Исповедь пофигиста

Глава первая

Значит, так. Сижу я теперь в криминал-полиции немецкого города Хамельна, спасаюсь от украинской мафии. Немцы говорят, что у меня есть шанс. Они теперь мной всей криминал-полицией занимаются. Я свидетель по собственному делу. Для них — бог! Бог пришел — занимайтесь богом! Halten Ordnung!

Короче, я — Игорь Лукацкий, он же Рыжий, он же Лука, уроженец сибирского городка Стрежевого, бывший украинский дальнобойщик, а сегодня простой еврейский эмигрант на «постоянке», житель Бад-Пюрмонта и получатель «социальной хильфы», блин, как пять моих дальнобойных получек. Или шесть?

Ровно неделю назад приехал ко мне из Киева мой дружок Юрка. Какие наши планы? Вся Европа! Два дурака решили посмотреть Европу. Какие проблемы? Никаких!

«Форд» под окном, два одеяла в багажник, канистру с соляркой туда же, дойчмарки в бумажник — и вперед, на Амстердам. Куда дальше, мы тогда еще не решили, даже поспорили, ехать в Англию или нет. Там визы нужно оформлять. Правда, можно и сразу на границе, но там еще и пролив с туннелем: пятьдесят дойчмарок — туда, пятьдесят — обратно. Дороговато!

В Амстердаме мы знали только музей мадам Тюссо, туда и поехали. Едем по автобану. Я еду так: один глаз спит, другой смотрит. Юрик — мастер по картам, я на него, как на себя, надеюсь, на дорогу смотрю редко. Потом Юрка сел за руль.

— Куда, — спрашивает, — ехать?

— Держись, — говорю, — Оснабрюка, там указатель на Амстердам.

Юрка хорошо пошел — сто сорок-сто шестьдесят. Вдруг будит меня:

— А здесь ни Оснабрюка, ни Амстердама нет! Здесь… на Кассель.

— Ты че, — ору, — сдвинулся? Какой Кассель?! Это же совсем в другой стороне!

Я в карту — бабах! Точно: до Касселя — шестьдесят километров. Короче, мы заехали фиг знает куда…

— Давай, разворачивайся!

Мы свернули налево с автобана на ландштрассе: дорога перерыта. Мы в другую сторону. Впереди какая-то фура. Бац! — асфальт кончился. Мы куда-то в лес заехали, потом в какое-то русское поле. Фура едет, мы за ней. Юрка ноет:

— Я такой дороги даже на Украине не видел…

Ямы — труба…

Мы через какой-то город снова выскочили на автобан. Едем. Вдруг снова тот же съезд, и снова до Касселя шестьдесят километров.

Юрка бубнит:

— Здесь мы уже были. Давай на другой съезд…

— Давай!

А там снова дорога перерыта, и снова мы на ландштрассе с ямами. Я уже почти не сплю, оба глаза открыты.

Короче, так кругами, кругами — доехали до границы. Юрка же по картам мастер. Заехали в Голландию прямо на паркплац. Жара, окна пооткрывали, легли спать. Юрик — типичный украинец:

— Давай, — говорит, — двери закроем.

— Ты че, — смеюсь, — кто здесь будет воровать? Это же Европа.

Открыл дверь пошире, ноги вытянул. Сплю.

Отец мне всегда говорил, что я неправильно родился: в год Собаки, да еще Близнец. Что я всегда много гавкаю. И мне, как собаке бездомной, всегда везло, и всем, кто со мной, везло тоже.

И за это все меня очень любят и помнят, особенно бандиты.

Но на этот раз все было очень красиво и круто: мы в Амстердаме, ищем музей мадам Тюссо. Начали гонять по Амстердаму. Музон врубили, водичку газированную пьем. Я говорю:

— По закону подлости мы, один хрен, должны напасть на этот музей.

Крутились, крутились. Встретили еще двух заблудших немцев и поехали друг за другом неизвестно куда. Спросили мужика, который нам начал стекла протирать. Он объяснил:

— Поворачивайте назад.

В музее мадам Тюссо я достал камеру, и мы понеслись снимать все подряд. Юрка все проверял, живые статуи или нет. Там какие-то люди стояли — ну, статуи, а за ними еще одна статуя. Юрка кричит:

— Я сейчас встану между ними, обниму их за шею, а ты меня щелкни.

Юрик положил руку на плечо, а статуя — раз, и отошла в сторону: это какой-то мужик объявления читал. Юрка совсем одурел, хотел кому-то на колени сесть.

— Кончай, — говорю, — это штука дорогая, развалится или ногу продавишь. Тут такие бабки посыпятся, нас потом тут навсегда заместо статуй поставят.

А Юрка все хотел из башки Горбачева волосок на память выдернуть. А после мялся перед одной знаменитой бабой — беленькая такая, артистка американская, с родинкой, сиськи такие… Самая знаменитая артистка, у нее еще юбка ветром поднимается… Во, Мерлин Монро. Юрка хотел юбку одернуть. Пока хотел, другой мужик подошел и юбку поднял: хи-хи!

На выходе из музея автомат делает брелоки из гульденов: кидаешь гульден, а он тебе брелок с автографом мадам Тюссо. Дурдом, ей-богу!

Зашли на паркплац. Подсчитали ихние гульдены. Кинули в автомат четырнадцать, как положено. А автомат раз — показывает пятнадцать. Я говорю:

— Какого хрена! Пошли бабки в банк менять.

В банке девка. По-немецки говорит плохо, в основном по-голландски. Голландия все же! Я показываю по-немецки: вот, хочу поменять две дойчмарки.

— Мы две марки не меняем, — отвечает.

Я еще не психую, а тихо предлагаю: тогда сто дойчмарок разменяйте: две — на гульдены, а девяносто восемь — цурюк!

— А мы меняем только все.

Я еще тихо, но уже не помню на каком языке, ору:

— Вы банк или не банк? Или шарашкина контора?!

Кое-где матом усиливаю, чтоб понятнее было. Смотрю, она уже кое-что улавливает.

Я говорю:

— Где ваш босс?

Она:

— Не понимаю!

— Ну, шеф. Позовите его срочно! Я хочу с ним говорить.

Приходит какая-то светлая мадам. Я кладу перед ней карточки «Шпаркассы», «Фольксбанка» и «Коммерцбанка» — все, что было.

— К сожалению, у вас все карточки по Германии.

Я говорю:

— Я не спорю. Но это банк или не банк?

— Это банк, — улыбается.

— Тогда я хочу то, что хочу!

Ну и завернул от усталости. Она тут же согласилась:

— О, тогда — без проблем.

Я показываю ей на девку:

— А эта фрау сказала, что нельзя.

— О, она у нас стажер, извините.

Бог, царь, Земля… социаламт, арбайтсамт… Говорят: знать бы, что впереди. А я и так знаю: ни фига хорошего. Но какая к этому «ни фига хорошего» классная дорога!

Это же полный коммунизм на душе. Тебя спрашивают: и куда же вы из Амстердама? А спрашивают две молодюсенькие девочки-немочки и уже землячки, а ты им отвечаешь: да сейчас завернем во Францию, а потом в Ниццу, натюрлих…

Это же полные штаны совкового счастья вдруг по пути на Бельгию подумать: а чего туда заезжать, какого хрена? И поехать прямо на Париж. Сначала — французский Диснейленд, а потом Эйфелева башня.

У нас с Юриком шары на лоб поехали, когда мы всего за пятьдесят километров пути до Парижа по автобану выложили аж сорок дойчмарок. Я с гордостью сказал Юрику: если так передвигаться, все бабки только на автобан уйдут. Конечно, мы перебрались на бесплатную дорогу.

Я сменил Юрика: он от восторга выдохся. Едем по бану, вдруг за спиной кто-то сигналит. Обгоняет нас «гольф-кабриолет». Музон орет, ребята нам машут. Смотрим, а у них такие же хамельнские номера, как у нас. О, земляки!

В Париже в три ночи машин, как в Германии днем. А что там днем? Дурдом!

В Диснейленде нас встретил пень: стоит и со всеми здоровается. Мы тоже пожали его мягкую лапу, расслабились. Потом забрались на пиратский корабль, и там один пират приставил Юрику нож к горлу, а баба — пистолет к виску. Я ему даже позавидовал. А кругом пираты-французы: на рожу все русские, а говорят по-французски.

Еще летали в космос из пушки. Ощущение, как будто тебя со скоростью восемь километров в секунду толкнули. Летишь головой в планету, уши от страха глаза закрыли. Но тогда все обошлось. Юрик меня растолкал:

— Вставай, сказка кончилась.

А я никуда бы из этой пушки и не уходил, там бы и жил. Но у меня с детства предчувствие плохого конца, и чем мне лучше, тем я его яснее вижу.

— Alles! — говорю Юрку. — Завтра в холодной воде отмоемся — и домой.

А он, дурак, недоволен:

— Тебе хорошо, домой — в Германию, а мне — на Украину. Давай еще побудем.

А мне на права немецкие послезавтра сдавать. Кроме того, У меня обнаружился «солнечный удар обеих ног» — диагноз врачи позже поставили, а ноги еще во Франции разбухли и в штаны не вмещались.

В пятнадцать километров от границы заехали мы на заправку, поставили машину и пошли в туалет. Выхожу я из туалета, только штаны застегнул, гляжу: чувак какой-то (полчувака) торчит из моей машины. Я не сразу и сообразил, что он там ищет. Европа же! Вечер, на заправке никого. Я Юрику в стенку стукнул, он обратно: сейчас выхожу. Тогда я уже дошел:

— Юрик! Грабят!

А он, идиот, кричит:

— Кого?

Я же жопой чувствовал: надо сматываться из Франции. Ну, рванул к чуваку, а у него на одной руке барсетка, а через плечо — кинокамера. И все наше: камера моего дружка из Пюрмонта, барсетка Юрика.

А тот гад все это в кулек побросал — и на мотоцикл. Шлем нацепил, ни фига не разберешь. А в руке еще держит монтировку-швайку. Настоящую, воровскую.

Я такие знаю. У моего украинского шефа был зять из Израиля. Так шеф ему за близнецов подарил «мерседес» за двадцать пять тысяч баксов и поставил на него «Мультлок». Бандиты мерс выследили, все разворотили, но дверь так и не открыли: швайка сломалась, видно, была перекалена.

А мой «форд» вскрыли запросто, как старую консервную банку. Потому что мне всегда везет. Не то что тому зятю из Израиля.

Рванули мы с Юриком за мотоциклом. У нас пятьдесят пять лошадей, у него — двести. Ну, мы и оторвались…

В жандармерии мне понравилось. Замечательные ребята! Правда, я по-французски знаю только два слова: Луи Дефюнес. А они по-немецки и того меньше. Но они нас и так поняли.

— Сколько минут назад? — спрашивают.

— Десять… — показываю.

— А что взяли?

— Все: камеру, документы, штаны, деньги…

Они записали: это все, чем можем вам пока помочь.

У Юрика был обморок прямо в жандармерии. Это когда я уже стал успокаиваться, ему хреново стало.

Через три часа из Германии на указанный мною французский банк пришли деньги с моего счета в «Шпаркассе» — двести дойчмарок. И мы, довольные, поплыли домой в Бад Пюрмонт, затем в Бонн, прямо в родное украинское посольство. На свою жопу, как оказалось, но я об этом знал с рождения.

Глава вторая

Между прочим, плутал я не только по Германии. Как вспомню Украину… Только города там называются по-другому. Украина же!

Короче, послали меня как-то за нитками через Запорожье под Житомир. Подъезжаем к КП, помыться захотели. Лето было, тепло. Или осень? Так прохладненько, мы ночью в куртках ехали, а днем раздевались. Словом, ночью была осень, а днем лето. Такой дурдом.

Мент показал нам колодец. Но там, заявляет, вода тяжелая.

— А мне плевать — легкая, тяжелая. Что мне ее, на себе носить?

— Пошли, — говорю Сереге-напарнику, — закачивай.

Раз, воду набираем, я мылом руки мою, мою, а они не мылятся.

— Давай, — злюсь, — хоть в бутылки наберем.

Подбегает мент:

— Вы что, с ума посходили? На фиг вы мне тут нужны? Езжайте дальше, там и сдыхайте!

Я говорю:

— А шо такое?

— Я же вам сказал: вода тяжелая. Вы шо, по-украински не понимаете?

— Не, не понимаю. Мне начхать. Я в бутылочку набрал, выпил, накушался.

Тогда он — в истерику:

— Идиоты! Вода смертельная, не мылится, отравитесь!

Тут уж и я ору Сереге:

— Выливай ее на хрен!

Набрали ниток, едем взад. Но, видно, надышались этой тяжелой воды. Голова на руль падает, и мысли в ней какие-то совмещенно-сокращенные.

— Давай, — говорю Сереге, — по короткой дороге через Черкассы двинем.

Двинули. И все, как в Германии: по карте — дамба и село Александровское и должен быть поворот на Черкассы. Едем всю ночь, утром Серега будит:

— Смотри.

Я смотрю — указатель: Херсон — 60 км.

— Бред, — шепчу, — здесь должны быть Черкассы. Где Черкассы и где Херсон? Ты куда заехал?!

Я всегда точно знаю, что виноват не я.

— А не было указателя! — возмущается Серега.

К следующему вечеру доехали до села Александровское. Здесь где-то и должен быть поворот. Едет дед на «москвиче» с прицепом, на базар. Суббота же. Останавливаем: где указатель на Черкассы?

— А вот, хлопчики, поворотик, и пошел-пошел прямо…

— А чего указателя нет?

— Та он есть, просто его кто-то свистнул для сарайки.

Проезжаем полкилометра, у дороги курятник, и на нем вместо крыши наш указатель: Черкассы — двести двадцать кэмэ. Мы вышли перекусить. Я говорю:

— Во, Серега, смотри, такого с нами нигде больше не случится.

Это я ему, дураку, говорю. А сам-то знаю: шиш, случится, Рыжего не проведешь!

Глава третья

Теперь я понимаю, шо такое украинськое посольство. Это очень крутая контора, туда люди не идут, а бегут, как в туалет, когда уж совсем прихватит. Нас с Юркой приняла какая-то очень важная тетка. Она мне сначала понравилась, а потом — нет. Может, она была вторым советником посольства, а может, первой телкой посла. В общем, мне по фигу!

Нас она оглядела подозрительно, особенно меня:

— Вы хто таки?

Я кое-как объяснил ей, зачем мы сюда приперлись.

— Странно, — сказала она, — вы из Киева, жывэтэ в Пурмонти, а паспорт потеряли во Франции. Цэ дужэ странно… Чого ж вы от нас бажаетэ?

Я сказал, что, к несчастью, все еще украинский подданный и без украинского паспорта мне не жить.

— Колы вы украинський подданный, балакайте по-украинськи.

— По-украински я не могу, — обиделся я. — Во-первых, я родился в Сибири, во-вторых, вера не позволяет.

— Странно. Тоди йдить и вчыть украинську мову. Як вывчытэ, прыйдэтэ до мэнэ знову.

Здравствуй, жопа, Новый год! Украинский мне не выучить никогда, проще прожить без паспорта.

А у самой ограды родного посольства кто-то цапнул меня за плечо:

— Привет, Рыжий! С тебя двадцать пять тысяч дойчмарок, желательно наличкой.

Ach so!

Глава четвертая

Я не боюсь ограниченного пространства, лишь бы в нем мне было хорошо. Я привык спать в кабине, жрать в кабине, а если повезет, то и трахаться. Конец любого пути для меня страшнее смерти под колесами «скорой помощи». В конце любого пути — ни фига хорошего, поэтому я теперь никогда и никуда не тороплюсь.

А в девяносто первом году поторопился: написал объявление в газете, что возьму грузовик в аренду. Взял небольшую «ифу», пристроился с нею к маленькой компании. И вдруг фирму, в которой я взял машину, продали по частям.

Пришел к нам какой-то молодой чувак Андрей и купил мою «ифу» вместе со мной. Кроме меня, эту телегу никто не знал. А я знал — бывает же такое! Я продался Андрею за пятьсот баксов. Неизвестный водила за пятьсот баксов! Ничего, а?..

Как-то Андрей спросил:

— Ты сегодня вечером свободен? Хочешь подзаработать?

— Конечно, — сказал я, — машина на ходу.

— Нужно поездить всю ночь, просто поездить, и все.

— С грузом или без?

— Неправильно понял. На «БМВ» покатаешь двух ребят.

— О’кей!

Приехали два «ребенка» — бандиты с рождения. У каждого по телефону «хэнди» и пистолету «марголин», ну и морды, конечно, зверские. Дети же! Мне тоже сунули ствол с двумя обоймами.

Заехали мы в летнее кафе. Вдруг звонок по «хэнди»: срочно — Московский мост, съезд на заправку. Пришпорили меня, уши прижал, лечу сто сорок по городу, даже не зная зачем. Подъезжаем. Оказывается, менты взяли какого-то главного бандита и там начинается сходка: каждую секунду подъезжает по машине.

Смотрю, к перилам моста прижали какого-то чувака. Развернули «девятку» поперек и стали медленно наезжать на него задом. Еще метров пять — и он отпечатается на багажнике. Вдруг между ними протискивается черная «волга». Хрен знает откуда! Тот чувак вырывается и на карачках — в открытую дверь. «Волга» срывается с места прямо из-под «девятки», а та, блин, врубается в ограждение. Бандиты как взбесились, такой ор! Меня пнули в спину:

— За ней! Рви!

Замелькали улицы. Чувствую, те хотят вырваться за город. Мои бандиты начали стрелять и что-то орать по «хэнди»: видно, наводили своих. Попали не попали, но «волга» свернула в какой-то долбаный переулок и пошла к центру с включенными фарами, с воем, под все светофоры и знаки. Дурдом! Это ж мы сейчас прямо на Крещатик выскочим. Этим все пофиг, а я еще даже не крещеный, просто еврей и ни хрена больше!

Но до Крещатика мы, слава богу, не доехали. «Волга» затормозила у какого-то здания: задок чуть не перелетел через передок, а мы волчком на тротуар. Все урны посносили… Пока кружились да разворачивались, я успел увидеть, куда нас занесло: прямо к райотделу милиции. «Волга» стоит перед самым входом вся в дырках. И уже в ментах.

Через две улицы мои бандиты сменили номера. Я даже не глушил двигатель, а голову держал руками, чтоб она не так тряслась.

— Мы что ж, — дрожу, — за ментами гнались?

— Нет.

— Тогда чего ж они в ментовку приплыли?

— А больше им некуда. Усохни!

Потом меня погнали по дурацкому адресу, сел парень-мент — и снова на стрелку. И так до утра…

За каждую такую ночь Андрей мне отстегивал тридцать долларов, днем я отсыпался.

Андрей ко мне подобрел, позволил возить себя на «БМВ». Как-то на стрелке я видел самого Папу: для рядового бандита — память на всю жизнь! Вообще, Папа в Киеве бывал редко. Его в городе нет, он ни при ком и ни при чем. Все команды только с глазу на глаз, по телефону никакого базара — ни заданий, ни угроз: приедешь — поговорим. А на сборища Папа всегда посылал… Чижика или Стрижика, как его?

Когда Папа приезжал на фирму, мы сразу же становились вдоль стенки по стойке смирно, все, кроме Андрея. Но и с Андреем, племянником своим, Папа за руку не здоровался.

Сперва заходила его правая рука — Чижик или Стрижик… На три буквы… Во, Чук! За ним еще пара борзых, а потом уж и сам Папа с несколькими насекомыми.

Папе под пятьдесят. В миру звали его Виктор Рыбкин, за глаза Рыбка. А кодла его так и звалась — бригада Рыбки. За всю свою жизнь Папа всего восемь лет жил на свободе. Зато вор в законе, бронированная «вольво», вилла под Киевом, жена и двое детей в придачу. Труба!

Голова полуседая и полулысая (волосы чуть-чуть пробиваются), вся в шрамах. С его авторитетом можно и вообще без волос жить. Вел себя строго: входил не как моряк — влево-вправо, — а спокойно, вдумчиво, по сторонам не смотрел, только перед собой.

А мы, я уже сообщал, сразу сами по стенке и не дергаемся. Андрей предупреждал:

— Дернетесь — получите пулю без базара, потом посмертно реабилитируем.

Пока Папа молчит — стоим, скажут уйти — уходим. Пионерлагерь! Свои звали его Витя; я, Рыжий, вообще не мог к нему обратиться напрямик, даже с вопросом. А он ни с кем, кроме Андрея, не базарил. Андрей говорит ему:

— Мы купили грузовик с водителем.

— Как ездит?

— Нормально. Жрет мало.

Это он о машине, хотя я тоже жру мало.

Витя, Папа наш, никогда не ругался. Он всегда был то ли под кокаином, то ли под героином, как бы размягченный: сядет, развалится на стульчике и тихо-тихо говорит. Девочек обожал. Когда ездил по бригаде, в машине всегда была телка. Такой и в календаре не увидишь.

В папиной бригаде было до тысячи лбов.

— От какой бригады?

— От Рыбки.

Папа имел гостиницы и заправки. Но что, он сам будет бензин разливать? Он говорит:

— Саша, хочешь заработать бабки? Бери сто тысяч баксов, покупай заправку; деньги все мне, а я тебе буду платить по полной ставке.

Папа по мелочи не дурил. Таких фирм, как наша, у него около трехсот. Не отдашь бабки — в Турцию!

Пасли фирмы спецкодлы по двадцать-тридцать человек.

В звене, например, Белого шестеро, все с утра на колесах. Эти знают еще человек двадцать — и все. Бывает, встречается пацан с пацаном, выясняют отношения:

— Ты откуда, бля?

— От Рыбки.

— И я, бля, от Рыбки…

Кунаки!

А Папу по имени знали все, весь Киев знал как честного и порядочного гражданина города. Таких пап здесь было много: был Солоха — погиб; Чайник был; Пуля, по мне, самый классный папа — убили; Фашиста подрезали.

В последний раз, когда я видел Папу на фирме, он вдруг начал исповедоваться. На него вдруг такое нашло, что нам всем жутко стало: такие сцены не для зрителей. Не для живых зрителей…

— Все мы на этом свете временные, ничего нет постоянного. Но мы, бандиты — самое короткое из временного: меня убьют — другой придет. А меня убьют, и скоро. Бандиты дружно не живут: каждому хочется иметь больше. Хочешь иметь больше — убивай. Добро без сторожа не лежит.

