История архиепископов Салоны и Сплита

ВВЕДЕНИЕ

Сочинение об истории архиепископской кафедры небольшого города Сплита на Адриатическом побережье Далмации было написано в XIII в. архидиаконом местной церкви Фомой. Особый интерес исследователей и любителей средневековой истории оно вызывает прежде всего благодаря обилию собранного в нем часто уникального исторического материала[1]. Его содержание оказывается гораздо шире заявленной самим автором темы, и помимо краеведческих сюжетов охватывает историю Далмации, Хорватии и Венгрии с ранней древности до середины XIII в. Фома был современником, свидетелем и летописцем также многих знаменательных событий европейской истории, имевших отношение к крестовым походам, деятельности нищенствующих орденов, борьбе римских пап с германскими императорами, вторжению татаро-монгольских войск в Западную Европу.

Труд Фомы, составленный в жанре западноевропейского хроникального историописания, отмеченный авторской индивидуальностью как в Подборе и интерпретации источников, так и в оценках исторических персонажей и событий, является первым дошедшим до нас примером подобного сочинительства в хорватских землях и первым созданным на этой территории произведением, авторство и датировка которого устанавливается вполне надежно. Учитывая это первенство, трудно сказать, развивалось ли творчество Фомы в рамках местной культурной традиции или основывалось непосредственно на европейских, прежде всего итальянских образцах. «Мы, южные славяне вообще, а хорваты в особенности, небогаты летописцами», — писал один из авторитетных исследователей хорватской истории Фр. Рачки, имея в виду как физическое отсутствие самих текстов хроник и летописей, так и отсутствие упоминаний о них[2].

Дошедших до нас далматинско-хорватских текстов исторического содержания, хронологически предшествовавших «Истории» Фомы, действительно немного. Это прежде всего житийные сочинения, как, например, использованные Фомой жития святых Домния и Анастасия, запись которых относится к середине XI в., житие трогирского епископа Иоанна, написанное в XII в., и так называемый Корчульский кодекс, предположительно датируемый второй половиной ХП в. В его состав помимо отрывков из сочинений древних и раннесредневековых авторов входит и часть из текста жизнеописаний римских пап («Liber pontificalis») с добавлениями, касающимися истории Хорватии. Второй половиной XII в. большинство исследователей датируют южнославянский памятник, известный под условным названием «Летопись попа Дуклянина» и приписываемый, по одной из наиболее популярных версий, барско-дуклянскому архиепископу Григорию (между 1172-1194 гг.). «Летопись» признается первым цельным историографическим произведением у южных славян, но ее вряд ли можно считать тем образцом, которому мог следовать Фома[3], и из-за отсутствия в «Истории» заимствований из «Летописи», и потому, что «Летопись» представляет иной жанр и принадлежит иному культурному ряду, поскольку ее автор в своей работе ориентировался не на исторические источники, а предпочитал устные предания.

О Фоме Сплитском известно немного, и почти все сведения, которыми мы о нем располагаем, содержатся в его «Истории». «В 1230 году капитул и весь клир при полном согласии избрали на вакантное место архидиакона каноника Фому на тридцатом году его жизни», — пишет о себе Фома. На основании этого свидетельства устанавливается дата его рождения— 1200 или 1201 г. В эпитафии на его могиле сказано, что он «родился в Сплите, где и ушел из жизни» в 1268 г. В начале 20-х гг. он учился в университете в Болонье, и единственное, что он сообщает о себе из этого времени, — это присутствие в 1221 г. на поразившей его проповеди Франциска Ассизского. Впоследствии при написании своей «Истории» Фома показал себя достойным выучеником Болонского университета «века схоластики», ознаменованного накоплением знаний о классическом — историческом, правовом, литературном наследии. Фома также много потрудился над собиранием и обобщением далматинских классических древностей, и собранный им на эту тему материал составил основу исторических штудий многих поколений местных авторов[4].

После возвращения в Сплит в 1223 г. Фома исполнял должность городского нотария, о чем свидетельствует его подпись под рядом городских официальных документов, а в 1228 г. занял место каноника сплитского капитула. Избрание в 1230 г. Фомы архидиаконом было осуществлено вопреки желанию тогдашнего сплитского архиепископа Гунцела. Неприязнь между ними постепенно переросла в открытое противостояние. Гнев Гунцела был столь велик, что Фома был лишен сана, а для возбуждения против него народа в городе были заперты храмы и прекращено богослужение. Фома видел причину конфликта в том, что он как человек знающий, справедливый и в церковных делах усердный, часто порицал архиепископа за отсутствие у того рвения в заботе о пастве и за послабления подчиненным ему лицам, которые нарушали церковные установления и совершали неправедные поступки. Для разрешения спора враждующие стороны отправились в папскую курию, где назначенный папой Григорием IХ для слушания дела кардинал Отгон вынес примирительное решение. В 1243 г., когда местное духовенство, подыскивая кандидатуру на опустевший сплитский архиепископский престол, остановило свой выбор на Фоме, противодействие этому избранию со стороны городского мирского населения, отстраненного от участия в голосовании, было столь ожесточенным, что Фома вынужден был отказаться от высокого места и до конца своих дней исполнял обязанности архидиакона.

