История евреев от древнейших времен до настоящего. Том 10

ГЛАВА I. Последствия изгнания евреев из Испании и Португалии. Обзор. (1496 — 1525)

Неразумное и бесчеловечное изгнание евреев из Пиренейского полуострова во многих отношениях является резким поворотным пунктом во всей истории еврейского племени. Оно имело очень важные, в большинстве печальные последствия не только для изгнанных, но и для всего еврейства. Блеск последнего померк, его гордость была унижена, его центр был сдвинут, могучая колонна, на которую оно до сих пор опиралось, была сломана. Горе, вызванное этим печальным событием, заполнило души евреев всех стран, до которых дошло известие о нем. Всем казалось, будто в третий раз разрушен храм, будто в третий раз сыны Сиона изгнаны и разорены. Пусть это было самовнушением или высокомерием со стороны испанских (правильнее сефардских) евреев, утверждавших, что они потомки благороднейших семейств и что среди них находятся прямые потомки короля Давида; в глазах всего еврейства они в действительности являлись самыми благородными и самыми превосходными, чем-то вроде еврейской аристократии. И вдруг именно их постигли самые ужасные страдания. Изгнание, насильственное крещение, смерть в самой отвратительной форме от отчаяния, голода, чумы, огня, кораблекрушения — все эти мучения, вместе взятые, довели число их с сотен тысяч почти до десятой доли, а оставшиеся блуждали в большинстве как привидения, изгонялись из одной страны в другую, и бывшие князья в еврействе должны были, как нищие, стучаться в двери своих братьев. Имевшиеся у испанских евреев во время изгнания, по крайней мере, 30 миллионов дукатов незаметно растаяли, и изгнанники остались в таком виде совершенно без каких-либо средств во враждебном мире, ценившем в еврее еще только деньги. В то же самое время из некоторых городов запада и востока было изгнано также много немецких евреев; но их несчастье нельзя было и сравнивать с горем испанских евреев. Первые не вкусили еще ни сладости отечества, ни комфорта жизни; они были более закалены, и, по крайней мере, привыкли к унижению и грубому обращению.

Спустя 50 лет после изгнания евреев из Испании и Португалии повсюду можно было встретить беглецов, в иных местах группой, в других семейством или также в одиночку. Это было переселение народов в миниатюре, направлявшееся на Восток, большей частью в Турцию, как будто евреи стремились приблизиться к своей древней родине. Но и их странствования, пока они снова достигали падежных жилищ и могли некоторым образом отдохнуть, полны всякого рода несчастных случайностей, унижений, позора, горше смерти. Некоторые примеры странствования высокопоставленных личностей, которые более или менее проникли в историю еврейского народа, могут дать, по крайней мере, слабое представление об этом.

Старинный отпрыск фамилии Яхии из Португалии, дон Давид бен Соломон (род. 1440 г., ум. в Константинополе 1504 г.), человек с почетным положением, разносторонних знаний, жертвователь и благотворитель по отношению к бедным, вынужден был просить милостыни для своей семьи. Этот дон Давид (третий в большом семействе Яхии) был проповедником в Лиссабоне, приобрел уже себе известность двумя сочинениями, написанными там, и собрал вокруг себя круг учеников, когда его постиг гнев португальского короля, Иоао II. Он был обвинен в оказании помощи на португальской территории испанским маранам в их возвращении в иудейство. Давиду ибн-Яхия предстояла позорная смерть. Но он был во время предупрежден, и ему удалось бегством спастись вместе со своим семейством. Однако большую часть своего огромного состояния он потерял вследствие конфискации. В Неаполе, куда он бежал, его, как и многих его сотоварищей по несчастью, постигла еще более суровая участь.

Это было время, когда соединявший в себе безумную смелость и слабость король французский, Карл VIII, принялся за выполнение своего высокомерного, авантюристского плана завоевания Италии, покорения Греции, уничтожения турецкого государства и устройства крестового похода для того, чтоб разнеслась 110 всему свету слава французского оружия. Однако ему удалось лишь на короткое время, меньше двух лет (от февраля 1495 до конца 1496), завоевать королевство Неаполь, и то более благодаря низости и лицемерию итальянских государей, интригам самого подлого из всех пап, Александра VI, и ненормальным условиям итальянской жизни, чем благодаря блестящему походу. Но этого короткого времени было достаточно, чтоб сделать несчастными тех многочисленных изгнанников, которые, при посредстве Абрабанела, нашли в неаполитанском государстве убежище. «Французская муха» колола их не менее чувствительно, чем «испанский скорпион». Обращались же французы с христианским населением Неаполя, как своевольная разбойничья шайка; на какую же пощаду могли рассчитывать при таких обстоятельствах евреи! Как голуби при виде когтей хищной птицы, так разбегались еврейские изгнанники при виде французов, если только оставлялось им время для спасения жизни с потерей всего достояния. Те, которые устали от странствования, крестились. Давид ибн-Яхия потерял при этом спасенный им из Португалии остаток своего имущества и лишь с большим трудом, продав свою драгоценную библиотеку, сумел переехать на остров Корфу, а оттуда достичь Арты (Ларты) в Греции. Он хотел переселиться в Турцию, но не мог добыть ни денег на переезд, ни средств для пропитания своей семьи и был вынужден послать ученому и состоятельному единоверцу, Иешси Месени письмо с просьбой об оказании ему помощи в нуждах. Однако Давид ибн-Яхия мог, по крайней мере, достичь цели своих стремлений, эльдорадо для несчастных, Турции и Константинополя, и там спокойно дожить свои дни.

Не так хорошо было его родственнику, дону Иосифу ибн-Яхия, которому пришлось бежать из Португалии, когда ему было уже 70 лет от роду. Судно, на котором он ехал вместе со своими тремя сыновьями, невестками, другими родственниками и имуществом, равнявшимся, должно быть, почти 100,000 крусадов, было загнано к испанскому берегу. Здесь он вместе со своими близкими должен был быть преданным сожжению на костре за то, что они осмелились, будучи евреями, коснуться испанской почвы. Однако за них вступился португальский гранд, дон Алваро де Браганца, который издавна был в дружбе с Иосифом ибн-Яхия и с Абрабанелом, и в Испании нашел убежище от алчности и деспотизма португальского короля, Иоанна II. Дон Алваро добился от испанского двора разрешения семье Иосифа ибн-Яхия на дальнейшее плавание. Лишь после пятимесячного бурного морского переезда они получили возможность высадиться в Пизе. Но здесь хозяйничали тогда французы из разбойничьих шаек Карла VIII. Цветущая еврейская община Пизы, в которой сыновья Иехиела из Пизы так много сделали для еврейско-испанских эмигрантов, была разграблена, уменьшена и разорена. Дон Иосиф и его близкие были закованы французами в цепи и посажены в тюрьму вероятно с целью добыть у них деньги. Одна из его невест, молодая и красивая, бежавшая из Португалии в мужской одежде, будучи беременной, бросилась с башни вышиной в 20 локтей вниз, чтоб не быть вынужденной креститься, но чудесным образом» осталась вместе со своим плодом невредимой. Плененные Яхии получили свободу лишь после отдачи большей части своего имущества в качестве выкупа. Во Флоренции, куда они переселились из Пизы, им также нельзя было оставаться, потому что этот город, после ухода французов, сделался ареной борьбы диких страстей приверженцев политически-церковного мечтателя, Жироламо Савонаролы, и его противников. Дон Иосиф поэтому направился в Ферару. Сначала он был очень дружелюбно принят герцогом этой страны, но позже ему было предъявлено обвинение, возбужденное против него португальским двором или еврейскими доносчиками, будто он своим состоянием и положением укреплял и поддерживал марано в в их приверженности к иудаизму. Это многострадальное семейство Яхия было вторично посажено в тюрьму, откуда оно было освобождено снова лишь при помощи крупной суммы денег. Но старый дон Иосиф не выдержал этих мучений и вскоре после того умер (1498).

Благородное семейство Абрабанелов не избегло суровых ударов и беспокойных скитаний. Отец, Исаак Абрабанел, занявший в Неаполе выдающееся положение при дворе просвещенного короля, Фердинанда, и его сына, Альфонсо должен был, при приближении французов, покинуть город и вместе со своим королевским покровителем искать убежища в Сицилии. Вступившие французские шайки разграбили в его доме все дорогие вещи и уничтожили очень ценную библиотеку, которая для него являлась наибольшей драгоценностью. После смерти короля Альфонсо, Исаак Абрабанел отправился для безопасности на остров Корфу; однако там оставался только до ухода французов из Неаполитании, затем он поселился в Монополи (в Апулии), где разработал и переработал многие свои сочинения. Богатства, приобретенные им во время службы португальскому и испанскому дворам, растаяли, жена и дети были оторваны от него и разбросаны , а сам он жил в мрачном настроении, от которого его могло оторвать только изучение священного Писания и источников иудаизма. Его самый старший сын, Иегуда Леон Медиго Абрабанел, жил в Генуе, где, несмотря на беспокойную жизнь и глубокую печаль по оторванном от него и воспитанном в христианстве в Португалии сыне, он интересовался идеалами. Леон Абрабанел в действительности был более образован, талантлив и вообще был более выдающимся, чем его отец, и заслуживал, чтоб к нему относились с большим уважением и не считали простым приложением к последнему. Леон Абрабанел занимался медициной лишь как источником пропитания (отсюда его прозвище Медиго), астрономией же, математикой и метафизикой как излюбленными науками. С талантливым и в то же время странным Пико де Мирандола Леон Медиго познакомился и подружился незадолго до смерти последнего.

Леон Медиго удивительным образом пришел в близкое соприкосновение со знакомыми времен своей юности, с испанскими грандами и даже с самим королем Фернандо, изгнавшим его семью и тысячи других и погнавшим их навстречу смерти. Он был лейб-медиком испанского главного капитана, Гонсалво де Кордова, завоевателя и вице-короля Неаполя. Мужественный, любезный и щедрый де-Кордова не разделил ненависти своего повелителя к евреям. Еврейской литературе он дал покровителя в лице одного из своих потомков. Когда король Фернандо, после завоевания королевства Неаполя (1504), приказал изгнать евреев отсюда, как из Испании, главный капитан воспрепятствовал этому своим замечанием: в Неаполитании находится всего очень мало евреев, так как большинство прибывших или снова выехали, или перешли в христианство; изгнание этих немногих принесло бы только вред стране, потому что они переселились бы в Венецию и перенесли бы туда свое прилежание и свои богатства. Вследствие этого евреи могли еще некоторое время оставаться в Неаполитании. Но против иммигрировавших из Испании и Португалии маранов Фернандо приказал устроить ужасную инквизицию в Беневенте. У этого щедрого, умного и храброго главного капитана, Гонсалво де Кордова, Леон Медиго в течение двух лет был лейб-медиком (1505 до 1507); там видел его король Фернандо при своем посещении Неаполя. После отъезда короля и немилостивого увольнения вице-короля (июнь 1507), Леон Абрабанел, не находя другой подходящей деятельности, вернулся к своему отцу, жившему в то время в Венеции.

Второй сын Исаака Абрабанела, Исаак II, проживал в качестве врача сначала в Reggio (Калабрия), а позже в Венеции, куда он вызвал также своего отца. Самому младшему сыну, Самуилу, который позже стал великодушным защитником своих единоверцев, было лучше всего; он в это время пребывал под тенью тихой школы в Салониках, куда отец послал его для изучения еврейских знаний. Старший Абрабанел еще раз вступил на политическое поприще. В Венеции ему представился случай уладить спор между португальским двором и венецианской республикой, возникший вследствие устроенных португальцами ост-индских колоний и в особенности торговли колониальными товарами. Некоторые влиятельные сенаторы познакомились при этом с правильными политическими и финансовыми взглядами Абрабанела и с того времени советовались с ним по поводу важных государственных вопросов. Но его сила была сломлена многочисленными перенесенными страданиями и скитаниями. Еще до семидесятилетнего возраста подкралась к нему дряхлость старческого возраста. В ответном послании к одному жаждущему знаний человеку из Кандии, Саулу Когену Ашкенази, ученику и духовному наследнику Илии дель-Медиго, задавшему ему важные философские вопросы, Абрабанел жаловался на возрастающую слабость и старчество. Это если б он даже скрыл, выдали бы его написанные в то время сочинения. Гонимые жертвы испанского фанатизма должны были бы иметь тело из железа и крепость камня, чтоб не пасть под напором таких страданий.

Ясную картину беспрерывных скитаний еврейско-испанских изгнанников дает жизнь одного товарища по несчастью, который, не представляя сам по себе ничего выдающегося, приобрел себе известность благодаря энергии, с которой он возбуждал упавшую бодрость несчастных. Это был деятельный посланец, любитель книг, испанец, Исаак бен Авраам Акриш (1489 г., ум. после 1578), которому еврейская литература обязана сохранением многих ценных вещей. Акриш говорил о себе полушутя, полусерьезно: он, должно быть, родился в такое время, когда планета Юпитер проходила чрез знак Рыб зодиака; такое совпадение предсказывало, согласно астрологии, жизнь, полную скитаний; хотя он был хром на обе ноги, однако всю свою жизнь он провел в странствованиях из города в город, по воде и на суше. Еще, будучи маленьким мальчиком, Акриш был изгнан из Испании, а в Неаполе его постигли несчастья, которые, как бы составили заговор против изгнанников. Так хромая, он шел от народа к народу, «языка которых он не понимал и которые не щадили ни стариков, ни детей», пока он не нашел на несколько лет спокойное пристанище в Египте, в доме одного изгнанника, добившегося за это время там видного положения. Кто в состоянии проследить за блуждавшими из конца в конец изгнанниками с израненными ногами и еще более истерзанными сердцами, пока они находили где-либо место отдохновения или спокойствие могилы!

Но именно это неизмеримо громадное горе, перенесенное ими, подняло сознание сефардских евреев до высоты, граничащей с гордостью. Кого десница Божья так тяжко, так продолжительно покарала, кто так неописуемо много страдал, тот, должно быть, занимает особое положение, является особенно избранным — эта мысль или это чувство жили в большей или меньшей степени ясно в душе всех уцелевших. Они смотрели на свое изгнание из Пиренейского полуострова, как на третье, а на себя самих, как на особенных любимцев Бога, которых Он, именно благодаря своей большей любви к ним, тем суровее наказал. Против ожидания у них наступило повышенное настроение, которое, хотя не заставляло забыть перенесенные страдания, придало им сияние мученичества. Как только они хоть немного чувствовали себя свободными от тяжести своего ужасного несчастья и могли передохнуть, они снова выпрямлялись и высоко, как князья, носили свои головы. Они все потеряли, только не свою испанскую важность, только не свою знатность. Как они ни были унижены, их гордость не покидала их, и они проявляли ее повсюду, где находили покой для своих усталых ног. Известным образом они имели на это основание. Как они ни отстали в высших науках и теряли свое, в течение столетий утвержденное, руководительство со времени победы враждебного знаниям строго набожного направления в иудаизме и со времени перенесенного исключения из кругов общества, они все-таки далеко превосходили евреев всех остальных стран образованностью, умением держаться, а также внутренним содержанием, проявлявшимися в их внешнем виде и в их языке. Их любовь к своей родине была так велика, что она не оставила в их сердцах совершенно места для ненависти, которую они должны были бы питать к жестокой матери, толкнувшей их в объятья нищеты. Куда они ни приходили, они основывали, поэтому, испанские и португальские колонии. Они принесли с собой испанский язык, испанскую знатность и важность в Африку, европейскую Турцию, Сирию и Палестину, в Италию и Фландрию; куда они ни были заброшены, повсюду они с такой любовью берегли и хранили эту испанскую сущность, что она сохранилась живой среди их потомков вплоть до настоящего дня. Будучи очень далеки от того, чтоб раствориться в большинстве остальных еврейских жителей стран, гостеприимно их принявших, они держались особняком от своих единоплеменников, как какая-нибудь высшая порода людей, как цвет и аристократия еврейства, и презрительно смотрели на них сверху вниз и не редко предписывали им законы. Это происходило так потому, что испанские и португальские евреи правильно говорили на языке своей родины (ставшем благодаря завоеваниям и открытию Америки мировым языком), принимали участие в литературе, а вследствие этого выступали также при сношениях с христианами, как равные с равными, мужественно, без страха и раболепия. В этом отношении они являлись полной противоположностью немецких евреев, которые как раз презирали то, что делает человека человеком, т. е. чистый и красивый язык, и, наоборот, считали благочестием небрежную и тарабарскую речь, как и обособление от христианского мира. Сефардские евреи вообще придавали большое значение красивой форме, изящной одежде, роскоши в синагогах, а также средствам обмена мыслей. Раввины испанских и португальских евреев читали свои проповеди на своем языке и придавали большое значение чистому и благозвучному произношению. Поэтому их язык никогда, по крайней мере в первые века после их изгнания, не вырождался в уродливый жаргон. Христианский писатель, почти через пол столетия после их изгнания, так писал о них: «В Салониках, Константинополе, Александрии, Каире, Венеции и других торговых пунктах евреи ведут свои дела только на испанском языке; я знал евреев из Салоник, которые, несмотря на свою юность, так же хорошо или еще лучше, чем я, говорили на кастильском наречии».

Даже кроткий и уже надломленный Исаак Абрабанел презрительно отзывался о немецких евреях из-за их варварского смешения языков. Он был прямо поражен, найдя в послании выходца из Германии, Саула Когена из Кандии, весьма искусный (еврейский) язык и очень правильное расположение мыслей и откровенно высказал свое удивление: «я поражен, встречая такой правильный язык среди немцев (евреев), который редок даже в устах их великих людей и раввинов, как бы они ни были высоки в остальных отношениях. Их язык полон неуклюжести и беспомощности, одно сплошное заикание». Это превосходство евреев испанского и португальского происхождения в просвещенности, умении держаться, манерах и светской опытности вызывало свое удивление и признание со стороны остальных евреев, в частности немецких, с которыми они повсюду встречались. Поэтому те могли позволить себе повсюду играть роль господ, и часто, несмотря на свою малочисленность, повелевать большинством в общинах. В веке, следовавшем за их изгнанием, почти исключительно они являются носителями исторических событий, повсюду слышны имена их руководителей; они доставляли раввинов, писателей, мыслителей и мечтателей, в то время, как немецкие и итальянские евреи занимали тогда скромное местечко. Сефардские евреи стали задавать тон во всех странах, за исключением Германии и Польши, куда они никогда или лишь в одиночку проникали.

Приморская полоса северной Африки и населенная часть внутри страны были переполнены евреями испанского происхождения, которые скопились тут в большом числе в век великих гонений с 1391 года до полного изгнания. От Сафи (Асафи), самого крайнего города юго-запада Марокко, до Триполи на северо-востоке расположились многие большие и малые общины испанских евреев. Хотя малые варварские тираны и низкое маврское население большей частью ненавидели их, обращались с ними по произволу и часто заставляли их носить позорящую одежду, тем не менее там оставалось достаточное поприще для того, чтоб способные, выдающиеся евреи могли отличиться, достичь высокого положения и приобрести обширный круг влияния. В Марокко один богатый и сведущий в истории еврей, оказавший правителю этого государства значительные услуги, пользовался большим его уважением. В Феце, в который беглецы из Испании прибыли массами, несмотря на голод и чуму, уничтожившие тысячи из них, существовала все-таки община в 5000 еврейских семейств, в руках которых находилось большинство ремесел. Здесь жил еврей испанского происхождения, Самуил Алваленси, должно быть, внук раввина того же имени, бывший очень любим королем за свои способности и мужество и пользовался таким доверием населения, что оно выбрало его своим вождем. В борьбе двух правящих семейств, мериносов и ксерифов, он стал на сторону первого, повел 1400 человек, евреев и мавров, против приверженцев другого и разбил их на голову при Цеуте. В столичном городе, Тлемсене (Тремсене), очень значительная еврейская община испанского происхождения занимала его большую часть. Сюда прибыл после бегства из Испании восемнадцатилетний Яков Берав (род. 1474, ум. 154, один из деятельнейших людей среди испанских выходцев, самый остроумный, после своего немецкого тезки, Якова Полака, раввин своего времени, но в то же время упрямый, неуступчивый и несносный человек, имевший многих противников, хотя и многих почитателей. Родившись в Макведи около Толедо, Яков Верав среди многих опасностей, терпя нужду, голод и жажду, прибыл в Тлемсен, а оттуда направился в Фец, община которого избрала его, бедного юношу, за его ученость и остроумие своим раввином. Там он руководил школой, пока фанатические испанцы не сделали завоевания в северной Африке и не нарушили покой тихого убежища тамошних евреев.

В Алжире, во главе уже уменьшившейся общины стоял потомок испанских беглецов 1391 года, Симон Дуран II (род. 1439, ум. после 1510), сын философски образованного раввина, Соломона Дурана (IX т., стр. 84), преемник по раввинату своего умершего брата, Цемаха Дурана II. В свое время он, подобно своему брату, считался выдающимся раввинским авторитетом, и к ним из многих мест поступали запросы. Такого же благородного образа мыслей, как и его отец, Симон Дуран являлся защитой для своих единоверцев и якорем спасения для испанских изгнанников, заброшенных в места близь его местожительства; там, где нужно было отстоять религиозность и нравственность или спасти своих единоплеменников, ему не страшны были ни денежные потери, ни смертельные опасности. Пятьдесят евреев, заброшенные беглецы, потерпевшие кораблекрушение, были выброшены на берег около Севильи; фанатические испанцы, согласно букве эдикта, посадили их в тюрьму и держали там в течение двух лет. Каждый день евреи ждали смерти; однако под конец они были все-таки помилованы, т. е. проданы в рабство. В ужаснейшем состоянии они прибыли в Алжир, где, благодаря стараниям Симона Дурана, их выкупили за 700 дукатов, собранных маленькой общиной. Страсть к завоеваниям и фанатизм испанцев отравили его старость и принесли евреям некоторых городов северной Африки новые бедствия. После того, как кардинал Ксименес, третий великий инквизитор, основатель университета в Алкале и творец мрачного ужасного деспотизма в Испании, завоевал крестом и мечем город Оран (еврей, говорят, помог ему в роли шпиона), лавры его не давали спать завистливому королю, Фердинанду Католику. Он послал флот под начальством фельдмаршала Педро Навары для завоевания королевств Вугии и Туниса. Город Бугия после двухнедельной осады был взят (31 января 1510) и разграблен; жители разбежались во все стороны от угрожавшей опасности. Евреям этого города стало от этого довольно скверно: те, кто не бежал, попали в плен, и нельзя было завидовать их участи в руках испанских солдат, превратившихся под влиянием инквизиции в кровопийц. Как только известие о взятии Вугии пришло в Алжир, еврейские жители, как и весь город, пришли в трепет от неизбежно угрожавшей им опасности и многие из них искали спасения в бегстве. Достигший уже 72-летнего возраста старик Симон Дуран тащился из села в село и думал переселиться во вдали лежавшую Алмадию. Однако все сошло не так плохо; жители Алжира добровольно покорились, присягнули на верность испанскому королю и обещали платить ежегодную дань. Жизнь евреев была пощажена; но они должны были, как военнопленные, уплатить полностью выкупную сумму магометанскому населению. Община Триполи (Тараблуса) в северной Африке, насчитывавшая более восьмисот семейств, в то же самое время в большинстве попала в плен.

Евреям Туниса было не лучше, так как и этот город был вынужден капитулировать пред Педро Наварой. Здесь в течение нескольких лет находили убежище два выдающихся испанских еврея: один, историк и астроном Авраам Закуто, стоявший уже на закате своей жизни, другой, более молодой человек, Моисей Алашкар. Закуто, имевший уже на Пиренейском полуострове школу с христианскими и магометанскими учениками по математике и астрономии, сочинения которого, будучи отпечатанными, многократно читались и употреблялись, был между тем вынужден скитаться, как ссыльный, и лишь с трудом избег смерти. В Тунисе он прожил, кажется, несколько спокойных лет и здесь он закончил свою более знаменитую, чем пригодную для пользования, хронику. Ее следует называть не историческим трудом (Sefer lochasin 1504), а очерком еврейской истории и скорее истории литературы. Приложением к ней был ежегодник всеобщей истории. Труд Закуты имеет только ту заслугу, что он возбудил среди евреев исследование истории; он очень далек как от художественного плана, так и от полноты. Он прямо беспорядочно собрал сведения из доступных ему сочинений. Даже историю своей эпохи, страдания испанских и португальских евреев, Закуто не изложил ни полностью, ни в порядке краткого обзора. Его хронологические данные тоже не всегда надежны. Но хроника Закуты была плодом старости и несчастья; он написал ее дрожащей рукой и сердцем, полным страха за ближайшее будущее, не имея в достаточном количестве литературных пособий, и постольку он заслуживает снисхождения.

Одновременно с Закутой в Тунисе жил Моисей бен Исаак Алашкар (Алашкар род. 1470 г., умер между 1532 и 1538 год.), который прежде был в Цаморг, при изгнании евреев из Испании попал в плен и чуть было не погиб в морских волнах. Алашкар быль остроумным талмудистом, как его рано умерший учитель, Самуил Алваленси, здравомыслящим человеком без узкой односторонности. Он с одной стороны погружался в темные лабиринты кабалы, а с другой обращал свои взоры к светлым высотам философии. Такая связь двух исключающих друг друга воззрений была тогда еще возможна. Алашкар пошел так далеко, что взял под свою защиту Маймонида и его философскую систему против нападок осуждавших его мракобесов.

От страха, наведенного на северо-африканских евреев испанским оружием, Закуто и Алашкар вместе со многими другими оставили, кажется, Тунис. Они уже в достаточной степени познакомились с нечеловеческим отношением ультра-католических испанцев к евреям. Первый переселился в Турцию и, кажется, вскоре после этого сошел в могилу (раньше 1515 г.). Алашкар убежал в Египет, где, благодаря своим многосторонним знаниям и богатству, занял видное положение.

В Египте, именно в главном городе его, Каире, также собрались много еврейско-испанских беглецов и приобрели в короткое время значительный перевес над коренным еврейским населением. Когда они туда прибыли, там, как в прежнее время, во главе всех египетских общин стоял еврейский верховный судья или князь (Nagid, Reis); это был тогда, столь же благородный, как и богатый, Исаак Коген Шалал (или Шолал, его деятельность 1490 г., ум. 1525 г.);он был преемником в этом сане своего родственника, Натана Шалала. Это был честный талмудически образованный человек, пользовавшийся своим высоким положением, которое было признано египетским султаном-мамелюком, и своим богатством для блага своей общины и заброшенных туда беглецов. Исаак Шалал снискал, поэтому, большое уважение своих современников. Без зависти он определял заслуженных людей из испанских выходцев на должности, и последние благодаря этому постепенно приобрели значительное влияние. Среди них нашел себе убежище в Каире испанский ученый, Самуил Сидило (или Сид, Ибн-Сид, род. 1455, ум. 1530), ученик последнего толедского раввина, Исаака де Леон, пользовавшийся в свое время большим уважением за свою набожность и глубокие и ясные раввинские знания. Самуил Сидило был назначен раввином каирской коллегии. Еще более выдающегося имени достиг там же другой ученый беглец испанского происхождения, Давид ибн ави Зимра (род. 1470, ум. 1573, ученик мистика Иосифа Сарагоса, богатый знаниями, добродетелями, сокровищами и потомками, скоро превзошедший туземцев и ставший высшим раввинским авторитетом в Египте. Еще много других испанско-раввинских ученых нашли убежище в Египте и между ними, помимо уже названых, Яков Верав, Моисей Алашкар Авраам и Ибн-Шониан в других отношениях малоизвестный; все они вступили постепенно в раввинскую коллегию.

Изменение политического положения Египта поставило испанских пришельцев во главе тамошнего еврейства. Страна Нила вместе с принадлежавшей к ней Сирией и Палестиной, завоевание которой было так трудно константинопольским султанам, потому что и правоверные турки были против этого, наконец досталась в качестве верной добычи Селиму I. В решительной битве, недалеко от Алеппо, он одержал блестящую победу над последним султаном-мамелюком, Кансу-Алгаври, и его переход из Сирии в Египет походил на триумфальное шествие. Селим стал господином над всеми обширными пространствами земли, которые в прежние времена образовывали ряд больших и малых государств. Последний египетский султан трагически закончил свою жизнь; таков же был конец и наскоро избранного султана на час, Туманбега. Странно, что турецкие евреи сочувствовали завоеванию Египта. Кабалист Соломон дел-Медрас взялся разузнать при помощи многозначительных сновидений, будет ли успешен поход Селима на Египет и в каком году он завоюет его. И то, и другое было, говорят, ему открыто во сне при помощи библейских стихов. В течение лета того же года Селим работал над созданием нового порядка в Египте, приведением последнего в полнейшую зависимость от Турции и превращением его, вообще, в провинцию, управляемую преданным нашей в роли вице-короля. Селим назначил арендатором монетного двора для новой турецкой чеканки еврея испанского происхождения, Авраама де-Кастро, который, благодаря своим богатствам и влиянию, приобрел важное значение в кругу турецкого чиновничества и в египетском еврействе. Де-Кастро был большим благотворителем, жертвовал ежегодно 3000 золотых для милостыни и вообще живо интересовался делами своих единоверцев.

Старая организация египетского еврейства была, по-видимому, изменена Селимом I или вице-султаном Хейбегом. До того времени в течение всех веков во главе всех общин стоял верховный раввин и высший судья, имевший нечто вроде княжеской власти, похожей на ту, которой некогда пользовались вавилонские или багдадские экзархи. Верховный раввин или князь (нагид) назначал общинам раввинов, разрешал споры между евреями сам один в качестве высшей инстанции, имел право утверждать или отвергать каждое новое предложение или меру, мог сам присуждать к известным телесным наказаниям за проступки и преступления, совершенные единоверцами, и получал за эти обязанности большие доходы. Эта организация была уничтожена со времени господства турок в Египте. Каждая община получала впредь самостоятельность, могла сама выбирать себе раввина и устраивать свои дела без опеки. Последний еврейско-египетский князь или верховный раввин, Исаак Шалал (стр. 15), был лишен своего сана и отправился со своими богатствами в Иерусалим, где стал благодетелем возраставшей там общины. Каирский раввинат получил после этого испанский выходец, Давид ибн-ави-Зямра, выбранный на эту должность за свой честный характер, свою ученость, склонность к благотворению и, должно быть, также или еще больше за свое богатство. Передавали, что он в своем доме нашел клад, который он расходовал на поддержку бедных, изучающих Талмуд, в Египте, Иерусалиме, Хевроне и Сафете). Популярность Давида Зимри так сильно увеличилась, что он уладил длившийся долгие годы спор между двумя группами в общине, между магрибами (африканцами) и мостарабами, и мог отменить очень старый обычай, который, как омертвелая часть тела, в силу преувеличенной страсти к сохранению тянулся из века в век. Вавилонские евреи за слишком 18 веков приняли сирийское или селевкидское летосчисление (Minjan lawanim, Minjan Schetarot) в память победы сирийского царя, Селевка, над остальными полководцами Александра Великого. Сирийского царства и селевкидов давно уже не было, Сирия поочередно становилась добычей римлян, византийцев, магометан, монголов и турок; тем не менее, вавилонские, а за ними и египетские евреи сохранили то же летосчисление и пользовались им не только для исторических воспоминаний и светских бумаг, но и для религиозных целей, при выдаче разводов и других подобных документов. В то время, как палестинские европейские евреи вели летосчисление от разрушения храма и сотворения мира (Aera mundi), вавилонские и египетские евреи так твердо держались селевкидской эры, что каждый документ о разводе, который не был помечен согласно этой эре, считался недействительным. Ибн-ави Зимра отменил для Египта это устаревшее летосчисление и ввел вместо него общепринятое: от сотворения мира; его нововведение не встретило никакого возражения. Перевес переселившихся сефардских евреев над большинством коренных общины (мостарабов) был так велик и силен, что те могли осмелиться и провести, вопреки протесту последних, отмену старого, красивого, введенного самим Маймонидом, обычая. Дело в том, что мостарабские евреи в течение более, чем трех веков, привыкли выслушивать в синагогах главную молитву, громко произносившуюся кантором, не принимая сами в ней участия. Но этот обычай казался благочестивцам с Пиренейского полуострова противу-талмудическим, если не совсем ересью, и они ревностно стремились вытеснить его, хотя творцом его был всеми чтимый Маймонид. Ужасные страдания вызвали у сефардских евреев суровое настроение и сделали их слишком склонными к введению в области религии крайней строгости и к рабскому следованию букве. Раввин Давид ибн-ави-Зимра был их глашатаем.

Во время его раввинства над каирской общиною висела тяжелая опасность. Четвертый вице-король Египта, паша Ахмет Шайтан (Сатан), награжденный этим высоким саном за свои геройства при завоевании Родоса, замыслил снова оторвать Египет от Турции, а себя объявить независимым властителем последнего. Когда ему удались первые шаги к выполнению своего плана, он предъявил к еврейскому арендатору монетного двора, Аврааму де-Кастро, требование снабдить чеканящиеся монеты его именем. Последний для виду согласился на это и велел дать себе письменный на то приказ Ахмета. Заручившись этим, он постарался тайно уехать из Египта и поспешил в Константинополь ко двору Сулеймана II, чтобы известить об изменническом отпадении паши. Вследствие этого Ахмет почувствовал необходимость приостановить выполнение своего плана. Свой гнев по поводу побега де-Кастро он излил поэтому на евреев, бросил некоторых из них, вероятно родственников и друзей де-Кастро, в тюрьму и разрешил мамелюкам разграбить еврейский квартал в Каире. После замечания одного советника, что имущество евреев по праву вообще принадлежит ему, повелителю, Ахмет Шайтан остановил грабеж, чтобы не уменьшить свою собственную казну. Затем он призвал к себе во дворец двенадцать видных евреев и приказал им в течение короткого времени доставить ему недостижимо громадную сумму денег, угрожая на случай, если они не удовлетворят его требования, безжалостной смертью их вместе с женами и детьми. Для большей уверенности он задержал в качестве заложников приглашенных представителей, вероятно раввинов, Давида-ибн-ави-Зимра и других. На мольбы общины о снисхождении и отсрочке тиран отвечал еще более страшными угрозами. В этом безнадежном положении евреи столицы обратились с пламенной молитвой к Богу. Старый Самуил Сидило собрал в своей синагоге на молитву несовершеннолетних детей моложе двенадцати лет, которые также были обречены на смерть, и это ужасное моление невинных произвело такое глубокое впечатление на умы, что эта сцена не изгладилась более из памяти. Между тем сборщики собрали значительную сумму денег и предложили ее пока в счет требуемой суммы. Но так как собранная сумма едва соответствовала десятой доле требуемой Ахметом Шайтаном, то его секретарь велел заковать в цепи и сборщиков и угрожал им, как и всем членам общины от мала до велика, верной смертью еще в тот же день, как только его господин выйдет из бани. В тот же момент, когда секретарь произнес эту угрозу, на пашу в бане напал, сумевший его обмануть, один из его визирей, Магомет-бей, вместе с несколькими заговорщиками и тяжело ранили его. Хотя ему удалось убежать в свой укрепленный замок, но собравшееся население Каира стало штурмовать последний, так как Магомет-бей предоставил ему разграбление последнего. Ахмет-Шайтан убежал из замка; но был выдан, схвачен, закован в цепи и затем обезглавлен. После этого Магомет-бей освободил закованных в цепи еврейских представителей из тюрьмы, а всех каирских евреев от смертельной опасности. День спасения (27 или 28 адара 1524 г.) в течение многих лет праздновался египетскими евреями в качестве поминального дня (Каирский Пурим, Purin al-Missrajin.)

ГЛАВА II. Обзор (продолжение). (1496 — 1505)

Благодаря переселению испанцев и португальцев, еврейские общины Иерусалима и многих палестинских городов сильно увеличились и приобрели высокое значение; и здесь они в течение короткого времени стали вожаками и руководителями. В промежуток времени в 7 лет (1488 — 1495) число евреев в св. городе повысилось с 70 до двухсот семейств, а в период в два десятилетия возросло с двухсот до тысячи пятисот семейств. Благодаря притоку новых жителей, благосостояние еврейского населения Иерусалима необыкновенно поднялось. Прежде почти все члены общины были почти нищими; позднее же тридцатью годами, получавших милостыню было уже только двести человек. Но, что еще выше нужно ценить, благодаря иммигрантам, значительно улучшились и нравы. Иерусалим перестал быть тем разбойничьим гнездом, который нашел Овадия ди-Бертиноро. Членов общин уж не мучило более насильничающее, алчное, изменническое правление и не доводило их до отчаяния или выселения; согласие, уживчивость, чувство справедливости и спокойствие вернулись в их среду. Там, правда, господствовало преувеличенное внешнее благочестие; но оно не находилось уж более в таком резком противоречии с возмутительно безнравственным образом жизни. Сильно, очень сильно способствовал этому улучшению нравов и образа мыслей в Иерусалиме кроткий и любезный итальянский проповедник, Овадия ди-Бертиноро, который в течение более, чем двух десятилетий, словом и делом учил растущую общину внутренней религиозности, благородному образу мыслей и отвыканию от варварских наклонностей. Когда он прибыл в Иерусалим, он написал своим родственникам: «Если-б в этой стране был один рассудительный еврей, который умел бы справедливо и кротко руководить большим обществом, то ему охотно подчинились бы не только евреи, но и магометане, так как последние совсем не настроены враждебно к евреям и, наоборот, скорее полны уважения к чужим. Однако в этой стране нет ни одного благоразумного и общительного еврея, но все они грубы, алчны и ненавидят друг друга». Тогда Ди-Бертиноро не предчувствовал, что на него самого выпадет эта красивая роль, смягчить грубость, улучшить нравственность, облагородить низость. Своим нежным, привлекавшим сердца характером он обезоруживал злобу и залечивал те раны, которые в иерусалимской общине он нашел, оплакивал и беспощадно раскрыл. Овадия ди Бертиноро был настоящим благословением для святого города; он удалил с него грязь и надел на него чистое праздничное платье. «Если-б я хотел его хвалить», так пишет о нем итальянский паломник, бывший в Иерусалиме, «то я никогда не мог бы кончить. Он самый уважаемый человек в стране, по его приказу все делается, и никто не осмеливается противоречить его словам. Отовсюду его ищут и спрашивают его совета; его уважают также в Египте и Вавилонии, и даже магометане оказывают ему почет. При этом он скромен и кроток, его слова мягки, и он доступен каждому. Все превозносят его и говорят, что он совсем не похож на смертного. Когда он читает проповедь, каждое ухо прислушивается к его слову и при этом не слышно даже шороха, так тихи и благоговейны его слушатели. Заброшенные туда изгнанники с Пиренейского полуострова поддерживали его в его благородном деле; между ними был испанский врач, Давид ибн-Шоииан, ученый и благородного образа мыслей человек, пользовавшийся после своего переселения большим уважением иерусалимской общины.

Вероятно при посредстве Овадии ди-Вертиноро и его единомышленников появились те прекрасные постановления, которые община сама признала для себя ненарушимыми законами и для памяти вырезала на доске в синагоге; они были направлены против раньше вкравшихся злоупотреблений. К числу таких предписаний принадлежали следующие: в спорных вопросах между евреями лишь в самом крайнем случае разрешалось обращаться к магометанским властям; еврейскому судье или раввину не запрещалось принуждать состоятельных членов давать ссуды для общинных потребностей; изучающие Талмуд и вдовы должны были освобождаться от общинных налогов; евреям запрещалось покупать фальшивые монеты; если же случайно попадутся такие, то не сбывать их; жертвователю дара по обету для синагог в Иерусалиме после состоявшейся передачи не должно было принадлежать более никакого права распоряжения своим даром; наконец, паломникам ко гробу пророка Самуила запрещалось пить вино. Дело в том, что в этот день мужчины и женщины обыкновенно вместе шли туда, и последние без покрывал, так что происходили неприличия, когда винные пары затуманивали сознание. Святой город получил еще большее значение, благодаря переселению туда Исаака Шалала (стр. 6) со своими богатствами, своим опытом и популярностью.

Помимо Иерусалима большое еврейское население приобрел относительно самый молодой город Палестины, Сафет в Галилее. Его население и значение постепенно так сильно возрастали, что он не только мог конкурировать с главным городом, но также превзойти его. В конце XV и в начале следующего столетия в нем жило, правда, лишь немного больше трехсот еврейских семейств, коренных (морисков), берберских и сефардских. Вначале он также еще совсем не имел выдающегося туземного знатока Талмуда, которому выпало бы руководительство. Свое значение и свое обширное влияние он получил лишь после переселения одного испанского беглеца, давшего её общине устойчивость и направление. Иосиф Сарагоси был для Сафета приблизительно тем же, что Овадия ди Бертиноро стал для Иерусалима. Прогнанный из Испании (Сарагосы), он, чрез Сицилию, Бейрут и Сидон, где он провел более долгое время, прибыл, наконец, в Сафет и там нашел отдохновение. Иосиф Сарагоси также представлял собою кроткую, привлекавшую сердца личность и считал задачей своей жизни проповедь миролюбия и восстановление нарушенного согласия в жизни семьи и общины. Даже на магометан он действовал в этом смысле примиряюще и успокаивающе, пони любили и уважали его за это как ангела мира. Когда он как-то раз захотел оставить Сафет, община прямо уцепилась за него и назначила ему, чтобы удержать его, ежегодное содержание в 50 дукатов, для чего магометанский начальник города внес из своей кассы две трети этой суммы. Иосиф Сарагоси перенес в Сафет изучение Талмуда, но также кабалу. Благодаря ему, молодая община Сафета стала кабалистическим гнездом.

В палестинском главном городе Сирии, Дамаске, помимо древней мостарабской еврейской общины, благодаря приросту беглецов, также образовалась сефардская община, насчитывавшая в это время 500 еврейских семейств. Вскоре после своего прибытия испанские евреи построили роскошную синагогу в Дамаске, названную Катаибом скоро число их так сильно увеличилось, что они разбились на несколько групп по землячествам своей родины.

Главный поток еврейско-испанских изгнанников направился в европейскую Турцию; большая часть остатка от трехсот тысяч высланных нашла убежище в стране, жители которой не выставляли любви к ближнему на своем знамени. Султаны Баязет, Селим I и Сулейман II поочередно не только терпели переселившихся евреев, но приняли их также с необыкновенной предупредительностью и предоставили им ту же свободу, которой пользовались там другие народности, армяне и греки. Поэт Соломон Уске с воодушевлением рисовал свободное положение, которое заняли там его единоверцы. «Великая Турция — это широкое, громадное море, которое Господь открыл жезлом своего милосердия (как при исходе из Египта), чтобы поток твоего (Иаков) настоящего злосчастия исчез в нем, как некогда толпа египтян. Там всегда для тебя открыты врата свободы и равенства для беспрепятственного следования заветам иудаизма; они никогда не закрываются для тебя. Там ты можешь обновить свое внутреннее содержание, изменить свое положение, очистить свои обычаи, оставить ложные и ошибочные учения, снова воспринять свою древнюю истину, бросить противные божественной воле привычки, которые ты вынужден был перенять под влиянием насилия народов, среди которых ты странствовал, как пилигрим. В этом государстве ты получаешь от Господа высокую милость, так как Он дает тебе в нем широкую свободу начать свое позднее раскаяние».

Переселившиеся евреи в первое время имели в Турции необыкновенно счастливые дни, так как они пришлись относительно молодому государству очень кстати. Турки были хорошими воинами, но плохими гражданами. Грекам, армянам и христианам других исповеданий султаны, при своих часто натянутых отношениях к христианским государствам, мало могли доверять; христиане казались им рожденными шпионами и изменниками. Наоборот, на верность, надежность и пригодность евреев они могли вполне рассчитывать. Поэтому последние стали с одной стороны заведовать торговыми делами, с другой образовали в Турции класс мещан. В их руках были не только крупная и мелкая торговля на воде и суше, но и ремесла и искусства. Они, именно убежавшие из Испании и Португалии, изготовляли для воинственных турок новые доспехи и огнестрельные оружия, отливали пушки, фабриковали порох и учили турок искусству обращения с ними. Так христианские народы известным образом сами доставили своим главным врагам, туркам, оружие, благодаря чему последние получили возможность подготовить им поражение за поражением и унижение за унижением. Особенной любовью пользовались в Турции еврейские врачи, искусные ученики Саламанкской школы; за их находчивость, обширные знания, ум и умение соблюдать тайну их предпочитали христианским и даже магометанским врачам. Эти еврейские врачи, в большинстве испанского происхождения, приобрели большое влияние при дворе султанов и у визирей и пашей.

Лейб-медиком султана Селима I был выходец из Испании, вероятно из Гранады, Иосиф Гамон), сын и внук которого один за другим занимали то же положение. Его сын, Моисей Гамон (род. 1490, ум. до 1565), лейб-медик мудрого султана, Сулеймана, благодаря своей опытности и мужественному, твердому характеру, пользовался еще большей популярностью и влиянием. Он сопровождал обыкновенно султана в его походах; из Персии, куда он следовал за Сулейманом в его победном походе, Моисей Гамон привез (1535 г.) ученого Якова Туса или Тавса, переведшего на персидский язык Пятикнижие. Позже Гамон на свой счет велел отпечатать этот перевод вместе с халдейским и арабским. Моисей Гамон считался защитником своих единоплеменников и покровителем иудаизма.

В Турции евреев искали и ими пользовались так же, как знатоками языков и переводчиками, потому что, вследствие своих блужданий чрез страны столь многих народов и языков, они должны были научиться языкам своих притеснителей и благодаря этому приобрели способность говорить на разных языках.

В столице, Константинополе, была очень многочисленная еврейская община, которая ежедневно возрастала благодаря новым беглецам из Пиренейского полуострова и стала наибольшей в Европе, насчитывая, должно быть, тридцать тысяч душ. В ней было сорок четыре синагоги, т. е. столько же общинных групп. Дело в том, что евреи в турецкой столице и в остальных городах не представляли собой замкнутой единой организации, а распадались, смотря по стране или месту своей родины, на различные группы и подгруппы, из которых каждая хотела удержать свою особенность, сохранить свои воспоминания, соблюдать свой порядок богослужения и свои обычаи и даже иметь свою собственную синагогу и собственный раввина. Вся община делилась, поэтому, на одни только землячества, которые обособлялись друг от друга и не хотели слиться в одно большое целое. Таким образом существовали не только кастильские, арагонские и португальские общины, но еще более узкие союзы, кордовские, толедские, барселонские, лиссабонские кагалы (группы), помимо немецких, апульских, месинских, зейтунских или греческих. Каждая маленькая община самостоятельно раскладывала среди своих сочленов налоги не только для нужд своего культа, своих общинных служащих, призрения нищих, больниц и школ, но и для своих повинностей по отношению к государству. Государственные налоги, которые приходилось евреям платить, вначале были незначительны, подушная подать с каждого плательщика податей (charag) и нечто вроде раввинского налога, который община делила на три нормы в 200, 100 и 20 асиернов (4,2 дуката) для трех различных по состоятельности классов. Свободной от налогов была только семья врача Гамона. И в европейской Турции сефардские евреи вскоре стали руководителями еврейских общин, которые и приняли обычаи первых.

В первое время туземные евреи, представляя большинство, имели во всяком случае перевес над переселившимися. Должность верховного раввина, после смерти заслуженного, но не оцененного Моисея Капсали, занял потомок переселившейся, вероятно, из Греции семьи, Илия Мизрахи, заседавший, подобно своему предшественнику, в диване при султанах Баязете, Селиме I и, может быть, также Сулеймане, и являвшийся официальным религиозным представителем всего турецкого еврейства. Этот высокий пост он получил также за свою раввинскую и иную ученость и свой прямой, беспартийно справедливый характер. Илия Мизрахи (род. 1455, ум. между 1525 и 1527 г. г.) был воспитанником немецкой школы и, как ученик раввина Иуды Менца из Надуй, был глубоким знатоком Талмуда и строго-набожным человеком; но из-за этого он все-таки не был противником науки. Он знал и преподавал математику и астрономию, читал публичные рефераты о них, как и о Талмуде, и составил руководства по этим дисциплинам, бывшие настолько популярны, что были переведены на латинский язык. В юности он был горячей головой и вел спор с караимами в Турции. На старости Илия Мизрахи стал, наоборот, более снисходителен к ним и высказал свое влиятельное слово, чтоб отвратить от них несправедливость завзято-набожных. Некоторые мракобесы, именно из апульской общины в Константинополе, хотели насильственно нарушить дружеско-соседские сношения, существовавшие в течение слишком полустолетия между раввинистами и караимами. Они собрали членов своей общины и со свитком Торы в руках прокляли тех, кто впредь будет обучать караимов, как взрослых, так и несовершеннолетних, Библии и Талмуду или учить их даже лишь светским предметам, математике, естествознанию, логике или музыке; они прокляли даже тех, которые будут обучать их только азбуке. Слуги-раввинисты не должны были более поступать на службу в караимские семьи. Эти завзято-набожные имели в виду провести глухую стену между верующими в Талмуд и верующими в Библию. Небольшая часть константинопольской общины была очень недовольна этой нетерпимой мерой. Учителя-раввинисты, жившие до того времени доходами с уроков у караимов и имевшие в своих школах одновременно и раввинистских, и караимских воспитанников, жаловались на уменьшение и лишение заработка. Вследствие этого толерантные раввинисты Константинополя также собрались, чтоб уничтожить несправедливое проклятие, объявленное мракобесами. Но последние так нагло и так насильственно повели себя, приведши в синагогу, где должно было произойти совещание, толпу всякого сброда, снабженную дубинами, что собравшиеся не могли даже слова произнести. Так упорное меньшинство, вопреки протесту и добрым намерениям большинства, провело в торжественной форме постановление о проклятии. Тогда против этого, столь же необоснованного и беззаконного, как и насильственного, поступка решительно выступил раввин Илия Мизрахи и в ученом рассуждении развил, как несправедливо и даже противно Талмуду отталкивание караимов. Он ссылался при этом на авторитетное мнение гаона Гая и Маймонида, что раввинисты не только вправе, но даже обязаны относиться к караимам как к евреям. Он указывал мракобесам, что они своей нетерпимой строгостью приведут к упадку образования юношества, так как до сих пор соперничество и желание превзойти караимских сотоварищей служило поощрением раввинских учеников к занятиям. К концу Илия Мизрахи обращал внимание еще на то обстоятельство, что проклятие против преподавания караимам не достигнет цели, так как позже прибывшие в Константинополь испанские и португальские раввинисты и те, которые еще в будущем переселятся, не будут связаны этим, не должны будут обращать на это внимание и таким образом сумеют, как и прежде, встречаться с караимами.

Турецкие евреи имели в это время также нечто вроде политического представителя, поверенного Kahya или камергера, имевшего доступ к султану и высшим сановникам и пожалованного на свою должность двором. В правление Сулеймана носителем этого сана был Шалтиел, неизвестный в иных отношениях, но рисуемый благородным человеком. При всякой оказанной евреями в Турции несправедливости и каждом насильственном действии, в которых, при высокомерном отношении турецкого населения к иноверцам, евреям и христианам, при произволе провинциальных пашей и фанатизме христианских греков и болгар, никогда не было недостатка, кагия Шалтиел вступался за своих единоверцев и за деньги добивался при дворе прекращения обид. Он, должно быть, как-то провинился перед евреями, вмешавшись пристрастно в их дела или как-нибудь иначе, потому что все константинопольские общины (кагалы) торжественно приняли решение под угрозой отлучения от синагоги сместить его с должности. Но Шалтиел не только согласился на это смещение, но еще к тому же обязался за себя и своих детей не принимать без согласия общин сана кагиялика даже в том случае, когда султан принудит его к этому (октябрь 1508), что во всяком случае свидетельствует о его благородном образе мыслей. Однако спустя некоторое время евреи турецкой столицы сами поняли, как необходим им такой энергичный представитель, что польза, приносимая им его заступничеством, значительно превышает вред, который могли бы нанести им могущие случиться проявления произвола с его стороны. Кроме того султан настаивал на том, чтоб Шалтиел, которого, должно быть, любили при дворе, снова занял свою должность. Тогда представители и раввины всех константинопольских общин еще раз собрались и постановили отменить отлучение Шалтиела и опять признать его своим политическим поверенным (май 1520). Но они поставили ему некоторые условия, которым он подчинился; согласно последним важные касающиеся евреев дела он не должен был представлять на усмотрение султана или визирей бес» согласия общинных представителей и вообще должен был пользоваться своим положением исключительно только для блага еврейства. Некоторые злобные фанатики, «не учившиеся ничему порядочному, желавшие, чтоб невежественная толпа считала их святыми, лисята, которые портят виноградник Господа, готовые посеять лишь раздор» (как их рисуют), запротестовали против отмены отлучения и первого постановления. Вследствие этого раввины различных общинных групп должны были высказаться в пользу Шалтиела и его восстановления в должности. Помимо Илии Мизрахи, за него высказались Яков Там ибн-Яхияу Авраам ибн-Яиии, Иуда бен-Булат и другие, как испанские, так и немецкие представители раввината.

Второй по величине еврейской общиной Турции были Салоники (древняя Фесалоника), нездоровый город, привлекавший, однако, сефардских переселенцев. Главный поток последних направился в эту приморскую местность потому, что этот некогда греческий город представлял больше возможности мирных занятий, чем шумная турецкая столица. Скоро здесь возникло по крайней мере десять общин, и большинство из них было сефардского происхождения. Позже число их возросло до тридцати шести. Салоники стали настоящим еврейским городом, в котором жило больше евреев, чем не-евреев. Поэт Самуил Уске гиперболически назвал этот город «матерью иудаизма, твердо стоящей на почве закона, полной великолепных растений и плодоносных деревьев, каких в настоящее время нельзя уж более встретить на всем земном шаре. Роскошны её плоды, так как их орошает изобилие щедрости. В ней собралась большая часть преследуемых и изгнанных сынов из Европы и других частей света, и она принимает их с любовью и сердечностью, как будто бы она была нашей достославной матерью «Иерусалимом». За короткое время сефардские выходцы достигли здесь полного перевеса над их единоплеменниками других языков и даже над старой общиной, так что испанский язык стал господствующим в Салониках, и немецкие и итальянские евреи должны были его себе усвоить, если они хотели остаться в общении с испанскими единоверцами. Здесь поселился внук одного из последних еврейско-испанских знатоков финансового дела, Авраама Бенвенисти, бывшего в таком большом почете при Жуане II и конетабле Алваро де-Луна Иегуда Бенвенисти, который так много спас из отцовского имущества, что обладал великолепной библиотекой. Он был тем знаменем, вокруг которого могли собираться многострадальные. Представителями талмудического знания были здесь исключительно сыны Пиренейского полуострова; ученое семейство Тайтасак, Элиезер Шимеони (ум. 1530) и Яков ибн-Хабив — все эти далеко не были специалистами первой величины; только последний оставил после себя литературное произведение и то не о строгой галахе, а собрание всех агадических сентенций из Талмуда с собственными и чужими разъяснениями. Вопросы философии и астрономии некоторым образом также разрабатывались в Салониках испанскими выходцами, врачами Перахией Когеном, его сыном, Даниилом Ароном Афией (Афиусом), и Моисеем Алмоснино. Но более всего здесь изучалась кабала и опять таки именно испанскими переселенцами, Иосифом Тайтасаком, Самуилом Франко и другими. Салоники в европейской Турции и Сафет в Палестине со временем стали главными центрами кабалы. Меньше значения имела прежняя резиденция турецких султанов, Адрианополь, хотя и здесь, как и в Никополисе, образовалась значительная община с преобладанием сефардского элемента.

И в Малой Азии испанские беглецы населили города Амасию Брусу, Трию и Тока Между тем Смирна, имевшая тоже многочисленное еврейское население, в это время была незначительна. Зато, в Греции существовало несколько многочисленных еврейских общин. В Арте иль Ларте, помимо основного ядра из романьолов и корфиотов, осели также калабрийские, апульские, испанские и португальские пришельцы. Им, кажется, и здесь жилось недурно, так как еврейская молодежь обоих полов была еще расположена веселиться и танцевать, к большой досаде строго набожных. Когда раз на таком празднестве произошло половое бесчинство, без сомнения большая редкость при скромности еврейских девушек и женщин, коллегия раввинов и правление общины Арты вообще запретили танцы. Позже они пошли еще дальше и запретили помолвленным приходить в дом своих невест, потому что кое-где любовь предшествовала свадьбе. Из-за этого в общинах Арты возникли раздоры между апульцами, протестовавшими против этой строгости, и остальными, желавшими полного её соблюдения. Не маленькие общины были в Патрасе, Негропонте и Фивах, причем Фивяне считались очень учеными, т.е. знатоками Талмуда. Патрасская община имела очень ученого раввина, Давида Когена из Корфу, авторитет которого простирался на очень далекое пространство, с одной стороны на Италию, а с другой на Восток. Но он был слишком упрямым и горячим в своих утверждениях и слишком пространным в своих раввинских толкованиях. Вследствие морской войны между турками и христианской Европой, Корфу испытывал потрясения, и Давид Коген часто вынужден был эмигрировать. Обычаи общины Корфу были приняты остальными греческими евреями. Видная община существовала в Канее на острове Кандии (Крите), принадлежавшем Венеции. Здесь во главе общины стояли два ставших знаменитыми семейства, семейство Делмедиго, сыновья и родственники философа Илии Делмедиго (IX т.), и семейство Капсали, родственники прежнего главного раввина Турции. Выдавались из них двое, Иуда Делмедиго (сын учителя Пико де Мирандола) и Илия бен-Элкана Капсали, племянник названного главного раввина, а также племянник и преемник философски образованного раввина, Мена хе ма Делмедиго. Оба довершили свое образование под руководством одного и того же раввина, Иуды Менца в Падуе, и тем не менее оба недолюбливали друг друга. Так как оба занимали должности раввинов в Канее, то между ними постоянно были трения. Если один объявлял что-либо дозволенным, то можно было быть уверенным, что другой пустит в ход всю ученость и все остроумие, чтобы доказать противное, и все-таки оба были достойные, с убеждениями люди, оба были хорошо знакомые и с нераввинской литературой.

Илия Каисали (род. 1490, ум. 1555), отец которого, Элкана, был общинным представителем (Condestable) Канеи, обладал также хорошими историческими познаниями. Когда раз чума опустошала Кандию и повергла население в уныние, он, чтобы отвлечь читателей от смертельного страха, составил историю турецкого государства, которую написал в очень красивом еврейском стиле, ясным и возвышенным языком, далеким от преувеличений, избегая тарабарщины варваризмов. Каисали стремился рассказывать только правду. Он вплел туда историю евреев и в мрачных красках рисовал трагическую участь изгнанных из Испании и Португалии, поскольку он ознакомился с ней из уст беглецов. Хотя при составлении истории он имел в виду достижение посторонней цели, развлечение опечаленных, тем не менее, он при этом не увлекался фантазией, но правдиво излагал события и выяснял связь причины и следствия. Он придавал также значение подходящей форме, и его изложение может служить образцом красивого еврейского исторического стиля и также служило таковым, находя подражателей. Каисали отказался от сухого рассказа событий и, как историк, далеко, далеко превосходил своего предшественника, Авраама Закуто. Для раввина по профессии, который вынужден при экспертизах пользоваться испорченным, смешанным языком, звучащим ни по-еврейски, ни по-халдейски, особенно замечательна чистота языка, и его исторический труд обнаруживает большое искусство и талант.

В Италии тогда кишело бежавшими евреями. Почти большинство тех, которые были высланы из Испании, Португалии или Германии, сначала останавливались на итальянской почве, чтоб, смотря по обстоятельствам, поселиться там под защитой какого-либо толерантного властелина или странствовать дальше, в Грецию, Турцию или Палестину. Удивительнейшим образом тогдашние папы проявили себя более дружелюбными к евреям, чем остальные итальянские государи. Александр VI, Юлий И, Лев X и Климент VII преследовали другие интересы и предавались другим страстям, чтобы обращать свое внимание на мучение евреев. Они и их кардинальская коллегия соблюдали канонические законы лишь постольку, поскольку они нуждались в них для возвышения своего могущества и для пополнения своего кошелька. Совершенно забывая решение Базельского собора, согласно которому христиане не должны были пользоваться советами еврейских врачей, эти папы и их кардиналы избирали себе преимущественно еврейских лейб-медиков. Кажется, что при тайной войне, интригах и отравлениях, которые со времени Александра VI были распространены в курии, где один в другом подозревало тайного врага, еврейские врачи потому предпочитались, что от них нельзя было ожидать, чтобы они вместо лекарства дали папе или кардиналу яд. Александр VI имел при себе еврейского врача, Боне де Лат, переселившегося из Прованса, который знал также астрономию, изготовил астрономическое кольцо и описание последнего на латинском языке посвятил папе, расточая ему чрезмерные похвалы. Позже Боне де-Лат стал также очень любимым лейб-медиком папы Льва X и имел влияние на решения последнего. Лейб-медиком Юлия II был Симеон Царфати, вообще пользовавшийся у него большим уважением; может быть, это был тот самый, который после вступления Юлия на престол обратился к нему с длинным латинским приветствием. Кардиналы и другие высшие князья церкви следовали этому свыше данному примеру и доверяли свое святое тело большей частью еврейским врачам. Так вообще тогда в Италии стали домогаться преимущественно еврейских врачей. По примеру этих пап, которые почти все были покровителями евреев, во многих северо-итальянских городах ста пи принимать еврейских беглецов из Пиренейского полуострова и Германии и даже мнимых христиан, вернувшихся обратно в лоно иудаизма, и давать им свободу сношений. Самые значительные еврейские общины в Италии, после изгнания евреев в Неаполе, образовались в венецианском и римском государствах путем прироста извне Италии: в первом, как в городе Венеции, так и в цветущем городе Падуе, во втором, как в Риме, так и в портовом городе Анконе. В совете этоистической венецианской республики в отношении к евреям господствовали два противоположных взгляда. С одной стороны торговый город не хотел лишиться ожидавшихся от евреев выгод и вообще начинать с ними ссору, чтобы не испортить свои отношения с их единоверцами в Турции (левантийскими евреями); с другой стороны венецианские торговые дома завидовали успехам еврейского купечества. Поэтому в венецианском государстве, смотря по тому, брало ли перевес в высшем совете синьории то или иное настроение, то угнетали евреев, то за ними ухаживали. В Венеции раньше, чем во всех остальных итальянских городах, в которых жили евреи, был устроен для них особый еврейский квартал, гетто (март 1516), в чем проявилось подражание ненависти к ним в Германии.

Переселившиеся евреи, испанские или немецкие, в среднем получили в Италия перевес над туземными; в раввинской учености, в общинных делах и иных отношениях всегда те задавали тон. Значительную роль играли вл. Италии потомки Абрабанела. Глава этого семейства, Исаак Абрабанел, был слишком надломлен страданиями и старостью, чтобы суметь сильно влиять в каком бы то ни было направлении; он умер прежде, чем определились отношения (лето 1509). Его старший сын, Леон Медигоу также имел небольшое влияние в своем кругу. Он был для этого слишком большим философом, мечтателем и идеалистом, поэтической натурой, которая неохотно занимается вещами этого мира; поэтому о нем ничего неизвестно с того момента, как он потерял должность лейб-медика главного капитана Неаполя. Влиятельным был только самый младший, из трех братьев, Самуил Абрабанел (род. 1473, ум. ок. 1550). В свое время он считался самым видным евреем в Италии и чтился своими единоплеменниками, как князь. Он один из своих братьев унаследовал от своего отца финансовую науку и, по своем возвращении из талмудической школы в Салониках (стр. 8), занялся, как кажется, ей и применять свои знания в области финансов при вице-короле Неаполя, доне Педро де-Толеда. В Неаполе он приобрел значительное состояние, отцеживавшееся больше, чем в 200.000 цехинов. Богатство он употребил на то, чтобы с своей стороны удовлетворить ставшей наследственной в его семье черте, известным образом потребности, заниматься благотворительством. Еврейский поэт, Саму ил Уске, набрасывает восторженное описание его характера и сердца, «Самуил Абрабанел заслуживает, чтобы его называли Трисмегистом (т. е. трижды великим): он велик и мудр в науке, велик в благородстве и велик в богатстве. Он всегда великодушен со своими сокровищами, помощь для несчастных своего народа. Он выдает замуж в бесчисленном количестве сирот, помогает нуждающимся, старается выкупить пленных, так что он соединяет в себе все те великие свойства, которые ведут к пророчеству.

Для увеличения его счастья небо послало ему спутницу жизни, которая явилась дополнением к его высоким добродетелям, и имя которой, Бенвениду Абрабанелу, современники произносили лишь с благоговейным уважением. Нежно чувствующая, глубоко религиозная и в то же время умная и мужественная, она представляла также образец просвещенного тона и благородного обхождения, чему в Италии придавалось больше значения, чем в остальных европейских государствах. Могущественный испанский вице-король Неаполя, дон Педро, разрешил своей второй дочери, Леонорг, дружески встречаться с Бенвенидой, чтобы первая могла поучиться у второй. Когда эта дочь позже стала супругой Козьмы II Медичи и герцогиней тосканской, она все еще поддерживала свои дружеские отношения с еврейской донной и дала ей почетное имя матери. Эта благородная пара, Самуил Абрабанел и Бенвенида, в которой взаимно соединились нежность, светский ум, теплая привязанность к иудаизму и дружеские отношения с нееврейскими кругами, была в одно и то же время гордостью и якорем спасения для итальянских евреев и всех тех, кому приходилось быть вблизи её. Хотя Самуил Абрабанел не был так талмудически образован, как это рисовал его поэтический почитатель, он все-таки был другом и покровителем еврейской науки. Он вместе со своей молодой мужественной женой пригласил в Неаполь (1518) на должность раввина убежавшего из Португалии, Давида ибн-Дхия, так как община была слишком мала, чтоб на собственные средства содержать такого. В доме Самуила Абрабанела образованный Ибн-Яхия читал рефераты о Талмуде и вероятно также о еврейской грамматике. Так он образовал маленький центр для еврейской науки в южной Италии. Однако Самуил отвел место и губительной кабале; это доказывает, что он не обладал ясным умом своего отца. В его доме кабалист Борух из Беневента, вероятно испанский беглец, читал рефераты о кабале и Зогаре, и, по предложению дурацки влюбленного в кабалистическую мистику кардинала Эгпдио из Витербо, способствовал тому, что бы она сделалась доступной христианским ученым. В кружке бывали и христианские люди науки. Ученик Рейхлина, Иоганн Алберт Видманштадт, человек большой учености и свободных взглядов, который первый в Европе обратил внимание на пользу сирийского языка, в этом кружке пополнил свои знания еврейской литературы.

Главная школа для изучения Талмуда или раввинской литературы в Италии была тогда в Падуе; но руководителями её были не итальянские, но переселившиеся немецкие евреи. Иуда Менц вплоть до своей глубокой старости, когда ему было уже больше ста лет, представлял собою притягательную силу для жаждущих знаний юношей из Италии, Германии и даже Турции, как будто бы они хотели из его уст услышать мудрость уходящей эпохи. Быть учеником Иуды Менца считалось особенной честью и отличием. После его смерти во главе его школы в Падуе стоял его сын, Авраам Менц (1504 до 1526), авторитет которого однако не был нераздельным. Зато туземные евреи ни в одной области не оставили звучного имени.

В отличие от немецких евреев, не умевших даже правильно говорить на языке своей страны, в Италии было немало евреев, знавших латинский язык. Это была эпоха ренессанса, когда ученые придавали значение изящному латинскому стилю. Особенно усвоили себе этот, тогда мировой, язык еврейские врачи, получившие свое образование в Падуанском университете. История науки называет из этой эпохи имя Авраама. де-Балмес (род. 1450, ум. 150 из Леки, лейб-медика и друга кардинала Доменико Гриманиу бывшего в дружбе с еврейским философом, Илией Делмедиго. Этот кардинал был также влюблен как в кабалу, так и в философию, и для него де-Балмес перевел с еврейского на латинский много сочинений из арабской философии. Но еврейской литературе он более ничего не дал, кроме разработки еврейской грамматики, которую богатый содержатель типографии, Даниил Бомберг, перевел на латинский язык и опубликовал после смерти Балмеса. Его более молодой современник, Кало Калонимос из Неаполя, врач в Венеции, создал еще меньше. Он перевёл на латинский язык лишь отдельные сочинения арабского философа, Аверроеса, и немногое добавил к грамматике Балмеса. Иуда де-Бланис или Лаудадеус в Перуджии (еврейские врачи любили тогда, подобно христианским ученым, давать своим именам латинскую форму) помимо медицины относился с уважением также и к кабале и находился в дружбе с мистиком Варухом из Беневента. Овадия или Сервадеус де-Сфорно был врачом в Риме и Болонье; помимо медицины он занимался также Библией и философией и некоторые свои сочинения с латинским переводом он посвятил королю Генриху II Французскому. Однако, поскольку его сочинения доступны критике, они представляются очень посредственными. Все эти еврейские врачи и ученые были далеко ниже испанского коллеги, Якова Мантина, который, будучи заброшен из Тортозы в Италию, много сделал там в качестве врача и философа и оставил после себя очень популярное имя. Мантин очень хорошо знал языки; кроме языка своей родины и своего народа он знал также латинский, итальянский и арабский. Он был одновременно ученым врачом и философом и переводил с еврейского или арабского на латинский медицинские и метафизические сочинения. Он познакомил читающий по-латыни мир со светлым введением Маймонида к сборнику нравоучительных изречений отцов синагоги (Pirke Abot), которое выясняет нравственный идеал иудаизма. Как лейбмедик, он пользовался большим уважением паны Павла III и посланника императора Карла V, Диего Мендозо в Венеции. Но его ученость омрачалась его злым сердцем. Зависть и честолюбие довели его до дурных поступков, доносов и преследования невинных.

В Италии жил тогда человек, который, хотя не проявил себя блестящими произведениями, все-таки превосходил почти всех своих единоверцев чем-то таким, что стоит выше литературных трудов и чем не каждый обладает, а именно здравым смыслом и прямым умом, оценивающим вещи не по внешнему их виду и не с узкой точки зрения. И этот человек, Авраам Фарисол, не был итальянцем по рождению; он был родом (род. 1541, ум. 1525) из французской церковной области, из Авиньона, и по неизвестной причине, может быть из-за нужды, переселился в Ферару. Свое существование он поддерживал перепиской популярных книг и, как кажется, также службой в синагоге в качестве певчего. Хотя он жил в тесном кругу, взгляд его был изощрен, кругозор широк, суждение здраво. Фарисол, как большинство его ученых современников в Италии, занимался толкованием священного Писания, но его значение не в этом. Его превосходство покоится на его маловерии в эпоху самой упорной готовности веровать. Он сам сказал о себе: «я принадлежу к маловерующим в чудеса». Фарисол был первым еврейским писателем, который вместо того, чтоб заниматься звездным небом, астрономией и астрологией (к чему еврейские мыслители средневековья имели слишком большое влечение), стал тщательно изучать географию, исследовать землю и то, что на ней живет, к чему его побудили удивительные открытия южного берега Африки и Индии португальцами и Америки испанцами. Сквозь средневековый туман и обманчивый мираж фантастических образов Фарисол видел вещи в их истинном виде, считал необходимым указывать на это и высмеивал нищих духом, в своем ученом высокомерии презиравших географию, как маловажную науку. В свое время он должен был еще подробно доказывать, что и Книга книг, святая Тора, придает значение пространству и границам стран и что, следовательно, такое знание не так уже совсем неважно. Но из этого вытекали для него следствия, которые разрушали заблуждения средневековья. Для рая, который вера поместила на небо и снабдила фантастическими украшениями, Фарисол искал места на земле. Этим он указал на новую точку зрения для понимания Библии; ее нужно объяснять не аллегориями и метафизическими или кабалистическими преувеличениями, но фактическими отношениями согласно прямому смыслу слов.

Фарисол имел доступ ко дворцу герцога Ферарского, Эрколе (Геркулеса) д’Эсте I, одного из лучших государей Италии, соперничавшего с Медичи в покровительстве науке. Герцогу доставляли наслаждение беседы с ним, и тот часто приглашал его диспутировать с двумя учеными монахами, доминиканцем и францисканцем. Кажется, что частые в Испании религиозные диспуты и духовные турниры повторялись на итальянской почве. Фарисол делал это с философским спокойствием, с необходимой осторожностью и щадил чувствительность противников, где он должен был касаться слабых сторон. Он разбивал догмы христианства доводами разума и стихами из Библии; наследственный грех, воплощение Христа, Троица, претворение гостии, крещение — все это он обсуждал с полной серьезностью, не складывая губ для улыбки. Само собою разумеется, что он дал надлежащее освещение тем стихам Писания, которые обыкновенно приводятся для обоснования учения Иисуса или католицизма, и превратил в ничто их доказательную силу. Фарисолу часто также приходилось в присутствии герцога Эрколе защищать иудаизм от нападок; но в этом случае его доказательства совсем не так сильны и убедительны; они часто кажутся даже слабыми и ничего не говорящими. Между прочим, ему указывали также на уродливое пятно ростовщичества, которым занимались в Италии богатые евреи, чем они грешили, по понятию того времени, одновременно против гуманности и Библии. Фарисол оправдывал взимание процентов с неевреев. Он доказывал: «в благоустроенном, основанном на правах и обязанностях государстве всеобщее братство не может быть проведено так, чтобы каждый обязан» был помогать своему ближнему в нужде без отплаты; так как закон допускает, чтоб за оставление имуществ для пользования вносилась наемная плата, то каждый вправе также отдавать в наем свои деньги, т. е. получать проценты; к тому же каждый, желающий сделать у еврея заем, заранее обязывается уплатить определенную прибавочную сумму; следовательно, все это покоится на свободном согласии. Поэтому папы разрешили ростовщичество евреям, а евреи должны платить за это высокие налоги, что приносит пользу также и государству; да и проценты сами по себе не так губительны; наоборот, они часто приносят нуждающемуся в деньгах пользу, давая ему возможность заниматься делами, чтоб защитить себя от еще большей потери; еврейский закон запрещает взимание процентов только у евреев, как у братьев в истинном смысле слова; христиане же, по смыслу закона, не считаются братьями и совсем даже не хотели бы быть таковыми, так как достаточно ясно обходились с евреями очень не по-братски. Это оправдание Фарисола во всяком случае удовлетворяет лишь на половину; лучше звучит конец его рассуждения: Кто держится вдали от клеветы, занимается лишь достойными, не гадкими делами и не забывает быть милостивым ко всем 6ез различия нуждающимся, тот может ждать Божьей благодати.

По предложению герцога Ферарского, Фарисол письменно изложил на еврейском языке содержание своих бесед с монахами и затем воспроизвел это на итальянском языке, чтобы его противники могли приготовиться к возражению. Однако этот полемический и апологетический труд имеет значительно меньшую ценность, чем ей географическое сочинение, которое он написал в преклонном возрасте на краю могилы. В нем сказываются ясный ум Фарисола, его здравый образ мыслей и обширные познания.

В Италии евреи имели тогда, по крайней мере, еще свободу и способность поспорить с христианами. Но если они переходили через Альпы в Германию, то их окружала климатически и политически суровая атмосфера; вряд ли сефарды-беглецы останавливались в негостеприимной стране. Немецкое население было тогда не менее враждебно евреям, чем испанское. Хотя ему нечего было, как в Испании, завидовать им в высоких должностях и во влиянии некоторых еврейских сановников при дворах, однако оно не желало дать им возможность даже вести свою ужасную жизнь в еврейских кварталах, где они жили до невозможности скученно. Из некоторых местностей Германии они уже были прогнаны, из Кельнской области, из Майнцской, из Аугсбурга; во всей Швабии тогда не было ни одного еврея. Из других местностей они были изгнаны почти одновременно с изгнанием евреев из Пиренейского полуострова. Император Фридрих III до последней минуты своей жизни вступался, правда, за преследуемых всем миром. У него был еврейский лейб-медик (безусловно редкость в Германии), ученый Яков бен-Иехиел Лоанс, к которому он был очень расположен и которого он возвел в рыцарское достоинство. Последний ухаживал за престарелым императором в его дворце в Линце вплоть до его смерти. На смертном одре Фридрих, как передают, горячо рекомендовал своему сыну защищать евреев и не слушать клеветнических доносов на них, в неосновательности которых он вполне убедился. Его поражало неизменное существование еврейства, несмотря на тысячи всяких преследований со времени господства христианства, и то, что это чудесное сохранение было предсказано в Пятикнижии Моисея: «И даже (и — арии), когда они будут в земле врагов своих, Я не презрю их, а вспомню для них завет с предками». Император Фридрих шутливо говорил обыкновенно об этом: «Евреи имеют в своей книге Aff (и — aph), его они по справедливости должны были бы писать золотыми буквами». Яков Лоанс, кажется, пользовался благорасположением также императора Максимилиана, которому выпало править Германией в самом тяжелом положении. Это расположение император перенес на родственника Якова Лоанса.

Этот родственник представлял собою необыкновенное явление, сильную личность, какой немецкое еврейство до того времени еще не обладало. Это был Иосиф Лоанс или, как его часто называли, Иоселин (Иоселман) из Росгейма (род. 1478, ум. 1554). В эпоху, когда новые участившиеся мучения разразились над еврейскими общинами в Германии, он был гением-хранителем и имел возможность заставить умолкнуть самые опасные обвинения против них и, если не отвратить, то, по крайней мере, смягчить преследования.

Юношеские воспоминания Иоселина были наполнены мученическими ужасами. Его семейство, происходившее от изгнанных в начале XV века из Франции из города Луанса (Лоонса) во Франшконте, поселилось в Эндигене, в северной Швейцарии. За несколько лет до его рождения многие евреи маленьких общин были обвинены в убийстве некоторых христиан, в собирании крови убитых детей и отсылке её во Франкфурт, Пфорцгейм и другие места; три родственника его отца были сожжены, а его отец спасся бегством. В Эльзасе, где его родители поселились после этого, за два года до его рождения, они вынуждены были искать убежища в крепости, когда дикие шайки швейцарцев на службе у герцога Рене лотарингского против Карла Смелого бургундского устроили страшный погром среди евреев Эльзаса и Лотарингии, чтобы принудить их креститься, причем 74 человека, мужчин, женщин и детей, нашли мученическую смерть. В Мюлгаузене терпели пребывание только одного еврея, по имени Бамеса, остальные же должны были в суровую зиму искать убежища в пещерах. Когда уже более восьмидесяти этих несчастных беглецов были приговорены к мученической смерти, в последнюю минуту явилась помощь, так как Бамес из Мюлгаузена вручил предводителю швейцарцев в качестве выкупа вырученные им от продажи всех своих пожитков 800 золотых, за каковую сумму изверг соглашался их пощадить. Таковы были колыбельные песни, которые юный Иоселин слышал от своих родителей, поселившихся в Росгейме у Колмара.

Этого Иоселина, который был назван по имени последнего местожительства своих родителей Росгеймом (Рошгеймом), император Максимилиан, по совету своего лейб-медика Якова Лоанса, назначил главным раввином (высшим раби) еврейских общин Германии. Он должен был, наверное, заботиться о внесении императору еврейской подати и предавать неплатящих раввинскому проклятию, которое тогда у евреев имело то же значение, что и католическое. Для этого он должен был дать тяжкую присягу) и он получал также право предавать проклятию. Его должностной титул был попечитель и руководитель еврейства (Parnes-Manhig), даже и на официальном языке «правитель евреев». Но, так как Иоселин, хотя изучал Талмуд, все-таки не обладал высшей степенью раввинских познаний, дававших в Германии право на сан раввина и еще к тому же главного раввина, и кроме того евреи считали его только императорским чиновником, то общины сначала не признали его таковым. Лишь когда они увидели, как мужественно и неутомимо он вступался за них, они признали его своим представителем и защитником (штадланом) и обращались к нему, когда им оказывали несправедливость или угрожало преследование. Немецкие евреи до того времени еще не имели такого верного, преданного и умного заступника. Он мог похвастать, что делал длинные путешествия в интересах общин и что он защищал их перед королями и императорами, в собраниях совета и в императорских палатах. В действительности он многого добился у государей и магистратов. Всякий раз, когда он только мог добиться аудиенции у императора Максимилиана и его преемника, он был благосклонно выслушиваем. Хотя Иоселин не мог располагать большими денежными суммами, он был всеобщим любимцем. Нередко дикие шайки грабили его дом тогда, когда государи дружески с ним беседовали.

Внутренняя религиозность, непоколебимая вера в Бога, воодушевлявшая его так же сильно, как псалмопевцев, и пламенное рвение в ведении дел затравливаемых должны были придать его чертам столь одухотворенный вид и возбудить к нему такую горячую симпатию, что суровые в мстители дружественно его принимали и выслушивали. По справедливости единоплеменники прославляли и благословляли его, как своего великого защитника. Без этого своего гения-хранителя евреи должно быть, не могли бы утвердиться в Германии. Изгнание евреев из Испании действовало заражающе. С того времени государи и города проектировали высылку их также из немецких областей. Но для того, чтоб оправдать эту жестокость, для чего нельзя было, как на Пиренейском полуострове, воспользоваться предлогом, будто их присутствие вредит новохристианам и что последние совращаются ими к отпадению от церкви, еще более часто стали распространять лживую сказку об убийстве евреями христианских детей и об осквернении ими просвиры. Чтоб вовлечь в обвинение побольше евреев, постоянно прибавлялось, что часть детской крови была послана в такие места, где жило много и притом богатых евреев.

Доминиканцы, добившиеся в Испании высылки евреев, со свойственной им хитростью и настойчивостью проводили тот же план для Германии. Они представляли евреев, как страшное привидение, жаждущее крови христианских детей. А император Максимилиан, которого отец просил защищать евреев от клеветнических обвинений, не имел стойкого характера и был, наоборот, доступен всяким влияниям и внушениям и не всегда следовал совету своего отца. Его отношение к евреям было, поэтому, постоянно колеблющимся; то он оказывал им защиту или, по крайней мере, обещал им ее, то он поднимал руку, если не для кровавого преследования, то для их высылки и унижения. Лживым обвинениям против них в осквернении просвиры и убийстве детей по временам внимал также император Максимилиан. Поэтому в его время в Германии и принадлежавших к ней странах происходили не только изгнания евреев, но и преследования и мучения. Они так ожидали ежедневно смерти под пыткой, мученической смерти, что формулировали специально для таких случаев покаяние в грехах, чтоб невинно обвиненные, если от них потребуют отпадения, смертью запечатлели свое покаяние и радостно отдали бы себя за единого Бога. Если же где-либо, с согласия императора или при его пассивном отношении, евреи изгонялись, то последний без колебаний приказывал отбирать в свою пользу их оставленные недвижимые имущества и продавать их.

Уже в первые годы своего правления он изгнал евреев из Штирии, Каринтии и Крайни. Земские чины и прелаты этих местностей стали жаловаться, что евреи ругали таинства, что они ужасно мучили и убивали молодых христиан, выцеживали у них кровь и пользовались ей для своего проклятого дела, что они при помощи фальшивых писем и печатей обманывали христиан и превращали их в нищих. Затем они предложили императору 40000 золотых в возмещение потерь от прекращения поступлений еврейского налога, если он согласится на изгнание евреев. Хотя Максимилиан был умнее и образованнее своего отца, он все-таки принял все эти обвинения за истину или показал вид, что верит им, и поэтому издал декрет 4-го марта 1496, согласно которому евреи до января следующего года под страхом тяжких наказаний должны были покинуть эти области. Он чрезвычайно затруднил там для евреев также временное пребывание или проезд. Между тем у Максимилиана было все-таки еще столько человечности, что он указал высланным новые места для жительства в Мархеке и Эйзениитадте и приказал бюргерам этих городов давать им квартиры за дешевую наемную плату, пока они не отстроят себе жилища. Незадолго до срока высылки он разрешил им также вследствие суровой зимы и других затруднений оставаться в стране несколько дольше. Но, в конце концов, они все таки должны были выселиться. Их дома, синагоги и кладбища, которых горожане не хотели купить, надеясь получить их даром, были императором отчуждены и подарены.

Нюрнбергскую еврейскую общину император прогнал не прямо, но дал на это разрешение горожанам за презренный металл; а христианский мир упрекал еще евреев в несправедливом приобретении денег, в то время, как последние, собственно, ведь, только богатые, во всяком случае совершали такую несправедливость лишь в малых размерах. Причины изгнания в это время евреев из Нюрнберга неясны. В течение долгого времени между ними и почтенным советом существовали пререкания из-за введения нового устава или преобразования общины с ограничительными против них пунктами, незаконность которых они доказывали. Сейчас после получения власти Максимилианом горожане обратились к нему с просьбой разрешить им изгнать евреев «за их распущенное поведение». Это «распущенное поведение» они формулировали в обвинениях, будто евреи, приняв чужих единоверцев, увеличили свое число сверх нормы, что они взимали непомерные проценты и совершали подлоги с долговыми требованиями, вследствие чего вызвали обнищание ремесленников и, наконец, будто они укрывали у себя всякий сброд. Чтоб возбудить против них ненависть, богатый бюргер, Антоний Кобергер, велел на свой счет отпечатать злобное юдофобское сочинение испанского францисканца, Альфонсо де-Сиина, которое должно было укрепить понимающих по-латыни, т. е. образованные классы, в их заблуждении, будто евреи богохульствуют, оскверняют просвиры и убивают детей. После долгих просьб император Максимилиан удовлетворил, наконец, прошение совета «за верность императорскому дому, издавна проявляемую городом Нюрнбергом», отменил еврейские привилегии, разрешил совету назначить срок для изгнания, но настаивал, чтоб дома, земли, синагоги и даже кладбище поступили в» пользу императорской казны. К тому же он еще предоставил городу Нюрнбергу право никогда более не принимать евреев (5-го июля 1498). Сначала совет дал для подготовления к отъезду всего четыре месяца, а в совете тогда заседал уже образованный, много говоривший о гуманности и добродетели патриций, Вилибалд Пиркгеймер, позже столп кружка гуманистов. После мольбы несчастных отсрочка была продлена еще на три месяца; но евреи, созванные судьями в синагогу, должны были поклясться, что к этому сроку они наверное выселятся. Наконец (10 марта 1499), и без того пришедшая в большой упадок и ослабленная, община Нюрнберга оставила город, в котором она вторично поселилась по окончании черной смерти. Совет был еще достаточно гуманен и послал несколько сильных человек сопровождать уходивших, чтоб защитить их от обид. Недвижимости высланных евреев перешли в собственность императора, который отдал их городу за 8000 гульденов. Изгнанные сначала хотели поселиться в Виндгейме, и они имели заступницу в лице маркграфини Анны Бранденбургской, которая хотела выхлопотать для них эту небольшую милость. Однако совет отказал им даже в таком незначительном облегчении. Тогда большинство высланных нюрнбергских евреев отправилось во Франкфурт на Майне и было там принято на сносных условиях. Передавали, что двое франкфуртских судей прямо пригласили их поселиться в их среде, так как город ожидал от этого значительных выгод. Зато один священник намылил голову этим членам совета, потому что они дали приют несчастным.

В то же самое время были высланы также евреи из других немецких городов, Ульма, Нердлингена, Колмара и Магдебурга.

Регенсбургской еврейской общине, старейшей в Германии, было еще хуже, и она уже слышала предупреждение быть готовой к изгнанию. С того времени, как граждане этого имперского города в споре с евреями из-за лживого обвинения в употреблении крови понесли обиду и денежные потери от императора Фридриха, прежняя уживчивость евреев и христиан там исчезла и уступила место озлоблению и ненависти. Злоба против императора за то, что он защитил евреев от клеветнических обвинений, подала главарям города несчастную мысль уйти из-под верховной власти императора и стать под непосредственную власть жаждавшего завоеваний Альберта, герцога баваро-мюнхенского. Но это отречение от императора повело к неприятным осложнениям, стоило городу Регенсбургу его независимости и повлекло для него значительные потери и обеднение. Император Максимилиан навязал им даже имперского начальника, который обращался с советом и гражданами, как с крепостными, и держал их в повиновении. Вместо того, чтобы приписать эти следовавшие одно за другим несчастия своему собственному безрассудству, граждане считали евреев виновниками своего падения и изливали на них свое негодование. Попы, озлобленные неудачей своего замысла против евреев, ежедневно восстановляли народную массу против последних и прямо проповедовали: «евреи должны быть изгнаны». Вследствие этого мельники не хотели продавать им муку, а пекари — хлеб; духовенство угрожало ремесленникам лишением причастия, если они дадут евреям съестные припасы. Совет также бездушно помышлял об установлении для них ограничений. В некоторые дни евреям совсем запрещалось делать на рынке свои закупки съестных припасов, в другие дни можно было их делать лишь ранее определенного часа и лишь после христиан. Христианам было запрещено «йод страхом серьезного советского наказания» производить закупки для евреев и указывалось, что каждому следует подумать о чести Божьей и о собственном благополучии и бездушно относиться к евреям. Терзаемые жаловались своему ближайшему покровителю, герцогу баваро-ландсгутскому, что ни одной минуты в течение дня они не обеспечены от оскорблений, если кто-либо из них встречается с христианином. Но герцог не мог или не хотел им помочь. Одну минуту они думали, что могут надеяться на лучшие дни, когда они вследствие смерти герцога Георга ландсгутского перешли из-под этого мнимого покровительства под охрану императора, именно эрцгерцога австрийского, и стали ему платить налоги (с 1504). Но из-за того, что они оперлись на ненавистное иноземное владычество, горожане стали лишь еще более коситься на них, а духовенство лишь еще более осуждать их. Совет уже серьезно занимался вопросом об обращении к императору Максимилиану с просьбой дать свое согласие на изгнание евреев из Регенсбурга и на оставлении в крайнем случае лишь около двадцати четырех семейств. Им разрешено было лишь еще несколько лет вести там несчастную жизнь. Император Максимилиан в своих приказах» относительно евреев довольно часто проявлял непостоянство и произвол. Горожанам эльзасского города Оберная, которые по грубости своей до крайности угнетали еврейских жителей своего города и проезжих, он немилостиво приказал принять обратно высланных евреев и не причинял им неприятностей. Не прошло и десяти лет (1507), как он разрешил магистрату Оберная снова изгнать вновь поселившихся и запретить евреям вообще касаться этой имперской области. В общем, в Германии было всего лишь три большие общины, именно в Регенсбурге, Франкфурте на Майне и Вормсе, и в последних двух часто угрожали изгнанием.

В Праге жило очень много евреев; но этот город тогда не причислялся к собственно Германии, но являлся главным городом особой коронной земли, которой, так сказать, правил Владислав, одновременно король венгерский. Хотя этот король был сыном дружественного евреям польского короля, К аз и мира IV, однако он нисколько не был благоприятно настроен к евреям. В Венгрии он спокойно смотрел, как евреев вольного города Тирнау сначала пытали, а затем изгнали за то, будто они употребляли кровь христианских детей для разных целей, напр., для остановки кровотечения или «для любовных напитков»; это было первое подобное обвинение против них в Венгрии. Богемским евреям под властью Владислава было не лучше; еврейский квартал в Праге часто подвергался разграблению толп черни. Высылка евреев была искренним желанием граждан. Все таки евреи имели также своих покровителей, именно среди дворянства. Когда на одном ландтаге обсуждался вопрос о высылке или оставлении евреев, прошло решение (7 августа 150: они должны быть во веки терпимы богемской короной; если б кто-нибудь из них нарушил закон, то должен быть наказан один только виновный, и его преступление не должно быть вымещено на всем еврействе в целом. Король Владислав утвердил это постановление ландтага, чтоб его слишком скоро нарушить, так как пражские граждане были против него и пустили в ход все мыслимые средства для уничтожения его. Они так сильно вооружили короля против евреев, что он согласился на высылку последних и угрожал ссылкой тем христианам, которые осмелились бы ходатайствовать за них. Тем не менее, они остались в стране; неизвестно, благодаря какому благоприятному стечению обстоятельств. Однако неуверенность в будущем побудила некоторое число еврейских семейств переехать в Польшу, где часть их поселилась в Кракове; ежедневно ожидая высылки, они приучили себя устраиваться на огнедышащем вулкане. Потомок семейства итальянского типографа Сонцина Гер сон Коген, устроил (1503 в Праге еврейскую типографию, первую в Германии, почти через сорок лет после появления еврейских печатен.

Много учености тогда, видно, не было в Пражской общине, так как Герсонова типография за долгое время не выпустила ни одного ученого произведения, хотя бы талмудически-раввинского, а удовлетворяла только синагогальному спросу, тогда как итальянские и турецкие типографии распространяли важные сочинения из старых времен и современные. Из этой эпохи называют только один единственный раввинский авторитет, и этот, Яков Поляк (род. 1470, ум. 1530), положивший начало новому способу толкования Талмуда, был иностранцем. После своего тезки на Востоке, Якова Берава, он быль самым основательным и остроумным талмудистом этой эпохи. Замечательно то обстоятельство, что поразительное искусство толковать Талмуд, которое лишь в Польше должно было достичь своего высшего развития, исходило от рожденного в Польше еврея. Ученик Якова Марголиса (Марголита) из Нюрнберга, Яков Поляк в баварских талмудических школах познакомился с той хитрой игрой вопросов и ответов на талмудические темы, которая по имени городов, где она была в употреблении, получила название нюрнбергской, регенсбургской и аугсбургской. Но он не шутил этой игрой. Хотя этот метод талмудического толкования получил особое имя, пилпул, однако невозможно дать о нем какое-нибудь ясное представление. Это — расточительное употребление остроумия на мелкие дела, возведение гигантского строения на песчинках, искусство комбинировать, умеющее привести самые отдаленные вещи в близкую зависимость, мелочность, возбуждающая одновременно и удивление и смех. Та ииумбадитская софистика, которая была высмеяна талмудистами самими, которая умела продеть веревку чрез игольное ушко, была еще значительно превзойдена методом пилпула Якова Поляка. Хотя это искусство диспутировать, сходное с схоластикой средневековых университетов, и порицалось некоторыми знатоками Талмуда, однако оно проложило себе путь, потому что оно соответствовало человеческой склонности к новинкам и было удобно для употребления. Но к чести Якова Поляка должно быть сказано, что он не виноват в том злоупотреблении, которое позже совершалось этим. Он был настолько осторожен, что не опубликовал и не увековечил письменно или печатно достигнутых этим методом выводов. Он не изготовил даже копии с своих отзывов, потому что он с одной стороны считал это высокомерием, с другой же он боялся, что потомки могли бы слепо следовать его решениям и придерживаться их буквы.

Как молодой раввин, Яков Поляк позволил себе что-то, чем и нажил себе ожесточенных противников и навлек на себя даже проклятие. Он взял жену из богатого семейства, и его теща имела доступ к богемскому двору. Эта овдовевшая теща выдала свою вторую дочь до её совершеннолетия (раньше наступления двенадцати лет) замуж за знатока Талмуда, Давида Цеднера однако об этом браке она скоро столь сильно пожалела, что захотела добиться расторжения его. Но так как муж не соглашался на развод, то теща, наученная Яковом Поляком, захотела, чтоб брак считался расторженным простым заявлением ставшей совершеннолетней молодухи: «я его не хочу». Это слишком легкое при таких обстоятельствах расторжение брака, по талмудическим законам во всяком случае наполовину допустимое, было однако за пятьдесят лет до того отменено Менахемом из Мерзебурга. Тем не менее, Яков Поляк, желая услужить своей теше или чтоб поддержать талмудическую точку зрения, пошел на то, чтоб прямо объявить брак своей молодой свояченицы расторженным. Против этого энергично стали возражать почти все раввины Германии, именно его учитель, Яков Марго лес, не задолго до своей смерти и Пинехас из Праги, и наложили на него анафему, пока он не откажется от незаконного шага и не отведет свою свояченицу в дом её супруга или не устроит расторжение её брака путем законного развода. Это дело вызвало столько разговоров, что был запрошен об этом также раввинский авторитет из Падуи, Иуда Менц. Когда и он высказался против образа действий Якова Поляка, последний стал искать себе союзников раввинов, но нашел лишь одного, которого семейное несчастье принудило высказаться за него против своего убеждения. Ученик Иосифа Колона, Меир Пфеферкорн (в Праге?), жена и дети которого томились в темнице, мог надеяться лишь на тещу Якова Поляка, что она, благодаря своему богатству и влиянию, будет ходатайствовать об их освобождении и добьется этого. Но последняя была достаточно невеликодушна, чтоб обещать свое заступничество лишь под условием, что Меир Пфеферкорн одобрит раввинским отзывом расторжение брака её дочери без развода Несчастный муж и отец должен был согласиться на это, и таким образом, несмотря на протест всех раввинов, Яков Поляк мог выполнить свое намерение. Каким образом он избег отлучения, осталось неизвестным. Этот случай ему нисколько не повредил, так как вокруг него все-таки толпилось множество учеников, и его школа стала руководящей; его искусство талмудического толкования настолько вошло в моду, что почти все раввинские школы признали его, и того, кто не в состоянии был этим способом толковать Талмуд, считали отсталым или недалеким. Один из учеников Поляка и точный его портрет перенес его метод в Польшу и основал для неё там настоящее отечество.

Помимо Италии и Турции убежищем для преследуемых и изгнанных, именно из Германии, была в то время Польша, к которой принадлежала связанная личной унией Литва. Здесь евреям было значительно лучше, чем в соседних странах по ту сторону Вислы и Карпат, хотя монах Капистрано и расстроил на некоторое время хорошие отношения между королевством и евреями.

Короли и дворянство известным образом нуждались в них и обычно, если не вмешивались другие интересы, предоставляли им права, так как своими капиталами и торговлей те приводили в движение почвенные богатства страны и могли доставать столь необходимые для бедной деньгами страны наличные деньги. Откуп пошлин и винокуренные заводы были большей частью в руках евреев. Само собой разумеется, что они владели землями и занимались не только торговлей, но и ремеслами. На 500 христианских крупных торговцев в Польше было 3200 еврейских, но в три раза больше ремесленников, среди которых были золотых и серебряных дел мастера, кузнецы и ткачи. Медицина была представлена еврейскими врачами. Жаждавшим знания евреям был, правда, закрыт доступ в устроенный в Кракове Казимиром Великим университет, который при его преемниках принял церковный характер. Но желавшие учиться еврейские юноши не страшились далекого путешествия в Италию для изучения медицины в свободном университете Падуи. Чрезвычайно благоприятный для евреев статут Казимира IV Ягело был все еще в силе, потому что, хотя последний под давлением фанатического монаха, Капистрано, и отменил его, однако несколькими годами позже ради пользы, получавшейся польской короной от евреев, снова ввел его. Таким образом, евреи в общем признавались в государстве гражданами, не обязаны были носить позорящие знаки и могли даже носить оружие. После смерти этого политичного короля два противника начали, правда, против них борьбу, с одной стороны духовенство, усматривавшее в благоприятном положении евреев в польском государстве ущерб христианству, а с другой стороны немецкое купечество, издавна поселившееся в городах, привезшее с собой из Германии свой сословный характер и из конкуренции ненавидевшее еврейских купцов и ремесленников. Обоим вместе удалось настолько восстановить против евреев преемников Казимира, его сыновей Иоганна Альберта и Александра (1492 до 1505), что они уничтожили привилегии евреев, заперли их в еврейские кварталы (в предместье Казимиеж около Кракова) или в иных местах их совершенно изгоняли из городов. Но уже их ближайший преемник, Сизизмунд I (1506 до 1548), был благосклонен к евреям и часто защищал их от преследований и исключений. Однако этим продолжительным покровительством они пользовались лишь до тех пор, пока правили государством епископ Томицкий и канцлер Шидловецкий, умевшие предусмотрительно оценить значение евреев для бедной деньгами страны и отвращавшие несправедливости против них особенно в то время, когда королева Бона, вторая жена Сигизмунда, не могла оказывать своего вредного влияния на государственные дела. Эта королева ив дома Сфорцы в Милане, племянница Фердинанда Католика испанского, не была, правда, похожа на свою кузину, португальскую королеву, которая не могла видеть ни одного еврея и была виною жестокостей короля Маноела против португальских евреев. Королева Вона все-таки питала нечто вроде любви, к двум еврейским женщинам, матери и жене раввина Моисея Фишеля, и ради неё король освободил его и обеих женщин от еврейского налога. Тем не менее, её вмешательство в дела правления было пагубно для польского еврейства, особенно когда лютеровская реформация превратила ее в жаждавшую гонений католичку. Но самую энергичную поддержку польские евреи находили у польского дворянства, которое из национальной и политической антипатии ненавидело немецкие города и поэтому покровительствовало евреям для собственной пользы, чтобы иметь орудие против заносчивых немцев. И так как дворяне были в то же время наместниками, воеводами и высшими чиновниками, то ограничительные против евреев законы часто оставались мертвой буквой, к досаде духовенства и немецких цеховиков. Поэтому Польша оставалась желанным убежищем для где бы то ни было преследовавшихся евреев. Если какой-нибудь крещеный еврей или также урожденный христианин хотели свободно исповедовать иудаизм, то они могли это делать в Польше так же хорошо, как в Турции. Еще более благоприятно, чем в Великой и Малой Польше, было положение евреев в Литве и принадлежавших ей областях, объединенных с Польшей лишь личностью короля.

Раввины были важными для короны посредниками; они имели право собирать с общин подушную подать и сдавать ее в государственную казну. Поэтому раввины больших городов избирались или утверждались королем, считались официальной властью для заведывания делами общин и являлись представителями последних перед королем. Сигизмунд I сейчас же после своего вступления на престол назначил Михаила Брестского главным раввином Литвы; последний жил в Остроге. Раввины сохраняли свою гражданскую судебную власть; но по временам им предоставлялась и уголовная с правом отлучения недостойных сочленов и даже присуждения к смертной казни. Михаил Брестский использовал это право, когда два еврея приняли участие в восстании маршала Глинского. Он отлучил их от синагоги, как изменников Богу и королю, и при помощи трубных звуков объявил об этом в Литве. Но он хотел распространить свою власть даже на живших в Литве караимов, переехавших почти на сто лет раньше из Крыма или южной России, поселившихся главным образом в Троках и Луцке и приглашенных герцогом Витольдом, предоставившим им, как говорят, привилегии. Эти привилегии, как передают, были утверждены Казимиром IV. Поэтому возникли раздоры между раввинистами и караимами; последние утверждали, что они исповедуют другой иудаизм и, следовательно, не подчинены судебной власти раввинов. В действительности это было со стороны Михаила стеснением их свободы совести. Канцлер Гастголд высказался поэтому также в их пользу, а именно, что привилегия раввинистов не должны касаться караимов.

В Польше, стране, которая должна была стать на многие века главным местом талмудической науки и питомником талмудических ученых и раввинов и в течение долгого времени имела некоторым образом талмудическую атмосферу, в начале XVI столетия совсем еще не было крупных раввинов. Лишь переселившиеся туда в большом числе немецкие знатоки Талмуда сделали там эту науку родной. Целые толпы еврейских семейств из области Рейна и Майна, из Баварии, Швабии, Богемии и Австрии поселились на берегах Вислы и Днепра, и после потери своего имущества они принесли с собой самое дорогое, что они защищали своей жизнью и что не могло быть у них отнято, свое религиозное убеждение, нравы отцов и свои талмудические познания. Немецкая раввинская школа, которая на родине была совершенно лишена струи воздуха, разложила свой шатер в Польше, Литве и Волыни, распространилась во все стороны и, оплодотворившись славянскими элементами, незаметно превратилась в своеобразную, польскую школу.

Но евреи-беглецы из Германии перенесли вь Польшу не только немецкое знание Талмуда, но также немецкий язык в его тогдашнем состоянии; они привили его туземным евреям и постепенно вытеснили из их уст польский или украинский языки. Подобно тому, как испанские евреи превратили часть европейской или азиатской Турции в новую Испанию, так немецкие евреи преобразили Польшу, Литву и принадлежавшие им области в новую Германию. Евреи Литвы и вообще восточной Польши, правда, пользовались языком страны, литовским или украинским, но зато их по-немецки говорившие единоплеменники смотрели на них, как на иолу-варваров. Поэтому в течение многих веков евреи делились на говоривших по-испански и по-немецки, в сравнении с которыми евреи Италии, как малочисленная группа, не были заметны, так как и здесь они должны были понимать испанский или немецкий язык. Поселившиеся в Польше евреи постепенно оставили и преодолели немецкие нравы, немецкую беспомощность и прямодушие, только не язык. Они уважали его, как кумир, как святое воспоминание и, хотя пользовались при сношениях с поляками языком страны, в тесном семейном кругу, в школе и в молитве сохраняли немецкий. После еврейского он являлся для них, как бы святым языком. Это был счастливый для евреев случай, что ко времени, когда над их головами в Германии собрались новые тучи, они нашли на границе страну, оказавшую им гостеприимство и защиту. В Германии тогда разразилась буря, первое дуновение которой началось в тесном еврейском кругу и постепенно привлекло на евреев внимание всего христианского мира — большее, чем им было желательно. Обширное, мировое историческое событие, которое должно было преобразить Европу, покоилось, так сказать, в еврейских яслях.

ГЛАВА III. Спор Рейхлина и Пфеферкорна или Талмуд в роли шиболота между гуманистами и мракобесами. (1506 — 1510)

Кто тогда мог бы предчувствовать, что как раз от этого неуклюжего, повсюду считавшегося глупым, немецкого народа, из страны рыцарей-разбойников, постоянных раздоров из-за самых ничтожных вещей, политической разбросанности, где каждый был в одно и то же время деспотом и рабом, безжалостно гнетя все низшее и гнусно ползая перед высшими, кто тогда мог бы догадаться, что именно от этого народа и из этой страны изойдет движение, которое потрясет европейские порядки до их глубин, создаст новую комбинацию политических отношений, нанесет смертельный удар средневековью и наложит свою печать на начало нового периода истории? Преобразования церкви и политического строя, о котором тогда мечтали просветленные умы, менее всего можно было бы ожидать от Германии. Чтоб из этой страны величайшей беспомощности, где сам император, называвшийся господином мира, безуспешно приказывал и угрожал и где имели значение лишь маленькие тираны, но и то лишь на час, изошло усилие, которое омолодило бы европейские народы — это, несомненно, казалось жившим тогда очевидной невозможностью. И все-таки в этом народе дремали тихие силы, которые нужно было только разбудить, чтоб осуществить возрождение. Среди немцев господствовали еще старая простота жизни и строгость нравов, без сомнения, педантичная и со смешной внешностью, в то время, как в задававших тон романских странах, в Италии, Франции и Испании, уже наступили пресыщение, утонченность и нравственное разложение. Именно потому, что у немцев дольше всего сохранялась искони-германская неуклюжесть, портившему нравы высшему духовенству не совсем удалось отравить их ядом своей развращенности низшее духовенство, по сравнению с таковым же остальных европейских стран, было здесь целомудреннее и стыдливей. Врожденная склонность к семейной жизни, которую немцы разделяют с евреями, защитила их также от той распущенности, в которой романские народы тогда уже погрязали. И именно потому, что немецкая нация не была столь понятлива, а была беспомощна в мышлении, она сохранила также свою веру и любовь к истине и справедливости и не дала им, подобно остальным народам, исчезнуть под влиянием умничанья. В Риме и Италии в образованных кругах и более всего при папском дворе осмеивали христианство и его вероучения и держались только за вытекавшую из этого политическую власть. В Германии же, где, за исключением кабаков, мало смеялись, серьезно смотрели на христианство, представляя себе его идеалом, который некогда был живым и снова станет живым.

Но эти нравственные задатки в немецком народе были так глубоко спрятаны и зарыты, что необходимы были благоприятные обстоятельства, чтоб дать им обнаружиться и выступить в качестве исторических сил. Большую роль в пробуждении дремавших сил, хотя это отрицается немцами самими, косвенно сыграл Талмуд. Молено смело утверждать, что спор за и против Талмуда разбудил сознание немцев и создал общественное мнение, без которого реформация умерла бы, как столь многие другие попытки, в час её рождения или даже совсем не родилась бы. Маленький стук вызвал потрясающее падение лавины.

Незаметной песчинкой, вызвавшей этот обвал, явился невежественный, глубоко низкий человек, накипь еврейского общества, не заслуживавший, чтоб о нем упоминалось в истории, которого, однако, Провидение избрало, как навозного жука, для невольного совершения полезного дела.

Иосиф Пфеферкорн из Моравии был по своей профессии мясником и, конечно, невеждой. Во всяком случае он умел читать по-еврейски, но не лучше, чем каждый еврей того времени, не принадлежавший к ученому сословию. Со лживостью, в которой он достиг совершенства, он утверждал, что позже приобрел талмудические познания от своего дяди, Меира Пфеферкорна но этим он мог вводить в заблуждение лишь не знавших еврейского языка христиан. Его нравственная низость была еще больше его невежества. Пфеферкорн совершил кражу со взломом, был пойман, присужден за это графом фон-Гутенштейном к тюремному заключению и лишь после настойчивых просьб его родственников и уплаты штрафных денег освобожден от этого. Этот позор, как кажется, он хотел смыть водой крещения, а церковь была не очень разборчива, и приняла даже такого негодяя, когда он на тридцать шестом году жизни с женой и детьми заявил о своей готовности перейти в христианство. Как христианин, он принял имя Иоанна (1505 г.). Крещение он принял, кажется, в Кельне, во всяком случае, там лелеяли его и ухаживали за ним невежественные, высокомерные и фанатические доминиканцы. Узнали ли они в нем пригодное орудие, или им понравилась его миловидная, живая, не очень недоступная женка — как бы то ни было, кельнские доминиканцы проявили к нему очень большую благосклонность и выхлопотали для него у бургомистра должность больничного смотрителя и солемера. Он выдумал христианам сказку, будто он потомок колена Нафтали. Кельн был тогда совиным гнездом боявшихся света хвастунов, которые думали, что сумеют заслонить наступление светлого времени черными тучами враждебной науке слепой веры. Во главе его стоял Гохстратен (Гоогстратен), инквизиционный судья или палач еретиков, насильник и беспощадный человек, который прямо жаждал горелого запаха обугленных еретиков, приказывал изгонять гуманистически образованных людей из Кельна и в Испании был бы способным Торквемадой. На него был похож Арнолд из Тонгерна (Тунгерн), профессор теологии доминиканцев, совершивший раз в своем родном городе преступление и поэтому желавший, чтоб забыли о его происхождении. Третьим союзником был Ортуин де Граес из Девентера, носивший латинское имя Ортуинус Грациус, сын священника, желавший в этом подражать своему отцу. Он лишь немного вкусил от прекрасных наук; тем не менее, был безмерно прославлен своими друзьями и единомышленниками, как поэт и знаток изящных искусств.

Ортуин де Граес питал такую жгучую ненависть к евреям, которая не могла возникнуть на почве одного лишь религиозного рвения. Он буквально отдался тому, чтобы при помощи юдофобских сочинений возбудить против них ненависть христиан. Однако, будучи слишком невежественным для того, чтоб составить юдофобскую книгу или даже только брошюру, Ортуин Грациус привлекал крещеных евреев, которые должны были снабжать его материалом. Еврей, перешедший под влиянием какого-то гонения или из других мотивов в христианство на пяти десятом году своей жизни и принявший имя Виктора из Карбена (род. 1442, ум. 1515), был им назван раввином (он лишь немного знал еврейский яз. и раввинство), чтоб придать больше значения его переходу в христианство и борьбе против иудаизма. Тогдашний архиепископ и курфюрст кельнский, Герман ландграф Гессенский, желая испытать его верность христианству, пригласил ученых евреев рейнской области в Попельсдорф (окола Вона) на религиозный диспут с ним, который велся в присутствии многих придворных, духовенства и рыцарей. Неизвестно в достаточной степени, добровольно ли или вынужденно Виктор из Карбена, с болью высказавший, что при крещении он оставил жену, трех детей, братьев и дорогих друзей; упрекнул при этом евреев, что они полны злобы против христиан и поносят все христианское. Когда архиепископ Герман свел беседу на то, как евреи думают о Христе и его матери, этот, так называемый, крещеный раввин обвинил первых в пустыннейших поношениях последних, и последствием этого было изгнание всех евреев из нижнерейнской местности.