А? Что? Ашуг!

Позднее, когда я уже совсем было собрался в Германию и сказал об этом Андрею, он посмотрел на меня почти с грустью:

— Забудь об этом. Иначе позвоню Папе. Выхода отсюда два: либо на тот свет, либо в тюрьму. Никакой Германии в этом списке нет. Лука, ты дурак, ты в жизни ничего не смыслишь. Бандит — это светлая творческая личность.

Я не спорил. О чем спорить с бандитом? Я ненавидел бандитов, но иногда они помогали мне жить. Когда у меня украли машину, которую я вывез из Германии, и следователь ее нашел, он честно сказал, что поделать ничего не может, потому что у него семья, а кроме как «следить», он ничего не умеет, но… я-то должен знать, как это делается. Конечно, я знал.

На моей машине ездил сотрудник отдела по борьбе с бандитизмом одного из киевских РОВД, ездил, гад, по липовым документам, на новых номерах.

Вот тогда я и взял бандитов со своей фирмы вышибать мою частную собственность. Повозили мы «борца с бандитизмом» в багажнике, в Борисполь съездили. Он чистосердечно во всем покаялся: машину отдам, деньги отдам.

А когда поехал я с бандитами получать бабки (Белый был, Виталик и Зорро), он отсчитал деньги. Я положил их в карман, а дальше нам показали, кто в банде хозяин, бля! Со всех сторон — в зеленых шлемах, в масках, с дубьем…

Положили на пол, бить почему-то не стали, отобрали пистолеты и повезли в РОВД. Нам приписали «разбой и вымогательство с юридических лиц», ну и «ношение оружия» вдогон. Я уже жопой чувствовал свои двенадцать лет. Потом суд: мне дали-таки двенадцать, остальным по восемь.

На следующую ночь заходит в камеру «мой мент» и базарит:

— Ты хочешь в Германию. (Откуда он, падла, об этом узнал?) Я тоже. Но ты там почему-то можешь быть, а я нет. Ты там себе другую машину купишь или украдешь, а мне твоя нравится, хоть убей!

Я подписал ему дарственную, тут же в камере ее заверил нотариус, и мент сразу всех выпустил из тюрьмы. Мне еще дал двадцать пять баксов «компенсации». Все документы суда были сожжены в камере: судили же нас местным «деревенским» судом. Дурдом в кубе! Этим делом даже сам Папа занимался.

А бандиты мои остались очень недовольны ментом. На следствии козел-следователь спросил крутого качка с железными костяшками на пальцах (Белого), кто он по профессии.

— Да я вообще водитель с рождения.

— С такими костями — водитель! — хмыкнул следователь.

— Ну и что, — обиделся Белый, — я ими гайки забиваю.

— Вообще-то гайки закручивают.

— А… ну извините…

Из тюрьмы я сразу же пришел к сестре. Она напоила чаем и попросила уйти. Мать даже не впустила в дом.

Глава пятая

Ну, черт с ним, с Папой! А то еще приснится.

Мне плевать на бандитов, на политику, на советскую власть и на новых украинцев со старыми евреями. Я машину люблю, баранку люблю, дорогу люблю; мне нравится и в кабине, и под кабиной, и с напарником, и без, без даже лучше.

Сижу сейчас в хамельнской криминал-полиции, от мафии спасаюсь, а перед глазами рейсы, рейсы, рейсы… Хрен знает, откуда что бралось и куда девалось. А только помню все до мелочей, до запаха паленых покрышек, до визга тормозов, кто мне что сказал, промычал… Стоп! Про-мы-чал… А вот это была история — дурдом с трубой!

Едем мы все от той же бандитской фирмы в Талмы, в Прибалтику. Приехали после двадцать первого июня, после моего дня рождения, которого, кстати, может, и не было. В этот день у них, у прибалтов разных, День свободной любви. Нет, Ночь свободной любви.

Девки ходят с колокольчиками, как коровы, не брешу: парней вызванивают. С венками на башках из листьев кленов. И в этот день, обалдеть, девка должна потерять свою невинность. Как будто она у нее есть!

Нам, водилам, говорят:

— Хотите, мы вам эту ночь устроим?

Я говорю:

— Нет, спасибо. Не хочу.

А Вовка, идиот, орет:

— Я хочу!

Хочет он! Как будто без него прибалтийские девки себя невинности не лишат. В общем, они его забрали на всю ночь.

А ко мне всю ночь: стук-стук в дверь. Открываю — девка, невинная. И сразу:

— Как вас зовут?

Причем по-русски.

— Короче, — говорю, — я спать хочу.

А Вовку утром привезли. Он как завалился в кабину, так и влип в сидушку:

— Все, — шепчет, — меня двое суток не трожь, я уже почти неживой…

Его там по всему кругу протащили: сначала на какую-то дискотеку, потом где-то с тремя сразу танцевал; проснулся в чьей-то кровати уже с одной, шмотки собрал и убег с ней куда-то. И ничего не понял, кроме того, что все девки были уже совсем не невинные, а еще до него очень виноватые.

Ладно, едем обратно. Проехали белорусскую таможню. Там дальше поле и пасутся бараны. У Вовки все еще после свободной любви руки трясутся. А кроме этого, у него бабушка жила в деревне под Киевом. У него, когда руки трясутся, всегда бабушка вспоминается.

Да, руки трясутся, бараны пасутся… А пастуха нет.

Вовка говорит:

— Гляди, пастуха нет! Давай баранчика прикоммуниздим.

Я говорю:

— Ты че!

— А че? Машина пустая, трасса тоже.

— Да ты че, свободный любовник! Пастух проснется, солью в жопу залупит, никакой баран не нужен будет.

Ну, убедил-таки меня. Решили, чтоб все по-честному: ходим-едем, сигналим-орем пастуха.

Глядь, там озерцо, и пастух лежит с ногами в воде. Сначала думали — мертвый, пригляделись — никакой: с бутылкой лежит, в куртке, готовый на ноль!

— Ну, — радуется Вовка, — видишь, он дохлый. Все, гони барана!

Гонялись за бараном долго. Он бежит, отара рассыпается, и каждая овца норовит тебе под ноги прыгнуть. Наконец поймали, повалили. Вовка — здоровый мужик. Связали. Я говорю:

— Давай мы его тебе на плечи накинем. До машины же дотащить нужно.

Вовка готов, он на все готов: барана тащить, девку невинности лишать…

Притащили барана к машине. Пришлось ремни с него снять, потому что с нас штаны спадали. Вовка предлагает:

— Бросим в кузов, пусть лежит.

— Да ты че, — говорю, — зверь? Давай ему травки накидаем, пусть в будке пасется.

Накидали травки, баран, довольный, бегает по пустой будке. Только тронулись, баран — трак, трак, бабах об дверцу. Переключились, он в другую сторону — трак, трак, трак — бац! Я не выдержал:

— Так мы ему все бока отобьем.

— Ниче, — не соглашается Вовка, — довезем, не посинеет.

А Вовка, когда шутит, улыбается наискось. Обычного смеха я у него никогда не слышал.

Подъезжаем к таможне. Рядовой вопрос:

— И шо везем?

— Пустой, — отвечаю.

— Пакажи!

— А чего показывать? Видно же по колесам, что пустой!

Но таможенник все же глянул в будку, а там темно. И вдруг прямо на него из темноты выходит наш баран: бэ-э!

— А цэ шо такэ?

— Та баран же.

— А он один?

— Конечно.

— Украли?

— Командир, я тебе клянусь здоровьем этого барана. Едем на окружную — стоит, голосует. Я ему: куда? А он: на Киев. Я говорю: куда я тебя посажу? А он: да я вас всех забашляю. А я: так два же места в кабине; ты хочешь, чтобы я из-за тебя прав лишился? А, черт, ладно, лезь в будку. Он себе травы нарвал. Ребята, просит, подсадите. Мы его подсадили, до Киева везем.

— Ты меня за идиота считаешь? Ты кому лепишь?

— Да ему правда на Киев нужно! То ли от стада отбился, то ли… ты спроси его.

— Кончай базар, мужики. Где скоммуниздили барана?

— Если честно, командир, на базаре купили.

— Давай так. Помнишь «Кавказскую пленницу»? Вот мой адрес: будешь делать шашлык — обязательно позови.

И вот мы с этим бараном снова едем на Киев. Он то в одну стенку — бабах! — то в другую. Я наконец не вытерпел:

— Да пусть он хоть приляжет, отдохнет, что ли. Скажи ему — пусть ляжет.

А Вовка, тоже баран порядочный, отвечает:

— Ты ему колышек вбей в будку и привяжи.

Такой у него дебильный юмор. Привезли-таки к бабке.

— Бабуля, мы там барашка нашли…

— Точно не украли?

— Да не, ба, ты че! В нашей стране разве можно украсть? Никто ниче не крадет, все берут — за деньги или без денег.

Короче, зарезали барана. А мента не позвали: на фиг он нужен…

Глава шестая

А интересные парни эти бандиты! Я бы с ними в разведку пошел, да там бы их и положил из автомата. Но каждый, в натуре, светлая творческая личность — и ни фига больше!

Андрей, мой шеф, племянник Папы, старше меня всего на год. Или младше? Всегда короткая стрижка, джинсы, кроссовки, рубашка клетчатая, и все офигенно дорогое. А кольца, перстни и эти цепи на шею считал за говно. Все холодное, говорил, мешает.

По характеру лиса, но тупая. Бывает тупая лиса? Бывает! Какая-то думающая зверюга этот Андрей, но не хитрая, а повадки точно лисьи, ходил мягко. Не то что гермафродит или там голубой, а хочет быть интеллигентом. Есть у голубых такая походка — с подъемом на носочках. А Андрей так не ходил. Он, гад, плывет. С вопросом сразу же:

— Феликс, — снабженцу, — где мои бабки?

Курил много, и только «Кент»-мультифильтр, «Мальборо» не признавал. Баб любил, как курево, до смертной икоты, только замужних. Он часто сам дежурил на фирме, за ночь до десяти проституток к нему привозили. Денег на зарплату нет, а на них — сколько угодно.

Когда Андрей был пьян, я его на «шестерке» до дома добрасывал. А утром он звонит, что садится пить чай. Андрей, блин, Киевский! Так я его с фирмы еду забирать. А если Андрюха вечером с телкой на блядки, я беру, если свободен, «БМВ».

Еще он любил дорогие часы и пистолеты. Помню, купил «марголин» лаковый, принес на фирму и говорит:

— Лука! Это на случай ядерной войны. Будешь отстреливаться.

Пистолет постоянно лежал в ящике его стола.

Три бандита от Папы охраняли нашу фирму. Этих я узнаю всегда: и ночью, и со спины. Зорро — конченый наркоман, худой, вечно сгорбленный, темный цвет кожи, но руки чистые. И в армии не служил, а в гроб пора. Его никогда не ломало: при себе вечно таскал наркоту в любом ассортименте и количестве.

Белый — качок, среднего роста, но рубашка пятьдесят шестого размера, шелковая, и обязательно лаковые туфли. Этот был боец: на кистях такие кости набиты — вдвое больше моих кулаков, огромные, синие кости со старыми мозолями. Сразу видно: не слесарь. Он разбивал дверь и не чувствовал боли, локтем мог выбить замок. Белый, как и Зорро, хрен знает почему, ненавидел спортивные костюмы.

Зорро, как правило, «разводил». Такой говор тягучий, тянучий, как будто ну не сопли жует, а воздух не может выдохнуть:

— Ну че ты гонишь такой базар…

А курнуть, нюхнуть, я ж говорил, у него всегда при себе. Насыплет прямо в бумажку, даже не свернет в трубочку (некогда), просто загнет на концах и — раз! — засосал: ах-а-а!..

Я говорю:

— Ты че, кончаешься?

— Едь, Лука. Такие мульки вижу… Ну, мужики, все, труба!

Пальцы веером, и начинает пургу гнать.

А вот Заяц наоборот, этот очень интеллигентный. Он сидел много. Высокий такой, блин, элегантный, спина ровная и голову держит прямо. И только в спортивном костюме, в самом дорогом.

— Я не люблю пургу гнать, — всегда грустно говорил он.

Если его спросишь, он ответит, а то молчит. С «клиентом» говорит так:

— Два дня. Через два дня нет денег — мы тебе визу делаем в Турцию.

Разворачивается и уходит.

Зорро и Заяц жили по соседству. Как-то прибегают утром, звонят на фирму по «хэнди» от калитки: открой.

Как будто нельзя крикнуть-звякнуть. А им по фигу: платим-то мы. Я открыл.

— Где Андрей?

— Сейчас будет.

А они чего-то ругаются, спорят:

— Да не было этого!

— Да было!

Входит Андрей:

— Что случилось?

— Я иду с Зайцем, — рассказывает Зорро, — видим: летающая тарелка!

Андрей говорит:

— Зорро, ты уже укололся.

Зорро же что горит, пьется, нюхается — все в себя, глаза уже посинели.

— Летающая тарелка, Андрюха! Этаж шестой-седьмой. Мы идем, а она нам светит! Я не кололся, ты мне веришь? Нет?

Глава седьмая

Говорят, что я когда-то родился. Наверное, брешут. Такие, как я, появляются в готовом виде. Сколько есть чудес света, я не знаю, но я точно — первое!

Помню, что очень-очень давно жил в Сибири, в городке Стрежевом. Было там и полярное сияние, и жара летом за сорок. Болота парили, комаров больше, чем ягод, а зверья не меньше, чем комаров.

Мне одиннадцать лет. Как будто день рождения. Все за столом, заходит отец.

— Да ты опоздал, па, к столу.

— А я привез тебе подарок! Пойдемте все, покажу.

Выходим. У отца на крыше «Москвича» стоит карт «Пионер»: пятьдесят кубов, двигатель форсированный, три передачи. Я одурел! В тот день, наверное, и родился… водилой!

Анатолий Семенович, тренер клуба, сказал мне:

— Ты здесь один со своим картом. Но у каждого человека видно, подает он надежды или нет, а у тебя не видно. Ты чего-то боишься. Нет?

Чего мне бояться? Только первого места. Я никак не мог представить себя себе на самой вершине, на кончике пьедестала и поэтому постоянно ошибался. Я был вечным «призовым». Но я хотел быть гонщиком. Или музыкантом. Но за семь лет ни разу не брал «золото», а без него в «Формулу-3» не попасть. Поэтому на чемпионате РСФСР парни сказали, что все мне помогут: всех будут держать и давить. Я тогда уже на багги гонял.

И вот до финиша — всего два круга. Первым шел «питерский», третьим — я. Наши ребята зажали второго на внешнем круге. Он притормозил, и я его обошел. На последних виражах меня догнал Горилла. Ему, видно, тоже «золото» приспичило. Он подставил мне переднее колесо, я перелетел через него, и, когда машина оторвалась от асфальта, наступила тишина. Как у нас в Сибири перед офигенным дождем. Я даже детдом вспомнил…

Глава восьмая

Ну и все, что до детдома. А это такая седая древность — труба! Тогда и летописцев еще не было. А я уже был.

Короче, мне всего три годика, мы в Киеве живем, в старом-престаром районе, на Подоле. Это где самый старый и знаменитый украинский революционер Владимир с крестом на горе и окна всех первых этажей ниже уровня земли. В нашем дворе было несколько домиков и большие деревянные ворота, створки ворот перекосились и почти не открывались. Через ворота мы пролезали бочком, а въезжать-выезжать было просто некому.

И хрен его знает, как в таких крошечных домишках и двориках вмещалось столько разного народу! Кто в домино стучал, кто через ворота бочком пролезал, кто на велосипеде по двору гонял. Но из всего народа мне запомнился только один совсем немой мужик, Алик. Отца моего звали Алик и мужика Алик, и оба — с бородой. Немой Алик нам, пацанам, из коры делал парусники, и мы эти парусники у колонки, где мать набирала воду, в луже пускали.

Все немые — умельцы. Если бы я был немой, тоже до хрена чего бы умел. Хорошо, что я не немой.

А квартира у нас была такая. Дверь открываешь входную — заходишь в махонькую прихожую. Ну, не совсем махонькую, но когда дверь вовнутрь открываешь, она почти касается следующей двери. В прихожей стоял ящик с моими игрушками и весь инструмент отца. Толкаешь вторую дверь — коридорчик метра четыре длиной. Что там? Бабушкина кровать, кухонный стол, электрическая плитка и две табуретки. Третья не вмещалась. Хотя нас в квартире не трое, а пятеро жило. Я, сестра Витка, пап-мама теснились в комнате на семь квадратов, бабка спала в коридоре, ей там просторно было: дед-то давно помер. Теперь понятно, почему во дворе было столько народу?

Отец работал в троллейбусном парке и подрабатывал в детсаду плотником, мать — где-то бухгалтером, бабка — по дому, а мы с Виткой ходили на молочную кухню за двумя бутылочками: в одной была манная каша, а в другой — клюквенный морс. С тех пор я обожаю манную кашу и клюквенный морс, а мог бы и ненавидеть. Такой у меня характер.

Отец всегда занимался только мной. А мама — только Виткой. Я еще до первого класса знал все буквы. Слагать их не мог, а какая буква по счету и как называется, говорил, не думая. А то, что кто-то там, какой-то вундеркинд-акселерат-мазохист, еще до школы читать-писать умел, это, по-моему, просто ранний маразм и ни хрена больше! Зачем же тогда школы понастроены?

Зато еще в детсаде воспитатели жаловались родителям, что я днем не сплю и другим мешаю. Посмотрю сказку про старика Хоттабыча и обсуждаю ее с детворой во время дневного сна. Не ночью же ее обсуждать! Я этого никогда понять не мог: днем спать, ночью спать… А когда жить?

Подарки нам с Виткой дарили только одинаковые, иначе — мировая война и драка до крови, хоть мы и не близнецы, даже не двойняшки.

Однажды отец сделал два лука. Но на одном нарисовал звездочку, а на другом — сердечко. Так мы эти луки друг об друга обломали. Гадом буду, не вру!

В первом классе у нас в семье образовался страшный дурдом. Только ляжем спать, отец с матерью начинают спорить. А комната всего семь квадратов, там или всем спать, или всем орать, иначе ничего не получится — ни сна, ни драки. Но когда родители часа через два затихали, я засыпал сразу. Это я помню точно.

Прихожу как-то со школы, смотрю: отец сидит на чемодане, куда-то собирается.

— Па, ты куда?

— Уезжаю, сынок, в командировку.

— В Испанию?

Нам тогда в школе как раз об испанских добровольцах рассказывали. Так и говорили: отец уехал добровольцем в Испанию. Это все равно что на Дальний Восток без права переписки.

Ну, я бате про Испанию, а он мне отвечает, как в книжке:

— Ты уже большой, все поймешь. Я скоро приеду… Может быть… Ты мне писать будешь?

А сам адреса не дает. Ага, как же, конечно, буду! Он адрес забыл дать, я еще писать толком не умел. Так и переписывались.

Мать стала приходить с работы поздно. Или вообще не приходила. У нее там свои дела, у Витки — свои, бабка — на кухне. Кто со мной уроки будет делать? Бати-то рядом нет. И понеслось: одна двойка, другая, снова двойка, опять двойка. Целый день я смотрел телек или сразу после школы на велосипед и к Валерке-другану. Но наступила зима, ездить стало холодно.

Мать ругалась теперь с Виткой, что та мною совсем не занимается. А Витка голосит, что ей не до меня, у нее контрольная за контрольной, а к ним нужно готовиться. С мальчиками.

А я все стоял у окна и смотрел в пустой двор. Мать перед сном, если домой придет, обязательно спросит:

— Ты почему еще не спишь?

— Я папу жду.

— Да он к тебе сегодня не придет.

— А когда?

— А вот когда вырастешь большой, как папа.

— Ну, я тогда его тут подожду. Можно?

— Ну жди. Но лучше в кровати.

Я ложился в кровать и ждал. Пока не засыпал.

Однажды на последнем уроке, на математике, наша классная вдруг объявляет:

— Лукацкий, к доске!

Во, думаю, невезуха: уже звонок прозвенел, а меня — к доске. А классная говорит:

— Вот, дети, с завтрашнего дня Игорь Лукацкий у нас больше не учится. Он переводится в другую школу. Попрощайтесь с ним!

И весь класс хором:

— До сви-да-нья, Игорь!

Мать родная! И все, конечно, сразу за портфели и домой. Хоть бы один подошел… Хотя… простились же уже.

Пришел я домой, а там — мама. В такую рань она еще никогда не приходила. Смотрю — собирает мои шмотки. Я ей говорю:

— Ма, в школе сказали, чтобы я туда завтра не шел. Правда?

— Правильно сказали. Ты пойдешь в другую школу, там свежий воздух и много вкусной еды…

— Ага! И много сна тоже. Я знаю.

— Ничего ты не знаешь. Мы с бабушкой и Витой будем к тебе приезжать. Хорошо?

— Хорошо. Но я хочу остаться здесь.

— Хорошо. Но сначала ты поедешь туда.

Больше я не спорил. О чем спорить с мамой? Я плакал. А рано утром мы сели на конечной на одиннадцатый трамвай, доехали до птичьего базара, пересели на десятый, до площади Тараса Шевченко (тоже очень известный украинец). Там снова пересели. Ехали долго, выехали за город, а трамвай все едет. Вот и район Пуща Водица. Вышли. Трамвай уехал, а мы остались.

Мать несла мою торбу с вещами, а я глазел по сторонам. С одной стороны парк Пуща Водица, заброшенный такой, беспризорный. А с другой — огромная территория с зелеными воротами и табличкой «двадцать пятый детский дом». Ничего себе — двадцать пятый! Табличку я сразу прочел, не надо!

Зашли мы через эти зеленые ворота. Внутри здание. Если на него сверху (да не из космоса — с дерева) посмотреть, ядреную буквищу Н увидишь. Посреди двора клумбочка и два пионера-героя в виде памятников: слева — девочка, справа — мальчик. С этим я потом разобрался. Сразу хрен поймешь, кто где.

Долго шли по длинному коридору, через актовый зал… Наконец попали в вестибюль, там две пальмы росли и две двери: справа — «завуч», слева — «директор». Тоже — мальчик и девочка. Джунгли!

С директрисой вышли на крыльцо. Прохладно было и мерзко. Короче, мать меня поцеловала в лоб, как покойника.

— Все. Пока. Не скучай!