Годы жизни Фомы совпадают со временем утверждения в городах Далмации порядка коммунального самоуправления, борьбы хорватских князей и за эти города, и вообще за влияние в хорватских землях, которые находились тогда под суверенитетом венгерского короля. Фома не раз отстаивал интересы города перед венгерскими королевскими особами, а в 30-е гг. XIII в. он находился в центре движения за укрепление в Сплите коммунального режима и даже был его лидером. Благодаря деятельной вовлеченности Фомы в социокультурные процессы своей эпохи и глубоким личностным переживаниям связанных с ними событий, сочинение сплитского архидиакона, в большей мере, чем другие источники, отразило те ключевые моменты истории средневековой Далмации, которые в конечном счете определили особенности развития ее городской культуры и городского самосознания — славяно-романское культурное взаимодействие и славянизация, с одной стороны, и становление коммун — с другой.

Этническую основу далматинских городов составляли потомки романского и романизованного населения — потомки тех обитателей римской, а затем византийской провинции Далмация, которые после ее завоевания в VII в. аварскими и славянскими племенами сконцентрировались старых городских центрах (Задар, Трогир) либо вынуждены были оставить свои поселения и основать новые, как жители Эпидавра основали Рагузу — Дубровник. Жители Салоны, вытесненные завоевателями, обосновались в развалинах старого дворца императора Диоклетиана, находившегося поблизости в местечке Аспалаф, заложив тем самым основы Средневекового Сплита. Поскольку Салона была столицей римской и ранневизантийской провинции Далмация и одновременно — столицей обширной архиепископии, жители Сплита и сплитская церковь, исходя из своего наследственного права, стремились в дальнейшем к первенству в Далмации. В апологии древней истории Салоны и в обозначении территориальных притязаний Сплитской архиепископии Фома также выступал заложником исторического престижа.

Обособленное после варварских нашествий развитие далматинских приморских центров, находившихся в окружении славянских земель, не явилось препятствием для активных контактов романцев и романской традиции со славянским (хорватским и сербским) этнолингвистическим элементом и славянской историко-культурной традицией. Важным импульсом для расширения таких контактов был о присоединение городов Северной Далмации во второй половине XI в. к Хорватскому государству, когда в начале XII в. Хорватия вместе с далматинскими городами перешли под власть Венгрии, они составляли одну административную область. ХII-ХII века считаются временем превращения населения городов в славянское по преимуществу.

Несмотря на постоянное численное возрастание жителей славянского происхождения, они оказывались подверженными интенсивному культурному воздействию старого романского населения. Наиболее ярко это воздействие проявилось в том, что этнически неоднородное или даже в основном славянское население городов продолжало тем не менее выступать как единое, обозначая себя термином «латиняне» в отличие от проживавших за пределами городской территории «славян». Эта терминология используется и Фомой.

Сочинение византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей» в части, посвященной истории далматинских городов, донесло до нас сложившуюся к середине X в. в их романской среде картину прошлого этих городов как важной части римской истории. В памятниках более позднего времени, прежде всего в сочинении Фомы, некоторые элементы этой картины повторяются, что может свидетельствовать об устойчивости романской культурной основы. Постулируя свою включенность в ареал римской истории, жители городов находили тем самым опору для обоснования своего приоритета перед окрестным населением. В условиях активной славянизации далматинских городов этнонимическая пара «латиняне»— «славяне» все более приобретала социальный смысл, как противопоставление города деревне или, скорее, городской коммунальной структуры всему, что к ней не относилось (в том числе и «славянским» городам, находившимся под феодальной сеньориальной властью)[5].

