История импрессионизма (Часть 2)

Джон Ревалд

История импрессионизма

1874 - 1877

АРЖАНТЕЙ

КАЙБОТТ И ШОКЕ

АУКЦИОН И ДАЛЬНЕЙШИЕ ВЫСТАВКИ

ПАМФЛЕТ ДЮРАНТИ "НОВАЯ ЖИВОПИСЬ"

Термин "импрессионизм", придуманный в насмешку, вскоре был принят группой друзей. Несмотря на отвращение Ренуара ко всему, что могло создать видимость новой "школы" живописи, несмотря на нежелание Дега принять это определение на свой счет и несмотря на то, что Золя упорно продолжал называть их "натуралистами", - новое слово прижилось.

Насмешливое и неопределенное слово "импрессионизм" казалось не менее подходящим, чем любой другой термин, для того чтобы подчеркнув общий элемент в их творческих усилиях. Ни одно слово не могло с достаточной точностью определить группу людей, поставивших свои собственные ощущения превыше любой творческой программы. Но какое бы значение ни имело это слово первоначально, его истинный смысл должен был быть сформулирован не иронически настроенными критиками, а самими художниками. Так в их среде и, несомненно, с их согласия - родилось первое определение этого термина. Его предложил один из друзей Ренуара, который спустя некоторое время писал: "Стремление трактовать сюжет ради его живописного тона, а не ради самого сюжета, вот что отличает импрессионистов от других художников". 1

Всеми силами стараясь это сделать и найти форму выражения, более близкую к их первому впечатлению от вещи, чем это делалось когда-либо раньше, импрессионисты создали новый стиль. Окончательно освободившись от традиционных правил, они тщательно разработали этот стиль, для того чтобы иметь возможность свободно следовать открытиям, сделанным их обостренной восприимчивостью. Поступая таким образом, они отказывались от претензий на воспроизведение реальности. Отбросив объективность реализма, они взяли один элемент реальности - свет, для того чтобы передавать природу. 2

Этот новый подход к природе подсказал художникам необходимость постепенно выработать новую палитру и создать новую технику, соответствующую их попыткам удержать текучую игру света. Внимательное наблюдение за светом, определенно окрашенным в каждый данный момент, заставило их отказаться от традиционных темных теней и перейти к светлым краскам. Это привело их также к подчинению локального цвета, как абстрактного понятия, общему воздействию атмосферы.

Накладывая краски ощутимыми мазками, делая неясными очертания предметов, они сумели слить их с окружающей средой. Этот метод позволял им легко вводить одну краску в зону другой, не ослабляя и не теряя силы этой краски и обогащая таким образом колорит. Но главным образом множество раздельных мазков и их контрастность помогали вызывать ощущение подвижности, вибрации света и в известной степени воспроизводить их на холсте. 3 Более того, эта техника живых мазков казалась наиболее соответствующей их стремлению удержать быстро меняющиеся аспекты.

Поскольку рука медлительнее глаза, который быстро схватывает мгновенные впечатления, художникам необходима была техника, позволяющая быстро работать, чтобы дать им возможность поспевать за своими ощущениями.

Ссылаясь на эти проблемы, Ренуар имел обыкновение говорить: "На пленере всегда плутуешь". 4 Однако их "обман" состоял лишь в том, что из множества аспектов, предлагаемых природой, они делали определенный отбор для того, чтобы перевести чудеса света на язык красок, свести их к двум измерениям, а также для того, чтобы передать выбранный аспект тем цветом и тем способом, которые наиболее соответствовали их впечатлению.

Публика, очевидно, еще не была готова принять их нововведения, но импрессионисты и сообща, и каждый в отдельности, проверив свои методы, знали, что по сравнению со своими учителями Коро, Курбе, Йонкиндом и Буденом они сделали огромный шаг вперед в изображении природы.

Всеобщая враждебность не могла поколебать их убеждений, но она портила им жизнь. И все же они, ни разу не сворачивая со своего пути, стоически переносили положение, которое вынуждало их творить буквально в пустом пространстве. Если требовалось большое мужество для того, чтобы вступить на путь нищеты, то насколько же больше его требовалось, чтобы в течение многих лет продолжать делать невероятные усилия без какого бы то ни было поощрения. Необходима была большая сила, чтобы преодолеть свои собственные сомнения и продолжать работать, полагаясь только на самого себя. Без колебаний продолжали импрессионисты свою повседневную творческую работу в полной изоляции, подобно труппе актеров, играющей день за днем перед пустым зрительным залом.

Ни одно место, вероятно, не связано так тесно с импрессионизмом, как Аржантей, где в то или иное время фактически работали все друзья и куда, в частности, в 1874 году отправились писать Мане, Ренуар и Моне.

После закрытия их выставки у Моне снова были неприятности с хозяином, и Мане через своих друзей нашел ему в Аржантёе новый дом. Ренуар часто посещал его, снова работая рядом с Моне, выбирая те же мотивы, а иногда и сам Мане проводил несколько недель в Аржантёе.

Именно в Аржантёе, где он наблюдал Моне за работой, Мане окончательно признал работу на пленере. Краски его стали светлее, мазок мельче, но, менее других заинтересованный передачей чистого пейзажа, он предпочитал изучать человеческие фигуры на пленере. Используя друзей в качестве моделей для своих композиций, он помещал их на фоне природы - садов и берегов реки, пытаясь достичь единства фигур с пейзажным окружением, - проблема, которая еще раньше занимала Базиля, Моне, Ренуара и Берту Моризо. Мане однажды писал в саду у Моне его жену и ребенка, сидящих под деревом, а слева был виден сам Моне. Когда приехал Ренуар и застал Мане за работой, в то время как остальные позировали ему, он не смог устоять перед очарованием этой сцены. Он попросил у Моне его палитру, холст и краски, чтобы написать рядом с Мане тот же мотив. Моне впоследствии вспоминал, что Мане начал наблюдать за Ренуаром "уголком глаза и по временам подходил к его холсту. Затем, сделав гримасу, приблизился ко мне, чтобы прошептать мне на ухо, указывая на Ренуара: "Да у этого юноши совсем нет таланта! Вы же его друг, уговорите его, пожалуйста, бросить живопись". 5

Ренуар, однако, был очень доволен своим полотном, написанным за один сеанс, и поскольку на нем была изображена жена Моне, он тотчас же подарил его своему другу, который понемногу собрал целую коллекцию портретов Камиллы, выполненных им самим и Ренуаром.

Между этими тремя людьми существовала тесная дружба, пронесенная через все трудные и радостные дни. Тихое обаяние Камиллы, трезвые взгляды Моне и счастливая беззаботность Ренуара придавали этой дружбе особую интимность.

Если Мане недолюбливал Ренуара, хотя, конечно, не всегда так явно выказывал свое раздражение, как в момент соревнования перед одним и тем же мотивом, то он, безусловно, отдавал должное Моне и как человеку и как художнику. Сильный характер Моне и его талант, видимо, производили большое впечатление на Мане и внушали ему восхищение. В то время как Мане ничего не мог поделать с собой и очень заботился об отношении к нему публики, Моне, несмотря на все свои затруднения, проявлял великолепное равнодушие к успеху, и, невзирая на честолюбие, целиком был поглощен своим искусством.

В аржантейских картинах 1874 года Моне достиг большей светозарности, чем когда бы то ни было. Его палитра стала светлей и богаче, исполнение энергичнее. Он достигает эффекта не яркими акцентами на фоне общей строгой гармонии, как это делает Мане; вся гамма его валеров состоит из удивительно чистых, светлых тонов, среди которых доминируют наиболее интенсивные.

В течение лета, проведенного вместе в Аржантёе, Мане написал несколько портретов Моне и его жены, дважды изобразив их в плавучей мастерской Моне. Вдохновленный, вне всякого сомнения, знаменитым "Ботиком" Добиньи, Моне сконструировал такую же лодку, достаточно вместительную даже для того, чтобы спать в ней. Из этой плавучей мастерской он любил наблюдать эффекты света от утренней зари до вечерней. 6 Впоследствии Моне совершал на своей лодке настоящие путешествия и однажды, взяв с собой всю семью, проплыл вниз по Сене до Руана. Во многих картинах, написанных в Аржантёе, можно увидеть маленькое суденышко с деревянной кабиной синевато-зеленого цвета, стоящее на якоре среди лениво плывущих лодок.

Хотя Моне нигде не упоминает об этом, но, возможно, что сконструировать лодку помог ему сосед в Аржантёе, с которым он познакомился в это время.

Инженер Гюстав Кайботт был специалистом кораблестроителем и владельцем нескольких яхт; в свободное время он также занимался живописью. В результате их общей любви к живописи и к навигации между обоими вскоре возникла настоящая симпатия, которую Кайботт тотчас же распространил на Ренуара, и Ренуар с того времени часто отправлялся с ними в плавание по Сене. 7

Богатый холостяк, спокойно живущий в окрестностях Парижа, обрабатывая свой сад, занимаясь живописью и конструируя корабли, Кайботт был скромным человеком, но его спокойное существование решительно изменилось под влиянием новой дружбы. Имеющий сходство с Базилем и по социальному положению, и по характеру, он обладал таким же ясным умом, бесстрашным подходом к явлениям жизни и глубокой честностью. Теперь ему надлежало занять в группе место, оставшееся вакантным со времени смерти Базиля, место друга и покровителя. Он начал покупать работы Ренуара и Моне, приобретая их отчасти потому, что они ему нравились, отчасти из желания помочь. А помощь его зачастую была совершенно необходима.

Только Ренуар имел возможность время от времени продавать какие-то картины, потому что, помимо пейзажей, он писал также портреты и обнаженные фигуры, к тому же работы его обладали привлекательностью и очарованием, которые не могли отрицать даже те, кто вообще возражал против импрессионизма.

Торговец папаша Мартин, ворча, заплатил, например, 425 франков за "Ложу" Ренуара, выставленную у Надара, но в то же время наотрез отказался купить картины Писсарро. Он даже рассказывал всем и каждому, что Писсарро не выбраться на дорогу, если он будет продолжать писать в своем "тяжелом, обыденном стиле и грязной палитрой". 8

Не имея возможности заработать на жизнь, Писсарро с женой и детьми уехал из Понтуаза, найдя убежище на ферме своего друга Пиетта. В то время как Дюран-Рюэль не был в состоянии помочь художникам и им все труднее и труднее становилось продавать свои работы, цены на все неустанно возрастали, угрожая их существованию.

"Здесь все дорожает самым страшным образом, - писала тетка Писсарро своему племяннику в Сен-Тома, - начиная с квартирной платы, которая возросла чуть ли не вдвое, и вообще все продукты. Новые налоги, введенные после войны, вызвали повышение цен на все товары. Чтобы дать тебе представление, скажу: кофе, за который мы платили по 2 франка фунт, теперь стоит 3 франка 20 сантимов, цены на вино поднялись с 80 сантимов до 1 франка за литр, на сахар - с 60 до 80 сантимов, мясо вообще недоступно, масло, яйца соответственно вздорожали. Благодаря строжайшей экономии мы не умираем, но живем очень плохо. В делах полный застой, и молодежь наша в печальном настроении". 9 Финансовое положение ассоциации, основанной художниками в начале года, тоже пострадало от общего кризиса. 10 декабря 1874 года Ренуар в письменной форме пригласил всех участников "Анонимного общества художников, живописцев, скульпторов, граверов и пр." на общее собрание, которое должно было

состояться в его мастерской на улице Сен-Жорж, 35. Писсарро, находившийся в Монфуко у Пиетта, и Брандон, который заболел, не пришли. Присутствовали: де Молен, Кальс, Руар, Моне, Дега, Латуш, Бюро, Сислей, Робер, А. Оттен, Л. Оттен, Колен и Белиар; выбрав Ренуара председателем собрания, они выслушали сделанный им финансовый отчет. Ренуар поставил их в известность, что по уплате всех внешних долгов задолженность общества все еще равнялась 3713 франкам (деньги, внесенные участниками), в то время как в кассе оставалось только 277,99 франков. Таким образом, каждый член общества должен был дополнительно внести сумму в 184,5 франка для оплаты внутренних долгов и восстановления общего фонда. При таком положении вещей ликвидация общества оказалась неизбежной. Это предложение было поставлено на голосование и принято единогласно. Было решено, что сделанные участниками взносы за следующий год будут им возвращены. Тут же была выбрана комиссия по ликвидации общества, в которую вошли Бюро, Ренуар и Сислей. 10

Между тем Писсарро усердно занимался выработкой статута нового общества "Единение", куда должны были войти Сезанн, Белиар, Латуш и другие художники, не входившие в первую ассоциацию. И в самом деле, несмотря на первую неудачу, надо было продолжать борьбу и постараться победить враждебность публики. Публика меньше чем когда-либо проявляла интерес к искусству, а если и интересовалась, то исключительно академическими мастерами, чьи работы казались верным капиталовложением. "Нужен основательный запас мужества, чтобы не бросить кисть в эти времена пренебрежения и безразличия", - писал Буден другу. 11 В связи с их отчаянным положением Ренуар убедил Моне и Сислея, что наилучший путь заработать немного денег - это устроить распродажу их картин с аукциона в отеле Друо. Они пришли к этому решению в силу того, что ликвидация их общества и многочисленные новые трудности делали невозможной следующую выставку группы раньше осени 1875 года; видимо, они были не в состоянии ждать так долго. Сислей, происходивший из богатой семьи, стал свидетелем того, как его отец, в результате неудачных деловых операций и потерь, нанесенных войной и Коммуной, лишился состояния. Сейчас Сислей был так же беден, как остальные, и должен был содержать жену и двоих детей. К трем друзьям присоединилась Берта Моризо, которая в декабре 1874 года вышла замуж за брата Мане Эжена. По существу, она не нуждалась в деньгах, но не хотела оставаться в стороне, в то время как ее коллег ожидали новые испытания. Решив разделить с ними все, что ни уготовит им судьба, Берта Моризо смело приняла участие в этом рискованном предприятии.