И ушла. А мне так дико стало, как будто я вдруг лет на пятьдесят постарел. Стою, как памятник пионеру-герою, в руках торба, белая, из наволочки, с надписью «Игорь Лукац. первый русский». Я заревел.

А директриса взяла меня своей клешней крепко за руку. Здоровая была тетка! И потащила оформляться. В девчачьем отделении, в камере хранения, я оставил свою торбу. Завела меня директриса в класс, приставила к доске и приказала:

— Ребята, знакомьтесь. Это ваш новый… хм… товарищ. Как тебя зовут?

— Лукацкий… Игорь.

— Вот! Так и зовите. Бить воспрещается.

Глава девятая

Посадили меня поначалу за последнюю парту. Мне оттуда ни хрена не видно, но и меня не видно тоже. Лафа! Потом разрешили сесть за среднюю. И, наконец, за первую. Нам там часто разрешали меняться партами, чтоб не засиживались на одном месте, не слишком сдруживались. Ну и чтобы нас хоть иногда видно было.

Первый день я вообще не запомнил: все было черно и серо, я ничего не жрал и хотел только домой.

Детдом был здоровущий, двухэтажный. Почему-то в мальчиковом спальном корпусе ничего, кроме спальных палат, не было. А в девчачьем — и камера хранения, и врач с изолятором, и душевые-банные комнаты, по-русски — бани, словом, души. Когда директриса делала их обход, она всегда торжественно сообщала:

— Ну, я пошла по душам.

В актовом зале, на недостижимой для нас высоте, как какая-то святыня, был приколочен телевизор. Телек был один на весь детдом, а стульев в зале до фига и больше. На каждого придурка по стулу.

Вокруг детдома стадион и ботанический сад — огород по-простому, по-русски. Морковка, щавель рос, крыжовник, черная… да не икра! Еще яблоки. Ну что там, блин, еще росло? Короче, все съедобное, а съедобным в детдоме считалось все, что жуется. И дядя Миша дворник.

Самое страшное утром. Дежурный — всегда мужик — заходит в палату и орет:

— Па-адъем!

Громко, как в рупор. Не!.. Он не так кричал. Он, гад, толкал ногой дверь каждой палаты и в каждую отдельно гаркал свой «Падъем!» После этого вроде бы можно было еще минутку поваляться, пока он пройдет по всему коридору и вернется назад. Но когда дежурный заходил в твою палату, он сходу переворачивал кровати тех, кто еще не встал. Ты — бабах! — на пол. А пол холодный, зараза, деревянный, крашеный, как в казарме. И ты об него всеми членами, какие есть — бабах! Весь сон вмиг отрубался…

Ну и что? Поматеришься про себя. Какой там вслух! И начинаешь кровать и все, что на ней было, переворачивать и обратно затаскивать, все ведь упало вместе с тобой: одеяло синенькое, серенькое, суконное, подушку маленькую, деревянную, свалянную так, что можно шишку об нее набить.

Мы все время гадали, зачем нас постоянно с постели роняют. Теперь-то понятно — со злости, что сами-то они вечно из-за нас недосыпали.

Один был — особенная сволочь. Бандит, в натуре, с рождения. Светлая, творческая личность… Звали его Каллистрат Матвеевич или, по-нашему, Кастрат. Учитель физры. Седой такой, невысокий, но и не низкий, подкачанный. Всю жизнь, садист, занимался гимнастикой, больше ничем. На его занятиях мы не бегали, не прыгали, не дурачились, а всегда делали одно и то же: сальто-мортале через козла. Я уже во втором классе классно делал этот номер, но на ноги почему-то никогда встать не мог, всегда опускался только на жопу, по-китайски так, и руки в стороны. Видно, у меня в жопе центр тяжести, а в голове невесомость.

Весь класс тихо ржал, а Каллистрат ругался:

— Когда ты, мерзавец, наконец встанешь на ноги, это будет последний день в твоей жизни, потому что я их тебе, козлу, переломаю, и ты будешь вставать только на костыли.

Он нас всех очень любил. А как не полюбит, так уж ни сесть, ни встать. Ни на ноги, ни на жопу! Мы его боялись всегда: и утром и вечером. Когда он дежурил, мы вскакивали с постели раньше, чем он кричал «Па-адъем!». А когда он кричал «Отбой!», засыпали сразу или лежали затаившись. Слышно было, как шуршала пыль на подоконнике, а Каллистрат-Кастрат в мягких тапочках подходил к двери и слушал: кто с кем шепчется. Потом заваливал в палату и командовал:

— Так… Ты, ты и ты — встать!

Дальше все по расписанию. Встаешь, снимаешь трусы до колен, подходишь к спинке кровати, нагибаешься, берешься руками за нижнюю перекладину… И он лупит тебя по голой жопе кожаной плеткой. Она у него всегда была с собой. После этого жопа горела и покрывалась синими полосами.

Кожа, правда, не лопалась: видать, Каллистрат бил не со всего размаху и без потяга.

Идешь на кухню, просишь капусты, наломаешь ее и в трусы натолкаешь — полегчает. А что же еще?

Если Кастрат узнает, что ты за день у кого-то другого провинился, не у него, блин, у другого — все равно приходит вечером и говорит:

— Лукацкий! Ты виноват. Пять плетей.

Встаешь раком. А вся палата дрожит, каждый ждет своей очереди. Иногда порол всю палату, но это редко: здоровье свое Кастрат Матвеевич берег.

Девчонок он не трогал. Девчонок вообще никто по жопе не бил, только по роже. По ней всегда было видно, кого сегодня отметили.

Лет через семнадцать мне захотелось снова повидать Каллистрата. Откуда я знаю зачем? Но захотелось крепко. Как жениться. Видно, рубцы на жопе все еще сильно чесались. Я нашел-таки Каллистрата Матвеевича в том же Киеве, но уже на Подоле. Там Кастрат преподавал пацанам гимнастику. Скольких он уже через нее пропустил! Через козла протащил! И собирался тащить дальше, а тут я, как карающий меч, приперся. Вот, думаю, напугаю Кастрата:

— Ты меня, детоубийца, породил, а я тебя убью!

Или нет, я так по-литературному никогда не скажу. Я по-другому:

— Прыгай через козла, евнух позорный!

А, все фигня… Увидел я в кресле толстого старого дядьку, почти не ходячего. Он меня даже не узнал. Я его спрашиваю:

— Вы работали там-то и там-то?

Он сразу сознался.

— Ну и что будем делать? — мямлю.

Он молчит, жопой стул трет, смерть чует. А чего мне с ним делать, я и сам не знаю. Что, мне его самому на козла подсаживать? Посидели, поговорили, детдом вспомнили. Я и ушел.

Больше всего мне нравился в детдоме учитель пения. Страшно косой на один глаз. Или на оба? Непонятно. Его так и звали: «Косой», потому что оба глаза смотрели в разные стороны, как будто поссорились. Щеки у него были ярко-ярко-красные, как после губной помады, бритвой отполированные до блеска. А подбородок угловатый, с острыми краями — порезаться можно.

Смотрел он на нас, как-то скособочив голову, положив ее одним ухом на свою гармошку. Гармошку держал под углом сорок пять градусов и, когда разводил меха, правой рукой загребал аж до пола. На стул садился на самый уголок, словно ждал подлянки от нас. А какая может быть подлянка, если Кастрат потом тебе жопу выпорет? Ну, мы к этой структуре уже были привычны, а новичкам приходилось плохо.

Короче, заходит Косой в класс и сразу же заводит песню, то есть начинает пересказывать вчерашнее кино. Помню, рассказывал «Агонию». Да не про Гришку Распутина… Про то, как немцы ставили звуковые бомбы. И пол-урока объясняет, как они взрываются. Такая песня. Очень интересно, как раз для первого класса. Дурдом!

Весь класс он разбил на голоса, а что это такое — не сказал. Забыл. Или сам не знал. Только во время пения все покрикивал:

— Громче! Еще громче! Третьи голоса, не слышу! Вы не умеете петь! Все! Вы — иждивенцы нашей великой страны. Вы… не сможете в будущем спеть гимн Советского Союза! Что отсюда следует? Что держава вас зря кормит.

Про это нам и другие учителя говорили не раз. Например, учитель истории:

— Вы не знаете нашей истории. Вы все — потенциальные изменники Родины. Повторите!

Самым любимым учеником Косого был, конечно, я.

— Лукацкий, где ты? Спой вторым голосом: шли мальчишки не за славой… Ты уже поешь? Это не второй голос, и не третий, и не первый. Такого голоса вообще в природе нет! Ты никогда не споешь нашего любимого гимна, Родина тебе этого не позволит!

И не надо… Я и по украинскому языку всех удивлял. В диктанте из ста слов сделал семьдесят шесть ошибок. Больше, чем все остальные, вместе взятые, — такого в истории детдома еще не было. Меня даже повесили на доске объявлений.

Мы постоянно бежали из детдома. Куда? Ясное дело — домой. У кого дома не было, бежал домой к другу. Раз я подбил всю палату на побег. Не убежали тоже из-за меня: я заболел скарлатиной или воспалением легких. Температура, как на Солнце.

Как-то приходит ко мне Вовка Дубинин. Не пионер-герой, а мой дружок, но тоже из идейных: если в меня стрелять будут, он обязательно свою грудь подставит. А я нет, потому что кого мне ею заслонять? Ну, разве что Вовку. Но он-то мне этого сделать не даст, он сам это делать любит.

Приходит Вовка, а у него на тыльной стороне ладони шишка была от шайбы. Герой!

— Игорек! Я нашел патрон с войны.

— Ну-ну! Скажи еще, что пушку нашел.

А он вытаскивает из кармана ржавый патрон с целым капсюлем. Ого! Представляете, что это такое? Это же классно! Если его в костер бросить, он же взорвется. И все, война миров, и снова я один на голой Земле. Но как же развести костер зимой?

— Ты где его взял?

— В ботаническом саду, у магазина.

Значит, в нашем сиротском огороде, там, где стена магазина заменяет стену детдома. Понятно?

— А там еще есть?

— Не знаю.

Пошли мы ковыряться в земле. У Вовки была лопатка деревянная, он там «секрет» девчачий искал. Ну, знаете, девчонки сдуру зарывают записочку: «Я тебя люблю!» и стеклышко в подарок тому, кто найдет. Вовка искал «секрет», а нашел патроны. Стали мы там рыть, нарыли патронов на год. Костер развели прямо на крыше магазина, на рубероиде. Крыша почему-то загорелась, рубероид, блин, прогорел насквозь… почему-то. Приехала пожарка. Кто ей сообщил, не знаю. Мы с Вовкой точно не сообщали. Как только загорелось, мы сразу же оттуда драпанули. Борьба с огнем — дело пожарников.

По всему детдому было объявлено общее построение. Алярм! Директриса ходит перед строем и повторяет:

— Кто?

Как в фашистском плену:

— Комиссары, командиры, коммунисты, евреи — шаг вперед! Остальным — шаг назад, ряды сомкнуть!

Я тогда этого не знал. А то точно бы никогда не вышел. Я же еврей, я хитрый. Так все говорят, я не спорю.

Детдом молчит. Промолчали семь часов подряд: тот, кто этого не делал, не выйдет. Верно? А нам с Вовкой тоже неохота. Хотя все знали, что это сделали мы. Откуда? А кто же еще? Дубинин — он же юный техник, подрывник, а я всегда в подельниках. Если кто где куда залез-упал-провалился, то это непременно Лукацкий. Я раз за воробьем в классе погнался: он — в окно, и я — в окно, он — полетел, и я… А я же летать не умею… Ну и грохнулся на клумбу. Не, ничего такого не отбил, даже не зацепило.

Стоим мы семь часов всем детдомом. Потом нам с Дубининым стоять надоело, мы и вышли из строя. Как коммунисты, блин. А директриса, фашистка долбаная, завела нас в свой кабинет. Меня заперла в персональном туалете: там у нее в кабинете туалет был, чтоб далеко не бегать. Меня заперла… а Дубинина отхерачила. Потом Дубинин пошел на мое место, а я на его. Она и меня начала херачить, даже ногами пыталась, но я за стулья прятался. И все время визжала:

— Как вас наша советская земля носит?!

А я ей с перепугу:

— А вас?..

Ухо мне отхерачила, а нос я ей не дал. Зато Дубинину она хорошо нос размазала. Ух! Каллистрат, конечно, ночью добавил:

— Так… Морды вам уже надраили, а жопы еще шершавые. Становись!

Но мне все это, как ежу плетка. Самое мерзкое со мной приключилось еще до детдома, в обыкновенной советской средней школе. На всю нашу школу было всего два еврея — я да Пашка. Нас бы на руках носить! А тут какая-то мразь мне на спину прилепила плакатик: «Плюнь на меня!»

А почему, объяснять никому не надо: Украина же! Ты идешь и ничего не понимаешь, как девка, которой прицепят прищепку за подол платья, а нитку от нее перебросят через плечо. Девка хвать за нитку, а подол…

Пиджак был весь заплеван. На первой же перемене я пошел за школу к фонтану, помылся. Пиджак я выбросил, за что мне здорово попало от мамы.

В детдоме почему-то такого дебилизма не было. Там мы даже гадов немножко жалели, потому что и им тяжело. Если дома нет — туда не пойдешь, а если есть — туда не зовут. Как меня.

Только на праздники забирали меня домой, и я двадцать четыре часа в сутки смотрел телек. Если Витка мешала, я ее бил по коленке. Телек не трогай! Сколько хочу, столько и смотрю! Я и сейчас обожаю под телек спать. Не лежа, а сидя. Класс!

Через пять лет ко мне приехал отец, с яблоками, конфетами и сырой морковкой.

— Хочешь домой? Иди попрощайся с ребятами.

— Па! А я уже давно попрощался.

Отец увез меня в Стрежевой. Мать не провожала, она и не знала. Потом, небось, обрадовалась: а как же — навещать не нужно!

Глава десятая

…И когда машину оторвало от земли, я даже детдом вспомнил. Да… детдом вспомнил… А потом — огонь, кислота во рту. Меня тушили, кое-как вытащили, но ни одного перелома. Сколько я разбивался — ничего. А дружок, Андрей Солдатов, в тринадцать лет погиб: сломал шею. Мать поседела на трибуне.

Я же с тринадцати лет на отцовском «москвиче» гонял с ним на дачу. Батя любил выпить, и за рулем тоже. Наденет на меня темные очки, подушку под жопу — и вперед.

Нас с папаней в городе все знали. Он же депутат горсовета, его милиция стережет: сначала догонит, потом бережет. Или наоборот?

Анатолий Семенович учил:

— Если что не понимаете, остановитесь. Я вас буду пинать и бить, пока не поймете.

— Люди, — вдалбливал он, — город — не гонки! Если кого задавите, больше за руль не садитесь: в критическую минуту труп встанет перед глазами.

— Что такое «профи»? Лукацкий, скажи.

И мы все скопом орем:

— Профессионал — это тот, кто разгонится и перед самой стеной успеет затормозить!

— Люди! Нет! Профи — тот, кто чует беду за три секунды.

Он нас учил всему, даже как уйти от погони…

— Не спешите сворачивать с магистрали в закоулки. Покатайте его, покатайте…

Все пригодилось.

Что мы вытворяли на своих картах! Зимой с парнями вышли порысачить. Холодно, но солнечно. Я, Сашка Гаврилов и Славик Городничев-татарин — тройка из одного дома. Сорвали цепочки с туалетных бачков, намотали на задние колеса.

Милиция дежурит на светофоре. Вдруг — треск, грохот, подъезжает карт, не обозначенный ни фарами, ни поворотниками, за рулем пацан. Мент вышел из «бобика»:

— Ты че, НЛО гребаное? Куда?

Пацан — по газам, мент за нами. Три карта — от одного «бобика». Уходили мы минуты три, а потом стали за «бобиком» гоняться. Тормозишь у него прямо под колесами…

Ну, отец-то дома догнал сразу. Жопа от стыда горела неделю.

Глава одиннадцатая

Короче, я, как баран, всегда шел на красный свет. И в фирму эту бандитскую попал тоже на красный. Фирма наша была бандитская, потому что все там были бандиты.

А сделана она была так. Папа дал племяннику Андрею сто двадцать тысяч на «раскрутку». Мы не занимались рэкетом, наша фирма оплачивала все телефонные счета папиной бригады. Счета были «фирменные»: по сто, двести и более баксов за раз. Все ж по «хэнди».

Андрюха всегда матерился: неужели нельзя позвонить из телефонной будки? Но счета оплачивал аккуратно, так его «закодировали».

Наша контора базировалась в детском садике, нам выделили две комнаты с туалетом. Сейф был вмонтирован в стенку шкафа, в нем в любое время — двадцать — тридцать тысяч баксов. Была и маленькая долбаная выставка наших товаров. Торговали мы всякой фигней: свитеры, крышечки, кулечки; тут же и пара испорченных банок тушенки — для наглядности.

Андрей делал какую-то дебильную коммерцию: купили — продали, не продали — выбросили. Взял кулек за две копейки, продал за одну — и доволен! Лишь бы хватило на оплату телефонных разговоров Папиной бригады. А в сейфе всегда тысячи баксов тем не менее…

Нет, эту бандитскую коммерцию надо пережить! Везу я сырки и кулечки для паковки жратвы на ярмарку в Москву: бандиты из Измайловской гостиницы заказали. Почему бандиты? А кто же? В Измайловском кулечки могут заказать либо директор гостиницы, либо бандиты. Не мирное же население. Директор точно не заказывал.

Андрей мне говорит:

— Ты езжай, мы тебя на трассе с «БМВ» догоним, я только масло поменяю.

О’кэй! Еду без документов на прохождение границы, все у Андрея. За спиной сырки «Янтарь» и полтонны искусственного льда. Лед дорогой, четыреста баксов за кусок. Мне его целиком и забабахали в будку.

Выезжаю из Киева — нет шефа. На Каптях поворот на Москву. Что делать? Я не Чернышевский, но у меня свои правила. Три правила любого дальнобойщика: нельзя ссать на переднее колесо, только за машиной, нельзя переезжать ежа и ехать обратно. Ежа я еще не переехал, дай бог ему здоровья. Поссать мне и за машиной не западло. А назад — ни за что, даже если весь этот сырок превратится в кулечки!

Андрея все нет. На границе простоял ночь, двое суток уже. Открыть будку — холод выйдет, сыр сдохнет. Раз Андрей не приехал, значит, что-то случилось. Все же решил посмотреть, что с сыром. Открываю будку — льда нет, весь вышел! Сыр холодный, но уже начинает теплеть, как покойник.

Даю менту на КП две коробки сырков и поливаю машину водой через каждые пять минут. Вода быстро испаряется. День поливаю, ночь поливаю. Вдруг приезжает Феликс-снабженец:

— Игорь, проблемы! Андрей заехал в сервис менять масло в коробке передач. Парень-придурок, который менял, принял болт регулировки хода флажка за контрольную пробку. Хотел его отвинтить — не вышло, так он его довинтил до упора. Славянин! Андрей врубает две передачи сразу — коробка с карданом к черту, Андрей в кому:

— Ребята, коробочка новая, кто будет башлять?

А конец рабочего дня, теперь неизвестно, когда коробку поменяют. Там уже пошли разборки, бандиты понаехали.

Я его спрашиваю:

— Стоп, Феликс! Ты документы привез?

— Нет… не привез.

— А какого хрена ты приперся?

— Тебе рассказать…

— Ах, господи, как я волновался за вас! Да мне чихать. Сыр есть, он и без хлеба идет капитально. Ты не бойся, я, один черт, больше двух тонн не сожру — все равно остальное зароете.

— Да Андрей через пару дней приедет.

— Феликс, сыру уже хана!

Короче, Феликс мчит домой — триста километров до Киева. Андрей пригнал вечером. В Москве уже наши сырки не берут. Сейчас же мы по газам — и во Владимир… Там:

— Вы что привезли? Одну плесень! Я коробку домой выберу, остальное — прочь!

Ущерб две тыщи баксов. Такая труба. Андрея, коммерсанта долбаного, аж перекосило:

— Рыжий, езжай обратно.

— А сыр?

— Скинь по дороге.

Я и поехал. Подъезжаю на КП у Калуги. А там собаки бегают. Я интересуюсь у мента:

— Что за собаки?

— А, бездомные тут крутятся…

— Можно я их сырками накормлю?

— Корми, буржуй недорезанный.

Я взял коробку. А собаки учуяли сыр, собрались вокруг. Штук двадцать. Ждут. Ну, думаю, буду их потихоньку кормить. Собаки голодные, злые. Я им сырки кидаю, а они наглеют, рвут из рук. Еще две подбежали, еще три… Наконец из Калуги пришли все собаки. Все! Понятия не имею, кто им сообщил!

Мент орет:

— Хорош, блин, машины проехать не могут! Уводи отсюда свою стаю!

А собаки, как стадо овец, табунятся, ревут, в будку прыгают. Я смотрю — мент уже в свою будку заскочил и не выходит. Тогда и я — в свою и дал жару. С полкилометра бежали за мной. Вот что сыр с собаками делает! Бегут, сигналят. Когда под восемьдесят пошел — оторвались.

По дороге думал сырками таможню накормить. Там ни от чего не откажутся. Хорошо — передумал. А в общем, зря, продукт еще нормальный: плесень очистил и ешь. Тонну за тонной — по дороге все сбросил, особенно у одной деревни: гляжу — никого нет, и пошел ящиками кидать. Представляю, как обрадовались хлеборобы… Голодные же!

Глава двенадцатая

Кому-то страшно охота гадать: что было в первые полсекунды во Вселенной после Большого Взрыва? Ну, что было? Жарко было, это точно, молекулы плавились, воздух портился. И в следующие полсекунды было все то же: чуть-чуть лучше, чем в предыдущие, но чуть хуже, чем сейчас. Я же говорю: жара, вода кругом кипит, булькает и лучевая болезнь.

Словом, машин нет, дорог нет, и меня, Рыжего, тоже нет. Что может быть хуже?

Я не помню, когда родился. Об этом должна знать моя мама. Потому что когда она меня при живом отце отдавала в детдом, а я был тогда в первом классе, ее не могли не спросить об этом.

Зато я помню другое, дико интересное и важное. Как Большой Взрыв. Как сотворение мира. Как конец света в отдельно взятой стране.