У этого Виктора из Карбена Ортуин Грациус доставал себе материал для жалоб на евреев, их Талмуд, их ошибки и мерзости и. сделал из этого книгу. В этом сочинении, «О жизни и нравах евреев» (написано в 1504 г. по-латыни и переведено на немецкий), первое обвинение гласит: «они даже за все сокровища мира не согласились бы отказаться от иудаизма; если самому бедному из них предложили бы тысячу золотых за отречение от своей веры или даже только за то, чтоб он что-нибудь приподнял с земли пред изображением распятия, то он отказался бы от них и предпочитал бы оставаться в нужде; даже самый невежественный среди евреев скорее тысячу раз всходил бы на костер, чем признал бы Иисуса». Итак этот, прославленный жадным к деньгам, народ ни за какие сокровища не хотел отказаться от своих убеждений; этот, считавшийся трусливым, народ переносил за них ужаснейшие мучения; за это Виктор Карбен или Ортуин клеймил его худшим и испорченнейшим. Странные разговоры евреев и агадические рассказы в Талмуде особенно высмеивались в этом сочинении. Не отсутствует в нем также обвинение, будто евреи в своих молитвах проклинают крещеных и отпавших от них евреев; но совершенно вымышлено в нем утверждение, как будто евреи постоянно стараются убивать таких при помощи обмана и насилия, о чем рассказываются ужаснейшие сказки. Естественно, что во всей порочности евреев виноват Талмуд, который они уважают больше, чем десять заповедей.

Виктор из Карбена был, видно, все-таки не достаточно способен или уже слишком стар, чтоб помочь выполнить широко задуманный план, благодаря которому доминиканскому ордену, как инквизиционному суду над людьми и книгами, достались бы выгодные дела. Но им нужен был для этого еврей, так как их собственная фирма незадолго до этого потеряла всякое уважение. Доминиканцы и францисканцы издавна были смертельными врагами. Что одни хвалили, то другие поносили. Если первые следовали схоластике Фомы Аквинского и называли себя фомистами, то другие придерживались схолатической теологии другого авторитета и были скотистами и окамистами, Францисканцы защищали догмат о том, что не только Иисус, но также его мать родились непорочным путем от девственной матери. По этому доминиканцы восставали против непорочного зачатия Марии. В начале XV столетия спор достиг высокой степени язвительности. Доминиканцы хотели доказать свой взгляд чудом. В Берне они раздобыли себе для этой цели подмастерье портного и присоединили его к своему ордену; этот подмастерье вначале согласился заявлять, будто он по ночам разговаривал с Марией и от неё самой узнал истину её порочного рождения. К концу он выдал обман доминиканцев, и вследствие этого приор, суб-приор и два высокопоставленных лица из этого ордена были сожжены, как еретики. Францисканцы не упустили случая распространить об этом позоре своих противников при помощи популярных сочинений на немецком и латинском языках, чтоб сделать ненавистным враждебный им орден. Поэтому-то доминиканцы не осмеливались под собственным именем возбуждать умы против евреев, но подстрекнули к этому крещеного Пфеферкорна.

Пфеферкорн был в высшей степени послушен и способен. Он дал свое имя одному новому юдофобскому сочинению, которое снова было написано сначала по латыни Ортуином Грациусом. Он показал евреям «Зеркало для увещевания» к переходу в христианство. Это первое юдофобское сочинение под именем Пфеферкорна еще ласково обращается с евреями, еще немного гладит их по головке и даже старается объявить частые против них обвинения в похищении и убийстве христианских детей неправильными и клеветническими. Оно еще обращается к христианам с просьбой не высылать евреев, так как до сих пор их постоянно гнали из одного места в другое, не подвергать их также слишком сильному гнету, потому что они ведь известным образом также люди. Но эта любезность была лишь маской или вытянутым щупальцем для отыскания надежной почвы. «Увещевательное зеркало» рисует надежду евреев на мессианское избавление тщетной, ссылается на позорный исход последнего мессианского движения, вызванного Лемлейном, повлекший за собою значительно больше, чем прежде, обращений евреев в христианство, и утверждает: этот признак в связи с другими указывает на то, что подготовляется новый порядок вещей, эпоха одного пастыря и одного стада или конец мира. Это сочинение являлось только простой стычкой перед главной битвой.

Кельнские доминиканцы имели в виду настаивать на конфискации талмудических сочинений, как это было в эпоху Людовика Святого французского. На это издалека метила первая брошюра Пфеферкорна. Она рассчитывала именно возбудить подозрение против Талмуда. Вперемежку с нежными призывами и злобными ругательствами она упрекнула евреев в том, что они не признают Иисуса Мессией и Вогом, не почитают и не молятся Марии. Приведши три причины упорного неверия евреев: что они занимаются ростовщичеством, что их насильно не заставляют посещать церкви и что они привержены к Талмуду, брошюра утверждала, что, если б эти три препятствия были устранены, евреи массами тянулись бы к церкви. Поэтому брошюра увещевала государей и народы воспрепятствовать ростовщичеству евреев, принудить их к посещению церкви и выслушиванию проповедей и сжечь Талмуд. Она признавала, что было бы несправедливо нарушить право собственности евреев на их сочинения; но, так как христиане все-таки не боятся причинять евреям всякого рода насилия, угнетать их всяческими налогами и вымогательствами и не из злобы или алчности, а для пользы евреев, дабы они бросили свое неверие, то в сравнении с этим конфискация их талмудических сочинений — невинная вещь. Исключительно только на это метило вышедшее под именем Пфеферкорна сочинение. В Германии тогда было широко распространено мнение, что кельнские ночные совы с Пфеферкорном хотели сделать в этом случае выгодное дело. Еслиб они могли повлиять на государей и общественное мнение, чтоб был наложен арест на экземпляры Талмуда, чем тогда распоряжались бы доминиканцы, как законные инквизиционные судьи, то немецкие евреи, которые не могли обойтись без Талмуда, явились бы к ним с полными руками, чтоб приостановить конфискацию. Поэтому в следующем году они снова выступили под вывеской Пфеферкорна с сочинением под названием «Еврейская исповедь» (1508) следующего ненавистнического содержания; сначала высмеиваются религиозные обычаи евреев, как последние исповедуются перед петухами, курами и рыбами и потом поедают своих исповедников, а затем христиане предостерегаются от близких знакомств с ними, «как еще более опасными существами, чем сам черт;» евреи обзываются кровопийцами, питающимися потом и кровью христиан; поэтому государи обязаны их прогнать; изгнаны же они ведь из многих стран, Франции, Испании, Дании и недавно также из Нюрнберга, Ульма и Нердлинга; какой ущерб и какой вред получился от этого христианам? «По справедливости вы должны ради своего душевного спасения последовать их примеру»; правительство должно, по крайней мере, запретить им вести денежные дела и принудить их к работе и посещению церкви. Рефреном ядовитой книжки об «еврейской исповеди» является, что еврейская письменность виновата в закоснелости евреев, так как она поносит христианскую церковь. Странно, что Пфеферкорн счел нужным осуждать в своей книжке своих товарищей, крещеных евреев. «Встречаются некоторые дурные евреи, которые бегут в страну и крестятся не потому, что они стали христианами, а для того, чтоб заработать деньги, жить в радости и наслаждении и иметь возможность лучше использовать свою милость; к концу крещеные снова приходят к евреям и говорят: «мы не хотим более быть христианами; хотя некоторые из этих крещеных остаются среди христиан, они все-таки тайно сочувствуют евреям». Хотел ли Пфеферкорн этим навлечь подозрение на возможный протест против его гнусностей со стороны других крещеных евреев? Во всяком случае, он сам дал повод сильно сомневаться в искренности его верования.

Немного позже (в феврале 1509) под именем Пфеферкорна появилась снова на немецком языке брошюра о еврейской пасхе, обращавшаяся к народу и прямо подстрекавшая к насилию над евреями. В противоречии с первым сочинением, обвиняя евреев в том, что они считают заслугой не только обманывать христиан, но и лишать их жизни, она говорит: поэтому изгнание паршивых собак является христианской обязанностью; если б государи не согласились на это, то пусть народ примется за это дело, попросит сначала государей силой отобрать у евреев все книги за исключением Библии и все заклады, сверх того оторвать от них детей и их воспитать по христиански, а взрослых, как неисправимых мошенников, разорить; не грех причинить евреям самое худшее, так как они не свободные люди, а крепостные, и жизнь и имущество их являются собственностью государей; если б последние добровольно не удовлетворили просьбы народа, то пусть последний соберется толпами, даже устроит бунт и неотступно требует выполнения христианского долга нанесения вреда евреям; массы должны объявить себя рыцарями Христа и выполнить его завет; кто причиняет евреям страдание, тот является частью Христа, кто же покровительствует им, тот еще хуже их и на том свете будет наказан вечными мучениями и адским огнем.

Но Пфеферкорн, Ортуин Грациус и кельнские жидоеды все-таки явились слишком поздно. Пора бунтов для избиений евреев уже прошла, хотя тогда евреев ненавидели и презирали не менее, чем в эпоху крестовых походов и черной смерти. Государи были еще менее склонны изгнать евреев, так как вместе с ними отпала бы правильно поступающая статья дохода. Не очень ревностно тогда стремились также к обращению евреев; многие христиане, наоборот, издеваясь и вышучивая, указывали на крещеных евреев. У христиан тогда существовало сравнение: крещеный еврей походит на белое чистое полотно. Пока оно свежо, глаз наслаждается им; после нескольких дней употребления его откладывают в сторону и бросают в грязь; так и за крещеным евреем христиане ухаживают сейчас после крещения; проходит некоторое время, на него перестают обращать внимание, его избегают, исключают и затем над ним даже насмехаются.

Немецкие евреи, боявшиеся новых опасностей для них от усердия Пфеферкорна, противодействовали ему, сколько могли. Еврейские врачи, пользовавшиеся популярностью при монарших дворах, по-видимому, воспользовались своим влиянием на своих покровителей, чтоб представить обвинения Пфеферкорна вымышленными и сделать их недействительными. Даже христиане выражали свое недовольство происками этого крещеного еврея и громко высказывали: Пфеферкорн никуда негодный человек и лицемер, которому не следует совершенно доверять; он хочет лишь ввести в заблуждение простых людей и думает только о наполнении своего кошелька; когда он достигнет своей цели, он внезапно исчезиет и затем или вернется к иудаизму, или будет искать свой барыш на другой арене под другим именем при помощи нового крещения. Поэтому он счел для себя необходимым (март 1509) вскоре выпустить в свет новую брошюру, которую он назвал прямо «Враг евреев». Этот злобный памфлет он посвятил юдофобу Филиппу, кельнскому князю, которого он заклинал защитить его от евреев, посягавших на его жизнь. Пфеферкорн повторил в нем все свои прежние обвинения против евреев и наглядно объяснял, как сильно они истощили христиан процентами с процентов. Очернив в нем еврейских врачей, будто они только шарлатаны и подвергают опасности жизнь своих христианских пациентов, он говорит: поэтому является необходимостью изгнание евреев, как это сделал император Максимилиан с евреями в Австрии, Питирии и Каринтии; по крайней мере, их нужно заставить бросить ростовщичество и заняться работой, но не благородными и почетными ремеслами, а позорными и грязными, чтоб они чистили улицы, дымовые трубы, вывозили нечистоты, убирали трупы; в особенности же должны быть у них отняты экземпляры Талмуда и вообще все связанные с религией книги, кроме Библии, и для этого должны производиться обыски; их следует даже путем пыток принудить выдать эти книги. В составлении этой книги принимал также участие магистр прекрасных наук, Ортуин Грациус. Он перевел ее на латинский язык и предпослал ей эпиграмму в плохих стихах об упрямстве, неуступчивости и порочности еврейского рода.

Но эти злобные брошюры на немецком и латинском языках были все еще лишь средством и подготовлениями к плану, который должен был осуществить надежду кельнских доминиканцев иметь возможность разложить костры для религиозных сочинений евреев или получить от этого источник дохода. Они рассчитывали на императора Максимилиана, его они хотели усиленно просить, на него, который не легко соглашался на насилие, они думали произвести давление, чтоб он выдал на их произвол евреев вместе с их книгами и деньгами. Они пользовались для этого, как помощницей, изуверской набожностью несчастной государыни.

Красивая сестра Максимилиана, Кунигунда, любимая дочь императора Фридриха III, руки которой добивались могущественные короли, доставила в юности много горя своему престарелому отцу. Без ведома своего отца она вышла замуж за его явного врага, баварского герцога, Альбрехта мюнхенского, возраставшему могуществу которого он необыкновенно завидовал и который лишь недавно отнял у него и присоединил к себе важный город Регенсбург. Сверх того Кунигунда сама содействовала увеличению Баварии тем, что она ему принесла в качестве приданого Тироль и переднюю Австрию. В течение долгого времени глубоко оскорбленный отел не хотел даже слышать упоминания её имени. Дошло совсем до войны между Фридрихом и враждебным ему его зятем, Альбрехтом баваро-мюнхенским, которая была задержана в своем гибельном для Германии ходе лишь благоразумием Максимилиана. Максимилиан добился также, наконец, примирения между отцом и дочерью. Когда герцог Альбрехт в зрелом возрасте умер (1508), овдовевшая Кунигунда, может быть, из раскаяния в ошибке своей юности, скоро после похорон своего мужа перешла из своих герцогских покоев в францисканский монастырь в Мюнхене. Она стала аббатисой кларис и бичевала свое тело. На помраченные чувства этой государыни спекулировали кельнские доминиканцы. Они снабдили Пфеферкорна рекомендательным письмом к Кунигунде. Он должен был своим ядовитым языком описать ей постыдное поведение евреев, их поношения Иисуса, Марии, апостолов и вообще церкви; он должен был ей также внушить, что еврейские книги, все без исключения, содержат все эти мерзости и заслуживают уничтожения. Кельнские доминиканцы правильно рассчитали, что обвинение, возбужденное урожденным евреем против своих единоверцев, будет иметь большее значение, чем если б оно было возбуждено христианином. Как легко уговорить женщину и еще к тому же изуверно-верующую, живущую в удушливой атмосфере монастырских стен! Кунигунда тем более поверила клевете на евреев и их письменность, что она исходила из уст бывшего еврея, который должен знать их привычки и злодейства, особенно же его уверению, что после уничтожения еврейских книг все евреи постепенно перейдут в христианство.

Пфеферкорн легко получил от изуверской царственной монахини все, что он хотел. Она дала ему настоятельное письмо к своему брату-императору, в котором она заклинала последнего прекратить еврейские поношения христианства и издать приказ об отнятии у них всех книг, за исключением Библии, и о сожжении последних, так как иначе грехи богохульства, ежедневно совершаемые евреями, упадут на его коронованную главу. Снабженный этим письмом, Пфеферкорн тотчас же направился в Италию в лагерь императора, находившегося тогда перед Падуей в походе против венецианцев.

Фанатическому письму Кунигунды и устной клевете Пфеферкорна удалось вынудить у Максимилиана, который, будучи по горло занят тогда войной и дипломатическими осложнениями, не имел времени в достаточной степени обдумать это дело, мандат (от 19 августа 1509), в котором он предоставляет крещеному злодей полную власть над евреями. Он должен был иметь право повсюду в государстве просматривать еврейские книги и уничтожать все те, содержание которых направлено против Библии и христианской веры. Однако священники и члены магистрата должны были присутствовать при этом. Евреям этот мандат строго предписывал под страхом тяжких телесных и денежных наказаний не оказывать никакого сопротивления и показывать свои книги для просмотра.

Торжествуя, спешил Пфеферкорн назад в Германию с письменным полномочием императора в руках, делавшим его господином над евреями, чтоб устроить охоту на еврейские книги или еврейские кошельки. Свое, обещавшее стать прибыльным, дело он начал с самой значительной тогда немецкой общины, Франкфурта, где было много знатоков Талмуда, следовательно, много экземпляров его, а также состоятельных евреев. Там лежали для продажи также тюки еврейских сочинений чужих типографий, накопившиеся во время ярмарки. По предложению Пфеферкорна, магистрат собрал всех евреев в синагоге и объявил им приказ императора выдать свои книги.

В присутствии трех священников из монастыря Варфоломея и двух членов магистрата были сейчас же конфискованы все молитвенники, находившиеся в синагоге. Это было как раз накануне праздника кущей (пятница 28 сен 1509). По собственной власти, но с указанием, что он и на это был уполномочен императором, Пфеферкорн запретил посещение синагоги на время праздника; он имел в виду производить тогда обыски домов, так как ему важно было захватить экземпляры Талмуда, которые каждый знаток держал у себя дома. Однако присутствовавшие священники не были так беспощадны, чтоб превратить праздник евреев в печаль, и отложили этот розыск книг у отдельных лиц на следующий понедельник. Как вели себя евреи? То, что они осмелились протестовать против этого насильственного вмешательства, говорит за наступление новой эпохи. Ояп уж более не сносили терпеливо, как прежде в Германии, ограбления, расхищения и даже смерть. Они сослались на свои права, подтвержденные также императорами и папами, обеспечивавшие им религиозную свободу, что заключает в себе и обладание молитвенниками и учебниками. Ояа требовали отсрочки конфискации книг, чтоб апеллировать императору и в верховный суд. Правление франкфуртской общины тотчас же послало депутата в Ашафенбург к курфюрсту и архиепископу майнцскому, Уриелу фон-Гемингену, чтоб побудить его, которому было подчинено немецкое еврейство и к округу которого принадлежал Франкфурт, запретить духовенству соучастие в несправедливом деле. Когда Пфеферкорн в понедельник (1-го октября) начал обыск, евреи так энергично протестовали против этого, что он был отложен, пока совет не примет решение по этому поводу, должен ли быть удовлетворен их протест или не Решение глубокомудрого магистрата было неблагоприятно; но в тот момент, когда было приступлено к конфискации, прибыло послание от архиепископа, запрещавшее священникам помогать Пфеферкорну. Этим было расстроено покушение, так как члены магистрата также отказались от этого дела, раз они узнали о сочувствии евреям и со стороны высшего духовного сановника. Однако евреи не успокоились на этом. Хотя они не знали, что за спиной Пфеферкорна стояли могущественные доминиканцы, однако они догадывались, что еврейские враги пользовались этим отъявленным злодеем, чтоб вызвать гонения на них. Они немедленно отправили одного делегата к императору для защиты своего дела, а другого в ближние и дальние немецкие общины для устройства в следующем месяце съезда, на котором были бы совместно обсуждены меры предотвращения опасности и собраны деньги.

На момент казалось, что это, столь мучительное для евреев, дело принимало благоприятный для них оборот. Совет Франкфурта держался сносно; он наложил во всяком случае арест на книжные тюки еврейских книгопродавцев и запретил их продавать. Благоприятнее всего для них было поведение архиепископа майнцского. Из чувства ли справедливости (он был справедливый человек), из дружественного ли отношения к евреям, или из отвращения к доминиканскому вынюхиванию еретиков (он был причастен к гуманистическим стремлениям и был врагом слепой веры и религиозного усердия), или, наконец, из ревности, что император вторгнулся в его права и передал такому негодяю право духовного суда в его округе — как бы то ни было, Уриел фон Геминген прямо стал на сторону евреев. Он тотчас же послал письмо к императору (5 окт.), в котором слегка упрекал его, что он предоставил в этом деле полную власть такому невежественному человеку, как Пфеферкорн, заявлял, что, поскольку он знает евреев его округа, нет подобных ругательных и враждебных христианам книг, и намекал, что, если император настаивает на расследовании и конфискации еврейских книг, он должен доверить это специалисту. Он так ревностно вступился за евреев, что тотчас же сообщил своему поверенному при императорском дворе, фон-Гутену, о своем письме к императору и убедительно просил его помочь евреям, чтоб их просьба могла быть удовлетворена императором. Чтоб не выдать своего пристрастия, архиепископ пригласил Пфеферкорна в Ашафенбург и объяснил ему, что привезенный им от императора мандат содержит формальную ошибку, вследствие чего недействителен, так как евреи могут оспаривать его законность.

В этой беседе впервые всплыло имя Рейхлина; неизвестно, было ли указано на него сначала Пфеферкорном или архиепископом. При этом именно обсуждалось обращение к императору с просьбой назначить судьями над еврейскими книгами Пфеферкорна и еще Рейхлина (а также Виктора из Карбена). Деятельный выкрест опоясал тотчас свои чресла, чтоб начать второе путешествие к императору. Вез сомнения, он сначала известил об этом своих покровителей, кельнских доминиканцев, и получил от них новые рекомендательные письма к императору. С их согласия Пфеферкорн должен был предложить императору лучшего среди христиан знатока еврейского языка в качестве второго судьи в этом деле. В слишком умном своем расчете эти хитрецы сделали ошибку, которая сделала спорным уже достигнутый ими успех. Пфеферкорн или кельнские доминиканцы считали необходимым обеспечить себя поддержкой человека, который, благодаря своей учености, характеру и уважаемому положению, мог сделать эту меру более действительной. Рейхлин, гордость Германии, должен был стать их союзником, чтоб заранее обезоружить своих противников. В расчеты входило также намерение так или иначе скомпрометировать этого человека, на которого мракобесы косо смотрели и который, к их досаде, первый в Германии и вообще в Европе возбудил среди христиан интерес к изучению еврейского языка, как греческого. Однако именно вследствие этих тонких хитростей Пфеферкорн и его руководители не только совершенно расстроили свое дело, но вызвали бурю, которая меньше, чем в десять лет, глубоко потрясла все здание католической церкви. По справедливости позже говорили, что полу-еврейский христианин нанес больше вреда христианству, чем это могли сделать все скверные еврейские книги). Иоганн Рейхлин представляет собою личность, которая содействовала переходу от средневековья к новому времени и поэтому имеет очень известное имя в истории XVI столетия; но и в еврейской истории ему приличествует блестящая страница.

Иоганн Рейхлин из Пфорцгейма (род. 1455, ум. 152 или как его называли почитавшие его любители гуманистических наук по плохой эллинизации его немецкого имени, Капнио, вместе со своим более молодым современником, Эразмом Ротердамским, сняли с Германии позор варварства и своим примером и поощрением доказали также более широким кругам, что немцы в знании старо-латинского и греческого языков, в красивом изложении и вообще в гуманистическом образовании могут соперничать с единственными в то время представителями этого знания, итальянцами, и даже превзойти их. Кроме поразительного знания классической литературы и элегантного стиля, Рейхлин обладал еще кристальным характером, благородным образом мыслей, испытанной во всяких искушениях честностью, удивительной любовью к правде и мягким сердцем, делавшим его жертвоспособным другом и сочувствующим помощником в нужде. С этой стороны Рейхлин в свое время имел мало себе подобных и, если б он соединил в себе вместе с этим также бесстрашие Гутена и большую ясность мышления, он был бы более подходящим реформатором церкви и общества, чем сам Лютер. Более разносторонний, чем Эразм, его младший товарищ в деле насаждения и распространения в Германии гуманистического и эстетического образования, Рейхлин занялся также изучением еврейского языка, чтоб знать этот благословенный Богом язык, подобно отцу церкви Иерониму, который был для него образцом. Нет сомнения, что в Германии и Франции он не имел случая основательно изучить святой язык. Немецкие евреи сами знали его слишком мало для того, чтоб научить ему жаждущего знать христианина. Учитель Рейхлина, Весел в Базеле, внушивший ему любовь к этому языку и давший ему первоначальные сведения, не мог повести его дальше. Любовь Рейхлина к еврейскому языку превратилась в экстаз, когда он при своем втором путешествии в Рим (в начале 1490) познакомился во Флоренции с ученым юношей, итальянским вундеркиндом, Пико де-Мирандола, и узнал от него, какие глубокие, удивительные тайны скрыты в еврейских источниках кабалы. С этого времени Рейхлин испытывал настоящую жажду по еврейской литературе; но он не мог ее утолить. Он не мог достать себе даже печатную еврейскую Библию. При своем возвращении в Германию, Рейхлин, который тогда уже был советником герцога вюртембергского обратился к раввину Якову Марголесу в Регенсбурге с просьбой достать ему некоторые известные кабалистические сочинения. Последний ответил ему, что он не может ему этим служить, так как таких книг нельзя сыскать в Регенсбурге, и в вежливой форме советовал ему вообще не заниматься кабалой, потому что она темна, глубока и приносит больше вреда, чем пользы.

Лишь в зрелом возрасте Рейхлину удалось получить более глубокие знания еврейского языка. Во время своего пребывания в Линце, при дворе престарелого императора, Фридриха III, которого он посетил вместе со своим государем, герцогом Эбергардом, он познакомился с лейб-медиком императора и еврейским рыцарем, Яковом Лоансом, и этот еврейский ученый стал его учителем еврейского языка и литературы. Каждый час, который Рейхлин мог урвать от дел при дворе, он посвящал этому занятию и так основательно вникнул в него, что скоро мог стать самостоятельным. Его способность к изучению языков помогла ему преодолеть все трудности. Но предложению Лоанса, престарелый император незадолго до своей смерти подарил любознательному, хорошо знавшему языки человеку, которому он радовался, дорогую еврейскую Библию, оценивавшуюся больше, чем в 300 дукатов. С того времени существовала сердечная связь между еврейским учителем, Лоансом, и христианским учеником. Рейхлин называл его «своим другом. При дворе императора Рейхлин имел случай встречаться также с другими образованными евреями.

Свои, приобретенные с таким рвением, еврейские знания Рейхлин хотел сейчас же применить. Он написал небольшой труд, о чудесном слове, представляющий вдохновенный панегирик еврейскому языку, его простоте, глубине и божественности. «Язык евреев прост, естествен, свят, сжат и точен; на нем Бог говорит с людьми и люди говорят с ангелами непосредственно и без переводчика, лицом к лицу, не чрез журчание кастальского источника или чрез тифонскую пещеру или додонский лес или дельфийский треножник, но как говорят друг с другом. Еврей, влюбленный в свои древности, не мог бы говорить о них более восторженно. Этот труд, посвященный Рейхлином епископу вормскому, Далбергу, представляет диалог между эпикурейским философом, еврейским мудрецом (Барухиасом) и христианином (Капнио), собравшимися в Пфорцгейме, родине Рейхлина. Предлагается задача доказать, что мудрость всех народов, символы языческой религии, формы их культа являются ничем иным, как признанием или искажением еврейской истины, которая скрытно и глубоко заключена в словах, буквах, даже в начертаниях еврейских букв». Рейхлин в красивой латинской форме и с классической ученостью собственно прославил этим больше язык кабалистов, чтоб горячо рекомендовать его христианской публике. Детское толкование кабалистами имен и букв в Священном писаний поразило Капнио, и он применил его к догмам христианства. Рейхлин также был сильно увлечен числовым толкованием букв Божьего имени (тетраграмматон), как кабалисты десятью сефирами тайного учения, и искал для всех этих игр доказательства из классической литературы. Эту мистическую детскую игру он перенес на христианство, видел в первых словах кн. Бытия намек на христианскую Троицу, Отца, Сына и Святого Духа. В буквах имени Иисуса на еврейском языке, которое он ошибочно составил себе, Рейхлин усматривал верх всех сущностей и всех тайн.

Впрочем, Рейхлин мог чувствовать, что в его еврейских знаниях были еще некоторые пробелы, и он не постеснялся, будучи посланником в Риме курфюрста пфальцского для защиты его интересов при дворе папы Александра VI (1498 до 1500), продолжать свое изучение еврейской литературы.

Овадия Сфорно из Цезены, живший в то время в Риме (позже врач в Болонье), был вторым учителем Рейхлина в еврейском языке. Сфорно знал также латинский язык и при помощи этого тогда мирового, языка он мог объясняться с Рейхлином. Он обладал еще некоторыми математическими и философскими знаниями и позже написал комментарии к большинству библейских книг. Он не был, правда, тонким знатоком еврейской литературы, смотрел на нее более чрез очки агады и кабалы; но для Рейхлина он знал достаточно. Так немецкий гуманист, бывший уже знаменитым человеком, латинскими речами которого восхищались итальянцы, сидел у ног еврея, чтоб с его помощью усовершенствоваться в еврейском языке. Вообще, где Рейхлину представлялся случай получить указания от еврея, он не пренебрегал этим; таким в высокой степени важным делом являлся для него еврейский язык. Однако не все евреи, в частности не немецкие, могли согласиться обучать христианина еврейскому языку; они ссылались на неправильно понятое место Талмуда, что запрещено сообщать нееврею слова Торы.

Так как в Германии, или можно даже сказать, во всей Европе он был единственным христианином, изучившим святой язык, а стремление к знанию последнего, как и греческого, было всеобще, то его многочисленные друзья уговорили его составить еврейскую грамматику, которая дала бы возможность жаждущим учиться самостоятельно изучить ее. Первая, составленная христианином, еврейская грамматика, которую Рейхлин назвал «памятником, более прочным, чем металлический» (закончена в марте 1506) была, правда, довольно скудна. Она давала исключительно самое необходимое для произношения и этимологии и одновременно с этим словарь, несовершенство которого, как составленного начинающим, не должно поражать. Но эта грамматика имела большое значение; она вызвала изучение еврейского языка у большего круга гуманистов, которые с того времени с жаром набросились на это, и эти занятия при лютеровской реформации дали новый бродильный материал. Ряд учеников Рейхлина, Себастьян Мюнстер, Видманштадт, пошли по его следам и возвысили еврейский язык до равноправия с греческим». Правда, толчок был дан, также, и с другой стороны. Почти в то же самое время в Падуе кружку учеников преподавал еврейский язык, Илия Левита}, первый немецкий еврей, который занялся этой, презиравшейся его еврейскими земляками, по крайней мере незнакомой им, областью. Когда он из-за военного смятения переселился из этого города в Рим, тогдашний генерал ордена августинцев, Эгидио (Эгидиус) де-Витербо, взял его к себе в дом, удовлетворял все его нужды и брал у него уроки еврейского языка. Но оба эти ревнителя еврейского языка среди христиан, Рейхлин и Эгидио де-Витербо, хотели, чтоб его изучали не ради него самого и также не для повышения знания Библии и разумного толкования Писания, но исключительно для того, чтоб этим путем иметь возможность без головокружения смотреть в бездну кабалистического тайного учения. По поручению Эгидио, перевел Зогар (или части его) на латинский язык кабалист Борух из Беневента. Так кабала, постоянный враг грамматического понимания, вопреки своей воле проложила ему путь. Папа Сикст IV настоятельно рекомендовал, чтоб кабалистические сочинения путем перевода на латинский язык делать доступными христианам.

Рейхлин, спустившийся в еврейскую улицу, чтоб поднять зарытый там клад, сначала был все-таки не менее своих современников полон грубых предрассудков против еврейского племени. Забывая о его прежнем блеске и не понимая его превосходного, хотя и покрытого отталкивающей скорлупой, ядра, Рейхлин считал его не только варварским и лишенным всякой склонности к искусству, но и низким и порочным. Он торжественнейше заявлял, что очень далек от того, чтобы благоволить к евреям. Подобно отцу церкви Иерониму, его образцу, он обнаружил, что основательно ненавидел еврейскую нацию. Одновременно со своей еврейской грамматикой он составил для одного рыцаря, желавшего устроить религиозный диспут со своими евреями, послание (missive), в котором он выводил все несчастье евреев из их ослепленного неверия вместо того, чтоб искать его в жестоком отношении христиан к ним. Рейхлин обвинял их не менее, чем Пфеферкорн в поношении Иисуса, Марии, апостолов и вообще христиан. При этом он ссылался на антихристианские сочинения Липмана и на еврейскую молитву против еретиков. Позже Рейхлин сожалел, что написал это юдофобское сочинение; его сердце не разделяло предубеждения его головы. Где он ни встречался с отдельными евреями, он любил пли, по крайней мере, уважал их; он мог находить, что они были лучше, чем то представление, которое христиане составили себе о евреях. Его чувство справедливости не могло решиться ни допустить, чтоб евреям была оказана просто несправедливость, ни тем более способствовать этому.

Когда Пфеферкорн и кельнские доминиканцы связались с Рейхлином, он уже был на высоте своей славы, высоко ценимый за свою честность высшими и низшими, возведенный императором Фридрихом в дворяне, назначенный императором Максимилианом советником и судьей Швабского союза, а также лично глубокоуважаемый, почитаемый, любимый и почти боготворимый кружком гуманистов, известным образом, орденом свободных умов внутри и вне Германии. Хотя до того времени Рейхлин не провинился решительно ни в чем еретическом, был в лучших отношениях с доминиканским орденом и без вознаграждения был их поверенным в светских делах, однако мракобесы инстинктивно видели в нем своего тайного врага. Распространение наук, занятие классической литературой, забота об элегантном латинском стиле, вызванной в Германии впервые Рейхлином воодушевление и интерес к греческому языку, в глазах завзятых католиков, языку схизматиков, и теперь введение даже еврейского языка, предпочитание еврейской правды, еврейского текста, испорченной, церковью считающейся канонической и ненарушимой латинской вулгате, — все это считалось мракобесами такими грехами, которые обеспечивали ему место в черной книге, хотя нельзя было, сейчас же, выступить против них с инквизиционным судом.

Данное Пфеферкорну, тайному агенту кельнских доминиканцев, поручение привлечь Рейхлина к расследованию нечестивых еврейских книг, было, как уже указано, хитро задуманной западней. Поэтому во время своей второй поездки в императорский лагерь Пфеферкорн посетил Рейхлина в его квартире, показал ему императорский мандат и старался сделать его союзником своих злобных планов против евреев. Рейхлин наполовину отклонил это требование, хвалил, правда, стремление уничтожить еврейские пасквили против христианства, но считал, что в мандате императора есть формальная ошибка, из-за чего решительные действия против еврейских сочинений являются незаконными и, поэтому, власти неохотно будут помогать этому. Рейхлин, говорят, дал ему тогда также понять, что он принял бы в этом участие, если бы он был приглашен. Вследствие этого Пфеферкорн отправился к императору, чтоб выхлопотать у него второй, правильно составленный и неоспоримый, манда Но евреи также не бездействовали, чтоб добиться у императора отмены мандата и возвращения отнятых у них книг.

Между тем франкфуртская община сделала своим поверенным энергичного человека из своей среды, Ионатана Леви Циона. Регенсбургская община также отправила к императорскому двору своего поверенного. Исаак Триест, любимый приближенными императора, пустил в ход все старания, чтоб вместе с упомянутыми поверенными расстроить замыслы Пфеферкорна. Этих еврейских поверенных поддерживали видные христиане, сначала представитель архиепископа, затем маркграф баденский и наконец «маршал» Голдекер. Сначала еврейские поверенные ссылались на выданные императорами и папами привилегии, по которым евреям разрешается религиозная свобода, а императору не разрешается вторгаться в их внутренние дела, в их обладание религиозной письменностью. Эти привилегии подверглись рассмотрению одного лица из свиты императора и были найдены обязательными. Еврейские поверенные, также, не забыли представить императору засвпдетельствованное письмо о том, что их обвинитель порочный человек, вор и грабитель. Они уже думали, что они у цели своих желаний. Император в аудиенции выслушал их просьбу и обещал скорый ответ. Милостивый прием пробудил в их душе надежду, что их заклятый враг, Пфеферкорн, будет посрамлен, отнятые у них книги будут им возвращены, и все это опасное дело будет закончено. Их покровитель, Уриел фон-Геминген, должен был быть назначен комиссаром в этом деле. Разве это не было благоприятным предзнаменованием?

Однако они не знали непостоянного характера Максимилиана. Как только снова пришел к нему Пфеферкорн с собственноручным письмом от его сестры, в котором фанатичка-монахиня заклинала его не вредить христианству отнятием мандата, стрелка весов наклонилась на враждебную евреям сторону. Кроме того, императору было досадно, что столь низко стоявшие евреи осмелились, вопреки его мандату, отказаться от выдачи книг в своих домах.

После этого он издал второй мандат (10 ноября 1509). В нем Максимилиан упрекает евреев, что они дерзнули оказать противодействие, приказывает продолжать конфискацию, назначает комиссаром архиепископа Уриела, но советует ему привлечь к этому ученых из высших школ Кельна, Майнца, Эрфурта и Гейдельберга, а также ученых людей, как Рейхлина, Виктора из Карбена, и даже вполне невежественного в еврейском языке инквизиционного судью, Гохстратена; эти люди должны были просмотреть конфискованные Пфеферкорном книги, невинные оставить евреям, зато относительно найденных подозрительными приглашать сведущих евреев для диспута о них. Так думал Максимилиан отдать справедливость обеим сторонам.

С этим мандатом в кармане Пфеферкорн поспешил назад на арену своей деятельности в область Рейна. На основании этого архиепископ Уриел назначил регента майнцского университета, Германа Геса, своим делегатом для руководства конфискацией книг у евреев. Вместе с ним Пфеферкорн снова отправился во Франкфурт, и охота на еврейские книги началась сызнова. Так было отнято у франкфуртских евреев 1500 рукописных сочинений (вместе с конфискованными уже раньше) и сложены в ратуше. И в других городах, Вормсе, Лорхе, Бингене, Ланиитейне, Майнце (собственно Винзау под Майнцем) и Дейце, Пфеферкорн с большим рвением делал свое дело. Позже он утверждал: евреи предлагали ему значительные суммы денег за отказ от своего обвинения, он же не поддался искушениям сатаны.

Еще хуже, чем непостоянное поведение императора, была индифферентность наибольших общин Германии к устройству съезда и совещания общинных представителей для разрушения злобных замыслов Пфеферкорна или, вернее, доминиканцев. Маленькие общины, во всяком случае, внесли свои доли на расходы по этому столь опасному делу; но более крупные и богатые, Ротенбург на Таубере, Вейсенбург и Фирт, на которые франкфуртцы более всего рассчитывали, проявили полное равнодушие. Так как первый срок для собрания не был соблюден, то представители франкфуртской общины назначили новый; но и съезд в этот день расстроили эти три общины.

Когда же вследствие второго мандата императора еврейские книги были снова конфискованы не только во Франкфурте, но и в других общинах, общины поднялись для совместных действий. Совет Франкфурта был переубежден в их пользу, поднял на имперском съезде в Вормсе вопрос об этом деле, послал императору врученную ему жалобу евреев и сопроводил ее просьбой, чтоб император лишил Пфеферкорна полномочия, так как последний действовал в этом случае, «замалчивая правду и утверждая неправду». Совет указывал также на еврейские привилегии и разъяснял, что еврейская литература полезна также для христиан и что папа Климент постановил, чтоб в высших школах и университетах читались о ней лекции».

К тому же явилось еще другое обстоятельство. На франкфуртскую весеннюю ярмарку еврейские книгопродавцы обычно привозили для продажи свои тюки с книгами. Так как Пфеферкорн угрожал конфисковать и их, то совет Франкфурта отказывался поддержать это требование, не желая допустить нарушение права ярмарки на свободную торговлю. Кроме того еврейские книгопродавцы имели охранные листы от государей и господ своей родины, защищавшие не только их личность, но также их имущество, листы, данные во всяком случае в личных интересах, чтоб не понести ущерба в своих доходах из-за убытков своих евреев. И архиепископ Уриел дулся и склонялся более на сторону евреев. Он не созвал указанных императором ученых для просмотра еврейских книг, а делал лишь то, чего он не мог не исполнить. К императору поступили, кажется, также жалобы со стороны некоторых государей, которым евреи раскрыли глаза на важное значение этой необыкновенной конфискации. Общественное мнение было особенно восстановлено против Пфеферкорна.

Но последний вместе с доминиканцами также не сидели сложа руки, а делали усилия для привлечения на свою сторону императора и общественного мнения, и было удивительно, что враги гласности открыли рот этому, до того времени немому, судье и помогли ему стать силою. С этой целью снова под именем Пфеферкорна вышел в свет на немецком языке новый пасквиль на евреев: «Во славу и честь императора Максимилиана». Это сочинение пускало в глаза императора целые облака лести и с сожалением замечало, что в христианских кругах из легкомыслия и непонимания обращают слишком мало внимания на обвинения против евреев. В нем повторяется, что Талмуд, еврейское ростовщичество и их легкие барыши виновны в их упорном сопротивлении обращению в христианство. Пфеферкорн не скрывает в нем, как герцогиня Кунигунда поддержала его враждебные евреям действия и как она побудила императора издать мандат о конфискации еврейских сочинений. В этом пасквиле он перечисляет небиблейские еврейские сочинения, переполненные, по его утверждению, поношениями против христианства (чем он, однако, проявил лишь свое невежество) и клеймит евреев еретиками за то, что у них некоторые обычаи и суеверные приемы, находящиеся в противоречии со священным Писанием. Злобный клеветник упрекал евреев даже за то, что они выдавали своих дочерей замуж охотнее за знающих Талмуд, чем за невежд, и считал нецеломудрием со стороны набожных, что они из религиозных соображений воздержны в браке. Вера евреев в Мессию, их разукрашивание рая, их обычаи при погребении, их невинные саги (напр., о древнем надгробном памятнике вормской общины) — все это не высмеивается в этом пасквиле, как глупость, а клеймится, как преступление.

Пасквиль Пфеферкорна «во славу императора Максимилиана» предлагает светлейшим государям, милостивым господам и всем сословиям христианского мира обратить свое внимание на помещенные в еврейских сочинениях поношения Всемогущего и достославной Богоматери и софистически опровергает все возражения против сооружения костров для Талмуда. Главное возражение, что эта мера была бы бесполезна, так как евреи могли бы скрыть некоторые экземпляры или вновь снять копии с запрещенных или получить их из заграницы, Пфеферкорн думал устранить следующим приемом, выдающим всю коварную злобу его или доминиканцев: от евреев следует потребовать торжественной присяги и именно после того, как их заставят целый день поститься, когда перед ними поставят горячее, вкусное мясо, вареную рыбу, стаканы с вином, масло, мед и молоко и заставят с обнаженной головой и произнесением освященного имени Бога клясться, что они выдадут все книги, ни одной ни спрячут, ни скопируют, ни привезут из заграницы; кто же после этого будет обличен в обладании экземпляром Талмуда, тот, как клятвопреступник, должен быть лишен всего своего имущества и отлучен от синагоги остальными евреями. Так сами евреи при помощи физических и душевных мук должны были быть использованы в качестве орудия злодеяния.

В том же пасквиле он следующим образом старается заставить умолкнуть те голоса, которые раздавались в защиту евреев, и заранее навлечь на них подозрение: если против его клеветы высказались бы крещеные евреи, то пусть не считают их искренними христианами; это лишь такие, которые крестились только из плотского побуждения, в душе продолжают быть евреями и не желают, будучи нечестивы и безбожны, чтоб обнаружилось еврейское коварство; таких крещеных евреев которые могли бы уличить его сочинение во лжи, христиане должны избегать как чертей; христиане, которые благоприятно отозвались бы о евреях, подкуплены еврейскими деньгами или в душе отпали от христианства; но ничего не стоют также голоса безукоризненных, благочестивых христиан в пользу евреев, так как это лишь такие, которые даже самое благородное стремление заподозривают и истолковывают в худшую сторону (т. е. такие христиане, которые узнали его низкие намерения).

К концу Пфеферкорн угрожает: он опубликует, если евреи будут продолжать упорствовать, еще новые сочинения, по сравнению с которыми вышедшие до того времени доносы будут похожи лишь на предисловие; он использует против евреев весь колчан своих отравленных стрел; он опубликует забытое изделие на еврейском языке о рождении Иисуса и с помощью крещеных евреев, Виктора из Карбена, Финиеля из Кракова и других, откроет враждебное отношение евреев к христианам и их всеобщую вредность. Это, по-немецки написанное сочинение, было переведено фризом Андреем Рудером на латинский язык, чтоб возбудить против евреев весь христианский мир, по-немецки и по-латыни читающую публику.

Пфеферкорн не удовлетворился еще этим, но обратился с особым посланием к духовным и светским лицам, в котором он так изложил положение дела: император, который вправе лишить евреев всего, милостиво удовлетворился тем, что приказал ему конфисковать только их богохульные сочинения, и он уже исполнил приказание во многих общинах; однако евреи хотели при помощи денег привлечь его на свою сторону и заставить отказаться от этого дела; но так как он устоял против искушения, то они преследуют его личность, честь и репутацию и не сами, а чрез подкупленных ими христиан, дабы уничтожить это дело, что естественно послужило бы к большому вреду для христианства; «этим письмом» он хочет побудить всех христианских верующих людей совершенно не верить еврейской сказке, будто император их друг; каждый христианин обязан помочь, чтоб враждебная христианам еврейская письменность была искоренена и уничтожена. К концу послания повторяются мнимые поносительные слова, которыми евреи якобы пользовались по отношению к основателям и таинствам христианства. Так кельнские доминиканцы, которые постоянно были за спиной Пфеферкорна, снова пытались произвести моральное давление на Максимилиана при помощи общественного мнения.

Последнее, должно быть, между тем столь сильно высказывалось против мракобесов, что Максимилиан чувствовал себя вынужденным сделать необычный для императора шаг, известным образом отменить свои прежние приказы и приказать совету Франкфурта возвратить евреям их сочинения (23 мая 1510) «до выполнения нашего намерения и просмотра книг». Радость евреев была велика, как можно себе представить. Избегли они ведь большой опасности, так как дело шло не только об их литературе, которая была столь дорога их сердцу, но об их положении в германо-римской империи. Как легко могли произойти из этого другие невыгоды для них? У доминиканцев не было бы недостатка в подстрекательстве к созданию новых унижений и гонений на них.

Но они слишком рано праздновали победу. Доминиканцы и их союзник и орудие, Пфеферкорн, не так легко отказывались от достигнутых уже успехов. Печальный случай в области Бранденбурга дал новую пищу их злобным стремлениям и опорный пункт для пх доносов. Какой-то померанец украл в церкви дароносицу с позолоченным ковчегом. Спрошенный о просвире, он заявил, что продал ее евреям Шпандау, Бранденбурга и Штендала. Вору, естественно, вполне поверили, и епископ бранденбургский с пламенным фанатизмом стал преследовать бранденбургских евреев. Вследствие этого курфюрст бранденбургский, Иоахим, главный гонитель еретиков, приказал привести обвиненных в преступлении в Берлин. К обвинению в осквернении просвиры скоро присоединилось другое обвинение, именно в убийстве детей, как прежде в Бреславле при Капистрано и в иных местах. Иоахим велел пытать обвиненных и затем на одном помосте сжечь тридцать восемь человек. Стойко и с хвалебной песнью на устах пошли эти бранденбургские мученики на огненную смерть (19 июля 1510), кроме двух, которые из страха перед смертью крестились, за что были лишь обезглавлены. Таково первое известие о евреях Берлина и Бранденбурга. Через двадцать семь лет выяснилась невиновность мучеников. Но в тот момент враги евреев использовали этот случай и опубликовали, как будто обвинение было правдивым, сочинение об этом, снабженное отвратительными политипажами, наглядно представлявшими мучения евреев. Этот случай возбудил в Германии общее внимание, и кельнские доминиканцы воспользовались им, чтоб побудить императора издать новый мандат для конфискации еврейской письменности, так как один только Талмуд виновен во враждебности евреев к христианам. Прямым путем они не могли добиться у него этого, потому что он был вполне убежден в лживости обвинения; но они снова выдвинули ту же посредницу, изуверную герцогиню аббатису, Кунигунду, которой но поводу этого случая ярче была расписана ужасная порочность евреев; она должна была опять повлиять на императора. Доминиканцы сумели внушить ей, какой ущерб будет нанесен и уже нанесен христианству, если оскверняющие просвиры и убивающие детей евреи могли хвастать, что их книги возвращены им обратно по приказу императора и что император известным образом одобряет заключающиеся в них ругательства по адресу христианской религии. На основании этого она стала буквально штурмовать своего брата и при встрече с ним в Мюнхене пала на колени, со слезами на глазах заклиная его снова взяться за дело о еврейских книгах. Пфеферкорн своими доносами также надоедал императору во время его пребывания в Баварии. Максимилиан был в затруднительном положении. С одной стороны он не мог отказать своей любимой сестре в её столь искреннем желании, но с другой стороны он не очень был восхищен лживыми выдумками Пфеферкорна против евреев. Он нашел, однако, средство оказаться справедливым для обеих сторон. Он издал новый мандат, четвертый в этом деле (6 июля 1510), на имя архиепископа Уриела о возобновлении этого дела, но в другом виде. Он хотел сначала удостовериться, хорошо ли, похвально ли и действительно ли полезно для христианства сжечь талмудические книги, как это столь упорно утверждал Пфеферкорн. Вопрос не должен был приниматься доказанным, но сначала должен был быть основательно изучен. На обязанности архиепископа майнцского лежало собрать отзывы об этом от перечисленных немецких университетов и от поименованных лиц, Рейхлина, Виктора из Карбена и Гохстратена, которым император велел отправить специальные предложения в официальной форме. Заключение или заключения о ценности еврейской литературы должны были быть ему переданы Пфеферкорном, как зачинщиком дела. Евреи имели основание со страхом ожидать исхода отзывов. От этого зависели их горе и радость.

ГЛАВА IV. Спор из-за Талмуда, шиболет гуманистов и мракобесов (продолжение)

Это был счастливый случай для евреев, что к честному, любившему правду и фанатически восхищенному еврейской и кабалистической литературой Рейхлину обратились за мнением о допустимости или негодности еврейской литературы. Предложившие его кельнские доминиканцы сами этим расстроили свое предприятие и в дальнейшем сделали его врагом своих злобных стремлений.

Как только к Рейхлину прибыло предложение от императора, он тотчас принялся за составление ответа на вопрос: «Хорошо ли, похвально ли и полезно ли христианской вере сжечь еврейские сочинения (под чем подразумевался именно Талмуд)?» Он закончил свой отзыв меньше, чем в два месяца (от 12 августа до 6 октября 1510). Его при говор был необыкновенно благоприятен для обвиненных книг, и он не пожалел при этом сильных ударов для бессовестных подстрекателей. Возлюбленная его сердца еврейская литература, имела быть обвиненной, и он не будет защищать ее всеми своими силами? Отзыв Рейхлина, правда, очень педантичен и написан в тяжеловесном стиле тогдашних юридических заключений, но составлен не без искусства. Исходя из правильной точки зрения, что при ответе на этот вопрос нельзя рассматривать еврейские книги все вместе, как однородную литературу, а, наоборот, в ней (за исключением Библии) нужно различать шесть различных отделов, он говорит: в первом отделе, отделе поэзии, басен (Merlin), сатиры, существуют пасквили на христианство, из которых ему все-таки известны лишь два, именно антихристианское сочинение Липмана и «История рождения Иешуи Назарея», запрещенные, однако, по уверению евреев, для чтения даже среди них и уничтоженные: против таких пасквилей, если таковые еще нашлись бы, должно и нужно выступать со всей строгостью и прямо сжигать их; зато отдел толковательных книг или библейских комментариев, именно р. Соломона (Раши), Ибн-Эзры, Кимхидов, Моисея Герунди) и Леви бен-Герсон, очень далеких от того, чтоб быть вредными христианству, является скорее необходимым для христианской теологии; все лучшее, что было написано учеными христианами о толковании Ветхого завета, взято у евреев, как» источника, откуда текут истинная правда и понимание Св. писания; если исключим из обширных сочинений лучшего христианского толкователя, Николая де-Лира, те места, которые он заимствовал у Раши, то все, что он прибавил из собственной головы, можно собрать на немногих страницах; также стыдно, что многие доктора христианской теологии из-за незнания еврейского и греческого языков неверно толкуют Писание; некоторые христианские теологи могут, правда, сказать: «мы хотим довольствоваться нашими комментариями, не нужны нам евреи»; таким можно было бы ответить: «кто должен довольствоваться, у того не очень много есть, подобно тому, который хотел бы довольствоваться зимой тонкими брюками»; отдела проповедей, песнопений, молитвенников и подобных книг нельзя отнять у евреев согласно императорскому и духовному праву, которое желает оставить неприкосновенным их синагоги, церемонии, обряды, привычки, нравы и благочестие; отдел еврейских сочинений о философии, естественных науках и свободных искусствах ни в чем не отличается от подобных, которые написаны на греческом, латинском или немецком языках; если их содержание вредно, то пусть их устранят. Что же касается самого Талмуда, против которого направлено главное обвинение, то Рейхлин, сознавшись, что он ничего, ровно ничего не понимает в нем, заявляет: и многие другие ученые христиане не больше его понимали в Талмуде, о котором судили лишь по тем обвинениям, которые противники его, Раймунд Мартин, Павел Бургосский, Альфонс де-Спина, Петр Шварц и, в новейшее время, Пфеферкорн, выставили против него; впрочем, имеются и такие, которые не понимают в Талмуде ни слова и все же осуждают его; ведь, например, никто не станет писать против математики, ничего не понимая в ней; пускаться в рукопашную вместо того, чтобы опровергать нападения евреев на христианство, такого рода аргумент достоин лишь поклонника Бахуса, поэтому он такого мнения, что Талмуд не должен быть предан сожжению, если бы даже верно было, что в нем, между прочим, содержатся оскорбительные выражения об основателях христианства; «если бы Талмуд заслуживал такого осуждения, как это утверждают, то предки наши, относившиеся в течение многих столетий к христианству гораздо серьезнее, чем мы в наше время давно уже сожгли бы его; крещеные евреи, Петр Шварц и Пфеферкорн? единственные, которые настаивают на этом сожжении, руководствуются быть может, личными соображениями».

Из утомительно длинных разъяснений Рейхлина видно, что он неукоснительно старается удалить от Талмуда зажженный факел. Но приводимые им для этого доводы не особенно основательны и, так как они, кроме того, излагаются с юридической точки зрения, то они отличаются большою замысловатостью и крючкотворством. Его мнение делает честь его сердцу, но не его голове и юридическим познаниям. Кого, напр., могут убедить следующие доводы: если Талмуд плох, то тем более следует его сохранять, чтобы он мог служить христианским теологам в качестве мишени, куда будут направляться их удары при упражнениях в диспутах; если мы сожжем Талмуд, то евреи будут хвастать, что христиане боялись за свою религию подобно тому, как если бы герцог, желая сражаться с рыцарем, предварительно утащил у противника нож; евреи тогда только и уцепятся за Талмуд, ибо все запрещенное сладко; христианам, быть может, понадобится во время соборов Талмуд в качестве документа, и тогда не будет ни одного экземпляра; если христиане не в состоянии будут диспутировать с евреями, а диспуты могут происходить только на почве Талмуда, то у них самих возникнут несогласия и раскол, «ибо человеческая мысль не может отвлечься от рассуждения о том, что уже послужило началом спора между доминиканцами и францисканцами в вопросах о зачатии Марии, о том, был ли апостол Павел «сенат и был ли отец церкви, Августин, монахом?». В числе последних доводов следующий наиболее сносный, а именно, что сожжение Талмуда в Германии не достигнет цели, так как евреи имеют высшие школы в Константинополе и вообще на Востоке, а также в Италии, где им разрешено свободное преподавание. Затем Рейхлин приводит еще и юридические тонкости замысловатого характера: канонические законы запрещают отбирать у евреев деньги и ценности, и тот, кто это делает, подвергается отлучению; отлучению же предается тот, кто совершил смертный грех; следовательно, захват книг у евреев есть грех и потому неугоден Вогу; этот закон распространяется и на королей и монархов, и королевское законодательство подтвердило его; засим церковные статуты запретили насильно отбирать у евреев детей их; «под этим следует разуметь и книги, ибо многим книги столь же дороги, как и дети, как это говорится о поэтах, что они свои произведения считают своими родными детьми».

Защита отдела кабалистических сочинений и ограждение их от угрожавшего им сожжения было для Рейхлина делом весьма легким. Ему стоило только сослаться на события, происходившие в папском дворе около двух десятилетий тому назад. Граф Пико де-Мирандола, ученый чудак, положил начало благоговейному почитанию кабалы и выставил положение, что она представляет прочнейший фундамент основных учений христианства. Папа Сикст IV велел перевести на латинский язык некоторые кабалистические сочинения. Когда впоследствии епископ Петр Гависия выступил против Пико де-Мирандола, утверждая, что кабала вредна, то папа Александр VI передал спорный вопрос на рассмотрение коллегии кардиналов и подтвердил апостольской грамотой ортодоксальность Пико и пользу кабалы (149. Рейхлин заключил свое мнение следующим выводом: никоим образом не следует отобрать у евреев их книги и сжечь их; должно, наоборот, учредить при каждом немецком университете две профессорские должности для преподавания в течение десяти лет еврейского языка, как и раввинских знаний; тогда евреи могут быть обращены в христианство кротким путем убеждений.

Рейхлин не удовольствовался изложением своего суждения о еврейской письменности; он старался также опровергнуть и доводы, приведенные против неё юдофобами, в особенности Пфеферкорном. Если правда, говорит он, что еврейские сочинения не признают основателя христианства и отрицают его учение, то они, эти сочинения, ведь, не преступнее самих евреев, которые раз навсегда отвергают и основателя церкви и христианство, и, тем не менее, христианский мир терпел их в течение 14 столетий. При этом Рейхлин замечает, что и христиане, ведь, ежегодно в страстную пятницу публично поносят в церкви евреев именем вероломных (perfidi Judaei).

В особенности клеймил он косвенным образом обвинителя Пфеферкорна, правда, не называя его, но с достаточно ясным намеком. При этом он выразился, что не знал в свою жизнь ни одного еврея, который понимал бы Талмуд, и прибавил с умышленною ядовитостью, что он знаком не только с Петром Шварцем, но и с Пфеферкорном. Он изобразил низкие побуждения, которые обыкновенно заставляют креститься евреев: «Я не говорю о тех, которые переходят к нам, гонимые завистью, ненавистью, страхом наказания, бедностью, мстительностью, честолюбием, любовью к земной жизни, невинной наивностью, и становятся христианами только на словах и по имени. Таких я знаю много, и из них ничего хорошего не вышло; эти господа верят в то и в другое одинаково и, если им у нас плохо, они убегают в Турцию и снова принимают иудейство». В том же суждении о еврейских книгах, но в другом месте, Рейхлин опрашивает Пфеферкорна своими наиболее тяжеловесными ударами. «Если бы неуч пришел и сказал: «Могущественный государь! Ваше Величество должны запретить и сжечь книги по алхимии, так как в них содержатся поносительные, позорные и глупые вещи во вред нашей религии»; разве его императорское величество может дать такому зубру или ослу другой ответ, чем, напр.: «тебя, неразумного, следует не выслушивать, а высмеивать?» Неужели же теперь и только потому, что такая же слабоумная башка не может постичь глубины искусно составленных книг, представляя себе вещи противно их природе, вы хотите советовать, чтобы такие книги сожгли?»

Участие Рейхлина к евреям или его досада на Пфеферкорна довела его до того, что он, резко противореча своему собственному отзыву в Послании к дворянину, выставил обвинение евреев, предпринятое Пфеферкорном (которое последний почерпнул из формулы проклятия еврейской молитвы), в таком смешном виде, как будто это обвинение и другие жалобы ни на чем не были основаны и как будто сам Рейхлин ранее не поднимал их. «Недавно напечатана книжка», говорить Рейхлин: «направленная против евреев, и в ней указывается молитва из еврейского молитвенника, которую они употребляют против нас... Молитва эта ставится им в тяжкую вину, как доказательство, что они злобно проклинают святых апостолов и их последователей... существующую церковь и римское государство. Вследствие этого евреи легко могут навлечь на себя со стороны невежественного люда такую ненависть, что их жизнь находится в опасности. При истинном же освещении оказывается, что там нет ни слова, которое намекало бы на крещеных, на апостолов или вообще на христиан и на римское государство».

С того момента, как христианство стало мучить и преследовать евреев, они, наверно, еще никогда не имели такого благожелательного ходатая, как Рейхлин, который при том еще защищал их в официальной записке, назначенной для государственного канцлера и государя. Особенно важны были для евреев два пункта, подчеркнутых Рейхлином. Первый пункт состоял в том, что евреи — граждане германо-римского государства и пользуются правами и защитой, как таковые. Это быль, так сказать, первый звук освободительного слова, заикнувшегося о полном уравнении, которому требовалось свыше трех столетий, чтобы получит полную формулу и признание. Этим самым уничтожалась страшная средневековая сказка о том, что, по взятии Иерусалима Веспасианом и Титом, под власть их преемников, римских и германских императоров, подпали жизнь и имущество евреев; что императоры получили полное право убивать их, и если они дарили им жизнь, одну только жизнь, то они делали это из одного милосердия; что, одним словом? евреи в глазах государей не имеют никаких прав. По Рейхлину и евреи обладают правом, которое должно приниматься в уважение императором и государством, духовенством и мирянами; это был первый слабый дрожащий луч света после столь долгой мрачной ночи. Второй пункт, который Рейхлин подчеркивал уже с большей откровенностью, был не менее важен: евреи не должны считаться еретиками и разделять их судьбу; так как они стоят вне церкви и не обращаются насильственно в христианство, то понятия ересь и неверие, эти ужасающие и гибельные слова средневековья, вовсе не применимы к ним. Если первый пункт отвел от евреев руку светского произвола, то второй пункт предоставил им, до известной степени, убежище, до которого длиннорукая в то время духовная власть не могла добраться. В своей досаде на бесстыдство Пфеферкорна сам Рейхлин не измерил всей важности своих суждений: они, до известной степени, вырвались у него невольно; однако враги его не преминули превратить их в оружие против него же.

Польза, принесенная его суждением» евреям, особенно выясняется из приговора, произнесенного приглашенными на совет факультетами, которым Талмуд естественно казался книгой за семью печатями. Кельнские доминиканцы, все в совокупности и каждый отдельно, теологический факультет, инквизитор Гохстратен и поседелый выкрест, Виктор из Карбена, все, говорившие как бы из одной прописи, вовсе не вдавались в доказательства о том, что в Талмуде имеется что-либо вредное и враждебное христианству: они делали это предпосылкой и быстро закончили совещание, решив отобрать у евреев и сжечь талмудические сочинения, а с ними и все прочия, которые написаны в том же духе. Они пошли еще дальше, и Гохстратен, в особенности, смело высказался: евреи должны быть преданы суду; следует поручить сведущим людям выбрать из Талмуда и других еврейских сочинений еретические места (т.е. такие выражения, которые не соответствуют Писанию, противоречат ему или уничтожают его) и сгруппировать их; затем евреи подвергнутся допросу, признают ли они вред сочинений, которые учат подобным вещам, или нет; если они признают вред, то они ничего не могут иметь против того, что поносительные и еретические произведения будут преданы сожжению; если же они станут упорно утверждать, что места эти составляют часть их религии, то император должен передать их для наказания инквизиции, как открытых еретиков. Приятная перспектива для евреев и многообещающий барыш для корыстолюбивых доминиканцев в Кельне! Тогда Пфеферкорн или Виктор из Карбена получили бы поручение выбрать из Талмуда места, отзывающиеся не очень лестно о первоначальном христианстве или не гармонирующие с Библией. Затем Гохстратен уселся бы в судейском кресле в качестве инквизитора, позвал бы в судилище рейнских евреев, допросил бы их, объявил бы их, конечно, за упорство достойными наказания, как еретиков, и повел» бы их на костер» или, по крайней мере, повыжал бы из них денег. Эта выдумка делает честь её остроумному изобретателю. Майнцский факультет произнес такое же суждение, но пошел еще дальше: не только все талмудические и раввинские книги полны заблуждениями и ересью (как это утверждают ученые, ибо мужи факультета сами не читали их), но и библейские писания, благодаря им, испорчены и искажены, в особенности в пунктах, касающихся религии; поэтому следует и эти последние отобрать у евреев, исследовать и, если ожидание оправдается, сжечь. Это было очень хитро придумано: еврейский текст не совпадает с текстом применяющейся в церкви латинской вульгаты, написанной кропателями. Ограниченные отцы церкви вечно жаловались на то, что евреи подменили многие места в Библии и выбросили из неё все, что свидетельствует о Иисусе. Разве это неудачная мысль, свести беспорочную мать с выродившейся дочерью и доказать первой, что до тех пор, пока она не разделит со второй её пороки, ей нет места в жизни? Да, это была недурная доминиканская выдумка, сбросить с плеч долой неудобный еврейский текст, «еврейскую истину», тот самый текст, который гордо покачивал головой, глядя на детские крючкотворства церковных толкований. Торквемада, всемогущий инквизитор в Испании, сжег тысячи еврейских книг и, между ними, Священное Писание, так как по содержанию своему оно не совпадало с вульгатой, а потому представляла ересь. Почему бы Германии не подражать было такому благочестивому и богоугодному деянию? Если бы мнение майнцских и кельнских теологов осуществилось, то книга пламенного Синая, слова пророков, песни псалмов, памятники благодатной эпохи — все это пошло бы в огонь и было бы подменено ублюдком (испорченной латинской вульгатой). Майнцские и кельнские доминиканцы, по-видимому, предчувствовали, что простые слова первоначальной Библии грозят гибелью их бесчинствам. Эрфуртский теологический факультет отвечал в том же смысле. Только Гейдельбергский теологический факультет был настолько благоразумен, что советовал императору собрать комиссию из ученых всех университетов, чтобы сообща решить вопрос, отнестись ли снисходительно к Талмуду или истребить его. Большинство заключений оказалось и в другом отношении одним лишь эхом той ненависти, которую проявил Пфеферкорн: к заключениям прибавлялась просьба к императору о воспрещении евреям заниматься денежными операциями с отдачей в рост. Кельнские и майнцские теологи так тесно связались с Пфеферкорном, что они умоляли императора защитить его от мнимых преследований евреев и рекомендовали его, как превосходного христианина и усердного служителя церкви. К счастью, кельнцы, допустив мошенничество, сами расстроили свой хитро задуманный план.

Рейхлин, изложив свое благоприятное суждение о еврейской литературе, запечатал документ и переслал его через присяжного посла майнцскому курфюрсту-архиепископу, Уриелу. Рейхлин полагал, что документ составляет служебную тайну и потому будет распечатан и прочтен только архиепископом и императором. Но Пфеферкорн, считавший себя близким к осуществлению своей цели, мести евреям, получил документ распечатанным еще раньше, чем он дошел до императора. Каким образом это произошло, осталось неизвестным. Рейхлин прямо называет кельнцев «взламывателями печатей». Пфеферкорн же, который, впрочем, заслуживает мало веры, рассказывает об этом происшествии следующее: курфюрст, в силу своего права, распечатал все присланные суждения и затем передал их ему, Пфеферкорну, как агенту (sollicitator) по назначению императора; о суждении Рейхлина, благоприятном евреям, курфюрст сказал с насмешливой улыбкой, что дело походит на то, как будто за спиною Рейхлина стоял еврей и диктовал ему; когда он, Пфеферкорн, хотел достать документ Рейхлина из канцелярии, он нашел его валяющимся на письменной конторке, причем писарь издевался над «суждением»; затем, когда Пфеферкорн представил императору все присланные советы относительно Талмуда, император, слишком занятый, чтобы лично составить приговор, поручил профессору теологии, Иерониму Балдунгу, юристу Ангелусу Фрейбургскому и императорскому духовнику, приору картезианского монастыря, Георгу Рейшу, представить ему предложения о том, как следует поступить с еврейскими книгами. Лица эти, по зрелом обсуждении, советовали императору оставить евреям всю Библию целиком, остальные же книги отобрать при посредстве епископов и помощи светской власти, затем составить список отобранным сочинениям выделить из них те, которые трактуют о философии, медицине и поэзии, и вернуть их по принадлежности; талмудические же и раввинские книги и, вообще, все те, которые содержат извращенные толкования Священного Писания и являются поэтому еретическими и богохульными произведениями, раздать частями в библиотеки в назидание христианам и в свидетельство об истинной вере, причем, однако, следует эти книги приковать цепями, чтобы они снова не попали в руки евреев; все остальные должно сжечь; о суждении Рейхлина картезианский монах, Георг, выразился, что оно писано золотыми чернилами (т. е. за деньги, полученные от евреев); сам император склонен был передать вопрос об уничтожении талмудических книг или снисхождении к ним на решение ближайшего имперского сейма. Рейхлин же, заслуживающий полного доверия, сообщает, наоборот, что присланное им суждение так убедило императора в лживости обвинений, что он приказал вернуть все еврейские книги, которые еще не были возвращены.

Однако злоба Пфеферкорна и кельнских доминиканцев испортила игру, в которой они уже считали себя победителями. Они едва ли не заслуживают благодарности за то, что они предали гласности дело, покрытое вначале служебной тайной, вызвали этим другой суд и превратили опасность для евреев в опасность для церкви. Дело в том, что суждение Рейхлина вывело их из себя, ибо император и его советники придавали его голосу большой вес. Поэтому они, не откладывая дела, решились выпустить в свет грозное опровержение его защиты, проявленной к евреям и еврейским книгам, напечатав его на немецком языке, чтобы превратить вопрос в народное дело и так возбудить страсти толпы, чтобы сам император не был в состоянии слушаться Рейхлина. Уже одно заглавие их книги способно было поднять травлю на евреев: «Ручное зерцало против евреев и их книг, которые поносить христианское правление и должны быть истреблены за богохульство, ересь и суеверие». Что за дерзость нужно было иметь, чтобы сделать публичное нападение на документ, составленный для императора! Во время весенней ярмарки во Франкфурте Пфеферкорн и его жена разносили «Ручное зерцало» на продажу, а затем шли из города в город, из дома в дом, предлагая его покупателям.

В составлении «Ручного зерцала» кельнские доминиканцы приняли еще большее участие, чем в прежних ядовитых произведениях Пфеферкорна. Он и сам признался, что при составлении его он советовался со своими друзьями. Книга поэтому заключает большую эрудицию и меньше нелепостей. Уже в самом введении обнаруживается сотрудничество или соучастие одного из них, напыщенного Арнольда Тонгернского. Ручное зерцало будто бы представляет собою давно готовый ответ на вопрос Арнольда, почему достохвальное дело относительно еврейских книг заглохло. Затем следует ответ, что виною тому препятствия не только со стороны злобных евреев, но и со стороны многих христиан. Пфеферкорн принимает здесь личину оскорбленного и униженного, выставляет себя невинно преследуемой жертвой, так как Рейхлин не только задел его честь, но и заклеймит, его перед императором, как клеветника, достойного осуждения. Слабые стороны суждения Рейхлина сейчас же бросились в глаза его противникам; против них-то они прежде всего и направили свои удары, крепко уцепившись за них, чтобы свалить гиганта, столь превосходящего их. В своем суждении Рейхлин утверждал, что формула проклятия в вышеуказанной молитве совершенно безобидного характера и вовсе не направлена против христиан и римского государства. Против этого мнения в «Ручном зерцале» выступают свидетельства крещеных евреев, Павла Бургосского, Геронимо де-Санта Фе, а также Альфонса де-Сиина и отца церкви Иеронима. Мимоходом отмечается: Рейхлин мало знакома, с еврейским языком, знанием которого он гордится; он понимает только переведенные по-латыни пли по-немецки слова, которые он, однако, читает, спот» ослу, который взбирается по лестнице»; его еврейская грамматика вовсе не составлена им: ему помогали евреи; если он неуч в этом отношении, то как. же он осмеливается давать свое суждение и писать князьям и высоким господам, что евреи должны считаться не врагами, а гражданами римского государства?

Самым слабым местом Рейхлина является написанное им за пять лет до того «Послание к дворянину относительно евреев» в котором он со столь же грубым предубеждением и с такими же многочисленными ложными умозаключениями, как кельнские доминиканцы, хотя и с меньшей ядовитостью, выставил, псевдо-истину, что, так как евреи некогда казнили Иисуса, то они совершили богохульство, и этого богохульства против основателя христианства, Марии, апостолов и всего христианского мира они даже не могут отмыть от себя. Рейхлин и в свою очередь ссылался на полемические сочинения евреев и на вышеуказанную формулу проклятия. И вот автор «Ручного зерцала» с дьявольским смехом раскрывает теперь резкие противоречия между мнением, Рейхлина о евреях в вышеупомянутом послании (Missive) и суждением, посланным императору. «Если Рейхлнн намерен отстаивать свое мнение, оправдывающее и обеляющее евреев, то он должен отказаться от своих прежних утверждений; если же он, еще твердо убежден, что евреи повинны в поношении и богохульстве, то он лгал императору и князьям!» Это бы иа беспощадная логика, и Рейхлину пришлось горько каяться в прегрешениях, ранние совершенных им. Все остальное содержание «Ручного зерцала» пре доставляет беспорядочно собранные гнусности и злобную клевету на евреев. Как доказательство их богохульства, описывается жестокость, с которою незадолго до того маркграф Иоахим I приказал сжечь в. Берлине тридцать восемь евреев. Извлечения из двух полемических сочинений приведены, как документы, доказывающие ненависть еврейских, авторов к христианам. Если бы Пфеферкорну были известны подавляющие возражения испанских евреев против первоначальной истории и догм христианства, то он мог бы значительно обогатить список приведенных им грехов. Однако окончательное утверждение о том, что евреи, в противность допущению Рейхлина, еретики в самом предосудительном значении этого слова и что все их книги полны ересью и должны быть сожжены, пришлось укрепить поверхностными извлечениями из Талмуда, и то не из оригинала, а из переписок.

Было еще и другое обвинение, имевшее целью заклеймить Рейхлина в глазах всех» христиан и возбудить ужас. «евреи прославляют Рейхлина, и потому он уже предался им: таковы уже еврейские штуки, которыми они заманивают христиан в свои сети». И автор «Ручного зерцала» приводит ужасные истории о том, как евреи побудили некоторых христиан отпасть от христианства, истории, совершенно лживые пли на половину сочиненные: христианский врач, Томас, человек весьма красноречивый, имевший частые сношения с евреями, отвергнул Иисуса, тайно вступил в иудейство, жил с ними во время постов и — о ужас»! — раздал лекарства почти 600 христианам; этот доктор Томас, по наущению евреев, уговорил христиан отпасть от своей веры, меледу прочим даже одного священника в Асмансгаузене (Рейнская область), а последний совратил в иудейство двух христианских мальчиков. Пфеферкорн утверждает: он сам видел этих, отпавших христиан, доктора, священника и мальчиков, в Праге, откуда они были вынуждены уехать в Турцию или Польшу: точно также евреи поступили недавно с христианским курьером из Дейтца; и до того его совратили, что он стал при молитве надевать филактерии; схваченный на месте преступления, он был осужден инквизитором (Яковом Гохстратеном?) на пожизненное тюремное заключение на хлеб и воду.

Пфеферкорн сообщает при этом не безынтересный роман о некоем монахе к Эрфурте, ненавистнике евреев, которые хитростью побудили его перейти в христианство: этот молодой босоногий монах часто гремел против них с кафедры, бичевал их за поносительные речи, за ростовщичество, за их легкие занятия и натравлял на них народ; напрасно евреи старались закрыть ему рот подарками; напрасно они заклинали городской совет прийти им на помощь против фанатика-монаха; видя отчаянное положение евреев, старый раввин вызвался помочь им, если они предоставят ему в распоряжение 1000 гульденов; деньги эти он употребил на то, чтобы ежедневно подносить нищим монахам подаяния хлеба и других пищевых веществ под предлогом покаяния в грехе ростовщичества, в котором он до сих пор пребывал, и из желания раздать достойным христианам свое неблаговидно приобретенное имущество; необыкновенная жажда покаяния сблизила раввина с монахами и даже с яростным проповедником; последний уже мечтал о том, чтобы привести раввина в лоно церкви, так как еврей обнаруживал некоторую склонность к тому; население Эрфурта с удивлением взирало на то, что босоногий монах и раввин гуляют вместе; первый не боялся входить в дом еврея, а второй не страшился монастыря.

У раввина была красивая дочь, и отец, выдавая ее за сироту и приемыша, решительно потребовал, чтоб монах обратил ее в христианство; однако при попытках обращения красивой еврейки, монахом овладели мирские мысли, вселившие беспокойство в его сердце; когда раввин увидел монаха в этом состоянии, первый со слезами на глазах рассказал последнему глубоко скрываемую им тайну, что монах — его собственный сын, родившийся от согрешения его, раввина, с матерью монаха в юности; в доказательство раввин сообщил изумленному проповеднику о родимом пятне на его теле, прибавив, что он раздавал милостыню в монастыре только потому, чтобы приблизиться к нему, своему сыну; монах верит этому и хочет успокоить свою душу, взволнованную таким странным открытием, обратив в христианство мнимого отца; но последний возразил ему: «в Писании сказано: сын да повинуется отцу и матери и да следует за ними, а не наоборот»; в надежде получить руку красивой еврейки монах, который не в состоянии покинуть раввина и его дочь, решается, наконец, оставить Эрфурт и место своих капуцинских проповедей против евреев, сбросить монашескую рясу, бежать в Польшу, в Рубишов, принять там иудейство и жениться на еврейке; впоследствии монах, как говорят, раскаялся в своем отступничестве, и евреи подвергли его истязаниям и убили. Мораль этого романа приводится Пфеферкорном в «Ручном зерцале» в следующем виде: «Таким образом, как только свяжешься с евреями, чтобы убедить их перейти в христианство, они втягивают христиан в свои заблуждения и в свои суеверия».

В заключении автор «Ручного зерцала» производит вылазку против честности Рейхлина. Он это, правда, не делает прямо, но ясно намекает, что евреи дали ему денег, чтобы раздавить Пфеферкорна. Итак, Рейхлин, без сомнения, самый неподкупный человек своего времени, обвинен своими продажными противниками в том, что он подкуплен евреями! Пфеферкорн и его сотрудники, кроме того, натравили на него и весь францисканский орден, говоря, что он оскорбил одного из его членов. Главным же образом нападки имели целью обвинить Рейхлина в тяжком преступлении, что он допускал за евреями известные права гражданства и не хотел считать их еретиками. К истине авторы «Ручного зерцала» относились не очень строго: они взваливали на него такие вещи, которых он в своем суждении и не затронул, напр., буде он защищает еврейских ростовщиков.

Этот пасквиль, распространенный во множестве экземпляров и направленный против столь высокопоставленного и весьма уважаемого человека, председателя швабского союзного суда и ученого, который один стоил целого университета, естественно, наделал много шума; со времени открытия книгопечатания это был первый грозный памфлет против сановника, и при том еще на немецком языке, доступном для каждого. Друзья Рейхлина, а их было не мало, справедливо возмущались бесстыдством крещеного еврея, выставлявшего себя правовернее прирожденного почетного христианина и осмеливавшегося осыпать его оскорблениями. Когда Пфеферкорн появился в императорский дворец с новым грузом обвинений, придворные, пробст Цобель и образованный патриций, Пейтингер, жестоко напали на него за его поношения. Кельнские доминиканцы поддались чувству своей ядовитой ненависти более, чем требовало благоразумие. Против подобных нападок Рейхлин должен был предпринять что-нибудь; честь его была глубоко задета. Прежде всего он поспешил к императору Максимилиану и подал жалобу на злобного клеветника, Пфеферкорна, под именем которого «Ручное зерцало» вышло в свет. Словами и жестами император выразил свою досаду на пасквиль и успокоил взволнованного Рейхлина, обнадежив его, что передаст это дело на рассмотрение епископу аугсбургскому. Однако, будучи обременен делами и запутавшись в ссорах с итальянцами, император, как все великие мира сего во все времена, позабыл о Рейхлине, о нанесенной ему обиде и об обещанном ему удовлетворении. Приближалась осенняя ярмарка во Франкфурте, где Пфеферкорн намерен был продать остаток экземпляров, а в пользу Рейхлина еще ничего не сделано было.

Таким образом, Рейхлин вынужден был выступить за Талмуд, как за личное дело, обратиться к общественному мнению, как к судье, и этим самым вызвать вокруг дела большой шум. Он приготовился написать сочинение для самозащиты и обвинения «Ручного зерцала» ко времени открытия франкфуртской ярмарки. Но предварительно он постарался ослабить некоторые положения своего «суждения», частью слишком благоприятные для евреев, частью не доказуемые юридически, и опровергнуть возражения «Ручного зерцала» против них. Он написал 52 пункта в виде письма к архиепископу майнцскому, Уриелу, как приложение к его суждению (18 авг. 1511 г.).

Вскоре после того (в конце августа или в начале сентября) появилось его возражение, получившее всемирную известность. Оно носило заглавие «Глазное зерцало " и было быстро отпечатано (заглавная страница украшалась изображением очков). В этом произведении он хотел обрисовать перед немецкой публикой низость Пфеферкорна и его сотрудников резкими штрихами; но этим самым он, не желая того, раскрыл слабые стороны тогдашнего христианства. Это было произведение, которое, без преувеличения, равнялось подвигу. Оно раньше всего было направлено против Пфеферкорна, но также и против кельнских доминиканцев в качестве открытых покровителей, защитников и поощрителей его оскорблений.

«Глазное зерцало» Рейхлина обращается ко всем тем, которые, «к какому бы сословию, состоянию или рангу ни принадлежали, любят правду и ненавидят в корне ложь, коварные нападения из-за угла, какие Пфеферкорн позволил себе в пасквиле против него». Простыми и чистосердечными словами описывает он весь ход дела, каким образом крещеный еврей употреблял все усилия, чтобы изобразить Талмуд абсолютно опасным произведением и предать его огню, и как он хотел воспользоваться и им, Рейхлином, для этой цели. Он сообщает о бумагах, присланных ему императором и майнцским архиепископом, а также о своем «суждении». Он говорит о том, каким бесчестным путем Пфеферкорн добыл его документ и воспользовался им для пасквиля, заключающего не менее 34 лживых мест. «Глазное зерцало» написано в тоне, с полной силой отражающем справедливое негодование честного человека, которому негодяй подставил ногу. Прежде, чем раскрыть низости Пфеферкорна, он заявляет: он не откажется воспользоваться принадлежащим ему правом требовать удовлетворения другим путем, ибо пасквиль Пфеферкорна заслуживает уголовное наказание, которого ему не избежать; Пфеферкорн призывал подданных государства к мятежу и волнению против начальства, чтобы принудить последнее преследовать евреев; это преступление, наказуемое смертью через палача; пусть же потребует его к себе уголовный суд пли же (что, по-видимому, хотелось Рейхлину) «пусть он предстанет перед твердым, честным, мудрым, законным и справедливым заседателем священного и тайного вестфальского судилища». Уголовные судьи должны были сделаться, в некотором» роде, защитниками Талмуда.

Более всего Рейхлина возмущало обвинение его в защите Талмуда за деньги. Со справедливым возмущением он, поэтому, заявляет: в течение всей моей жизни я не получал либо от евреев, либо ради них ни копейки, ни золота, ни серебра, ни креста, ни медали; «и кто, покушаясь на мою честь, писал или говорил иначе, тот лжет, как негодный, бесчестный злодей, хотя бы он и носил благочестивую личину картезианского монаха». Это был чувствительный укол по адресу императорского духовника, обвинившего его в том, что он писал золотыми чернилами. Не менее возмутился Рейхлин за пренебрежение к его еврейским познаниям, в особенности за обвинение, что он не сам составил свою грамматику. Его защита евреев также отличается достоинством. Негодяй Пфеферкорн упрекнул Рейхлина и в том, что он изучал еврейский язык у евреев и, следовательно, сносился с ними, что запрещается каноническими законами. На это Рейхлин отвечает; «Крещеный еврей пишет, что божественный закон запрещает сноситься с евреями; это неправда; каждый христианин может стоять с ними на суде, может у них покупать, может им дарить и давать что-либо; бывают случаи, что христианин и еврей вступают сообща во владение имуществом; с ними можно разговаривать и можно учиться у них, как это делали св. Иероним и Николай де-Лира; и, наконец, христианин обязан любить еврея, как своего ближнего; все это основано на законах». В «Глазном зерцале» имеются в разных местах и колкие остроты. Пфеферкорн объявил, что еврей устроен по образцу дьявола. Рейхлин отвечает: истинная философия другого мнении об этом; если же это правда, то нечего удивляться, почему Пфеферкорн насобирал столько лжи, ибо он причастен дьявольской природе и питался дьявольским молоком. Рейхлин без обиняков бросил ему в лицо обвинение: он, Пфеферкорн, очень мало понимает по-еврейски, и в своем юдофобском пасквиле он не привел ничего, что не было бы ранее написано по-латыни, за исключением указания, что евреи исповедуются перед курами и рыбами; это и есть сокровище науки, которое он подарил христианской церкви.

Между тем в некоторых пунктах Рейхлин был неправ относительно Пфеферкорна. Он утверждал: Пфеферкорн издал свое «Ручное зерцало» с исключительной целью заработка: так как он убедился, что его еврейские книжицы всем надоели, и он, изверг, уже не мог больше писать о евреях и зарабатывать этим деньги, как раньше, то он задумал завязать ссоры с христианами, чтобы иметь новый «материал для приобретения денег: ибо он на мой счет заработал больше гульденов, чем Иуда на Спасителе — серебренников». Но нет! Не деньги только и не легкомыслие побудили Пфеферкорна клеветать на евреев и Рейхлина, а ненависть и чувство мщения к первым и самозащита от второго. Ибо, как ни уверяет Рейхлин в своем «Глазном зерцале», что он в посланном императору суждении не задел Пфеферкорна, это просто самообман. Пфеферкорн, во всяком случае, был вызван и подвергся нападению; но, так как он в этом споре употребил в дело грубые кулаки и забросал грязью столь высокопоставленного и высокообразованного человека, последний имел право раздавить его своими тяжкими ударами.

Можно себе представить, какую сенсацию произвело «Глазное зерцало» Рейхлина на немецком языке, когда оно появилось ко времени открытия франкфуртской ярмарки, где собирались тогда тысячи людей, в эпоху, когда гласность еще не существовала и каждый готов быль с полным вниманием выслушать скандальную историю. Факт, что такой прославленный муж, как Рейхлин, принадлежавший к высшей чиновной аристократии, пригвоздил к позорному столбу юдофоба, как клеветника, лжеца и негодяя, был такой новостью и неожиданностью, что читатели терли себе глаза и спрашивали, не спали ли они до этого момента. Евреи хватались за книжку Рейхлина еще с большей жадностью, так как впервые столь благородный муж выступил за них с веским словом и заклеймил именем клеветы столь часто повторявшееся обвинение. Они ликовали, что, наконец, нашли защитника, и благодарили Бога, что он не оставил их в нужде. Кто станет осуждать их за то, что они деятельно распространяли произведение Рейхлина?

Но больше всех позаботились об этом распространении мракобесы из кельнской шайки. Как только Петр Мейер, один из самых невежественных и бесстыдных проповедников (во Франкфурте), получил экземпляр и за обильным завтраком вместе с Пфеферкорном прочел несколько мест, он закричал: «К чёрту это! К чёрту это!». Он считал себя комиссаром майнцского архиепископа и запретил книгопродавцам продавать «Глазное зерцало». Но почти весь майнцский капитул, почти все каноники были больше гуманисты, чем христиане, и потому почитатели Рейхлина. Они и другие друзья Рейхлина повлияли в его пользу на архиепископа Уриела, так что последний отменил запрещение, как меру, которая вовсе не была делом его рук. Происшествие это вызвало шум, и «Глазное зерцало» еще больше требовалось, раскупалось и читалось. Со всех сторон, из ученых и неученых кружков, Рейхлин получал поздравления и выражения радости по поводу того, что он так сильно и мужественно отделал бесстыдного Пфеферкорна и скрывающихся за ним пособников.

Только те сотоварищи Рейхлина, которые создали себе по образцам языческой литературы искусственный Олимп, с высоты которого они, презрительно пожимая плечами, смотрели вниз на грязную деятельность церковников, на самое христианство и в меньшей мере на Талмуд, эти слабодушные сверхумницы, Эразм Ротердамский, каноник Мутиан Готский, богатый и ученый патриций, Пиркгеймер в Нюрнберге, только они самодовольно порицали выступление Рейхлина против полуеврея Пфеферкорна в защиту презренного Талмуда. Чувственные эгоисты, они сибаритствовали, наслаждаясь возродившимся образованием, но не в состоянии были с его помощью повлиять на преобразование испорченных церковных и общественных отношений. На своих тайных собраниях и пирах они осмеивали христианство с его Богочеловеком и церковь с её наместником и попами, как фантазию и обман. Но перед непосвященными они не произносили ни одного слова порицания. Эразм, самый выдающийся гуманист своего времени, но шаткий, как трость, сказал Пиркгеймеру: негодяй (Пфеферкорн) вовсе не может быть побежден, потому что он весь состоит лишь из клеветы и ябеды и имеет множество единомышленников, которые вдохнут в него новые силы, как только он ослабнет; бранью меньше всего можно его одолеть; образованные люди, вступая с ним в борьбу, не только запачкают себя, но и окажутся бессильными, такт как он, побежденный или победитель, принесет им один лишь позор. Пиркгеймер, придававший значение только наружному блеску, преходящим вещам и пустой славе, сердился на Рейхлина за то, что он своим сочинением увековечил имя Пфеферкорна, которое должно были исчезнуть из памяти человечества. Но самое отвратительное мнение высказал высокообразованный и в то же время изнеженный каноник, Мутиан. Он упрекал Рейхлина в том, что он выболтал перед толпою тайны ученого кружка и вследствие этого поколебал престиж императора, государства, папы, церкви, в особенности же, славу духовной и ученой касты. «Поэтому, ученый Каинион, оставь нам нашу веру, (или неверие) и не благоволи к евреям с одной стороны, чтобы вредить христианам с другой».

ГЛАВА V. Борьба за Талмуд, шиболет гуманистов и обскурантов (ПРОДОЛЖЕНИЕ) (1511 — 1516)

С появлением и распространением «Глазного зерцала» Рейхлина и его защитой Талмуда открылась борьба, становившаяся с каждым днем все серьезнее, принимавшая все больший объем и далеко вышедшая язь рамок первоначального предмета. Ибо обскуранты, еще вполне обладавшие своим могуществом и средствами устрашения, не отнеслись к вызову безразлично. Дело Пфеферкорна было их собственным делом, и им же, в сущности, принадлежала инициатива. А вдруг тут нашелся человек, осмелившийся выступить против их планов: он не только не одобряла, осуждения Талмуда, но и признал его в некотором смысле необходимым для христианства, не только не одобрял преследований, но и рекомендовала, любить евреев. Какая наглость! Какой позора, для христианства в глазах мракобесов! Они пришли в такую священную ярость, что наделали массу глупостей и тем нанесли непоправимый вред своему же делу.

Тот самый проповедник, Петр Мейер во Франкфурте-на-Майне, которому не удалось добиться воспрещения продажи «Глазного зерцала», совершил еще один промах. Во время богослужения он с кафедры возвестил о том, что в ближайший канун Богородицы Пфеферкорн произнесет проповедь против сочинения Рейхлина, и увещевал верующих прийти в большем числе послушать Пфеферкорна. Трудно было придумать более нелепый план. Пфеферкорн со своей безобразной, отталкивающей фигурой, с карикатурными еврейскими чертами лица и с необыкновенно гнусной физиономией должен был пред христианской публикой произнести проповедь на еврейско-немецком жаргоне! Каждое его слово, каждое движение должно было вызывать смех среди слушателей и нарушать благоговейное настроение. Кроме того, по католическому уставу, мирянину, да к тому еще женатому было строжайше запрещено исполнять обязанности священника. Незадолго до того был сожжен, на основании судебного приговора, простодушный пастух за самовольное произнесение проповеди. Чтобы соблюсти форму, Пфеферкорн произнес свою проповедь в назначенный день (7 сентября 1511 года) не в церкви, а у входа в нее пред огромной собравшейся толпой.

Это было, вероятно, весьма забавное зрелище: безобразный еврей осенял верующих христиан крестным знамением и на еврейском жаргоне поучал их христианской вере. Пфеферкорн стремился, главным образом, вызвать в слушателях чувства отвращения и ненависти к евреям и их покровителям.

Но это была лить незначительная схватка. Главное сражение подгодовлялось в Кельне. Доминиканские монахи, до сих пор сражавшиеся с опущенным забралом, захотели теперь выступить открыто. Они поручили одному из своих соратников, Арнольду из Тонгерна, подвергнуть разбору. «Глазное зерцало» Рейхлина, чтобы отыскать там еретические взгляды, и он отыскать их в огромном количестве. Доминиканский монах, духовник Ульрих фон Штейнгейм, донес об этом факте Рейхлину с деланным и напускным простосердечием и с выражением якобы величайшего уважения к нему (23 октября 1511 г.), причем присовокупил: кельнцы еще не пришли к соглашению относительно мерь, которые следует предпринять против Рейхлина; одни советовали только сжечь еретическую книгу, другие, более строгие, треПовали предания автора суду, как еретика, а третьи предлагали иные меры. Это письмо, которое должно было запугать Рейхлина, оказало свое действие: Рейхлина обуял чрезвычайный страх. Его нельзя упрекать за это в малодушии или трусости. В то время было совсем не безопасно связываться с доминиканскими монахами, чья власть превышала власть императора и папы, и папа Александр VI, который не отступал ни перед каким злодеянием и имел в своем распоряжении яд, кинжал и прочие смертоносные орудия, трепетал пред орденом доминиканских, монахов. Он говорил, что скорее отважится повздорить с могущественнейшим монархом, чем с одним из тех нищенствующих монахов, которые, прикрываясь смиренностью, в действительности, тиранизировали весь христианский мир. «Если им что-нибудь приходится не по душе», говорит столь же остроумный, сколь и мужественный Ульрих фон Гутен о мракобесах того времени, то они морщат лоб, навостряют глаза, задирают нос и кричат: «в огонь! в огонь!». Расшевелить это болото так же опасно, как ухватиться за шиповник. В их присутствии нужно остерегаться произнести неосторожное слово; это ужасная шайка, привыкшая все осуждать и ничего не выслушивать». Нельзя миролюбивому Рейхлину, тогда уже 50-тилетнему старику, жаждавшему покоя, ставить в упрек, что он хотел избежать разрыва с доминиканскими монахами, которым снова захотелось костров.

Уже через несколько дней после получения письма от духовника Ульриха (1 ноября), он обратился к цензору своего сочинения, Арнольду из Тонгерна, с посланием, к коем он смягчил свои утверждения в «Глазном зерцале», заявляя в свое оправдание: он рассматривал Талмуд в качестве не богослова, а судьи, и не мог знать, что кельнский университет другого мнения об этом сочинении; он высказал свое суждение, не имея никаких побочных замыслов и не желая кого-либо задеть; пусть не гневаются на него за то, что он, светский человек, позволил себе высказать суждение по богословскому вопросу, и пусть смотрят на это, как на медицинский совет священника, который иногда позволяет себе тоже высказать мнение о ходе болезни. Он умолял доказать ему его заблуждения и не проклинать без предупреждения. «Пусть петух прокричит мне прежде, чем грянет гром и молния». Одновременно он написал более мужественное письмо своему бывшему приятелю, доминиканскому профессору, Конраду Колину, с просьбой защитить его пред богословскими, факультетом в Кельне и отвратить собиравшуюся грозу. В этом письме Рейхлин осмелился задеть главу мракобесов, Якова Гохстратена. Он сообщает Колину, притворившись, будто не верит этому, что многие считали Гохстратена одним из авторов пфеферкорнского памфлета и издевались над ним ввиду неблагодарности доминиканских монахов, которым он оказал много услуг.

Несомненно, не без злобного намерения кельнцы заставили Рейхлина почти два месяца ждать их ответа: они надеялись, что Рейхлин, мучимый неопределенностью своего положения, будет приведен в отчаяние и падет ниц пред ними. Лишь в начале января (1512 года) ему были доставлены два письма, одно официальное от богословского факультета, а другое частное и притворно-сердечное от Колина: оба письма должны были служить дополнением друг к другу. Факультет упрекал его в том, что он своим вмешательством повредил похвальному начинанию императора, приказавшего сжечь еврейские книги, что он навлек на себя подозрения своим покровительством еврейскому неверию, что он вызвали у евреев, которые читали и распространяли его «Глазное зерцало», чувство злорадства и доставил им случай продолжать свои поношения Христа, Пресвятой Девы и апостолов, что он искажением слов Писания возбудил неудовольствие масс, и внушил подозрения к искренности собственной его веры. Без заступничества Тонгерна и Колина факультет был бы вынужден подвергнуть его строгой цензуре. Но теперь он захотел оказать Рейхлину снисхождение и предоставить ему самому очистить путь от тех камней, которые он же набросал, и либо более обосновать свою недостаточную защиту (на латинском языке), либо, как послушный сын церкви, отречься от своего благоприятного отзыва о Талмуде. Колин добавлял к этому с лицемерной сердечностью, что факультет оказал ему снисхождение именно благодаря его, Колина, заступничеству. При этом он высказал ту формулу, на которой покоится все грандиозное здание католической церкви: мирской человек, даже если он так проницателен и правоверен, как Рейхлин, не имеет и не может иметь никакого суждения о богословских вопросах. Колин указывает и на грозящую ему опасность: факультет не может надолго откладывать свой приговор, ибо духовенство и миряне с напряжением ждут его: у Рейхлина много врагов, с нетерпением ожидающих его осуждения: его судьба, поэтому, всецело лежит в руках кельнцев; если последние его оправдают, то никто уже не сможет осудить его: посему, пусть он поспешит отречься от своего отзыва и от своего сочинения в пользу Талмуда и против Пфеферкорна. Но ни единым словом Колин не попытался оправдать своего учителя, Гохстратена, которого Рейхлин обвинял в том, что он принял участие в составлении памфлета против него.

Рейхлин тотчас же (27 января 1512 года) ответил факультету и Колину, благодарил обоих за оказанное ему снисхождение, признал, что он как мирянин, да к тому еще вступивший дважды в брак, конечно, полный профан в богословских вопросах, и очистил себя от подозрения в покровительстве евреям заявлением, что он, вместе со святым Иеронимом, глубоко ненавидит еврейское племя. Но в самом главном он остался непреклонным, заявляя: он ни отчего отречься не может, ибо не чувствует за собой никакой ереси, тем более, что он уже раньше, без всякого принуждения, разъяснил в приложенном латинском оправдании и объяснении все плохо понятые выражения; все, что он может сделать, это опубликовать упомянутое объяснение на немецком языке, чего он не сделал раньше за недостатком времени: новое объяснение было бы факультетом признано таким же недостаточным, как и первое. Поэтому он просил своих доминиканских покровителей точно указать ему оскорбительные и звучащие ересью выражения в его «Глазном зерцале», чтобы быть в состоянии либо вполне оправдаться, либо отречься от сказанного.

Наконец, чтоб положить конец этой переписке, кельнские мракобесы заявили (24 февраля): пусть Рейхлин позаботится о том, чтобы еще оставшиеся экземпляры его «Глазного зерцала» более не продавались на франкфуртской ярмарке и чтобы вообще содержание его сочинения было опровергнуто: только таким образом он может восстановить свою репутацию и доказать, что он истинный католик, враг неверующих евреев и их кощунственных сочинений: в противном случае кельнский суд будет вынужден привлечь его к ответственности и осудить; это произойдет не из вражды к нему, а только из чувства христианской любви. Кельнцы сумели задеть его слабую струнку, заявляя: если при его жизни дело и будет замято, то после его смерти найдутся судьи, которые «схватят за бороду мертвого льва» и заклеймят его, как еретика. Колин еще раз не преминул уверять: Рейхлин обязан этим снисходительным отношением факультета исключительно его дружбе; в противном случае, факультет уже давно бы приказал всем немецким епископам отыскать «Глазное зерцало» и сжечь, а самого Рейхлина привлек бы к суду инквизиции; поэтому пусть Рейхлин поспешить исполнить требование факультета прежде, чем последний проявить большую строгость; ибо скоро даже он, Колин, не будет в состоянии помочь ему. Между прочим Колин намекнул ему: из его сочинения можно вывести заключение, что Иисус был законно и правомерно осужден евреями: какое богохульство. Он глубоко скорбел бы, если бы Рейхлин так позорно (проклятый, как еретик) закончил свою славную жизнь. Колин указал ему также, в какую форму следует облечь отречение, именно: он должен указать, что он, как юрист, ничего не смыслит в богословских вопросах и поэтому вполне естественно ошибался.

Когда кельнцы сняли с себя маску приветливости и обнаружили свою безобразную сущность священнослужителей, отдающих на заклание людей, тогда и Рейхлин сбросил с себя маску смиренности и показал себя мужественной личностью, которая не намерена поступиться своей честью. Он ответил (3 марта) факультету: он не может исполнить его желания, конфисковать оставшиеся еще экземпляры «Глазного зерцала», ибо последние принадлежат не ему, а книгопродавцу: что ему остается еще сказать, чтобы удовлетворить их (кельнцев), ои не знал бы и в том случае, если бы был и вдвое проницательнее Даниила: во всяком случае он отпечатает свое латинское объяснение и на немецком языке для тех слабоумных, которые могли бы неправильно истолковать его отзыв о Талмуде. То, однако, чего он не хотел говорить факультету, он сказал своему лицемерному другу, Колину, именно: если последний советовал факультету повременить с сожжением его «Глазного зерцала», то пусть факультет благодарит его за это, ибо этим своим советом он оказал услугу лишь факультету: благодаря совету опытных и могущественных лиц, он чувствует себя в полной безопасности и уверен, что большая опасность, чем ему, угрожает имуществу и репутации его противников: это он хочет ему передать, как секрет; да, он не лишен поддержки могущественнейших лиц; его противникам следует также не забывать, что спор легко разгорается, но с трудом улаживается: какое движение возникнет среди феодалов и в народе, когда он красноречиво изложит начало, конец и весь ход этого дела? «Что скажет мир, когда я расскажу, что вы кормите, поддерживаете и превозносите до небес перебежчика, бессовестного клеветника, крещеного и женатого еврея, который, вопреки церковному уставу, произносил во Франкфурте пред верующей паствой проповеди против меня и которого подозревают в намерении снова перебежать к своим соплеменникам? И все это дело он раздул, дабы выжать у евреев большие деньги. Тебя смущают некоторые невинные слова, употребленные мною, и ты думаешь, что они оскорбляют благочестивое ухо, но тебя нисколько не смущает это позорное поведение? За спинами моих могущественных покровителей стоят поэты и историки, коих теперь легион и которые почитают меня, как своего учителя; они покроют вечным позором злобность моих противников и вашего факультета и воспоют меня, как невинно преследуемого». Это было объявлением войны между главой гуманистов и главными представителями закоснелого католицизма, враждебного науке и боящегося света. Соглашение уже было невозможно. Ибо обе стороны говорили на разных языках и не понимали друг друга. Правда, Рейхлин все еще щадил своих противников; он опубликовал (22 марта 1512 года) 42 параграфа на немецком языке, которые он раньше приложил к своему «Глазному зерцалу», чтобы смягчить свои резкие утверждения. Его «ясное объяснение на немецком языке» должно было убедить публику, что он не повинен ни в какой ереси и вовсе не покровительствовал евреям. Если Рейхлин думал успокоить этим кельнцев, то он горько ошибался. Кельнцы жаждали войны, ожесточенной и беспощадной войны, которая должна была кончиться поранением или уничтожением противника. Пни ответили ему опубликованием обвинительного сочинения: «О чрезмерном расположении к евреям со стороны Рейхлина» (в лето того же года). Это было самым грубым повторением всех прежних утверждении, сделанных Пфеферкорном и кельнцами, утомительным повторением всех мнимых или обоснованных обвинений против Рейхлина и евреев или, точнее, копией самообвинения Рейхлина. Главные обвинения сводились к тому, что Рейхлин, будучи юристом, осмелился вмешаться в богословские топкости, в которых он, как небогослов, ничего не может смыслить, и что он с очевидным пристрастием подчеркнул в евреях и их писаниях только одно хорошее, дурное же он едва отметил или даже оправдывал. Все обвинительное сочинение стремилось доказать, что Рейхлин пребывает в заблуждении, граничащем с ересью, и что Талмуд должен быть сожжен. Это первое произведение кельнцев, по форме бесталанное, а по содержанию противоречащее истине почти во всем, за исключением того утверждения, что Рейхлин раньше сам высказало те же обвинения против евреев и их писаний, было составлено Арнольдом из Тонгерна, а Орту из Граций, официальный поэт кельнцев, прибавил сюда еще и преплохие стихи, в коих он проклинал Рейхлина, призывая на него все муки ада. Тут же было высказано благочестивое пожелание: «да погибнет этот дерзкий еретик».

Арнольд из Тонгерна посвятил это позорное сочинение императору Максимилиану и во вступительном послании к последнему изложил следующие мотивы, побудившие его к составлению этого сочинения: многие христиане были огорчены этим очевидным пристрастием Рейхлина к евреям, тем более, что его сочинения, составленные на немецком языке, читались буквально всеми: кроме того евреи радовались им и хвастались, что Рейхлин послан Богом, чтобы помешать императору преследовать их писания. Это сочинение, несмотря на то, что представляло собою сплошную ложь, произвело тем не менее на императора сильное впечатление, и он сделался противником Рейхлина, на стороне коего он стоял со времени опубликования «Ручного зерцала». Возможно, что снова та же женская рука подлила масла в огонь, а, может быть, император хотел остановить все возраставшее и распространявшееся возбуждение. Находясь в Кельне, Максимилиан издал (7 октября 1512 года приказ всем сословиям империи и особенно бургомистру и совету города Франкфурта не допускать продажи сочинений Рейхлина в пользу евреев (т. е. «Глазного зерцала» и 42 параграфов «ясного объяснения»), а конфисковать и уничтожить, под угрозой немилости и наказания. В виде мотива приведено то обстоятельство, что рейхлиновская защита евреев еще более укрепляет их упрямство и огорчает и оскорбляет простосердечных христиан. К последним императору следовало бы причислить самого себя. Ибо эта защита никого не оскорбила, за исключением императора и мракобесов. Те, которым была ясна вся важность спора, быть может, и радовались выступлению Рейхлина против бесстыдства Пфеферкорна и кельнцев, но никто и не помышлял о покровительстве евреям. Курфюрст и архиепископ Кельна, Филипп, который находился в приятельских сношениях с доминиканцами своей столицы, поспешил обнародовать приказ императора (27 ноября 1512 года). Он предписал всему духовенству своего епископства прочесть с кафедр приказ императора и вывесить на дверях церквей. Строптивым, которые не пожелали бы выдать сочинение Рейхлина против Пфеферкорна, грозили отлучение и другие неприятности.

Но этот строгий приказ императора и курфюрста не произвел ожидаемого эффекта. В самом Кельне у Рейхлина было больше друзей, чем у доминиканцев, которых ненавидели за их вызывающее высокомерие и за страсть к гонениям со стороны их главы, Гохстратена. В Кельне же выступил в защиту Рейхлина и Талмуда образованный пробст, Герман фон Нюнар, который считал Гохстратена самым злобным человеком и единственным нарушителем спокойствия в Германии. Он позже писал императору: «Гохстратен чума для Германии, и, если ты его обезвредишь, все будет в порядке. Спроси всех ученых в Германии, и ты узнаешь, что он оскорбил каждого из них и со всеми находится во враждебных отношениях. На стороне Рейхлина и против доминиканцев была почти вся кельнская знать, за исключением одного человека, который, по слухам, шепотом передававшимся из уха в ухо, находился в интимных сношениях с красивой женой Пфеферкорна. Горячий поклонник Рейхлина, хотя необразованный, богатый человек, Франц Штраус, несмотря на императорский приказ и на угрозу архиепископа, носил всегда при себе «Глазное зерцало» и так часто читал его, что знал наизусть всю книгу. Он всегда вступал бесстрашно в спор с доминиканцами, имея на всякое возражение готовый ответ, так что они его избегали. Враги евреев добились того, что Талмуд нашел защитников в среде именитых людей.

Чем более кельнцы утрачивали свое влияние на общественное мнение, тем более они напрягали все свои силы, чтобы повлиять на него. Пфеферкорн (или один из его присных) снова выпустил сочинение, в коем Рейхлин изображается уже не, как прежде, знатным сановником, а отвергнутым еретиком, который способен лишь лгать и интриговать и подкуплен евреями. Его отзыв и его «Глазное зерцало» называются там клеветническими сочинениями. Уже заглавие характеризует бесконечную гнусность автора: «Зажигательное зерцало или искоренение и уничтожение необоснованной клеветнической книжонки, «Глазного зерцала», которую Рейхлин обнародовал против меня, Пфеферкорна». Еще больше ядовитых стрел было выпущено в евреев, чем в Рейхлина. Ядовитый тон вступительного стихотворения выдержан во всем памфлете. Рейхлин, которому пришлось разделить с евреями всю ненависть Пфеферкорна, осыпан следующими бесстыдными поношениями: как он осмелился классифицировать и характеризовать различные еврейские сочинения, не будучи в состоянии разобрать раввинское писание без пунктуации: да, ведь он не в состоянии был бы понять и собственный еврейский словарь, если бы последний не был снабжен латинским переводом; он приобрел всю свою еврейскую ученость по совету и с помощью евреев. Конечно, евреям достается еще больше. Пфеферкорн тут приводит новое измышление, будто сам Маймонид, этот еврейский мудрец идеальной нравственности и гуманности, дал в своем религиозном кодексе предписания о том, как следует убивать христиан. Пфеферкорн был настолько нагл, что вызывался доказать это всякому желающему и, если бы это его утверждение оказалось ложью, готов был подвергнуться всякому наказанию и даже сожжению. Этот гнусный клеветник, под охраной всемогущих доминиканцев, быль уверен, что никто не будет настаивать на исполнении его обещания. Он отвергает обвинение Рейхлина, будто он стремился, наперекор властям, подстрекать народ к насилию над евреями. Но тут же он подзадоривал христиан к жесточайшим гонениям против евреев.

Он утверждал: евреев не следует убивать, но у них нужно отнять все их имущество и отдать тем, кому оно по праву принадлежит, или же больницам, церквам и монастырям; со старыми евреями следует обходиться, как с паршивыми псами; детей следует насильно отрывать от родителей и обращать в христианство: этого не нужно откладывать со дня на день, это должно быть сделано безотлагательно: так поступать с ними не грешно, ибо они, как проданное имущество, принадлежат властям: у евреев имеется еще в римской империи три общины, в Регенсбурге, Вормсе и Франкфурте; если бы князья, феодалы и города поступили с этими общинами, как и с прочими, то евреи скоро исчезли бы в Германии: а это было бы «согласно священному вероучению, божественно и похвально». Что это было за христианство, если жаждавший мщения и крови злодей мог пользоваться им в целях проповедования самых жестоких и бесчеловечных преследований против свидетелей его прежних гнусностей?