Для того чтобы помочь им привлечь общественное внимание, Мане, по просьбе друзей, написал письмо Альберу Вольфу - критику "Figaro", которого все очень боялись, охотно читали, но не любили, и который называл себя самым остроумным человеком в Париже. Его острый язык в то время мог создать человеку репутацию или погубить ее. "Мои друзья гг. Моне, Сислей, Ренуар и госпожа Берта Моризо, - объяснял Мане, - устраивают выставку и распродажу картин в отеле Друо. Один из них доставит вам каталог и приглашение. Он попросил меня дать ему рекомендательное письмо к вам. Вы пока, быть может, еще не любите этой живописи, но вы ее полюбите. С вашей стороны будет очень любезно упомянуть о них в "Figaro". 12

Заметка, которая впоследствии появилась в "Figaro", едва ли оправдала ожидания Мане. "Возможно, что это неплохое дело для тех, кто собирается спекулировать на искусстве будущего, - гласила она, - но со следующей оговоркой: импрессионисты производят то же впечатление, какое производит кошка, разгуливающая по клавишам пианино, или обезьяна, случайно завладевшая коробкой красок". 13

Аукцион состоялся 24 марта 1875 года. Всего было представлено семьдесят три картины, из которых двадцать одна принадлежала Сислею, двадцать Моне, двадцать Ренуару, двенадцать Берте Моризо (в их числе семь пастелей и акварелей). В осторожном предисловии к каталогу Филипп Бюрти писал: "Любители живописи... помнят о выставке, организованной в прошлом году группой художников, систематически исключаемых из Салона... Эта выставка привлекла любопытных такого рода, с мнением которых считаются; независимые критики высказали свои пожелания так же, как похвалы. Весной нынешнего года опыт этот должен повториться. Надо надеяться, что самые разнообразные препятствия, с которыми столкнулась эта выставка, не отложат ее открытия до будущей осени". Разбирая выставленные произведения, критик писал: "Они похожи на маленькие кусочки зеркала жизни: подвижные и красочные, скромные и чарующие явления, отражающиеся в них, весьма заслуживают внимания и похвалы. 14

Распродажа, которой в качестве эксперта официально содействовал Дюран-Рюэль, превратилась в зрелище беспримерной жестокости. Аукционер, судя по его воспоминаниям, вынужден был вызвать полицию, чтобы помешать перебранкам перейти в настоящую драку. Публика, раздраженная заступничеством немногочисленных защитников несчастных участников выставки, хотела сорвать продажу и выла при каждом предложении цены. 15 Не имея возможности купить что-либо для себя, Дюран-Рюэль был бессильным свидетелем этого зрелища и видел, как картины его друзей фактически продаются за бесценок. Однако ему удалось выкупить для них какое-то число картин, когда предложенные цены едва покрывали стоимость рамы.

Относительно высокие цены получила Берта Моризо, в среднем по 250 франков за картину; из предложенных цен самая высокая была 480, самая низкая 80 франков. У Моне цены колебались от 165 до 325 франков, у Сислея от 50 до 300. Ренуар, как ни странно, получил самые низкие. Десять его картин не дотянули даже до 100 франков, и некоторые из них ему пришлось выкупить. Среди картин Ренуара был уменьшенный вариант его "Ложи", "Источник", который он решил сохранить, так как за него было предложено только 110 франков, и "Понт-Неф", проданный за 300 франков.

В результате распродажи чистых осталось 11491 франк, включая стоимость картин, выкупленных самими художниками.

Таким образом, средняя цена за картину равнялась 163 франкам, и художники не только стали свидетелями того, как их работы продавались в два раза дешевле, чем раньше, но снова оказались мишенью для насмешек и оскорблений.

Среди немногих друзей, которые старались поднять цены и купили несколько картин, были Дюре и Кайботт. Но среди покупателей оказался также никому не известный человек, некий Виктор Шоке. Впоследствии он рассказывал, что хотел посетить выставку у Надара, но друзья убедили его не ходить. Они не сумели, однако, помешать ему прийти на этот аукцион, где он купил один из видов Аржантёя Моне. Когда позднее он был представлен художнику, то со слезами на глазах сказал: "Подумать только, что я потерял целый год, ведь я мог познакомиться с вашей живописью на целый год раньше! Как могли лишить меня такого удовольствия!" 16

Скромный инспектор таможенного управления, Шоке имел душу подлинного коллекционера. Предпочитая делать открытия для самого себя, руководствуясь только собственным вкусом и удовольствием, он никогда не помышлял о спекуляции и совершенно не интересовался тем, что делают или думают другие.

Хотя его средства были весьма ограниченны, он за долгие годы любовно собрал на редкость богатую коллекцию работ Делакруа. Он никак не мог забыть, что тринадцать лет тому назад стареющий Делакруа отказался написать портрет его жены, и поэтому на этот раз не хотел рисковать. Обнаружив в работах Ренуара качества, напоминавшие ему его божество, он в тот же вечер после аукциона написал ему. "Он всячески хвалил мои картины, - вспоминал впоследствии Ренуар, - и спрашивал, не соглашусь ли я написать портрет госпожи Шоке". 17 Ренуар тотчас же согласился. Вскоре после этого он встретился с Шоке в его квартире на улице Риволи, окна которой выходили в Тюильрийский сад, для того чтобы договориться о сеансах.

Коллекционер просил его усадить жену на фоне стены, таким образом, чтобы в портрет попала одна из картин Делакруа."Я хочу иметь обоих вместе, вас и Делакруа", 17 - объяснил он.

Ренуар был глубоко тронут искренностью, энтузиазмом и теплым отношением Шоке. Скоро между ними возникла тесная дружба, и Ренуар впоследствии написал два портрета самого коллекционера. Художник страстно желал познакомить нового покровителя со своими друзьями. Так развито было у них чувство товарищества, что ни один из них не думал только о себе, а всегда старался, чтобы и другие извлекли пользу из нового знакомства. Какую бы настоятельную необходимость продать картину ни испытывал любой из них, он, не задумываясь, делил с остальными членами группы выгоду от вновь найденного покупателя и даже советовал им, какие цены можно запрашивать.

Сам Мане иногда вывешивал у себя в мастерской картины своих коллег, где их могли увидеть возможные покупатели. И для Ренуара было совершенно естественным привести Шоке в маленькую лавочку Танги, чтобы показать ему несколько картин Сезанна.

Несмотря на свои скудные средства, Сезанн все же был обеспечен лучше других, так как он по крайней мере имел определенную сумму, на которую мог твердо рассчитывать. В 1875 году он жил в Париже на набережной Анжу, рядом с Гийоменом, в обществе которого по временам писал на набережной Сены. Ренуар знал, что ничто не могло так стимулировать Сезанна, как возможность найти нового почитателя.

В письме к матери Сезанн только что объявил: "Писсарро хорошего мнения обо мне, а я о себе еще лучшего. Я начинаю считать себя сильнее всех, кто меня окружает..." 18

Но жил он еще более изолированно, чем другие, и имел еще меньше друзей, которые могли бы разделить это убеждение. Если бы работы Сезанна нашли признание у Шоке, он мог бы сыграть важную роль в жизни художника. И Ренуар угадал. У Танги Шоке тотчас же купил одну из картин Сезанна, воскликнув: "Как прелестно она будет выглядеть между Делакруа и Курбе". 17 Несколько позднее коллекционер через Ренуара познакомился с Сезанном, а тот, в свою очередь, в начале 1876 года привез Шоке на завтрак к Моне.

1875 год оказался очень тяжелым для Моне, и снова он вынужден был одалживать деньги у различных людей. Несколько раз он обращался за помощью к Мане и в июне написал ему: "Мне все труднее и труднее. С позавчерашнего дня у меня нет ни сантима, нет больше кредита ни у мясника, ни у булочника. Хотя я и верю в будущее, но вы сами видите, что мне очень тяжело в настоящем... Не можете ли вы послать мне обратной почтой двадцатифранковую бумажку? Меня это очень выручит в данный момент". 19 Осенью 1875 года Мане уехал на короткое время в Венецию и не мог прийти на помощь своему другу. Настоятельные просьбы были адресованы румынскому доктору де Беллио, купившему знаменитое полотно "Впечатление. Восход солнца", и Золя, романы которого начали расходиться. Это к Золя Моне писал в 1876 году:

"Можете ли вы и придете ли мне на помощь? Если завтра вечером, в четверг, я не уплачу 600 франков, мебель моя и все мое имущество будет продано, и нас выбросят на улицу. Из всей этой суммы у меня нет ни одного сантима. Ни одна из сделок, на которые я рассчитывал, не может быть заключена в данный момент. Я не в силах открыть правду моей несчастной жене. Я делаю последнюю попытку и обращаюсь к вам в надежде, что вы, быть может, сумеете одолжить мне 200 франков. Это та сумма, которая даст мне возможность получить отсрочку. Я не осмеливаюсь зайти к вам лично, увидя вас, у меня не хватило бы духу сказать вам о цели своего визита. Пожалуйста, дайте мне ответ и никому не говорите об этом; тот, кто бывает в нужде, всегда виноват". 20

По всей вероятности, в это же время Моне обратился также к доктору де Беллио: "Нельзя быть более несчастным, чем я. Все мое имущество продадут с молотка в тот момент, когда у меня была надежда устроить свои дела. Если меня выбросят на улицу и лишат всего, мне останется только одно - взяться за любую работу". 21

Бесспорно, друзьям Моне удалось помочь ему освободиться из тисков, но это не означало, что трудности его кончились. Когда родился второй ребенок, Моне должен был снова писать Золя: "Не можете ли вы помочь мне? В доме у нас нет ни сантима и сегодня нам не на что жить. В довершение всего жена моя больна и за ней требуется уход, она, как вы, быть может, знаете, родила прекрасного ребенка. Не можете ли вы одолжить мне два-три луи или хотя бы один?.. Если это вас не затруднит, я смогу расплатиться с вами через две недели. Вы окажете нам большую услугу, так как вчера целый день я пробегал, но не смог достать ни одного су". 22

Начиная с 1875 года жена Моне была больна. Заботы и лишения ухудшили ее состояние. Когда она умерла в 1879 году, меньше чем через год после того, как родила второго ребенка, Моне в письме умолял де Беллио: "У меня снова к вам просьба: выкупите из ломбарда медальон, квитанцию я вам посылаю. Это единственный сувенир, который еще удалось сохранить моей жене, и перед тем, как расстаться с ней, я бы хотел надеть ей его на шею". 23

Однако, независимо ни от чего, Моне ни на минуту не прекращал работы. Глядя на рассвете на мертвую Камиллу, он, несмотря на все свое горе, почувствовал, что взор его прежде всего отмечает различные изменения цвета на ее юном лице. Прежде даже чем он решил в последний раз написать ее портрет, он своим инстинктом художника отметил синие, желтые и серые тона, наложенные смертью. С ужасом он ощутил себя узником своих зрительных ощущений и сравнил свою участь с участью животного, вращающего мельничный жернов. 24

Жизнь Мане, напротив, была вполне обеспеченной, хотя он и страдал от неудовлетворенного самолюбия. Он проводил лето 1876 года в Монжероне, в сельском поместье коллекционера Гошеде. Там он снова повстречался с Каролюсом Дюраном, обитающим поблизости, и написал его портрет. Каролюс Дюран уже давно отказался от подлинного творчества и серьезной работы, став на путь легкого успеха. Благодаря своей ловкости он вскоре стяжал славу светского художника, и Мане не мог не восхищаться карьерой, которую сделал его коллега. В глубине души Мане сам жаждал такого же успеха. Завоевать признание толпы, занять общественное положение, получить медаль от жюри, а возможно, и красную ленточку Почетного легиона от правительства казалось ему главной целью художника его времени. Поскольку очень многие посредственности сумели добиться этой чести, он не понимал, почему он, стоящий выше их, в конце концов не может быть вознагражден таким же образом. Но несмотря на всю его решимость, время его еще не наступило. Для того чтобы предупредить отклонения, он послал в Салон 1875 года только одну картину, написанную в прошлом году в Аржантёе. Хотя картина эта и была принята, она снова вызвала яростные нападки и не заслужила одобрения публики.

Доблестный Кастаньяри еще раз восстал против тех, кто издевался над Мане, и написал: "Разве он не заслужил медали с тех пор как начал выставляться? Он - глава школы и оказывает неоспоримое влияние на определенную группу художников. Уже одним этим он завоевал себе место в истории современного искусства. В тот день, когда захотят описать завоевания или поражения французской живописи XIX века, можно будет пренебречь Кабанелем, но нельзя будет не считаться с Мане". 25 Но тем не менее официальное признание принадлежало Кабанелю.

Побуждаемый честолюбием, Мане старался сблизиться с теми, от кого зависел успех в Салоне: возобновил дружбу с Каролюсом Дюраном и даже начал портрет критика Альбера Вольфа, которому, впрочем, скоро надоело позировать. Несмотря на все усилия быть "принятым" в официальных кругах, Мане продолжал подчеркивать свою горячую симпатию к Моне. Он неоднократно помогал ему в трудные времена, так как из-за ограниченного числа своих сторонников Моне был вынужден постоянно обращаться к одним и тем же лицам. Если это был не Мане, Золя или де Беллио, то это были Дюре, Кайботт, Гошеде, певец Фор, издатель Шарпантье, начавший покупать картины импрессионистов, или Виктор Шоке.

Как бы сильно ни восхищался Шоке и Ренуаром и Моне, в подлинном восторге он был от Сезанна, который написал несколько его портретов, но еще не сделал ни одного портрета его жены. За долгие годы их дружбы Шоке к своей коллекции Делакруа, добавил значительное количество работ Сезанна, а затем дополнил ее и некоторым количеством работ других импрессионистов, в частности Ренуара и Моне. 26

Встреча с Шоке была фактически единственной выгодой, которую извлекли импрессионисты из своего аукциона 1875 года. Жалкие цены, полученные на аукционе, по-видимому, убедили их в необходимости пересмотреть план устройства в этом же году еще одной групповой выставки, о которой в предисловии к каталогу сообщал Бюрти. Только в 1876 году они решились атаковать публику второй выставкой. Но число ее участников на этот раз было гораздо меньше, поскольку многие из тех, кто выставлялся прошлый раз, не пожелали снова компрометировать себя в обществе импрессионистов.

Де Ниттис не забыл, как плохо с ним обошлись, кроме того, он возлагал надежды на ленточку Почетного легиона и поэтому отказался. Астрюк и тринадцать других художников, в числе их Бракмон и Буден, поступили так же. Гийомен, которому работа не позволяла много заниматься живописью, не выставлялся. Не выставлялся и Сезанн, снова находившийся на юге и решивший послать картину в Салон. Но вскоре он сообщил Писсарро, что "получил письмо с отказом. Это и не ново и не удивительно". 27

С другой стороны, друзья Дега - Лепик, Левер и Руар - выставлялись снова, и даже появилось несколько новых участников - Кайботт, Дебутен, Легро (все еще продолжавший жить в Англии, где в 1871 году с ним познакомился Писсарро), друг Дега Тилло и еще несколько человек.