Короче, мой самый первый рейс, в натуре. Представляете: голая земля и никаких бандитов, абсолютно никакой культуры. А Министерство культуры уже есть — в Киеве. И в автопарке этого министерства стоит моя первая в жизни казенная машина — «газончик».

Посылали меня тогда недалеко. А далеко слать было некуда: голая же земля! Я возил по Киеву тетрадки, ручки, снабженцев. Диспетчер у нас была Наташа, толстожопая такая, симпатичная девка лет тридцати пяти или больше. Вся в собственном соку, хоть облизывай. Коля Бакалов, мой наставник, за ней еще приударял. Конечно, если бы у меня была такая… Но все это фигня, первобытные инстинкты.

Захожу я как-то в диспетчерскую. А Наташка говорит:

— Рыжий! Есть рейс на конец недели. Надо в музыкальное училище привезти стулья из Черкасс, всего двести двадцать километров. Рискнешь?

Ничего себе: «всего»… Это уже дальняк, почти заграница, двойная оплата. Большой Взрыв и начало жизни…

Взял я путевку и пошел собираться. Поменял масло, свечи прочистил, будку впервые помыл. Взял теплую куртку, еды набрал. Вдруг там жрать нечего: Черкассы же!

Вспомнил, что у меня в Черкассах есть друг, к нему и поехал. А у нас в автопарке один чувак тоже решил двинуть в Черкассы, к теще погостить. Ему в Черкассы, и мне в Черкассы. Попутчики.

Короче, сели мы в машину в пять утра. А он еще взял с собой две бутылки вина в дорогу, он же бывалый водитель. Чего, говорит, тут ехать? Два-три часа, и мы там. Я ему не поверил: за два часа Вселенную не проедешь. Никак.

Ну, выехали все же. «Газончик» мой старенький. Я как притопил километров пятьдесят пять, местами семьдесят! Но больше семидесяти не шел. Дорога дальняя, украинская… Вдруг рассыплется?

О, «газон» мой — это вообще кошмар! Когда я его получал, была синяя будка, синяя кабина. Нет, синяя кабина и серая будка. И написано на ней было… вообще ничего. Это потом, когда я уже по дальнякам наездился и меня приставили «Укрконцерт» возить, я в эту будку кинул ковер, перекрасил ее в синий цвет и на ней крупно написал: «Укрконцерт Лукацкий». Чтоб знали. Мне тогда все разрешалось: куда хочу, туда и заезжаю, под все знаки, в гостиницы, в тупики. Концерт!

Отъехали мы от Киева километров тридцать, стали на стоянку. Кругом поля, лето и никого. Жара.

— Ну что, — спрашиваем друг друга, — бухнем?

— Давай!

Разлили по стаканам. Парень этот никуда не спешит, я тоже тепло одет — можно посидеть. По стакану вмочили, закусили. Куда ехать? Заночуем? Давай.

Ну что? В «газоне» спать неудобно. Я вытащил спальный мешок. Постелил возле машины. Рядом камень стоит… не, не надгробный… Колонка и русско-украинское поле. Все. Утром мы встали, пепси попили со «сникерсом» и, кажется, поехали.

Приезжаем в Черкассы в воскресенье утром, к обеду. Прихожу к другану. Он встретил, обрадовался, мороженым угостил. Он в общежитии жил, а возле общежития такой крутой спуск. Я машину поставил на спуске рожей вниз. Ночью еще выходил посмотреть — стоит? Стоит.

В понедельник выхожу на улицу, подхожу к машине… ехать… Етить твою мать! У меня челюсть и все внутренние органы упали до пола.

Короче, под движком такая лужа масла! Все масло выкапало, а у меня в запасе только два литра на долив. Нету масла больше. Открываю капот: что случилось? А я в машине тогда хорошо знал только баранку, педали газа и тормоза… Ну, и что мотор спереди, а будка сзади. А я ж не в Киеве, не в родном автопарке, не с кем посоветоваться. Друг убежал на работу, и бати рядом нет. Хотя он в машине тупой.

Мне надо на мебельную фабрику за стульями ехать. Меня ж уже трое суток нигде нету…

Думаю: так, спокойно! Нужно сейчас все размерить своими силами, все учесть. Масло уже не собрать, оно по асфальту вниз стекло. И я принимаю единственно верное решение: раз ремонта мне не избежать, я переодеваюсь, натягиваю шорты джинсовые. Были штаны как штаны, я их обрезал по моде и распушил по краям. Куртку напялил бывшую джинсовую, но без рукавов. Мы рукава пилой отпилили, а края потом сами распустились. Куртка вся в наклейках, вся в дырках, такая, короче, крутая, рабочая, вся промасленная. И надеваю поверх всего черный халат, закатываю рукава. Да кому там смотреть? Край города.

Я залез под машину и сразу рукой в масло — бах! Вытер о халат руку и под нос: пахнет бензином. Где же оно смешалось, хрен его знает. Открыл сидушку, а там дурдом! От прежнего хозяина остались запчасти, инструменты, даже презервативы — целая мастерская! Нашел я инструкцию и начал вспоминать, где может масло смешаться с бензином. Чему-то же меня еще и на курсах учили. Тоже постарался припомнить.

Снова открыл капот, вытащил масляный щуп, а оттуда через верх прет бензин с маслом. Капот открыт, машина под углом. Я сажусь, выжимаю сцепление, завожу. Только стартер заработал — у меня из-под ног фонтан бензина во все стороны! Я тут же мотор заглушил. Бензин потек по дороге вместе с маслом — не разберешь.

И что же теперь делать? Сижу, думаю. Меня испуг взял: я же не профессионал, я ничего не понимаю, как может бензин попасть в двигатель? Он же и так в двигателе…

Взял я бумажку, взял ручку, начал рисовать. Нарисовал, порвал, взял отвертку, раскрутил полностью карбюратор. Откуда там бензин? Разрегулировал там все, что можно, повыкручивал форсунки. А они там закручиваются на определенную глубину — хрен теперь так закрутишь. Согнул иглу, прокладку порвал. Волосы у меня и так всегда дыбом, а тут совсем разгладились. Уже десять утра, и где ближайшая автобаза, не знаю.

Стал я делать прокладку из книжки-инструкции. Положил инструкцию прямо на карбюратор, оббил, ножиком подровнял — получилась вроде бы прокладка. Час мастерил, но машина завелась. Я ее тут же заглушил, снова полез в мотор и нашел здоровенную трещину в другой прокладке. Через нее бензин, по моим расчетам, и попадал в масло. Покопался я опять в сидушке и нашел… пять новеньких прокладок. Поставил новенькую. Теперь машина с третьего раза, но завелась. Я ее снова заглушил, чтоб не взорвалась. Вся же в бензине.

Слил все масло, залил последние два литра. Вытаскиваю щуп — опять бензин. Я же еще машину не заводил! Труба! Но что я, зря с этим «газоном» полдня трахался? Опыт все же… Так, соображаю: раз машина стоит рожей вниз, а пробка слива масла сзади картера, значит, полкартера еще со старой гремучей смесью. Надо этот дрендулет поставить наоборот. Ай да Лука, ай да сукин сын!

Я снимаюсь с ручника, спускаюсь с горы до самого низа и делаю такой фигуристый разворот — блеск! «Газон» встал мордой кверху, масло все вылилось. Движок чист, промыт, вся грязь вышла. Ну хорошо, чист-то он чист, а где теперь масло взять? И тут мне в башку пришла замечательная мысль: бабки есть, не пропаду.

Беру ведро пластиковое с крышкой, выхожу на дорогу, поднимаю руку. И так стою с протянутой рукой, долго стою. Наконец останавливается такси. А я в черном халате, шортов из-под халата не видно, весь в масле, как сардины, рожа больная. Таксист, слава богу, не очень испугался:

— Тебе… чего? — спрашивает.

— Братуха, маслица! Выручай. Вот мой «газон». Вот — я. Плачу десять рублей. Вези меня в свой зоопарк и привези назад с маслом. За масло плачу отдельно: трешка за ведро.

В автопарке он вынес мне десять литров чистейшего, как слеза, масла. Я сую ему трешку, не берет! Хватит, говорит, и червонца. Как будто государственное масло ничего не стоит. Тогда я его даже обнял:

— Братан! Батя! (он пожилой оказался). Может, еще встретимся на трассе, я тебя тоже… умаслю!

Я залил масло, и на фабрику. Прямо в этом черном халате, под ним — шорты, но ноги голые тем не менее торчат, на ногах у меня кроссовки, такие старые чёботы. И во всем этом перфекте — прямо на проходную. Захожу в отдел сбыта, там женщины сидели и один мужик. Смотрю, они чего-то странные какие-то. Понедельник же! Но глядят на меня подозрительно.

— Ты откуда… такой?

— Я? Из Министерства культуры!

— Да?.. Ну, давай накладную.

Я накладную ка-а-ак развернул, а она вся промаслилась и просвечивает насквозь — ни хрена не разберешь. Ни стульев, ни всего! Короче, писец накладной. Я у них спрашиваю, что в таких случаях делают? А их начальница стонет:

— В первый раз такой случай пришел. Значит, первое — иди и помойся, мы тебе такому стульев не дадим. И сними свой дурацкий халат — это второе. Министр!

Я говорю:

— Счас!

И снимаю халат, а там еще хуже: эти шорты драные и жилетка — вообще труба! Черная, без пуговиц, такая… с бахромой. И ноги голые, волосатые.

Им даже смеяться расхотелось.

Пошел я умываться. Так голяком и стоял около умывальника. Я же весь промаслился, как моя накладная. А масло, оно сразу не смывается. Ну, бабы кругом меня ходят, присматриваются, знакомятся. Умылся, вынул из кулечка чистую одежду, снова пошел в отдел сбыта.

— О, теперь видно, что ты из Министерства культуры. А то входит какой-то бомж, как из-под колес достали. Но стулья по этой засаленной накладной все равно выдать не можем…

Стулья мне все же выдали. Кому они там были нужны? Напихали их мне полную будку, чуть крышу не сорвали. Приехал я в свой автопарк и мужикам все это рассказал. Ржали, конечно, ну и поздравили тоже. А как же — первый дальняк!

Глава тринадцатая

Я весь в папу. Да не в того, с большой буквы, бандита, — в своего родителя. Сколько он мне горя, к моему счастью, причинил! Он всегда мне во всем мешал, а потом оказывалось — правильно делал. Потому что то, что я наперед жопой чувствовал, до башки не всегда вовремя доходило.

Мне было восемнадцать лет, через месяц в армию. И захотелось мне жениться. Отец прикинул хер к носу и говорит:

— Нет! Когда хочется, жениться не обязательно.

А матери чего прикидывать? Она согласилась:

— Может, оно и к лучшему, отец, и Танечка будет ждать его.

У моей Тани была проблема: астигматизм, оба хрусталика ни к черту. А главное, детей нельзя иметь, слепые родятся. А девчонка — класс!

Мы подали заявление в загс. Отец был категорически против:

— Придешь — женишься, не придешь — не женишься.

Мать до смерти напугал: как это — не придешь?

Я говорю:

— Отец, все это фуфло и фигня!

— Смотри, я тебя предупреждал.

Заказали ресторан: денег у меня было до хрена. Сибирь же! На работе ребята «штуку» собрали, скинулись по полтиннику. У нас так было: если кто умер — пятьдесят, родился — столько же.

Отец почему-то тоже дал. Триста. Чтоб не женился. За ресторан заплатили больше двух тысяч со жратвой. Я тачку заказал, у нас в городе было тогда всего две «Волги» под такси. Дефицит! Словом, все готово, только женись.

Батя уже с утра хлестал самогонку-шмонку: тоже готовился.

— Моего благословения ты не получишь!

— Чихал я на твое благословение. Ты, что ли, за ресторан платил?

Подъехали к загсу старому, деревянному. Сидит отец на пороге с бутылкой, а там, блин, один вход и еще полдвери не открывается. Батя — хрен здоровый, его не сдвинешь. А сам он двинет — труба, сразу труп. Он даже по крышке гроба для почину стучать не будет — гроб может рассыпаться. Бывший культурист, десять лет дзюдо, погранвойска в Турции, именное оружие.

Я прошу:

— Отец, встань, пожалуйста, неудобно.

— Мне — удобно!

Мать подошла:

— Алик, встань. Ты ничего не понимаешь. Люди ждут.

— Не пущу! Свадьбы не будет!

Ну, как в кино. Что делать? Тут все начали скандировать:

«Алик, уйди! Алик, уйди!»

А он только бурчит:

— Толик, не вмешивайся! Это не твой сын, Серега, это мой сын!

Толпа мычит, матерится, уже проголодалась, а он, как козел бородатый, сидит. И обойти его — никак, и напоить нельзя. Мы с ним один раз так пили наперегонки, я его перепил. А что из этого вышло? Он заснул дома, а я на улице у колодца. На хрен мне с таким отцом связываться!

А тут уже другая пара подошла. Мы пошли в обход бати в ресторан. Там, как нас увидели, сразу вальс Мендельсона заиграли, а мы пришли жрачку забрать. Я кричу музыкантам:

— Хорош! Не расписались! Отстаньте!

Мы всю еду забрали, поделили между родней. Родни у нас оказалось полгорода, не брешу.

А жаль. Ресторан-то мы сняли аж на двадцать четыре часа. Там, в Стрежевом, не так, как везде у людей: до двадцати трех и конец. Там город сибирский, свадьба у нас гуляется круглосуточно, вместе со всем обслуживающим персоналом. Поэтому директор ресторана гуляет кажин день, только после двенадцати ночи едет домой с ключами, а в ресторан приезжает милиция, и всю ночь гулька. Битвы бывают редко, а спать ложатся прямо в ресторане на лавочках.

А что я скажу отцу? Ничего, это же отец!

Танька прождала год и вышла замуж. Батя был прав, он всегда прав.

Но после армии он меня все же не уберег. Приехал я в Киев. Выезжал из Стрежевого — минус тридцать пять градусов, я в унтах; а в Киеве — плюс шесть, лужи кругом, и я топаю по лужам в унтах. Такая труба!

Позвонил друзьям. Начал торговать рыбкой: тогда кто не торговал, тот голодал. Реформы, блин! Сделал капиталец на горбуше: она шла с икрой, а у меня проходила без икры. Икра выходила «чистой». И весы были без эксцентриков. В общем, нормально, как положено. Я числился продавцом, а директором поставил одного чудака: он только бумажки подписывал. Дурдом!

Потом рыба вся вышла, я поступил водителем в автопарк Министерства культуры. Послали меня обслуживать один из музеев Киева. Привез туда доски. Пока меня разгружали, гляжу — две девчонки стоят и о чем-то спорят. А я как раз знал то, о чем они спорили, ну и удивил их. Одна, Люба, после мне позвонила в автопарк, сказала, что работает на узле связи. В пятницу я с ней встретился у нее дома, поговорил с родными. Отец ее только вопросы задавал. В субботу пошли в загс. А бати-то моего рядом не было! В понедельник я уже у нее жил.

И понеслось строительство — туда-сюда. Отец с матерью у Любы тоже на узле связи работали. Династия! И у меня вся семья в автопарке. Тут бы и задуматься, а я, козел, обрадовался.

Купил видеотехнику, мебель на десять тыщ, и свадьба за мой счет. Три дня жрали-пили. А там тридцать первое, Новый Год. Вечером приезжаю домой, приходит Любка:

— Игорь! Мне надо с тобой поговорить.

— А что случилось?

— Мне нужно, чтобы ты ответил на вопросы.

— Да тю, какие вопросы, я что — на допросе?

— Где ты родился, в какой школе учился, как звали учителя географии?

— Да что я, помню?

— Надо вспомнить!

— Да ты что, ментовка?

— Нет, но на работе попросили.

— Где? В узле связи? Почему меня на работе об этом не просили? Кто мной интересуется? Главный связист? Я все налоги показал!

— Какие?

— Да с рыбы. Ну, пару штук с налогов скрыл, конечно.

А я ей, Любке, недавно звонил на работу:

— Позовите Любу.

— Какую? — спрашивают.

— Лукацкую!

— У нас такой нет.

А какая есть, интересно? Она тогда сказала, что ее перевели в другой отдел, я поверил. Почему бы нет?

— Так где же ты работаешь? — спрашиваю.

— Я не работаю на узле связи.

— А где, господи?

— В КГБ.

— В киевских городских банях? Если ты, Любка, в КГБ, то я личный охранник президента Украины. Какие проблемы?!

Тут у нее стало такое лицо — я еще такого не видал. Она пошла в коридор и вернулась с курткой. А в ней документ: Любовь Ивановна Украинец, третий отдел КГБ.

Все, меня проверять обязательно! Я — муж сотрудника украинского КГБ.

А может, я агент русской разведки? По совместительству. Я ответил на сто семьдесят или двести вопросов, иногда совсем дурных. Прошу:

— Лю-уба! Можно, я не буду отвечать?

А она кричит:

— Па! Он не помнит адрес школы. Можно, он не будет его называть?

А папа отвечает:

— Нельзя!

Я опупел:

— А папа тут причем?

— А он тоже там, в пятом отделе.

Я кричу теще:

— Любовь Ивановна!

— И она там.

Звездец!

— А кто же не там?

— Все там, у нас весь дом в КГБ. Такой дом. Видел соседа, здорового такого? Он у нас начальник внутренней тюрьмы, папа с ним всегда на работу ходит.

Через трое суток Любе сообщили, что мои данные в целом подтвердились. Правда, у двух учителей я спутал фамилии с отчествами, но теперь ей все же разрешили стать Лукацкой. И началась каторга.

По утрам:

— Па-адъем!

Папаня со мной обращается, как раньше с зэками, ему с ними не дали доиграть, видно.

В ванную заходили так: сначала шеф, потом Любовь Ивановна, а там и мы с Любкой. В туалет так же: вперед он, за ним жена, под конец — я и Любка. Можно сразу вдвоем, это разрешалось.

Садимся за стол: он всегда рядом с балконом. А я там тоже хочу, там теплее у батареи. Нет, бляха-муха — он там! Я говорю:

— Почему вы именно там?

— Это мое место.

— А я не признаю этого с детства. Мое место! Моя чашка! Моя кружка! Мы что, медведи, что ли: папа-мишка, мама-мишка и я мишка?

— Как ты, гад, со мной, старшим по званию, разговариваешь?

— Как хочу!

— Да я тебя из окна выброшу!

— А я вас потом «ЗИЛом» перееду! У меня «ЗИЛ» под окном стоит. Любка, подтверди.

Бухал «батя» от души.

— Женщины, что вы понимаете? Быстро разбежались!

А сам сядет и тихонечко стопочку цедит. Выцедит две бутылки — упадет.

Любка приходит с работы — молчит, с мыслями собирается: там ей думать не положено. Ляжет — тоже молчит. Зато калымить с ней — одно удовольствие.

У меня путевка закрывалась восемнадцатью часами. Если ментяра поймает после восемнадцати — труба! А у меня заказ: нужно капусту перевезти с базара, мужик платит полтинник в рублях.

Приезжаю домой, жду Любку.

— Руки помыла — бегом в машину. У чекиста должны быть всегда чистые руки, особенно перед большим делом.

Едем. Останавливает мент. Я говорю:

— Если приколется, покажи корочки — послужи революции.

Мент спрашивает:

— Что везем?

— Рыбу.

Я никогда не вру.

— Калымишь? Приплыл, значит.

— Не, командир, не приплыл.

— А чего ты такой смелый?

— А вот, видите девушку? Попросите, чтобы она свои документы показала. Только тихо-тихо!

Он подходит к Любке:

— Ваше удостоверение! Вы кто вообще?

— Вам вслух сказать или на ухо? — чеканит Любка и смотрит на него в упор.

— Можете вслух…

Смотрит документы.

— Можете ехать дальше.

И — тишина. А проходя мимо меня, шипит:

— Я тебя не останавливал.

Или так:

— Товарищ капитан (она все звания даже ночью различала), я еду с ним — он при мне.

— Но мне нужны его права!

— Товарищ капитан, мне некогда, чтобы вы смотрели его права. Завтра с вами разберемся.

— Вы не имеете права!

— Ваша фамилия и звание? — чеканит Любка.

— Это не по правилам дорожного движения, — мент уже не рад, что связался.

— Меня не волнует дорожное движение. Ваше звание, капитан?

Она с детства в КГБ.

Я ей все время трындел:

— Давай снимем квартиру.

— Нет, я хочу с мамой и папой.

— Но папа твой приходит с работы и бухает, в субботу спит, в воскресенье опять бухает. Ночью встанет, две рюмки опрокинет — и спать.

— У него трудная работа.

А здоровый был. Я ему прямо сказал:

— Только пальцем троньте! Я вас подожду и перееду, у меня тачка семь тонн — даже не почувствуете. А на работу опоздаете!

Он — раз!

— Переедешь?

— Да!

— Ну, дочка, ты мне и зятя выбрала…

— Кто кому зять? Вы мне — тесть? Да я вас в хрустальном гробу видал!

А я его действительно каждую ночь во сне видел. Мне всегда интересные сны снятся.

Но теща была золотая, вечно боялась, что я голодный:

— Люба, сделай ему, наконец, покушать.

Люба делает покушать: ставится сковородка и все, что на кухне есть, — туда. Перемешала, еще — бабах! Там может быть и картошка, и курица, и пара пельменей позавчерашних, и ложка чайная.

За столом молчком:

— Это кухня. Здесь принимают пищу, здесь светские разговоры не ведутся.

— Тю, может, я так лучше пищу перевариваю.

Он и свадьбу хотел на кухне сыграть, без светских разговоров, конечно.

Поели, встали, посуда помылась, разошлись. Кто опоздал — свободен до вечера.

Я говорю папе:

— Мне надоели эти порядки. Я сейчас не хочу есть, я хочу через полчаса.

— Через полчаса кухня закрыта.

Он даже телек не смотрел. Выпьет и думает. А чего ему думать? В субботу:

— Мать, водка кончилась.

Через двадцать один день я сказал Любке:

— Люба! Давай разведемся. У меня, кажется, ранний инсульт…

Как прощались? Как все, нормально: Любка мне каблуком в лоб дала — и все! Я сказал, что у нее вся семья — алкоголики и политруки, что ей никогда звезду на жопе не видать.

Глава четырнадцатая

Мы, работники дурдомов, — все, как один!.. Ну, про наших товарищей-сограждан, слепоглухонемых да еще с придурью, я молчу. У нас все болезни — остаточное явление затянутого внутриутробного развития. Кого из нас удивит бухой пограничник в аэропорту? Меня нет.

