История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой

От авторов и издателей

Сборник «История литературы. Поэтика. Кино» – приношение Мариэтте Чудаковой. Его название отсылает к классическому тому трудов Тынянова, увидевшему свет тщанием Мариэтты Омаровны, Александра Павловича Чудакова и Евгения Абрамовича Тоддеса. Этот том, известный всему заинтересованному сообществу как ПИЛК, ее собственные книги и публикации, посвященные Олеше, Зощенко, Булгакову, литературе «недавнего прошлого», доставили Чудаковой репутацию выдающегося ученого. Вместе с тем филология – только часть ее жизненной работы. В силовом поле Чудаковой генерируется воля и для других важных дел: писателя, твердо знающего цену своему слову и своим адресатам; просветителя (в том значении, которое не девальвировано во многом благодаря ее постоянным усилиям); собирателя научных сил, зачинщика политической повестки.

Таков – процитируем Мариэтту Омаровну – личный социо-биографический выбор.

I

Сергей Гандлевский. Без страха и упрека

Моя молодость протекала вдали от филологии и филологов, так что какое-то время я списывал на собственную рассеянность тот факт, что автор с одной и той же фамилией оказывался мужчиной, когда писал о Чехове, и женщиной – когда о советской литературе.

В начале 1970-х, купив проездом в Душанбе книжку о Зощенко и прочитав ее уже на Памире – по месту работы в гляциологической партии, я с удивлением узнал, что знаменитый советский писатель был вовсе не эстрадным зубоскалом, как я привычно считал с чьей-то там подачи, а серьезным талантом и трагической личностью.

По прошествии нескольких лет, зная уже, кто есть кто в супружеском союзе двух замечательных ученых, я впервые слушал лекцию Чудаковой в клубе «Московское время», появившемся в перестройку. Из этого выступления я снова же с удивлением узнал, что советская литература не однородна и скучна, как было принято думать в нашем максималистском кругу, а интересна, даже когда убога, и не лишена подковерного драматизма и своих взлетов. Я помню, например, что повесть «Судьба барабанщика» исследовательница уподобила Кафке. Помню еще, что, когда речь дошла до вопросов и ответов, Чудакова сказала, что мужчина, несущий на шее гирлянду добытой с боем туалетной бумаги, вряд ли способен на социальный протест.

Если бы я был наблюдательней, я бы задолго до личного и очень лестного для меня знакомства с Мариэттой Омаровной отметил одну стойкую особенность Чудаковой: решительную неприязнь к общим местам.

Она не понимает или делает вид, что не понимает, любимых фигур речи интеллигентского общения. Скажем, на известный застольный вздох: «А что мы можем поделать, ведь от нас ничего не зависит?», Мариэтта Омаровна непременно вмешается и, испортив весь спектакль, выскажется, что именно, на ее взгляд, можно было бы предпринять, и когда вмешательство в ситуацию не лишено смысла, раз уж говорящий задается таким вопросом – будто бы вопрос не был изначально риторическим.

Интересно, что Александр Павлович Чудаков занимался Чеховым, который, сам будучи человеком чрезвычайно деятельным, иногда – героически деятельным, по большей части описывал людей, увлеченных сотрясением воздуха. У Чудаковой же, в отличие от многих чеховских персонажей, зазор между убеждением и деянием минимальный.

Я чуть было автоматически, под влиянием тех самых общих мест не назвал такую манеру поведения мужественной, если бы мой жизненный опыт не напомнил мне, что она свойственна скорее женщинам: мужчин нередко вполне удовлетворяет гамлетовщина на мелководье.

Мы совсем нечасто видимся, но при каждой встрече я узнаю о серьезных общественных делах и начинаниях Мариэтты Омаровны – и это, как говорилось в СССР, «в нагрузку» к профессии литературоведа – да еще какого!

Несколько лет назад она мимоходом сказала, что опекает детский туберкулезный санаторий на Алтае. Жена моя сделана из похожего теста; она увлеклась Чудаковой, и на какое-то время наша квартира стала подобием вещевого склада: знакомые сносили к нам одежду б/у, одеяла и проч. для отправки на Алтай. Я слышал от рассудительных людей, что кое-что из предпринятого Чудаковой можно было бы сделать и рациональней. Допускаю. Но делает именно она – с помощью своего верного друга и «оруженосца» Андрея Мосина, в прошлом «афганца».

Когда мы виделись в последний раз, речь шла уже о лекционных поездках (причем на легковой машине!) по городам и весям страны, включая Сибирь и Дальний Восток, с грузом книг Егора Гайдара и т. п. То есть о гражданском просвещении соотечественников наперерез СМИ, злостно плодящим лживые мифы о советской истории.

Мариэтта Омаровна – последовательный защитник 1990-х годов, которые нынче люди недобросовестные или среднего ума, но с претензией, иначе как с кривой улыбкой не поминают. Это форменная загадка! Как если бы человек поливал грязью пору своей первой влюбленности! Что за циничная радость очернять один из просветов в русском XX столетии, которых, вообще-то говоря, наперечет?!

Чудакову отличает нелицеприятная прямота в общении, иногда под прозрачной завесой сарказма. Вот довольно забавный случай. Я проходил таможенный досмотр в Шереметьево-2 перед полетом во Францию на католическое Рождество (для меня такие вояжи вовсе не рутинное дело). И надо было, чтобы Мариэтта Омаровна позвонила мне именно в тот момент! Я объяснил ситуацию, извинился за отрывистость. Чудакова невозмутимо пожелала мне приятного путешествия, вскользь обронив, что наутро ей с единомышленниками предстоит участие в митинге, вполне вероятно, осложненное потасовкой с провокаторами и стычкой с ОМОНом. Примерно понятно, в каком настроении я пребывал некоторое время после этого телефонного разговора.

Страстная, требовательная и будоражащая собеседника в личном общении, Чудакова сдержанна, объективна и абсолютно корректна в научных трудах. Я сталкивался с подобным «двуличием» у стоящих поэтов – так холерик в быту может быть автором умиротворенных элегий; оказывается, та же двойственность свойственна и хорошим ученым. Мне это нравится: работа по призванию и должна наделять центром тяжести. Пребывание в окрестностях истины уравновешивает. Не говоря уже о том, что находить для разных жизненных обстоятельств уместный тон и жанр, а не дудеть в одну и ту же дуду – признак подлинной культуры.

Я рад, дорогая Мариэтта Омаровна, быть Вашим почтительным знакомым!

Продолжайте в том же духе еще долгие и долгие годы, дорогая Мариэтта Омаровна!

Александр Кушнер. О Мариэтте Чудаковой

Кажется, ни одно поколение ни в России, ни в какой-нибудь другой стране мира не читало так много, как наше, родившееся до войны и на грани войны, с детских лет узнавшее о существовании смерти, «под трубами вспеленутое, под шеломами взлелеянное», заставшее вождя-изверга и все прелести борьбы с империализмом, с космополитизмом и т. п. – и все-таки счастливое прежде всего тем, что юность совпала со смертью «гения всех времен и народов», после чего, при всех издержках и «возвратных веяниях», жизнь в стране все-таки менялась к лучшему: вторая половина века и начало нового несравнимы с предыдущим ужасом, с участью наших родителей и дедов.

Да, цензура цеплялась за каждое слово, да, не репрессии, но их подобие еще продолжалось, проявить свои способности и таланты было трудно, но чтение спасало нас. «Запретный плод сладок». И никогда не было так сладостно чтение, как в нашей молодости. Мы дышали тем самым «ворованным воздухом», о котором сказано у Мандельштама. Этот ворованный воздух мы находили в запретных и старых книгах, в рукописях – и он давал нам возможность жить в безвоздушном пространстве. Жить, взрослеть, умнеть и овладевать «тайной свободой».

Мариэтта Чудакова принадлежала к этому поколению – и ей, наверное, понятны стихи, которые я сейчас приведу:

Я позволил себе привести это стихотворение полностью, потому что знаю вспыльчивый, горячий характер Мариэтты Чудаковой и очень хорошо представляю ее за таким столом.

Стихи и проза были для нас главными учителями в этой жизни, мало того, с трудом доставая старые издания Хемингуэя или Джойса, бесконечно перечитывая четыре тома Пруста в переводах Федорова и Франковского, мы еще умудрялись сами с грехом пополам, достав французское издание, перевести для себя хотя бы незабываемую сцену смерти Бергота перед вермееровским «Видом Дельфта», прочесть «Миф о Сизифе» Камю.

Эти авторы были нашей заграницей, куда нас не пускали, но мы хорошо знали и Париж, и Лондон, и Италию, и Соединенные Штаты, потому что читали Томаса Манна, Фолкнера, Джойса, Генри Джеймса, Грэма Грина, Ходасевича, Павла Муратова и многих, многих других, в том числе Набокова. Русские книги, изданные на Западе, доходили до нас и спасали от удушья. Мы знали мировую живопись, и музыку тоже.

А про русские стихи и прозу и говорить нечего! Мы не просто читали, мы жили стихами Блока, Анненского, Михаила Кузмина, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Цветаевой, Заболоцкого… для нас и русская классика была настольной книгой, мы смогли ее прочесть так, как ее не читали, наверное, современники Гоголя и Толстого, – и сделать из нее свои выводы, не революционные и классовые, а общечеловеческие («По прихоти своей скитаться здесь и там…»).

Незабвенный Александр Павлович Чудаков, муж Мариэтты, увидел нового Чехова, Чехова-лирика, Чехова – русского европейца, Чехова, предпочитавшего крупноблочным идеям, подавляющим человека, вещи повседневного обихода и странность, и грусть, и абсурдность, и необъяснимую прелесть жизни.

А Мариэтта так замечательно прочла и помогла нам прочесть Булгакова и Зощенко, так точно и зорко увидела нестерпимую печаль, переплетенную с бесценным юмором булгаковского Максудова («Театральный роман» – да что же сравнится с этой незабываемой прозой, иногда кажется, что во всем мире нет ничего равного ей!), так четко и ясно увидела сталинскую подоплеку Воланда и его приспешников из «Мастера и Маргариты», «купальни и бумагопрядильни», «слабогрудую речную волокиту» Москвы-реки с ее «гребешками отдыха, культуры и воды», зачумленный и притягательный город, о котором параллельно булгаковской прозе так зорко и точно сказал Мандельштам!