Мане еще раз отказался присоединиться к своим друзьям, хотя в этом году жюри отвергло обе его картины, которые он послал в Салон: "Белье" и "Художник" - портрет Марселена Дебутена. Эва Гонзалес была принята и первый раз, выставлялась как "ученица Мане". Возмущенный отклонением своих картин, Мане пригласил публику к себе в мастерскую, где в апреле 1876 года выставил отвергнутые полотна. 28

Этот жест Мане удивил критику, которая насмешливо комментировала: "Жюри только что оказало ему услугу, отклонив два его произведения и восстановив тем самым его популярность среди мира художественной богемы. Но почему же не облагодетельствовать этими двумя произведениями выставку его собратьев и друзей - импрессионистов? Почему бы ему не объединиться с этой бандой? Это уже неблагодарность. Какой блеск придало бы присутствие Мане этой шайке пройдох в живописи, которые гордо называют себя импрессионистами и твердой рукой будут высоко держать знамя, вплоть до того дня, когда они наконец научатся рисовать и владеть кистью, если вообще такой день придет!" 29

Импрессионисты, как и Мане, открыли свою выставку в апреле, в галерее Дюран-Рюэля, на улице Лепелетье. Она состояла из двухсот пятидесяти двух картин, пастелей, акварелей, рисунков и офортов двадцати художников. На этот раз, согласно сообщению Дега, адресованному Берте Моризо, каждый художник решил сгруппировать свои произведения, вместо того чтобы развешивать их вперемежку с другими.

Дега был представлен более чем двадцатью четырьмя работами, среди которых была его "Контора", написанная в Новом Орлеане. Моне выставил восемнадцать картин, многие из них были одолжены ему певцом Фором, который последовал совету Дюран-Рюэля и сделал значительные покупки. Один пейзаж ему одолжил Шоке. Картина Моне, привлекшая наибольшее внимание, называлась "Японка" и изображала молодую женщину в роскошно вышитом кимоно; она была продана за высокую цену - 2000 франков.

Берта Моризо была представлена в каталоге семнадцатью работами. Писсарро прислал двенадцать картин, одна из них принадлежала Шоке и две Дюран-Рюэлю.

Ренуар выставил пятнадцать картин, из которых шесть принадлежали Шоке (одна из них была, по-видимому, его портретом).

Мане одолжил портрет Базиля, написанный Ренуаром в 1867 году. Выставлены были восемь пейзажей Сислея. 30

Виктор Шоке не только согласился одолжить принадлежащие ему картины, но и сам лично "вышел на линию огня". "Надо было его видеть, - говорил Теодор Дюре, - он стал своего рода проповедником. Он сопровождал то одного, то другого знакомого посетителя, подходил ко многим незнакомым, стремясь заставить их разделить свои убеждения и испытываемые им восторг и наслаждение. Это была неблагодарная роль ... Он встречал только улыбки и насмешки... Господин Шоке не отчаивался. Я видел, как он таким способом старался завоевать известных критиков и враждебно настроенных художников, явившихся на выставку с единственной целью поиздеваться". 31

На выставку пришло меньше посетителей, чем в прошлый раз, но пресса была в такой же ярости, как и прежде. Хотя объявились критики, пытавшиеся в своих обозрениях отдать должное художникам, 32 общее отношение отразилось в широко читаемой статье Альбера Вольфа.

"Улице Лепелетье не повезло, - писал он в "Figaro". - После пожара Оперы на этот квартал обрушилось новое бедствие. У Дюран-Рюэля только что открылась выставка так называемой живописи. Мирный прохожий, привлеченный украшающими фасад флагами, входит, и его испуганному взору предстает жуткое зрелище: пять или шесть сумасшедших - среди них одна женщина - группа несчастных, пораженных манией тщеславия, собралась там, чтобы выставить свои произведения.

Многие лопаются от смеха перед их картинами, я же подавлен. Эти так называемые художники присвоили себе титул непримиримых, импрессионистов; они берут холст, краски и кисть, наудачу набрасывают несколько случайных мазков и подписывают всю эту штуку... Это ужасающее зрелище человеческого тщеславия, дошедшего до подлинного безумия. Заставьте понять господина Писсарро, что деревья не фиолетовые, что небо не цвета свежего масла, что ни в одной стране мы не найдем того, что он пишет и что не существует разума, способного воспринять подобные заблуждения... В самом деле, попытайтесь вразумить господина Дега, скажите ему, что искусство обладает определенными качествами, которые называются - рисунок, цвет, выполнение, контроль, и он рассмеется вам в лицо и будет считать вас реакционером. Или попытайтесь объяснить господину Ренуару, что женское тело это не кусок мяса в процессе гниения с зелеными и фиолетовыми пятнами, которые обозначают окончательное разложение трупа!.. *

* Эти рассуждения Альбера Вольфа относятся, в частности, к картине Ренуара "Купальщица" (1876), находящейся в Государственном музее изобразительных искусств им. Пушкина в Москве, Картина была выставлена в 1876 году на второй выставке импрессионистов под названием "Этюд". (Прим. ред.)

И вот подобное собрание ужасов показывают публике, не задумываясь над тем, какие фатальные последствия это может иметь! Вчера на улице Лепелетье арестовали какого-то беднягу, который после посещения выставки начал кусать прохожих. Нет, на самом деле, этих сумасшедших следует пожалеть, щедрая природа наградила кое-кого из них большими способностями, и из них могли бы выйти художники. Но взаимно восхищаясь своим общим заблуждением, члены этой пустой, хвастливой, крайне посредственной группы возвели отрицание всего того, что составляет искусство, в принцип; они привязали старую цветную тряпку к половой щетке и сделали из нее знамя.

Поскольку они превосходно знают, что полное отсутствие художественного образования никогда не позволит им перешагнуть пропасть, отделяющую жалкие попытки от произведения искусства, они забаррикадировались своим неумением, равным их самодовольству, и каждый год перед открытием Салона вновь являются со своими позорными картинами и акварелями, чтобы заявить протест против великолепной французской школы, которая была так богата великими художниками...

Я знаю кое-кого из этих несчастных импрессионистов, это очаровательные, глубоко убежденные молодые люди, которые всерьез воображают, что нашли свой путь. Зрелище это угнетающе..." 33

Снова попытка художников оказалась напрасной. И все же в то время, когда, казалось, не было достаточно резких слов, чтобы описать работы импрессионистов, их влияние дало себя знать даже в официальных картинах Салона. Кастаньяри первым признал этот факт, когда в 1876 году писал: "Отличительной чертой нынешнего Салона является огромное желание добиться света и правдивости. Все, что являет собой условность, неестественность, фальшь, не встречает одобрения. Я видел, как зарождалось это стремление вернуться к откровенной простоте, но не думал, что развитие его будет таким быстрым. Оно поражает, оно обращает на себя внимание в этом году. Молодые художники все до одного занялись этим, и толпа, сама того не подозревая, признала, что правда на стороне новаторов... Итак! Импрессионисты тоже вложили свою долю в это движение. Люди, которые побывали у Дюран-Рюэля и видели правдивые, полные жизни пейзажи, написанные господином Моне, Писсарро и Сислеем, не имеют в этом ни малейшего сомнения". 34

Но изменения, происходящие в Салоне, несмотря на свою зависимость от импрессионизма, были лишь очень поверхностно связаны с ним. Новое поколение художников пыталось приспособить открытия импрессионистов к испорченному вкусу публики. Они создали гибридное искусство, если его вообще можно было назвать искусством, в котором академические концепции иногда сочетались с подобием импрессионистической техники. Они употребляли меньше битюмных красок, использовали иногда резкие мазки, но не для того, чтобы оставаться близкими к наблюдаемой на месте природе, а для того, чтобы придать умирающему академизму видимость новой жизни. Импрессионисты, вместо того чтобы выгадать на этом, скорее проигрывали, так как одобрение публики доставалось не им, а этим приспособленцам.

Вторая выставка мало чем изменила, вернее совсем не изменила их положения. Наоборот, некоторые внутренние разногласия начали ощущаться сильнее и превратились в серьезную угрозу их единству. Писсарро, вероятно, сообщал об этих делах Сезанну, который в то время находился в Эстаке, где писал два вида Средиземного моря для Шоке, присылавшего ему из Парижа газетные вырезки, касающиеся выставки. "Если бы я смел, - отвечал Сезанн на сообщения Писсарро, - то сказал бы, что ваше письмо пронизано печалью. Художественные дела идут плохо, я очень боюсь, что на вас это морально тяжело действует, но я уверен, что все это преходящие явления". Затем, комментируя некоторые разногласия с Моне и также высказываясь против включения в их выставку работ неимпрессионистов, Сезанн продолжал: "Устраивать слишком много выставок подряд - плохо. [Ренуар разделял это мнение.] К тому же люди, которые считают, что идут смотреть импрессионистов, увидят лишь соединение самых разных работ и в результате охладеют". Он добавлял: "Заканчиваю, повторяя вместе с вами, что, поскольку у многих из нас есть общая цель, будем надеяться, что необходимость заставит нас действовать сообща и что собственные наши интересы и успех сделают еще более прочными узы, укрепить которые зачастую не может добрая воля". Но в то же время Сезанн, информируя друга о своем решении продолжать посылать картины в Салон, несмотря на враждебную позицию жюри, объяснял: "Если окружение импрессионистов окажется выгодным для меня, я выставлю с ними лучшие свои вещи, а в Салон дам что-нибудь нейтральное". 35

Если разногласия между Сезанном, Моне и Писсарро все еще оставались внутри группы, то несколько "еретические" взгляды Дега или по крайней мере то, что другие считали его взглядами, нашли путь в прессу, когда Дюранти опубликовал посвященный группе памфлет. Сделав предметом спора статью художника-писателя Фромантена, который с сожалением констатировал, что пленер в живописи начинает занимать незаслуженно большое место, Дюранти обсуждал вопрос "новой живописи" (он остерегся употребить слово "импрессионизм") в брошюрке под названием "Новая живопись. По поводу группы художников, которые выставляются в галерее Дюран-Рюэля".

Сейчас невозможно установить, в какой мере брошюра Дюранти отражала мнение Дега, но совершенно ясно, что памфлет этот написан не художником, хотя многие и обвиняли его в этом. С того времени как двадцать пять лет тому назад Дюранти начал издавать свой журнал "Realism", он всегда с интересом подчеркивал некие общие тенденции в литературе и искусстве его времени.

Один из предшественников натуралистического направления в литературе, во главе которого теперь стоял Золя и в котором сам он занимал очень скромное место, Дюранти, подобно Гонкурам, обнаружил в окружающей его жизни сюжеты для реалистических романов, а также находил в ней мотивы для художников.

Еще в 1856 году он заявлял: "Я видел общество, различные события и действия, профессии, индивидуумы и среду. Я видел лица, жесты, которые поистине следовало живописать. Я видел движение групп, обусловленное взаимоотношениями между людьми, встречающимися в различных жизненных обстоятельствах - в церкви, в ресторане, в гостиной, на кладбище, на поле боя, в мастерской, в палате депутатов - везде. Большую роль играла разница в одежде, и она соответствовала разнице в лицах, поведении, чувствах и поступках. Все казалось мне устроенным так, будто мир был создан для наслаждения художника, для того, чтобы радовать глаз". 36

Среди всех художников, друживших с Дюранти, один лишь Дега разделял его интерес к повседневной жизни, к точному изображению людей и вещей. После Курбе ему первому пришла мысль разрушить преграды, отделявшие мастерскую художника от окружающей жизни. Он также пытался изображать современных людей за профессиональными занятиями, в типичных для них позах и, по словам Дюранти, мог с помощью одного простого жеста передать целый ряд чувств.

Подходя к изобразительному искусству с общественных и литературных позиций, обусловленных его прежним поклонением Курбе, Дюранти, так же как Эдмон де Гонкур, прежде всего видел в Дега комментатора современной жизни. Именно это ограниченное, но искреннее признание его попыток и побудило Дега к дружбе с Дюранти. Возможно, конечно, что в результате этой дружбы какие-то мысли самого Дега способствовали формированию мыслей Дюранти. Однако это не значит, что художник направлял его перо.

После атаки на Школу изящных искусств, для которой он главным образом использовал цитаты из писаний Лекока де Буободрана, Дюранти начал доказывать, что новое художественное направление своими корнями уходит в более или менее недавнее прошлое. Он связывал его с Курбе, Милле, Коро, Шентрейлем, Буденом, Уистлером, Фантеном и Мане и даже включал в число его предшественников Энгра, который, сталкиваясь с современными формами, никогда не лгал, - утверждение, возможно, подсказанное ему Дега. Дюранти даже выражал надежду, что некоторые художники младшего поколения, инициаторы и их соратники, в последующие годы присоединятся к группе. Здесь, несомненно, сказались желания Дега.

"Это большая неожиданность, - писал Дюранти, - в такое время, как наше, когда, казалось, уже больше нечего открывать... вдруг обнаружить внезапное возникновение новых идей... Новая ветвь выросла на старом стволе искусства". Затем он указывал на новые качества этой группы художников: "Цветовая гамма, рисунок и ряд оригинальных аспектов... В области цвета они совершили подлинное открытие, первоисточник которого нельзя обнаружить нигде... Открытие это, по существу, заключается в признании того, что сильный свет обесцвечивает цвета, что солнечный свет, отражаемый предметами, благодаря своей яркости имеет тенденцию свести эти цвета к тому световому единству, при котором семь цветов спектра превращаются в один бесцветный блеск, именуемый светом. Руководствуясь интуицией, они мало-помалу пришли к разложению солнечного света на его элементы и сумели снова восстановить его единство посредством общей гармонии цветов спектра, которые они щедро используют в своих полотнах. С точки зрения точности глаза, тонкости проникновения в колорит, это совершенно необыкновенный результат. Самый эрудированный физик не мог бы возразить против их анализа света".