Он у пассажиров, прилетевших прямым рейсом из Ганновера, спрашивает:

— Как… вы пересекли… польскую границу?

Это — русский страж.

Но вот немцы меня очень удивили: у них тоже оказался дурдом, только чистый, и поребрики вдоль тротуаров целые.

Я на велосипеде, как всегда, заехал недалеко, но неизвестно куда. В Германии кругом велодорожки. Это хорошо. Я, как всякий дальнобойщик, люблю покой и безопасность. А тут вдруг пропали все велодорожки, только бундесштрасса с выездом на автобан. Не, бляха-муха, это не для двух колес!

Спрашиваю немок в поле:

— Как найти велодорожку?

Они меня сразу поняли. Даже обрадовались:

— А зачем вам велодорожки, херр? Здесь рядом замечательная бундесштрассе.

— Это не подходит, — говорю я. — Там опасно.

— Как опасно? — удивились немки. — По бундесштрассе разрешено ездить на велосипеде. А у всех машин есть обязательная страховка. Никакого для вас риска: если собьют, все ваши обязательства возьмет на себя страховая компания, за ее счет вас и похоронят.

Ну, думаю, с бабами разговаривать — только время терять. Нашел мужика, тоже немца. Германия же! А он мне ту же пургу погнал:

— Я вижу, вы иностранец, не все понимаете. Никакой опасности нет, все и всё застрахованы. Если что, то, по вашему желанию, ваше тело отправят на вашу родину за счет страховой компании.

Ага, соображаю, отправят! Я в России видел: труп целый день во дворе лежал, вокруг дети сидели, а по нему мухи ползали. Так его не то что на родину, в морг никто отвезти не хотел.

Меня бандиты научили о себе беспокоится в первую очередь. С виду тот же Белый — качок, весь из мозолей. Может омоновцу по телефону влепить:

— Мы твою жену, как старую грелку, порвем!

А сам, блин, каждые полчаса жене звонит:

— Лен! Все нормально? Ничего не было? Ну, будь…

Потому что каждому придурку не сообщишь, что ты от Рыбки, у тебя кости накачаны и ты крутой. Один раз такие неорганизованные придурки его квартиру почистили: не знали же, что он бандит. Даже не взламывали, а просто аккуратненько ключи подобрали.

Белый одного поймал и в подвале прижал: к трубе привязал, рот задраил и подвесил. Трое суток там с ним промучился, пока его родня не расплатилась. Столько бабок он с них снял!

Вообще, с рэкетом свяжешься, сразу попадаешь в большие бабки. Они так и говорят, почти нежно:

— Ну, мужик, ты в такие бабки попал! Ты себе не представляешь… Ты на меня будешь работать всю жизнь. Гляди, я счетчик включаю: с завтрашнего дня — десять процентов в день.

Эти рисковать не будут: они вообще на велосипедах не ездят. Все, что меньше четырех колес — от лукавого, потому что страховки для них никакой не придумано. Кому они, кроме себя, нужны?

По-моему, боятся там все, но все боятся по-разному. Андрей в страхе был спокоен:

— Ребята, нам звездец! Приезжал от Папы Чук и уже требовал проценты. Так что, Рыжий, будем скоро висеть на суках.

Плевать, что я всего-навсего водила. Я тоже буду висеть. На Пашу-бухгалтера только за то, что он подписывал бумажки для банка, навесили три тыщи баксов. На меня две тыщи. Просто раскидал Папа восемьдесят тыщ долга на всю нашу фирму — платите!

А наш Паша, Паша-Маша-растеряша, вообще был феномен донельзя. Окончил какие-то курсы, бабки обналичивал за мелкие проценты: в банк положит и тут же снимет, и всегда с выгодой. Он такие шуры-муры творил! Ему шел только процент от сделки, а оклада не было.

Паша был маленький, шустрый и все время смеялся. Он вырос в киевском бандитском районе, поэтому жил всегда с усмешкой. Говорил поговорками, бабка научила.

— Рыжий! Хрен с горы! У тебя колесо спустило.

— Врешь.

— Чего врешь — я сам взял и ниппель вывернул.

Я пошел смотреть — колесо целое. А Паша доволен:

— Все! Я в нормальном настроении, теперь можно работать.

Он как-то умудрился кулечки целлофановые списать как сгнившие. Гений! Но тоже бандит.

Глава пятнадцатая

Машину я вожу классно. Любую. Участвовал в чемпионатах мира по радиоспорту, однажды даже засек позывные шпиона. На трубе играю с детства. После того, как я забросил трубу и установил на крыше огромные сверхмощные радиоантенны, соседи пожаловались отцу:

— Борода, уйми сына. Раньше мы от него глохли, а теперь телевизор посмотреть не можем.

Эти антенны такие помехи создавали в космосе — труба!

Зато я ни к кому не пристаю с вопросом, в каком году Пушкин написал «Конька-горбунка». Мне по барабану. Я до сих пор не пойму: если Герасим написал Муму, почему памятник поставили Лермонтову? Чудно же! Зачем мне эти проблемы?

У меня было здоровое сибирское детство: без комплексов, все время на свежем воздухе. И дальше не хуже. А как из армии пришел, ну, отгудели, как положено, со всей родней, а на следующий день мы с отцом в баню поехали. Он говорит:

— Поедем, возьмем водочки моей самодельной — и на дачу, в баню.

Ну, баня как стояла, так и стоит рядом с дачей. А свинью, которая там жила, отец зарезал: кормить нечем. Хе! Свинью-то! Да она и не в бане жила, а в утепленном сарайчике. Все строили сами: отец же плотник.

Балкон у нас в доме был цельный, без гвоздей. Отец даже премию получил за самый красивый дом с балконом.

Вот что он тогда придумал. Мать работала на складе — огромней, чем Ганновер. Привезли нефтяные резервуары. Что сделали родители? Мать скоммуниздила один резервуарчик тонн на сто, взяла у государства для личного пользования — все дела.

Дальше мы приобрели огород. Пришел шагающий экскаватор, у него ковш пятнадцать тонн, выкопал яму на весь огород. Такой, блин, котлованище получился! И туда мы кинули скоммунизденный резервуар, а на нем посадили огород и построили дом. В доме был люк, его открываешь — и попадаешь в бункер. Нет, в погреб. В резервуаре стал погреб, понятно?

Мы его уложили досками. Между ними и железом — керамзит со мхом: тепло и мыши не заводятся. Одна проскочила — мы ее удушили. Есть старинный чисто русский способ охоты на мышей. Мышеловкой же мышь в погребе не поймаешь. Если рядом картошка, овощи, фрукты, патиссоны разные, на фиг мышам твой сыр и мясо копченое. Тогда толчешь в железной ступе стекло и смешиваешь с сахарной пудрой. Ясен результат? Потому что мыши — смертный приговор погребу.

Ну, черт с ним, с погребом. Дом мы тоже сделали по самым несоветским стандартам. Но все из отечественных материалов. Дом красивейший. Шифер для крыши тоже мать достала. Конечно, я самый легкий, мне и шифер укладывать. Отец где-то нашел блок для альпинистов. Мне привязывают на шею лист шифера и подымают на крышу. Я прибиваю лист, а мать в это время ходит внизу и все, что с меня просыпалось, поднимает — гвозди, молоток… Отец ей кричит:

— Мать, уйди! Он тебе сейчас на голову лист уронит…

— Да ну тебя, борода, — смеется мать и нагибается за очередным гвоздем.

И кончик ее платка касается земли. Я тоже возмутился:

— Отец! Не пугай мать… твою!

И уронил вниз лист шифера. Хорошо, мать не успела шелохнуться. Только кончик платка отрубило, а могло бы и голову. Повезло.

Мы для себя еще два дома в округе построили. Почему нет? Последний на одиннадцатом километре. Вот там отец и вырубил свой исторический балкон; там был и скоммунизденный генератор. Отец все собирался шведскую печку приладить.

Да, так затопили мы баньку. Без женщин, без никого. Ну, Новый Год. Мороз трескучий, банька рядом с озером, а дом на краю тайги. Сбоку пять теплиц и восемь парников, в них и росли гладиолусы, которые отец зимой продавал по сумасшедшим ценам. Все честно, не надо! У нас в Стрежевом цветы ни у кого не росли. Ну, еще у двух-трех. Земля-то промерзает. А мы землю обогревали. Зато не цветы, а золото.

Перед армией отец купил трактор, еще одну машину и сто метров Оби. У нас озера и реки тогда продавались: бери — не хочу. «Штаны», «Утес», где осетр идет, — за пять тысяч. Теперь сто метров Оби стали нашей частной собственностью. Хочу — спалю, хочу — взорву. Я говорю отцу:

— Ты поставь кооператив «Калитка». Будем за пошлину баржи пропускать.

Отец там щук развел. Никто ему стал не указ: идет рыба на нерест, не идет — рыбнадзор не вмешивается. Приват, блин, частные владения! С колючкой. И рыбнадзор ездит и следит, чтоб никто в эти частные владения не совался.

Ну, отец вообще считался кулаком, а все плакался: бабок нет, свинью кормить нечем. Нет, конечно. Откуда им взяться: то трактор, то сто метров Оби, то балкон на одиннадцатом километре. Но тут все элементарно. Это — мое!

Взяли, значит, мы бутылочку. А у нас печка была, буржуйка-холера. Искры во все стороны, но грела хорошо. Прихватили мы водочку и пошли в баню греться. Открыли окна, кто тут будет воровать — тайга кругом. А свой «москвич» прямо рядом с баней поставили — для наглядности.

Все очень удобно: вышел в предбанник, стакан опрокинул — снова зашел. Закусил огурчиком — опять туда же. Долго мы парились с батей, часа три-четыре, бутылки две-три. А потом — такая история:

— Давай, — говорю, — выбежим на морозик, протрезвеем. Нам же еще домой ехать. Не забыл?

А батя-то совсем пьяный. И я пьяный. Ну, мы и вышли… А дома нету!.. Одни угольки лежат. И машина вся обгорела. Откуда я знаю почему? Может, уголь упал с поддувала, может, инопланетяне решили отметиться. Ну, все хорошо, но дом сгорел…

И дым идет. И машина была синего цвета — вся черная. У отца там был полный коллапс — все добро сгорело!

Но надо же теперь домой добраться, а мы голые. Шмотки-то все в доме были, права сгорели. А еще говорят, что права не горят… Одни пустые бутылки в бане уцелели.

Ключи от машины тоже в доме лежали — найди их теперь. Пепел горячий, а мороз — сорок, ногам жарко, а жопа замерзает. Но ключи мы все же нашли, голые влезли в «москвич». А как домой подъехать — светло же еще? Не бежать же перед машиной с криком «Погорельцы!»

Ну, снимаем мы чехлы с сидушек, проделываем дырки, получилось так: спереди прикрыто и красиво, а сзади вся красота наружу. У отца ноги к педалям прилипают. Сибиряки!

Короче, доехали до дома. Отец говорит:

— Я тебя здесь обожду, а ты поднимись к нам.

Я говорю:

— Не, отец, лучше ты.

Пробовали сигналить, да кто вылезет? Все позаклеено, а балкон с другой стороны дома. Ну ладно, шел знакомый, Мишка, тоже пьяный, значит, с пониманием. Он и вызвал мать. Мать вышла, начала выть над голыми. А как отец сказал, что дача сгорела, на четвереньки встала:

— Пропили, проклятые!

А отец утешает:

— Ну что ты так-то, новую отстроим!

Он — оптимист-погорелец. Но почему Герасим написал Муму, а памятник стоит Лермонтову, тоже, убей, не скажет.

Глава шестнадцатая

Я некультурный? А кто работал в Министерстве культуры Украины? Рыжий! Повторяю: свою карьеру я начал именно там. Кем? А что, там кроме методистов и нудистов других должностей нет?

Я — дальнобойщик по жизни. И в Министерстве культуры был дальнобойщиком. И возил такие фигуры по круизам, от выступления к выступлению, от пьянки к пьянке! И «Санкт-Петербург», и «Верасы», и «Червону руту», и Муромова.

Ну, не всегда их лично, но их шмотки — непременно.

Круиз по Украине — почти вокруг света. Едем в Донецк на День шахтера. Коля везет колонки, я — усилители и шмотки, а артисты едут на автобусах.

Приезжаем в Донецк. Оставили фуры перед гостиницей. Выступление на стадионе «Шахтер». Смотрю, Муромов идет — «Яблоки на снегу…», за ним толпа за автографами. Муромов — живой! Это вам не какой-нибудь Герасим.

В гостинице представляюсь:

— Мы водители из Киева.

— Вам забронирован двухместный номер.

— С телефоном и душем?

— Конечно! И с сауной тоже.

«Ого! — думаю, — нехило!»

Получили ключи. Коля пошел куда-то, а я отогнал машину на стоянку. Смотрю — мент:

— Какого хрена сюда заехал? Знака не видишь?

Я показал удостоверение Минкультуры:

— Артистов вам привезли.

— А кого?

— Муромова.

— Где, где?

— Там, в гостинице.

— Меня туда не пустят, — жалуется мент.

— Конечно. Там охрана стоит, ваша же.

— А что-нибудь у тебя есть?

Ну, дал я ему, козлу, пару плакатиков и пошел в номер. Номер на последнем этаже. Коляна нет. Может, в бар за водичкой побежал. Открываю дверь — я вам скажу! Стенка, телефон, холодильник, посуда разная, балкон — шикарно! Спальня отдельно!

Во, думаю, водил встречают. Счас позвоню в парк ребятам: я в люксовской гостинице, рейс крутой. Помоюсь, врублю телек…

Вдруг стук в дверь.

— Колян, заходи. Там открыто.

Входит мужик в костюме. Худой, сгорбленный, с гитарой. За ним мент, за ментом… Муромов, сам Муромов! Ко мне? А я — о-па! — не знаю, что и сказать, стою по стойке смирно.

— Кто дал вам ключи от этого номера?

— Администратор. Мы водители, мы здесь живем.

А Муромов так вежливо шипит:

— Знаете, это мой номер. Дайте, пожалуйста, ключи. Пожалуйста, извините, освободите номер… быстренько.

Мент тоже:

— Давай, давай, дуй!

А куда дуй — я же своего номера не знаю. Спускаюсь — Колян навстречу.

— Где ты лазишь?

— Коля, я к Муромову в номер попал. Коля, честно. А в нашем номере телек есть?

— Да ни хрена в нем нет — ни душа, ни телека!

Хорошо, что я еще ребятам не позвонил.

— А я, Коля, в таком номере был! Все — отдельно. Офонареть!

Нашли мы наш одноместный номер на двоих. Малюсенький. Телевизор, там, правда, был — «Горизонт» — старый и без ручки переключения каналов. Пришлось пассатижами переключать. Вода ржавая. Зато на концерте мы рядом со звукорежиссером сидели.

А ночью в гостинице был конец света с бухим Муромовым заместо черта.

Глава семнадцатая

Я обожаю наблюдать, как вор крадет у вора, бандит убивает бандита. Это надо снимать на пленку и всему бандитскому потомству еще в люльке показывать. Хотя мне тыщу раз раковую печень покажи — курить не брошу. Или брошу? И все же это кайф, когда…

Был как-то заказ из Золотоноши. А что тогда везли? Крышки пластиковые… нет, вру — тушенку. Четырнадцать тонн — под завяз. Поедем на Москву, там на окружной станем жопа к жопе и перегрузим. За тушенку киевский жлоб просил восемь тыщ баксов, но в купонах. Представляете: восемь тыщ баксов в украинских купонах? Хрен вы себе это представите!

Поехали мы на стадион, где менялы. Они, как узнали сколько, обомлели; привезли полный багажник купонов. Андрей сказал:

— Я пересчитывать не буду — так возьму.

А чего считать: если будет «кукла», тем бандитам хана. Они же знают, что фирма наша бандитская, от Рыбки.

Андрюха тоже захотел со мной ехать, я не возражал:

— А что, поехали, покатаемся. Чего там: два спальника, три сидушки.

Я, да Серега-зам, да Паша-бухгалтер, да Андрей. Серега лежал, Паша маг крутил, я баранку вертел, а Андрюха — шеф, чего ему делать?

— Как поедем? — спрашиваю. — Как обычно — по Голодовке?

А Голодовка, Голодная трасса, — Киев—Москва, восемьсот километров, ни одного города.

— Лучше через Тулу, — говорит Андрей, — по карте так ближе.

— Андрей, там холмы, и я этой дорогой никогда не ездил.

— Рыжий, не ори, я лучше знаю!

А мне что? Газ до пола — и в Туле мы в два часа ночи. Там, на окружной — «карман» и КП. Мент проверил документы:

— Вперед!

— А можно мы здесь переночуем?

— Если место есть — ночуй.

— А вы тут будете всю ночь?

— Да, спи спокойно, не дрейфь!

Короче, купили мы два пива «Белый медведь», я шоколадку съел. Легли спать: директор — на второй полке, зам Серега — на нижней, а мы с Пашей — на сидушках. Иерархия, блин!

В три ночи стук в дверь.

Я:

— Кто там?

— Свои.

Я чуть стекло приспустил, а кто-то спрашивает:

— Я не вижу, ты что там, ствол держишь?

— Да нет. Что случилось?

— Да вот заблудились.

— А карта есть?

— Все есть!

Я окно побольше приоткрыл, чтобы это «все» разглядеть, и — бац! — ствол «Калашникова» прямо в лоб. Я — раз! — врубил свет в салоне, весь сон прошел. «Калашник» — чик! — исчез. А я ни черта не вижу. С улицы орут:

— Окно не закрывать, свет не тушить. Свет потушишь — все трупы!

А потом:

— Братан! Ты меня видишь?

— Нет, — говорю, — не вижу.

— Добро! Так, стоянка платная — пятьдесят баксов, жду три минуты.

И ушел. Я смотрю: кого-то уже метелят, кто-то уже под машиной орет. И чувствуется, что нас окружили плотно, а менты исчезли.

Андрюха — раз! — за занавеску. Я шепчу:

— Андрюха, вылазь, давай бабки.

Наскребли тридцать пять баксов и ни цента больше. Я говорю:

— Вот, братан, тридцать пять баксов, о’кей?

Он приказывает:

— Выходи!

А, думаю, черт с ним со всем, и выхожу. И бандитам предлагаю:

— Братуха, давай так. У меня жратва, я ею расплачусь.

— Ты свою жратву жопой жуй!

— Да у меня тушенка!

— А! Тогда пошли.

Кругом же голодуха, как при полном коммунизме.

Я говорю:

— Только у меня там пломба.

— Ерунда. Скажешь, рэкет взял. А кто там у тебя в кабине сидит?

— Директор, зам директора, бухгалтер.

— Тогда полный порядок! Все по закону. Пост сдал — пост принял. Давай!

Подогнали они «девятку» — загружаю полную, шесть ящиков им скинул.

— Все, мужики. Тушенка украинская, говяжья — все дела. Нажретесь — спасибо скажете. А можно я здесь погуляю?

Ну и гуляю вокруг без конвоя. Вижу, мужика бьют. И бандитов, наконец, разглядел. Три новеньких «девятки», человек десять с «Калашниковыми» и пистолетами. Все свеженькое, тульское.

Передо мной «КРАЗ». Вывели мужика, бросили на борт, а он орет: «КРАЗ» его, частный, дизельный, новый, возил в Москву зубопротезный кабинет, осталось пятьдесят баксов на солярку.

Отметелили его, поставили в сторонку. Слышу: «калашник» заряжается. Один из этих хренов подошел и начал движок бомбить в упор. Крышка капота отлетела, он через радиатор бьет по блоку, но так, чтоб соляру не задеть.

А мужик, хозяин, к будке приварил швеллера, чтоб сбоку никто не подъехал. И пуля — цоб! — по швеллеру и меня по ноге — кожу содрала.

Они сели по машинам и уехали. И началось: все осмелели, руками машут. Вылазит один пионер, вез помидоры:

— Такие козлы! Я военный, у меня ствол есть! Если снова придут, поубиваю!

Я говорю:

— Если они вернутся, ты первый убежишь.

А мои бандиты поворчали немного, посетовали на бандитские порядки на дорогах и приказали гнать дальше. Они-то свое у других отнимут.

Глава восемнадцатая

О своих рейсах я могу базарить круглосуточно, причем без всяких предисловий, а просто так: ехали мы из Белоруссии…

Ехали мы из Белоруссии, кофе везли на Киев. Втроем. Останавливает нас таможня:

— А сколько у вас седоков?

— Двое.

А я обычно в таких случаях ложусь и бушлатом прикрываюсь. Так он, гад, под бушлат залез. Я ему:

— Здрасте!

Он тоже:

— Здрасте! Это кто?

Вовка отвечает:

— Клиент.

— В машине два кресла, вас трое. Что будем делать?

А я как раз вспомнил случай в школе, когда мы на практику в село собирались и учитель нас инструктировал:

— На практику поедете по двое. По двое! Это не по трое и не по четверо. А по двое! Вот, например: ты и ты или ты и ты. А может, ты с ним не желаешь ехать. Тогда — ты и ты или наоборот…

И так — полчаса. Сложная это штука: на первый-второй рассчитайсь!

А мент все дико упрощает: что будем делать?

Вовка просит:

— Давайте чем-то обойдемся.

А я свое говорю:

— Ну, командир, давай договоримся, не в первый раз ездим через тебя.

— А договор есть?

— Нет. На фирме забыли. Но сейчас кофе везем, завтра за спиртным поедем. Светилась же машина. Чего тебе привезти? Мы все жрать хотим. Что у тебя, жены нет? Вон — кольцо на пальце, значит, и ребенок, в натуре. Ну куда ты этот штраф засунешь? Старшой тебя похвалит? Звезду через пару лет получишь или не получишь — один черт. За нас, за фуфло такое, звезду не влепят, а договоримся — бабки тебе живые. Я работаю — я ворую, ты тоже воруешь, значит, работаешь. У нас страна воровская и жизнь воровская — иначе нельзя.

Я все это очень быстро сказал. Кто же такое долго слушать будет?

Он надулся всерьез:

— Ну у вас и разговоры… Слышь, Толик, может, застрелить его для порядку? Давай тебе сейчас пулю выпишу, распишу на двоих.

А Толик его сидит в будке, порнушку по видику смотрит. Холодина кругом. Видик замерз, тормозит — Толику не до нас.