А поэтика Зощенко, столь безошибочно понятая и оцененная Чудаковой, прозаическое, будничное слово, оказавшееся в этой прозе напряженным и незаменимым, единственно возможным, как в поэзии. Ничего в ней не сдвинуть, не убрать ни одного словечка, ничего нельзя заменить: «Вот еще мне неприятность – нужна писателю идеология!» «Я всегда сочувствовал центральным убеждениям: нэп так нэп, вам видней», «Пришел поэт с тихим, как у таракана, голосом»… А книга об архивах, открывавшая заповедное, волшебное и в то же время самое реальное царство правды в окружающем мире лжи!

В краткой заметке к этому сборнику невозможно перечислить все, сделанное Мариэттой Чудаковой, да и не нужно – об этом расскажут другие. Хочу только сказать еще о своем восхищении подлинной человеческой порядочностью, бескорыстием, нравственной чистотой политических и общественных устремлений Мариэтты Чудаковой – впрочем, удивляться не приходится: она воспитана и выросла на великой поэзии и прозе.

Алексей Левинсон. Один в поле

М. Ом. – исследователь и литератор, с чьими трудами знакомы многие и многие читатели. Людей, которым доводилось общаться с ней лично, заведомо гораздо меньше. Мне судьба подарила возможность такого общения. На протяжении некоторого времени я был в кругу людей, с которыми М. Ом. по тем или иным причинам поддерживала регулярные отношения. Мы встречались с ней и на работе, и дома. Предметом разговоров были дела и процессы в обществе и в словесности, а более – в науках о том и другом. Потом наши относительно регулярные встречи прекратились. Но мне доводилось вплоть до последнего времени присутствовать при публичных выступлениях М. Ом., слышать ставшие давно знакомыми от нее, но ни от кого более, интонации, видеть никому более не присущие жесты и воспринимать только ею используемые ходы мысли и риторические фигуры.

Об устной и лишь в личном общении наблюдаемой стороне творчества М. Ом. – а я исхожу из убеждения, что то, с чем мне пришлось познакомиться, это род творчества, а не просто личная манера или манерничанье – я и хочу коротко сказать. Рассказываемое мной безусловно известно всем, кому довелось общаться с ней лично. Они и смогут сравнить свои впечатления с моими. Остальным придется верить мне на слово.

Концепция Льва Гумилева приобрела в свое время очень много сторонников, в частности потому, что объясняла/извиняла тот факт, что никто из нас не пассионарий, и рядом с нами таких тоже нет: не та эпоха! Но именно тогда, когда и люди, и эпоха казались начисто лишенными страсти и страстности, мне довелось встретиться с М. Ом. В поле, которое существовало вокруг нее, я несколько раз входил и один, и с другими людьми. Именно поэтому мог убедиться, что мои реакции и мое ощущение высокого и притом вибрирующего напряжения – не особенность лишь моей слабой души. То же самое, то есть пропитывающую пространство страсть и страстность чувствовали многие, вероятно – все. (Говоря «все», я имею в виду всех, кроме родных М. Ом., для них другой счет.) И все, как мне кажется, чувствовали, что они пасуют, не умеют и не могут соответствовать предлагаемому ею темпу мысли, мере эмоциональной наполненности, уровню нравственного напряжения. Не могут, потому за глаза посмеиваются. Одни – над собой, а другие, кто этого не умеет, – над ней. А она в самом деле предлагала и предлагает общение не на обычном уровне. О повседневном будете говорить с другими; со мной будете иначе, будете иными, – так строила коммуникацию М. Ом. со всеми, кого я знаю. Правда, иногда она шла навстречу человеку, которому были совсем не под силу или совсем не органичны такие условия. Для подобных людей (например, для меня) предусматривался режим, по сути, тот же, но на меньших скоростях – на таких, к которым человек мог хоть как-то приспособиться.

Не мое дело догадываться, зачем и почему М. Ом. так строит свое общение с людьми. Но считаю себя вправе высказать догадку насчет того, как она это делала и делает. Такая компрессия мысли и эмоции, которую М. Ом. культивирует в коммуникации и которую предлагает поддерживать всем участникам, не характерна для бытового общения. Она может встречаться в выступлениях ученых – но в выступлениях, написанных заранее по случаю участия в важной конференции с ограниченным регламентом. Такой компрессии добивается иной поэт, например И. Бродский, но опять-таки не в бытовой речи, а в написанном тексте, прежде всего в стихе. Так могут говорить люди на сцене, например, персонажи из шекспировских пьес. Чтобы не пугать сравнением М. Ом. с Шекспиром, могу сказать, что по таким же правилам строит свои выступления М. Жванецкий. Но все названные примеры относятся, повторю, к речам, текстам, обдуманным и выстроенным загодя. Речь М. Ом. творима здесь и сейчас. Тем не менее эта речь в силу названных причин имеет не только повышенную интеллектуальную нагруженность, но и особые эстетические качества, которые собеседникам предлагается оценить. Участие в общении с любым собеседником или в любом обществе, где мне приходилось это наблюдать, всегда было творческим актом или творческим процессом и всегда – вызовом партнеру: теперь попробуй ты так же. Партнером мог быть и один человек, и полный зал.

Ничего не буду говорить о работе М. Ом. в области словесности. Скажу об ином. Пассионарность М. Ом. влекла ее навстречу политике, навстречу общественным вопросам. Не все случаи, когда такие выходы совершались, мне известны, но некоторые, о коих знаю, имели порой одну особенность. М. Ом., бывало, принимала задачу или цель, поставленную не ею, и начинала бороться как за свою. Это значит, своими средствами, в своем стиле, своем духе. В большинстве тех случаев, о которых я говорю, такая переработка задачи под свои манеры разлучала, разводила М. Ом. как исполнителя, как борца за идею с изначальным хозяином этой идеи, с изначальным постановщиком этой цели. Политикам нужно, чтобы им служили по-ихнему, а не по-своему. Страсти, вносимой таким, как М. Ом., союзником, они не ценят. Страстность и принятие их целей как собственных им вовсе не требуется, ибо пугает отсутствием возможностей управлять таким союзником.

Похожие феномены возникают и тогда, когда М. Ом. сама начинает искать союзников по делу, которому она отдается. А как она отдается, это хорошо знают те, кого она зовет с собой. Знают, и потому робеют. Они понимают, что к ним будут предъявлены требования, которым они, скорее всего, не сумеют ответить.

В силу названных причин М. Ом. оказывается, как правило, одиноким воином в любом поле. Но в силу того, о чем уже было сказано, ей, как правило, удается опровергнуть пословицу.

Евгений Ясин. Поздравление

У Мариэтты Омаровны Чудаковой юбилей. Сразу поздравлю, желаю долгих лет здоровой жизни, творческих удач, исполнения желаний. Это стандартный минимальный набор. Но за каждым из них длинный и интересный подтекст, отражающий сущность этой замечательной женщины.

Я остановил свою руку, когда выше написал: «желаю… исполнения желаний». И это в поздравлении мастеру слова! Долго думал, а потом оставил, как написалось. Потому что яркие, чаще всего общественные желания составляют важную сторону всей ее кипучей, никогда не равнодушной натуры. Для исполнения их она непрерывно работает – и по обязанности, и по глубокому внутреннему чувству, заражающему окружающих верой в завтрашний день, в лучшее будущее.

На самом деле людей, подобных Мариэтте Омаровне, очень мало; поражаешься ее энергии, даже большей, чем в прежние годы, доброжелательности и человечности. Иногда приходит мысль: кто заменит Чудакову?.. А потом думаю: во-первых, мое первое пожелание, несомненно, если для кого и используется, то в первую очередь для таких как Мариэтта Омаровна. А во-вторых, она так много работает над тем, чтобы передать свои прекрасные, столь характерные для истинной русской интеллигенции идеалы свободы, демократии, глубокой культуры, тонкого вкуса, что, я убежден, хотя бы несколько молодых людей примут эстафету и продолжат благородное дело. Их будет все больше, и с нашей родиной случится то, чего она желает.

Дорогая Мариэтта Омаровна!

Люблю, целую, пусть Вы всегда будете испытывать чувства законной гордости и глубокого удовлетворения за то, что Вы делаете. И при этом – чтобы Вы всегда оставались беспокойны и устремлены к новым добрым делам.

II

Константин Азадовский. Вечер памяти Оксмана

В одной из своих недавних работ Мариэтта Чудакова затронула вопрос о роли личности в российской истории XX века. Напомнив о людях, которые «своими действиями, и не только прямо диссидентскими (такими, как выход на Красную площадь группы протестантов против вторжения в Прагу), а порой сугубо научными <… > участвовали в формировании того, а не иного характера литературного и научного (во всяком случае, это относится к наукам гуманитарным) процесса, в создании морального климата, системы политических оценок, неписанной шкалы этических ценностей»1, исследовательница подчеркнула роль поколения, вернувшегося в 1950-е годы из лагерей и ссылок и – заговорившего: пытавшегося в условиях «оттепели» восстановить нашу изуродованную историю, вернуть утраченные имена и моральные ценности, навсегда, казалось, изъятые из культурного оборота.

К этому поколению, чье «воздействие на толщу культурного субстрата»2 исподволь осуществлялось в 1950-е и 1960-е годы, принадлежал и Юлиан Оксман, вернувшийся с Колымы (после десятилетнего отсутствия) в конце 1946 года, – выдающийся ученый, историк русской литературы и общественной мысли, которого неизменно – и задолго до хрущевской «оттепели»! – отличало поразительное свойство, начисто утраченное в интеллигентской среде за годы сталинского террора: гражданское бесстрашие, способность и желание говорить в условиях тотальной и угнетающей немоты.

Жизненный путь Оксмана сегодня достаточно изучен. За последние двадцать с лишним лет появилось немало статей, воспоминаний и публикаций, посвященных биографии и научной деятельности ученого. Отметим лишь одно, едва ли не главное обстоятельство. Историк русского освободительного движения и узник сталинского ГУЛАГа с десятилетним стажем (1936–1946), Оксман оказался одним из первых участников освободительного движения 1960-х годов. По собственной инициативе он начал в эпоху «оттепели» искать контакты с деятелями русской эмиграции, способствовал распространению в Советском Союзе западных изданий русских поэтов (в частности, стихов О. Мандельштама), энергично участвовал в литературно-научных либеральных начинаниях 1960-х годов. Он открыто стремился к диалогу с западными славистами, охотно завязывал с ними знакомство, вступал в переписку (начало этим сближениям было положено в августе 1958 года – во время проходившего в Москве IV Международного съезда славистов).