Обсуждая современный рисунок, Дюранти особенно хвалил Дега за новые концепции и идеи, а также защищал пленерную живопись от упреков в недостаточной завершенности, объясняя, что ее основная цель - это уловить мгновение. Но в резюме он показал половинчатость своего признания импрессионизма и сделал обидные оговорки, с которыми, видимо, был согласен и Дега. О группе художников он сообщал, что она состоит из "оригинальных, эксцентричных или наивных характеров, из мечтателей наряду с серьезными наблюдателями, наивных невежд наряду с учеными, стремящимися вновь обрести наивность неведения. Их живопись доставляет подлинное наслаждение тем, кто понимает и любит ее, и наряду с этим есть неудачные попытки, раздражающие нервы [вероятно, имеется в виду Сезанн]. 37 Замысел, формирующийся в голове одного, почти бессознательная смелость, брызжущая из-под кисти другого... Вот это и есть их компания".

"Станут ли эти художники "примитивами" великого возрождения искусства? - вопрошал Дюранти. - Будут ли они просто жертвами первых рядов, павшими под неприятельским огнем, чьи тела, заполнив ров, образуют мост, по которому пройдут следующие за ними бойцы?.. Я, - заключал Дюранти, - желаю попутного ветра этому флоту, который приведет его к островам счастья; я призываю рулевых быть осторожными, решительными, терпеливыми. Путешествие опасно, и отправляться в него следовало бы на более крупных и более основательных кораблях; некоторые из этих суденышек слишком малы, утлы и годны только для "каботажной живописи". Будем надеяться, что речь, наоборот, идет о живописи дальнего плавания". 38

Эти последние слова и отсутствие доверия, заключавшееся в них, художники считали особенно несвоевременными. Но их возмущение скорее было направлено против Дега, чем против автора, потому что в сдержанных одобрениях и осторожных оговорках Дюранти они видели позицию самого художника. Ренуар, не показывая своих чувств, был чрезвычайно возмущен, в то время как Моне относился к этой брошюре с молчаливым презрением. 39 Атакуемые противниками и плохо поддерживаемые друзьями, художники могли обрести надежду и успокоение только в своей собственной работе.

"Весь клан художников в унынии, - писал в сентябре 1876 года Эжен Мане своей жене Берте Моризо. - Торговцы завалены товаром. Эдуард [Мане] хочет закрыть свою мастерскую. Будем надеяться, что покупатели вернутся. Правда, момент очень неблагоприятный". 40

Несмотря на постоянные беспокойства, 1876 год был очень плодотворным для художников. Сислей после возвращения из Англии снова работал в Лувесьенне и в Марли, где большие половодья дали ему сюжеты для ряда картин, которые остались лучшими из всего, что он сделал. Моне некоторое время жил в Монжероне у Гошеде (туда однажды приезжал и Сислей), работая над пейзажами, многие из которых приобрел его хозяин. Затем Моне на некоторое время устроился в Париже, и там его тотчас же привлек вокзал Сен-Лазар.

Огромное здание со стеклянной крышей, под которой тяжелые паровозы выпускали густой пар, приходящие и уходящие поезда, толпы народа и контраст между прозрачным небом и дымящими паровозами - все это давало необычные, захватывающие сюжеты, и Моне без устали устанавливал свой мольберт в различных местах вокзала. Он изучал один и тот же мотив в различных аспектах, как это делал Дега, и продолжал энергично и мастерски схватывать специфический характер самого места и его атмосферы.

Глядя на эти работы, Дюранти мог бы провозгласить торжество одного из наиболее типичных сюжетов современной жизни, сюжета, никогда прежде не затрагиваемого художником, если бы подход Моне не был лишен какой бы то ни было социальной направленности. Железная дорога была для него скорее предлогом, чем конечной целью. Он подошел к изображению машины исключительно с живописной точки зрения; он не комментировал ни ее уродства или красоты, ни ее полезности или ее связи с человеком.

Дега тоже продолжал исследовать новые области, но его интересы по-прежнему были сосредоточены вокруг человека и психологических проблем. Он начал часто посещать мюзик-холлы, кафе-концерты и цирки, вновь привлеченный позами артистов, подчиненными беспощадному распорядку. "Вам нужна естественная жизнь, - объяснял он своим коллегам, - мне - жизнь искусственная". 41

Но разница между ним и импрессионистами до конца не исчерпывалась этим утверждением. "Я всегда старался, - объяснял впоследствии Дега английскому художнику Уолтеру Сикерту, - побудить моих коллег искать новые пути в области рисунка, что я считаю более плодотворным полем деятельности, чем область цвета. Но они не послушались меня и пошли иным путем". 42 Дега, по-видимому, считал их подход к природе чересчур пассивным и не одобрял их безусловной верности выбранному мотиву. Их принцип ничего не отбрасывать и ничего не изменять, исключительное внимание к непосредственным впечатлениям делало их в его глазах рабами случайных обстоятельств в природе и свете. "Очень хорошо копировать то, что видишь, - говорил он другу, - но гораздо лучше рисовать то, чего больше не видишь, но удержал в памяти. Тогда происходит претворение увиденного, при котором воображение сотрудничает с памятью. Изображаешь только то, что тебя поразило, иными словами необходимое. Таким образом, твои воспоминания и фантазия свободны от тирании природы". 43

Дега был хозяином своего вдохновения. Он с полной свободой изменял детали в своих сценах в соответствии с требованиями композиции так, как он сделал это в серии, изображающей одно и то же "фойе танца". Та же самая комната в каждой картине этой серии изобилует разнообразными деталями, которых нельзя найти на других полотнах. В то время как импрессионисты, закабаленные своим непосредственным восприятием, вынуждены были заканчивать картины на месте, будь то один или несколько сеансов, и не считали возможным притрагиваться к ним потом, метод Дега позволял ему неоднократно возвращаться к одному и тому же холсту. Этот метод, однако, нес на себе печать проклятья, жертвой которого он стал, - проклятья совершенствования. Он никогда не был удовлетворен своими картинами, терпеть не мог продавать их и часто даже воздерживался от выставок, постоянно придумывая всевозможные улучшения. Эта тенденция, например, заставила его заключить любопытную сделку с почитателем Мане Фором. В 1874 году Фор выкупил у Дюран-Рюэля шесть полотен (Дега очень жалел, что продал их) и вернул эти картины художнику для того, чтобы тот мог их переработать. Взамен Дега обещал певцу написать для него четыре больших композиции. Две из них были выполнены в 1876 году. После того как Фор больше одиннадцати лет прождал остальные две, он в конце концов подал на Дега в суд для того, чтобы получить возмещение убытков. 44

Около 1876 года Дега, по-видимому, отдал большую часть состояния, чтобы облегчить финансовое положение одного из своих братьев, который потерял все, что имел, на опрометчивых спекуляциях американскими ценными бумагами. 45 Дега никогда не рассказывал о своих личных делах, но известно, что с того времени он начал зависеть от случайной продажи картин. Ему не трудно было находить покупателей и даже получать сравнительно большие суммы, но теперь, к своему огорчению, он вынужден был расставаться со своими работами. Хотя, возможно, между этими фактами и не существует связи, но в этот период он начал делать все больше и больше пастелей, не допускающих больших поправок. В этой области он достиг неизменно растущей свободы выражения, и в то же время проявил склонность к более светлым краскам и менее сложным эффектам, чем в работах маслом.

Тем временем Ренуар, работая в своей мастерской на улице Сен-Жорж, посвятил себя по преимуществу портретам и изображению обнаженных фигур. Он встретился с господином Шарпантье, издателем Золя и Доде, который заказал ему портреты жены и дочерей. Этот заказ, по-видимому, и дал Ренуару возможность снять за 100 франков в месяц небольшой домик с садом, наверху Монмартра, на улице Корто. В послеобеденное время его мастерская превращалась в место сбора друзей. Туда приходили Метр, Дюре и Шоке, а также несколько новичков, среди них живописцы Франк-Лями и Корде. 46 Они занимались в Школе изящных искусств в мастерской ученика Энгра Лемана до тех пор, пока вместе с другими не подняли бунт против своего учителя. Поскольку Леман отказался уйти со своего поста, а директор Школы не разрешил им поступить в другие классы, они оставили это заведение. Вся группа мятежников написала пространное письмо Мане с просьбой принять их в качестве учеников и организовать под его руководством "Свободную мастерскую". Но Мане отказался, отчасти, конечно, из опасения потерять симпатии официальных кругов, отчасти потому, что не имел желания возобновлять попытку, которая однажды уже не удалась Курбе.

Франк-Лями и Корде со своими друзьями Ривьерой и Лестрингезом стали теперь ежедневными посетителями мастерской Ренуара. После того как Ренуар провел несколько недель с Доде в Шанрозе (где сорвал розу с могилы Делакруа), они последовали за ним на Монмартр. Большой сад, вернее заброшенный парк, за его домиком на улице Корто давал Ренуару неограниченные возможности писать на открытом воздухе. Его друзья охотно позировали ему, так же как молодая актриса мадемуазель Самари, с которой Ренуар, по-видимому, познакомился через Шарпантье и чья ослепительная улыбка славилась не только на сцене, но и во всей столице. В своем саду Ренуар теперь написал "Качели", использовав в качестве моделей своих друзей. Но большая композиция "Бал в Мулен де ла Галетт", над которой он работал в тот же период, сделана в саду этого хорошо известного заведения, куда друзья Ренуара ежедневно помогали ему перетаскивать холст. Снова Франк-Лями, Корде, Ривьер, Лест-рингез и художник Лот позировали ему, а Ренуар вербовал им партнерш из молодых девушек, которые каждое воскресенье приходили вальсировать в старую "Мулен". 47

В этих и других работах, написанных в тот период, чувствуется, что Ренуар был поглощен определенной проблемой. Помещая свои модели под деревьями так, что они были усеяны пятнами света, падающего сквозь листву, он изучал удивительные эффекты зеленых рефлексов и светящихся пятнышек на их лицах, платьях или обнаженном теле. Его модели стали, таким образом, лишь поводом для изображения поразительных и кратковременных эффектов света и тени, которые частично растворяли форму и предлагали наблюдателю веселое и причудливое зрелище танцующего света.

Моне также по временам изучал сходные эффекты.

Кайботт, так же как де Беллио, принципиально покупавший именно те работы своих друзей, которые наиболее трудно продавались, приобрел "Качели", и "Бал в Мулен де ла Галетт" (уменьшенный вариант последней был куплен Шоке). Будучи робким в собственных работах, Кайботт охотно восхищался дерзаниями своих друзей. За короткое время, прошедшее со дня их первой встречи, Кайботт уже собрал такую коллекцию, что начал задумываться о ее назначении. В ноябре 1876 года, хотя ему было еще только двадцать семь лет, он составил завещание, оставив все свои картины государству с условием, что они обязательно будут повешены в Лувре; душеприказчиком он назначил Ренуара. Преследуемый предчувствием близкой смерти, Кайботт был особенно озабочен тем, чтобы материально обеспечить новую групповую выставку. Действительно, первый параграф его завещания гласил: "Я желаю, чтобы из принадлежащего мне состояния была взята необходимая сумма на организацию, в максимально хороших условиях, в 1878 году выставки художников, называемых "непримиримыми" или "импрессионистами". Мне трудно определить сейчас эту сумму, она может составить тридцать-сорок тысяч франков и даже больше. В выставке должны будут принять участие следующие художники: Дега, Моне, Писсарро, Ренуар, Сезанн, Сислей, Берта Моризо. Я называю этих, но не исключаю и других". 48

Щедро обеспечив таким образом будущее, Кайботт продолжал свои бескорыстные заботы о настоящем. Исключительно благодаря его неутомимой энергии и упорству третья выставка группы была организована не в 1878 году, как предполагалась, а уже весной 1877 года.

"У нас затруднения с выставкой, - писал он в январе Писсарро, у которого только что купил еще одну картину. - Все помещения Дюран-Рюэля сданы в аренду на год... Но нас это не обескураживает, так как уже даже сейчас представляются иные возможности. Выставка состоится, она должна состояться... " 49

Художники в конце концов нашли пустое помещение во втором этаже дома по улице Лепелетье, той самой улице, где были расположены галереи Дюран-Рюэля. Большие и хорошо освещенные комнаты с высокими потолками имели длинные стены, вполне подходящие для данной цели. Кайботт, который был знаком с владельцем помещения, внес вперед деньги за аренду.

Его тактичная позиция предупредила разногласия между участниками выставки, и подготовка шла довольно быстро. Ренуар и Кайботт разослали всем членам группы приглашения на собрание, где следовало решить все насущные проблемы. Дега, настаивая на присутствии всех друзей, сообщал: "Будет обсуждаться серьезный вопрос: можно ли одновременно выставляться в Салоне и с нами? Очень важно!" 50 Дега был удовлетворен принятым решением, запрещающим членам кооперативной ассоциации выставлять в Салоне. С другой стороны, никто не согласился с Дега, когда он яростно протестовал против названия "Выставка импрессионистов", которое хотели принять. Он говорил, что это слово ничего не означает, но не смог помешать тому, чтобы это название все-таки было принято, что, к великой радости Леруа, фактически означало первое признание наименования, данного в насмешку.

В выставке 1877 года принимали участие только восемнадцать художников. Несколько участников прошлых выставок, как, например, Белиар и Лепик, отпали, но зато появились и новички. Ренуар пригласил своих друзей Франк-Лями и Корде, 51 а Писсарро привлек Пиетта. Сезанн и Гийомен теперь присоединились к остальным. Полный список участников выставки включал Кайботта, Кальса, Сезанна, Корде, Дега, Жака-Франсуа (псевдоним одной художницы), Гийомена, Франк-Лями, Левера, Моро (друга Дега), Моне, Моризо, Пиетта, Писсарро, Ренуара, Руара, Сислея и Тилло. 52

Выставлено было более двухсот тридцати произведений, так как каждый из импрессионистов представил на этот раз большее число работ, чем в предыдущий. Сезанн выставил три акварели и тринадцать полотен, в большинстве своем натюрморты и пейзажи, а также портрет Шоке. Дега послал двадцать пять работ, пастелей и литографий, изображающих танцовщиц, сцены в кафе-концертах и моющихся женщин; он также выставил портрет своего друга Анри Руара. Гийомен был представлен двенадцатью картинами, написанными маслом. У Моне на выставке было тридцать картин, среди них несколько пейзажей из Монжерона и семь видов вокзала Сен-Лазар. Из его работ одиннадцать одолжил Гошеде, по две дали Дюре, Шарпантье и Мане (он был владельцем аржантейского пейзажа) и три доктор де Беллио. Вклад Писсарро состоял из двадцати двух полотен - пейзажей Овера, Понтуаза и Монфуко (где жил Пиетт), три из них были одолжены Кайботтом.

Для того чтобы усилить эффект красок, Писсарро представил свои работы в белых рамах, как это иногда практиковал Уистлер.