— Не ори, отстань! Тут фильм такой, досмотреть надо.

Вовка был моим напарником, после него был сынок одного моего знакомого — прирожденный водила: мог ехать и спать на автопилоте! Вовка тоже хорош, но как-то поехали с ним за кожей на Одессу — очутились в кукурузном поле; больше Вовка никогда ночью не ехал.

А тот, прирожденный, едет, глаза прикрыты.

— Дима, Дим! — ноль.

Но чуть что — он сразу по тормозам, он даже обгонять мог спя. Я его взял в восемнадцать лет: он только-только на права сдал.

Таможня у нас везде знакомая.

— А, это ты!

— Я.

— Куда?

— На Москву.

— Проезжай!

Фуфляндия!

Сидим, едем с Вовкой в Полтаву за обувью. Клиент, зараза, заснул, ноги вытянул и сорвал трубку системы охлаждения. Смотрю, пар пошел…

— Вова, тормози!

Клиент проснулся, глядит, а у него ноги парят.

— Горим! — визжит.

Спрыгнул с фуры и убег в лес. Я свет включаю: пар — ни черта не видно. А где зимой воды набрать? Блин, кошмар!

— Тащи, Вовка, сюда весь лимонад.

Вылили четыре бутылки — не хватает. Клиент вернулся. Я ему говорю:

— Ну что же вы ноги-то тянете, какого хрена?

— А что у вас за машина? Все трубки наружу торчат.

Я объясняю:

— Такая гребаная система, «ифа», немецкая — для Африки. Пожары у меня были часто и всегда во сне. Не доезжая до Вильнюса, легли спать, кто-то долбится в окно. Вовка просит:

— Не открывай, это рэкет.

Я спросонок шепчу:

— Рэкет, пошел в жопу!

Глядь, мент прибалтийский:

— Ребята, вы горите!

Я говорю:

— Счас! Я ни за что из машины не вылезу. Не плати ему, Вовка, давай дальше спать. А чего он, собственно, так долго кричит?

Открыл окно: О Господи! — точно пожар.

— Вовка! Мы горим! Нас менты подожгли!

Ментам тоже нужно верить, иногда.

А маргарин — это вообще опупея!

Спрашиваю клиента: сколько груза?

— Десять тонн.

У нас машина на восемь, а Вовке все нипочем:

— Давай, грузи, две тонны перегрузу — не горб!

Грузят, грузят, грузят…

— Смотри, — говорю, — по колесам вроде уже больше десяти тонн.

Ладно. Выезжаем на трассу. Притопили сто километров, идем нормально — бабах! — колесо лопнуло. А, думаю, старое колесо. Поменяли, едем дальше. Я прошу:

— Ну-ка останови.

Глядь — а колесо горячее. Заехали на паркплац. Там гулька идет, все бухие, гармошка играет. На самом паркплацу — бабах! — второе колесо — тоже заднее внутреннее. Мужики собрались — пьянющие, сочувствуют. Костры горят, гармошка играет, водка ящиками и кругом одни фуры.

— Ну, мужики, — говорят нам, — пол-литры ставьте, счас поменяем.

Подкатили колесо — восемьдесят килограмм. И пошло: один на гармошке бренчит, другой монтировкой орудует, третий кувалдой, четвертый спорит с третьим, как надо оббивать, — все при деле. Такой дебилизм! Поставили мы мужикам пол-литры на ящик водки.

Поехали. Через два километра опять колесо горячее. Чувствую, наша карьера кончается. До прибалтийской границы доехали за пять суток. Колес нет, денег нет, через каждые три километра или льем воду на колесо, если есть, или писаем на него. Перегруз, а ни фига не выкинешь — пломбы.

Едем на первой-второй передачах. Все нам сигналят, мы всем машем: обгоняйте, мол. Вовка на руль ногу положил, подсос вытащил, едем — отдыхаем.

На границе говорю:

— Пошли по соотечественникам, попросим Христа ради пожрать.

Короче, нашли украинскую фуру, мужик кусок хлеба отрезал. Вовка продал свой термос, китайский, здоровый, с кнопочкой — белорус взял за жратву; тельняшку Вовкину тоже сменяли на камеру.

А за границей — автобан Вильнюс-Паневежис. Там все фуры сто — сто двадцать идут. Мы гоним двадцать, стараемся не отставать. Отдыхаем.

Полицаи впереди стоят, ржут, на нас пальцами показывают. Они уже про нас забыли, а мы до них никак доехать не можем.

Подваливаем, однако.

— Ребята! Вы откуда?

— С Киева.

— А! Тогда понятно! Вот эта дорога, хлопцы, — автобан. Здесь ездить нужно минимум шестьдесят кэмэ.

Я говорю:

— Если бы мы шестьдесят могли, мы бы полетели, а ехать мы можем только двадцать — такая система. Плюнь на колесо.

Он плюнул — пар пошел.

— Круто! Давайте по обочине, — советуют.

Восемьдесят километров по автобану прошли за два дня.

Жрать нечего. Ни мочи, ни мочи. Вовка скулит:

— Знаешь, мне все надоело. Я поехал домой увольняться.

— Неужели ты меня бросишь?

— Нет, не брошу… — сел на попутную машину и уехал за помощью, но я-то знал, что он поехал меня бросать.

Я таки добрался до Риги. У меня уже и глюки были: КП на колесах, мент в тюбетейке, и голос непонятно откуда:

— Что же ты, Лука, без колес ездишь? Не положено!

Весу оказалось четырнадцать тонн! Денег мне в Риге, конечно, не дали — все фирме уплачено.

Обратно — снова колесо треснуло. Я его выбросил, поставил голый барабан — все, гореть больше нечему. Ништяк!

На паркплаце пришел в кафе. Так и так — еду восемь суток. Ничего продать не могу, купить тоже. А есть тем не менее хочется. Вот, правда, осталась рубашка, она малость грязная, постирать надо.

— А чего вы, — спрашивают, — за нее хотите?

— Да дайте хоть кусочек хлебца.

Обидно, Вовка уехал. С одной стороны, бросил, а с другой — одному прокормиться проще. Белорусские менты ничем не подкормили, зато там треснуло переднее колесо: от прошлого перегруза вышла грыжа. Я оставляю везде по одному колесу. Останавливают родные менты-украинцы:

— Мужик! Ты нормальный?

— Когда выезжал, был нормальный. Дайте чего пожрать.

— Иди в столовку, скажи, что мы прислали.

А в столовой уже все съели. Кто-кто? Мыши! А я уже весь пожелтел от тоски. Дали мне там чаю и чуть хлеба, как в тюряге.

Доехал до Киева. Звоню на свою бандитскую фирму. Там ахнули:

— Рыжий! А мы тебя давно похоронили!..

Еще чего!

Глава девятнадцатая

Я зарабатывал мало, иногда почти ничего. Даром что фирма бандитская. Но когда пошли рейсы на Алма-Ату, стал получать прилично, даже не получать — шиш от них что получишь — сам брал себе по договору.

— Вот, Андрюха, смотри: за рейс дали четыре тыщи баксов. Восемьсот мои.

— Рыжий! Гони все на фирму.

— Андрюха, ну нет уже этих денег, что хочешь делай. В следующий раз хрен поеду! Хочешь, посади за руль Серегу. Этот пилот фиг от Киева оторвется.

— Скажи, где деньги?

— Андрюха! Я честно взял. Хочешь Папе стрелку забить — давай! Я работаю за двадцать процентов с ходки. Вообще-то положено десять, но я один, без напарника.

— Рыжий, это много. Я столько не получаю.

— Ты сидишь — жопу греешь, машина твоя. Но если бы я взял ее в аренду — за полгода вернул бы бабки и жил бы в масле. А я езжу, мучаюсь и вас кормлю.

Сказал я. Или подумал?

Он отстал.

Глава двадцатая

Был у нас в детсадике один мужик, Завадский. Собственно, садик этот был его. И он нас всех, кто там поселился, хорошо имел. Мужик был страшно крутой, даже круче нашего Папы, хозяин нескольких киевских ювелирных магазинов.

А еще он возил продавать в Германию арабских и английских скакунов лучших украинских заводов. Для этого купил новый «КамАЗ» с прицепом. Но водители у него были крутые бухари.

Поехали они в Чехословакию с лошадями. Лошади — золото с хвостом, а эти подонки с перепою, с перегару съехали с дороги, завалили прицеп. Одна лошадь накололась на что-то и сдохла. Они ее в кювет сбросили, остальных продали и вернулись обратно.

Завадский на одного водилу навесил все бабки, а другого бил трое суток подряд без отрыва. Я сам видел — в садике, в вестибюле. Бандиты со всех фирм приходили смотреть, как тот полужмурик лежит, кровью обливается. Завадский подойдет, водой польет и снова молотит.

Принесут ему из магазина бутерброд, покушает — и снова добавит. А тому мудику он не разрешал уходить с места происшествия. Завадский огромен, цепь на нем с медальоном золотая, а в медальоне алмаз на двадцать каратов, цепь с такими ромбиками около килограмма весила. В общем, труба!

Через трое суток отправил он водилу умирать в больницу с переломом всех членов. Но ему же теперь новый водила нужен. Он — ко мне.

— Рыжий! По секрету: Андрюхе скоро — кранты! Вас всех перережут, но я тебя выкуплю, с Витей все дела решу. «КамАЗ» новый. Ты же не пьешь.

— Не, — подтверждаю, — не пью. После кодировки два года прошло, еще три терпеть, я и от запаха дурею. Но у меня нет прав на «КамАЗ».

— Права сделаю. Потом отработаешь.

— Да у меня и документы на Германию пришли.

— На фиг тебе та Германия! Будешь у меня работать, заживешь: за одну ходку пятьсот баксов кладу.

Я сказал, что подумаю. Конечно, предложение для меня — блеск! На Завадского работать! Но я послал его ко всем чертям, про себя, конечно. Он такая же сволочь, как и все, если не хуже. Я же видел, как он того шоферюгу лупасил. С ним-то я Германию точно никогда бы не увидел. Он сделал вид, что обо мне забыл.

А когда тот недобитый Сашка из больницы вышел, Завадский ему сказал:

— Ты на меня будешь работать пять лет бесплатно. Мне наплевать, будешь ты жрать или нет. Пусть твоя жена идет хоть в сторожа.

Он отобрал у него все документы и посадил охранником в детском садике на пять лет. Работа через день.

— Мне твои бабки и на хрен не нужны, у тебя их все равно нет. Квартиру продашь, и то мелочь. А так — дармовой охранник.

Завадский никого не боялся — ни Бога, ни Земли, ни матери, ни социаламта, но телохранителя все же держал — из гонору. Гена — обалдеть мужик: накачанный, каратист, симпатичный. Как его смена, девки ломятся. Он очень строго службу нес, с Завадским даже в туалет вместе ходил. Платили ему всего триста баксов в месяц.

— Зато работа спокойная, а денег мне и так хватает. Ну какой дебил полезет к Завадскому? Он же не вшивый рэкет, а крутой бизнесмен в законе. Я даже не знаю, от кого его охраняю, просто прикрываю спину: если со спины будут стрелять, в меня попадут.

Хороший был парень, но тоже бандит.

А Завадский меня тогда не совсем забыл и как-то совсем вспомнил:

— Хочешь на очень крутой машине покататься? Только аккуратно. Я тебя от твоих на время освобожу.

А это же — Завадский! Он завтра скажет Андрею: «Через полчаса отсюда метись!» — и даже Папа не поможет.

— Надо из Германии пригнать машину.

— Какую?

— «Бээмвуху». Я пол года назад заказал новую, по спецзаказу, лично для себя. Хочу самую навороченную — восемьсотпятидесятую. Знаешь? Там коробка-автомат. Давай сюда паспорт, я тебе заграничный организую.

Я даже не спросил, сколько он мне заплатит. В любом случае, думаю, меньше ста не даст — форс не позволит. А на шару проехать по Германии!..

Андрею он сказал просто:

— Я Рыжего забираю.

В Германию он ехал со мной. Вылетели из Борисполя и через полтора часа проснулись в Берлине. Потом — Ганновер. Сняли двуспальный номер в гостинице, сводил он меня в бар, покатал на такси. Пока — нормальный человек.

На автохаузе он неплохо поговорил с немцами по-английски. Немцы были довольны и им, и его заказом:

— Херр Завадски! Ваша машина готова!

Он отдал мне заграничный паспорт. Накупил всяких побрякушек: цепи для бампера — это крутизна! — лампочки, подсветку. Мне больше ничего и не нужно было. И он это, гад, жопой чувствовал. Еще дал пару кассет, жвачку, жратвы на дорогу: орешки, яблоки, бананов целый ящик, и двое суток до Борисполя.

По карте показал путь. На всю дорогу положил семьсот марок. Я тогда подумал: на хрена столько? Сэкономлю для себя марок сто. А фиг тебе! Начал заправляться — сорок, пятьдесят, восемьдесят — девяносто восемь литров в баке. И бензин — плюс-супер — самый дорогой. За одну заправку — сто семьдесят марок.

Но дальше ко мне не приставайте! Как я сел в эту машину, как включил передачу… Ну, он меня купил этой «бээмвухой»! Чужое, а приятно!

Магнитофон, компьютер — все, блин, импортное, немецкое, без примеси. Германия же! Все загорается и по-немецки говорит: «У вас скоро кончится бензин». Что со мной было — труба!

Триста лошадей, как одна. Фары поднимаются, центральный замок, электрообогреватели и электроподъемники стекол, кожаный салон. Ложишься спать — нажимаешь на компьютере кнопку, и там такой вентилятор включается: он забирает тепло двигателя и гонит в салон при неработающем движке. По компьютеру можно узнать расстояние от Ганновера до Киева, какой дорогой лучше ехать и в каком режиме. Ставишь ручку на контроль, снимаешь ногу с педали газа, и машина сама набирает скорость, ты должен только тормозить. Ну и тачка!

Притопил я газку под двести пятьдесят. Идет! Коробка-автомат: дорожный режим, спортивный, магистральный, нейтралка и паркплац. Спортивный — это такое наслаждение, такая труба!

Жмешь на кнопку — бам! — блюдце выезжает с банкой Пепси. Вам этого не понять!

Но бензин жрет, как динозавр: четырнадцать-пятнадцать литров на сотню км, а в спортивном — девятнадцать. Все, больше не могу об этом рассказывать — полный рот слюны!

За немецкой таможней заехал на стоянку, заплатил какому-то деду десять марок вместо двух и объяснил на пальцах:

— Дед, я буду спать в машине. Посторожи.

— Не бойся, — отвечает на пальцах, — мы с рэкетом вот так.

Доезжаю до польской Пиаски. А там перед магазином стоят две машины. Я на них никакого внимания. Стоят и стоят.

Включаю магистральный режим, опускаю стекло, музончик врубаю — «Ласковый май»: «Белые розы, белые розы…» — все от него тащились тогда. Расслабился, дорога широкая, плитовая, ни деревень — ничего. Иду сто двадцать, встречных нет, совсем рядом украинская граница. Смотрю, обходит меня «форд-таурас», американский, с транзитными номерами.

Еду, а «форд» так мягко на меня накатывает. Ну, думаю, обгоняет — пущай. Поначалу хотел погоняться: у него тоже триста лошадей, но потом раздумал. Так, он меня медленно обходит: еле-еле. Решаю: сейчас приторможу — пусть обойдет. Перегон — не гонки.

Когда — бац! — одна секунда, и я песню уже не слышал: у меня все звуки слились в один и в окно вылетели. Стекло у «форда» опускается, я поворачиваю голову… и все не как при авариях. Говорят: вспомни аварию. Никогда! Всегда помню до места заноса и с места падения, а время полета — джик! — свертывается, его никак нельзя растянуть. Во всех фильмах показывают: машина летит медленно… Чушь собачья!

Сколько знаю людей, попавших в аварию, — никто не помнит, на каком месте у них тогда были глаза, а на каком руки.

А здесь наоборот. Помню каждую молекулу, пролетевшую в воздухе, все помню в мелочах: открывается окно, я поворачиваюсь, у «них» стекло так медленно опускается — ж-ж-ж — рука в коричневой перчатке с «Калашниковым» — раз! — и цевье так держит — не забудешь…

И сразу — страх, блин, и жар по всему телу…

Потом вижу: передернули затвор. Я только прилег и рычаг на себя дернул на спортивный. Машина взревела и рванулась, а у тех поэтому чуть-чуть прицел сбился. Я бесчувственно, как чужой, сполз по сидушке и вцепился в руль.

И в этот момент — бух! — помню, спину дергануло. Все тело как бы вывернулось наизнанку. Волосы на дыбы — это труба, чувствую — весь мокрый, насквозь, и сидушка вся мокрая, и руль.

А машина уже сама пошла: сто восемьдесят, сто девяносто, двести! Только стрелка — ю-ю-ю-ю, колеса чувствуют выбоины, а я нет, трасса широченная… Они сразу в зеркале исчезли — граница-то рядом.

Я поднял фары, включил аварийку, противотуманки желтые — все, что включалось и подымалось. Ни одного полицейского.

Догнал до границы, пру без очереди — такая крутая машина, все позволено! Там все офигели. Я к шлагбауму, выбегает вояка. Я стекло опускаю и пальцем показываю на дверь: там дырка от пули. Шлагбаум подымают. Поляк что-то начинает орать. Я спокойно говорю:

— Пан, вы понимаете по-русски?

— Где прострелили? Выходи!

Я дверь открыл, а выйти не могу: спина приварилась к сидушке. Я рукой по спине — вся в крови, и кровь уже запеклась, вся спина разрезана, а в машине ни проводка не зацепило.

Вызвали «скорую». Спину отодрали от кресла и зашили. Через пять часов я в Киеве, опоздал на три. Завадский спрашивает:

— Что случилось?

— Стреляли! Думаю, в вас лично. Не в меня же! Вот бумажка из полиции.

— Кто стрелял?

Я рассказал. А он:

— Ты что, не мог уйти?

— Так я же и ушел!

Я сразу понял, чего этот козел со мной не поехал. Ишь, как он меня вместо себя подставил! А я ему не Кеннеди, меня никаким братом не заменишь.

Короче, он заплатил мне пятьсот баксов плюс столько же премии, и жратвы понавез мне в больницу три багажника. Машину решил не чинить — пусть будет меченой. А ее все равно через три месяца украли. Уехал Завадский утром на «БМВ», приезжает днем на такси. Поднял на ноги весь Киев. Не нашли.

После ему пригнали «опель-астру», попроще. На ней, может, ездит и сейчас, если не убили, конечно: бандиты долго не живут.

Глава двадцать первая

В Сибири есть городок Колпашево, а в нем два пивзавода. И горисполком издал судьбоносный для всех колпашевцев приказ: пиво за пределы Колпашево не вывозится: золотой запас.

В Стрежевой всего два раза завезли чешское пиво — такие очереди были! А в Колпашево пивом обжирались.

Кроме пива в Колпашево своя зона, а добраться туда можно только по зимнику. Зэки там покупают пиво вместо водки, сразу по пятьдесят-сто литров — ведрами, бочками… И местные жители тоже.

И вот мне, Рыжему, пацану еще, дают в военкомате направление на курсы в этот самый пивгородок. После курсов мы получаем права и прямиком в Венгрию. Мы страшно радовались, что попадем за границу. За гра-ни-цу! Понимаешь, у нас Москва, Ленинград — Большая земля.

— О! Этот человек приехал с Большой земли!

— Ты знаешь Петруху? У него есть знакомая Лена, так у той Лены тетка двоюродная, а у нее сын вернулся с Большой земли. Представляешь?!

Короче, Москва стоит, Кремль звонит. А тут — аж за границу!

Мы из аэропорта Колпашево сразу же бросились пить пиво. Наш старшой орет:

— Ребята! Куда же вы? Вы будущие водители, мать вашу!

Но пиво… Конечно, марочное, одиннадцать с половиной градусов, неразбавленное: пару литров — и наповал. Бутылку выпиваешь залпом — тебя уже раз качнет, а после второй бутылки ты уже можешь себя со стороны наблюдать. Зрелище мерзкое.

Водка томская плохо продавалась, а пиво мгновенно. Открываешь на уроке портфель, а там… конечно, пиво. Не учебники же! Как его не пить? Сгниет же. А дешевое какое! Его даже не крали. Зачем? Три рубля — десять литров.

Мы устроились у какой-то бабки всего за двадцать пять рублей с каждого. Перво-наперво взяли у нее эмалированное ведро. К Славке, дружку, жена приехала, пили все вместе и каждый день со всеми местными бандитами, и на курсах пили.

На правах потом фотки наклеили — жуть! У меня на фото волосы совсем ощетинились, как будто через меня ток пропустили, а у Славки глаза свело. Все менты докапывались:

— Чего у тебя глаза здесь?

— Дернулся, — врет.

Инструктор Баталыч всегда приказывал: дыхни! А сам тоже немножечко пьян. Как же иначе?.. Но чуть вильнешь в сторону — домой, вечером пересдача. Он всегда с плеткой ездил, и чуть что — по рукам: не виляй! Поэтому руки у нас всегда синими были.

А пиво удивительно быстро уходит: попил — пописал. А настоящее — тем более. Руки из ведра вытащишь, и руки липнут — вот это пиво! Пьешь пиво, и рот открыть нельзя: язык прилипает к нёбу — вот это пиво! А все остальное — моча пьяного ежика.

Нам рассказали, почему бармен в Баварии всегда ходит в брезентовых штанах с кожаной прокладкой на жопе. В Баварии есть пивные, где продают абсолютно чистое пиво. Кружки огромные, бочки в стены вмурованы, и бармены, как я уже сказал, с кожаными латками сзади.

Раньше качество пива проверяли так: лавку обливали пивом и бармен должен был проехать по ней на жопе, затем встать, и чтобы лавка прилипла к штанам. Если нет — ему хана: не разводи! Но обычно лавочки прилипали.

Мы пропили все бабки, еды никакой. Купили сахару и пили очень сладкий чай: я убедил всех, что сахар подымает тонус. Так проходило наше обучение. Из тридцати пяти человек права получили только одиннадцать. Я сдал сходу благодаря пиву. Хотя и странно: пили-то все одинаково.

А дома в Стрежевом мне подсказали, что лучше служить поближе к дому, а в Венгрии пускай служат венгры. Для этого мы со Славкой легли в стрежевскую больницу с бронхитом.