Но роль Пфеферкорна была сыграна. После того, как кельнские доминиканцы повели открытую войну против Рейхлина. опубликовали обвинительный акт и добились запрещения его сочинения, все его справедливое и пламенное негодование обратилось на них. Он составил подробное защитительное произведение на латинском языке (закончено 1 марта 1513 года), направленное против кельнских «клеветников» и посвященное императору Максимилиану: это сочинение, написанное с сокрушительной силой, было особенно рассчитано на ненемецкую ученую публику, но имело немецкий заголовок: «Кто говорит или пишет, что я, Рейхлин, в своем отзыве о еврейских книгах, действовал не как честный, благочестивый и порядочный христианин, тот лжет, как легкомысленный, бесчестный и злобный клеветник». В этом сочинении для «разоблачения клеветников» он только мимоходом касается Пфеферкорна и, описывая, как последний интриговал даже против самого императора, сообщает, что Пфеферкорн похитил документ, предназначавшийся для императора, и опубликовал его для компрометации: уже за это одно он заслуживал виселицы. Но Рейхлин скоро переходит от молота к кузнецу, от учеников к учителям, к виновникам всей этой гнусной травли. Рейхлин беспощадно уничтожает Арнольда из Тонгерна, Ортуина Грация, называя их полным именем, и главного вожака, Гохстратена, имя коего прикрыто фиговым листом. Он говорит: все эти лица, столь горячо нападавшие на еврейские книги, руководились своекорыстными денежными мотивами и за то, что он помешал их планам и прямо из-под рук унес их добычу, они все свое негодование направили против него и осыпали его поношениями и подозрениями; они ни в коем случае не заслуживают почетного имени теологов, они теологисты, (лже-теологи); почему именно кельнцы так много занимаются вопросом о еврейских книгах? Почему не другие богословские факультеты Германии? Этот вопрос вообще касается не факультета, а епископов: кто поставил вас, кельнских клеветников и теологистов, вас, козлов и свиней, пастырями надо мной: кто назначил вас судьями надо мной и моим отзывом, надо мной, который живет от вас на расстоянии пяти епископств, живет другим воздухом, пользуется другим огнем? Ваше высокомерие так велико, что вы, тая сатану в груди, возноситесь в небесную высь, уподобляясь Всевышнему; дозволь им, о император! отобрать и оставить у себя все еврейские деньги, и я снова обрету свой покой; правда, евреи уже задолго до Рождества Христова, во времена Помпея, поселились в Римской империи; Цезарь, Август и Тиберий разрешили им жить согласно их ритуалу и соблюдать унаследованные ими законы: христианские императоры, Грациан, Валентиниан и Феодосий, даровали им гражданское полноправие, а император Гонорий обещал им ту же защиту и ту же безопасность, которыми пользовались остальные жители Римской империи; но все же прошу тебя, первый герма но-римский император, дозволь кельнцам привлечь евреев к суду инквизиции, задавить их и ограбить: и пусть кельнцы знают, что именно моему заступничеству они обязаны тем, что их мешки наполнятся еврейскими деньгами, которыми даже языческий завоеватель, Помпей, при вступлении в иерусалимский храм не захотел осквернить своих рук: если ты внемлешь моей просьбе, то они снова восстановят мою опозоренную честь; ибо тогда мои выражения не будут звучать скандалом и ересью; покуда же ты не сделаешь этого, они беспрестанно будут лаять и обвинять меня — поверь мне в этом — в том, что я навлек на себя подозрение в покровительстве евреям и что я недостаточно почтительно отношусь к богословским писателям, т. е. к кельнским лжебогословам».

Своих противников, выдвинувшихся на передний план, Рейхлин буквально уничтожает своими могучими ударами. «Кельнские доминиканцы выбрали своим вожаком Арнольда фон Тонгерн, который охотнее называет себя «фон Тонгерн», чем из Тонгерна, ибо он был изгнан из своего родного города за какое-то преступление; и даже его сотоварищи называют его светским священником, дабы его позор не пал на весь орден; этого знаменосца сопровождают с обеих сторон полуеврей Пфеферкорн и полуязычник Ортуин Граций, который выдает себя за поэта, строчит стихи в языческом стиле и при этом не умеет даже грамотно писать; этот наемный корректор типографии лучше поучился бы грамоте, чем кропать детские стихи». Он назвал Ортуина Грация потому полуязычником, что этот, в своем вступительном стихотворении, назвал непорочную Деву Марию матерью Юпитера. Согласно учению католической церкви, однако, Юпитер, как и все языческие боги, являются злыми демонами. Ортуин таким образом допустил богохульство и высказал ересь. Это был тяжелый удар для судей над еретиками. Два участника обвинительного сочинения Арнольда из Тонгерна — в том числе и аристократический поэт, Герман фон Буше — поддались уговорам Арнольда и поместили свои эпиграммы. Этих «двух трубачей» Рейхлин пощадил, наскоро разделавшись с ними, не называя имен.

В своей защите Рейхлин мужественно признал правильность главного упрека доминиканцев, их конька, относительно покровительства евреям, говоря: да, он покровительствовать евреям, как это сделали Иисус, апостолы, отцы церкви, папы и императоры, как заступаются за евреев судьи, которые, ведя их процессы, защищают их от несправедливостей; он их тоже защищал, дабы они не пострадали от несправедливости и насилия; «я знаю, что моим противникам не понравился мой взгляд на евреев, как на наших сограждан; так пусть же они еще более вознегодуют и прогневаются, а я скажу, что евреи — наши братья, да, братья Арнольда, братья кельнских лже-богословов, не потому, что они дети одного и того же Творца, а потому, что они происходят от одного и того же праотца: того же взгляда были и некоторые отцы церкви».

Точно ударами молота Рейхлин сокрушает затем Арнольда за его искажение библейских текстов. Библейский стих: «Ворожеи не оставляй в живых» Арнольд передал в такой форме: «преступника не оставляй в живых на земле» и вывел отсюда гнусное заключение: «так как евреи провинились во многих преступлениях, ереси, кощунстве и поношении Христа, церкви и Священного писания, то мы не должны допускать, чтобы в каком либо уголке земли они остались в живых». «Это, слова непристойные богослову, это недостойный священник, жаждущий человеческой крови», — восклицает Рейхлин.

Пфеферкорн и Арнольд из Тонгерна указывали на то, что, в одном из своих прежних посланий, Рейхлин сам отозвался враждебно о евреях. Это противоречие Рейхлин пытается устранить логическими софизмами, но в конце концов сознается, что он тогда совершил несправедливость. Вообще, со времени открытого объявления войны против доминиканцев, он энергично защищал евреев. Указанию врагов еврейства, что евреи молятся о падении римско-германской империи, Рейхлин противопоставляет слова одного талмудиста: «Молитесь о благе империи». Затем он продолжает: «Почему клеветник приводит, в качестве свидетелей, крещеных евреев, своих же соучастников? Могу ли я верить им. которые против меня сплели очевидную ложь? Если они так поступают со мной, христианином, то как же они поступают с евреями?» В заключение он ставит своему клеветнику памятник с надписью: «Арнольд из Тонгерна, клеветник и подделыватель». Рейхлин лично передал свое защитительное сочинение императору (в июне 1513 г.), который принял его весьма милостиво.

Это защитительное сочинение Рейхлина, которое скоро было напечатано и распространено, было первым сильным и метким ударом великана в одну из голов ядовитой гидры, и этот удар эхом отозвался во всей христианской Европе. Так раздразнить, истоптать и изранить могущественных доминиканцев, этих змей, пред которыми трепетали императоры и папы, в одной из их самых опасных пещер — это было актом героизма, который вызвал одобрение и преклонение в самых разнообразных слоях: среди гуманистов и мирян, среди высшего и низшего духовенства, которое неохотно терпело от деспотизма монахов-проповедников, среди других орденов, которые были оттеснены доминиканцами на задний план, наконец, среди придворных кругов, планы коих часто расстраивались вследствие нестерпимого вмешательства доминиканцев. Это цицероновское красноречие, это глубоко прочувствованное и стихийно прорвавшееся негодование, эта ирония — словом, все, даже кажущиеся нам излишним балластом ученые ссылки на классическую, библейскую и церковную литературы и каламбуры в духе того времени, все в этом сочинении произвело тем более глубокое впечатление, что Рейхлин не был забиякой, а был всем известен, как спокойный, кроткий и миролюбивый человек. Гуманисты были в восторге от мужественного выступления Рейхлина против мракобесов. И только малодушные среди них упрекали Рейхлина за его резкость и грубость. Рейхлин возразил им весьма правильно, что скорее можно с философским спокойствием встретить смерть, чем перенести оскорбление чести.

Война между Рейхлиным и доминиканцами возгорелась тогда лини, с пущей силой. Император Максимилиан, к коему обе партии обратились со своими писаниями, не был в состоянии разрешить спор. В этом деле он проявил чрезвычайную слабость духа и несамостоятельность. Смотря по тому, кто нашептывал ему на ухо: его ли духовник или один из его тайных секретарей-гуманистов, он то писал Рейхлину, что защитит его от высокомерных нападок со стороны кельнских доминиканцев, то издал указ об изъятии из обращения «защиты» Рейхлина. Наконец, он приказал молчать обеим сторонам (июнь 1513 г.): но спорящих уже нельзя было более умиротворить. Доминиканцы не могли принять нанесенные им удары с христианским смирением: дело шло обо всем их влиянии или существовании. Они все готовились к великой мести: но все больше запутывались в своих же сетях, вызывая к себе и всему католичеству всеобщее презрение.

До того времени главный виновник всей этой кутерьмы, ядовитый и злобный преследователь еретиков, Яков Гохстратен, держался на заднем плане и постепенно посылал в огонь свои креатуры, сперва Пфеферкорна, затем Ортуина Грация и Арнольда из Тонгерна. Теперь он сам выступил на первый план, столь бесстыдно и нагло, как будто все духовенство и остальное человечество должно было подчиниться ему и, по первому движению его бровей, пасть ниц пред ним, как будто он имел право топтать ногами законы и традиции. Чтобы насильно спасти ослабевшее влияние ордена, все доминиканцы должны были сплотиться и все усилия направить к тому, чтобы добиться осуждения Рейхлина и Талмуда.

Необдуманность всего поведения императора в этом деле сказалась и в его указе, приказавшем молчать обеим спорящим сторонам, ибо в указе были названы Рейхлин сводной стороны. Пфеферкорн и Арнольд из Тонгерна с другой. Этим дана была сотоварищам последних возможность открыто затрагивать и даже обвинять Рейхлина под другим именем. Рейхлин справедливо опасался, что кельнские доминиканцы, пользуясь этой неопределенностью, не оставят его в покое. Поэтому он умолял воспитателя и советника при дворе курфюрста Фридриха Саксонского побудить последнего повлиять на императора в смысле приказания прекратить спор всем без исключения. Это его желание не исполнилось, и наступило то, чего он опасался. Его стали еще более преследовать.

Внезапно Гохстратен, получив якобы соответственное уполномочие оть начальника ордена, обнародовал (15 сентября 1513 года), в» качестве инквизитора, послание к Рейхлину, в коем предлагал ему в течение шести дней явиться в Майнц в 8 часов утра, чтобы предстать пред судом но обвинению в покровительстве евреям» и склонности к ереси. Он не имел никакой инквизиционной силы над Рейхлиным, так как последний принадлежал к епископству Констанца. Его приглашение кроме того не соблюло требуемых формальностей и к тому же было составлено в оскорбительном тоне, на «ты», как будто Рейхлин был уже уличенным и преданным проклятию еретиком, относительно коего не обязательно соблюдать приличия. Рейхлин мог бы игнорировать это приглашение, ибо оно было во всех отношениях противозаконно. Тем не менее, он, не имея возможности, в виду преклонных лет и слабости, самому явиться в Майнц, прислал чуда своего доверенного, чтобы протестовать против насильственного акта. В назначенный день (20 сентября) в Майнц прибыл Гохстратен с толпой доминиканцев, выбрал, по собственному произволу, из числа своих единомышленников судейскую комиссию, открыл заседание и выступил против Рейхлина, соединяя в своем лице и обвинителя, и судьи». Он раньше уже составил грозный обвинительный акт против Рейхлиновского «Глазного зерцала» и Талмуда. Он также, из осторожности, старался привлечь союзников, чтобы в» этом серьезном споре не оказаться одиноким. Незадолго до этого он обратился в четыре университета с посланиями, прося высказаться о «Глазном зерцале» Рейхлина, конечно, в его духе, и все оправдали его надежды. Левенский богословский факультет заявил: «из любезности к Гохстратену, факультет подвергнул разбору «Глазное зерцало» и нашел, что оно полно заблуждений и подозрительных утверждений, а также содержит одобрение упорному неверию евреев: поэтому следует не только изъять это сочинение из употребления, но и сжечь его».

Каково было мнение кельнского факультета, угадать не трудно, так как деканом его был Гохстратен, который таким образом выставил себе самому свидетельство. Кельнский факультет сказал то, чего не осмелился произнести левенский, а именно, что сочинение Рейхлина содержит не только заблуждения, но и ересь и потому должно быть сожжено и выброшено из памяти людей. Обширная мотивировка составлена в отвратительном церковно-умилительном тоне. Эрфуртский факультет сослался на свое, уже прежде высказанное, мнение, что Талмуд и еврейские письмена должны быть уничтожены: но он также честно признал: он не нашел в сочинений Рейхлина ничего еретического и противокатолического; против собственного желания Рейхлин совершил несколько ошибок, благоприятных для евреев; во всяком случае, книга заслуживает быть уничтоженной, но без печальных последствий для автора, доказавшего свою правоверность. Гуманистически настроенный Мутиан, тогда глава факультета, правда, предостерегал своих коллег, увещевая их не соглашаться с кельнцами, и считал позором осуждение Рейхлина; но его голосу не вняли. Странно, что факультет Майнца долго медлил своим ответом. Имея в руках эти три благоприятные для его плана отзыва, Гохстратен выступил в Майнце, не сомневаясь в своей неопровержимости, уверенный в своей победе.

Приведенные им пункты обвинения, конечно, были те же, что были выдвинуты против «Глазного зерцала» Пфеферкорном и Арнольдом из Тонгерна. Тот же основной мотив: Рейхлин чрезмерно покровительствует евреям, считает их, «этих бесстыдных собак», наполовину членами церкви, равноправными людьми; от его сочинения сильно несет ересью. Поэтому Гохстратен предложил комиссии вынести приговор о том, что «Глазное зерцало» Рейхлина напичкано ошибками и еретическими взглядами, чрезмерно покровительствует неверующим евреям, оскорбительно для церкви и потому должно быть проклято, изъято из обращения и предано пламени. Интересна разница между испанской и германской инквизицией. Торквемада, Деца или Ксименес де Циснерос не тратили бы столько слов понапрасну, а вместе с книгой обрекли бы на сожжение и автора её. Сердце Гохстратена вовсе не было слишком мягко для подобного приговора: но он не дерзнул сделать это, ибо знал, что этим восстановит против себя всю Германию, все духовные и светские власти.

Доверенный Рейхлина торжественно и энергично протестовал против этого обвинения и доказал его полную несправедливость. Главным образом, он подчеркнул, что Гохстратен, одушевленный личной к Рейхлину враждой, провозгласил себя судьей и обвинителем, не имея пи малейшего права на это. Конечно, Гохстратен, как и выбранная им же комиссия судей, не обратил внимания на протест представителя Рейхлина. Когда же предложение о передаче дела двум третейским судьям было также отвергнуто, представителю Рейхлина оставалось лишь апеллировать к папскому престолу и оставить залу суда. Тем не менее, процесс против «Глазного зерцала» был продолжен в отсутствии обвиняемого и его представителя; только Гохстратен устыдился и отказался от роли судьи. Но его дело от этого нисколько не пострадало. На основании какими-то путями добытого или же подложного полномочия императора, Гохстратен назначил, с согласия обманутого архиепископа Майнца, следственную комиссию, в состав коей вошли исключительно фомисты и противники рейхлиновского направления: эта комиссия ускорила судопроизводство, чтобы скорее добиться осуждения. Но, чтобы не вооружать против себя общественного мнения осуждением обвиняемого без выслушания его, они прибили к церковным дверям (26 сентября) извещение, в коем приглашали не непосредственно Рейхлина, а «того, кто интересуется этим делом», явиться на следующий день в суд в 3 часа пополудни. На следующий день комиссия имела заседание, на коем Гохстратен еще раз прочитал все обвинения, возведенные против Рейхлина и Талмуда. Судьи инквизиции для виду допросили свидетелей, конечно, исключительно доминиканцев, которые также единодушно признали, что «Глазное зерцало» должно быть сожжено. На следующий день уже должен был быть обнародован окончательный приговор, в церквах уже было объявлено, что всякий, кто имеет эту книгу, должен, под угрозой отлучения от церкви, передать ее инквизиции. Этим самым были бы осуждены на сожжение Талмуд и все еврейские письмена, не исключая и Библии на древнееврейском языке. Кельнские доминиканцы уже потирали от удовольствия руки, уверенные, что достигли своей цели. Но их радостным надеждам все же не суждено было сбыться.

Чувство справедливости широких слоев было уж слишком возмущено этим, несправедливо начатым и неправильно веденным, процессом. Еще не зараженная гнилью богословия, не испорченная схоластикой, свободная от посторонних соображений, учащаяся молодежь майнцского университета громко выражала свое негодование по поводу этого бесстыдного преследования инквизиции, увлекая за собой и докторов юридических наук, а это, в свою очередь, вызвало вмешательство многих серьезных и влиятельных лиц. Некоторые высокопоставленные особы архиепископского капитула, особенно декан Лоренц фон Трухзес, с целью посредничества, обратились к инквизитору с ходатайством отсрочить приговор, в» виду того, что ни Рейхлин, пи его представитель не были допрошены. Хотя Гохстратен был весьма далек от желания уладить дело мирным путем, он все же согласился отсрочить объявление приговора на 14 дней, предполагая, что Рейхлин постесняется лично явиться. Капитул же обратился к Рейхлину с настоятельно» просьбой непременно явиться на заключительное заседание суда. Велико было всеобщее напряжение, с коим ожидали дальнейшего хода этого процесса.

К изумлении! доминиканцев, уже постаревший, достопочтенный Рейхлин появился в Майнце в» сопровождении двух видных советников вюртембергского герцога. Капитул приложил все усилия, чтобы привести обе стороны к соглашению. Но Гохстратен, который уже представлял себе пылающий костер, не шел ни на какие уступки и затянул переговоры до 12 октября, т. е. до конца срока объявления приговора, если бы стороны не пришли к соглашению. Инквизитор приказал уже всем священникам Майнца потребовать с кафедры, чтобы все, христиане и евреи, выдали, под угрозой чувствительных наказаний, все экземпляры «Глазного зерцала» для сожжения. Для придания торжественности акту сожжения было обещано 300 дней отпущения грехов всякому, кто в назначенный день придет на церковную площадь, чтобы присутствовать при аутодафе. 12 октября площадь пред церковью в Майнце была переполнена зрителями, любопытными, участниками и нуждавшимися в отпущении. Надувшись, как павлины, шествовали отцы и братья доминиканского ордена и приглашенные богословы кельнского, левенского и эрфуртского университетов, направляясь к специально сооруженной трибуне, «и земля трепетала под их ногами». Гохстратен, до того обвинитель, занял снова место среди судей. Последние уже готовились произнести формулу проклятия и развести огонь, как внезапно на площади появился гонец архиепископа Уриела. который быстрыми шагами направился к судьям и передал им» послание, парализовавшее их уста.

Капитул и особенно декан фон Трухзес сообщили архиепископу о злобном упрямстве доминиканцев и о том, что, вследствие этого, все попытки привести стороны к соглашению не увенчались успехом, и побудили его приказать отсрочить еще раз объявление приговора. Уриел фон Геминген, как и большинство епископов того времени, придерживался больше светских, чем церковных взглядов, и не питал к евреям канонического фанатизма. Он снова разрешил евреям, коих его предшественники с позором изгнали, селиться во всем епископстве Майнца, за исключением города Майнца. Незадолго до того (июль 1513 года), он назначил над ними раввина, но имени Бейфуса, который был в то же время и врачом и жил в Визенау, вблизи Майнца. Этому Бейфусу он предоставил власть над общинами и право наблюдать за исполнением раввинских законов, наказывать ослушников и вообще делать все, что дозволено еврейскому верховному раввину. Хотя Уриел по вопросу, переданному его комиссии об еврейских книгах, и не высказался в пользу последних, но он ничего не имел и против них. Высокомерие доминиканцев и их несправедливое отношение к Рейхлину возмутили и его. Поэтому он обратился с посланием к выбранным из его округа комиссарам: отсрочить приговор еще на один месяц, дабы продолжать переговоры; если же они не сделают этого, то он лишит их звания судей инквизиций, и все их решения этим самым уничтожатся и потеряют всякую силу. Со смущенными лицами доминиканцы выслушали нотариуса, который громким голосом прочел это послание, разрушившее все их махинации. Один только Гохстратен осмелился сделать несколько дерзких замечаний о якобы нарушенном праве. Остальные его сотоварищи пристыженно и украдкой разбрелись, преследуемые насмешками уличных мальчишек и восклицаниями взрослых: «на костре следовало бы сжечь всю эту братию, которая хотела опозорить честного человека». Ядовитый Гохстратен сделал еще одну отчаянную попытку. Он стал настаивать на том, чтоб богословский факультет Майнца высказал, наконец, свое мнение, и добился того, что факультет объявил: сочинение Рейхлина содержит заблуждения и еретические взгляды, а также стремление покровительствовать евреям (13 октября). Тогда Гохстратен, который прежде с презрением отвергнул подобное же предложение Рейхлина, апеллировал к папе, но, по зрелом обсуждении, отказался от этого шага. Таким образом, столь тяжко обвиненный Рейхлин, защитник евреев и их писаний, вышел победителем из этой суровой борьбы.

Вскоре после этого Герман фон Буше, миссионер гуманизма (как его метко назвал Давид Фридрих Штраус) и Ульрих фон Гугпен, рыцарь права и истины, воспели победу Рейхлина в восторженном панегирике «Триумф Рейхлина».

«Ликуй, поскольку ты познала самое себя, ликуй, Германия» (таков рефрен). Германия откроет глаза и приготовит победителю злобных доминиканцев при его возвращении на родину блестящую триумфальную встречу. Таково поэтическое изображение её: Сыны и дщери Германии устраивают своему великому, своему бессмертному Рейхлину возвышенный прием, с душистыми цветами и с звуками опьяняющей музыки; ведут закованным, как побежденного, опасного врага, Гохстратена, «этого отвратительного инквизитора, лозунгом коего всегда было: «в огонь писателей и их книги»; писал ли ты истину или ложь, справедливо или несправедливо, он всегда готовил для тебя огонь; он проглатывает огонь, он питается им, его дыхание — пламя; вместе с ним ведут в цепях его сотоварищей, Ортуина Грация, Арнольда из Тонгерна и Пфеферкорна. Этого злодея особенно беспощадно растерзали молодые поэты.

Само собою понятно, что евреи радовались такому исходу процесса. Ведь, в сущности, дело было именно о них. Ибо, если бы «Глазное зерцало» Рейхлина было осуждено, за евреев не мог бы заступиться ни один доброжелательный христианин, не подвергая себя преследованиям за покровительство евреям и не будучи заподозрен в ереси: кроме того, этим самым все еврейские книги были бы объявлены еретическими. Если правда, что, как утверждали доминиканцы, раввины всей Германии съехались в Вормс, где был созван синод, и нашли, что поражение, нанесенное свирепым доминиканцам Рейхлином, предвещает гибель римской (папской) империи, то они обнаружили истинно пророческую проницательность. Доминиканцы распространяли также слухи о том, что Рейхлин тайно сносился сь раввинами. К тому же времени Иоселин выхлопотал у императора Максимилиана привилегию, коей объявлялось, что евреи Германии находятся под охраной императора. Эта привилегия должна была защитить евреев в особенности от злобных происков Пфеферкорна и доминиканцев. Однако Рейхлин был еще очень далек от того, чтобы триумфировать над своими врагами, которые в то же время были и врагами евреев. Эти враги, хотя па мгновение и смирились, были, однако, далеко не побеждены. Рейхлин слишком хорошо знал их хитрость и злобность, чтобы бездеятельно предаваться радостям победы. Он хорошо знал, что они теперь с удвоенной яростью станут травить его. Поэтому он и поспешил апеллировать к папскому престолу, дабы заставить умолкнуть своих ожесточенных врагов. Однако Рейхлин справедливо опасался, что, при ненадежности и продажности папской курии, его дело может принять печальный для него оборота, если следствие будет произведено вне его судебного округа и под влиянием кельнских доминиканцев. Поэтому он обратился к лейб-медику папы Льва X, еврей Боне де Лат, с еврейским письмом, в коем просил его замолвить пред папой словечко в его пользу.

Лев, отпрыск славной флорентинской фамилии Медичи, о котором отец его отозвался, как об умнейшем из своих сыновей, вступил на папский престол лишь несколько месяцев до того. Это был аристократ, который более интересовался политикой, чем религией, походил более на римского язычника, чем на католика, презрительно смотрел, с высоты своего олимпийского величия, на все богословские споры и распри, как на детские забавы, и был озабочен лишь тем, как можно было бы искуснее пролавировать между двумя боровшимися друг с другом государствами или, вернее, домами Габсбургов и Валуа, без ущерба для светских интересов папского престола. С откровенностью, которая нас теперь поражает, папа Лев X выразился однажды: «Как много пользы принесла нам басня о Христе, общеизвестно». И вот ему был предложен для решения вопрос, содержится ли в «Глазном зерцале» Рейхлина ересь и чрезмерное покровительство евреям. Лев, который занимал папский престол как раз в то время, когда богословские вопросы угрожали пожаром всей Европе, понимал, однако, в них меньше, чем его повар. Все зависело от того, в каком свете ему будет представлен этот спор между Рейхлиным и доминиканцами. Поэтому Рейхлин и просил лейб-медика, Боне де Лат, в виду того, что последний всегда вращается в папских покоях, и ему препоручено «тело его святейшества», настроить Льва X в пользу того, чтобы следствие по его делу было произведено не в Кельне или по близости; ибо в этом случае его дело было бы потеряно. Рейхлин сообщил ему о ходе дела, рассказал, как Пфеферкорн и кельнские доминиканцы устроили зоговор против Талмуда и евреев и как лишь его чрезвычайные усилия до сих пор спасли Талмуд от сожжения. Если бы в руки доминиканцев попалось это письмо, то они могли бы неопровержимо доказать расположение Рейхлина к евреям; ибо в этом письме было много такого, что Рейхлин публично отрицал.

Понятно, что Боне де Лат воспользовался всем своим влиянием на папу, чтобы расположить его в пользу Рейхлина. Вероятно, его усердию и следует приписать то, что Лев тотчас же (уже 21 ноября 1513 года) поручил епископам Шпейера и Вормса сообща или в отдельности расследовать спор между Рейхлиным и Гохстратеном лично или с помощью назначенных судей и, независимо от всякого иного трибунала, вынести приговор, которому осужденная сторона обязана беспрекословно подчиниться. Епископ Вормса, Далберг, который находился с Рейхлиным в дружеских отношениях, не хотел принять это поручение. И молодой епископ Шпейера, Георг, пфальцграф и герцог Баварии, назначил двух судей, Томаса из Трухзеса и фон-Швалбаха, которые и пригласили обе стороны явиться в течение месяца (20 декабря) в Шпейер. Рейхлин, сопровождаемый своим представителем и другими друзьями, явился в назначенный день. Напротив, Гохстратен, рассчитывая на силу доминиканцев, не явился и не прислал своего представителя с формальными полномочиями. Он таким образом открыто выразил свое презрение к суду, епископу и даже к самому папе. Однако судьи не повели процесса с надлежащей энергией, быть может, опасаясь мести со стороны доминиканцев. Таким образом, процесс длился целых четверть года (от января до апреля 1514 года). Кельнские доминиканцы осмелились даже, на основании майнцского приговора (хотя последний не был опубликован и был уничтожен главным комиссаром), публично сжечь в Кельне «Глазное зерцало» Рейхлина (10 февраля), точно для издевательства над шпейерским трибуналом, установленным самим папой. Эта банда чувствовала, по-видимому, непреодолимую потребность в кострах и огне. Гохстратен позже оправдывался тем, что приказ исходил будто не от него, а от другого инквизитора). Кельнские доминиканцы в своей наглости пошли еще дальше. Они поручили наглому Пфеферкорну вывесить в зале суда в Шпейере, на глазах судей, кельнский приговор о «Глазном зерцале», и Рейхлину и его представителю лишь с большим трудом удалось добиться того, чтобы суд сделал выговор этому нахалу. Вообще Рейхлину стоило огромных усилий побудить судей вынести, наконец, приговор и тем закончить этот, столь растянувшийся, процесс. И лишь после того, как он опубликовал два немецких сочинения о самом споре и о ходе процесса, епископ Шпейера, наконец, смилостивился и вынес приговор, весьма благоприятный для Рейхлина: «Глазное зерцало» не содержит ни заблуждений, ни ереси, даже не «отдает ересью» и не покровительствует чрезмерно евреям: следовательно, Гохстратен оклеветал автора, и потому ему следует воспретить впредь касаться этого вопроса: это сочинение может быть читаемо всяким и печатаемо; Гохстратен же присужден к уплате в установленный законом срок судебных издержек (111 рейнских золотых гульденов); в противном случае он подвергается сначала легкому, а, при дальнейшем непослушании, тяжкому отлучению.

Кельнские доминиканцы скрежетали зубами, бесились и проклинали этот, столь позорный для них, исход процесса, но и не помышляли о том, чтобы подчиниться приговору папского представителя. Монахи-проповедники, несмотря на это, публично сожгли «Глазное зерцало» в Нюрнберге. При тогдашней разорванности Германии было вообще весьма трудно привести в исполнение приговор судьи; доминиканцы тем меньше придавали значения приговору шпейерского суда, что этот приговор был для них весьма неблагоприятен. Они осмеивали постановление епископа Шпейера, говоря, что оно исходит от глупого мальчишки. Наглый Пфеферкорн сорвал приговор, вывешенный в Кельне. Гохстратен внесудебным порядком (extrajudicialiter), т. е. даже не заявив об этом епископу Шпейера, являвшемуся представителем папы, апеллировал к последнему, несмотря на то, что раньше он отвергнул такую апелляцию. Свои надежды все же выиграть процесс против Рейхлина и добиться признания «Глазного зерцала» ересью он основывал на продажности лиц, близких к папскому престолу. «В Риме можно все иметь за деньги», говорил он открыто, «Рейхлин беден, а доминиканцы богаты, поэтому право будет попрано деньгами. Гохстратен мог также рассчитывать на своих единомышленников среди кардиналов, которые, столь же ревностно ратуя против всякой свободной науки, как и он, были бы в состоянии так долго оттягивать процесс, что у Рейхлина не хватило бы состояния для покрытия всех расходов по тяжбе. Кроме того доминиканцы рассчитывали на то, что им удастся добиться от некоторых университетов, особенно от задававшего тон парижского факультета, осуждения «Глазного зерцала» и тем оказать давление на папскую курию. Все доминиканцы, фомисты и мракобесы в Германии и вне её действовали сообща, чтобы нанести поражение Рейхлину.

Но эти усилия доминиканцев вызвали только то, что все друзья свободной науки, все враги схоластики, одурачиванья народа и церковного богословия, одним словом гуманисты, воспрянули духом и соединились для общей борьбы. В западной Европе образовался чуть ли не орден гуманистов, партия рейхлинистов (exercitus Reuchlinistarum), все члены коей, точно по молчаливому соглашению, помогали друг другу и Рейхлину. «Один поддерживал другого и говорил товарищу: не унывай; все мы, борющиеся под знаменем Паллады, преданы Рейхлину не менее, чем солдаты императору». Это был прямо таки союз, все члены коего вербовали новых приверженцев для поддержки Рейхлина. Даже в маленьком городке, Элее, в Силезии был один гуманист, который с гордостью называл себя рейхлинистом. Таким образом свирепая вражда к евреям и Талмуду вызвала в христианском мире появление двух весьма ожесточенно боровшихся друг с другом партий: рейхлинистов и арнольдистов. Это была борьба средневекового тумана с начинавшимся рассветом лучшего времени.

Тогдашняя молодая Германия всего энергичнее ратовала в пользу Рейхлина и против мракобесов; наряду с Германом фон Буше, выступили Крот Рубиан (Иоганн Иегер) и пламенный Ульрих фон Гутен, самая сильная и мужественная личность того времени. Стремление к деятельности, обуревавшее Ульриха, только лишь благодаря этой страстной борьбе Рейхлина с доминиканцами, и получило настоящее свое направление. До сих пор он занимался фехтованием в пустом пространстве и мог проявлять свое рыцарское мужество и свой пламенный темперамент лишь по отношению к фантастическим своим противникам. И только теперь двадцатишестилетнему юноше открылись глаза, и он увидел истинного врага. Направить всю силу своего рыцарского меча и еще более острого лезвия своего духа против этого врага казалось ему достойной и благородной задачей жизни. Уничтожить доминиканцев, попов и мракобесов, воздвигнуть царство духа, свободной науки, избавить Германию от кошмара церковного суеверия и варварства, поднять ее из трясины и сделать судьей Европы, к чему она была призвана, благодаря своим мощным сынам, своему презиравшему смерть рыцарскому сословию — такова цель, для осуществления коей он будет бороться. Как только это стало ясно Ульриху, он с напряжением всех своих сил стал добиваться своей цели и прежде всего выступил в защиту Рейхлина, знаменосца гуманизма, чтобы доставить ему победу над его смертельными врагами.

Но и люди зрелого возраста, почтенные и уважаемые, все чаще стали выступать в пользу Рейхлина. Так герцог вюртембергский, Ульрих, и весь его двор, граф фон Гелфенштейн в Аугсбурге, граф фон Нюнар, патриции Велзер, Пиркгеймер и Пейтингер в Регенсбурге, Нюрнберге и Аугсбурге со всей своей свитой, многие пробсты, каноники и члены капитула, даже кардиналы и высшие духовные лица в Италии, особенно Эгидио из Витербо, генерал ордена августинцев в Риме, покровитель и ученик еврейского филолога, Илии Левиты, влюбленный в еврейскую литературу. Эгидио писал Рейхлину: «Откровение Божие, данное людям в огне, впервые было спасено от огня, когда Авраам убежал из раскаленной печи, а теперь оно вторично спасено Рейхлиным; ибо спасены книги, от которых закон только и получает свет и при гибели коих снова воцарилась бы тьма. Борясь за твое дело, мы защищаем не тебя, а закон, не Талмуд, а церковь». Любопытно, что весь орден францисканцев, из ненависти к доминиканцам, стал на сторону Рейхлина.

Почти в каждом городе были рейхлинисты и антирейхлинисты, споры коих нередко переходили в драку. Лозунгом одних было: спасение Глазного зерцала и сохранение Талмуда, а других: проклятие и сожжение того и другого. Невольно рейхлинисты стали друзьями евреев и всячески старались их защищать. Наоборот, приверженцы доминиканцев сделались еще более ожесточенными врагами евреев и жадно ухватывались за всякую, хотя бы уж давным-давно забытую, книгу, чтобы найти там доказательства коварства евреев. В особенности, книга испанца Альфонса де Спина, «Твердыня веры» (Fortalitium Fidei), направленная против евреев и напечатанная много лет тому назад в Нюрнберге, оказалась прямо таки кладом для врагов еврейства. Последние называли всех друзей Рейхлина «иудействующими» и «талмудистами».

Все эти распри наделали много шума в Европе. Вспыхнув в Германии, они скоро перешли в два отдаленных центра, Рим и Париж. Гохстратен и доминиканцы всю свою энергию направили на то, чтоб побудить самый влиятельный университет в Париже и папскую курию в Риме отвергнуть приговор шпейерского суда и осудить сочинение Рейхлина на сожжение. Они и тут, и там имели сильных и влиятельных союзников, которые самоотверженно действовали в пользу партии. Главным образом они рассчитывали на фанатичного кардинала в Риме, Бернардина де Санта Кроце, который, может быть, честнее, но не менее страстно ненавидел науку и её жрецов и желал их уничтожения. К нему-то тотчас же и обратились декан и весь богословский факультет в Кельне, налгали ему, будто «Глазное зерцало» покупается и распространяется вовсе не христианами, а исключительно евреями, и убеждали его заступиться за них пред папой.

В виду этого, Рейхлин, в свою очередь, принужден был принять свои меры, чтобы апелляция не возымела действия, благодаря интригам его врагов, хотя, в сущности, его процесс был уже формально выигран после приговора папского суда в Шпейере. Он обратился к своим друзьям в Риме, к папскому статс-секретарю, Квестенбергу, к покровительствовавшему наукам кардиналу, Адриану, к австрийскому министру-кардиналу, фон Гурку, к генералу августинцев, Эгидио из Витербо, к регенсбургскому пробсту, Велзеру, и к другим с просьбой защищать его перед папой). Уже раньше он, по совету своих друзей, опубликовал письма, полученные им от выдающихся мужей Германии и Италии, и его ответы им, дабы из его обширных связей и его изящного латинского стиля, весьма ценившегося в Италии, Рим и папа увидели, с какими людьми связались доминиканцы. Среди этих «писем знаменитых людей») были не только латинские, но и греческие и еврейские: последние были от Рейхлина к своему учителю, еврейскому лейб-медику, Лоансу, и от раввина Якова Марголеса к Рейхлину. Там же было помещено и послание императора Фридриха, оказавшего Рейхлину высокие почести, а также письмо, из коего явствовало, что отец папы Льва X, Лоренцо Медичи из Флоренции, был весьма расположен к Рейхлину.

Самое важное для Рейхлина было воспрепятствовать тому, чтобы следственная комиссия в Риме составилась из враждебных ему доминиканцев и фомистов. И его друзьям, действительно, удалось убедить в этом папу. Лев X назначил следственным судьей кардинала и патриарха, Доменико Гримани. Было известно, что этот философски образованный сановник церкви, друг Илии Делмедиго и Авраама де Балмеса, был «покровителем евреев», в качестве патрона францисканского ордена ненавидел доминиканцев и стоял на стороне Рейхлина. Несомненно, что видные евреи в Риме также действовали в пользу Рейхлина; но они, как и немецкие евреи, имели столько такта, что держались в тени, чтобы своим выступлением не скомпрометировать всего дела. Тогда кардинал Гримани пригласил (июнь 1514 г). обе стороны на суд, но с явным пристрастием к Рейлину, которому, в виду его преклонного возраста, позволено было прислать своего представителя, тогда как Гохстратену предложено было явиться лично. Снабженный рекомендациями и набитым» деньгами кошельком, инквизитор явился в Рим с непоколебимой верой в свою победу. Разве в Риме нельзя за деньги всего добиться? Стихи фон-Гутена, в коих он изображает тогдашний папский престол, нисколько не преувеличены:

Рейхлин не мог предложить денег: он был беден. Он не обладал магической силой над сокровищами ханжеских женщин и над исповедниками, этими искусными кладоискателями. Но общественное сознание не было еще настолько развито, чтобы друзья Рейхлина со брали деньги, необходимые для покрытия судебных расходов; Рейхлину приходилось самому нести их. Но за то у Рейхлина не было недостатка в рекомендательных письмах от своих» друзей и покровителей. Император Максимилиан, виновник всей этой кутерьмы (ибо сначала он весьма милостиво отнесся к подлому Пфеферкорну и своей истерически-набожной сестре и лишь потом раскаялся в этом), часто защищал Рейхлина пред папой. Император писал: «он сознает, что кельнцы противозаконно и интригами хотели растянуть спор для того, чтобы погубить невинного, превосходного, ученого и стоящего вполне на почве христианского вероучения Рейхлина; все, что последний писал (в защиту еврейских писаний, произошло по его, императора, поручению с самыми лучшими и благочестивыми намерениями». Могущественный имперский министр, кардинал фон Гурк, также выступил пред папой в защиту Рейхлина; тоже сделали несколько князей, вюртембургский герцог, Ульрих, саксонский курфюрст, Фридрих Мудрый, который несколько лет спустя защитил Лютера и реформацию от тех же доминиканцев, маркграф баденский, который в начале заступился за евреев, магистр ордена немецких рыцарей, епископы Страсбурга, Констанца, Вормса, и Шпейера, еще 15 аббатов и 53 швабских города. Из этого папа мог усмотреть, насколько общественное мнение было против доминиканцев. И действительно, вь начале спор, как казалось, принял благоприятный оборот для Рейхлина, несмотря на шумное выступление и расточительность Гохстратена. Все усилия его и его единомышленников провести в комиссию вторым судьей кардинала Бернардино де Санта Кроце ни к чему не привели, благодаря стараниям рейхлинистов. Папа назначил вторым судьей другого покровителя Рейхлина, кардинала Пиетро Анконитани де Севзебио. Оба члена комиссии выпустили распоряжение о том, что никакой другой судья или корпорация не имеют право обсуждать и решать этот спор, покуда римский суд не опубликует своего постановления.

Но доминиканцы объявили войну общественному мнению, комиссии и папе. Кардинала Гриманиони старались скомпрометировать всяческими заподозриваниями и ругали его глупцом. О папе они отзывались как о школьнике, которого можно высечь, и угрожали: если он не вынесет решения в их пользу, то они откажут ему в послушании, отпадут от него и не остановятся пред расколом церкви; если Рейхлин выйдет снова победителем, то они соединятся с гуситами в Богемии против папы. Эта банда была настолько ослеплена жаждой мести, что, только из желания настоять па своем, она подкапывалась йод самый католицизм. Не пощадили они и самого императора и стали всячески поносить его, когда узнали о его заступничестве за Рейхлина.

Все свои надежды доминиканцы возлагали на отзыв парижского университета, матери всех европейских высших школ: если этот знаменитый богословский факультет проклянет сочинение Рейхлина и Талмуд, тогда сам папа не осмелится противоречить. Поэтому они и привели все рычаги в движение, чтобы добиться от Парижа благоприятного для них отзыва. Особенно усердствовал духовник французского короля, Людовика XII, Вильгельм Гакине Пти, склонявший короля произвести давление на богословский факультет в пользу доминиканцев. Политика, которая перессорила Францию и германского императора, тоже сыграла свою роль в этом споре. Так как германский император был за Рейхлина, то французский король стал на сторону доминиканцев. На этом примере видно, как пострадал авторитет папы даже в среде правоверных. Парижский богословский факультет не имел права касаться этого спора после того, как папская комиссия запретила всякому иному трибуналу выносить какие-либо постановления по этому вопросу. Тем не менее парижский богословский факультет продолжал самостоятельное исследование вопроса, содержит ли сочинение Рейхлина в пользу евреев и Талмуда ересь или не Но вынести какое-либо решение было совсем не легко, ибо Рейхлин и в Париже насчитывал много преданных друзей, в их числе королевского лейб-медика Копа, и греческого гуманиста Якова Лефебра д’Этапль, весьма уважаемого члена университетской коллегии. Поэтому совещания сильно затянулись (от мая до начала августа 1514 г.).

Совещания длились в течение 47 заседаний. Между совещавшимися были и такие, которые отчасти высказались в пользу Рейхлина, отчасти указывали на незаконность этого совещания; но фанатики подняли такой шум, что те не могли договорить. Многие французские богословы хотели последовать примеру Людовика Святого, который, по настояниям крещеного еврея, Николая Донина, и по поручению папы Григория IX, приказал, три столетия тому назад, сжечь Талмуд. И в этом именно смысле парижский богословский факультет вынес свое решение: «Глазное зерцало» Рейхлина, как содержащее ересь и ревностно защищающее талмудические писания, заслуживает быть осужденным на сожжение, а автора следует заставить отречься от своего сочинения (2 августа 1514 г.). Факультет не постеснялся присовокупить, что осуждение состоялось по настоянию французского короля. Людовик XII сказал своему лейб-медику Копу, который замолвил словечко в пользу Рейхлина, что он также «иудействующий». Передают, будто король написал еще отдельно папе, прося его обратить серьезнейшее внимание на «Глазное зерцало».

Велико было ликование доминиканцев и особенно кельнцев по поводу этого постановления. Они полагали, что победа за ними, и что они смогут теперь принудить папу подчиниться постановлению парижского университета. Они не замедлили, в новом памфлете, ознакомить публику с этой тяжело доставшейся им, победой. Под именем Пфеферкорна, один доминиканец, как говорят, Виганд Вирт, составил новое клеветническое сочинение под названием «Набат» против коварных евреев, поносителей трупа Христа и его членов и против старого грешника, Иоганна Рейхлина, склоняющегося на сторону лживых евреев и их учения; Глазное зерцало было по справедливости осуждено в Кельне к уничтожению и сожжению, что подтвердил высочайший университет в Париже». Но этим самым был нарушен приказ императора, наложившего молчание на обе стороны, и имперский фискал привлек поэтому к ответственности Пфеферкорна, так как упомянутый памфлет был выпущен под его именем. Конечно, кельнским доминиканцам это было вдвойне неприятно, как потому, что им, которые считали себя в праве говорить обо всем, о чем им заблагорассудится, было запрещено поносить Рейхлина, так и потому, что Пфеферкорн должен был быть наказан вместо другого. По-видимому, и тут помогла сестра императора, Кунигунда; она снова дала Пфеферкорну рекомендательное письмо к императору. Опираясь на эту ханжу-княжну, доминиканцы стали еще менее считаться с приказом императора. Они опубликовали (декабрь 1514 г.) все документы, благоприятные для них и осуждавшие «Глазное зерцало», в том числе отзывы четырех университетов: Левена, Кельна, Эрфурта и Майнца.

Но случай снова сыграл с ними плохую шутку, опозорив в глазах общественного мнения их ставленника, Пфеферкорна. Крещеный еврей, по имени Пфаф Рап, по сообщению же других, тоже носивший имя Пфеферкорна, был, за несколько дней до опубликования отзыва парижского университета о «Глазном зерцале», приговорен к смерти епископом из Магдебурга и курфюрстом Майнца, вероятно, по обвинению в обворовании церкви в Гале: приговор был приведен в исполнение, и осужденный был, с помощью раскаленных клещей, растерзан на части. По-видимому, судьей в этом деле был Ульрих фон-Гутен. Последний или другие рейхлинисты поспешили использовать этот случай против доминиканцев и бросить тень на виновника спора между Рейхлиным и доминиканцами, на Иоанна Пфеферкорна. Гутен, намеренно сгущая краски, описал преступления этого крещеного злодея из Гале в латинских стихах. При этом случае он проявил вражду к евреям, утверждая, что Германия не способна произвести такого злодея, что этого можно ожидать лишь от Иудеи. Он предупреждает, что не следует допускать евреев к принятию христианства; ибо, только отделившись и отмежевавшись от них,христиане могут уберечься от их влияния. Другие рейхлинисты так описали этот случай в немецкой и латинской прозе, тоже преувеличивая преступления этого негодяя: последний, не будучи священником, исполнял обязанности проповедника и отправлял богослужение, сочувствовал евреям, осквернил столько-то и столько-то гостий, зарезал множество христианских детей, своим врачебным уходом погубил многих взрослых христиан и, будучи подкуплен евреями, намеревался отравить целые провинции, покушаясь также на убийство архиепископа Альберта и его брата, курфюрста бранденбургского, Иоахима. Все эти преступления были выдуманы лишь с целью опозорить Пфеферкорна и его союзников, будто он сам был или мог быть этим преступником. По поводу картины, изображающей св. Христофора в Берлине, Ран или Пфеферкорн произнес, будто, кощунственные слова: «Чего стал ты тут, длинноногий плут, с младенцем на плечах? Отвратительная картина изображала, как у Рапа вырывали раскаленными щипцами член за членом. Памфлеты против Пфеферкорна в Гале должны были предостеречь публику и от враждебного к евреям кельнского Пфеферкорна, ибо последний обманывает христиан и втайне на стороне евреев.

Между тем процесс Рейхлина-Гохстратена все тянулся, благодаря интригам и золоту доминиканцев. Рейхлину едва удалось найти адвоката, ибо юристы побаивались связываться с злобными монахами. При присылке актов первой и второй инстанции (майнцского и шпейерского, Рейхлин обещал доставить грамоты, коими были дарованы евреям привилегии, чтобы доказать, что не он выхлопотал евреям эти облегчения. Но те доказательства, которые ему удалось собрать, мало согласовались с его утверждением, сделанным в благородном порыве, о том, будто евреи уже издавна признаны согражданами германско-римской империи. Он мог только доставить пожелтевший пергамент, из коего явствовало, что они получили от папского престола некоторые привилегии, что их религия и священные писания были признаны неприкосновенными и что они были рабами императора. Последнее не нуждалось в рейхлиновских доказательствах, ибо немецкие евреи были рабами императора в слишком сильной степени. Именно из того обстоятельства, что евреи находились в рабском отношении к императору, враги евреев заключали: всякий император имеет полное право поступать с ними по своему произволу, изгонять их и даже истреблять, а тем более уничтожать их книги; это не составляет правонарушения. Само собой разумеется, что Гохстратен энергично оспаривал слабые доказательства Рейхлина касательно еврейских привилегий.

Процесс, и без того чрезвычайно растягиваемый в Риме, еще более затянулся, благодаря стараниям доминиканцев. Гохстратен приложил к своему обвинительному сочинению перевод «Глазного зерцала», который во многих местах оказался просто подлогом, ибо Гохстратен вложил в уста автора еретические взгляды. Комиссия, правда, поручила проживавшему в Риме немцу, Мартину фон Гренинген, изготовить другой, дословный перевод «Глазного зерцала»; но тогда доминиканцы, в свою очередь, стали жаловаться на перевод. Вследствие таких препятствий, процесс не подвигался с места и стоил Рейхлину уже в первой стадии более 400 золотых гульденов. Доминиканцы и рассчитывали разорить своего противника и покровителя евреев, который вырвал из их рук добычу, и помешать ему бороться за свое право. Таким образом, постепенно угасала надежда на триумф Рейхлина в Риме. Поэтому друзья Рейхлина позаботились о том, чтобы создать новое судилище и, минуя плохо осведомленного или запуганного папу, апеллировать к общественному мнению.

В то время всеобщего напряжения умов, когда тесные кружки и широкие слои народа, духовные лица, высшие и низшие, князья и образованные граждане внимательно прислушивались к вестям из Рима о возможном исходе рейхлинского процесса, один из молодых гуманистов (вероятно Крот Рубиан в Лейпциге) сочинил целый ряд писем, которым, по настроению, остроумию и едкому сарказму, не было ничего равного во всей литературе. «Письма мракобесов» (составлены в течение 1515 г.), направленные, большей частью, но адресу коварного Ортуина Грация, написаны языком грубых, невежественных монахов. Они раскрывают их низкие помыслы, высокомерие, поразительное невежество, развратность, коварство и грубость, их жалкий латинский стиль и еще более жалкую мораль, их софистическую болтовню и отвратительные сплетни; словом, они так ясно обрисовали все нестерпимые недостатки доминиканских монахов, что это стало ясно даже и полуобразованным людям. Все враги Рейхлина, Гохстратен, Арнольд из Тонтерна, Ортуин Граций, Пфеферкорн и все их ставленники, Петр Майер, Виганд, парижский университет — все должны были пройти сквозь строй; словно от ударов бичами и скорпионами на них не осталось здорового места. Эти художественные сатиры, с чисто аристофановским сарказмом, произвели тем более сильное впечатление, что доминиканцы, фомисты и доктора богословия сами обрисовывали себя в истинном свете, сами обнаруживали свою отвратительную физиономию, сами напрашивались к позорному столбу. Но это издевательство над доминиканцами невольно разоблачило также и отрицательные стороны папства, всей иерархической тирании и церкви вообще. Ибо доминиканцы со своим невежеством, высокомерием, развратом и наглостью были лишь продуктом и естественным результатом всего католического строя и католических учреждений. Таким образом сатирические «письма мракобесов» подействовали, как едкая кислота, вконец разъевшая и без того гнилое тело католической церкви.

Евреи и Талмуд послужили первым поводом к травле Рейхлина: конечно, им было отведено место в письмах мракобесов. Столь презренные евреи выступают на сцену по следующему поводу. Во втором письме некий магистр, Иоанн Пелифекс, сообщает так называемому исповеднику, Ортуину Грацию, прискорбный факт: недавно, ко времени франкфуртской ярмарки, он вместе с одним молодым богословом прошел мимо двух лиц, которые выглядели весьма прилично; так как они носили черные сюртуки и рясы с капюшоном, то он принял их за лиц духовного звания, отвесил им глубокий поклон и снял свою шапку; к его ужасу, спутник обратил его внимание, что это были евреи, причем даже утверждал, что он совершил этим смертный грех; поклон еврей чуть ли не равносилен идолопоклонству, и, следовательно, он нарушил первую заповедь; ибо, если христианин оказывает почести еврею, он этим самым действует против христианства и навлекает на себя подозрение в том, не еврей ли он сам: евреи могут в этом случае хвастаться своим превосходством над христианами, они укрепляются в своем неверии, презираю гь христианское вероучение и не желают примкнуть к церкви (это все те же обвинения, выставленные доминиканцами против Рейхлина за его покровительство евреям): молодой богослов рассказывает по этому поводу: он однажды в церкви опустился на колени перед изображением еврея с молотком в руке, приняв его за Св. Петра, по, приблизившись к изображению, он заметил свое заблуждение и глубоко раскаялся в нем; на исповеди у доминиканцев исповедник разъяснил ему, что он, хотя невольно, совершил смертный грех, и потому исповедник не мог бы отпустить ему грехи, если бы случайно не имел на то разрешения епископа: если бы этот грех совершен был сознательно, то отпустить его мог бы только папа: и потому молодой богослов посоветовал магистру Пелифексу исповедаться пред викарием и рассказать ему о поклоне, который он отвесил двум евреям, так как он должен был внимательнее присмотреться к евреям и тогда он по желтому значку на платье мог бы легко отличить их от лиц духовного звания. Пелифекс и обращается к Ортуину Грацию с важным вопросом, совершил ли он смертный или обыкновенный грех, и кто может отпустить ему этот грех, просто ли исповедник, епископ или сам папа. Он просит также Ортуина написать ему, правильно ли поступают франкфуртские граждане, разрешая евреям носить те же облачения, что носят доктора священного богословия, чего бы император не допустил еврею, собачьему сыну, врагу Христа... (это был стиль доминиканцев). Ничто не могло так сильно заклеймит всю ничтожность и бессмысленность схоластов-богословов, как сделало это письмо.

Ученик Ортуина, Шируглий, со скорбью в душе рассказывает: жители Майнца далеко не так благочестивы, как кельнцы: один житель Майнца осмелился утверждать, что трирский сюртук вовсе не одеяние Христа, а самое обыкновенное и простое платье, что волоса Пресвятой Богородицы не существуют более и что он презирает отпущение грехов со стороны доминиканцев, ибо последние надуватели и обманывают женщин и крестьян; в ответ на это я воскликнул: «в огонь, в огонь этого еретика; пусть это услышит Гохстратен, инквизитор»; он рассмеялся и сказал: Гохстратен — отвратительное животное, Рейхлин — честный человек, а богословы, напротив, дьяволы; парижский университет, проклявший книгу Рейхлина, просто подкуплен доминиканцами; парижская высшая богословская школа является не матерью всех прочих школ, а матерью глупости; далее он утверждал, что Талмуд вовсе не проклят церковью; Петр Майер из Франкфурта возразил на это: «ведь в «Твердыне веры» испанца Альфонса де Спина Талмуд назван отвратительной книгой»; но житель Майнца ответил: «Твердыня веры» — грязный памфлет, и тот, кто черпает оттуда свои доказательства, глупец. В таком тоне письмо продолжает рассказывать о деяниях доминиканцев. Профессор богословия увещевает Ортуина: пусть он не даст своим ученикам плохого примера преступными сношениями с женщинами; этот грех он, впрочем, искупает своими писаниями против Рейхлина; рассказывают, что Пфеферкорн, которого Ортуин защищает, негодяй, который не из убеждений принял христианство, а лишь потому, что евреи хотели повесить его за его жульничества и доносы: говорят также, что он плохой христианин и не долго будет пребывать в христианстве, подобно его же однофамильцу, сожженному в Гале: поэтому пусть Ортуин остережется его.

Эйтелнарабианус фон Песенек сообщает Ортуину: я, дискутируя недавно с двумя евреями в Вормсе, доказал им всю иллюзорность их надежд на пришествие Мессии и сослался при этом на Пфеферкорна: евреи со смехом ответили: «ваш Пфеферкорн в Кельне просто жулик: в еврейском языке он ничего не смыслит; он стал христианином лишь для того, чтобы скрыть свои пороки; до своего перехода в христианство, он в Моравии оглушил ударом женщину, сидевшую за кассой, украл более 200 гульденов и убежал; в другом месте для него уже была приготовлена виселица за воровство; однако ему каким-то неизвестным образом удалось избежать казни; мы сами видели эту виселицу; кроме того мы можем вам назвать нескольких христиан и дворян, которые тоже знают об этом; поэтому вам не следовало приводить, в качестве авторитета, этого вора и мошенника»; я возразил: «вы, скверные евреи, лжете изо всех сил и, если бы вам не были дарованы привилегии, я бы вас выдрал за волосы и бросил в грязь; Пфеферкорн хороший христианин, ибо, вместе с женой, он часто исповедуется у доминиканцев; он охотно слушает обедню и, когда священник поднимает гостию, он никогда не смотрит вниз, разве если ему нужно сплюнуть; вы думаете, что богословы и бургомистр Кельна, по глупости своей, назначили Пфеферкорна смотрителем госпиталя и солемером; они бы этого никогда не сделали, если бы Пфеферкорн не был хорошим христианином: вы говорите, что он только из-за своей красивой жены, столь любезен сердцу богословов и бургомистра; но это неправда, ибо бургомистры сами имеют красивых жен, а богословы не интересуются женщинами: кроме того, мы еще не слыхали ничего о подобном прелюбодеянии». Затем следует непереводимое, циничное замечание о жене Пфеферкорна во вкусе доминиканцев и того времени. В том же роде и следующее письмо, в коем Федерфузий задает Ортуину Грацию следующий богословский вопрос: какой вид будет иметь тело крещеного еврея при восстании из мертвых? Далее следуют грязные объяснения, достойные доминиканских схоластов.

Звонкий смех раздался по всей западной Европе, при чтении «писем мракобесов». Всякий, кто в Германии, Италии, Франции и Англии понимал по-латыни, смеялся или хихикал над формой и содержанием этих самообличений доминиканцев и схоластов. Эти грубые пошлости, толстокожее невежество, чванливое своей мнимой мудростью тупоумие, грязные слова и обороты — все это составляло слишком резкий контраст с внешней ученостью и благочестивостью доминиканцев, и потому эти письма возбудили смех и в самых серьезных кругах. рассказывали, что Эразм, который страдал нарывом в горле, освободился от своих страданий, благодаря судорожному смеху, при чтении писем. Веселая комедия, разыгранная простаками, доставила много приверженцев Рейхлину, и доминиканцы были осуждены общественным мнением, независимо от папского приговора. Строили всевозможные догадки о том, кто мог бы быть автором этих писем. Одни полагали, что сам Рейхлин, другие, что Эразм, Гутен или кто-либо иной из круга гуманистов. Гутен правильно ответил на вопрос об авторе: «сам Бог». Действительно, постепенно становилось все ясней, что пустяшный в начале спор о сожжении Талмуда приобрел значение всемирно-исторического события, в котором индивидуальная воля растворяется, отдавая себя на служение общим стремлениям. В Риме более проницательные рейхлинисты видели в этом руку Провидения.

Письма мракобесов разошлись так быстро, что в непродолжительном времени понадобилось новое издание, в коем были помещены еще новые письма в том же жанре. В одном из этих писем Яков Гохстратен жалуется: «я жалею о том, что начал все это дело; все высмеивают и дразнят меня; здесь (в Риме) Рейхлина знают лучше, чем в Германии; многие кардиналы, епископы, прелаты и приближенные папы любят его; если бы я не начал этого дела, я бы спокойно жил в Кельне, хорошо ел бы и пил; теперь же у меня не всегда имеется даже черствый хлеб; я боюсь также, что дела в Германии в моем отсутствии идут плохо; каждый, кому вздумается, пишет книги о богословии». В этом раздражительном и плоском тоне выдержано все письмо. Это вызвало новый смех. Реакционеры были так глупы, что сначала думали: письма мракобесов написаны в их пользу. Когда же они по звонкому смеху своих противников догадались, что письма написаны для их осмеяния, они, хотя пришли в ярость, были совершенно бессильны против такого неожиданного для них нападения. Пфеферкорн и его заправилы хотели ослабить впечатление и выпустили сочинение на немецком и латинском языках под заглавием «Защита от клеветнических писем мракобесов»: но этим они только подлили масла в огонь и вызвали еще больший смех со стороны рейхлинистов.

И только немецкие евреи не могли предаваться смеху. Доминиканцы тем временем старались другими путями добиться своей главной цели или, по крайней мере, отомстить евреям. То обстоятельство, что некоторые просвещенные христиане, внимание коих было обращено на иудаизм, почувствовали особую склонность к последнему и свои новоприобретенные убеждения излагали в книгах, мало смущало доминиканцев. Ибо христианское общество в его подавляющем большинстве было предубеждено против еврейского вероучения и его приверженцев. Эразм справедливо заметил однажды: «если ненависть к евреям составляет христианский долг, то мы все очень хорошие христиане»). Поэтому врагам евреев было очень легко вредить им. Пфеферкорн не раз указывал на то, что в Германии имеются еще только три больипих еврейских общины, в Регенсбурге, Франкфурте и Вормсе, и что, с уничтожением их, в германской империи исчезло бы еврейство.

Если, может быть, многие из числа гуманистов и освободились от ужасной веры в то, что евреи стремятся употреблять кровь христианских младенцев и осквернять гостии, то это обвинение, в общем, встречало доверие в широких слоях народа, чем, конечно, воспользовались жаждавшие мести доминиканцы. В то время, когда в Риме происходил процесс Рейхлина, подобное обвинение было возведено против общины эльзасского городка (Мителберга), причем многие лица подверглись строгому заключению, в их числе и Иоселин из Росгейма, защитник еврейства (1514 г.). Последнего лишили возможности обратиться за защитой к императору Максимилиану. Лишь семь недель спустя обнаружилась несправедливость обвинения, и заключенные были освобождены. В следующем году епископ Страсбурга с знатью из Андлау и советом Оберная, которые издавна были заклятыми врагами евреев, сообща замышляли изгнать еврейские общины из Эльзаса. К счастью, неутомимому Иоселину удалось отвести удар после того, как он несколько раз был у императора и жаловался ему на замышлявшийся насильственный акт.

Чтобы добиться изгнания евреев из Франкфурта и Вормса, враги евреев придумали целесообразное средство. Молодой маркграф бранденбургский, Альберт, до того епископ магдебургский, который позже в эпоху реформации приобрел столь печальную известность, был избран архиепископом Майнца (март 1514 г.). Это был аристократ, который занимался высшей политикой, а управление епископством предоставил капитулу. Альберт обладал лоском образования и охотно выдавал себя за друга рейхлинистов, по это было только внешностью. Евреями он не интересовался, хотя и разрешил им вновь пребывание в Майнце. Большинство членов капитула в Майнце не отличалось даже и внешним лоском образования, интересовалось более собаками, соколами, чем книгами, более деньгами и роскошною жизнью, чем классической ученостью. Некоторые из них находились в дружеских отношениях с Гохстратеном и кельнскими доминиканцами и способствовали тому, что «Глазное зерцало» Рейхлина было проклято. Эти-то враги евреев, вероятно, по внушению кельнцев, и побудили архиепископа Альберта разослать духовным и светским владыкам и некоторым городам, особенно Франкфурту и Вормсу, приглашение собраться во Франкфурте для совещаний о том, как изгнать евреев и более не допускать их. Следуя этому приглашению, во Франкфурт съехались (7 января 1516 г.) представители архиепископства Майнца и аббатства Фульды, пфальцграфа Людовика, ландграфини гесенской, Анны, бургграфа фон Фридберга, городов Вормса, Франкфурта, Вецлара, Ганау, Гелнгаузена, князей Насау, кроме того Михаил фон Вертгейм лично и еще другие мелкие феодалы. На следующий день они собрались для совещания по еврейскому вопросу. Программа сводилась к тому, чтобы все владетельные дома объединились и обязались отказаться от всех прав на евреев, изгнать своих еврейских подданных и никогда впредь не допускать их вновь ни под какими именами и ни на какой срок. Это общее решение они должны были представить на усмотрение императора, прося об утверждении.

При совещании о судьбах евреев западной Германии, представители курфюрства Майнца, Пфальца, гесенской ландграфини и других владетельных домов голосовали безусловно за изгнание евреев. Франкфурт, Вормс и еще другие голосовали только условно, а именно, если будет достигнуто полное единение. Депутат Вормса заметил, что сонет этого города уже раньше обсуждал вопрос об изгнании евреев, но последнее, по многим причинам, все откладывалось. Только представитель аббатства Фульды, граф фон Вертгейм и еще несколько других высказались против изгнания, конечно, из эгоистических соображений. Представители Фульды заявили: изгнание евреев принесло бы большой вред аббатству, ибо изгнанники поселились бы в Нижнем Гесене, Генеберге и Тюнгене, и подданные Фульды были бы стеснены еще более, чем теперь, когда евреи живут в стране: кроме того аббатство еще только недавно выдало поселившимся там евреям защитительную грамоту на несколько лет и не хочет нарушать своего обещания; пусть, поэтому, курфюрство Майнц войдет в соглашение со своими соседями, чтобы и эти прогнали евреев. В том же смысле высказался и граф Михаил фон Вертгейм, полагавший, что изгнанные из его области евреи найдут убежище в Вюрцбурге, Тюнгене и Росенбурге, где живет и без того много евреев, что, конечно, будет весьма вредно для его подданных. Ни один участник совещания не защитил евреев просто из чувства гуманности, не почувствовал сострадания к евреям, которых изгнание сделало бы несчастными; настолько черствы и бездушны стали сердца верующих под влиянием тогдашней церкви. На этом совещании во Франкфурте было решено, однако, как водилось на немецких совещаниях того времени, созвать новое совещание для принятия уже окончательных решений (8-го марта).

Евреи трепетали при виде надвигающейся грозы, которая должна была неминуемо разразиться над их головами; ибо германские князья и феодалы вообще, хотя не отличались единодушием и стремительностью, в одном пункте, касавшемся преследования евреев, были чрезвычайно подвижны и единодушны. Поэтому им ничего не оставалось другого, как послать депутацию к императору Максимилиану и умолять его о милостивой защите против решений враждебно настроенных против них имперских сословий. Вероятно, и в этом деле Иоселин из Росгейма действовал в пользу своих единоверцев. К счастью, император сообразил, что евреи, хотя находились под властью крупных и мелких феодалов, в сущности, были его рабами и, следовательно, изгнание феодалами было бы равносильно нарушению его суверенных прав. Поэтому Максимилиан поспешил обратиться со строгим посланием к курфюрсту Альберту, капитулу Майнца, всем духовным и светским феодалам, а также к городам и без обиняков выразил им свое порицание за их совещание и воспретил им собраться еще раз в установленное время. Второе совещание в самом деле не состоялось. Евреи были на время спасены. Но архиепископ Майнца или, в его отсутствие, капитул не отказались от своих планов. Предприняты были шаги, чтобы побудить императора согласиться, наконец, на изгнание евреев, ибо его указ ведь был основан на «неправильных, необоснованных и назойливых просьбах евреев». Враги евреев и друзья кельнских доминиканцев все еще надеялись настроить императора враждебно против евреев. Но их надеждам не суждено было сбыться. Евреи пока не были изгнаны. Курфюрст Альберт принял даже в свое подданство вновь прибывших евреев, конечно, не из симпатии к ним, а из личного интереса, даровал им обычные привилегии, именно давать деньги в рост под условием подлежания его суду, правда, только на время и за ежегодный взнос налога в 12 гульденов с головы. Но архиепископ при этом был так бессердечен, что в грамоте категорически оговорил, что, если близкие родственники из другого округа посетят его еврейских подданных (напр., родители детей или наоборот), то гости, под угрозой штрафа, не должны оставаться в стране более двух ночей. Какой должен был свершиться переворот для того, чтобы это бездушное поколение с окаменевшими сердцами сделалось доступным голосу человечности и сострадания?

ГЛАВА VI. Рейхлиновский спор и лютеровская реформация (1516 — 1525)

Началом коренного переворота, который должен был оздоровить окаменелый и развращенный мир, и был спор Рейхлина с доминиканцами о Талмуде. В Риме рейхлиновский процесс, хотя медленно, все же подвигался заметно вперед, не смотря на борьбу, мины и контрмины обеих партий. Гохстратен, понимая, что комиссия из двух кардиналов, Гримани и Анконитани, вынесет постановление в пользу Рейхлина, стал настойчиво и энергично требовать постановления собора, ибо тут дело идет не о правонарушении, а о вере. Папа Лев, который не хотел ссориться ни с той, ни с другой партией, должен был, вопреки своим собственным неоднократным постановлениям, отчасти удовлетворить это требование. С одной стороны император Максимилиан вместе со многими немецкими князьями настаивали на том, чтобы Рейхлин был оправдан, а доминиканцам было бы приказано молчать; кроме того Максимилиан приказал возбудить процесс против Пфеферкорна, этого негодяя, которого он, но необдуманности своей, так долго поддерживал. С другой стороны король Франции и юный Карл (тогда еще бургундский герцог), будущий германский император, король Испании и Америки, чуть ли не угрожали папе репрессиями в случае, если он не отнесется к рейхлиновскому спору с большей серьезностью и не вынесет окончательного осуждения «Глазному зерцалу». Лев нашел весьма целесообразным освободить себя от этой, начинающей становиться опасной обузы, свалив ее на чужие плечи. Он поручил вынести решение особой комиссии, составленной из членов заседавшего тогда Латеранского собора. Таким образом, вопрос о Талмуде был поставлен на обсуждение вселенского синода и сделался жгучим всеевропейским вопросом.

Рейхлин, который вначале был полон надежд на скорое окончание его процесса в Риме, преисполнился, после двух лет томительного ожидания, малодушного отчаяния. Он опасался, что рвение его друзей остынет, что его состояние будет истощено этим длительным процессом, что он, в виду приближающейся старости, недолго еще проживет, и тогда после его смерти официальная католическая церковь все же заклеймит его, как еретика. Его друзья должны были неоднократно ободрять его. Всех энергичнее оказался и тут юношески пламенный Ульрих фон Гутек, находившийся тогда в Италии. Он один глубже всех оценил все значение этого всемирно исторического процесса. Он хотел повести дело так, чтобы свергнуть орден доминиканцев и папство и искоренить все пережитки и остатки средневековья.

Наконец, был вынесен приговор (2 июля 1516 г.). Первый, кто высказался в синодальной комиссии, был епископ Георгий Бенигнус из Назарета; он находил, что «Глазное зерцало» Рейхлина не содержит никакой ереси и что постановления парижского университета и остальных богословских факультетов, как несправедливые поношения, достойны осуждения. Он был поклонником еврейской и халдейской литератур и, конечно, уже по одному этому не мог высказаться за доминиканцев. Точно также гласило и второе мнение, высказанное епископом Малфи, который еще добавил, что инквизитор Гохстратен, считающий себя столпом церкви, должен быть подвергнут наказанию за свою строптивость. В том же смысле высказались все члены комиссии, за исключением мрачного фанатика-кардинала, Силвестра Приериаса, конечно, доминиканца и тоже увлекавшегося кострами; он один высказался в пользу Гохстратена. Инквизитор был, конечно, задет этим приговором, но не обескуражен. Он пытался всяческими обходами настоять на своем и даже публично расклеил в разных местах Рима свою обвинительную статью против Рейхлина, евреев и Талмуда. Но реихлинисты, число коих в Риме, по мере того, как опустели гохстратенские мешки золота, все возрастало, срывали эти расклеенные обвинения и бросали их в грязь. Тем не менее изобретательный и злобный Гохстратен. знакомый с руководящими личностями при папской курии, не считал своего дела потерянным. Еще папа не произнес своего слова. Поэтому Гохстратен и его друзья убедили Льва X издать приказ о прекращении процесса (mandatum de supersedendo).

Этот исход вполне соответствовал характеру Льва и его отношению к обеим страстно возбужденным сторонам. Он не любил волнений; по последние были бы неизбежны, если бы он решительно высказался в пользу одной или другой стороны. Он не хотел портить свои отношения ни с гуманистами, ни с мракобесами, ни с германским императором, ни с королем Франции и регентом Испании; таким образом процесс продолжал висеть в воздухе и мот каждую минуту в благоприятное время быть возобновлен доминиканцами. Гохстратен должен был, правда, с позором оставить Рим; но все еще не покидал надежды добиться, наконец, своей цели. Он был человек сильной воли, которого нельзя было сломить унижениями; кроме того он был настолько бессовестен, что ложь и клевета давались ему чрезвычайно легко.

Если папа Лев думал своим властным словом подавить окончательно весь спорь, то он несколько переоценил авторитет папства и заблуждался относительно корня всей борьбы. Умы были слишком разгорячены, чтобы их могло успокоить произнесенное с высоты престола слово. Обе партии желали не мира, а войны, ожесточеннейшей войны не на жизнь, а на смерть. Когда Гохстратен вернулся из Рима, его жизни угрожала опасность. Разъяренные рейхлинисты неоднократно совершали нападения на него, и, только благодаря Энергичным увещеваниям Рейхлина, с Гохстратеном ничего не приключилось, не считая того, что позже Гутен презрительно ударил его оборотной стороной шпаги. Обе партии внесли в спор еще большее возбуждение. Партия доминиканцев, на половину покинутая папской курией и заклейменная общественным мнением, хотела из упрямства настоять на своем. Проповедникам в Германии, вышедшим большей частью из ордена доминиканцев, был дан лозунг: метать с кафедр громы и молнии против Рейхлина и рейхлинистов. Проповедникам типа Петра Майера, конечно, не приходилось повторять этих инструкций; другие же, не обладавшие большим мужеством, все же делали вылазки против того или другого из рейхлинистов, которые были в каждом городе. Путем печати и картин доминиканцы старались облить грязью своих противников, подлаживаясь под вкусы грубой толпы. Конечно письма мракобесов, которые выставили их и их стремления к позорному столбу, в особенности вызывали у доминиканцев скрежет зубовный, и они охотно стерли бы их с лица земли. Они поэтому делали величайшие усилия и не жалели денег, чтобы добиться от папы буллы, коей «письма» были бы воспрещены. Лев Х-й не проявил большего ума, согласившись издать эту буллу (15 марта 1.517 и особенно придав запрету такую острую форму: так как эти письма полны издевательств и ядовитых насмешек над богословами кельнского и парижского университетов, то всякий, кто их читает, должен быть подвергнут самому строгому отлучению: всякий должен выдать их доминиканцам или сжечь. Всем проповедникам было приказано объявить об этом народу и прочесть буллу на языке соответствующей страны. Конечно, проповедников нельзя было упрекнуть в недостаточном рвении; однако вряд ли их слова или булла имели какое либо влияние. Европейцы преисполнились в то время нового духа, который нельзя было изгнать буллами. Тем менее могли быть уничтожены письма мракобесов, так как сами же священники-монахи других орденов зачитывались ими и, радуясь поражению доминиканцев, неохотно расстались бы с ними.

Гуманисты и рейхлинисты тоже ревностно старались расширить пропасть, разделявшую их от доминиканцев. В письмах они старались ободрять друг друга; опубликованием документов, как, напр., мнения, высказанного епископом Венигном против Гохстратена, и полемическими летучими листками они стремились еще более возбудить и ожесточить общественное мнение против доминиканцев. С тех нор, как Гутен со свойственной ему проницательностью познакомился с порядками, царившими в Риме, он все свои усилия направил к свержению господства духовенства в Германии. Упрекая Рейхлина в малодушии, Гутен говорит, по обыкновению, кратко и резко: «большую часть твоей ноши мы берем на себя; я подготовляю пожар, который в свое время охватит всю Германию: я вербую товарищей, которые по возрасту и положению способны вынести борьбу; не мне покинуть дело истины; как плохо ты знаешь Гутена! Даже если бы ты сегодня покинул свой пост, я бы занял его и всеми силами стал бы продолжать войну, а мои спутники не устали бы в борьбе». Гутен сдержал свое слово. С того времени, как Рейхлин, но старости и все возраставшей слабости, стал только способным на жалобы, Гутен занял место в первых рядах борцов и стал метать громы и молнии.

Вторая часть писем мракобесов, которые, вероятно, большей частью составлены Гутеном (летом 1517 г.), вызвала еще больший смех со стороны рейхлинистов и скрежет зубовный у доминиканцев. Некий магистр жалуется Ортуину Грацию: мне пришлось выслушать дерзости из уст францисканца, большего приятеля Рейхлина, Томаса Мурнера, сказавшего между прочим: «если кельнцы защищают правое дело, почему же они вступили в союз с крещеным евреем?; если бы в Германии был еще более отъявленный негодяй, то они и этого выбрали бы своим союзником; каждый сближается с подобным себе; тогда я не стерпел и сказал: «Иоган Пфеферкорн честный человек и происходит из старинного дворянского рода Нафтали; он не хвастается этим из скромности»; на это Мурнер ответил: «о честности Пфеферкорна я что-то не слыхал; слышал же я, что, если бы евреи не хотели его убить за разные преступления, он не сделался бы христианином; один еврей сказал: «то, что плохо для евреев, еще достаточно хорошо для христиан»; я защищал Пфеферкорна, а в заключение Томас Мурнер сказал: «Пфеферкорн достоин иметь такого защитника».

Непогрешимости папы и постоянству императора в споре Пфеферкорна-Рейхлина-Гохстратена посвящено одно из писем мракобесов, которое написано в таком презрительно развязном тоне, что в нем чувствуется близкое падение папства. «Папа оправдал «Глазное зерцало», но он его все же может снова осудить; папа не подчинен никаким законам; он сам воплощение закона на земле; поэтому он может все сделать, не считаясь ни с кем; если он однажды сказал «да», то он все же может произнести «нет».

В одном письме доминиканский монах сообщает Ортуину о людских толках между прочим: Пфеферкорн, который затеял всю эту грязную историю, не лучше своего однофамильца из Гале, растерзанного на куски раскаленными клещами (см. выше стр. 125); если его подвергнуть допросу, то и он сознался бы во многих преступлениях; Пфеферкорн и кельнские богословы подговаривали друг друга сжечь еврейские книги, добиваясь лишь того, чтобы евреи пришли к ним с деньгами и сказали им: «разрешите нам оставить у себя наши книги, вот вам за это сорок золотых гульденов»; некоторые евреи охотно дали бы за это сто гульденов, иные даже тысячу; и вот пришел Рейхлин и расстроил этот план; потому-то они и возбуждены против него и называют его еретиком: кроме того они пишут много книг на латинском языке, прикрываясь именем Пфеферкорна, хотя последний не знает и алфавита; они делают это, ибо знают, что никто не станет отвечать Пфеферкорну, не желая связываться с этим негодяем. Далее достается Арнольду из Тонгерна, которого уличили в подлоге, Ортуину, пойманному при прелюбодеянии, Виганду Вирту (автору «Набата»), который отрицал непорочное зачатие Марии и потом был принужден отречься от этой ереси. Простодушный мракобес отвечает на все это: «Вам не следовало бы говорить об этом народу, если это и правда, ибо, таким образом, компрометируется орден доминиканцев, и люди берут с них плохой пример». В заключение монах жалуется: «Я хотел бы, о Ортуин! чтобы это дело уж кончилось, ибо оно, почти что, вредно для нас; народ не хочет давать нам больше; милостыни. В прошлую неделю я ходил, собирая сыр, и в десять дней я собрал не более 15 кусков, ибо все говорили: «пойди к Иогану Рейхлину и попроси у него сыра».

Чрезвычайно курьезно письмо, в котором с одной стороны доказывается, что в ответе Пфеферкорна на первую серию писем мракобесов содержатся ересь и поношения императора и папы, с другой же стороны оправдываются все эти проступки. Обвинение сводилось к следующему: Пфеферкорн, назвав его святейшество рабыней Господа на земле, этим самым сказал, что папа женщина; это намек на то, что однажды на папском престоле сидела женщина, и указание на то, что папа, и, следовательно, церковь погрешимы; это же составляет ересь. В защиту же Пфеферкорна приводилось следующее: последний плохо знает грамматику и не понимает по-латыни; он думал, поэтому, что слово папа женского рода; он писал, подобно другим богословам, которые не заботятся о правильности своего языка, так как последнее не относится к их специальности. В другом письме сообщается: Пфеферкорн по делам веры разъезжает по всей Германии; это ему весьма неприятно, ибо он в Кельне оставил жену и детей; правда, богословы в его отсутствие принимали в судьбе его жены теплое участие и утешали ее; иногда же ее посещают и монахи, которые говорят ей: «мы жалеем о том, что вы так одиноки»; а она отвечает: «навещайте меня почаще, ибо я почти как вдова и нуждаюсь в утешении».

Один доминиканец пишет Ортуину: он еще не совсем убежден, останется ли Пфеферкорн в христианской вере; недавно умер декан церкви св. Андрея, крещеный еврей (Виктор из Карбена?), и перед своей смертью сказал, что «я он желает умереть хорошим евреем»; этот пример показывает, что еврей не может изменить своей природы; другой ренегат перед своей смертью приказал поставить на огонь горшок, в который положен был камень, и все спрашивал, размягчился ли камень; когда же ему ответили, что камень не может стать мягким, он сказал: «так и еврей не может стать добрым христианином; евреи крестятся только лишь либо из страха, либо из выгоды, либо, наконец, из своего презрения единоверцев».

Письма мракобесов, как первая их серия (вероятно сочиненная Кротом Рубианом), так и вторая (составленная Ульрихом фон Гутен), произвели желаемое действие. Как доминиканцы ни выбивались из сил, распространяя ложь и клевету против своих противников, обливая грязью Рейхлина и его приверженцев и сочиняя «грустные жалобы мракобесов, не запрещенные папой», в коих они в плохой прозе и еще более плохих стихах метали громы и молнии против своих врагов и призывали на них все проклятия мира, «отрубленные руки, вырванные языки и сдавленные глотки» — все было напрасно, их авторитет исчез. Своим сочинением, «жалобами мракобесов», они лишь подтвердили едкие насмешки противников над их плоскими шутками, безвкусием и упрямством. В одном письме против писем мракобесов сказано: «я слышу, что евреи радуются ходу их дела: они за столом и в своих дьявольских синагогах читают известную книгу, ежедневно издеваются над христианами и сохраняют свои кощунственные книги; поэтому, если ничтожные враги креста из прирожденной и вкоренившейся злобы торжествуют, то мы должны скорбеть, желая добиться блаженства: мы уже дожили до того, что евреи, чтобы устроить скандал церкви, переводят «письма мракобесов» на немецкий язык.

Но тайны уже нельзя было более скрыть; всюду громко говорили о том, что в церкви произошел непоправимый раскол. Не противники доминиканцев, а сам глава доминиканского ордена, Эбергард фон Клеве, и весь капитул в официальном послании к папе признали, что спор доставил им, проповедникам-монахам, всеобщую ненависть и презрение, они стали посмешищем для всех, их (конечно, незаслуженно!) выставляют врагами братской любви, мира и согласия, их проповеди встречаются с презрением, все избегают их исповеди, все, что они предпринимают, высмеивается и истолковывается, как высокомерие и чванливость. Ученики Доминго, которые обязаны были своим расцветом усиливавшемуся фанатизму против альбигойцев и тому, что они вначале придерживались более суровых нравов, чем мирское и монашеское духовенство, почти сыграли свою роль, по крайней мере, в Германии, ибо опустились значительно ниже остального духовенства.

Между тем, спор Рейхлина с доминиканцами и особенно с Гохстратеном перешел в другую область и соприкоснулся с еврейством в другой плоскости. Кабала составляла мрачный фон всего этого движения. Из увлечения этим таинственным учением, которое казалось ключом к более глубокому пониманию философии и христианства, Рейхлин хотел пощадить и Талмуд, так как последний содержал, по его мнению, элементы мистицизма. Юная кабала сделалась защитницей и покровительницей древнего Талмуда. Но Рейхлин имел весьма смутное представление об этой псевдо-науке даже в то время, когда он написал свое сочинение о «чудодейственном слове». Его любознательность и рвение непреодолимо влекли его к более близкому знакомству с кабалой. Кроме того, в виду постоянных нападок противников Рейхлина на его правоверие, честность и ученость, это проникновение в кабалу было для него делом чести, ибо только в этом случае он мог основательно доказать единомыслие кабалы и христианства. Но он имел несчастие попасть в руки плохих учителей еврейского языка. Яков Лоанс и Овадия Сфорно, преподававшие ему еврейскую грамматику, не отличались особыми познаниями в ней. Когда в ответ на клеветнические нападки Пфеферкорна на еврейские писания, Рейхлин намеревался восхвалить их и искал поэтическое произведение, на примере коего можно было бы доказать, что и еврейский язык находится под покровительством муз, в руки ему попалось заурядное стихотворение «серебряная чаша» Иосифа Эзови, которым он так увлекся, что перевел его даже на латинский язык. Какой восторг вызвала бы в нем ново-еврейская поэзия, если бы случайно он натолкнулся на сладкозвучные и глубокомысленные стихи поэтов Гебироля или Иегуды Галеви! То же случилось и с кабалой. После долгих поисков, Рейхлину случайно попался самый мутный источник кабалы, бессмысленные сочинения кабалиста Иосифа Гикатилы из Кастилии, которые незадолго до того были переведены па латинский язык выкрестом Павлом Рицио. Этот Рицио, немецкий еврей, сначала профессор в Павии, позже лейб-медик императора Максимилиана, обладая некоторыми, не очень крупными, еврейскими познаниями, использовал их у христиан. Большим талантом он не был одарен и во всяком случае не обнаруживает его в своих сочинениях.. В разгаре спора о Талмуде, когда были высказываемы самые противоположные воззрения на него, император Максимилиан, желавший составить себе самостоятельное мнение о ценности Талмуда, поручил Рицио перевести его на латинский язык. Рицио всю жизнь занимался этим переводом, и все же не оставил законченного труда, который дал бы посторонним лицам хотя бы смутное представление о Талмуде. Он делал выдержки то из того или другого талмудического трактата, то из какой-нибудь книги раввина, беспрестанно увлекаясь своей любимой мыслью о вытекающем оттуда мессианстве Иисуса.

Под влиянием графа Пико де Мирандола, полагавшего, что кабала возвещает и утверждает христианство, Рицио занялся ей и перевел сочинение Иосифа Гикатилы (Врата света) или, вернее, сделал со свойственной ему небрежностью выдержки оттуда, посвятив их императору Максимилиану. Вообще крещеные евреи буквально набросились в то время на кабалу, чтобы отыскать там прославление христианства; не находя их там, они сочиняли их. Подобно Паулусу де Гередия крещеные испанские евреи (говорят даже, что целый кружок из 12 лиц, в том числе и Видал де Сарагоса де Арагон и некий Давила) написали в то время целый сборник подделанных статей в стиле агады или Зогара, в коих излагались христианские догмы в еврейском облачении. Между прочим, прекрасный стих из Лешаи: «Свят, свят, свят Господь Саваоф» был этими мистификаторами истолкован в смысле триединства: «Свят Отец, свят Сын, свят Святой дух». Один христианин, знаток еврейской литературы и кабалы справедливо выразился, что из кабалы, как из троянского коня, проникли в церковь многие странные учения.

Как только Рейхлин узнал об этом бестолковом сочинении Иосифа Гикатилы, он достал его и стал готовиться к тому, чтобы снова использовать кабалу для укрепления христианских догм и для обоснования своего утверждения, будто кабала по духу своему соответствует вполне христианству и католицизму. Его друзья и почитатели часто просили его утолить их жажду водами, протекающими в глубоких недрах кабалы. С помощью детски наивных построений Гикатилы Рейхлин думал решить мировую загадку; забавно такое заблуждение этого, помимо того столь рассудительного, человека. Рейхлин ни за что не согласился бы с тем, что кабала совсем не древнего, а очень недавнего происхождения, как это можно неопровержимо доказать. Он и многие его современники из круга гуманистов были твердо убеждены в том, что кабала в сущности содержит переведенную на халдейский язык мудрость Пифагора или, наоборот, что Пифагор почерпнул свою мудрость из иудаизма.

Придя к убеждению, что кабала содержит откровение и утверждение высшей сущности и таинств христианства, Рейхлин написал сочинение о кабалистической науке и посвятил его Папе Льву X, чтобы еще более подкрепить свое утверждение, что еврейские писания следует не сжигать, а изучать. Это сочинение написано в общепринятой и популярной тогда форме беседы между греком Филолаем. магометанином Мараном и евреем Симоном, которого оба других мудреца посетили во Франкфурте, прося его посвятить их в тайны кабалы. Оба засыпали еврея, т. е. иудаизм, восторженными похвалами. По их словам, с тех пор, как многие сотни тысяч евреев были изгнаны из Испании и осколки их были рассеяны по всей земле, попав в самые отдаленные страны, все евреи превозносят Симона, его огромные познания, изумительную проницательность ума, философскую ясность и особенно посвященность в тайны кабалистической мудрости, и потому все глаза от страны Сарматов до Ледовитого океана устремлены на него. Симон не может устоять пред любезной настойчивостью обоих философов, Филолая и Марана, излагает им основное учение кабалы, о том, что св. Писание и Талмуд должны быть истолкованы не буквально, а аллегорически и символически. И вот еврейский кабалист во Франкфурте или, вернее, Рейхлин приводит целую кучу классических, схоластических, талмудических и кабалистических сентенций, толкований языческой мифологии, библейских стихов и агадических изречений и приходит к выводу, что кабалистические упражнения полубезумного Авраама Абулафии и его ученика, Иосифа Гикатилы, с их перестановкой букв и комбинированием чисел, имеют полное оправдание и являются ключом к высшей мудрости. Каков был результат всего этого? Во всяком случае нам теперь кажется смешной затрата такой огромной эрудиции по такому незначительному поводу. Но Рейхлин вполне серьезно думал, что случайные указания Талмуда относительно имен Бога, состоящих из 12 и 42 букв мистически подтверждают триединство Отца, Сына и Святого Духа. Рейхлин применил кабалистические упражнения в духе школы Абулафии к христианским символам, дереву, кресту и изображению, найдя, что каждое из этих слов на еврейском языке означают 160. Отсюда чудотворная сила креста и крестного знамения, которым и победил первый христианский император, Константин. Франкфуртский кабалист, Симон, по мере приближения разговора к концу, говорит все больше в духе христианства, как будто кабала примиряет иудаизм и христианство, чтобы прекратился продолжительный спор между ними.

Рейхлин, по-видимому, рассчитывал на одобрение папы, которому он посвятил свое сочинение, и ожидал от него похвалы за то, что он дал новую опору поколебавшейся вере. Он надеялся также, что Лев X произнесет окончательный приговор в его процессе против доминиканцев, которые, хотя дело было приостановлено, все же продолжали свои происки, и тем восстановит мир и спокойствие. При этом он не преминул обратить внимание на дерзость, с какой его противники осмеливались предписывать законы папскому престолу. Христиански окрашенная кабала должна была защитить его интересы при папском дворе. И, действительно, он не был одинок в своем слепом увлечении кабалой. Не только кардиналы, но и сам папа многого ожидали от использования кабалы в интересах христианства. Поэтому они побудили францисканца Петра Галатина в Риме, который имел некоторые познания в этой науке, написать сочинение о ней в пользу Рейхлина, не зная, что последний сам работает в этой области. Галатин, который, как францисканец, был противником доминиканцев, состряпал обширное сочинение «о таинствах католической истины». Это беседа между Рейхлиным, Гохстратеном и автором сочинения о таинствах христианства, подтверждающихся доказательствами из Талмуда и кабалы и очевидных для всех, конечно, кроме ослепленных евреев. По-видимому, еврейский филолог, проживавший тогда в» Риме, Илия Левита, друг сделавшегося кардиналом Эгидио из Витербо, помог Галатину, принадлежавшему к христианским кабалистическим кругам, при составлении его сочинения. Ибо францисканец Галатин использовал в своем сочинении места из мистической книги, Зогар, которой никакой христианин не мог понять без помощи еврея. Это сочинение представляет собою тошнотворную смесь из еврейских и христианских писаний, перемешанных в одну кучу без связи и руководящей мысли, и в» особенности из сочинения де-Гередия и лживых сплетений крещеных испанских евреев. Оно должно было доказать, как полезно и важно для христианского мира знакомство христианских богословов» с еврейскими писаниями, из коих можно почерпнуть столько таинств» для католической истины. Оно должно было не только основательно опровергнуть неверие теперешних евреев (древние евреи, оказывается, были в глубине сердца христианами), так что последние не смогут и рта раскрыть в ответ, но и подтвердить католическую истину. Как ничтожна и жалка пи была эта христианствующая кабала, все же она стала модной, благодаря покровительству Рейхлина. Увлекающиеся гуманисты были вовлечены в этот водоворот. И даже чопорный тайный советник и патриций, Пиркгеймер в Нюрнберге, знаток и поклонник классической литературы, тоже восторгался кабалой и разжевывал её неудобоваримые формулы. «Не было ли бы похвальней для доминиканцев и лже-богословов», говорил он, «если бы они, вместо того, чтобы заострять, подобно мечам, свои болтливые языки и своим неповоротливым умом и дерзким языком» делать столько глупостей, исследовали учения, которые сокрыты еще в кабале и Талмуде, как это сделали Рейхлин и Павел» Рицио. Они могли бы говорить тогда о 32-х путях мудрости и таинствах имен Бога, слов закона и синагоги, великих 10 заповедей и перестановки букв, о том, что думали кабалисты о рождении Пресвятой Девы, о воплощении Христа, о его смерти, воскресении и претворении его тела в хлеб и вино. Только Гохстратена не коснулся этот кабалистический водоворот. Было ли это его убеждением или результатом его ожесточенной вражды против Рейхлина (ибо ненависть делает проницательным) — как бы там ни было, но он утверждал в своем сочинении, что кабала является врагом христианства и поучает неверию).

Когда интерес к рейхлиновскому спору стал ослабевать, в Германии возникло новое движение, которое, продолжая начатое Рейхлиным дело, потрясло самые основы папства и католической церкви и подготовило обновление Европы. Эта, чреватая важными последствиями, реформация, исходившая от Лютера, своим успехом обязана рейхлиновскому спору, без коего она не могла бы ни возникнуть, ни развиться. Но реформационное движение, которое в течение короткого времени приобрело всемирно историческое значение, было в начале весьма слабо и нуждалось в могучей силе сопротивления, чтобы не быть остановленным. Мартин Лютер (род. в 1483 г., ум. в 1546 г.) был мощной, жесткой, упрямой и страстной натурой и крепко держался своих убеждений и заблуждений. Лютер был насквозь проникнут суровой религиозностью, беспримерной в то время преданностью Богу и требованиях веры, которая для него была не поверхностным переживанием, а необычайно серьезной, единственной задачей жизни, сравнительно с коей все ему казалось неважным и незначительным. Лютер был бесспорно самым благочестивым и верующим христианином того времени, незапятнанной нравственности и истинного смирения. Его пламенная религиозность имела несомненное сходство с рвением апостола Павла; поэтому апостольские послания Павла и производили на Лютера наиболее сильное впечатление. Учение Павла, о праведности верою противопоставленное им современному ему иудаизму и гласившее, что человек может достигнуть блаженства не религиозными деяниями, не нравственностью и добродетелью, но исключительно беззаветной верой в мессианское избавление Иисуса — это учение Лютер воспринял в себя и долго носил в своей груди. Поэтому все его внутренние переживания находились уже тогда, когда он об этом и не догадывался, в самом резком противоречий ко всем церковным установлениям о достижении блаженства с помощью таинств, отпущения грехов, совершения месс и папской милости. Эйслебенский монах применил к церковным установлениям все односторонние нападки апостола из Тарса против еврейского законоучения. В Риме он лично наблюдал гнилые основы церкви и неверие духовенства; но, как он ни скорбел по поводу этого, однако эти наблюдения ни на минуту не потрясли его слепой, монашеской веры в божественность католической церкви и непогрешимость папы. Как апостол Павел вначале был строгим приверженцем закона и с пламенной страстностью преследовал первую христианскую общину, так и Лютер вначале был падким на преследования еретиков приверженцем папства. «Я был некогда монахом и бешенным приверженцем папы; я был настолько опьянен догмами церкви, что готов был, если бы это только было возможно, убить всех тех, которые хотя бы единым звуком проявили непослушание папе». И этого упрямого монаха Провидение избрало для того, чтобы завершить освобождение от папства и всего средневекового хлама. Однако прошло немало времени, покуда открылись глаза у этого упрямого и своевольного монаха.

Первым поводом послужила торговля разрешительными грамотами. В Майнце были избраны в течение короткого времени три архиепископа, из коих каждый при вступлении в должность обязан был уплатить папе 20.000 золотых гульденов за право ношения епископского облачения. Третий из них, курфюрст Альбрехт, не был в состоянии достать деньги в своем округе, ибо жители были совершенно истощены жадностью церкви, а богатых евреев не было, так как их еще раньше изгнали. Таким образом, ему пришлось уплатить эти деньги из собственных средств или, вернее, сделать заем у Фугеров в Аугсбурге. Чтобы избавить его от убытков, папа обещал предоставить ему участие в суммах, вырученных от продажи разрешительных грамот, которые были обманным образом изданы якобы с целью окончания постройки церкви Св. Петра. Главное внимание князей церкви было всегда направлено на изыскание денег. Архиепископ Альбрехт разрешил продажу разрешительных грамот в своем округе, между тем как курфюрст саксонский запретил торговлю ими в своей области. Почему? Чтобы деньги не ушли из страны. Францисканцы не хотели заниматься торговлей индульгенциями, и поэтому последняя осталась за доминиканским орденом, который не брезгал ничем.

Доминиканский монах, Иоган Тецель, наглейший из наглецов, которого в свое время император Максимилиан за какие-то преступления приказал утопить в Ине и который принял на себя продажу разрешительных грамот во всем курфюрстве Майнца, особенно усердствовал, предлагая индульгенции чуть ли не на площадях. От имени папы, который выше всех святых, апостолов, ангелов и даже Марии, он предлагал купить отпущение грехов, заявляя: Иисус отказался от своей власти до наступления Страшного суда, передав ее своему наместнику, и потому папа всемогущ на небе и земле; всякий, кто за деньги купит разрешительную грамоту, может освободиться от своих грехов и даже искупить души, горящие в аду, причем для этого не требуется даже раскаяния и смирения; как только раздается звон опущенных в ящик денег, искупленная душа возносится па небо; даже осквернивший Богоматерь может искупиться, если приобретет разрешительную грамоту; вступивший в брак с кровным родственником может таким образом освободиться от греха; можно даже купить отпущение будущего, еще не совершенного, греха, если дать деньги на постройку храма. Словом, это был призыв к сквернейшим страстишкам людей, которые получили возможность, сделав пожертвование, совершать грехи и преступления. Проповедникам было предписано восхвалять с кафедры превосходные свойства разрешительных грамот. Продавец индульгенций, при входе в город с папской буллой на подушке из бархата или золотой парчи, был встречен священниками, монахами, городским советом, школьниками и всем населением с песнями, знаменами, при звоне колоколов.

Многих оскорбляло это наглое, якобы освященное самой религией, нарушение традиционного порядка, это подстрекательство к совершению греховных деяний и преступлений; но никого это не оскорбило так глубоко, как Мартина Лютера. Правда, его возмущение было не нравственного порядка, а вытекало из его понимания христианства; он полагал, что никакой человек не безгрешен перед Богом, даже святой, а тем более папа, и потому последний не в состоянии избытком своих заслуг облегчить бремя грехов другим людям. Когда же его прихожане устремились в соседние города к Тецелю, который из-за конкуренции не мог приехать в Витенберг, и, купив отпущение, предались распутной жизни, Лютер имел мужество выступить против этой постыдной торговли, стал произносить проповеди в этом духе и прибил к вратам церкви свои 95 тезисов против продажи разрешительных грамот, стараясь доказать всю несообразность и антирелигиозность этой торговли (31 октября 1517 г.). Не прошло и двух недель, как его протеста против Тецеля стал известен во всей Германии. Ибо возбуждение, вызванное спором Рейхлина с Гохстрагеном о Талмуде, уже создало общественное мнение и вызвало такую ненависть к доминиканцам, что не только образованная публика, но и широкие народные слои были возбуждены против суеверия и обманщиков попов. Рейхлин, защищая Талмуд, сделался, помимо своей воли, Илией-предтечей для Лютера; без Рейхлина протест Лютера против возмутительной наглости Тецеля был бы задушен и затерялся бы. Лютер сам сознавал, что Рейхлин, защищая Талмуд и борясь против доминиканцев, был, не ведая этого, орудием Божественного Провидения. Однако выступление Лютера вначале имело лишь слабый успех. В то время немцев не так скоро можно было побудить к мужественному выступлению в защиту своих убеждений, и, если бы доминиканцы не применили к Лютеру той же системы преследований, как и к Рейхлину, реформация была бы в корне уничтожена, именно путем замалчивания. Не только пострадавший монах Тецель и еще другой забияка, доктор Иоганн Эк в Инголштадте, который одно время поддакивал гуманистам, но и кардинал Приериас, противник Рейхлина, далее неутомимый Гохстратен, наконец, Фугеры., которые дали священникам взаймы свои капитали, рассчитывая на выручку от продажи индульгенций, возбуждали папу против Лютера. Лев X, который сначала относился к новой дрязге монахов с тем же аристократическим равнодушием, как и прежде к Рейхлино-Гохстратенскому процессу, был вынужден особой буллой одобрить учение об отпущении грехов во всей его деморализующей и безнравственной резкости в духе доминиканцев. Но это лишь способствовало успеху реформации. Непреклонный Лютер, благодаря противоречию папы, постепенно пришел к убеждению, что папа и папство вовсе не безгрешны и что основой веры, является не папская воля, а Св. писание. Прошло еще много времени, пока в его голове созрело представление, что папа антихрист, а римская церковь с её установлениями и безнравственностью враждебна христианству. Лютер был одно время уже близок к тому, чтобы отречься от своего дела и увещевать верующих покорно следовать священной римской церкви (январь 1519 г.). Но события были сильнее воли их виновника. Резкость мракобесов, с одной стороны, и подвижность гуманистов, особенно пламенного Гутена, с другой, одинаково стремились к решительному разрыву.

Смерть престарелого императора, Максимилиана, который не был в состоянии разобраться в богословских спорах, им же вызванных, и избрание нового императора, длившееся целых полгода, внесли в спор политические моменты, и в результате получился такой хаос, в коем трудно было отличить друзей и врагов свободного религиозного направления или дикого мракобесия. Гутен и гуманисты были за избрание Карла V, в стране коего, Испании, господствовали доминиканцы и не погашались костры, папский же двор был против него. Рейхлин и Лютер, Талмуд и реформация — все перемешалось. Дело дошло до того, что курфюрсты, съехавшись для избрания императора, высказались решительно в пользу Рейхлина и против кровожадных кельнцев. Гутен, который никогда не прекращал раз начатого дела и беспощадно сорвал пурпурный пластырь со злокачественного нарыва римского двора, обнаружив всю его отвратительность, так расположил в пользу Рейхлина и Лютера бывшего тогда в опале рыцаря, Франца фон Зикинген, что последний пригласил их обоих к себе в укрепленный замок, обещая охранять их от врагов. Зикинген совершил то, чего не могли добиться ни папа, ни император. Он, в союзе с Далбергами и другими рыцарями угрожал войной начальнику и конвенту доминиканского ордена (26 июля 1519 г.), если Гохстратен не уплатит, согласно постановлению шпеерского суда, 111 золотых гульденов и не поручится за то, что откажется от всяких дальнейших преследований. Умные члены конвента знали, что с этим рыцарем шутки плохи и что к его словам нельзя относиться так, как к слову императора или папы. Они, правда, прибегли сначала к всевозможным ухищрениям и изворотам, апеллируя к мягкосердечию Рейхлина; но последний на этот раз был непреклонен и отослал их к Зикингену, который настаивал на своем требовании. Таким образом, доминиканцы были вынуждены уступить. Упрямый Гохстратен был лишен власти приора и инквизитора, а начальник ордена, Эбергард фон Клеве, со всем конвентом ордена должен был, отрекшись от Гохстратена, умолять папу (19 мая 1520 г.), прекратить навсегда и похоронить на все времена процесс Рейхлина, так как ученость последнего, его чистый характер и искренняя вера не подлежат никакому сомнению. Вместо того, чтобы проклясть Талмуд, папа Лев убедил некоторых предпринимателей напечатать его. Таким образом, благодаря непонятному для всех современников новому движению, случилось нечто неожиданное: Рейхлин оправдан, Талмуд оправдан и даже находится йод покровительством папы. Действительно, христианин Даниил Бомберг, богатый и благородный типограф из Антверпена, в том же году выпустил полное издание Вавилонского Талмуда, в двенадцати томах in folio с комментариями, которое послужило образцом для всех последующих изданий; до того Герсон Сонцин издал лишь отдельные трактаты. Лев снабдил это издание Талмуда всяческими охранными привилегиями. Несколькими годами раньше Бомберг издал Иерусалимский Талмуд (1523 — 1524), на который не нападали, так как его не знали. Он пользовался при этом услугами ученых евреев и, как говорят, затратил на еврейскую печатню более 400.000 дукатов. Доминиканцы потерпели полное поражение по всей линии. Гохстратен принужден был уплатить Рейхлину присужденный с него штраф в 111 золотых гульденов, которые пришлись весьма кстати разорившемуся имперскому советнику, ибо последний продал свое поле, плодами коего питался он с семьей, да к тому же еще наделал долгов. Он пал жертвой своей искренности и взгляда, будто Талмуд содержит мистические элементы, свидетельствующие об истинности христианства. Однако старость Рейхлина была омрачена, и он уж до конца своих дней не знал радостей. Несмотря на уважение, которое питали к нему его друзья и князья, он все же принужден был покинуть свой родной город и жит на чужбине. Ярость приверженцев папы против становившегося все сильнее Лютера не пощадила и Рейхлина, хотя последний нисколько не симпатизировал Лютеру и даже лишил наследства своего двоюродного внука и любимца, Меланхтона. за его участие в реформационном движении.

Августинский монах из Витенберга, раздраженный противоречием, объявил войну церкви в своем сочинении: «Обращение к благородным христианам германской нации об улучшении христианского сословия» (июнь 1520 г.). Он привел в этом сочинении все те нападки на церковь, которые содержались в памфлетах молодой Германии и особенно Гутена, но придал всем обвинениям религиозную основу, доказывая, что эти отрицательные стороны церкви находятся в вопиющем противоречии со словом Св. Писания. Папу он пока еще признавал, но деградировал его, превратив в верховного епископа. Так как Лютер в своем смелом, реформаторском послании верховную власть над церковью и духовенством предоставил князьям, то его слова нашли отклик среди последних и в народе. Между тем римские мракобесы, доминиканцы, фанатический кардинал, Сильвестр Приериас, а также Фугеры, золотые короли того времени, которые, вследствие неудачной торговли разрешительными грамотами, понесли значительные денежные потери — все они влияли на папу Льва, который был в сущности врагом всякого насилия, и убедили его издать против Лютера и его приверженцев булу (15 июня), которая была за одно распространена и на гуманиста Вилибалда Пиркгеймера. Одновременно с этим «Глазное зерцало» Рейхлина было осуждено, хотя это противоречило прежнему римскому постановлению. бессовестные мракобесы, жившие на счет закрепощавшей и притуплявшей умы церкви, окружали папу и сурово порицали его снисходительность, говоря: если бы он в свое время проявил строгость по отношению к Рейхлину, то Лютер не осмелился бы па столь дерзкое выступление против католической церкви. Они заходили так далеко, что упрекали папу за то, что он не приказал просто сжечь Рейхлина, как еретика. Но була, проклинавшая сочинения Лютера и Рейхлина, была холостым зарядом; она уже никого не воспламеняла, ибо вера в нее уже давно угасла; только в немногих немецких городах она в небольшом количестве была расклеена; в большинстве городов она не была допущена; во многих городах она была сорвана, а её провозвестник, пьяница, доктор Эк из Инголистадта, который, подобно легату Кастану, пользовался особенной ненавистью народа, едва избег смерти. Последствием этой буллы было лишь то, что Лютер публично сжег ее (10 декабря 1520 г.) и окончательно отрекся от папы. В этот день произошел формальный и окончательный разрыв между католицизмом и новой церковью, только еще зарождавшейся и еще не получившей определенного имени. Авторитет папы настолько ослаб, что князья, собравшиеся на имперский сейм в Вормсе, пригласили уже проклятого папой и осужденного на сожжение еретика, витенбергского реформатора, к себе, чтобы выслушать его доводы. Во всех городах, которые он посетил на своем пути, он праздновал триумфы. Не было недостатка ни в демонстрациях, ни в адресах. Но, к счастью, молодой император, Карл V, который покровительствовал доминиканцам Испании, зажигавшим по всей этой стране костры, и охотно искоренил бы огнем и мечом все эти новаторства, принужден был опереться на реформационное движение, которое он моп. политически использовать против папы; в противном случае Лютер вряд ли нашел бы защитников, кроме Гутена и еще нескольких рыцарей. Конечно, для реформации было весьма благоприятно, что она могла завоевать сердца немцев, пользуясь одним лишь словом. Но, если слово тогда могло действовать как оружие или стенобитная машина, то реформация этим обязана войне Пфеферкорна и доминиканцев против Талмуда.

Этот злодей (Пфеферкорн) совершенно исчез в мировом пожаре, который он зажег своей лучинкой. Но это не нравилось ему, и он новой наглостью захотел напомнить миру о себе. Он все еще находился под покровительством кельнских доминиканцев (приор коих Гохстратен был снова восстановлен во всех своих правах) и все еще занимал должность смотрителя госпиталя; у него к тому времени уже подрос сын, посвятивший себя духовному званию. По наущению своих покровителей или по собственному стремлению снять с детей наложенное на него и, следовательно, на них позорное клеймо, Пфеферкорн, после пятилетнего перерыва, выпустил в свет новый памфлет против Рейхлина под заглавием: «Слезная «жалоба на все жалобы» и посвятил его молодому императору, Карлу. Хотя от Пфеферкорна можно было ожидать всякой гнусности, все же неслыханное бесстыдство памфлета, его содержания и картин, превосходит все ожидания. На приложенной к памфлету картине изображен Рейхлин четвертованным и повешенным: надпись состоит в отвратительных стихах: «Ты висишь рукою и ногою»; «И вот заяц лежит в грязи» (таков рефрен). Далее же говорится, что Рейхлин заслужил за свои богохульства быть четвертованным и повешенным на всех имперских улицах. Это, пожалуй, и случилось бы с Рейхлиным, гуманистами и покровительствуемыми ими евреями, если бы доминиканская банда победила. Памфлет Пфеферкорна трактует почтенного старца, стоящего у преддверья могилы, как отъявленного негодяя, как мальчишку. Он называет его «монетчиком злобы», «учителем лжи», «поносителем св. церкви», «подделывателем св. Писания», «обманщиком и соблазнителем христианского народа», «покровителем вероломных евреев», а также «доктором «Деревянная ложка» и «Грязная ложка». В Содоме и Гоморре, по его словам, не было такого злоумышленника, как Рейхлин. Таким образом хотели возбудить молодого императора против Рейхлина и евреев. Памфлет далее указывает, какие заблуждения и ересь восторжествовали, благодаря Рейхлину, и что вероломные евреи и другие неверующие только укрепились в своем неверии. Достаточно привести несколько мест, чтобы охарактеризовать наглость этого памфлета. «Ты думаешь, что теперь все заняты исключительно Мартином Лютером и, потому, забудут про тебя: Рейхлин, я говорю тебе и поверь мне, что это так: тебя не забудут». Весь памфлет полон самых низких поношений и лжи. Он снова повторяет все прежние обвинения, снова указывает на противоречивые мнения Рейхлина о евреях, снова упрекает его в том, что он не понимает по-еврейски, что ему помогает ученый еврей, что он получил от евреев за защиту их 1000 дукатов. И только в одном месте памфлет обмолвился правдой. «Если бы папа восемь лет тому назад проклял твое «Глазное зерцало», то Мартин Лютер не осмелился бы, да и не помышлял бы выступать публично теперь к несчастью для христианской веры. Ты искра, вызвавшая пожар, и зачинщик всех этих попыток повести св. церковь по пути заблуждения и суеверия. Пфеферкорн хотел устроить на вормском сейме публичный диспут с Рейхлиным, сойдясь с ним лицом к лицу.

Он не был бы Пфеферкорном, если бы при этом случае не задел и евреев. Относительно них он тоже повторил старые измышления о том, что они в своих писаниях и молитвах поносят Христа и церковь, что они истязают и убивают молодых христиан и оскверняют гостии. По его словам, он вовсе не несправедлив к евреям, он требует только, чтобы им не разрешали давать деньги в рост, чтобы у них отобрали их писания и чтобы их заставили слушать в церквах проповеди и исполнять тяжелые работы, напр., чистить улицы, трубы и клозеты, нести камни, месить глину, жечь известь и угли, собирать тряпки и испражнения собак; его сокровенным желанием и горячей молитвой было всегда изгнание евреев из трех крупнейших общин, Франкфурта, Вормса и Регенсбурга, и к своей радости он дожил до того времени, когда его молитва была услышана по отношению к регенсбургской общине.

