времен. На малолетке — красивый желтый пол. Эту плитку выкладывали немецкие военнопленные после второй мировой. Сделали они это добротно и до сих пор в плиточке ни одной трещины. Конечно, вряд ли малолеткам есть до этого какое-то дело.

Само здание тоже добротное, построенное из бута. Стены метровой толщины, ни пробить, ни проломить. О подкопе тоже можно и не мечтать, все залито бетоном.

Конечно, это старое здание вызывало множество кривотолков. Ни для кого не секрет, что в царские времена людей истязали и мучили. Вот и пошло множество историй о привидениях, замурованных и замученных. Нам-то бояться было особо нечего, как минимум двадцать человек неустанно находились бок о бок. А вот охранники, блуждающие в ночи одни- одинешеньки по коридорам, рисковали наткнуться на бывшего арестанта.

Как и в любом государстве водилось множество своих сказаний и преданий. Нам очень нравились истории о крысах. У нас считалось очень плохой приметой убить крысу. Если же в камере заводился грызун, это считалось к удаче. Большинство из женщин были суеверны, а верить в хорошие приметы хотели все. Вот поэтому крыс и не гоняли. Они заменяли домашних питомцев и умиляли. До поры до времени. Некоторые, потакая этим животным, раскормили их, и эти твари стали считать себя полноправными хозяевами в нашей «хате». Эти питомцы обнаглели настолько, что перестали нас бояться, лазили по вещам и таскали все что могли. Приметы приметами, но заразиться от них никто не хотел. Тем более что с лекарствами ощущалась большая напряжёнка. Можно было лежать при смерти, и никто не пришел бы дать тебе аспирина. Вот поэтому мы в один прекрасный день забили все щели, через которые они к нам пробирались. Плотно смятыми пластиковыми бутылками мы заделали дыры в старом деревянном полу. Какое-то время было тихо. Спустя два дня под полом поднялась жуткая возня. Крысы грызли бутылки, звук при этом раздавался такой, словно началась война и мы под обстрелом, грохот стоял убийственный. Но через какое-то время грызуны притихли. Все уж было обрадовались, что проблема наконец-то решилась. Но следующей ночью нас ожидал сюрприз. Услышав писк, мы не могли понять, откуда он доносится, а потом прямо на голову Вале упала крыса.

Валя сидела за столом, с благоговейным видом помешивая только что заваренный супчик. Она едва поднесла ложку ко рту, как внезапно ей на голову шмякнулась крыса. Заметили мы это все и сразу, потому что в этот момент Валька что-то увлеченно нам рассказывала. Она всегда говорила громко, так что без внимания не оставалась. Какой поднялся визг, писк, крик! А когда мы подняли головы, чтобы посмотреть, откуда же она вывалилась, то увидели кишащее месиво в воздуховоде. Небольшое оконце было заполнено мордочками гадких крыс. Глазки-бусинки зло таращились на нас. Они очень громко пищали и что-то требовали, разве что не говорили человечьим голосом. Вот под таким натиском одна и вывалилась Вале на голову. Зрелище было зловещим и отвратительным. Что делать? Пришлось разводить костер из бумаг прямо под воздуховодом. Мы и сами чуть не задохнулись, но в отличие от крыс бежать заключенным было некуда. Крысы ретировались, а нам пришлось приложить все усилия, чтобы изловить ту, что выпала.

С тех пор с крысами никто не дружил. Они убрались восвояси, но иногда пытались пробраться в камеру из-под пола. Теперь наши сердца были тверды, и мы не поддавались на провокацию. Крысы умнейшие животные, это доказано наукой. Как они определили пол нашей камеры и воздуховод? Наверное, самыми главными в тюрьме были именно они, зная все ходы и выходы лучше любого. Женя рассказывала, что в давние времена (история умалчивала о том, насколько времена были давними), заключенные приучили крыс исполнять роль почтальонов. Они привязывали к ним почту, и крысы по воздуховодам разносили письма по камерам. За это получали лакомство в конце пути. Каждая камера подкладывала еду у себя в воздуховоде. Таким образом можно было передавать много полезных вещей и совершенно безопасно. Но потом эта традиция умерла.

Некоторые держали при себе ручных крыс, но я таких не встречала. Скорее всего, это было не на женской половине, так как мы все же боялись этих тварей.

Еще из живности у нас жило множество тараканов. И если раньше я при виде этого насекомого брезгливо морщилась и искала чем бы его пристукнуть, то теперь почти не замечала. Могла просто смахнуть его с себя, не обратив внимания или раздавить и не заметить. Тараканы постоянно падали в еду или чай, но мы спокойно вынимали насекомых и продолжали трапезу. Многие спали в косынках и шапках, опасаясь того, что тараканы залезут в ухо. Я не верила, что такое возможно, поэтому ничего не одевала, а таракашки, вечные как мир, ни разу не посягали на мои уши.

Человек невероятно быстро ко всему привыкает и приспосабливается. Он может выжить при любых обстоятельствах. Я вспоминала, как еще несколько недель назад я боялась этих людей, шарахалась от них как от прокаженных, ожидала только плохого. А теперь хохочу вместе со всеми, делюсь воспоминаниями и радостями, отдаю последний хлеб. Я привыкла очень быстро ко всем порядкам и беспорядкам и чувствовала себя как рыба в воде. А я не была таким легко уживающимся со всеми человеком. Скорее наоборот — конфликт на конфликте, своеволие, непокорность. Я не могла промолчать, не могла делать, что велят, была неуравновешенной. А здесь все переменилось. И это ведь достигалось не кнутом, а чем-то совсем другим. Я теперь не испытывала никакой неловкости в душе с сокамерницами или когда шла в туалет. Частенько, прихватив сигаретки, я слазила со своей нары и отправлялась «в гости» к кому-нибудь.

— Лилианчик, ты не занят?

— Нет, конечно, проходи, — он двигался на наре, а я забиралась к нему с ногами и готовилась слушать.

— Ну, расскажи, как ты докатился до такой жизни?

— А что, я не жалуюсь.

— Как ты попал сюда, поведай своей подруге.

— Я цыган, — философски говорил Лилиан, — каждый из нас бывает в тюрьме.

— Аты за что?

— Попал как-то в деревню одну…

— А вы, правда, так живете, ну… скитаетесь, не сидите на одном месте?

— Все по-разному. Многие кланами живут, они могут и оседлую жизнь вести. А я одинок. Нет семьи, нет дома…

— Так что было в той деревне?

— Иду, глядь, тачка стоит. Такая тачка хорошая, почти новая. Я ее взял, иду, тачку качу…

— И что, тебя с этой тачкой поймали?

— Да нет. Иду, смотрю: двор безлюдный. А на том дворе валяется топор старый, на другом дворе мотыга. Чего только люди не бросают без присмотра…

Я уже давилась от смеха:

— Ты как в сказке прям жил…

— Да, а что?

— Набрал, значит, ты полную тачку вещей со дворов и идешь себе такой спокойный, катишь ее, — улыбалась я.

— Ага, — соглашался Лилиан. — И тут гад-участковый, откуда ни возьмись…

Вроде и кража дело постыдное, но когда Лилиан так об этом рассказывал, то без смеха слушать это было невозможно. И сразу как-то жаль его становилось: ну не понимает, что делал он что-то плохое, такой вот бесхитростный человек.

— Ничего, не расстраивайся, много тебе не дадут за это барахло.

Лилиан всегда был готов помочь, силища у него была чисто мужская. Вот кому не страшно отправляться на зону — кто его тронет?

Я обожала истории, рассказанные сокамерницами. Каждая история — жизнь. Каждый человек это представитель окружающего мира. Мнение одной женщины — мнение многих ей подобных. Здесь можно было встретить, кого угодно и любая давала познать что- то новое. Тюрьма — поистине великая школа для тех, кто умеет слушать.

Соседка по наре, Наташа, все время переживала, что я не мою спину. Она подходила ко мне в душе и забирала мочалку:

— Так, поворачивайся, я тебе спину потру.

— Отстань, моей спине и без того неплохо живется. Я читала, что тереть спину вредно.

— Ты слишком много читала, как я погляжу.

Она забирала у меня мочалку и терла, как заботливая мамаша ребенка.

Она была интересной Личностью, именно так с большой буквы. В первый же день как Наташу к нам привели, я ее невзлюбила. Она была вся такая правильная, манерная, не расставалась с Библией ни на минуту. Мерзкую баланду ела так, словно это было изысканное блюдо в ресторане. Она садилась за стол с ровной спиной и вкушала ложечкой это варево, даже нахваливала порой. Разве могла она не бесить? Мы с девчонками прозвали ее Богоматерь и всячески старались зацепить. Но она так равнодушно относилась к нашим потугам, что становилось потом даже как-то неловко. Однажды она ни с того ни с сего мне сказала:

— Ты очень странная девушка.

— Ты тоже, — буркнула я в ответ.

— Ты напоминаешь мне Маугли, который попал в дикие джунгли. Он пытался походить на животных, но как бы ни старался, оставался человеком. Был инородным среди них.

У меня отвисла челюсть. Что это было — комплимент? Решила усмирить вредную девочку? Я призадумалась и с тех пор перестала ее доставать. А спустя еще какое-то время, мы начали общаться и влюбились друг в друга.

Она называла меня Человеческий детеныш, как Маугли, и это прозвище прилипло ко мне.

Когда пришло время расстаться с Наташей, я

расплакалась.

— Напиши мне что-то на память, — попросила я.

И вот какие стихи она мне написала:

(Наташа К.)

Мы были просто женщинами — ссорились, мирились, дрались, плакали, обожали любовные истории и переписку.

В основном наш день проходил следующим образом. Всю ночь мы проводили за перепиской, а чтобы не спать, многие пили чифир[5]. Это было отвратительное варево из крепкого чая. Некоторые очень любили чифир, подолгу колдовали над ним, переливая из одной чашки в другую и как-то по-особому заваривая. Но все равно для меня это была просто «заварка».

— Ируха, у тебя есть чай? — как-то раз спросила меня Валя.

— Ага.

— Чифирнуть не хочешь?

— Да не особо. Но чай берите, пейте.

Девчонки заварили и все же настояли, чтобы я к ним присоединилась. Когда я хлебнула чифира впервые, меня чуть не вырвало. В ушах стоял шум, давление очень поднялось. Гадость редкостная.

— Фу, как это пить можно? — я кривилась и плевалась, а девушки с недоумением на меня смотрели.

Я поняла, что сморозила глупость. Словно пришла к кому- то домой, меня там стали потчевать и угощать фирменным блюдом, а я заявила, что его есть нельзя. Потом Таня, выполняющая роль наставницы, мне тихонько пояснила:

— Кривиться невежливо.

— Да я уж поняла, — ответила я. — Ступила.

— Ты чиф можешь и не пить. Ты молодая, нафиг он тебе нужен? Зубы станут черными, печень тоже спасибо не скажет, сердце будет рваться из груди, словно зэк из тюрьмы. К тому же, к нему наблюдается привыкание, как к алкоголю. Эффект от чифа схож с опьянением. Ты посмотри на них, — она кивнула в сторону развеселившихся девчонок, — глаза стеклянные, во всем теле бодрость, веселье бьет через край. А наутро голова будет раскалываться, а организм воды требовать.

— Но они же настаивают. Я отказывалась, сколько могла, ты сама видела.

— Когда мы вот так собираемся в кружок с чашкой чифира (которую было принято передавать по кругу и делать маленькие глоточки), можно узнать много полезного. Чиф развязывает язык. А ты не отказывайся, сиди и слушай. Когда до тебя доходит кружка, делай просто вид, что пьешь.

— Хорошо, — соглашалась я. Спустя какое-то время я даже делала несколько небольших глоточков, а не просто притворялась. Привыкла. К тому же чиф пили с конфетой, и горькое послевкусие тут же заедали. По этой причине в тюрьме так популярны карамельки и леденцы.

Однажды я проснулась после ночного «пьянства» и увидела рядом Наташу. Она сидела рядом и держала меня за руку.

— Ты чего? — не поняла я.

— Ты что чифира облилась?

— Было дело.

— Ты вся металась в постели, стонала, а пульс у тебя просто зашкаливал. Я сидела тут и считала его, думала уже врача вызвать.

— Что, так все плохо было?

— Да не то слово. Ты заканчивай с этим.

— Я и правда себя очень плохо чувствую, — ответила я. — Ладно, завяжу.

Больше чифиром я не злоупотребляла, а после у меня вообще развилась стойкая антипатия к черному чаю. Даже его запах вызывает тошнотворные воспоминания о тюремном напитке.