Как-то приходит медсестра:

— Помогите, ребята, я же вас отмазала. Там тетка умерла, а все грузчики морга пьяные.

Картина, блин, конечно, отвратная. Тетка уже пожелтела и собирается позеленеть. На ноге номерок. Морг — метров двести от больницы. Мы ее погрузили в «Волгу» и в морг. Видно, мы все это правильно сделали, потому что нам предложили там поработать. С армией можно было и подождать, а жмурики ждать не любят.

Одна девка сама удавилась. Чего ей, глупой, у нас не понравилось? Видать, проблемы были. Мы таких девок перевезли до хрена. Нам звонят патологоанатомы:

— Срочно… труп №64… мужчина.

Едем в холодильник, в нем полный мрак. С фонариком находим свой труп: действительно №64, действительно мужчина. Мертвецы — все мужчины, у них импотентов не бывает.

А Славик один раз немножко выпил и на трупной тележке заснул. Простыней укрылся, лежит, как труп, не дышит. Подходит та медсестра:

— Что, Славик умер?

А там — так тихо, спокойно. Ну умер чувак и умер. Чего ему еще делать? Никто даже не спросит: как? Работаешь, работаешь — бац! — и умираешь. Подойдет кто-нибудь: что, умер? Да… ну что ж.

Но крови я все равно не полюбил. Патологоанатом все время приглашал:

— Ребята! Вы курите. Хотите, покажу легкие курильщика?

— Не, — говорю, — не надо. Как же я потом курить буду?

А тут Толик предложил:

— Хочешь перед армией отъесться, коровьего молочка попить? Хватит со жмуриками играть, поехали со мной в Башкирию, в деревню.

Ну, до армии еще две недели, жмурики все равно уже все мертвые. Какой базар, поехали.

Прибыли в деревню — от Уфы восемьдесят километров. Грязь по пояс, свет по праздникам, телевизора нет — романтика!

А утром надеваю, блин, свои чешские лаковые туфли, замшевый пиджак и выхожу на улицу. Смотрю — толпа, человек десять, — пацаны и девчонки. Или одиннадцать?

А как же, городской приехал, Толика друг, с Большой земли — надо посмотреть.

Одеты все по моде: пацаны в резиновых сапогах, а девки в калошах. И все в телогрейках. Во, блин!

Толик говорит:

— Пойдем, я тебя приодену, а то ты какой-то немодный.

Дал калоши, штаны рваные, толстые носки — это у них самая классная мода. И главное, дал крутую новенькую телогрейку, не пожалел. Кошмар! А народ уже разошелся…

Зато открыл он сарай, а в нем «ява», свежатина!

Калоши я сменил на сапоги. Калоши здесь — выходная обувь. Пришел в гости, снимай калоши и пошел в носках. Выхожу — о господи!

— Толя, а где же мои калоши? Ну десять пар в ряд!

— Чей размер подойдет — те и твои. Но если пришел в дырявых — в дырявых и уходи, чтоб честно было.

Так вот! Сели мы на «яву».

— Куда едем?

— За пивом, в Стерлитамак.

А фамилия дружка была Афанасьев. И через дом от него жил Афанасьев. Два Афанасьева в одной деревне. Это же редкость. Что вы говорите мне — херня? Это родственников Афанасьевых может быть по три семьи в одной камере, а тут однофамильцы. В Киеве тоже жили еще одни Лукацкие-однофамильцы, они мне еще хомяка подарили. Родственники-то хрен что подарят! Дошло?

В Стерлитамаке купили пятьдесят бутылок пива, нагрузили на меня сзади.

— Может, хочешь, — предлагает мне Толик, — за руль сесть?

— Не, не хочу! Я эти твои два колеса боюсь со страшной силой. Рули сам.

Приехали в родное село, взяли девчонку и поехали втроем в лес на пикник на одном мотоцикле. А чего? Толик меня на бак посадил, как маленького, я ноги к подбородку поджал — все дела. Девчонка, Толика любовь, сзади села, как большая, а Толик посредине.

В лесу достали водку — бутылки две или три, или пять. Кто их считать будет? Шашлыки — перфект! Ужрались. Я говорю Толику:

— Толян! Я поеду на «яве».

— Езжай, — машет, — только недалеко.

— Не боись, — говорю, — далеко не уеду. Может быть, не уеду вообще…

Я ж впервые на мотоцикле. Дерг-дерг, брык-брык… Завелся. Я сцепление отпускаю и сразу заезжаю прямо в яму. Ложусь на бок и мотоциклом сверху накрываюсь; мотоцикл работает, а я уже сплю. И яма, блин, такая заметная была. Откуда я знаю, почему ее не объехал? А яма жутко глубокая оказалась, как берлога.

Толик будит. Волнуется:

— Ты что, Рыжий, убился?.

— Не, живой. Но на мне, кажется, кто-то сверху лежит.

Он мотоцикл заглушил, меня за ноги из ямы вытащил. Яма же неглубокая, так, впадинка метра два. Но мотоцикл оттуда никак не вытаскивается. Он пьяный, и я пьяный, и она пьяная. Толкали мы его долго и боком, и раком. Короче, заснули возле мотоцикла: я, Толик и его любовь. Холодно — труба! Просыпаемся, башка гремит.

Из деревни я прямиком погнал в армию.

Спрашиваем капитана:

— Куда мы едем?

— На Черное море, на пляжи!

Мы обрадовались. Едем на море греться. А здесь сейчас — тридцать мороза. Кто-то уже шапки выбросил.

А капитан как сел в поезд, так и забухал до конца пути. Едем, едем, снега все меньше, леса меньше, земля пошла бугристая, мостов побольше, сопки замелькали, туннели. Значит, море скоро.

Утром видим — вода! О, Черное море! А вокруг горы. Мы даже поспорили: есть на Черном море горы или нет. Конечно есть! Едем прямо по берегу — шестьдесят метров до воды.

Приезжаем к месту назначения ночью. Капитан наконец протрезвел. Идем — кругом вода и пограничники какие-то. Только море что-то совсем неширокое. Капитан успокоил:

— Это заливчик.

А дальше воды город светится. Один пацан спрашивает:

— Там турки, что ли?

— Нет, это не турки, — смеется капитан. — Короче, видите город? Это Хайхэ, Китай, а вон там город Благовещенск.

А мы в географии все тупые, все двоечники. Другой наш умник говорит:

— Я знаю, где Благовещенск, но там никакого Китая и моря нет.

В России-то два Благовещенска, но я об этом тогда не знал. Откуда?

Наконец капитан сознался:

— Вы на Дальнем Востоке, ребята. Дальше некуда, дальше — измена Родине. Приплыли!

Глава двадцать вторая

Рыжий! Все — карусель! Самое интересное повторяется столько раз, что уже не надоедает. Это тебе не долбаный Андрей говорит, это я сам тебе говорю.

Едешь по дороге на Полтаву — спишь, смотреть не на что, потому что каждую рытвину знаешь, каждый киоск.

Я останавливаюсь в Пирятине, захожу в ларек, покупаю пирожное. Продавец меня уже узнает. Беру пирожное, иду на КП, говорю:

— Коля, привет!

Мент там — мужик классный.

— Опять едешь?

— Опять.

— Куда? Ты хоть посчитал, сколько раз ты здесь проезжал?

— Не знаю, Коля, может, шестьдесят, может, сто раз…

Потому что с Киева ведут три дороги: на Полтаву, на Минск, на Прибалтику. Из Киева — всего три дороги, на все четыре стороны света, блин! Один раз на КП остановят, другой, третий — и ты уже свой. После третьего раза все надоедает, после десятого осточертеет, а после шестидесятого ты уже рад, что там ничего не изменилось.

Тот же КП, тот же киоск, и, если его смена, тот же классный мент Коля, а не какой-нибудь новый, неизвестный тебе козел с погонами.

Глава двадцать третья

Один раз деньги нужны были позарез, и приехал мужик из-под Вильнюса.

— Ребята, есть работа, хорошо плачу. Нужно перевезти пять тонн наркотиков.

Я говорю:

— Это — нет!

— Да подождите, не спешите, вы ничего не поняли. В Прибалтике нет димедрола, а ваше самостийное правительство запрещает вывоз лекарств. Таблетки сильные, но только для лечения. Вы не поедете ни на какие склады, разгрузитесь прямо в больнице. Плачу сразу каждому по тыще баксов.

Это были бешеные бабки: зарплата на заводе тогда была тридцать баксов.

— Я буду ехать сзади. Вы даже из машины не выходите, денег у меня полный дипломат, все проблемы решу сам. Как идет машина?

— Нужно восемьдесят — буду ехать восемьдесят, нужно сто тридцать — буду сто тридцать. Но это будет дороже — ремонт дорог.

— Сколько?

— Ну, ста баксов хватит — на масло и резину.

Я резину покупаю по пять долларов за колесо. В троллейбусный парк иду в ночную смену: у нас с ними резина одинаковая, только у нас нейлоновый корд — мягкая, а на троллейбусах — камни дробит.

— Сколько?

— Пять по пять.

Они даже с троллейбусов при мне снимали.

— Мы сейчас старые поставим, а эти забирай.

Что колеса! Вся страна продается, и очень недорого, кстати.

Клиент мне говорит:

— О’кей! А фура пойдет сто тридцать?

— Эта — пойдет.

Выехали, едем. А была еще одна проблема — выйти из Киева. Дорога на Москву через КП, а у нас вообще никаких документов.

Паспорта и права «закопаны» у клиента в сидушке — ни товарных накладных, ни фига!

— Проедем киевское КП, остальное мои проблемы. Я — прибалт, хохлов не знаю, а дальше всех куплю.

— Братан, — говорю, — я выеду.

Включаю задний свет и лечу вместо шестидесяти девяносто кэмэ, залетаю на КП, торможу, бегу к менту — все сходу. Смотрю, литеха стоит.

— Командир! Тебе звезда светит!

— Что такое?

— Командир, три месяца назад из Германии вывез «бээмвуху», черную, спортивную, себе лично, работал на нее пять лет. Я ее из миллионов узнаю. Сейчас она едет сюда на чужих номерах — видно, гонят на Прибалтику.

— Да ты че!

— Они едут не спеша, не местные едут, не киевские. Ты видел, чтобы наши на «БМВ» тихо ездили? Давай я отъеду, а ты ее тормозни. О’кей?

— Давай-давай, сваливай!

Ну, мужик понял, что здесь звезда горит, будет он мои номера запоминать. Он ведь больше на КП стоять не собирается, он о моем «БМВ» думает. Я его после не раз видел: он даже мою рожу не запомнил.

Так мы Киев и проскочили, идем на Минск, с клиентами играемся: то мы их обгоним, то они нас. Доехали до границы, они нас тормозят:

— Мост застучал.

Посмотрел я, понюхал:

— Да у вас, ребята, шестерня полетела. Что ж, вас теперь полторы тыщи кэмэ на прицепе тащить?

— А что — тащи!

И так мы с приключениями до самого…

Вылазим на украинской таможне. Мент говорит:

— Хлопци! К вам там якась хреновина причепылась.

— Где?

— Та вон!

— А! Это так, на Прибалтику едут какие-то чуваки. Сломались, напросились за полтинник. Пятьсот кэгэ — не хвост, не отвалится.

— А шо везете? — это у них коронка.

— Да фигня всякая…

— А документы?

— А нет документов.

— Ну да! А права хоть есть?

— Нет, и паспортов тоже нет.

— Выходи!

Я тогда кричу:

— Артур! — Клиента Артуром звали. — Выходи!

Артур и вышел. А я в свою машину прыгнул и притих. Гляжу: руками машут — договариваются. Потом зашли в будку. Выходят, Артур смеется:

— Бабки дал, бабки взял!

В Белоруссии есть город со жлобским названием Жлобин. Стоит будка для собаки, вылазит оттуда ментяра — помятый, с перекуру, с перегару:

— Права, накладные!

Я машу рукой:

— Вон в прицепе усе.

— Положено, шоб у вас було.

— Командир, мало ли что положено. Клиент все документы забрал, чтоб мы не сбежали.

— А как вы сбежите, колы он у вас на веревке телепается? Взял он у Артура документы. Ушли они. Приходит Артур, растерянный трошки:

— Странно, что-то не хочет брать…

— А сколько давал?

— Штуку.

— Ну, дай пять — может, тогда его пронесет. Представляешь, если менты сюда всей кодлой сейчас нагрянут?..

— Так он уже им и позвонил…

Короче, конец нашей эры, крах традиций — полный абзац! Понаехали менты, человек десять на «таблетках» — такие машины, как бывшие «скорые». Нас вроде бы арестовали, простояли до вечера. Тот мент неподкупный сменился, все взяли по пятьсот и уехали.

— Вот дурак! — хихикает Артур. — Мог взять пять штук. А мне что ему весь кусок, что всем крошки — одна фигня.

Подъезжаем к прибалтийской границе, а там грузовым — направо, легковым — налево.

— А меня куда, — спрашиваю, — налево или направо?

— Направо, — решает мент.

— Как направо? У меня ж сзади легковушка!

— Тогда — налево.

— Моя фура там не пройдет.

— Ладно, гони направо и легковушку с собой тащи. Задолбал!

И вдруг «Мария» началась! А это — как всем народом враз обосраться. Таможня разбежалась. Я говорю:

— Айда и мы посмотрим!

Смотрим «Просто Марию». Наконец один таможенник устал смотреть, вышел на улицу:

— О! Там уже столько народу! Ну че, будем пропускать? Или до завтра?

Пропустили. Вовка взялся выезжать с таможни, а Артур, дурак, свою тачку одной рукой ведет, а сам эту «Марию» досматривает по телеку в кабине. А руль у него не разблокирован — надо зажигание включить, а для этого надо «Марию» выключить. А ее просто так не выключишь, она ж как мюсли: жуешь, пока челюсть не отвалится. А Вовка их прямо на железный забор тащит. Я кричу:

— Вовка! Стой!

Артур уже — раз! — в забор. А Вовка не чувствует ничего, — прет вперед. В общем, рожу, фары, крыло — все разнесли к чертовой матери! Все тут стали свистеть, бегать, орать, а Вовка таможенникам:

— Чего вам еще? Я уже все показал!

Ну — труба! Топором крыло вместе с фарой в артуровой «шестерке» отрубили. И снова — вперед.

Теперь Прибалтика с димедролом. Может спать спокойно!

Глава двадцать четвертая

Только не надо сразу, Склифосовский!.. Кому не интересно — под сидушку! Там меня нет, там тихо, сколько хочу, столько и гавкаю.

Короче, мы везли ампулы, которые от СПИДа, в Киргизию. Они очень дорогие, в России таких нет. Наняли нас на двух машинах, рейс абсолютно «черный», но тогда мы понятия не имели, что везли.

Ампулы, всего по одной коробке в каждой машине, сверху забросали упаковками с детским нафтизином. Будки специально не пломбировались, наоборот: заглянет чурка-мент в будку, а там нафтизин.

— Да-а-ай что-нибудь!

— Дети есть?

— А как же!

— Болеют насморком?

— Конечно!

— Так на тебе, на тебе и еще на тебе детского нафтизина. От всех болезней поможет, все болезни — от насморка.

Мужик, который нас нанял, славянин, а заказ делали для киргизского чурки. В Киргизии все — славяне и чурки.

Только заехали в Киргизию — мент. Я жопой чувствую, когда мент сечет. Одного мента можно отколоть, штрафом отделаться, а бывает мент — настоящий чекист, какой-то литеха, но один на миллион. Ему не нужен штраф, не нужны твои бабки — ему нужны твои права. Тому сразу отдашь талон — и вперед.

А этот, чувствую, именно меня ждет, сечет. Ему ни штрафа, ни бабок, ни прав не нужно, ему другой платит. Ему нужен ты.

Стоит, изучает документы, а они по-английски.

— Есть перевод?

— Есть. Вот русским языком написано: детский нафтизин.

— Сам вижу. Сколько?

— Три тонны.

— По колесам не скажешь.

А как три тонны можно увидеть по колесам? Значит, въедается, провоцирует, по-нашему — «хвост давит». Нужно обязательно понять, чего он хочет.

Я говорю Шурику:

— Нас ведут.

Он не верит:

— Да фуфло это!

На следующем посту снова останавливают:

— Все, разгружайтесь. Пойдем поговорим.

Заходим в КП, сидят ребята.

— Так, думайте, мужики. Каждому даем по две баксами, вы разгружаетесь и тихо уезжаете. Вы, один хрен, не знаете, что везете.

— Командир, — говорю, — я же жопой чувствовал, что вы нас вели!

— Ну какая разница, кто вас вел; а если очень умные, нужно сразу разобраться.

Я говорю:

— Командир, ну дай подумать.

— Хорошо! — и отдает нам права. Дескать, куда вы денетесь!

Мы догадывались, что груз предназначен для очень крутых людей в Бишкеке, поэтому с нами хотели обойтись тихо и без крови.

Вышли мы, посидели возле машины, перекусили.

— Шурик, все это — фуфло! Ну получим мы от них деньги, а что скажем клиенту? Что, он про нас забудет? Да никогда!

— Давай так. Дорога хорошая, хотя и неширокая, девяносто выжмем запросто. Сейчас киргизы спят — должны спать! — фуры не ездят. Лишь бы удалось сесть в машины.

Решили удирать в два ряда. Я становлюсь на одну полосу, Шурка на другую. Врубаем дальний свет, аварийку и прем. Стрелять вряд ли станут, я так подумал. Но если преследователь прострелит заднее колесо, я лягу на бок, и он обязательно в меня врежется. Значит, стрелять без риска можно метров за двести — попробуй попасть на ходу! Мы не в кино. По закону подлости все всегда бывает по-моему… или не бывает.

Но как они нас недоследили, как позволили в машины сесть? Я такое только в кино видел. Мы завелись — газ до пола! Прем в два ряда, чтобы на обочину полколеса зашло. Чтобы между нами был совсем узкий просвет. По центру и так никто не пройдет, верно? А обочину мы собой прикрыли.

Метров сто проехали, и все — хвосты со всех сторон. Стреляли-стреляли — мы у себя ни одной дырки не нашли. Хрен у них такое было запланировано, хотя я у них в штабе писарем не работал.

Пригнали мы таки в Бишкек, прямо на склад. Клиент, конечно, крутой, как яйцо: у него весь киргизский колпак золотом вышит. И, как у Горбачева вся страна, у него все склады под рукой, километра два — одни терминалы. Видели мы и хоромы хозяина Бишкека.

Нам сразу же после разгрузки дали по пакетику конопли. Подошел пацан: «Это вам!». «План», блин, чистейший, спичечная головка — на сигарету. Единственный наркотик, который не тянет: нет так нет; меня, блин, не тянет.

Предлагали и уколоться, но я категорически отказался. Во-первых, я боюсь иглы. Не то что в вену — и в жопу ни за что, ни за какие наркотики! Во-вторых… то же, что и во-первых.

Поехали обратно. Нас никто не тронул: зачем платить бандитам за убийство двух водил без груза? А «спидские» ампулы, как оказалось, стоили не меньше «лимона» баксов. Вообще-то могли и замочить, а я об этом тогда и не подумал. Во блин!

Глава двадцать пятая

И снова хороший заказ на «таблетки» в Бишкек. Я тогда уже на Андрея работал, поехал один. Дорогу знал, но впервые один. Страшновато.

Дошел до Волги, подъезжаю к Саратову. Мост платный, стоят менты:

— Тормози!

А тут ходит какой-то мужик и предлагает:

— Хочешь, мы тебя через мост проведем и в городе проводим, а то знаки там все поснимали.

— Да нет, не хочу, спасибо!

Я же знаю, что это обычный вшивый рэкет: проводят под мост и — деньги за «проводку». Он говорит:

— Нет, так нельзя! Ты что, лох?

— Не, — говорю, — не лох. Смотри, вон целый караван подкатил, из Москвы — точно лохи. Рекомендую!

Он туда убежал, а я — газу. Что я, по знакам по городу езжу?

Без приключений дошел до гор, каждый подъем — тридцать километров. Фуры становятся в ряд, не свернуть, через каждые двести километров — «карман», тоже под наклоном. За Троицком Казахстан.

Лес кончился, степь, дорога плитовая — как по волнам плывешь, резину режешь. Жара, зато харчевни кругом. Бабки сидят: по-русски ни бум-бум, манты продают, суп вкусный, чай зеленый. Я сахар кинул в чашку, у них глаза сразу расширились. Их главный аксакал только недавно объявил о великом открытии казахского народа: если, говорит, в чай кинуть сахар, он становится сладким. Но еще, видно, не до всех дошло, не до всего народа. Я люблю сладкое, а они не любят. Поэтому я и не родился казахом: пил бы всю жизнь чай без сахара. Дурдом!

В Бишкек прибыл нормально. Собрался назад и задумался. А я, когда начинаю думать, всегда в большие бабки влетаю, уж лучше мне больше гавкать.

На карте есть короткая, ну я и решил срезать. Сначала идет обычная трасса из Бишкека на Караганду через Балхаш, затем — направо на Россию. А та, ненормальная, обрезанная дорога — от Балхаша налево, на Кзыл-Орду, через пески «Долины смерти», так мне кажется.

А, думаю, резины у меня много, колеса приспущу и пойдет, как родимая, а сэкономлю время — больше проживу.

И пошел я на Кзыл-Орду. Видел туркменские минареты и кладбища. Могилы понравились. Туркмены закапывают труп то ли в кульке, то ли в мешке, то ли сидя, то ли стоя, а вокруг могилы строят дом без крыши с одной калиткой из камней, чтобы дух выходил свободно.

Но я так умереть не хочу, я вот что сделаю: проживу лет до пятидесяти, не меньше, потом куплю в кредит самую дорогую тачку, застрахую ее на миллион, проеду на ней, сколько душе захочется, и где-то не сверну на повороте… чтоб ни врачам, ни трупорезам, ни полиции ничего не досталось… А вечно сидеть мумией в кульке… Хорошо, что я не туркмен!

Еду на Александровское, село в горах. Дорога через всю пустыню, асфальта все меньше, ям все больше, пошли покореженные плиты. Вдруг и они резко кончаются и начинается песочная дорога, а там, на краю пустыни стоит КП и сидит мент-туркмент, загорает, зверюга, на солнышке. Галстук тут же висит, на стульчике, рубашка на груди расстегнута, грудь парит и фуражка на жирном колене. Сидит, короче, пески стережет.