О позиции Оксмана той поры красноречиво свидетельствуют его откровенные письма к Г.П. Струве (1962–1963) и опубликованная на Западе (анонимно) статья «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» (1963). Оксман использовал любую возможность говорить. Такая позиция, как справедливо указал в свое время Л. Флейшман, «не имела тогда прецедента», и даже в кругу единомышленников Оксмана к ней относились «с непониманием и осуждением»3. Не удивительно. Сталинский террор до такой степени вытравил из людей гражданское сознание, что каждый, кто отваживался говорить «в полный голос», казался в ту пору безумцем или провокатором.

Переписка с западными коллегами, откровенные беседы с ними в московской квартире, тяготение к русскоязычному «тамиздату» – все это предопределило новое столкновение Оксмана с Системой. Обыск в августе 1963 года, допрос и увольнение из Института мировой литературы превратили старшего научного сотрудника престижного академического учреждения в безработного пенсионера, вынужденного, как и в 1947 году, искать прибежища в провинции (с трудом удалось устроиться профессором-консультантом в Горьковском университете), печататься под псевдонимом и жить, постоянно чувствуя под собой зыбкую почву… «Снова, как и в 1936–1946 гг., – пишет Л. Флейшман, – имя Оксмана стало запретным и изымалось даже из библиографических ссылок на старые, довоенные издания классиков, книги и статьи»4.

Последнее утверждение требует оговорок, ибо действия карательных органов в отношении Оксмана в 1960-х годах отличались непоследовательностью. С одной стороны, обыск, допрос, исключение из Союза писателей и увольнение с работы; с другой – отсутствие «разоблачительных» упоминаний в официальной печати, шельмующих «антисоветчика», не говоря уже о более жестких мерах: аресте, следствии, приговоре. Имя Оксмана не исчезает полностью со страниц советских научных изданий, хотя и появляется в них крайне редко. Вокруг ученого складывается двойственная ситуация – в духе внутренней советской политики того времени. С одной стороны, его имя попадает под запрет, становится нежелательным5. Однако негласный характер этого запрета делает его необязательным. Запрет принимает рекомендательную форму, становится полузапретом, который при желании удается преодолеть (прибегая, в частности, к псевдонимам). Все это отражает противоречивую общественную ситуацию брежневской эпохи: наметившаяся ресталинизация, первые диссидентские выступления, нашумевшие судебные процессы (Бродского, Синявского-Даниэля) и в то же время неуверенная и «выборочная» репрессивная тактика в отношении интеллигенции. («То, что во времена культа было трагедией, сейчас похоже больше на какой-то фантастический фарс», – повторял в те годы Юлиан Григорьевич6.)

Во всяком случае, распространенное мнение о том, что Оксман после 1963 года был полностью изъят из обращения (так писал, в частности, Г.П. Струве в своем некрологе7), не подтверждается фактами. В действительности ситуация была более сложной, в чем нетрудно убедиться, взглянув на список печатных трудов Оксмана, составленный К.П. Богаевской и В.А. Черных8. В 1963–1965 годах Оксман продолжает публиковаться, и, судя по всему, его имя (как автора, рецензента и редактора) не вызывает активного противодействия со стороны Главлита. В 1964 году в серии «Литературные памятники» выходит подготовленная им к изданию «Капитанская дочка» Пушкина. В 1965 году он публикует (под собственным именем) две статьи и три рецензии (последние – в варшавском журнале Slavia Orientalis). В 1966 году Оксману трижды удается выступить в печати под собственным именем (статья в Ученых записках Горьковского университета и две небольшие заметки в КЛЭ), хотя три другие его работы в тех же Ученых записках печатаются под псевдонимом. В следующем 1967 году Оксман вынужден был укрыться – на страницах альманаха «Прометей» – под псевдонимом «Ю. Григорьев». 1968 год вообще выпадает из списка (ни одной публикации). В 1969 году – всего одна (полторы страницы печатного текста в том же «Прометее») под псевдонимом «Ю. Григорьев».

Двусмысленную ситуацию, в которой оказался Оксман в последние годы своей жизни, иллюстрирует эпизод, приведенный в воспоминаниях Л.Н. Назаровой (1910–2005), историка русской литературы. Во второй половине 1960-х годов издательство Академии наук СССР потребовало, чтобы из книги «Библиография литературы о И.С. Тургеневе. 1918–1967» были удалены все упоминания об Оксмане. «…Я как редактор отказалась это сделать, – пишет Л.Н. Назарова. – Взяла в издательстве машинопись библиографии и сказала, что не буду пока печатать ее. Библиография вышла позднее, лишь в 1970 году – все труды Оксмана в ней указаны»9.

К.П. Богаевская (1911–2002), верный многолетний друг Оксмана, вспоминает, рассказывая о мытарствах Юлиана Григорьевича в 1960-х годах: «Его почти перестают печатать»10. Это «почти» – многозначительно. Оксмана действительно не печатали, но время от времени он все же пробивался в печать.

Можно сказать, что в 1960-е годы за Оксмана – исподволь и открыто – велась борьба, в которой принимали участие разные люди – от известных писателей до издательских редакторов, газетных и типографских работников и даже… партийных начальников. Приведем характерный пример, сообщенный В.В. Пугачевым и В.А. Динесом:

Начальник горьковского обллита Андрей Семенович Ульянов знал и про Колыму, и про исключение из Союза писателей, и про цензурные гонения в Москве и Ленинграде. Но он относился к Оксману с величайшим уважением и немедленно подписывал к печати сборники с оксмановской фамилией. Это не прошло незамеченным. В октябре 1966 г. А.С. Ульянову позвонили из Главлита. Сделали замечание за пропуск в печать фамилии Оксмана и предупредили о необходимости изъятия его фамилии впредь (хотя письменного запрещения не было). Между тем на столе у А.С. Ульянова уже лежал на подпись второй том этого выпуска <речь идет о втором томе 78-го выпуска «Ученых записок» Горьковского университета^ где были напечатаны три статьи запрещенного автора <…> Весь сборник мог пойти под нож (а тираж был уже отпечатан). Оксман предложил заменить его фамилию псевдонимами. Ульянов внес контрпредложение: заменить фамилию на псевдонимы только в сигнальных экземплярах, а в остальном тираже фамилию Оксмана не изымать. Но против этого возражал сам Юлиан Григорьевич, считавший невозможным ставить под удар весь университет из-за одного человека. <…> Статьи вышли под псевдонимами А.А. Осокин и Ю. Григорьев. В сборнике сознательно искажена дата подписи в печать «2.3.1966» – на самом деле в декабре 1966 г. директор Борской типографии Николай Петрович Линьков знал обо всем этом и молчал; и он, и Ульянов могли быть уволены с работы. А.И. Солженицын прав: у нас было сопротивление11.

Борьба за Оксмана велась и после его смерти (15 сентября 1970 года). Скромное число публикаций, которое удалось осуществить в 1970-е годы усилиями его верных друзей и учеников, говорит само за себя: по одной-две в год (чаще – под псевдонимом) и, как правило, не в столичных изданиях: саратовский сборник 1971 года («Освободительное движение в России»), рижский «Пушкинский сборник» 1974 года, иркутский декабристский сборник 1975 года («В сердцах Отечества сынов») и др. Впрочем, в 1977 году одна из работ Оксмана увидела свет в 87-м томе «Литературного наследства»12, возглавлявшегося И.С. Зильберштейном, учеником и почитателем Юлиана Григорьевича. Между 1978 и 1983 годами – ни одной публикации! Перелом намечается в 1984 году.

В конце 1983 – начале 1984 года был составлен и подготовлен к печати Первый Тыняновский сборник (издан осенью 1984 года; тираж – 1000 экземпляров), отражающий и дополняющий содержание Первых Тыняновских чтений в г. Резекне (май 1982 года). Ответственным редактором (правильней – организатором) Чтений и сборника была М.О. Чудакова. От внимательного читателя не могло укрыться, что одним из «героев» Тыняновского сборника, чье имя переходило из одной работы в другую, был Ю.Г. Оксман. О нем упоминалось во вступительном слове В.А. Каверина, горячо поддержавшего Тыняновские чтения и в печати, и личным участием, в статье В.В. Пугачева «К вопросу о Пушкине и декабристах», но особенно – в «сообщении» М.О. Чудаковой и Е.А. Тоддеса под названием «Тынянов в воспоминаниях современника». Не названный в заглавии «современник» и был Ю.Г. Оксман (в основном тексте он фигурирует также как «мемуарист» – авторы явно стремились не «перегружать» публикацию одиозной фамилией), а само «сообщение» (объемом в 25 печатных страниц!) содержало обстоятельную информацию о «мемуаристе», обогащенную рядом архивных документов (в том числе выдержками из незавершенного очерка Оксмана о Тынянове и его писем к В.А. Каверину, И.Н. Розанову, Л.Н. Тыняновой, Н.К. Пиксанову). Сборник, увидевший свет осенью 1984 года, не остался незамеченным, причем рецензенты, откликнувшиеся на его появление, сочли необходимым отметить (и даже подчеркнуть) имя Оксмана, придавшее Первым Тыняновским чтениям особое звучание13.

В январе 1985 года мне стало известно, что в Москве готовится вечер памяти Оксмана, приуроченный к его 90-летию. Желая попасть на этот вечер (Оксман был другом и многолетним корреспондентом моего отца, да и мне самому не раз приходилось встречаться с Ю.Г. в 1960-е годы), я устроил свои дела таким образом, чтобы оказаться в этот день в Москве.

Вечер, назначенный на 14 января, состоялся в стенах государственного учреждения – Музее В.В. Маяковского, расположенного по соседству с грозным зданием на Лубянке. Инициатором вечера была Мариэтта Омаровна. Собралось около тридцати человек: люди одного круга, знакомые друг с другом и ясно представлявшие себе масштаб Оксмана-ученого и личность Оксмана-гражданина.

Позднее, упоминая об этом событии, М.О. Чудакова и Е.А. Тоддес назовут его «конференцией», проведенной Государственным музеем В.В. Маяковского совместно с Секцией документальных памятников московского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры14. Так, конечно, и было: согласовывая проведение этого вечера «в инстанциях», дирекция Музея Маяковского была вынуждена придать ему убедительный «статус». Однако тот вечер – каким он сохранился в моей памяти – менее всего напоминал «конференцию», связанную с «охраной памятников». Атмосфера необычности и даже торжественности ощущалась всеми его участниками.