Так проходила ночь. Каждый вечер мы делали «дорогу» и переписывались, а под утро коня сворачивали, прятали и ложились спать. Просыпались часа в два дня. Тут как тут была Женя со вкусным обедом. Она не принимала участия в ночных посиделках и вставала намного раньше. После обеда искали себе занятие. Так как делать было нечего, мы подолгу занимались своей внешностью. Делали друг другу массаж лица, накладывая крем, массаж рук и спины. Выщипывали брови друг другу. Так как пинцета не было, делали это двумя спичками. Я потом так наловчилась орудовать спичками, что ко мне все приходили на эту процедуру. Делали друг другу макияж, подбирая разные оттенки и проявляя творческий подход. Красили ногти, если у кого-нибудь оказывался лак. Самые обычные женские дела, когда появляется свободное время. Тёте Жене регулярно передавали краску для волос, и мне поручалось покрасить ее длинные густые волосы в цвет воронова крыла. Мои же стали отрастать бесформенными прядями, краска смылась, и выглядела прическа не очень привлекательно. Тетя Женя могла попросить ножницы у охраны, но я не рисковала доверить кому-то свою стрижку. Профессионала среди нас не было, я все ждала, может когда-то появится.

От нечего делать я читала все обвинительные в нашей камере. Назывался у нас этот документ «объебон», потому как большая часть написанного там, не соответствовала действительности. Именно то, что я читала все эти документы дает мне возможность сказать, что никто не привирал о своем преступлении, и все было именно так, как рассказывалось. Больше всего я любила именно слушать рассказы женщин об их жизни, судьбе, о том, почему и как они оказались под следствием. Выслушав каждую, начинаешь понимать и проникаться. Сколько людей, столько и историй, и многие из них были невероятно познавательны.

В СИВО была своя библиотека, и раз в неделю к нам приезжала тележка с книгами. Это были старые советские книги, каких полно в любом доме или на даче. Ничего хорошего получить не удавалось, поэтому книги эти брали чаще всего для того, чтобы жечь в туалете. Мне претило подобное обращение с литературой, но иного выхода я не видела.

Некоторые женщины умели гадать и за пару сигарет, раскидывали карты. Вообще карты были запрещены в камере, потому что считалось, что азартные игры могут привести к плачевным последствиям. Насколько я знаю, у мужчин действительно процветает игра на «тюремные деньги» — сигареты. Если кто-то проигрался в пух и прах и ему нечем отдавать долг, то заемщик должен долг забрать, чтобы не быть лохом и так далее и тому подобное. У мужчин все сложней… У нас такая игра не была распространена, в основном девчонки только гадали или иногда перекидывалась в «дурочка» на интерес. Одна-две колоды в камере всегда водились. Рисовали сами на картонках от спичечных коробков. А если тете Жене надо было отличиться перед начальством.

она конфисковывала у нас колоду и относила начальнику этажа. Мол, вот такая я бдительная. Никого обмануть этими действиями было нельзя, но все продолжали участвовать в спектакле.

Однажды к нам привели очередную новенькую. Это была маленькая аккуратная женщина, подтянутая и спортивная. Со спины можно было решить, что ей пятнадцать, но на лице отобразились прожитые годы. Думаю, что ей было около пятидесяти, но она оставалась такой бойкой и активной, что давала фору всем молодым лежебокам. На следующий же день на прогулке она громко объявила:

— Так, уважаемые девушки! Минуточку внимания.

Все удивленно повернулись к новой женщине.

— Я предлагаю каждый день на прогулке делать зарядку. Вести ее буду я, если никто не возражает. Кто хочет, присоединяйтесь. Воздух в камере ужасный, гуляем мы мало, надо постараться получить максимальную пользу от прогулок: насытить организм кислородом, размяться, укрепить мышцы. Итак, я начинаю.

Ее энергия и задор привлекли всех, и девочки ради развлечения последовали за спортсменкой. Мы приседали и махали руками, бегали по кругу и наклонялись. Хватило нас ненадолго — все же силы были не те, сказывалась нехватка воздуха, плохое питание и огромное количество выкуриваемых сигарет. Очень часто многие вообще ленились выходить на прогулку и оставались в камере. Тогда ее не могли оставить открытой и проветрить.

В те дни, когда лил дождь или было очень холодно, наша спортсменка-активистка пыталась растормошить сонное царство и заставить заниматься в камере. Но это было смехотворно, так как места катастрофически не хватало. Тогда она уговаривала нас делать упражнения хотя бы лежа на наре:

— Смотри вот так поднимай ногу, согнутую в колене…

— Да отвали ты. Достала уже, — злились мы, и на этом ее потуги прекращались.

Еще на улице иногда играли в какую-нибудь подвижную игру, но это тоже было просто издевательством, так как дворики были очень маленькими и побегать в них не удавалось.

Женя проинформировала, что время от времени в камеру попадает подобная активистка, и заканчиваются ее спортивные занятия всегда одинаково.

Время от времени в камере устраивали обыск, в просторечье «шмон». Не берусь судить о законности таких действий, но пока мы бывали на прогулке, камеру могли перевернуть вверх дном. Чаще всего ничего криминального у нас не хранилось, разве что письма, которые были запрещены. Но в них и не было никакой полезной для начальства информации. Что искали, было не совсем ясно, возможно такие обыски — просто плановые. Не очень-то приятно было возвращаться в камеру и лицезреть все свои вещи, перевернутые вверх дном, а еще чего доброго не досчитаться пачки сигарет. Ни на что другое охрана не зарилась. Иногда такого обыска оказывалось мало, и нам велели собирать скатку (то есть матрас), каждой взять свои пожитки и со всем этим добром выйти в коридор. Подобный обыск длился довольно долго, мог занять полдня, пока мы собирали эти тяжеленные матрасы, а потом закидывали их наверх. Это было не простым делом. Не припомню, чтобы у нас хоть раз нашли что-то предосудительное во время этих обысков.

В остальном каждый день был похож на предыдущий, вот поэтому мы были рады любому происшествию, которое могло разнообразить нашу жизнь.

Глава 12

Однажды утром дверь привычно грохнула, и в камере оказались две девушки. Они не выглядели перепуганными новичками, и это сразу бросалось в глаза. Женя, увидав у одной из них огромную сумку, тут же очутилась рядом.

— Кто такие?

Мы из соседней камеры. Нас перекинули.

По идее подобные перетасовки камер должны были происходить регулярно. Якобы для того, чтобы мы сильно не привыкали друг к другу. Чем это могло помешать тюремному спокойствию не ясно, но нас часто этим пугали охранники. Тем не менее, на моем веку подобное случилось один-единственный раз именно с этими девочками из соседней камеры. Может в другой раз мы отнеслись бы к их появлению с подозрением, но они сразу внушили всем доверие. Мне новенькие приглянулись вмиг, ведь были они моими ровесницами, тогда как все остальные на десять или двадцать лет старше (не беру в расчет старую Нину). К тому же, выглядели обе миловидно и аккуратно. Опыт распознавания людей с первого взгляда приходит в тюрьме очень быстро и остается на всю жизнь. Тогда я не ошиблась и осталась дружна с ними по сей день. Ту, что с огромной сумкой, звали Катя, и Женя тут же завела с ней беседу:

— За что же ты, дитятко, сюда попала?

— За убийство, — отвечало это невинное дитя нежным мягким голоском. Она была вся какая-то мягкая на вид и белоснежная, ее так и хотелось потрогать.

Вообще мне сразу захотелось поговорить с этими новенькими, узнать больше, кого эта Катя убила и за что. В тюрьме все время кажется, что человек, попавший туда, вполне вероятно невиновен или если кого-то и убил, то по каким-то очень серьезным причинам. Истории этих людей не воспринимались как настоящие, а скорее — сценариями: какая-то женщина сказала то, а ей ответили это, и потом бац — удар сковородкой по голове. Мы росли на вечных фильмах-боевиках, где люди гибли сотнями, и никто им не сопереживал. Все дело было в мотивах: если на девочку нападал бандит, что ей оставалось? Кто-то сочувствовал бандиту? Конечно, нет, все соглашались — девчонка молодец. Все кроме закона и судьи.

— Как же эти рученьки на такое решились? — причитала Женя, а мы все тихо ухмылялись. Провести нас, знающих Женю, таким речами было непросто. Но видимо и обладательницу этих ручек тоже. Она демонстративно открыла свою огромную сумку и достала оттуда две подушки и одеяло. Интерес Жени тут же пропал. Она отвернулась от Кати, не подавая вида, и уже менее дружелюбно обратилась ко второй:

— Аты?

— За разбой.

Мы все прыснули. Дело в том, что у разбойницы рост был максимум 155 сантиметров, а вес, наверное, килограммов сорок. Ее так и прозвали — Дюймовочка. Такой же мягкий детский голос, как и у первой. Вот так подарочки! Они находились в тюрьме уже несколько месяцев и по сравнению со многими были просто завсегдатайками.

Именно поэтому Женя не стала отправлять девочек на третий этаж, и оказались они моими соседками. Спать нам пришлось втроем на двойной наре, и при таких обстоятельствах мы мгновенно сдружились. С Дюймовочкой, которую, кстати, звали, так же как и меня, мы были из одного города и жили в соседних районах. Благодаря этому имели несколько общих знакомых.

— Так что за разбой, Дюймик?

— Ой, да даже рассказывать стыдно.

— Ну, расскажи.

— Какой-то пьянчуга заснул у меня под домом, а у него стоял пакет с едой рядом. Колбаса там была и еще что-то.

— И что?

— Моя подружка эту еду домой унесла, братика покормить.

— А при чем тут разбой?

— А я его пыталась в чувство привести и шлепала по лицу.

— И что? — недоумевала я.

— Ну и вот — я совершила разбойное нападение.

Мы хохотали, но от этого история Дюймочки веселее не становилась. Почитав ее объебон, я удостоверилась, что там именно так и написано: нанесла несколько ударов ладонями по лицу.

— Но это же бред просто, — возмущались мы всей камерой.

— Это еще что. Про нее статью в местной газете написали. Дюйма, покажи, — проинформировала нас Катя.

Дюймовочка достала газету и указала на статью. Статья была большой, на весь разворот и называлась «Шерше ля фзм», все знали, что это означает «ищите женщину». Журналист расписывал ужасы совершенного Дюймовочкой преступления, сгущая краски и выставляя ее просто разбойницей с большой дороги с тесаком в зубах. Там и фотография была подобрана подстать заметке.

— Обязательно сохрани эту газету на память, — советовали мы, умирая со смеху.

Катя приехала из Севастополя и тоже была обладательницей интереснейшей истории.

Если несчастная Дюймовочка оказалась просто жертвой обстоятельств и несовершенства системы, то Катя стала жертвой дурного обращения в семье. Ее мать, повторно выйдя замуж после смерти Катиного отца, родила другого ребенка. Катьке было лет четырнадцать, когда отчим стал ее бить. Семья их ютилась в однокомнатной квартирке и Катя всем мешала. Матери хотелось простого женского счастья, новой семьи, стать вновь молодой. Взрослая дочь напоминала о возрасте и занимала столь нужные квадратные метры. Катя не ходила в школу и была по жизни очень одинока.

— У меня нигде и никогда не было друзей, — рассказывала она. — Однажды отчим в очередной раз избил меня, и я убежала из дома. Жила несколько дней на лестничной площадке в одном из соседних домов. Там меня нашла моя тетка. Я была вся в синяках, и тетка стала уговаривать написать заявление на отчима. Но я просто не могла этого сделать. Сами знаете, у нас считается чем-то постыдным пойти донести в милицию.

— И что вы сделали?

— Тетка договорилась с матерью и отчимом, и они сняли мне квартиру. С тех пор я стала жить одна.

— В четырнадцать?

— Да. Отец был военным, и я получала за него хорошую пенсию, как за потерю кормильца. Мне казалось, что я очень богатая. А что мне надо было в четырнадцать лет- то? А потом я познакомилась с девочкой из этого же дома. И мы подружились. Для кого-то это может звучать обыденно, но для меня это было счастьем. Это была моя первая в жизни подруга. Она старше меня на пару лет, и я влюбилась в нее. Покупала ей на все свои деньги чипсы, шоколадки, колу. Накупила ей гору плюшевых игрушек. В общем, полная дура.

— Ну почему дура? У меня вот, например, никогда такой подруги не было.

— Да потому что я ей со своими конфетами была не нужна. Она поссорилась с подружкой из-за парня, а меня просто использовала. Каждый день рассказывала, какая та девочка сволочь, подлая змея, распутница и все в таком роде. А потом как-то раз прибежала в слезах и сказала, что та девчонка ее побила. И предложила ее убить.

— И что, ты согласилась?

— Да как-то поначалу все это было вроде несерьезно, в шутку. Мы продумывали как это лучше сделать, чтобы не попасться. В какой-то момент я поняла, что моя подруга намерена это сделать на самом деле.

— И каков был план?

— Заманить ее и ударить чем-то по голове. Мы так и сделали. Но я до последнего момента не думала, что это взаправду. Вообще я сейчас сама не понимаю, как я могла такое сделать.

— Что было потом?

— А потом моя подруга стала меня подначивать, умолять и говорить, что кроме меня у нее никого нет. Я была идиоткой, мне казалось, что я должна сделать для нее все, что она хочет. Она грозила, что перестанет со мной дружить, если я не сделаю этого.

— Ну и подружка. Чего ты ее не послала? — недоумевала я. У меня в жизни никогда не было подобных ситуаций, и мне весь ее рассказ казался полным бредом. Хотя, чем я отличалась? Я напала на негодяя, защищая брата, а Катя напала на девочку, защищая дружбу. Та стерва просто использовала наивную малолетку. Слишком много преступлений совершается подобным образом. Есть дети очень подверженные влиянию старших, они безоговорочно верят им и выполняют все их указания. Это далеко не единичный случай.