И действительно, за два года до того евреи были самым позорным образом изгнаны из Регенсбурга. Этот город, который уже давно пережил свой расцвет, вследствие плохого и глупого управления, далеко отстал от Нюрнберга и Аугсбурга; желая, тем не менее, по-прежнему щеголять в облачении большего города и не имея средств на это, Регенсбург обвинял в своем падении евреев, и потому трения не прекращались. Все ремесленники жаловались на то, что евреи лишают их куска хлеба. Если справедливы были жалобы христианских врачей и банщиков-лекарей о том, что духовенство и миряне, бедные и богатые, горожане и иногородние лечились исключительно у евреев, то это можно объяснить только их собственной бездарностью. С своей стороны, евреи тоже жаловались на притеснения, преследования и мучения, которые им приходилось претерпевать. Император Максимилиан был буквально засыпан жалобами с обеих сторон, и потому он поручил своему правительству в Инсбруке выслушать обе партии и уладить недоразумения. Когда явились обе стороны: от коренного населения два, от евреев три депутата со своим делопроизводителем, доктором Цазием в Инсбруке, первые прямо таки предложили изгнать евреев. Император, который, в качестве эрцгерцога австрийского, взимал с евреев двойные подати, не соглашался на это. Таким образом, дело затянулось, как это бывало обычно в то время. Между тем доминиканцы и францисканцы, особенно свирепый проповедник, Балтазар Губмайер, неистовый ученик Эка, позже сожженный как анабаптист, готовили горючие вещества для пожара, который должен был охватить регенсбургскую еврейскую общину. Духовенство заявило, что добилось от папы Льва X буллы (как говорят, с помощью Фугероз в Аугсбурге, уплатившим за это 300 дукатов) о воспрещении евреям давать деньги в рост. Епископ Иоганн, поэтому, повелел прибить к дверям церквей приказ отвергать все жалобы евреев на неуплату долгов, если в последние входили и проценты. К этому присоединилось еще одно обстоятельство. Двое еврейских юношей из богатой семьи однажды необдуманно выразились о Губмайере и, будучи раздражены издевательствами и презрительными насмешками двух христианских мальчиков, хотели бросить камень в окно дома каноника. Это сочтено было за смертное преступление. Юноши были связаны и шесть дней находились в заключении. Новые жалобы евреев на духовенство и совет, новое бессильное вмешательство инсбрукского правительства. Допрошенный епископ отрицал произнесение им проповедей, возбуждающих против евреев.

Но евреи отыскали одного христианина, который точно передал им содержание проповедей, произнесенных с кафедры и возбуждавших против евреев, и таким образом общеизвестный факт не мог быть более официально отрицаем. Тогда евреи возбудили новую жалобу, направив ее против Балтазара Губмайера. Император Максимилиан был так разгневан этим, что послал особого гонца в совет Регенсбурга, выражая свое негодование по поводу того, что евреям под властью Австрии еще хуже живется, чем раньше, и приказывая выслать из города проповедника Губмайера. Монахи утверждали, что немецкие евреи стеклись со всех местностей в Аугсбург к императору, чтобы отклонить несчастие, грозившее старой и уважаемой общине, и подкупили верховного главу германо-римской империи, дав ему более 12,000 золотых гульденов за защиту их. Это было действительно смело со стороны императора, потребовать от доминиканцев выдачи пресловутой буллы, воспрещавшей евреям давать деньги в рост. После этого он повелел прибить к церковным дверям постановление о том, что всякий должник, который, ссылаясь на буллу, откажется уплатить свой долг, должен быть привлечен к ответственности за неповиновение императору. Епископ был настолько труслив, что отрекся перед императором от всего сказанного и сделанного им против евреев и выдал буллу. Губмайер получил право вернуться в Регенсбург под условием не произносить больше проповедей против евреев. Но это еще только более возбудило против них духовенство и в особенности Губмайера: население также всячески мучило и притесняло их, чтобы привести в уныние. Самые невинные происшествия превращались в тяжкие преступления. Между прочим, их обвиняли в том, что они неподобающе ведут себя, расхаживают в платье с разрезом, какое носили ландскнехты, в красивых беретах, в бархатных камзолах, часто разъезжают верхом на высоких конях, с самострелами, копьями и алебардами. Все эти преступления были часто возводимы на евреев с кафедры, а между тем в худшем случае могли иметь место лишь в еврейском квартале, ибо всякий еврей, который был задержан в христианской части города без особого значка на своем платье, подвергался тяжкому наказанию. Так продолжались эти взаимные жалобы и обвинения еще несколько времени, покуда смерть императора Максимилиана не повлекла за собой неблагоприятного для евреев поворота.

Ускорению катастрофы способствовали еще раздоры внутри прежде единодушной общины, а также измена. В Регенсбурге поселилась иногородняя богатая семья по имени Вольф, глава коей, Моисей, из честолюбия желал играть роль, т. е. участвовать в правлении общины. Но так как коренные члены общины обыкновенно не допускали новопоселившихся к участию в управлении общиной, то Моисей, желая отомстить регенсбургским евреям, оклеветал их пред имперским капитаном, Корбеком. передав ему, будто евреи ставят его на одну линию с заклятым врагом евреев, Раманом. Корбек приказал арестовать представителей общины; отсюда проистекли безобразные трения и взаимные доносы в общине. К доносчикам принадлежал и сын раввина Якова Марголеса, перешедший, будучи презираем евреями за свой скверный характер, в католичество, приняв имя Антона Маргариты. и отпечатавший полную лживых измышлений книгу для того, чтобы опорочить евреев и иудаизм.

Как только император Максимилиан сомкнул свои глаза (12 января 1519 г.), регенсбургские представители, которые в Инсбруке хлопотали об изгнании евреев, поспешили на родину с радостной надеждой, что смерть Максимилиана решит спор в их пользу. В совете, на собраниях цехов, в винных и пивных лавках, всюду единодушно признавали необходимым воспользоваться благоприятным случаем и быстро изгнать евреев еще до избрания нового императора. Доминиканские и францисканские проповедники, в особенности Губмайер, в свое время проложили дорогу этому стремлению. Совет города взял это дело в свои руки; но, с чисто немецким педантизмом, хотел совершить эту вопиющую несправедливость законным путем. Поэтому было решено, что духовенство, которое взяло на себя почин в этом деле, первое его и осуществи Епископ и капитул, хотя соглашались с этим, все же колебались, Тогда один из членов совещания, обладавший, по-видимому, большим мужеством, сказал: «Кто много спрашивает, тому много и отвечают: не следует так много говорить об изгнании евреев, а просто приступить к нему; кто любит Господа, Марию, честь и право, тот поймет необходимость этой меры». Вследствие этого Малый и Большой советы, а также руководители цехов приняли решение (февраль 1519 г.) энергично приступить к изгнанию евреев, но держать втайне это решение вплоть до самого изгнания. Евреи, правда, проведали об этом и после шили сообщить об этом имперскому правительству в Инсбруке, умоляя о защите. Но последняя несколько запоздала. Все население уже сговорилось обо всем и привело свои планы в исполнение. Ремесленники толпою направились к ратуше (21 февраля 1519 г.) и шумно требовали выслушать их. Их оратор громким голосом сообщил: Регенсбург только из-за евреев так опустился и обеднел, вся торговля перешла в их руки, они скупили весь хлеб для заграницы, захватили всю торговлю вином и железом; из-за них город в последние четыре десятилетия потерпел убытку в 132000 гульденов; и вот пробил час, когда можно сбросить со своих плеч и истребить этих проклятых людей; если совет не исполнит их просьбы, они самовольно разделаются с евреями. Конечно, это все было заранее придуманной комедией. Членам совета нужен был лишь предлог, чтобы изгнать евреев. Ремесленники, мол, произвели на совет давление и угрожали даже жизни евреев, и потому изгнание последних было желательно даже в их же собственных интересах. Совет якобы удалился на совещание и, по истечении самого непродолжительного времени, возвестил ремесленникам об исполнении их требований. Тотчас же члены совета отправились в еврейский квартал и сообщили евреям, что их невозможно дольше охранять, и поэтому они должны в течение пяти дней покинуть город. Правда, они могли взять с собой свое имущество, но они должны были оставить залоги в обеспечение своих долгов. Они должны были в течение двух часов очистить «синагогу дьявола», как ее называли в то время, ибо она должна была быть немедленно срыта и заменена церковью. Велико было горе регенсбургской общины, насчитывавшей около 500 душ, но оно не тронуло каменных сердец регенсбургских христиан. Они сделали в пользу несчастных лишь то, что дали им отсрочку в три дня (до конца февраля). Причитающиеся евреям долги были у них откуплены за 6000 гульденов; но своих пожитков они сбыть не могли, так как стража, поставленная у входа в еврейский квартал, не давала возможности христианам проникнуть в гетто. Таким образом, евреи должны были подчиниться неизбежной судьбе и покинуть город, в котором они жили с самого его возникновения и граждане коего некогда находились с ними в самых приятельских отношениях и защищали их во время всеобщей резни но поводу чумной эпидемии. Положение изгнанников было неописуемо: слабые и больные умирали на дороге, не добравшись до кораблей; большинство поселилось по другую сторону Дуная в городе дф под охраной баварских герцогов. Население же, не дождавшись ухода евреев, поспешило срыть построенную из крепких плит и покоившуюся на колоннах синагогу и стало на том же месте строить церковь. Оно старалось о том, чтобы изгнание евреев стало свершившимся фактом, дабы новоизбранный император не мог поправить дело. Как только евреи под звуки похоронных песен вынесли все святыни, каменщики и каменотесы немедленно же принялись за разрушение «малого храма». В этом разрушении синагоги и построении церкви обнаружилось все жалкое сумасбродство церкви, которое было тем отвратительнее, что оно даже не было честно и было искусственно раздуто, дабы сделать невозможным возвращение евреев в Регенсбург. Не только мужчины, женщины и девушки из простого сословия, которые специально прибыли для этого из деревень, не только монахи всех орденов, но и самые знатные лица города, викарий и епископ принимали личное участие в работах.

4000 человек принимали участие в этой «священной работе», и всякий был счастлив, доставив хотя бы один камень. С величайшей поспешностью на месте, где прежде была синагога, был воздвигнут алтарь, и вскоре после изгнания евреев (25 марта) было впервые совершено богослужение. Позже эта, построенная там, церковь «Марии Прекрасной» стала одной из самых любимых и доходных, так что сделалась даже яблоком раздора между духовенством и бюргерами.

Однако регенсбуржцы имели еще долго неприятности со стороны баварских герцогов и австрийского императорского дома по поводу этого насильственного акта над евреями. Гнев герцогов был смягчен лицемерной вдовствующей герцогиней и абатиссой, Кунигундой, которая столь ревностно поддерживала Пфеферкорна и доминиканцев. Но австрийское правительство в Инсбруке упорно настаивало на полном возвращении евреев в Регенсбург и возмещении всех понесенных ими убытков, конечно, не из желания защитить евреев, а просто заботясь о поступлениях, которых лишился австрийский императорский дом. Иоселин из Росгейма был признан императором Карлом V представителем и уполномоченным немецких евреев и в общем добился подтверждения их привилегий (1520 г.). Он же, вероятно, и замолвил словечко в пользу евреев, изгнанных из Регенсбурга. По спор не сразу закончился и долго еще стоял на очереди; на вормском сейме о нем же зашла речь в присутствии молодого императора, Карла V (1521 г.). Еврейские представители прибыли туда с кошельками, набитыми золотом, и питали основательную надежду на то, что, наперекор всем врагам евреев, регенсбургские евреи будут снова возвращены; однако их надежды не осуществились. Император, как глава австрийского императорского дома, наконец, пришел к соглашению с регенсбуржцами, правда, не к выгоде последних, так как они потеряли и последний остаток своей свободы, став в полную зависимость от императора. Но за то они имели удовлетворение в том смысле, что получили привилегию на вечные времена, согласно коей их нельзя было уже никогда заставить принять к себе евреев. Изгнанным евреям было обещано возмещение по частям убытков, связанных с потерей домов, и гарантировано, что могилы их предков будут пощажены и их кости не будут осквернены. Но свыше 4000 надгробных памятников на старом еврейском кладбище было уже разрушено в припадке первой ярости мозолистыми руками крестьян и нежными ручками фанатизированных девушек.

С дьявольским злорадством упивался Пфеферкорн несчастьем регенсбургских евреев и с глубоким удовлетворением перечислял все немецкие города, из коих изгнаны были его бывшие единоверцы, а именно: Кельн, Аугсбург, Страсбург, Нюрнберг, Нердлинген, Шпейер, Эслинген, Рейтлинген и Колмар. В своем последнем памфлете он убеждает еще бургомистра, совет и бюргеров Франкфурта и Вормса, где были последние крупные еврейские общины Германии (в Вормсе была школа с 80 юными талмудистами), последовать хорошему примеру Регенсбурга и, во имя Христа, отказаться от той пользы, которую они извлекают от евреев. Но его мнению, молодой император ничего не будет иметь против этого, так как он не расположен в пользу евреев; но, конечно, они должны, подобно регенсбуржцам, поспешить разрушить и срыть синагоги и на их местах воздвигнуть капеллы и монастыри; их же имущество можно по праву отобрать у них, совершая этим даже богоугодное дело?

Однако последний ядовитый памфлет Пфеферкорна не возымел никакого влияния и не повредил ни евреям, ни Рейхлину. Франкфуртская и вормская общины не были изгнаны, а Рейхлин на склоне своих лет был еще более уважаем. Университет Тюбингена настоятельно просил его занять университетскую кафедру. Он мог свободно читать лекции о еврейском языке, и на эти лекции стекались многие слушатели, даже студенты гейдельбергского университета; раньше же, до спора с доминиканцами, он мог читать свои лекции лишь тайно перед небольшим числом слушателей. Так переменились взгляды. людей в течение столь непродолжительного времени. Если бы Пфеферкорн отличался проницательностью, то он должен был бы чувствовать себя в положении поджигателя, который из мести или прирожденной злобы поджег полуразвалившийся город, на месте коего, однако, из пепла вырос новый город, более красивый и просторный. Его валаамово проклятие превратилось в благословение. Имя Пфеферкорна, со времени появления его последнего сочинения, подверглось полному забвению. Напротив, память Рейхлина с течением времени вызывала все большее почитание. Правда, он умер католиком (30 июня 1522 г.), но все же, выступив в защиту Талмуда, он был предтечей реформации, каковым его считали уже в то время. Талантливая немая комедия, которая появилась через (без малого) два года после его смерти на французском или латинском языке (и вскоре была переведена на немецкий язык), уже вполне рельефно изображает его виновником великого, все возраставшего движения. В ней появляется доктор, на спине коего начертано его имя, Капнион (Рейхлин), бросает на сцену связку кривых и прямых хворостинок и удаляется. Другая фигура (Эразм) тщетно пытается привести прутья в порядок и выпрямить кривые хворостины, пожимает плечами при виде этого хаоса и исчезает.

Затем появляется Лютер в монашеском облачении, в руках его горячая головня, которой он и зажигает кривые прутья. Другая фигура в императорском облачении бьет мечом разгоравшуюся связку прутьев и тем лишь распространяет пожар. Наконец, появляется папа, хочет потушить пожар, схватывает первое попавшееся ведро, в котором, однако, оказывается масло, льет его в огонь и всплескивает руками при виде вспыхнувшего пламени, которого уже невозможно погасить. В этой немой комедии следовало бы вывести Пфеферкорна и Талмуд, ибо они доставили горючие материалы для вспыхнувшего впоследствии пожара.

Обстоятельства к тому времени сложились так, что каждое дуновение ветра лишь увеличивало пожар. Лютер проявил на сейме в Вормсе стойкость и мужество и своими знаменитыми словами: «я стою здесь, я не могу иначе» завершил разрыв с папством. Император Карл, сам ханжа, при том осажденный мракобесами и увещеваемый князьями, а также королем португальским, Маноелом, и английским, Генрихом VIII, был склонен сжечь реформатора, как еретика, на костре: но, считаясь с курфюрстом Фридрихом саксонским, а также из политических соображений, не желая выпускать папу из своих рук, позволил Лютеру беспрепятственно уйти и лишь месяц спустя объявил его изгнанником. Между тем Лютер к тому времени уже был спрятан и в безопасности на своем Патмосе, в Вартбурге. В то время, как он тут в тиши работал над немецким переводом Библии, в Витенберге крайние реформаторы, Карлштадт и другие, свергли весь церковный строй, изменили богослужение в церквах, отменили мессы и священнические пышные облачения и ввели браки священников, с. священники публично объявили своих прежних тайных сожительниц своими женами, на что, быть может, Лютер сам ни под каким видом не согласился бы. Благоприятны для развития реформации были смерть папы Льва X и избрание Адриана IV, ограниченного приверженца Гохстратена: Адриан, отличавшийся хорошими личными качествами и суровой нравственностью, не успел, однако, в своей попытке ввести в папскую курию целомудрие, суровость и простоту и нажил себе только ожесточенных врагов среди кардиналов и придворных. Умы были подготовлены к реформации: поэтому она пустила глубокие корни в Северной Германии, Дании и Швеции, проникла в Пруссию, Польшу, во Францию и даже в Испанию, в страну мрачной и душной церкви и кровожадных гонений. Швейцарский реформатор, Цвингли, после долгих колебаний, также отказался от папства: таким образом, в Швейцарии, где господствовала большая свобода, чем в порабощенной Германии, было введено новое богослужение, освящены браки священников, разрушены изображения и распятия и упразднены монастыри. Воцарился новый порядок вещей, всемогущий Рим был бессилен против нового духа: экзальтированные анабаптисты воспламеняли умы и сердца людей и изменяли все жизненные отношения.

Реформация Лютера вначале имела лишь слабое влияние на положение евреев. Это влияние состояло в том, что, так как в каждом немецком городе бушевала борьба между католиками и новаторами, у населения не было времени для гонений евреев, и наступил в этом небольшой перерыв. Сам Лютер, голос коего уже звучал мощнее, чем голос князей, сначала вступился за них, назвав ложью всевозможные обвинения, возводимые против них.

С свойственной ему резкостью, он в самом начале сказал: «Эту ненависть (против евреев) защищают еще некоторые тупые теологи, которые в своем высокомерии болтают, что евреи рабы христиан и подчинены императору. Но я прошу вас сказать мне, кто перейдет в нашу религию, будь он хоть самый кроткий и терпеливый человек в мире, если он увидит, как жестоко, враждебно, не только не по-христиански, но просто зверски обходятся с евреями? Проповедники в Страстную неделю только то и делают, что преувеличивают плохое обращение евреев с Христом и тем ожесточают против них сердца верующих». В особом сочинении, уже одно заглавие коего («О том, что Иисус был рожден евреем») могло поставить в тупик закоснелых врагов еврейства, Лютер еще более резко высказался (1523 г.) против неискоренимой ненависти к евреям: «Наши глупцы, приверженцы папы, епископы, софисты и монахи, до сих пор так относились к евреям, что всякий хороший христианин должен был бы захотеть стать евреем. И если бы я был евреем и видел этих остолопов и гонителей поучающими христианское вероучение, я бы скорее стал свиньей, чем христианином. Ибо они обходились с евреями, как если бы последние были псами, а не людьми: они только и могли, что браниться. А между тем евреи — кровные родственники, двоюродные и даже родные братья нашего Спасителя: поэтому, если уж можно хвастаться кровью и плотью, то евреи ближе к Христу, чем мы. Поэтому я прошу вас, любезные приверженцы папы, если вы устанете бранить меня еретиком, начните ругать меня евреем».

«Поэтому мой совет», продолжает Лютер, «обходиться с ними (евреями) хорошо; совершая над ними насилия, ложно обвиняя их в том, что они нуждаются в христианской крови, чтобы освободиться от дурного запаха, и в прочих нелепостях, запрещая им работать и тем вынуждая их заниматься ростовщичеством, мы не можем привлечь их в свою религию. Если хотят ими» помогать, то к ним нужно применять закон не папы, а христианской любви, их нужно приветливо встречать, им нужно позволять жить и работать среди нас, дабы они привыкли и привязались к жизни у нас и среди нас». Это были слова, которых евреи не слышали больше тысячелетия. Нельзя не заметить в этих словах влияния Рейхлина, столь благородно заступившегося за евреев. Правда, Лютер хотел приветливым обращением привлечь евреев на сторону христианства; но эти побочные соображения не могут быть поставлены в укор Лютеру, который весь жил своим христианским идеалом. Напротив, многие пылкие евреи видели в этом восстании Лютера против папства падение христианского учения и триумф иудаизма. Три ученых еврея пришли к Лютеру, чтобы обратить его в иудейство. Духу тогдашнего времени (не исключая и католических кругов) не соответствовали более убийства или преследования евреев из религиозных побуждений. Несмотря на все насмешливые возражения софистов, несомненно, что в каждую определившуюся историческую эпоху создается дух времени, которым невольно все проникаются. Чисто человеческие элементы во время движения гуманистов и в начале реформации (прежде чем она одичала, вследствие богословской схоластики и доктринерства), сделались крупной силой и заставили смолкнуть требования церкви. Этому духу времени должны были платить дань даже самые ярые мракобесы. С сожалением смотрел один сановник церкви (епископ Садоле из Карпентра) на это изменение направления умов, происшедшее па его глазах, и выразил свое недовольство в следующих словах: «Я не утверждаю, что все должно устроиться с прежней строгостью (дело идет о преследовании евреев). Я ясно вижу, что это противно духу времени. Наши нравы не переносят преобладания Божественного над человеческим»). Экзальтированные умы среди евреев основывали на этом неожиданном перевороте и особенно на потрясениях, пережитых папством с его идолопоклонническими реликвиями и изображениями, самые смелые надежды на близкое падение Рима и приближение мессианского времени избавления.

Но более полезной, чем для еврейского племени, оказалась реформация для еврейского учения. До того времени пренебрегаемое всеми, оно к началу реформации вошло в моду. Рейхлин выразил лишь скромное и благое пожелание о том, чтобы в немногие немецкие университеты были на время приглашены учителя еврейского языка. Благодаря его рвению Рейхлин опубликовал также сочинение о еврейских ударениях и укреплявшемуся сознанию, что Библия, без знания еврейского языка, останется книгой за семью печатями, князья и университеты буквально гонялись за учителями еврейского языка и основывали особые кафедры не только в Германии и Италии, но и во Франции и Польше. Легкая, смеющаяся классическая муза, которая отвлекала сердца от церковных форм, стала все более оттесняться, и её место заняла серьезная, еврейская матрона. Юноши и зрелые мужи не стеснялись собираться вокруг евреев, у которых они могли бы научиться еврейскому языку. Благодаря этому, возникли простые и сердечные отношения между еврейскими учителями и христианскими учениками, конечно, к ужасу и огорчению чрезмерно-благочестивых с обеих сторон, а также многие предрассудки исчезли. Главным учителем христиан был филолог немецкого происхождения, Илия Левита (род. в Нейштадте близ Нюрнберга около 1469 г., ум. в 1549 г.). Этот бедняк, которого не оставляла постоянная забота о насущном хлебе, положил начало знанию еврейского языка. Разграбление Падуи повело его через Венецию в Рим, где его принял в свой дом (как это было уже упомянуто) кардинал Эгидио де Витербо с целью поучиться у него еврейской грамматике и кабалистике; в его доме Илья Левита прожил с семьей свыше 10 лет. Не только Эгидио, но и другие высокопоставленные христиане были его учениками, напр., Жорж де Селв, епископ Лавора, французский посланник, который столь-же отличался ученостью, сколь и государственной мудростью, и многие другие. Защищаясь от упреков чрезмерно-набожных раввинов, Левита указал на то, что его христианские ученики все без исключения друзья евреев и будут способствовать их благу, а также на то, что он обучает их лишь невинному еврейскому языку, но не посвящает их в глубину еврейской литературы; это оправдание не совсем соответствовало действительности. По поручению своего покровителя, Эгидио, он обработал части еврейской грамматики на еврейском языке, которые были переведены на латинский язык учеником Рейхлина, Себастианом Мюнстером. Илия Левита не обладал особенно глубоким умом и потому не сделал никакого открытия в учении о строении еврейского языка; он рабски следовал системе кимхидов, так как не знал лучших предшественников. Достоинства его учебников заключались лишь в том, что он располагал всей сокровищницей библейских слов, педагогической способностью и талантом ясного изложения. Он, правда, не пошел дальше элементарной грамматики, но это вполне удовлетворяло тогдашния потребности. Только одним своим замечанием Левита сказал новое слово. Вопреки твердой вере того времени, что знаки гласных весьма старинного происхождения и вместе с Библией являются частью синайского откровения или, во всяком случае, введены уже со времени Эзры, он утверждал, что эти знаки весьма недавнего происхождения и даже не были известны в эпоху Талмуда, ибо они были излишни, когда язык жил полной жизнью. Можно представить себе, какую бурю вызвало это мнение Левиты, которое одним ударом опрокинуло глубоко вкоренившееся заблуждение. Ортодоксы стали вопить, что своим утверждением Левита подрывает весь иудаизм. Поэтому Илия Левита был не очень любим своими единоверцами и вращался более в кружках христианских ученых, что, конечно, вызвало новые упреки со стороны ортодоксов и неприятные последствия для его потомков.

Во всяком случае, он был не единственным учителем, преподававшим христианам еврейский язык и литературу. Как до него Овадия Сфорно давал Рейхлину уроки еврейского языка, так и одновременно с Левитой этим занимались Яков Мантин, а также Авраам де Балмес, врач и лингвист. Последний подверг еврейский язык более философскому разбору, проник глубже в формы и образования языка, чтобы в кажущихся произвольностях и случайностях отыскать закон необходимости. Но сочинение Балмеса не встретило такого одобрения, как учебники Илии Левиты, ибо оно было глубже и потому не столь доступно; кроме того автор часто отвлекался, опровергая систему кимхидов.

В христианском мире с небывалой экзальтацией увлекались еврейским языком. Книгопечатни настолько были уверены в хорошем сбыте, что издавали старые и новые еврейские грамматики даже в таких городах Италии и Германии, в которых не было еврейских жителей. Все хотели учиться еврейскому языку, хотели понимать еврейскую литературу. Несколькими годами раньше знание еврейского языка было для представителей церкви роскошью или же пагубным злом, граничившим с ересью; благодаря же реформации, оно стало одним из необходимых элементов богословской учености. Сам Лютер обучался еврейскому языку, чтобы глубже вникнуть в смысл Библии.

Всего поразительнее был этот идейный переворот во Франции. Руководящий парижский университет большинством голосов осудил на сожжение «Глазное зерцало» Рейхлина, защищавшее Талмуд и еврейские писания. Не прошло с тех пор и шести лет, как в Париже была создана кафедра еврейского языка и появилась еврейская книгопечатня. И тот самый духовник короля Людовика, Гильом Гакине Пти, котовый, пользуясь своей приближенностью к королю, добился проклятия рейхлиновского сочинения, — этот самый доминиканец выступил покровителем еврейской литературы.

По его предложению, король Франц I пригласил во Францию знатока еврейской литературы и епископа Корсики, Августина Юстиниани. Этот молодой король, который обнаружил рыцарский характер французских государей и из вражды к австрийскому дому кокетничал с неверующими турками, противоположно своему предшественнику, проявил (быть может только с виду) большой интерес к подъему знаний вообще и еврейского языка в частности. Вероятно, по предложению де Селва, почитателя Ильи Левиты, король приказал пригласить последнего во Францию, предлагая занять там кафедру еврейского языка. Нужно представить себе только, что это означало в то время. В собственной Франции уже более столетия нельзя было евреям даже временно проживать, и вот туда призван еврей не для простого проживательства там, а чтобы занять почетную должность и обучать христиан еврейскому языку. Какой переворот! Однако Илия Левита отклонил это любезное приглашение; он плохо бы себя чувствовал во Франции, будучи единственным евреем во всей стране; добиваться же допущения евреев он не был в состоянии. Вместо него, Юстиниани принял на себя задачу распространения еврейского языка во Франции. Он изучил еврейский язык, вероятно, под руководством многостороннего образованного еврейского врача, Якова Мантина. В университете в Реймсе французские студенты стали, под его руководством, коверкать еврейский язык. Когда обнаружился недостаток в учебниках, Юстиниани приказал отпечатать плохую еврейскую грамматику Моисея Кимхи. Но всего замечательнее, что в том самом Париже, где три столетия тому назад еврейские закоснелые ортодоксы, с помощью доминиканцев, сожгли религиозно философское сочинение Маймонида, «Руководитель заблудшихся», доминиканец Юстиниани приказал отпечатать (1520 г.) латинский перевод сочинения Маймонида, взваливая вину за сожжение на евреев. При изготовлении этого напечатанного перевода, обработанного на основании старого манускрипта, Юстиниани несомненно пользовался помощью Якова Мантина: но епископ Корсики умолчал об этом и выдал перевод за свой собственный труд. Обширное сочинение Левиты о библейской орфографии (Masora), которое было, за счет ученика Левиты, епископа из Лавора, приготовлено к печати, должно было, вероятно, по его же желанию, быть отпечатано в Париже, что, однако, по неизвестным причинам не было сделано. Конечно, христианские учителя еврейского языка оставались в зависимости от еврейских учителей и не могли сделать шагу без них. Когда Павел Фагий, священник-реформатор и ученик Рейхлина, хотел основать в Изни еврейскую книгопечатню, он пригласил к себе Илию Левиту. Последний принял это приглашение, так как он тогда терпел большую нужду и не находил издателя для своих словарей, халдейского и раввинского. Эти сочинения, были весьма охотно приняты Павлом Фагием, так как они, как ему казалось, доставляли ключ к пониманию кабалы, к коей так влекло христианских ученых.

Благодаря рейхлиновскому и лютеровскому движениям, столь долго пренебрегаемое изучение Библии расцвело. Иудаизм и христианство покоятся на св. Писании, тем не менее оно стало чуждо приверженцам того и другого исповеданий. Этот прекрасный памятник благодатного времени был окутан в такое множество чуждых ему одеяний, настолько засорен паутиной всевозможных, большей частью бессмысленных толкований и вообще в такой степени изуродован всякого рода прибавлениями, что его истинная ценность стала тогда неузнаваемой. Отыскивая, с помощью произвольных толкований, в св. Писании все, что хотелось отыскать, трудно было найти сущность, познать истинный смысл Библии. Христианскому населению Библия стала уже давно недоступной, ибо папы из инстинктивного страха запрещали перевод её на народный язык. Таким образом, верующие знали лишь извлечения из неё, только отрывочные тексты, и то не всегда правильные, так как часто последние были искажены неправильным толкованием. Даже священники были не совсем тверды в Библии, так как знали ее лишь из Вульгаты, её латинского перевода, где основная мысль библейских истин часто совершенно искажается неразумным и ложным толкованием. Поэтому Лютер, который в уединенности Вартбурга перевел Библию, Ветхий и Новый завет, на немецкий язык, совершил этим весьма важное дело . Лютер принужден был с этой целью, как уже упомянуто было, подучиться немного еврейскому языку и наводить часто справки у евреев. Для современников этот перевод Божественной книги был точно новым откровением; они никогда еще не слышали этого чистого голоса. Когда устранены были валы, так долго сдерживавшие живой дух Библии, оттуда повеяло на людей свежим, чистым воздухом. Классическая древность развила вкус небольшого круга лиц; еврейская же старина возродила целое поколение и научила его простым и безыскусственным житейским отношениям. Скоро Библия была переведена и на другие европейские языки; сами католики были вынуждены нарушить запрет папы и дать народу Библию на понятном ему языке; по невежеству или бесчестности они воспользовались переводом Лютера . Евреи тоже почувствовали потребность иметь св. Писание на языке тех стран, где они жили. Этому помог частью неутомимый Илия Левита, который, во время своего возвращения из Изни в Венецию, приготовил в Констанце немецкий перевод Псалмов. Бежавший из Португалии маран, Дуарте де Пинел, называвший себя по-еврейски Авраамом Уске, издал в Фераре испанский перевод.

Спрос на еврейские библии был так значителен, что Даниил Бомберг предпринял грандиозное издание Ветхого завета с комментариями Раши, Ибн-Эзры, Кимхи, Герсонида и других; к изданию была приложена и библейская орфография (масора), правильное изготовление коей было поручено знатоку в этой области, Якову б.-Хаиму: последний в своем предисловии выступил крайним ортодоксом, но позже все же перешел в христианство. Сбыта раввинской Библии был так велик, что одно издание следовало за другим.

ГЛАВА VII. Мессианские увлечения, мараны и инквизиция (1500 — 1525)

Поразительно и вместе с тем легко объяснимо, что бурное движение и судорожное потрясение, которое в первую четверть шестнадцатого века вышибло из колеи христианский мир, едва коснулось внутренней жизни еврейства. В то время, как в христианском мире произошло коренное изменение в мыслях, нравах, в духовных стремлениях и даже в языке, старое, традиционное было отчасти отвергнуто, отчасти изменено и обновлено — словом, в то время, как в христианском мире наступила новая эра, у евреев все осталось по-старому. Объясняется это тем, что у евреев не было средневековья, а потому они не нуждались и в новой эре. У них не было нужды в возрождении, им не приходилось отказываться от порочного образа жизни, исцелять язву нравственного разложения, строить плотины против высокомерия и хищничества своих духовных вождей. У них не было такой груды мусора, которую надо было бы устранить. Но отсюда вовсе не следует, что внутри еврейства все обстояло благополучно. Вследствие все возраставших страданий и ложного направления мысли, возвышающие и облагораживающие истины иудаизма были оттеснены установлениями и ритуалами. Народу недоставало внутренней религиозности, а вожди были лишены ясности ума. Схоластическая казуистика привилась и еврейству. В богослужениях не было приподнятого настроения, в делах не было честности. Синагогальный ритуал судорожно хватался за все, что осталось от прежнего времени, воспринял в себя много непонятных молитв и, в общем, получил некрасивый характер. В немецких общинах почти что не было проповедей, место коих заступали иногда талмудические поучения, но последние были непонятны народу, особенно женщинам, и потому не трогали сердец. Правда, испанско-португальские проповедники пользовались звучным языком своей родины; но их речи были в такой степени преисполнены схоластических туманностей, что были еще менее понятны широким слоям народа.

В общинах на острове Кандии существовал издавна обычай в Судный день пополудни читать из книги пророка Ионы на греческом языке. Тамошний раввин, Илия Капсали, принадлежавший к образованным людям, нашел этот обычай весьма неуместным и хотел его устранить. Раввин Падуи, Меир Каценеленбоген, который, будучи запрошен об этом, высказался за сохранение его, привел мотивы, вытекающие не из сущности дела, а из чисто раввинских соображений. О назидании и поучении народа не было и речи.

Упрямо поддерживаемое раздробление общин являлось также источником многих несчастий. Травля евреев забросила многих беглецов из Пиренейского полуострова и Германии в большие города Италии и Турции; эти беглецы, однако, вместо того, чтобы вступить в имевшиеся уже общины коренных евреев, напротив, отделились и изолировали себя от них. Поэтому, во многих городах бывало нередко столько же малых общин, сколько было местностей и городов, из коих бежали преследуемые евреи. Кастильские общины отделились от арагонских и каталонских общин, а апулийские от калабрийских. Лиссабонские изгнанники не хотели объединиться даже с другими португальскими беглецами. Таким образом, в Константинополе, Адрианополе, Салониках, Арте (Ларте) в Греции и многих других городах образовалась пестрая карта общин, из которых каждая имела для себя особо представителей, синагогальный ритуал, раввинов, школы, организации для помощи бедным; все были преисполнены самомнением и завистью друг к другу. При таких условиях нельзя было ожидать каких-либо значительных мероприятий, направленных к общему благу всего еврейства. Духовные вожди евреев, хотя, в общем, и отличались нравственностью и внутренней религиозностью, нередко пресмыкались пред богачами своих общин, сносили их высокомерие и неуместные выходки и не решались мужественно выступить против них. Так, напр., в Падуе жил один богатый немецкий еврей, по имени Герц Вертгейм, который был настолько тщеславен, что хвастался всегда своим фамильным гербом (оленем). Он приказал изготовить орнамент со своим гербом из жемчуга и хотел поместить его в синагоге. Престарелый раввин немецкой общины, Иегуда Менц, находил это незаконным и воспротивился этому желанию, порожденному крикливым и пустым тщеславием. Герц Вертгейм, бывший противником этого достопочтенного раввина, хотел, однако, осуществить свою волю и, действительно, нашел некоторых раввинов, которые, подкупленные его богатством, поддерживали его домогания к великому огорчению Иегуды Менца. Последствием этого упадка нравов были постоянные споры и трения между раввинами.

Еще хуже этого раздробления еврейства на мельчайшие общины были упадок духа, мелочность и пресмыкательство, которые замечались не только у евреев, говоривших на немецком языке, но и у сефардских переселенцев. И только, когда дело шло о смерти за унаследованную от предков веру, они все становились великими героями; помимо-же этого, деятельность даже вождей была чрезвычайно мелочна. В еврейской жизни не было проложено новых путей, несмотря на ежедневные перевороты в христианском мире. Те, которые пребывали на высоте науки, большей частью ходили по проторенным дорожкам и еще только более утаптывали их. Умственная деятельность была главным образом направлена на пояснение старых писаний и на составление комментариев, даже комментариев на комментарии (суперкомментариев). Талмудисты излагали и комментировали Талмуд, а ученые с философским образованием поясняли «Руководителя заблудших» Маймонида. Во всей этой деятельности не было никакого подъема духа или порыва. Ни единого звука истинной поэзии не раздалось с уст тех, кто воспитался на ней; не прозвучала даже потрясающая, просветленная страданиями песня. Единственное, что свидетельствует об изменившейся времени и положении, это интерес к историческим воспоминаниям, который, правда, замечался только у евреев из Пиренейского полуострова. Последние хотели сохранить в памяти последующих поколений безграничные страдания, которые они претерпели. Новые страдания заставили их живо вспомнить о всем том, что евреи пережили, начиная с седой старины, и они увидели, что история еврейского племени есть не что иное, как одно сплошное потрясающее мученичество. Одновременно с Авраамом Закуто работал и Исаак Абрабанел над историческим трудом о жизни евреев), начиная с древнейших времен и до последних дней. Его история во всяком случае составлена тщательнее и элегантнее хаотической хроники Закуто. Его сын, Леон Медиго, также посвятил свое перо трагическим воспоминаниям своих соплеменников в Испании. Об историческом повествовании Илии Капсали уже было упомянуто тут; он также отвел большое место в своей хронике истории изгнания евреев из Испании и связанных с этим бедствий.

Помимо этого в описываемое время не появилось ничего нового. Свободное мышление и философские исследования не пользовались любовью. Исаак Абрабанел, проникнутый старым еврейско-испанским духом, нашел многое в философских сочинениях Маймонида неправильным и противоречащим иудаизму и порицал свободного исследователя, Нарбони, и других, которые не удовлетворялись традициями. Португальский беглец, Иосиф Явец, всю вину за изгнание евреев из Испании и Португалии сваливал на философию, заявляя: она была великой грешницей, соблазнившей Израиля, и потому приговор суда над ним был столь суров. Иосиф б.-Давид ибн-Яхия IV Имоле, внук португальского государственного деятеля, Иосифа ибн-Яхия III, отвергал всякую философию, даже исследования Маймонида, и вернулся к мысли поэта-мыслителя Иегуды Галеви, что в еврейском племени живет своеобразная, по своей природе весьма отличная от других, более глубокая и проникновенная душа, которая, путем исполнения религиозных предписаний, держится на достойной её высоте и может дойти до пророческого экстаза. Подобную же неудовлетворенность философским мышлением выражал и врач Овадия Сфорно, учитель Рейхлина.

Свежестью веет только от философского сочинения даровитого Леона Абрабанела или Медиго, которое уже одним своим заглавием: «Беседы о любви» (Dialogbi damore) показывает, что читатель не имеет тут дела с банальными размышлениями заурядного философа. Этот отпрыск старой благородной фамилии более всех своих современников проявил всю эластичность еврейского ума. Вырванный из спокойной беззаботной жизни, заброшенный в чужую страну, гонимый по всей Италии своими врагами, с гнетущей болью в сердце по поводу заживо умершего для него, похищенного у него первенца, Леон Медиго сохранил в себе еще такую силу духа, что сумел приспособиться к новым условиям, проникнуть в самые глубины итальянского языка и литературы, связать и объединить в стройную систему все разрозненные мысли отдельных философов. Не прошло и десяти лет со времени его бегства из Испании, как он уже слыл ученым итальянцем, соперничал во вкусе с образованнейшими людьми эпохи Медичей и даже превосходил их всесторонностью своих знаний. Тем же пером, которым он написал своему сыну, насильно крещенному и воспитывавшемуся в Португалии, душу раздирающее послание, в коем увещевал его «всегда помнить об иудаизме, изучать еврейский язык и литературу и не забывать глубокой скорби отца и неутешного горя матери, которая по целым дням плачет о нем и повторяет его имя», тем же пером он написал свои «диалоги о любви», через которые красной нитью проходит глубокая любовь Фило к Софии. Это сочинение, производящее впечатление романа, является точно рамкой для философской системы Леона Медиго. Познакомившись уже в Испании с системами Аристотеля и Маймонида, а в Италии с платоновской или, вернее, неоплатоновской метафизикой, он слил эти системы в одно стройное целое. На плавном, грациозном итальянском языке течет беседа между Фило и Софией о высшем назначении человека.

Жизненным принципом вселенной, по мнению Леона Абрабанела, является глубокая любовь и потребность каждого существа любить другое. Любовь — это живой дух, наполняющий весь мир, это — связующее звено вселенной. Любовью Бог создал мир. Любовью же он управляет миром и соединяет дух с телом. Но эта любовь должна быть взаимной. Душа человека должна питать любовь к своему Творцу, и тогда она достигает своей цели. Цель же эта — добродетель и мудрость. Этим достигается высшее блаженство людей, страстное упоение Божеством. Любовным отношением людей к Богу облагораживается вся природа и соединяется с Божеством. Это приблизительно основная мысль «диалогов о любви» Леона Медиго, которые звучат скорее философской идиллией, чем строгой системой: в них фантазия господствует над мыслью, и в выраженных там взглядах больше поэзии, чем истины. Он весьма далек от иудаизма. Хотя туда включены и некоторые библейские и даже талмудические изречения, но последние совершенно стушевываются перед целой грудой аристотелевских и платоновских идей, а также толкований языческой мифологии. Леон Медиго проявил, правда, глубокое уважение к «еврейской истине» и даже пытался защищать библейскую версию о создании мира из ничего от противоположных воззрений греческой философии; однако он недостаточно проникся своеобразным учением иудаизма. Этим и объясняется, что его сочинение было более оценено христианами, чем евреями. Итальянцы гордились тем, что впервые философские мысли были выражены на горячо и страстно любимом ими итальянском языке. Один итальянский писатель выразился: «если бы диалоги еврея Леона были написаны таким хорошим итальянским стилем, какого они заслуживают, то нам не приходилось бы завидовать древним римлянам или грекам». Римлянин Мариано Ленца вынес эти (по его выражению) «Божественные диалоги» на свет Божий и посвятил их одной благородной и даровитой римской даме. Сочинение Леона Медиго стало любимым чтением образованных людей и в течение двух десятилетий было пять раз перепечатано. Двое французских писателей (Дени Силвестр и Соваж Дюпарк) перевели диалоги на французский язык, причем Соваж посвятил его могущественной королеве-матери, Екатерине Медичи. Другой писатель (Карл Сараценус) перевел беседы Леона на латинский язык и посвятил их Гранвеле, министру Филиппа II Испанского. Скоро после этого еврей Гедалия ибн-Яхия перевел их на испанский язык, посвятив их самому мрачному королю.

В то время христианский мир стал интересоваться философскими вопросами; напротив, евреи и даже преследуемые беглецы из Пиренейского полуострова совершенно потеряли интерес к ним. В умах, отвыкших от строгого логического мышления, стала гнездиться кабала с её шумихой звонких, но лишенных содержания фраз, наполнив собою опустевшие головы. В XVI веке лишь началось господство кабалы, её противники, кончая Саулом Когеном из Кандии, достойным учеником Илии Делмедиго, частью не были уже в живых, частью же не были расположены объявить войну духу того времени, столь склонному ко всему парадоксальному и сверхъестественному. Сефардские беглецы, как, напр., Иегуда Хаят, Барух Беневент, Авраам Лева, Меар б.-Габай, Ибн-аба Замра, занесли кабалу в Италию и Турцию и, с присущей им необыкновенной подвижностью, доставили ей ревностных приверженцев. Увлечение кабалой христианских ученых, Эгидио из Витербо, Рейхлина, Галатина и других, тоже повлияло на евреев. До того времени лишь терпимое внутри еврейства, это тайное учение приобрело, благодаря упадку нравов, хаосу, преследованиям и скитаниям, официальный характер. Это учение, так думали евреи, содержит, вероятно, ядро глубокой истины, если знатные христиане так страстно интересуются им. Верующие в кабалу проповедники стали, чего раньше никогда не было, развивать это учение с высоты кафедры. В вопросах касательно ритуала и всякого рода установлений советовались также и с кабалистическими писаниями, которые часто имели при этом решающее значение. Нельзя поэтому удивляться тому, что мало-помалу разные мистические элементы перешли из Зогара в молитвенник, наложив на него печать чего-то таинственного. С наглым высокомерием кабалисты утверждали, что только они одни владеют традицией, унаследованной от Моисея, и что Талмуд и раввины должны преклоняться пред ними. Дело дошло до того, что сам кабалист Авраам Леви нашел в молитвах кабалистов богохульство, так как они обращаются с мольбой к ангелам или к мировым субстанциям (Sefiroth), Они даже осмелились изменить и исковеркать некоторые слова в свитках Торы в духе зогаровских перестановок, хотя в этом случае самая педантичная точность и неизменность текста вменена в обязанность. Тому, кто хотел восстановить первоначальный текст, они внушали естественный страх, что это неизбежно повлечет за собой ослепление или другое несчастие. Таким образом, тайное учение со всеми своими фантазиями и нелепостями, господствовавшее до того в умах небольшого числа приверженцев, нашло всеобщее распространение среди еврейства, затуманив умы. Сопротивление, оказанное раввинами этому вмешательству мистики в ритуал и религиозную жизнь еврейства, было весьма слабо, ибо они сами были убеждены в божественном происхождении кабалы и потому лишь робко сопротивлялись новшествам.

Пустая кабала не замедлила найти восторженный отклик в пустых головах. Как у ессеев, так и у мистиков Зогара центральным пунктом учения были мессианские упования. Ускорить наступление мессианского царства или царства Божия или царства нравственного миропорядка, путем перестановок букв и комбинирования чисел, заранее вычислить и возвестить время наступления этого царства — на это было направлено все их внимание. Исаак Абрабанел, хотя не сочувствуя кабале, все же из благочестивых опасений поддерживал эту мессианскую экзальтированность. Все возраставшие страдания оставшихся в небольшом числе испанских и португальских евреев повергли многих в отчаяние, лишив их надежды на наступление лучших времен. Не только необразованные, но даже ученые и благочестивые евреи отказались от своих, им столько близких и дорогих, мессианских упований, как от прекрасного сновидения, которое не может никогда осуществиться. Они были убеждены, что еврейское племя рождено для вечного страдания, оно никогда не сбросит с себя ярма, никогда не достигнет свободы и самостоятельности.

Это безнадежное отчаяние его соплеменников, которое, развившись, могло привести к осуществлению желаний церкви, наполнило скорбью глубоко религиозного Исаака Абрабанела, и он выступил против этого опасного настроения. Он составил три сочинения, приведя из Библии, именно из книги Даниила, и из агады, по его мнению, самое неопровержимое доказательство того, что Израиль может твердо рассчитывать на блестящую будущность и верить в скорое пришествие Мессии. Хорошо знакомый со всей еврейской письменностью и с христианской литературой, с историей и географией, Абрабанел мог более основательно, чем это делалось до того, опровергнуть противоположные воззрения, будь то со стороны евреев или христиан. Теплота, с которой он отнесся к этому вопросу, исходила не только изиэ головы, но и от сердца, ибо мессианское упование было для него не только твердынь убеждением, но и потребностью сердца. Шестидесятилетнему Абрабанела, сломленному более страданиями, чем старостью и написавшему свое сочинение дрожащей рукой, охотно прощаешь его резкие выпады против писателей, не признававших мессианской веры (Галипапа) или отводивших ей лишь второстепенное место в иудаизме (Албо), ибо эта вера была для него единственным оплотом, душевной потребностью. Но в своем оправдании мессианских упований он зашел слишком далеко: увлекаясь своей аргументацией, он также не избежал детских нелепостей. По его вычислениям, мессианская эпоха неизбежно должна была наступить в 5263 году от сотворения мира и завершиться падением Рима приблизительно через четыре семилетия. Но его вычисления были так же произвольны и оказались такими же обманчивыми, как и вычисления его предшественников, Саadln, Авраама б.-Хия, Нахманида и Герсонида (последние три единодушно считали 1358 г. годом пришествия Мессии), и столь же тщеславными, как и прорицания Авраама Абулафии, Моисея де Леон (в Зогаре) и других кабалистов.

Эти точные и определенные мессианские вычисления, исходившие от спокойного и рассудительного, высокоуважаемого Абрабанела, в связи с другими кабалистическими фантазиями, повлияли, по-видимому, на одного мечтателя, который возвестил пришествие Мессии в» самом непродолжительном времени. Немецкий еврей, Ашер Лемлейн (или Лемлнн) выступил в Истрии (близ Венеции), как предтеча Мессии (1502 г.). Он возвестил: если евреи покаются, станут бичевать себя, проявят полное смирение и будут совершать добрые дела, то Мессия непременно явится через полгода; столп огненный и облачный будет им предшествовать, как при выходе из Египта, и беспрепятственно поведет их в священный город; предзнаменованием пришествия явится внезапное обрушение всех христианских церквей. Вследствие претерпеваемых страданий и кабалистического угара, умы были восприимчивы к этим болезненным упованиям. Ашер Лемлейн нашел многих» приверженцев, которые распространяли его прорицания, нашедшие отклик» в Италии и Германии. Увеличились посты, молитвы, подаяния. Это время назвали «годом покаяния». Все готовились к наступлению чуда. На грядущее избавление и возвращение в Иерусалим все рассчитывали так твердо, что все остальное было буквально отброшено. Более трезвые и рассудительные люди не решались выступить против этой всеобщей экзальтации. Даже христиане верили в мессианские проповеди Ашера Лсмлейна. Но пророк внезапно умер или погиб, и шарлатанству положен был конец. Это разочарование особенно сильно подействовало на тех, которые твердо и неуклонно верили в Лемлейна. Многие евреи перешли из-за этого в христианство. Исаак Абрабанел, который дожил еще до вычисленного им мессианского года и до движения Лемлейиа, был, вероятно, сильно пристыжен всеми этими происшествиями. И поэтому он предпочел умолчать о своих мессианских вычислениях в книгах, написанных им после этого года.

Однако, несмотря на безрезультатность лемлейнского движения, мессианская надежда все еще не погасла в сердцах; она была необходима, ибо давала силы переносить горе. Поэтому кабалисты не переставали заново возбуждать надежды и снова возвещать их чудесное осуществление. Мессианская вера жила даже в кругах маранов; они ухватились за нее, ибо она была единственным лучом надежды на грядущее избавление. Приблизительно к тому же времени одна молодая маранка 15-ти лет из Гереры, в окрестностях Бадайоца, возвестила, что Мессия говорил с ней и вознес ее на небо, где она видела, что все мученики, погибшие на кострах, сидели на золотых стульях. Эта маранская девушка укрепила надежду на скорое пришествие Песий, который поведет евреев в обетованную землю. Многие мараны из города и окрестностей уверовали в эту пророчицу Мессии и стали стекаться к ней; в числе маранов были и такие, которые прежде были обвинены в исповедании иудаизма, но помилованы, благодаря раскаянию. Когда это стало известно, 38 маранов, которые верой в Мессию обнаружили свое иудейство, были сожжены в Толеде. Спустя три десятилетия среди них возникло более значительное мессианское движение, которое, благодаря своему развитию и участникам, представляет большой интерес. Мараны Испании и Португалии играли в нем главную роль.

Эти несчастнейшие из несчастных, которые отказались от унаследованной ими веры и тем в сущности отреклись от самих себя и принуждены были исполнять церковные обряды, в глубине души им ненавистные, и притом исполнять с мучительной тщательностью, были преследуемы инквизицией и ненавистью христианского населения, которые ни на минуту не забывали их еврейского происхождения. Не доверяя маранам, великий инквизитор, Торквемада, добился у папы Александра VI воспрещения посвящать их в монахи доминиканского ордена в Авиле. Их жизнь представляла собой, без преувеличения, кромешный ад. В большинстве своем они, как ни старались, не могли полюбить христианство. Да и как им было полюбить вероисповедание, носители коего ежедневно требовали все новых человеческих жертв, находя их под самыми ничтожными предлогами, среди лже-христиан? Во время второго испанского великого инквизитора, Децы, произошли еще большие жестокости, чем при Торквемаде. Он и его ставленники, особенно Диего Родригец Люцеро, благочестивый палач в Кордове, совершили столько позорных преступлений, что современник инквизиции, полный нравственного возмущения, через три десятилетия после её возникновения, дает ей следующую яркую характеристику: «Архиепископ Севильи (Деца), Люцеро и Жуан де ла Фуенте опозорили все эти провинции. Их люди не уважают ни Бога, ни справедливости; они крадут, убивают, бесчестят женщин и девушек, позоря этим религию. Вред и несчастье причиненные гнусными слугами инквизиции моей стране, так велики, что должны повергнуть каждого в отчаяние». Люцеро (Лучезарный), названный современником за свои мрачные злодеяния Тенебреро (мрачный), насчитывал свои жертвы тысячами; он буквально жаждал крови еврейских мучеников. «Дайте мне евреев для сожжения», — восклицал он всегда. Его фанатизм превратился в свирепое каннибальство.

Всякий донос на марана о том, что последний соблюдает еврейский ритуал, являлся для Люцеро уликой, всякая же улика считалась доказанной виной, которая должна быть искуплена на костре. Некоторые из схваченных Люцеро маралов создали, из отчаяния, мести или хитрости, целое дело, в которое были впутаны, в качестве совиновников, многие старо-христиане высшего сословия. Мараны признались в возведенном на них преступлении и заявили: в Кордове, Гранаде и других городах южной Испании мараны пользовались определенными домами для устройства в них синагог: эти дома посещались такими-то и такими-то людьми, в том числе монахинями, монахами и молодыми девушками, которые праздновали там еврейские праздники и слушали проповеди. Казалось совершенно невероятным и неправдоподобным, чтобы благовоспитанные христианские девушки, которые редко переступали через порог своего дома, ездили в отдаленные города, чтобы, под страхом смерти, присутствовать на богослужении в тайной и запрещенной синагоге. Тем не менее Люцеро приказал бросить в темницу множество старохристиан рядом с новохристианами и разрушить указанные дома. Палачи инквизиции были заняты по горло. Но это вызвало опасное брожение в Кордове: виднейшие мужи жаловались на поведение Люцеро и ходатайствовали у великого инквизитора об отозвании его. Деца был согласен с Люцеро, и таким образом недовольные рыцари, сановники, доны, лица духовного звания и монахини были обвинены в покровительстве еврейской ереси. Однако их родственникам удалось добиться у сделавшегося незадолго до того кастильским королем, немецкого принца, Филиппа, зятя и преемника Изабеллы, смещения Децы и Люцеро. Зато после смерти Филиппа II-го, в царствование его преемника в Кастилии, святоши Фернандо, инквизиторы жестоко отомстили своим врагам. Но в Кордове вспыхнула единодушная, настоящая революция, руководимая знатью и направленная против инквизиции, так что вторично добившийся престола король был принужден изгнать Люцеро и на место его назначить нового великого инквизитора в лице Ксименеса из Циснероса. Третий великий инквизитор отнесся более снисходительно к старохристианам, но за то усердствовал в деле сожжения новохристиан еврейского и мавританского происхождения. Он же грозно восстал против Карла V, который собирался было за 800,000 золотых крон предоставить маранам полную свободу исповедания еврейской религии. Советники Фландрии, которым император предоставил решение этого вопроса, были склонны разрешить его благоприятно для маранов, но свобода и терпимость были пустыми звуками для уха и сердца Ксименеса. Он запретил своему державному питомцу проявить терпимость к евреям, как Торквемада воспретил это прадедам Карла. Его преемники были не менее правоверны, и не менее бесчеловечны. При них к еврейским мученикам присоединились и христианские жертвы. Реформационное движение в Германии встретило отклик ив Испании. Благодаря соединению Германии и Испании под скипетром императора Карла, учение Лютера и Кальвина о негодности папства, католического духовенства и богослужения проникло и через Пиренеи. Император, которому реформация в Германий причинила столько хлопот, дал святому судилищу указание сурово преследовать всякого лютеранина в Испании. Свирепое чудовище обрадовалось брошенной ему добыче и немедленно же подвело лютеранских христиан под одну категорию с евреями и магометанами. На кострах стали одинаково и одновременно сжигаться мученики этих трех различных вероисповеданий.

Судьба еврейских маранов в Португалии была несколько иная. Король Маноел, насильно крестивший готовившихся было к выселению евреев, дал им, стараясь не доводить их до отчаяния, свое слово, что в течение двадцати лет им не будет угрожать опасность в делах веры со стороны инквизиции. Им даже было разрешено приобретать и читать еврейские книги. Ободренные этим, португальские мараны стали соблюдать обряды иудейства менее скрытно, чем это делали испанские мараны. В Лиссабоне, где жило большинство из них, у них была синагога; вынужденные внешне исповедовать христианство, они с тем большим благоговением собирались в ней и с тем более сокрушенным сердцем молили Бога о прощении им совершаемого ими греха идолопоклонства. Взрослые обучали несовершеннолетних Библии и Талмуду и внушали им преданность иудаизму, чтобы не поддаваться соблазну искреннего перехода в христианство. Португальские мараны кроме того пользовались большей свободой передвижения и потому многие, продав свою недвижимость, отдельно или группами переселялись в Берберию или Италию, а оттуда в Турцию. Правда, Маноел, чтобы затруднить выселение маранов, издал эдикт, согласно коему христианину, под угрозой потери имущества, воспрещалось заключать торговую сделку с новообращенными и покупать у них недвижимость без королевского согласия, а мараны с женами, детьми и челядью не должны были выезжать из Португалии без особого на то разрешения короля. По как легко можно было обойти этот закон! Хотя некоторые выселявшиеся мараны и были пойманы и наказаны (однажды целая группа маранов, которая тайком на судне направлялась в Африку, была бурей загнана к берегам Азорских островов, где они были осуждены на продажу в неволю), все же многим удалось обмануть бдительность пограничной стражи. Испанские мараны имели все основания завидовать своим португальским товарищам по несчастью и потому всячески старались пробраться через границу Испании, где по всей стране были зажжены предназначавшиеся для них костры. Конечно, мстительное испанское правительство старалось воспрепятствовать этому и побудило Маноела издать закон, согласно коему никакой испанец не мог переселиться в Португалию без представления удостоверения о том, что он не обвинен в ереси. Фердинанд испанский, правда, требовал большего. Ссылаясь на папскую буллу, он требовал выдачи маранов, бежавших из Испании из страха пред инквизицией. Но Маноел согласился только на то, чтобы в Португалию прибыл инквизитора, для привлечения к суду беглецов, который будет судить их на основании португальских законов. Таким образом, существование португальских маранов было бы сносным, если бы оно не было отравлено ненавистью народа. После их крещения стало ясно, что их ненавидели не столько как приверженцев иудаизма, сколько как подвижных, деятельных и более способных, чем христиане, людей. Антипатия старохристиан возросла еще, когда новохристиане добились права заниматься всеми ремеслами, брать в откуп церковные доходы, занимать различные должности, даже высшие духовные, и вступать в монашеские ордена. Сначала ненависть народа проявлялась в бранных словах: «жид, проклятый новохристианин» (Judeo Маггапо, converso), и Маноел должен был издать особый закон, коим эта брань воспрещалась; но, конечно, он не мог искоренить антипатии к евреям. Голод, явившийся результатом неурожая в течение нескольких лет, да еще прибавившаяся к этому чума дали ненависти новую пищу; ибо всюду распространялись слухи, что крещеные евреи вывозят хлеб заграницу с целью искусственно поднять цены в стране. Особенно пламенную ненависть население питало к одному марану-выскочке, Иоао Родриго Маскаренасу, главному откупщику всех налогов, и эта ненависть распространилась на всех маранов. По-видимому, Маскаренас был весьма строг при взимании податей и даже добился у короля издания закона против уклонения от уплаты налогов; возможно также, что он вообще был жестокосердым человеком. Во всяком случае, население Лиссабона считало его воплощением всех пороков.

Этим настроением воспользовались злобные доминиканцы, чтобы погубить маранов, любимцев короля Маноела. Некоторые новохристиане были в канун Пасхи (8 апреля 1505 г.) застигнуты за трапезой, устроенной, согласно еврейскому ритуалу, в память об освобождении из Египта. Конечно, они были обвинены в ереси и брошены в темницу, но, по-видимому, духовный суд епископов не решался осудить их, так как в памяти народа было еще свежо воспоминание о том, как они, насильно крещенные, громко и энергично протестовали против этого насилия.

Эта снисходительность епископов вызвала, конечно, ярость в среде португальских доминиканцев. Могущество их испанских собратьев не давало им покоя. Они, с своей стороны, не только стали проповедовать против безбожия маранов, но даже придумали чудо с целью еще более фанатизировать народ. Время было весьма благоприятно для них. В Португалии свирепствовала чума и ежедневно пожирала тысячи жертв, а продолжительная засуха угрожала новым неурожаем. Доминиканцы стали распространять слухи, что во всех этих несчастьях виновны исключительно мараны. Они громко провозглашали, что в их церкви в зеркале, прикрепленном к кресту, появился отблеск с изображением Марии. Они были опытны в этого рода делах. Множество христиан стеклось в их церковь, чтобы убедиться в этом чуде. В одно воскресение после Пасхи (19 апреля 1506 г.) церковь была полна молящимися; между ними находились и мараны. Один из них будто выразил сомнение в чуде, сделав либо такое замечание: «отблеск с изображением Марии происходит от лампы, помещенной за цветным стеклом», либо такое: «какие чудеса может сотворить сухое дерево», либо такое, которое звучит весьма правдоподобно: «при засухе более нужно чудо водой, чем огнем». После этих слов женщины напали на неосторожного марана и стали избивать его, на помощь к ним подоспели мужчины и общими силами добили несчастного. Его брат, поспешивший к нему на помощь, был также убит разъяренной толпой. Судьи и полицейские, хотевшие арестовать убийц, были преследуемы и вынуждены искать спасения в каком-то доме.

Это происшествие собрало в городе огромную толпу. Один доминиканец в дикой проповеди призывал народ, собравшийся у церкви, к умерщвлению проклятых новохристиан, ибо король покровительствует им, а двое других доминиканцев, Иоао Мохо и Фратре Бернардо. ходили по улицам с крестом в руке и вопили: «ересь! ересь!» Весь сброд беспокойной столицы пришел в возбуждение, а к нему присоединились немецкие, голландские, и французские матросы, воспользовавшиеся возможностью грабежа. И вот 10.000 убийц стали рыскать по всему городу, убивая маранов, мужчин, женщин и детей, всюду, где их заставали, на улицах, в домах и других убежищах. На площади доминиканской церкви, откуда исходило все движение, был зажжен пылающий костер, па котором были сожжены несчастные мараны. Туда же на веревках приволокли трупы убитых и свалили их в две большие груды. Так продолжалось всю ночь. От воскресенья до понедельника погибло от 500 — 600 маранов.

Но на этом резня не окончилась: убийства продолжались еще два дня. Один немец, бывший тогда в Лиссабоне, сообщает: «В понедельник мне привелось увидеть столь ужасные и жестокие вещи, что я бы им не поверил, если бы не увидел» их воочию. Я видел, как три монаха бегали по городу с крестом в руке и кричали: «Милосердие! Милосердие! кто хочет поддержать христианскую веру, тот да придет к нам; мы боремся против евреев и хотим перебить их!» Таким образом, крест снова стал знаменел для убийц, которые, следуя за официальными носителями христианства, врывались в дома маранов, отыскивали их в христианских домах, вытаскивали их даже из церквей и мертвыми или живыми волокли их к костру. Беременных женщин выбрасывали из окон на расставленные внизу копья, причем нередко выскакивал плод. Ужасна была охота на ненавистного откупщика, Маскаренаса, которому удалось днем раньше спастись бегством из осажденного уже дома. Когда он был узнан и пойман, то все, даже женщины и молодые девушки, охлаждали на нем свой фанатический пыл. Всякий толкал, колол и колотил его; кто не мог нанести ему удара, думал, что он потерял право на блаженство. Его домашняя обстановка была разрушена и притащена на доминиканскую площадь, чтобы зажечь там особый костер для него. Но для костра не хватало дров: и вот немецкие матросы в своем священном рвении собрали денег на покупку горючего материала и чувствовали себя счастливыми, что Маскаренас был сожжен на их костре. И в третий день происходила эта безумная резня, особенно в окрестностях Лиссабона, куда бежали мараны. Крестьяне последовали примеру городской черни. Эта фанатическая резня сопровождалась изнасилованием женщин и девушек. Одна маранская девушка, на которую напал с гнусной целью монах, убила его ударом его же ножа. Напрасно губернатор от имени короля призывал народные массы к прекращению убийств, грабежей и насилий, тщетно увещевал он монахов поставить обратно в церковь распятия, возбуждавшие страсти. Они считали убийство маранов и захват их имущества благочестивым делом. Однако буря все же постепенно улеглась, особенно после того, как стало известным, что Маскаренас убит, а губернатор приказал повесить в разных частях города схваченных убийц. Впрочем, в городе не было уже живых маранов. Число погибших новохристиан определяют в 2 — 4000 чел. Даже многие старохристиане были убиты своими врагами, воспользовавшимися удобным случаем. Король был, конечно, возмущен этой резней, тем более, что последняя была отчасти вызвана его доброжелательным отношением к маранам. Он приказал, поэтому, схватить и наказать многих вожаков подстрекателей; два монаха, возбуждавшие толпу против маранов, были сожжены. Граждане потеряли право самоуправления, так как они недостаточно энергично выступили против сброда убийц.

Эта резня решила судьбу маранов в Португалии. Заступничество за них короля еще более ожесточило народ, который жаждал их истребления. Жизнь маранов, таким образом, всецело зависела от милости короля. Тщетно старался Маноел всячески защитить их. Он издал (март 1507 г.) декрет, согласно коему новохристиане были уравнены в правах с остальными христианами и имели право выехать из Португалии; другой декрет (1512 г.) освобождал их еще на 16 лет от какой-либо ответственности за их иудействование Однако христианское население из расовой вражды и зависти по прежнему ненавидело новообращенных. Возбуждавшие против маранов воззвания расклеивались на городских площадях. Маноел, чуть ли не против своей воли, был вынужден снова вернуться к ограничениям. Он снова воспретил им выселяться из Португалии и уже начал переговоры с папой Львом X с целью ввести против маранов инквизицию, несмотря на неоднократное обещание полной безнаказанности за иудействование. Король Маноел был преследуем проклятием, тяготевшим на нем за совершенное им насилие над евреями, и он так и не мог справиться с его роковыми последствиями.

Положение португальских маранов несколько изменилось при преемнике Маноела, Иоао III (1522 — 1557), том глупце, который привел свою страну к гибели. Уже инфантом он слыл ярым врагом новохристиан. Правда, сначала он׳ соблюдал установления отца касательно равноправия новохристиан и полной безнаказанности их в вопросах веры (1522, 1524). Но этой благоприятной для них снисходительности мараны были обязаны старым советникам его отца, которые с одной стороны помнили еще о насильственном крещении маранов, с другой же стороны понимали, что мараны весьма полезны для развития величия их (небольшой тогда) державы. Ибо мараны, в руках коих сосредоточивались оптовая торговля и банковские дела и которые проявляли такое большое искусство в приготовлении оружия и в изготовлении пушек, были, несомненно, самым полезным классом в то время. Они почти одни владели познаниями в области медицины и естественных наук. В Португалии были только еврейские, т. е. маранские, врачи и аптекари). По мере того, как Иоао подпадал под противоположное влияние и постепенно устранял старых советников своего отца, враждебное маранам фанатическое настроение снова стало господствующим. Королева Екатерина, испанская инфанта, боготворившая инквизицию, господствовавшую в её отечестве, и кровожадные доминиканцы, завидуя власти своих собратьев в Испании, забрасывали короля жалобами на кощунственное отношение маранов к христиапской вере и требовали воспрепятствовать этому путем введения инквизиции. Вследствие этого Иоао Ш поручил одному чиновнику, по имени Иорге Тему до, следить за маранами в Лиссабоне, где жило большинство их, и доложить ему о результатах его наблюдений. Каковы были эти результаты, очевидно само собой, ибо новохристиане во всяком случае не отличались правоверием и благочестивостью в духе католической церкви. Их сердца были закрыты для любви к христианству. Темудо, вероятно, не ушел далеко от истины, когда доложил королю (июль 1524 г.), что некоторые мараны соблюдают субботу и праздник Пасхи, что, напротив, христианские обычаи и церемонии они исполняют весьма неохотно, не бывают на обедне и богослужении, не идут к исповеди, умирая, не причащаются Св. тайн, хоронят своих мертвецов в невозделанной земле, а не на кладбищах, не совершают заупокойных молитв по умершим родственникам и т. д.

Но Иоао не довольствовался сообщением Темудо, а прибегнул к шпионству с целью выследить маранов. Для этой цели король воспользовался одним новохристианином, переселившимся из Испании, по имени Генрих Нунес, который позже получил от церкви почетное имя Фирме-Фе. Последний, выйдя из школы человеконенавистника Люцеро, питал дикую вражду к маранам, и его самым страстным желанием было видеть и в Португалии зажженные для них костры. И вот этому человеку король дал официальное, хотя и тайное, поручение пробраться в семьи новохристиан, жить в их среде, как брат и товарищ по несчастью, наблюдать за ними и сообщать королю собранные сведения. Ослепленный фанатической ненавистью против своих же единоплеменников, Нунес и но замечал, какая постыдная роль подлого шпиона была предоставлена ему. Он охотно принял на себя это поручение, узнал тайны несчастных маранов в Лиссабоне, Эворе и других местах и сообщил все, что он видел и слышал, в письмах к королю. Братски целуя маранов, которые открыли ему всю свою душу, он предал их королю. Оп не только сообщил последнему, что у них нет в доме католических молитвенников, на украшениях и посуде нет изображений святых, что они не употребляют четок и пр., но он даже назвал имена иудействующих маранов и давал гнусные советы для борьбы с последними. Генрих Нунес совершил еще более ужасную измену (хочется оправдать в этом Нунеса и приписать всю вину фанатизировавшему сердца христианству того времени); он донес на своего собственного брата, который, вместо того, чтобы последовать его совету и отправиться в Испанию для получения благочестивого христианского воспитания, вернулся в Лиссабон, дабы тайно исповедовать иудейскую веру. Вследствие этих доставленных предателем сведений, Иоао III принял решение ввести в своей стране инквизицию по образцу испанской и тайком послал испытанного Нунеса к Карлу V в Испанию, вероятно, для того, чтобы привлечь его на свою сторону и просить его оказать давление на папу, дабы добиться от последнего разрешения на введение инквизиции до истечения установленного срока. Но мараны проведали об этом и были так ожесточены против бессовестного шпиона, что двое из них пустились вдогонку за ним, чтобы отплатить ему смертью за измену. Это были два францисканских монаха или, вернее, два марана, которые для виду надели на себя монашеское облачение, Диего Вац из Оливенсы и Андре Диас из Вианы. Они настигли его недалеко от испанской границы и убили его мечом и копьем. Они нашли у него письма, в которых говорилось о введении инквизиции. Мстители или убийцы, как их называли правоверные христиане, были, однако, схвачены, несмотря на их монашеские облачения, подвергнуты пытке с целью заставить их выдать сообщников и, наконец, осуждены на смертную казнь через повешение. Суд подверг их самому суровому наказанию, и им до казни были отрублены руки, а к эшафоту их привлекли, привязав к хвостам лошадей (начало 1525 г.). Предатель же Нунес был почитаем, как мученик, чуть не причислен к лику святых и получил почетное имя Фирме Фе (непреклонная вера); место, где он был убит, стало в глазах ослепленной массы святыней, а доминиканцы стали рассказывать о чудесах, которые якобы совершил этот гнусный предатель.

Следовало бы ожидать, что после этого события король фанатик с удвоенной энергией примется за введение в Португалии инквизиционного трибунала против иудействующих маранов, имена коих׳ были ему известны из списка Нунеса и которые были, по общему мнению, причастны к убийству предателя. В самом деле, немедленно же после открытия убийства, король приказал произвести строгое следствие с целью открыть сообщников обоих маранских монахов, поручив ведение его ярому врагу новохристиан, профессору Петро Моргало, который рекомендовал королю Нунеса, как надежного человека. Он имел тем большее основание сурово отнестись к маранам, что в то же время кортесы возвели на них целый ряд обвинений, которые, хотя и были несправедливы, все же давали ему повод преследовать столь вредный для страны класс людей. Кортесы, собравшиеся в Торас Новас (1525 г.), жаловались, что мараны захватили в свои руки ренты крупных поместий, вели хлебные спекуляций, которые повели к вздорожанию предметов первой необходимости, что они одни занимаются врачебной практикой и владеют аптеками, откуда они отпускают старохристианам вредные лекарства. Кортесы поэтому просили короля воспретить новохристианам владеть аптеками, а маранским врачам писать рецепты на латинском языке, так как последние понятны лишь очень немногим христианам. Кортесы просили также позаботиться о том, чтобы старохристианские юноши стали изучать медицину и чтобы эта мононолия была вырвана из рук новохристианских врачей. Однако, против ожидания, Дон Иоао не внял этим жалобам и не издал никаких ограничений против маранов. Следствие по делу о сообщниках маранских монахов, убивших Нунеса, по-видимому, тоже намеренно затягивалось. Источники определенно указывают, что король в то время отказался от плана введения инквизиции. Чему были обязаны этой милостью португальские мараны, которые уже готовились к грозившей разразиться буре? Случай, смелость авантюриста, по-видимому, вызвал перемену настроения в душе слабого, нерешительного короля.

Выступивший из густого мрака выходец из далекого востока, о котором до сих пор не знают, был ли это шарлатан или безумно-смелый фантаста и хотел ли он сыграть роль Мессии политика или авантюриста, вызвал глубокое движение в еврействе, коснувшееся и маранов на крайнем западе. Давид, родившийся, вероятно, на востоке и долгое время живший в Аравии и Нубии, появился внезапно вт> Европе в своеобразной роли, пробудив в еврействе несбыточные надежды. Он объявил себя отпрыском якобы проживающего в Аравии независимого староеврейского колена Рувима, выдавал себя за принца и брата тамошнего еврейского царя Иосифа и велел называть себя поэтому Давидом Реубени. Он, действительно, проживал в Аравии, а именно в местности Хайбар на севере Геджаса, где во время Магомета и даже позже жили независимые еврейские племена. Возможно, что и в XVI веке евреи, недавно переселившиеся туда, сумели сохранить свою независимость от господствовавших магометанских племен. Но что эти евреи были остатками прежних колен Рувима и Гада и что они находились под властью еврейского царя, да к тому еще отпрыска дома Давидова (как рассказывал Давид Реубени) — это было бесспорно пустой выдумкой.

Этот человек с огромной страстью к приключениям и странствованиям покинул Хайбар (декабрь.1522 г.), кочевал несколько времени по Нубии, часто под видом магометанина, отыскал, по его словам, там, между Белым и Голубым Нилом, остатки прежних колен Израиля и, наконец, прибыл в Египет. Здесь он впервые поведал свою сказку о могущественном еврейском государстве в Хайбаре; но, по-видимому, его словам не поверили. В Палестине, где он пробыл несколько месяцев (март — июнь 152), его авантюристические рассказы и планы не имели, по-видимому, успеха, и он поэтому уехал через Александрию в Венецию (февраль 1524 г.). В этот, тогда мировой, город, бывший посредником между Европой и Азией, уже раньше проник слух из Палестины о посланнике древне-израильского колена, а его рассказы возбудили всеобщее любопытство. Открытия новых стран, следовавшие, в течение весьма непродолжительного времени, одно за другим, к изумлению тогдашнего поколения, которое вдруг услышало о странах, людях, нравах и вещах, о коих не имели представления в тесном кругу средневековой географии — эти, ставшие обыденным явлением, чудеса сделали людей того времени весьма легковерными. Они готовы были поверить всякому чуду. Умы, еще полные средневековых представлений, не сомневались в том, что новые открытия подтвердят весьма распространенные тогда географические побасенки. Христиане надеялись на отыскание царства легендарного священника, Иоанна, где сохранилось еще первобытное христианство. Португальские короли, по инициативе коих были открыты новые страны, послали особых соглядатаев в Азию и Африку для отыскания этого царства. Евреи, в свою очередь, ожидали, что в один прекрасный день в каком-нибудь уголке Азии будут найдены десять затерявшихся колен Израиля и даже легендарная река, Сабатион или Самбатион, которая течет шесть дней в неделю, а в субботу отдыхает, с живущими там сынами Моисея, которые сохранили в чистоте иудаизм. И вот в Венецию прибывает посланник якобы независимых израильских племен в лице Давида Реубени. Какое чудо! Фантазия европейских евреев была надежной союзницей этого авантюриста: она проложила путь его смелым замыслам. Цель его поездки, о которой он сам лишь слегка намекал, но которую выболтал его слуга, еще усиливала интерес. Передавали, что он послан своим братом, под знаменем коего стоят 300.000 отборных воинов, с 70 старейшинами земли Хайбар к европейским князьям и особенно к папе, чтобы получить у них оружия и пушки, во-первых, для борьбы с магометанскими племенами, которые препятствовали соединению еврейских племен, живущих по обе стороны Красного моря, и, во-вторых, для изгнания турок из Св. земли с помощью опытных еврейских войск.

Личность и поведение Давида Реубени много способствовали тому, что его слова возбудили доверие, ибо в нем было что-то своеобразное, таинственное, эксцентричное. Цвет его лица был темным, он имел вид карлика и был чрезвычайно худощав; непрерывные же посты превратили его буквально в скелет. К тому же он был храбр, бесстрашен, очень резок в обращении и весьма далекий от всякой интимности. Он говорил только по-древнееврейски, но на таком испорченном жаргоне (вероятно, с неправильным произношением и без соблюдения правил грамматики), что его не понимали ни азиатские, ни южноевропейские евреи. Он утверждал: «никогда не изучал Талмуда и вообще не знаком с еврейской литературой; он — воин, убивший в течение одной битвы сорок человек». Но позже выяснилось, что он был посвящен в тайны кабалистики и лишь притворялся профаном.

Прибыв в Венецию, он не остановился у кого-нибудь из евреев, а остался в доме капитана судна, на котором он совершил свой переезд; но сопровождавший его слуга обратил на него внимание евреев, которые не замедлили посетить его. Еврейский художник, Моисей, и известный богач, Мацлиах (Фелице), ревностно поддерживали его, хотя он лишь в общих чертах намекал им, что он едет к папе с миссией, направленной ко благу всего еврейства, и просил добыть ему судно в котором он мог бы переехать в Рим. Прибыв в Рим (февраль 1524 г.), он верхом на белом коне со слугой и переводчиком отправился к папскому двору и добился немедленно же аудиенции у кардинала Джулио в присутствии других кардиналов. Он был принят в аудиенции также и папой Климентом и передал ему свои верительные грамоты.

Климент VII (на папском престоле 1523 — 1534 г.) был одним из самых благородных пап из дома флорентинских Медичи. Рожденный от незаконной связи, он отличался умом и мягкостью и был воодушевлен стремлением сделать Италию независимой от варваров, т. е. от немцев. Но его правление совпало с эпохой, когда Европа была выбита из обычной колеи. С одной стороны лютеровская реформация, подвигавшаяся с каждым днем гигантскими шагами вперед, угрожала свержением папства, с другой же стороны объединённая под властью Карла V огромная империя Германии и Испании, к коим присоединились еще Бургундия и часть Америки, ложилась тяжким гнетом на Италию, которая была уже близка к тому, чтобы попасть в рабскую зависимость от императора. Как только Климент противодействовал императору, последний тотчас же поддерживал реформацию и делал вид, будто собирается ограничить папскую власть. Если же Климент уступал, то свободе Италии угрожала серьезная опасность. Таким образом, несмотря на свой твердый характер, папа Климент постоянно колебался и, подобно большинству своих современников, увлекался астрологическими вычислениями, дабы узнать то, чего не могла предвидеть человеческая мудрость. Климент не был фанатиком и вообще был более светского, чем духовного образа мыслей, подобно своему родственнику, Льву X; поэтому же он снисходительно относился к евреям и защищал их от преследований.

В небольшой церковной области в пределах Франции, в графстве Венесен, и в больших городах, Авиньоне и Карпентра, где поселились и многие испанские беглецы, евреи не только были терпимы, 110 даже пользовались необыкновенными привилегиями. Им дозволено было в неограниченной мере заниматься торговлей и ремеслами. Они были освобождены от тяжелой необходимости выслушивать проповеди миссионеров, несмотря на то, что это было предписано им папами и соборами. Они были также освобождены от необходимости носить особый еврейский наряд. Пред судом они были уравнены в правах» с прочим населением. Папа Климент принял этих евреев под свою особую охрану и угрожал отлучением всякому, кто нарушит эти мирные отношения). Депутаты городов жаловались на это покровительство евреям и требовали для них ограничений.

Давид Реубени, по-видимому, передал папе Клименту VII письма, полученные им от португальских капитанов или купцов, которых он, быть может, встретил в Аравии и Нубии и которые, вероятно, удостоверили существование в том уголке земного шара воинственных еврейских племен, да и многого иного, в чем уверил их авантюрист с импонировавшим им даром воображения. Эти письма папа переслал португальскому двору, и, когда их там нашли в порядке, Давид был принят с большими почестями, как посланник чужой державы. На муле он разъезжал по Риму в сопровождении десяти евреев и более двухсот христиан. Поднять крестовый поход против Турции, опираясь на израильские войска, прогнать из Св. земли злейшего врага христианства и таким образом снова захватить в свои руки военные дела — все это было весьма заманчиво для папы, мероприятия коего каждую минуту тормозились и расстраивались сложными и запутанными политическими отношениями. Даже самые рассудительные евреи, не очень-то доверявшие словам Давида, не могли закрыть глаза пред тем поразительным фактом, что еврей с такой предупредительностью и с такими почестями принят при папском дворе, и были, в свою очередь, убеждены, что в рассказах Давида должно быть зерно правды. С тех пор римские и иногородние евреи стекались к нему, который открывал им столь лучезарное будущее. Синьора Бенвенида Абрабанел, жена богача Самуила Абрабанела послала ему из Неаполя значительную сумму денег, драгоценное шелковое знамя с вышитыми на нем десятью заповедями и много богатых облачений. Он же мастерски играл свою роль, держа евреев па почтительном расстоянии от себя. И только одному чрезвычайно богатому человеку, Даниилу из Пизы, он доверил свои планы. Даниил из Пизы был приближен к папскому двору и заботился о потребностях и удобствах Давида.

Когда Давид Реубени получил, наконец, от португальского короля официальное приглашение, он покинул Рим, где пробыл более года, и на судне с еврейским знаменем поехал к королю. В Алмерии, резиденции короля Иоао III близ Сантарема, куда Давид прибыл (в ноябре 1525 г.) с многочисленной свитой, как князь, большими денежными средствами и роскошным знаменем, его встретили также с большими почестями; там был обсуждаем вопрос о том, как могут быть доставлены оружие и пушки из Португалии в Аравию и Нубию. Появление Давида в Португалии, несомненно, вызвало перемену отношения к маранам и побудило Иоао отказаться от намерения преследовать их. Для столь огромного предприятия он нуждался в их поддержке, капиталах и советах. Вступая в союз с еврейским царем, он не мог одновременно преследовать полуевреев в своей стране. Поэтому внезапно остыло его рвение к вопросу о введении инквизиции в Португалии.

Можно себе представить, как велики были изумление и радость португальских маранов, когда они узнали, что еврей не только был допущен в Португалию, но даже имеет доступ ко двору и ведет переговоры с королем. Казалось: для них пробил час искупления, которого они так жаждали вь глубине исстрадавшейся души; пришла неожиданная помощь, близко освобождение и спасение от вечного страха. Они снова свободно вздохнули. Независимо от того, выдавал ли себя Давид Реубени за Мессию или нет, мараны принимали его за такового и считали дни до того великого дня, когда пред их изумленными глазами восстанет в ослепительном блеске новый Иерусалим. Они стекались толпами к нему, целовали его руки и относились к нему, как к своему царю. Эта радостная весть проникла из Португалии в Испанию к еще более несчастным испанским маранам, которых охватил безумный восторг. Душевное состояние этих несчастных уже и без того было слишком ненормальным, эксцентричным и неуравновешенным. Ежедневной ежечасно они претерпевали душевные муки, будучи вынуждены исполнять религиозные обряды, которые они в глубине души ненавидели, и тайком соблюдать предписания иудаизма под постоянным страхом быть уличенными в этом и по малейшему подозрению или доносу быть брошенными в темницу инквизиции, пытаемыми, и сожженными на костре. Нет ничего удивительного в том, что многие из них потеряли душевное равновесие и впадали в состояние, граничащее с безумием.

Один маран из Барселоны, ученик раввина Якова Берава выдавал себя за Бога в трех лицах и предсказывал: его постигнет смерть, но он через три дня воскреснет, все же, верующие в него, обретут блаженство. Конечно, инквизиция поспешила казнить несчастного вместо того, чтобы отправить безумца в больницу для умалишенных. Надежда на Мессию, т. е. избавление с помощью небесного чуда, составляла атмосферу, в которой жили и дышали мараны, в душе оставшиеся преданными вере своих предков. Когда весть о прибытии к португальскому двору посланника еврейского царства проникла в Испанию, множество новохристиан бежало в Португалию, чтобы быть вблизи мнимого спасителя. Но Давид, пользовавшийся в Португалии полной свободой, по-видимому, был весьма осторожен, не возбуждал у них надежд и не убеждал их открыто исповедовать иудаизм. Он прекрасно понимал, что висел над пропастью и что за всякое неосторожное слово или какой-нибудь необдуманный поступок он мог легко поплатиться жизнью. Тем не менее, взгляды маранов были обращены на него; они находились в необычайном возбуждении и напряженно ожидали грядущих чудесных событий, которые неминуемо должны были наступить.

ГЛАВА VIII. Кабалистически-мессианское движение, вызванное Соломоном Молхо, и введение инквизиции в Португалии (1525 — 1538)

Появление Давида Реубени и пробужденные им надежды особенно потрясли и глубоко взволновали одного благородного, даровитого и красивого юношу. Диого Пирес (род. в 1501 г., умер мучеником в 1532 г., который, при благоприятных условиях, со своей пламенной поэтической фантазией, несомненно, многое бы создал в области поэзии, сделался орудием нелепых выдумок мнимого посланника Хайбара. Родившись новохристианином, Пирес получил многостороннее образование, понимал мировой язык того времени, латинский, и говорил на нем, был королевским чиновником высшего суда и чрезвычайно любим при дворе. По-видимому, он уже с ранних лет был посвящен в еврейскую и раввинскую литературу; даже с кабалой его ознакомил, вероятно, один из учителей-маранов. Больше нам ничего неизвестно об этом юноше, имени коего скоро суждено было прогреметь по всей Европе и Азии. Когда Давид со своими фантастическими планами появился в Португалии, Диого Пирес, точно одержимый бесом, стал мучиться дикими сновидениями и галлюцинациями, которые всегда были связаны с мессианской идеей. Поэтому он поспешил к Давиду, чтобы узнать у него, согласуется ли миссия последнего с его сновидениями.

Передают, будто Давид весьма холодно отнесся к нему и прямо так и заявил, что его военная ми сия не имеет ничего общего с мессианским мистицизмом и что он, Давид, вообще ничего не понимает в кабале. Диого Пирес, однако, объяснял эту холодность тем обстоятельством, что на его теле нет знака принадлежности к еврейству. Он подверг себя нужной для этого весьма опасной операции; сильная потеря крови приковала его к постели. Давид, получив от Пиреса сообщение об этом, был сильно возмущен, так как они оба были бы в большой опасности, если бы королю донесли о том, что маран совершением обрезания открыто признал себя евреем и что он сделал это под влиянием Давида. После обрезания, вероятно, вследствие физической слабости, у Пиреса, который либо тогда принял имя Соломона Молхо, либо уже раньше имел его, появились страшные сновидения, содержание коих всегда относилось к маранам и Мессии , их спасителю. Однажды он видел голубей трех различных цветов, которые были сражены рукою мощных стрелков: белых голубей (евреев, оставшихся верными своей религии), зеленых (колеблющихся маранов, евреев в душе) и черных (новохристиан, которым иудаизм уже стал, чуждым); посланник Бога уничтожил стрелков, и зеленые голуби снова окрасились в белый цвета. Также во сне к нему явилось с неба особое существо, беседовавшее с ним (Maggid) и повелевшее ему оставить Португалию и переселиться в Турцию. Давид Реубени также советовал ему поспешно оставить Португалию, ибо акт обрезания мог сделаться опасным для самого Давида и расстроить все его планы. Выезд маранов из Португалии, по-видимому, не был об ставлен в то время трудностями. Нам неизвестно, каким путем он добрался до Турции.

Этот молодой, красивый экзальтированный кабалист, вновь вернувшийся в лоно иудаизма, произвел сильное впечатление в Турции. Сначала он выдавал себя за посланника Давида Реубени, о близких отношениях коего к папскому и португальскому дворам уже проникли слухи на восток и там также воспламенили умы. В Салониках он попал в кабалистический кружок Иосифа Тайтасака (см. выше, стр. 28), где напряженно следили за всеми его сновидениями и галлюцинациями. В Адрианополе Пирес-Молхо обратил в кабалиста здравомыслящего, еще мальчиком переселившегося сюда из Испании, Иосифа Каро, который до того лишь заботился об увеличении своей талмудической учености. Экзальтация заразительна. Каро, в свою очередь, впал в состояние кабалистического экстаза и, подобно Молхо, имел своего суфлера во сне, который сообщал ему нелепые, мистические толкования св. Писания и открывал ему будущее. Подражая Молхо, он, подобно тому, был непоколебимо убежден, что будет сожжен па костре, как «угодная Богу жертва». Молхо заразил своих приверженцев страстным стремлением к мученичеству, Он одно время провел и в Палестине, именно в Сафете, который, как уже было упомянуто, являлся как бы гнездом кабалистов. Привлекательная личность Молхо, его чистый энтузиазм, его романтизм, его прошлое, его изумительная осведомленность в кабале, хотя он родился христианином — все это доставило ему толпы приверженцев, которые благоговейно и с глубокой верой слушали его мистические бредни. Он часто произносил проповеди, и его красноречие било ключом. Седовласые старцы обращались к этому юноше, прося его либо разъяснить какое-нибудь темное место в св. Писании, либо открыть им будущее. По настоянию своих друзей, он опубликовал небольшие выдержки из его кабалистических проповедей, содержание коих сводилось к тому, что очень скоро, в конце 5300 года от сотворения мира (1540 г.), наступит мессианская эпоха. Разграбление и опустошение Рима (5 мая 1527 г.) укрепило кабалистов в их мессианских упованиях. Наполненный добычей со всего мира, Рим, этот многогрешный католический Вавилон, был приступом взят немецкими, большей частью лютеровскими, ландскнехтами, которые по приказу католического императора, Карла V, хозяйничали в Риме, как в неприятельском городе. Грубые солдаты поносили папу и католическую церковь и восторженно превозносили Лютера в столице католицизма, между тем как Климент VII был осажден в крепости Св. ангела. Падение Рима должно было, по мессиански-апокалиптическим предсказаниям, явиться провозвестником пришествия Мессии. И вот Рим пал. В Азии, Турции, Венгрии, Польше, Германии сердца евреев преисполнились мессианских чаяний и надежд, связанных с именем Соломона Молхо, который должен был их осуществить.

В Испании и Португалии мараны еще более судорожно ухватились за надежды на мессианское избавление и на Давида Реубени, которого они, по его желанию или наперекор его воле, считали предтечей Мессии. Иллюзии ослепляли их, так что они отваживались на смелые предприятия, которые неизбежно должны были принести им смерть. Несколько испанских маранов, осужденных на сожжение, нашли себе каким-то чудом убежище в Португалии (в Кампо-Майор). Группа молодых людей из их числа с оружием в руках напала на Бадайоц, откуда они бежали, с целью освободить многих маранских женщин, томившихся в темнице инквизиции; своим внезапным набегом они нагнали страх на жителей города и в самом деле освободили несчастных узниц. Это событие наделало много шума в обеих странах и новлекло за собой печальные последствия для новохристиан. Инквизитор Бадайоца, Селая, в послании жаловался на смелость маранов и указывал, как на причину её, на еврея, пришедшего из чуждых стран, который пробудил в евреях надежды и сделал их настолько смелыми, что они из Испании собрались на португальской границе и осмелились напасть на Бадайоц. Он требовал выдачи всех новохристиан, бежавших в Кампо-Майор, и одновременно увещевал португальского короля не позволять маранам своей страны безнаказанно исповедовать иудаизм. С своеобразной, чисто-доминиканской логикой Селая доказывал королю неосновательность его колебаний следующим образом: говорят, что португальские новохристиане были насильно подвергнуты крещению, и потому последнее нисколько не связывает их; но нельзя назвать их крещение насилием, когда им оказано этим неизмеримое благодеяние; это не было насилием еще потому, что, если евреи питали такое сильное отвращение к христианству, никто не мешал им мужественно встретить смерть, подобно маккавеям. Одновременно Селая заметил португальскому королю: пользующийся благосклонностью короля еврей с востока (Давид Реубени) и его приверженцы — еретики, ложно истолковывающие Ветхий завет: единственная правоверная секта среди евреев это караимы, которые придерживаются буквы Библии: португальские мараны такь или иначе должны быть сожжены, как христиане-ренегаты или как евреи-еретики. По поводу насильственного освобождения маранских женщин из Бадайоца, королю Иоао III жаловались также испанская королева и даже сам император Карл.

Эти события в связи с другими обвинениями против некоторых маранов в Гоувее, которые будто осквернили изображение Марии, а также бурные требования граждан сурово наказать виновных снова побудили короля вернуться к своему прежнему плану введения инквизиционного суда. Давид Реубени находился в милости у португальского короля лишь в течение очень непродолжительного времени. Встреченный сначала с чрезвычайной любезностью и часто получая аудиенцию у Иоао Ш (причем переговоры велись при посредстве арабского и португальского переводчика), он добился того, что ему было обещано поставить в его распоряжение восемь кораблей и 4000 штук огнестрельного оружия, дабы дать возможность его брату, мнимому королю Хайбара, изгнать арабов и турок: но постепенно король отрезвился. Мигуел де-Силва, который был португальским посланником при папском дворе во время пребывания Давида в Риме и уже тогда считал мнимого еврейского принца из Хайбара авантюристом, был отозван в Португалию и делал всяческие усилия лишить Давида благосклонности короля, стараясь противодействовать влиянию других королевских советников, которые были введены в заблуждение смелым выступлением Давида. Помимо этого, открытое и демонстративное прославление Давида маранами вызвало недоверие к нему. Мигуел де Силва, которому было поручено добиться введения инквизиции в Португалии, мог указать на то, что сам король своим покровительством мнимого еврейского принца только укрепляет маранов в их неверии и в их приверженности к иудаизму. К этому прибавилось еще обрезание и бегство королевского чиновника, Диого Пиреса. Этот случай вызвал сильное раздражение при португальском дворе, а королю донесли, что Давид побуждал Диого к совершению обряда обрезания.

И вот внезапно Давиду было приказано оставить Португалию, где он пробыл и был осыпаем почестями в течение почти года. Ему был дан срок в два месяца для отъезда. Однако он, не желая расставятся с этой страной и, вероятно, надеясь на перемену в настроении короля, оставался в Португалии еще более четырех месяцев и чуть ли не силой был посажен на судно. Последнее было бурей отнесено к испанским берегам, и Давид со всей своей свитой попал в плен Испании и должен был быть привлечен к суду инквизиции. Однако император Карл даровал ему свободу, и Давид отправился в Авиньон, в папскую область. Как только король Иоао порвал с Давидом, исчезло основание щадить маранов. Королева, доминиканцы и некоторые гранды настаивали пред колебавшимся королем на введении инквизиции. Наконец, епископ Цеуты, Генрих, бывший францисканский монах и фанатический священник, положил конец колебаниям. В его приходе, Оливенсе, пять новохристиан были заподозрены в соблюдении обрядов иудаизма, и он живо разделался с ними. Не заботясь о том, разрешил ли папа инквизицию и издал ли король закон о введении её или нет, он воздвиг костер и, без всякого допроса и следствия, приказал сжечь осужденных (около 1530 г.). Народ с восторгом отнесся к этой расправе и отпраздновал убийство новохристиан боем быков. Далекий от того, чтобы скрыть свое деяние, Генрих, напротив, хвастался им и увещевал короля расправиться, наконец, с назойливыми и еретическими маранами. Тогда Иоао решил ходатайствовать пред папой Климентом об учреждении в Португалии следственных комиссий.

Однако некоторые старые священники осмелились поднять свой голос против замышлявшегося нового насилия над маранами: особенно выделились Фернандо Кутано, епископ Алгарвии, и Диого Панейро, епископ Фунхала; их имена заслуживают быть переданными потомству. Они были свидетелями того, с какой бесчеловечной жестокостью евреи были насильственно крещены в царствование Маноела (Кутино был уже восьмидесятилетним старцем), и они не могли признать их настоящими христианами и потому ни обвиняли их в ереси, ни назначали их судьями или священниками. Когда новохристиане были обвиняемы в ереси и привлекаемы к суду названных епископов, последние освобождали их и открыто высказывали свои убеждения перед королем и его советниками.

Кутино, который издевался над излишним рвением молодого духовенства, не преминул напомнить королю следующее: папа Климент VII незадолго до того разрешил некоторым маранам открыто исповедовать иудаизм в самом Риме; папа Климент, возмущенный несправедливым отношением к новохристианам, предоставил им, с согласия коллегии кардиналов, убежище в Анконе и разрешил им беспрепятственно исповедовать иудаизм; им разрешено было также проживать во Флоренции и Венеции; сама папская консистория постановила считать португальских маранов евреями. Кутино в своем отзыве выразился: вместо того, чтобы обвинять новохристиан в осквернении христианских святынь, следовало бы наказать свидетелей за их ложные показания; снисходительностью и мягкостью можно скорее привлечь сердца маранов к христианскому вероучению. Наконец, Иоао решил предложить папе этот вопрос для разрешения; если бы папа разрешил учредить в Португалии инквизицию, то этим самым он освободил бы короля от слова, данного им маранам. Португальский посланник при римском дворе, Брас Нето, получил поручение добиться от папы издания соответствующей буллы. Однако то, что в Испании так легко было достигнуто одним росчерком пера, стоило португальскому королю многих усилий и борьбы и все же не доставило ему особенных радостей.

И вот спицы этого вертевшегося колеса задела слабая рука кабалистического фантаста, Диого Пиресаим Соломона Молхо. С востока он отправился в Италию, чтобы выполнить свою мессианскую миссию, которую он в себе чувствовал или которую ему навязали. В мировой столице христианства он хотел безбоязненно поведать властелинам о грядущем избавлении. В Анконе, куда он прибыл со свитой (к концу 1529 г.,) некоторые злоумышленники, по его словам, преследовали его; на самом же деле, это были, вероятно, рассудительные люди, которые, получив сведения о его деятельности на востоке и узнав о его страстном стремлении к мученичеству, опасались печальных последствий для еврейства вообще и для маранов в Испании, Португалии и Испании в особенности и потому донесли епископу Анконы, что Молхо, будучи новохристианином, перешел обратно в иудейство. Епископ призвал его к себе; но Молхо безбоязненно заявил, что он предпочел иудаизм, так как последний содержит истину. Епископ отпустил его, отнесшись к нему, как к одному из маранов, которым папа и кардиналы даровали свободу исповедания; однако запретил ему проповедовать против христианства. Молхо оставался там еще некоторое время, его проповеди привлекали всегда много слушателей, в том числе знатных христиан и даже лиц духовного звания. Он участвовал также в диспуте с одним прелатом, что, по-видимому, поставило его в опасное положение; тогда он отправился в Пезаро вместе с герцогом Урбино, Франческо Мария дела Ровере, который ожидал выгод для своего маленького государства от поселения в нем маранов. Однако Молхо и там не успокоился; он горел от нетерпения и всей душой стремился в Рим, чтобы подготовить пришествие Мессии. Но Молхо не имел ясного представления о том, что ему предпринять. Он ожидал высшего откровения, которое, как он верил, научит его действовать. Следуя какому-то сновидению, он, оставив свою свиту в Пезаро, один верхом на коне отправился в Рим. При виде вечного города, который Молхо, подобно Лютеру, считал местопребыванием Антихриста, он впал в экстаз и горячо молил Бога об отпущении грехов и о спасении Израиля. И вот он услышал голос, прервавший его молитву библейскими словами: «Эдом (Рим) станет наследником Израиля, но его нога пошатнется, Израиль же одержит победу». В таком настроении он вступил в стены Рима, отправился в христианский ночлежный приют, сказал, что хочет неузнанным пробраться к своей возлюбленной, и просил хозяина помочь ему переодеться. Оставив своего коня и свое платье в приюте, он надел изорванное платье, зачернил свое лицо, обмотал ноги грязным тряпьем и смешался с толпой нищих у моста через реку Тибр против папского дворца. Это была мессианская обстановка, ибо, по преданию, Мессия будет пребывать среди нищих и прокаженных в Риме и оттуда начнет свое триумфальное шествие. Целых тридцать дней жил этот фантаст среди нищих, не ел мяса, не пил вина и истощал себя, ожидая пророческого откровения.

Упадок физических сил и экзальтированность духа не замедлили сказаться; Молхо впал в глубокий сон, и во сне ему показалось видение, которое тем замечательно, что оно отчасти в точности исполнилось. Он видел во сне старца, который, по его словам, уже неоднократно являлся к нему, и этот старец перенес его в Св. землю. Там он увидел две горы и два существа в белоснежных одеяниях; в руке одного из них находился свиток, на коем была начертана судьба Рима; однако ему было запрещено говорить об этом. Затем он во сне был снова перенесен к мосту через реку Тибр, видел там двух птиц разной величины и разного цвета, из коих одна (по толкованию старца) должна означать, что Рим и одну северную страну постигнет опустошительное наводнение, а его родина, Португалия, будет объята страхом огь землетрясения. Меньшая птица означает, что наводнение не будет всеобщим. После наводнения на небе появятся две кометы с золотыми хвостами, которые несколько дней будут видимы в Риме и из коих одна означает Божий гнев на грешный Вавилон, другая же — Божью милость по отношению к Израилю. Далее старец поведал Молхо: его единоверцы будут преследовать его; через семь месяцев, когда Молхо исполнится тридцать лет, он будет облачен в одеяние из висона за то, что добровольно обрек себя на смерть; тогда он вернется в Рим, но покинет его до наступления потопа; тогда мессианский король преисполнится святого духа, духа мудрости и проницательности, мертвые восстанут из праха, и Бог окружит ореолом славы свой многострадальный народ.

Истощенный продолжительным самобичеванием и изнурительными сновидениями, Молхо утром едва дотащился до своего приюта, отдохнул, сбросил свои рубища и отправился в город, чтобы встретить евреев (февраль 1530 г.). Так как он в Риме был совершенно неизвестен, то, чтобы избегнуть доносов со стороны его противников, он выдал себя за посланника Соломона Молхо, который якобы пребывает в Пезаро. Однако он все же был узнан, и трибуналу инквизиции донесли на него, как на бунтовщика-марана. Но он уже раньше успел завязать сношения с папой и некоторыми кардиналами и известил их об угрожавшем наводнении. Климента VII, которому в течение последних лет пришлось испить чашу горя до дна и испытать такое унижение, как немногим из его предшественников, который принужден был короновать своего смертного врага, Карла V, в Болонье и провозгласить его королем Италии и римским императором (22 до 24 февраля 1530 г.) и которого заговоры и союзы с Францией и Англией потерпели фиаско, весьма охотно прислушивался к разным сновидениям. Может быть, между папой и Молхо существовали еще и иные, нам неизвестные, отношения, последствием коих была неожиданная расположенность папы к Молхо. Последний был вхож к папе и некоторым кардиналам, дружелюбно относившимся к евреям, именно к Эгидио из Витербо, восторженному поклоннику еврейского языка, покровителю Илии Левиты, стороннику Рейхлина и гуманистов, а также к кардиналу Геронимо де Гинучи, позже избранному в папы. Кардинал Лоренцо Пучи, великий пенитенциарий панской курии, который также выступил в защиту Рейхлина и против доминиканцев, был тоже расположен к Молхо. Таким образом, в то время, как папская полиция подстерегала Молхо у ворот Рима, он поспешил к папе и получил от него пропускное свидетельство (Breve), избавлявшее его от всяких неприятностей.

Снабженный этим свидетельством, Молхо тайком» возвратился в Рим, в одну субботу внезапно выступил в главной синагоге и, к изумлению присутствовавших, произнес проповедь на текст из пророков. Число его приверженцев настолько возросло, что он до осени беспрепятственно каждую субботу произносил проповеди в синагогах; он приводил в восторг своих слушателей, но не мог обезоружить противников. Пирес-Молхо был еврейским Савонаролой. О своих сновидениях он говорил в тоне непоколебимой уверенности и даже известил португальского короля через посредство посланника Браса Нето об угрожавшем Лиссабону землетрясении, дабы король мота принять меры предосторожности. Молхо сам был в такой степени уверсн в наступлении наводнения, что, в виду этого, он отправился в Венецию, где отпечатал свои новые кабалистические толкования. Тута он встретился еще раз с Давидом Реубени, который вернулся из Авиньона в Италию. Оба с изумлением смотрели друг на друга, ожидая чудес один от другого. Каждый из них хотел воспользоваться другим, чтобы сыграть свою важную роль. Они оба были в смущении. Молхо заметил теперь шарлатанское хвастовство своего, прежде боготворимого учителя. Он не верил более в то, что Давид не сведущ в еврейской литературе, и был убежден, что тот притворяется невеждой только лишь с целью ввести людей в заблуждение, ибо, в качестве принца Аравии, он не мог обладать талмудической и кабалистической ученостью. Молхо отрекся даже от своих прежних указаний на то, что он посланник Давида Реубени. «Я хочу возвестить правду пред Творцом неба и земли: мое обрезание и отъезд из родины последовали не по совету существа из крови и плоти (Давида), а по особому повелению Бога». Несмотря на это, Молхо все еще подчинялся его авторитету. Было ясно, что Молхо был обманутым фантастом. Давид же был авантюристом и шарлатаном. После того, как его попытки заинтересовать в своих химерических планах португальского короля и Карла V не удались, он отправился в Венецию, чтобы привлечь на свою сторону заправил республики, все еще поддерживавшей сношения с востоком. Удивительно, что он и тут нашел отклик. Он проживал во дворце одного графа, а венецианский сената послал к нему знатока востока, чтобы расспросить его о планах и средствах завоевания последнего (1530).

Однако оба они, Давид и Молхо, подверглись преследованиям со стороны трезвых и рассудительных евреев, которые опасались, что те навлекут бедствия на еврейство. К тому же Молхо повздорил с ученым, но недобросовестным врачом, Яковом Мантином. Последний поспорил с другим врачом и талмудистом, Илией Менахемом Халфоном. Молхо хотел помирить их между собою; но Мантин не соглашался на мир. Он перенес свою ненависть к противнику на самого Молхо и пожаловался на него венецианским властям, обвиняя его в колдовстве. Какие-то евреи в Венеции даже пытались отравить Молхо, который от этого тяжко заболел.

Между тем предсказанное им наводнение в Риме, действительно, наступило, превратив весь город в бушующее море и причинив огромные бедствия (8 октября 1530 г.). Замечательно, что из еврейского населения от наводнения погибла одна лишь старая женщина. Наступило также наводнение в одной северной стране, что также было предсказано Молхо. В ноябре месяце Фландрию постигла судьба Рима. Появилась и блестящая комета с огненными лучами, так что казалось, будто небо разверзлось. В Лиссабоне произошло землетрясение, которое, повторившись три раза, уничтожило много домов и похоронило под развалинами множество людей (26 января 1531 г.). В Сантареме мараны едва не стали жертвой возбужденного фанатизма. Невежественное и фанатизированное население считало землетрясение небесной карой за терпимость по отношению к новохристианам и хотела разрушить их дома. Однако поэту Гилу Виценте удалось серьезными и шутливыми речами отвлечь их от этого намерения.

Когда наводнение прекратилось, Молхо снова появился в Риме. Тут он был почитаем, как пророк. Папа, которому он уже раньше предсказал наступившие бедствия, относился к нему с большой любовью и осыпал его почестями. Португальский посланник, Брас Нето, сказал ему: если бы португальский король знал, что Молхо так угоден Богу и умеет прорицать будущее, он бы ему разрешил жить в его государстве. Как раз, в это время упомянутый посланник получил поручение от своего короля тайно добиться от папы издания буллы, разрешающей введение инквизиции в Португалии. Момент был выбран весьма неблагоприятный. Это дело было представлено на усмотрение великого пенитенциария, кардинала Лоренцо Пучи. Но последний, как и папа Климент, находясь под влиянием Молхо, был с самого начала против этого. Пучи даже прямо заявил португальскому посланнику: португальский король, подобно королям Испании, более интересуется богатствами маранов, чем чистотой веры; пусть он лучше разрешит им жить беспрепятственно, согласно их законам, и накажет лишь тех, которые, добровольно перейдя в католичество, позже снова возвратились в иудейство. Брас Нето не мог в то время добиться чего-нибудь. Он прямо таки боялся влияния Молхо на папу и принужден был держать свои ходатайства в строжайшей тайне, дабы мараны не проведали об этом и не послали Молхо значительных сумм денег на подкуп приближенных папы с целью еще более настроить папу против введения инквизиции в Португалии.

Между тем собственные единоверцы Молхо, в особенности его враг, Яков Мантин, упорно преследовали его. Мантин, жаждавший мести, отправился даже из Венеции в Рим с единственной целью погубить Молхо, которого он без всякого основания так» глубоко ненавидел. Он стал упрекать португальского посланника в том, что он терпит в Риме бывшего португальского христианина, проповедующего против» христианства. Так как посланник не обратил внимания на его слова, то Мантин обратился с тем же обвинением к инквизиции, доставил свидетелей из Португалии, удостоверивших, что Соломон Молхо проживал раньше в Португалии и был христианином, и добился-таки привлечения обвиняемого к суду конгрегации. Тогда Молхо предъявил инквизиционному суду свидетельство, полученное им от папы, и, полагаясь па это, был убежден в своей неприкосновенности; но судьи вырвали у него из рук это свидетельство, отправились к папе и стали его упрекать в защите поносителя христианства. Климент возразил, что он нуждается в услугах Молхо для одной тайной цели и потому желает, чтобы его оставили в покое. Когда инквизиция хотела уже отказаться от осуждения, Мантин возвел на него новые обвинения. Ему удалось достать письмо, которое Молхо несколько лет тому назад написал Иосифу Тайтасаку о своей прежней жизни и о своем переходе в иудейство; Мантин перевел это письмо на латинский язык и предложил его трибуналу. Так как это письмо несомненно содержало поношения против Эдома, т. е. против Рима и христианства, то инквизиция должна была осудить виновного, да и Климент уже не мог более помешать инквизиции. Тогда конгрегация, совершив суд над Молхо, приговорила его к сожжению. С этой целью был зажжен костер, привлекший огромную толпу. К костру был приведен осужденный в рубахе кающегося, который, без дальнейших церемоний, был брошен в огонь, причем судья заявил папе, что преступник сожжен. Велико было изумление судьи и свидетелей сожжения, когда они застали Соломона Молхо живым в покоях папы.