Он даже не встал. Только рукой махнул:

— Откуда, куда?

— Вот — с Бишкека на Киев.

— Бишкек знаю. А Киев… Где это?

— На Украине.

— Это Китай, нэт?

У них вся Земля — Туркменистан да Китай. Ошский рынок забит китайским барахлом, проезд туда-обратно свободный: утром выехал, вечером вернулся, путевки для местных открывают прямо на границе.

— Ну хорошо. Знаешь, куда едешь?

— На Александровское.

— Ишак! Черэз пустыню едешь! Бак полный?

Открываю — половина.

— Иды заправляйся.

Права мои отобрал, чтобы я в пустыню без его приказа не сбежал. Я заправился.

— Вода есть?

— Литра три-четыре.

— Иды, заливай полную канистру. Верблуд!

Залил.

— Теперь можешь спать. В три часа ночи разбужу, будет холодно.

А я уже знаю этот дурдом. У них, когда ветер подымается, с ума можно сойти.

Разбудил, гад, ровно в три утра, права отдал, еще и проинструктировал бесплатно:

— Старайся быть рядом с границей. С дороги не съезжать, если ночью что случится, все равно с дороги — ни шагу. Из машины не выходить, на песке не спать, по пескам не лазить. Туалет — на дороге или в машине. Хо-хо!

А дорога — одно название: вытоптанный песок и мелкие острые камни торчат, а кругом барханы. Но зато я срежу тысяча двести километров! Еду, режу. Ночью температура плюс пять, днем за сорок. Жара сухая. Больше тридцати километров в час никак, хочешь больше — машина начинает дико дребезжать, вот-вот рассыплется. Хорошо еще дорога без подъемов.

Колесо располосовал. Еду. Бегает варан, постоит на холме и хвостом влево-вправо — абориген пустыни. Бурундучки свистят, сложат лапки и свистят. Видел, блин, скорпиона — выполз, гаденыш. След от змеи на песке. И — ни души.

Днем поспал пару часов. По спидометру отмахал всего триста пятьдесят километров, решил: буду ехать, пока не умру — значит, уже недолго. Тишина, перед фарами только перекати-поле летают.

Миражей не видел, я всегда вижу только то, что есть. Не то что Сашка: он как-то заправку видел, увидел и побежал навстречу, как будто там ларек с газировкой. Хорошо еще, что через двести метров в яму упал.

Сильно укачивало. Вдруг секунда невесомости и дичайший удар. Я ни хрена не понял. На руле распластался, лежу. Смотрю — фары горят, дорогу освещают. Что за хреновина! Дверь заело, через стекло вылез. Бля, прямо в огромную яму, как в могилу! Передок в нее въехал, бампер погнулся, а на левом колесе срубило все стремянки — рессора висит на одном болте.

Я отцепил прицеп, взял лом, всунул в днище прицепа и повернул в сторону, срубил рессору. Через трое суток сел за руль. Пустыня же!

И страшно мне в этой чертовой пустыне почему-то не было. В нашей бандитской фирме хуже, чем в пустыне, а здесь хоть бандитов нет — лафа!

Однако еда доелась, вода допилась, осталось литра два, чтобы обмыть мое тело. Оно подсохло, проветрилось, даже потом не пахнет — готовая мумия, только живая. Бывает живая мумия? Хрен знает! Но я и в туалет уже не ходил, чтоб с дороги не сбиться. Тряпку намочу — и на голову, чтобы и за шиворот текло. Ногой руль поджал — еду.

А! Мост играет, руль прокручивается, колеса разваливаются…

Гляжу: шатер стоит, как юрта, и дед сидит, как тот туркмент-пустынник. Возле пара овец, чан. А у меня воды уже — только глаза протереть.

— Дед, — говорю, — салям алейкум!

— Алейкум.

— Дай воды попить!

А дед по-русски, как я по-туркменски. С кем ему говорить в пустыне по-русски? Но сообразительный попался старик, принес молока и чай зеленый нагрел — горький, противный. Даже мясо приготовил на костре. У него миска, как еврейская кипа. Поставил он ее на огонь, прямо в костер, капнул жиру с тряпки и кинул туда что-то похожее на мясо. Я жевал-жевал… дед уже свою порцию съел, а я только перестал жевать… и выплюнул на ладошку.

— На, — говорю деду, — доешь. Еще жуется!

Он мне и лепешки дал на дорогу, и воды из бурдюка, и бутылку молока — жирного и горьковатого. Я этого деда до сих пор люблю!

Через два дня доехал я до Александровского. Там тоже КП и тоже туркмент.

Глава двадцать шестая

Я все-таки считаю себя тоже светлой творческой личностью, хоть я и не бандит. Во-первых, с ментами никогда не цапаюсь. Я как-то с ними поспорил: начал с тридцати долларов, а кончил тремястами баксов. Во-вторых, я девчонок никогда не обижал, даже уже до меня обиженных.

Одна была — до Сима попросила подбросить.

— Какие проблемы, садись.

Вечер, дождь. Девчонка вроде хорошая, внешне не скажешь, что плечевая. Сказала, что от бабушки домой едет. Жаловалась: жизнь плохая, зарплату дают заводскими изделиями. Я как-то все стеснялся задать коренной вопрос. Да не о зарплате. Хрен знает, чем ее там выдают. Может, унитазами. Я спросить хотел: работаешь на трассе или как? Так и не спросил. Поместил ее в спальнике, а сам лег на капот.

А до сна мы еще поужинали. Я салат накрошил в тарелку, свечку зажег, специально для нее новые простыни достал. А что? У меня для такого варианта всегда полный комплект постельного белья.

Я-то сам сплю без причуд: бабахнусь в кресло, ноги вытяну… Утром встаю, соску в рот, покурил — за руль, по утрам никогда не ем.

Ну, легла она в спальнике, я тоже залез в кабину. Слышу, она ворочается, а у меня было нормальное желание: залезть к ней погреться. Она ворочается, а я думаю: ну ее в баню, буду молчать. Свет гашу, чувствую: не спит. Ну что тут делать?

— Ничего, если я закурю? — спрашиваю.

— Кури.

— Чего ты не спишь?

— Да так, не спится. А ты?

Как же все получилось? Короче, она сказала, что ей не то холодно, не то страшно. Я к ней — вжик! — в постель. Прижался, девка горячая, обалдеть! Секунда — и я уже сплю.

Отрубился до одиннадцати утра, и она спала, сам видел. Утром зажег примус, даже дверью не хлопнул, чтоб не будить. Она жалуется:

— Что ж ты вчера так быстро заснул?

— Не, — говорю, — не помню.

Довез ее до Сима вечером. Она говорит:

— Ну куда я теперь пойду — всех перебужу.

А времени — всего восемь часов.

— Можно я на ночь останусь?

Мы встали на стоянке: кругом мужики, гульба. Я дал им сахару, они мне — кофе. Опять легли мы спать: она — в спальнике, я — на капоте. Лежу, чувствую, чья-то рука лезет. Чья, думаю? Не моя — точно. Рука залезла ко мне под одеяло и цап!.. да не, за ногу. Я сделал вид, что сплю. Какое мне дело? Впервые не захотел обидеть девку, а может, наоборот — обидел…

Но мне ее было почему-то жалко.

Глава двадцать седьмая

Раз, в самой глубинке России, подгоняю к КП, хочу переключиться на нейтралку, сцепление отжал — ни хрена! А впереди шлагбаум. Я дальний включил и по сигналу. Менты — в стороны. Я догадался нажать на глушилку и держу. За два метра до шлагбаума остановился. Машина заглохла, а передача все равно не переключается.

Открываю капот — все нормально. Менты машину раскачали — выключился. Слава богу! Завожу, хочу втыкнуть первую — не втыкается. Снова открываю капот, на сцепление нажал. Смотрю: двигатель ко мне подъехал, отпускаю — он обратно едет…

Я чуть кем-то не стал. Двигатель же на подушках и к раме прикручен болтами, а… ни одного болта нет! Вообще ни одного болта! Кати его, куда хошь! Такая система: болты от тряски вылетают. Один болт так разбил дырку в раме, что вместе с гайкой провалился.

Менты в восторге:

— Ну ты и ездишь!

Я прошу:

— Помогайте, ребята, выручайте!

— Ладно! — утешают, — сейчас будем останавливать машины, а ты спрашивай свои болты.

Я всем говорю:

— Мужики! Нужны три болта за любые бабки.

Ни у кого! Идет какой-то синий бухарик мимо. Местный. Я его останавливаю:

— У вас есть тут токарь? Или три болта? Прямо сейчас даю бабки на пол-ящика водяры. Мне нужны три болта.

— Щас! Сделаем, жжи меня здеся.

Отошел и — бабах! — упал.

Я его поднял, а он так на меня рукой машет:

— Со мной нельзя! Жжи тут!

— У вас что, в деревне все с утра пьяные?

— Все. Ну, такая деревня. Жжи.

Приполз с мопедом.

— Садись!

— Куда? Ты пьяный, здесь менты.

— Садись! Это мой дядька дежурит. Он тож пьяный.

Сели, поехали. Подъезжаем к какому-то дому, он орет:

— Дядя Вася, проснись, работа приехала! Дядя Вася! Проснись!

Через забор стал перелазить — бабах! — снова упал. Выбегает собака: то ли овчарка, то ли… просто собака. Он ей говорит:

— А где дядя Вася?

А тут голос из темноты:

— Я тебе такого дядю Васю нарисую! Лежи там, не двигайся…

Ага, хрен тебе! Он перелез обратно: не туда, блин, залез.

— Мужик, — пытаю, — ты в этой деревне живешь?

— Щас сообразим.

В другом доме действительно нашли дядю Васю. Выходит:

— Кто?

— Да я, Андрейка. Вот болты у него оторвало.

— Ну, завтра приходи.

— Какого, — кричу, — завтра? Мне завтра в Алма-Аты быть записано. Я баксами плачу!

— Куда я твои баксы дену, туалет ими оклею? У меня и банка тут нет. А рубли у тебя есть? Сколько дашь? На десять пузырей дашь?

— На пол-ящика дам!

— О, тогда пошли!

Пришли мы в мастерскую. Нашел он заготовки, нарезал, а я пошел баксы на рубли менять.

— Мужики! Десять баксов по самому низкому курсу меняю, кому нужны баксы?

Нашелся покупатель. А потом, в три ночи, купил я пол-ящика водки, отдал тому умельцу.

— Сломаешься в наших краях ишо — заходи!

Ага! Хрен я тебе больше здесь сломаюсь!

Глава двадцать восьмая

А в Германию я все же уехал. Андрей, придурок, брехал, что такой ситуации у них в списке нет. В их списке, может, и нет, а в моем есть.

Я все сделал, как перед самоубийством: тщательно и аккуратно. Пришел в последний раз на фирму, отремонтировал последний раз свою «ифу», поменял масло, положил ключи на стол, и ушел навсегда. Поехал к другу и пропал для всех. И тихо-тихо, но абсолютно легально пересек границу Германии как контингентный беженец.

А мои бедные бандиты без меня совсем передрались между собой. Папу Витю убили. Он сам этого хотел. Но до своей смерти Папа успел навесить на Андрея восемьдесят тысяч баксов и включил счетчик. Сроку дал семь дней, по-родственному. Финала этой фигни я уже не видел. Такая труба!

Но из Германии пришлось гонять на Украину. Я человек деловой, правда, в газообразном состоянии, но если меня уплотнить и послать в нужном направлении, толк будет. Или не будет — один хрен! А глаз у меня все равно ни один порядочный гешефт не пропустит.

Вот, например, порножурналы. В Германии ими торгуют по тридцать пять — сорок дойчмарок за штуку, а на Украине их можно оптом набрать всего за восемь. Украина же! Договорился я в немецком секс-шопе. Хозяин сказал:

— О’кей! Я возьму, но чтобы все странички были целы и глянец обязательно. А главное, не на польском или, упаси бог, украинском. Только на английском.

На украинском в Германии говорит один лишь посол от Украины, и то при посторонних. Такой трудный язык!

Съездил я на родину, до хрена чего набрал и в сидушке похоронил. Подъезжаю к украинской таможне — никого. Выходят погодя два прапора-волкодава: шо везем?

— Да вот, еду домой: завтра на работу. Шмотки везу.

— Шо в дипломате?

— Документы. Интересно?

— А може, там планы черноморской секретной базы?

— Продовольственной? Да вы шо? Откуда на Украине продовольственные секретные базы? А документы все на немецком.

— Дайте почитать.

— Еще чего! Это приват!

Тогда он со злости сунул руку под сидушку, а она поехала: видно, я ее плохо закрыл.

— О! Цэ порнолитература… по статье такой-то УК Украины — не более одного порножурнала на порночеловека. Это контрабанда. Гоните штраф!

— А у меня нет бабок! Вот есть контонумер пюрмонтовской шпаркассы — берите на здоровье, снимайте хоть все! Но секретный код я вам не скажу, это приват, хотя там все равно пусто.

Ну, они мне насчитали от души три минимальных украинских оклада. О цэ штраф!

А дальше польская граница. Я уже налегке и вполне легальный. Первое января. Снова никого. Ветер холоднющий, глухомань такая… Я походил, покричал — никого. Нашел-таки одну бабу:

— Где командиры?

Она шары поднимает, а у нее стрелка за стрелку зашла и за трамвайную остановку зацепилась, только рукой машет на деревянное здание. Дверь толкаю и без предисловий:

— С праздником вас всех поздравляю! Открывайте границу, дорогие паны, мне на работу нужно.

А там такой польский дурдом! Бабы на столе танцуют, паны — под столом… Один как рявкнет:

— Садись! Наливай стакан — пей!

— Не буду: я за рулем.

Тогда он говорит:

— Видишь, все веселятся, вон пан танцует. Ты пана уважаешь? Ты вообще хочешь границу пройти? А можешь и не пройти!

Налил мне шампанского. Эх, пропадай моя кодировка! — я выпил.

— А теперь пан будет танцевать, а ты ему будешь хлопать.

Пан танцует.

— Давай, блин, хлопай!

— Ты кончай! — реву. — Это таможня или не таможня?

— Давай-давай! Это таможня, и ты ее не пройдешь!

Сижу, хлопаю, а он, сволочь, не отстает:

— Значит, так: я тебе наливаю полстакана водки вот закусочка.

— Я вообще не пью, я больной!

— Ничего не знаю — пей, больной!

Ну, Бог, царь, Земля!.. Я выпил. Малюсенький глоточек. Сразу же закусил: грибы маслята, карто… шечка… Мне как дало в башку! Все, Рыжий, приплыл, вот он твой Армаге… ган… ддон, в натуре! Я разделся. А мне на тарелку накладывают…

— А я… машину не закрыл.

— Фигня!

— Украдут.

— Кто? Волки? Здесь никого нет: вся Польша бухает, граница на замке.

Водки, конфискованной за год, — море. Я залез в свою машину и уснул. Проснулся второго января, будит меня вторая смена:

— Что стоим?

Я отдал свой талон, хочу выехать, а с таможни не выпускают: талон от первого января, а сегодня второе. Кое-как с панами разбрехался.

Заезжаю в Германию. Встал на стоянке, спать хочу. Такой покой кругом — труба! А машина моя дареная, мне ее мой друг-немец подарил. Без базара!

Я сам выбрал, а он оплатил, позднее ее отогнали в Россию. Сплю, вдруг стук в окно:

— Кто там?

— Ich bin Kriminalpolizei!

Ого! Открываю окно.

— Was ist los? Warum schlaffen Sie hier? Ihr Fahrerschein, bitte. (Что случилось? Почему спите здесь? Ваши права, пожалуйста.)

— Да я на работу еду. Устал.

Отдал ему все документы, а прав нэма! Какие у бедного еврея права? Только ксерокопия.

— Wo ist Original denn? (А где же оригинал?)

— Дома оставил. Честное слово! Потерять боюсь.

— Schon gut! Gute Nacht! (Ладно уж! Спокойной ночи!)

Первая моя спокойная ночь на земле.

Глава двадцать девятая

— Привет, Рыжий! С тебя двадцать пять тысяч баксов. Желательно наличкой.

Ach so!

Ну, я же жопой чувствовал, что именно в эту минуту мне нельзя выходить из посольства. Но я же всегда пру на «красный»! И пошел-то за вшивой ручкой. Там, в этом посольстве великого народа всего две ручки к столу прикручены, и хохлы за ними в очередь выстроились. Вот я и не вытерпел, вышел к машине за ручкой.

А тут «хонда-цивик» подкатила и — привет, Рыжий! Я его сразу, бандита, узнал, и сестру его бандитскую в машине узнал, и жену тоже узнал. Всех узнал. Ну, удивился — не удивился: подумаешь, звезда с неба! Так, чуть-чуть, конечно. Венчика, бандита, я хорошо знал. Он ничуть не изменился, потолстел разве что. Говорит:

— Садись в машину.

Я обрадовался, конечно:

— Счас! Подождешь… Я только в посольство документы сдам.

Он так любезно предложил:

— Давай мне паспорт.

— А у меня нет паспорта и прав нет, ничего нет. Все во Франции, в надежных руках.

Сел я в его машину. Он у меня пошарил в карманах. Крутой же! И даже польстил, гад:

— Я тебя долго искал, пять лет искал. Мы долго не виделись — туда-сюда… То, что тебя на родине ищут, это ты, конечно, знаешь. Ну, что будем делать с тобой? Поедем обратно на Украину?

— А хрен, у меня паспорт сперли.

— Сделаем!

Он был, как всегда, очень дорого одет, и машина у него дорогая, третья модель «хонды», последняя перед самой новой. Жена у него перекрасилась в черный цвет. В общем, все к лучшему.

Венчик назвал себя вице-президентом какой-то фирмы, что-то вроде «Гуманитарная помощь пореформенной России от голодающей Украины». Он тоже жил на ПМЖ в Германии, не поймешь, по какой линии, но с родиной связи не терял.

Подсунул мне бумажку:

— Пиши, Рыжий. Сколько там с тебя?

— Ну, двести баксов.

— Так, ты мне должен за пять лет. Пиши расписку на двадцать пять тысяч. Нет, на пятьдесят! Если не отдашь мне в срок, я ее на Украине продам за двадцать пять, а они с тебя возьмут пятьдесят. Ясно?

Я написал, что выплачу ему за шесть месяцев. Но все это — фуфло. Теперь он будет меня доить до крови. Когда я ему расписку отдал, он тут же заявил, что шесть месяцев много и он ждет деньги через неделю. Дурдом!

— Рыжий, только не убегай. Увезу тебя тогда на Украину, домой, к маме, там из тебя, как из Буратины, все денежки вытрясут.

Потом совсем уже пургу погнал: мол, он только что из полиции, отсидел там три дня за убийство одного жмурика и теперь ему все по фигу Что спокойно умереть мне не даст. Если очень не хочу на Украину, он может меня отвезти в Бельгию — на органы.

Договорились, что я ему позвоню. Ну, я и позвонил. В полицию. В Пюрмонте. Немецкой полиции я верю, ее за тысячу краденых баксов не купишь.

Немцы поначалу шутили, хихикали между собой по-немецки, но после первого же звонка Венчика, как только переводчик перевела им его слова, они поняли, что это — самый настоящий русский анекдот. А к русским анекдотам здесь относятся серьезно.

Дело сразу же передали хамельнской полиции под контролем Ганновера.

Полицаи мне сказали, что я ценный свидетель и должен делать все, что мне скажут. А должен я для начала позвонить Венчику, что готов отдать ему только четыре тысячи марок, а больше у меня пока нет (и в хамельнской полиции тоже) и обязательно добиться, чтобы этот бандит мне вслух поугрожал.

Венчик сказал, что ему на все насрать, что сначала он возьмет эти деньги, а потом остальные. А вот если он увидит, что я исправляюсь, он даст мне работу и машину, что я буду получать тыщ пять в месяц, отобью все бабки, и все будет о’кей!

Я никому из этой шайки не верю. Я этих бандитов давил и всю их жизнь давить буду. Теперь мне полиция много чего разрешила. Не приведи господь ему со мной снова встретиться!

Кстати, угрозы я от него добился:

— Если ты, Рыжий, на встрече не отдашь бабки, или мой курьер Серега промотается зря, или подсунешь «куклу», или будет полиция, запросто можешь переселиться на Луну!

Серега должен был приехать в среду. Венчик его описал так: два метра красоты и полный рот золота. Встречу назначили на пюрмонтовском вокзале; после передачи бабок мы должны были вместе с Серегой позвонить Венчику из автомата.

А в этот день у него был день рождения, об этом мне сказали в полиции. Венчик справлял его в общежитии, так я ему торжество испортил.

На задержании было десять машин и тридцать полицейских в штатском. Четверых я знал лично. Сергей прибыл, но не на «мерсе», а на «гольфе». Я полицаев предупреждал, что Серега может приехать с Венчиком и тот будет где-то поблизости. Я же знаю стиль наших бандитов: когда и кому они доверяли свои бабки? Но полицаи успокоили: нигде около вокзала ничего похожего на Венчика нет.

Группа захвата мне понравилась: все с пистолетами «вальтер», только «вальтер». У кого — в кобуре, у кого — за спиной, у кого — просто за пазухой. Лица у всех злобные, но добродушные.

Серегу поймали просто: подошел полицай, приставил пистолет ко лбу, Сереге заломили руки и запихали в машину. Представляю, как его там втрое сложили. Меня к делу не допустили: ценный свидетель! А зря! Чего меня жалеть?

Серега ни от чего не отказывался и не сопротивлялся. От переводчицы я узнал, что он в полиции очень расстроился, даже всплакнул. И было от чего: еще на Украине отсидел в тюрьме восемь лет. У него нашли персональ-аусвайс: он, гад, гражданин Германии, а я еще нет! Аусвайс наверняка купленный. Серега весь в наколках — настоящий связной.

Мне предложили поменять квартиру за счет Германии и при встрече с Венчиком, который срочно эмигрировал обратно на Украину, разрешили обороняться всеми доступными средствами. Но лучше при свидетелях, а еще лучше оставить его в живых для дачи показаний в мою пользу.

Я не спорю, я законопослушный пээмжист Германии. Скоро готовлюсь вступить в гражданство, а украинская мафия мешает моей постоянной жизни на обетованной мною земле. А я не хочу бояться какого-то Венчика, хотя у него от шеи до жопы во всю спину вытатуирован офигенный разноцветный дракон, горящий в собственном огне!