— Ты не понимаешь, — сокрушалась Катюха, — я ее любила.

— И что было дальше?

— А дальше мы заманили девочку ко мне домой, и я ударила ее топором. Но результат был далеко не такой как в кино. От топора отлетел обух. Ну а я что, била когда- то топором? Едва попала, она повернулась ко мне. Все лицо в крови. Я онемела, не знала, что дальше делать. А она пошла, шатаясь, из квартиры и стала звонить в соседние двери.

— А подружка твоя?

— Она спряталась, а как увидела, что девчонка ушла, то и сама убежала. И я ее с тех пор так больше никогда и не видела. Она сказала, что знать меня не знает, и я сама все это затеяла. Почему-то следователь не захотел меня слушать, что я была не одна.

— Думаю, что это ничего не дало бы тебе. Только групповуху припаяли бы.

— Это так. Но это я сейчас понимаю, а тогда мне было так обидно, что она меня бросила. Я даже пыталась вены вскрыть.

Девочка осталась жива, после того как Катя ее ударила. Соседи вызвали скорую, а Катю мать отвезла в психдиспансер.

Закон не разбирает, осталась жертва жива или нет, и неудавшееся покушение квалифицируется, как убийство. Главное — доказать намерение именно убить, а не покалечить, например. На момент совершения

преступления Катя была несовершеннолетней. Она бежала из-под следствия, уехала в другую страну и несколько лет скрывалась. Поймали беглянку из-за случайного стечения обстоятельств.

Теперь Кате было девятнадцать, и один бог ведает, чего она натерпелась в жизни во время скитаний по миру. Девушка была невероятно красивой, с длинными, ниже поясницы, черными волосами и очень белой кожей, из-за этого контраста выглядела словно мультяшная

Белоснежка. У Кати было слабое зрение — почти нулевое, поэтому, когда она вынимала линзы, то становилась похожей на беспомощного котенка, который натыкался на нары. Из-за этого недуга движения девушки были плавными, просто потому что неуверенными. Ее хотелось защищать, не дать споткнуться, накормить получше. Хотя насколько я поняла, такой нежностью к ней прониклась только я, остальные жительницы не очень-то ее жаловали. Одной из причин было то, что Катюшка гоняла мыться наших грязнуль. Просто невероятно, что некоторые женщины просто наотрез отказывались мыться. Мы ходили в баню реже одного раза в неделю, в другие дни грели воду в литровых железных кружках и мылись в туалете. Когда делать нечего, то и этот процесс воспринимался развлечением. Но некоторые, спящие на третьем этаже, не делали никаких усилий, чтобы привести себя в божеский вид. Очень часто у них заводились насекомые, и тогда Катя кричала на них:

— А ну быстро сползай и иди мойся. Да как вы можете ходить такими вонючками? Где сейчас можно вшей нахвататься, а? Что за жизнь вы вели?

— Да это на ИВС, — жалобно бубнили они, — мы здесь не при делах.

— Ах, на ИВС? Да меня год везли по транзитным тюрьмам и что? Посмотрите на это, — она трясла волосами, заплетенными в толстую косу. Я не хочу из-за вас лысой оказаться.

Она вся такая мягкая и нежная, с этими длинными косами напоминала героиню какого-то триллера: на вид добрую, умеющую втереться в доверие, а на поверку оказывающуюся монстром.

Как она била топором подружку было невозможно представить. Везли ее этапом из другой страны почти год. Все это время девушка провела в ужасных транзитных тюрьмах, переполненных до невозможности. Она рассказывала о страшных тюрьмах России:

— Огромные помещения, а там по пятьдесят-сто человек. Они как бы разделены на две комнаты и ближе к дверям ютятся всякие нищеброды вроде меня, у кого нет связей и передач. Тюремная элита располагается в глубине.

— Какой ужас.

— Это еще что. Спят по очереди в три смены, а остальное время сидят на полу, понятно, что никаких столов и стульев там не водится.

— Бедная ты моя, — содрогалась я при мысли о кубле бомжей, в котором находилась Катя.

— Туалет строго по графику. Грязь и вонь там такая, что когда я очутилась, наконец, здесь, мне казалось, что я чуть ли не в санатории.

В нашей камере на своей индивидуальной наре, Катя чувствовала себя в раю, она отдыхала телом, но душа ее страдала все равно. Иногда Кате приходили письма от матери, которая кляла дочь, на чем свет стоит. Не понимаю, зачем она это делала? Бросила ребенка и забыла это полбеды, но изводить ее потом обвинениями и ненавистью это просто подлость.

Катя очень любила говорить о себе и постоянно копалась в своём деле. Так как прошло много времени, то детали забывались, и она силилась вспомнить хоть что-то, что могло помочь ей. Эта девушка сама строила защиту, так как наемного адвоката у нее не было. Ей предоставлялся государственный защитник, так как статья ее была тяжкой, но никто и никогда не доверял таким защитникам. Так уж повелось, что репутация у государственных адвокатов была плохой, в силу того, что дела они брали не по своей инициативе, и спасать подсудимых на самом деле не имели никакого желания.

Целыми днями Катя продумывала, что скажет на суде, какие задаст вопросы, как сама будет отвечать и так далее. Она приставала ко мне и говорила:

— Давай, ты будешь потерпевшая. Спроси у меня что-то.

— Я даже не знаю, Катюха.

— Ну, представь, что я тебя ударила, что бы ты сказала мне?

— Как ты могла? — пафосно воскликнула я.

— Хватит шутить, я серьезно, — сбить ее с намеченной цели было непросто.

— Ну, хорошо, — задумалась я. — Зачем ты это сделала?

Катя задумалась:

— Вот, блин. Чего отвечать-то?

— Откуда я знаю, — улыбалась я.

— Я совершила ошибку. Это был просто глупый поступок обидевшегося ребенка. Я понимаю, что делать это было неправильно, и очень сожалею об этом.

Потом, подумав, говорила:

— Так теперь ты — прокурор. Спрашивай, — продолжала Катя.

— Вы планировали убить потерпевшую или нанести ранения?

— Я не хотела ее смерти. Просто хотела поквитаться, не подумав о том, к каким последствиям это приведет.

— Ты молодец, — сказала я. — Если тебе поверят, то отпустят.

— Я и правда раскаиваюсь. Я плохой человек, сейчас я это понимаю. Очень хочу посмотреть в глаза потерпевшей и попросить прощения. Даже, если мне навалят все десять лет — все равно. Она не заслужила этого. Мне она вообще ничего плохого не сделала. Я ее даже не знала. Хотя, может быть, если бы я ее знала, то никогда не смогла бы поднять руку на знакомого человека.

— Катюшка, ты ошиблась. Но сейчас, я знаю, что ты — неплохой человек. Время не только лечит, оно и меняет людей.

Я не знала никого, кто мечтал бы выйти на свободу более нее. Очень целеустремленная и просто-таки неутомимая. Катя искренне раскаивалась в содеянном, и это было той чертой, что отличала ее от всех остальных. Она много раз возвращалась к одному и тому же разговору и повторяла, что ждет возможности извиниться. Если все мы на дух не переносили своих терпил и кляли их на чем свет, то эта неудавшаяся убийца была уникальной. Она планировала убийство, со всей тщательностью, на которую способна пятнадцатилетняя девчонка. Не знаю, насколько осуществим был ее план, и насколько хладнокровной она была в то время, но прошло три года, и передо мной был совсем другой человек. Я не думала, что теперешняя Катя была способна на подобное преступление, и я спокойно повернулась бы к ней спиной.

Говорят, что люди не меняются… Не знаю, может быть, дети еще имеют такой шанс? Они способны измениться? Сформироваться по-другому? Или при стечении обстоятельств они снова поступят так, как им будет нужно? Я верю, что у каждого есть шанс исправить ошибки. И у Кати он был. Судьба предоставила ей его, не дав той девочке умереть.

Мы спокойно относились к убийствам и грабежам.

Возможно потому, что жили тесно друг с другом, деля стол и постели. В этом ли была задумка исправления? Ведь столкнись я на свободе с подобным рассказом о покушении на жизнь человека, то пришла бы в ужас. Осудила. А здесь представился шанс понять и взглянуть на всё с другой стороны. Тюрьма этому хорошо учила: видеть все под другим углом. Никто на свободе не смог бы выслушать исповедь преступницы, а мы, умирая со скуки, были рады любой истории. Нам предоставлялась возможность понять мотивы. В судебной практике мотив преступления не играет никакой роли. Главное, что было совершено преступление, и закон рассматривает его с этой стороны. А мы же слушали мотивы. Наверное, каждая из нас смогла бы стать отличным защитником. Особенно где-то в Америке, когда имеет место состязательный характер рассмотрения дел в ходе судебного заседания. Я считаю, что абсолютно немотивированные действия — это страшно. Сталкивалась я и с подобным.

Некоторые женщины приводили в ужас своими историями, понять которые было просто невозможно. Холодок пробегал по коже. До сих пор страшно и противно вспоминать некоторые экземпляры, и хочется стереть из памяти этих людей. Но почему-то все, что происходило тогда со мной, не забывается. Видимо жизнь там была настолько обособленна, настолько отличалась от всего, к чему я привыкла, что забыть не получается. Никогда не забуду тихую заплаканную женщину из другой камеры.

— Почему тебя перевели? — спросила Женя.

— Меня девочки невзлюбили и били.

— Какой кошмар! Просто так?

— Им всё не нравилось, что я делаю, придирались ко мне, не давали готовить.

— Ну, хорошо, — не стала допытываться Женя, — иди наверх, отдохни.

Остальные просто так не оставили ее в покое:

— Так почему к тебе приставали? Без причин? Что-то не верится.

— Я пошла к розетке, а девочки меня толкнули. Сказали, что мне нельзя ничем пользоваться. Я сама не знаю почему, — грустно вздохнула женщина.

Ей было лет двадцать пять, миловидная, худая. Что она могла не поделить с девчонками?

Целый день ее никто не трогал, не спрашивал, все занимались своим делами. Вечером у нас не удалось построение с малолетками — лил дождь, почта пришла вся мокрая, разваливающаяся на части и мы решили в эту ночь не переписываться. Стало скучно.

— Эй, новенькая, расскажи, за что ты здесь? — спросил кто- то.

Она молчала.

— Ну, хоть статья какая? — не унимались мы. Вид у новенькой был такой, что она могла оказаться кем угодно.

— Убийство, — наконец призналась женщина.

— А, понятно. Ты такая молодая, наверное, парня своего прибила?

Убийца села на наре и даже обрадовалась возможности пообщаться.

— Нет, не парня, — она улыбнулась милой улыбкой, — дочку. Наступила гробовая тишина.

— Случайно, что ли? — спросила Женя.

— Нет. Она пришла не вовремя, ну вы понимаете, о чем я, — девушка хихикнула, — мы вытолкнули ее в окно и закидали спинками от железных кроватей.

Девочки молчали. Никто был не в состоянии спрашивать дальше, подробности никого не интересовали, не было сил даже заорать на нее. Онемели буквально все. Я видела лица сокамерниц, казалось еще немного и «мать» разорвут на части. У нас сжимались кулаки, и немая ярость грозила выплеснуться катастрофой. Наконец Наташа задала еще один вопрос:

— И сколько ей было?

— Четыре.

Женя подорвалась и застучала в дверь. Через минуту подошел попкарь, и Женя сказала:

— Вы кого мне привели? Быстро забирайте, пока ее не разорвали.

Слава богу, таких, совсем неадекватных были единицы. Девчонки приходили в бешенство от рассказов таких существ (язык не поворачивается назвать их женщинами), мы требовали, чтобы их перевели от нас как можно скорей и чаще всего эту просьбу выполняли. Не знаю, хватало ли у изгнанниц ума не рассказывать о совершенных зверствах в других камерах. И вот то же психиатрическое освидетельствование признавало их нормальными и спустя семь лет они выходили на свободу. Они не могли раскаяться, потому что не понимали чудовищность совершенного. Это страшно и никакая тюрьма тут не поможет и не исправит.

Но все заключенные были равны пред людским осуждением, и находились мы в одном котле. Общество всех уравняло и отвернулось.