Дело в том, что Климент, чтобы спасти своего любимца, подменил его другим лицом, которое и было сожжено на костре, между тем как Соломон Молхо был спрятан в папских» покоях. Сам папа сообщил об этом судье и повелел ему молчать, дабы не возбуждать еще более христиан и евреев. Соломон Молхо был спасен, но ему нельзя было дольше оставаться в Риме; он сам понимал это и потому просил папу отпустить его. В сопровождении нескольких преданных слуг папы Соломон Молхо ночью покинул Рим (февраль или март. 1531 г.). Куда он отправился, неизвестно; быть может, в Болонью, где он часто произносил публичные проповеди. Обо всех этих Молхо сам сообщил в послании к своим друзьям в Св. земле, прибавив к этому еще удостоверения представителей римской общины и свидетельства лиц, которым он передал послание. Таким образом, истинность этих происшествий не подлежит никакому сомнению. В этом послании он говорит: он испытал еще много других неприятностей и пакостей со стороны евреев, но он хочет пощадить их и не перечислить их имен и деяний: он ожидает времени, когда Бог сотворит на нем чудеса, ибо теперь время милости и любви.

После удаления Молхо из Рима и особенно после смерти кардинала Лоренцо Пучи (август 1531 г.), который более других покровительствовал Молхо и маранам, настроение изменилось не в пользу маранов. Новый португальский посланник, Луиз Альфонсо, добился, наконец, от папы, на которого оказали давление император Карл и великий пенитенциарий, Антонио Пучи, преемник своего дяди, давно просимой буллы о введении инквизиции (издана 17 дек. 1531 г.), несмотря на противодействия кардиналов Эгидио из Витербо и Геронимо де Гинучи. Этот мягкосердечный папа, точно стыдясь преследовать своих бывших любимцев, присоединил к ним и приверженцев Лютера. Но он позаботился о том, чтобы власть над маранами досталась не неистовым доминиканцам. Верховным инквизитором Португалии был назначен мягкосердечный духовник короля, францисканец Диого де Силва. Однако в Лиссабоне, Эворе и Коимбре были учреждены кровавые трибуналы, которые были устроены по образцу испанских, введенных Торквемадой и улучшенных его преемниками, т. е. сделанных еще более ужасными. Португальские мараны, лишенные покровительства короля и грандов, находились в более ужасном положении, чем испанские; народ питал к ним такую ненависть, что даже честные христиане из фанатизма выслеживали маранов для того, чтобы донести на них инквизиции, между тем как в Испании для этой цели приходилось нанимать особых шпионов.

Как только инквизиция принялась за свою достойную проклятия работу, многие мараны стали готовиться к выселению. Но как труден был побег! Они были в том же положении, в каком находились их предки при исходе из Египта: позади них враг, а впереди необъятное море со всеми опасностями и ужасами. 13 июня 1532 г. был издан закон, но которому им было строжайше воспрещено переселяться в Африку и даже в португальские владения. Морским капитанам было под угрозой смертной казни запрещено перевозить маранов, а всем христианам было воспрещено покупать недвижимую собственность у новохристиан: последние не были вправе посылать заграницу свое имущество или же подписывать векселя. Тем не менее многие из них готовилось тайно к побегу из «страны, которой коснулась ядовитая змея (инквизиция): но прежде, чем они успели вступить на судно, они были схвачены вместе с женами и детьми, брошены в темницы, а позже сожжены. Другие же, не успев еще достигнуть судна, на котором они находились бы вне опасности, погибли в морской пучине. Многие были найдены в самых потаенных местах и погибли на кострах. Те, кому удалось вырваться из когтей кровожадного зверя в образе инквизиции, не нашли в чужих странах облегчения, и были схвачены в плен во Фландрии, задержаны во Франции и плохо приняты в Англии. Во время этих мытарств многие потеряли имущество и жизнь. Те, которые очутились в Германии, погибли в Альпах от крайней нужды, оставляя беременных жен, которые на холодных и покинутых дорогах рожали детей и претерпевали неимоверные бедствия.

Точно этих ужасов было все еще недостаточно, в Италии восстал против них жестокий гонитель. Джиовани дела Фоя подстерегал беглецов в области Милана и перехватывал таким образом целые обозы пленников. Так как умерщвление беглецов не находилось в его власти, то он грабил их до последней нитки и подвергал слабых женщин и немощных старцев разнообразным пыткам с целью выведать у них, что они везут с собою и какие беглецы еще следуют за ними, дабы и этих подстеречь и ограбить. Отняв у них все, он их бросал на произвол судьбы. Спасаясь от преследования ядовитой змеи, эти несчастные попадали в когти еще более кровожадных зверей. Тем не менее мараны не отказались от побега; только они готовились к нему с большей осторожностью. Им не оставалось никакого иного исхода; их призыв к справедливости, человечности и исполнению данных привилегий был гласом вопиющего в пустыне.

Бежавшие в Рим мараны горько жаловались папе Клименту на бесчеловечные преследования инквизиции и указывали на то, что изданная им булла была хитростью добыта королем, который, изложив положение дел в ложном освещении, ввел в заблуждение папскую консисторию. Они особенно жаловались на то, что, несмотря на обещанное им равенство пред законом, им воспрещено выселение из Португалии. Климент VII, который и без того раскаивался в издании этой буллы, совершившемся под внешним давлением, внял этим жалобам. Может быть, он чувствовал, что костры инквизиции, на которых сжигались и неподлежащие её суду, ложатся позорным клеймом на католическую церковь и дают приверженцам Лютера лишний повод продолжать враждебные нападки на нее, обвинять ее в кровожадности и возбуждать ненависть против неё. Кроме того он прекрасно понимал, что инквизиция была введена в Португалии по проискам Испании и его злейшего врага, императора Карла, который этим хотел еще более упрочить зависимость Португалии от него. Климент поэтому носился с планом отозвания буллы. В то время Соломон Молхо и Давид Реубени, которого заставили выехать из Венеции, снова возобновили свою таинственную деятельность, и взбрело им на ум отправиться к императору в Регенсбург, где тогда заседал имперский сейм. Какую цель преследовали этим фантазер и авантюрист? Защитить ли интересы маранов или, вернее, побудить императора покорить турок с помощью испанских и португальских маранов, а также войск мнимого еврейского короля в Аравии? С развевающимся знаменем, на котором было начертано слово Maclibi (начальные буквы стиха: «Кто как Ты, Господи, между богами?»), они из Болоньи отправились в Регенсбург, местопребывание императора. Тут они встретились с Иосфлином из Росгейма, неустанная деятельность коего, всегда направленная на предотвращение грозивших его единоверцам бедствий, вынудила его посетить императора Карла или австрийского короля, Фердинанда. Хотя Молхо и Иоселин и принадлежали к одной и той же нации, пламенно любили своих единоверцев и соплеменников и готовы были претерпеть мученичество во имя иудаизма, однако они сильно отличались друг от друга. Пиреса-Молхо по внешности нельзя было принять за еврея; он был одеть на западноевропейский манер, мог изъясняться на тогдашнем мировом языке и, в качестве исполнителя фантастической миссии, высоко и гордо держал свою голову. Напротив, Иоселин носил еврейскую одежду с позорным еврейским знаком, владел лишь немецким языком, да и то эльзасским диалектом и, когда хотел чего-нибудь добиться, выступал смиренно и приниженно. Молхо, полный грандиозных планов, стремился к достижению великой цели, к подготовлению мессианского избавления Израиля, а Иоселин, трезвый и считавшийся всегда с определенным положением вещей, стремился лишь к достижению осуществимого.

С помощью своего трезвого взгляда на вещи и смиренного выступления, Иоселин боролся с враждой городов и власть имущих против евреев. Во время дикой крестьянской войны, когда крепостные и не принадлежавшие к цехам работники, будучи притесняемы помещиками и патрициями почти в такой же степени, как евреи, и основываясь на возвещенной Лютером евангельской свободе, сделали попытку в Эльзасе, южной Германии, Франконии и Тюрингии сбросить с себя ярмо своих притеснителей, евреи попали меж двух огней. С одной стороны, феодалы и феодальные города обвиняли их в том, что они своими деньгами поддерживали и возбуждали восставших крестьян, с другой же стороны крестьяне нападали на них, как на сторонников феодалов и богачей. Вряд ли они оказывали помощь рыцарям, ибо последние были их заклятыми врагами. Одна немецкая пословица того времени гласит: «богатый еврей и бедный рыцарь — плохие друзья». Несомненно, что все были против них. Балтазар Губмайер, тот самый фанатический проповедник, который ратовал за изгнание евреев из Регенсбурга (см. выше стр. 156), был советником крестьянских дружин Шварцвальда и, вероятно, является автором двенадцати требований (статей), предъявленных крестьянами. После своего отпадения от католицизма он не стал мягче или человечнее, а напротив, сделавшись приверженцем анабаптизма, он стал еще большим фанатиком. По всей вероятности, он подстрекал крестьян против евреев. Крестьянская дружина рейнского округа поставила требование воспретить евреям проживательство и деятельность в этой местности. В некоторых местностях они стали уже совершать физические насилия над евреями, которые были бы уничтожены рассвирепевшими победителями и побежденными, если бы не заступничество за них Иоселина. Он не побоялся войти в львиную пещеру. Он отправился к вождям крестьянского движения в Эльзасе, Гансу фон дер-Матен, Эразму Герберу, Георгу из Росгейма и другим, находившимся тогда у монастыря Алторфа вблизи Росгейма, и, только благодаря своей обаятельности, а также деньгам, добился обещания оставить в покое евреев в Эльзасе. Он добился от них также послания к другим крестьянским дружинам с увещеванием не причинять евреям страданий и кроме того получил охрану для еврейских путешественников. Эльзасские вожди с помощью герольдов объявили, что ни одна рука не должна подняться на еврея. Своим неутомимым рвением Иоселин спас свой родной город, Росгейм, от разрушения и ограбления. От вожаков движения он узнал, что крестьяне на следующий день намереваются напасть на Росгейм. Возвратившись в город поздней ночью, Иоселин разбудил бургомистров и настоял на том, чтобы последние поспешили к крестьянской дружине и смягчили их изъявлением покорности и уплатой денег; но один из них дрожал от испуга, а другой соглашался отправиться к дружине только в сопровождении Иоселина. Просьбы и деньги подействовали на вожаков крестьян, и они пощадили город. На обратном пути бургомистр благодарил Иоселина за оказанную услугу и сказал: «Ты и твои дети насладятся плодами твоего благодеяния». Однако отцы города отплатили ему злом за добро.

Два ложных обвинения угрожали гибелью евреям в Германии и прилежащих странах. Султан Сулейман Великий воспользовался вызванной реформацией разрозненностью христианского мира для новых завоеваний. Турки уже наводнили Венгрию, взяли Офен и достигли уже стен Вены. Тогда был распространен клеветнический слух, будто евреи повинны в поражениях христианских войск, так как они состояли шпионами у турок. С другой стороны крестьянская война опустошала западную, южную и среднюю Германию. Города и села терпели бедствия. Чтобы хотя несколько оправиться, они нуждались в наличных деньгах, которые они и потребовали у еврейских богачей под проценты. Когда же, вследствие неумелого хозяйничания, они не были в состоянии исполнить принятые на себя обязательства, христианские должники стали вопить о ростовщичестве евреев. Император Карл и его брат, король Фердинанд, приняли решение изгнать евреев за это из всей Германии, Богемии и Венгрии; но неутомимому Иоселину удалось убедить монархов в несправедливости обвинения. Он появился на аугсбургском сейме, где должно было произойти примирение расколовшихся частей христианства, и пред многолюдным собранием защищал евреев. Когда братья-монархи, Карл и Фердинанд, выслушали его защиту, они, к» радости Иоселина, воспретили изгнание евреев.

Иоселин из Росгейма кроме того получил в Регенсбурге подтверждение привилегий, дарованных евреям императором Сигизмундом; эти привилегии гарантировали им полную неприкосновенность и свободу передвижения, а также разрешали еврейским торговцам беспрепятственно посещать ярмарку во Франкфурте на Майне. Помимо того император Карл урегулировал вопрос о займе и о процентах, дабы предотвратить новые жалобы о ростовщичестве. Иоселин следовал за императором до Фландрии и Брабанта, где не жили евреи и где он лишь с трудом мог найти себе пищу: там он имел у императора еще одну тайную аудиенцию, которая дала ему возможность опровергнуть новые клеветнические обвинения против его единоплеменников. В течение тех нескольких месяцев, которые он провел в Нидерландах, он составил книгу для религиозного чтения.

В 1532 году в Регенсбурге состоялся новый имперский сейм с целью расстроить шмалкалденский союз протестантов. Еще раз посетив императора, чтобы противодействовать новым гнусным замыслам врагов еврейства, Иоселин встретился в Регенсбурге с Соломоном Молхо. Трезвый защитник еврейства и кабалистически-мессианский энтузиаст не могли понять друг друга. Иоселин писал маранскому апостолу и настоятельно просил его не раздражать императора своими фантазиями, ибо это может иметь весьма печальные последствия как для него самого, так и для всего еврейства. Но, так как Молхо не внял увещеваниям, Иоселин поспешно уехал, дабы не быть заподозренным в соучастии. Кончилось тем, что император приказал заковать в кандалы Молхо и Давида Реубени и везти их с ним в Мантую; знамя их осталось в Регенсбурге. В Мантуе император созвал духовный суд, который и присудил Молхо, как отщепенца и еретика, к сожжению. В то время, как император старался разнообразить свое пребывание в Мантуе триумфальными шествиями, празднествами, охотами, представлениями комедиантов и всякого рода развлечениями, в городе был зажжен костер, на котором должен был быть сожжен маран из Лиссабона, Диого Пирес или Соломон Молхо. С зажатым ртом его повели к костру. Ибо его красноречие было такое увлекательное, что император и трибунал инквизиции боялись впечатления, которое его речи произвели бы на толпу, и они осудили его на молчание. Когда прислужники палачей уже собрались бросить его в пылающий костер, прискакал гонец императора, освободил его рот от кляпа и спросил его от имени императора, раскаивается ли он в своем преступлении и хочет ли вернуться в лоно христианской церкви; в этом случае ему было обещано помилование. Молхо, который буквально жаждал мученической смерти, ответил гонцу, как и следовало ожидать: «он хочет вознестись на небо, как угодная Богу жертва; он раскаивается лишь в том, что в детстве своем был христианином; пусть с ним сделают все, что угодно; он уверен, что его душа вознесется к Богу». Тогда он был брошен в огонь и умер с непоколебимой верой в свое великое призвание (ноябрь — декабрь 1532 г.).

Молхо пал жертвой своей экзальтированности, из-за которой он жил в вечной борьбе с действительностью. Щедрые дары, которыми его наделила природа, именно красота, пламенная фантазия, сообразительность, способность к вдохновению, сделали бы счастливой менее экзальтированную натуру, ему же принесли гибель, ибо он, захваченный водоворотом кабалы, думал с её помощью доставить избавление Израилю. Давиду Реубени не досталось даже тернового венца мученика. Карл приказал отвезти его в Испанию и бросить в темницу инквизиции, где он еще жил три года спустя. Передают, будто он был отравлен в тюрьме. Как еврей, он не находился во власти инквизиции. Но из испанских маранов, с которыми он находился в сношениях и имена коих он, вероятно, открыл инквизиции под пыткой, некоторые были сожжены. Преклонение пред Молхо было, однако, так велико, что оно продолжалось и после его смерти и создало вокруг него разные легенды, В Италии и Турции многие верили, что он, как и в прошлый раз, каким-то чудом спасся от сожжения. Некоторые утверждали, что видели его через восемь дней после совершенного над ним аутодафе. Другие уверяли, что он посетил свою невесту в Сафете. Иосиф Каро, имени коего скоро суждено было прогреметь повсюду, жаждал той же мученической смерти, от которой погиб и Молхо. Даже рассудительный, мало склонный верить в чудеса историк, Иосиф Коген из Генуи, был сбит с толку и не мог разобраться во всех этих слухах. Итальянский кабалист, Иосиф из Арли, не оставлял надежды на скорое наступление возвещенной Молхо мессианской эры и появление мстителя за мученическую смерть Молхо. С помощью перестановки букв (Notaricon) в двух стихах из Исаии он выводил грядущее падение христианской религии из различных предзнаменований, именно: выступления Лютера, появления многочисленных новых христианских сект, ограбления Рима и вражды между папой и императором. «Наше избавление наступит, когда христианство исчезнет с лица земли, вытесненное новыми вероисповеданиями; Мартин изменит отношения между народами и князьями, ибо его власть будет велика; Рим будет предан разграблению, идолы (иконы) будут навсегда разрушены; когда Лютер выступит, Германия объединится; он станет презирать Климента, его царство, его священников и богов, и он жестоко отомстит им; прекратится тупоумная наглость, небо обнаружит всю его глупость после четырех лет его разрушительных действий, когда он наполнит город Болонью воинами, своими руками падевая корону по желанию и воле императора, испанца; наступят военные бедствия, необычайные несчастия, перевороты, изменение всего порядка вещей; тогда сожжение Молхо будет отмщено; Израиль подавлен и изгнан; пять кораблей, присланных десятью коленами, возвратят ему утраченное величие, спасут его святой образ; образ Соломона (Молхо) предстанет пред врагом; эти таинства предназначены для Израиля, Бог возвестил спасение, избавление Израиля». Во всех этих бреднях скрывался кой-какой смысл.

Кабалист из Арли был возбужден против папы Климента и совершенно несправедливо, ибо он был неповинен в смерти Молхо; напротив, сожжение последнего было шахматным шагом со стороны императора, который намеренно казнил одного из обоих любимцев папы, а другого заточил в темницу. Климент, по-видимому, не остался в долгу. Он старался о том, чтобы отозвать или, по крайней мере, смягчить ту ужасную по своим последствиям буду, которую он издал после многолетнего сопротивления. Мараны знали это и делали всяческие усилия, чтобы привлечь на свою сторону папскую курию. Когда они потеряли своего энергичного защитника, Соломона Молхо, они отправили в Рим нового посланника для защиты их интересов перед папой. Этот новый представитель маранов, Дуарте де-Пац, был по своей натуре совершенно противоположен Молхо: трезвый ум, далекий от всякой экзальтированности, хитрый, расчетливый, красноречивый и смелый, посвященный во все тонкости дипломатического искусства, глубокий знаток людей, умевший пользоваться человеческими слабостями. Дуарте де Пац, в течение восьми лет защищавший в Риме интересы португальских новохристиан, был сам маранского происхождения; благодаря заслугам, которые он оказал в Африке португальскому двору и за которые он поплатился одним глазом, он занимал видное положение при короле Иоао III и пользовался его полным доверием. Король избрал его для тайной ми сии и в день его отъезда возвел его в степень рыцаря христианского братства (эта степень была известна также под именем комендатора); но он отправился не в предназначенное для него место, а в Рим, чтобы действовать в пользу маранов. Дуарте де Пац, однако, так запутал сети своих интриг, что теперь невозможно с точностью установить, обманывал ли он короля или маранов. Так как при папском дворе для правого и неправого дела одинаково необходимы были деньги, то недостатка в них у Дуарте не было. Несмотря на противодействие Антонио Пучи, кардинала де Сантикватро, который, в противоположность к своему дяде, выступил в пользу португальского двора и против маранов, Дуарте де Пац все же добился известного успеха. Климент считал вопиющей несправедливостью требовать католического правоверия от людей, которых с помощью грубой силы подвергли насильственному крещению, и особенно лишать их права выезжать из Португалии. Вследствие этого папа издал эдикт (17 октября 1532 г.), которым он впредь до дальнейших распоряжений приостановил действия инквизиции). Дуарте де Пац хлопотал еще и о всеобщем помиловании всех маранов, обвиненных и заточенных в темницы (7 апреля 1533 г.). Странно, что португальский двор, хотя Антонио Пучи обратил его внимание на предстоящее облегчение участи маранов, в течение долгого времени ничего не предпринял против этого. Правда, в Рим был назначен, кроме Браса Нето, чрезвычайный посланник, Мартино де Португал, архиепископ Фунхала, быть может, чтобы следить за действиями первого; но он медлил вступлением в должность. По-видимому, при дворе Иоао III велись интриги в пользу маранов, чего нельзя всецело объяснить огромными суммами денег, которые мараны затрачивали, чтобы парализовать инквизицию. Партия, действовавшая в пользу инквизиции, была на стороне Испании и уже заранее стремилась к тому, чтобы, в виду бездетности короля, соединить португальскую корону с испанской. Напротив, национальная партия, которая хотела сохранить независимость Португалии, по-видимому, была настроена против инквизиции. Отсюда мины и контрмины, которые пускались в течение нескольких лет Герцог браганцский, дон Яиме, находился в тайной переписке с отцом Дуарте де Пац, бывшим мараном, но родившимся еще в иудействе, вероятно, по вопросу об инквизиции. Дело дошло до того, что сам назначенный папой великий инквизитор, Диого де Силва, заявил, что он не хочет принять на себя этой великой ответственности и отказывается от этого поста.

По-видимому, хитрый Дуарте де Пац затеял смелую игру, с целью выведать у короля его тайные мероприятия против маранов. С португальским посланником он сумел стать на дружескую ногу и даже отважился завязать тайные сношения с самим королем. Извиняясь пред королем за то, что он не исполнил королевского поручения и отправился в Рим, он оправдывал свое поведение в Риме тем, что он имел при этом в виду интересы короля. Мелкими донесениями о том, что тогда происходило при папском дворе, а также разоблачениями всего того, что говорилось и писалось в Лиссабоне за спиной короля, он сумел привлечь к себе доверие последнего, который и послал ему ключ к его шифру. Он кроме того намекнул королю, что у него имеются шесть шпионов, которые ему доносят о действиях и замыслах маранов в Италии и Турции. Наконец, он выдал королю тех маранов, которые тайком замышляли бегство из Португалии. Все это, по-видимому, было подстроено с ведома и согласия самих же маранов. И в самом деле, Дуарте де Пацу удалось ввести в заблуждение португальский двор, который рассчитывал на его шпионскую деятельность. Сам король сердечно рекомендовал его своему ходатаю в Риме, кардиналу Пучи, а с посланником Мартино де Португал он находился в самых дружеских отношениях.

В то время, как он вел переписку с португальским королем якобы из вражды к маранам, он добился от папы Климента издания второго чрезвычайно важного эдикта в их пользу (7 апреля 1533 г.), причем из совещаний по этому поводу португальский посланник был с יумыслом устранен. В этом эдикте папа заявил: «объяснения, приведенные маранами в оправдание своей слабой приверженности к церкви, справедливы; так как их подвергли насильственному крещению, то они не могут считаться членами церкви, и осуждать их за ересь и отпадение от церкви значит издеваться над справедливостью; совсем иначе обстоит дело с сыновьями и дочерьми маранов; они являются уже членами церкви, как добровольно вступившие в нее; однако, в виду того, что они воспитаны родителями в духе иудаизма, было бы жестоко наказывать их за исполнение иудейского ритуала по всей строгости существующих канонических законов; снисходительностью должно их удержать в лоне христианства». Этим эдиктом Климент VII упразднил деятельность португальской инквизиции, привлек все обвинения против маранов к своему трибуналу и даровал всем обвиненным отпущение или амнистию за прошлое отпадение от церкви. Мараны, томившиеся в темнице, должны были быть освобождены, изгнанные — возвращены, а тем, у которых было конфисковано имущество, последнее должно было быть возвращено. Правда, после опубликования этих постановлений, мараны должны были тайно исповедоваться в своих прегрешениях пред папским нунцием или пред иным избранным последним духовным лицом; если бы некоторые из маранов, после исповеди и отпущения, были снова обвинены в иудействовании, но сумели бы доказать, что они принадлежат к числу насильственно крещеных, то их нельзя было рассматривать и наказывать, как отступников (Relapsi). С лживостью, которая была присуща тогдашним папам и от которой не могли освободиться даже самые лучшие из них, Климент уверял, что издал этот эдикт по собственной инициативе, а не под влиянием маранов, хотя весь мир знал, что все произошло как раз наоборот, и подсчитывал суммы денег, которые курия получила за этот эдикт. Климент объявил всех лиц, светских и духовных, которые будут противодействовать исполнению этого эдикта, отлученными от церкви и предписал своему делопроизводителю, Марко дела Ровере, немедленно же провозгласить эдикт по всей Португалии. Тем не менее последний остался мертвой буквой. Португальский двор, будучи возмущен этим, явившимся результатом подкупа, эдиктом в пользу маранов, нисколько не спешил с исполнением его и добился, хотя папа еще раз подтвердил свой эдикт (19 октября), отсрочки его исполнения (18 декабря) до того времени, когда король выскажет свои доводы в пользу сохранения инквизиции (как будто вопрос не был выяснен). Португальский двор не довольствовался этим, а делал все усилия, чтобы добиться полного отозвания эдикта. В Рим был послан чрезвычайный посол, Генрих де Менезес (февраль 1534 г.), который, на ряду с постоянным посланником, обвинял папу в слишком мягком толковании христианства, указывая ему на пример его предшественников, которые одобрили насильственное крещение евреев, совершенное готским королем, Сизебутом, и нашли его соответствующим духу христианства. Нужно отдать справедливость папе Клименту VII; он весьма стойко отстаивал гуманное отношение к маранам против кровожадного духа тогдашнего христианства, хотя им руководили и иные, не столь чистые, побуждения, именно: его ненависть против Карла V, старавшегося о сохранении инквизиции в Португалии, и корыстолюбие. Ему было тяжело отдать маранов на растерзание кровопийц в Португалии. Хотя вопрос был уже всесторонне обсужден, Климент поручил его обсуждение новой комиссии, в которую он назначил двух нейтральных кардиналов, Де Цезиса и Кампеджио. Конечно, великий пенитенциарий, Аптонио Пучи, кардинал де Сантикватро, хотя и сторонник португальского двора, должен был войти в эту комиссию. Тем не менее, последняя официально засвидетельствовала вопиющую бесчеловечность, с которой инквизиция относилась к новохристианам. Под влиянием этого доклада, Климент VII уже почти на смертном одре (26 июля 1034 г.) (он чувствовал уже тогда приближение смерти) предписал нунцию при португальском дворе энергично добиваться освобождения и оправдания заключенных маранов. Были ли последние, число коих достигало 1200, действительно освобождены? По-видимому, смерть Климента (25 сентября 1534 г.) разбила его добрые намерения и надежды несчастных маранов.

При его преемнике, Павле III Фарнезе(1534 — 1549), возобновились интриги в связи с вопросом об инквизиции, которые в начале были неблагоприятны для маранов. Новый папа принадлежал к старой школе церковных сановников со светским направлением, дипломатическим умом, чуждым всякого ханжества. Он вообще был весьма расчетливым человеком и считался более с земными, чем с небесными силами. Церковная реакция, подготовлявшаяся в течение его понтификата театинами и иезуитами и надолго уничтожившая все плоды образованности и цивилизации, была делом не его рук; он внутренне не симпатизировал ей и терпел ее или пользовался ей лишь из политических соображений. К евреям Павел III относился особенно доброжелательно, если сообщение ограниченного епископа (Садо..ле из Карпентра) хотя бы отчасти обосновано: «Никакой пана не даровал христианам столько привилегий, не оказал столько послаблений и таких милостей, как папа Павел III евреям». Лейб-медиком папы состоял еврей Яков Мантин, который посвятил ему некоторые свои сочинения. Он воспретил постановку мистерий в Колизее, так как чернь, фанатизированная ярким изображением страданий Христа, якобы причиненных евреями, преследовала на улицах евреев и бросала в них камни. Он разрешил испанским и португальским маранам, искавшим у него защиты от инквизиции, поселиться в Анконе и других городах римской области и воспретил преследовать их за отпадение от церкви и ересь. И этому папе суждено было дать свою санкцию на введение в Португалии инквизиции с кострами!

Как только Павел III вступил на папский престол, король Португалии и еще более его брат, который был кардиналом и приверженцем церкви, нашли весьма важным добиться отозвания булл и эдикта Климента, тормозивших деятельность инквизиции. Но и представитель маранов, Дуарте де Пац, которому в помощь был прислан Диого Родригес Пинто, не был бездеятельным. В деньгах недостатка не было. Дуарте де Пац, несмотря на свою якобы предательскую переписку с королем, предложил кардиналу Сантикватро, защищавшему интересы Португалии, годовую пенсию в 800 крузад, если он будет содействовать маранам. Папа, со свойственной дипломатам осторожностью, сначала решил не опубликовывать эдикта Климента (3 ноября 1534 г.). Когда же он узнал, что эдикта уже вступил в силу, он поручил новое исследование этого вопроса двум кардиналам, Гинучи и Симонете, из коих первый был решительным покровителем маранов и опубликовал даже одно сочинение в защиту их. Быть может, доминиканцы правы, утверждая, что. он продался маранам. Но его коллега, Симонета, славившийся своей неподкупностью, тоже высказался в пользу маранов. Вследствие этого Павел III увещевал португальский двор подчиниться буле Климента VП, при этом делая замечание, что, хотя дарованная королем маранам привилегия не привлекать к ответственности за иудействование и противоречила каноническим законам, все же королевское слово должно быть сдержано. Он был решительным противником заключения маранов в недоступные темницы и конфискации их имущества. Но, подобно всем другим католическим монархам того времени, которые оказывали послушание папскому престолу только лишь в том случае, когда это совпадало с их собственными интересами, и Иоао III мало внял увещеваниям папы. Один посланник советовал ему даже, с целью добиться введения инквизиции, отречься, подобно Англии, от римской церкви. В Риме и Португалии завязались чрезвычайно сложные интриги. В Португалии с одной стороны двор, а с другой вождь маранов, Томе Сарао, и Мануел Мендес интриговали у папского легата, а в Риме Дуарте де Пац и Пинто против или у португальского посланника и кардинала Сантикватро.

Чтобы положить конец всем этим интригам, Павел III, который неохотно отказывался от раз принятого решения, издал буллу (2 октября 1535 г.), даровавшую маранам отпущение грехов и освобождавшую их от всякого рода наказаний и кар со стороны церковных или светских властей за отступничество и ересь, поскольку они в будущем но повторять своего прегрешения. Таким образом, во второй раз была упразднена в Португалии инквизиция, которая, по крайней мере, для виду нуждалась в папской санкции. Нунций Дела Ровере тоже весьма решительно действовал в Португалии, опубликовал буллу и добился того, что враждебно относившийся к маранам инфант дон Альфонсо сам открыл темницы и освободил тех из маранов, на освобождении коих особенно настаивали в Риме, всего 1800 человек (декабрь 1535 г.).

Португальский двор, в начале точно оглушенный неожиданным ударом, позже привел все рычаги в движение, чтобы снова вернуть себе неограниченную власть над маранами и их имуществом. Он не остановился и пред предательским убийством для достижения своей цели. Дуарте де Пац казался португальскому двору единственным препятствием для введения инквизиции. Он, действительно, добился весьма многого и привлек на свою сторону не только кардиналов и приближенных папы, но и одного из двух португальских представителей, дона Мартино, архиепископа Фунхала, и даже испанского посланника, графа де Эйфуентеса, министра Карла V. Однажды наемные убийцы напали на улице на Дуарте де Пац и нанесли ему 14 ран: он притворился мертвым (январь 1536 г.). Все в Риме были убеждены, что убийцы были посланы португальским двором. Уже раньше посланник дон Мартино писал королю Иоао, прося его принять меры, чтобы устранить этого интригана. Однако Иоао отрицал свое участие в покушении на убийство Дуарте в следующем выражении, ярко освещающем необычайную безнравственность тогдашних монархов: «если бы это нападение было совершено по его приказанию, то жертве не удалось бы спастись». Папа был крайне возмущен этим гнусным нападением и предоставил Дуарте самый заботливый врачебный уход, и Дуарте выздоровел. Тем не менее, папа принужден был уступить португальскому двору в вопросе об инквизиции. Ибо двор, наконец, отыскал верный путь для достижения своей цели; он обратился к победоносному Карлу V с просьбой поддержать его домогательства. В то время император вел у Туниса тяжелую войну с магометанином Барбароссой, который, поддерживаемый Турцией, беспокоил весь христианский мир. После долгих усилий Тунис был взят многочисленным христианским войском, под личным предводительством Карла, и Барбариса был побежден. Само собою понятно, что хуже всего приходилось в Тунисе евреям, ибо они терпели со стороны обеих воюющих сторон. Один из пострадавших, Авраам из Туниса, попавший в плен, писал по этому поводу: «одних поглотила земля, другие погибли от меча, а третьи умерли от голода и жажды». Оставшиеся в живых были отвезены в Европу, в качестве пленников, причем общины Неаполя и Генуи проявили братские чувства и не жалели денег для выкупа провозимых мимо них пленников Император Карл устроил триумфальное шествие по всей Италии. Благодаря ему, крест, наконец, одержал победу над полумесяцем. Как уже было упомянуто, Карл не был другом евреев. Он строго предписал им ношение еврейского значка, желтого кружка па сюртуке или совсем открыто на шляпе, воспретил ростовщичество под угрозой изгнания, но утвердил, по неоднократным мольбам Иоселина, те скудные привилегии, которые сводились к запрещению убивать, грабить и насильственно крестить их, а также к разрешению свободного передвижения. Всякий, совершивший насилие над евреями, должен» был уплатить штраф в 15 марок серебра, из которых половина поступала в казну, половина в пользу евреев. Правда, его декреты так мало подействовали, что ему пришлось в течение непродолжительного времени издать несколько декретов подряд. Но уже одно доброе намерение является заслугою. Однако Карл заботился не столько о справедливости, сколько о том, что, в случае уничтожения евреев, он потеряет доходы, приносимые ими. Кроме того, немецкие евреи были безвредны, и их существование нисколько не мешало его планам; поэтому его прирожденная вражда к евреям не давала себя слишком сильно чувствовать. Зато, как внук Фердинанда и Изабеллы, он глубоко ненавидел маранов и от души радовался кострам инквизиции, на коих они сжигались.

И вот, когда император, в своем триумфальном шествии по Италии, прибыл в Рим (5 до 18 апреля 1535 г.), он потребовал у папы Павла III в вознаграждение за свои победы (тогда был обычай, согласно коему триумфатор имел право просить у верховного главы христианства исполнения своего сокровенного желания) введения инквизиции в Португалии. Папа все еще не соглашался исполнить эту просьбу. Он все еще настаивал на том, что португальские мараны были подвергнуты насильственному крещению и потому не приобщились таинств христианства.

Однако, к несчастью маранов, их средства были истощены и они не могли удовлетворить аппетиты папского двора. Их представитель, Дуарте де Пац, обещал за подавление инквизиции неслыханные суммы, кроме того злоупотребил предоставленными в его распоряжение деньгами в целях личного обогащения. Таким образом, новохристиане были вынуждены объявить папскому нунцию, Дела Ровере, настаивавшему на уплате денег, что они не в состоянии исполнить чрезмерные обещания Дуарте де Пац. К тому же об этих сношениях нунция с маранами было донесено королевскому двору: это обстоятельство заставило маранов действовать с тем большей осторожностью, что брат короля, дон Альфонсо, угрожал натравить на них чернь, как тридцать лет тому назад. Правда, во Фландрии нунций получил от марана Диого Мендеса (позже сделавшегося ангелом-хранителем маранов) и его овдовевшей невестки, донызначительную сумму денег: но Рим не удовлетворился этим, так как рассчитывал на много больше. Таким образом, при папском дворе мало-помалу охладел интерес к маранам. Когда же император все энергичнее настаивал на разрешении инквизиции в Португалии, Павел III санкционировал, наконец, учреждение инквизиционного трибунала в португальских владениях (23 мая 1536 г.). Так как доброжелательно относившийся к евреям папа лишь с тяжелым сердцем и под давлением императора дал свою санкцию на учреждение инквизиции, то он установил некоторые ограничения. В первые три года должно было соблюдаться обычное судопроизводство в светских судах, именно публичная очная ставка отдельных свидетелей; конфискация же имущества осужденных маранов должна была последовать лишь через десять лет. Лично папа рекомендовал еще, через посредство португальского посланника, снисходительно относиться к новохристианам, назначить верховным инквизитором не мрачного епископа Ламего, но более мягкого епископа Цеуты, Диого де Силва, и, наконец, разрешить семье Дуарте де Пац беспрепятственно покинуть Португалию. Радость по поводу осуществления его заветной мечты была так велика, что он согласился на все эти условия. Но эта уступка была сделана лишь для виду: на самом же деле к португальским маранам должна была быть применена та же строгость, как и к испанским. Изданное инквизицией увещевание об обязанности каждого христианина под угрозой отлучения от церкви или еще более суровой кары доносить о всяком еретическом поступке или выражении новохристиан, ничем не отличалось от подобного же увещевания, изданного первым кровожадным великим инквизитором Испании, Торквемадой. В ноябре того же года кровавая инквизиция начала свою позорную для человечества деятельность после того, как истек тридцатидневный, так называемый, льготный срок. Старания маранов, при содействии инфанта дона Луи, добиться назначения еще годового срока для образумления не повели ни к чему. Португальская инквизиция действовала почти что более жестоко, чем испанская, потому что её введение стойло долгих и напряженных усилий, которые вызвали ожесточение и раздраженность: к этому присоединилось еще и то, что португальские мараны проявляли большую стойкость, чем испанские, и что чернь была настроена в пользу инквизиции и против новохристиан. Иоао III даже предписал им ношение особого значка для того, чтобы их можно было отличить от старохристиан.

Однако мараны не склонили безропотно свои головы, а, напротив, проявили большую энергию, добиваясь отозвания буллы. При папском дворе снова начались самые запутанные интриги; Дуарте де Пац снова проявил свое дипломатическое искусство. Мараны стали жаловаться на жестокое отношение к ним со стороны инквизиции, которую они обвиняли в несоблюдении папских инструкций. Особенно горько жаловались они на то, что им все еще воспрещено выселиться из Португалии и продавать свою недвижимость.

В петиции к папе они даже дерзнули прибегнуть почти к угрозам: «Если Ваше Святейшество отвергнет мольбы и слезы еврейского племени и, сверх нашего ожидания, откажется помочь нашему горю, как это подобает наместнику Христа, то мы выражаем пред Богом наш протест: с громкими рыданиями и стонами мы будем протестовать пред всей вселенной: мы поведаем миру, что, не находя места, где христианская община захотела бы нас принять в свою среду, находясь под постоянными посягательствами, на нашу жизнь, честь, на наших детей, кровь от крови нашей, на нашу святыню, мы попытаемся стоять вдали от иудаизма; но, если тираны не прекратят своих гонений, мы сделаем то, о чем никто из нас в противном случае не помышлял бы, т. е. мы вернемся к религии Моисея и отречемся от христианства, которое нам хотят насильственно навязать: мы торжественно заявляем, что мы жертвы насилия, и требуем вытекающих отсюда прав, которые Ваше Святейшество признало за нами; покинув отечество, мы будем искать убежища у менее жестоких народов».

Возвратившийся из Португалии нунций, Дела Ровере, который из долголетнего опыта знал положение вещей сумел убедить папу, что разрешение инквизиции было ошибкой, и, так как Павел III сделал это лишь под временным давлением, то он скоро раскаялся в том, что дал свою санкцию. Он зашел так далеко, что передал им же изданную буллу на рассмотрение комиссии с целью установить закономерность её, и в эту комиссию были снова избраны расположенные в пользу маранов кардиналы, Гинучи и Якобачио. Эти два кардинала сумели так восстановить против инквизиции честного, но ограниченного кардинала, Симонету, что последний просил папу, исправить им-же совершенную ошибку и отречься от им же составленной буллы. В Португалию был послан новый нунций, Геронимо Рищенати Каподиферо, который был как бы уполномочен расстраивать все планы инквизиции, направленные против маранов, всячески защищать последних и особенно облегчать им выселение из Португалии. В данной ему папой инструкции чувствуется неприязнь по отношению к королю, а также к партии фанатиков и инквизиторов. Папа прислал нунцию новый эдикт (от августа 1537 года), в коем он всем предоставлял право и даже вменял в долг оказывать помощь и содействие обвиненным маранам, т. е. совершать как раз то, что в Португалии считалось преступлением и ересью. Каподиферо воспользовался предоставленной ему властью в самых широких размерах: он стал спасителем всех несчастных (конечно, за деньги), оправдывал тех, кого осудил трибунал, и помогал им бежать из страны. К папскому двору стала поступать масса жалоб, в том числе и жалобы короля на скандальное покровительство нунция еретикам. Королю, в самом деле, все это не могло не казаться странным. Он добился, наконец, буллы, трибунала, великого инквизитора с коллегией и всей организацией для истребления людей во славу Бога, и все же результаты были равны почти нулю. Ибо Каподиферо парализовал всю деятельность инквизиции, а великий инквизитор, де-Силва, который был избран именно за свой мягкий характер, не очень то усердствовать в смысле сожжения людей, желая угодить папскому нунцию.

Между тем слепой случай сыграл на-руку королю и партии фанатиков. Однажды (в феврале 1539 года) к дверям собора и других церквей в Лиссабоне были приклеены записки, содержание коих сводилось к тому, что Мессия еще не пришел, что Иисус не был Мессией и что христианство — ложь. Конечно, вся Португалия была возмущена этим кощунством, и было снаряжено строжайшее следствие для отыскания виновника. Король обещал за открытие его вознаграждение в 10,000 крузад (дукатов). Но и Каподиферо обещал вознаграждение в 5,000 крузад, так как он вместе со многими другими был того мнения, что все это было совершено врагами маранов с целью еще более фанатизировать короля и поставить нунция в затруднительное положение. Чтобы снять с себя всякое подозрение, новохристиане расклеили на тех же местах записки следующего содержания: «Я, автор, не испанец и не португалец, я англичанин, и, хотя бы вы увеличили вознаграждение до 20000 дукатов, вы все же не узнаете моего имени». И все же виновник был найден в лице марана Эмануила да Коста. Он был привлечен к суду инквизиции, признался во всем, был затем гражданским судом подвергнут пытке, с целью принудить его выдать соучастников, и, наконец, после того, как ему были отсечены обе руки, он был сожжен на костре. Мараны предчувствовали приближение плохих времен, и многие из них бежали. И действительно, король воспользовался случаем, чтобы придать инквизиции более суровый и кровавый характер и тем расстроить планы нунция. Прежний инквизитор, Диого де Силва, который и в этом случае проявил бездеятельность, был устранен, и на его место был назначен (июнь 1539 г.) двадцатисемилетний брат короля, дон Генрих, решительный и фанатический враг маранов. Конечно, двор опасался гнева папской курии за это нарушение категорических инструкций папы и послал поэтому в Рим стойкого и энергичного посла, Педро Маскаренаса, который знал слабую сторону кардиналов и папских приближенных и потому превзошел подкупами маранов. Самые ярые фанатики были немедленно-же назначены инквизиторами, к величайшему раздражению нунция и папы. Иоао Соарес, о котором сам папа выразился однажды: «это монах, не очень много знающий, но весьма смелый и чрезвычайно честолюбивый, его убеждения самые дурные, он открытый враг апостольского престола, даже хвастается этой враждой», и еще другой закоснелый враг маранов, доктор Мело, получили неограниченную власть над жизнью новохристиан.

Португальский двор нашел в себе, наконец, мужество энергично выступить вместо того, чтобы ограничиваться протестами и промедлениями. Положение маранов ухудшалось с каждым днем. Правда, папа в своих переговорах с португальским послом оставался непреклонным относительно трех пунктов. Он настаивал на том, чтобы инфант дон Генрих не оставался великим инквизитором, чтобы обвиненным в ереси маранам сообщали имена свидетелей, т. е. обвинителей, и, наконец, чтобы им было разрешено после осуждения апеллировать к высшей инстанции, к папской курии. Павел III приказал даже составить новую буду (12 октября 1539 года), в дополнение к буле, изданной тремя годами раньше, весьма благоприятную новохристианам для парализования деятельности инквизиции. Но и она осталась мертвой буквой. Гонец, который должен был скорейшим образом доставить буллу в руки новохристиан и, конечно, был сам из маранов, настолько замедлил свой отъезд, что нунций успел уже оставить Лиссабон и Португалию. Можно даже подозревать, что он с умыслом покинул свой пост раньше, чем следовало бы, чтобы не быть вынужденным возвестить дополнительную буллу от октября 1539 года. Ибо и Каподиферо, подобно своему предшественнику, Дела Ровере, в конце концов охладел к маранам, ибо последние не хотели или не могли удовлетворить его чрезмерные денежные требования. Тем не менее оба упомянутых нунция привезли с собой из Португалии 30,000 дукатов, взятых из еврейских или маранских карманов. Возможно также, что Каподиферо получил от самого папы указание не опубликовывать официально этой буллы: быть может, папа хотел этой буллой лишь обмануть маранов. Ибо, несмотря на все свои раздоры с португальским двором, умный Павел III, хотя и вполне искренно сочувствовал маранам, все же не хотел обострять свои отношения и порвать с королем, а потому щадил его чувствительность.

Таким образом, дон Генрих, злейший враг маранов, остался фактическим, хотя и не утвержденным папой, великим инквизитором Португалии; этот факт завершил собой эпоху снисходительного отношения к маранам. Все чаще и чаще стали воздвигаться костры для упорствовавших еретиков: ежегодно сжигались от 10 — 40 еретиков: их жалобам, обращенным к папе, не давали хода. Темницы переполнились обвиненными и заподозренными маранами.

Потрясающе описание ужасов португальской инквизиции, сделанное поэтом того времени, Самуилом Уске, который юношей сам пережил их. «Появление инквизиции похитило у евреев душевное спокойствие, преисполнило их скорби и смятения, вытащило их из уютных домов и бросило их в мрачные темницы, где они претерпевали мучительные страдания; она (инквизиция) бросает на них петлю и тащит к костру, постановляет убивать детей, сжигать супругов, истреблять братьев, увеличивает число сирот и вдов, разоряет богатых и могущественных, превращает благородных людей в уличных грабителей, загоняет скромных и целомудренных женщин в позорные дома, ибо обрекла их на нищету и одиночество; она сожгла множество маранов и не в одиночку, а по тридцати, по пятидесяти человек сразу; но мало того, что она сожгла и истребила этих несчастных, она довела христианский народ до того, что он хвастается этим и не только радуется зрелищу сожжения моих соплеменников (сынов Иакова), но сам же зажигает и поддерживает костры с помощью принесенных издалека дров; насильно крещенные мараны бродят чуть живые от страха перед этим диким зверем (инквизицией) и, идя по улицам, озираются, не протягивает ли он своих когтей; они ходят с трепещущими сердцами, дрожат, как листья на дереве, и преисполнены ужаса при мысли о возможности попасть в его лапы; всякое движение этого зверя приводит их в смятение и потрясает до глубины души; ибо в этом несчастий они все образуют один страдающий организм; со страхом они едят за столом; время, приносящее покои всем существам, еще более беспокоит и пугает их; радость и празднества свадеб и рождений превращаются для них в печаль и беспокойство; каждое мгновение приносить тысячу несчастий: ибо недостаточно внешне исполнять христианские обряды; огонь пожирает их тела; бесчисленны виды их мучений».

Преувеличено ли это описание? Не превратила ли фантазия впечатлительного поэта незначительные страдания в потрясающее мученичество? Коллегия кардиналов, которой было поручено официальное расследование деятельности португальской инквизиции, на основании документов, подтвердила полностью вышеприведенное описание. «Если новохристианина обвиняют в ереси (иногда на основании ложных показаний), то инквизиторы бросают его в темную дыру, откуда ему не видны ни небо, ни земля, и не разрешаюсь ему свидеться с родными и близкими, которые могли бы ему помочь; они обвиняют его на основании сбивчивых показаний, но указывают ему ни места, ни времени совершения инкриминируемого преступления; затем ему назначают адвоката, который, вместо того, чтобы защищать обвиняемого, лишь ускоряет его гибель; если несчастный настаивает на том, что он истинно верующий христианин, и решительно отрицает приписываемые ему прегрешения, то они осуждают его на сожжение и конфискуют его имущество: если он сознается в том, что совершил то или иное прегрешение, но без злого умысла, то они также разделываются с ним, как и раньше, под предлогом, что обвиняемый упорно отрицает свои злые помыслы; если же он открыто сознается в своей виновности, то они осуждают его на пожизненное заключение в темницу; и это они называют милосердием и христианской кротостью; даже и того, кому удается с несомненной очевидностью доказать свою невинность, присуждают к денежному штрафу, дабы народ не говорил, что обвиняемого привлекли к суду без основания: с помощью всевозможных орудий пытки у задержанных обвиняемых вырываются признания в совершении приписываемых иаи преступлений; многие из них умирают в темницах, а выпущенные на свободу со всеми своими родственниками обесчещены клеймом вечного позора».

Чем кровожаднее и свирепее была инквизиция, тем более горячо уповали португальские мараны на последний луч надежды, оставшийся еще у них, именно на папу и их остальных покровителей. Они стремились, если уж нельзя было совсем устранить этот кровавый трибунал, по крайней мере, хоть несколько ограничить его ужасную деятельность. Они отыскали себе нового представителя, который казался им более честным и энергичным человеком, чем Дуарте де Пац. Последнему они не могли более поручить защиту своих интересов; он оказался слишком корыстолюбивым и бесчестным; кроме того своими чрезмерными обещаниями и слишком уж дерзкой хитростью он в конце концов принес им больше неприятностей, чем пользы. С присущей ему страстностью, он, горя жаждой мести за нанесенную ему обиду, представил португальскому двору и папе всевозможные обвинения против маранов; он притворился верующим и смиренным, чтобы придать большую силу своим предательским разоблачениям. Но его яростные вылазки не имели никакого успеха. Раздраженный неудачей своей мести, он, чтобы огорчить португальского короля, открыто признал себя сначала евреем, а позже даже, как говорят, турком. Его преемник, Диого Антонио, тоже оказался не подходящим, и потому португальские мараны выбрали (1540 г.) третьего представителя, Диого Фернандеса Нето, который действовал более удачно. В его распоряжение были, конечно, предоставлены большие суммы денег, которые проходили через руки марана Диого Мендеса и его благородной невестки, доны, Грации Мендесии во Фландрии. Нето получил сильную поддержку в лице кардинала Паризио, который уже раньше опубликовал сочинение в защиту маранов; там он доказывал, что «мараны, насильственно крещенные, не могут быть рассматриваемы полновесными членами церкви». Высокомерие инфанта Генриха доставило им двух новых союзников, которые пользовались большим влиянием при дворе Павла III и были проникнуты ненавистью к португальскому двору. Мигуел де Силва, епископ Визе, родом из старой аристократической фамилии, был возведен в сан кардинала; этого не мог ему простить завистливый португальский двор и стал его так преследовать, что он принужден был бежать в Рим, но и там он не был в безопасности; ожесточенный против португальского двора, он стал ревностным защитником маранов. Тоже сделал и популярный врач, Айрес Вас, который, будучи преследуем инквизицией за занятия астрологией, лишь с трудом спасся бегством в Рим и там стал любимцем папы, который вместе с еще несколькими кардиналами верил в истинность этой псевдонауки. Оба они действовали против португальского двора. Мараны прежде всего добивались того, чтобы в Португалию был снова послан папский нунций, который, подобно Каподиферо, являлся бы представителем папы в Лиссабоне, парализовал бы жестокость инквизиции и содействовал бы выселению маранов. Однако португальский двор стойко отказывался допустить нунция, ибо, согласно обычаю, ко двору посылался нунций лишь в исключительных случаях и на непродолжительное время, а не в качестве постоянного посланника. Король жаловался, что нунций захватит в свои руки всю духовную власть и лишит всех светских и духовных лиц влияния и авторитета. Кроме того, последние два нунция прямо таки покровительствовали маранам. Тем более настаивали мараны на том, чтобы папа послал к португальскому двору своего представителя. Они предложили за это папе 8.000 — 10.000 дукатов и кроме того обязались платить нунцию по 250 дукатов в месяц. Все эти огромные суммы, полученные папой, кардиналами и их ставленниками, прошли через руки Диого Мендеса и его невестки во Фландрии, которые, как ангелы-хранители, заботились о своих соплеменниках. После долгих и страстных, но безрезультатных переговоров, в течение которых португальский посланник, Христовам де Суза, бросил в лицо папе резкие обвинение в продажности курии, в Португалию был послан нунций, в лице епископа Луис Липомано. Но Иoao III отдал приказ не впускать его в страну. Он принужден был несколько времени кочевать вдоль португальской границы, пока дело чуть не окончилось разрывом между папой и португальским двором.

Дело в том, что борьба между португальским двором и папской курией вновь или, вернее, пуще разгорелась из-за великого инквизитора, принца Генриха, который, несмотря на неутверждение папы, проявлял не только фанатизм, но и дикое упорство. Это была борьба не на жизнь, а на смерть; но не для обеих борющихся сторон, а лишь для тех несчастных, которые, несмотря на все свое самоотречение, не могли полюбить христианство и примириться с ним и все же не имели мужества принести себя в жертву во имя иудаизма, которые не хотели поступиться своими убеждениями, но в то же время цепко держались за свои богатства и за свое положение.

Как могли они проникнуться любовью к религии, священнослужители коей, светское духовенство и монахи, открыто вели самый гнусный образ жизни. Португальские монастыри были в то время позорищем страны. Монахини в стенах монастырей рожали сыновей и дочерей и сохраняли их у себя до возмужалости. Дочери становились, в свою очередь, монахинями, а сыновья — священниками. Монахиня, рожденная от абатиссы, была возведена капитулом в тот же сан и обзавелась любовником. Португальский король знал об этой распущенности, но ничего не мог поделать против этого, ибо духовенство было могущественнее короля. Мараны знали о всех этих позорных деяниях служителей христианства, и от них требовали приверженности и любви к этому вероисповеданию! Чем свирепее преследовала их инквизиция, тем дороже становилась для них религия их предков. Чтобы возбудить папу или хотя бы его приближенных против маранов, инфант и великий инквизитор, Генрих, приказал составить и послать в Рим перечень грехов, совершенных новохристианами (10 февраля 1542 г.). В этом послании сказано: сапожник из Сенбала, Людовик Диац, объявил себя мессией и совратил в свою веру многих маранов, в том числе и лейб-медика дона Алфонса, брата инфанта-инквизитора; в Лиссабоне была открыта тайная синагога, в которую собрались мараны для молитв; синагога была, конечно, разрушена, а молившиеся там сожжены па костре; один лиссабонский врач не побоялся обходить дома маранов, проповедуя им иудаизм и совершая обряд обрезания над их мальчиками; в Коимбре один маран содержал особую школу для обучения детей еврейскому языку: наглость маранов дошла до того, что они обратили в иудейство даже одного урожденного христианина. Этот перечень грехов должен был послужить оправданием для состоявшегося незадолго до того массового осуждения маранов.

Два несчастных обстоятельства помешали пане и друзьям маранов энергично выступить в их пользу: гнусный подлог и все возраставший фанатизм при дворе папы Павла III (154. Судья представил королю две пачки писем, которые якобы прибыли из Фландрии. и были адресованы двум маранам. Они были зашифрованы, и только имена «мужа из Визе» (Мигуела де Силва, покровительствовавшего маранам и жестоко преследуемого королем) и представителя маранов в Риме, Фернандеса Нето, можно было ясно разобрать. В этих шифрованных письмах мараны в Риме и Фландрии рассказали будто о своих тайных происках против инквизиции. Порту гэльский двор раздул эту историю с письмами и представил их для дешифрирования императору Карлу и папе, в подтверждение того, что тайные интриги маранов и их покровителей отныне разоблачены. Однако это был грубый подлог. К этому присоединилось еще и то, что папа уступил еще раз фанатикам, издав буллу учреждения в Риме инквизиции против протестантов и еретиков. Между сторонниками реформации и противниками католической церкви были и унитарии, которые считали триединство идолопоклонством и потому отвергали его, за что их и причисляли к иудействующим. Инквизиция в Риме была также направлена против унитариев. Почему бы не преследовать и маранов, т. е. иудействующих ренегатов, которые являются не меньшими еретиками, чем другие? Партия фанатиков в Риме, конечно, не преминула воспользоваться этим вполне логичным заключением. Мараны составили обширную докладную записку (1544) для того, чтобы обезоружить своих противников в Риме и других местах и раз навсегда основательно опровергнуть лживые доносы и измышления португальского двора. В этой записке они изложили и подтвердили документами печальную повесть обо всем, пережитом ими со времени царствования королей Иоао II и Маноела, которые всяческими гонениями принудили их перейти в христианство, и до последних дней. Эта записка останется вечным позором для церкви того времени.

В ней в потрясающих словах изображены муки, претерпеваемые ежедневно и ежечасно маранами, которые все, не только томившиеся в темницах, но и оставшиеся на свободе, жили всегда в смертельном страхе при виде предназначенных для них костров. Ибо португальское население, более грубое, чем испанское, сочувствовало инквизиции, злорадствовало по поводу пыток, которым подвергались новохристиане, и своими доносами доставляло инквизиции одну жертву за другой. Некоторые подробности записки заслуживают внимания.

Как только инквизиция (против воли папского престола) начала свою достойную проклятия работу, в Ламего к позорному столбу были прикреплены изображения всех маранов того города с надписью: «собаки и проклятое отродье». Одновременно в городе было распространено послание следующего содержания: «Возблагодарим Бога за оказанную нам милость, ибо мы еще в наши дни увидим, как свершится месть над этими собаками, еретиками и безбожниками; мы все должны прославлять Бога за это благодеяние; берегите дрова, дабы не было в них недостатка». В Порто некоторые монахи заранее написали на дверях новохристиан, какая судьба ждет каждого из них.

Таким образом, население всячески содействовало инквизиции. Последняя большей частью выбирала для своих целей людей из отбросов общества. Один обвиненный в убийстве негодяй, по имени Франциско Гил, получил поручение отыскивать виновных в ереси маранов. Его метод был чрезвычайно прост. Прибыв в какой-нибудь город, он устраивал церковный праздник в память какого-нибудь святого. Все мараны являлись обыкновенно в церковь, чтобы своим отсутствием не дать повода к обвинению их в ереси. Когда церковь была полна молящихся, Гил закрывал её дверь и под угрозой отлучения требовал от старохристиан отделиться от новохристиан и сообщить, что они знают о еретических наклонностях последних. Уличенных таким образом маранов он в цепях отводил в предназначенную для них темницу, по дороге же истязал и ограбил их. Застенки, в которые он их помещал, были тесные, грязные, темные конуры.

Инквизиторы, избранные великим инквизитором, инфантом, были дикие фанатики, грубые и жестокие люди, которые стремились не к исправлению грешников, а к их истреблению. Инквизитор Маноел де Алмадор, которого называли «бичом священников» ,зарапее указывал место, где должен был быть воздвигнут костер и заранее определял с дьявольскими подробностями, за кем очередь быть сожженным. Свидетелями являлись субъекты из отбросов общества, которые заранее радовались зрелищу зажженных костров, или же прислуга маранов, от которой требовали показаний, компрометирующих её хозяев.

В городе Порто было 9 постоянных свидетелей, которые всегда должны были показывать против маранов: в их числе была одна публичная женщина, которая дошла до того, что отдавалась рабам. Выбранные из среды доминиканцев инквизиторы точно хотели отомстить евреям христианского исповедания за поражение, которое потерпел их орден в споре с Рейхлиным и прибегли еще к более возмутительным приемам. В инквизиционной тюрьме в Коимбре томились Симон Алварес с женой и шестилетней дочерью. Родители должны были быть осуждены и сожжены; но против них нельзя было найти никаких улик. Что же сделала инквизиция? Она призвала к себе несчастную девочку, поставила ее пред жаровней и угрожала ей обжечь ручки, если она не скажет, что видела, как её родители осквернили распятие. Ребенок исполнил это требование, и родители были осуждены на сожжение. В другой раз должна была быть осуждена маранская чета, за которой добровольно последовала в тюрьму их христианская служанка. От последней потребовали, чтобы она донесла на своих господ. Так как она давала лишь благоприятные для них показания, то ее бросили в темницу и частью наказаниями, частью лестью добивались от неё ложных показаний. Так как и это не помогло, то инквизитор приказал так долго бить ее по голове и по бокам, пока она не облилась кровью. Когда же несчастная от невыносимых болей что-то пробормотала, инквизитор выдал это за свидетельство, уличающие обвиняемых. Этот зверь был епископом и назывался Бернардо де Санта-Кру ц. Когда он был в хорошем расположении духа, он призывал к себе заключенных маранских жен и девушек, позволял себе по отношению к ним двусмысленные шутки и приставал к ним с гнусными намерениями.

Само собою разумеется, что эти дьяволы, доминиканские инквизиторы, применяли пытку, чтобы выпытать от несчастных узников новые имена. Ни преклонный возраст женщин, ни красота и молодость цветущих дев не избавляли от пытки. Подвергая пытке женщин, тела коих были на половину обнажены, эти негодяи из жестокости произносили грязные слова, заставлявшие краснеть несчастных жертв.

Епископ Порто, Балтазар Лимпо, не позволял себе этих непристойностей. Он слыл человеком строгой нравственности, и его чрезвычайная грубость казалась прямотой. На соборах, членом коих он был, он сурово клеймил порочность римского двора и духовенство. Но мараны, которые попадались ему в руки, еще более страдали от его раздражительности и вспыльчивости. Между ним и маранами произошел спор по поводу постройки церкви на том месте, где прежде стояла синагога. Этот спор привел его в такое раздражение, что он из чувства мести не пощадил ни одного из обвиненных по подозрению маранов. Несмотря на свою строгую нравственность, он не был разборчив в выборе своих помощников. Обвинителем его инквизиционного суда был безнравственный негодяй, которого он выбрал только за его грубость и наглость. Привратником его инквизиционной тюрьмы был субъект, который одновременно соблазнил маранскую женщину и её дочь.

В столице Португалии, Лиссабоне, где жило множество маранов, инквизиция отличалась бесчеловечностью, от которой волосы дыбом становятся. Здесь не хватало тюрем для содержания всех тех, против которых производилось следствие. Инквизиция следила за тем, чтобы ни один солнечный луч не проник к заключенным и чтобы ни один звук не вышел из стен темниц, дабы её жестокость не дошла до лиссабонского двора. Великий инквизитор Лиссабона, Иоао де Мело, в своей жестокости и ненависти к маранам был подобен Люцеро в Испании. Его каменное сердце не знало пощады. Этот зверь сам описал королю первую процессию осужденных к сожжению маранов в Лиссабоне с таким душевным спокойствием и чувством удовлетворенности, которые можно объяснить лишь диким фанатизмом, господствовавшим тогда на Пиренейском полуострове. Демело писал королю: «Около сотни осужденных составили пышную процессию; во главе процессии находился королевский судья в сопровождении духовенства от двух церковных приходов; прибыв на место казни, запели гимн: veni creator spiritus: один монах взошел на кафедру; проповедь его была коротка, ибо нам предстояло еще много работы; были прочтены приговоры; сначала были названы те, которых осудили на ссылку и временное задержание, затем те, которые были приговорены к вечной темнице, и, наконец, те, которые были обречены на сожжение; последних было двадцать человек; семь женщин и двенадцать мужщин были привязаны к столбу и заживо сожжены; только одна женщина, чистосердечно раскаявшаяся в своем прегрешении, была помилована».

Бесчеловечный инквизитор. Де Мело, присовокупил еще: в день казни небо, которое несколько дней было пасмурным, просветлело, как бы милостиво улыбаясь кровавой расправе; в темницах томятся еще многие подобные грешники, которые скоро будут также сожжены. Король был достоин своих приспешников, и радовался гибели грешников.

Одно только произвело глубокое впечатление на озверевшего Мело: осужденные мараны при виде костров не испустили ни одного крика и не проронили ни одной слезы; они простились друг с другом, родители с детьми, жены с мужьями, братья с братьями, как если бы им предстояло скоро снова свидеться: отцы в последнюю минуту благословляли своих детей, а супруги обменивались прощальным поцелуем.

Иоао де Мело от времени до времени нападал со своими палачами на отходившие из гавани корабли. Горе маранам, которые были настигнуты и уличены в желании бежать! Их немедленно же бросали в темницы, даже если их нельзя было ни в чем обвинить.

Папа переслал эту докладную записку маранов, в коей были заклеймены все жестокости инквизиции, своему нунцию в Лиссабоне для передачи её королю и инфанту-инквизитору. Она должна была содействовать тому, чтобы, по крайней мере, несколько облегчить судьбу маранов. Но ни король, ни инфант не удостоили записки прочтения, а передали ее инквизиторам, которые либо отрицали приведенные в пей факты, либо оправдывали их тем, что только таким путем можно сохранить чистоту христианской веры. Таким образом, и это средство не возымело никакого действия.

Папа обвинял инквизицию в бесчеловечности, а португальский двор жаловался на покровительство, оказываемое маранам папской курией; по эти взаимные обвинения не приводили ни к какому результату. Папский нунций в Лиссабоне, Липомано, недостаточно энергично защищал новохристиан и оставался спокойным свидетелем того, как их обвиняли, бросали в тюрьмы, осуждали, сжигали и лишали имущества.

Папский престол неоднократно пытался парализовать бесчеловечную деятельность инквизиции назначением нового нунция в Лиссабоне для ознакомления на месте с положением дел. Но и назначенный на этот раз нунций не добился никаких результатов. Сначала португальский двор воспретил ему въезд в страну; когда же он, после продолжительных переговоров, был, наконец, допущен ко двору (сентябрь 1545 г.), он нашел короля чрезвычайно упрямым и несклонным ни на какие уступки. Когда папа и мараны увидели, что однажды введенная инквизиция не прекращала своей ужасной деятельности, они стали добиваться того, чтобы новохристианам было, по крайней мере, разрешено выселяться из Португалии и чтобы всем осужденным и заключенным в тюрьмы маранам была дарована амнистия (Perdao) при условии, что они признают свою прежнюю приверженность к иудаизму и будут обещать в будущем оставаться правоверными христианами. Но как раз в этом король и доминиканцы не желали уступать.

Павел III был парализован. Хотя он и испытывал искреннее отвращение к жестокостям португальской инквизиции׳, да кроме того он нуждался в получаемых от маранов» значительных суммах для своей политики в Италии и для своей войны с протестантами, он все же не мог слишком» резко выступить против португальского двора. Он» сам находился в зависимости от католических фанатиков. Лойола и Карафа были господами в» Риме, папа был лишь их слугой. К тому же в скором времени предстоял тридентский собор, на котором должны были быть установлены догматы христианской веры, с целью принизить и обессилить протестантов. Папа нуждался в фанатических членах собора, которые могли бы оказать давление на нерешительных. Таких фанатиков могли доставить лишь Португалия и Испания. В Португалии иезуиты встретили радушнейший прием. Таким образом пана был вынужден быть осторожным по отношению к португальскому двору и прибегать к просьбам» там, где следовало бы приказывать.

С другой стороны и король не мог осуществить своих желаний. Пока папа не утвердил инквизиции, он мог ее совершенно упразднить и распорядиться о передаче всех дел по обвинению в иудействовании панской курии. Иоао III знал, что некоторые кардиналы громко выражали свое негодование по поводу жестокостей инквизиционного трибунала. Они открыто говорили: «чего хотят инквизиторы, жаждут ли они человеческой крови?». Он опасался также, чтобы папа не предложил вопроса об инквизиции на обсуждение собора, который мог бы проклясть португальский трибунал. Поэтому он принял решение, которое досталось ему, вероятно, не легко, если принять во внимание его высокомерие. Он призвал четырех видных маранов и поручил им выработать доклад и высказаться о средствах для успокоения возбужденных страстей. Эти четыре марана смело заявили, что, покуда не будет дарована всеобщая амнистия, покуда анонимные доносы, показания отбросов общества и признания, вырванные пыткой, будут признаваться уликами против обвиняемых, покуда не будет ограничена жестокость и бесчеловечность инквизиции, до тех пор не наступит успокоения и не прекратится массовое бегство из страны. Они указали еще, что с новохристианами в Испании обходятся снисходительнее, ибо там запрещено поносить и оскорблять их. Однако отупевший от ди кого фанатизма король предпочел обречь свою страну на нищету и безлюдие, чем проявить снисходительность по отношению к маранам.

Он послал на собор своего достойного представителя, епископа Балтазара Лимпо, того неотесанного и вспыльчивого палача (см. выше, стр. 234), который позволил себе говорить с папой в тоне, по казавшем Павлу III, что он уже не господин в своем доме. Лимпо бурно потребовал от Павла III признать, наконец, португальскую инквизицию, которая стремится искоренить новохристианских ренегатов, и упрекал его в покровительстве им. Он совершенно правильно указал: мараны, в качестве христиан и с христианскими именами, тайно выселяются из Португалии и забирают с собой своих детей, которых они же сами крестили; прибыв в Италию, они выдают себя за евреев, живут по еврейским законам и совершают над детьми обряд обрезания; все это происходит на глазах у папы и собора, в стенах Рима и Болоньи; это происходит потому, что Его святейшество даровал еретикам привилегии и воспретил преследовать их даже в Анконе за ересь; при таких обстоятельствах невозможно, чтобы король разрешил свободно выселяться из Португалии; быть может, Его святейшество настаивает на этом, дабы покидающие Португалию мараны поселились в качестве евреев в его провинциях, и курия таким образом извлекла бы выгоды от них; вместо того, чтобы препятствовать введению инквизиции в Португалии, Его святейшество должно было бы почитать своим долгом ввести ее в своей собственной области». На такую речь папа мог бы ответить лишь в том случае, если бы у него совесть была чиста и если бы христианство в самом деле проповедовало кротость и гуманность. Но так как ему был необходим этот безумный фанатизм для того, чтобы энергично бороться с протестантизмом, и так как он сам, когда вспыхнула шмалкалденская война, издал кровавую буду, в коей содержался от имени наместника Христа призыв: «смерть протестантам», то он не нашел ответа на речь Лимпо; он запутался, в своих же сетях. Одно еще тоиько хотел отстоять Павел III, а именно свободу выселения маранов из Португалии; при этом условии он хотел во всем уступить португальскому двору. Нонохристиаие, желавшие покинуть Португалию, должны были лишь обещать не переселяться к певерующим в Африку или в Турцию. Но и на это епископ Лимпо метко возразил: «безразлично, будут ли эти еретики находиться под владычеством неверующих или же проживать в Италии; они могут совершить обряд обрезания в Анконе, Фераре или Венеции, а оттуда переселиться в Турцию; они, ведь, имеют папские привилегии, так что никто не вправе осведомиться у них, евреи ли они; особых значков они не носят и потому могут ходить куда им заблагорассудится, исполнять еврейские обряды, посещать синагоги: многие мараны уже и теперь делают все это, хотя они в юности были крещены в Португалии, а позже присуждены к смерти и сожжены in effigie; если им предоставить свободу выселения, то им достаточно ступить йогой в страну неверующих, чтобы иметь возможность открыто исповедовать иудаизм; никогда король не допустят подобного положения вещей: ни один богослов, ни один христианин не даст ему подобного совета: вместо того, чтобы давать убежище иудействующим новохристианам, Его святейшество поступил бы справедливей, если бы увеличил число инквизиционных трибуналов в своих государствах и преследовал бы не только лютеровских, но и еврейских еретиков, которые ищут защиты и убежища в Италии».

Еще одно обстоятельство принуждало Павла Ш к уступчивости. После победы Карла У над протестантами в шмалкалденской войне (апрель 1547 г.), император хотел подчинить себе папскую курию и ввести новый церковный устав, который удовлетворил бы и протестантов. Испанские члены собора в Триенте получили от своего короля соответствующие инструкции. Но это было равносильно объявлению войны папе. В виду этого он перенес собор в Болонью. Порвав таким образом с могущественным императором, он, чтобы не оставаться в одиночестве, принужден был привлечь на свою сторону Португалию, как и другие католические государства. Чтобы примириться с Португалией, он послал туда особого комиссара, снабдив его буллами и эдиктами. Покровительствовавшие маранам кардиналы, в том числе и внуки папы, Фарнезе и Сантафиоре, были подкуплены португальским двором, назначившим им годовые оклады, и, в свою очередь, одобрили решения папы. Во всяком случае, они были сравнительно довольно кротки, если принять во внимание господствовавший тогда дикий фанатизм, который явился реакцией против прежней вялости. Было решено: обвиненные в ереси или в так называемом отпадении новохристиане в Португалии не будут осуждены: напротив, им дано будет полное прощение, и они лишь впредь будут ответственны; по и в этом случае в первые десять лет нельзя будет конфисковать имущества маранов, которое будет переходить к их наследникам; кроме того осужденных маранов в течение года нельзя будет предавать светской власти, т. е. сожжению. Относительно ограничения права маранов выселяться Павел III все же уступил. Это было самым важным для короля.

Вследствие дарованного маранам папой отпущения открылись тюрьмы инквизиции вь Лиссабоне, Эворе и других городах, и 1800 новохристиан были выпущены на свободу (июль 1547 г.. Вслед затем все мараны были созваны и должны были клятвенно отречься от иудаизма, но не в присутствии одного только нотариуса, как настаивал папа, а на огромной площади пред церковью при большом стечении народа . Лишь с этого момента они стали вполне христианами и могли быть наказаны при совершении какого-нибудь еретического прегрешения. Но папа в особом послании увещевал короля, чтобы трибуналы и в будущем не относились слишком строго к ним, ибо оии соблюдают еврейский ритуал только по привычке. Таким образом папа Павел III до конца своей жизни защищал маранов. Тем не менее они пали жертвой неумолимой судьбы. Было вопиющей несправедливостью требовать от них искренней приверженности к католицизму и осуждать их при уличении в соблюдении еврейских обрядов, ибо они всем своим существом протестовали против навязанного им христианства. С другой стороны и государство не могло допустить, чтобы целый класс населения, формально принадлежавший к церкви, свободно пользовался правом в известном смысле издеваться над нею. Справедливость во всяком случае требовала бы предоставить маранам выбор между выселением из Португалии или искренним присоединением к церкви. Но этого не мог допустить португальский двор, ибо выселение маранов было бы равносильно разорению государства. Мараны еврейского происхождения были в то время самым полезным классом городского населения. Благодаря своим капиталам и обширным торговым связям, они увеличивали государственные доходы, оживляли циркуляцию денег и подвергали обработке сырой материал, получавшийся из индийских и африканских колоний; без них богатства страны остались бы мертвым капиталом и потеряли бы всю свою ценность. Мараны были также почти единственными ремесленниками и способствовали развитию индустрии. Государство не могло обойтись без них, и потому король хотел с помощью ужасов инквизиции сделать их хорошими христианами и тем упрочить и обеспечить за страной извлекаемую из них пользу. Но все усилия были напрасны. Ежегодно сжигались на кострах несчастные жертвы, и все же оставшиеся в живых не делались от этого более верующими. Португальскому двору инквизиция не принесла стольких радостей, как испанскому. Ибо в Португалии новохристиан все еще не считали настоящими христианами, к которым могло бы быть применено наказание, установленное каноническими законами за ересь. После смерти Павла III (ноябрь 1549 г.) подана была просьба Юлию III о даровании амнистии маранам. Даже последующие папы, которые поддерживали и раздували реакционный фанатизм, считались с инквизицией в Португалии скорее как с совершившимся фактом, чем как с законным учреждением. Спустя полстолетия папа (Климент YIII) заклеймил злодеяния инквизиции и снова возвестил всеобщую амнистию в пользу осужденных маранов.

Испанские мараны, даже те, которые своим религиозным рвением сумели обезоружить подозрительность инквизиции, также не были свободны от нападок; особенно скверно приходилось тем из них, которые, благодаря своим природным качествам, прилежанию, настойчивости, любознательности, уму и энергии, достигли высшего образования, светского и духовного. Наиболее осторожные среди них стремились к занятию высших церковных должностей или вступали в монашеские ордена, чтобы таким способом избавиться от преследований инквизиции. Ио именно этим они вызывали против себя зависть и ненависть старохристиан. В главном соборе в Толедо большинство архипастырей и каноников были еврейского происхождения и получали богатые дары. Это приводило в ярость архиепископа Толедо, Жуана Мартинеца Силищео (Гуияро), которого они к тому же раздразнили враждебными отзывами и оскорбительными пасквилями. Он стал безуспешно ходатайствовать пред папой Павлом III об объявлении маранов недостойными занимать церковные должности. Для этой цели он опубликовал сочинение об «испытании чистоты» еврейской крови, в котором он доказывал, что только старохристиане могут занимать церковные должности, и изображал новохристиан врагами Христа, которых инквизиция с полным правом из года в год сжигает на кострах. Чтобы иметь возможность отличать старохристиан от христиан еврейского происхождения или, вернее, чтобы заклеймить последних, он издал генеалогическое исследование, составленное тайным секретарем инквизиции и названное «зеленой книгой Арагонии. В этом исследовании были перечислены более сотни фамилий еврейского происхождения, которые во время кровавой резни 1391 г. или массового крещения 1412 — 1414 г. были обращены в христианство и позже смешались и породнились со старохристианами. Этот тайный канцелярист инквизиции не умолчал и о цели установления этой генеалогии маранов; он так и говорит: «цель его исследования предостеречь старохристиан от сношений с наглыми, коварными, неверующими и испорченными маранами; они происходят от виноградника, беспрерывно растущего и приносящего плоды, которые тем горше, чем более его вычищаешь, орошаешь и обрезываешь». Между заклейменными фамилиями перечислены Санта-Мария, родственники Соломона из Бургоса, Санта-Фе, потомки Иошуи Лорки, и Де-ла Кабалерия, которые питали такую смертельную ненависть к своим единоплеменникам.

Архиепископ Силицео имел таким образом возможность отделить чистых от нечистых и заклеймить последних. Но так как все его старания закрыть маранам доступ к церковным должностям остались безуспешными, то он совершил гнусный подлог, который должен был с очевидностью доказать, что все мараны не только были лицемерными христианами, но и стремились к тому, чтобы опозорить церковь и погубить христианство. Силицео сам смастерил или же приказал изготовить следующую переписку, происходившую между видным евреем из Испании и константинопольским раввином, когда евреям в Испании предстоял выбор между оставлением страны и крещением. Упомянутый еврей обратился к раввину Константинополя с запросом: «Испанский король хочет обратить нас в христианство, лишить нас жизни и имущества, разрушить синагоги и подвергнуть нас еще иным мучениям: что нам делать?» Ответ из Константинополя от имени всех видных раввинов гласил: «Король хочет обратить вас в христианство: сделайте это, ибо вы не можете сопротивляться; но сохраните в душе преданность иудаизму; он отнимает у вас имущество: сделайте ваших сыновей купцами, и вы (хитростью) отнимете у христиан их имущество; сделайте ваших сыновей врачами и аптекарями, и они будут отравлять христиан; сделайте ваших сыновей священниками, канониками и богословами, дабы они разрушали религию и церковь; сделайте ваших сыновей адвокатами и нотариусами, дабы они могли ото мстить христианам; последуйте нашему совету, ивы убедитесь на опыте, что вы вместо прежнего состояния приниженности займете видное и высокое положение». Силицео совершил при этом подлоге, еще мошенничество. Он назвал имя того видного еврея, который якобы обратился за советом в Константинополь, именно Хаморо. Силицео при этом имел в виду очевидную для того времени гнусную цель. Моисей Хаморо вместе с женой перешел в христианство, приняв фамилию Климен Его сын, Филип Климент, был назначен королем Фернандо главным нотариусом королевского кабинета. Его сын, Мигуел Веласкез Климент, занимал этот же пос Подлог Силицео должен был доказать, что родоначальник этой уважаемой при дворе фамилии с отвращением принял христианство и что его потомки стремятся погубить церковь. Силицео утверждал, что нашел эту переписку в архиве Толедо. Он поспешил представить ее папе Павлу III, чтобы убедить, наконец, последнего, как опасны новохристиане для церкви и как важно не допускать их к занятию церковных должностей. Папа, либо будучи обманут перепиской, либо желая избавиться от назойливых приставаний архиепископа, издал незадолго до своей смерти эдикт о том, что никакой маран не вправе занимать должность в соборе Толедо. С тех пор всякий, добивавшийся назначения на какую-либо должность в этой церкви, должен был, как для получения права на звание члена инквизиции, представить точную генеалогию, из которой явствовало бы, что он происходит от старохристиан. Таким образом и в Испании маранов всячески принижали и всегда напоминали им об их происхождении. При таких условиях они не могли стать преданными церкви христианами.

ГЛАВА IX. Стремление к объединению евреев на Востоке и их страдания на Западе (1538 — 1553)

Каждый новый воздвигнутый костер в Испании и Португалии гнал отдельных маранов или даже целые группы их далеко на восток, в Турцию, где они освобождались от власти креста: ибо и в Италии они уже не чувствовали себя в безопасности после того, как даже доброжелательно относившиеся к ним папы вынуждены были против своих убеждений согласиться на учреждение инквизиции. Таким образом в Турции образовался мало11омалу еврейский мирок, в который не вмешивалось даже деспотическое правительство султана, хотя, конечно, отдельные евреи страдали от произвола. Здесь, как и в Палестине, где, благодаря своей многочисленности и благосостоянию, они возгордились, они стали увлекаться мечтами о достижении известной самостоятельности, о религиозно-национальном объединении и о мессианском царстве. Выступление Соломона Молхо, мученически погибшего в Мантуе, не прошло бесследно, произведя неизгладимое впечатление. В Сафете, где он проживал в течение долгого времени, завязав сношения с разными кругами и пробудив несбыточные надежды, в этой, самой большой, общине Палестины и после его смерти не переставали уповать и надеяться на скорое исполнение его мессианских пророчеств. 5300 год от сотворения мира (1540), завершивший целое столетие, казался годом особенно благоприятным для пришествия Мессии. Но мессианское царство, так думали тогда, не может наступить внезапно; напротив, евреи должны подготовиться к нему. Маймонид, этот выдающийся авторитет, находил, что учреждение общепризнанного еврейского судилища или синедриона будет и должно предшествовать наступлению мессианской эпохи. Поэтому возникла потребность иметь таких авторитетных и рукоположенных судей, членов синедриона, ка кие существовали и были общепризнан! до разрушения храма в Иерусалиме, и вообще снова ввести рукоположение членов синедриона (Semicha). Со стороны турецкого правительства нельзя было ожидать препятствий. Раввины пользовались здесь и без того уже правом не только самостоятельного гражданского, но и уголовного суда. Но эти выбранные общинами раввины, которые в тоже время были и судьями, не имели внутренней власти, основанной на учении Талмуда. Они встречали повиновение, но иногда наталкивались и па противоречие. Их авторитет покоился на традиции, а не на установлениях талмудического иудаизма. Единство в издании и истолковании законов было немыслимо до тех пор, пока каждый раввин был независим в пределах своей общины и не должен был подчиняться высшему авторитету. Поэтому возникла потребность создать нечто в роде религиозного высокого совета. Где же было создать его, как не в Палестине? Только священные воспоминания этой страны были в состоянии доставить коллегии раввинов авторитет и власть синедриона. Ибо учение, которое хотело встретить всеобщее признание, могло исходить только из Сиона, а слово Божие только из Иерусалима.

Многие говорили о желательности и необходимости введения рукоположения раввинов-судей с высшим авторитетом; но только один обладал достаточной энергией, чтобы серьезно приняться за осуществлениеe этой мысли. Это был талантливый, но своенравный и потому смелый Яков Берав (см. выше, стр. 1. После долгих странствий и переездов из Египта в Иерусалим, а оттуда в Дамаск, Берав на старости лет поселился в Сафете (около 1534 г.). Он был человеком состоятельным и, благодаря своему богатству и уму, пользовался особым почетом. Он задался планом создать оплот для расплывчатых мессианских упований. Несомненно, что Берав руководствовался при этом благородными побуждениями; но отчасти тут играло роль и честолюбивое стремление сделаться президентом синедриона в Палестине и таким образом быть признанным в качестве высшего авторитета на всем Востоке, а, может быть, и еврейством всего мира. Но первый шаг был труден. Только рукоположенные могут по закону, в свою очередь, рукополагать, а таких уже давно не было. К счастью, отыскалось следующее изречение Маймонида: палестинские мудрецы вправе рукоположить одного из их среды, который, в свою очередь, может переносить посвящение и на других. В то время не было в Палестине другой сколько-нибудь значительной общины, помимо сафетской, которая, благодаря многочисленным иммигрантам, насчитывала более 1000 еврейских фамилий. Сафет или, вернее, талмудисты в этом городе могли таким образом, если бы только захотели, восстановить синедрион, даже в случае несогласия других общин, ибо евреи Сафета составляли большинство. Раввины Сафета, люди без имени и авторитета, были слишком проникнуты уважением к таланту, талмудическим познаниям и богатству Берава, чтобы сопротивляться или воспрепятствовать его замыслам. Ему стоило лишь подать знак, и немедленно же собрались двадцать пять мужей, которые возвели его в сан рукоположенного раввина-судьи. Этим актом было восстановлено рукоположение (1538 г.), и создан зародыш нового синедриона. Теперь все зависело от Якова Берава, который, пользуясь своим правом, мог посвящать в раввины-судьи кого ему заблагорассудится. В одной лекции Берав доказывал законность этого шага на основании талмудических принципов и опровергнул все аргументы, которые можно было бы привести против него. После этого и другие палестинские талмудисты из других общин выразили свое согласие на это нововведение. Берав и его приверженцы думали, что таким образом сделан первый шаг для ускорения пришествия Мессии. В самом деле, возобновленное рукоположение могло, если не привести к мессианскому царству, все же объединить еврейство. восстановленный синедрион в Св. земле скоро приобрел бы могущественное влияние в Европе и привлекал бы в Палестину все новых переселенцев. Мученичество евреев в Италии и Германии, истребительная война против маранов в Испании и Португалии, господствовавшая в то время страсть ко все му эксцентрическому и сверхъестественному, мощное томление по Мессии — все это моменты, которые были бы в состоянии привлечь на Восток образованных и богатых евреев Запада. С помощью привезенных капиталов и авторитета синедриона, в Палестине могло бы организоваться еврейское общежитие с государственной окраской. Берав был бы весьма подходящей личностью для энергичного проведения в жизнь этого плана.

Однако на первых же шагах возникли трудности. Можно было предвидеть, что иерусалимская община и её представители будут считать себя оскорбленными тем, что их игнорировали в таком важном и чреватом последствиями деле и объявят все это нововведение противозаконным. Первый голос в этом деле, столь важном для Св. земли и всего Израиля, должно было по праву принадлежать Св. городу. Яков Берав понял это и поспешил, пользуясь своим правом, рукоположить в сан раввина-судьи тогдашнего главу иерусалимской коллегии раввинов. Во главе её стоял тогда Леви бен-Яков Хавив, родившийся в Цаморе и бывший приблизительно в том же возрасте, что и Берав. Во время принудительных крещений в царствование короля Маноела он юношей был крещен, получил христианское имя и с отчаянием в душе осенял себя крестным знамением и исполнял остальные церемонии католического ритуала. Конечно, он воспользовался первым удобным случаем, чтобы бежать из Португалии, сбросить с себя маску христианства и искать убежища в Турции. Некоторое время он прожил со своим отцом, Яковом бен Хавив, в Салониках, где он и закончил агадический труд отца, а потом отправился в Иерусалим (около 1525 г.). Здесь, после смерти Исаака Шалала, он, благодаря своим обширным» талмудическим познаниям, которые, правда, шли более вширь, чем вглубь, сделался раввином и самым видным членом общины. Он много сделал для её физического и духовного подъема и особенно энергично боролся с разрозненностью, которая угрожала ей от недисциплинированности переселенцев из чужих стран. Он обладал также некоторыми познаниями в области математики, астрономии и календарных вычислений. Отношения между ним и Яковом Беравом, с которым он прожил некоторое врсмя в Иерусалиме, были, однако, несколько натянуты, чему виной был, вероятно, Берав, который по природе своей был высокомерен, дерзок и неуживчив, на что горько жаловались многие его современники.

В некоторых отзывах по религиозным спорным вопросам Леви бен-Хавив несколько раз сталкивался с Беравом; но он был всегда любезен, скромен и избегал всего, что могло оскорбить его. В последние годы между ними установились даже довольно сносные отношения; но Леви бен-Хавив не мог забыть, с каким высокомерием относился к нему Берав.

И вот к нему, как к первому раввину Иерусалима, поступило приглашение признать и одобрить избрание Якова Берава первым законно рукоположенным раввином-судьей, членом синедриона. Этим самым Иерусалим подчинялся Сафету, а Леви бен-Хавив — Бераву. Это, несомненно, было обидно и по существу, и формально, ибо Берав даже не потрудился раньше заручиться согласием иерусалимской коллегии, а просто декретировал это нововведение и, на основании предоставленных ему прав, посвятил в судьи Леви бен-Хавив. При этом он намекнул, что несогласие Иерусалима его нисколько не смутит, ибо иерусалимцы составляют меньшинство, а евреи Сафета — большинство. В тот момент, когда должен был быть сделан важный шаг к объединению всего еврейства, Леви бен-Хавив, голос коего во всяком случае имел большое значение, не оказался на высоте своего положения. Он поддался своему уязвленному самолюбию и скоро забыл, что он и сам раньше желал возобновить рукоположение раввинов. Как только ему было доставлено извещение о выборах в Сафете, он тотчас же объявил себя решительным противником совершившегося избрания, не преминув заметить, что его следовало бы об этом раньше запросить. Однако его противоречие, по-видимому, не произвело никакого впечатления в Иерусалиме, ибо на его стороне стоял лишь единственный раввин, Моисей де Кастро, все же остальные раввины не возражали. В талмудических и раввинских установлениях не было недостатка в аргументах против возобновления рукоположения и синедриона. Там царит такой хаос всевозможных мнений, что оттуда можно почерпнуть доводы в пользу и против всего. Да, наконец, злая воля или уязвленное самолюбие не знает недостатка в доводах, когда дело идет о том, чтобы заподозрить или принизить какое-нибудь нежелательное мероприятие. Берав и его податливые избиратели дали, впрочем, и повод к этим подозрениям. Раввинский иудаизм в такой степени практичен, что не оставляет места романтическим увлечениям и расплывчатым фантазиям. Евреям Сафета не следовало бы указывать, как на причину возобновления рукоположения, на возможность таким путем ускорить пришествие Мессии; как ни велики были мессианские упования в сердцах самих раввинов, им все же должно было это казаться смешной авантюрой. Других аргументов в то время не было. Календарь праздников, составлением коего занимались прежде рукоположенные раввины, был уже тысячу лет назад установлен, и теперь этого порядка изменить нельзя было. Другие случаи, для которых Талмуд требовал рукоположенных судей, как, напр., воровство и растление, происходили слишком редко, чтобы выводить отсюда необходимость рукоположения. Поэтому евреи Сафета придумали мотив, который, несмотря на все свое своеобразие, производил впечатление практичности и современности. В Палестину прибыли многие мараны из Португалии и Испании, которые в течение более или менее продолжительного времени выдавали себя за христиан и тем совершили, по учению Талмуда, смертный грех. Они тяжко раскаялись в своем прегрешении и страстно стремились к покаянию и жаждали отпущения грехов; сбросив с себя маску христианства, они все еще не освободились от католического взгляда на покаяние, как на внешнюю формальность; однако отпущение грехов могло последовать (и это подчеркнул Берав) лишь после того, как они будут подвергнуты предписанному законом бичеванию (39 ударов). Но это наказание может установить лишь коллегия рукоположенных раввинов-судей. Отсюда вытекает необходимость рукоположения.

Леви бен-Хавив, который перенес свою антипатию от личности Берава на задуманное им нововведение, было не трудно доказать несостоятельность вышеприведенного мотива. Но он не удовлетворился этим, прибегнув к софистическим выкладкам. Он утверждал, хотя Берав решительно отрицал это, что последний намерен после того, как он будет признан законно рукоположенным, воспользоваться своей властью для изменения общепринятого календаря и замены его новым, т. е. старинным, действовавшим еще в эпоху Талмуда. Он утверждал это, чтобы показать, как опасно это нововведение для всего еврейства и к какому хаосу оно может привести. Эта оппозиция со стороны Леви бен-Хавив и его коллеги, Моисея де Кастро, в Иерусалиме, явившаяся несколько неожиданной для Берава, который считал их менее мужественными и более способными к самоотречению, крайне ожесточила его. Она была тем более опасна, что могла расстроить весь план. Ибо как он мог настаивать на том, чтобы этот план был признан азиатским, европейским и африканским еврейством и положен в основу реорганизации, когда главная община Палестины, община Св. града, Иерусалима, отвергла его? К тому же его дальнейшее пребывание в Сафете было сопряжено с опасностью для жизни вследствие доноса на него, сделанного у турецких властей, которые уже давно искали удобного случая, чтобы отобрать у него его имущество. Берав был вынужден на время покинуть Палестину. Чтобы, однако, не отказаться от уже раз введенного рукоположения, он посвятил в раввины-судьи четырех талмудистов, подобно тому, как в эпоху Адрина это сделал Иегуда бен-Баба. Но этих четырех он выбрал из среды не старых, а молодых раввинов. В их числе был Иосиф Каро, страстный приверженец Соломона Молхо и его кабалистического мессианства и горячий сторонник рукоположения; кроме того Берав рукоположил и своего лучшего ученика, Моисея де Трани. Это предпочтение, отданное молодым, податливым, хотя и даровитым, ученым, вызвало в Иерусалиме еще большее раздражение. Оба главных раввина в Палестине обменялись посланиями, рассчитанными на публику, причем пришли в такое ожесточение и писали друг другу в таком оскорбительном тоне, который не может быть оправдан даже их возбужденностью. Отвечая на упрек Леви-бен-Хавив, полагавшего, что рукоположенный раввин должен быть не только ученым, но и святым, Яков Берав сделал злой намек на крещение Леви бен-Хавив: «Я никогда не менял своего имени; я всегда в нужде и отчаянии шел праведными путями». Он упрекал кроме того Леви бен-Хавив, что тот до сих пор не может отделаться от некоторых христианских догм. Это попало в самое сердце противника. Признавшись, что вовремя принудительных крещений в Португалии его заставили переменить свое имя и сделаться христианином, и он не был в состоянии умереть за религию своих предков, он, в свое оправдание, ответил: «я был тогда молод, мне не было и двадцати лет; я оставался христианином только в течение одного года; надеюсь, что потоки слез, которые я пролил и до сих пор проливаю из-за этого, погасят мой великий грех перед Богом». С того времени гнев Бен-Хавива не знал более никаких границ. Он осыпал Берава грубейшими оскорблениями и объявил, что не хочет никогда более встретиться с ним. Вследствие этой чрезмерной резкости главного раввина Иерусалима и скоро затем последовавшей смерти Берава (весной 1541 г.) учреждение рукоположения распалось. Только Иосиф Каро, один из рукоположенные Бевол, не отказывался от него.

Иосиф Каро (род. 1488 г., умер 1575) имел глубокое влияние на развитие раввинского иудаизма. Уже ребенком изгнанный вместе с родителями из Испании, он рано испытал горе и страдания и, после долгих скитаний, очутился в Никополисе, в европейской Турции. Обученный отцом Талмуду, он особенно заинтересовался одной частью его, находившейся в полном запущении. Он настолько углубился в изучение Мишны, что знал ее наизусть. Впоследствии Каро из Никополяса переехал в Адрианополь, был там весьма почитаем за свои изумительные талмудические познания и имел учеников. Будучи в тридцатых годах, он предпринял грандиозный труд, посвященный комментированию религиозного и ритуального кодекса Якова Ашера, его обоснованию и исправлению; этому труду он посвятил двадцать лет своей жизни (1522 до 154, а на его просмотр и исправление ему понадобилась еще 12 лет (1542 — 1554). Появление Соломона Молхо произвело переворот в этих сухих занятиях, оставлявших праздной его фантазию. Молодой португальский фантазер произвел такое подавляющее впечатление на Каро, что он увлекся затемняющей ум кабалой и преисполнился мессианской экзальтированности. С того времени его умственная деятельность была посвящена не только сухой раввинской учености, но и фантастической кабале. Во время пребывания Молхо в Палестине он находился с ним в переписке и носился с планом также переселиться туда. Подобно Молхо, он готовился принять мученическую смерть и хотел быть сожженным, как угодная Богу жертва; он также имел фантастические видения, которые он считал откровением высшего «существа. Но это высшее существо (Maggid) было не ангелом или фантастическим голосом, а, как это ни смешно, олицетворенной Мишной, которая снисходила к нему ночью и нашептывала слова откровения за то, что он посвятил себя служению ей. Такие видения, которые в большинстве случаев Каро записывал, являлись ему не в течение короткого времени, а до самого конца его жизни, т. е. почти сорок лет. Позже они были частью опубликованы и производят грустное впечатление, ибо показывают, какое опустошение в головах вызывала кабала. Высшее существо, Мишна, предписало Каро самое тяжкое самобичевание, воспретило ему есть мясо и пить вино (за исключением субботы и праздников), а также употреблять много воды. Когда он совершал какой-нибудь проступок, слишком предавался сну, опаздывал к молитве или пренебрегал занятием Мишной, к нему являлась матушка-Мишна и нежно упрекала его. Изумительно, чего она ему только не открыла. Когда он потерял двух детей, а один сын его онемел, она возвестила ему: его жена родит ему сына, который будет праведником, но он затем потеряет ее и, овдовев, женится последовательно еще два раза, причем его жены принесут ему богатства. В самом деле, Каро был женат три раза, и одна из его жен, немка, была богата. Эти видения не были надувательством, они были порождены возбужденностью того времени и богатой фантазией, которая на знойном и роскошном Востоке встречается чаще, чем на холодном и трезвом севере.

Иосиф Каро был преисполнен веры в то, что ему предстоит сыграть роль в Палестине и принять мученическую смерть для ускорения пришествия Мессии. В виду этого он покинул Адрианополь и некоторое время пробыл в кишевших кабалистами Салониках, в кружке Иосифа Тайтасака. Впоследствии он переселился в Сафет, гнездо кабалистов, вместе со своим единомышленником, Соломоном Алкабецом, безталанным писателем, песня коего (Leeho Dodi), приветствующая невесту-Субботу, прославилась больше, чем её автор. Иосиф Каро был счастлив, когда в Сафете исполнились некоторые из его фантастических видений; Берав рукоположил его в сан члена будущего синедриона. После смерти Берава, Каро мечтал лишь об одном, о своем великом призвании, именно о следующем: он снова восстановит рукоположение, будет признан авторитетом мудрецами Палестины и иных стран, станет князем и вождем евреев в Палестине и даже во всей Турции и создаст целую школу, ученики коей будут пользоваться всеобщим признанием; все будут почитать его, как Святой образ (Diokna Kadischa), и он сотворит чудеса; он, подобно Молхо, умрет мучеником для прославления Бога, но скоро воскреснет и перейдет в царство Мессии.

Иосиф Каро надеялся достигнуть всего этого изданием труда, который должен был объединить еврейство и вместе с тем вызвать всеобщее преклонение пред его личностью. Он надеялся, что, когда он закончит, отпечатает и распространит свои обширные комментарии к религиозному кодексу Якова Ашери и выработает на основании его свой собственный обширный свод религиозных установлений, он будет признан первым во Израиле, князем и законодателем. Его ангел-хранитель открыл ему: он будет иметь многих учеников и отпечатает свои сочинения, которые будут распространены во всем еврействе; если он исполнит предписания своего ангела-хранителя, то даже высшие миры провозгласят: «вот муж, которому благоволит царь царей, глава Палестины и великий писатель Св. земли»; он сможет опубликовать свои комментарии, свои толкования и решения (кодекс) без единой ошибки.

Таким образом, набожность, экзальтированность и отчасти честолюбие побудили Каро составить последний религиозный кодекс для всего еврейства, который должен был положить конец всем колебаниям неопределенности и хаосу всевозможных мнений. Вызванная Соломоном Молхо кабалистически-мессианская экзальтация и возобновленное Беравом рукоположение не оставляли Каро в покое, побуждая его осуществить возвещенную его предшественниками мессианскую эпоху изданием обширного труда, который должен был установить сначала единство религиозной жизни. Однако прошло еще несколько десятилетий прежде, чем еврейство удостоилось этой милости. Это был грандиозный труд, который требовал массу времени. Недостаток таланта Иосиф Каро возместил поразительным, неустанным прилежанием. Только религиозная самоотверженность и восторженность, в связи с мечтательностью, могли создать такой монументальный труд. Из всех его фантастических планов осуществился пока только один: после смерти Якова Берава он сделался первым раввином в Сафете и мало-по-малу был признан авторитетом. Но это признание было не всеобщим, ибо в лице лучшего ученика Берава, Моисея де Трани, у него был серьезный соперник.

В то время, как на востоке евреи пользовались сравнительным покоем и независимостью и вследствие этого могли строить мессианские воздушные замки и стремиться к установлению идеального порядка, правда, пользуясь для этого негодными средствами, на западе они были подавлены все возобновлявшимися и усиливавшимися преследованиями. Старые обвинения их в убийстве детей, во враждебном отношении к христианству, на время умолкнувшие с началом реформационного движения, снова ожили с прежней силой. Фанатическое движение в католическом мире, стремившееся защитить церковь от все усиливавшегося лютеранства, повлияло и на судьбу евреев, принеся им в католических странах горе и преследования. К старым обвинениям присоединилось новое, которое восстановило против евреев и лютеран. Лютеровская и кальвиновская реформация, проникшая даже в Англию и Польшу, открыла многим глаза на сущность религии и христианства и, приучив их к самостоятельному мышлению, повела к признанию ложным, ошибочным и безнравственным даже многое из того, что сами реформаторы рассматривали как существенные элементы христианства. Переведенная на главные европейские языки, Библия дала мыслящим людям возможность иметь самостоятельное суждение о религии, отличавшееся от взгляда догматиков в Риме, Витенберге или Женеве. При чтении Библии Ветхий завет предшествовал Новому, и при переходе от одного к другому многие чувствовали, что учение пророков об едином Боге находится в резком противоречии с учением отцов церкви о триединстве, о котором даже апостолы еще ничего не знали. Кроме того реформация стремилась не только к религиозной свободе, но и к политическому освобождению от железного ярма князей, для которых народ только существовал для платежа налогов и для исполнения крепостнических повинностей. Многим бросилось в глаза, что библейские писания иудаизма всегда стоят за народные права и проклинают деспотизм царей, между тем, как христианское евангелие вообще не признает народа, а имеет дело только с верующими, которым оно рекомендует терпеливо нести ярмо угнетателей и тиранов. Эта разница между Ветхим и Новым заветами, из которых первый, кроме богобоязненной и праведной жизни, проповедует и активные добродетели, а последний, кроме слепой веры, прославляет еще только пассивную добродетель, эта противоположность не могла ускользнуть от внимания мыслящих людей, углубившихся в изучение Библии. Среди множества религиозных сект, которые вызваны были реформацией в первые десятилетия её существования, возникли и такие, которые склонились более к иудаизму и были называемы господствующими партиями полуевреями и иудействующими (Judaizantes, semijudaei). Последние не признавали триединства и настаивали на единстве Бога. Михаил Серве (собственно Мигуел Сервето) из Арагонии, быть может, под влиянием испанских маранов, опубликовал сочинение о «неверности триединства», которое наделало много шуму и доставило ему преданных учеников. За это Кальвин сжег его на костре в Женеве. Реформаторы, по-видимому, не освободились от фанатической нетерпимости католической церкви. Тем не менее, возникла секта унитариев (антитринитариев), которые утверждали единство Бога и отвергали Божественность Христа. В Англии, где католицизм был свергнут лишь из-за каприза и любовной страсти тирана Генриха ѴШ, стала образовываться религиозно-политическая партия, которая хотела осуществить государственный строй Ветхого завета, применив его к английским условиям. Она была полна ветхозаветных представлений и не хотела и слышать о богомольцах и богомолках Нового завета. Многие праздновали (правда, при закрытых окнах) субботу, как день, назначенный Богом для отдыха. Некоторые эксцентричные христиане питали, как во времена Людовика Святого во Франции, особую любовь к евреям, как к потомкам патриархов, сынам избранного Богом народа и соплеменникам великих пророков, уже по одному этому внушавшим им высокое уважение. Среди бесчисленного множества летучих листков появился в то время и диалог между евреем и христианином, где доказывалась невозможность вывести христианские догмы из Ветхого завета; этот диалог был составлен, по всей вероятности, христианином. Все это способствовало тому, что и в кругах реформаторов возникла неприязнь к евреям. Приверженцы повой церкви лицемерно преувеличивали свою ненависть к евреям, дабы защитить себя от обвинения в том, будто они подкапываются под христианство и хотят заменить его иудейством. Таким образом евреи имели врагов и тут, и там, и скоро должны были покинуть надежду на то, что католицизм будет свергнут, а лютеранство будет доброжелательно относиться к ним. Можно составить хронику гонений евреев также за время реформационного движения и отмечать за каждым годом ограничения, мучения и выселения. Но времена все же улучшились. Внезапные нападения, резни, массовые убиения прежних времен сменились спокойными законными выселениями, хотя повергавшими евреев в нужду всегда на основании ложных обвинений.

Многообразные страдания евреев пробудили в Лютере в начале его реформационной деятельности сочувствие к ним, которое было, однако, непродолжительным и скоро превратилось в свирепую ненависть. В своих проповедях, сочинениях и застольных речах он клеймил их ослепленными, испорченными и отбросами человечества. Его ожесточение было вызвано тем, что, вопреки его ожиданиям, не последовало массового перехода евреев в христианство, несмотря на проповедуемое им Евангелие в чистом виде. Ожидаемая и предвкушаемая победа не состоялась. В таком настроении Лютер стал прислушиваться к нашептываниям гнусных еврейских выкрестов, которые возводили против своих былых единоверцев старые и новые обвинения. Самым ядовитым из этих изолгавшихся и большей частью жаждавших отмщения злодеев был Антон Маргарита), сын раввина Якова Марго леса из Регенсбурга, перешедший к протестантам после того, как император Карл отвергнул его обвинения, направленные против прежних собратьев, и даже наказал его. Он отпечатал сочинение под названием: «Все еврейское вероучение», где он насмешливо перечислил все религиозные обычаи евреев, возведя против них целый ряд обвинений, именно: они поносят Христа и христианство, совращают христиан в иудаизм (в Венгрии он будто сам видел таких прозелитов), занимаются ростовщичеством и предаются праздности. Этому грубо-клеветническому сочинению поверил Лютер и еще более ожесточился против евреев. Более мягкий Мартин Буцер в Страсбурге также был настроен против них. Он сохранил еще в себе старую доминиканскую желчь против евреев. В летучих листках, которые распространялись в то время в огромном числе, эти проповедники с большим успехом натравливали на несчастных немецких евреев чернь, которая, опираясь на авторитет реформаторов, считала себя вправе со спокойной совестью истязать и мучить их. Но и некоторые князья, присоединившиеся к религиозной реформации и приписывавшие Лютеру папскую непогрешимость, тоже принялись преследовать евреев, именно Иоганн Фридрих, курфюрст саксонский, упрямый Филипп гесенский и Иоахим II бранденбургский, которые были столпами нового вероучения. Воспользовавшись тем, что некоторые еврейские бродяги совершили какой-то проступок, за который и были наказаны, курфюрст саксонский приказал изгнать навсегда евреев из своей страны. Последние бросились с мольбами о заступничестве к испытанному защитнику их, Иоселину из Росгейма, который, как всегда, был готов оказать им посильную помощь. Он достал от страсбургского магистрата рекомендательное письмо к курфюрсту, который был одним из важных членов шмалкалденского союза, направленного против императора и католиков.

Проповедник Волфганг Капито дал ему весьма теплое письмо к Лютеру с настойчивой просьбой повлиять на саксонского курфюрста. Однако все старания Иоселина не увенчались успехом. Доступ к Иоганну Фридриху оказался для него не таким легким, как к императору Карлу, а Лютер не захотел выступит в защиту евреев. Он даже не хотел допустить к себе Иоселина и, после долгих настояний послед него, написал ему письмо, в котором выразил всю свою неприязнь по отношению к евреям, которая резко отличалась от прежнего сочувствия и сострадания. Лютер заметил при этом: он раньше горячо заступался за евреев; но, так как они злоупотребили его услугами, то он потерял охоту защищать их; ибо это лишь укрепляет их в их заблуждениях, и они становятся еще более упрямыми, чем были прежде, пребывают в своем ослеплении и все еще отворачиваются от церкви.

Однако Иоселин неустанно действовал с целью отвратить преследования против евреев в протестантских странах. Он был допущен на собрание князей шмалкалденского союза во Франкфурте на Майне, чтобы опровергнуть обвинения, возведенные против евреев Лютером и Буцером на основании плохо понятых мест св. Писания. Так как он знал еврейский текст Библии более основательно, чем вожди реформации, то эта защита была для него весьма легким делом. Она была так убедительна, что некоторые князья отказались от своей прежней нетерпимости к евреям, в их числе бранденбургский Иоахим II, которому лить тогда стало ясно, что его предок, Иоахим I, введенный в заблуждение обманами духовенства, тридцать лет тому назад приказал сжечь ни в чем неповинных евреев в Берлине. Этом маркграф настолько освободился от своих предрассудков против евреев, что даже имел еврея лейб-медика, Липолда, и пользовался услугами еврейского агента, берлинского богача, Михеля, который питал пристрастие к чрезмерной роскоши и обыкновенно являлся на имперские сеймы верхом на коне в сопровождении многочисленной свиты. Но курфюрст саксонский, как и Филипп гесенский остались врагами евреев. Опи приказали изгнать или безнаказанно преследовать евреев своих стран. Евреи были снова изгнаны из протестантского города, Магдебурга, и других местностей. Таково было положение немецких евреев в очаге реформаций, которая пробудила надежды на освобождение всех угнетенных, на евангельское избавление. Правда, в католических странах евреям жилось не лучше; но тут со страданиями, по крайней мере, не было связано горькое чувство разочарования.

В Неаполитанском королевстве, находившемся под испанским владычеством, ультра-католическая партия уже давно подготовляла введение инквизиции против живших там маранов. Когда Карл Y возвратился из своего победоносного похода в Африке, эта партия просила его изгнать вообще евреев из Неаполя, так как мараны от сношений с ними лишь укрепляются в своем неверии. Императору не было никакого интереса защитить неаполитанских евреев. Но благородная супруга Самуила Абрабанела, дона Бенвенида (см. выше, стр. 3, которая была весьма уважаема даже испанцами, так горячо умоляла императора отменить свой указ об изгнании евреев, и её молодая подруга, дочь вице-короля, так сердечно поддержала её просьбу, что Карл Y не мог им отказать. Возможно, что и богатство Абрабанела сыграло при этом известную роль. Несколькими годами позже Карл все же издал указ о том, что неаполитанские евреи должны покинуть страну (153.

Подобно тому, как Иоселин неустанно защищал немецких евреев, так Самуил Абрабанел делал все, что было только возможно, чтобы отвратить угрожавшую неаполитанским евреям катастрофу. С помощью крупной суммы денег ему, действительно, удалось отсрочить на десять лет изгнание евреев и кроме того добиться некоторых условий, весьма благоприятных для их деловых и религиозных интересов; например, их нельзя было принуждать выслушивать христианские проповеди, носить еврейские значки и нарушать святость субботы и праздников. Этот договор, который вице-король Педро де Толедо, покровитель евреев, заключил от имени короля с Самуилом Абрабанелом и другими видными евреями (1535 — 1536), был лет пять спустя нарушен императором. Он издал неотменный указ об изгнании евреев.