Среди двадцати одной картины Ренуара были его "Качели" и "Бал в Мулен де ла Галетт", а также портреты госпожи Шарпантье, ее маленькой дочери, мадемуазель Самари, Сислея и госпожи Доде. Представлены были также несколько этюдов цветов, пейзажей и головок молодых девушек. Сислей показал семнадцать пейзажей окрестностей Парижа, среди них "Наводнение в Марли". Из его работ три были одолжены Гошеде, три доктором де Беллио, две Шарпантье, одна - Дюре и еще одна - "Мост в Аржантёе" - Мане.

Комитет по развеске состоял из Ренуара, Моне, Писсарро и Кайботта. В первой комнате они поместили работы Моне, Кайботта и Ренуара, вторая была отведена для большой декоративной композиции Моне "Белые индюшки", картины Ренуара "Качели" и их других полотен, а также для работ Писсарро, Сислея, Гийомена, Корде и Франк-Лями.

В большом центральном зале одна стена была целиком занята работами Сезанна, вторая оставлена для Берты Моризо. Оба они, таким образом, занимали почетные места. Эта экспозиция дополнялась ренуаровским "Балом в Мулен де ла Галетт" и большим пейзажем Писсарро. В соседней комнате находились остальные работы Моне, Сислея, Писсарро и Кайботта, в то время как галерея поменьше, в конце помещения, была почти исключительно предоставлена Дега. 53

Открытие выставки состоялось в начале апреля. Посещаемость была очень большая, и публика, казалось, насмехалась меньше, чем на прошлых выставках. Но газеты, за немногим исключением, в дни выставки соперничали друг с другом в глупых нападках и пошлых шуточках, в однообразном повторении своих прежних замечаний. 54 Художники, которые рассчитывали, что их повторные выступления смогут побороть всеобщую враждебность и помогут им хотя бы заслужить внимание, достойное каждой серьезной попытки, вскоре снова встретились с издевающейся толпой. Веселье публики в особенности вызывали работы Сезанна. Никто не был так взбешен отношением публики, как Виктор Шоке, проводивший на выставке все время.

Друг Ренуара Ривьер впоследствии рассказывал, как коллекционер безуспешно пытался убедить упрямых посетителей: "Он обвинял насмешников, заставлял их стыдиться своих шуток, хлестал их ироническими замечаниями, и в этих оживленных, ежедневно повторяющихся дискуссиях последнее слово оставалось не за его противниками. Едва успевал он оставить одну группу, как его уже можно было видеть около другой и, притащив чуть ли не силой заблуждающегося любителя к полотнам Ренуара, Моне или Сезанна, он пытался заставить его разделить свое восхищение этими опозоренными художниками. Он находил красноречивые слова и веские доводы для того, чтобы убедить своих слушателей. Чрезвычайно ясно объяснял он причины своей приверженности; то убедительный, то яростный, то деспотичный, он посвятил себя неустанной защите художников, ни на минуту не теряя вежливости, что делало его очаровательным и неуязвимым оппонентом". 55

Согласно воспоминаниям Теодора Дюре, "Шоке даже приобрел определенную известность, и ради шутки с ним часто заговаривали на любимую им тему. Он был всегда наготове. Он всегда находил нужные слова, когда заходила речь о его друзьях художниках. Особенно неутомим он бывал, когда дело касалось Сезанна, которого он всегда выдвигал на первое место. Многие забавлялись энтузиазмом господина Шоке, казавшимся им чем-то вроде тихого помешательства". 56

Усилия Шоке были поддержаны Жоржем Ривьерой, которому Ренуар предложил издавать небольшой листок, чтобы защищать художников и отвечать на выпады господина Вольфа и ему подобных. Остальные согласились с этим, и пока продолжалась выставка, Ривьер выпускал "L'Impressionniste, journal d'art", в котором почти все статьи писал сам, иногда с помощью Ренуара. 57 Ривьер утверждал, что друзья его избрали термин "импрессионисты" для того, чтобы уверить публику, что на их выставке не будет ни исторических, ни библейских, ни жанровых картин, ни сцен из восточной жизни. Это явно негативное объяснение, видимо, было обусловлено нежеланием художников выступать с какими бы то ни было теоретическими обоснованиями, которые могли бы скорей разъединить их, чем сплотить. Однако при отсутствии таких обоснований открытая поддержка художников Ривьерой и в особенности его горячие похвалы Сезанну привлекли мало внимания. Его статьи носили несколько любительский характер, а связь его с импрессионистами была слишком явной, чтобы сделать его восторг убедительным для читателя.

По свидетельству Дюре, "большинство посетителей придерживалось мнения, что выставляющиеся художники, возможно, не лишены таланта и могли бы писать хорошие картины, если бы хотели писать так, как пишут все на свете, но что они главным образом стараются создать вокруг себя шумиху, для того чтобы расшевелить толпу". 58 Газета Ривьера, видимо, просто рассматривалась как часть этой шумихи.

После закрытия выставки 30 апреля друзья снова решили устроить распродажу. Ни Берта Моризо, ни Моне не принимали в ней участия. Вместо них на этот раз участвовал Писсарро, а также Кайботт, у которого не было для этого иных оснований, кроме желания разделить общую участь. Как и следовало ожидать, результаты второй распродажи мало чем отличались от первой. 59

К этому времени импрессионизм стал довольно известным явлением в Париже. Газеты печатали карикатуры на художников-импрессионистов, и они стали даже предметом насмешек на сцене. Друг Дега драматург Галеви написал в сотрудничестве с Мельяком комедию "Кузнечик", с большим успехом поставленную в театре "Варьете" в октябре 1877 года. Главным персонажем этой комедии был ла Сигаль, художник-импрессионист, чьи работы можно было с одинаковым успехом рассматривать и вниз и вверх ногами. Например, пейзаж с белым облаком, когда его переворачивали, превращался в морской пейзаж с плывущей лодкой. Дега сам сделал эскиз этого пейзажа для постановки и объяснил Галеви: "Хотя я имею основание злиться, но пьеса мне очень нравится..." 60

За границей импрессионизм также никак не мог завоевать признания. Находившегося тогда в Париже Августа Стриндберга один из его приятелей привел в галерею Дюран-Рюэля. Позднее Стриндберг вспоминал: "Мы увидели превосходные полотна, подписанные большей частью Мане и Моне. Но так как в Париже, кроме созерцания картин, у меня были и другие занятия, я смотрел эту новую живопись со спокойным безразличием. Однако назавтра я вернулся, сам не знаю почему, и открыл "что-то" в этих странных произведениях. Я видел, как копошится толпа на дебаркадере, но не видел самой толпы; я видел движение экспресса среди нормандского пейзажа, видел, как вертятся колеса экипажей на улице, видел страшные физиономии некрасивых людей, которые не могут позировать спокойно. Увлеченный этими необычными полотнами, я написал корреспонденцию в отечественный журнал и постарался передать в ней те ощущения, которые хотели выразить импрессионисты; моя статья имела некоторый успех, как произведение непонятное". 61

Невзирая на то, что публика смотрела на импрессионистов как на художников "забавных" или "непонятных", группа пополнилась двумя "новобранцами". Одним из них была молодая американская художница Мери Кассат, другим - служащий парижского банка Поль Гоген. Еще в Салоне 1874 года Дега впервые заметил работы Мери Кассат. Хотя с того времени ее восхищение Курбе, Мане и особенно Дега все возрастало, она продолжала посылать работы в Салон. Но относилась к этому с безразличием после того, как отвергнутый в 1875 году портрет на следующий год был принят просто потому, что она затемнила фон в угоду академической традиции. Однако в 1877 году жюри снова отклонило ее работу. В конце концов один общий друг привел Дега в ее мастерскую, и художник пригласил ее присоединиться к группе и участвовать в их выставках.

"Я с восторгом согласилась, - объясняла она впоследствии. - Наконец-то я могла работать вполне независимо, не беспокоясь о суждениях жюри". 62 За исключением страстного стремления к независимости, ничто, казалось, не вынуждало мисс Кассат отказаться от спокойной жизни художницы, выставляющейся в Салоне, ради того, чтобы примкнуть к самой высмеиваемой группе художников. Дочь богатого питтсбургского банкира, она с 1868 года много путешествовала по Европе, посетила Францию, Италию, Испанию и Голландию, изучала там старых мастеров и в 1874 году возвратилась в Париж для того, чтобы поступить в мастерскую Шаплена, бывшего учителя Эвы Гонзалес. Но при возросшем опыте и критическом отношении к себе она почувствовала, что никогда не сможет полностью выразить себя, идя проторенным путем. Она стала художницей в какой-то мере против воли своего отца и теперь, в тридцать два года, решила идти туда, куда вела ее интуиция, независимо от того, соответствовало ли это ее положению в свете или нет. Она умудрилась провести почти немыслимую грань между своей светской жизнью и искусством и никогда не шла на компромисс ни в том, ни в другом. Настоящая ученица Дега, хотя и с недавнего времени, она находилась под его большим влиянием. Оба они обладали высоко развитым интеллектом, оба отдавали предпочтение рисунку, но у нее это сочеталось с присущей исключительно ей эмоциональностью и свежестью.

Примерно в то же самое время Писсарро, вероятно через своего патрона Арозу, познакомился с его крестником Полем Гогеном, преуспевающим биржевым маклером. Несомненно, Ароза поощрял интерес бывшего моряка к искусству; у себя в банке Гоген встретил Шуфеннекера - еще одного служащего, посвящавшего все свободное время живописи.

В 1873 году, вскоре после женитьбы, Гоген, которому тогда было двадцать пять лет, начал рисовать и писать. В 1876 году он представил в Салон пейзаж, который был принят. Однако на выставке импрессионистов он очень скоро обнаружил искусство, которое импонировало ему больше всего того, что ему доводилось видеть прежде. Мало-помалу он начал покупать работы Йонкинда, Мане, Ренуара, Моне, Писсарро, Сислея и Гийомена, а также Сезанна, истратив 15000 франков на свою коллекцию. Живопись импрессионистов заняла большое место в его жизни и побудила развивать свое собственное творчество в этом же направлении. Чувствуя потребность в профессиональных советах, он рад был встрече с Писсарро, всегда доступным и готовым помочь. Через него Гоген несколько позже познакомился с Гийоменом и Сезанном.

Хотя Писсарро стал учителем Гогена и старался развить его дарование, приобщая его к природе, самое глубокое впечатление на Гогена произвел Сезанн.

Сезанн провел часть 1877 года вместе с Писсарро в Понтуазе, где они снова работали бок о бок. Сезанн работал также вместе с Гийоменом в парке Исси-ле-Мулино, расположенном сразу за Парижем.

"Я не слишком разочарован, - писал он Золя, - но мне кажется, что глубокое уныние царит в лагере импрессионистов. Золото не течет в их карманы, и картины гниют на корню. Мы живем в очень трудное время, и я не знаю, когда несчастная живопись снова вернет себе хоть немного блеска". 63

Сезанн чувствовал все большую и большую потребность уединиться и поработать на юге, вдали от отвлекающего шума, споров и интриг Парижа, чтобы утвердиться в собственном мнении. Он верил, что там, в родном Эксе, он сможет полнее посвятить себя своей задаче - "превратить импрессионизм в нечто основательное и долговечное, подобное искусству в музеях". 64

Примечания

1 G. Riviere. L'exposition des Impressionnistes. "L'Impressionniste", 6 avril 1877. Цитируется у L. Venturi. Les Archives de l'Impressionnisme. Paris-New York, 1939, v. II, p. 309.

2 См. L. Venturi. The Aesthetic Idea of Impressionism. "The Journal of Aesthetics", весна 1941; L. Venturi. Art Criticism Now. Baltimore, 1941, p. 12.

3 См. J. C. Webster. The Technique of Impressionism, a Reappraisal. "College Art Journal", november 1944.

4 См. R. Regamey. La formation de Claude Monet. "Gazette des Beaux-Arts", fevrier 1927.

5 См. M. Elder. Chez Claude Monet a Giverny. Paris, 1924, p. 70; Tabarant. Manet et ses oeuvres. Paris, 1947, ch. XXX. Табаран считает этот анекдот недостоверным.

6 Elder, op. cit., p. 35.

7 О Кайботте см. M. Вегhaut. Gustave Caillebotte. "Arts", 30 aout 1948; "Musees de France", juillet 1948; A. Tabarant. Le peintre Caillebotte et sa collection. "Bulletin de la vie artistique", 1er aout 1921; J. Воuret. Un peintre de notre temps. "Arts", 25 mai 1951; a главным образом M. Berhaut. Каталог выставки Caillebotte. Paris, Galerie Wildenstein, лето 1951.

8 См. A. Тabarant. Pissarro. Paris, 1924, p. 44.

9 Письмо госпожи Лопе-Дюбек своему племяннику Эжену Пти от 31 января 1874 г. Неопубликованный документ, любезно предоставленный г. Морисом Пти, Сен-Тома.

10 Приводится по протоколу собрания. Неопубликованный документ, любезно предоставленный г. Л. Р. Писсарро, Париж.

11 Письмо Будена к Мартину от 9 ноября 1876 г. См. G. Jean-Aubry. Eugene Boudin. Paris,

1922, p. 83.

12 Письмо Мане к А. Вольфу от 19 марта [1876]. См. E. Moreau-Nelaton. Manet raconte par lui-meme. Paris, 1926, v. II, p. 41. Автор датирует это письмо 1877 г. предполагая, что оно было написано в связи со второй распродажей, устроенной друзьями Мане. Однако эта вторая распродажа была организована не Моне, Сислеем, Ренуаром и Моризо, которых упоминает Мане, а Кайботтом, Писсарро, Сислеем и Ренуаром. Более того, распродажа 1877 г. состоялась 28 мая, в то время как распродажа 1875 г. происходила 24 марта, то есть через пять дней после того как Мане написал это письмо.

13 "Masque de Fer" в "Figaro". Цитируется у G. Geffroy. Claude Monet, sa vie, son oeuvre. Paris, 1924, v. I, ch. XIII.

14 P. Burty. Предисловие к каталогу распродажи 24 марта 1875 г. Tableaux et aquarelles par Cl. Monet, В. Morisot, A. Renoir, A. Sisley.