Социальная переориентация этнических терминов в свою очередь отражала происходившую в сознании горожан смену этнокультурных приоритетов, причем текст Фомы предоставляет показательные тому свидетельства. Для их оценки небезынтересно было бы знать этническую принадлежность шиитского архидиакона, однако сам он обходит этот вопрос молчанием, а оживленная дискуссия в историографии не привела к его разрешению. Как правило, его причисляют к романцам и считают, что поэтому он глубоко враждебно относился к хорватам[6]. Между тем сочинение Фомы, равно как и современные ему тексты, в изображении внутренней истории города демонстрируют безразличие к этносу ее действующих лиц, и его симпатии и антипатия определяются не этносом персонажа, а определенными — конфессиональными, политическими и культурными пристрастиями и могут меняться в зависимости от обстоятельств. Что касается истории региона в целом, то в ее отображении в хронике явственно обнаруживается тенденция к созданию некой компромиссной «картины, в которой бы уживались и сочетались элементы обеих — далматинской (романской) и хорватской — исторических традиций.

При сохранении черт единства старых далматинских центров, противостоящих славянским землям, примерно со второй половины XII в. стали постепенно складываться представления, в которых Далмация и Хорватия в историко-культурном отношении сближались и даже объединялись. У Фомы и современных ему авторов в Далмации и за ее пределами наблюдается путаница в употреблении этих терминов. Далмация может быть названа Хорватией или Славонией, может быть представлена частью Хорватии и т. п.

Само появление славянских наименований для обозначения Далмации свидетельствовало о начале процесса угасания этнического самосознания собственно романских жителей Далмации, происходившего на фоне этнической и культурной романско-славянской консолидации. Этим, вероятно, обусловливается и отсутствие притязаний далматинцев на хорватские земли, ранее составлявшие часть провинции Далмация, за исключением некоторых прилегавших к городам территорий. Фома прямо пишет о наследственном праве хорватских правителей на эти территории, которые они получили «от отцов и дедов». В XIII в. существенно изменяются представления о происхождении и ранней истории хорватов, основанные прежде всего на различных исторических и фольклорных версиях прихода их на Балканы. В хронике Фомы фиксируется первая попытка изобразить хорватов балканскими автохтонами — потомками диких племен мифических античных куретов, сделать их полноправными участниками некоторых событий истории древней Далмации и включить тем самым в далматинскую историческую традицию. Показательно, что к середине XIII в. относится сообщение о том, что, по представлению хорватских глаголических священников, используемые ими в богослужениях письмена они получили от св. Иеронима[7]. Это сообщение может быть интерпретировано как обращение хорватов к далматинской культурной традиции, особо чтившей Иеронима как уроженца далматинского города Стридона. Дальнейшее развитие этих представлений привело в конечном итоге (уже в рамках гуманистической литературы) к признанию всех жителей древней Далмации (и шире — древних Балкан) славянами и вовлечению романской исторической традиции в хорватскую историческую канву.

Формирование в далматинских городах элементов коммунальной структуры было главным содержанием их истории в ХI-ХIII вв. А участие архидиакона Фомы в создании политически независимой коммуны в его родном Сплите составляло основное содержание его деятельности на протяжении нескольких лет в 30-е гг. Его политическая активность сообщила красочность и эмоциональность его описаниям, относящимся к истории коммунального движения в далматинских городах, которые существенно дополняют картину их развития в средние века.

Автономное по существу положение городов Далмации еще в составе византийской провинции, а также социально-экономические процессы в самих городах, направленные на выделение в городской среде привилегированного слоя — патрициата, обусловили появление в XI в. специфической формы городского управления — института городских приоров, которые были представителями патрициата, избирались на общегородском собрании, объединяющем взрослое мужское население городов, и обладали высшей исполнительной властью. В начале XII в. с переходом Хорватии и Северной Далмации под власть венгерского короля произошли существенные изменения в системе управления далматинских городов, направленные на ограничение полномочий патрициата и подчинение городов королевским людям. Характер взаимоотношений городов с центральной венгерской властью определялся их соглашениями с королем, по которым эти города освобождались от уплаты налогов, за горожанами закреплялось право пользоваться «исстари установленными законами», они могли отказать любому чужестранцу, в том числе и венгру, в проживании на территории города и т. д. Однако утверждать кандидатуры городского главы — комита и епископа, которых изберет «клир и народ», должен был все же король, так что новый порядок выбора высшей городской магистратуры и церковного главы ущемлял городскую свободу, предоставляя королю возможность влиять на поставление городского правителя и иерарха.

И действительно, место комита начинают занимать венгерские вассалы; претенденты на епископские кафедры Далмации также начинают прибывать из Венгрии. Подобным образом и Венеция, подчинившая в 1117 г. своей власти Задар, а затем — о. Раб, также стала направлять туда комитов и архиепископов из числа своих нобилей, несмотря но обещание венецианского дожа предоставить право «клиру и народу» избирать комита и епископа по своему усмотрению.