Напрасно неаполитанские евреи послали к Карлу своего представителя, по имени Соломон Ром, который полагал, что пользуется некоторым влиянием на императора. Император не хотел выслушать его и даже угрожал ему своей немилостью, если тот осмелится вновь беспокоить его своей просьбою. Всякий еврей, появлявшийся в Неаполе, подвергался суровой каре (1540 — 154. Многие евреи отправились в Турцию, другие в Анкону, где они находились под охраной папы, или в Ферару, которая находилась под властью герцога Эрколе II, слывшего другом евреев. Те, которым пришлось ехать морем, претерпели много невзгод и были частью захвачены и отвезены в Марсель. Жившие там мараны всячески поддерживали их; король Генрих II также проявил по отношению к ним много гуманности. Так как он не имел права оставить их в своей стране, то он их на своих кораблях отправил в Турцию. Самуил Абрабанел также покинул Неаполь; хотя ему было в виде исключения разрешено оставаться там, однако он хотел разделить судьбу своих несчастных единоверцев). Он переселился в Ферару, где жили некоторые из его родственников, и прожил там еще лет десять. Его благородная жена, высоко почитаемая Леонорой, дочерью неапольского вице-короля, позже сделавшейся тосканской герцогиней, жила еще несколько лет после смерти мужа.

Годом позже богемские евреи испытали ненависть христиан, но в смягченной, так сказать, приличной форме. В то время в городах, особенно в Праге, часто возникали пожары. Евреев, как и пастухов, обвиняли в том, что они нанимали поджигателей, причем даже назывались определенные имена. Заподозренные евреи были схвачены, обвинены, под пыткой признали свою виновность и были казнены. Кроме того евреев обвиняли в том, что они донесли султану о тайных приготовлениях к войне против турок. Поэтому богемские сословия вынесли решение изгнать всех евреев из Богемии, а король Фердинанд, брат Карла Y, дал на это свое согласие. Таким образом они, захватив свои пожитки, должны были снова взяться за страннический посох (адар 1542 г.); из многочисленного еврейского населения Праги только десять лиц или семейств получили право и дальше проживать в городе. Многие из них переселились в Польшу и Турцию, толерантнейшие страны в то время. Еще в течение того же года выяснилась невиновность казненных и, следовательно, и изгнанных евреев. Некоторые влиятельные люди стали по этому ходатайствовать о возвращении их; они все же были необходимее, чем это думали зависть, церковный фанатизм и расовая ненависть. Неутомимый Иоселин, который находился в милости и у богемского короля, ходатайствовал о возвращении изгнанников, хотя несколькими годами раньше он, будучи приглашен в Прагу для улажения дрязг, возникших в этой общине, подвергся злобным преследованиям со стороны некоторых евреев. Благодаря этому, те евреи, которые поселились вблизи богемской границы, получили право вновь вернуться на родину. Но они должны были за это платить годовую подать в 18000 серебряных грошей и носить желтый значок для отличия их от христиан.

В то самое время против евреев выступили две высокопоставленные и влиятельные личности, одна со стороны католиков, другая со стороны протестантов, и действовали так энергично, что следует удивляться, как евреи не были истреблены тогда до последнего чело века. Поводом к одной травле послужило следующее происшествие. В Баварии, в герцогстве Нейбург, незадолго до наступления Пасхи исчез четырехлетний крестьянский мальчик из Цаниенфелда: подозрение пало на евреев. После Пасхи труп мальчика был отрыт собакой, и враги евреев не преминули распространить слух о том, что на его теле были открыты следы истязаний. Тогда епископ Эйхштета приказал схватить и привести к нему нескольких евреев, чтобы произвести над ними суд и расправу, и кроме того обратился к соседним князьям с просьбой бросить в темницу и тамошних евреев. Следствие не подтвердило виновности евреев. Благодаря ревностной защите Иоселина, герцог нейбург-зулцбахский, Ото-Генрих, и графы Папенгейма, вступились за евреев и воспротивились замыслам эйхштетского епископа. Последний, в свою очередь, привел в движение все рычаги, чтобы, по крайней мере, добиться изгнания евреев. Рифмоплет Тирмайер фон Эбертсгафен издал в стихотворной форме и на немецком языке памфлет против покровителя евреев, герцога Отто Генриха, который стремился доказать всему миру невинность евреев. Вероятно, этот же герцог побудил одного смелого писателя мужественно выступить в защиту евреев от предубежденности христиан. В сочинении «еврейская книжечка», автором коей был лютеранский священник (быть может, Озиандер), впервые доказана вся лживость злобного обвинения евреев в убийстве христианских детей. Автор, который, по его словам, имел много сношений с евреями и основательно знал их язык, законы и нравы, во всеуслышание заявил: эти вечные обвинения евреев в убийстве детей составляют вопиющую несправедливость; поводом к ним служат лишь богатства и чистая вера евреев; с одной стороны, эти сказки придумываются корыстолюбивыми и жестокими князьями, обедневшими феодалами или задолжалыми бюргерами; с другой стороны, монахи и духовенство изобретают и распространяют эти измышления, дабы причислить новых мучеников к лику святых и создать новые места для паломничества; начиная с того времени, как евреи стали жить среди христиан, и до последних трех веков ничего не было слышно о том, что евреи убивают христианских детей; лишь с того времени, как монахи и попы стали пользоваться паломничеством и чудесным исцелением с корыстными целями, появились и эти сказки: попы никого не боятся так, как евреев, ибо последние не поклоняются изобретению человеческого ума и понимают св. Писание лучше попов: поэтому-то евреев так преследуют, обижают и травят; даже их священные книги хотели попы сжечь; поэтому имеются все основания думать, что они выдумали и убийство ребенка из Нейбурга; язычники до третьего столетия обвиняли христиан также в убийстве детей и употреблении крови: признания самих евреев, на которые ссылаются для обоснования обвинения, сделаны под влиянием пытки, и не могут служить доказательством.

Фанатические католики, а особенно епископ Эйхштета с негодованием отнеслись к этому сочинению, автор коего вместо того, чтобы уличить и преследовать евреев, напротив, превозносил их, и поспешили загладить произведенное им впечатление. Доктор Иоганн Эк, приобретший печальную известность в истории реформации и находившийся под покровительством эйхштетского епископа получил поручение издать сочинение, в коем он должен был обосновать обвинение евреев в употреблении христианской крови и всячески поносить Этот юрист богослов, широкоплечий как мясник, с зычным голосом демагога и страстью к софистическим спорам, этот бессовестный крикун, своим тщеславием, карьеризмом и пьянством лишь скомпрометировавший католическую церковь, которую он взялся защищать от нападок лютеран, и в конце концов был одинаково презираем и ненавидим как католиками, так и протестантами, охотно принял на себя поручение дать евреям несколько пинков. Эк всегда был готов помочь, когда дело шло об устройстве скандала, о доносе, разжигании страстей или о софистической защите старых предрассудков и заблуждений. Он написал (1541 г.) сочинение в опровержение «еврейской книжечки» и старался показать, «сколько зла и мерзости принесли евреи немецким землям и другим государствам». Старые обвинения крещеных евреев, начиная с Павла де Бургос и кончая Пфеферкорном, снова были освежены; показания какой-то старухи о кровожадности евреев, признания евреев, сделанные под пыткой, измышленная история о ребенке Симоне из Триепта — все это использовал Эк, присовокупив еще рассказ о том, что он якобы сам пережил. Его наглость была так велика, что ои стал доказывать кровожадность евреев на основании Ветхого завета. Он вменял в вину евреям не только, что Симон и Леви отомстили сихемцам и что Иосиф был продан своими братьями, но даже и то, что Моисей приказал истребить хананеев и Давид приказал убить Урию. В своем стремлении оклеветать евреев он напал даже на тех героев Ветхого завета, которых чтит сама церковь. Пользуясь софизмами и своей мнимой ученостью, он категорически утверждал, что евреи убивают христианских детей и употребляют их кровь для рукоположения раввинов, для ускорения родов и для исцеления болезней, а также что очи оскверняют чудотворные гостии. В своем возмущении он восклицал: «Мы, христиане, совершаем большую ошибку, что предоставляем такую свободу евреям, защищаем и охраняем их». Он высказал благочестивое пожелание, чтобы все канонические ограничения были снова строго применены к евреям и чтобы они были принуждены выслушивать христианские проповеди и прекратить свои денежные операции.

Весьма поучительно, что Лютер, который так ь мужественно выступил против старых предрассудков и создал новое вероучение, по вопросу о евреях вполне соглашался с доктором Эком, который с той же наглостью выступил раньше с подобными же измышлениями против него самого. Оба страстных противника были единодушны в своей ненависти к евреям. Лютер, в последние годы своей жизни, был очень ожесточен. Своим упрямством и самолюбием он многое испортил в своем же кругу, вызвал раздоры среди единомышленников и породил в собственном лагере раскол, который повредил реформации на несколько веков. Его грубая натура все более получала перевес над его религиозной мягкостью и смиренностью. Его слабая голова не могла совладать с резкими противоречиями, им же порожденными, а то, чего он не мог примирить своим рассудком, должно было быть устранено ударом кулака. Он не знал, как ему привести в согласование евангельскую свободу и деспотизм тогдашних больших и малых князей, которых он признавал имеющими власть от Бога и потому право требовать рабской покорности к себе. И вот он стал ободрять феодалов, советуя им «колоть, колотить, душить» крестьян, восставших во имя освобождения от тысячелетнего рабства. Не мог он также разобраться в Евангелиях и основных книгах христианства. Противоположность между отвергавшими закон положениями Павла и высоко уважавшими его положениями иудеохристиан в Евангелии оставалась для Лютера загадкой. Поэтому он бродил в потемках. То он объявляет совершенно упраздненными законы Ветхого завета и даже десять заповедей: «не кради, не прелюбодействуй, не убивай», то он, ссылаясь на Ветхий завет, разрешает гесенскому ландграфу иметь двух жен, хотя и тайно. Он совершенно не мог понять иудаизм и его высоконравственные и облагораживающие людей законы и приходил в ярость, когда его товарищи (Карлштадт, Мюнцер) ссылались на них, напр., на закон о юбилейном годе для освобождения рабов и крепостных. И вот ему попалось сочинение, вероятно, христианского автора, который в форме диалога опровергает христианство, опираясь на принципы иудаизма. Этого он стерпеть не мог. Иудаизм осмеливался меряться с христианством! И Лютер немедленно же взялся за перо и написал страстное и желчное сочинение «о евреях и их лжи» (1542 г.), которое значительно превзошло клеветнические измышления Пфеферкорна и доктора Эка. Факты, на которых он основывался в своих обвинениях, он почерпнул не из жизни, а из сочинения озлобленного ренегата, Антона Маргариты, под влияние коего он всецело подпал.

Лютер во вступлении замечает: он, собственно, решил ничего не писать больше о евреях или против них: но, так как он узнал, что «эти несчастные, безбожные люди» осмеливаются завлекать в свои сети христиан, то он хочет предостеречь последних, дабы их не одурачивали евреи; спорить с евреями он не намерен, так как они неисправимы. Лютеровские доказательства истинности христианства и отрицаемого евреями мессианства Христа составлены вполне в духе монахов. Он доказывал: из того, что христиане в течение более тысячелетия лишали евреев всех человеческих прав, обходились с ними, как с вредными зверями, угнетали их, терзали и истребляли, словом, из того, что они, вследствие ненависти христиан, находятся в таком несчастном положении, следует, что их учение отвергнуто и что Христос действительно явился миру. Старая средневековая логика! Его издевательство над тем, что евреи гордятся своим происхождением, своей древней культурой, своей миссией и своей преданностью своей религии, можно объяснить его богословской точкой зрения; что он назвал их упрямыми и проклятыми, лжецами и кровопийцами, ядовитым отродьем, мстительными и коварными змеями за то, что они не хотели признавать христианского истолкования св. Писания, можно приписать грубости его натуры; что он называл их сынами дьявола, тоже не должно удивлять нас, ибо он всюду видел козни дьявола, только не в тесном кругу тех немногих приверженцев, которые слепо поклонялись ему. Но то, что Лютер сказал в своем гневе против евреев, превосходит всякую меру и не может быть оправдано своеобразностью ярко выраженной личности. Он говорил: «напрасно евреи жалуются на то, что они находятся у нас в суровом плену: мы, христиане, почти 300 лет были мучимы и преследуемы евреями и мы можем обвинять их в том, что они захватили нас в плен; к тому же мы и по сей день не знаем, какой дьявол привел их в нашу страну (он забыл, что в некоторых областях, ныне принадлежащих Германии, евреи поселились ранее германцев): мы за ними в Иерусалим не ездили; к тому же никто их у пас не удерживает; все дороги им открыты, пусть они покинут нашу страну, мы даже готовы осыпать их подарками, если они освободят нас от себя, ибо они для нас непосильное бремя, чума и несчастье». Подобно Пфеферкорну и Эку, Лютер с злорадством сообщал, что евреи насильно были изгнаны «из Франции, а недавно и из Испании милым императором, Карлом (какое невежество!), в этом году из всего богемского королевства, хотя в Праге было одно из их лучших гнезд, также из Регенсбурга, Магдебурга и еще других местностей.

Не понимая всего величия мученичества евреев, живших среди ненавидевших их врагов, не зная их истории, Лютер повторил лишь клеветнические измышления францисканца Николая де-Лира, из честолюбия перешедшего в христианство раввина-епископа, Соломона Павла из Бургоса, и перешедшего от иудаизма к католической церкви, а оттуда к протестантизму Маргариты. Он повторил клевету этих озлобленных врагов иудаизма, будто Талмуд и раввины поучают, что убивать гоев, с. язычников и христиан, нарушать данную им присягу, обкрадывать и грабить их не составляет греха, и евреи думают только об одной, как бы ослабить христианскую церковь. Совершенно непостижимо, как это Лютер, который при начале реформации так энергично выступил в защиту евреев, мог повторить все прежние клеветнические измышления об отравлении колодцев, убийстве христианских детей и употреблении крови. Вместе со своим противником, Эком, и он утверждал: смелость евреев объясняется тем, что им слишком хорошо живется в Германии.

Как же поступить с этим проклятым и невыносимым народом? — спрашивает Лютер, и дает ответ, поражающий своим фанатизмом и бессердечностью. Витенбергский реформатор советует: прежде всего необходимо разрушить еврейские синагоги «во славу нашего Господа и христианства»; затем разрушит их дома и загнать их в чердаки и конюшни, как цыган, насильно отобрать у них все молитвенники, экземпляры Талмуда и даже св. Писание Ветхого завета (т. е. сделать как раз то, чего требовали и враги Лютера, доминиканцы); кроме того, под угрозой смерти запретить им молиться и про износить имя Бога; их раввинам воспретить обучение закону; запретить евреям вообще переезды и закрыть для них дороги, дабы они оставались дома; не только запретить им заниматься ростовщичеством, но и отобрать у них все их наличные капиталы; из конфискованных таким образом денег создать фонд для поддержки тех евреев, которые перейдут в христианство; от здоровых евреев и евреек требовать барщины, научить их обращаться с молотилом, топором, заступом, прялкой и веретеном, дабы они зарабатывали себе хлеб в поте лица своего, а не проводили время в лентяйничестве, празднествах и торжествах: не питать к евреям сострадания. Лютер увещевал императора и князей удалить из своей страны евреев и прогнать их назад на родину. Предполагая, однако, что князья не совершат этой глупости, он увещевал священников и народных учителей Возбудить в общинах свирепую ненависть против евреев. Если бы он имел власть над евреями, говорил он, то он собрал бы их ученых и лучших людей и, под угрозой вырезать им языки, потребовал бы от них доказательства, что христианство верит не в одного Бога, а в трех богов». Рыцарей Лютер прямо таки подстрекал против евреев, говоря: он слышал, что один богатый еврей разъезжает по всей Германии с дюжиной коней, именно богатый Михель; если князья не запретят ему и его единоверцам пользоваться проезжими дорогами, то пусть соберутся против них рыцари, ибо христиане могут из его сочинения узнать, что это за негодный народ — евреи.

Еще незадолго до своей смерти Лютер в проповеди увещевал своих слушателей изгнать евреев: «Но кроме всего этого в вашей стране живут еще и евреи, которые приносят вам большой вред. Хотя я серьезно думаю, что у евреев испорченная и нехорошая кровь, вы все же серьезно предложите им перейти в христианство, в противном случае мы не хотим их более терпеть. Евреи ежедневно поносят и позорят нашего Господа; поэтому не терпите их более, а прогоните их. Если бы они могли нас всех умертвить, они бы охотно сделали это; часто они это и делают, особенно те из них, которые выдают себя за врачей. Они знают искусство дать кому-нибудь яд, от которого не минуемо последует смерть через час, но иногда и через десять или двадцать лет. Я хотел вам сказать, чтобы вы не терпели в вашей стране евреев, которые не захотят перейти в христианство».

Таким образом, евреи имели в лице реформатора и обновителя Германии еще более ужасного врага, чем Пфеферкон, Маргарита, Гохстратен и Эк, во всяком случае более опасного, чем папы до середины XVI столетия. К словам тех негодяев, которые были известны как софисты и лжецы, прислушивались лишь немногие, между тем как бессердечные слова Лютера о евреях были чуть ли не святыней для христиан нового исповедания. Подобно тому, как отец церкви, Иероним, заразил католический мир своей необузданной ненавистью к евреям, так и Лютер на долгое время отравил протестантский мир своей враждой к евреям. Мало того, протестанты стали чуть ли не более католиков ненавидеть евреев. Заправилы католицизма требовали от них лишь подчинения каноническим законам, но при этом условии разрешали им пребывание в католических странах. Лютер же требовал их полного изгнания. Папы часто увещевали щадить синагоги, творец реформации, напротив, требовал их осквернения и разрушения. Он поставил евреев на одну линию с цыганами. Это объясняется тем, что папы находились на высоте жизни и проживали в мировом городе, где переплетались нити событий с четырех частей света; поэтому они не замечали мелочей и не обращали внимания на горсточку евреев. Напротив, Лютер жил в захолустном городке и жил замкнутой жизнью в весьма тесном кругу; поэтому он охотно верил всякой сплетне о евреях, судил о них с точки зрения мелкого горожанина и ставил им в вину всякую заработанную ими копейку. На него падает таким образом вина, что протестантские князья мучили евреев и изгоняли из своих областей. В католических странах их единственными врагами были доминиканцы.

Когда по поводу найденного трупа одного христианина евреи в сотый раз были обвинены в убийстве и один мужчина, три женщины и одна девушка были брошены в темницу и подвергнуты пытке, не признавая себя, однако виновными, император Карл, правда, передал неутомимому Иоселину грамоту, охраняющую евреев и оправдывающую их от обвинения в убийстве христианина (1544 г.. Но после победы Карла над французским королем, князья, присутствовавшие на вормском имперском сейме, предложили императору изгнать евреев из германских земель. Одно высокопоставленное лицо, вероятно, кардинал Александр Фарнезе, внук папы Павла Ш, защищавшего португальских маранов, так горячо выступило в защиту евреев, что большая часть князей отказалась от своих намерений. И только некоторые протестантские князья и города изгнали их, как, напр., Эслинген, Ландау и другие (1545 г.).

Ненависть преследовала евреев до самой Турции. Если не доминиканцы или протестанты, то их преследовали православные христиане. В малоазийских и греческих городах жили вместе турки и греки. Последние, не освободившись от своего высокомерия, но не будучи в состоянии дать почувствовать его господствовавшим туркам, преследовали евреев своей тихой ненавистью и всячески старались навлечь на них преследования со стороны властей. Однажды они устроили так, что в городе Амазии в M.-Азии исчез какой-то бедный грек, который имел сношения с евреями и находился у них на содержании; греки обвинили некоторых евреев в убийстве его. Турецкие кади схватили обвиненных, подвергли пытке и вынудили у них признание в виновности. Они были повешены, а один видный еврейский врач, Яков аби-Аюб, был за это же сожжен (около 1545 г.). Несколько дней спустя один еврей узнал якобы убитого грека, разузнал от него подробности его исчезновения и привел его к кади. Последний, справедливо разгневанный гнусностью греческих доносчиков, приказал казнить их. В той же области, в городе Токапм, тоже возникло подобное же обвинение против евреев, но и его лживость вскоре обнаружилась. Еврейский лейб-медик султана Сулеймана, Моисей Гамон (см. выше, стр. 2, воспользовался этими печальными происшествиями, чтобы добиться от султана издания эдикта, согласно коему обвинение евреев в Турции в убийстве христиан, употреблении их крови на Пасху или в ином подобном же преступлении должны были предъявляться не пред обыкновенными судьями, а перед самим султаном. В христианском же мире и особенно в Германии эти лживые обвинения раздавались все чаще, вызывая доверие в народе и находя предубежденных судей. Широкие и серьезно-задуманные привилегии, дарованные незадолго до того (1545 императором Карлом по ходатайству Иоселина, принесли мало пользы. То здесь, то там, в Эльзасе, Баварии и Вюртемберге евреи были изгоняемы, истязаемы, ограбляемы на улицах и даже убиваемы. В самом Росгейме, местожительстве Иоселина, который в опасные времена оказал своему городу большие услуги, даже оттуда были, в отсутствие Иоселина, изгнаны его сын и зять вместе с семьями.

Нетерпимость христиан и толерантность мусульман ярко освещаются одной перепиской. Как только последний папа из круга гуманистов, благосклонно относившийся к евреям Павел III, сомкнул глаза, власть, вследствие раскола в церкви, перешла к строго-церковной партии иезуитов и театинов, которые и слышать не хотели о толерантности. Все органы папства настаивали на беспощадном проведении суровых канонических законов. Евреи в небольшой церковной области, Венесен, в пределах Франции, скоро почувствовали эту перемену. До того поддерживаемые толерантными папами и особенно Павлом III, они и со стороны папских чиновников встречали всегда симпатию и поддержку. Евреи в больших городах, Авиньоне, Карпентра, обладали богатствами, всякого рода драгоценностями, а также владели землею. Банкиры получили привилегию взимать высокие проценты, вследствие чего, правда, должники легко разорялись. Папская курия извлекала большие доходы из деловых операций евреев в Венесене. Два брата-богача в Карпентра, Самуил и Бондиан Крескасы, пользовались особым влиянием у папских чиновников, были, быть может, их казначеями и многое позволяли себе по отношению к евреям и христианам.

Это покровительство прекратилось с тех пор, как папским престолом завладела строго-церковная партия. Отныне канонические постановления об удалении евреев из общества и иных притеснениях должны были быть проведены со всей строгостью. Общины со страхом видели приближение плохих времен и опасались массового изгнания. Поэтому они стали задумываться о добровольном переселении в толерантную Турцию. Желая навести точные справки о том, как живется евреям в Турции, они послали двух своих представителей в Салоники, где жили их прежние земляки (1550).

Представители салоникской общины дали послам утешительные сведения и, подобно Исааку Царфати двести лет тому назад, восторженное изображение в светлых красках положения евреев в Турции, именно: беглецы найдут там покой и свободу, благосостояние и приятные условия жизни, ибо народ и правительство питают симпатию к евреям, особенно к тем, которые бежали из христианских стран; богачи получат возможность увеличить свое состояние, а бедняки смогут заниматься ремеслами; пусть они только не поддаются самообману и не медлят выселением, ибо в противном случае их может постигнуть судьба испанских и португальских евреев, которые в самый последний момент были всякого рода притеснениями вынуждены с виду перейти в христианство; ибо все эти мучительства и преследования все равно закончатся изгнанием. Султану Сулейману не приходилось бы, подобно Карлу 5, каждый раз давать евреям охранительные грамоты: они находили бы достаточную охрану в духе терпимости, господствовавшем в Турции.

Одно время генуэзская республика не разрешала евреям пребывания в ней дольше трех дней. Однако городок Нови возле Генуи допускал на жительство беглецов из Испании и Прованса, которые часто бывали в Генуе, где на них смотрели сквозь пальцы. Эта маленькая община была вовлечена в борьбу патрициев между собою, из коих одни изгоняли, другие допускали. Эта община состояла большей частью из людей деловых, интеллигентных капиталистов, врачей. Но и тут доминиканцы продолжали свою травлю и в своих проповедях возбуждали против них зависть и вражду, особенно в кругах христианских врачей. Вопреки воле дожа Дории, евреи были по проискам доминиканцев изгнаны из Генуи (апрель 1550 г.), причем при звуке труб было возвещено, что в будущем ни один еврей не должен быть терпим в Генуе. Это изгнание имеет лишь потому некоторое значение, что при этом пострадал один весьма способный еврейский историк, жизнь коего отражает в себе страдания всего еврейского племени.

Многообразные движения в жизни народов, а также изменчивая судьба еврейской нации, в особенности последние события её жизни, как жестокое изгнание евреев из Испании и Португалии и бесчеловечные преследования маранов, вселили в некоторых проницательных евреях убеждение, что в истории не царит слепой случай, а властвует твердая рука Высшего существа, которое ведет человечество к предначертанной цели через море крови и потоки слез. Со времени крестовых походов не было столетия, более богатого сменой драматических событий, чем 16-й век, ибо в эту эпоху не только были открыты новые страны, но и родился новый дух, который, несмотря на оковы традиции, стремился к новому творчеству. Это обилие событий привело некоторых мыслителей-евреев, по большей части сефардского происхождения, к убеждению, что в диком, с виду хаотическом и беспорядочном течении всеобщей и еврейской истории нужно видеть руку Провидения. Они рассматривали историческое повествование, как источник утешения для той части человечества, которая была раздавлена, истоптана и истерзана бешеным натиском нахлынувших событий. Кто нуждался в утешении больше, чем евреи, этот народ мучеников, который, по-видимому, предназначен для страданий и всегда ел хлеб, глотая слезы? Почти в одно и то же время три мыслителя-еврея поставили себе задачей ориентироваться в истории я преподнести еврейскому читающему миру его заветные скрижали. Это были врач Иосиф Коген, талмудист Иосиф ибн-Верга и поэт Самуил Уске. Все трое исходили из одной и той же основной мысли. Их осенил дух пророков, которые в размышлениях об исторических событиях видели лучшее средство для возвышенных поучений, и они этим показали, что евреи даже в своем падении не походят на сброд цыган, которые не имеют и не знают истории, и что они в некоторых отношениях стоят даже выше тех, кто пользовался скипетром и мечом, колесом и булавою для порабощения человечества.

Самым выдающимся историком из них был Иосиф бен Иошуа Коген (род. в Авиньоне 1496 г., ум. 1575 г.). Его предки были родом из Испании. Во время великого изгнания его отец Иошуа переселился из Гуете в Авиньон, а оттуда в Нови (в генуэзской республике), пробыл некоторое время в Генуе, но и оттуда был изгнан. Иосиф Коген был обучен врачебному искусству и занимался им теоретически и практически. По-видимому, он был лейб-медиком дожа Андрея Дории. Его сердце было полно любви к своим единоплеменникам, и он неустанно стремился всячески облегчать судьбу тех из них, над которыми стряслось несчастье. Однажды он старался освободить из темницы одного еврея с сыном, которые были брошены туда бессердечным Джианетино Дорией, племянником и преемником дожа. Но Иосифу Когену удалось освободить лишь отца; сын же спасся бегством в ту неспокойную ночь, когда Фиески осуществил свой заговор. Во время морских войн» дожа Дории с Грецией и греческими островами, а также императора Карла с Тунисом, с еврейскими пленниками обходились так же жестоко, как с галерными невольниками. Тогда Иосиф Коген тепло вступился за них и побудил еврейские общины собрать деньги для выкупа несчастных из плена. После изгнания евреев из Генуи (1550 г.), жители небольшого городка, Волтаджио, просили его поселиться у них в качестве врача; он согласился и прожил там восемнадцать ле Однако более врачебного искусства его влекла история, и он стал отыскивать хроники, желая написать мировую историю в форме летописей. Он начал свое повествование со времени падения римской империи и образования новых государств и изобразил ход мировых со бытий, как борьбу между Азией и Европой, между Полумесяцем и Крестом, между исламом и христианством, причем представителем первого является могущественная Турция, а представителем христианства — Франция, которая выдвинула первого христианского могущественного монарха, Карла Великого. На истории этих двух народностей Иосиф Коген проследил ход мировой истории. Он включил в хронику о королях Франции и Оттоманской империи (как гласило заглавие его исторического труда) все события и войны, имевшие место в христианском и магометанском мирах. Он сам питал симпатию к французской партии в Италии и потому во главе христианства поставил не германско-испанский императорский дом, а Францию. Иосиф Коген не сумел художественно обработать исторический материал и привести его во внутреннюю связь. Только последовательность во времени соединяет разрозненные и беспорядочные события и факты. Но недостаток художественной обработки был возмещен его правдивостью и необычайной точностью. Конечно, в истории отдаленного времени, где он доверился руководительству часто плохих источников, он совершил множество ошибок; но в истории своего собственного времени, где он либо сам пережил описываемые события, либо добросовестно установил их на основании свидетельских показаний, он является беспартийным и вполне надежным источником. Его позаимствованный в лучших исторических книгах Библии стиль чрезвычайно оживляет повествование. Библейская форма и драматический стиль сообщают его труду особую прелесть и подымают его высоко над уровнем сухой хроники. В соответствующих местах он описывает крупные гонения евреев; для этого он сумел достать редкие источники, которых еще никто до того не использовал. Его главной задачей было показать, что историческими событиями руководит справедливая воля Провидения, что насилие и коварство всегда получали справедливое наказание и были низвергнуты с достигнутой высоты в пропасть. Он переживал муки истории и потому не писал хладнокровно; напротив, часто он пишет с чрезмерной горечью и не жалеет проклятий по адресу кровожадных гонителей невинных мучеников. При составлении этой хроники Иосиф Коген задался планом описать приведенные в них преследования против евреев в хронологическом порядке: но он осуществил свой план лишь позже, так как, по-видимому, у него не было всех необходимых источников.

В то же самое время появился другой исторический труд, над которым работали представители трех поколений, дед, сын и внук. Кабалист и астроном, Иегуда ибн-Верга, родом из видной семьи Ибн-Верга, находившейся в родственных отношениях с фамилией Абрабанелов, описал в одном сочинении некоторые преследования против евреев, имевшие место в различные времена и различных странах; сведения он почерпнул из многих источников, в особенности же из подобного же сочинения сведущего и даровитого Профиата Дурана. Соломон ибн-Верга, который, сам пережив изгнание евреев из Испании и Португалии, одно время был вынужден с виду принять христианство и затем, в качестве марана, переселился в Турцию, прибавил к замечаниям своего родственника некоторые подробности. Он знал также по-латыни и потому почерпнул новые факты из латинских источников. Его сын, Иосиф ибн-Верга, который принадлежал к коллегии раввинов в Адрианополе, дополнил, в свою очередь, это сочинение некоторыми фактами из прежнего и своего времени и опубликовал весь этот труд под заглавием: «Бич Иегуды (Schebet Jehuda)». Иосиф ибн-Верга также знал латинский язык и многое почерпнул из латинских источников. Этот мартиролог Ибн-Верги не вылит из одного куска, а представляет скорее груду исторических фактов без плана и порядка и даже без хронологической последовательности. Выдуманныя беседы ученых евреев с португальскими и испанскими королями приведены там в качестве фактических событий. Но стиль, лишенный библейской окраски, которая так характерна для исторических трудов Ильи Капсали и Иосифа Когена, блестящ и изящен, и только части, переведенные с латинского языка, неуклюжи и тяжелы. Соломон ибн-Верга (в конце первого сборника), доискиваясь причин того, что столь несказанные страдания выпали на долю еврейского племени и в особенности испанских евреев, полагает: это, во-первых, превосходство еврейского народа, ибо «кого Бог более любит, того он строже и наказывает»: во вторых; наказание за грех поклонения золотому тельцу в пустыне; особенно содействовали возникновению преследований евреев различие их от христиан в еде и питье, месть христиан за распятие Христа, преступления испанских евреев против испанских жен щин, зависть к богатству евреев и ложные показания их йод присягой. Ибн-Верга не скрывал недостатков своих единоплеменников, а, напротив, сильно преувеличивал их. Иосиф ибн-Верга присовокупил еще трогательную !молитву, в которой говорится: бесчисленны муки, которые претерпел и еще по сие время претерпевает Израиль, так что последующие заставляют забывать предшествовавшие; все пароды земли едины в своей ненависти к этому племени, все творения, небесные и земные, находятся в заговоре против него; еще прежде, чем еврейское дитя начинает лепетать, оно уже преследуемо ненавистью и злобой; «нас презирают, как жалких червей; да приведет Бог в исполнение обетования, данные избранному народу».

Самой крупной и оригинальной личностью из трех историков того времени был Самуил Уске, о жизни коего, к сожалению, неизвестно ровно ничего; мы не знаем даже, в каких родственных отношениях он находился с двумя другими Уске, которые во всяком случае принадлежали к одной и той же фамилии, были беглыми маранами и обладали литературным образованием.

Авраам Уске, при своем вынужденном переходе в христианство получивший имя Дуарте Пинел, обработал под этим именем латинскую грамматику, которая и была отпечатана еще в Португалии. Нам неизвестно, как ему удалось уйти из этой страны и когтей инквизиции и переселиться в Ферару. В этом городе, где португальские мараны, находясь под охраной герцога Эрколе дЭсте, могли свободно исповедовать иудаизм, он под еврейским именем Авраама Уске устроил прекрасную книгопечатню для бывших маранов из Испании и других стран, которые, родившись уже маранами, мало-помалу разучились еврейскому языку. Он сам или его родственник, Самуил Уске, или же кто-либо другой перевел на испанский язык разного рода еврейские молитвы, которые и были изданы в книгопечатне Уске. Вернувшиеся к иудаизму мараны жаждали поучений из своих религиозных источников, а евреи Италии заботились об утолении этой жажды. Даже сухой религиозный кодекс Якова Апиери был переведен на испанский язык: краткое же извлечение из него под заглавием: «пища для души» (mesa de Lа alma) дошло даже до Фландрии.

Авраам Уске или Дуарте Пинед предпринял еще один грандиозный труд, предназначенный для маранов. Он поручил сведущим людям дословно перевести св. Писание Ветхого завета с еврейского на хороший испанский язык и издал этот перевод (1550 до 155. Все расходы по изданию принял на себя один зажиточный маран, по имени Иом Тов Атиас или Геронимо де-Варгас. Издатели посвятили этот замечательный и ценный труд частью герцогу Эрколе из благодарности за его терпимость к маранам и частью одной знатной маранке (Грации Мендесии), которая была в то время ангелом хранителем своих несчастных соплеменников. Авраам Уске издал в своей книгопечатне не только испанские и португальские, но и еврейские книги разного содержания, ритуальные, религиозно-философские и кабалистические.

Второй Уске, по имени Соломон, прежде называвшийся Дуарте Гомец, был одновременно поэтом и купцом в Венеции и Анконе, куда он переселился из Португалии. Он перевел различные произведения Петрарки испанскими стихами, звучностью и красотой коих восторгались его современники. Вместе с другим еврейским поэтом, Лазарем Грационом, он написал на испанском языке драму, в коей обработал прекрасный эпос о еврейской царице, Эсфири, и спасении ей своего народа. При всем том Гомец-Соломон Уске был весьма искусным дельцем и весьма успешно выполнял самые трудные поручения.

Самым значительным из трех Уске был Самуил, христианское имя коего нам неизвестно, но который, несомненно, также бежал из Португалии, спасаясь от преследований свирепой инквизиции; он также поселился вместе со своими родными в Фераре. И он был поэтом, но его муза не занималась подражанием и обработкой чужого материала, а творила самостоятельно и оригинально. Блестящая и вместе с тем трагическая история еврейского народа мощно влекла его к себе; но она не лежала в его памяти в виде груды мертвых фактов, а пребывала в его сердце, как источник жизни, из коего он черпал утешение и вдохновение. Библейская история с её героями, царями и пророками, время после изгнания со сменой героического восстания и жестокого поражения, эпоха после разрушения римлянами еврейского государства — все эти события трех эпох неудержимо влекли к себе Уске. Он старался лично ознакомиться с историческими источниками и пользовался такими трудами, которые до того были совершенно незнакомы евреям. Для истории эпохи после изгнания он не почерпнул сведения из сомнительной чистоты источника, Иосипона, как его предшественники, а прочел Иосифа Флавия, который, будучи в то время любимцем литературного мира, был издан уже в греческом оригинале и латинском переводе. Самуил Уске понимал по-латыни и был знатоком не только своего родного португальского, но и испанского языков. Пользуясь латинскими источниками, полным клеветнических измышлений сочинением Альфонса деСпина, испанскими, французскими и английскими хрониками и, конечно, еврейскими сочинениями, он собрал огромный материал об истории евреев вплоть до изгнания их из Испании и Португалии. Его муза вдохнула жизнь в этот мертвый материал и создала из него потрясающее повествование, полное жалоб и утешения, на португальском языке, не в стихах, но в такой торжественной прозе, что оно производит па читателя неизгладимое впечатление. Это повествование состоит из диалога трех пастырей: Икабо, Нумео и Зикарео, из коих первый кровавыми слезами оплакивает трагическую судьбу Израиля с первых же дней его выступления на историческую арену, другие же два пастыря льют бальзам утешения в истерзанное муками сердце несчастного пастыря и рисуют ему страдания, как необходимое средство для достижения прекрасной цели. Этот диалог назван Уске <Утешение в бедствиях Израиля. Он намеревался своим художественным изображением еврейского прошлого утешить португальских беглецов в Фераре, вернувшихся к иудаизму, облегчить им их бедствия и тяжкие страдания и открыть пред ними светлое будущее. Самуил Уске вовсе не хотел написать связную и последовательную историю еврейского племени; она служила ему лишь средством потрясти и возвысить сердца напоминанием о горестной судьбе и указанием на божественный промысел. Он изображал еврейскую нацию то вдовой, скорбящей, судорожно ломающей руки, денно и нощно льющей слезы, вспоминая длинный, на тысячелетия простирающийся, ряд страданий, которые претерпели её сыны, из света и блеска низвергнутые в тьму и горе, то восторженной пророчицей в лучистом одеянии, глаза коей пронизывают тьму и видят прекрасное будущее, а из уст льются слова мудрости, утешения и облегчения жгучих страданий. Но, если Самуил Уске и не историк, все же никто не изложил еврейской истории в общих чертах, начиная с древнейшего времени и до последних дней, так ярко, живо и выпукло, как» он. Стараясь достоверно обрисовать ход истории, он не пренебрег и хронологией, указывая к тому же источники, из коих он почерпнул свой материал.

Содержание исторически поэтического диалога следующее. Пастырь Икабо (или Яков, представитель всего еврейства) оплакивает в уединенной местности несчастье своей паствы, которая рассеяна по всему свету, унижена, растерзана. «К какой стране, к какой части света мне обратиться, чтобы найти исцеление моим ранам, забвение моей скорби и утешение в моих тяжких, нестерпимых муках? Весь земной шар полон моего несчастья, моих страданий. В счастливой Азии с её богатствами и наслаждениями я — бедный, тяжко обремененный пилигрим. В жгучей Африке с её обилием золота я — несчастный ссыльный, погибающий от голода и жажды. Европа, мой ад на земле, что мне сказать о тебе, празднующей триумфы над истерзанными трупами? Как мне хвалить тебя, порочная и воинственная Италия? Как голодный лев, ты пресытилась мясом моих растерзанных овечек. Испорченные французские пастбища, мои овечки пожирают на вас ядовитые травы. Гордая, суровая и гористая Германия, мои питомцы, сброшенные с вершины твоих диких Альп, лежат разбитые. Вы, сладкие и свежие воды Англии, мое стадо напилось у вас горькой и соленой воды. Ханжеская, жестокая и кровожадная Испания, у тебя дикие, проголодавшиеся волки проглотили и еще теперь пожирают мою, богатую шерстью, паству». Два пастыря, Нумео и Зикарео, привлеченные душераздирающими жалобами Икабо, долго уговаривают его и убеждают поведать свое горе и тем облегчить страдания своей души. Только после долгих колебаний он соглашается на это. Он рассказывает своим друзьям о былом великолепии своей паствы, изображая блестящие времена еврейской истории. Затем он переходит к несчастью, постигшему божескую паству. По просьбе своих друзей Икабо соглашается рассказать подробно историю своего несчастного племени, сначала об ударах и изгнании в эпоху первого иерусалимского храма, затем, во втором диалоге, о горестях в изгнании и о разрушении храма римлянами, а в третьем о страданиях, которые его народ претерпел во время столь продолжительного изгнания, о насильственном крещении испанских евреев вестготским королем, Сизебутом (612 г., об изгнании евреев из Англии и Франции, Испании и Португалии, об ужасах инквизиции, которую Уске знал из личного опыта, и об осквернении синагоги в Пезаро (1552 г.). Таким образом, Икабо (или Самуил Уске) перечисляет длинный ряд событий еврейской истории. Он заканчивает перечень страданий: «Вы видите, добрые люди, что пережил я уже и переживаю еще по сей день, с тех пор, как нахожусь в этом несчастном изгнании, с тех пор, как римляне рассеяли мою паству. Коварные и злобные испанцы истерзали земное тело и божественную душу моих милых; моя паства испытала на себе гнев и вражду буйных французов; перемешанная с желчью пища с их испорченных пастбищ погубила их. Тут бессердечные англичане давят их холодным железом, там дикие немцы отравляют их своей водой. Хитрые фламандцы всячески пакостят им, а неблагодарные итальянцы истязают их. Храбрые полу-варвары, испанцы, растерзали их на куски, отрывали нежных младенцев от груди их матерей и бросали их в огонь или воду или отдавали на растерзание диким зверям. И до сегодняшнего дня не прекращается ни одна из этих пыток и мук; напротив, подобно судну, которое в открытом море настигнуто сильною бурею, бросающей его в разные стороны, так и я, многострадальный Израиль, нахожусь в море страданий по сей день. Едва прекратились твои муки у вавилонян, заставлявших тебя опорожнить отравленную чашу, как ты снова ожил для испытания новых мук со стороны римлян. И, когда этому двойному несчастью, столь жестоко истерзавшему тебя, наступил конец, ты, правда, снова ожил, но все же был по-прежнему прикован к своему несчастью, испытал муки новых пыток. Все во вселенной постоянно меняется, но только не Израиль; его несчастное положение не меняется и не кончается». Друзья успокаивают и утешают Икабо, говоря: как ни тяжелы и невыносимы его страдания, они все же ведут к хорошей цели; они частью вызваны греховной жизнью и отпадением от Бога; однако они служат к улучшению и просветлению Израиля; то, что он рассеян среди всех народов земли, является для него благодеянием, ибо злобе народов не удастся уничтожить его; «ибо, если восстает против тебя народ в Европе, желая истребить тебя, ты можешь поселиться в Азии; когда тебя изгнали испанцы, Бог устроил так, что ты нашел страну, которая тебя приняла и не стесняла, именно Италию».

Враги, которые столь бесчеловечно преследовали Израиля, все без исключения понесли свои кары. Об испанцах можно сказать, что Италия была их могилой, о Франции, что Испания была её кнутом, о Германии, что турки были её палачами, а об Англии, что дикая Шотландия является её постоянным бичом. Главное утешение в том, что все эти страдания, бедствия и мучения, претерпеваемые еврейским народом, буквально предсказаны и с точностью предначертаны пророками. Они служат лишь к возвышению Израиля и, подобно тому, как осуществились предсказанные бедствия, придут, наверное, в исполнение и утешительные пророчества.

В конце Уске пускается в следующие своеобразно-нелепые рассуждения о постепенном возвышении Израиля: первое пленение его в Ассирии и Вавилонии вознесло остаток его в первый небесный круг, где обитает луна; страшное разрушение второго храма Титом вознесло Израиля во второй круг, носящий имя Меркурия; благодаря страданиям и мукам, испытанным Израилем при его несчастном прибытии в Рим, он перешел в третий круг; итак, страдания в Италии, Франции, Англии, Германии и Испании возносят его все выше и выше, покуда стоны погибших на кострах и бедствия в Португалии не вознесут его в девятый и последний круг; тогда всем страданиям наступит конец. Утешительные предсказания из кн. Исаии, льющие бальзам на жгучие раны, заключают диалоги. Икабо успокаивается, преисполняясь надежды на славное будущее и грядущее великолепие.

ГЛАВА X. Реакция в католической церкви (1553 — 1569)

Иосиф ибн Верга закончил свое историческое повествование о преследованиях против евреев потрясающей жалобой на горе, коему не видно конца; Уске же закончил гимном в надежде на лучшие времена. Он был поэтической натурой и обрисовал еврейскую историю в романтическом свете. Несомненно, его исторический труд много способствовал тому, что мараны оставались верны своему иудейскому вероисповеданию и мужественно претерпевали за это всякого рода мучения, не останавливаясь и перед смертью.

Самуил Уске питал надежду, что страдания еврейского народа идут на убыль, и что мрачная ночь скоро сменится долгожданным рассветом. Церковь скоро показала ему, что он жестоко ошибался. Ему суждено было еще дожить до того времени, когда в самом близком соседстве возникли новые гонения, которые еврейский историк, Иосиф Коген, успел еще занести на страницы своих летописей-мартирологов. Более глубокая причина этих новых бедствий лежала в реакции католической церкви против все усиливавшегося и возраставшего реформационного лютеровского движения. Двое мужей почти в одно время, 110 независимо друг от друга снова поставили на ноги погибавший католицизм и тем наложили оковы прогрессу человечества. Это были неаполитанец Петр Карафа и испанец Игнатий Лойола. Оба, обладая недюжинной энергией, начали с господства над самим собой, а кончили порабощением духа и тела людей. Полурастлевшее папство, о котором все в то время думали, что оно само собою распадется при насмешках и издевательствах своих противников и которое уже у своих друзей вызывало лишь пожимание плеч — это полуразрушившееся папство было усилиями обоих мужей поднято до такой высоты власти, что наступившая эпоха своим блеском затмила время Иннокентия III и его преемников, ибо власть папства не покоилась более на зыбкой почве туманной мистики, а опиралась на прочный фундамент сильной воли, глубокого убеждения и неустрашимой последовательности.

Карафа, позже, папа Павел IV, и Лойола, создавший еще и по сие время могущественный иезуитский орден, серьезно отнеслись к господству папства над умами верующих и к его неограниченной власти над судьбой людей на небе и на земле, ибо они сами были убеждены в этом. Карафа восстановил ослабевшую церковную дисциплину, усилил ее еще более и вооружил ее железным бичом. Лойола же предоставил в её распоряжение целую рать фанатических и слепо преданных ему палачей. Таким путем можно было снова восстановить полуразрушенную связь католической церкви. Католическая церковь была настолько испорчена, что человек, который поборол в себе низшие инстинкты, устранил хозяйничание метрес среди духовенства и снова ввел приличие и честность, вызвал всеобщее изумление и приобрел авторитет. А старые монашеские ордена всех родов и названий были так ненавистны всем, что человек, объявивший войну бесстыдному корыстолюбию и сластолюбию, привлек к себе множество приверженцев и мог создать новый орден, который, извращая совесть и вытравляя разум, превратил всех католиков в одну вооруженную рать, всегда готовую отдать свои силы на служение папе. Карафа, основатель ордена театинов, составившегося не из сброда нищих, а из зажиточных дворян, которые постепенно заняли высшие церковные должности, предложил потерявшему голову папе введение строжайшей инквизиции, как единственное средство бороться с распущенностью церкви, с ослаблением дисциплины среди светского и монастырского духовенства и с отпадением от католицизма. То же средство, которое применяли Торквемада, Деца, Ксимеиес де-Циснерос в Испании для того, чтобы привлечь к церкви евреев и мавров, и которое сводилось к пылающим кострам по приказу беспощадных судей и с помощью послушных палачей — то же самое средство Карафа предложил применить по отношению ко всему католическому миру. Все те, которые в своей вере и убеждениях хоть на волос уклонялись от папства, должны были либо отречься о׳гь своих заблуждений, либо быть сожжены. беспощадная сила, не рассуждающая сама и убивающая всякое самостоятельное мышление, должна была вернуть опозоренной церкви утраченный авторитет. Как только Карафа получил от папы разрешение ввести инквизицию для всего католического мира, он поспешил учредить ее в Риме, средоточии мирового владычества церкви. Он сам устроил тюрьмы с замками, засовами, цепями и колодками, чтобы во мраке темниц истребить всех тех, кто более или менее был уже разъеден лютеровской ересью и питал хотя бы тень сомнения в непогрешимости папы. Правила всеобщей инквизиции были немногочисленны, но чрезвычайно суровы, Инквизиция не принимала во внимание ни ранга, ни звания; напротив, с высокопоставленными лицами духовного звания, проявлявшими непокорность, она обходилась еще более сурово. Склонявшимся к реформации элементам не должно было быть сделано никакой уступки, а расправа с непокорными должна была быть, наконец, совершена без дальнейших отсрочек. Как только была открыта инквизиция, пред её трибунал предстали (даже высокопоставленные) лица духовного звания, к торые смели иметь особое мнение о таинствах церкви. Они были пытаемы, осуждены и сожжены, и только некоторым удалось спастись бегством в Германию или Швейцарию. Суровая инквизиция не только не вызывала сопротивления со стороны феодалов и городских властей, а, напротив, встретила содействие и поддержку, ибо все те, которые ис» привычки или по личному настроению не сочувствовали учениям Лютера и Кальвина, желали усиления католицизма и всячески содействовали этому усилению. Всякий, кто остался членом католической церкви, стал ревностным приверженцем инквизиции и поддерживал все её насильственные акты. Таким образом, даже стремившиеся к независимости епископы были вынуждены подчиниться папе и проявить самое строгое послушание.

Чтобы снова уловить в свои сети и поработить освободившиеся от оков умы, инквизиция сочла необходимым следить за печатью. Печать вызвала раскол и разорванность церкви (так думали Карафа и его единомышленники), ее в первой линии и следовало бы обуздать. Отныне должны были печататься и читаться только те книги, которые одобрены папою и его приверженцами. Правда, цензура над книгами была уже введена прежними папами, установившими, что всякое печатное произведение должно быть представлено цензурной комиссии для просмотра. Но так как до того все было продажно, да к тому же отсутствовала всякая дисциплина, то издатели могли даже без ведома цензурной комиссии печатать и распространять зажигательные сочинения, направленные против существующих церковных учреждений. Возбуждавшие страсти полемические произведения по поводу дела Рейхлина, «письма мракобесов» и другие зажигательные памфлеты, сочинение Гутена против папства, первое сочинение Лютера, направленное против римско-вавилонской блудницы — весь этот быстро возраставший горючий материал, который зажег церковь со всех сторон, был лишь следствием небрежного применения цензуры. Отныне это должно было измениться. Назначенным цензорам было строжайше предписано не пропускать в пре делах все еще огромного католического мира, т. е. Италии, части Германии, Австрии, Испании и Португалии, ни единой книги, содержащей хотя бы отдаленный намек на сомнение в догмах церкви и непогрешимости папы.

Цензорами назначались лишь слепо преданные папе священники, и они, действительно, не знали снисхождения из фанатизма или из чувства самосохранения. Подрастающее поколение было, таким образом, воспитано в слепой вере, а люди зрелого возраста были тоже приучены к беспрекословному повиновению. Тридентский собор, который был неохотно созван папой и партией реакционеров, был всецело увлечен подавляющим фанатизмом Карафы и все усиливавшегося ордена иезуитов и, санкционировав все реакционные мероприятия, в такой степени укрепил папство, как о том не мог и мечтать носитель тиары.

Евреи, лишенные всякой защиты и обязанные своим существованием лишь непоследовательному применению изданных против них канонических законов, скоро почувствовали на себе эту мрачную католическую реакцию. Как только церковь стала серьезно и строго осуществлять эти канонические установления, существование или, во всяком случае, спокойствие евреев было в опасности. Сначала был снова возбужден вопрос о Талмуде, но не в той мягкой форме, как 40 лет тому назад. В то время доминиканцы не могли надеяться на то, что папа согласится сжечь Талмуд, и потому вынуждены были прибегнуть к разного рода уловкам, чтобы привлечь на свою сторону императора. Теперь господствовал иной дух. Стоило лишь озлобленным ренегатам указать на вредное влияние Талмуда, и тотчас же был издан декрет против него. Новый клеветнический поход на Талмуд, в действительности, и был инсценирован ренегатами.

Илия Левита, еврейский филолог, который долгое время жил в доме кардинала Эгидио де-Витербо, обучил многих христиан еврейскому языку и доставил им поверхностное знание кабалы, имел двух оставшихся после своей дочери внуков, которые уже с детства вращались в христианских кругах. Один из них, Элиано, основательно изучил еврейский язык и был коректором и переписчиком во многих городах Италии, а его брат, Соломон Романо, много путешествовал 110 Германии, Турции, Палестине и Египту и знал еврейский, латинский. Эта строгая цензура была введена в 1543 г. в испанский, арабский и турецкий языки. Элиано перешел в христианство, приняв имя Виторио Элиано, и сделался священником, позже даже каноником. Соломон Романо был так возмущен этим поступком брата, что поспешил в Венецию, чтобы побудить его вернуться в лоно иудаизма. Но вместо того, чтобы вернуть брата к иудаизму, он сам изменил своей религии. Один венецианский патриций-церковник, Кантарено, стал убеждать его перейти в христианство; дело, начатое им, было завершено иезуитом Андреем Фрузием. Таким образом, к великой скорби еще бывшей в живых матери, Соломон Романо также перешел в христианство под именем Иоанна Баптисты. Он стал иезуитом, а также церковным писателем, писал о таинствах христианского вероучения, составил еврейский и арабский катехизис и под. Этот внук филолога Илии Левиты еще с двумя другими ренегатами, Иосифом Моро и Ананелом де-Фолиньо не только изменили своей вере, но, подобно Донину, выступили пред папой с клеветническими обвинениями, будто Талмуд содержит поношения Иисуса, церкви и всего христианского мира, да кроме того препятствует массовому переходу евреев в христианство.

Юлий III не был строго церковного образа мыслей и отнюдь не был враждебно настроен против евреев; он пользовался даже услугами еврейских врачей, знаменитого в то время Витала Алатино из Сполето и марана Аматуса Лузитануса. Но разрешение вопроса о Талмуде уже не находилось более во власти папы, а зависело от трибунала инквизиции, т. е. от фанатического Еарафы, и Юлий III должен был одобрить и подписать декрет, предложенный ему великим инквизитором (12 августа 1553 г.). В этом вопросе также ярко обнаружилась столь прославленная непогрешимость папы. Лев X способствовал напечатанию Талмуда, а третий преемник Льва приказал уничтожить Талмуд. Палачи инквизиции ворвались в дома римских евреев, конфисковали экземпляры Талмуда и сборники агады и подвергли их сожжению в день еврейского Нового года (9 сентября), желая этим еще увеличить скорбь евреев. Охота за Талмудом производилась не только в Риме, но и во всей римской области, в Венеции, где в еврейских книгопечатнях находились тысячи экземпляров, в Фераре, Мантуе, Падуе, даже на принадлежавшем Венеции острове Крите и во всех других местах. В то время были сожжены сотни и тысячи экземпляров Талмуда. В своем неистовом рвении слуги инквизиции не делали различия между Талмудом и другими книгами, написанными на еврейском языке. Все, что им попадалось в руки, делалось добычей пламени, даже св. Писание. Евреи в католических странах пребывали в полном отчаянии, ибо, вследствие обысков инквизиции, они лишились и таких сочинений, в коих были приведены религиозные предписания и ни словом не упоминалось о христианстве. Они обратились, поэтому, к папе, умоляя его отозвать декрет или же, по крайней мере, разрешить им пользование безобидными религиозными сочинениями раввинов. Юлий III исполнил последнюю просьбу и издал буллу (29 мая 1554 г.), в коей, правда, подтверждал, что евреи обязаны, под угрозой телесного наказания, выдать инквизиции имеющиеся у них экземпляры Талмуда, но запретил слугам инквизиции отбирать у евреев другие еврейские сочинения. За непослушание он угрожал суровой церковной карой. Отныне все еврейские сочинения до их опубликования должны были быть подвергнуты цензуре, которая должна была установить, не содержится ли в них хотя бы тень упрека по адресу христианства или Рима. Цензорами были большей частью крещеные евреи, которым, таким образом, была дана возможность вымещать злобу на своих прежних единоверцах.

Со смертью папы Юлия III положение евреев еще более ухудшилось. Ибо коллегия кардиналов тщательно следила за тем, чтобы в паны был избран строгий церковник, по возможности из монахов. Оставшиеся еще в небольшом числе образованные, гуманные, любящие науки и искусства церковные сановники вызывали к себе недоверие. Первым реакционным папой был Марцел II, во время непродолжительного правления коего евреи в церковной области чуть было не подверглись полному истреблению. Какой-то гнусный магометанский выкрест, с целью завладеть огромным состоянием своего питомца, распял молодого наследника и тайком бросил труп на кладбище Кампо-Санто, которое предназначалось только для богатых и знатных кругов, в виду того, что эти кладбище было покрыто землей, привезенной из Св. земли. Это обстоятельство придало преступлению особый отпечаток. И, действительно. несколько бессовестных христиан и крещеный еврей, Анакел ди Фолиньо предстали пред папой Марцелом с обвинением евреев в убийстве ребенка. Папа был склонен серьезно отнестись к этому обвинению, готовясь жестоко расправиться с еврейской общиной Рима; только благодаря уму и гуманности друга евреев, кардинала Александра Фарнезе, который обнаружил настоящего виновника (апрель 1555 г.), римские евреи были на сей раз спасены.

После Марцела панский престол занял фанатический Карафа под именем Павла IV (май 1555 до августа 1559). Он стариком сохранил еще всю резкость и страстность своей молодости и повел соответственную политику. Он ненавидел не только протестантов и евреев, но и испанцев, хотя они были самым надежным орудием церковного фанатизма; он называл испанцев вместе с их лицемерным королем, Филиппом II, «испорченным семенем евреев и мавров». Вскоре после своего вступления на папский престол он издал буллу, согласно коей каждая синагога в церковной области должна была уплатить десять дукатов на содержание воспитательного дома, где евреи воспитывались в духе христианства. Более жестокой была его вторая булла (12 июля 1555 г.), которая осуществила во всей строгости канонические законы о евреях. Они должны были быть заключены в гетто и иметь лишь одну синагогу, все другие были обречены на разрушение. Им запрещено было иметь христианскую прислугу и кормилиц, как и вообще иметь сношения с христианами, есть или играть с ними. Все евреи должны были носить зеленые шапки, а еврейки — зеленые вуали, даже за стенами города. Христиане не должны были называть еврея «господином». Евреям запрещено было приобретать недвижимую собственность; в течение одного года они должны были продать принадлежавшую им землю. В виду этого они принуждены были продать свою недвижимость, стоимость коей превышала 500.000 золотых крон, лишь за 100.000. Они должны были вести свои торговые книги на итальянском языке, что, впрочем, было вполне справедливым предписанием. Но к чему им были торговые книги, когда всякая торговля была им запрещена, за исключением торговли старым платьем? Но и старьевщики не находили покупателей, ибо булла предписывала христианам избегать общения с евреями. Таким образом, торговцы превратились в нищих. Мало того, булла запрещала еврейским врачам оказывать врачебную помощь христианам, несмотря на то, что многие папы обязаны были сохранением своего здоровья именно еврейским врачам. За нарушение буллы была назначена суровая кара. Эти, внушенные враждой к евреям, мероприятия были проведены со всей возможной строгостью. Отныне итальянские князья, желая приблизить к себе еврейского врача, должны были ходатайствовать пред папой о разрешении им этого. Какая перемена! Еще только недавно в папском городе, Авиньоне, совет города пригласил еврейского врача, Имануила де-Латес, оказывать населению врачебную помощь и обучать молодежь врачебному искусству. А отныне больной христианин не мог прибегнуть к помощи еврейского врача. При Павле IV также производились обыски с целью конфисковать экземпляры Талмуда. Некоторые евреи покинули сделавшийся негостеприимным Рим и направились в более терпимые страны; но на пути они подверглись истязаниям черни. Папа из ордена театинов отравлял жизнь оставшимся в Риме евреям. То он обвинял их в том, что они только для виду продали свою недвижимость и предъявили подложные продажные свидетельства, и по этой причине приказал бросить их в темницу. То он приказал тем евреям, которые не проявляли никакой деятельности, направленной к общему благу, в кратчайший срок покинуть Рим. Когда же ис пуганные евреи спросили, что им собственно следует понимать под «деятельностью, направленной к общему благу», то они получили загадочный ответ: «в свое время узнаете». Павел IV принуждал их участвовать в работах по улучшению стен Рима, который он хотел укрепить, опасаясь нападения со стороны им же оскорбленных испанцев. Однажды этот папа, которого евреи с правом называли Гаманом, в своей дикой ненависти к ним, приказал своему племяннику в темную ночь поджечь все их дома. Последний собирался уже, хотя и с отвращением, привести приказ в исполнение, но встретил проницательного кардинала, Александра Фарнезе, который убедил его повременить с выполнением этого бесчеловечного поручения, дабы дать папе возможность одуматься. Действительно, днем позже папа отказался от этого плана. Вследствие жестокого отношения этого папы к евреям, многие видные и богатые евреи перешли в христианство.

Если фанатический папа, Павел IV, так свирепствовал по отношению к евреям, то можно легко себе представить, как немилосердно пре следовал он маранов, живших в его области. Многие, насильно крещенные в Португалии, евреи или их дети нашли себе убежище в Анконе и получили от папы Климента VII разрешение исповедовать иудаизм, не опасаясь преследования инквизиции (см. выше, стр. 200). Двое следующих пап, Павел III и Юлий III, у которых было еще чувство справедливости, подтвердили эту привилегию, ибо были убеждены, что насильственно совершенное крещение не имеет силы таинства. Чем более португальская инквизиция, подобно испанской, свирепствовала против маранов, тем больше беглецов направлялись в Италию и, твердо доверяя привилегиям верховного главы католического христианства, поселились в Анконе и Фераре, принеся с собой спасенные богатства. В Анконе они устроили молельню в доме одного христианина. Но что значили для человеконенавистника Павла IV дарованные его предшественниками и некоторое время признаваемые им самим привилегии, когда они противоречили, по его мнению, строгому правоверию? Он не мог допустить, чтобы люди, которые, правда, насильно, но все же были окроплены св. водой, на его глазах исповедовали иудаизм. Поэтому Павел издал тайный приказ бросить в тюрьмы инквизиции всех маранов в Анконе, число коих превышало несколько сотен, подвергнуть их строгому допросу и конфисковать их имущество. Это было тяжелым ударом для маранов, из которых многие жили там уже более полувека и мнили себя в полной безопасности. Даже те мараны, которые были турецкими подданными и находились в этом, благодаря торговле с Левантом, цветущем городе по своим делам, были обвинены в принадлежности к иудаизму и заключены в тюрьму. Их товары были, конечно, также конфискованы. Обезумевший от ненависти папа, таким образом, сам лишил себя значительных источников дохода и как раз в тот момент, когда он хотел ринуться в войну с Испанией, требовавшую больших денег.

Лишь немногим маранам удалось ускользнуть из когтей папских инквизиторов; все они были гостеприимно приняты герцогом Гвидо Убалдо из Урбино и поселились в Пезаро. Это объясняется тем, что герцог находился тогда во вражде с папой и надеялся, с помощью связей маранов с Турцией, отвлечь левантинскую торговлю из Анконы в Пезаро. Герцог Эрколе II из Ферары также предоставил португальцам и испанцам еврейского происхождения убежище в своем государстве и даже буквально приглашал их в свою страну (декабрь 1555 г.. Среди поселившихся в Пезаро маранов находился весьма уважаемый в то время и знаменитый врач, Аматус (Хавив) Лузитанус (род. 1511 г., ум. в 1568 г.), умный и даровитый человек, опытный врач, выдающийся ученый и столь же добросовестный, сколь и любезный человек. Принужденный перейти в христианство, он получил имя Иоао Родриго де Пастел-бранко. По-видимому, и его изгнала из родины португальская инквизиция. Он в течение более или менее долгого времени проживал в тогдашней столице Фландрии, Антверпеие, позже в Фераре и Риме, но, в конце концов, поселился в Анконе (около 1549 г.), где он открыто принял свое еврейское имя, Хавив, и соответствующее ему на латинском языке имя, Аматус Лузитанус. Хотя он и открыто признавал себя евреем, все же его часто приглашали ко двору папы Юлия III для консультаций. Он находился в дружеских отношениях даже с португальским посланником в Риме, князем ланкастерским, Альфонсом, в жилах коего текла кровь английских и португальских королей, часто посещал его в дворце и даже посвятил ему одно из своих сочинений об историях болезней. Из близких и далеких мест стекались к нему страждущие, ибо он был добросовестным и осторожным врачом, который, хотя и придерживался старой (галеновской) методы, но не отвергал нововведений, подобно большинству врачей того времени, из слепой и бессмысленной последовательности или по неразумению; он сам изобрел некоторые весьма удачные способы лечения. Он лечил доверившихся его искусству больных не по шаблону, прописывая всем одни и те же лекарства, а исследуя сущность и особенности каждого недуга. Врачебное искусство было для него святыней, которой он был предан всей душой, стремясь продлить человеческую жизнь. Аматус мог по чистой совести клясться, что он всегда стремился лишь ко благу людей, не заботясь о вознаграждении, не принимая богатых подарков, бесплатно пользуя бедных и не делая никакой разницы между евреями, христианами и турками. Ничто не останавливало его в его серьезном призвании, ни семейные обстоятельства, ни утомительные путешествия, ни изгнание. Какой контраст с большинством лекарей того времени, которые стремились лишь к наживе, не интересовались здоровьем больного, знали наизусть весь запас их бессодержательной учености и ничего не понимали в болезнях. У Аматуса было много учеников, которые были очень к нему привязаны и с которыми он обходился, как со своими детьми. Уже в молодости он написал не сколько медицинских сочинений, которые были настолько популярны, что вышли в нескольких изданиях еще при жизни его. Наибольший успех имели его семь медицинских «центурий» (историй 100 болезней), в которых он точно описал примененные им способы лечения и их успех, присовокупив характеристики своих больных. Его способы лечения доставили ему еще при жизни широкую славу: его сочинения были часто печатаемы в Италии, Франции, Германии и даже в Испании, а врачи пользовались ими, как руководством. Аматус был не только врачом, он был сведущ и в других областях; так он перевел на испанский язык краткую историю Рима Евтропия. Он понимал также еврейский и арабский языки. Он получил от польского короля приглашение сделаться его лейб-медиком, но не принял приглашения.

И этот благодетель человечества, краса своего времени, должен был, точно преступник, бежать из Анконы в Пезаро, а потом и дальше только потому, что не хотел лицемерно признать себя христианином пред кровожадной инквизицией Павла IY и желал избежать грозившего ему сожжения. Больше 80 португальских маранов, не успевших спастись бегством, должны были томиться в тюрьмах инквизиции в ожидании приговора. Те из них, которые раскаялись в своих заблуждениях и признали католическое вероучение, были оправданы, но сосланы на остров Мальту и лишены всех прав и званий. Шестьдесят маранов согласились на этот лицемерный шаг и были на судне отвезены на Мальту, как галерные невольники; но им все же удалось спастись и поселиться в Турции, где они могли свободно исповедовать иудаизм. Двадцать четыре человека, в том числе одна женщина, Донна Майора, не изменили своей вере: «Господь, наш Бог, един» и были сожжены на костре (май 1556 г.). Яков да Фано, Соломон Хазан и Мардохай де Бланес увековечили в трех элегиях имена этих двадцати четырех мучеников. Элегия последнего из года в год читалась в синагоге в Пезаро в день разрушения иерусалимского храма. Крик ужаса раздался среди евреев при вести о сожжении маранов в Анконе. Осуждение было столь же противозаконно, сколь жестоко, ибо, как уже упомянуто, свобода исповедания была гарантирована маранам в Анконе последовательно тремя папами. Этот удар особенно ошеломил португальских маранов, живших в Турции. Они стали изыскивать средства отомстить безумно-жестокому папе. Своеобразное положение евреев в том столетии дало им возможность начать борьбу против злобного врага на папском престоле. Единство евреев на Востоке давало им средство осуществить их планы.

В то время жила одна благородная еврейская женщина, которая, благодаря своей грации, уму, сердечности, характеру и душевному величию, служила украшением своего пола и народа и принадлежала к тем избранным натурам, которые от времени до времени Провидение посылает человечеству как бы для того, чтобы напомнить людям, что они созданы по образу и подобию Бога. Дона Грация Мендесия пользовалась таким громким именем, которое редко выпадает на долю женщины и которое произносилось еврейскими современниками с любовью и уважением. Обладая крупным состоянием, она мудро пользовалась им, стремясь лишь ко благу других и к духовному самоусовершенствованию, и пользовалась влиянием, точно королева, владычествуя над сотнями тысяч радостно подчинившихся ей сердец. Ее называли Эсфирью того времени. Но ей пришлось испытать не мало душевных мук прежде, чем она получила возможность свободно называть себя Грацией, т. е. Ханой. Подлая и гнусная злоба не пощадила и ее, но не была в состоянии помутить кристальную чистоту её души. Родившись в Португалии (около 1510 г., ум. около 1568 г.) в маранской семье Бенвенисти, она, под христианским именем Беатриче, была выдана замуж за богатого марана из дома Наси, который принял имя Франциска Мендеса. Последний основал крупный банкирский дом, который производил свои операции даже во Фландрии и Франции. Германский император и владыка двух частей света, Карл Y, король Франции и множество других князей состояли должниками дома Мендеса. Младший брат Франциска, Диого Мендес, управлял отделением банка в Антверпене. Когда муж Беатриче умер (до 1535 г.), оставив после себя дочь, по имени Рейну, а португальская инквизиция стала угрожать имуществу и жизни Беатриче и её ребенка, она отправилась к своему шурину в Антверпен в сопровождении своей младшей сестры и нескольких молодых племянников. Кроме того она снабдила бедных маранов деньгами, дав им таким образом возможность спастись от костров инквизиции. Через руки Беатриче и её шурина проходили все те суммы, которые португальские мараны уплатили папским посланникам и иным ставленникам, дабы помешать введению инквизиции. Богатые мараны, которым удавалось освободиться из когтей инквизиции, руководимой де-Мело (см. выше, стр. 234), отправлялись обыкновенно в Антверпен, бывший в то время центром мировой торговли. Император Карл V, хотя и допускал пылающие костры в Испании и сам же способствовал введению в Португалии инквизиции со всеми её жестокостями, все же поощрял переселение маранов из Португалии в его любимые Нидерланды, желая привлечь туда их богатства). Присутствие Мендесии в бельгийской столице было тем необходимее, что постепенно деятельность банкирского дома была перенесена вь Антверпен, а Мендесия была главной соучастницей дела, так как её муж завещал ей половину своего состояния. В Антверпене семья Мендеса пользовалась всеобщим уважением; молодой, изящный и красивый племянник Мендесии, Иоао Микес, находился в приятельских сношениях с высокопоставленными лицами в столице и был очень любим даже наместницей Нидерландов, Марией, бывшей венгерской королевой и сестрой Карла V.

Однако Мепдесия чувствовала себя не совсем хорошо в Антверпене. Любовь к вере её предков, от которой ей приходилось отрекаться, отвращение к навязанной ей католической религии, к ежедневному посещению церкви, коленопреклонению и исповеди, быть может, под надзором особых шпионов — все это делало Фландрию столь же ненавистной для неё, как и Португалию. Она страстно желала поселиться в стране, где, следуя пламенному влечению своего сердца, она могла бы свободно исповедовать иудаизм. Поэтому она настойчиво просила своего шурина, руководившего банкирским домом и женившегося тем временем на её младшей сестре, переселиться вместе с ней в Германию или в иную страну или же выплатить ей причитающиеся ей деньги. Диого Мендес уже назначил время для отъезда, но до истечения этого времени скончался (1540 — 1546), оставив после себя вдову и дочь, Грацию младшую. С этого времени для благородной Мендесии наступили тяжелые времена. её покойный шурин в своем завещании признал ее главой своего обширного дела, так как вполне доверял её уму и честности; при пей же были только два её молодых племянника. Она не могла так быстро ликвидировать дела, чтобы можно было, следуя влечению сердца, поселиться в каком-нибудь уголке земного шара и исповедовать свободно иудаизм. Между тем своекорыстный Карл V зарился на огромное состояние дома Мендеса. Императорский фискал возвел обвинение против умершего Диого Мендеса в тайном соблюдении иудаизма. Быть может, стало также известно, что он словом и делом помогал противникам инквизиции в Португалии. В наказание все имущество Мендеса, как еретика, должно было поступить в казну, ибо во Фландрии были изданы строгия распоряжения против переселившихся туда маранов. Уже был издан приказ конфисковать все имущество и деловые книги дома Мендеса. Однако вдове Мендесии удалось крупным займом и подкупом чиновников на время отдалить грозившую ей опасность. В таком положении она тем менее могла покинуть Антверпен, что её отъезд укрепил бы подозрения против неё и повлек бы за собой полную потерю состояния. Таким образом она принуждена была, испытывая неимоверные душевные муки, еще два года пробыть в Антверпене, покуда заем не был погашен императором.

Наконец, пробил, как казалось, час её свободы, наконец, она могла покинуть Антверпен и переселиться в Венецию. Говорили, что её племянник, Иоао Микес, тайком увез в Венецию её дочь, Рейну, руки коей добивались многие высокопоставленные и знатные христиане. Быть может, это был слух, нарочно распространенный семьей Мендеса, дабы иметь повод к беспрепятственному отъезду в Венецию. Однако эта осторожность ни к чему не привела. После её отъезда Карл V снова приказал конфисковать все имущество фирмы, поскольку оно находилось в пределах его империи, обвиняя обеих сестер в тайной принадлежности к еврейству. Мендесия старшая (как ее называли) должна была снова потратить значительную сумму денег, чтобы отвратить удар.

В Венеции (где она приняла имя Де-Луны) ей пришлось испытать более тяжелые дни, чем когда-либо раньше, ибо удары посыпались на нее с той стороны, с которой она их менее всего ожидала. её младшая сестра, легкомысленная и бесхарактерная, потребовала от неё выдачи причитавшейся ей и её дочери части состояния, дабы она могла самостоятельно распоряжаться ею. Но Мендесия не хотела и не могла согласиться на это, ибо была назначена своим шурином единственной руководительницей дела и опекуншей над своей, еще несовершеннолетней, племянницей. Тяготясь этой опекой и, вероятно, находясь под влиянием плохих советчиков, младшая сестра решилась на шаг, повредивший ей самой. Она заявила венецианскому совету: «ея старшая сестра собирается со всеми своими богатствами переселиться в Турцию, между тем как она с дочерью намерена остаться верной христианству; поэтому она просит венецианские власти помочь ей получить причитающуюся ей часть состояния, дабы она могла, как правоверная христианка, использовать ее в пределах Венеции». Венецианские власти, надеясь на хороший улов, не замедлили удовлетворить ходатайство, привлекли Мендссию к суду и даже, чтобы воспрепятствовать её бегству, задержали ее. её бесхарактерная сестра послала к тому ж» одного своекорыстного и ненавидевшего евреев христианина во Францию, с целью ходатайствовать о наложении ареста на имущество дома Мендеса, тоже, вероятно, опираясь на обвинение своей старшей сестры в принадлежности к иудаизму. Он, недовольный полученным вознаграждением, обвинил и младшую сестру в тайной принадлежности к еврейству и добился того, что французский двор наложил арест на имущество фирмы Мендеса во Франции. Кроме того король Генрих II отказался по этой же причине уплатить фирме причитавшиеся с него деньги. Между тем несчастная Мендесия принимала все меры к тому, чтобы по возможности ослабить посыпавшиеся на нее удары. её племянник не жалел денег, чтобы предупредить огромные потери и освободить Мендесию. Последняя или её племянник обратились к султану Сулейману с просьбой вступиться за нее. В его государство должны были быть привезены столь значительные богатства, а венецианская республика, своим существованием обязанная его милости, осмеливается препятствовать этому. Это возбудило его гнев. Еврейский лейб-медик султана, Моисей Гамон, питавший надежду женить своего сына на богатой наследнице, Рейне, настроил султана в пользу семьи Мендеса. Особенный государственный посол (чаус) был послан из Порты в Венецию с требованием немедленно освободить арестованную маранку и не ставить никаких препятствий её переезду в Турцию. Вследствие этого между Турцией и венецианской республикой возникли натянутые отношения, которые позже повели к разрыву. Таким образом, Грация Паси, скрываясь под неизвестным именем Мендесии илиде-Луна явилась причиной того, что не только Венеция, но и французский двор пришли в замешательство. Против её воли ей пришлось сыграть крупную роль.

Между тем ей удалось неизвестным образом найти убежище в Фераре, где она, под охраной герцога Эрколе дЭсте II прожила несколько лет под своим еврейским именем, утешая и поддерживая своих несчастных единоплеменников. Лишь теперь она получила возможность свободно и открыто проявить свои высокие добродетели, свое сострадание, свое благородство, глубокую благочестивость — словом, свою великую душу. её рассудительный ум также не мало помог маранам. Поэт Самуил Уске, посвящая ей свой прекрасный труд «Утешения в печальной судьбе Израиля», говорит о ней с восторгом и глубочайшим уважением: «Сердце считают самым благородным органом человеческого тела, ибо оно ощущает боль скорее всех других органов; поэтому, если хотят удовлетворить организм, необходимо прежде всего удовлетворить его сердце; я намерен этой небольшой веткой свежих плодов принести пользу нашим португальским собратьям (маранам); надлежит преподнести ее Вашей милости, как сердцу народа, ибо Вы чувствуете его страдания более, чем кто-либо другой; меня при этом не ослепляет любовь и чувство благодарности за все те великие благодеяния, которые я испытал от Вас; ибо с тех пор, как Вы стали озарять светлыми лучами свой народ, все члены его вплоть до самых низших впитали в себя истину и сохранят в своих сердцах Ваше имя и Вашу благословенную память на вечные времена».

Еще более превозносил ее поэт Самуил Уске в самом труде своем. Нумео, утешитель Израиля в диалоге, в числе других утешений указывает на неожиданную помощь со стороны этой благородной женщины. «Кто не видел божественного милосердия, снизошедшего к тебе в образе человека, помогавшего и еще теперь помогающего тебе в твоих несчастьях? Кто видел, как возродились сострадание Мирьям, готовой отдать свою жизнь для спасения братьев, великий ум Деборы, предводительницы своего народа, бесконечная добродетельность и святость Эсфири, защитницы угнетенных, достославный подвиг целомудренной вдовы, Юдифи, освободительницы осажденных? Все эти высокие добродетели Бог почерпнул из сонма своих ангелов и вложил их все в одну душу, и эту душу он, к твоему счастью, вселил в прекрасное женское тело благословенной еврейки, Наси. Она преисполнила силы и надежды тех из твоих бедных питомцев, которые, за недостатком средств отчаивались в возможности спастись от огня (костров) и пуститься в далекое путешествие. Она поддерживала щедрой рукой тех из них, которые, поселившись во Фландрии и других местностях, впали в нищету и пребывали в опасности, и помогла им устроиться. Она охраняла их от суровости диких Альп Германии и помогала им в их крайней нужде и несчастье. Она не отказывала в своей помощи даже и врагам. Своей чистой рукой и божественной волей она освободила большинство твоих питомцев (маранов) от нищеты, грехов и бесконечных мук, помогла им переселиться в страны, где они находились в безопасности, и собрала их под знаменем своего старого Бога. Таким образом она была силой в твоей слабости».

Оба издателя Библии на испанском языке в Фераре, Авраам Уске и Атиас, которые частью посвятили ее «светлейшей синьоре Грации», в кратких словах говорят об её заслугах. «Мы посвящаем этот перевод Вашей милости, как личности, которая по своим заслугам пред еврейством занимает высочайшее место. Мы надеемся, что Ваша милость примет этот труд, поддержит его и защитит, подобно тому, как Вы поддерживали и защищали всякого, кто нуждался в вашей помощи».

Она поддерживала всех трех Уске; поэт-историк Самуил Уске сам упоминает о том, что всем обязан ей; поэта Соломона Уске (Дуарте Гомеца) она допустила к участию в банковском деле, а Аврааму Уске она, вероятно, помогла содержать еврейскую и испанскую книгопечатню. Поэтому панегирики с их стороны могли бы казаться пристрастными; но все, даже самые добросовестные раввины того времени, превозносили ее и писали о её добродетелях так же восторженно, хотя и не так красиво, как упомянутые писатели. «Благородная княгиня, слава Израиля, мудрая женщина, которая построила свой дом в чистоте и святости. Она щедрой рукой поддерживает бедных и нуждающихся, доставляя им счастье в этом и блаженство в ином мире. Она многих спасла от смерти, многих подняла из низов суетной жизни, многих освободила из темниц, в коих они томились, обреченные на смерть. Она построила школы, в коих каждый мог впитать в себя мудрость и учение Бога. Она многим давала ссуды, дабы они могли не только пропитать себя, но и жить в довольстве».

Помирившись со своей сестрой, которая, по-видимому, поняла, что своим необдуманным шагом она только подвергла опасности самое себя, помолвив свою племянницу, красивую Грацию младшую II, со своим племянником, Самуилом Наси в Фераре, дабы крупное состояние осталось в семье нераздробленным, и по-матерински пристроив всех членов своей семьи, она осуществила свою давнюю мечту переселиться в турецкую столицу, дабы освободиться от всякого рода опасностей со стороны христианства. её даровитый племянник, Иоао Микес, жених дочери её, Рейны, совершил далекие путешествия в Лион, Марсель, Рим и Сицилию, дабы привести в порядок её дела. Он весьма искусно подготовил ей в Константинополе хороший прием. Научившись в сношениях с христианскими государственными людьми дипломатическому искусству, он получил от посланника французского двора, с коим семья Мендеса жила в глухой вражде, Де-Ланзака, рекомендательное письмо и потому встретил в Константинополе радушный прием. Лишь в Константинополе Иоао Микес открыто перешел в иудаизм, принял имя Иосифа Наси и женился на своей богатой кузине, Рейне. Но он не один приехал туда, а в сопровождении 500 испанских, португальских и итальянских евреев. Он с самого начала стал выступать там, как князь. Благодаря своему уму, знанию европейских условий и богатству, Иосиф Наси был скоро приближен ко дворцу и пользовался большим влиянием на султана Сулеймана. Его теща по-прежнему оставалась руководительницей огромного состояния семьи.

Скоро еврейские жители Константинополя узнали благородство доны Грации и её зятя. Они поддерживали бедных, основывали школы и молельни и назначали учителям Талмуда годовые оклады. Испанский раввин, Иосиф ибн-Лаб. вследствие нанесенного ему оскорбления и из-за чумы переселившийся из Салоник в Константинополь, находился на полном содержании Грации и Иосифа Наси. Но их благотворительность распространялась не только на испанцев и португальцев в Typции, но и на немцев, далеко за пределами Константинополя.

Когда дона Грация получила известие о том, что папа Павел IV приказал бросить в тюрьмы маранов в Анконе, чтобы раньше или позже сжечь их, она почувствовала жгучую боль, как мать, узнавшая о несчастий своих детей. Ибо она считала всех маранов своими сыновьями и братьями. Однако она не предалась чувству бесполезной скорби, но энергично принялась действовать вместе с Иосифом Наси. Сначала она обратилась к султану Сулейману, умоляя его требовать освобождения, по крайней мере, тех маранов из Турции, которые были в Анконе лишь по своим торговым делам. Она была счастлива, когда это её ходатайство было удовлетворено. Султан Сулейман обратился к папе с посланием (9-го марта 1556 г.), написанном в том высокомерном тоне, в котором турецкие султаны, сознававшие свою силу, позволяли себе обращаться к раздробленным и враждовавшим друг с другом христианским монархам. Он жаловался на то, что его еврейские подданные противозаконно арестованы, в виду чего он потерпел прямо убыток в 4000 дукатов, не говоря уже об уменьшившихся доходах, так как турецкие евреи понесли от этого большие потери. Султан настаивал на том, чтобы папа немедленно же освободил всех турецких маранов, арестованных в Анконе, и довольно прозрачно намекал, что, если его представления не подействуют, он ответит репрессиями по отношению к своим христианским подданным. Павел IV принужден был со скрежетом зубовным удовлетворить требование султана, освободить турецких евреев и позволить им беспрепятственно выехать на родину. Остальные мараны, не имевшие могущественных защитников, были, по слухам, сожжены. За это евреи хотели чувствительно отомстить папе, рассчитывая на энергичную поддержку со стороны доны Грации и её зятя.

Торговые сношения турецких евреев были в то время весьма значительны; вся торговля проходила через их руки, они конкурировали даже с венецианцами и обладали собственными кораблями и галерами. С целью вытеснить венецианцев, еврейско-левантские купцы пользовались Анконой, как складочным местом для товаров, шедших из Турции в Европу и обратно. Герцог Гвидо Убалдо из Урбино приютил в Пезаро бежавших из Анконы маранов, рассчитывая на то, что так называемая торговля с Левантом, находившаяся в руках евреев, будет отвлечена от Анконы и сосредоточена в его гавани. Поэтому община в Пезаро и особенно маранские беглецы обратились с посланием ко всем турецким общинам, находившимся в торговых сношениях с Италией, прося их посылать отныне свои товары не в Анкону, а в Пезаро. Из Пезаро специально с этой целью был послан в Турцию Фараг, который должен был поддержать эту просьбу и на словах сказать то, чего нельзя было доверить бумаге. В первом порыве возмущения многие левантские общины приняли это предложение (август 1556 г.) и условились между собою чувствительно наказать папу, лишив его значительных доходов, которые он до того времени получал от торговли с Левантом. Но так как подобная мера была осуществима и действительна только в том случае, если бы все жившие в Италии еврейские купцы присоединились к этому решению, то левантские общины решили не вести торговли с Анконой по ка только в течение восьми месяцев (до марта 1557); тем временем столь важное мероприятие, так глубоко затрагивавшее торговые интересы, могло быть основательно взвешено и обдумано; кроме того могло быть достигнуто единодушное решение всех евреев европейской Турции. Особенно заинтересованные в этом евреи из Пезаро и бывшие мараны в турецкой империи, конечно, прилагали все усилия, чтобы достигнуть единодушного решения бойкотировать папу и его гавань. Между прочим указывалось на следующее: «герцог Гвидо Убалдо приютил маранов только потому, что рассчитывал на привлечение левантской торговли в свою гавань, и мараны обязались содействовать этому; герцог отвергнул требование папы выдать ему маранских беглецов и тем навлек на себя гнев папы, лишившего герцога капитаната, который приносил ему большие доходы, и все это он сделал ради евреев; поэтому можно опасаться, что, если левантские евреи будут по прежнему вести свои дела с Анконой, герцог выдаст разъяренному папе пезарских маранов; следовательно, жизнь последних находится в величайшей опасности, и религиозный долг всякого еврея содействовать её устранению». В самом деле, отлучение, которым угрожал раввин в Салониках всякому, ведущему дела с Анконой, оказалось весьма чувствительным для этого города. Спустя приблизительно год после сожжения маранов в Анконе, магистрат этого города жаловался папе, что благосостояние его падает и что, если он не окажет помощи, Анкона, которая до того с успехом конкурировала с другими портовыми городами, превратится в незначительный городок (10 августа 1556 г.). В свою очередь, анконские евреи, не принадлежавшие к маранам, потерпели от этого значительные убытки и не замедлили через посредство своего раввина, весьма уважаемого кабалиста, Моисея Басулы, обратиться с посланием к турецким общинам, заклиная их не связывать себя определенным решением и объясняя им: «если папа узнает, что евреи хотят отомстить ему за преследования маранов, он в своем бешенстве истребит всех евреев в своей области; напротив, за судьбу пезарских маранов нечего опасаться, ибо Гвидо Убалдо очень рассудительный человек, да кроме того мараны не могут отвечать за действия левантских евреев; герцог к тому же возвестил, что маранские беглецы всех стран могут в его государстве свободно исповедовать иудаизм.

Между тем возмущение турецких евреев несколько улеглось под влиянием многих причин чисто материального свойства. Еврейские купцы, направившие свои корабли в Пезаро, нашли, что тамошняя гавань не представляет такой безопасности, как анконская. Гвидо Убалдо, правда, обещал улучшить ее; но еврейские купцы Леванта не хотели на основании одного этого обещания рисковать своими капиталами. Поэтому все глаза устремились на главную общину в Константинополе: к ней были направлены послания представителей торговых городов, Салоник, Адрианополя, Брусы, Аулоны и Морей с просьбой тщательно обсудить этот вопрос, приняв во внимание их торговые интересы. В Константинополе пользовались огромным влиянием дона Грация и Иосиф Паси, которые твердо решили наказать бесчеловечного папу и уже приказали своим агентам направлять все товары в Пезаро. Португальские общины в Турции и часть испанских тоже были согласны запретить еврейским купцам под угрозой отлучения вести дела с Анконой. Но в самом Константинополе появилась небольшая оппозиция со стороны тех купцов, которые опасались, что это решение принесет им большие потери. Решение в этом вопросе таким образом зависело от константинопольских раввинов; если бы они единодушно высказались в пользу бойкота Анконы, в виду опасности, грозившей пезарским маранам, и угрожали бы ослушникам отлучением, то их авторитету подчинились бы раввины Салоник и других больших турецких общин.

Поэтому Грация и Иосиф Паси просили раввина Иосифа ибн-Лаб, находившегося у них на содержании, побудить остальных раввинов различных константинопольских общин высказаться в пользу отмщения папе. Сначала их план не встретил препятствий. Три раввина, испанцы Соломон ибн-Била и Самуил Саба, а также уважаемый старец, Авраам Иерушалми (последний на смертном одре), подписали решение, предложенное Ибн-Лабом. Последний написал даже раввинский отзыв, в котором он, по желанию доны Грации, указывал на всеобщее решение бойкотировать папскую Анкону, как на нечто само собою разумеющееся.

Но два раввина были против этого решения, именно Иошуа Сонцин, родом итальянец, раввин одной из испанских общин, и раввин одной немецкой общины. Первый заявил, что никак не может подписать подобное постановление, покуда он не убедится, что оно не угрожает жизни проживающих в Анконе евреев, ибо нельзя желать спасти жизнь одних на счет жизни других. Он верил словам раввина Моисея Басулы, что евреям Анконы грозит опасность, если осуществится постановление. Иошуа Сонцин был возмущен тем, что прихлебатели доны Грации старались подорвать доверие к свидетельству Моисея Басулы указанием на то, что он, может быть, подкуплен анконскими купцами. Сонцин по этому поводу горестно воскликнул: «неужели же раввинов, служителей Торы, можно поставить на одну доску с католическими священниками (того времени), действующими только из своекорыстия?» Иошуа Сонцин предложил послать особого посла в Италию, именно в Падую, к весьма уважаемому и добросовестному раввину, Меиру Каценеленбогену, дабы последний окончательно решил вопрос, кому угрожает большая опасность, пезарским ли маранам или анконским евреям; Сонцин согласился даже за свой счет снарядить посла. Как Сонцин ни был предан Иосифу Паси и восторгался донной Грацией, он все же не хотел, из желания услужить им, подписать постановление, которое противоречило его совести. Он прямо заявил, что до поры до времени не может присоединиться к постановлению. Раввин немецкой общины также отказался возвестить это постановление в своей синагоге и за то поплатился годовым окладом, который он до сих пор получал от Иосифа Паси. Ибо последний, хотя и отличался благородным характером, не выносил прекословия. В данном случае он был, быть может, и прав, ибо он лучше раввинов знал герцога Гвидо Убалдо и мало рассчитывал на его дружелюбное отношение к маранам, если он не будет иметь от этого каких-либо выгод. Так как в главной константинопольской общине не пришли к единогласному постановлению, то еврейские купцы других турецких общин обрадовались этому, как поводу к возобновлению торговых сношений с Анконой. Напрасно дона Грация, всей душой стремившаяся поддержать пезарских маранов, потребовала отзыва от коллегии раввинов в Сафете, которая, благодаря двум своим представителям, Иосифу Каро и Моисей ди Трани, пользовалась огромным авторитетом среди еврейства на Востоке. Постановление раввинов, направленное против папы Павла IV, не вступило в силу. Раввины еще не закончили своих совещаний, как, к величайшей скорби доны Грации и её приверженцев, наступило то, чего они так долго опасались. Герцог Гвидо Убалдо, надежды коего на подъем Пезары путем привлечения туда торговли с Левантом не оправдались и которого папа засыпал упреками и репрессиями, изгнал, наконец, маранов из Пезаро (март 1558 г.). Но нужно воздать ему похвалу за то, что он, по крайней мере, не предал их в руки палачей инквизиции. Изгнанники на наемных кораблях направились большей частью на Восток. Но папская корабельная полиция подстерегала их на пути, и они лишь с трудом спаслись от гибели. Некоторые из них попали в плен и были проданы в рабство. Искусный и гуманный маранский врач, Аматус Лузитанус, некоторое время пробывший в Пезаро, а позже живший в Рагузе, спасший жизнь и восстановивший здоровье многих христиан, принужден был также покинуть христианский мир и переселиться в почти еврейский город, Салоники (1558 — 1559. Этот год принес, по-видимому, несчастье и маранам в Фераре, которые лишились покровительства герцога; ибо в этом году прекратилась книгопечатня Авраама Уске. Кардинал Микель Гислиери, позже папа Пий V, принадлежавший к партии монахов и зелотов, обратился к этому герцогу с посланием, в коем требовал наказания стихоплета Якова да Фано, который в стихах прославлял мученическую смерть анконских маранов (см. выше, стр. 288), и опубликовавшего их типографа, (Авраама Уске?), так как еретики справедливо сожжены. Брат Иосифа Наси, дон Самуил Наси, который заведовал делами фирмы в Фераре, был в такой степени преследуем герцогом Эрколе, что принужден был прибегнуть к посредничеству турецкого двора, дабы свободно переехать в Константинополь. Грозный взгляд неверующего султана имел на христианских монархов большее влияние, чем голос справедливости и человечности.

Чем более папа Павел IV приближался к могиле, тем более свирепо относился он к евреям. Он приказал бросить в темницу Давида дАсколи, осмеливавшегося критиковать декрет папы о ношении желтых шляп. По приказу папы, крещеные евреи, Сикстус Сененсис и Филипп или Иосиф Моро, вращались в общинах Церковной области, приставая к евреям со своими вызывающими проповедями. Последний ворвался однажды в синагогу в судный день (1558) с распятием, которое евреи считали идолом, и имел наглость поставить его в хранилище «священной Торы». Когда же евреи, оскорбленные в своих самых святых чувствах, выгнали его из синагоги, он собрал вокруг себя яростную чернь и добился того, что, по приказу начальника города, два еврея, прикоснувшиеся к нему руками, были закованы и высечены. Папа был особенно возбужден против маранов и Талмуда. Первых он отыскивал в самых затаенных уголках. Многие испанские и португальские мараны, которым не удалось спастись бегством, вступали в монашеский орден и, так сказать, выли с волками, дабы последние не трогали их. При этом мараны предпочитали вступать в орден иезуитов, который в течение короткого времени успел превзойти все прежние ордены, ибо в нем ценились способные люди, и мараны могли там перехитрить хитрецов и оказывать услуги своим единоплеменникам. Поэтому испанское правительство во главе с мрачным Филиппом II, сыном Карла, не покровительствовало иезуитам; оно опасалось (правильно ли или ошибочно — неизвестно), что многочисленные мараны в рядах иезуитов впоследствии отомстят за испытанные муки. Мараны скрывались и под капюшонами францисканских монахов, они пробирались в самые затаенные уголки враждебного лагеря. Павел IV, которому пожаловались на то, что в монашеские ордены принимают маранов, запретил орденам допускать в свою среду лиц еврейского происхождения.

С Талмудом он расправился еще основательнее; во всей церковной области и в большей части Италии не было более ни одного экземпляра Талмуда; если бы кто держал у себя это, то он подвергся бы суровому наказанию. Большинство школ прекратило свое существование. Если бы повсюду воцарились такие условия, то итальянские евреи были бы обречены на невежество и отупение, и конечная цель папы, привлечение евреев к христианству, была бы, пожалуй, легко осуществима. Но в Кремоне, принадлежавшей к Милану, основалась большая школа и убежище для преследуемого Талмуда. Прибывший из Германии талмудист, Иосиф Отоленги из Этлингена, открыл в Кремоне школу, обучал Талмуду и издал целый ряд раввинских писаний. Все, имевшие экземпляры Талмуда, тайно доставляли их в Кремону, где образовался, таким образом, довольно большой склад; отсюда Талмуд вывозили на Восток, в Польшу и Германию. Эту, правда, весьма незначительную религиозную свободу евреи сохранили и при господстве испанцев, которые были вынуждены вести войну с Павлом IV. После того, как папа принужден был заключить позорный для себя мир, он стал изыскивать средства к уничтожению еврейских книг в Кремоне. Доминиканцы, эти папские полицейские, обрабатывали в этом направлении население с целью оказать давление на наместника, испанского герцога Сиесы (Сесы). В Кремоне были распространены зажигательные писания, в которых народ прямо призывался к умерщвлению евреев (8 апреля 1559 г.). Несколько дней спустя двое доминиканцев, из коих один был крещеный еврей, Сикстус Сененсис, обратились к наместнику с просьбой воздвигнуть костер для сожжения Талмуда, так как он полон издевательств над Иисусом и д. Так как герцог Сиесы не соглашался на слово поверить обвинениям доминиканцев, то против Талмуда выступили два свидетеля (17 апреля), крещеный еврей, Виктор Элиано (см. выше, стр. 28, и один бессовестный негодяй, немецкий еврей, Zawjya деи Кантори (?), находившийся во вражде с Иосифом Отоленги и хотевший отомстить ему. Таким образом испанский наместник Милана был убежден во вредности Талмуда и отдал приказ своим солдатам обыскать еврейские дома и книгопечатню в Кремоне, бросить все экземпляры Талмуда в одну кучу и сжечь их. От 10 — 12 тысяч книг стали добычей пламени (апрель или май 1559 г.. Этот самый папа приказал сжечь все найденные в Италии сочинения протестантов и даже Библию, переведенную на новые языки; как же ему было пощадить Талмуд?

Виктор Элиано, этот озлобленный выкрест, чуть было сам не пострадал от костра, предназначенного для Талмуда. Ибо испанские солдаты, которым был отдан приказ отыскивать еврейские книги, мало заботились о том, были ли книги талмудического или иного содержания. Таким образом, они едва не сожгли и кабалистическую книгу, Зогар, любимое детище папства. Ибо со времени увлечения мистицизмом Пико де Мирандола и особенно Рейхлина, кардинала Эгидио де-Витербо и францисканца Галатино правоверные учители церкви и церковные сановники были непоколебимо убеждены в том, что кабала содержит в себе таинства христианства. Вот почему уничтожение, на которое был обречен Талмуд, не распространялось на кабалистическую книгу, Зогар. Напротив, последняя была отпечатана Эмануилом де-Беневент при папе Павле IV и с разрешения инквизиции. На развалинах Талмуда должно было быть возведено здание кабалы. Правда, видные итальянские раввины, Меир из Падуи и другие, не дали своего согласия на это, ибо не хотели, чтобы то, что должно было оставаться тайным учением, было напечатано и, таким образом, стало доступно каждому человеку. Однако закоснелый кабалист, Моисей Басула, далее раввин из Мантуи, Моисей Провенцали. и какой-то пришлый полураввин, Исаак бен-Эмануил де-Латес, который до самой старости был лишь домашним учителем у Исаака Абрабанела II в Фераре — эта тройка поддерживала и сделала возможным опубликование 30 тара (Мантуа 1558 до 1559 г.).

Еще во время печатания Зогара в Мантуе некоторые итальянские раввины хотели наложить на него запрещение и предать издателей отлучению, мотивируя это тем, что папа приказал сжечь Талмуд, а Зогар пощадил, что чтение Зогара приводит к ереси и что поэтому он заслуживает быть изъятым из употребления и даже быть сожженным. Но Исаак де-Латес энергично вступился за Зогар и его издателей. Из его нелепых доводов, приведенных в пользу Зогара, особенно характерен следующий: «благодаря кабалистическим занятиям, обряды не кажутся столь сухими, бездушными и бессмысленными». Таким образом печатание Зогара, который нанес впоследствии столь тяжелые раны еврейству, продолжалось. Так как сбыт Зогара в Италии и на Востоке сулил большие выгоды мантуанским издателям, то один христианский издатель, Виченти Конти, в Кремоне приступил тоже к печатанию Зогара. Хотя он и обещал, с целью заподозрить мантуанское издание, дать более полный текст Зогара, но он все же не сдержал своего слова и выпустил издание, полное ошибок и искажений. Участником этого кремонского издания Зогара был внук Ильи Левиты, ядовитый каноник, Виктор Элиано, который не постеснялся снабдить издание развязным еврейским предисловием с целью привлечь покупателей своим именем. Когда испанские солдаты разыскивали в Кремоне еврейские книги, они нашли, между прочим, и две тысячи экземпляров Зогара и чуть было не бросили их в костер. Виктор Элиано и его компаньоны понесли бы от этого огромные потери, так как не только лишились бы ожидавшихся доходов, но и потеряли бы все сде данные затраты. Однако другой выкрест, тот самый Сикст из Сиены, который за ересь был едва не сожжен, но был, к несчастью для евреев, спасен кардиналом и получил в папской инквизиции поручение содействовать уничтожению Талмуда в Кремоне, успокоил разъяренных солдат и спас Зогар. Таким образом, Талмуд был сожжен, а Зогар пощажен. Инстинкт врагов еврейства правильно подсказал им, что лучше оставить евреям этот отравленный кладезь мудрости, ибо приверженцы Зогара скорее отрекутся от унаследованного иудаизма. Благодаря напечатанию Зогара, эту книгу стали все более почитать как каноническую, и в течение долгого времени в каждом еврейском сочинении, не выдержанном в строго-талмудическом духе, Зогар цитировался наряду с библейскими стихами, и ему придавалось такое же значение, как и св. Писанию. Но увлечение папы кабалой было непродолжительно; несколько лет спустя кабалистические сочинения также попали в список обреченных на сожжение книг (Index expurgatorius).

Враждебное отношение Павла IV к евреям и их книгам распространилось далеко за пределы Италии, разжигая фанатические инстинкты. Орудиями этих гонений всегда служили крещеные евреи. Выкрест Ашер из Удине также возвел в Праге обвинение против еврейских книг, и власти конфисковали их, не исключая и молитвенников, и все это весом в 80 центнеров послали в Вену (1559 г.). Канторы были поэтому вынуждены произносить в синагогах молитвы наизусть. В то же время (22 июня) в Праге в еврейском квартале вспыхнул пожар, который уничтожил дотла большую часть домов (7; тут еще более обнаружилась фанатическая ненависть христиан к евреям. Вместо того, чтобы помочь несчастным, они бросали в бушевавшее пламя слабых женщин и похищали уцелевшие пожитки евреев. Но чаша горя, по-видимому, все еще не была полна, и вот выбранный годом раньше император, Фердинанд I, привел в исполнение уже давно замышлявшееся изгнание евреев из Богемии и Праги. Еще будучи эрцгерцогом, он предложил императору Карлу У изгнать евреев из Богемии за то, что они злоупотребляют своими денежными операциями; на согласие ландтага можно было вполне надеяться. Спустя полгода он повторил свое предложение изгнать евреев из Праги, превратить их синагоги в церкви и продать их дома. Он убедился в том, что для этих домов найдутся покупатели, так что казна не потерпит от этого никакого убытка (10 октября до 16 ноября 1557 г.). Однако евреи добились отсрочки; им разрешено было остаться еще на год. Император Фердинанд был, в сущности, кротким монархом и серьезно стремился к умиротворению католиков и протестантов: но по отношению к евреям он чувствовал непреодолимую антипатию. Он первый ввел для немногочисленных австрийских евреев особые явочные записки. По его приказу, всякий проживающий в Австрии еврей, который по делам приезжал в Вену, должен был в течение непродолжительного времени явиться к наместнику и указать, какими делами он будет заниматься и как долго он намерен оставаться в городе. Иностранные евреи, которые не составляли государственного имущества, должны были тоже являться за явочными записками, но могли оставаться в городе не больше разрешенного им судьей времени. Кроме того евреи австрийские и иностранные должны были ночевать только в двух гостиницах; если их заставали в других, они подвергались суровому наказанию. Не было, конечно, позабыто и распоряжение о том, чтобы евреи во все время своего пребывания в Вене для отличия от христиан носили особые значки. В этих продиктованных нетерпимостью распоряжениях Фердинанда проскользнул все же луч кротости. Декрет об ограничении прав австрийских евреев не должен был быть обнародован публично, ибо это вызвало бы к ним со стороны простого народа большое презрение, негодование и опасную ненависть, и легкомысленные христиане могли бы подумать, будто евреям ограничен доступ в Вену за тяжкие преступления. Этот декрет был сообщен представителям еврейских общин, которые уже сообщили об этом своим единоверцам. Напротив, декрет об иностранных евреях должен был быть публично обнародован; ибо, если бы даже легкомысленные христиане и были возбуждены против них, то в этом нет никакой беды. За этим ограничением последовали другие, и наконец Фердинанд повелел изгнать до Иванова дня евреев с женами, детьми, челядью и имуществом из нижней Австрии и Герца. Они, правда, добились отсрочки на два года; но в конце концов были все же вынуждены взять в руки страннический посох.

На. ту же печальную участь император Фердинанд обрек и старую общину Праги. Что послужило поводом к этому, легко отгадать. Пражская община слыла во всем еврействе низкой, своекорыстной, бессовестной, насильничающей и сутяжнической. Многие члены её не оста׳ навливались и перед лжеприсягой. Главари общины и их родственники позволяли себе совершать всевозможные несправедливости, пострадавшие же не могли защитить своих прав. По поводу назначения раввинов и избрания представителей обыкновенно возникали столь крупные раздоры, что, по поручению императора, виднейшие раввины Германии и Италии, Меир из Падуи, Яков из Вормса (верховный раввин всех немецких общин) и Элеазар Тревес из Франкфурта, должны были выработать избирательный порядок для общины Праги. Коллегия раввинов в Праге состояла в то время из трех заурядных людей, которые были настолько беспомощны, что на их глазах совершались преступления. Цинично и открыто искали и находили лжесвидетелей. Доносы были обычным явлением. Это печальное положение дел объясняется, вероятно, тем, что, после изгнания евреев двадцать лет тому назад из Праги, туда вернулись только отбросы прежней общины. Несомненно, что эта еврейская чернь обманывала и эксплуатировала христиан. Но вряд ли христиане того же класса были добросовестнее и нравственнее. Но в то время христианское общество относилось с большим снисхождением к своим собратьям, к еврейству же предъявляло самые строгие требования добродетельности и справедливости. Впрочем, по поводу второго изгнания евреев из Праги шли долгие переговоры, ибо даже эрцгерцоги были против изгнания; тем не менее оно состоялось (в 1561 г?). Разбойничьи рыцари напали на изгнанников и ограбили их. Но и теперь, как после первого изгнания, пражские христиане или, но крайней мере, феодалы, по-видимому, затосковали по евреям. Едва их изгнали, как снова предприняты были шаги к допущению вновь их, и эрцгерцоги сочувствовали этому стремлению. Однако император Фердинанд отвергнул ходатайство о вторичном допущении евреев под предлогом, будто он клялся изгнать евреев из Праги и не может нарушить своей клятвы. Тогда один пражский еврей предпринял поездку в Рим, чтобы добиться от нового папы, Пия IV , сменившего умершего Павла IV , освобождения императора от клятвы.

Этот благородный муж был Мардохай Цемах бен-Гершон из знаменитой семьи книгоиздателей, Сонцин; прадед его, Герсон или Джироламо Сонцино, приказал изготовить для своей книгопечатни не только еврейские, но и латинские литеры и издал, кроме раввинских сочинений, еще и стихотворения Петрарки; его родственники весьма успешно руководили книгопечатнями во многих городах Ломбардии, в Константинополе и Праге. Хотя пражская община жестоко оскорбила Мардохая Цемаха и с помощью лжесвидетелей и покорных судей обвинила его ни в чем неповинную замужнюю дочь в прелюбодеянии и осудила ее, тем не менее, он был готов на жертвы для блага пражской общины. С уже упомянутой целью он совершил поездку в Рим, сопряженную со многими лишениями и опасностями. Его усилия увенчались успехом. Папа, во власти коего было освобождать от присяги, исполнил просьбу Цемаха; император Фердинанд чувствовал облегчение своей совести. Его сын, Максимилиан (позже император), особенно защищал евреев, и таким образом декрет об изгнании был отозван. Им разрешено было снова проживать в Праге и некоторых богемских городах, они были также допущены в австрийские земли. Но даже под властью лучших императоров, как Максимилиан II и Рудольф, им пришлось немало перестрадать, ибо рука католической церкви лежала на них тяжким бременем.

Правда, первый последовательный представитель фанатического и нетерпимого католицизма, папа Павел IV , умер (в августе 1559 г.), а римляне проклинали его память и систему. Как в прежние времена римской республики, народ собрался на Капитолии, оттуда толпами повалил в вечный город, поджег здание инквизиции, избил палачей и доминиканцев, разбил герб и статую папы, а голову её волочил по всем улицам; римские же патриции, которые так много претерпели от этого главы церкви, злорадствовали при виде этой оргии и даже поддерживали ее. Когда один еврей покрыл голову папской статуи желтою еврейскою шапкой, ношение коей этот папа так сурово предписал, римляне огласили улицы громким смехом. Однако какая польза была в этом детском гневе на умершего папу? Система Павла IV на много столетий пережила своего творца. Римляне не осуществили своего плана освободиться от духовных монархов, и за это упущение они и все человечество жестоко поплатились. Прошло больше полугода, прежде чем был избран новый папа. Пий IV (1559 до 1565 г.) был кроткий человек, мало или ничего не понимавший в богословии и питавший отвращение к бесчеловечности инквизиции. Тем не менее он был вынужден сохранить это адское учреждение, и мог лишь втихомолку оплакивать несчастные жертвы. Иезуиты и церковная партия одержали верх в католицизме, и всякий новый папа должен был им волей неволей беспрекословно подчиниться. Этим объясняется то странное обстоятельство, что постановления тридентского собора, до нынешнего дня порабощающие умы католиков, вступили в законную силу как раз в правление лучшего римского папы, Пия IV.