15 P. Durand-Rue1. Memoires. См. у Venturi. Archives, v. II, p. 201. О распродаже см. также Venturi, op. cit., v. II, pp. 290-291, 300; Geffroy, op. cit., v. I, ch. XIII; R. Marx. Maitres d'hier et d'aujourd'hui. Paris, 1914, p. 309; A. Vо11ard. Renoir, ch. VIII; M. Angou1vent. Berthe Morisot. Paris, 1933, pp. 50-51.

16 См. F. Fels. Claude Monet. Paris, 1925, p. 16.

17 См. Vollard, op. cit., ch. VIII; сходную версию см. у M. Denis. Nouvelles Theories Paris. 1922, pp. 115-116.

18 Письмо Сезанна к матери от 26 сентября 1874 г. См. Cezanne. Correspondance. Paris, 1937, p. 122.

19 Письмо Моне к Мане от 28 июня [1873]. См. A. Tabarant. Autour de Manet. "L'Art Vivant", 4 mai 1928.

20 Письмо Моне к Золя [не датировано, 1876], ул. де-Монси, 17. Подлинник хранится среди бумаг Золя в Национальной библиотеке Парижа.

21 Письмо Моне к де Беллио. [Не датировано]. См. "La grand misere des Impressionnistes". "Le Populaire", 1er mars 1924.

22 Письмо Моне к Золя от 7 апреля [1878], ул. д'Эдинбург, 26. Неопубликованный подлинник хранится среди бумаг Золя в Национальной библиотеке Парижа.

23 Письмо Моне к де Беллио от 5 сентября 1879 г., op. cit.

24 См. G. Clemenceau. Claude Monet. Paris, 1928, pp. 19-20. Моне говорил о человеке "очень дорогом для него", не называя имени Камиллы, но это, несомненно, относится к ней. Камилла умерла в 1879 г.

25 Статья Кастаньяри от 29 мая 1875 г. Цитируется у Tabarant. Manet et ses oeuvres, p. 265.

26 На распродажу коллекции Шоке, последовавшей после его смерти, поступили тридцать две картины Сезанна, по одиннадцать картин Моне и Ренуара, пять Мане, одна Писсарро и одна Сислея. О Шоке см. Geffroy, op. cit., v. II, ch. XII; J. Joets. Les Impressionnistes et Chocquet. "L'Amour de l'Art", avril 1935; C. Riviere. Renoir et ses amis. Paris, 1921, pp. 36-42. См. также Duret. Предисловие к каталогу распродажи Шоке.

27 Письмо Сезанна к Писсарро, апрель 1876; см. Cezanne. Correspondance, p. 125.

28 См. Moreau-Ne1aton, op. cit., v. II, pp. 37-38; A. Proust. Edouard Manet, souvenirs. Paris, 1913, pp. 79-82; Tabarant. Manet et ses oeuvres, pp. 279-281.

29 Bernadille статья в "Le Francais", 21 avril 1876. Цитируется y Tabarant. Manet et ses oeuvres, p. 286.

30 О полном каталоге см. Venturi. Archives, v. II, pp. 257-259. Однако в этом итоговом каталоге имеется ошибка: на этой выставке не было работ Базиля, а был лишь его портрет работы Ренуара.

31 Duret. Предисловие к каталогу распродажи, последовавшей после смерти госпожи Шоке, см. Paris, Galerie Georges Petit, 3-4 Juillet 1899.

32 О статьях, относящихся к выставке, см. Venturi. Archives, v. II, pp. 286, 298, 301-305; Geffroy, op. cit., v. I, ch. XIV; см. также P.-A. Lemoisne. Degas et son oeuvre. Paris, 1946, v. I, pp. 237-238, notes 115 и 116.

33 A. Wolff, статья в "Figaro", 3 avril 1876. Цитируется у Geffroy, ibid. После этой статьи Эжен Мане, муж Берты Моризо, чуть не вызвал автора на дуэль.

34 Castagnary. Salon de 1876. "Salons 1872-78". Paris, 1892, pp. 213-214.

35 Письмо Сезанна к Писсарро от 2 июля 1876 г. См. Cezanne. Correspondance, pp. 126-127. Говоря о "нейтральных" картинах для Салона, Сезанн противоречит своим более ранним высказываниям, в которых, наоборот, призывал провоцировать жюри. В те времена он упрекал других художников за то, что они писали картины "специально для Салона" (см. стр. 169).

36 Е. Duranty, цитируется им самим в "La nouvelle peinture". Paris, 1876, p. 31. См. новое издание этой брошюры: Paris, 1946, p. 48.

37 Дюранти использовал некоторые черты характера Сезанна для довольно грубой карикатуры в своем романе "Le peintre Louis Martin", посмертно напечатанном в "Le Pays des arts". Paris, 1881. См. J. Rewа1d. Cezanne, sa vie, son oeuvre, son amitie pour Zola. 1939, ch. XVI.

38 Duranty. La nouvelle peinture. Paris, 1876 и 1946.

39 См. G. Riviere. Renoir et ses amis, p. 102.

40 Письмо Э. Мане к Берте Моризо, сентябрь 1876 г. См. D. Rouart. Correspondance de Berthe Morisot. Paris, 1950, p. 88.

41 См. G. Moore. Impressions and Opinions. New York, 1891, p. 308.

42 W. Sickert. Degas. "Burlington Magazine", november 1917.

43 G. Jeanniot. Souvenirs sur Degas. "La Revue Universelle", 15 octobre, ler novembre 1933.

См. также J. Rewald. The Realism of Degas. "Magazine of Art", January 1946. Сравнения пейзажей импрессионистов с фотографиями использованных ими мотивов см.: E. Loran. Cezann's Composition, Berkeley, 1943; F. Novotny. Cezanne und das Ende der Wissenschaftlichen Perspective, Vien, 1938; Rewald. Cezanne, etc.; L. Venturi. Paul Cezanne. Paris, 1939; Venturi. Archives, op. cit. См. также иллюстрированные статьи E. Johnson в "The Arts", april 1930; Rewald в "L'Amour de l'Art", janvier 1935, "Art News", 1st - 14 march 1943, 1st - 14 October 1943, 15-29 february 1944, 1st - 14 september 1944.

44 См. "Lettres de Degas". Paris, 1931, note p. 16.

45 См. Moore, op. cit., p. 310.

46 О мастерских Ренуара на ул. Сен-Жорж и ул. Корто см. Riviere, op. cit. pp. 56, 61-67.

47 О саде Ренуара по ул. Корто и о Мулен де ла Галетт см. там же, стр. 121-137.

48 См. A. Tabarant. Le peintre Caillebotte et sa collection. "Bulletin de la vie artistique", 1 aout 1921; завещание Кайботта частично опубликовано в работе G. Maсk. La vie de Paul Cezanne. Paris, 1938, p. 283.

49 Письмо Кайботта к Писсарро от 24 января 1877 г. Неопубликованное письмо, найденное в бумагах Писсарро.

50 Письмо Дега к Берте Моризо [1877]. См. Rouart, op. cit., p. 92.

51 В начале 1877 г. произошел даже раскол; некоторые члены кооператива основали конкурирующую ассоциацию "Художественный союз", первая выставка которой проходила в Гранд Отеле с 15 февраля по 17 марта, то есть до выставки импрессионистов (сведения сообщены О. Рейтерсвердом).

52 О полном каталоге см. Venturi. Archives, v. II, pp. 262-264.

53 О выставке см. Riviere, op. cit., pp. 156-159; Riviere. Le maitre Paul Cezanne. Paris, 1923, pp. 84-85; Geffroy, op. cit., ch. XIX.

54 О комментариях прессы см. Venturi. Archives, v. II, pp. 291-293, 303-304, 330; M. Florisoone. Renoir. Paris, 1938, pp. 162-163; статьи о поступках Дега см. Lemoisne, op. cit., v. I., pp. 240-243, notes 120-127.

55 См. Riviere. Renoir et ses amis, p. 40.

56 Duret. Предисловие к каталогу распродажи коллекции Шоке.

57 О выдержках из "L'Impressionniste, journal d'art" см. Venturi. Archives, v. II, pp. 306-329 Параграф 3 устава кооперативной ассоциации от 27 декабря 1873 г. гласил: "Начать как можно скорее издание журнала, посвященного исключительно искусству".

58 См. Т. Duret. Les peintres impressionnistes. Paris, 1878.

59 Согласно свидетельству Жеффруа (Geffroy, op. cit., v. I, ch. XIX), пейзажи Писсарро приносили от 50 до 260 франков, картины Ренуара от 47 до 285 франков, Сислея от 105 до 165 франков, а Кайботт получал около 655 франков. Сорок пять проданных картин дали общую сумму 7610 франков, при средней цене 169 франков.

60 Письмо Дега к Галеви, сентябрь 1877 г. См. "Lettres de Degas". Paris, 1945, pp. 41-42; Riviere. M. Degas. Paris, 1935, pp. 88-89; согласно Гитри (Sacha Guitry. "Bulletin de la vie artistique", 1er mars 1925, p. 118), Моне и Ренуар писали декорации к третьему акту "Кузнечика", но это кажется весьма сомнительным.

61 Письмо Стриндберга к Гогену от 18 февраля 1895 г. См. J. de Rotonсhamp. Paul Gauguin. Paris, 1924, pp. 149-150. Статья, которую Стриндберг послал в Стокгольм, называлась: "Du Cafe de l'Ermitage a Marly-le-Roi", она переиздана в "Kulturhistorika Studter", Stockholm, 1881.

62 См. A. Segard. Mary Cassatt. Paris, 1913, p. 8; a также G. Biddle. Some Memories of Mary Cassatt. "The Arts", august 1926.

63 Письмо Сезанна к Золя от 24 августа 1877 г. См. Cezanne. Correspondance, p. 131.

64 См. M. Denis. Theories. 1890-1910. Paris, 1912. p. 242.

1878 - 1881

КАФЕ "НОВЫЕ АФИНЫ"

РЕНУАР, СИСЛЕЙ И МОНЕ В САЛОНЕ

СЕРЬЕЗНЫЕ РАЗНОГЛАСИЯ

Марселен Дебутен, который невзлюбил шумный район кафе Гербуа, начал посещать более тихое место - кафе "Новые Афины" на площади Пигаль, неподалеку от цирка Фернандо, куда по временам заходили Ренуар и Дега. Когда около 1876 года Дега писал картину, названную "Абсент", где изображены Дебутен и актриса Эллен Андре, он поместил их на террасе кафе "Новые Афины". Другие мало-помалу последовали за ним и основали там свою вечернюю резиденцию, хотя компания была не совсем той, которая посещала кафе Гербуа. Из импрессионистов один Ренуар, продолжавший жить в Париже, появлялся там более или менее часто, и раз в месяц, когда он приезжал в город, туда заходил Писсарро. Моне и Сислея почти никогда нельзя было видеть в "Новых Афинах", не бывал там и Сезанн, который присоединялся к другим только тогда, когда его другу, эксцентричному, но добродушному музыканту Кабанеру, удавалось привести его с собой. 1 У Гийомена, служившего, чтобы заработать на жизнь и писавшего по вечерам, не было, времени ходить туда.

Наиболее регулярными посетителями этого кафе после Дебутена были Мане и Дега. В обществе последнего можно было иногда встретить его молодых друзей и косвенных учеников художников Форена, Рафаэлли и Зандоменеги. Гравер Анри Герар, женившийся в 1878 году на Эве Гонзалес, также был там частым гостем. Такими же частыми гостями были несколько критиков и писателей, среди них Дюранти, Арман Сильвестр и Бюрти, а кроме того Ари Ренан, Жан Ришпен, Вилье де Лиль-Адан, друг Золя Алексис и другие; бывшую модель Мане Викторину Меран 2 тоже можно было встретить в этом кафе. Молодой ирландец Джордж Мур, который приехал в Париж в 1879 году, чтобы учиться живописи у Кабанеля, но через несколько лет бросил это занятие, также встречался там с остальными и принимал участие в их разговорах.

Джорджа Мура (ему в то время было лет двадцать пять) Дюре впоследствии описывал как золотоволосого щеголя, с которым никто не считался, но которого, несмотря на некоторый снобизм, все охотно принимали, потому что он имел забавные манеры и очень смешно говорил по-французски. 3 Мане любил его и написал три его портрета, но портрет, в котором он собирался изобразить Мура на фоне "Новых Афин", где они впервые встретились, не удовлетворил художника и в конце концов он уничтожил его.

Когда Мур начал писать статьи, Дега поспешил порвать с ним из-за врожденного страха перед критикой и убеждения, что литература не приносит искусству ничего, кроме вреда. Кроме того, он был взбешен тем, что Мур упомянул о финансовых делах семьи Дега.

Хотя Мур посещал "Новые Афины" сравнительно короткое время, именно он впоследствии дал наиболее живое описание кафе и его посетителей. В кафе была устроена перегородка, поднимавшаяся на несколько футов выше шляп мужчин, сидящих за обычными мраморными столиками, и отделявшая переднюю застекленную террасу от основного помещения кафе. Два столика в правом углу резервировались обычно для Мане, Дега и их друзей.

Мур заметил квадратные плечи Мане, когда тот с важным видом проходил по кафе, он любовался тонкими чертами его лица со слегка выдающимся подбородком, обрамленным коротко подстриженной светлой бородой, его орлиным носом, ясными серыми глазами, решительным голосом, удивительной статностью его крепко сбитой фигуры, тщательно, но просто одетой.

Он был поражен откровенной страстностью убеждений Мане, его точными и простыми фразами, ясными, как вода источника, иногда довольно резкими, иногда даже горькими. 4 "По вечерам несколько раз я видел в кафе "Новые Афины" Мане, Дюранти и т. д., - писал Алексис в 1879 году Золя. - Один раз была большая дискуссия по поводу объявленного художественного конгресса. Мане заявил, что он хочет пойти туда, взять слово и свергнуть Школу изящных искусств. Слушавший его Писсарро был слегка обеспокоен. Дюранти как мудрый Нестор, призывал к более практическим мерам". 5

У Мура было ощущение, что Мане в отчаянии от того, что не умеет писать ужасные картины, подобно Каролюсу Дюрану, и получать за это награды и почести, но его тщеславие казалось привлекательным и занятным благодаря какой-то удивительной ребячливости его характера. 4

Нескрываемое стремление Мане иметь красную ленточку вызвало яростную стычку с Дега, когда их общий друг де Ниттис получил в 1878 году орден Почетного легиона. Дега не сочувствовал этим слабостям не из скромности, а потому, что его непомерная гордость делала его независимым от внешних признаков успеха и даже заставляла избегать чего бы то ни было, что могло отличить его от безымянной толпы. Его презрение по поводу ликования де Ниттиса было беспредельным, и он не скрывал этого.