Вечер открыла Мариэтта Чудакова. За двенадцать с лишним лет, – взволнованно сказала она, – прошедших после смерти Юлиана Григорьевича, нынешнее заседание – первое, посвященное его памяти. Остановившись на биографии ученого, чья жизнь «дважды деформировалась под напором внешних обстоятельств», Мариэтта Омаровна напомнила слушателям основные вехи его пути: пушкинский семинарий С.А. Венгерова в Петербургском университете («среди молодых его участников он был одним из самых активных»); Одесский археологический институт («в 25 лет становится его ректором»15); начало 1920-х годов и заслуги Оксмана в области архивного дела; его стремительное восхождение по научно-академической и служебной лестнице в конце 1920-х – начале 1930-х годов (в 38 лет – заместитель директора Пушкинского Дома), резко оборвавшееся в связи с его «исчезновением» в ноябре 1936 года. Первые архивные находки и связанные с ними публикации в журналах «Русский библиофил» (1915) и «Нива» (1917), обозначившие устойчивый интерес Оксмана к Пушкину. Многочисленные и поныне не утратившие своего значения работы Оксмана-пушкиниста: «Путеводитель по Пушкину», издания Пушкина в «Academia», «Полное собрание сочинений», пушкинский том «Литературного наследства» и т. д. Выступление Мариэтты Омаровны было проникнуто мыслью об историке-гражданине, чьи научные занятия нельзя оторвать от современной ему действительности и собственной драматической судьбы. «Его деятельность явственно отражала общественный подъем конца 1950-х – начала 1960-х годов. Характерно, что Оксмана в особенности интересовали отношения литературы с властью, цензурой – именно с этой точки зрения в поле его зрения был весь XIX век: Рылеев, декабристы, Пушкин, Белинский, Герцен, Тургенев…». Закономерно также его участие в «либеральных» серийных изданиях 1960-х годов («Литературные памятники», «Литературные мемуары», «Литературное наследство», «Краткая литературная энциклопедия»).

В эпоху тотальной лжи, в которую довелось жить и работать Оксману, значение документа существенно возрастает – быть может поэтому «Ю.Г. Оксман придавал особое значение публикации мемуаров». Он считал не только возможным, но даже желательным публицистический элемент в научной работе, придавал особое значение таким жанрам, как обзор или рецензия («Рецензия есть самый емкий жанр научной прозы» – процитировала М.О. Чудакова фразу из письма Оксмана к К.П. Богаевской).

Отрывки из писем Оксмана оглашались в тот вечер едва ли не впервые; это была их «первая публикация». Позднее станет ясно, что эпистолярные послания Оксмана принадлежат к числу выдающихся документальных свидетельств советской эпохи, не говоря уже об их высокой литературности. Свою потребность говорить Юлиан Григорьевич реализовывал в многочисленных письмах к друзьям и коллегам, в своих жестких – порой пристрастных, порой убийственно справедливых – характеристиках людей и событий. Узник колымского лагеря, затем – профессор Саратовского университета, в эпоху «оттепели» – научный сотрудник Института мировой литературы, он не боялся писать то, что думал, и высказывался в своих письмах «со всей свободой разговора»16. Говоря о его колымских письмах к жене Антонине Петровне (урожд. Семеновой; 1894–1984), Мариэтта Омаровна привела ее фразу: «Он писал бесстрашные письма – настолько, что мы, сидя дома, дрожали, читая их».

Одним из ближайших к Оксману людей (после 1945 года) был В.А. Каверин, свидетель тесной дружбы, соединявшей Юлиана Григорьевича с Ю.Н. Тыняновым (Лидия Николаевна, сестра Тынянова, была женой Каверина)17. В квартире Кавериных хранилась часть библиотеки Оксмана, и в начале 1947 года, вернувшись в Москву, он сразу же бросился к этим книжным полкам.

Выразительно прозвучала цитата из письма Оксмана к И.Н. Розанову от 30 июля 1945 года (в связи с 70-летием Ивана Никаноровича): «Не знаю, во что обернется мне будущее. Иногда я все-таки в него еще верю».

Закончив свое выступление, М. Чудакова сообщила о мемуарной заметке, написанной «для сегодняшнего вечера» И.Б. Роднянской и посвященной выступлению Оксмана в 1964 году в Институте мировой литературы при обсуждении первых томов Краткой литературной энциклопедии. Партийное руководство ИМЛИ подвергло нападкам редакцию КЛЭ, в частности, за то, что она уделила внимание молодым, еще совсем неизвестным поэтам с сомнительной репутацией. В особенности досталось самой Роднянской за краткую заметку об Андрее Вознесенском. В завязавшейся дискуссии выступил Ю.Г. Оксман, «и слово его дышало самым настоящим гневом» (притом что поэзия Вознесенского вряд ли отвечала его литературному вкусу). «Что это за Аристархи такие, говорил он, которые с брезгливостью и высокомерием третируют молодую поросль литературы, считая ее недостойной внимания и непричастной к литературному процессу, пока она не остепенится и не задубеет?!»18.

Упомянув о похоронах Оксмана на Востряковском кладбище, Мариэтта Омаровна напомнила слова одного из выступавших у открытого гроба: «Кому нужно было, чтобы такая огромная интеллектуальная энергия уходила в песок! Она могла бы вертеть колесами!»19

Затем слово было предоставлено Л.М. Долотовой (1925–1995), выпускнице Саратовского университета (аспирантке А.П. Скафтымова), принятой в 1957 году (при деятельной поддержке Оксмана) на работу в Институт мировой литературы. «Он выделялся своим внешним видом на фоне своих саратовских коллег», – сказала Лира (Аполлинария) Михайловна. Он был чрезвычайно подвижен («У него была молниеносная скорость передвижения»). Он щедро раздавал свое время молодым («К нему можно было зайти запросто»). Л.М. Долотова вспомнила спецкурс по Белинскому, который Оксман читал в Саратовском университете, и его стремление приобщить молодежь к цеху научных работников. В конце 1950-х – начале 1960-х годов Оксман и Долотова работали вместе в ИМЛИ, сотрудничали в одних и тех же изданиях (Полное собрание сочинений Тургенева). «Дух критицизма и сомнений в правильности канонических правил у него был очень силен».

К.П. Богаевская не смогла по болезни принять участие в вечере. М.О. Чудакова заочно представила ее публике («секретарь М.А. Цявловского, познакомилась с Оксманом еще в 1930-е годы» и т. д.) и сообщила о ее переписке с Юлианом Григорьевичем, приходящейся в основном на саратовский период (1947_1957) – После смерти Оксмана Богаевская записала свои воспоминания о нем, в частности, о его пребывании на Колыме («Оксман неохотно вспоминал о том времени; но Ксения Петровна кое-что записала»). Фрагменты этих воспоминаний, как и писем Оксмана к ней, которые Ксения Петровна не раз читала в те годы в узком кругу, были позднее опубликованы20, однако в тот вечер они звучали впервые. Мариэтта Омаровна прочитала записанные Богаевской рассказы Оксмана о хироманте, предсказавшем ему будущее («… Не падайте духом, все снова вернется к вам – любимое дело, успех и известность…»), о его чудесном избавлении из тюремного морга, где он пролежал несколько дней среди покойников (его спас врач, распорядившийся перенести умирающего в палату и выдавивший ему в рот несколько капель лимонного сока), о других его спасителях («„Меня спасли три человека: один – уголовник, другой – инженер, третий – врач; я их никогда не забуду“, – говорил Ю.Г. в первые дни после своего возвращения»).

Затем Мариэтта Омаровна читала фрагменты из оксмановских писем к Богаевской: о радушном приеме, оказанном ему в Саратове (в апреле 1947 года); о работе со студентами – будущими пушкинистами; отзывы о статьях Богаевской, подчас критические («Из-за двухтрех крупинок золота вы готовы обезобразить документ»); о смерти Н.Л. Бродского (письмо от 9 июня 1951 года, ныне опубликованное21).

Б.Ф. Егоров начал свое выступление с мемуарного эпизода. Оксман, сказал Борис Федорович, изредка делился воспоминаниями о предреволюционном времени. Однажды он признался, что видел Распутина. «Он говорил какой-то спич, тут открылась дверь, и вошел Распутин».

Ю.Г. принадлежал к поколению, для которого письма играли огромную роль. «Он писал большие обстоятельные письма». Его письма поражают своей «безбытностью»; подчас кажется, что у него не было быта («как у поэта»).

К своим эпистолярным посланиям Оксман нередко присоединял «клочки» – он привык экономить бумагу, а потому дописывал письма на маленьких листочках бумаги. (Факт, хорошо известный всем, кому приходилось разбирать письма Оксмана.)

У Бориса Федоровича сохранилось 33 письма Оксмана за 1952–1969 годы; многие из них связаны с попыткой Оксмана перебраться (в 1952 году, когда в Саратове стали сгущаться тучи) в Тартуский университет22. Борис Федорович рассказал также о полемике между Оксманом и С.А. Рейсером по поводу издания в 1950-х годах нового девятитомного собрания сочинений Добролюбова. Рейсер (его поддерживал Б.Ф. Егоров) был сторонником хронологического принципа расположения материала, Оксман (инициатор и редактор первых томов Полного собрания сочинений Добролюбова, изданного в 1934–1941 годах) отстаивал тематический принцип.

«Он был очень пристрастен», – сказал Борис Федорович, иллюстрируя свои слова отзывом Оксмана о Н.И. Конраде. И непримирим, когда речь шла о халтуре или фальсификации в науке, – не мог, например, сдержать своего возмущения, прочитав книгу В. Баскакова «Мировоззрение Чернышевского»23.

Историк, декабристовед, пушкинист, многолетний и преданный сподвижник Оксмана В.В. Пугачев (1923–1998) вспомнил о его 60-летнем юбилее, широко отмечавшемся в январе 1955 года в Саратове. Юлиан Григорьевич сказал тогда, что лучшие из его работ – еще не написанные. К числу лучших работ Оксмана принадлежат, по мнению Пугачева, статьи, объединенные темой «Пушкин и декабристы», которую исследователю удалось реализовать лишь отчасти. Позднее Оксман расширил эту тематику: «Пушкин, Чаадаев и декабристы»24.

Владимир Владимирович затронул вопрос, которого не раз касался и до, и после 1984 года, – о научном споре Оксмана с Г.А. Гуковским (в связи с «декабристской» X главой «Евгения Онегина»)25. Отношения Юлиана Григорьевича с Гуковским, подчеркнул В.В. Пугачев, были сложными («он относился к Гуковскому с легкой иронией»; «Гуковский был синонимом лекторского успеха»). Страстный полемист, Оксман тем не менее знал подлинную цену своим научным оппонентам. Так, с Б.В. Томашевским он вел многолетний уважительный спор; с Нечкиной же дискутировал совершенно иначе («вел с ней принципиальную борьбу»).