Вместе с тем общее административно-политическое и социальное развитие далматинских городов продолжало определяться коммунальными тенденциями. Процесс создания органов коммунального самоуправления проходил одновременно с дальнейшим оформлением сословия городского патрициата. В конце XII и на протяжении XIII в. складываются органы, составившие основу коммунальной системы самоуправления, — городская курия, объединившая в себе судебную и исполнительную власть и состоявшая из представителей городской верхушки, и Большой патрицианский совет — законодательный орган коммуны.

В конце XII в. Венгрия, занятая внутренними конфликтами, очевидно, теряет интерес к далматинским городам, находящимся на периферии государства, и в это время на месте городских глав появляются выдвигавшиеся из горожан консулы. Они, однако, вскоре исчезают, а в качестве городских комитов закрепляются влиятельные хорватские феодалы. Причину такого поворота следует, очевидно, искать во внешнеполитических условиях существования далматинских городов в XIII в. Венгерская власть, включив земли Далматинской Хорватии в свою политическую систему, признала вместе с тем право хорватской знати на принадлежавшие ей территории. К XIII в. выделилось несколько феодальных родов, которые боролись между собой за главенствующее положение. Они стремились подчинить своей власти и далматинские города, но поскольку их автономное положение было признано центральной венгерской властью, оставался путь закрепления в городах, уже опробованный Венгрией, — путь получения места градоначальника. Венгрия не препятствовала своим хорватским вассалам в их стремлениях.

В условиях феодальных усобиц и постоянной опасности разграбления города и сами были заинтересованы в передаче власти суверену, который мог бы защитить их. Вследствие этого избрание далматинскими коммунами своим правителем того или иного феодала всякий раз отражало конкретное соотношение сил в Далматинской Хорватии. Боровшиеся за влияние в городе патрицианские роды поддерживали определенные кандидатуры из числа хорватских князей на пост комита. Но, занятые в основном междоусобной борьбой, те не вмешивались в дела городского управления. Создавались благоприятные условия для узурпации отдельными представителями нобилитета статей городского дохода и выгодных должностей, что в конечном счете вело к коррупции и дестабилизации всей формирующейся коммунальной структуры. Относящиеся к этому периоду пассажи хроники о частой смене правителей, продажности официальных лиц, предательстве некоторыми гражданами интересов города во имя личной выгоды отличаются исключительной резкостью. Именно эта неразбериха вызвала движение за введение по примеру итальянских городов «латинского», как его называет хронист, управления, одним из лидеров которого стал Фома.

Новшество состояло в том, что на роль городского главы коммуной приглашался платный чиновник — подеста, не имевший корней в местной аристократической среде. Подеста выбирался городским патрициатом, в отличие от комита имел фиксированный срок полномочий (как правило, годичный), был наделен некоторой судебной и исполнительной властью и командовал городским ополчением. Введение этого института предусматривало оформление писаного права, определяющего как полномочия коммунальных органов и служб и права членов коммуны, так и взаимоотношения между подестой и коммуной. Кандидатуры на должность подесты отбирались обычно из нобилитета итальянских городов, что способствовало привнесению и закреплению в далматинских городах правовых норм развитых итальянских коммун.

Руководствуясь городским правом на территории города и принадлежавшей ему пригородной земле, города становились вне феодальной юрисдикции и вне власти феодальных сеньоров. Тем самым они противопоставляли себя и хорватской феодальной знати, и центральной королевской венгерской власти. Поэтому социальное движение, направленное на введение института подесты, оказывалось по сути антивенгерским и вызывало со стороны Венгрии стремление воспрепятствовать этому. Приверженцы нового порядка вынуждены были ориентироваться на иные силы, прежде всего на папство, недовольное практикой возведения венгерской властью своих священнослужителей на епископские престолы Далмации, и Венецию. Показательно, что в Задаре, находившемся под венецианским суверенитетом, сторонники укрепления коммунального режима находили поддержку у венгерского короля.

Фома принадлежал к той части далматинского духовенства, которая, последовательно держа сторону папского престола, выступала против вмешательства светских властей в поставление церковных иерархов и участия мирян в выборах церковных должностных лиц. Вследствие этого сторонники папской курии из числа местного клира показывали себя противниками Венгрии, и движение за поставление независимого от венгерской суверенной власти градоначальника нашло в их лице наиболее яростных поборников.