Но в противовес плохому всегда есть что-то доброе и вечное. Встречалась и любовь. Да-да, как без нее. Попала к нам в один прекрасный день девушка. Звали ее Инна. И вроде ничего особенного мы в ней не увидели, девушка как девушка, но наш Лилиан был сражен. Влюбился в нее без памяти. И хоть и был он женщиной Лилей, но так давно изображал мужчину, что и сам в это верил. Не знаю, каким образом он превратился в того, кем был, такое спрашивать было не принято. Как я поняла, предпочтение Лилиан отдавал женщинам уже давным- давно. Но не всем кому попало. Я, например, не производила на него никакого впечатления, а вот Инка запала в душу. Это было трогательно и странно одновременно. Наблюдать за подобными отношениями — необычно и непривычно. Никогда в своей жизни я не сталкивалась с лесбиянками. Инна как раз лесбиянкой и не являлась. Она вообще была довольно взбалмошной натурой, капризной и своенравной. Ее любимым занятием было швырнуть в стену со всей силы зажигалку. От удара она взрывалась, все подпрыгивали, а Инка улыбалась и делала невинную мину. Бывшая наркоманка, в тюрьме она набрала лишний вес (такая история происходила со многими соскочившими наркоззвисимыми) и все время была этим недовольна. Она быстро смекнула о чувствах Лилиана и использовала его как могла. Он стал для нее просто рабом, выполняя все прихоти и поручения этой особы. Инна гоняла его стирать, варить ей чай или суп, подавать тапочки и делать массаж ног. Когда Инна сидела в туалете, Лилиан стоял рядом и подавал газеты для сожжения и держал водичку наготове. Влюбленный был просто счастлив оказаться рядом. Он не домогался ее и не пытался поцеловать, например (представляю Инкину реакцию), а просто рад был прикоснуться к ее руке. Я наблюдала за его страстью с недоумением, в очередной раз убеждаясь, что любовь действительно вещь непредсказуемая. Никакой особенной красотой предмет обожания Лилиана не обладал, характер преотврэтный (хотя допускаю, что это было из-за нехватки наркотиков), фигура — расплывчатая. Это все, как оказалось, неважно. Красавица Катя оставила его равнодушным, а толстая наркоманка свела с ума. Отношения эти, конечно, были обречены, и часто Лилиан плакал, отвернувшись к стене, ожидая разлуки с Инкой. Когда она уехала, он просто места себе не находил, пытался ей писать письма, выходило у него коряво, но все же. Она не ответила ему ни разу даже из сострадания. Вот такая несчастная любовь.

Была еще одна история любви, свидетелем которой я стала. В тот день, когда Катя добралась, наконец, до нашего города, минуя все ужасные транзитные тюрьмы, ее увидел Андрей-Шприц. Увидел он ее, как и тысячу других женщин и девушек, попавших в тюрьму. Ни одна не оставалась за пределами его внимания, потому что он как врач осматривал каждую. Но только Катя сразила наповал заключенного доктора. Он влюбился в нее с первого взгляда. Сама Катя, уставшая от этапов и от той жизни, которую вела в бегах, не проявляла к нему никаких чувств. Не знаю, способна ли она была вообще любить мужчину. За все то время, что я с ней общалась, она ни разу не рассказала о своих романтических увлечениях, даже о тех, что бывают у девочек в совсем юном возрасте. А Андрей, скажем так, не был пределом мечтаний каждой девушки. И вот угораздило ж его влюбиться именно в Катю. Может и полюбил он ее только потому, что она равнодушна была ко всем, как к женщинам, так и к мужчинам. Многим ведь нужна несчастная любовь. А может, ему надо было ее завоевать. Не знаю, что там между ними произошло, но он заваливал Катю подарками и письмами. Она равнодушно их читала и выкидывала, а остальные ей завидовали. Когда Кате было что-то надо, например, шампунь, она писала доктору записку, и в тот же день необходимое оказывалось у нее. Пользовалась она этим без зазрения совести, считая, что все мужчины только для того и нужны, чтобы делать нашу жизнь легче. Когда она ездила на этап в Севастополь, для Андрея был праздник. Он узнавал заранее о ее поездке и готовил для любимой подарки и сюрпризы, раздобывал вкусненькое и какие- нибудь украшения, косметику и другие маленькие радости, которых мы были лишены в тюремном заключении. Вот откуда у Кати было две подушки и теплые одеяла. Если с Лилианом все было понятно, и он и не рассчитывал на продолжение отношений, то Андрей слепо верил, что они с Катей созданы друг для друга. Он обещал сделать все, чтобы они были вместе и ждать ее сколько потребуется. К тому же, они оба были из Севастополя, и Андрей считал это знаком свыше. Причем Катя ни разу не говорила ему никаких слов любви и не планировала провести с ним жизнь. Но любовь на всех влияет по-разному, кого-то-то ввергает в уныние, кого-то окрыляет. Такая это странная штука.

Заключение убивает в человеке двух неразлучных демонов: суетливость и невнимательность[6]. Это правда. Порой и суетливость, и невнимательность, настолько простительные для нас в повседневной жизни, могли привести к плачевным последствиям здесь, в тюрьме. Но не это главное. Избавившись от всех «мирских» забот люди здесь раскрывались. Просто поразительно, сколько талантов кроется в нас самих. За обычной суетой нет времени выявить их, но здесь люди преображались. Наружу выходило все потаенное и глубоко упрятанное, возможно, еще в детстве. Многие очень красиво пели. Вечерами на решке устраивали концерты, и мы заслушивались пением. Чистые красивые голоса разносились по ночному тюремному двору, вызывая восторженные крики.

Кто-то начинал рисовать, создавая шедевры. Так как с бумагой была напряжёнка, то рисовали на кусках простыни. Дарили потом друг другу эти произведения искусства. Рисовали простой шариковой ручкой, и эти полотна оказывались весьма долговечными. Спустя пятнадцать лет у меня до сих пор лежат эти картины (назывались они марочками). Однажды у нас осталась чья-то старая шуба, и девчонки, распоров ее, нашили мягких игрушек: медвежат и собачек. Они получились не хуже, чем в любом игрушечном магазине, и долго потом ходили по тюрьме. Что-то забрали охранники домой детям. Конечно, иголки и ножницы были запрещенными предметами, но можно было написать заявление с просьбой выдать такой инвентарь, и никто в этом не отказывал.

Кто-то писал стихи про все подряд, которые тоже потом все переписывали друг у друга. Один мальчик с малолетки, который дожидался суда по обвинению в убийстве, прислал вот такое творение, которое произвело на меня сильное впечатление:

Жутко и красиво.

Стихи занимали важное место в наших жизнях. Кто-то постоянно эти стихи сочинял, для кого-то они были и хлебом, и сигаретами, для тех, кто мог писать их на заказ. Некоторые могли из любой ситуации сложить рифму. Наташа просто сыпала юмором, и мы умирали со смеху от ее стишков.

Как-то мальчишка малолетка написал нам на камеру:

— Давайте облегчим друг другу жизнь. Напишите мне маляву.

Добрая Наташа не могла промолчать и вот что вышло:

Есть простая облегчалка под названьем дубиналка.

Как отхватишь пару раз — облегчишься в сей же час.

Если хочешь в теле дырку — напиши маляву Ирке.

Ох уж эта «малява Ирке», прицепилась ко мне потом на весь срок в тюрьме. Мальчишка обиделся и ругал нас на чем свет стоит, особенно эту дебилку-Ирку. А «Ирка» и «в теле дырка» стали потом известны всем.

Из черного хлеба делали красивые фигурки, четки и нарды. И все это при минимальных возможностях! Каждая себя как-то проявляла, нужен был только шанс, время и возможности.

Глядя на все это я убедилась, что в каждом есть какой-то талант, явный или скрытый, только нужно его извлечь. Возможно, найдя его раньше, многие из этих заключенных не попали бы сюда. Не напились бы до потери сознания и не ткнули любимого парня ножом, не обкололись бы просто от ощущения ненужности и никчёмности, не пошли бы воровать от скуки или нужды. Ищите свои таланты, развивайте их, приучайте детей к тому, что они нужны и полезны, что они могут намного больше, ставьте цели и достигайте. Я видела, что каждый человек обладал скрытыми резервами и это окрыляло.

Глава 13

Как бы медленно не тянулось время, но оно шло. Время года менялось, и теперь наступила весна. Зимой сидеть было не так уныло, ведь на улице холодно и мокро. А вот весна заставляла загрустить почти всех. Мы сидели на решке, вдыхая аромат цветущих деревьев, который иногда доносил до нас ветерок, любовались сквозь щелочку первыми листочками и безумно хотели домой. Многие мои подруги уходили. Ушла моя Дюймовочка. Ей дали всего год, из которого половину времени она провела в тюрьме. За ней следом отправилась Катя. Без них было очень грустно, хотя я радовалась, что их мытарства подходили к концу. Катюшке дали всего три года. Учитывалось много факторов, но я убеждена, что главным было ее раскаяние и педантичность в деталях. Так как Катя на момент совершения преступления была несовершеннолетней, то имела все шансы отправиться домой по УДО (условно-досрочному освобождению, которое предусматривалось для несовершеннолетних в одну третью срока). Это было более чем хорошо, учитывая ее статью.

Люба, со спицами в ноге, получила три года. Страшно было за эту простую деревенскую девочку, представляя ее на зоне. Бабка Нина получила семь лет. Лилиан — три. Анечка — платиновая королева — шесть.

Валя покинула нас, получив свой срок, и оставила мне должность коногона. Теперь вся ответственность за почту легла на меня. Мне нравилось. Было чем заняться, а в переписке — своя прелесть. Ранее столь непонятные действия коногона теперь и у меня были отработаны до автоматизма. Я мгновенно могла скрутить причал и построиться. Никакой ураганный ветер не становился помехой. Я сидела с причалом, как опытный и упорный рыбак на рыбалке, и добыча всегда была в моих руках. Моя вторая нара находилась прямо напротив решки, и я носилась туда-сюда, забывая, что нахожусь в двух метрах от пола. Я умудрялась скакать с нары на нару, как Маугли, полностью оправдывая свое прозвище — Человеческий детеныш. Должность коногона досталась мне весьма ожидаемо, и я привыкала к ней постепенно. Каждый день принимала почту и отправляла, а так же научилась ловко запечатывать мзлявы. Для малолеток можно было просто скрутить бумажку и дело с концом, но если мы хотели отправить почту на взросляк, то надо было приложить некоторые усилия. Записку многократно складывали, а потом заворачивали в фольгу от сигарет. На фольге писали имя адресата и адрес, который состоял просто из номера камеры, например: «Малышу 148» или «Элоизе 192». Последний этап — завернуть маляву в целлофан от сигаретной пачки и аккуратно запаять при помощи спичек. У меня выходило очень ровно, красиво и надежно — вода была не страшна такой маляве.

У меня всегда был дар быстро и четко излагать мысли на бумаге, и я могла писать и писать, не думая подолгу над посланием. Слова лились из меня потоком, а ничего так не нравилось людям в тюрьме, как получать письма. Мне писало множество людей: малолетки, взрослые парни, с которыми я знакомилась, когда ходила к адвокату, девчонки из других камер. Всем нравилось получать письма, а когда в них было больше двух строчек, то и подавно. Я рассказывала истории из своей жизни и из чужой, подбадривала и поддерживала заключенных, делилась с подругами секретами. Мне постоянно признавались в любви, и я отвечала взаимностью. Это было приятно, думать, что кому-то ты не безразличен, что кто-то переживает за тебя. На этом строились все отношения в тюрьме. Наши малолетки очень нуждались в теплых словах, потому что все они были просто дети. Пусть испорченные, оступившиеся, злые и хулиганистые. Но здесь они становились беззащитными детьми, и каждой из нас хотелось поддержать и помочь хоть кому- то.

Так родилась Таня Пирог. Я не могла от своего имени переписываться сразу с половиной камеры малолеток (они ревновали), поэтому придумала новую личность. Назвала ее Таня Пирог (якобы такое прозвище ей дали за то, что она толстушка). Таня Пирог была недалекой деревенской девушкой, которая всегда хотела есть. Девчонки хохотали от души, когда я придумывала очередную байку от лица Тани и посылала ее мальчишкам. Таню все обижали. Ей не давали есть, а есть она хотела всегда. Таня была толстой и неуклюжей, а загнали ее на третий этаж. Таню хотел обесчестить Лилиан, и она его боялась, как огня. А еще Таня молилась за всех. Она утром, днем и вечером билась головой об пол и возносила молитвы небу, за мальчишек наверху, за обижающих ее девчонок, за родителей и детей. За мир во всем мире.

Малолетку просто потрясла история Тани. Там чуть ли не бунт поднялся в защиту этого странного создания! Они орали девчонкам из нашей камеры, что если те не прекратят обижать Таню Пирог, они затопят их (к слову сказать, они действительно могли это сделать). Они слали Тане еду, не жалея для толстухи самого вкусного! Таня была самым популярным человеком в тюрьме. Ей слали собственноручно нарисованные открытки, марочки и иконы, разнообразные самодельные крестики. Таню завалили советами, как себя вести и не давать в обиду.

«Танечка, не бойся. Слазь с нары, типа ты в туалет, а сама возьми тромбон[8]. И как только к тебе приближается Лилиан, как вдарь его этим тромбоном по голове, чтобы весь дух выбить».

А невинная Таня отвечала:

«Как можно ударить человека! Даже такого как Лилиан. Нет, пусть он съест мою пайку, пусть! А я воздам Господу молитву за него».

И тут же Танюше присылали пачку «Мивины».

Малолетка гудела — все хотели с ней переписываться и получить ее благословение. Считалось удачей, если за тебя молилась Таня Пирог. Нас всех откинули на задний план, выдвинув вперед толстую Таню. Ее звали поговорить на решку. Но не могла же я пойти от лица Тани, мой голос прекрасно знали все. Поэтому Таня жаловалась, что ей не разрешают. Малолетки приходили в бешенство, готовы были отправиться в карцер, лишь бы восстановить справедливость по отношению к святой девушке Тане.