Особенно резко отзывался Оксман по поводу ее книги «Грибоедов и декабристы» («бред сивой кобылы», – сказал он в одной из своих саратовских лекций).

Н.Я. Эйдельман (1930–1989), ученик Оксмана в 1960-е годы, говорил в основном о том, что ему запомнилось из бесед с ним. Так, Юлиан Григорьевич рассказывал, что в 1912–1913 годах он был схвачен за участие в студенческих беспорядках, но вскоре отпущен: приняв во внимание его юный возраст, власти отнеслись к нему снисходительно.

«У него было несколько периодов оптимизма». Он был настроен оптимистически в отличие, например, от Тынянова. «Юрий Николаевич был среди нас пессимист», – говорил о нем Оксман, имея в виду эпоху 1930-х годов. Это время – апогей научно-общественной деятельности Оксмана. Он часто виделся с Горьким, принимал участие в беседах со Сталиным26. Г.М. Кржижановский уговаривал его остаться в Москве. Он баллотировался в члены-корреспонденты Академии наук, но избрание не состоялось в связи с реорганизацией академии в 1934 г.

В 1960-е годы («второй период трудностей») ему особенно помогали В.В. Пугачев и Ю.Н. Коротков27. Его очень защищала Ахматова.

Жизнь Оксмана побуждает задуматься над темой «личность как вклад в культуру» (Чаадаев, Грановский, Станкевич). Его личность присутствовала во всем, что он говорил и делал («Одна его улыбка стоила, может быть, больше, чем тысяча комментариев»). Он представлял собой особый тип личности («человек ренессансного типа»), обладал литературным талантом и любил повторять, что литература выше науки. «Через субъективность своих оценок он выходил на большую объективность». Один из «жанров», в которых проявлялась неповторимая личность Оксмана, был эпиграфический: надписи на книгах.

Натан Яковлевич привел отзыв Оксмана о «пушкинисте Б.» (Д.Д. Благом), «чьи книги господствовали в 1950-е годы»28: «Соглашаться с ним скучно, а спорить опасно».

С упоминания о «пушкинисте Б.» начал свое выступление и А.Л. Осповат, посетивший Оксмана в конце 1960-х годов по поручению Ю.Н. Короткова. У Александра Львовича сохранился конспект их беседы. «Вы учитесь по учебнику Б<лагого>?»29 – был первый вопрос, иронически заданный Оксманом. Затем он заговорил о преемственности в науке («У нас прервался естественный процесс»), о том, что после долгого перерыва в науку пришли «молодые» (он имел в виду прежде всего Ю.М. Лотмана). Даже когда у нас было время, – сказал Юлиан Григорьевич, – мы ничего не сделали (при этом он показал на себя пальцем): «Надо было писать книги, а не статьи». Обсуждалась диссертационная тема А.Л. Осповата (в то время еще студента – речь шла, должно быть, о некоем отдаленном будущем); Оксман предлагал ему заняться изучением Грановского или Станкевича.

На вопрос «Много ли тем, которых Вы не успели коснуться?» Оксман ответил: «Да. Я всегда хотел написать о русском католицизме: Чаадаев и Тютчев…»

Разговор зашел о работах Оксмана, в частности о его статье «И.С. Тургенев на службе в Министерстве внутренних дел», помещенной в 56-м томе «Ученых записок Саратовского государственного университета» (том был посвящен А.П. Скафтымову). «Я не сказал там самого главного, – заметил Оксман, – это был единственный случай, когда русская культура могла бы сотрудничать с властью: дело подготовки освобождения крестьян перешло тогда в руки Министерства внутренних дел».

О письме Белинского к Гоголю30 Юлиан Григорьевич заметил, что это – «особый документ русской культуры: каждый, кто его переписывал, вносил что-то от себя». Говорил также о своей гипотезе, будто А.А. Краевский и В.Ф. Одоевский выступали в 1836 году заодно с Уваровым против Пушкина31; эта гипотеза, связанная с историей несостоявшегося «Русского сборника», была подвергнута сомнению еще при жизни Оксмана32.

Держа в руках очередной том тартуской «Семиотики», Оксман напутствовал Александра Львовича словами: «Не занимайтесь поэтикой. Сейчас все бросились заниматься поэтикой. А мы уже – сироты…» («мы» – т. е. историки литературы).

Последнюю часть вечера М.О. Чудакова посвятила чтению его колымских писем, прежде всего к Антонине Петровне Оксман. Непривычно и странно было слышать в январе 1985 года, в самом центре Москвы, этот голос «оттуда», словно прорвавшийся сквозь толщу десятилетий, – о «бесконечной зиме без хороших людей», о доходящих до него письмах с воли («самое важное в моей колымской жизни»), о его физическом состоянии («зимою мучила цинга <…> лечил себя сам ягодами»), об овладевающем им порой отчаянии («Все тоньше и тоньше кажутся мне нити, связывающие меня с заколымским миром»), о неодолимом влечении к интеллектуальной работе («Я с недавнего времени опять стал читать с карандашом в руках…»)33. Фрагменты писем звучали как убийственные свидетельства о другой эпохе, казалось, давно минувшей, но еще цепко державшей каждого, кто жил тогда в советской стране.

Глубокое впечатление произвели на присутствующих отрывки из письма Оксмана к Л.Н. Тыняновой от 30 мая 1945 года, посвященного смерти Юрия Тынянова. «Юрий Николаевич был для меня не просто близким человеком, а, вместе с Антониной Петровной, самым родным и дорогим существом. В самые страшные минуты нашей разлуки, в часы смертного томления <…> я мысленно разговаривал – не прощался, а именно разговаривал – только с ним. <… > И горько, горько стало мне, гораздо больше, чем тогда, когда опрокидывалась восемь лет назад моя собственная жизнь..»34.

Эту часть своего яркого (насыщенного аллюзиями) выступления Мариэтта Омаровна завершила сообщением о мужественных заступниках Оксмана: Вениамине Каверине (лично обратившись в 1939 году с письмом к Берия, Каверин просил о смягчении участи Оксману) и Корнее Чуковском (пытавшемся защитить опального ученого в середине 1960-х годов)35.

Оглядываясь сегодня, из другой эпохи, на вечер памяти Оксмана в Музее Маяковского, невольно задаешься вопросом: каков был подлинный резонанс того вечера (не отмеченного, конечно, ни в одной газете или радиопередаче) и в какой мере он мог способствовать «реабилитации» ученого?

Размышляя над этим вопросом, следует помнить, что гражданская позиция в условиях тоталитарного гнета проявляется не в митингах и громких протестах, а чаще – в незаметных для широкой публики событиях (разговорах, встречах, «малых делах»). Независимые мнения, высказанные в узком кругу, заявления, идущие вразрез с «генеральной линией», коллективные или частные письма, в которых выражается несогласие с действиями властей, – все это, не проникая в официальные источники информации, приобретает в несвободном обществе достаточно шумный отклик. («Но гремит напетое вполголоса, / Но гудит прочитанное шепотом», – писал в 1960-е годы Александр Галич37.)

Борьба за реабилитацию Ю.Г. Оксмана оказалась, как видно, нелегкой и долгой; она требовала решимости и настойчивости его сторонников, их готовности идти на определенный риск. Нет, однако, сомнений: эта борьба «резонировала» с другими – более заметными – протестными акциями 1960-1980-х годов. Образ историка, не желавшего мириться с критериями советской жизни и не прекращавшего будоражить совесть своих современников, все глубже внедрялся в общественное сознание, его личность все более определяла ту самую «шкалу неписаных ценностей», о которой напоминает М.О. Чудакова, а его имя становилось как бы паролем, позволяющим отделить «своих» от «чужих», и, в известной степени, – нравственным мерилом, характеризующим его современников38.

Усилиями М.О. Чудаковой, В.В. Пугачева, Н.Я. Эйдельмана и других ученый-историк превращался в заметную общественную фигуру, значение которой определяется не только его научными достижениями, но и – в первую очередь! – гражданственностью. Не всякий профессиональный историк может рассчитывать на достойное место в отечественной истории. Академических заслуг не достаточно; необходим нравственный авторитет. Именно такой фигурой и оказался со временем Юлиан Оксман. Его присутствие в научной и общественной жизни продолжалось и в 1970-е, и в 1980-е годы, прежде всего потому, что о нем говорили – не только вполголоса, на московских и ленинградских кухнях, но и публично – на страницах малотиражных изданий и в открытых собраниях, пусть даже не слишком людных. Подспудная и скромная работа незримо делала свое дело.

С этой точки зрения, вечер в Музее Маяковского (как и Первый Тыняновский сборник) принадлежит, бесспорно, к заметным событиям в истории духовного противостояния власти и лучших представителей нашей гуманитарной интеллигенции, определявшим общественный климат в советской стране вплоть до окончательного краха Системы.

Уместно напомнить, что описанный выше вечер памяти Оксмана состоялся ровно за полтора месяца до смерти генерального секретаря ЦК КПСС Ю.К. Черненко и прихода к власти М.С. Горбачева. На пороге стояла новая эра.

Примечания

1 Чудакова М. О роли личности в истории России XX века // Житомирская С.В. Просто жизнь. М., 2006. С. 24.

2 Там же.

3 Флейшман Л. Из архива Гуверовского института: Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве // Stanford Slavic Studies. Stanford, 1987. Vol. I. P. 20.

4 Ibid. P. 19.

5 «Широкие связи Оксмана с зарубежными литературоведами и его независимый характер привели к 1964 г. к новым репрессиям – обыску, отстранению от работы

в ИМЛИ, исключению из Союза писателей, – сообщает А.В. Блюм, известный историк советской цензуры. – По указанию Главлита наложен запрет на упоминание его имени в научных публикациях и ссылки на его работы» ( Блюм А . Запрещенные книги русских писателей и литературоведов, 1917–1991: Индекс советской цензуры с комментариями. СПб., 2003. С. 386).

6 См. письма Оксмана к П.Н. Беркову от 12 декабря 1964 г., Б.Я. Бухштабу от 28 декабря 1964 г. и В.И. Малышеву от 13 января 1965 г. («Искренне Ваш Юл. Оксман» (Письма 1914-1970-го годов) / Публ. М.Д. Эльзона; Предисл. В.Д. Рака; Примеч. В.Д. Рака и М.Д. Эльзона // Русская литература. 2005. № 4. С. 199, 201; 2006. № 1. С. 227).