Именно политическим успехом Фомы можно считать введение в Сплите в 1238 г. должности подесты, на которую был приглашен представитель патрициата итальянского города Анконы, где были сильны позиции «папской партии», и выступал подеста, по словам Фомы, как «защитник церкви и адвокат клира». Замысел ввести «латинское» правление был реализован при помощи францисканских монахов, которые в это время показывали себя проводниками папского влияния в городах Европы. Сказанное, однако, не означает, что для Далмации было характерно совпадение интересов коммуны и клира. Города обычно придерживались той ориентации, которая в данный момент была им выгодна. А то, что позиции клира и коммуны могли быть прямо противоположными, показывает рассказ Фомы о посещении в 1250 г. Сплита Конрадом IV, сыном императора Фридриха II, когда сплитский архиепископ Рогерий, архидиакон Фома и другие сторонники церкви покинули город, чтобы не встречаться с Конрадом, а вся коммуна выступила поборницей Империи, оказав ему самый теплый прием.

Правление в Сплите итальянского градоначальника послужило причиной вооруженного выступления против города венгерских королевских войск и введения королем санкций, ущемлявших его территориальные интересы и автономию. Очевидно, гнев горожан по поводу умаления прав города пал на главных инициаторов правления подесты, и это до некоторой степени объясняет особенное ожесточение горожан против избрания Фомы архиепископом, учитывая и их недовольство отстранением мирян от выборов. Противоречие в деятельности архидиакона — отстаивание городских свобод, с одной стороны, и горячая поддержка идущего из Рима стремления изжить практику вмешательства мирян в дела церкви, с другой, — не могло в конечном счете не сказаться на отношении горожан к политической активности архидиакона и к нему самому.

Мысль о сильном и мудром правителе, сплачивающем людей, беспрекословно ему подчиняющихся, действующем во имя общего блага, пронизывает и связывает весь текст Фомы. А поскольку воплощение этой идеи было сопряжено у него с сильными переживаниями и коллизиями, оказавшими решающее влияние на его жизнь, то это отразилось и на всем повествовании.

По словам Фомы, свой труд он предпринял, чтобы рассказать «для памяти потомков» установленные им подробности жизни местных церковных иерархов, и именно смена архиепископов оказалась хронологическим стержнем его повествования. Как правило, в основе городских, церковных, семейных хроник лежала позитивная тенденция, обусловленная желанием прославить свой город, монастырь, епископию, род. Здесь же определенно прослеживается обратное стремление, проявляющее себя в критическом, подчас граничащим с озлобленностью отношении к высшим салонским и сплитским иерархам. В сочинении Фомы рассказывается о двух архиепископах Салоны — Наталисе и Максиме, и оба они оказываются казнокрадами, неучами, бражниками. Излагая многовековую историю Сплитской архиепископии, автор удостаивает положительной оценки лишь некоторых из ее правителей, а недостатки и пороки остальных отмечаются им педантично и скрупулезно. Вместе с тем очевидно, что Фома предпринял свой труд отнюдь не ради сообщения скандальных подробностей из жизни сплитского клира.

Выбор и интерпретация в хронике исторических сюжетов самым непосредственным образом связаны с событиями личной биографии Фомы. О чем бы он ни писал, он думал прежде всего о себе, и эгоцентрический подтекст обнаруживал себя даже в самых далеких от основной канвы исторических отступлениях. Однако писание о себе в его время было определено достаточно жесткими рамками. Данте в «Пире», как бы подводя итог средневековому развитию жанра биографии, писал, что у риторов не принято, чтобы кто-нибудь говорил о себе без достаточных на то причин, которых может быть две — когда существует угроза бесчестья и когда пример собственной жизни может оказаться назидательным[8].

У Фомы были обе причины. Во-первых, он обосновывал и защищал собственную позицию в своих спорах, конфликтах и тяжбах с архиепископами, клиром и коммуной Сплита, а во-вторых, полагал эти коллизия и свои действия в них настолько поучительными, что и основные исторические сюжеты своего повествования, и их интерпретация служили примерами, подтверждавшими в исторической ретроспективе правильность его позиции и оправданность его деятельности. В этой ситуации трудно было избежать упоминания своих достоинств, которые автор не раз и перечисляет. Но именно это исключалось этическими законами автобиографического жанра. Очевидно, поэтому в сочинении Фомы наблюдается нарочитая отстраненность персонажа от автора: Фома использует известный в средневековой литературе прием повествования от первого лица и рассказа о себе — от третьего. Так что сочинение Фомы — это еще хроника, но и еще не мемуары. Индивидуальное намеренно спрятано за некое третье лицо, и автобиографическое повествование превращено в exemplum жизни этого лица.