Де Ниттис впоследствии вспоминал, что Мане "слушал Дега со своей лукавой, немного насмешливой мальчишеской улыбкой, от которой трепетали его ноздри.

- Все это презрение, мой друг, - ответил Мане Дега, - чепуха. Вы получаете награду, это самое главное, и я поздравляю вас от чистого сердца. Вам мы уже давно присудили почетную награду, добавив к ней еще много лестных вещей... Если бы наград не существовало, я бы не стал их придумывать, но они существуют. А человек должен иметь все, что может выделить его... если это возможно. Это этап, который нужно пройти. Это тоже оружие. В нашей собачьей жизни, состоящей из сплошной борьбы, никогда не бываешь достаточно хорошо вооружен. Я не получил отличия. Но это не моя вина. Уверяю вас, что если смогу, то получу и буду делать все необходимое для того, чтобы добиться этого.

- Ну, конечно, - яростно перебил Дега, пожимая плечами, - мне уже давно стало ясно, что вы буржуа до мозга костей". 6

По свидетельству Мура, Дега приходил в "Новые Афины" поздно вечером, часов около десяти. Для тех, кто его знал, его покатые плечи, походка вразвалку, костюм в крапинку и громкий мужественный голос являлись признаками очень яркой индивидуальности.

За книгами и папиросами время проходило в приятных беседах об искусстве. Мане - громко ораторствующий, Дега - острый, более глубокий, презрительно-саркастический, Дюранти - с ясным умом, сухой, полный скрытого разочарования. Писсарро, выглядевший подобно Аврааму - седая борода, седые волосы, лысина, несмотря на то, что ему еще не было пятидесяти, - сидел, слушая, одобряя их мысли, время от времени спокойно вступая в разговор. Впоследствии Мур вспоминал, что не было человека добрее Писсарро. Он всегда брал на себя труд объяснять ученикам Школы изящных искусств, почему их учитель Жюль Лефевр не был великим мастером живописи. 7 Врожденные педагогические способности Писсарро проявлялись по каждому поводу с мягкой настойчивостью и предельной ясностью.

"В нем скрыт такой педагог, - заявила однажды Мери Кассат, - что даже камни, и те он сумеет научить хорошо рисовать". 8

Дега был значительно меньше заинтересован в просвещении нового поколения. Он удовлетворялся тем, что давал начинающим совет - сжечь помосты для моделей 9 и работать по памяти. Молодые художники, дружившие с ним, возможно, так и делали, но у них, видимо, не могли изгладиться из памяти работы Дега, которые они изучали. И попытки их в большой мере базировались на работах самого Дега. В то время как Дега, по-видимому, не возражал против этого, его друзья импрессионисты чувствовали себя не совсем ловко перед этими энергичными имитаторами.

Ренуар часто приходил в кафе. Мура больше всего поразила ненависть, с которой он поносил XIX век, время, когда, как он говорил, нельзя найти человека, способного сделать мебель или часы, чтобы они были красивыми и в то же время не являлись копией старинных. Ренуар и в самом деле начал выказывать повышенный интерес к ремеслу, что нашло отражение в его собственном творчестве. 10

Редкие посещения Сезанна не оставались незамеченными. "Если это вас интересует, - писал Дюранти Золя, - то знайте, что недавно в маленьком кафе на площади Пигаль появился Сезанн в одном из своих прежних костюмов: синяя блуза, белая холщовая рубашка, вся перепачканная красками, старая продавленная шляпа. Он имел успех! Но такие демонстрации опасны". 11 Они действительно были опасны, так как породили миф о Сезанне как о чудаковатом оригинале.

Мур ни разу не встречал Сезанна в "Новых Афинах", но то, что ему случалось слышать здесь об этом "дикаре, медведе", бродившем в высоких сапогах по холмам в окрестностях Парижа и забывавшем свои картины в полях, свидетельствует о том, что о Сезанне, как только он уединился, начали складываться легенды.

В то время как вечера в кафе протекали в оживленных дискуссиях, все пейзажисты, находившиеся далеко от Парижа, продолжали свою горькую борьбу за существование и часто не были уверены в завтрашнем дне. Злобные рецензии, смехотворные цены, получаемые на аукционах, критические замечания папаши Мартина - все это не только могло вывести из себя, но и влекло за собой страшные последствия: это означало - меньше хлеба.

В страданиях этих художников было ужасное однообразие, непереносимое повторение событий, которые, казалось, еще глубже погружали их в нищету без малейшего намека на какое-нибудь облегчение.

В апреле 1878 года в надежде на возможную выгоду Фор продал с аукциона часть своей коллекции. Результаты были гнетущие. Отсутствие предложений с серьезной ценой вынудило певца выкупить обратно большинство картин, а цены тех, которые были проданы, даже не покрыли расходов. Два месяца спустя разоренный Гошеде был вынужден решением суда продать свою коллекцию, содержащую среди прочих картин пять полотен Мане, двенадцать Моне, тринадцать Сислея и девять Писсарро. Цены снова были катастрофически низкими. 12 Хотя работы Мане в среднем пошли по 583 франка, это было значительно меньше того, что за них первоначально платил Дюран-Рюэль. Картины Моне в среднем стоили лишь 184 франка, а Сислея - 114 франков. И все же Сислей был удовлетворен, так как, по-видимому, ожидал худшего.

"Катастрофа с Гошеде, очевидно, внесет смятение в лагерь наших непоколебимых друзей, - писал Дюранти к Золя, - но они найдут поддержку со стороны Шоке, жена которого, как мне говорили, в один прекрасный день должна получить пятьдесят тысяч ливров ренты". 11 Однако в данный момент добрая воля Шоке не смогла сгладить ужасные результаты этой распродажи. Писсарро был обескуражен. "Я, наконец, нашел любителя, - писал он одному другу, - но аукцион Гошеде доконал меня. Он купит несколько моих незначительных картин, которые сможет по дешевке приобрести в отеле Друо. И вот я опять сижу без сантима". 13

Писсарро снова вынужден был брать за свои картины от 50 до 100 франков, если ему вообще удавалось продать их.

Весной 1873 года Дюре пришел на помощь своим друзьям, опубликовав брошюру "Художники-импрессионисты", в которой он пытался убедить публику, что новаторов всегда осмеивали, прежде чем они получали признание. Дюре посвятил краткие биографические справки и комментарии Моне, Сислею, Писсарро, Ренуару и Берте Моризо, таким образом, в первый раз выделив эту пятерку как подлинных импрессионистов - лидеров группы. Он пытался доказать, что их попытки не противоречили традиции, а были в согласии с ней и добавляли новое звено к великому прошлому. Он также указывал, что имеется целый ряд критиков, таких, как Бюрти, Кастаньяри, Шесно и Дюранти, таких писателей, как Доде, д'Эрвийи и Золя, коллекционеров, как де Беллио, Шарпантье, Шоке, Фор, Мюрер и другие, которые уже признали импрессионистов, и в заключение предсказывал, что настанет день, когда их творчество получит всеобщее признание.

Вскоре после того как появилась эта брошюра, Мане сообщил Дюре, что встретил кое-кого из импрессионистов и что это обещание лучших дней наполнило их новыми надеждами. "А они в этом очень нуждаются, - добавлял Мане, - так как в данный момент трудности страшные". 14

Среди перечисленных Дюре коллекционеров, собирающих работы импрессионистов, фигурировало новое имя - некий Эжен Мюрер, который только что выступил в роли покровителя искусства. Бывший школьный приятель Гийомена, Мюрер был кондитером и владельцем небольшого, но процветающего ресторана. Он пригласил Писсарро и Ренуара расписать его магазин, а также приобрел у них несколько картин, предложив взамен питаться у него. Когда он заказал им свой портрет и портрет своей сестры, художники с трудом уговорили его согласиться даже на их скромные цены. Друг Ренуара Ривьер впоследствии обвинял Мюрера в том, что он предлагал свою помощь только в самые отчаянные моменты, когда художники были готовы согласиться на все, что угодно. 15 Каждую среду художники обедали у него, наиболее частыми гостями были Гийомен, Ренуар, Сислей, Герар, Кабанер, папаша Танги и некоторые другие.

В течение 1878 года Мюрер неоднократно помогал Писсарро, чьи письма становились все более мрачными. "Я переживаю страшный кризис, - писал он Мюреру, - и не знаю, как выбраться из него... Дела плохи".

Писсарро задолжал мяснику, булочнику, всем, и жена его, ожидавшая четвертого ребенка, окончательно пала духом. "Я работаю без радости, объяснял он, - мной овладела мысль, что мне придется отказаться от искусства и попытаться заняться чем-нибудь другим, если у меня еще осталась возможность взяться за что-нибудь другое. Грустно!" 16

Выслушав обвинение Дюре в том, что он плохо умеет продавать, Писсарро, подавив свою гордость, ответил: "Я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы получить немного денег, и, если подвернется возможность, даже возобновлю деловые отношения с папашей Мартином. Но вы должны понимать, что мне это очень трудно после того, как он так унизил меня, ведь он, не колеблясь, заявил, что от меня уже нечего ждать... Все мои покупатели убеждены в этом. Я даже боялся, что он окажет влияние и на вас..." 17

Не был богаче и Моне, хотя Дюре считал его деловым человеком, чересчур даже деловым, по мнению его товарищей, которые находили, что он слишком заинтересован в продаже своих произведений. Несмотря на это, его положение было не лучше, чем у Писсарро. Осенью 1877 года он еще раз вынужден был обратиться за помощью. Он просил Шоке: "Будьте настолько любезны и купите у меня кое-что из моей мазни, которую я готов отдать за любую подходящую вам цену: 50 франков, 40 франков, сколько бы вы ни смогли заплатить, потому что больше я не могу ждать". 18

К концу 1877 года Моне так устал от борьбы, что начал терять веру в будущее. Вот тогда-то Мане и задумал план, чтобы выручить его. "Вчера я навещал Моне, - писал он Дюре, - я нашел его окончательно подавленным, дошедшим до последней крайности. Он просил меня найти кого-нибудь, кто купит у него десять или двадцать картин по 100 франков за штуку на выбор. Давайте уладим это дело между нами, дадим, предположим, по 500 франков за каждую? Конечно, никто, а тем более он, не должен знать, что предложение исходит от нас. Я подумывал о каком-нибудь торговце или коллекционере, но предвижу возможность отказа". Мане хотел представить все это дело в виде превосходной сделки и вместе с тем оказать добрую услугу талантливому человеку. 19

Дюре, по-видимому, не был в состоянии присоединиться к Мане, вследствие чего тот решил действовать самостоятельно. 5 января 1878 года он выплатил Моне 1000 франков "в счет продажи". 20 Несомненно, именно эти деньги помогли художнику устроиться в Ветёе, расположенном на берегу Сены, дальше от Парижа, чем Аржантей, где можно было найти уединение и более простые сельские мотивы. Но к концу года он опять оказался без денег и ему не на что было покупать холст и краски.

Хотя Дюре был не в силах помочь Моне, он ухитрился несколько позже прийти на выручку Сислею, который в августе 1878 года спросил его, не знает ли он кого-нибудь, кто бы согласился выплачивать ему в течение полугода по 500 франков в месяц, в обмен на тридцать картин. "Для меня, - объяснял Сислей, - это означает не потерять лето серьезной работы, жить без забот, иметь возможность сделать хорошие вещи, так как я убежден, что осенью дела будут обстоять лучше". 21 Дюре, благодаря своим деловым связям, нашел человека, желающего купить семь картин Сислея.

Даже Сезанн в 1878 году столкнулся с серьезными финансовыми затруднениями и, подобно Писсарро, подумывал бросить живопись и зарабатывать на жизнь как-нибудь иначе. Его отец вскрыл письмо Шоке, адресованное художнику, в котором нашел упоминание о "госпоже Сезанн и маленьком Поле". Старый банкир пришел в ярость и пригрозил "избавить" сына от его иждивенцев.

Несмотря на улику, художник все отрицал, в результате отец снизил его содержание с 200 франков в месяц до 100, доказывая, что холостяк может свободно прожить и на эту сумму. Сезанн тотчас же обратился к Золя, умоляя его во имя дружбы использовать свое влияние и достать ему какое-нибудь место, если он считает это возможным. 22

Золя только что добился первого большого успеха романом "Западня" и собирался купить на свой авторский гонорар небольшое поместье в Медане на Сене. Он убедил Сезанна не идти на окончательный разрыв с отцом и предложил свою помощь.

В то время как Сезанн оставался в Эксе с родителями, притворяясь, как умел, беззаботным, Золя почти целый год поддерживал Гортензию Фике и ребенка, которые жили в Марселе.

Ренуар был подавлен не менее, чем его друзья. Поскольку он, как и все остальные, немногого достиг на их выставках, он в 1878 году снова решил отправить картину в Салон. Впоследствии Ренуар объяснял свое решение Дюран-Рюэлю следующим образом: "В Париже едва ли наберется пятнадцать любителей искусства, которые способны признать художника без одобрения Салона. Зато существует восемьдесят тысяч, которые ничего не купят, если художник не допущен в Салон...

Более того, я не желаю считать что-либо плохим или хорошим, в зависимости от места, где это повешено. Одним словом, я не хочу тратить свое время на борьбу против Салона, я даже не хочу, чтобы создавалось такое впечатление. Я верю, что надо писать такие хорошие картины, какие только возможно,- и все. Вот если бы меня обвинили в небрежном отношении к искусству или если бы я из-за дурацкого тщеславия стал жертвовать своими убеждениями, тогда я бы понимал упреки. Но так как об этом не может быть и речи, то меня не в чем упрекать... Мое участие в Салоне - чисто деловое предприятие. Во всяком случае, это похоже на некоторые лекарства: если от них нет пользы, то по крайней мере нет и вреда". 23

У Ренуара, обозначившего себя в каталоге учеником Глейра, была допущена в Салон "Чашка шоколада", в то время как обе картины, представленные Мане, были снова отвергнуты. Мане задумал устроить собственную выставку, но из этого ничего не вышло.