7 Некролог Г.П. Струве был опубликован в парижской газете «Русская мысль»

(№ 2812 от 15 октября 1970 г.); перепечатан в кн.: Пугачев В.В., Динес В.А. Историки, избравшие путь Галилея: Статьи, очерки. Саратов, 1995. С. 65–67.

8 Список печатных трудов Ю.Г. Оксмана (к 100-летию со дня рождения) // Археографический ежегодник за 1995 год. М., 1997– с. 327–339.

9 Назарова Л.Н. Воспоминания о Пушкинском Доме. СПб., 2004. С. 112.

10 Богаевская К.П. Из воспоминаний // Новое литературное обозрение. 1996. № 21. С. 128.

11 Пугачев В.В., Динес В. А. Указ. соч. С. 45–46.

12 Недописанные рассказы <В.М. Гаршина> / Сообщ. и публ. Ю.Г. Оксмана // Литературное наследство. Т. 87: Из истории русской литературы и общественной мысли 1860–1890 гг. М., 1977. С. 159–177.

В этом же томе «Литературного наследства» обращает на себя внимание и другая публикация, формально не принадлежащая Оксману, но восходящая к его собранию и занятиям Гаршиным (Письма <Гаршина> к разным лицам / Публ. К.П. Богаевской и А.П. Оксман; Предисл. и примеч. К.П. Богаевской // Там же. С. 232–239).

13 См., например: Быков В. Талант ученого – талант художника // Новый мир. 1985. № 1. С. 248–249; Мильчина В. II Литературное обозрение. 1985. № 12. С. 71–72.

14 Из переписки Ю.Г. Оксмана / Вступ. статья и примеч. М.О. Чудаковой и Е.А. Тоддеса // Четвертые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1988 [далее сокращенно: Четвертые Тыняновские чтения]. С. 96–168.

15 Мариэтта Омаровна сослалась в этом месте на статью С.Я. Борового «К истории создания Одесского археологического института и его археографического отделения» (Археографический ежегодник за 1978 год. М., 1979. С. 96–101), в которой не раз упоминается о заслугах Оксмана, – исключительный случай в 1963–1988 гг.

16 Любимое Оксманом изречение Пушкина (из письма Пушкина к А.А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г.).

17 «С Юлианом Григорьевичем я переписывался, он писал необыкновенно интересные и содержательные письма, удивлявшие меня своей смелостью, – рассказывал Каверин в письме к автору этого очерка 26 августа 1985 г., – но, к сожалению, они не сохранились по понятным причинам. <…> Я очень хотел написать об Ю<лиане> Г<ригорьевиче> и его отношениях с Тыняновым, но больше того, что напечатано, сделать не удалось.

С Юлианом Григорьевичем у меня были тесные и сердечные отношения в течение многих лет. Я и моя жена очень любили его, и я надеюсь, что его бесценные услуги истории русской литературы когда-нибудь будут по достоинству оценены» (личный архив К.М. Азадовского).

18 Более полно заметка И.Б. Роднянской опубликована в кн.: Четвертые Тыняновские чтения. С. 118–119.

19 Слова эти были произнесены Е.Г. Эткиндом, чье имя в начале 1980-х гг. также относилось к числу запретных. Существует и другая версия этой фразы: «Кому и зачем понадобилось, чтобы лопасти этой мощной турбины не работали?» (см.: Пугачев В.В., Динес В.А. «А все-таки она вертится!» // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли: Межвузовский научный сборник. Вып. 5. Ч. 2: Посвящается памяти Юлиана Григорьевича Оксмана. Саратов, 1989. С. 48).

20 См.: БогаевскаяК.П. Возвращение.

О Юлиане Григорьевиче Оксмане // Литературное обозрение. 1990. № 4. С. 100–112; Ю.Г. Оксман в Саратове (Письма. 1947–1957) / Вступ. заметка, публ. и коммент. К. Богаевской // Вопросы литературы. 1993. Вып. V. С. 231–270; Богаевская К.П. Из воспоминаний // Новое литературное обозрение. 1996. № 21.

С. 124–129. Отметим, что К.П. Богаевская публиковала или предоставляла для печати обращенные к ней письма Оксмана (их общее число, по ее словам, составляло около 500) лишь фрагментарно, мотивируя свое решение тем, что «время для полной публикации этих писем еще не пришло» (Вопросы литературы. 1993. Вып. V. С. 234).

21 См.: Литературное обозрение. 1990. № 4. С. 107.

22 См. подробно: Егоров Б.Ф. Ю.Г. Оксман и Тарту // Новое литературное обозрение. 1998. № 34. С. 175–193.

23 В связи с присуждением В.Г. Баскакову за эту книгу докторской степени Оксман – вместе с другими учеными – обращался с открытым письмом к президенту АН СССР. См. об этом письмо Ю.Г. Оксмана к А.П. Скафтымову от 22 марта 1957 г. (Из переписки А.П. Скафтымова и Ю.Г. Оксмана / Предисл., сост. и подгот. текстов А.А. Жук; Публ. В.В. Прозорова // Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре: Статьи, публикации, воспоминания, материалы / Отв. ред. В.В. Прозоров. Саратов, 2010. С. 272–273.

24 В.В. Пугачев, со своей стороны, также посвятил этой проблеме ряд статей. Позднее они были собраны воедино и изданы – вместе с трудами Оксмана на ту же тему – отдельной книгой: Оксман Ю.Г., Пугачев В.В. Пушкин, декабристы и Чаадаев / Сост., вступ. статья и примеч.

Л.Е. Герасимовой, B.C. Парсамова и В.М. Селезнева. Саратов, 1999 (приложением опубликованы черновые наброски и подготовительные материалы Оксмана к его книге «Пушкин и декабристы», которая так и осталась незавершенной).

25 О споре вокруг десятой главы «Евгения Онегина» и позиции Оксмана (а вслед за ним и В.В. Пугачева) относительно этой проблемы см.: Пугачев В.В., Динес В.А. Историки, избравшие путь Галилея… С. 23–29; Динес В., Парсамов В., Гаркавенко О. К 75-летию профессора Владимира Владимировича Пугачева. Саратов, 1998. С. 53–59-

26 Никаких документальных свидетельств, подтверждающих этот факт, до настоящего времени не обнаружено.

27 Юрий Николаевич Коротков (1924–1989) – во второй половине 1960-х гг. сотрудник издательства «Молодая гвардия», редактор серии «Жизнь замечательных людей» и главный редактор первых семи томов историко-биографического альманаха «Прометей» (в 1966–1988 гг. было выпущено 15 томов; начиная с восьмого тома редактором значится С.Н. Семанов). Позднее работал в исторической редакции издательства «Советская энциклопедия».

28 Дмитрий Дмитриевич Благой (1983–1984) – историк литературы, автор многочисленных работ по русской литературе XVIII–XX вв. Действительный член Академии педагогических наук РСФСР. Неоднократно подвергался (в частных беседах и разговорах) язвительным нападкам Оксмана.

29 Оксман имел в виду кн.: Благой Д.Д. История русской литературы XVIII века.

М., 1945. Предназначенный для советских университетов и педагогических институтов, этот учебник в 1950-1960-е гг. переиздавался четыре раза.

30 Многострадальную историю своей работы над «Письмом…», в которую он вложил «много и труда, и вдохновения», Оксман кратко изложил в письме к К.И. Чуковскому от 26 ноября 1952 г. (см.: Ю.Г. Оксман – К.И. Чуковский: Переписка, 1949–1969 / Предисл. и коммент. А.Л. Гришунина. М., 2001. С. 38–40).

31 Эта точка зрения была высказана Оксманом в комментарии к публикации (им же осуществленной) письма А.А. Краевского и В.Ф. Одоевского к Пушкину (август 1836 г.) в кн.: Литературное наследство. Т. 58: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1952. С. 289–296.

32 Сомнение в правильности этой гипотезы см.: Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. «Сквозь умственные плотины»: Из истории книги и прессы пушкинской поры. М., 1972. С. 312 (2-е, доп. изд.: М., 1986. С. 373). Первое издание вышло уже после смерти Оксмана, однако точка зрения авторов на данный вопрос была ему известна из личных бесед. Аргументированное опровержение оксмановской позиции см. в статье: Турьян М.А. Из истории взаимоотношений Пушкина и В.Ф. Одоевского // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1983. Т. XI. С. 174–183.

33 Из писем от 18 сентября 1943 г., 6 декабря 1944 г., 20 мая 1945 г. и 16 июня 1945 г.

34 Цит. по: Четвертые Тыняновские чтения. С. 163–164.

35 Оба документа в настоящее время опубликованы. См.: Ю.Г. Оксман – К.И. Чуковский: Переписка, 1949–1969. С. 145–146,148-149 (текст К.И. Чуковского публикуется по черновому автографу, без даты).

36 Четвертые Тыняновские чтения. С. 116.

37 Из стихотворения «Мы не хуже Горация».

38 К сожалению, споры вокруг личности Оксмана разгораются и в наши дни.

В 2003 г., предваряя обширную, растянувшуюся на несколько лет публикацию писем Оксмана в журнале «Русская литература» полемическим (по отношению к другим авторам, публиковавшим письма Оксмана и писавшим о нем) предисловием, В.Д. Рак, научный сотрудник Отдела пушкиноведения и руководитель Текстологической комиссии Пушкинского Дома, сетовал по поводу обнародования полных текстов писем Оксмана, которые, по мнению современного пушкиниста, заводят читателя «на коммунальную кухню советского литературоведения», а потому их «следовало бы предать гласности и подвергнуть оценке много позднее, дождавшись времени, когда уйдут из жизни поколения, для которых его <Оксмана> образ наполнен острым публицистическим содержанием и которые готовы либо видеть происходившее на этой кухне его глазами, либо вступать с ним в ожесточенный спор…» (Русская литература. 2003. № 3. С. 139). Не желая углублять бесцельную дискуссию, ограничусь пассажами из статьи В.М. Селезнева, опровергающего этот – якобы объективный – взгляд на Оксмана:

«…Оксман никогда не считал свое мнение истиной в последней инстанции <… > Но он никогда не боялся прямо называть холуев – холуями, клеветников – клеветниками, душителей свободы – душителями свободы. В любое время, в любой аудитории. За что и получил сполна от литературных охранников коммунистической догматики. И от нынешних комментаторов из „Русской литературы“.

Юлиан Григорьевич не может ответить своим новоявленным хулителям. Но за него отвечают его классические труды о Пушкине, декабристах, Белинском, Тургеневе <… > его биография едва ли не первого диссидента нашего времени…» (Селезнев В. «Заводит читателей на коммунальную кухню советского литературоведения» (Рак против Оксмана) // Вопросы литературы. 2005. Январь-февраль. С. 314).