Текст хроники, в том числе и в части, касающейся античной и ранне-средневековой истории, наполнен реминисценциями событий 30-40-х гг. XIII в., сыгравших столь значительную роль в жизни Фомы. Это находило отражение и в интерпретации сюжетов, к которым была применима сквозная идея хроники о неизбежных бедственных последствиях для города или государства отсутствия сильного правителя (пример — описание падения Салоны) и в намеренном сближении событий прошлого и настоящего, напоминающих о перипетиях церковной карьеры Фомы. Это, в частности, и изложение относящегося к VI в. конфликта между салонским архиепископом Наталом и архидиаконом Гоноратом, максимально приближенное к описанию собственных отношений с архиепископом Гунцелом и обстоятельств своего служения, и сообщение о сплитском архидиаконе середины XII в. Лукаре.

Пожалуй, в наибольшей мере обусловленность повествования личными мотивами проявилась в интерпретации сюжетов, так или иначе касающихся современной ему Венгрии. Если в других верхнедалматинских городах власть Арпадовичей была не столь ощутимой и поддерживалась в основном хорватскими феодалами, избиравшимися на должность комита, то в Сплите венгерское вмешательство было достаточно сильным и тем более существенным для архидиакона, что проводилось прежде всего через связанных с Венгрией архиепископов.

Поэтому с особым пристрастием описывается деятельность архиепископов — либо венгров по национальности, либо навязанных капитулу венгерским королем. Наибольшим негодованием пронизано описание архиепископского правления венгра Гунцела (1220-1243). Горячность Фомы объяснима: Гунцел устроил настоящие гонения на своих противников, в том числе и на Фому, который стал архидиаконом во время краткого его отсутствия. После неудавшегося избрания Фомы на сплитский архиепископский престол в 1244 г. по настоянию венгерского короля был возведен венгерский клирик Гунцел, который затем также при требовательной поддержке венгерской короны занял место комита Сплита. Этим назначением отодвигалась мечта архидиакона о жизни, когда «страх перед подестой держал бы всех граждан вместе», правление же Гунцела «оказалось тягостным и невыносимым для всех». Так что в конце концов именно с Венгрией архидиакон мог связывать свои неудачи как в политической деятельности, так и в церковной карьере.

Многие сюжеты хроники, связанные с историей Венгрии, проникнуты отчетливыми антивенгерскими мотивами. Показателен в этом отношении рассказ о татаро-монгольском нашествии на Венгрию в 1242-1243 гг., тенденциозный и в освещении событий, и в подборе сведений источников. Рассказ, подчеркивающий роковую подоплеку событий, подчинен мысли о справедливости кары, постигшей венгров, поэтому он насыщен страшными натуралистическими подробностями их уничтожения. Вместе с тем порицания Фомы имеют вполне определенный адресат — короля, магнатов, высшее духовенство Венгрии. Именно они обличаются в неспособности организовать достойное сопротивление и обвиняются в жестоком поражении венгров. На определенную социальную направленность рассказа указывает и общая характеристика «венгров», которые «тратили целые дни на изысканные пиры и приятные забавы, просыпались лишь в третьем часу дня» и т. д. Издевка сквозит и в описаниях трусливого поведения короля, который осмелился вернуться в Венгрию, только когда «определенно узнал от высланных разведчиков, что нечестивое племя уже оставило все королевство». Тенденциозность в изложении материала и экспрессивная выразительность средств убеждают в том, что перед нами — некое подобие политического памфлета. Большое значение, которое придавалось самим хронистом этому рассказу, находит косвенное подтверждение и в том, что, композиционно представляя его отходом от основной линии повествования, он тем не менее отводит ему седьмую часть всего текста хроники, причем это единственный пример столь значительного отступления от темы. Злободневность этого сюжета для Фомы очевидна, и причины ее следует искать в том, что враждебное отношение венгерского короля к введению «латинского» управления в подчиненном ему Сплите и проявилось именно во время татаро-монгольского нашествия, когда венгерский король Бела искал убежища в Далмации. Рассказ, таким образом, можно считать своеобразной моральной компенсацией за постигшие архидиакона неудачи и за нанесенный Сплиту королем и его приближенными ущерб.

Повторяемость определенных мотивов и интерпретаций на протяжении всего текста хроники, показывающая их связь в ретроспективе с событиями городской и личной жизни архидиакона, относящимися к первой половине 40-х гг. XIII в., может служить основанием для заключения о датировке и порядке работы Фомы над текстом. По всей видимости, основная его часть, подчиненная единому замыслу, создавалась во второй половине 40-х гг., скорее всего после поставления в Сплите в 1248 г. архиепископа Рогерия, близкого к римской курии и утвержденного вопреки воле венгерского короля. Впоследствии были добавлены описания некоторых событий до 1266 г. — года смерти Рогерия. Это тем более вероятно, что события, относящиеся к периоду до настолования Рогерия, отличаются последовательностью и максимальной полнотой описания, а затем подбор сюжетов носит сугубо спорадический характер.