К новоизбранному папе отправилась для приветствия депутация римских евреев, которая красноречиво описала страдания, причиненные им его предшественником. Пий IV обещал им свою помощь и (правда, несколько поздно) издал буллу, весьма благоприятную для евреев церковной области (27 февраля 1562 г.); но на фоне этих новых постановлений тем ярче выделялись оставшиеся еще ограничения. Введение к этой буле интересно тем, что освещает лицемерие папской курии. «Постановления, изданные моим покойным предшественником и продиктованные его религиозным рвением, послужили (как мы узнали) для многих, позарившихся на ваше имущество, поводом к ложным обвинениям и неправильным толкованиям, вопреки намерению моего предшественника, чем вселили в вас беспокойство и тревогу. Поэтому, принимая во внимание, что святая праматерь, церковь, многое разрешает евреям, с целью доставить блаженство остатку их, и следуя примеру наших предшественников, мы постановляем (великое постановление), что евреи церковной области могут вне пределов города снимать предписанные им желтые шапки, могут приобретать недвижимость, стоимость коей не превышает 1500 дукатов, могут торговать и другими вещами, кроме старого платья, и могут входить в сношения с христианами, хотя иметь христианскую прислугу им по-прежнему воспрещено». Им разрешено было также иметь свои лавки и вне пределов гетто, но торговля могла производиться в них лишь от восхода солнца до вечера. Это было все, что разрешил, что мог разрешить евреям один из лучших пап. Более важным для римских евреев было прекращение дел по обвинению в неисполнении суровых предписаний Павла IV, а также в непредъявлении и сокрытии экземпляров Талмуда. Пий IV отменил также несправедливое предписание, согласно коему еврейские кредиторы должны были возвратить христианам уже раньше полученные ими проценты. Он разрешил им также иметь несколько синагог. Итальянские евреи попытались добиться от папы освобождения талмудических сочинений от тяготевшего над ними проклятия. Но этот вопрос находился тогда в руках кардиналов и епископов, заседавших на соборе в Триепте. Итальянские общины выбрали двух депутатов (октябрь 1563 г.), которые должны были ходатайствовать о том, чтобы Талмуд и прочия находившиеся под подозрением еврейские книги не были внесены в список (индекс) запрещенных книг или чтобы, по крайней мере, предоставить решение этого вопроса самой папской курии. Последнего они, по-видимому, добились. Так как собор утвердил только тот список запрещенных сочинений, который был заранее выработан папской канцелярией, то и в вопросе о еврейских книгах все зависело от папы и его приближенных. Решение было предоставлено папе, который (за деньги) издал булу, смысл коей был следующий: вообще Талмуд, подобно всей гуманистической литературе, подобию «Глазному зерцалу» и кабалистическим сочинениям Рейхлина, а также «письмам мракобесов» Эразма и сочинениям Пиркгеймера, достоин проклятия; но он все же может быть напечатан при условии, если название Талмуда будет выпущено, а содержание будет до опубликования освобождено от враждебных христианству мест, т. е. процензуровано (24 марта 1564 г.. Странно, что папа разрешил самый Талмуд, а запретил название его? Он опасался общественного мнения, которое могло бы найти резкой такую перемену отношения ь Талмуду: один папа совершает обыски и сжигает Талмуд, а другой разрешает его свободное распространение. Теперь же имелась, по крайней мере, возможность снова выпустить в свет этот, столь необходимый для евреев, письменный памятник, хотя и в искаженном виде. В самом деле, несколько лет спустя в Базеле начался печатанием Талмуд.

Но и эти немногие облегчения были снова отняты у евреев церковной области, при преемнике Пия IV, уважавшем монашеские и фанатические предписания более, чем человеческое счастье и жизнь, и доведшем до крайности церковную систему Еарафы и его присных. Пий V (1566 до 1572 г.) по страсти к преследованиям и жестокости превзошел своего учителя, Павла IV, ибо последний, кроме церковного рвения, был преисполнен еще и стремления к независимости Италии и потому часто должен был подчинять церковные интересы политическим. Напротив, Пий V, который был от головы до пяток доминиканским монахом и ничего не смыслил в политике, приносил людей и другие интересы в жертвы одному идолу, неприкосновенности папского престола. Представляя собою смесь простоты, благородства, суровости по отношению к самому себе и строгой благочестивости с грубой нетерпимостью, горкой ненавистью и страстью к кровавым преследованиям, Пий V охотно превратил бы всю землю в один большой монастырь, а всех людей в бичующих себя, мрачных и мечтающих о небесном царстве монахов и монахинь. Как ни велико было число жертв, загубленных в его время молохом инквизиции, папа все же был не удовлетворен. Самые строгие католики казались ему недостаточно правоверными, если в каком-нибудь незначительном пункте они уклонялись от взглядов, принятых на тридентском соборе; он бросал их в темницу или в оюнь. Одно время он сам был главным инквизитором, и его ухо привыкло к стонам обреченных на сожжение жертв. Эгот папа ненавидел евреев не менее, чем немецких протестантов, швейцарских кальвинистов и французских гугенотов. Они скоро почувствовали наступление новой системы. Спустя три месяца после своего восшествия на папский престол (19 апреля 1566 г.) он подтвердил полностью все ограничения, установленные для евреев Павлом IV, еще более ухудшил их и упразднил все улучшения своего предшественника, как если бы они никогда не были изданы. Появилось снова запрещение вступать в сношения с христианами, приобретать недвижимость, вести торговлю другими вещами, кроме старого платья, иметь больше одной синагоги, снова предписание носить еврейские значки. Но папа распространил эти ограничения не только на евреев церковной области, ни и на евреев всего католического мира. Ибо в то время, в эпоху церковной реакций против протестантизма, слово папы звучало иначе, чем прежде, и находило добровольных исполнителей. Таким образом, для евреев католических стран снова наступили тяжелые времена. В особенно тяжелом положении находились в то время миланские общины, ибо ими управлял наместник испанского короля, Филиппа II, того мрачного тирана, которому доставляло радость зрелище корчившихся в предсмертных муках евреев и еретиков. Он нередко предписывал своему наместнику изгнать евреев из области Милана. Изгнание не последовало; но евреи подвергались преследованиям, и, инквизиция снова конфисковала еврейские книги в Кремоне и Лоди. Яростный церковник, кардинал Карл Боромео, которого церковь провозгласила святым, также проявлял вражду к евреям. Всегда недружелюбно относившаяся к евреям Генуя снова изгнала их из своей территории (15 июня 1567 г.). Исключение должно было быть сделано лишь по отношению к еврейскому врачу и историку, Иосифу Когену, проживавшему в Волтаджио. Но этот благородный муж не хотел воспользоваться правом, коего лишены были его единоплеменники. Он разделил с ними печальную участь и переселился в Кастелето (в Монферате), где он был дружески принят христианским населением.

Иосифу Когену приходилось описывать в его «ежегоднике преследований» все новые гонения и собирать в его «юдоли печали» (Етек ha Bacha) все новые слезы его соплеменников. Кровожадный Пий V доставлял ему богатый материал. Под предлогом, будто евреи церковной области преступили подтвержденные им канонические законы, он приказал бросить в темницу многих евреев, отыскать и сжечь их книги. В особенно тяжком положении очутилась богатая община Болоньи, богатствами коей хотел завладеть папа. Дабы, однако, иметь законное основание для этого грабежа, инквизиция заточила в тюрьму нескольких богатых евреев (1567 г.) и, подвергнув их формальному допросу, задала им целый ряд щекотливых вопросов относительно христианства, напр., считают ли евреи католиков идолопоклонниками, относится ли формула проклятия «минеев» и «царства наглости» к христианам и папству, содержит ли малоизвестный рассказ о «незаконно-рожденном сыне блудной женщины» намек на Иисуса и д. Один выкрест, Алесандро, возвел против евреев эти обвинения, после чего эти вопросы были предложены узникам, которых подвергли при этом пытке. Некоторые из них не вынесли страданий пытки и признали все, что требовала от них инквизиция. Только раввин Болоньи, Измаил Ханина, имел мужество во время пытки заранее объявить недействительным всякое признание, которое он, быть может, сделает под влиянием неимоверных страданий. Однако, в виду того, что другие обвиняемые признали свою вину, то папская курия воспользовалась этим как поводом для ограбления общины. Богатым и именитым евреям было, под угрозой тяжкого наказания, запрещено покинуть город. Но этот бессмысленно жестокий запрет только возбудил в евреях желание навсегда покинуть Болонью. Благодаря подкупу привратника, им удалось с женами и детьми избегнуть гибели и бежать в Ферару. Папа Пий Y был так раздражен за это против всех евреев, что объявил коллегии кардиналов о своем решении изгнать евреев из всей церковной области. Некоторые церковные сановники тщетно указывали на то, что папство всегда защищало евреев, даже вменяло это себе в обязанность, дабы остатки евреев не погибли и достигли блаженства. Тщетно купцы в Анконе умоляли папу не разрушать собственными руками цветущую торговлю церковной области. Его ненависть к евреям заглушила в нем голос разума, справедливости и выгоды. 26 февраля 1569 года была издана булла, приказывавшая всем евреям церковной области, за исключением римских и анконских, в течение трех месяцев покинуть страну; тем, которые, вопреки буле, остались бы в стране, угрожало рабство и еще более тяжкое наказание. Но, так как все же необходимо было указать на какую-нибудь законную причину, то Пий Y в своей буле обвинил евреев в неисправимости, в неисполнении канонических законов, ростовщичестве, колдовстве и введении в соблазн христиан; при этом он отрицал тот факт, что евреи, благодаря своим торговым связям с Турцией, приносят огромную пользу церковной области. Терпимость по отношению к евреям в Риме и Анконе папа оправдывал тем, что за ними легче следить церковным властям. Особенно суровым было распоряжение о том, чтобы эти обе общины уплачивали налог и за изгнанных евреев.

В то время в церковной области, за исключением городов Рима, Анконы и Болоньи, проживало больше 1000 еврейских семейств, у которых было 72 синагоги: в Кампании 19, в Романьи 13, в области так называемого Наследия Петра (Patrimonium Petri) 12, в Умбрии 8, в Беневенте 2, в Фано 1, в находившейся в южной Франции папской области, Венесене 6, в Анконе 30, в Риме 9 и в Болонье 11 синагог. Несмотря на грозившее им разорение, почти все евреи решили выселиться, и только немногие приняли христианство. Изгнанники потеряли к тому же все свое имущество, так как в течение назначенного им непродолжительного времени они не могли сбыть свою недвижимость и не могли взыскать причитавшиеся им долги. Историк Гедалия ибн-Яхия потерял в Равене более 10.000 дукатов). Изгнанники рассеялись, причем часть их нашла приют в близлежащих небольших государствах, Пезаро, Урбино, Фераре, Мантуе и Милане. Евреи Венесена, единственные евреи, проживавшие на французской земле со времени изгнания евреев из Франции, также были принуждены покинуть Авиньон и Карпентра (1570), где они были так избалованы прежними папами.

При Льве X, Клименте YII и особенно Павле III, принадлежавших к числу гуманистов, евреи Венесена находились под покровительством чиновников церковной области. Папская курия почти все свои доходы в этой области черпала исключительно из торговых оборотов евреев, ибо евреи Авиньона, Карпентра и других городов обладали большими богатствами, всякого рода драгоценностями и даже полями. Им разрешено было брать крупные проценты, вследствие чего их должники, конечно, легко разорялись. Двое братьев-богачей, Самуил и Бондиан Крескасы в Карпентра, по-видимому, заведовали даже финансами курии и потому позволяли себе многое по отношению к евреям и даже христианам. И вот внезапно их всех без исключения изгнали. В Карпентра шести богатым еврейским семьям разрешено было остаться с прислугой в городе еще на два года, чтобы они успели взыскать свои долги. Но им запрещено было оставить при себе детей.

Большинство евреев из итальянской и французской церковных областей, как вообще изгнанники из нетерпимых христианских стран, переселились в Турцию, где они встретили самый радушный прием, если только им удалось счастливо достигнуть страны и если их не настигли по дороге разбойники из мальтийского ордена. Казалось, что наступил конец евреям в христианской Европе; повсюду ненависть, преследования, изгнания; в католических странах фанатизм папства, а в протестантских государствах ослепление опустившегося до бессмысленных словопрений лютеранства. Католицизм и протестантство как бы хотели осуществить часто высказывавшуюся мысль врагов еврейства, что евреям нечего искать на западе. В виде исключения, бывшие мараны из Португалии и Испании, за которыми так кровожадно охотилась папская инквизиция, нашли убежище в Савойе (за деньги). Герцог этой страны, Эммануил Филибер, был отнюдь не другом евреев. Он угрожал изгнанием крошечным общинам в этой стране: но согласился терпеть их за единовременную уплату 2.000 дукатов и ежегодный взнос в 1500 дукатов. Португальские и испанские мараны воспользовались его корыстолюбием и обратились к нему за разрешением поселиться в его стране. Их капиталы, трудолюбие и искусность соблазнили его: он исполнил их просьбу и даровал им чрезвычайные привилегии (1572 г.). Особенно важно было для них, что папская инквизиция не могла преследовать их за отпадение от церкви, что врачам было разрешено лечить евреев и христиан, что они могли одеваться, как христиане их сословия, и что им разрешено было иметь и печатать еврейские книги. Вместе с маранами и ради них Эммануил Филибер терпел у себя и итальянских, немецких и левантских евреев; кто знает, за какие суммы он разрешил им поселиться в своей стране. Однако он даровал им эти привилегии не на всегда, а лишь на 25 лет. Поэтому многие евреи предпочли продолжительную и бескорыстную терпимость Typции временной и за деньги купленной терпимости христианства.

ГЛАВА XI. Евреи в Турции, дон Иосиф Наси (1560 — 1600)

Нити всемирной истории снова, как и в прежние времена, переплелись так, что систематическое преследование евреев в христианском мире не повело к их полному истреблению. Солнце, которое на западе омрачилось свинцовыми тучами, осветило их на востоке своим лучезарным сиянием. Благоприятный ход событий создал им в Typции положение, которое поверхностному взгляду может показаться блестящим. Еврей, который в христианских странах был бы без промедления сожжен на костре, занимал влиятельное положение в Турции, был сделан герцогом и господствовал над многими христианами. Вместе с ним и благодаря ему все миллионы турецких евреев заняли свободное и независимое положение, которому могли бы позавидовать малочисленные и презираемые братья их в христианской Европе.

Христианские властелины, ненавидевшие евреев, со скрежетом зубовным смотрели, как еврейская рука расстраивает их планы и еще более осложняет и без того запутанные отношения. Растоптанный червь оказался еще опасным для своих мучителей. Иосиф Наси или Иоао Микес, презренный португальский маран, причинил не мало беспокойств христианским монархам и дипломатам, которые были принуждены рабски льстить тому, кого они убили бы, как собаку, если бы он попался в их руки. Просвещенная венецианская республика, всемогущая Испания, чванливая Франция и даже высокомерное папство почувствовали на себе, как опасен этот презренный еврей.

Иоао Микес или дон Иосиф Паси при своем прибытии в Константинополь был рекомендован турецкому двору французскими государственными мужами; но он сам еще лучше зарекомендовал себя своей привлекательной внешностью, своим изобретательным умом, своей опытностью, а также знанием христианско-еврейских стран и их политического положения. Знаток людей, султан Сулейман очень милостиво отнесся к нему. Сулейман носился с грандиозными планами, хотел завязать войну с Испанией, а также послать свои войска на африканское побережье, где магометане страдали от преследований инквизиторов. Благодаря своим богатствам и преданности своих единоверцев в христианских странах, Иосиф Наси узнавал все, что происходило при христианских дворах, и мог таким образом сообщать султану правдивые сведения о положении политических дел и военных приготовлениях в христианских странах. Султану не было, поэтому, надобности содержать шпионов или полагаться на обманчивые сообщения христианских посланников при его дворе. Дон Иосиф мог ему помогать мудрыми советами. Таким образом он очень скоро сделался франкским беем, заняв выдающееся положение в Константинополе, и мог оказывать большие услуги своим единоверцам. Но его влияние еще возросло, благодаря одному благоприятному случаю. После того, как Сулейман приказал казнить своего старшего сына, Мустафу, за заговор против его жизни, кандидатами в престолонаследники оказались два принца: Селим, мирный, нежный, сладострастный, но все же благородный сын султана от русской жены, Роксоланы, и молодой, воинственный и буйный Баязид (Баязет), любимец воинов и честолюбцев. План Сулеймана о назначении престолонаследником не старшего, а младшего сына расстроился, вследствие интриг гарема и других кругов. Баязет, который по своей природе был склонен к необдуманным поступкам, оказал непослушание своему отцу и вступил в войну со своим братом (1556 — 59). Он был разбит и должен был бежать в Персию. Преемничество Селима было обеспечено в случае, если Сулейман пережил бы своего непокорного сына, Баязида. По, если бы султан умер раньше, войско провозгласило бы преемником султана воинственного принца. расчетливые придворные понимали это и потому не хотели заступничеством за Селима вызвать вражду к ь себе со стороны его брата. Они поэтому держались в стороне от Селима и не вступались за него и перед отцом. Только Иосиф Наси тепло защищал интересы Селима пред его отцом, и, когда последний, в знак милости к своему сыну, захотел подарить ему 50.000 дукатов наличными деньгами и на 30.000 драгоценностей, то он послал этот подарок через посредство своего еврейского любимца, который и отправился в резиденцию принца в Малой Азии (155859). Принц, весьма обрадованный подарком и отцовской милостью, с того времени стал относиться весьма милостиво к Иосифу Наси и всю жизнь был ему благодарен за его содействие. По-видимому, Иосиф Наси был послан к Селиму в качестве доверенного лица и советника, с целью уберечь его от сетей, хитро расставленных придворными интриганами, с целью погубить его. С того времени еврейский бей стал любимцем Селима, который и назначил его почетным членом своей охраны (мутафарика); этого видного сана добивались даже сыновья христианских князей, и он был связан с весьма крупным окладом. Кроме того Селим назначил годовое жалованье и брату своего любимца, Самуилу Наси, который, лишь благодаря властному слову Сулеймана, мог покинуть Ферару. Посланники христианских дворов с ужасом видели, как росло влияние Иосифа Наси, знавшего все их тайны, и стали распространять о нем разные клеветнические и лживые слухи. Они сообщили своим дворам, что Иосиф Наси развращает принца и устраивает с ним оргии и попойки. Посланники Франции и Венеции были особенно возбуждены против Наси, так как он угадал их хитросплетенные планы, направленные против Турции, и сумел расстроить их, да кроме того у них были личные, денежные дела. Венецианские власти бросили в темницу его тещу, отняли у неё имущество, а к самому Наси относились весьма пренебрежительно; французский же двор, будучи должен фирме Мендес Наси значительную сумму денег (150.000 дукатов), даже не думал о погашении долга. Поэтому французский посланник, Де-ла-Винь, всячески старался погубить дона Иосифа; он просил Генриха II написать султану Сулейману, что Иосиф Наси сообщает врагам Франции о всех переговорах, ведущихся при турецком дворе, руководясь при этом интересами Испании, ибо он сам по происхождению испанец. Де-ла Винь предложил также королю написать папе, что Иосиф высокомерно обходится с французскими подданными в Турции. Он советовал королю просить султана и папу строго наказать Наси за его высокомерие. В виде доказательства, султану должны были быть представлены письма Иосифа к королю (по поводу долга); этого, по мнению посланника, было вполне достаточно, чтобы Наси был наказан, и его гордость сломана, ибо он, в качестве подданного, осмелился обратиться с письмом к французскому королю. Но принц Селим и султан Сулейман не только не наказали Иосифа, но даже вступились за него, настоятельно требуя от французского двора уплаты долга Иосифу. Генрих II и его преемник оспаривали обоснованные притязания Наси, приведя следующий, характерный для тогдашних нравов, мотив: закон и религия запрещают королю уплатить долг еврейскому кредитору, ибо евреям вообще не разрешено вести дела во Франции, а их имущество может быть конфисковано королем. Конечно, султан и его сын не могли признать такой морали и, наполовину угрожая, требовали удовлетворения притязаний Иосифа Наси. Поэтому король Карл IX, второй преемник Генриха II, сделавшего этот заем у Грации Наси, поспешил послать в Турцию особого посланника с целью погубить Иосифа Наси и таким образом быть освобожденным от необходимости погасить долг. Но Иосиф, который не уступал в хитрости французским дипломатам, сумел расстроить все их интриги. Селим упорно настаивал на том, чтобы его еврейский любимец был удовлетворен. Еврейский поэт и купец, Дуарте Гомец (Соломон Уске), находившийся под покровительством доны Грации, получил доверенность и препроводительное письмо с поручением отправиться во Францию и взыскать долг. Милость Сулеймана к Наси настолько возросла, что он подарил ему участок земли у Тивериадского озера в Палестине, разрешив одновременно, чтобы на этой земле жили только евреи. Соответствующая грамота была подписана султаном Сулейманом, его наследником, Селимом, и сыном последнего, Мурадом, дабы она сохранила свою силу и на будущие времена и не могла быть оспариваема. Селим предложил своему отцу еще более вознаградить Наси, назначив его суверенным правителем острова Наксоса и некоторых других островов. Но, по-видимому, этому воспротивился визирь Магомет Сокола, христианский ренегат, который уже давно был недоволен все возраставшим влиянием еврейского приближенного, и план Селима не был осуществлен. Проповеднику Моисей Алмоснино из Салоник, часто бывавшему в доме Наси, уже приснилось даже, что Наси получил повышение, и он передал последнему об этом вместе со своим исследованием о сновидениях. В дипломатических кругах передавали друг другу шепотом слух, что Иосиф Наси сделается королем евреев, и французский посланник поспешил даже оповестить об этой неожиданной новости своего короля.

Правда, королем он не сделался, но он стал герцогом. После смерти Сулеймана, когда Селим II вступил в столицу и, принимая изъявление верноподданнических чувств, допустил к себе и Иосифа, молодой султан тут же назначил его герцогом Наксоса и цикладских островов, Андроса, Пароса, Антипароса, Мело, всего двенадцати островов, которые он ему постепенно подарил и за которые Иосиф платил лишь незначительную дань. Кроме того он предоставил ему откуп доходных налогов, которые взымались с вин, привозимых по Черному морю. Таким образом, еврей Наси стал издавать приказы в обычном высокопарном стиле: «Мы, герцог эгейского моря, князь Андроса». Однако Иосиф не жил в столице своего герцогства, так как этим он удалился бы от центра мировых событий. Он остался в своем прекрасном дворце в Белведере у Константинополя, а управление островами поручил одному христианину, испанскому дворянину, Коронело, отец коего быль губернатором Сеговии и происходил от крещеного еврея, министра финансов, Авраама Сениора. Таким образом, испанский гидальго оказался на услужении у еврея, родители коего были выгнаны из Испании. Как ни косились христианские монархи на еврейского герцога, но положение дел в Европе было таково, что они боялись его и принуждены были льстить ему. Он хорошо знал, что христианство раскололось на два неприятельских лагеря, ожесточенно враждовавших друг с другом, и всячески поощрял протестантов к стойкому сопротивлению тиранической католической церкви, главари коей, папа и Филип II испанский, так неумолимо преследовали маранов. Он узнал, что нидерландская аристократия и некоторые города соединились с целью всеми средствами воспрепятствовать введению инквизиции. Тогда еврейский герцог написал совету реформатской церкви в Антверпене (осенью 1556), увещевая союзников оказать мужественное сопротивление испанскому королю, ибо султан Селим задумал план против Испании, и скоро его оружие настолько стеснить испанского короля, что тот позабудет Нидерланды. Если христианские монархи хотели чего-нибудь добиться при турецком дворе, то они принуждены были щадить герцога и его единоверцев, так как они знали, каким влиянием пользовался он при турецком дворе. Когда, после новых завоеваний Турции в Венеции и после падения Шигета, австрийское посольство короля Фердинанда I прибыло в Константинополь, чтобы умолять о заключении мира и привлечь на свою сторону турецких сановников подарками и годовыми окладами, оно имело поручение войти в соглашение и с Иосифом Наксосским. Послы обещали ему годовой оклад в 2.000 талеров (1567 г.). Его лютейшие враги принуждены были скрывать свою ненависть к нему. Те же, которые не соглашались на это, Франция и Венеция, тяжко пострадали от властного еврейского герцога. Французский король все еще не хотел уплатить денег, взятых правительством у маранской фирмы Мендеса и следовавших Иосифу Наси. Последний скоро добился от султана права конфисковать все суда французского флага, прибывавшие в турецкие гавани. Иосиф Наси разослал свои суда вплоть до Алжира, охотясь за кораблями французских купцов. Наконец ему удалось задержать несколько французских кораблей в гавани Александрии; конфискованные товары были проданы, и вырученная сумма была обращена на погашение долга (1569). Французский двор поднял шум, протестовал, бесновался, но все было напрасно. Селим защищал своего любимца. Благодаря этому наступило охлаждение в дипломатических сношениях обеих стран, которое для Франции было более неприятно, чем для Турции.

Французскому посланнику в Константинополе, Де-Граншану, было очень важно свергнуть Иосифа Наксосского, ибо от этого зависела не только его личная честь, но и честь французского правительства. Последнее так часто хвасталось пред европейскими правителями своим влиянием при турецком дворе, которое дает ему возможность по желанию настроить султана в пользу мира или войны, и вот оказалось, что именно дружественная Турция покрыла позором их флаг, а они не могли даже добиться удовлетворения в виде смещения еврея, виновника позора. Французский посланник надеялся свержением влиятельного и могущественного еврея превратить этот позор в триумф. Поводом послужило недовольство одного из агентов Иосифа. Еврейский врач, по имени Давид или Дод, был одним из лейб-медиков при турецком дворе и в то же время состоя на службе у герцога, по поручению последнего, задержал французские корабли в Александрии, но считал себя оскорбленным и обойденным со стороны герцога. Между ними возникли натянутые отношения. Как только французский посланник проведал об этом, он постарался подлить масла в огонь, обещал Доду большую сумму денег и должность переводчика при французском посольстве с большим годовым окладом и сблизился с ним, дабы выведать от него какие-нибудь тайны о Иосифе Наксосском. В своей возбужденности, Дод возвел против Наси целый ряд ни на чем не основанных обвинений. Он обещал французскому посланнику, Де-ранта ну, представить неопровержимые доказательства того, что долговые обязательства, на основании коих Наси требовал от французского правительства уплаты денег, являются подлогом, что Иосиф обманывал султанов относительно своего прежнего положения и, самое ужасное, что он ввел изменническую переписку против Турции. Дод взялся доказать, что Иосиф о всех событиях при турецком дворе ежедневно сообщает папе, королю Испании, герцогу Флоренции, генуэзской республике — -словом, всем врагам султана. Преисполненный радости от возможности свергнуть еврейского герцога, Де-Граншан сообщил шифром своему королю и хитрой вдовствующей королеве, Екатерине Медичи, что ему удастся вскоре привести на виселицу могущественного врага Франции при турецком дворе, но просил прислать ему на помощь кого-нибудь, обладающего красноречием и длинной бородой, который должен быль быть снабжен полномочиями чрезвычайного посланника и потребовать от султана принятия энергичных мер против Иосифа Наксосского (3 и 16 октября 1569). Еврейский герцог, а с ним, вероятно, и все еврейство в турецкой империи пребывали в величайшей опасности. Если бы Дод выступил с открытым обвинением, французские деньги поддержали бы интригу, а смертельный враг Иосифа, великий визирь, Магомет Соколи, взял бы дело в свои руки, то Наси погиб бы. Но французский посланник считал более целесообразным держать все это до поры до времени в тайне, вероятно, для того, чтобы дать Доду возможность добыть какие-нибудь документы в подтверждение обвинений. Он поэтому просил короля Франции не разглашать этого дела и особенно ничего не говорить турецкому посланнику, в то время отправившемуся к французскому двору; «ибо, как только он узнает об этом, он немедленно же даст знать Иосифу Наси, а этот уже обработает султана так, что все планы против него рушатся.

Несмотря на то, что интриги Дода и французского посланника держались в тайне, Иосиф Наси все же проведал о них и в самом деле предупредил их. Ему не трудно было убедить султана Селима, что он ему всегда был предан и что из всех его придворных он самый искренний его сторонник. Он добился также от султана декрета о пожизненной ссылке предателя Дода на остров Родос, куда ссылались турецкие преступники. По предложению дона Иосифа или же по собственному побуждению, все раввины и общины Константинополя подвергли Дода и его двух клевретов отлучению. К ним присоединились коллегии раввинов самых больших турецких общин, во главе с Иосифом Каро, которые сделали это из желания услужить Наси, не удостоверившись раньше в виновности Дода. Чрезвычайные старания французского посланника и двора свергнуть еврейского любимца Селима потерпели полное фиаско и оставили лишь в душе Наси вполне понятное и естественное ожесточение, которое побудило его с удвоенной энергией бороться с дипломатическими планами Франции и всячески препятствовать им.

Еще более пострадала от Иосифа Наксосского венецианская республика. Между еврейским герцогом и просвещенной республикой существовала вражда, которую они тщетно старались скрыть, обмениваясь взаимными комплиментами. Не говоря уже о преследованиях, которым венецианские власти подвергли его тещу, они прямо таки отвергли его ходатайство о предоставлении ему и брату права свободного проезда через венецианскую территорию. Поэтому Наси часто убеждал Селима, который также недолюбливал венецианцев, прервать столь цродолжительный мир с республикой и завоевать венецианский остров, Кипр. Несмотря на противодействие первого визиря, Магомета Соколи, который благосклонно относился к венецианцам, Селим все же предпринял свой кипрский поход. Передают, будто султан обещал Иосифу, если завоевание Кипра удастся, назначить его королем острова. рассказывают также, будто в доме герцога Наксосского уже храни лось заранее приготовленное знамя с надписью: «Иосиф, король Кипра». Его связи с Европой облегчили это предприятие. В то время, как Магомет Соколи все еще боролся против этой морской войны, Иосиф получил известие, что военный арсенал Венеции от взрыва пороха взлетел на воздух. Этим затруднительным для республики моментом воспользовались Наси и те придворные, которых он успел привлечь на свою сторону, чтобы побудить султана немедленно снарядить свой флот. После первого же приступа был взят один город Кипра, Никозия, а другой, Фамагуста, был осажден (1570 г.).

И на этот раз, как всегда, все евреи были сделаны ответственными за действия отдельного еврея. Варварские международные отношения того времени делают понятным, что венецианские власти бросили в темницу всех левантских, большей частью еврейских, купцов, которые ко времени объявления войны находились в Венеции, и конфисковали их товары. Но решение сената, принятое по предложению врага евреев, дожа Луиса Моцениго (18 декабря 1571 г., об изгнании всех евреев Венеции, объясняется исключительно расовой ненавистью, которую сеяло тогдашнее христианство. Е счастью, решение это не было приведено в исполнение. Несмотря на все усилия папы Пия Y создать лигу христианских государств против Турции, вызвать крестовый поход против, так называемых, «неверующих» и изгнать турецкий флот из кипрских вод, город Фамагуста принужден был сдаться турецкому полководцу, и таким образом весь остров перешел в руки Турции. Венецианцы должны были умолять о мире и все свои надежды возложили на посредничество одного влиятельного еврея. Несмотря на торжественное решение венецианского сената, запретившего кому-либо вступаться за евреев, последних все же приходилось терпеть, так как Венеция не решалась восстановить против себя турецких евреев.

Власть последних была, действительно, так велика, что христиане обращались к ним с мольбами о помощи. Нидерланды подняли знамя восстания против Испании и мрачного короля, Филиппа II, который хотел ввести военный трибунал инквизиции в страну, уже давно чуждую католицизма. Кровопийца Альба пытался предупредить отпадение и снова ввести в страну католицизм с помощью гекатомб человеческих жертв. Виселица должна была поддержать пошатнувшийся крест. В этом стесненном положении, нидерландские повстанцы, гезы, обратились к Иосифу Наксосскому, который имел связи с некоторыми аристократами во Фландрии. Герцог Вильгельм Оранский, душа восстания, послал особого посла к Иосифу Наксосскому с просьбой побудить султана объявить войну Испании, которая будет принуждена в этом случае отозвать свои испанские войска из Фландрии. Иосиф делал все усилия, чтобы настроить султана Селима в пользу войны с ненавистным ему Филиппом. Но против этого восстали многие сановники, в особенности первый визирь, Магомет Соколи, который питал симпатию к Испании, как к Венеции, да и ко всем христианским народам. Австрийский император, Фердинанд, добиваясь благосклонности Турции, тоже снизошел до того, что передал через посредство своего посланника собственноручное письмо еврейскому герцогу; это, конечно, лишь усилило зависть первого визиря. Польский король, Сигизмунд Август, ожидавший от Турции крупной услуги, также обратился к нему и, чтобы привлечь его на свою сторону, пожаловал его званием «сиятельного князя» и, что еще важнее, обещал ему даровать евреям своей страны выгодные привилегии.

Можно почти сказать, что диван или государственный совет в Турции при султане Селиме разбился на две партии, взаимно враждовавших друг с другом, на тайную христианскую группу с первым визирем во главе и на еврейскую, руководимую Иосифом Наксосским. На ряду с доном Наси действовали и другие евреи, находившиеся, правда, в известной зависимости от Иосифа, причем мужчины старались повлиять на сановников, а женщины на султанш. Благосклонность султана Селима к евреям была так очевидна, что создалась даже легенда, будто султан сам урожденный еврей, который младенцем попал в гарем под видом принца. Даже первый визирь, Магомет Соколи, несмотря на то, что был врагом Иосифа и еврейского влияния, был вынужден пользоваться услугами еврейского посредника для важных дипломатических шагов. Венецианский посол, тайная мисия которого в сущности заключалась в противодействии евреям в Турции, сам доставил одному из них влияние при турецком дворе.

Соломон б.-Напган Ашкенази, который в течение почти трех десятилетий руководил дипломатическими переговорами Турции с христианскими дворами и позже вытеснил Иосифа Наксосского, был к тому времени, когда последний пользовался огромным влиянием в диване, совершенно неизвестен в Константинополе. Происходя из немецкой семьи в Удине, он уже с ранних лет много путешествовал, очутился в Польше и там достиг звания первого лейб-медика польского короля. При своем переселении в турецкую столицу, он, в качестве подданного венецианской республики, находился под защитой дипломатического агента в Венеции. Соломон Ашкенази был сведущ в Талмуде, за что его и называли «раби», но главная его способность заключалась в умении тонко вести сложные дипломатические переговоры, распутывать труднейшие узлы, посредничать, примирять и улаживать. Благодаря этой своей способности, он был очень любим и ценим сменявшими друг друга венецианскими агентами в Константинополе, Брагадином, Соранцо и Марком Антонием Барбаро. Когда вспыхнула кипрская война, он состоял тайным агентом Барбаро и оказал ему огромные услуги, нередко подвергая себя большой опасности. Еще во время войны Барбаро вел переговоры о мире, но, будучи арестованным, он рекомендовал Соломона первому драгоману, Янусу-бею, который, в свою очередь, открыл ему доступ к великому визирю, Магомету Соколи.

Верховный министр турецкого двора сразу убедился в дипломатическом искусстве Соломона, привлек его к себе и с тех пор давал ему всегда такие поручения, которые требовали тонкой и искусной дипломатии. В то время, когда турецкое оружие было еще направлено против венецианцев, Соломон Ашкенази должен был уже заложить основание будущему миру. Конечно, этим Соломон навлек на себя подозрения противников визиря, вероятно, и Иосифа Наксосского. Во время пребывания султана во второй его резиденции, Адрианополе, Магомет Соколи послал туда Соломона, под предлогом, будто его жена нуждается во врачебной помощи; в сущности же он должен был наблюдать за всеми движениями и событиями в резиденции и сообщать об этом визирю. Вследствие этого военная партия обвинила его в шпионстве и подвергла его в комнате султана строгому допросу. Соломон находился в большой опасности и, только благодаря своему уму и находчивости, освободился из приготовленной для него петли.

Христианские кабинеты и не подозревали, что ход событий, вовлекавших их в свой круговорот, был приводим в движение еврейской рукой; последнее особенно ярко проявилось по поводу избрания польского короля. Смерть последнего из Ягелонов, польского короля, Сигизмунда Августа (июля 1572 г.), не оставившего престолонаследника, привел в волнение всю Европу, по крайней мере, все кабинеты и дипломатические круги. Ближайшее участие в этом деле принимали германский император, Максимилиан II, и русский царь, Иоанн Грозный, соседи Польши. Первый привел все в движение, чтобы возвести на престол своего сына, а второй добивался того, чтобы в польские короли был избран он сам или же его сын. Папа старался, чтобы польский престол достался католику, ибо избрание сочувствующего реформации короля угрожало бы усилением все возраставшего реформационного движения в среде дворян и в городах Польши и Литвы и отпадением этих стран от папы. Он поручил своему нунцию и чрезвычайному легату, Комендони, действовать в этом духе. С другой стороны, протестантские страны, Германия и Англия, а главным образом приверженцы различных сект в Польше были очень заинтересованы в том, чтобы провести короля их же исповедания или, по крайней мере, не строгого приверженца католической церкви. Ко всему этому присоединилось личное честолюбие могущественной французской королевы. Столь же умной, сколь и коварной, вдовствующей королеве, Екатерине Медичи, увлекавшейся астрологией, было возвещено, что все её сыновья будут венценосцами. Дабы исполнение этого астрологического предсказания не было обусловлено смертью её царствующего сына, Карла IX, она хотела возложить на голову своего сына, Генриха, герцога Анжу, чужую корону. Она и её сын, французский король, привели все рычаги в движение, чтобы возвести на польский престол герцога Анжу. Но и Турция имела важные интересы и большое влияние при избрании короля.

Прежде всего Порта была против такого короля, который находился бы в родственной связи с одной из могущественных христианских держав и таким образом усилил бы её врагов; поэтому она была против избрания в короли австрийского или русского ставленника. Кроме того она желала, чтобы избрание пало на одного из польских дворян, который таким образом принужден был бы искать опоры в Турции. Великий визирь, Магомет Соколи, душа турецкого дивана, охотно способствовал бы избранию одного из Потоцких, ибо его связывали с ними родственные узы.

Таким образом, вокруг избрания польского короля возник целый хаос интриг и козней; каждый кандидат старался создать сильную партию среди крупного и мелкого польского дворянства, а также заручиться симпатиями Порты. Сначала Генрих Анжу имел некоторые шансы, которые, однако, исчезли после кровавой Варфоломеевской ночи во Франции, когда, по приказанию короля и вдовствующей королевы, были умерщвлены в одну ночь сотни тысяч гугенотов, мужчин, женщин и детей (24 августа 1572 г.). Со времени резни альбигойцев по папскому приказу в XIII веке, Европа не знала ничего, что хотя бы отдаленно походило на это бесчеловечное, хладнокровно задуманное и выполненное избиение. Лютеране и приверженцы реформации во всех странах были точно оглушены этим ударом. Поэтому кандидаты на польский престол старались использовать ужасы Варфоломеевской ночи против Анжу; даже сам католический император, Максимилиан, притворился возмущенным, дабы завоевать симпатии польских элементов, сочувствовавших реформации. Французский кандидат, его мать и его брат тем энергичнее старались обработать Порту, дабы заручиться её содействием. В Константинополь был послан с этой целью чрезвычайный посол, акский епископ. Таким образом, избрание польского короля, в конечном счете, зависело от державшегося в тени еврея. Ибо внешней политикой от имени султана руководил первый визирь, который, однако, находился под полным влиянием Соломона Ашкенази. Последний стал сам и привлек великого визиря на сторону Генриха Анжу, когда выяснилось, что Потоцкий не имеет никаких шансов на успех. Кроме того еврейский дипломат воспользовался своими связями с польским дворянством, оставшимися у цего еще с того времени, когда он жил в Кракове, в качестве лейб-медика умершего короля, Сигизмунда Августа. Когда, наконец, благодаря стечению благоприятных обстоятельств, в польские короли был почти единогласно избран Генрих Анжу (май 1573 года), французский посланник, акский епископ, хвастался, что в этом избрании принадлежала ему не последняя роль. Однако Соломон Ашкенази справедливо писал польскому, а позже французскому королю под именем Генриха III: «Я более всех помог Вашему величеству быть избранным в польские короли; все, что тут (при Порте) было сделано, вызвано мною, хотя, как мне кажется, акский епископ все припишет себе».

Когда же Порта поручила этому еврейскому врачу и дипломату заключить, наконец, мир с Венецией, который Ашкенази подготовлял уже несколько лет, и послала его в Венецию, в качестве официального своего представителя, это произвело сенсацию в христианской Европе. Однако еврейский посланник встретил сначала некоторые препятствия со стороны венецианской республики. В сенате долго обсуждался вопрос о том, принять ли еврейского посланника, причем члены правительства высказались против этого. Но, с одной стороны, на этом настаивал визирь Магомет Соколи, так как он питал к Соломону полное доверие, к тому же возложил на него одновременно и иную дипломатическую мисию, с другой же стороны, за него тепло вступился вернувшийся из Константинополя консул, Марк Антоний Барбаро, который неоднократно уверял сенат, что еврейский дипломат питает самые теплые симпатии к Венеции. Таким образом «раби Соломон Ашкенази», как его называли, прибыл в Венецию в качестве чрезвычайного посланника Турции. Согласившись принять его, сановники республики, дож и сенаторы, принуждены были оказать ему великие почести и отнестись к нему с величайшим вниманием, ибо турецкий двор был весьма чувствителен в этом отношении, и неоказание достаточных почестей его посланнику считал оскорблением. Соломон был принять в торжественной аудиенции во дворце дожей, и там был подписан мирный трактат, заключенный между Турцией и Венецией, причем Соломон подписался от имени первой. Совет республики относился к нему с большим вниманием и предупредительностью в течение всего времени его пребывания в Венеции (май — июль 1574 г.), а все европейские посланники добивались его благосклонности. Еврейский посланник имел также поручение побудить венецианскую республику вступить с Турцией в наступательный и оборонительный союз против Испании, с которой султан постоянно находился во вражде. Соломон от имени правительства дал Венеции самые заманчивые обещания за вступление в этот союз; однако, его усилия не увенчались успехом.

Для своих единоверцев в Венеции Соломон оказался спасителем. Радость, которую испытывали венецианские евреи при виде почестей, оказываемых республикой одному из их соплеменников, была смешана со скорбью и озабоченностью в виду грозившего им изгнания. Дож Моцениго настаивал на осуществлении ранее уже принятого решения об изгнании евреев. Многие еврейские семьи, не дожидаясь последнего срока, уже успели выселиться. Но Соломон еще в Константинополе вел переговоры с венецианским агентом, Джакопо Соранцо, прося его вступиться за изгоняемых евреев. По своем возвращении в Венецию, Соранцо тотчас же возбудил в совете дожа и десяти верховных сановников вопрос об евреях. Он следующим образом разъяснил им, какой вред причинит республике изгнание евреев: это евреи, изгнанные из Испании и Португалии, изготовляли для Турции пушки и оружие; кроме того очень опасно возбуждать против себя евреев, которые пользуются таким влиянием в Турции, тем более, что дружественные отношения к Порте являются для Венеции лучшей гарантией мира, ибо на папу и Испанию рассчитывать нельзя. Это ревностное заступничество Соранцо повлияло на дожа и совет десяти. Декрет об изгнании евреев был отозван (19 июля 1573 г.), а присутствие Соломона в Венеции еще более увеличило радость его соплеменников, так как он добился обещания, что евреям никогда более не будут угрожать изгнанием. Будучи осыпан почестями и получив в подарок десять фунтов золота, Соломон возвратился в Константинополь, где его положение еще более укрепилось, его влияние еще более возросло. Дож относился с большой внимательностью к его сыну, Натану, воспитывавшемуся в Венеции.

Вследствие влияния, которое имел Иосиф Наксосский на султана Селима, а Соломон Ашкенази на первого министра, Магомета Соколи, христианские дворы заискивали пред турецкими евреями в Стамбуле. Если какое-нибудь иностранное правительство хотело чего-либо добиться от Порты, оно старалось приобрести еврейского посредника, ибо без этого не было никакой возможности добиться чего-нибудь. И даже мрачный Филипп II, фанатический враг евреев и еретиков, когда хотел добиться перемирия с Турцией, принужден был обратиться к посредничеству еврея. Положение евреев в Турции и особенно в столице, вблизи их могущественных покровителей, было чрезвычайно благоприятное. Они могли свободно развивать свои силы и приобрели большие богатства, которые уже тогда доставляли власть. Крупная торговля и таможня были большей частью в их руках. Они также занимались судоходством в крупных размерах и конкурировали с венецианцами. В Константинополе они владели чрезвычайно красивыми и большими домами, с садами и киосками, которые не уступали дворцу визиря.

В случае, если евреям в провинции грозила какая-либо опасность (последняя исходила обыкновенно от озлобленных греков) или если они хотели чего-нибудь добиться от правительства, то стоило депутации отправиться в Константинополь, и их желания, благодаря поддержке их могущественных соплеменников, были удовлетворяемы. Евреи в Салониках, которым, несмотря на то, что они составляли большую часть населения в городе, приходилось претерпевать много неприятностей со стороны греческого меньшинства, тщетно просили султана Сулеймана о подтверждении их привилегий. Их проповедник, Моисей Алмоснино, который вместе с другими представителями салоникской общины ходатайствовал об этом, уже отчаивался в возможности добиться результата. Но, как только Селим вступил на престол, и Иoсиф Наксосский приобрел большое влияние при дворе, Алмоснино немедленно же получил грамоту, подтверждающую дарованные привилегии.

Благосостояние, свобода, личная и имущественная неприкосновенность турецких евреев не замедлили вызвать в них приподнятое настроение, освободить их ум от повседневных забот и возбудить его к новому творчеству. Духовная плодовитость испанских евреев, создавших столь прелестные и глубокие произведения, не истощилась, не погасла и в Турции. Они сохранили свой прежний интерес к истории и событиям, разыгрывавшимся вне еврейства. Моисей Алмоснино, во время своего пребывания в Константинополе, где он ходатайствовал о привилегиях в пользу салоникских евреев, очень наглядно изобразил полную контрастов жизнь в турецкой столице, её знойную жару и суровый холод, поразительное богатство и ужасающую нищету, расслабляющую роскошь и суровое воздержание, щедрую благотворительность и бездушную скупость, чрезмерное благочестие и индифферентное неверие. В своем сочинении о «контрастах и величии Константинополя» на испанском языке, Алмоснино изобразил с большим знанием дела могущество и развитие турецкой империи. Он вообще питал склонность к наукам и философии и облекал свои проповеди и толкования Библии в научную форму. Склонность к истории питал и врач Самуил Шулам, тоже испанец по происхождению, который вел жизнь искателя приключений, покуда не встретился в Константинополе с одной еврейской женщиной, по имени Эсфирь Киера, которая стояла в близких отношениях с султаншей. Поддерживаемый ею, он на её же счет издал, хотя плохую, все же полезную хронику Закуто (см. выше, стр. 14), сокращенную и сжатую (1566-67). Он прибавил в дополнение к ней историческое произведение, которое до того времени ускользнуло от внимания евреев, именно, арабскую хронику династий сирийского хроникера, Абулфарага Баребреуса; ту хронику Шулам самостоятельно дополнил турецкой историей. Он перевел также с латинского языка интересное сочинение старого еврейского историка, Иосифа Флавия, в защиту от нападок александрийского врага евреев, Апиона. Более ценными были два документа, которые он присовокупил к хронике Закуто, историческое послание Шериры и важные сообщения Натана Бабли о времени гаонов, без коих целая эпоха еврейской истории представляла бы собой пустую страницу. Самуил Шулам намеревался кроме того написать историю гонений против евреев; неизвестно, исполнил ли он свое намерение. Эту мрачную сторону еврейской истории, это тысячелетнее мученичество еврейского племени изобразил в то время более способный историк, престарелый Иосиф Коген, тоже испанец по происхождению. Его «Юдоль печали» изображает целый ряд мрачных зрелищ, истязаний, умерщвлений и горе во всех его видах; но он все же мог заключить свою историю радостным повествованием о том, Самуил Шулам присоединил к хронике Закуто, слишком бедной сведениями о гаонах, историческое послание Шериры и важное сообщение Натана Когена Вавилонского о последних гаонах из ненайденного до сих пор источника. В конце сочинения он замечает, что умышленно пропустил сообщения Закуто об изгнании евреев из Испании, намереваясь составить полную историю гонений. Вместо краткой всемирной хроники Закуто, Шулам излагает хроникообразно историю ряда десяти всемирных династий. История Турции в этой части — его собственное дополнение. Наконец он дает в заключение еврейский перевод книги Флавия, «против Апиона».

Блестящее положение евреев в Турции вызывало в них стремление отыскать в прошлой их истории аналогичные блестящие эпохи. Для выполнения этой задачи всего более подходил хромой странник, Исаак Акриии, который проживал во многих странах и занимаясь собиранием редких сочинений. После долгих скитаний и лишений, он, наконец, причалил к тихой пристани; его поддерживала еврейская меценатка, Эсфирь Киера; позже он сделался домашним ученым герцога Наксосского и имел много времени для удовлетворения своей страсти. Он выбрал из своей коллекции два сочинения, содержание коих во многом напоминало положение турецких евреев в то время, и издал их под заглавием: «Голос радостного вестника». Это были: исторические рассказы об экзилархе Бостанае, родом будто из дома Давидова, находившемся в милости у первого калифа, Омара, и женившемся на дочери персидского короля, и переписка еврейского государственного мужа, Хасдая ибн-Шапрут, в Испании, с еврейским королем хазаров, Иосифом.

Даже еврейская поэзия принесла некоторые цветы, хотя осенние, на которых лежал отпечаток холодного солнца и сырого тумана, все же благотворно выделявшиеся на фоне безотрадной зимней пустоты других местностей и последующего времени. Но более самих произведений интересен их вдохновитель, Ибн-Яхия, один из отпрысков турецкой линии этой широко разветвленной семьи, которая в целом ряде поколений сохранила аристократизм ума и сердца её племени. Родоначальник Яков Там, сын Гедалия ибн Яхия, внук Моисей и правнук Гедалия ибн-Яхия II все с большой талмудической ученостью соединяли любовь к науке. Во время чумы Моисей ибн Яхия не только жертвовал тысячи дукатов в пользу пострадавших, но и бесстрашно ухаживал за больными, подвергая свою жизнь большой опасности. Его гостеприимство не делало никакого различия между приверженцами различных вероисповеданий. Его сын, Гедалия, мудрец и красноречивый оратор, подражал отцу в его добродетелях, присоединяя к ним еще любовь к поэзии. Он образовал поэтическую школу или поэтический кружок. От времени до времени он приглашал к себе молодых еврейских поэтов для прочтения своих стихов, а также обращался к тем из них, которые жили в отдаленных странах, с просьбой присылать ему их произведения, возбуждал таким образом их рвение и интерес к осиротевшей еврейской поэзии. Из многочисленных поэтов кружка Ибн-Яхии выделялись двое, Иегуда Зарко и Саадия Лонго. К ним можно, пожалуй, еще причислить жившего в Дамаске плодовитого стихотворца, Израиля Нагару. Правда, их стихи не блещут поэзией. В них нет ни возвышенных настроений, ни пафоса, ни вообще каких-либо чувств. Религиозные оды и нравственные размышления этих трех лучших поэтов школы Ибн Яхии полны банальных мест и вечно повторяющихся вариаций на одну и ту же истасканную тему. Более сносными были их эпиграммы, особенно написанные Зарко. Вообще же эти стихотворцы заслуживают названия поэта только из-за звучных и гладких стихов. Само собою понятно, что эта плеяда поэтов в своих стихах воспевала своего покровителя и вдохновителя, Гедалию ибн-Яхия. Израиль Нагара написал в своей юности много стихотворений общего содержания; его религиозные стихотворения (что весьма замечательно) построены по образцу его первых произведений и даже турецких испанских и новогреческих любовных песен. Израиля Нагару упрекали в том, что опьянение порождало его поэтические излияния и что в минуты веселья он вел себя не совсем пристойно.

Турецкие евреи принялись и за латинские стихотворения. Конечно, авторами их были бывшие мараны, которые, пребывая в той огромной тюрьме, какою для них была Испания и Португалия, научились языку своих притеснителей. Когда добросовестный врач, Аматус Лузитанус, популярный целитель и королей, и нищих, который, спасаясь от нетерпимости реакционной партии в Испании (см. выше, стр. 287), переселился в Салоники и там приобрел себе новых друзей и поклонников, но вскоре пал жертвой исполнения своего врачебного долга, погибнув от чумы, его друг, маран Флавио Якобо де Эвора, увековечил его память в прекрасных латинских стихах. «Он, который так часто возрождал угасавшую жизнь в больном теле страждущих и потому был так любим народами и королями, лежит ныне вдали от родины в македонской земле».

Удовлетворенные своим положением в настоящем, турецкие евреи стали подумывать о независимости. В то время, как евреи в христианских странах и не мечтали об этом, издавна привыкнув к покорности и к сгибанию спины пред своими притеснителями, турецкие евреи, напротив, чувствовали потребность в самоуправлении и независимости. Сообщения авантюриста Давида Реубени о воинственных еврейских племенах и коронованных еврейских властелинах в Аравии и Нубии серьезно занимали турецких евреев. Они жадно прислушивались к вестям из тех стран, стараясь найти в слухах и толках подтверждение своих догадок. К этому примешивались и мессианские мечтания: если, в самом деле, имеются еще независимые еврейские племена, то слова пророков о будущем блеске еврейского народа не были бреднями и непременно придут в исполнение. Поэт и историк, Самуил Уске, который, спасаясь от яростных преследований против маранов, по-видимому, переселился из Ферары в Константинополь, вместе с друзьями широко распространил собранные им сведения об этих независимых еврейских племенах. Даже Исаак Акриш, который весьма недоверчиво относился к подобного рода известиям и считал Самуила Уске и его друзей фантазерами и лжецами, даже он с радостью прислушивался к вестям о независимом еврейском государстве в Африке и даже печатал их, как заслуживающие доверие. Тогдашнее положение евреев способствовало распространению подобных небылиц.

Иосиф Наксосский уже давно носился с планом основания небольшого еврейского государства. В качестве еврея и государственного мужа, он глубоко сочувствовал этому плану, а несметные богатства его тещи, находившиеся в его распоряжении, давали ему возможность осуществить свою мечту. Еще в качестве беглого марана он серьезно ходатайствовал пред венецианской республикой о предоставлении ему одного из принадлежавших ей островов для заселения его евреями. Но его ходатайство было отклонено, либо из-за расового фанатизма, либо же из боязни конкуренции. Позже, когда он находился в милости у принца Селима и султана Сулеймана, он получил в подарок от них развалины города Тивериады и семь деревень с разрешением превратить их в небольшое еврейское государство. Только евреи имели право там жить. Иосиф Наксосский послал туда для руководительства восстановлением Тивериады одного из своих агентов, Иосифа б.-Ардут, который получал от Селима 60 асперов в день. Постройка города совершалась, главным образом, на деньги доны Грации. Турецкий принц отдал сирийскому паше приказ всячески содействовать работам по постройке города. Арабские поселяне были принуждаемы участвовать в этих работах. Но они противились этому, ибо, по преданию, распространенному среди магометан, с восстановлением Тивериады иудаизм восторжествует над всеми другими религиями, а ислам погибнет. Какой-то старый магометанин снова пробудил эту веру и возбуждал магометанских рабочих против восстановления города. Паша из Дамаска должен был вмешаться, и только после того, как двое строптивых рабочих были привлечены к турецкому суду, остальные согласились исполнить требование и участвовать в работах. В течение одного года было закончено сооружение города Тивериады с красивыми новыми домами и улицами. Иосиф Наксосский хотел сделать из неё фабричный город, который должен был бы вступить в конкуренцию с венецианцами. Он приказал привезти туда тутовое дерево для разведения шелковичного червя и изготовления шелковых тканей; он выписал также из Испании тонкую шерсть для приготовления сукна.

Иосиф Наксосский обратился к евреям с призывом, предлагая притесняемым и угнетаемым христианской любовью поселиться в созданное им убежище, Тивериаду, где они обретут покой. С присущей ему практичностью, он желал привлечь в свое убежище трудоспособных ремесленников, чтобы способствовать процветанию еврейской колонии, а не мистиков и фантазеров, увлекавшихся мечтой о том, что с восстановлением Тивериады наступит мессианское царство в Св. земле. Призыв, конечно, встретил радостный отклик. Первыми отозвались на него евреи церковной области, которых жестокая булла папы Пия Y повергла в отчаяние. Еврейский герцог позаботился также о том, чтобы дать переселенцам возможность совершить переезд. Его корабли поджидали их в итальянских портовых городах, Венеции, Анконе и других, дабы защитить их от нападений ханжеских пиратов мальтийского ордена; ибо эта священная братия проявляла свое рыцарство по отношению к евреям, ограбляя их или принуждая принять христианство. Сколько новых колонистов прибыло в Тивериаду, неизвестно; но сомнительно, чтобы они содействовали плану Иосифа.

Он сам, по-видимому, не очень много занимался этим новым убежищем; его планы вообще были слишком широки, чтобы новая Тивериада могла сыграть крупную роль. Он прежде всего старался получить Наксос и близлежащие острова Эгейского моря, как самостоятельное герцогство. Когда же его заветная мечта исполнилась, и султан Селим назначил его герцогом, он уже забыл про свое намерение заселить свое герцогство евреями; может быть, это было и неосуществимо. Затем все его усилия были направлены на получение звания Кипрского короля. Возможно, что, если бы он получил во владение этот остров богини красоты, он превратил бы его в еврейское государство. Но его враг, визирь Магомет Соколи, помешал этому и разрушил тем его иллюзии о создании независимого еврейского государства.

Вообще же Иосиф Наксосский не сделал ничего существенного и важного для еврейства. Он все носился с разными планами, которые, однако, не осуществлялись либо потому, что его энергия внезапно ослабевала, либо потому, что он пользовался нецелесообразными средствами. Это объясняется его недостаточным знакомством с еврейской письменностью, а также малым пониманием значения науки. В этом отношении Иосиф Наксосский не выдерживает никакого сравнения ни с государственным мужем, Хасдаем Шапрутом, ни даже с Самуилом Нагидом, которые считали задачей своей жизни поддержание еврейской науки. Он, правда, основал в своей резиденции, Бельведере, близ Константинополя школу и вообще поддерживал талмудистов; но это было у него делом скорее внешней религиозности, чем внутреннего побуждения и стремления способствовать развитию талмудической науки. Если бы он остался христианином, он с тем же рвением строил бы монастыри. Он покупал также редкие еврейские рукописи, заказывая на свой счет и копии с редких манускриптов; но, ведь, и бедный Исаак Акриш по собственному почину еще раньше его составлял большую коллекцию редких рукописей. Иосиф основал в Константинополе типографию, но напечатал в ней лишь часть еврейской Библии, а потом закрыл ее, так как она не приносила достаточно доходов. Но до и после него менее богатые предприниматели содержали типографии в Салониках и Константинополе. Иосиф Каро, заслуженный авторитет Палестины, который так горячо вступился за Паси, когда тому грозила опасность, принужден был собирать деньги, необходимые для напечатания одного из своих обширных сочинений, в Италии, так как он не встретил поддержки со стороны богатого еврейского герцога. Иосиф Наксосский вообще не задумывался над вопросами религии; весь свой несомненно выдающийся ум он направил на светские дела, принимая религию иудаизма как унаследованную традицию, относительно коей собственно излишни всякие исследования. На старости лет он, правда, отпечатал небольшую религиозную беседу, которую он вел с одним христианином, неверующим и в то же время полным астрологических заблуждений. Неизвестно, что в этой беседе принадлежит перу Иосифа и что сочинено издателем Исааком Онкенейрой, но, если даже приписать все произведение самому Иосифу Наксосскому, то последнее доказывало бы только, что он успокоился на воззрениях Талмуда, устраняя от себя все религиозные и философские проблемы.

Иосиф Наксосский вообще не был способен вызвать духовный подъем среди евреев; благодаря своим сношениям с турецким двором, он стал гордым и высокомерным, требуя от всех беспрекословного подчинения. Он относился к раввинам, коих он содержал, как к своим Капланам, которые должны были оправдывать и поддерживать своим авторитетом всякий его каприз, даже несправедливый; за непослушание он лишал их своей милости. Поэтому, когда, по капризу или из-за расчета, он захотел вернуть из ссылки на Родос своего прежнего агента, Дода, который, по его же настояниям, был подвергнут отлучению и сослан, он потребовал от раввинов снять с Дода отлучение с той же быстротой, с какой они несколько раньше, по его приказу, отлучили Дода. Однако это было не легко сделать. Ибо, по закону, столь торжественное отлучение, произнесенное таким большим числом раввинов и общин, вообще не могло быть снято, тем более, что многих раввинов, принижавших участие в произнесении отлучения, к тому времени не было в живых. Тем не менее Иосиф Наси требовал особенно от константинопольских раввинов снятия отлучения с Дода; за непослушание он грозил не только прекращением поддержки, но и своей немилостью. Однако нравственный уровень и религиозность раввинов не позволяли им уступить этому маленькому тирану. Престарелый раввин, Иосиф ибн Лаб, хотя находился на содержании у Наси, тем не менее не согласился снять с Дода отлучение; к нему присоединились вся его коллегия и раввины Египта, Александрии и Салоник, которые были запрошены об этом. И только два константинопольских раввина, Илия бен-Хаим и Иегуда Алгази, высказались в пользу Иосифа Наксосского).

Таким образом, чрезвычайно благоприятное положение евреев в Турции, длившееся довольно долгое время, не привело их к духовному подъему. Оно не способствовало появлению выдающейся личности, которая произнесла бы новое, значительное слово и предначертало бы заурядным людям новые пути; исключение составляет лишь Азария деи Роси. Ни один из главарей общин в то время не возвышался над средним уровнем заурядных людей. Раввины и проповедники отличались большой ученостью в своей области, по шли по проторенным дорожкам и не создали ничего даже в своей узкой области. И толь ко один раввин оставил потомству грандиозный труд, который и по сие время имеет большое значение; но и он не создал ничего нового, самобытного. Иосиф Каро, первый раввин палестинского города Сафета, ученик мистика Молхо, Берава и духовидцев, после многолетних трудов, закончил, наконец, свой новый свод религиозных законов (Schulchan Aruch. Религиозные искания, кабалистическая экзальтация и честолюбие наложили отпечаток на этот труд. Иосиф Каро все еще имел сновидения, в ко их ему возвещалось, что, после завершения своего религиозного кодекса, который послужит общей нормой для всего еврейства, он сделается высшим авторитетом, осуществит неудавшуюся попытку Якова Берава восстановить обряд рукоположения раввинов и тем ускорит наступление мессианского царства. И он всю свою жизнь посвятил собиранию обширного материала, изложению всех доводов в защиту и против отдельных постановлений и их тщательной группировке. Правда, это соответствовало назревшей потребности. Ибо в то время, действительно, ощущался недостаток в общих нормах, которые бы охватывали всю область религиозной практики; это ощущалось не вследствие отсутствия науки, как во время Маймонида, а, напротив, вследствие избытка науки. Переселения евреев с запада на восток и с севера на юг, а также книгопечатное искусство вызвали коренной переворот. Еврейские книгопечатни в Италии облегчили приобретение сочинений, бывших до того времени дорогими и редкими. Талмуд, комментарии к нему, разного рода религиозные кодексы и собрания раввинских отзывов печатались все в большем количестве; число сведущих в Талмуде быстро возрастало. Интеллигентные бедняки получали эти книги в подарок от богачей или пользовались ими в библиотеках, которые находились при школах почти во всякой общине. Кроме того, благодаря многочисленным раздробленным общинам, возникшим в Европейской и Азиатской Турции, ощущался большой недостаток в раввинах; в каждой маленькой общине был раввин, а часто даже целая коллегия. Каждый сколько-нибудь способный человек брался за изучение талмудической и раввинской письменности, так как всякий был уверен, что где-нибудь найдет себе пропитание. Поэтому в 16 столетии было много больше, чем когда-либо лиц, сведущих в Талмуде. Так как Талмуд, а особенно более поздние религиозные кодексы содержат в себе противоречивые суждения почти по каждому вопросу религиозной, ритуальной, правовой и семейной жизни, то редко два раввина сходились в своих мнениях по какому-либо вопросу; это, в свою очередь, повело к препирательствам, ссорам и дрязгам в общинах. Каждый раввин по желанию мог отыскать в разросшейся письменности нужные ему аргументы. Один придерживался Маймонида, другой — Алфаси, третий — либо Ашери или кодекса Якова Ашери, либо Нахманида, Бен-Адрета или какого-либо другого авторитета; немецкие евреи придерживались большей частью немецких авторитетов.

Своим новым религиозным кодексом Иосиф Каро хотел воспрепятствовать этой разрозненности. Он охватил своей памятью всю почти необозримую область талмудической и раввинской письменности, но не сумел вполне распоряжаться ею. В своем труде он следовал порядку, установленному в кодексе Якова Ашери, исправляя его на основании постановлений других авторитетов и дополняя позднейшими элементами. Вообще Каро придал своему труду характер свода законов, самостоятельно обрабатывая, формулируя и округляя каждый отдел, между тем, как Яков Ашери часто приводил постановления в той форме, в какой он их находил, и даже упоминал имя их автора. Каро, напротив, в этом отношении более придерживался Маймонида. В большинстве случаев он следовал принципу большинства голосов. Где Алфаси, Маймонид и Ашери расходились во мнениях по какому-нибудь вопросу, там он принимал то мнение, которого придерживались двое из них, и отвергал мнение третьего. Так как он был по происхождению испанец, то он невольно предпочитал взгляды испанских талмудистов мнениям немецких и французских раввинов, и потому у него получилась некоторая односторонность. Он преклонялся пред обычаями и традициями испанских евреев в большей мере, чем они заслуживали, и поместил их в своем кодексе, в качестве обязательных норм. И только относительно некоторых суеверных обычаев, которые частью уже встречаются в Талмуде, хотя и были обойдены молчанием Маймонидом и Яковом Ашери, частью же возникли лишь позже, он стал на сторону немецкой школы и принял их в свой кодекс. Так, например, Каро в своем кодексе предписывает омовение рук утром, после сна или после известных отправлений для того, чтобы изгнать злой дух), и пост в субботу для того, чтобы устранить вред злых сновидений; он предписывает также не хоронить врагов рядом. Своей чрезмерной набожностью он превзошел Якова Ашери. Он предписывает: в субботу нельзя даже читать стихов или рассказов; собственно этого нельзя делать и в будни, особенно не следует читать такие произведения, которые трактуют о любви и распущенности, как например, новеллы Имануила Роли; ав торов, переписчиков и издателей таких сочинений следует причислить к совратителям. Само собою разумеется, что Каро внес в свой кодекс и кабалистические элементы, хотя и не в большом количестве, не желая, по-видимому, ставить в религиозной практике 30 тар на одну линию с Талмудом. В его кодекс вошли и превосходные учения, позаимствованные из Талмуда и раввинской письменности о святости, целомудрии, братской любви, нравственности и честности; но они теряются в этом море казуистических подробностей, подразделений, разъяснений и оговорок. Все возможные и невозможные, когда-либо возникавшие вопросы затронуты, обсуждены и разъяснены в кодексе Каро. Словом, в нем живет дух не того иудаизма, который был дан Израилю на Синае, возвещен пророками и проповедуем Маймонидом. Но этот новый иудаизм вполне соответствовал представлениям евреев того времени, и потому кодекс Каро был с радостью принят, распространен и признан несокрушимой нормой не только в Турции и на всем Востоке, но и в Италии и даже Польше. Каро был яростным врагом всякого углубления в религиозные вопросы и считал тяжкой ересью малейшее сомнение в правильности какой-либо талмудической сентенции; но он не стоял одиноко в еврействе, ибо так же, как и он, думало и чувствовало в то время большинство его единоверцев, ученых и неученых.

Таким образом, религиозная жизнь достигла завершения и единства, но па счет свободы духа и внутреннего убеждения. Каро придал еврейству ту неизменную форму, которую оно сохранило и по настоящий день. Сновидение Каро отчасти исполнилось. Его кодекс стал достоянием всего еврейства и создал религиозное единство. Но вождем еврейства, как это ему неоднократно возвещал «дух мишны», он не сделался, его почитали лишь одним из авторитетов наряду с другими. Не удалось ему также восстановить рукоположение судей-раввинов и синедрион и тем менее вызвать пришествие Мессии.

В то время в Италии жил человек, который не только превосходил своим пытливым умом и стремлением к истине всех своих еврейских современников, но был бы в состоянии очистить еврейство от плевел, примешавшихся к нему в течение последних веков, если бы только его эпоха благоприятствовала этому стремлению или если бы он обладал мужеством смело выступить против направления своего времени. Азария б.-Моисей деи-Роси (min ha-Adomim, род. в Мантуе прибл. в 1514 г., ум. в 1578 г., происходивший из старого италь янского рода, настолько увлекся чтением книг, что даже подорвал этим свое здоровье. Слабый, желтый, исхудалый, мучимый припадками лихорадки, он бродил, как тень, как призрак мертвеца. Но в этом живом трупе работал подвижной и сильный ум. Он прекрасно ознакомился со всей еврейской письменностью, кроме того ориентировался в исторической литературе на латинском языке, а также занимался медициной. При всем этом он много странствовал, жил некоторое время в Фераре, потом в Болонье, затем после изгнания евреев из Болоньи при папе Пие Y он во второй раз поселился в Фераре на продолжительное время. Он находился в сношениях с лучшими людьми того времени, евреями, маранами и христианами, преклонявшимися пред его поразительной ученостью. Но его духовные сокровища не были мертвым капиталом, а создавали все новые богатства. Особенно привлекала его древняя история. Деи-Роси был одним из немногих, основательно знавших еврейско-греческих писателей, Филона и Иосифа (правда, в латинском переводе), и литературу отцов церкви. Но еще более, чем его изумительной начитанности, следует удивляться тому, как он использовал ее. Он первый привел в соприкосновение и сопоставил две столь отдаленные одна от другой области, Талмуд с его разветвлениями с одной стороны и Филона, Иосифа и отцов церкви с другой, стараясь, посредством сличения различных источников, установить достоверность исторических фактов. Деи-Роси не удовлетворялся простыми сообщениями, а старался, путем тщательного рассмотрения и освещения, установить степень их достоверности. В христианских, как и в еврейских кругах, все, что сообщено было в религиозной письменности, принималось, без дальнейшей критики, за неоспоримую истину. Это обстоятельство было источником печальных заблуждений, превратных представлений, вражды и обособленности. Еврей верил во все, что рассказывалось в Талмуде, а христиане считали истинным все, что приводилось в Евангелии и у отцов церкви. Так как авторы этих различных писаний считались авторитетами в вопросах веры, то приверженцы той или другой религии слепо верили всякому слову их, не проверяя его истинности. Поэтому велика заслуга Деи-Роси, освободившегося от этой догматичности и начавшего различать между историей и преданиями, истиной и сказками, зерном и шелухой. Ореол, которым верующее потомство окружило старые авторитеты, не ослеплял его, и он посмотрел на них, как на людей, которые в числе многих истинных сообщений и мыслей высказывали и ложные идеи, передавали и недостоверные факты.

Случайное событие обнаружило духовные богатства Деи Роси. В Фераре, куда он незадолго до того переехал из Болоньи, произошло (18-го ноября 1570 года) ужасное землетрясение; разрушенные и полуобвалившиеся дома принудили жителей искать себе убежища вне города. В одной деревне Деи-Роси встретился с одним ученым христианином, который хотел разогнать свои печальные мысли, вызванные землетрясением, чтением одной греческой книжки из еврейской древности. Роси был поражен тем, что даже образованные евреи, вследствие одностороннего изучения Талмуда или устаревших философских сочинений, не знакомы с блестящей еврейской литературой эпохи второго храма, между тем как христиане читают ее для укрепления духа. Тогда, ободряемый своим христианским другом, Роси принял решение перевести на еврейский язык письмо Аристея, которое содержало вымышленную беседу греческого царя с еврейскими мудрецами об еврейской мудрости, и сделать это произведение доступным для своих единоверцев. В двадцать дней он закончил эту свою первую работу, которая скоро повела его к составлению новых трудов. Его главное сочинение, Глазное зеркало, содержит в себе преимущественно сопоставление мнений Талмуда с мнениями других об одних и тех же вопросах. Во вступлении Роси принужден извиниться за то, что он придает значение и нееврейским источникам. В своем сочинении он даже приходит к заключению, что некоторые сообщения талмудистов об известных исторических и научных вопросах недостоверны и потому должны быть заменены сведениями из других не-еврейских источников. Он не побоялся высказать ту смелую мысль, что еврейское летосчисление со дня сотворения мира неверно, ибо основано на ошибочной хронологии Талмуда. С присущей ему правдивостью он отрицал за агадическими рассказами какую-либо историческую ценность и считал их лишь поэтическими и нравственными сказаниями. Значение Роси заключалось лишь в том, что он подверг разбору и критике такие писания, которые казались широкой массе незыблемой истиной, для лучшего освещения материала использовал и нееврейские источники и отвел агаде подобающее ей место. Ибо положительные результаты его исторических исследований в большинстве случаев не выдерживают никакой критики. Его заслуга в устранении мусора и очищении почвы, но не в созидании.

Но заслуга его была велика, и это особенно ярко освещается сопоставлением его с современной ему средой и особенно с его коллегой по специальности, историком Гедальей ибн-Яхия. Отпрыск благородной фамилий итальянской ветви яхиидов, Гедалья (род. в 1515 г., ум. в 1587 г.) унаследовал от своих предков страсть к знанию, а его богатство давало ему возможность удовлетворять эту страсть. Он был проповедником и, вследствие нетерпимости папы, вел непостоянный образ жизни; во время своего добровольного и вынужденного скитания по северной Италии он много видел и много читал, ознакомился даже с не-еврейской литературой, но ему недоставало самостоятельности в мышлении, способности различать существенное от неважного, зерно истины от плевел заблуждений. Сжатая «История евреев Ибн-Яхии в связи с хроникой мировой истории», над которыми он трудился почти сорок лет, содержит огромный материал достоверных исторических сообщений и небылиц, подлинных документов и вздорных рассказов. Гедалия ибн-Яхия столь же непоколебимо верил в колдовство и злых духов, как и в Синайское откровение и Талмуд. И, несмотря на свой сказочный характер (а, может быть, именно потому), эта книга встретила среди евреев более живой отклик, чем исследования Роси. Когда «Глазное зеркало» Роси дошло до Сафета, тамошние благочестивцы нашли содержание книги крайне еретическим. Иосиф Каро поручил одному из членов своей коллегии раввинов, Элише Галико, составить послание ко всему еврейству с предложением проклясть Роси и сжечь его книгу. Сафетанцы отправляли функции инквизиции против еретиков. Но Иосиф Каро умер, не успев подписать формулу проклятия (нисан, апрель 1575 г.). Однако итальянские евреи не были такими фанатиками, чтобы проклясть Роси, тем более, что они его знали, как право верного еврея, преисполненного самых чистых побуждений. Коллегия мантуанских раввинов применила лишь меру Бен-Адрета против изучения нееврейской литературы и запретила чтение книги Роси всем юношам моложе 25-и ле Вследствие этого, хотя и неофициального, объявления книги еретической, она не оказала большего влияния ни на современников, ни на ближайшее потомство; лишь в новейшее время она была оценена по достоинству и дала толчок к новым историческим исследованиям в еврейских кругах. В христианском же мире на сочинение Роси уже раньше обращено было внимание, и оно было даже переведено на латинский язык.

Да и как могло трезвое и критическое исследование найти от клик в то самое время, когда одурманивавшая умы кабала господствовала в еврействе, восхваляя слепую веру, как высшую добродетель, и стараясь довести восторженность до фанатической экзальтации. Фантазерство Соломона Молхо и Иосифа Каро и их мессианская экзальтированность являются образцом спокойствия и рассудительности по сравнению с той исступленностью, которая охватила их преемников, справляя настоящий шабаш. В последние тридцать лет 16 столетия кабала достигла в Палестине неограниченного господства, а оттуда распространилась по всей Турции, Польше, Германии и Италии; она запутала и затемнила умы, даже испортила сердца, и беспощадно подавляла всякую здоровую мысль или же клеймила ее ересью и грехом. Снова, как в эпоху юного христианства, в Галилее и особенно в области Сафета появилось множество злых духов и одержимых бесом, которые вызывали мистические заклинания и открывали глубочайшие тайны. Неизвестно только, вызвали ли беснующиеся заклинателей или наоборот. Наступило время кабалистической исступленности, которая сопровождалась необузданностью и испорченностью и подрывала доверие не только к наукам, но даже к Талмуду. В то время, как в европейском мире ночной мрак средневековья почти исчез, в еврействе начались лишь мрачные и темные средние века. Носителями этого течения, охватывавшего все более широкие круги еврейства, были Исаак Лурия и его ученик, Хаим Витал Калабрезе.

Исаак Лурия. ясным умом он выделялся среди учеников Давида ибн-аби Зимра, и в возрасте 24 лет он уже считался крупным раввинским авторитетом, не уступавшим и необыкновенному знатоку талмудической литературы, Бецалелю Ашкенази. Вероятно, Ибн аби-Зимра и посвятил его в кабалу, которая затуманила его ум и совершенно овладела всеми его помыслами. Сухое изучение Талмуда, наполнявшее голову огромной ученостью и бесплодной казуистикой и формалистикой, но оставлявшее пустым сердце, по-видимому, не удовлетворяло Лурии и привело его к фантастической мистике. Он предпочел шумной школе жуткое одиночество в долине Нила, а сухой рассудочной формалистике — углубление в мистические миры и экзальтированные молитвы. Зогар, который в то время был впервые отпечатан и потому стал доступен каждому, произвел на него сильное впечатление. Чем более он углубился в дебри Зогара и увлекался кабалой, тем более искал он одиночества, избегал сношений с людьми, пренебрегал даже своей молодой женой, посещая свой дом лишь по субботам (его богатый тесть заботился о нем и его семье), говорил мало и только на еврейском языке. В этом тихом одиночестве Лурия провел несколько лет, и оно сделало его, как и всех тех, у которых рассудок не сильнее фантазии, экзальтированным фантастом; его постоянный спутник, мистический Зогар, много способствовал разгорячению его воображения. Глубоко убежденный в происхождении этой книги от Симона б.Иохай и божественном происхождении содержащихся в ней нелепостей и фантазий, Лурия искал в ней высших откровений и глубочайшей мудрости. Он молился и проливал слезы, стараясь постичь загадочные и темные места Зогара; когда же ему казалось, что он находил ключ к разгадке их, он не сомневался, что обязан этим самому пророку Илии; в своей разгоряченной фантазии он видел Илию, этого учителя таинств.

Что открыл ему пророк Илия или Зогар или, вернее, его собственное воображение? Сначала он старался привести в стройную и цельную систему разрозненные и беспорядочные элементы Зогара; это равносильно попытке отыскать логическую связь в болтовне безумца. Каирский отшельник старался показать, каким образом Бог создал мир с помощью сефир, каким образом Божество проявляется в форме существ и каким образом оно как бы сократилось, чтобы развить из своей бесконечности конечные существа. Он составил систему в виде чрезвычайно запутанной сети разнообразных сил, сопротивлений, действий и противодействий, форм и ступеней (Parsophim) в четырех мировых сферах, именно выделения, творения, образования и изменения. Эти лишенные всякого содержания понятия он обозначил такими причудливыми именами, что он впоследствии справедливо жаловался: никто не в состоянии понять его мистической системы. Лурия хотел всякому выражению и всякому слову в Зогаре, брошенным ради эффекта или в погоне за каламбуром, придать глубокое, бесконечно глубокое значение; таким образом то, что было несущественно в лживой книге Моисея де Леон, приобрело важность в мозгу Лурьи. Первобытный человек (Adam Kadmon), старец времен (Atik Jomin), длинное лицо (АгисЬ Априп), короткое лицо (Sei г Априп), мужское и женское, отец и мат, мозг, светила, искры и сосуды (органы, Kelim), зачатие, сосание и рост, союз и разрыв (Siwug, Nesira) и многое другое имели для него глубокое значение, так как он воображал, что с помощью этих пустых понятий можно построить систему мира. Во всей этой туманной и путаной мистике нова лишь следующая теория: органы, с помощью коих божественная благодать сообщается миру, разрушились от слишком сильного напора (Sod Schebirat Kelim), вследствие чего восстал новый хаос из семи ступеней (Schewa Melachim), а из этого беспорядочного хаоса произошло новое творение. Но эта запутанная теория о сотворении мира была для Лурии лишь предпосылкой для, казавшейся ему более важной, практической части кабалы, с помощью коей можно было установить божественный миропорядок (Olam haTikkun). Эта практическая кабала Лурии покоится на следующем не менее странном учении о душе, тоже основанном на фантазиях Зогара.

Души отражают в себе тесную связь бесконечного с конечным, и они многообразны. Все души, которые являются во времени, созданы были вместе с Адамом, но каждая душа, в зависимости от своей ступени, высокой или низкой, образована из высоких или низких форм и органов. Поэтому имеется мозговая душа, глазная, ушная, ручная, ножная. Каждая из них является истечением или искрой (Nizuz) Адама. После грехопадения первого человека (кабала также признает наследственный грех) смешались высокое и низкое, высшие и низшие души, добро и зло. Таким образом самые чистые существа содержат примесь злого или демонического начала, «скорлупы» (Kelipha). Но нравственный миропорядок или же просветление первого человека не может наступить, пока не будет устранено последствие грехопадения, смешение добра и зла. От самых низких душ происходят язычники, напротив еврейский народ происходит от высоких душ; но как первые не лишены примеси добра, так и евреи не свободны от испорченности и демонических элементов; это и является вечным побуждением к греховности и мешает избранной части человечества исполнять Тору, заповеди Божьи. Мессианская эпоха устранит этот извращенный грехопадением миропорядок и поведет к обожествлению мира, т. е. к проникновению всей вселенной благодатью Божиею. Поэтому прежде всего необходимо отделить добро от зла, а это может совершить только Израиль, если он или совокупность его членов освободится от примеси зла. Для этой цели души (сначала еврейские) должны переселяться в тела людей и животных, даже в реки, дерево и камни. Учение о переселении душ образует центр тяжести кабалы Дурий; он своеобразно развил ее еще дальше. Согласно его теории, души благочестивых евреев также должны переселяться, ибо и они не свободны от демонической примеси; нет праведника на земле, который бы творил одно добро, не совершая грехов. Таким образом, Лурия разрешил проблему, которой не могли преодолеть старые кабалисты, например, каким образом душа Сета переселилась в Моисея?

Это отделение злых и добрых элементов или это раскаяние в грехопадении и устранение его последствий или же восстановление миропорядка времени Адама потребовали бы чрезвычайно долгого времени, в виду постоянного побуждения к совершению грехов. Но имеется средство ускорить этот процесс; это средство является вполне самостоятельным изобретением Лурии. Помимо переселения грешных душ, содержащих демонические элементы, существует еще и зачатие душ (Ibbur, superfoetatio). Если даже просветленная душа не исполнила на земле каких-либо религиозных предписаний или же не имела случая исполнить свой долг, то она принуждена снова возвратиться на землю, прильнуть к душе живого человека, соединиться и тесно сплотиться с ней, дабы исполнить свое назначение. Даже отпущенные души благочестивых, безгрешных людей от времени до времени возвращаются на землю, чтобы поддержать, ободрить и обнадежить слабые, колеблющиеся души, которые собственными силами не могут создать добра. Эти светлые души срастаются с борющимися душами и сливаются с ними. Даже три души могут слиться в одну душу, но только при условии, если эти души родственны одна другой, т. е. происходят из одной и той же искры или органа Адама. Вообще только однородные (гомогенные) души притягивают одна другую, напротив разнородные (гетерогенные) души отталкивают одна другую. Согласно этой теории изгнание и рассеяние Израиля имеет целью искупление мира и душ. Просветленные души благочестивых евреев должны соединиться с душами других народов, дабы освободить их от живущих в них демонических элементов).

Исаак Лурия мечтал о целой системе переселений и удвоения душ. Он думал, что он разгадал тайну происхождения, родства и развития душ. Ему казалось также важным установить различие душ в половом отношении; ибо в мужских телах бывают иногда женские души и наоборот, в зависимости от сродства и переселения душ. При вступлении в брак, весьма важно установить, подходят ли души мужчины и женщины одна к другой по своему происхождению и своей ступени или не В первом случае они произведут хорошее потомство, во втором же случае они разойдутся. Владея этой тайной, каирский фантаст воображал, что обладает средством путем заклинаний принудить добрые души слиться с телами живых людей и поведать о том, что они испытали в ином мире. Таким образом, он имел ключ к мессианскому царству и к установлению божественного миропорядка. Раз он был в состоянии по лицу живых людей узнать и разъяснить им, в какой связи с высшим миром находится живущая в них душа, каковы были её прегрешения, за которые она была возвращена на землю, какие скитания она уже пережила, чем она может снова восстановить порядок в высших мирах, как ей освободиться от пут живущих в ней злых духов, с какой душой ей следует слиться, раз он мог указать на определенные заклинания, с помощью коих можно было привлечь к себе чистые души для того, чтобы начать новую, высшую, нравственно-религиозную и аскетическую жизнь, то ему должно было быть не трудно и ускорение пришествия Мессии, которое заключается ни в чем ином, как в спасении душ сынов Адама. Лурия воображал, что обладает душой Мессии по линии Иосифа и что его предназначение — спасти мир. Он всюду видел духов и слышал их шепот в журчании вод, в шелесте деревьев и трав, в пении и щебетании пташек, в пылающем огне. Он видел, как души отрывались от тел, покидая их, возносились ввысь или же поднимались из могил. Всего чаще он сносился с духами библейских, талмудических и раввинских праведников и особенно с Симоном бен-Иохай; он знал, какие души слились с его современниками, и называл их по имени первых. Словом, Лурия духовидец и заклинатель, второй Авра ам Абулафия или же Соломон Молхо; он будил мессианские надежды с помощью кабалы, но трезво и прибегая к софистике; он внес в кабалу талмудическую казуистику.

С высоты своей спасительной мистики он несколько презрительно смотрел на большинство кабалистов прежнего времени и своих современников, удостаивая лишь немногих этого почетного звания; поэтому же он отвергал большинство кабалистических сочинений, за исключением произведений Исаака Слепого и Нахманида, считая первые придуманными мудрствованиями, ничего общего не имеющими с истинными и не искаженными традициями. Дух, об откровениях коего сообщал Иосиф Каро, Лурия прямо называет духом лжи. Не будучи высокомерным, он все-таки воображал, что только он один вполне постиг кабалистическую мудрость. В Египте Исаак Лурия со своим лабиринтом высших миров, своей теорией сотворения и спасения мира не встретил почти никакого отклика. Никто не заботился об уединенном мечтателе, как и он, впрочем, не заботился о реальном мире. Вероятно для осуществления своей высокой мисии, он переселился с семейством в Сафет, этот кабалистический Иерусалим, где кабалистическое учение находилось в полном расцвете и где творение Моисея де-Леон, Зогар, было так же боготворимо, как и закон Моисея, сына Амрама. Почти вся коллегия раввинов и все видные члены общины Сафета были кабалисты: во главе Иосиф Каро, его двойник, Соломон Алкабец, далее Моисей Кордуеро (род. в 1522 г., ум. в 1570 г.), имевший собственную школу, Моисей Алииайх, болтливый и ограниченный проповедник, Илия де-Видас, Элиииа Галико, Иосиф Сагис, Моисей Басула, переселившийся из Анконы в Сафет, и еще целый сонм молодых мистиков. Этот город был в то время населен исключительно зажиточными евреями. Члены общины не знали материальных заботь, и потому кабалисты могли беспрепятственно проповедовать свои бредни. Находясь под защитой любимца султана, наксосского герцога, они чувствовали себя как бы в собственном государстве, где они были сами законодателями и властелинами. По предложению Иосифа Сагиса, некоторые кабалисты образовали особый союз, члены коего собирались по пятницам и совершенно открыто исповедовались друг перед другом в своих грехах. Кабалисты, в подражание католицизму, дошли даже до тайной исповеди и до почитания мучеников. Такова была среда, в которую Исаак Лурия, творец новой кабалы, хотел внести еще новые заблуждения.

В первое время после своего прибытия в Сафет (около 1569 г. он, по-видимому, не имел никакого влияния на кабалистов. Чему он мог научить этих седых мистиков? Он держался отлично от всех других. Он не сидел над книгами, не носил с собой даже Зогара, а любил бродить по полям и кладбищам. Лишь благодаря его знакомству с еще более экзальтированным, но, может быть, не столь честным фантастом, итальянцем Хаимом Виталом Калабрезе, он приобрел популярность и увлек все еврейство своими фантазиями. Калабрезе (род. в 1543, ум. в тамузе 1620 г.), отец коего был переписчиком свитков Торы, переселился в Палестину из Италии. В своей юности Витал немногому учился и слегка познакомился с Талмудом и кабалой у Моисея Алшайха и Моисея Кордуеро. За то он обладал дикой фантазией и питал решительную склонность ко всему авантюристическому и шумливому. Два с половиной года Витал занимался алхимией и искусством изготовления золота, пользуясь при этом кабалистическими формулами. От этого занятия он перешел к кабале Лурии. Неизвестно, кто кого отыскал; но их приверженцы рассказывали, что Лурия прочел на лбу Витала, будто последний обладает избраннейшей душой из чистейшего душевного эфира, даже не запятнанною адамовским грехопадением, и что Лурия лишь ради него переселился из Египта в Сафет; возможно, что Витал первый отыскал Лурию, чтобы познакомиться с его новой кабалой. Во всяком случае несомненно, что они оба, сами не желая этого, обманули друг друга. Лурия, увлеченный авантюристическим характером Витала, надеялся, что последний поможет ему исполнить мисию спасителя мира, а Витал, в свою очередь, дал себя увлечь Лурией и возмечтать о себе, будто на него возложена великая мисия. Сидя в челноке, беззвучно скользившем по зеркальной поверхности Тивериадского озера, Лурия впервые поведал своему новому ученику свои кабалистические тайны; он нашел его достойным этого, ибо он утолил свою жажду из источника Мариами. С того времени каирский мистик, бывший в возрасте лет тридцати, и его итальянский ученик, бывший на несколько лет моложе учителя, были так неразлучны, что предание сообщает о них, как об едином человеке. Они вместе бродили по пустыне и посещали могилы, особенно могилу Симона бен-Иохай в Нейроне, мнимого автора Зогара. Это было любимым местом Лурии, ибо тут из могилы этого мнимого отца мистицизма ему было легче вызывать его дух. От времени до времени Лурия посылал своего ученика произносить заклинания и научил его известным формулам, состоявшим в различных перестановках букв имени Бога. Конечно, злые духи оставляли Витала, напротив, добрые духи посещали его и открывали ему великие тайны. Витал, со свойственной ему шумливостью и страстью к эффектам, стал повсюду преувеличенно расхваливать необыкновенную, почти божественную натуру своего учителя, его власть над душами живых и мертвых людей, его глубокое проникновение таинствами кабалы, его план спасения мира и его способность точным указанием прегрешений повести людей по пути улучшения и исправления. До тех пор уединенный Лурия внезапно был окружен целыми толпами посетителей; к нему приходили молодые и старые кабалисты, чтобы услышать новое откровение. Несколько учеников присоединились к нему, и он их посвятил в тайны своей запутанной головы; он указал каждому, какая адамовская душа живет в них, какие скитания уже испытала их душа прежде, чем очутилась в их теле, каково их призвание на земле, что им сделать, дабы восстановить нарушенный грехопадением миропорядок и ускорить пришествие Мессии. Конечно, никто и не вздумал сомневаться в истинности этих сообщений, ибо умы и без того были затуманены кабалой. Ученикам Лурии было очень лестно слышать и распространять, что в них возродилась душа того или другого библейского героя или талмудического мудреца. Из примкнувших к нему учеников Лурия составил два класса, посвященных и послушников.

Деятельность Лурии и его кружка заключалась в кабалистических беседах, заклинаниях и вызывании духов. Часто он отправлялся со своими приверженцами в близлежащий Нейрон, где якобы находилась могила Симона б.-Иохай; там он указывал каждому из них особое место в том порядке, в каком якобы сидели перечисленные в Зогаре (но на самом деле никогда не существовавшие) ученики Бен-Иохая. В падкое на чудеса время и в жаждавшей чудес среде Лурия встретил поразительный отклик. Ему уже удалось образовать из своих учеников и их семейств особую кабалистическую общину, которая занимала особый замкнутый двор и чуждалась главной еврейской общины. Словом, Лурия готовился создать новую еврейскую секту. В субботу он одевал белое (цвет милости) платье, состоявшее из четырех частей, соответственно четырем буквам имени Бога.

Основой всех его откровений и всей его деятельности была вера в то, что он Мессия из колена Иосифа, предтеча Мессии из дома Давидова. Однако, он лишь туманно намекал своим ученикам об этом. Он был убежден, что мессианская эпоха началась с наступлением второй половины второго тысячелетия со времени разрушения храма. Именно потому, что близко наступление мессианского царства, он считал себя вправе обнародовать свои кабалистические тайны. Однажды, в пятницу, незадолго до наступления субботы, Лурия собрал своих учеников, повел их, с пением субботних песен, в поле и задал им вопрос: «Хотите ли вы отправиться в Иерусалим и там отпраздновать субботу?» (расстояние от Сафета до Иерусалима равно прибл. 25 милям). Ученики Лурии были ему так преданы, что они, по его повелению, готовы были бы нарушить даже святость субботы. Он же сказал это, преисполненный веры, что в этот момент Мессия появится в Иерусалиме. Некоторые его ученики ответили: «Мы хотим сперва сообщить нашим женам о нашем внезапном путешествии». Лурия ответил им, что они своей медлительностью снова отсрочили пришествие Мессии. Еще при его жизни распространились слухи о том, что он чудотворец, способный даже воскрешать мертвых. Эти слухи дошли до Лурии, и он был настолько честен, что назвал их сплошным вымыслом.

Между тем возникли и опасения по поводу совсем небезопасной деятельности Лурии и его приверженцев. Еще были, хотя и немногочисленные, противники кабалы. Столетний старец, Давид ибн аби-Зимра, учитель Лурии, предостерегал его, чтобы не обходиться с этими глубокими и опасными тайнами, как с повседневными вещами. Первый раввин Сафета, Иосиф Каро, который с некоторой завистью следил за успехами Лурии, не был высокого о нем мнения. Один еврей в Сафете имел даже мужество сказать Лурии в лицо, что он не верит во все это кабалистическое сумасбродство. Ученики Кордуеро не придавали Дурий большего значения. Даже некоторые из его учеников не совсем верили в его пламенные слова. Лурия был принужден даже изгнать из своего кружка одного из своих учеников, Илию Фалко. Несмотря на то, что Лурия неоднократно призывал своих учеников к мирной совместной жизни и деятельности, дабы вызвать соединение их душ, в их среде часто возникали трения, ибо каждый хотел быть первым в небесном царстве. Особенно высокомерно держал себя Хаим Витал Калабрезе, который всюду протискивался вперед и даже, по-видимому, пользовался влиянием на своего учителя. Лурья уже носился с планом отказаться от всех своих учеников, оставив при себе лишь трех-четырех из них, как внезапно его постигла смерть от свирепствовавшей тогда чумы (август 1572 г.). Во время пятидневной болезни Лурьи его преданные ученики оплакивали потерю, грозившую им и всему миру, и спрашивали его, что станется с его пророчествами. И тогда он, по их словам, стал утешать их и обещал снова прийти к ним во сне или наяву, быть может, даже в своем прежнем виде. Более правдоподобно звучит рассказ о том, что Лурья на смертном одре простил всех тех, которые его обманывали, и хотел вознаградить тех, которые были, быть может, обмануты им.

Внезапно последовавшая смерть тридцативосьмилетнего мистика еще более способствовала его прославлению. Смерть окружает такие натуры таинственным ореолом, и преклонение пред ними с годами все усиливается и возрастает. С чисто восточной склонностью к преувеличениям ученики Лурьи считали его чем-то повыше чудотворца; они называли его «святым и божественным» и, для увеличения своей собственной славы, вербовали Лурье и его экзальтированному фантазерству новых приверженцев. Они уверяли: если бы Лурья мог прожить еще пять лет, он так основательно улучшил бы мир, что мессианская эпоха неизбежно наступила бы. Авраам Абулафия, который самостоятельно разрабатывал кабалу, был объявлен еретиком и преследуем. Исаак же Лурья, который делал то же на основании Зогара, был боготворим.

После смерти Исаака Лурьи, на первый план выдвинулся Витал Калабрезе; он тотчас же возомнил себя учителем своих бывших соучеников, утверждал, что Лурья в последние минуты своей жизни назначил его своим преемником, и отнял у них, якобы во исполнение последней воли покойного, все письменные материалы, оставшиеся у них от Лурьи. Он хотел, чтобы это новое учение было в точности известно лить ему одному и потому стал уверять учеников Лурьи, что, если они опубликуют его новые откровения, то отсюда проистекут ересь и опасности для спасения души. Витал Калабрезе еще намекнул на то, что он Мессия из колена Иосифова. Однако некоторые ученики не вняли уверениям Калабрезе и стали распространять учение Лурьи в том виде, в каком они его восприняли от своего учителя, в различных странах; между ними выделился Израиль Сарук, переселившийся в Италию. Преклонение пред Лурьей было так велико, что его поклонники платили большие суммы денег за предметы, находившиеся в его употреблении, и особенно за его сочинения.

Кабала Лурьи причинила всему еврейству несказанный вред. Она покрыла еврейство таким толстым слоем плесени, что еще и по сие время не удалось совершенно удалить ее. Со времени Лурьи, наряду с талмудически-раввинским иудаизмом, образовался и зогаро-кабалистический. Ибо, лишь под его влиянием, лживая книга Зогара была поставлена на ряду со Св. писанием и Талмудом и даже выше их. Школа Лурьи канонизировала каждое слово Зогара, наложив на него печать святости. С того времени умопомрачающее обилие бессмысленных формул и бессодержательных слов, перестановки букв, искажения имени Бога, ложные и произвольные истолковываю я Св. писания — все это еще более, чем прежде, стало считаться глубокой мудростью и истинной религиозностью. Кабала Лурьи видела во всякой мелочи, во всяком пустяке нечто важное и возвышенное, и этим она еще более скрепила печать бездушной мелочности, уже и прежде наложенную на иудаизм раввинским педантизмом. Предписания Лурьи (Minhagim) возбуждают смех, но в то же время вызывают грусть, ибо показывают, как самые возвышенные идеи могут быть загрязнены и принижены. Эта кабалистика учит: следует в субботу носить белое платье и во всяком случае избегать черного и красного цвета; обедать только за столом с четырьмя ножками; в субботу есть рыбу, так как рыбы не имеют век и таким образом символизируют божественное Провидение; следует всегда смотреть на ногти пальцев, но не следует складывать пальцы обеих рук. Лурьи превратил иудаизм в особый вид учения Брамы. По его учению не следует убивать животных, даже самых крошечных и безобразных. К уже давно накопившимся суеверным обычаям, обильно позаимствованным от всех времен и народов, кабала Дурьи прибавила еще бесчисленное множество новых суеверий, например: не следует держать в доме голубей, ибо это приносит детям смерть; в доме, в котором уже раз жили, не следует снова поселиться до истечения семи лет; не следует раздевать две вещи сразу. Кабала Дурьи содержит до смешного точные и подробные предписания, как следует одевать и раздевать платья.

Мистика Дурьи подчеркнула одно важное обстоятельство, которое странным образом отсутствовало в еврействе, именно благоговейное чувство во время молитвы; но и это благоговение выродилось скоро в кабалистические забавы. Каждое слово и каждый слог в молитвах должны были быть благоговейно взвешены и приведены в связь с мирами Sefirot, с именами Бога и еще со многим иным. Правда, кабала Дурьи требовала жизнерадостного настроения и презирала мрачных и хмурых людей, вспыльчивых и раздражительных; но эта жизнерадостность, вследствие примеси мистицизма, была какой-то подавленной и жуткой, как смех безумца. Центральным пунктом кабалы Дурьи является суббота с её молитвами и трапезами. Кабала считала субботу воплощением миров Sefirot и Божества (Schechina), называла ее Яблочным садом (Chakal Tappuchin) и утверждала: все, что делается и совершается в субботу, влияет на высший мир. Дурья со своими учениками встречали субботу песнопением о «мистической невесте». Для этой цели Дурья сочинил халдейские песни, полные бессодержательных и непонятных формул. Важнейшей частью субботы были послеобеденная молитва и трапеза (mincba) вплоть до исхода субботы, до «часа разлуки с невестой». Счет дней от Пасхи до Пятидесятницы, являющийся по Талмуду пустою формальностью, был кабалой окружен каким-то мистическим ореолом. Иосиф Каро, хотя и сам кабалист, все же указывает в своем кодексе, что следует избегать напоминающего жертвоприношение истребления птиц накануне Судного дня. Напротив, Исаак Дурья и его школа превратили этот суеверный обычай в высокий религиозный акт и даже составили всевозможные предписания по этому поводу. Кабала Лурьи ввела даже нечто вроде второго Судного дня. Седьмой день праздника Кущей, день осанны, считался в старину радостным днем, и в храме в этот день алтарь обыкновенно украшался ветками вербы, символа воды и плодовитости. Позже в вавилонских общинах возник обычай брать эти ветки в руки и потрясать ими, чтобы спала листва. Иосиф Каро не решался еще придать в своем кодексе этому дню характер высшего мистического освящения. Лишь направление Лурьи, в духе Зогара превратило этот день в Судный день, в малом виде, предписав мистическое бодрствование в течение всей предшествующей ночи, и узрело в каждом листе вербной ветки и особенно в семикратном обходе синагоги со свитками Торы в руках особое мистическое содержание. Кроме того кабала Лурьи, буквально насилуя чужую совесть, вменила благочестивым евреям в обязанность ознакомиться с ней под угрозою, что, если кто этого не сделает, его душа будет переселяться из одного тела в другое, покуда она не усвоит себе кабалу. Мистика Лурьи оказала вред и в нравственном отношении. Она утверждала: в браке требуется гармония душ, которая, с точки зрения мистика, а не поэта, встречается редко, и, если возникает какое-нибудь несогласие в браке, то последний не является союзом, предустановленным гармонией сефир. Поэтому кабалисты (а кто в то время не был кабалистом?) при первой же малейшей перебранке с женой разводились с ней и искали гармонирующую с ними и предустановленную половину, и разводы стали весьма частым явлением в кабалистических кругах. Нередко кабалисты по» кидали своих жен и детей на Западе, переселялись на Восток и вступали там в новый брак, а часто даже по несколько раз, причем дети от различных браков ничего не знали друг о друге.

Эти пагубные кабалистические учения не остались мертвой буквой, а, напротив, были тотчас же практически осуществлены их приверженцами. Последние даже составили особый кабалистический кодекс, регулировавший их религиозную жизнь. Культ могил в Палестине, под влиянием Лурьи, еще более возрос и выродился скоро в безумные оргии. Уже издавна существовал обычай 18 иара (в мае) посещать мнимую могилу Симона б.-Иохай в Мейроне и сжигать там дорогие вещи и даже драгоценные кашемировые шали. В этой процедуре участвовали женщины, дети, а также магометане, причем, судя по сообщениям, было всегда очень весело, а нередко происходили и безнравственные излишества. Но кабалисты школы Лурьи хотели чем-либо перещеголять толпу. И вот они стали два раза в году, именно до Нового года и Пятидесятницы, проводить на могиле 10 дней и 10 ночей. Между мнимыми могилами Б.-Иохая и его сына, Элеазара, был устроен шатер, и под этим шатром кабалисты поочередно громко читали Зогар и толковали его, согласно указаниям Лурьи. Слуга приносил им кушанья и напитки, а четверо магометанских стражников охраняли их.

Таким образом, при ближайшем рассмотрении, блестящий свет, падавший от еврейского герцога Наксоса и других влиятельных при турецком дворе евреев на их восточных единоверцев, был подобен блуждающему огоньку, который озаряет светлой полосой болотную местность. Ибо в то время еврейство, действительно, погрязло в религиозном болоте, снова пережив возврат к язычеству. И всего печальнее, что не раздалось ни одного предостерегающего, хотя бы и слабого, голоса, не восстал ни один человек, который бы прозрел опасность и заклеймил бы виновников. Не способствовало ли этому упадку чувство безопасности, которое убаюкивало турецких евреев, находившихся под защитой своих могущественных единоверцев? Во всяком случае упадок не прекращался, когда это чувство безопасности постепенно исчезало. Ибо влияние Иосифа Наксосского прекратилось со смертью султана Селима (1574 г.). Правда, его преемник, султан Мурад III (1574 — 1595), исполняя последнюю волю своего отца, оставил еврейскому герцогу его титул и его пост; но прямого влияния на диван он уже не оказывал более; он был вытеснен своим противником, великим визирем, Магометом Соколи, и своим соперником, Соломоном Ашкенази, и мог еще кое-чего добиться лишь с помощью интриг и чрез посредство гарема. Иосиф Наси не надолго пережил частичную немилость, которой он подвергся, и умер от каменной болезни (2 августа 1579 г.), искренно оплакиваемый своими единоплеменниками. Поэт и проповедник, Саадия Лонго, из Салоник произнес надгробное слово в честь его. Его накопленные богатства погибли, как и его грандиозные планы. Корыстолюбивый султан, Мурад, спавший на груде золота, дабы её не утащили, конфисковал, по совету Магомета Соколи, все состояние Иосифа, якобы для покрытия его долгов. Овдовевшая герцогиня, Рейна Наси, едва получила обратно свое приданое в размере 90.000 дукатов. Эта благородная женщина, которая, правда, не наследовала ни высоких умственных качеств своей матери, доны Грации, ни ума своего мужа, намеревалась, подобно им, употребить свое состояние на пользу еврейской науке. Она основала сначала в своем дворце, Бельведере, а позже в деревушке Куру Жизму на европейской стороне Константинополя еврейскую типографию. Но она была введена в заблуждение невежественным Иосифом Аскалони, которому она поручила ведение дела, и потому в её типографии (1579 — 1598) появились лишь незначительные сочинения, которым лучше было бы не увидать света. Самой большой потребностью было в то время новое издание Талмуда, так как папа и доминиканцы все еще преследовали его в христианских странах. Типография доны Рейны сделала попытку издать Талмуд, но попыткой дело и кончилось. Таким образом, эта благородная фамилия, двое мужчин и двое женщин, о коих в то время так много говорили, в сущности не создала ничего непреходящего, не оставила после себя вечного памятника; несмотря на благородные намерения, их деятельность бесследно растворилась в бурном течении времен.

Когда герцог Иосиф сошел со сцены, возросло влияние еврейского государственного мужа, Соломона Ашкенази (см. выше, стр. 323 и д.), заключившего мир между Турцией и Венецией. Но как ни было сильно его влияние, которым он был обязан своему дипломатическому таланту, он не был, подобно герцогу Иосифу, турецким сановником, стоял не в центре политической жизни, а на заднем плане, в качестве умного и надежного посредника. Соломон Ашкенази не имел личного доступа к султану, а только вращался среди визирей, правой рукой коих он был. Раби Соломон с величайшим искусством и отчасти с успехом вел переговоры между Typцией и Испанией; переговоры эти были очень трудны, ибо, хотя обе державы и желали установления мира или, по крайней мере, сносных отношений, но из гордости постоянно затягивали, прекращали и затем снова возобновляли переговоры. При этом он отличался редкой в то время бескорыстностью в служении интересам турецкого государства. Испанский посланник обещал ему несколько тысяч дукатов, если он добьется того, чтобы перемирие было продлено на 8 лет. На это Соломон из Удине с презрением ответил: «Да сохранит меня Бог от такой измены моему господину; ведь я знаю, что испанский король, Филипп, воспользуется этим перемирием лишь для того, чтобы нанести Турции еще больший вред». Он все же добился мира и от имени султана подписал предварительное соглашение вместе с первым дрогоманом, Хуремом. Он очень ревностно заботился о сохранении хороших отношений между Портой и Венецией. За это дож его вознаградил тем, что его сыновья проживали в Венеции на счет государства.

В пользу своих единоплеменников Соломон Ашкенази выступал лишь тогда, когда они нуждались в заступничестве. Однажды султан Мурад, под влиянием настроения, приказал просто перебить всех евреев в турецкой империи. Поводом послужила чрезмерная роскошь, к коей питали пристрастие евреи, особенно их жены; одна еврейская женщина позволила себе украсить свою шей ожерельем из бриллиантов и жемчуга, стоимостью в 40.000 дукатов. Это было донесено султану, и возбудило в нем гнев или же зависть. Между тем Соломон и другие влиятельные евреи вступились, вероятно, пред визирем за своих единоплеменников; евреи подарили матери султана и предводителю янычаров крупные суммы денег, и вследствие этого декрет об истреблении евреев был превращен в декрет об ограничении чрезмерной роскоши. Отныне евреи, подобно христианам, не должны были носить шелковое платье и чалму; вместо последней они должны были носить нечто вроде фуражки (около 1579 г.. Тем не менее евреи и при Мураде сохранили откуп налогов, а крупная торговля по-прежнему сосредоточивалась в их руках. Соломон оставался советником и дипломатическим агентом всех визирей, которые довольно быстро сменяли друг друга вследствие перемен настроения Мурада и интриг гарема. Еще в правление Магомета IV (1595 — 160 он пользовался влиянием при дворе и оказал большие услуги находившемуся в стесненном положении визирю, Фергад-Паши. Когда этого визиря оклеветали пред султаном, обвинив в том, что он вызвал восстание в подвластной ему армии, и Фергад-Паша был принужден бежать в Константинополь, Соломон добился от султана, которому он преподнес драгоценный кинжал, послания, гарантировавшего жизнь и безопасность визирю (июль 1595 г.. Сын Соломона, Натан, вероятно тоже врач, пользовался влиянием на султана Ахмеда I, а его жена, Була Шингаки, на султаншу. У каждого визиря был свой еврей-делопроизводитель; брат Соломона находился в милости у Ибрагима-паши, а врач Бенвенисти был близок к Сиавусу-паше, который три раза был великим визирем.

Еврейские женщины, выделявшиеся умом и отчасти посвященные во врачебное искусство, добились при султанах Мураде III, Магомете IV и Ахмеде I при посредстве гарема большего влияния. Между ними особенно выделялась Эсфирь Киера, вдова некоего, помимо того ничем не известного, Илии Хендали. Она пользовалась особой милостью у султанши Бафы, любимой жены Мурада, управлявшей политикой при своем муже, Мураде, и сыне, Магомете. Если христианское государство хотело чего-либо добиться у Порты, то оно должно было привлечь на свою сторону еврейскую посредницу, Киеру. Этим сумели воспользоваться особенно венецианцы. Благодаря разрешению Киере устроить лотерей в Венеции, последняя добилась от султана значительных торговых привилегий, которые, в противном случае, никогда не были бы ей дарованы. Влияние Киеры дошло до того, что она раздавала государственные должности и назначала военачальников. Поэтому все честолюбцы, которые хотели занять высокие должности, льстили Киере и оказывали ей всяческие почести. Конечно, с помощью своей власти, она накопила большие богатства, как и всякий в Турции, кто, будь на высоком, будь на низком посту, соприкасается с государственным механизмом. В своих единоплеменниках она принимала теплое и сердечное участие; она поддерживала бедных и страждущих, кормила голодных и утешала скорбящих. её щедрая рука коснулась и еврейской науки. На её средства был опубликован исторический труд Закуто (сир. 329). Конечно, её положение возбудило сильную зависть. Эсфирь Киера необдуманно вмешалась в дело назначении главы наездников, обещав этот высокий пост сначала одному, а затем предоставив его другому. Гордая военная каста турецких сипаев возмутилась этим и стала требовать её головы. Заместитель великого визиря, Халил, хотел спасти Киеру и её сыновей, переведя их в свой дворец. Но на лестнице Эсфирь Киера и её три сына были схвачены сипаями, которые растерзали их и отдельные члены развесили у дверей сановников, которые с её помощью добились своей власти. И только один из её сыновей остался в живых, так как перешел в ислам. В царствование султана Ахмеда I имела большое влияние вдова Соломона Ашкенази, Була Иштаки. Ей посчастливилось излечить молодого султана от оспы, которая угрожала жизни последнего вскоре после восшествия его на престол и против которой турецкие врачи не знали никакого средства. За то, что она ухаживала за ним до самого его выздоровления, она была щедро вознаграждена; её сыну, отправившемуся в то время в Венецию, было дано рекомендательное письмо к дожу Гримани, и сын, подобно отцу, был принят там с великими почестями (1603 г.. Однако такое милостивое отношение к евреям становилось все реже и, наконец, совершению прекратилось, ибо постепенно турецкая империя стала ослабевать, султаны превратились в сарданапалов, и правлением завладели с одной стороны гарем, с другой солдаты сипаи и янычары. Блеск турецких евреев погас, как метеор, и снова воцарилась темная ночь, в которой от времени до времени появлялись кошмары и тяжелые сновидения. Вымогательства, грабежи, явные насилия сановников над евреями отдельных провинций становились повседневным явлением с тех пор, как они лишились могущественных защитников вблизи султана. Центр еврейства передвинулся на иную арену.