Николай Богомолов. К вопросу о литературных источниках песни А. Галича «Ошибка»

Эта песня не раз обсуждалась в критике, в том числе и с той точки зрения, которая заявлена в заглавии нашей статьи. Самая серьезная, конечно, статья написана А.Н. Костроминым1. В ней убедительно показано, что смысл знаменитой песни далеко не сводится к тому, что сам автор рассказывал о ней перед исполнением2. Уловленные предыдущими критиками ошибки – хронологические, лексические, географические – убедительно объяснены тем, что Галичу нужны были не конкретные, достоверные факты, а поэтическое обобщение: «.. текст описывает событие, которое могло быть под Нарвой или где-то – когда угодно. В любой исторический период России. При любой власти» (163).

А как же быть с подробнейшим рассказом Галича? Ведь в нем называются даты (которые на самом деле фиктивны), имена (которые не могли в этом контексте быть упомянуты), факты (которые легко опровергнуть). Зачем он был нужен автору?

Конечно, ответить на этот и ряд других вопросов с полной и абсолютной уверенностью вряд ли возможно. Но постараться понять внутреннюю логику стихотворения (а в дальнейшем мы будем говорить лишь о словесной структуре произведения), как нам кажется, возможно. Но сначала одно наблюдение вроде бы пустяковое, но на деле существенное. А.Н. Костромин задается вопросом: «Есть в тексте самой „Ошибки“ строчка, вызывающая множество мнений и трактовок, – а о чем, собственно, Галич пишет?

Нашивки – понятно, за ранения, например. А что за кресты у „померзших ребят“? Ношение нательных крестов военнослужащими вроде бы не приветствовалось политработниками всех уровней. Кресты – награды и воинские знаки – были как раз у врага. И на могилах павших – большей частью ставились не кресты, а деревянные пирамидки с жестяной звездой…» (159). Прямого ответа в статье мы не находим, но он подразумевается: кресты являются символами, говорят о вневременности, вечности происходившего и происходящего. С таким объяснением можно согласиться, но есть и еще одно. Издавна об отчаянно смелом человеке говорилось: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Вот эти кресты давнего времени и современные сорок третьему году нашивки за ранения, соединяясь, создают высокое напряжение образа. Может быть, даже слишком высокое, поскольку опущенные связующие звенья делают картину не до конца определенной и заставляют прямо говорить о непроизвольной ошибке автора.

Однако возвратимся к основному смыслу, заложенному автором в произведение. На наш взгляд, стихотворение-песня Галича должно быть рассмотрено прежде всего с точки зрения его вписанности в современную историю и литературу. И здесь на первый план, естественно, выдвигается последний год, когда Н.С. Хрущев стоял во главе страны. Конечно, вряд ли кто-нибудь в феврале, когда писалась «Ошибка», мог предсказать события октября, но было совершенно очевидно, что борьба вокруг личности и дела Сталина все более и более обостряется. С одной стороны, консолидировались его ожесточенные сторонники, стремившиеся всеми доступными им средствами обелить «вождя и учителя». Но и в официальной печати обозначилось явное похолодание, «Октябрь» явно стремился к ресталинизации, «Литературная газета», не говоря уж о «Правде» и даже относительно либеральных «Известиях», тоже не склонна была поддерживать решения XXII съезда, связанные с освобождением от этого имени. 19 февраля 1964 года А.Т. Твардовский записывал в дневнике: «Главный мотив <пленума ЦК> – культ личности. Можно считать, что это третий вал (после 20 и 22 [съездов]). Жизнь вновь и вновь заставляет допахивать эту трудную целину»3. И его журнал, читаемый и почитаемый в тех кругах, к которым принадлежал Галич, достойно исполнял эту задачу. Только что, в первом номере «Нового мира» появилась знаменитая статья В. Лакшина «Иван Денисович, его друзья и недруги», еще раз напомнившая читателям о великой повести, все более актуализирующейся в контексте современных споров. В том же первом номере печатаются будущие соратники Галича (при всех разногласиях и несовпадениях позиций) по делу диссидентства – А. Кузнецов, А. Синявский и Ф. Светов, рецензируется книга стихов еще одного наверняка ему хорошо известного автора – Н. Коржавина.

Как нам кажется, именно с этим связан комментарий Галича, втягивающий в смысловое поле песни имя Сталина и его жутковатой роли в военных событиях. Но и Хрущев, если вслушаться в комментарий, также не выводится из-под удара, он оказывается явным продолжателем дела Сталина. История бессмысленной героической гибели оказывается опошлена и предана царской охотой на костях погибших.

Политический комментарий не раскрывает смысла самой песни, а вводит ее в контекст, основательно забытый уже через десять лет4.

Этот смысл, в самых общих чертах верно понятый исследователем, тоже, как нам кажется, нуждается в уточнении.

Для поэзии (в том числе, конечно, и песенной) Галича характерна насыщенность литературными аллюзиями и параллелями. В случае с «Ошибкой» одну из таких аллюзий указал А.В. Кулагин – стихотворение убитого на войне Николая Майорова «Нам не дано спокойно сгнить в могиле…», напечатанное в пятом номере журнала «Новый мир» за 1963 год5. Однако нам представляется, что и оно, и другие названные исследователем стихотворения6 далеко не исчерпывают вопрос. Мы, со своей стороны, хотели бы напомнить о значительно более известном стихотворении, которое, как нам представляется, в наибольшей мере проецируется на структуру и смысл песни Галича. Речь идет о стихотворении Б. Слуцкого «Памятник»:

Об этом стихотворении авторы наиболее тщательной на данный момент книги о жизни и творчестве Слуцкого пишут: «Начинается книга стихотворением „Памятник“, единственным стихотворением, опубликованным поэтом после войны и после смерти Сталина – 15 августа 1953 года. Впечатление, которое произвело первое опубликованное Слуцким стихотворение, было огромным. Оно потрясло любителей поэзии: об этом вспоминают почти все, кто пишет о Слуцком. Иосиф Бродский говорил, что „Памятник“ Слуцкого толкнул его к стихописанию»8. К тому же, как видно из нашей сноски, стихотворение открывает первую книгу стихов Слуцкого, моментально сделавшуюся широко известной. Трудно поверить, что Галич не читал «Памятник» в газете, в этой книге или какой-либо другой – всегда он был на заметном месте9.

На первый взгляд, прямых словесных параллелей между «Ошибкой» и «Памятником» не так много, чтобы можно было говорить о заведомом расчете. Прежде всего, это обращение к похороненному солдату у Слуцкого: «Вставай, поднимайся!», где совершенно очевиден источник: знаменитая песня на мелодию «Марсельезы», сложенная П.Л. Лавровым (с небольшой фонетической коррекцией – «поднимайся» вместо «подымайся»). Так, может быть, и галичевское: «Что ж, подымайтесь, такие-сякие» заимствовано из того же источника? Трудно в это поверить хотя бы потому, что во всех других случаях цитаты «из официальных источников» Галич переиначивает – контекстуально или интонационно. Вспомним хотя бы, почти навскидку: «Я другой такой страны не знаю» и «Нас не трогай – мы не тронем» в «Без названия», советский гимн в «Канарейке», «Кантату о Сталине» в «Плясовой», «Взвейтесь кострами…» в «Балладе о чистых руках». Здесь же никакой иронии, а тем более издевательства услышать невозможно, все звучит предельно серьезно. И это вполне возможно, если текст опосредован, прошел через другие руки – в данном случае Слуцкого. И уж совсем отсутствует у Лаврова совпадение, очевидное у Галича и Слуцкого: «Я встал и поднялся» – «Вот мы и встали…» К словесным параллелям также относятся «мерзлый, мертвый камень» у Слуцкого – и «померзшие ребята», «если зовет своих мертвых Россия» у Галича. В обоих стихотворениях речь идет о пехоте, пехотинцах. Укажем также, что в стихотворении Галича, как и у Слуцкого, присутствует диалог мертвых солдат и некоей высшей силы. В «Памятнике» это формально слова солдат, отыскавших прах погибшего, но упомянутая выше ассоциация с «Рабочей Марсельезой» достаточно откровенно показывает, что тут имеются в виду какие-то гораздо более значимые силы. В «Ошибке» третья строфа, начинающаяся «Что ж, подымайтесь, такие-сякие» формально выглядит как убеждение самих себя, «померзших ребят», но, по сути, тоже является репликой в диалоге. Подобная организация текста чужда стихотворению Н. Майорова, что и заставляет нас с некоторым скептицизмом отнестись к предположению А.В. Кулагина.

Но, кажется, существеннее чисто словесных перекличек – схождения и сущностные отталкивания на содержательном уровне. Попробуем их определить.

Прежде всего, это система субъектной организации стихотворений. У Слуцкого она такова: в центре стоит «я» – погибший солдат. Само личное местоимение употреблено восемь раз, вдобавок к этому – «мне», «мой» и пр. А с другой стороны, его дополняет внеличное, определяющее как судьбу при жизни («дивизия», вместе с которой еще живой солдат лезет в гору), так и после нее: «солдаты», «скульптор», «батраки», «голодные» и пр. У Галича на первый план выдвинуто «мы», с которого и начинается стихотворение и которое еще несколько раз настойчиво повторяется в тексте и которому противопоставлена безличная «охота» с егерями. Никакого «я» в тексте нет, но «мы» включает это «я» вполне отчетливо. Таким образом, при общем сходстве членения на свое или интимно близкое («я» и Слуцкого, «мы» у Галича) и внеположное, есть и отчетливое различие.

Вторая особенность – Слуцкий регулярно употребляет слова, освященные традицией национальной и сугубо большевистской риторики: «родина» (дважды), «почетная служба» (и как вариант «посмертная служба»), «батраки», «голодные» и, конечно, – Советский Союз. При этом ничего точно не названо – безымянна гора, безымянна страна, о которой мы только и знаем, что она «освобожденная», и в ней «графские земли», нет никаких временных примет (если не считать, что освобождение чужой страны явно относится к 1944 или 1945 году). У Галича риторики нет, разве что она откликается ее наглядным отрицанием: «подымайтесь, такие-сякие», «мы – ни к чему», «полегла пехота… без толку, зазря»10, зато приметы места и времени весьма точные: пехота гибнет под Нарвой в 1943 году, а охота гуляет в общей для автора и его слушателей современности. Может быть, самое существенное – что названному у Слуцкого Советскому Союзу у Галича соответствует Россия, то есть понятие гораздо более древнее и вечное, чем временная аббревиатура. Таким образом, Галич, несомненно, куда «радикальнее» Слуцкого, стремящегося сохранить равновесие трагического и патетического (иногда даже излишне).