Сказанное, однако, не означает, что перед нами — произведение, выделяющееся среди других средневековых хроник некоей особой сюжетной компактностью. Его, как и всякую хронику, отличает мозаичносгь тем, а существование далматинских городов, в том числе и Сплита, в системе различных социополитических структур и культурных традиций обусловили и мозаику социальных, политических и культурных оценок и приоритетов. Так, несмотря на антивенгерские настроения Фомы, его описание событий ранней истории Венгрии основывается на интерпретациях официальной венгерской историографии, что косвенно может указывать на восприятие им венгерской государственной идеологии. Неожиданная восторженность отличает его рассказ о кратковременном восстановлении императором Мануилом византийского суверенитета над Далмацией и Хорватией во второй половине XII в. Она объясняется тем, что Сплит на правах преемника Салоны оказался столицей образованной здесь административной единицы — фемы; подвластная же сплитской архиепископии территория расширялась чуть ли не до размеров владений салонской церкви.

В описаниях взаимоотношений между далматинскими городами дает себя знать коммунальная замкнутость, постоянное соперничество, чувство превосходства своего города и т. п., так что в хронике нетрудно найти отголоски сплитских патриотических амбиций. Однако здесь имеются и эпизоды, в которых интерпретация связанных с этим событий имеет иную окраску, указывающую на сохранение в исторической памяти горожан представлений о далматинском родственном единстве. Неслучайно хронист характеризует войну 1243 г. между Сплитом и Трогиром как «гражданскую и братоубийственную». Появление в хронике двух рассказов о взятии Задара венецианцами — в 1202-1203 и 1243 гг., вероятно, обязано стремлению хрониста показать свои симпатии к силе, противостоящей Венгрии. Приверженность хрониста к венецианцам настолько очевидна, что мимо нее не прошел практически ни один исследователь хроники. Однако сопоставление текста Фомы с другими, прежде всего венецианскими источниками, позволяет увидеть присутствие и иной традиции, отличающейся симпатией к Задару, а, возможно, и собственно задарской, подчеркивающей храбрость и боевые способности его защитников.

Совмещение в хронике различных исторических оценок и культурно-исторических традиций согласуется и с «эклектичным» набором оценок этических. Нельзя не обратить внимание на восприятие архидиаконом феодальных идеалов. Фома превозносит тех, кто в борьбе с врагами мужественен, отважен, смел, стоек, неустрашим; изнеженность решительно осуждается им. Все это обнаруживает несомненное воздействие рыцарской сословной идеологии, отводящей одно из первых мест воинской доблести. Это воздействие сказывается и в упоминании щедрости и учтивости — важнейших ценностей рыцарской морали — в числе положительных характеристик.

Иной этический уровень сознания хрониста обнаруживается в одобрении им людей энергичных, горячих, усердных и в порицании вялых, медлительных и расслабленных. Лица, занимавшиеся административными делами, должны быть, по мнению хрониста, осмотрительны, осторожны и хитры, и в этом их достоинство. Стремление к прибыли, рационализм, расчетливость, деловитость — свойства, которые обычно приписывают следующей эпохе, — были присущи (с известными нюансами) уже сознанию средневековой культуры. И в этом, казалось бы, неожиданном для архидиакона представлении скорее всего следует видеть отражение специфической идеологии и особого психического склада жителя морского торгового центра. Неслучайно урегулирование подестой Гарганом торговых дел Фома считал одним из основных достоинств его правления.

И все же основными достойными уважения качествами Фома считал ученость и ум, соединение которых находило воплощение в красноречии. Соответственно на другом конце ценностной шкалы оказывались неучи, тупоумные и невежественные, чья глупость выливалась в болтовню. Для этого времени вообще было характерно противопоставление «грамотных», т. е. знающих латынь, «неграмотным». В общих чертах оно совпадало с разделением населения на благородных и неблагородных. И характеристика в хронике «толпы» как главным образом невежественной предполагает существование противопоставленных ей в сознании автора немногих «мудрецов», к каковым, очевидно, он причислял и себя. В своей деятельности Фома ориентировался на привилегированные слои городского населения, что подтверждается его ремаркой о том, что в разногласиях с архиепископом Гунцелом на стороне архидиакона была «старшая» часть клира и «лучшие и наиболее проницательные граждане» из городского нобилитета. Принимая идеалы и ценности социальной и интеллектуальной элиты, Фома в то же время находился под влиянием идеалов апостольской жизни и религиозных течений, в которых бедности отдавалось мистическое предпочтение, близко принимал проповеди францисканцев, выступавших против стяжательства высшего духовенства, богачей, обличавших равнодушных к нищете.