Это ли было не признаком исправления? Того, что не все потеряно, и что полно в этих детях осталось добра и сопереживания? Дайте им доброе отношение, и они не ответят злом. Я верю в это. Верю в то, что их можно исправить. Главное не отворачиваться и стараться понять. С одним из этих мальчишек я переписывалась потом несколько лет. Мы просто рассказывали друг другу о своей жизни, делились переживаниями и успехами.

Люди уходили, и на их место приходили новые, принося с собой новые истории, но со временем они все приелись. Я устала, и казалось, что нет уже другой жизни кроме этой. Все дни были как один.

Как-то к нам в тюрьму приехала какая-то европейская комиссия, чтобы проверять гуманность содержания преступников. Хотя официально преступниками мы еще не считались, а только подследственными, но я поняла позже, что если уж тебя закрыли до суда, то это, считай, вынесенный приговор. Не было ни одного случая, когда кто-то смог покинуть тюрьму без срока, потому что его оправдали.

Вообще в нашей судебной системе не было оправдательного приговора. Мы считали это потому, что люди — не осужденные, а подследственные — содержались в нечеловеческих условиях. Признать заключение ошибочным государство просто не могло. В цивилизованных странах за такое выплачивались огромные денежные компенсации. А у нас проще осудить, дать хоть годик условно, но не признать, что человек невиновен. Поэтому, если подозреваемого оставили под подпиской о невыезде, то у него есть шансы так и не сесть в тюрьму. Но если уж человека лишили свободы, то это равнозначно обвинительному приговору.

Понятия «презумпция невиновности» у нас нет. По всему получалось, что виновность твою определяет следователь, а не суд. Если следователь решил, что человек виновен и является опасным для общества, его изолируют. А суд только подтверждает выводы следователя[9].

Одна женщина как-то вернулась от следователя и говорит:

Мне сделку предложили. Говорят: подписывай признание, и мы тебя выпускаем прямо отсюда.

— Да ладно, — не поверили мы.

— Ага. Моей вины нет, это ясно и ежу, закрыли меня ошибочно.

— Так чего ты еще здесь? — обрадовались девчонки, — вали домой.

— Я не буду подписывать, что виновата, если не виновата.

— Тогда тебя посадят, — сокрушались все.

— Обломаются. Меня несправедливо посадили, я здесь уже месяц торчу. За что, спрашивается?

— Ты ничего не добьешься. Мне бы так, — говорила Валя.

— Ты виновата, а я нет, — упрямилась женщина.

Она так и не пошла на сделку. Спустя несколько дней эту женщину от нас перевели в камеру с лучшими условиями, но мы потом еще много месяцев слышали о ее мытарствах. Никакой справедливости ей добиться не удалось.

Так вот — европейская комиссия. Перед ней начальство тюрьмы вывернулось наизнанку.

Заключенных заставили покрасить и побелить все в камере. Старая как мир истина — красота требует жертв. Этими жертвами были мы, и это было ужасно. Двадцать пять человек дышали парами краски, которой было окрашено все, что только можно окрасить в камере, и влажными испарениями от извести, которой побелили стены и потолок. Всё это в непроветриваемом помещении площадью пятнадцать квадратных метров. Добавить к этому сигареты, еду, жженые бумаги в туалете — и можно представить ад. Мы непрерывно кашляли, дышать было тяжело, нос закладывало. У некоторых была аллергия на краску, и они покрылись волдырями. Я все время проводила на решке, как выживали остальные, особенно на третьих нарах, остаётся только гадать. Здоровье по кусочкам терялось в камере. Хотя Женя добилась некоторых поблажек для нас:

— Галочка, — обращалась она к одной из охранниц, — ну открой кормушечку. Дышать совсем нечем.

— Женя, ты же знаешь, что это запрещено.

— Ну, Галочка, ты же самая лучшая. Ну пойди спроси, может разрешат? Совсем девочки задыхаются.

— Женя, давай так, начальство уйдет сегодня после двух, и я открою.

— Галочка, солнышко, ты просто прелесть. Чего тебе приготовить?

— Да, ладно, Женя. Не надо ничего. Что ж мы, не люди? Я не представляю, как вы там находитесь и дышите краской.

Налл самим от этой комиссии одни проблемы. Вывернись и покажи как у нас здесь все великолепно. Неужели кого- то можно обмануть побелкой и хлебом?

— Тяжело вам, да?

— Не то слово. Загоняли вконец. Весь персонал тоже что-то красит, моет, изображает восторг. На больничке вообще сейчас — рай. Все новенькое: одеяла, простыни, новый умывальник поставили. Только нет там никого.

— Может, у нас туберкулезницу заберут?

— Не знаю ничего. А малолетки… они там вообще с ног сбились — всех раскидали, расформировали, запугали, чтобы они рот не открывали. Ты же их знаешь: плевать они хотели на комиссии и начальство, как начнут дебоширить… Так вот их там так прессуют, чтобы рот не раскрывали. Самых неспокойных убрали в пресс-хаты. Дурдом, короче.

Компенсацией служило то, что теперь каждое утро нам давали свежайший — только из печи — белый хлеб. Он был просто божественным. Ведь раньше хлеб был исключительно черным, и съедобна в нем была только горелая корка, а мякиш этой буханки оставался таким влажным, что когда мы сжимали его в кулаке, из него капала вода. От такого хлеба вздувало живот, и заворот кишок грозил каждый раз, как ты проглатывал хоть кусочек. В первые же дни моего заключения я узнала, где у меня находится печень и поджелудочная. Я в недоумении сжалась в комок, испытывая сильные колющие боли.

— Что это такое, не пойму? — стонала я.

А девчонки со смехом отвечали:

— Печень. Ляг ровно, распрямись, станет легче.

И правда, это помогало.

Короче, тюремный хлеб есть можно, только если ты совсем умираешь с голоду. И самое странное было в этой выпечке, что она не сохла, то есть насушить сухарей из нее тоже не получалось.

А теперь, благодаря европейской комиссии, мы наслаждались свежим белым хлебом. В каше появилось мясо, начали давать неиспорченную соленую рыбу.

Заботливое начальство удостоверилось, что у каждой заключенной есть все необходимое: простыни,

полотенца, посуда. Можно было просить, что душе угодно — получишь. Хоть лекарства, хоть бумагу. Две недели пребывала комиссия в нашем городе, и мы были счастливы.

В один из дней это свершилось. Они зашли к нам в камеру, все улыбались, прямо как туристы, осматривающие достопримечательности (только что

фотоаппаратами не щелкали). Нас выстроили в шеренгу, и мы тоже улыбались. Представляю, какое впечатление наша камера произвела на комиссию. Крась не крась, а здесь был тихий ужас. Слишком живо я сама помнила свое первое впечатление от всего этого убожества. Жалость отразилась на лицах посетителей, хоть все и пытались скрыть ее за фальшивыми улыбками.

Потом посланники цивилизации поехали осчастливливать кого-то другого. На следующий же день вернулся черный хлеб, а мясо исчезло из каши.

Глава 14

В один из дней я заболела. Наверное, подхватила вирус, ведь простудиться здесь было почти невозможно. Хотя от долгого стояния на прогулке ноги мерзли, а холодный воздух казался чем-то необычным. Как бы то ни было, меня лихорадило, зубы стучали, голова раскалывалась. Было очень плохо, но даже мечтать о лекарствах, я не смела.

Лечение больных происходило исключительно за счет родственников. Нужно было написать письмо и попросить те или иные лекарства, которые потом передавалась не мне, а врачу. Половина лекарств, естественно, уходила на нужды окружающих.

От болезней здесь можно было загнуться, и никто бы и пальцем не пошевелил. Существовала, правда, «больничка», четырех-шестиместная камера, где больным якобы оказывали уход. Попасть туда можно было только за хорошую взятку или при очень тяжёлом случае. Не знаю, по какой шкале оценивалась твоя болезнь, потому что у нас в камере была и Оля с туберкулезом, и Лена с сифилисом, и Таня с ВИЧ. На всякий случай нам сообщали о болезнях этих женщин, а вопрос безопасности ложился на наши плечи. Лене не разрешали спускаться с нары (только в туалет), и ходить она должна была исключительно с пакетами на руках. Выглядело это унизительно, и, если уж на то пошло, не принесло бы никаких результатов. Видимых язв у нее не было, скорее всего это был старый нелеченый сифилис, который был и не заразный. На «кухню» она не допускалась, и вообще все шарахались от несчастной, а если она шла мимо, орали, чтобы убиралась поскорей. Оле с туберкулезом никто вообще ничего не мог сделать, не затыкать же ей рот?

Кто тогда попадал в больничную камеру, остаётся загадкой. Как-то раз глухонемая Ксюша опрокинула на себя кружку с кипящим маслом, в которой к тому же находился воткнутый в розетку кипятильник. Кроме ожога она получила удар током. Боль девочка испытала такую, что тут же рухнула на пол, как в кино, и закатила глаза так, что видны были только белки. Страшное зрелище. Ее живот и бедра тут же стали пунцовыми и покрылись волдырями прямо на глазах. Ксюшу стало трясти как в припадке, а мы просто стояли над ней, в ужасе раскрыв рты, и не знали что делать. Кто-то попытался приподнять ее, чтобы перенести на кровать, но несчастная издала такой стон, что все отпрянули. Стали биться в двери и звать на помощь врача. Ленивый охранник сказал писать заявление. За пачку сигарет согласился сходить за доктором.

Тот пришел, но заходить в камеру не стал[10] и сказал:

— А что я могу? Что вы от меня хотите? Накройте мокрой тряпкой.

Кое-как мы выпросили у доктора таблетку аспирина, это максимум, на что приходилось рассчитывать в таких ситуациях. Укрыли бедную Ксюшу мокрой простыней, и она так и лежала на полу. Девушку трясло, и она что-то мычала в бреду, и страшно было то, что она даже не могла пожаловаться. Когда она пришла в себя, только молча смотрела на нас с мольбой, а мы сидели возле нее на грязном полу и рассказывали ей сказки. Так и дежурили подле Ксюшки по очереди дня три. Каждой из нас было так страшно, глядя на нее. Ведь это могло случиться с кем угодно, и участь была бы такой же — лежать на полу и мучиться от боли, словно умирающий зверь, до которого никому нет дела.

Это одна из самых невыносимых вещей — невозможность оказать помощь. Человек мог умирать при тебе, а ты ничего не в состоянии был сделать.

Видела я наркоманок, у которых все ноги и руки были в ужасных гнойных абсцессах. Они постоянно их расчесывали, и эти гнойные раны никогда не заживали. Выглядело это так, словно человек гниет. С этим тоже организму предстояло справляться самому.

От аппендицита реально можно было умереть. Если бы врач и пришел, то вряд ли стал бы осматривать больного, а насколько худо должно было стать человеку, чтобы ему вызвали скорую и уж тем более отвезли в больницу? Думаю, что никто бы не дожил.

Когда у кого-то прихватывал зуб, то многие долго терпели. Стойко сносили боль два-три дня, а потом сдавались. Писали заявление на удаление. Происходила процедура следующим образом: врач вызвал больного в коридор, засовывал ему в рот щипцы и, упираясь коленом в грудь пациента, вырывал больной зуб. Вот так просто — без анестезии и дезинфекции. Многие от боли падали в обморок, тогда их просто, подхватив под руки, заносили внутрь камеры и закрывали дверь. Как животных. Такое удаление зуба я наблюдала несколько раз. Представляю, какую боль они терпели, прежде чем пойти на эту процедуру. Теперь, помня об этом кошмаре, я навсегда зазубрила одну истину — заботиться о своем здоровье всегда, здесь и сейчас. Никогда не откладывать на завтра поход к зубному, ведь завтра может и не представиться такой возможности.

В оправдание доктора скажу, что ему пришлось отрастить толстую шкуру, без нее он бы просто свихнулся сам. Он не был плохим человеком, но переживать из-за каждого зэка не смог бы никто. Денег не было, лекарств не было, а больных было слишком много.

Как-то у одной женщины случился выкидыш, и открылось сильное кровотечение. Наш доктор сказал:

— Что вы хотите? Максимум, что я могу — принести ей тряпку.

Я видела у женщины под мышкой огромную опухоль, которая росла день ото дня, и из нее стал сочиться гной. Женя диагностировала это заболевание как «сучье вымя»[11]. Я и не знала, что такое бывает. Никто, конечно, ничего не лечил, а доктор сказал:

— Единственный шанс у тебя, это поскорее отправиться в лагерь, там может, тебя подлечат.

Когда у нас еще были крысы, мы застукали одну, которая забралась на ногу к одной из сокамерниц. Женщина распорола ногу о кусок железки, торчащей из кровати, и, рана гноилась. Запах от нее был такой, что только крыс и привлекал.

Конечно, все эти ужасы не происходили в один день и были растянуты во времени, но случалось всякое.