Когда в конце марта 1878 года импрессионисты снова встретились в Париже, чтобы договориться о четвертой групповой выставке, они столкнулись с отказом Ренуара, а также с целым рядом других проблем, среди которых основной было сообщение, что в Париже в этом же году состоится Всемирная выставка. Жюри отдела искусства еще раз умудрилось не допустить на выставку не только всех живущих великих художников, но и тех, кто умер: Делакруа, Милле, Руссо и т. д. Дюран-Рюэль решил поэтому устроить свою собственную выставку, посвященную этим художникам и другим мастерам Барбизонской школы. Он имел возможность собрать не менее трехсот восьмидесяти выдающихся работ. 24 Сислей предложил, чтобы импрессионисты устроили свою выставку у Дюран-Рюэля, но остальные, сомневаясь, что в суматохе Всемирной выставки она будет иметь успех, предпочли совсем ее не устраивать. "Бесполезно рассчитывать на выставку, - писал Писсарро, - у Дюран-Рюэля, где собраны наши самые знаменитые мастера, нас ждет провал. Ни одной живой души полнейшее безразличие. Людям уже надоело это ужасное искусство, в особенности эта скучная живопись, которая требует внимания, размышления. Все это слишком серьезно. По мере того как общество прогрессирует, следует смотреть и чувствовать, не делая никаких усилий, и главным образом забавляться. Кроме того, разве искусство необходимо? Разве его можно есть? Нет. Так чего же вы хотите!" 25

Для своей выставки Дюран-Рюэль вынужден был одалживать картины у своих клиентов, так как уже не владел достаточным числом значительных работ. Предыдущие годы и для него изобиловали трудностями. Один за другим скончались барбизонские мастера: Милле в 1874 году, Коро в 1875, Диаз в 1876, Курбе в 1877, Добиньи в 1878 году. Домье ослеп и был болен.

Различные распродажи, последовавшие за смертью этих художников, выбросили на рынок слишком большое количество их картин, а вследствие этого упали цены и начал сокращаться спрос. Кроме того, не было признаков прекращения послевоенной депрессии. В то же самое время наиболее серьезный парижский соперник Дюран-Рюэля Жорж Пти усилил свою активность, хотя он и выжидал какого-то официального признания, прежде чем заняться импрессионистами. К счастью, появились признаки растущего интереса в Соединенных Штатах, американские торговцы начали все больше и больше покупать картины Коро и Тройона, но они еще не желали проявлять интерес к более современным произведениям.

В 1879 году Мане решил испробовать свои шансы в Новом Свете, выставив там "Казнь императора Максимилиана". Картину захватила с собой в турне по Америке певица Эмилия Амбр. В Нью-Йорке пресса высказала восторг и удивление, многие художники пришли в восхищение. Расклеили пятьсот объявлений, но публика откликалась неохотно, и не были даже покрыты расходы по выставке. В Бостоне посмотреть картину приходило не больше пятнадцати-двадцати человек в день, снова был зарегистрирован дефицит, и предполагавшаяся в Чикаго выставка была предусмотрительно отменена. В конце концов мадемуазель Амбр привезла картину обратно во Францию. 26

Тем временем в Париже Сислей сообщал Дюре: "Я устал от такого длительного прозябания. Для меня настал момент принять решение. Правда, наши выставки принесли нам известность и сослужили мне этим хорошую службу, но я думаю, что нам не следует так долго изолироваться. Мы еще очень далеки от того времени, когда сможем обходиться без престижа, связанного с официальными выставками. Поэтому я решил представить работы в Салон. Если меня допустят, что не исключено в этом году, то я надеюсь, что смогу сделать кое-какие дела..." 27

Ренуар тоже послал работы в Салон 1879 года. Так же поступил и Сезанн, а когда Писсарро пригласил его участвовать в новой групповой выставке, то получил ответ: "Я думаю, что из-за всех трудностей, возникших в связи с моим обращением в Салон, мне лучше не участвовать в выставке импрессионистов". 28

Несмотря на отсутствие Ренуара, Сислея, Сезанна и Берты Моризо (не выставлявшейся из-за беременности), друзья решили устроить четвертую выставку, которая должна была состояться на авеню Оперы, 28. На этот раз, по настоянию Дега, было решено опустить в объявлениях слово "импрессионисты". Дега вначале предложил компромисс, составив афишу следующего содержания:

ЧЕТВЕРТАЯ ВЫСТАВКА

ГРУППЫ НЕЗАВИСИМЫХ ХУДОЖНИКОВ

РЕАЛИСТОВ И ИМПРЕССИОНИСТОВ 29

Но чтобы не усложнять, решили говорить просто о группе независимых художников. Арман Сильвестр комментировал в "La Vie Moderne": "Вас приглашают посетить похоронную церемонию и погребение импрессионистов. Это печальное приглашение посылают вам "независимые". Не надо ни лживых слез, ни лживой радости. Спокойствие. Умерло только слово... Художники после серьезного совещания решили, что термин, который усвоила публика, ровно ничего не значит, и придумали другой". 30 Но несмотря на перемену названия, художники продолжали оставаться известными как импрессионисты.

Обескураженный своими постоянными неудачами, Моне даже не оставил Ветёя, чтобы принять участие в подготовке к новой выставке. Кайботт поэтому заботился обо всем: одалживал картины у коллекционеров, следил за рамами, писал пылкие письма и пытался подбодрить своего друга. "Если бы вы могли видеть, как энергичен Писсарро!" - восклицал он.

На этот раз было всего пятнадцать участников выставки: Бракмон и его жена, Кайботт, Кальс, Дега, Моне, Писсарро, Пиетт (недавно скончавшийся), Руар, Тилло и в качестве новичков Лебур с тремя друзьями Дега - мисс Кассат, Фореном и Зандоменеги. 28 Дега хотел еще ввести Рафаэлли, но столкнулся, видимо, с очень энергичной оппозицией. В самую последнюю минуту появился другой новичок, ставший шестнадцатым участником и представивший одну маленькую статуэтку. Но было слишком поздно, и его не смогли упомянуть в каталоге; это был Поль Гоген. 31 Бесспорно, что это Писсарро уговорил своего друга тоже примкнуть к группе. Чтобы восполнить отсутствие Ренуара и Сислея, Писсарро послал тридцать восемь работ (семь из них ему одолжил Кайботт), Моне - двадцать девять, а у Дега в каталоге числилось двадцать пять.

10 апреля 1879 года, в день открытия, Кайботт отправил Моне ликующую записку.

"Мы спасены. Сегодня к пяти часам билетов было продано больше чем на 400 франков. Два года назад, в день открытия, а это самый скверный день, мы выручили менее 350... Не стоит сообщать вам некоторые забавные обстоятельства. Не думайте, например, что Дега прислал свои двадцать семь или тридцать картин. На выставке сегодня утром было восемь его работ. Он очень тяжелый человек, но нельзя не признать, что у него большой талант". 32

Бесспорно, самой большой неожиданностью для художников была очень благоприятная статья Дюранти, в которой не было и следа его обычной сдержанности. После того как он объяснял, что "независимые, импрессионисты, реалисты или другие" (употребляя определения, предложенные его другом Дега) составляли группу различных тенденций, объединенную только решением не экспонировать свои работы в Салоне, он расточал похвалы выставленным импрессионистам, особенно Моне и Писсарро, а так же и Дега с его группой, главным образом, мисс Кассат 33 (последняя выставила одну картину в зеленой, другую в пунцовой раме).

Пресса снова была враждебна, но посетители приходили в большом количестве. "Выручка по-прежнему хорошая, - сообщал l мая Кайботт, - у нас теперь имеется около 10500 франков. Что же касается публики, то она неизменно в веселом настроении. Люди у нас развлекаются". 32

Когда 11 мая выставка закрылась, то после покрытия всех расходов осталось еще 6000 франков. Некоторые из участников хотели сохранить их как резерв для будущих выставок, но так так несколько картин было продано, большинство голосовало за то, чтобы распределить эти деньги. Каждый участник выставки получил по 439 франков. Мери Кассат употребила эту сумму на покупку двух картин, одной Моне и второй Дега.

Тем временем открылся Салон. Сезанн еще раз был отвергнут, так же как и Сислей, но Мане и Ренуар были представлены. Эва Гонзалес выставила снова как "ученица Мане" картину, написанную под сильным влиянием своего учителя, Ренуар послал портрет Жанны Самари и большой групповой портрет госпожи Шарпантье с двумя дочерьми, написанный в прошлом году. В то время как портрет актрисы был повешен в третьем ряду "свалки", госпожа Шарпантье проследила за тем, чтобы ее портрет получил выигрышное центральное место. Нет никаких сомнений в том, что своим успехом работа эта отчасти была обязана престижу самой заказчицы. Обычная непосредственность Ренуара отсутствует в этом портрете. Художник работал очень старательно, явно ограничивая себя. Он не использовал счастливые случайные находки, сделанные благодаря его восприимчивости, и приглушил свои краски. В этой работе не осталось и следа от его естественной жизнерадостности, вместо этого преобладает некоторая торжественность. Ренуар явно стремился к эффектной импозантности и добился ее.

Критики единодушно шумно одобрили картину, впервые Ренуар мог почувствовать, что он почти у цели. Кастаньяри, все еще враждебно настроенный к Мане, которого он обвинял в уступках буржуазии, высоко оценил "живую и умную" кисть Ренуара, его "живую, улыбающуюся грацию", упоительность его красок. 34

"Ренуар имел в Салоне большой успех, - писал Писсарро Мюреру. - Я думаю, он пойдет в ход. Тем лучше! Так трудно переносить бедность!" 35

Покровительница Ренуара мадам Шарпантье способствовала основанию нового еженедельника "La Vie Moderne", посвященного художественной, литературной и общественной жизни, который весной 1879 года начал издавать ее муж. Брат художника Эдмон Ренуар снял выставочную комнату, принадлежащую издательству, и начал там устраивать экспозиции произведений одного какого-либо художника, что в то время еще было новшеством. В июне он выставил пастели Ренуара, написав одновременно в "La Vie Moderne" обширную статью о творчестве своего брата. 36

Ренуар предложил устроить выставку его менее удачливого друга Сислея, но безрезультатно. Сислей был выставлен в "La Vie Moderne" только в 1881 году. Ренуар отправился на некоторое время в Бернваль (Нормандия), затем еще раз возвратился в Шату, где написал свою "Прогулку на лодках в Шату" праздник веселого солнечного света и сверкающей воды; эта картина говорит о том, что он был занят теми же проблемами, которые были намечены в "Качелях" и в "Бале в Мулен де ла Галетт".

Внезапный успех Ренуара в Салоне должен был сильно повлиять на Моне. Видя перед собой примеры Ренуара и Сислея, он начал задумываться, не была ли бесплодной их борьба за независимость и можно ли будет достичь когда-нибудь успеха вне Салона. Не отказаться ли и ему от добровольно принятых правил группы? Ренуар, в конце концов, никогда не придерживался какой-либо последовательной линии поведения и откровенно признавался: "Я никогда не знал сегодня, что буду делать завтра". 37

Но с Моне дело обстояло иначе. Он был одним из самых стойких сторонников выставок импрессионистов, фактически их инициатором. Противодействовать жюри было для него больше чем необходимостью - это было частью его веры. Отказаться сейчас от этих принципов, значило признать свое поражение. Однако, кроме принципа, существовала также проблема будущего. Более двадцати лет трудился он, не заслужив благосклонности публики, и даже в какой-то мере потеряв ее симпатии, которые завоевал было вначале. Мог ли он позволить себе сознательно продолжать идти тем путем, который лишал его уважения большинства? Настало время, когда надо было ловить успех, невзирая на то, кто его предлагает, а поскольку Салон, казалось, обещал большую удачу, у него не оставалось другого выхода, как искать ее там. Моне поэтому решил в 1880 году представить две картины в Салон.

Решение Моне встретило глубоко презрительное отношение со стороны Дега. В письме к Дюре Моне жаловался, что друг его обошелся с ним как с предателем, и объяснял, что предпринял этот шаг главным образом в надежде на то, что соперник Дюран-Рюэля Пти сможет приобретать его работы, раз они будут допущены в Салон. 38 (Сислей выдвинул ту же причину, чтобы оправдать свой уход из группы.) Но, отвечая великолепным безразличием на доводы, приводимые Моне, Дега видел только его измену, его отвратительный компромисс с официальным искусством. Он обвинял Моне в "безудержной рекламе" и отказался иметь с ним что-либо общее.

Из первоначальной группы сейчас остались только Писсарро, Берта Моризо, Дега, Кайботт, Гийомен и Руар. За исключением Писсарро, никто из них не зависел от продажи картин, и их презрение к жюри, как оно ни было превосходно, не имело ничего общего с героизмом Писсарро, который, отказываясь от возможного участия в Салоне, обрекал себя на бесконечную нищету.

При отсутствии Моне, Ренуара, Сислея и Сезанна пятая выставка группы, организованная в 1880 году, по существу уже не была выставкой импрессионистов. В ней участвовали Бракмон и его жена, Кайботт, Гийомен, Лебур, Берта Моризо, Дега и его друзья - мисс Кассат, Форен, Левер, Руар, Зандоменеги, Тилло, а также приглашенные им новички Рафаэлли и Видаль; наконец, там был Писсарро, который впервые представил Гогена и третьего новичка - Виньона. 39

Выставка, открытая на улице Пирамид, 10, и продолжавшаяся весь апрель, была объявлена, по совету Дега, как "Выставка независимых художников". Но Дега потерпел поражение в споре, возникшем по поводу афиш к выставке, и с горечью писал Бракмону:

"Выставка открывается 1 апреля. Афиши появятся завтра или в понедельник. Они напечатаны большими красными буквами на зеленом фоне. У меня была серьезная схватка с Кайботтом по поводу того - печатать имена или нет. Мне пришлось уступить, и они будут напечатаны. Когда же придет конец этим рекламным объявлениям? Мадемуазель Кассат и мадемуазель Моризо были решительно против того, чтобы их имена указывали в афише... Любые доводы и хороший вкус бессильны против упрямства Кайботта и инертности остальных... В будущем году я, конечно, устрою так, что этого не произойдет. Я расстроен, унижен всем этим". 40

Новый протеже Дега Рафаэлли представил около тридцати пяти работ, что, видимо, очень удивило старожилов. Им явно не понравились его попытки сочетать выхолощенный импрессионизм с анекдотическими сюжетами, одновременно и реалистическими и изысканными. Сам Дега снова не потрудился прислать объявленные в каталоге работы, например восковую статуэтку молодой танцовщицы, над которой он работал длительное время. Все же он послал, хотя и после открытия, портрет Дюранти, который обещал представить на прошлую выставку (Дюранти девять дней назад внезапно скончался, и Дега, по-видимому, хотел отдать последний долг своему другу).