Противопоставляя себя мирянам и вместе с тем сознавая свою принадлежность к социальной и культурной элите, Фома в то же время выказывал и связь с широким сообществом своих сограждан. Чувство этой принадлежности обнаруживается прежде всего в употреблении только в отношении всех своих соотечественников местоимений «мы» и «наши», а чувство родины связывается у него только с его городом. Это связано прежде всего с тем, что развитие городской коммуны сопровождалось обособлением коммунального сознания. Укреплялось представление о своем городе как о превосходящем соседние. Прошлое своего города расцвечивалось легендарными историческими подробностями, выделявшими его среди других городов, жители которых наделялись стереотипными характеристиками, рисующими их пороки и недостатки. Превознесение достоинств Фомы как историка в более поздних далматинских исторических и литературных сочинениях во многом вызывалось усилиями хрониста в апологии местной античной истории.

Обилие фактического материала, совмещение различных позиций, подходов и взглядов, само особое положение хроники в средневековой далматинской и хорватской историографии, где ей отдается безусловное предпочтение, сделали ее предметом многих специальных исследований, начиная уже со второй половины XVII в. Интерес к сочинению Фомы выразился и в неоднократных изданиях его списков.

Хроника сохранилась в нескольких списках ХШ—XVII вв., старейший из которых, Сплитский (Codex Spalatensis), хранящийся в Музее города Сплита, датируется концом XIII— началом XIV в[9]. Близкая датировка предлагается для Трогирского списка (Codex Traguriensis)[10]. К древнейшим спискам относится и Ватиканский (Codex Vaticanus nr. 7019), датируемый второй половиной XIV— XV в.[11] Именно этот список был положен в основу первого издания хроники, осуществленного в 1666 г. хорватским историком Иваном Лючичем, который считал этот список древнейшей копией, выполненной вскоре после смерти Фомы[12]. Текст в издании Лючича был перепечатан в середине XVIII в. австрийским историком И. Г. Швандтнером[13]. Отрывки из Ватиканского списка с некоторыми текстологическими и историческими комментариями в 1892 г. издал Л. де Хайнеманн[14]. По изданиям этого списка в 1876г. российским исследователем далматинских древностей А. Красовским был выполнен перевод[15], издание которого уже давно стало библиографической редкостью.

В начале 90-х гг. XIX в. хорватский историк Ф. Рачки предпринял комментированное издание хроники по Сплитскому списку с разночтениями по всем древнейшим спискам. По этому изданию В. Рисмондо был выполнен хорватский перевод хроники с примечаниями, составленными на основе комментария Ф. Рачки[16]. В 50-е гг. специальным изучением хроники занимались М. В. Бердоносов и А. Е. Москаленко. Для предполагаемого издания хроники ими была начата работа по переводу изданного Ф. Рачки текста, результаты которой отражает публикация перевода нескольких глав хроники, посвященных в основном завоеванию Салоны варварами[17].

Во всех указанных списках хроники изложение доведено до 1266 г. Однако в Риме хранится несколько поздних рукописей, повествование которых заканчивается на событиях 1185 г. и которые содержат расширенный вариант текста Фомы. Так, например, в этом варианте добавлены письма римских пап Иоанна X и Льва VI далматинским священникам, акты салонского собора VI в. и сплитских соборов Хв., заметки о насильственной смерти короля Звонимира и др. В историографии утвердилось название этого варианта, данное ему итальянским иезуитом Д. Фарлати, работавшим в XVIII в. над составлением истории южных славян, — «Большая история Салоны» (Historia Salonitana major)[18]. Этот текст до сих пор вызывает много споров относительно его датировки и авторства. С одной стороны, приводятся аргументы как в пользу того, что он старше «Истории» Фомы, который пользовался им при написании хроники[19], так и в пользу составления его самим Фомой в качестве чернового наброска его «Истории»[20], с другой — обосновывается мнение об этом тексте как о самостоятельном произведении, представляющем собой компиляцию из текста Фомы и других исторически достоверных источников и созданном в ХV-ХVI вв. В первом полном издании «Большой истории», осуществленном Н. Клаич, создание ее обоснованно представлено как результат такой компиляции[21].

Публикуемый перевод хроники Фомы Сплитского выполнен по тексту Сплитского списка, изданного Ф. Рачки. Этот же текст в сканированном варианте представлен в качестве латинского оригинала хроники. Отсылки к дополняющим текст Фомы пассажам «Большой истории Салоны» даны по изданию Н. Клаич.