Вот поэтому-то, подхватив вирус, я и не обращалась к врачу. Единственное, что могла получить, так это насмешки. Лежала себе на наре и болела. Молодой организм мне очень помог, через пару дней я пришла в себя. Но урок усвоила на всю оставшуюся жизнь — молодость не всегда поможет, здоровье надо беречь, как бы банально это ни звучало. Закаляться, гулять, следить за весом. Видела я, как толстухи взбирались на третьи нары, это было просто пугающее зрелище, и видела, как они летели вниз, вывихивая конечности. Одна такая женщина носила объемный свитер с высоким воротом. Голова у нее была обрита и по сравнению с ее тучным телом казалась очень маленькой. Однажды она, уже добравшись до своего третьего этажа, неловко повернулась и просто рухнула вниз, растопырив руки и ноги, как в невесомости. Ее тут же окрестили Таня-космонавт и каждый раз, глядя на нее, я вспоминала этот полёт.

Опасности могут быть не только в фантастическом кино, а и в реальной жизни. И все-таки есть вещи, которые зависят именно от нас самих и надо максимально использовать свои возможности.

Глава 15

Следствие по моему делу все тянулось. Сходила на все допросы к следователю, после чего теперь считалось, что он выяснил все обстоятельства дела. Адвокат был оптимистичен, хотя ничего конкретного не сообщал. И, несмотря на то, что идти на суд было очень страшно, ничего кроме него я уже не ждала. Я устала от этого ожидания и гадания, что же будет, поэтому готова была на все. Прошло полгода пока, наконец, не назначили первое заседание.

О судебном заседании предупреждали заранее — вечером накануне, чтобы на суде человек мог быть во всеоружии. Мне сказали быть готовой к семи утра. Чего уж тут говорить, волнение было таким, что кусок в горло не лез. Девчонки что-то наперебой советовали, одевали меня, снаряжали, как на войну. Очень хотелось произвести хорошее впечатление на судью и прокурора. Очень хотелось увидеть родных. Как там все будет происходить, я могла только догадываться.

Ровно в семь за мной пришел охранник и отвел в боксик. К чему я абсолютно оказалась не готова, это к тому, что заседание суда было назначено на два часа дня, и все это время мне предстояло просидеть в боксике. То есть семь часов! Без еды и воды, это еще ладно, без туалета — невыносимо. От волнения и холода в туалет, как назло, захотелось нестерпимо уже через полчаса. Да уж! Поездки на суд научили меня терпеть нужду по 12 часов. И вот спустя семь часов одинокого скитания по боксику, я уже ни о чем другом, кроме как о туалете, думать не могла. Бочка в боксике, конечно, была очень заманчивой, но, как я уже упоминала, сесть на нее я смогла бы только с табуретки.

Наконец дверь открыли и меня отправили в воронок. Туда же посадили и моего брата, исхудавшего и бледного, как смерть. Сама я выглядела не лучше, но видеть себя со стороны не могла, поэтому пребывала в блаженном неведении. Возле здания суда нас высадили, заломив руки и нагнув чуть ли не до земли. В таком положении отвели в зал заседания. В американском кино подсудимый гордо идет в зал суда в хорошем костюме и в сопровождении адвоката. Пока не вынесен обвинительный приговор, то человек считается невиновным. Это называется — презумпция невиновности! Когда нас ввели в зал, согнутых пополам, о какой презумпции невиновности могла идти речь? Почему даже в зале суда не соблюдались законы хотя бы формально? Мне очень стыдно за охранников, вытворяющих подобное, за судью, позволяющего это, за нашего адвоката, не сделавшего замечание. Мы все составляли наш народ, и гордиться было нечем.

Нас посадили в клетку, стоящую посреди зала суда, как диких животных. Клетку закрыли, а рядом остался конвойный. Пока не начался суд, мы с братом наконец-то могли пообщаться.

— Как дела?

— Хорошо.

— Как в камере?

— Отлично. А у тебя?

— Тоже.

Вот и весь разговор, что еще можно сказать друг другу перед заседанием суда в присутствии охранника? Сказывалось нервное напряжение, слова не шли, и хотелось определенности.

Наконец в зал запустили родственников и друзей. Их оказалось не так много. Все расселись и смотрели на нас, а мы упорно отводили взгляд. Никто не кидался на стены, не причитал и не разговаривал. Отчуждение ощущалось очень остро.

Мы ожидали слов:

— Встать, суд идет, — и конечно все встали.

Суд начался. Судья была совсем молодая женщина, на вид не намного старше меня. За какие такие заслуги она уже судья? С первых же минут этого заседания я поняла, что все это фарс. Формально допросили свидетелей. Они говорили заученными фразами то, что от них хотели услышать. Никто им не задавал никаких вопросов, адвокат, казалось, спал. Я все ждала, что вот он встанет, возьмет дело в свои руки и разобьет в пух и прах лживые свидетельства. Но ничего подобного не произошло. Заседание длилось около часа. Выступил потерпевший с рассказом о секретном задании и моем агрессивном нападении. Следом за ним двое его сослуживцев, подтвердивших его рассказ. Один из них, двухметровый плечистый парень, громко и уверенно заявил, что подсудимая в одиночку раскидала их всех в стороны. Зал прыснул, но и только. Все понимали нелепость обвинений, но сделать ничего было нельзя.

Судья была очень любезна с УБОПовцами, но вопросов никаких не задавала.

Потом выступил участковый милиционер. Мы с братом удивленно переглянулись. Видели мы этого товарища первый раз в жизни. Он охарактеризовал нас как хулиганов, дебоширов и отрицательных членов общества. Его слова были с радостью приняты и занесены в протокол. Мы попытались возмутиться, но охранник велел нам заткнуться.

Вот и все. Так прошло первое долгожданное заседание. Ощущение после него осталось просто угнетающее. Словно вываляли в грязи на глазах у всех и так оставили грязных на всеобщее обозрение. Участие в этом фарсе было вынужденным и безвыходным. Я поняла, что назад пути нет. Что я навсегда останусь в тюремных стенах. Они найдут способы не выпустить меня отсюда. Никому не было никакого дела до истины, даже нашему адвокату. Он получал свои деньги и присутствовал. Хотелось кричать во все горло, но и тогда никто бы не услышал.

Мы с братом наговорили друг другу множество утешительных слов:

— Да ладно, все будет нормально, — говорил брат.

— Я и не сомневаюсь. Это же только первое заседание.

— Удача нас не покинет. Мы ведь фартовые.

— Наша судьба в наших руках! — весело восклицала я.

Оба понимали, что это просто слова, но сказать их было надо.

Нас отправили «домой». Да, вот так теперь воспринималось место нашего заточения. Там нас ждали привычный распорядок дня и знакомые лица, сочувствующие и участливые. Там можно было поесть и поспать, сходить в туалет, в конце концов. Забыть о тяготах сегодняшнего дня. Это ли не дом? Те чужие люди стали ближе, чем родные, глядящие на нас из-за решеток и не знающие, что сказать. Мы для них становились такими же чужаками, которые пережили что-то недоступное и непонятное им самим. Они всматривались в нас, словно пытаясь найти изменения, произошедшие с нами в тех ужасных стенах. Огромные спрятанные клыки, может, покрытые шерстью руки или светящиеся в темноте глаза?

Я хотела увидеть Женю намного больше, чем кого бы то ни было. Ей можно было сказать всё, громко и уверенно, выслушать ее мнение по поводу судьи, адвоката и прочего. Она живо интересовалась всеми судебными процессами, слушала, советовала, восклицала, когда надо и умела поднять настроение. Я просто хотела окунуться в привычный мир, до следующего заседания. Его назначили через две недели.

Еще пара мучительных часов в боксике, где мочевой пузырь готов был разорваться, и я, наконец, смогла попасть в камеру.

Глава 16

Что описывать судебные заседания? Все они походили на первое и затянулись месяца на три. Каждое заседание откладывалось на две-три недели, несколько раз слушания переносили из-за нехватки залов в здании суда, из-за того, что судья отправилась в отпуск, из-за того, что адвокат заболел. Самих заседаний в общей сложности было четыре-пять, точнее сказать не могу. Ничего нового к делу не прибавилось, ничего не убавилось, никаких неожиданных поворотов дела, свидетелей и фактов. Все было предсказуемо и даже скучно.

Вообще весь суд носил сугубо обвинительный характер. Выступали свидетели и обвиняли нас, обвинял прокурор, обвинял потерпевший, участковый и бывший друг брата. Этот последний очень быстро переметнулся на сторону обвинения. Он подтвердил, что вели мы себя агрессивно. Еще при выходе из дома хотели на кого-то напасть, цеплялись к людям и бесчинствовали. Позже мы узнали, что в милиции ему пригрозили: «Если не оговоришь друзей, то закроем тебя вместе с ними за соучастие».

Не берусь судить, как бы я поступила на его месте. С одной стороны, он поступил подло, оговаривая нас и предавая лучшего друга, с которым дружил с первого класса. С другой стороны, что бы нам дало, если бы его тоже закрыли? Думаю, что его показания не прибавили к нашим срокам и одного дня — все было решено и без него. Обида на бывшего друга была, но затмевалась всей остальной несправедливостью, происходящей в зале суда. В конце концов, он мог «заболеть» в день суда, придумать другую причину неявки. После того, как процесс пошел, ему уже ничто не грозило. Но он предпочел легкий путь — бывает. Познали друга в беде.

Нам не давали и слова вымолвить. Как обвиняемые мы не могли сказать ни слова в своё оправдание, хотя имели на это полное право. Но ведь мы могли сказать что-то лишнее, изобличительное, не угодное суду и УБОПу. Судья не могла нам отказать, но говорила:

— Помолчите, вам предоставят слово позже.

Но и позже никто этого слова не предоставил. Я утешала себя тем, что если бы и предоставил, это ничего бы не изменило.

Я, конечно, до последнего момента ожидала каких-то действий от адвоката, но он так и не проявил себя. Не говорил ничего, не заступался, не протестовал, как это показывают в кино. Его заключительное слово было каким-то смазанным, коротким, вынужденным.

Нам, обвиняемым, наконец, тоже предоставили последнее слово, но я, чувствуя всю его бесполезность, отказалась. Брат наоборот хотел выступить, но ему слова не дали почему-то. Нервы не выдерживали, хотелось как можно скорей покончить с фарсом. Хотелось получить приговор. И как бы я ни разочаровалась в системе, но до последнего момента надеялась на чудо. На справедливость и высшие силы. Не могла же моя жизнь закончиться в этом зале суда?

Оглашение приговора оказалось очень длительным. Никто не говорил: виновен — невиновен. Нет, суд стоя (стояли и мы конечно) зачитал полностью обвинение, пояснение, что он установил в зале суда. И хоть читалось это все речитативом, без интонаций и выражений, а слова проглатывались, все равно чтение это заняло минут двадцать-тридцать. Под конец устала и сама судья, а мы перестали вслушиваться в ее слова. Поэтому когда она произнесла финальные фразы, определяющие нашу дальнейшую судьбу, я их почти не разобрала. Удивленно повернулась к брату и по расстроенному выражению его лица поняла, что все же приговор был не в нашу пользу. Я все еще недоуменно водила головой из стороны в сторону, а судья уже гордо удалилась. Начался гомон, и до меня, наконец, донесли суть приговора:

— Пять лет и один месяц с отбыванием в ИТК (исполнительно-трудовой колонии) общего режима.

— А один месяц тут при чем? — не понимала я.

Адвокат куда-то ретировался.

— А мне дали четыре года, — сказал брат, — за что?

— За то, что поругался с мужиком на остановке. И повстречал отряд УБОП, — я пыталась улыбаться, хотя все равно не понимала сути приговора. Не понимала, как могли моему брату дать четыре года ни за что. Ну ладно я, пусть это можно было трактовать как превышение самообороны, но ему-то за что?

— Что это за месяц в довесок? — вновь спросила я.

— Понятия не имею, — ответил брат.

— Сейчас вроде амнистия есть до пяти лет, — вмешался в разговор охранник, потом глянув на моего брата, добавил, — может, только для женщин…

У меня отвалилась челюсть. Какая циничность! Она посчитала, что пяти лет для меня будет недостаточно, а вот этот месяц исправит окончательно. Внесет свою лепту. Такого приговора еще не бывало. Даже сам конвойный был удивлен, поэтому и подсказал.

Кто-то говорил что-то утешительное, но я не разбирала слов. Людей выводили из зала суда, кто-то плакал, охрана сочувственно улыбалась. Сам зал суда, и люди, и предметы стали невероятно яркими, словно ненастоящими, голова кружилась, меня затошнило и закачало. Думаю, это было предобморочное состояние, но мне не посчастливилось забыться. Хотелось орать на кого-то, найти виноватых, выплюнуть им в лицо обвинения, но и с этим пришлось остаться наедине.

Все разошлись по домам, по своим делам, к привычной жизни. Для нас же теперь жизнь становилась другой. Уже без надежды и без веры в завтрашний день. Я храбрилась, не хотела показать никому, что расстроена, но на душе был камень. Я не знала, как бороться с этим и впервые за много месяцев мечтала остаться одна. Мечтала пореветь. Плакать на глазах у людей я не могла, до сих пор так и не научилась. Но как назло одна я не оставалась: сновала охрана, потом машина, переполненный бокс.