ГЛАВА XII. Евреи в Польше (1566 — 1600)

Польша, сделавшаяся, благодаря соединению с Литвой при сыновьях Казимира IV, великой державой, служила в то время, подобно Турции, убежищем для всех гонимых, травимых и преследуемых. Каноническое, падкое на преследования христианство еще не пустило в Польше глубоких корней, монархическая деспотия не могла утвердиться там, в виду независимости польского крупного и мелкого дворянства. Старосты могли, подобно английским лордам и шотландским помещикам, безгранично господствовать в своей области, не допуская никакого вмешательства со стороны короля. Реформационные идеи, особенно учение Кальвина, нашли отклик среди дворянства и городских жителей, т. е. в тех самых слоях, которые прежде были охвачены гуситским оппозиционным движением против католицизма. Поэтому Польша все еще продолжала быть для евреев вторым Вавилоном, где они в общем были защищены от кровавых преследований и потому могли беспрепятственно развить особенности своего духа, и многие из них достигли довольно видного положения. Когда евреи были изгнаны из Богемии и направились в Польшу, они были там встречены весьма радушно; поляки высоко ценили их и даже предполагали, что не могут обойтись без евреев. Когда многие из них, зная, в каком счастливом положении находятся их единоплеменники в Турции, намеревались переселиться туда, краковский наместник от имени короля принял всевозможные меры, чтобы убедить или принудить их остаться в стране. А между тем в Германии князья и города, по-видимому, не имели иной заботы, кроме преследования и изгнания евреев. Правда, они были в Польше необходимы. В их руках находилась аренда соляных копей и пивоваренных заводов, а также откуп пошлин; благодаря своему прилежанию, бережливости и находчивости, они владели наличными капиталами, которые они давали взаймы крупному и мелкому дворянству, занимавшемуся лишь военными упражнениями и политическими интригами. Отношение к ним королей, враждебное или доброжелательное, не играло большой роли, ибо дворяне, по большей части, охраняли их в своих поместьях от всяких враждебных поползновений, конечно, поскольку от этого не страдали их собственные интересы. Последние ягеллонские короли, Сигизмунд I (1506 — 1548) и Сигизмунд Август (1548 — 157, не чувствовали ни вражды, ни симпатии к евреям, да и вообще они не обладали установившимся характером, а вели государственные дела под влиянием случайных воздействий, личных симпатий, каприза и настроения. Привилегии в пользу евреев и ограничения их чередовались в царствование этих обоих королей в зависимости от того, под чьим влиянием они находились, под влиянием ли доброжелателя или врага евреев.

После смерти проницательного канцлера, Христофа Шидловецкого, в царствование Сигизмунда для евреев началось время страданий. Корыстолюбивая королева, Бона), пользовалась услугами одного бессовестного воеводы, Петра Кмиты, чтобы вымогать у евреев деньги, угрожая им изданием ограничений. Для характеристики этого негодяя достаточно указать на то, что он, с одной стороны, нагнал страх на немецких купцов в Кракове, рассказав им, будто на ближайшем сейме торговые права евреев будет еще более расширены, с другой же стороны, он, по-видимому, поддерживал предложение немцев об изгнании евреев и обещал им действовать в их интересах, чтобы таким образом получить деньги от обеих сторон.

В Польше была в то время сильная партия, которая была недовольна тем, что евреи в Польше находились в несравненно лучшем положении, чем их соплеменники в других христианских странах, и настойчиво добивались отмены все еще находившегося в силе статута Казимира IV об охране евреев от слишком суровых преследований; в эту партию входили, с одной стороны, католическое духовенство, которое требовало введения канонических ограничений евреев в польском законодательстве, и, с другой стороны, немецкие купцы и ремесленники, опасавшиеся конкуренции евреев. В царствование Сигизмунда I эта партия затронула на сейме еврейский вопрос, причем мнения разделились. Одни, именно представители немецких городов, были за полное изгнание евреев из Польши, другие за предоставление им полной свободы, а третьи за ограничение их торговли. В Германии не было бы, вероятно, разногласий по этому вопросу, в Польше же остановились на ограничений торговли. Конечно, немецкие цехи не удовлетворились принятым решением и всячески старались возбудить ненависть против евреев. Когда сильный пожар, начавшийся в еврейском квартале, уничтожил большую часть города Познани, магистрат обвинил в этом евреев, приписывая это несчастие их высокомерию и бесстыдству. Магистрат стал ходатайствовать пред маркграфиней бранденбургской о том, чтобы она упросила своего мужа, и без того недоброжелательно относившегося к евреям, Иоахима II, побудить польского короля изгнать евреев из Познани или, по крайней мере, принудить их жить вне города. Краковские купцы, опять таки немцы, обратились к королю Сигизмунду с жалобой на то, что евреи выписывают свои товары из Валахии, вследствие чего деньги уплывают из страны.

Те же краковские немцы обратились к королю с своеобразной просьбой отменить справедливый закон о том, что за убийство еврея виновный подвергался смертной казни, а за попытку уничтожения собственности евреев на виновного налагался крупный денежный штраф. И Сигизмунд был настолько бестолков, что согласился отменить действие закона, присовокупив бессмысленное увещевание о том, что граждане должны охранять евреев от насилий и уважать их привилегии.

В свою очередь, католическое духовенство было недовольно тем, что евреи в Польше сумели освободиться от позорных значков на платье и одевались так же, как и христиане. Оно так долго натравливало на евреев, пока депутаты не предложили сейму законопроект, коим евреям, под угрозой тяжкого наказания за ослушание, приказывалось носить желтые шапки. В ответ на все эти обвинения польские евреи составили апологетическое сочинение на латинском языке, где они доказывали: религиозные взгляды изменяются, и то, что сегодня считается благочестием, завтра признается заблуждением (во время реформации); поэтому люди не должны преследовать друг друга из-за религиозных убеждений; евреи не только не лишают Польшу денег, а, напротив, привлекают капиталы в страну тем, что торговлей оживляют земледелие; в Польше на 500 польских купцов приходится 3200 еврейских; ремесленников у евреев втрое больше; если бы христианские купцы не были так расточительны и продавали свои товары так же дешево, как евреи, то у них было бы столько же покупателей, сколько у последних. В этом же сочинении евреи протестуют против христианского духовенства, которое, опираясь на канонические законы, хочет разрушить нововыстроенные синагоги. Они заявляют, что признают над собой только королевскую власть, ибо под её охраной они пришли в страну и поселились в ней. Тогда было время полемических сочинений, которыми все хотели повлиять на общественное мнение. Эта защита евреев не обезоружила их врагов, но и многочисленные обвинения последних не причинили евреям большего вреда.

В точности неизвестно, сколько евреев жило в то время в Польше, Передают, будто число их доходило до 200,000 мужчин и женщин, хотя по переписи их оказалось 16,509 человек; но эта перепись была организована с целью взимания подушного налога, и потому евреи были, конечно, заинтересованы в указании возможно меньшего числа. Во всяком случае евреев было в Польше не очень много.

Познанская община насчитывала тогда 3000 членов, живших в 80 домах: столько же было и в Кракове или, вернее, в предместье Казимиеже, куда евреев прежде изгнали. Третьей по величине общиной был Люблин. Им приходилось платить большие налоги под всевозможными именами. С этой целью ведь их и пригласили в страну, за это именно их терпели и охраняли короли и дворянство. Они были почти единственным элементом, обладавшим капиталами в этой в общем бедной стране. Поэтому короли и поддерживали их торговые предприятия. Когда Сигизмунд Август вскоре после своего вступления па престол вступил в переговоры с русским царем, Иоанном IV (Грозным), о продлении мира, он поставил условием, чтобы литовским евреям была по-прежнему разрешена свободная торговля в России. Но Иоанн решительно отвергнул это условие; он не хотел допускать евреев в свою страну. «Мы не хотим этих людей, которые принесли с собой яд для тела и души; они продавали у нас ядовитые травы и поносили нашего Господа и Спасителя». Дело в том, что лет семьдесят тому назад в Новгороде образовалась, под влиянием еврея Захарии (Зхарии), еврейская секта, к которой примыкали попы, митрополит Зосима, княгиня Елена, невестка великого князя литовского, и много людей из народа. Эта иудействующая секта существовала до начала XVI века; её приверженцев жестоко преследовали. Поэтому евреи не были терпимы в России. Король Сигизмунд Август, несмотря на полученное им заграницей образование, был так же несамостоятелен, как и его отец, и действовал под впечатлением минуты. После своего вступления на престол он подтвердил привилегии своего дедушки, Казимира IV. Он поддерживал сношения с диссидентами и даже с христианскими сектантами, одинаково проклинаемыми как католиками, так и протестантами. И тем не менее он терпел в своей стране иезуитов, которые своими гонениями наложили на Польшу отпечаток католической страны, но погубили её свободу и могущество. Заслугой этого короля было перенесение наук и изящных искусств из Италии, Франции и Германии в Польшу и распространение их среди дворянского сословия.

Польские дворяне, которые охотно совершали путешествия, тоже заинтересовались науками в Германии и Италии и посылали своих сыновей в протестантские университеты Витенберга и Женевы. В Польше возникли школы, в коих еврейские мальчики и юноши обучались вместе с христианами. Еврейский синод даже издал послание к общинам, в котором увещевал евреев заниматься науками. Это послание, если только оно достоверно, весьма интересно. Члены синода поучали: «Бог имеет много Sefirot (эманаций); Адам дал нам пример разнообразных совершенств; поэтому еврей не должен ограничиваться изучением одной какой-нибудь науки; первая наука (теология), правда, священна, но из-за этого не следует пренебрегать и прочими науками; райское яблоко самый лучший плод, но из-за этого не следует отказаться от других плодов; все науки изобретены нашими предками; всякий, кто не безбожник, найдет источник нашего знания в книгах Моисея; то, что составило славу наших предков, не может внезапно превратиться в нечто нечестивое..; были евреи и при дворах королей...; займитесь науками, будьте полезными королям и другим господам, и весь мир будет вас уважать; на земном шаре столько евреев, сколько звезд на небе и песчинок на берегу моря; но у нас они не светят звездами, а весь мир топчет их ногами, как песчинки; наш король, мудрый, как Соломон, и святой, как Давид, имеет при себе Самуила, почти пророка {Самуил Мациевский, канцлер); он смотрит на свой народ, как на необозримый лес; ветры рассеивают семена деревьев, и никто не спрашивает, откуда произросли красивые растения; почему и нашему ливанскому кедру не возвыситься среди зеленых лужаек?»

Польские евреи не увлеклись науками; все же они не были так далеки от них, как немецкие евреи. Аристотель, этот столь знакомый евреям и столь родственный еврейскому духу философ, нашел почитателей среди польских евреев; особенно была увлечена им молодежь. Религиозно-философские сочинения Маймонида тоже нашли в Польше некоторых, хотя и не многих, читателей. Польские евреи занимались также астрономией и медициной, к которым евреи уже издавна питали пристрастие. Вообще же среди евреев в Польше не дарила такая мертвечина, как среди немецких евреев, где даже изучение Талмуда носило такой рутинный, скучный и усыпляющий характер. Поэтому немецкие раввины скоро впали в полную зависимость от своих польских коллег. Чтобы добиться чего-нибудь в своих общинах, они нуждались в содействии польских авторитетов. В Польше изучение Талмуда, действительно, достигло такого пышного расцвета, какого не было даже во Франции во время школы тосафистов. Между всеми евреями Европы и Азии польские позже всех познакомились с Талмудом; но за то они стали изучать его с восторженной любовью, точно желая наверстать потерянное. Казалось, что глубокие мысли Талмуда лишь в Польше будут правильно поняты, истолкованы, оценены; казалось, что там появятся рулевые, которые суметь совладать с бурями «талмудического моря». Польский талмудист удивительным образом соединял в себе обширную ученость и поразительную силу ума, и всякий, кто не был совершенно обделен натурой, кто не был лишен ума, предавался изучению Талмуда. Мертвая буква буквально оживлялась под влиянием горячей восторженности еврейских сынов Польши; здесь она была животворящей силой, зажигавшей умы и будившей мысль. Польские талмудические школы сделались с того времени знаменитейшими во всем европейском еврействе. Кто хотел основательно изучить Талмуд, тот направлялся туда. Обучение в польско-еврейской школе считалось тогда рекомендацией, без коей талмудист не считался авторитетом.

Слава польских раввинских школ была создана, после Якова Полака, тремя мужами: Шаломом Шахной, Соломоном Лурьей и Моисеем Исерлесом. Шалом Шахна, старейший из них (его деятельность в 1528 г., ум. в 1558 г., перенес в Польшу несколько искусственный, казуистический и остроумный (пилпулистический) метод Якова Полака. Школа Шахны наполнилась учениками и скоро сделалась самым выдающимся институтом, из коего вышла большая часть раввинов в польских общинах. О других сторонах его деятельности, как и об его личности, известно очень мало. Одна черта в его характере достойна быть упомянутой. Шахна, подобно своему учителю, Полаку, был настолько свободен от тщеславия, что даже не запечатлел на бумаге своих раввинских отзывов и заключений, а это составляет большую заслугу, если вспомнить, как охотно писались в то время всевозможные сочинения.

Совсем иным был Соломон Лурья (род. в Познани? около 1510 г., ум. ок. 1573 г., происходивший из семьи, которая переселилась в Польшу из Германии. При более благоприятных условиях и в другой обстановке, он мог бы повести к дальнейшему развитию иудаизма. Но, в качестве сына эпохи упадка, он сделался лишь ученым талмудистом, правда, в лучшем значении этого слова, ибо он не успокаивался на усвоении передававшихся из поколения в поколение традиций, а подвергал каждую из них самому тщательному и пытливому критическому анализу. Уже в своей молодости он был настолько самостоятелен, что выразил свое несогласие со своими современниками, которые в каждом написанном или напечатанном слове какого-нибудь былого авторитета видели неопровержимую истину. Примерам и образцом ему служила французская школа тосафистов, которая с необычайной строгостью относилась к каждому слову, сопоставляла рассеянные и разрозненные талмудические изречения, подвергая их, так сказать, перекрестному допросу, возбуждала щекотливые вопросы и приходила к смелым выводам. Лурья был рабенутам XVI-го века. Все его духовные силы были посвящены основательному и тонко взвешивающему исследованию обширной талмудической области, а сам он от природы был наделен выдающимися критическими и аналитическими способностями. Со своим смелым чутьем исследователя, беспощадно подвергающего все строгому испытанию, Лурья в другое время перешагнул бы через Талмуд при явных противоречиях в нем. Глубокие разногласия по всякому пункту в хаосе талмудических и раввинских диспутов отталкивали его; но он примирился с ними сь помощью следующего собственного кабалистического учения о душе: все души созданы уже с самого начала; все они присутствовали при синайском откровении и, в зависимости от того положения, которое они занимали на ступенях 49 входов или каналов (Zinorol), они слабее или сильнее восприняли откровение; этой различной степенью первоначального восприятия и объясняется различное толкование Торы душами, пребывающими в телесной оболочке. Конечно, Лурья, как истый сын верующего времени, считал весь Талмуд истинным расширением синайского откровения, высшим неприкосновенным авторитетом, который требует глубокого понимания и, хотя многое подлежит исправлению, все же, в общем, содержит истину. Но ко всему, что писалось о Талмуде немецкой и испанской школами, Соломон Лурья с высоты своей горделивой критики относился с величайшим презрением, даже к сочинениям Маймонида, которые он считал поверхностными произведениями, не выдерживающими серьезной критики. Особенно он негодовал на пилпулистическую методу Якова Полака, которая гналась за каламбурами и остротами. Он искал истины, и потому игривость школы Шахны возбуждала в нем отвращение. Лурья был в то же время цельной личностью со всей прямолинейностью и угловатостью, присущими таковой. Несправедливость, продажность и ханжество были так ненавистны ему, что он часто нерасчетливо впутывался из-за этого в самые неприятные истории. Эта его самостоятельность и твердость характера, конечно, задевали и оскорбляли многих тщеславных людей. Он весьма резко нападал на тех талмудистов, чья жизнь не соответствовала их учению и которые занимались Талмудом лишь для участия в спорах или приобретения славы. Поэтому он нажил себе много врагов, особенно в Польше, где задавала тон школа Шахны. Соломона более боялись, чем любили, и ему пришлось вести непостоянный образ жизни. Уже рано он стал то тут, то там открывать школы, собирал вокруг себя учеников и затем снова оставлял их, и толь ко на сороковом году своей жизни он поселился в Остроге, в Волыни. Тотчас же по своем прибытии туда он вступил в спор с раввином Владимира, Исааком Бецалельсом, который, не сделав никаких сообщений коллегии раввинов, самовольно объявил себя судьей и вынес несправедливый приговор в процессе по поводу конкуренции в деле винного откупа одного города в области королевы Воны. Дурья отнесся, по-видимому, к Бецалельсу с большим пренебрежением, несмотря на то, что этот был старше его. Будучи резким в полемике, грубым и не знающим пощады, он, конечно, вызывал соответствующий отпор со стороны своих противников; это его еще более раздражало, он жаловался на преследования, даже на неблагодарность своих собственных учеников, выступавших против него, и видел все в мрачном свете. Он бичевал современных ему талмудистов, говоря: число невежд среди них велико, число сведущих незначительно, число высокомерных все возрастает, и никто не хочет быть на подобающем ему месте; когда кто-нибудь из них становится раввином, он выдает себя за великого учителя, за деньги окружает себя толпою учеников, подобно тому, как феодал приобретает крепостных; имеются немало престарелых раввинов, которые мало смыслят в Талмуде, но высокомерно относятся к общинам к истинным талмудистам, налагают и снимают отлучения, посвящают своих учеников в раввины, и все это делают только из корыстолюбия». Соломон Дурья осыпал желчными сарказмами тех немецких талмудистов, которые очень снисходительно смотрят на нарушение равинских постановлений богатыми и видными членами общин и, напротив. беспощадно порочат бедных людей за малейшее нарушение предписаний, напр. за непокрытие головы.

В действительности же дело не обстояло так плохо, как это рисовалось его возбужденному воображению; это доказывается всего лучше тем, что сам Дурья пользовался большим уважением. Молодые и старые талмудисты еще при жизни его преклонялись пред его заслугами. И даже тот самый Исаак Бецалельс из Владимира, к которому Дурья так пренебрежительно отнесся, вполне искренно преклонялся пред Дурьей. Метода последнего, действительно, значительно отличалась от методы его современников. Своим ясным и систематизирующим умом он несколько напоминал Маймоиида. Едва вступив в зрелый возраст, он начал свой главный труд, стремясь, путем критического разбора талмудических дискуссий, установить предписания для религиозной практики, и он работал над ним до конца своей жизни, так и не успев закончить его. Всеми предыдущими трудами, ставившими себе те же цели, он был не доволен, особенно же не удовлетворял его религиозный кодекс Каро. Правда, Соломон Дурья выполнил свою задачу с большей основательностью, ясностью и глубиной, чем все его предшественники и современники. Но, если он был убежден в том, что его труд вытеснит все другие сочинения этого рода, всевозможные религиозные кодексы и, быть может, даже произведения Маймонида (которого Дурья недолюбливал) и положит конец хаосу противоречивых мнений, то он находился в том же заблуждении, в каком пребывал Маймонид и другие. Он только способствовал тому, что узел еще более запутался. Все его остальные многочисленные сочинения носят на себе печать той же основательности и того же критического чутья, но и они не могли излечить болезни, ибо она проникла слишком глубоко.

Благодаря своему критическому чутью, Дурья придавал большое значение грамматической правильности и точности, которые польские и немецкие талмудисты считали мелочью, не заслуживающей внимания. Напротив, он был заклятым врагом схоластики, ибо она казалась ему опасностью и ядом для веры. Он отводил высокое место и кабале, много занимался ей и написал толкование нескольких кабалистических сочинений; но здравый смысл спас его от увлечения Зогаром, этим порождением лжи, и он никогда не ставил его выше Талмуда, как это делала современная ему школа Исаака Дурьи в Палестине.

Третьим выдающимся раввином в Польше был Моисей б.Израиль Исерлес в Кракове (род. около 1520 г., умер 18 иара 1572 г.). Будучи сыном представителя общины и состоя в родстве с Меиром Каценеленбогеном из Падуи, Исерлес выделялся в молодости скорее своей развитостью не по летам и обширной ученостью, чем особенностью и своеобразностью ума. Ученик и зять Шахны, он, конечно, стал сторонником его диалектического метода, и принципы Шахны казались ему неоспоримыми. Происходя из богатой семьи, так что он превратил один из своих домов в молельню, Исерлес мог беспрепятственно следовать влечению своего духа и, предавшись изучению Талмуда, углубиться в его дебри. Он скоро достиг такой славы, что, будучи еще почти юношей, был назначен раввином-судьей в Кракове или, вернее, в Казимиеже. Когда две христианских фирмы Брагадини в Венеции стали конкурировать одна с другою по сбыту одновременно обеими фирмами напечатанного религиозного кодекса Маймонида, вследствие чего издателю Меиру Каценеленбогену в Падуе грозили большие потери, последний обратился к Исерлесу с просьбой воспользоваться своим влиянием, чтобы воспретить в Польше покупку кодекса, изданного враждебной фирмой. Постепенно его отзывам придавали большее значение, чем словам престарелого раввина, Моисея Ландау, переселившегося из Праги в Краков. В тридцать лет он так же основательно изучил всю обширную талмудическую и раввинскую литературу, как Иосиф Каро, бывший вдвое старше его.

Йсерлес возбудил в одном из своих учеников желание серьезно заняться историей. Давид Ганс (род. в Вестфалии в 1541 г., ум. в Праге в 1613 г. юношей прибыл в Краков, чтобы поступить в тамошнюю раввинскую школу; но Йсерлес, воспитавший его и руководивший им, невольно пробудил в нем природное влечение к научным предметам, истории, географии, математике и астрономии. Ганс занялся этими науками, познакомился с обоими выдающимися математиками и астрономами того времени, Кеплером и Тихо де Браге, и написал несколько сочинений в этих областях, конечно, на еврейском языке. Особенной знаменитости достигла его хроника, летопись еврейской и всеобщей истории. Большой, очень большой заслугой для немецкого еврея было в то время приобретение знаний, так далеко лежавших от интересов повседневности. Но исторические труды Давида Ганса нельзя назвать значительными. Он ввел в еврейские круги сухую форму исторического повествования, которой прежде пользовались бездарные монахи и которая уже в то время стала уступать место художественному рассказу. Таким образом, евреи, по крайней мере, немецкие отставали от образованного мира на несколько столетий. Однако, как ни заурядна хроника Ганса, все же она имела заслугу, что напомнила погруженным в изучение Талмуда еврейским ученым о том, что им предшествовала длинная историческая жизнь. Правда, эта наука так мало соответствовала кругу повседневных занятий, что Гансу приходилось оправдываться пред ученой публикой и доказывать ей, что благочестивый еврей может со спокойной совестью читать его хронику в субботу. Он сослался при этом на своего учителя, Йсерлеса, который в данном случае руководствовался более своей склонностью к истории, чем действовавшими раввинскими установлениями. Что немецкие евреи не интересовались историей, доказывается также краткой надписью не превышающей 2 строчек на могиле Ганса, между тем, когда дело шло об увековечении какого-нибудь ничтожного раввина, славословие не знало никаких пределов. Изучение Талмуда, даже ограничивающееся лишь работою памяти, составляло в то время больше славы, чем занятие даже глубочайшей наукой.

Эти три первых по таланту и по времени выдающихся раввина, Шахна, Соломон Лурья и Исерлес, вместе с другими раввинами, которые были лишь местными знаменитостями, положили основание чрезвычайному расцвету польско-еврейской учености. Всякий запутанный и важный вопрос предлагался им, в особенности Йсерлесу, для окончательного разрешения; такие вопросы получались ими не только из Германии, Моравии и Богемии, но даже из Италии и Турции. Отвратительные гнусности, которые имели место в пражской общине и против которых была бессильна тамошняя коллегия раввинов, были предложены на обсуждение польских раввинов, которые энергично вмешались в дело. Страстные споры во Франкфурте на М., которые грозили вызвать притеснения или изгнание, были улажены польскими раввинами. Таким образом этот раввинский триумвират создал главенство Польши над европейским еврейством, со всех сторон признанное. Польские раввины сохранили свое влияние до конца XVIII века, а отчасти еще и дольше.

Благодаря этому триумвирату, многочисленные ученики коего соревновали друг с другом в изучении Талмуда, во всей стране появились школы, которые посещались почти большей частью польских евреев, так что мало-помалу почти все польские евреи стали сведущими в Талмуде и даже получили право стать раввинами. Даже в небольших общинах с 50 членами было, по крайней мере, 20 талмудистов, у которых, в свою очередь, обучались Талмуду не менее 30 учеников. Повсюду возникали школы, во главе коих стоял раввин; функция его заключалась, главным образом, в чтении лекций; все же остальное было менее важно. Молодежь стекалась в школы; ученики могли жить без забот, ибо касса общины или отдельные богачи отпускали им деньги, необходимые на содержание. Уже в самом нежном возрасте дети принимались за изучение Талмуда, что, конечно, вредно отзывалось на естественном развитии духовных способностей; высшая честь заключалась в том, чтобы руководить раввинской школой, и потому честолюбие направлено было к этой заветной цели. В школах были введены особые надзиратели, которые следили за прилежанием студентов (Bachurim) и детей. Они были вправе подвергать телесному наказанию ленивых и невежественных учеников. Мало-помалу вводилось нечто вроде программы талмудических лекций с переменными темами для летнего и зимнего полугодий; эта программа сохранилась до начала нового времени.

В конце семестров все талмудисты-учителя вместе со своими многочисленными учениками отправлялись на главные польские ярмарки, летом в Заслав и Ярослав, а зимой в Львов м Люблин. Там сходилось несколько тысяч учеников и происходил оживленный обмен мнений о различных талмудических тонкостях. Там же происходили публичные диспуты, в коих каждый мог принять участие. Способные головы получали в вознаграждение за умственное напряжение богатых невест. Ибо богатые и даже не очень состоятельные родители считали гордостью заполучить в зятья ученого талмудиста, и искали таких женихов для своих дочерей на ярмарках. Польские евреи, вследствие своего ревностного изучения Талмуда, получили, так сказать, талмудическую выправку, которая обнаруживалась в каждом движении, в некрасивом пожимании плеч, в своеобразном движении большего пальца. Всякий разговор делового или безразличного характера походил на талмудический диспут; слова, выражения, фразы, обороты и намеки перешли из талмудической литературы в народный язык и были понятны даже женщинам и детям.

Но это преувеличенное рвение в изучении Талмуда не принесло пользы иудаизму. Талмуд изучали не с целью проникнуть в его глубины, а лишь для того, чтобы найти в нем нечто особое, пикантное, остроумное, щекочущее ум. На главных ярмарках, куда стекались многие тысячи талмудистов, учителей и учеников, каждый старался найти что-нибудь новое, неожиданное и хитроумное и тем затмить своих соперников, нисколько не заботясь о правильности и обоснованности высказываемых взглядов, а стремясь лишь прослыть способной головой. Главным стремлением польских талмудистов было сказать нечто новое, изобрести что-нибудь (Chiddusch). Главари школ и все раввины стремились в своих лекциях лишь к тому, чтобы смастерить хитросплетение софистическо-талмудических сентенций и увеличить сеть тонкостей. Вследствие этого весь образ мыслей польских евреев получил ложное направление; они превратно смотрели на мир и переходили от одного заблуждения к другому. Особенно пострадал при этом язык, который выродился в смехотворную помесь из немецких, польских и талмудических элементов, в безобразный лепет, который, вследствие привычки острить, стал еще отвратительнее. Одичавший язык, не признававший никаких форм, был понятен одним лишь местным евреям. Вместе с языком польские евреи потеряли свое человеческое достоинство и вызвали скоро насмешки и презрение нееврейских кругов. Всем ходом дел со времени Маймонида Библия была оттеснена на задний план, но в Польше знание её совсем исчезло, и ей еще занимались только с целью отыскать в ней остроты и шутки.

Обстоятельства сложились в то время так, что польские евреи могли образовать государство в государстве. Правда, церковно-реакционная католическая партия, которая при папе Павле IV властвовала над папским престолом, стремилась к преследованию или, по крайней мере, порабощению евреев в Польше. Папский нунций, Алоиз Липомано, который был послан в славянское королевство, чтобы воспрепятствовать распространению реформации, начал свою роль палача с евреев. У доминиканцев он научился тому, как можно ложными обвинениями фанатизировать народные массы. Липомано инсценировал и в Польше обвинение в осквернение гостии. Одна девочка показала, что евреи Сохачева (округ Равы в Мазовии) купили у неё священную гостию, осквернили ее и вызвали в ней чудотворную силу. Тогда наместник Барков, привлеченный папским нунцием на его сторону, приказал схватить и заковать в кандалы трех евреев, а канцлер Пржембеж, холмский епископ, получил поручение фанатизировать короля Сигизмунда Августа и добиться от него приказа казнить обвиняемых. Однако виночерпию, протестанту Мишкову, удалось убедить короля в лживости этого обвинения, и рассудительный Сигизмунд Август объявил, что не верит этой нелепой побасенке. Он приказал сохачевскому старосте освободить обвиненных евреев. Община Сохачева клялась в ложности обвинения. Однако бессовестный холмский епископ вручил гонцу, который должен был освободить трех обвиняемых евреев, подложное письмо короля из Вильны о том, что несчастные должны быть казнены. Они и были сожжены(1558 г.). Липомано, который руководил этой интригой, хотел запугать врагов, но он обманулся в своих расчетах. Король Сигизмунд Август был возмущен этим злодеянием, при котором злоупотребили его именем, и открыто выразил нунцию свое негодование. Он ему сказал в лицо: «Я трепещу при воспоминании об этой жестокости и не хочу слыть дураком, верующим в то, что из разрубленной гостии течет кровь». Все протестантское население стало на сторону евреев, осветило позорное поведение нунция и преследовало его злыми сатирами. Некоторые представители народа и в особенности гетман Тарновский настаивали пред королем на изгнании из государства епископов, сеющих раздоры. Но на такой шаг у Сигизмунда Августа не хватило энергии. Он, однако, издал закон (1559 г.), согласно коему еврей, обвиненный в убийстве ребенка или в краже гостии, подлежит суду не отдельного сановника, а всего сейма, и только в том случае, если обвинение не голословно, а основано на достоверных свидетельских показаниях и уликах. С протестантской стороны травил евреев маршал Рей ф. Нагловищ, который в своих ядовитых сочинениях призывал к истреблению евреев. Иногда врагам евреев удавалось побудить колебавшегося короля нарушить дарованные евреям привилегии, подвергнуть их ограничениям и предать в руки завистливых немецких цехов. Однажды он воспретил евреям носить золотые цепочки и драгоценности на своих поясах и мечах. Однако, ради еврейского герцога Наксоса, которого король называл своим дорогим другом, он принужден был относиться к евреям, по крайней мере, наружно весьма приветливо, ограждать их старые привилегии и даже предоставлять им новые. Не задолго до своей смерти он выдал охранительную грамоту познанской общине, которая всего более страдала от немецких цехов и чиновников. Но даже ограничения имели какие-либо последствия только в том случае, если с ними соглашались наместники и воеводы, а эти были, большей частью, на стороне евреев. 110 этому, когда нунция Липомано сменил его более умный и спокойный преемник, Комендони, последний к своему изумлению нашел, что положение евреев в Польше, по крайней мере, в русинской провинции (львовской), не так позорно, как в Италии и Германии. Вместо позорных значков, они носили оружие и рыцарские украшения; вместо отверженности, они были в общении с христианами, как равные с равными. Нашептываниям церковно-фанатической придворной партии противодействовали еврейские лейб-медики. Соломон Ашкенази из Удине, игравший впоследствии столь значительную дипломатическую роль в Турции, был некоторое время лейб-медиком короля Сигизмунда Августа.(род. ок. 1507 г., ум. в 1586 г.) пользовался в течение некоторого времени влиянием на короля. Он был богат, учен, щедр и скромен, состоял представителем познанской общины, и современники не могли вдоволь нахвалиться им. Симон Гинцбург и другие любимцы при дворе рассеивали собиравшиеся тучи, не дожидаясь их сгущения.

После смерти Сигизмунда Августа (1572 г.) польских королей стали выбирать, и это было очень благоприятно для евреев. Ибо всякий новоизбранный король нуждался прежде всего в деньгах, которые можно было достать только у евреев, а затем ему необходимо было иметь за собой партию среди дворянства, и потому это, в общем дружелюбно относившееся к евреям, сословие получило перевес над враждебным к евреям немецким населением. В царствование первого избранного короля, герцога анжуйского, Генриха, на голову коего был возложен польский терновый венец лишь благодаря усиленнейшим интригам его матери, евреи, правда, не могли чувствовать себя счастливыми. Хотя этот легкомысленный и предававшийся лишь наслаждениям король был обязан своим избранием в конечном счете еврею, лейб-медику Соломону Ашкенази, он все же не проявлял к евреям никакой благосклонности. При его содействии в Польше впервые образовалась подвижная и смелая католическая партия, которая задушила до того царившую в стране религиозную свободу. Как он мог в таком случае покровительствовать евреям? Генрих даже не признал дарованных польским евреям привилегий и таким образом в известном смысле поставил их вне закона. Он уже решил было принять целый ряд мер против евреев. Неудивительно, что гидра церковного фанатизма, при нем и под влиянием иезуитского ордена, снова подняла голову, и некоторые литовские евреи были обвинены в убиении христианских детей. К счастью, этот скучавший на троне король царствовал не долго (от 16 февраля до 18 июня 1574 г.).

После тринадцатимесячного междуцарствия и продолжительных избирательных соглашений и интриг, на польский престол вступил умный князь Трансильвании, Стефан Баторий, то вероятно, не без содействия еврея Соломона Ашкенази, так как Турция поддерживала избрание Батория. Скоро после своего восшествия на престол, он обратился к евреям с милостивыми словами, принял под свою охрану литовских евреев, обвиненных в убиении христианских детей, и выразил убеждение, что евреи добросовестно следуют своему закону, воспрещающему пролитие человеческой крови. Его почти двенадцатилетнее царствование (1575 — 1586) является мирной страницей в истории польских евреев.

В долгое царствование шведского принца, Сигизмунда III (1587 — 163, избрание коего повело к внутренним раздорам и гражданской войне, евреям жилось лучше, чем можно было ожидать от питомца иезуитов и ревностного католика, сурово преследовавшего польских диссидентов.

На сейме в Варшаве (1592 г.) он подтвердил старые, весьма благоприятные для евреев привилегии, дарованные им еще Казимиром. Злые нападки двух польских писателей, Моецкого и Минчиньского, доказывают лишь, в каком благоприятном положении находились евреи. Некоторые поляки осуждали вылазки Минчиньского, сеющего раздор, многие же другие называли его апостолом истины. Только одно установление, введенное Сигизмундом III во вред евреям, носит ярко церковный характер. Он установил, что евреи для постройки новых синагог должны испрашивать разрешения у католического духовенства, и таким образом поставил еврейскую религию в зависимость от фанатической церкви.

При короле Стефане Батории польское еврейство ввело у себя учреждение (ок. 1580), которое в такой форме никогда не существовало во всей еврейской истории и придало общинам в Польше чрезвычайное единство, силу и выдержку. Раньше само собою происходило так, что на польских главных ярмарках, куда стекались со всех сторон раввины и главари школ со своими учениками, обсуждались важные вопросы, улаживались крупные недоразумения и вырабатывались общие соглашения. Полезность подобных соглашений, вероятно, стала мало-помалу очевидной и возбудила мысль о том, чтобы главные представители общин регулярно собирались вместе для выработки общих и обязательных постановлений. Сначала объединились общины Малой Полыни, Великой Польши и русинской области с целью устраивать периодические синоды (Vaad) на одной из главных ярмарок, в Люблине или Ярославе. Главные общины посылали депутатов, ученых и уважаемых людей, которые пользовались правом голоса в синоде. Они избирали председателя, который руководил дебатами по возбужденным вопросам и вел протокол заседаний. Раздоры в общинах, споры между купцами, налоги, религиозные и нравственные предписания, борьба с приближающейся опасностью, общая поддержка нуждающихся братьев — таковы были вопросы, которые обсуждались в синодах и по «поводу которых выносились обязательные для всех решения. Синод следил также за книгами, разрешая печатать и продавать одни и запрещая другие. Правительство, заинтересованное в том, чтобы торговля евреев текла беспрепятственно и чтобы установленные налоги правильно поступали, поддерживало порядок, установленный сийодом. По всей вероятности разрешение на учреждение синода было дано Стефаном Батори. Внутренняя организация синода не известна, так как протоколы позже погибли во время пожаров и еврейских погромов; поэтому остается неизвестным, были ли внутренние распорядки синода при его возникновении такие же, какие господствовали в нем позже, и участвовало ли в нем более 10 членов, из коих четверо были представители четырех главных общин, Кракова, Познани, Люблина, Львова, а шестеро остальных были раввины. По-видимому, позже к организации присоединилась и Литва, поэтому и она стала называться синодом четырех стран. Заседания синода оказывали очень благотворное действие. Они предупреждали серьезные раздоры, препятствовали несправедливостям и наказывали их, будили дух общности, стремились к общему благу и противодействовали своекорыстным и мелочным местным интересам, способствовавшим разъединению общин; последнее особенно укоренилось в Германии, где евреи прониклись ограниченными мещанскими взглядами. Благодаря этому, польско-еврейский синод пользовался влиянием и далеко за пределами Польши; отдаленные немецкие общины или частные лица обращались со своими жалобами к этой высшей инстанции, уверенные в том, что синод поможет им. Необходимо вменить тем мужам, которые в течение почти двух столетий руководили синодом, в великую заслугу, что их имена, достойные быть известными потомству, были оставлены в тени, точно как бы они намеренно хотели стушеваться перед общим делом. Также неизвестны учредитель или учредители синода, выполнившие трудную задачу подчинить дисциплине своих собратьев, которые, в качестве евреев и поляков, питали отвращение к ней. Можно только догадываться, что раввин Мардохай Яфа, родом из Богемии (род. около 1530 года, умер в 1612 году), много странствовавший и много перестрадавший, организовал эти периодические собрания синода. В своей юности он прибыл в Польшу, чтобы заняться изучением Талмуда под руководительством Соломона Дурьи и Моисея Исерлеса. Тогда же он несколько ознакомился с философией и астрономией и углубился в мистику. Возвратившись в свой родной город, Прагу, он собрал вокруг себя учеников, которые стекались к нему, чтобы научиться у него принесенной им из Польши талмудичвской мудрости; но он не долго там оставался, ибо, во время изгнания евреев из всей страны, и оп принужден был взяться за страннический посох. Яфа переселился в Венецию, а из Италии снова в Польшу. Там он был раввином сначала в Гродне, а потом в Люблине и Кременце (ок. 1575 г. и до весны 1592 г.). В Люблин, где происходила главная ярмарка, стекалось, как уже упомянуто, много тысяч евреев, и там всегда улаживались многочисленные споры и тяжбы. Это навело, быть может, Мардохая Яфу на мысль превратить эти случайные синоды в регулярные и выработать для них устав. У итальянских евреев он научился порядку и организации. Его авторитет был достаточно силен, чтобы провести в жизнь свое предложение, которое к тому же удовлетворяло насущной потребности. Когда он уже на старости снова возвратился в Прагу, чтобы сделаться там раввином, председательство в синоде, перешло, по-видимому, к Иошуе Фалку Когену, руководителю львовской школы (1592 — 1616), которую содержал его богатый и влиятельный тесть. Частые синоды диссидентов в Польше, лютеран и антитринитариев с родственными им сектами в различных городах послужили, вероятно, образцом и примером еврейскому синоду с той только разницей, что в последнем не обсуждались и критиковались догматы, а разрешались вопросы практической жизни.

По внешнему виду, Польша и Литва представляли собой в то время картину страны, потрясенной и взбудораженной религиозными сиюрами, из которых должно было восстать новое христианство. В то время, как в Германии реформационное и антиреформационное движение давно уже улеглось, титанические протестанты превратились в повседневных пасторов, а сама новая церковь, в свою очередь, переходила в состояние окаменелости и после непродолжительного молодого опьянения впала в старческое бессилие, в польских странах волны религиозной нетерпимости и сектантской разрозненности бушевали с такой яростью, что грозили затопить всю страну. Немецкие колонии в Польше перенесли туда реформацию, а польское дворянство, лишенное собственных убеждений, из одного лишь слепого подражания пристало к модному антипапистскому движению. Мещане же и крестьяне, т. е. крепостные, были слишком тупы и темны, чтобы выступить в защиту или против папы. Христианство вообще было еще слишком молодо в Польше и Литве и потому не успело пустить глубокие корни. Таким образом, реформация, встречая мало сопротивления, быстро проникла в круги дворянства и бюргеров, В общем, польское дворянство отдавало предпочтение учению женевца Кальвина, а немецкие бюргеры были последователями Лютера. Кроме этих двух исповеданий, которые в Польше так же враждовали друг с другом, как и в западной Европе, существовали еще гуситы, оставшиеся от движения прошлых столетий и представлявшие собой жалкий пример мысли, испугавшейся собственных же выводов. Оба первых исповедания заигрывали с гуситами, стараясь увеличить ими ряды своих приверженцев. Короли Сигизмунд I и Сигизмунд Август не препятствовали этому движению, а последний, находясь под неотразимым влиянием Радзивиллов в Литве, которые были приближены к его трону, даже собирался изменить папе. Таким образом, Польша стала ареной, на которой беспрепятственно и свободно действовало учение августинского монаха из Витенберга. На сейме в Варшаве (1566 г.) был принят закон, согласно коему каждый дворянин мог свободно ввести в своих владениях какое ему угодно богослужение, лишь бы последнее было основано на св. Писании. Как презирали в Польше представителя католицизма, видно из того, что, когда нунций Липомано появился на сейме, депутаты встретили его словами: «здравствуй, змеиное отродье!». И даже мыслители или фантазеры, которые были преследуемы в Италии, Швейцарии или Германии со стороны католиков или реформаторов, находили гостеприимный прием во владениях самостоятельных польских дворян, которые охраняли и защищали беглецов.

Только при этих условиях в Польше могла возникнуть секта, которая при известной последовательности в состоянии была бы нанести всему христианству уничтожающий удар, предназначавшийся, собственно, для католицизма. Пепел от сожженного вь Женеве арагонца Сервета, который писал «о заблуждениях триединства», вызвал, как казалось, новый церковный раскол. Ученики Сервета, смелые итальянцы, подкапывавшиеся под основы христианства и подвергавшиеся преследованиям как католиков так и реформаторов, Социн, Бландрата, Парута, перешли через польскую границу и получили возможность не только свободно жить в Польше, но и свободно проповедовать. Главные нападки социниан и пинчовиан (как называли эту секту в Польше) были направлены против триединства, как многобожия, за что они и получили название унитариев или анти-тринитариев. Один из этой секты, поляк Георг Паул, бывший одно время проповедником в Кракове, заметил и правильно охарактеризовал половинчатость лютеровской реформации. «Через посредство Лютера Бог стал разрушать церковь антихриста, но начал с крыши, а не с фундамента, дабы это гнилое здание не погребло его под своими развалинами». В Польше возникло бесчисленное множество сект, которые часто созывали объединительные синодальные собрания, но возвращались оттуда еще более разъединенными, чем прежде.

Распространившаяся в Польше экзальтация делает вероятным сообщение о том, что некоторые христиане, руководясь Библией, не только отвергли католический устав и само христианство, но даже приблизились к иудаизму. Дочь князя Николая Радзивилла питала большую склонность к учению Моисея. Вдова краковского городского советника, Екатерина Зелазевская, прямо таки перешла в иудейство, была, конечна, сожжена за это в Кракове, но приняла смерть с радостной готовностью, идя на костер точно на свадьбу. Соединение реформаторского движения в Польше с сектой зхараитов в Новгороде вызвало в России полуеврейскую секту субботников.Приверженцы Зхарии были тоже унитариями, отрицали божественность Иисуса и отвергали почитание креста, икон, а также монашество. Митрополит Зосима, апостол этой секты, публично произнес: «Кто он, этот Иисус Христос? Ведь он должен был явиться во второй раз! Где видно воскресение из мертвых?» Испытав милость и гнев русских князей и позже подвергнувшись преследованиям епископа Геннадия и других православных священников, зхараиты были сожжены в Новгороде: но вскоре к этой секте пристал Феодосий Косой из Москвы, который стал ревностно распространять зхараитские взгляды и приобрел многих сторонников в Белоруссии, Витебске и Москве, даже среди монахов. Передают, будто он сам женился на еврейке. Косой и его приверженцы признавали св. Писанием лишь Пятикнижие и потому отвергали Троицу и многие обряды православной церкви. Конечно, они подверглись преследованиям и должны были исповедовать тайком свою еретическую веру. Приверженцы Косого, рассеянные преследованиями, распались на отдельные секты, из коих сохранились до нашего времени молокане. Они праздновали субботу вместо воскресенья, и потому народ прозвал их «субботниками»; они вообще многое еще позаимствовали у евреев и потому считаются в России «иудействующими христианами».

Противники унитариев старались опорочить особенно тех из них, которые на половину примыкали к иудаизму и отвергали божественное происхождение Христа, и называли их полуевреями (Semi-judaizantes). К числу самых последовательных унитариев в Польше принадлежал Симон Будни из Мазовии, кальвинистский пастор в Клецке (ум. после 1584 г.), основавший особую секту буднийцев. Он был ученее основателей других сект, понимал по-гречески и имел некоторые познания и в еврейском языке, которому он научился, вероятно, у евреев. Симон Будни прославился своим переводом Ветхого и Нового заветов на польский язык. Следы его сношений с евреями сказались и в том, что он питал высокое уважение к Талмуду, к которому весь мир относился с таким презрением. Среди этого пышного расцвета всевозможных сект особенное положение занимал некий Мартин Зейдел, который, хотя и был родом силезец (из Олау). все же проживал на границах Польши, где господствовала большая свобода мысли и фантазерства. Зейдел вообще отвергал Христа и не хотел его признавать не только как Бога, но даже и не как Мессию. Он утверждал: Мессия, как и Ханаанская земля, обетован евреям, но в виде человека-царя, подобного Давиду, а не в форме какого-то необыкновенного сверхчеловеческого существа; еврейский закон обязателен лишь для евреев, для всех же прочих людей нормой служат десять заповедей.

Хотя это реформаторско-сектантское движение в Польше и России, несмотря на частые синоды, диспуты и протесты, все же не было достаточно глубоким, ибо большая часть населения была к нему равнодушна, а само дворянство, охранявшее это движение, было настолько поверхностно задето им, что многие дворяне позже вернулись к католицизму, оно все же не прошло бесследно для евреев. Они охотно вступали в диспуты с сектантами, не с целью обратить их в иудейство, а просто желая щегольнуть своим знанием Библии. Поэтому между ними и диссидентами (как назывались в Польше все отпавшие от католицизма христиане) часто происходили религиозные беседы. Унитарий Мартин Чеховиц (род. (1530 г., ум. 1613 г.) из Великой Польши, фантазер, участвовавший во всех фазах религиозного движения, бывший прежде католическим священником (в Курнике), затем склонявшийся на сторону гуситов, йотом поочередно становившийся последователем Лютера, Кальвина и Цвингли и, наконец, сделавшийся схизматиком, отвергая крещение детей и утверждая, что христианин не должен занимать государственную должность, пытался в одном сочинении опровергнуть доводы евреев против мессианства Христа и восстал против обязательности предписаний иудаизма. Раввин Яков (Нахман) из Белжиц в Люблине написал опровержение, которое, по-видимому, было настолько резко, что Чеховиц счел необходимым защитить свои взгляды в особом сочинении.

Но еще более охотно, чем Яков из Белжиц, вступал в диспут с польскими и литовскими приверженцами различных исповеданий караим Исаак 6.-Авраам Троки (из Трок у Вильны, род. ок. 1533 г., ум. 1594 г.). Он имел доступ к дворянам, церковным сановникам и другим христианам, знал прекрасно Библию и Новый завет и был знаком с раввинской письменностью, как и с различными религиозно-полемическими сочинениями своего времени. Незадолго до своей смерти Исаак Троки издал результаты своих выдержанных в спокойном тоне религиозных бесед (1593 г.) в отдельном сочинении, которому суждено было позже послужить арсеналом, из которого добывалось смертоносное оружие, направленное против христианства. «Укрепление веры» (Chisuk Етипа) — заглавие этого сочинения; но он не только отразил многочисленные нападки христиан на иудаизм, а прижал к стене и само христианство, искусно и с полным знанием дела подчеркнув противоречия и не выдерживающие критики утверждения, встречающиеся в Евангелии и у первых христиан. Это единственная книга, написанная караимом, которую можно еще читать; она, правда, не содержит ничего нового; все, что там приведено в защиту иудаизма и против христианства, уже было сказано испанско-еврейскими писателями прежнего времени, особенно даровитым Профиатом Дураном, в более красивой и убедительной форме. Тем не менее сочинение Троки имело большой успех: и книги имеют свою судьбу. Оно было переведено на испанский, латинский, немецкий и французский языки и, благодаря нападкам христиан, приобрело еще большую славу. Орлеанский герцог выступил с опровержением нападок польского караима на христианство. Когда же пробудившийся и окрепший разум поставил себе задачей привести все рычаги в движение, чтобы потрясти основы христианства и разрушить все здание его, он добыл свое смертоносное оружие в этом арсенале.

ГЛАВА XIII. Поселение евреев в Голландии. Начало их равноправия (1593 — 1618)

Свободный дух европейских народов, который так смело воспрянул в начале ХVI века, разбил старые оковы, коими церковь так долго держала в плену умы народов, подорвал прежнюю веру в авторитеты, до того считавшиеся святыней, и отравил ядом сомнения даже мозги носителей папской курии, этот дух, суливший возрождение цивилизованного человечества и политическое освобождение, по-видимому, был сломлен и совершенно подавлен во второй половине того же столетия. Папизм или, вернее, католицизм оправился от своего первого испуга, собрался с силами и, воспрянув духом благодаря Тридентскому собору, стал ковать новые цепи, которые оставшиеся ему верными народы охотно наложили на себя. Орден иезуитов, этот подвижной и неустанный борец, который не только обезоруживал противников, но и привлекал их на свою сторону, успел, благодаря своим грандиозным целям и обширным планам, отвоевать многие уже потерянные было области и даже с излишком вознаградить себя за потери. Италия, большая часть южной Германии и австрийских земель, Франция (после продолжительных потрясений и гражданских войн, после кровавой Варфоломеевской ночи и убийства двух королей), а также большая часть Польши и Литвы сделались снова католическими странами, не уступавшими в фанатизме Испании и Португалии, этим пылающим очагам инквизиции. В лютеровской и реформированной Германии, Англии и Скандинавии воцарился иной папизм, папизм сухой веры и преклонения пред мертвой буквой. Византийские споры о призрачных догмах и лишенных содержания словах раскололи евангелические общины на множество больших и малых сект, парализовавших всякое политическое развитие. Рвение немецких князей в пользу реформации значительно охладело после того, как они захватили в свои руки богатства духовенства, и они частью сами перешли к католицизму, частью воспитывали в его духе своих сыновей. Классическая филология, которая в начале действовала так благотворно, скоро была, вследствие строгой веры в Библию с одной стороны и в авторитеты с другой, принижена до степени изящной болтовни или ученого педантизма. Изучение еврейского языка, которое в начале действовало зажигающе на умы, тоже находилось в полном пренебрежении и служило лишь средством для церковных перебранок. Знание еврейского языка считалось в истинно-католических кругах все еще ересью; тем более раввинская письменность. Когда ученый испанский теолог, Ариас Монтано, издал в Антверпене на средства Филиппа II первую полную Библию на нескольких языках, а также грамматику еврейского языка и родственных ему наречий с соответствующими словарями, при составлении коих он пользовался, между прочим, и трудами еврейских комментаторов, то иезуиты стали об винять его, любимца короля Филиппа и автора индекса еретических книг, в склонности к ереси и, чтоб опорочить его, называли раввином. Если бы король и папа не вступились энергично за него, он пал бы жертвой инквизиция. Правда, в этой травле сыграли некоторую роль личная вражда и зависть его врагов. Но, главным образом, преследование Монтано было вызвано инстинктивным чувством, что распространение еврейского языка и знания Библии пагубно для католической церкви. Католики и протестанты презирали естественные науки и обрекли их на позорное служение мрачной теологии. Философская мысль притаилась; свободные мыслители были преследуемы и сжигались, напр. Джордано Бруно, или были осуждаемы на лицемерие, как Бекон Веру ламе кий. Таким образом, человечество попятилось, по-видимому, назад, с тою только разницей, что прежняя радостная и наивная религиозная вера сменилась мрачным и фанатическим религиозным упрямством.

Церковный фанатизм и религиозное рвение, вызвавшие то напряжение умов, которое позже разразилось взаимным истреблением и тридцатилетней войною, превратили пребывание евреев в католических и протестантских странах в одно сплошное мучение. Приверженцы Лютера в Германии позабыли все те красноречивые слова, которые Лютер произнес в защиту евреев в начале своей деятельности, и помнили лишь ядовитые нападки раздраженного старика. Когда курфюрст, Иоанн Георг, обвинил могущественного любимца своего предшественника, курфюрста Иоахима II, его министра финансов и главного сотрудника по финансовым операциям, еврея-врача Липольда в отравлении своего покровителя, что он сперва под пыткой признал, но позже снова отрицал, евреи Берлина и бранденбургской области были поставлены перед печальным выбором либо креститься, либо выселиться из страны. Католические народы и князья, конечно, не пожелали проявлять больше гуманности и терпимости, чем их протестантские противники, и вот в то же самое время в некоторых городах Моравии население перебило всех евреев, а в области Майнца архиепископ Даниил мучил, истязал и затем изгнал их.

К счастью для евреев Германии и австрийских наследственных земель, тогдашний император, Рудольф II, хотя и был питомцем иезуитов, воспитывался в стране, где беспрерывно пылали костры, и был заклятым врагом протестантов, тем не менее не был слишком предубежден против евреев. Если, вследствие слабости и неустойчивости характера, он и не был в состоянии остановить преследований против евреев, то он, по крайней мере, не поддерживал гонений. Он даже предписал одному епископу (из Вюрцбурга) не нарушать привилегий, дарованных евреям, а другому (из Пасау) — не подвергать евреев пытке. Однако, опасаясь, что современники или потомство могут счесть его за покровителя евреев, он издал приказ об изгнании евреев в течение полугода из эрцгерцогства Австрии.

Современники придавали большое значение одному разговору между императором и тогдашним раввином или, вернее, руководителем школы — Ливой (Иегуда) бен Бецалелем, которого император вызвал к себе для беседы. Известность этого раввина, которого называли «великий раби Леб», основывалась не на заслугах, а на легенде. Его талмудические и раввинские познания не были так велики, чтобы его можно было поставить наряду с современными ему авторитетами польской школы. Он более интересовался агадой, чем галахой, и все его труды относятся к первой области. Лива б. Бецалель, правда, приобрел некоторые математические и поверхностные философские познания, но использовал их лишь для страстной борьбы против духа свободного исследования и для объявления еретиком Азарии деи Роси. У народа было следующее поверье: Лива создал из глины человека (Golem), вдохнул в него жизнь с помощью записки, исписанной именами Бога, и пользовался его услугами; когда же Лива отнимал у Голема кабалистическую записку, последний скова превращался в глиняный истукан. Однако над умами и сердцами людей Лива не имел никакой власти. Возможно, что император, который сам увлекался исследованием тайн природы путем праздных забав, пригласил к себе на аудиенцию Ливу бен Бецалель, чтобы научиться у него чудесному созданию подобия людей или чтобы выведать у него какие-нибудь кабалистические тайны. Раввин упорно молчал о предмете своей беседы с императором. Но, по-видимому, она не была особенно приятной для него, ибо спустя несколько месяцев Лива оставил Прагу и занял пост раввина в Познани; эта должность не могла быть блестящей, ибо незадолго до того община Познани, после большего пожара, впала в крайнюю нужду.

Мелочный и хищный характер императора, занимавшегося астрологией и алхимией и нуждавшийся для своих опытов в благородных металлах, проявился в его отношениях к одному благородному пражскому еврею, который был прославляем своими современниками и увековечил свою память филантропией, следы коей сохранились по сей день.

Марк ала Мардохай Майзел (Meysell, 1528-1601) принадлежал к числу тех редких натур, которые облагораживают мамону, источник стольких несчастий и преступлений, правильно пользуясь ею. В компании с неким врачом, Исааком, он вел дела с таким блестящим успехом, что, после того, как он употребил большую часть своего состояния на филантропические дела, он все же оставил более 600.000 марок серебра. Майзел был первый еврейский капиталист в Германии. Такой человек, который еще более, чем богатствами, выделялся своим благородством и филантропией, в другой стране достиг бы высокого положения; в Германии же Майзел, как передают, получил лишь титул советника императора Рудольфа. Щедрая и мудрая благотворительность Майзела была буквально манной небесной для разоренной, обнищавшей и опустившейся пражской общины. Он кормил голодных, одевал нагих, ежегодно выдавал замуж двух осиротевших девушек, строил больницы и дома для бедных, а также, что еще важнее, давал беспроцентные ссуды для ведения дел. Благодаря его неустанной деятельности, страшная нужда, которая воцарилась в Праге со времени возвращения туда изгнанных прежде евреев, несколько уменьшилась. Он даже изгнал грязь из еврейского квартала, дав ему мостовую. Само собою разумеется, что, при своей религиозности, он заботился и о поддержании иудаизма; с этой целью он открыл талмудическую школу (Klaus), коей руководитель (Лива б.-Бецалель и ученики содержались на его счет; кроме того он построил две синагоги, из коих одна, синагога Майзела, стоила ему более 10.000 талеров, считалась в свое время замечательным произведением искусства и увековечивает его имя до настоящего времени. Благотворительность Майзела не ограничивалась пражской общиной. Не жалея денег, он освобождал из нужды и рабства всех гонимых и попавших в плен евреев. Когда еврейский квартал в Познани стал добычей пламени (1590), и большая часть тамошней общины впала в нищету, он подарил ей значительную сумму в размере 10.000 талеров; столько же он позже пожертвовал в пользу краковской общины. Его пожертвования в пользу иерусалимской общины не могут быть вменены ему в особую заслугу, ибо это соответствовало религиозному настроению того времени. Майзел старался устранить не только нужду пражской общины, но и испорченность царивших там нравов, продажность и несправедливость. Выборы правления всегда вызывали вопиющие скандалы. Избрание или неизбрание кандидата зависело не от его достоинства или недостатков, а от дружбы или ненависти к нему. Императорские власти бывали принуждены поэтому вмешиваться в дела общины и навязывать ей правление, причем, конечно, не всегда соблюдались требования справедливости. Благодаря стараниям Майзела, пражское еврейство снова получило свободу в избрании старейшин, раввинов и судей; он же заботился и о том, чтобы прежние скандалы не повторялись более.

Как же отнесся император Рудольф к этому благородному человеку и императорскому советнику? Майзел одолжил одному дворянину деньги, причем обеспечением долга служили поместья должника. Последний, однако, заявил, что по закону недвижимости не могут закладываться евреям, и императорская канцелярия на этом основании объявила притязания Майзела недействительными. Далее, Майзел одолжил императору значительную сумму денег и серебряные вещи, конечно, под проценты. Но он не получил ни капитала, ни процентов. бессовестность и своекорыстие императора обнаружились особенно после смерти Майзела. Правда, он оказал праху его последние почести, послав своего представителя на похороны. Многие придворные следовали за останками искренне оплакиваемого благотворителя: но последней воли покойного император не исполнил. Майзел, будучи бездетным, назначил наследниками своих племянников, поручив им, вероятно, увековечить его память благотворительными учреждениями. Но император приказал конфисковать все его имущество, недвижимость и наличные капиталы, превышавшее 1/2 миллиона, основываясь на том, что наследство умершего бездетным еврея, государственного раба, принадлежит императорской казне. Раввины к тому же были принуждены обязать, под угрозой отлучения, всех должников Майзела передать казне причитавшиеся ему деньги. Процесс по поводу этого наследства длился целых десять лет.

Таким образом, обираемые, попираемые и гонимые как католиками, гак и лютеранами, слабо охраняемые, но за то эксплуатируемые императором, евреи опускались все ниже и ниже. Они были так всецело заняты повседневными заботами, что даже пренебрегали изучением Талмуда, который, по крайней мере, давал им хоть некоторую духовную пищу. Кроме Ливы б. Бецалеля, его брата, Хаима б.-Бецалеля, и еще двух других братьев, в Германии не было в то время сколько-нибудь крупного раввина.

Итальянским евреям приходилось еще хуже, они тоже впали в нищету и все более опускались. В Италии был главный центр беспощадной и ожесточенной церковной реакции, которая только и думала о том, как бы стереть с лица земли всех врагов католицизма. Из Ватикана пожар гражданской войны был переброшен в Германию, Францию и Нидерланды. Так как со времени Павла IV и Пия V (см. выше стр. 284, 390) евреи стояли в списке еретиков, то их судьба была незавидна. С уничтожением последних остатков свободы, число евреев в Италии сильно понизилось. В южной Италии не было совсем евреев. В северной же Италии самые крупные общины Венеции и Рима насчитывали едва 2000 и 1000 душ, в Мантуе жило 1844, а во всей миланской области (Кремона, Лоди, Павия, Алесандрия, Казалмаджиоре) только 889 душ.

За папой Пием V, который от природы был мрачным фанатиком, падким на преследования, и обращался с евреями, как с проклятыми сынами Хама, последовал папа Григорий XIII, который был искусственно фанатизирован иезуитами и театинами. А воля строгого папизма была решающей для Италии. По отношению к евреям Григорий оказался последовательным продолжателем своего жестокого предшественника. Не смотря на многократные запреты, в Италии было еще много христиан, которые предпочитали опытных еврейских врачей, напр. Давида де Помис, Илию Монталто, христианским врачам шарлатанам. Папа Григорий не мог стерпеть этого. Возобновив старый канонический закон, воспрещавший больным христианам обращаться за помощью к еврейским врачам и предписывавший им в течение трех дней после заболевания причаститься Св. тайн, Григорий ХШ наложил суровую кару не только на христиан, нарушивших закон, но и на еврейских врачей в случае, если бы они осмелились продлить жизнь или облегчить страдания какому-нибудь больному христианину. Другой закон Григория коснулся не только сословия врачей, но всех вообще евреев, которые были отданы им под надзор инквизиции. Если какой-нибудь еврей будет высказывать или проповедовать еретические, т. е. не угодные церкви взгляды, или даже только войдет в сношения с еретиком или вероотступником и окажет ему малейшую услугу или любезность, он должен быть привлечен к суду инквизиции и присужден, смотря по обстоятельствам дела, к потере имущества, к галерным работам или даже к смертной казни. Таким образом, если бежавший из Испании или Португалии маран находил пристанище у своего единоплеменника в Италии, то оба рисковали попасть в когти кровожадной инквизиции. Папа Григорий XIII воспылал гневом и против Талмуда. Евреям снова было приказано выдать инквизиции талмудические и иные книги, которые церковь считала подозрительными; причем римским евреям был дан 10-дневный, а другим трехмесячный срок. Инквизиторам и другим духовным властям было предписано произвести повсеместные обыски, и всякого, у кого, по истечении установленного срока, будут найдены запрещенные книги, подвергать суровой каре, даже если означенные книги процензуированы и освобождены от подозрительных мест. Особенно усердствовал папа в обращении евреев в христианство. Он, энергично поддерживавший иезуитов и их влиятельную школу и основавший Collegium Gerтаписит, в котором воспитывались питомцы всех народов и говорили на 25 языках, с целью снова привлечь отпавших немцев в лоно католической церкви, снова ввел канонический закон о том, чтобы христианские проповедники произносили по субботам и праздникам в синагогах проповеди о христианском вероучении, по возможности на еврейском языке; на эти проповеди должна была явиться, по крайней мере, треть общины, считая мужчин, женщин и детей старше 12 лет. Папа увещевал католических князей додерживать эти мероприятия. То, что полупомешанный схизматик-папа (Бенедикт ХIII) придумал в минуту возбужденности, хладнокровно санкционировал верховный пастырь всей католической церкви. Этот закон был равносилен религиозному насилию, которое очень напоминает требование Антиоха Епифана посвятить храм единого Бога Юпитеру. Характерно для тогдашних нравов, что евреи были вынуждены платить оклады тем самым ненавистным проповедникам, которых их заставляли выслушивать. Подобно своему предшественнику, Пию V, папа Григорий не пренебрегал никаким средством, дабы привлечь евреев. Подобно тому, как Пий V возвел в дворянство видного еврея римской общины, по происхождению испанца, Илию Коркоса, после перехода его в христианство, так и Григорий причислил одного родственника этой фамилии, Соломона Коркоса, вместе с сыном и невесткой к сословию римских дворян. Некоторые евреи из боязни или из выгоды перешли в христианство, а некоторые из них даже додерживали гонения против итальянских евреев. Эдикты Григория не оставались мертвой буквой, будучи проводимы со всевозможной строгостью и суровостью.

Особенную радость доставляли клерикалам еврейские выкресты, которые, зная еврейский язык, соглашались проповедовать в синагогах христианство. К числу таких ренегатов принадлежал Андреа де Монти. Он был настолько великодушен, что не требовал у евреев вознаграждения за свои проповеди. Один еврей имел мужество сказать в анонимном письме к этому ренегату, что думают его слушатели о нем и о всем папском режиме, именно: папское правительство, в сущности, такая-же светская власть, как правительства фараонов, халдеев и древних римлян; но подобно тому, как они не могли ничего поделать против богоизбранного народа, потомства Авраама, так точно это не удастся и христианскому деспоту; непрекращающяся милость Бога к своему пароду проявляется и в том, что даже при всемогуществе папы евреи уважаемы и почитаемы многими князьями, свободны и богаты; его, презренного ренегата, постигнет такая же судьба, как и Гамана; Бог может тысячью способов наказать притеснителей и угнетателей Его народа; евреи нисколько не благодарны ему за его безвозмездные проповеди; они скорее согласились бы за плату слушать проповеди настоящего христианина. Вследствие этого насилия над совестью и других мучений, многие евреи покинули Рим, этот Вавилон тогдашнего времени.

При его преемнике, Сиксте V (1585 — 1590), который замечателен не только тем, что, начав свинопасом, он кончил пастырем католической церкви, но и своей изумительной энергией, проявленной им в управлении церковным государством, положение евреев, по-видимому, изменилось. Он допускал их к себе и поддерживал даже бежавшего из Португалии марана, Лопеца, который давал ему советы относительно улучшения финансов церковного государства. Оказание доверия католическому ренегату, которого непосредственные предшественники Сикста приказали бы сжечь, было совсем не маловажно. По он пошел еще далее и издал буллу (22 ок. 1586 г.), коей отменил почти все ограничения своих предшественников. Сикст разрешил евреям не только жить во всех городах церковной области, но и иметь сношения с христианами, а также нанимать христианских слуг. Он гарантировал им религиозную свободу в целом ряде параграфов и даровал им амнистию за совершенные преступления, т. е. за утаение религиозных книг. Он запретил также рыцарям мальтийского ордена нападать в море на отправлявшихся из Европы на Восток и обратно евреев и продавать их в рабство, что эти святые рыцари до сих пор обыкновенно делали. Папа Сикст сумел внушить уважение к своим» законам, и потому изгнанные прежде евреи снова возвратились в церковное государство. Римская община насчитывала при нем 200 членов. Наконец, он отменил эдикт, тяжелым бременем лежавший на еврейских врачах, о воспрещении лечить христианских больных. И только введенные предшественником Сикста насильственные проповеди остались неприкосновенными.

Весьма важный эдикт относительно еврейских врачей был отменен Сикстом, вероятно, благодаря стараниям знаменитого тогда врача, Давида де-Помис. Происходя из старинной фамилии, родоначальник коей, по преданию, поселился в Риме еще при Тите, Давид де-Помис (1525-1588) был совсем незаурядной личностью. С медицинскими познаниями он соединял знание языков и знакомство с еврейской и классической литературами, писал изящно как по-еврейски, так и по-латыни и был знаком с философией. Перемены в настроениях папской курии довольно чувствительно отзывались на его судьбе. Вследствие человеконенавистнических эдиктов Павла IV, он лишился всего своего состояния. Пий IV отнесся к нему весьма милостиво; после красивого латинского доклада, который Давид де-Помис прочитал перед папой и коллегией кардиналов, ему было, в виде исключения, разрешено практиковать среди христиан. Пий V снова подверг его мучительным ограничениям, вследствие чего он принужден был практиковать среди мелких и капризных дворян. С целью опровергнуть необоснованные предубеждения против евреев вообще и еврейских врачей в частности, Де-Помис написал на латинском языке сочинение «Еврейский врач», которое свидетельствует об его благородных помыслах и обширном образовании. Де-Помис весьма красноречиво доказывал, что иудаизм вменяет каждому еврей в обязанность любить христианина, как своего брата, и что еврейский врач не только далек от желания нанести вред своему христианскому пациенту, но и относится к нему с особенным вниманием. Он перечислил целый ряд врачей, которые ле чили церковных сановников, кардиналов и пап, восстановили их здоровье и были отличаемы как высокопоставленными пациентами, так и целыми городами. В заключение Помис приводит некоторые моральные сентенции из Талмуда в латинском переводе с целью показать, что эта, столь опороченная и опозоренная, книга вовсе не так пагубна, как это утверждают враги евреев. Эта апология иудаизма и еврейских врачей, написанная в изящном латинском стиле и посвященная князю Франциско Марии из Урбино, по-видимому, произвела сильное впечатление на папу Сикста. Де-Помис был, видно, вообще близок к папе, ибо он посвятил ему свой второй выдающийся литературный труд, талмудический словарь на трех языках.

Благоприятное отношение папы Сикста к евреям возбудило в них надежду на то, что Талмуд и еврейская письменность будут на всегда освобождены от все еще тяготевшего над ними проклятия. В правление двух последних пап каждый экземпляр Талмуда, найденный в Италии, подвергал своего владельца большой опасности со стороны свирепой инквизиции. Даже другие, совершенно безобидные книги на еврейском языке были не совсем безопасны, ибо, так как инквизиторы и духовные власти не понимали по-еврейски, то они всякую еврейскую книгу считали еретической, что, конечно, открывало широкий простор доносительству. В конце концов, судьба владельца еврейской книги, будет ли он лишен состояния или осужден на галерные работы, зависела от настроения крещеных евреев, знавших еврейский язык. Чтобы избавиться от этих неприятностей, община Мантуи предложила обратиться к Сиксту Y с просьбой разрешить евреям иметь у себя экземпляры Талмуда и другие сочинения, процензурованные и освобожденные от подозрительных и якобы враждебных христианству мест. Общины Милана, Ферары и других городов присоединились к этой просьбе. Они могли сослаться на постановление папы Пия IV, что Талмуд не целиком заслуживает проклятия, а содержит лишь достойные проклятия места, которые и должны быть устранены цензурой. Захватив с собой 2000 скуди, еврейский депутат, Бецалель Масерано, отправился в июне 1586 г. в Рим, чтобы повергнуть ходатайство евреев к стопам его святейшества. Оно было удовлетворено в буле от 22 октября 1586 г., быть может, благодаря посредничеству Лопеца, но во всяком случае из-за денежных расчетов. Сикст разрешил евреям снова отпечатать Талмуд и другие книги, конечно, с предварительной цензурой. Для этой цели были назначены две комиссии, к участию в коих были, конечно, приглашены крещеные евреи, в качестве экспертов. Итальянские евреи обрадовались, что скоро будут снова иметь Талмуд, хотя в искаженном виде. Они предприняли новое издание Талмуда, ибо незадолго до того появившееся базельское издание уже слишком пострадало от цензуры и не было годно к употреблению. Целый трактат об идолопоклонничестве и язычестве (Aboda Sara) был выпущен, так как все, что в этом трактате говорится об идолопоклонниках, относится, по мнению цензора, всецело к христианам. Но для нового издания Талмуда нужны были значительные суммы денег; чтобы достать их, коллегия римских раввинов разослала всем общинам циркулярное послание с просьбой щедрыми пожертвованиями поддержать столь благочестивое начинание. Однако комиссия не успела еще выработать цензурные установления, как внезапно (7 августа 1590 г.) умер умный папа, Сикст, и предпринятое новое издание Талмуда не было выполнено частью вследствие равнодушия богатой венецианской общины, частью из-за неблагоприятно сложившихся обстоятельств.

Дело в том, что снисходительное к евреям отношение со стороны Сикста V было порождено не чувством справедливости, а его пламенным и страстным желанием составить значительный денежный фонд. Его биограф говорит: «этот папа пустил кровь христианам из горла, а евреям из всех органов». Евреи были часто принуждаемы доставлять невероятные суммы в папскую сокровищницу. Правда, он весьма энергично защищал их от преследований и насилий. Когда слуга графского дома Конти сорвал у еврея шляпу с головы и бросил ее в Тибр, папа приказал повесить слугу в гетто на глазах у евреев. Но евреи должны были давать ему деньги, деньги без конца.

За деньги он иногда отказывался от своей, вошедшей в поговорку, строгости. Во время его правления, в Риме оказался один христианский. Шейлок. Остров С. Доминго в Вест-Индии, находившийся во власти Испании, был осажден англичанами под начальством Дрейка (1586 г.). Всех интересовал вопрос: завоеван ли остров англичанами или нет. Но этому поводу на бирже в Риме возник горячий спор между христианским купцом, Пиетро Секи, который утверждал, будто получил сведения о падении С.-Доминго, и евреем Сансоне Ценедой, который отрицал это и в пылу спора держал пари, согласно коему он разрешил противнику вырезать у него фунт мяса, если тот окажется правым. Христианский купец выиграл пари и настаивал на исполнении условия. Когда Сикст узнал об этом, он призвал обоих к себе, признал за христианином право требовать выполнения условия, но пригрозил ему смертью в случае, если он вырежет на драхму больше. Помимо этого, он присудил обоих к смерти, христианина за то, что он покушался на жизнь еврея, последнего же за то, что он проиграл в пари свое тело, которое принадлежит суверену. Лишь благодаря посредничеству одного кардинала, папа помиловал их, заменив казнь галерой, а затем и денежным штрафом в 2000 скуди. Христианский Шейлок отделался таким образом сравнительно счастливо.

После смерти Сикста, коллегия кардиналов, по-видимому, некоторое время руководилась взглядами умершего папы. Ибо Григорий XIV, хотя был фанатиком, тем не менее нарушил канонический запрет своих предшественников, разрешив недалекому еврейскому врачу и скучному писателю, Аврааму б.-Давид Порталеоне (род. 1542 в Мантуе, ум. в 1612 г.) практиковать среди христиан. Но так как папа Григорий большей частью был болезнью прикован к постели, то следует предположить, что это снисхождение исходило от коллегии кардиналов, действовавших в духе прежнего папы, Сикста. С Климентом VIII (1592 — 1615) возобновилась нетерпимость Павла IV, Пия V и Григория XIII по отношению к евреям. В самом начале своего правления он возобновил самые тягостные ограничения против евреев церковной области, Венесен, разрешив им торговать лишь старым платьем; при этом он слегка попрекнул Сикста V, говоря, что эти ограничения были по упущению забыты (февраль 1592 г.. В Карпентра и других городах этой церковной области при папе Сиксте V, вероятно, снова поселились евреи. Папа снова повторил декрет об изгнании евреев (25 февр. 1593 г. и позволил им проживать лишь в Риме, Анконе и Авиньоне. Еврей, которого находили в другом папском городе, подвергался лишению состояния и галерным работам. Но и в этих трех городах евреям было запрещено читать и сохранить у себя Талмуд и другие еврейские книги. Но так как этот папа был расчетливее своих предшественников-единомышленников и не хотел вредить столь выгодной для папской казны торговле Анконы с Левантом, то он допустил исключение в пользу турецких евреев.

Изгнанные из церковного государства евреи, по-видимому, нашли приют у герцога тосканского, Фердинанда, который поселил их в нисе (июль 1593 г.). Он разрешил им также иметь книги всякого рода и на всех языках, следовательно, и Талмуд; но экземпляры его должны были быть предварительно процензурованы, согласно установлениям комиссий, назначенных Сикстом Y. Фанатизм папского престола имел такое влияние, от которого не могла или не решались освободиться такие благородные монархи, как Фердинанд Медичи из Тосканы и Виченцо Гонцага из Мантуи, любимцем коего был еврей Иосиф де Фано. Те евреи, которым было милостиво разрешено иметь цензурованные книги, подвергались всякого рода неприятностям и вымогательствам. Они принуждены были за искажение книг цензорами (преимущественно из выкрестов) платить им большие деньги и все же не были обеспечены от возможности того, что их книги будут вторично конфискованы, а они строго наказаны, так как то или другое опасное слово осталось незачеркнутым. Незавидна была бы участь того, кто осмелился бы снова восстановить перечеркнутые цензором места. Чтобы избегнуть неприятностей, евреи сами искажали свои литературные святыни и вычеркивали не только все, что касалось идолопоклонства, но и все, что было сказано в прославление еврейского племени, а также о Мессии и его будущем пришествии. Так как Италия была тогда главкой поставщицей еврейских книг, то евреи всех других стран получали лишь искаженные экземпляры, в коих были совершенно вытерты громкие или глухие протесты против Рима.

Если подобное происходило на глазах у наполовину дружелюбно относившихся к евреям князей, то чего им было ожидать от монархов, систематически и последовательно травивших их? Что евреев терпели в миланской области, принадлежавшей увлекавшемуся кострами Филиппу II, было, в сущности, непоследовательностью. Предавать сожжению евреев в Испании и во всей великой империи, в которой в то время не заходило солнце, и терпеть их в уголке Италии, находившемся под властью той же Испании, было слишком неестественно. И потому, как только внимание мадридского двора было обращено на эту непоследовательность, последняя была устранена. Столкновение между евреями и христианами в Кремоне обратило на себя всеобщее внимание. Убийцу одного еврея выволокли из церкви и убили; впрочем, это произошло с разрешения епископа. Это обстоятельство возбудило гнев кремонских жителей, которые, соединившись с жителями Павии, возбудили при дворе Филиппа II жалобу против евреев. Тщетно вступился за них вице-король, доказывая, что евреи являются необходимым элементом и что это лишний раз подтвердилось при незадолго до того свирепствовавшей эпидемии чумы. Напрасно также красноречиво защищал их пред королем еврейский депутат, Самуил Коен, из Алесандрии. Враги евреев также имели при дворе своего представителя, который должен был всячески способствовать изгнанию евреев. Ростовщичество евреев и религиозные книги, которые были находимы у них, несмотря на папский запрет, служили попеременно средством возбудить против евреев гнев мрачного короля. Исповедник Филиппа II тоже действовал в этом направлении, и скоро из миланской области, из городов Кремоны, Павии и Лоди и других местностей, было (весной 1597) изгнано около 1ООО евреев; они должны были молить о предоставлении им убежища в Мантуе, Модене, Реджио, Вероне и Падуе. При выселении они были ограблены бездушными христианами, и им лишь с большим трудом удалось собрать причитавшиеся им долги. Над евреями Ферары, которая издавна была надежным убежищем не только для евреев, но и для преследуемых маранов, также некоторое время витал дамоклов меч канонических ограничений. Фамилия герцогов де-Эсте, члены коей соревновали в благородстве и любви к искусству с фамилией Медичи, вымерла. Евреи Ферары были настолько привязаны к дому этих владетельных герцогов, что при тяжкой болезни разумной принцессы, Леоноры, которую обессмертили два великих поэта, они установили в синагогах молитвы об её выздоровлении; она была покровительницей евреев и часто принимала их под свою охрану. И вот последний отпрыск этой фамилии, Альфонс II, умер бездетным (1597), и Ферара была, наперекор его последней воле, присоединена папой Елиментом YIII к церковному государству. Еврейская община, состоявшая большей частью из бывших маранов, ожидала изгнания, так как не могла рассчитывать на терпимость этого папы. Они просили только папского племянника, Алдобрандини, который принял во владение Ферару, предоставить им некоторый срок для того, чтобы подготовить выселение. Но так как Алдобрандини видел, что торговый расцвет города был неразрывно связан с евреями, то он был настолько сообразителен, что уже в интересах церковного государства не притеснял их; он поэтому обещал им терпимость в течение пяти лет и исполнил свое обещание, несмотря на фанатизм папы Климента VIII, намеревавшегося изгнать их. Но преследуемые мараны не могли более останавливаться в Фераре, не попадая в когти кровавой инквизиции. Таким образом, в Италии исчезло последнее убежище для маранов, и, в сущности, во всем христианском мире не было места, где бы они могли себя чувствовать в безопасности.

Правда, в Бордо проживала крошечная еврейская община, состоявшая из бывших португальских маранов, которым удалось спастись от неистовств инквизиции. Их единоплеменники, которые уже задолго до того поселились в этом городе и, в качестве врачей, адвокатов или профессоров в высших школах и в университете, пользовались большим уважением, особенно фамилия ученых, Говея, выхлопотали для них у короля Генриха II разрешение поселиться в Бордо, заниматься там делами и даже приобретать недвижимость. Однако их терпели лишь как новохристиан и португальских купцов. Они принуждены были утаивать свое еврейское вероисповедание, посещать церкви, причащаться и крестить своих детей. Тем не менее пятьдесят или шестьдесят фамилий, которые постепенно переселились в Бордо из Португалии и Испании, были заподозрены в тайной принадлежности к еврейству. Один фанатический советник парламента, Де Ланкр, которому было поручено разыскивать и предавать сожжению ведьм и колдунов, обвинил эти маранские фамилии в том, что они тайно исповедуют иудаизм, не едят свинины и в субботу не приготовляют пищи. Если бы парламент и судьи не приняли их под свою охрану, они подверглись бы преследованиям. Эта крошечная община и её колония в Байоне, по-видимому, были проникнуты необыкновенно глубокой любовью к своему исповеданию, ибо они не растворились в христианстве, несмотря на то, что им долго пришлось наружно пребывать под этой личиной.

Мудрая рука Провидения устроила так, что еврейский народ, который в конце XYI века потерял почву под ногами в Европе и Азии, в христианских и мусульманских странах, стал твердой ногой как раз в стране своего заклятого врага, Филиппа II испанского, и оттуда стал добиваться своего равноправия. Причины и следствия так переплелись, что, в конечном счете, кровавая инквизиция сама помогла евреям добиться своей свободы. Голландия, этот уголок земли, насильственно отвоеванный от водной стихии, стала приютом для всех жертв жестокого и свирепого фанатизма, которые могли там осесть и развить свои способности во всем их своеобразии. Но много изменений и преобразований должно было произойти прежде, чем эта невероятность могла сделаться действительностью. Северо-западный уголок Европы уже издавна был слабо населен евреями; о них имеется очень мало сведений, и во всяком случае они ничем не выделились. Они, подобно своим братьям в соседних странах, страдали от фанатического возбуждения масс, подверглись во времена крестовых походов и черной смерти резне или изгнанию, снова собирались то в том, то в другом пункте, но всегда забытые и заброшенные всеми. Когда эта область, под именем Нидерландов, была под обширным скипетром Карла Y соединена с Испанией, принципы испанского юдофобства были перенесены на евреев этой страны. Этот император издавал один приказ за другим об изгнании из нидерландских городов малочисленных евреев, проживавших там. Каждому гражданину было предписано доносить королевским чиновникам о противозаконном пребывании евреев. Вследствие введения инквизиции в Португалии, многие маранские фамилии, обладавшие богатствами и отличавшиеся искусностью в разного рода ремеслах, отправились в цветущие города Нидерландов, Антверпен, Брюссель, Гент, чтобы там исповедовать тайно свою религию, не подвергаясь гонениям. Центральными фигурами среди них были одно время Диого Мендес и его великодушная невестка, дона Грация. Суровые законы Карла и особенно его сына, Филиппа II, не пощадили и этих фамилий; их приказано было изгнать. Магистраты в этом отношении точно исполняли приказы своего властелина, опасаясь, как бы присутствие новохристиан не повлекло за собой введение инквизиции, которое было бы, конечно, для них величайшим несчастьем.

И все же Нидерланды не избегли инквизиции; ведь жители этой области, хотя и принадлежали к Испании, все же были окружены лютеровскимн еретиками и насчитывали таковых даже в своих собственных рядах. Инквизиция должна была быть введена в Нидерландах. Это было главной причиной, вызвавшей отпадение их и ту продолжительную войну, которая, хотя вначале была незначительной, все же повела к огромным последствиям, обессилив могущественную Испанию и превратив крошечную Голландию в первоклассную державу. Нидерландские войны за независимость являют впервые в истории пример победы стойких граждан над высокомерием кровавой тирании. Бешеный гнев мрачного Филиппа II, палача полководца, Альбы, кровожадного Варги с их сотнями тысяч наемных рабов ничего не могли поделать против неискоренимого свободолюбия героического народа. Жестокий фанатик, папа Пий V, был весьма доволен резней нидерландских еретиков, устроенной Альбой и кровожадным трибуналом. Но казалось, будто вместо всякой отсеченной Альбой головы появлялись, как у гидры, сто новых голов. Само собой разумеется, что евреи не были терпимы в стране, которую дикий фанатизм превратил в арену кровавой борьбы. Альба обратился к магистратам Арнгейма и Цютфена с приказом задержать евреев, если таковые там проживают, и ждать дальнейших распоряжений. Легко понять, что означал этот приказ в устах Альбы. Советы упомянутых городов ответили, что среди них не имеется евреев. Однако в городке Вагенингене (Гелдери) оказалось несколько евреев, которые и были изгнаны для более торжественного празднования рождения испанского инфанта.

Португальские мараны, которые даже в третьем поколении не могли забыть своего еврейского происхождения и не хотели отречься от иудаизма, возложили все свои надежды на штаты, боровшиеся за свою независимость, тем более, что инквизиция все еще свирепствовала против них, бросая их в темницу и предавая сожжению. Как только счастливая звезда Испании стала угасать, как только погибла непобедимая армада, с помощью коей Филипп II намеревался поработить физически и морально не только Англию, но по возможности и весь земной шар, под железным бичом этого тирана сердца новохристиан воспылали страстным стремлением к свободе. Так как Италия, вследствие ненавистнической политики реакционных пан, была для них закрыта, то им оставалась еще только надежда найти убежище в Нидерландах.

Один известный в свое время еврей, Самуил Палахи, который был послан марокским государством в Нидерланды в качестве консула (около 1591 г.), предложил магистрату Миделбурга (провинция Зеландия) допустить маранов, предоставив им религиозную свободу. Мудрые отцы города охотно приняли бы это предложение; но страстная борьба за веру и независимость против религиозного и политического деспотизма Испании вселила даже в проповедников ре формации фанатизм и нетерпимость. Они-то и воспротивились допущению евреев в Зеландию.

Тем не менее мараны не оставили надежды найти убежище в освободившихся от испанского ярма Нидерландах. Могучие узы связывали их с этой гражданской республикой; они разделяли её пламенную ненависть против захлебывавшейся в человеческой крови Испании и её короля, Филиппа II. Великий штатгалтер, Вильгельм Оранский, душа нидерландского восстания, провозгласил принцип взаимной терпимости и мирного сожительства различных религиозных учений, вероисповеданий и сек Если этот первый зачаток истинной гуманности и погиб, то все же он преисполнил маранов надеждой на избавление от мучительных терзаний, которыми была столь богата их жизнь. Одна маранская женщина, Майор Родригес, по-видимому, задалась планом отыскать убежище в Голландии сначала для своей семьи. Она, её муж, Гаспар Лопес Гомем, их двое сыновей и дочерей, как и другие члены этой богатой и уважаемой фамилии, были все еще преданы иудаизму и не выносили вынужденного лицемерия, которое было им глубоко ненавистно и все же не охраняло их от ужасов инквизиции. Когда из Португалии, с соблюдением всякого рода предосторожностей, пустилось в путь, под управлением некоего Якова Тирадо, судно с переселявшимися маранами, Майор Родригес доверила судну свою очаровательную дочь, Марию Нунес, и своего сына, Мануела, находившихся в сопровождении её шурина, Лопеца Гомема. Мать рассчитывала, по-видимому, на очаровательность своей дочери; необыкновенная красота Марии Нунес должна была послужить щитом для гонимых маранов и открыть им убежище в Голландии. В самом деле, её красоте удалось отвратить первую опасность, грозившую маранским беглецам. Дело в том, что они были схвачены и отвезены в Англию одним английским судном, охотившимся за испанско-португальскими кораблями, и Мария Нунес так очаровала капитана, английского герцога, что тот предложил ей свою руку, не сомневаясь в её принадлежности к кругу португальского дворянства. Однако она отклонила это почетное предложение, так как хотела исповедовать иудаизм. Между тем красота португальской пленницы наделала такой шум в Лондоне, что даже девственная королева, Елизавета, возгорелась любопытством и пожелала видеть стиль прославляемую и недоступную даже для влюбленного герцога красавицу: она пригласила ее к себе па аудиенцию и в открытом экипаже объехала с ней улицы столицы. Вероятно, при посредстве Марии Нунес, маранские переселенцы могли беспрепятственно покинуть Англию и направиться в Голландию. Им пришлось пережить еице ураган, грозивший им гибелью; два судна, на которых находились они со всеми своими богатствами, получили уже пробоины; но скоро море успокоилось, и они могли достигнуть гавани Эмдена. В Эмдене, как и вообще в восточной Фризландии, было в то время мало немецких евреев, которые жили там, вероятно, уже с давних времен.

Как только мараны случайно, по еврейским буквам и другим признакам, узнали о присутствии в этом городе их единоплеменников, один из наиболее уважаемых среди них, Яков Тирадо, отправился к слывшему ученым Моисей Ури Галеви (род. 1544, ум. 1620), на доме коего мараны заметили еврейские буквы, открылся ему и высказал намерение маранов отречься от навязанного им христианства и всецело, если возможно, немедленно примкнуть к иудаизму. Моисей Ури опасался, однако, совершить такой важный шаг, как обращение христиан в иудейство в таком маленьком городке, где ничто не проходит незалеченным. Поэтому он посоветовал маранам отправиться в Амстердам, указал им место, где им следовало поселиться, и обещал прибыть к ним со своим сыном, Ароном, и всей семьей, остаться у них и приобщить их к иудаизму. Согласию уговору, мараны, под руководительством Тирадо, прибыли в Амстердам (22 апреля.1593 г.), отыскали жилища, в которых они могли вместе жить, и, после прибытия Моисея Ури с семьей, примкнули к иудаизму, радостно подвергнув себя мучитель ной и не безопасной операции. Находившийся уже в преклонном возрасте Яков Тирадо ободрил своих единомышленников мужественным примером. Моисей Ури и сын устроили затем молельню для маранов и отправляли в пей богослужение. Ревностную приверженность к иудаизму проявил не только Яков Тирадо, но и консул Самуил Палахи и переселившийся из Мадейры поэт, Яков Израиль Белмонте, который описал все мучения инквизиции в стихотворении, удачно названном им «Иов Новые переселенцы усилили численно и морально молодую общину. Английский флот, который под командой графа Эсекса застиг врасплох крепость Кадикс и нанес испанцам чувствительные удары (летом 1596 г.), привез с собой в Голландию многих маранов, в числе коих находился один оригинальный ум, не оставшийся без влияния на последующее развитие иудаизма, Алонзо де Герера (род. 1570, ум. 1631 г.). В его жилах текла еврейская и древне-испанская кровь; его предком был великий капитан, Гонзалво де Кордова, завоеватель Неаполя. Он сам был испанским резидентом для Марокко в Кадиксе и при взятии этого города попал в английский плен. Будучи освобожден, он прибыл в Амстердам, принял иудаизм и получил имя Авраама де Герера (ошибочно Ирира). Просвещенный Израилем Сару ком, он сделался главным распространителем кабалы Лурьи среди образованных евреев (см. выше, стр. 368) и придал ей обманчивый лоск неоплатоновской философии.

Однако исповедование еврейской религии амстердамскими маранами сопряжено было для них с большими волнениями. Когда эта первая португальская община в четвертый раз праздновала тайком Судный день (октябрь 1596 г.), христианские соседи обратили внимание на то, что в один и тот же дом тайком пробирались какие-то замаскированные лица; подозревая, что тут происходят собрания заговорщиков из числа преданных папе фанатиков, они донесли об этом магистрату. В то время, как марапские евреи углубились в молитвы, в молельню ворвались вооруженные люди, наводя на молящихся ужас. Большинство евреев, напуганные ужасами инквизиции и опасаясь в Амстердаме той же печальной участи, хотели спастись бегством: но этим только усилили подозрение амстердамских офицеров, которые тщетно разыскивали распятия и гостии, и тем пе менее увели в темницу Моисея Ури и его сына. Однако Яков Тирадо, который, владея латинским языком, мог вести переговоры с властями, сумел убедить их, что собравшиеся не приверженцы папы, а евреи, вырвавшиеся из когтей инквизиции, что они привезли с собою большие богатства, что за ними последуют их португальские и испанские единомышленники со своими богатствами и что это может повести к расцвету амстердамской торговли. Речь Тирадо произвела впечатление на магистрат, и заключенные были освобождены. Так как их вероисповедание было все равно уже известно, то Яков Тирадо дерзнул обратиться к магистрату с ходатайством разрешить им построить синагогу. После продолжительных совещаний ходатайство было удовлетворено. Яков Тирадо купил участок земли и построил первую синагогу на севере Европы. Синагога была названа «Домом Иакова» (Bet Jakob, 1598) и освящена при энтузиазме небольшой общины.

Благоприятные вести от амстердамских маранов, тайно получавшиеся в Италии и Португалии, вызывали во многих желание переселиться в Нидерланды. Первая инициаторша этого переселения, Майор Родригес Гомем, воспользовалась удобным случаем, чтобы бежать из Португалии и соединиться со своей красивой дочерью, Марией Нунес, и своим сыном, Мануелом. Она привезла с собой своего младшего сына, Антония Лопеца, и свою младшую дочь, Юсту Перейру (ок. 1598); её мужа, по-видимому, уже не было в то время в живых. Тогда же прибыла из Португалии и уважаемая семья, Франко Мендеса, которая чуть не погибла на костре инквизиции; семья эта состояла из родителей и двух сыновей, из которых один, Франциско Мендес Медейрос, обладал большим литературным образованием и принял еврейское имя Исаак, а другой, Христовал Мендес Франко, был богат и щедр и назвал себя Мардохай. Они оба играли крупную роль в амстердамской общине; но позже послужили поводом к расколу.

Филипп II дожил еще до того времени, когда два народа, которых он яростно ненавидел и преследовал, нидерландцы и евреи, подали друг другу руки для уничтожения его творений. Ибо Голландия извлекла громадную пользу от переселившихся туда португальских евреев; прежде она была самым бедным государством; цветущая торговля и роскошь были только па юге, в собственной Фландрии; депутаты северных провинций собирались на важные собрания, руководимые Вильгельмом Оранским, захватив с собой лишь черного хлеба с сыром. Ожесточенные опустошительные войны еще более разорили страну, и потому капиталы, привезенные маранами в Амстердам, пришлись весьма кстати и были очень полезны всей стране. Голландцы только потому и могли положить начало своему величию, что вырвали торговлю с Индией из рук португальцев, соединенных с Испанией узами неприличного брака. Несомненно, что только маранские капиталы сделали возможным основание огромных заморских обществ и снаряжение торговых экспедиций (Maatschappy van derre), в которых приняли деятельное участие и португальские евреи. Связи, которые имели последние со своими тайными единоверцами в индийских владениях Португалии, тоже способствовали успеху голландцев.

Смерть Филиппа II (сен. 1598 г.) должна была бы послужить ужасающим примером для всех своевольных и бессовестных деспотов. Нарывы и паразиты покрыли его тело, возбудив к нему всеобщее отвращение; даже его слуги не могли без содрогания приблизиться к нему. Передают, будто какой-то священник предсказал ему эту ужасную смерть, которая постигнет его за кровавую расправу с маранами. По и огромная империя, оставленная им своему слабому сыну, Филиппу III, была полна нарывов и паразитов; она доживала свои последние дни и потеряла всякое значение в совете европейских народов. Бразды правления ослабели, и потому маранам было еще легче спастись от преследований инквизиции. У них была теперь цель, к которой они могли стремиться. Необыкновенный случай, имевший место в Лиссабоне, побудил и самых равнодушных маранов снова вернуться к иудаизму. Францисканский монах, Фрай Диого де-ла Асумсао, чистокровный христианин, благодаря чтению Библии, убедился в истинности иудаизма и несостоятельности христианства (чтение Библии опасно), и открыто стал высказывать это убеждение своим братьям по ордену. К чему было изобретать инквизицию, если такие преступления остаются безнаказанными? Диого был заключен в тюрьму, но выпытать у него было нечего. Он открыто признавался в своем преступлении, в своей любви к еврейству: самое большее, что трибунал мог сделать, это попытаться заставить пытками выдать виновников, ибо Диого утверждал, что многие из его товарищей по ордену разделяют его убеждения. Ученым теологам было поручено переубедить отступника францисканца и тем отвратить опозорение христианства и ордена. Напрасно, Диого остался верным своему убеждению в истинности иудаизма. Протомившись около двух лет в тюрьме инквизиции, он был, наконец, живьем сожжен на торжественном аутодафе в Лиссабоне в присутствии вице-короля (август 1603 г.; вместе с ним были сожжены еще некоторые другие лица, в том числе и маранка Тамара Барокас, которая, вероятию, имела сношения с ним.

Тот факт, что урожденный христианин и монах претерпел столько мучений и умер за иудаизм, произвел могучее впечатление на португальских маранов и неотразимо привлекал их к исповеданию их предков. С тех пор инквизиция перестала ужасать их; они более открыто проявляли свои симпатии к иудаизму, не заботясь о том, что эта смелость может им стоить жизни. Молодой поэт, Давид Иесурун, которого муза посещала уже в годы его детства и которого знакомые называли «маленьким поэтом», воспел в пламенном сонете на португальском языке мученическую смерть Диого де ла Асумсао:

Этот пламенный молодой поэт счастливо избегнул мести инквизиции и поспешил в Амстердам. При виде этого города, который показался ему вторым Иерусалимом, он написал прекрасное стихотворение на испанском языке. Он написал несколько стихов по поводу своего обрезания. Другой маранский юноша-поэт стал приверженцем иудаизма под непосредственным влиянием трагической смерти францисканца Диого. Павел де Пина, обладавший поэтической душой, отличался религиозной экзальтированностью и намеревался сделаться монахом. Один из его родственников, Диого Гомец Лобато, в душе преданный иудаизму, очень был опечален этим и старался всячески отговорить его от этого шага. Когда же Павел де Пина отправился в Италию, Лобато дал ему письмо к знаменитому в то время еврейскому врачу, Илии Монталто, прежде бывшему мараном и называвшемуся Феликсом Монталто. Письмо гласило: «наш двоюродный брат (Павел де Пина) идет в Рим, чтобы сделаться там монахом. Ваша милость окажет мне великую услугу, если помешает этому». если бы это письмо попало в руки члена римской инквизиции, то оно стоило-бы жизни автору и адресату. Илья Монталто, младший брат знаменитого врача, Аматуса Лузитануса, тоже покинул свою родину, Португалию, чтобы свободно исповедовать иудаизм. Он поселился в Ливорно, новой гавани, которая была обязана своим расцветом стараниям тосканских герцогов и разрушению гавани Пизы. Монталто слыл столь же искусным врачом, как и его брат, и герцог пользовался его услугами. Он был прекрасно осведомлен в теологической литературе и вполне отдавал себе отчет в своем убеждении о ложности христианских догм. Во время его пребывания в Венеции, один аристократ познакомил его с каким-то францисканским монахом, который хотел диспутировать с ним и доказать ему истинность христианства. Так как диспут несколько растянулся, а Монталто не успел еще опровергнуть обычные в то время церковные аргументы, то монах просил Илью послать ему в Испанию, куда тот должен был поспешно отправиться, письменное опровержение христианских догм. С этой целью Монталто написал небольшое сочинение, в котором он, исходя из несостоятельности догмата о первородном грехе и вытекающего из него догмата искупления, освещает ложное толкование 53-й главы пророка Иешаи служащей настоящим кладом для христианской догматики. Монталто было не трудно убедить молодого ДеПину, принесшего ему письмо, в неразумности его намерения. Де-Пина оставил мысль о поездке в Рим, отправился в Бразилию и затем снова возвратился в Лиссабон, все еще скрываясь христианином. По мученическая смерть Диого де ла Асумсао, по-видимому, окончательно возбудила его против христианства. С этой печальной вестью он поспешил в Амстердам (1604), с восторгом перешел там в иудейство и принял еврейское имя, Рогел (Реуел) Иесурун. Заботившийся о нем его родственник, Лобато, также принял еврейское исповедание и стал называть себя Авраам Коген. Де-Пина сделался одним из самых ревностных приверженцев иудаизма и украшением амстердамской общины.

Приверженность к иудаизму, которую мараны с того времени открыто проявляли, конечно, умножила жертвы инквизиции. Вскоре после этого 150 маранов были брошены в мрачные темницы; с помощью пыток у них вырвали признания. Но, по-видимому, сам правитель Португалии считал неудобным сжечь такое множество людей. Кроме того испанский двор, к которому, после соединения обоих королевств, принадлежала и Португалия, быль всецело в руках саранских капиталистов. Испанский двор должен был им значительные суммы, которых он не мог уплатить вследствие все возраставшего обнищания обеих стран. Эти мараны обещали королю Филиппу III освобождение от долгов и к тому же подарок в 1,200,000 крузадо (почти рублей) за освобождение и помилование заключенных маранов. Чтобы привлечь на свою сторону и советников короля, имевших на него влияние, мараны должны были еще потратить 150000 крузадо. Вследствие этого испанский двор был склонен к помилованию маранов и обратился к папе Клименту VIII с просьбой разрешить инквизиции на этот раз не сжигать грешников. Климент VIII сам вспомнил или ему напомнили, что его предшественники, Климент VII и Павел III, даровали португальским маранам отпущение. Он последовал их примеру и издал буллу о помиловании заключенных маранов (23 августа 1604 г.). Инквизиция удовлетворилась лицемерным раскаянием обвиняемых. Несколько сот маранов были в покаянной одежде приведены к аутодафе в Лиссабоне (10 января 1905 г.), но не для того, чтобы быть сожженными на костре, а чтобы подвергнуться гражданской смерти. Большинство этих страдальцев отправилось в новооткрытое убежище; в их числе был и Иосиф б.-Израиль, который прибыл в Амстердам, испытав три адские пытки инквизиции и потеряв здоровье и состояние. Он привез с собой своего маленького сына, Манасио, его христианское имя неизвестно, который был призван внести в еврейскую историю прекрасную страницу.

Моисей Ури постепенно принял в иудейство 248 маранов; молодая амстердамская община быстро росла. Она пригласила из Салоник раввина сефардского происхождения, Иосифа Пардо (ум. 10 декабря 1619 г.), который хорошо знал настроение полукатолических членов общины и составил для них книгу (на испанском языке), которая была написана скорее в христианском, чем в еврейском духе. Выстроенная Тирадо синагога, Bet-Jacob, не могла вместить в себе большего числа молящихся; тогда (1608) община построила новую синагогу (Newe-Schalom). Она была основана Исааком Франциском Мендес Медейросом и его родственниками. Подобно тому, как при открытии повой, неизвестной дотоле страны каждый шаг, каждое новое предприятие и все лица, чем-либо отличившиеся, приобретают значение и интерес, так и молодая амстердамская община радостью отмечала все, что происходило в её среде в первое время после её основания. Ей сохранены также и имена лиц, занимавших различные должности во второй синагоге: Иуда Вега, переселившийся из Африки, был раввином, Арон Ури, сын основателя общины, отправлял богослужение. Вега, обладавший обширными талмудическими познаниями, которых он не мог использовать в Амстердаме, не мог долго удержаться в общине, члены коей не могли даже правильно читать по-еврейски; поэтому он скоро покинул Амстердам и отправился в Константинополь, где стал руководителем талмудической школы. Там он составил историю евреев от разрушения храма; по этот труд ничем не был замечателен и, может быть, пришелся бы более по вкусу амстердамским полухристианам. Более подходящим лицом для этой своеобразной общины был его преемник, Исаак Узиел (ум. 1620 ), который переселился из Африки (Феца), принадлежал вероятно также к семье беглецов и потому хорошо знал амстердамских пришельцев. Он был поэтом, филологом и математиком, но главным образом увлекательным и красноречивым проповедником, который впервые отважился мощным голосом разбудить убаюканную католическими привычками совесть своих слушателей и разбить их иллюзию, будто бездушное исполнение религиозных обрядов является своего рода отпущением всех будущих грехов, глупостей и пороков. Исаак Узиел не щадил самых видных и влиятельных членов общины; но возбудил к себе ненависть, которая повела к расколу. За то он приобрел и страстных приверженцев, которые прославляли его в восторженных стихах.

Так заботилась община о религиозном воспитании и объединении одичавших переселенцев; неразрешенным оставался еще вопрос о погребении мертвых. Община была вынуждена отвозить их далеко от города в Groedc (северная Голандия). Благодаря стараниям выдающихся членов общины, Якова Израиля Белмонте, поэта Рогела Иесуруна (Де Пина) и других, община приобрела недалеко от Амстердама в Ouderkerk (у Муидерберга) кладбище (апрель 1514 г., что очень обрадовало всех членов общины. Первым был погребен там Мануел Пиментел (еврейское имя Исаак Абенакр), который был любимым партнером французского короля, Генриха IV, называвшего его «королем игроков»). Двумя годами позже на этом же кладбище были погребены привезенные издалека останки выдающегося и благородного врача, Илии Фелипе Монталто.

Королева Мария Медичи, супруга Генриха IV французского, знавшая Монталто из своего отцовского дома, так высоко ценила его, что побудила его прибыть в Париж. Монталто поставил, однако, условием своего переселения разрешение ему, его дому и его слугам исповедовать иудаизм, что и было ему позволено. Двор считался даже с его религиозными обрядами. Когда одна принцесса заболела вдали от Парижа, Монталто просили поспешить к больной; но так как еврейский врач опасался, что он не успеет совершить поездку до наступления субботы, то король послал вперед несколько почтовых карет, дабы Монталто мог, избегая потери времени, возможно скорее достигнуть места назначения. После смерти Генриха IY он остался придворным врачом и сопровождал двор во всех его путешествиях; во время одного из таких путешествий он скончался в Туре (16 февраля 1616 г.). Королева приказала набальзамировать его тело и отвезти в сопровождении его сына, его дяди и его ученика, Саула Морпгейры, через Нант в Ouderkerk па еврейское кладбище. Амстердамские евреи были вынуждены в течение продолжительного времени платить за каждого мертвеца особый налог в пользу церквей, мимо которых проходила похоронная процессия. Вообще же в первое время их официально не признавали, но делали вид, будто не замечают их. Сначала их подозревали в том, что они, под маской евреев, в сущности шпионы, находящиеся на службе у католической Испании, и готовы каждую мину ту изменить Голландии. Но даже когда власти и население убедились уже в искренней ненависти маранов к Испании и Португалии, они все еще были далеки от признания их особой религиозной общиной. Некоторое время синагоги были даже запрещены и закрыты. Еврейские беглецы, прибывшие из Пиренейского полуострова, были брошены в темницу. Возникновению нетерпимости в стране, где впервые был воздвигнут храм религиозной свободы, много способствовал страстный спор между двумя реформаторскими партиями ремонстрантов и контрремонстрантов. Первые были приверженцами проповедника и профессора Арминия (арминиане) и более кротко толковали и применяли христианство, чем их противники, мрачные кальвинисты, голандские индепенденты, сторонники профессора Гомаруса (гомаристы). В Амстердаме контрремонстранты взяли вверх над своими противниками и преследовали их, выставляя их тайными приверженцами Испании и изменниками. Хотя ремонстранты имели все основания требовать терпимости по отношению ко всем религиозным сектам, они тем не менее выступили с обвинениями против евреев. Они часто жаловались амстердамскому магистрату на то, что в столицу Голландии допускаются всевозможные секты, даже евреи, «поносящие Спасителя», но только не ремонстранты. Глава государства, принц Мориц Оранский, был доброжелателем евреев, но не мог ничего поделать против духа нетерпимости и самостоятельности отдельных штатов и городов. Поэтому и в Голландии возник еврейский вопрос, для обсуждения коего была назначена особая комиссия. Наконец, было решено (1615), что всякий город, как и Амстердам, может издать относительно евреев особое распоряжение, терпеть ли их или изгнать; но там, где их терпели, они не должны были носить особых значков. В виду многократных жалоб ремонстрантов, бургомистр предложил совету (15 октября 1519 г.) следующий вопрос: многие бежавшие из Португалии евреи вступают в половые сношения с голландскими женщинами, что вызывает в пароде сильное раздражение; кроме того ремонстранты жалуются на то, что им запрещают совершать богослужение между тем, как евреям это дозволено. 8 ноября было принято решение, согласно коему евреям было строго запрещено всякое физическое сближение с христианками, даже с публичными женщинами; однако им разрешалось свободно исповедовать свою религию.

Амстердам, в то время еще не богатый, не мог обойтись без евреев, принесших с собой богатства и знание условий, господствующих в разных странах. При сближении с евреями население мало-помалу отказывалось от своих устарелых предрассудков. Ибо португальские переселенцы своей образованностью, манерами и внешностью не производили впечатления, будто они принадлежат к отверженной касте; напротив, они выступали, как аристократы, знакомство с коими иной христианский бюргер считал для себя великой честью. Поэтому к ним относились с известными симпатиями. Скоро их число возросло до 400 фамилий, живших в городе в 300 домах. Затем возникла в Амстердаме еврейская типография, которой не приходилось трепетать пред бдительным оком цензуры. Из зависти к тому, что, благодаря португальским евреям, Амстердам достиг благосостояния, некоторые владетельные князья приглашали их в свои страны. Датский король, Христиан IV, обратился с посланием к представителям амстердамских евреев (25 ноября 1622 г.), прося их побудить некоторых членов общины поселиться в его государстве и особенно в Глюкиштадте; король обещал им свободу вероисповедания и еще другие привилегии. Герцог савойский пригласил португальских евреев в Ниццу, а герцог Модены в Реджио, обещая им самую широкую свободу. Таким образом, среди мрачного и нетерпимого христианского мира, две религиозных партии коего скрестили свои мечи в тридцатилетней войне, евреи отыскали мирные оазисы, откуда получали возможность снова завоевать потерянную свободу, освободиться от тяжкого рабства.

Терпимость по отношению к португальским и испанским маранам со стороны Голландии побудила гонимых инквизицией вернуться также во Францию при протестантски настроенном короле, Генрихе IV; они наметили себе для поселения уже тогда цветущий торговый город, Нант. Принимая во внимание, что беглецы из Пиренейского полуострова всюду увеличивали благосостояние страны, а так же из вражды к Испании, король Генрих IV разрешил им поселиться в этом городе (ок. 1600 г.). Скоро их число возросло до 500 лиц. Но только они были, подобно своим собратьям в Бордо, принуждены скрывать свое исповедание, но в Нанте врагами евреев было не только католическое духовенство, но и купечество, завидовавшее их мировой торговле. И потому, как только Генрих IV скончался, его сын или, вернее, королева-регентша изгнала маранов из Нанта (1615 г.).