Я попала в страшный сон, который не дал мне раскиснуть окончательно. Когда меня привезли назад в СИЗО и запихнули в бокс, я остолбенела. Там было около двадцати женщин, сумки высились до потолка. Они с яростью глянули на меня, и я понимала почему. Как в помещении два на два могла поместиться такая толпа, могут понять только люди, ездящие в троллейбусах в час пик. Воздух сюда не поступал вообще, бочка с мочой занимала половину бокса. Я претендовала на пространство и воздух, поэтому была ненавистна. Почти все молчали, потому что переговариваться не было сил. Знакомых лиц я не встретила. Это были женщины, которых привезли этапом из Джанкоя.

Подследственных со всего Крыма содержали в Симферопольском СИЗО, а на допросы и суды они ездили в свои родные города. Затем возвращались назад. Я не была знакома с системой этапирования, ведь была местной. В этом кошмаре, где происходила борьба за глоток кислорода, думать о своей несчастной участи я не могла. Здесь стоял вопрос выживания. Многим становилось плохо до обморока, но никто естественно на помощь не приходил.

Спустя пару часов дверь боксика наконец распахнулась, запуская внутрь спасительный кислород. Охранник забрал меня, и дверь тут же захлопнулась. Джанкойский этап разводили поздно вечером. Почему сложилась такая система, я не знаю. Я всегда думала, что и приезжают они поздно вечером. Оказывается, нет — сидят несколько часов, ожидая отправки в камеры. Как это трактовать? Почему так происходит? Еще раз подчеркнуть наше зависимое положение? Унизить? Или в этом проявлялась просто внутренняя неорганизованность? Может, дело было просто в нехватке людей? Или в лени? Я не знаю.

Я шла, счастливая, по коридору за знакомым мне конвойным, который угрюмо поглядывал на меня. Счастливая была от того, что убралась из бокса, где было нестерпимо плохо, теперь я шла по прохладному коридору, к родным лицам, где, наконец, смогу выплакаться. В основном наши провожатые были неплохими людьми, и весть о моем приговоре уже облетела всех. Поэтому он не шутил и не разговаривал со мной. А я мечтала только прийти к себе в камеру и излить душу. Поплакать вволю, пожаловаться Жене. Но когда мы вошли в знакомый коридор, охранник повернул не направо, как обычно, а налево.

— Моя же камера налево, — нарушила я тишину.

— Теперь уже нет. Тебя же осудили, теперь ты будешь в «осужденке».

— Я даже не попрощаюсь?

Он только угрюмо глянул на меня исподлобья, посчитав вопрос риторическим. Я шла как громом пораженная. К одной неприятной новости прибавилась еще одна. Теперь я уж и не была уверена, какая из них страшней. В теории везде конечно было одинаково, но осваиваться сейчас в новой камере с новыми людьми, правилами и распорядком, ой как не хотелось. Мы шли довольно долго, в самый конец длиннющего коридора, потом свернули за угол и прошли еще немного. Оказались перед дверью самой дальней торцевой камеры. Охранник равнодушно, как и всегда, пнул дверь и открыл ее.

Все повторялось. Лениво повернутые на меня головы, никому ни до чего нет дела. Конечно, мне не было так страшно как в первый раз, но некий барьер в общении все равно присутствовал. Думаю, что это я сама такая, потому что я столько раз наблюдала за новенькими, которые не испытывали вообще никакого дискомфорта при знакомстве с посторонними людьми. Тут же заводили разговор, находили темы и шутили. Особенно это было свойственно простым деревенским девчонкам. Они воспринимали весь мир и происходящее с ними намного проще. В этом была некая двоякость. С одной стороны, может и к лучшему не кичиться и не молчать угрюмо, а общаться и не бояться задавать вопросы. С другой стороны — можно своим бестактным поведением нарваться на неприятности. Конечно, всегда хорошо выбирать золотую середину, проявлять такт и уважение к окружающим. Но это дано далеко не всем, а только обладательницам жизненного опыта и врожденной интуиции.

Я зашла в камеру. На меня вообще никто не обращал внимания.

— Где смотрящая? — спросила я первую попавшуюся женщину.

Она лениво ткнула пальцем куда-то за спину.

Камера эта была намного просторней моей. Во-первых, она была намного больше и светлее, за счет нескольких лампочек. Во-вторых, нары здесь были только двухъярусные, и это давало видимость дополнительного пространства. Был виден потолок, и мне это показалось волшебством. Нары тоже стояли не так плотно, места у стола было намного больше, и вообще эта камера походила на палату в захудалой больнице.

У окна (везде это оставалось самым привилегированным местом) лежала старуха. Она спала, и я в нерешительности остановилась. Не станешь же ее будить. В тюрьме было основное правило: «Сон — это святое. Зэк спит, срок идет». Будить спящего заключенного — грех. К тому же такую старую женщину. Ее ноги были полностью изъедены варикозом в очень запущенной степени, и вообще вид оставлял желать лучшего. За что она могла сюда попасть, ведь по ней видно, что она еле жива?

Тут меня кто-то похлопал по плечу. Это оказалась моя бывшая сокамерница, которую тоже недавно осудили. Потом я заметила еще и еще знакомые лица и облегченно улыбнулась. Почти ничего не изменилось. Мы забрались на нару к Танюшке, и все сочувственно слушали мой рассказ. В основном девчонки были осуждены за наркоманию и мелкие кражи, и сроки у них были совсем небольшими. Мой срок в пять лет, да еще и пресловутый месяц всех поразил.

— Не переживай, напишешь апелляцию и кассацию. Ведь это же не последняя инстанция.

— Не верю я уже ни в какое правосудие.

— Как бы не было только хуже после этой апелляции.

— Куда уж хуже.

— А сколько максимум по твоей статье?

— Не помню точно, но прокурор запросил шесть. Большего даже он не мог выжать. Самое обидное, что если бы не этот месяц я бы попала под амнистию.

— Вот действительно беда, так беда! — сокрушались девчонки. — А что есть амнистия?

— Да есть какая-то, вроде.

— Ага и кто уже ушел?

— Никто.

Об амнистии мечтали все. Это слово было у всех на устах. Вроде амнистии эти проводились каждый год, но такие, что попасть под них не представлялось никакой возможности. А так как мы были отрезаны от информации, то могли ее только рисовать в своем воображении. Ходили рассказы о какой-то грандиозной амнистии, когда двери тюрем и лагерей открыли и выпустили всех. Сейчас же амнистии распространялись на «беременных афганцев», так мы шутили. То есть на тех, кого и в помине не было. Не попадали под амнистию даже несовершеннолетние и те, кто совершил мелкие кражи.

Я не понимала, почему могла попасть под амнистию, ведь мое преступление было тяжелее, чем кражи. А многие девочки получали срок намного меньший, чем я. Мы как всегда оставались в неведении, не понимая сути вещей, непосредственно нас касающихся.

Оставалась надежда на апелляцию, но такая слабая, что я даже не хотела надеяться, чтобы потом не расстраиваться.

Как-то раз меня вызвали и отвели, минуя ненавистный боксик, на свидание. Я даже и не знала, что в тюрьме разрешены свидания. Но так как я была уже осужденной, то начальник тюрьмы дал разрешение. Комната была такой, как и показывают в кино: стул и телефонная трубка, а за стеклом такая же трубка и стул. Там уже ждала мама. Она хотела было расплакаться, но допустить этого я не могла. Слишком было тяжело на душе, чтобы еще и видеть чьи-то слезы. Поэтому, изобразив улыбку и радость, я воскликнула в трубку:

— Привет! Вот так сюрприз!

— Привет. Нам разрешили свидание. Ну как ты? Держишься?

— Да, мам, все нормально. Здесь все не так ужасно.

— Правда?

— Ну конечно. Я теперь в другой камере, там воздух и места много, девочки многие знакомые.

— Тебя не обижают? Ты такая худенькая стала.

— Нет, что ты! Я со всеми дружу. К тому же, сама знаешь, какая у меня статья, меня за нее уважают.

— Мы обязательно подадим апелляцию. Наймем другого адвоката. Не сдадимся.

— Хорошо.

— Твой парень не смог добиться свидания. Вы официально не расписаны, на свидания пускают только родственников.

— Вы общаетесь?

— Да, все время. Ты знаешь, когда вам огласили приговор и увезли, я догнала потерпевшего на улице и плюнула ему в рожу.

Я рассмеялась:

— Пусть подаст на тебя в суд.

— Да пусть только посмеет! Но он убежал, даже не сказал мне ничего. Чувствует гад, что виноват.

Я очень в этом сомневалась, но промолчала.

— Ну, расскажи еще как вы живете там? Что тебе передать?

Я битых полчаса рассказывала, как у нас тут весело живется, какие все дружные и какие шутники. Меня все обожают и уважают, что мне здесь хорошо и что я чуть ли не в санатории. Не знаю, насколько мама поверила во все это, но когда она уходила, то улыбалась и была успокоена. Свидание было окончено на оптимистичной ноте. Мы повесили трубки и расстались.

Жизнь в новой камере шла своим чередом, практически ничем не отличаясь от моей прошлой жизни. Правда, здесь намного быстрей сменялся коллектив. Многие, не успев попасть в осужденку, спустя два дня уже отправлялись в колонию. Иногда приезжали новички, которые до суда не находились под стражей и попадали сюда из зала суда. Вот это, наверное, было жутко. Пока у тебя изначально была надежда выйти из этих мрачных стен, смиряться постепенно было проще. А вот из зала суда попасть к страшным зэкам, а потом сразу отправиться в колонию, без предварительной подготовки… Хотя, может, они не успевали испугаться, и осознание их положения приходило постепенно?

Теперь, когда мне было нечего терять и бояться, я просто сорвалась. Целый день сидела на решке и перекрикивалась с подругами из соседних камер. За это с меня постоянно брали объяснительные, но мне было плевать. За две объяснительные могли лишить передачи, а за три — отправить в карцер. Но так как передачу я уже получила, и перед отъездом мне уже ничего не светило, то я и бояться перестала. Сдерживающих факторов не было никаких. Еще раньше нас запугивали переводом в другую камеру, здесь же на меня это уже не действовало. Каждый день я устраивалась на решке и орала:

— Один-девять-два!

— Говори! — кричали в ответ.

— Это я. Как дела?

— А, Детеныш. Скучно без тебя. Возвращайся.

— Ага, только вещи соберу. Как Натаха?

— А нет Натахи. Она на суд уехала. Она не у вас?

— Нет. А когда уехала?

— Вчера еще. Мы думали она с тобой уже.

— Нет.

И потом мы кричали в один голос:

— Ура! Она сделала это! Она ушла домой!

Мы прыгали до потолка от радости, не веря, что Наташе удалось вырваться. Не зря мы с ней мечтали, и она была так уверена в себе. Я ведь тоже когда-то… Ну хотя бы одной из нас это удалось. У Наташи был сын, она очень переживала разлуку, и ей свобода была нужнее, чем мне.

Однажды, возвращаясь с прогулки, мы столкнулись с девчонками из другой камеры. Их тоже вели с прогулки. Незаметно отделившись от своих, я увязалась за другой камерой. Заметили это только наши соседки, сами конвойные не знали в лицо всех заключенных, тем более кто в какой камере жил. Поэтому я беспрепятственно попала к соседям. Ох и посмеялись мы. Меня напоили чаем и расспрашивали обо всем на свете, в то время как охранники сбились с ног в поисках беглянки.

Они пересчитывали заключенных уже после того, как мы заходили внутрь камер. И вот охранник начинает пересчет, а одной не хватает. Наши причем тоже не заметили, когда я отстала, поэтому весьма искренне таращили глаза и не понимали, куда я пропала. Посчитали их, наверное, раз пять и в камере, и в коридоре, искренне недоумевая и не веря в побег.

В итоге меня нашли, конечно, а потом влепили «полосу» на мое личное дело. Полоса означала, что заключенный либо склонен к побегу, либо к суициду, либо к бунту. На твоем личном деле могли оказаться все три полосы, но это надо постараться.

Ну, вот я и оказалась в рядах склонных к побегу. Это, в принципе, ничем не грозило, но за камерой, в которой жил такой вот «краснополосочник», был более пристальный надзор. Чаще подходили к глазку, да и только.

Я сходила с ума. Возвращаясь с прогулки, бежала и заглядывала во все камеры. Передавала почту, чуть ли не в открытую на глазах у охраны, хохоча над окриками охранников. Они грозили дубинкой, но никогда ее не применяли. Мне симпатизировали, уж не знаю по какой причине, но на меня никто не писал докладных и смотрели на все мои шалости сквозь пальцы. Да, работу охранников нельзя назвать веселой, вот они и развлекались, как могли, глядя на меня. Я вносила сумбур в привычный уклад тюремной жизни.

Как-то раз ко мне заявился Рыжиков. У меня аж глаза на лоб полезли от подобной наглости. Пришел, как ни в чем не бывало, и стал что-то говорить об апелляции. Так как осужденных уже не ограничивали в получении писем со свободы, я знала, что для обжалования решения суда мне наняли другого адвоката. Не знаю, почему не уведомили дорогого Рыжикова, но я была просто поражена. Сдержав всю накопившуюся злость, я уведомила старикана, что у меня уже другой защитник. Рыжиков удивился. Огорчился. Собрал свои бумаги и ушел, изображая оскорбленную невинность.

Моей семье сразу после суда стало известно, что Рыжиков и обвинитель — приятели не разлей вода и часто проводят досуг вместе. У них все дела на пару, и Рыжиков работал по заказу прокурора и правоохранительных органов, которые всеми способами пытались замять историю нападения на гражданских лиц. Насколько я поняла, схема была отработана до мелочей. Родные обращались в местную коллегию адвокатов, где им советовали Рыжикова, как самого лучшего. Рыжиков связывался с прокурором и получал от него указания, все было чисто, комар носа не подточит: все документы и подписи в порядке, подсудимые рта не раскрывают, никаких лишних свидетелей.

Мое дело все равно получило огласку, и знал об этом чуть ли не каждый в городе. Город небольшой, вести распространяются быстро. К тому же, в отсутствие подробностей и фактов дело обрастало все новыми замечательными чертами, каждый старался внести свою лепту. Все меня знали, и каждый видел. УБОПовцев было не трое, а десяток, я была чуть ли не с автоматом. А они, в свою очередь, рассказывали о сверхсекретном задании и том, что я законспирированный агент не то ФСБ, не то ЦРУ. Я была знаменита!

Но, отправив меня за решетку на несколько лет, можно было не беспокоиться, что подробности дела вылезут наружу.

Возвращалась я со свидания с адвокатом в несколько приподнятом настроении. Пусть хоть немного, но испортила ему план по упеканию меня за решетку. Одно то, что он так расстроился, что у меня другой защитник, вызывало надежду. Возможно, еще не все потеряно?

Когда мы проходили по узкому длинному коридору, из которого вели двери в душевые, то столкнулись с вереницей заключенных мужчин. Человек двадцать заключенных охранялись только двумя конвойными. Правда с одним из них была собака. Не знаю, всегда ли они сопровождали мужчин с собаками, потому что я четвероногого охранника здесь видела впервые. Но и с целой камерой мужчин ранее не сталкивалась. Коридор был очень узким, и мы едва могли разминуться. Ситуация оказалась нестандартной, по всей видимости, таких столкновений вообще не должно происходить. Охранники были совсем еще мальчишками, и на их лицах явно читался испуг. Я же в свою очередь, разбалованная лояльным отношением моих конвойных, мило улыбалась встреченным заключенным.

— Привет, — весело кричала я и махала им рукой.

Я была похожа на кинозвезду в свой звездный час, улыбаясь самой ослепительной улыбкой.

— Как твое имя, красавица? Из какой камеры? Можно тебе написать?

Я ответила — и такой поднялся гвалт! Охранники стали орать на мужчин, а меня поволокли скорей мимо. Но тут один из заключенных стал вырываться и кричать:

— Так ведь это же моя Иришка! Дайте мне поговорить! Иришка, не уходи, — он вырвался и бросился за мной следом.

Опешивший конвойный ничего не предпринимал и тупо смотрел вслед этому парню. Я остановилась. Порыв этого молодого человека был не до конца мне ясен. Я его не узнавала. Но во время моих вылазок к адвокату и следователю, я перезнакомилась с кучей парней, а потом со всеми переписывалась и писала «люблю». Это был просто обычай, все так делали, и я и вообразить себе не могла, что кто-то всерьез увлечется мной. Он добежал до меня и бросился обниматься. Мне стало не по себе. Чужой человек, которого я совсем не знаю, испытывает чувства, на которые я не могу ответить. Это было странно и нелепо. Да и боязно. Остальные улюлюкали и галдели. Вырвавшись из объятий, я не нашла ничего лучшего, как спрятаться за спиной моего провожатого.

Ситуацию разрешила собака. Она лучше знала свою работу, чем конвойные, и резкое движение заключенного восприняла как угрозу или побег. Она бросилась за ним, волоча за собой охранника. В последний момент он все же смог совладать с овчаркой, натянув поводок в тот момент, когда она была готова вцепиться парню в ногу.

Влюбленный не обращал внимания ни на собаку, ни на охрану. Ловил мой взгляд и пытался поймать за руку. Все время повторял:

— Это же я, это же я.

— Кто именно? — не удержалась я.

— Серега. Киллер.

— Конечно, я поняла, Сережа, — теперь-то уж я действительно поняла, кто это.

Наконец, Киллера оттащили, огрев несколько раз дубинками, и затолкали в душевую. Собака надрывалась, ее громкий лай разносился эхом по длинному бетонному коридору. Повернув за угол, мы с конвойным облегченно вздохнули. Переглянулись так, словно оба избежали беды.

— Доигралась? — устало спросил он.

Я промолчала. Веселое настроение улетучилось. Мы шли молча по коридору, слушая только собственные шаги, эхом отражающиеся от пустых стен.

На следующий день мне сказали, чтобы собиралась на этап.

Глава 17

Это известие шокировало. К такому повороту я была не готова. По идее, пока составлялась и отправлялась апелляция, меня должны были оставить в СИЗО. Приговор ведь еще не вступил в законную силу. А в ИТК отправляли уже отбывать наказание. Но, по всей видимости, вчерашний инцидент дошел до ушей начальника тюрьмы, и он решил избавиться от проблемы. Его, конечно, можно было понять, но я чуть не плакала.

Меня пугала неизвестность, ведь «зона», это не просто страшное слово, таящее в себе опасности, а новая жизнь. Там все было по-другому. Я не общалась здесь ни с одной женщиной, которая побывала бы там однажды. Ведь все мы были впервые осужденными и находились в одной упряжке. А там — совсем другие законы и люди. Количество этих людей огромное, и они ведь не были ограничены одной камерой. Опять мое воображение рисовало страшные картины. И если здесь я была своей, то там могла и не прижиться.

Настроение было испорчено, я не могла связаться с семьей, и ситуация получалась безвыходной. Мне казалось, что как только я покину стены СИЗО, то обо мне все забудут. Что назад дороги уже не будет. Ведь оттуда так просто не возвращаются. Что начальство тюрьмы расценивает подачу апелляции как простую формальность. Никто надолго не задерживался в камере для осужденных. Некоторые даже мечтали как можно скорей отправиться в лагерь и начать новую жизнь — пойти

на работу и сменить однообразие нашего существования. Со мной было не так. Захотеть уехать туда означало для меня признание собственного поражения. Я не могла смириться. Хотелось вылезти вон из кожи и что-то сделать, изменить свою судьбу. Как часто люди могут что- то сделать, но не делают, а я в те дни была готова на все, но повлиять не могла ни на что. Меня словно связали по рукам и ногам, и я наблюдала со стороны за своим телом, которое было теперь мне не подвластно. Впервые без надежды на освобождение я почувствовала себя рабом.

Угрюмо собирала вещи. Как оказалось, у меня даже не было подходящей сумки для этапа. Половину вещей пришлось раздать девчонкам. Обменяла свое любимое платье на небольшую пластиковую сумку. С таким сумками челноки ездят за товаром, у нас же они назывались этапными. Цена такой сумки была гривен пять, я же обменяла ее на дорогущее платье. Ценность вещей здесь была совсем иной.

Передача моя подходила к концу, и я ожидала следующей, так что запасы сигарет и еды были крайне скудными, практически нулевыми. До последнего момента я ожидала чуда, но его не произошло. Рано утром дверь камеры открылась, и меня отвели в боксик.

По дороге охранник заходил еще в несколько камер и собрал весь наш этап. Первым делом мы отправились в хозяйственную часть здания, где по прибытии мне выдали ложку без черенка и кусок простыни. Как оказалось, я должна была сдать все это добро назад. Прыснув со смеху, я пояснила, что ничего сдать не могу. Я и не помнила уже, куда делся обломок ложки. С обрывком простыни было проще — ушел на тряпки. Многие женщины попадают в тюрьму, не имея родственников. Такая элементарная вещь, как подкладные, им недоступна. Поэтому каждый лоскут ткани очень ценен. Никто, уходя, не возвращает казённые простыни, они остаются в камере-такой закон.

На меня составили акт, с этим актом я отправлялась в лагерь — отрабатывать государственное имущество. Мне было все равно, потому что на мне висел еще иск в шестьсот гривен за лечение потерпевшего. Оказывается медицина бесплатная, но оплатить ее должна я. Причем был еще иск из больницы, в которой он лежал — на триста гривен. Поступив в лагерь, я обязана работать, но деньги получать не смогу, пока не выплачу иск. Уж лучше тогда отрабатывать простыни и обломок ложки.

Благодаря этому акту тайна моего отбытия открылась, и я узнала, куда мы отправляемся. Местом нашего назначения оказался Днепропетровск. В нем находилась транзитная тюрьма, из которой меня доставят в Днепродзержинск.

Я была немало наслышана об этой колонии, и те знания, что были у меня, не прибавили уверенности в завтрашнем дне. Насколько я знала, единственным плюсом было только то, что моя Катя отправилась туда же. Это было совсем не идеальное место для отбывания срока, с очень жесткими порядками. Почему-то все мечтали попасть в Одессу и Харьков, мне же, как всегда, не повезло. Начальник по этажу передал нашей смотрящей, что ему нужен новый телефон, и, когда мои родственники его купят, он отправит меня, куда пожелаю. Я же взбеленилась. Кричала и ругалась, что не бывать этому, что все они сволочи и вымогатели. В результате меня отправили в Днепродзержинск. Теперь-то я понимаю, что ничего таким поведением кроме неприятностей было не добиться, но тогда во мне играл юношеский максимализм. Я ощущала себя жертвой органов, системы и государства. От безысходности хотелось напакостить начальнику этажа. И кто остался в просчете?

Конечно, достоверной информации ни от кого добиться не удавалось, все это были слухи. Но от этого становилось еще страшней, ведь неизвестность пугала. В боксике нас собралось около десяти человек, все отправляющиеся днепропетровским поездом, кто куда. Как оказалось, в Днепродзержинск не ехал никто. Система этапирования вообще была странной. Ото всех тюрем осужденных свозили на транзитную тюрьму в Днепропетровск, а уж оттуда развозили в разные уголки страны. Исправительных колоний в нашей стране насчитывалось около ста пятидесяти. Где они все прятались? Наверное, путешествуя по городам и осматривая достопримечательности, никому не доводилось осматривать подобные места. Поэтому никто и не задумывается над тем, сколько их, что чуть ли не в каждом крупном городе страны есть колония. А сколько человек там томится? Страшно подумать. И что было бы, разрушь землетрясение эти стены?

С попутчицами мы познакомились быстро. Всем предстояла одна дорога, мы шутили и делились припасами. Нашлось среди нас и несколько женщин, отбывающих свое наказание не впервые. Они ехали в колонии строго режима. Ничем особенным эти женщины не отличались. Может, более суровые и измученные лица, разговор грубее, курят чаще. Зато они являлись кладезем информации.

Поезд отходил ночью, и до позднего вечера нас продержали в боксике. За эти часы мы с попутчицами сдружились, и поездка уже не казалась такой страшной. В то время я все время улыбалась, шутила и всем своим видом показывала, что мне море по колено. Девчонок заряжал мой боевой настрой. Казалось, что раз уж я со своими пятью годами не унываю, то чего жаловаться им, осужденным на два-три года? С сумками и тюками передвигались мы медленно, и хоть охранники постоянно пытались нас подгонять, мы не слушались. Чего их бояться, они нам были уже не указ. Так, хохоча и толкаясь, вышли в большое помещение. Называлось оно «конверт» (понятия не имею почему). Это было что-то типа огромного гаража, где нас ожидали машины — привычные всем воронки. Здесь уже находились и этапируемые мужчины-заключенные. Их было человек двадцать, но в таком огромном гараже мы выглядели двумя жалкими группками. Девчонки к этапу всегда старались прихорошиться: накраситься, одеться в самое лучшее. Мужчины выглядели устрашающе: какие-то потрепанные, нечесаные, со щетиной, многие бриты налысо. Самые настоящие зэки. Увидев нас, преступники воссияли, лица озарились улыбками. И куда только подевались страшные зэки? Когда никто уже не обращал внимания на охрану, было весело. Мы слали друг другу воздушные поцелуи и признавались в вечной любви.

В углу находилось сооружение вроде трибуны. Один из охранников (позже я узнала, что это начальник этапа) взобрался на трибуну и стал называть нас по фамилиям. Надо было выйти и отчитаться: назвать имя, отчество, статью и срок, на который осудили. Как и раньше, моя фамилия и статья сделали свое дело — вызвали гул одобрения и поддержки.

— Ируха, держись, мы за тебя!

— Все будет хорошо!

— Ты молодец! Мы тебя любим!

А я махала им рукой и чувствовала в тот момент себя счастливой. Совсем незнакомые люди становились в таких условиях близкими, мы все ощущали себя чем-то единым.

Потом, наконец, нас повезли на вокзал. К новой жизни, к новому дому.