Конечно, мы отдаем себе отчет, что в 1953 году «Памятник» выглядел новаторским стихотворением. Уже были хорошо забыты чудом просочившиеся в печать стихотворение «Перед атакой» Семена Гудзенко (опубликованное впервые еще в 1943 году) или сборник Сергея Орлова «Третья скорость» (1946) со своим ничем не выдающимся «Памятником» («Его зарыли в шар земной…»), но с целым рядом пронзительно трагических стихов. Слуцкий, соединив официальную риторику и непривычную жесткость, если не жестокость, создал впечатляющее стихотворение – но впечатляющее для своего времени. Десять лет спустя, в начале 1960-х, в его поэтических достоинствах можно было сомневаться, и Галич, на наш взгляд, усомнился.

Меж тем у этих авторов было на первый взгляд гораздо больше оснований для того, чтобы объединиться в утверждении неких общих принципов существования в Советском Союзе 1950-1960-х годов. Слуцкий был одним из первых, кто ввел в официальную, то есть проходящую цензуру и печатающуюся в журналах и газетах современную поэзию, неканонический взгляд на события как войны, так и послевоенного времени. Его стихи были насыщены прозаизмами, картинами вовсе непоэтического, скудного и общеузнаваемого быта тех лет. Он во многом шел от тех же источников в русской поэзии XX века, что и Галич. А в стихах не печатавшихся, расходившихся в самиздате, еще как следует не сформировавшемся, он прикасался к ранам своей отчизны еще более отважно. И не случайно имена Галича и Слуцкого так часто сопрягаются в самых разных контекстах и самыми разными авторами. Известный «патриот» О. Платонов формулировал это так:

Во второй половине 60-70-х годов вокруг Окуджавы, Галича, Слуцкого, Эйдельмана, Коржавина существовали кружки еврейско-космополитической интеллигенции, вызывавшие во мне отвращение не только из-за их растленно-антирусского духа, но и из-за смехотворных претензий на «элитарность» и «первенствующее положение» в русской культуре <…> Особенно неприятные чувства во мне вызывали Н. Эйдельман и С. Рассадин с их самоуверенными и, по сути дела, невежественными рассуждениями о русской истории. <…> Рассадин хвалил Эйдельмана, тот его, а все вместе пели дифирамбы Окуджаве, Галичу, Слуцкому и другим еврейским «гениям». <…> Почти физически я ощущал их убогий, одномерный мир безбожников, антипатриотов, пошляков, зацикленных на своих племенных переживаниях и чаяниях, ненавидящих все русское и глумящихся над историей России11.

А вот слова человека с совсем другого берега: «Вот что следует отметить особо: некоторые стихотворения Слуцкого, в силу своей еретической направленности никак не могшие попасть в печать, очень рано (думаю, одновременно с песнями Галича) стали распространяться в списках»12. В книге Р. Тамариной главки о Слуцком и Галиче следуют друг за другом, что явно заставляет совмещать представление о них в сознании автора13. Впрямую сопоставляет (чтобы тут же противопоставить) двух поэтов Валерий Шубинский: «Из всех вариантов поведения – уйти в фиктивный мир наспех усвоенной культуры (как один из его друзей – Давид Самойлов) или занять позу обличителя (как другой сверстник – Александр Галич) – Слуцкий выбрал самый безумный – самоидентификацию и с убитыми, и с убийцами»14.

Но на самом деле об их прямых контактах нам известно очень мало. Однажды, в 1977 году, Галич в радиопередаче процитировал две строки Слуцкого15. В вызывающих мало доверия воспоминаниях И. Глазунова говорится: «А портрет мой стоил 100 рублей. Кстати, Александр Галич, к которому меня тогда водил Слуцкий, не заплатил мне за портрет своей жены»16. Вряд ли они могли не пересекаться в гостях у А. и Г. Аграновских, с которыми близко дружили17. Но нам кажется резонным полагать, что между ними существовала если не открытая неприязнь, то некоторый холодок. Так, авторы книги, на которую мы уже не раз ссылались (один из них – близкий друг Слуцкого), писали: «Войну против фашизма Слуцкий, как и большинство его сверстников, считал не только главным делом поколения, но и персональным долгом каждого. В оценке человека, близкого к призывному возрасту, для Слуцкого много значило, был ли этот человек на фронте. К тем, кто отсиживался в плену и без кого тыл мог бы обойтись, относился с подчеркнутым неодобрением <… > Нередко этот взгляд на людей не воевавших доходил до крайности»18. Тем самым он должен был с неприязнью относиться и к Галичу, который на фронте не был. Особенно могло обостриться такое отношение, если Слуцкий знал «Левый марш» (или «Марш штрафников»), написанный, согласно разысканиям А. Крылова, до «Ошибки» и исполнявшийся в доме Аграновских19. Эта сравнительно мало известная песня впрямую не касается военных событий, но в то же время в ней судьбы героев (детей репрессированных родителей, попадавших в детдома20) постоянно уподобляются войне, бою, штрафбатам, рукопашной, военному быту, тем самым в какой-то мере делаясь свидетельством и о войне.

Вообще следует отметить, что первые песни Галича до известной степени касались тех же тем, что и стихи Слуцкого, в том числе запретные21. В них выделяется тема лагеря и тем самым всей сталинской эпохи («Облака», «Заклинание»)22 и судеб еврейства в России («Острова», «Предостережение»). Констатируем также связь «Физиков и лириков» Слуцкого, написанных в 1960 году23, с более поздними «Жутким столетием» и «Я принимаю участие в научном споре…» Галича, в последнем из которых есть прямая отсылка если не к стихотворению Слуцкого, то к связанной с ним общественной дискуссии. Даже приметы времени нередко оказываются в них одними и теми же: больница, куда попадают воевавшие («Засуха» Слуцкого и «Больничная цыганочка» Галича), вдова погибшего («Память» и «Веселый разговор»), мальчишки военного времени («Мальчишки» и «Левый марш»), советские газеты («Газеты» и «Уходят друзья»), бог в пяти машинах и колонна с царственным наследником и его охраной из КГБ («Бог» и «Леночка»). Даже отдельным особенностям стиха находятся параллели. Так, в одной из статей о Слуцком читаем: «Приведу в качестве примера стихотворение «Как отдыхает разведчик» (стоит, кстати, попутно обратить внимание на очень характерный для Слуцкого тип заглавия: сказано деловито, просто, кратко, как в инструкции или справке; эта деловитая точность очень важна для автора, и его нисколько не смущает повторение одной и той же формулы: «Как меня не приняли на работу», «Как растаскивается пробка», «Как сделать революцию», «Как убивали мою бабку», «Как я снова начал писать стихи» и тому подобное)»24. Но ведь и для поэтики Галича такой тип названий очень характерен, только с добавлением: «Право на отдых, или Баллада о том, как я навещал своего брата…», «Вальс его величества, или Размышления о том, как пить на троих», «Баллада о том, как одна принцесса…», «Баллада о том, как едва не сошел с ума…», «История одной любви, или Как все это было на самом деле», названия отдельных песен из знаменитого цикла про Клима Петровича.

И в сюжетах Галич значительно радикальнее. Где у Слуцкого – простые мальчишки из ремесленного училища, получившие к тому же возможность отдохнуть, там у Галича почти те же мальчишки по-волчьи рвут друг другу горло и ломают ребра; газеты пишут не о светлом будущем, а об уходящих в небытие бывших друзьях, вдовы не проживают достойную светлую жизнь, а оказываются в той же грязи и мерзости, где только и свету в окошке, что единственная дочка, да и ту уводит один из виновников ее бед, – и так можно продолжать до бесконечности.

Но один из самых важных моментов, который, конечно, не мог не воздействовать на их отношения, – знаменитые строки из песни «Памяти Б.Л. Пастернака»: «Мы – поименно! – вспомним всех, / Кто поднял руку!» Вряд ли Слуцкий, бесконечно винивший себя за выступление на собрании, где осуждали Пастернака, мог равнодушно воспринимать это прямое обвинение в свой адрес, тем более что по логике вещей у него было что ответить: Галич не был на этом собрании не в знак протеста, а из-за болезни. По обычной логике, не поэтической (а в подобных случаях, кажется, обычная действует сильнее), он мог бы бросить такой упрек только в том случае, если бы сам голосовал против. Слуцкий и Галич, в чем-то очень близкие, все более и более отворачивались друг от друга.

Но, отворачиваясь, все-таки продолжали друг друга видеть. Об этом свидетельствует, как нам кажется, одно стихотворение Слуцкого. Впервые оно появилось в печати в середине 1971 года26, но особой популярностью не пользовалось. Автор перепечатал его только раз, и больше в прижизненные книги оно не входило. Его название упомянуто выше – «Как отдыхает разведчик».

С нашей точки зрения, это прямая реплика на вставную «новеллу» из «Баллады о Вечном огне» Галича, которая была закончена 31 декабря 1968 года и тут же довольно широко начала исполняться. Напомним, что в этой части, резко выделенной ритмически и мелодически, речь идет о двух разведчиках-«урочках», отправившихся брать «языка». Но вместе с этим у них «затикали в подсумочке / Трофейные часы», а после этого начался и буйный отдых («мы пьем-гуляем в Познани»), в результате чего один из них оказался арестован и расстрелян.

Внешние приметы во многом совпадают: отдых, трофейные часы, ухоженные усы (и даже рифма «усы – часы», – правда, часы тут другие). К тому же Слуцкий словно подкрашивает эту картину намеками на другие тексты Галича:«.. проспал <…> вытянув вдоль мирозданья / пару исхоженных ног» очень напоминает подвыпившего пролетария из «Вальса его величества», который «спит, а над ним планеты – / Немеркнущий звездный тир», да и завершение его: «Не трожьте его! / Не надо! / Пускай человек поспит!» Непонятно откуда взявшаяся неумолкающая струна у Слуцкого (в 12-й строке) без труда может быть возведена к «Черновику эпитафии»: «И мучительна, и странна / Все одна дребезжит струна». «Солнце еще в зените» откликается галичевскому сравнению: «И казалось мне, что вздор этот вечен, / Неподвижен, точно солнце в зените» («Баллада о стариках и старухах…»). Начало стихотворения (из первых восьми строк четыре начинаются с «вот») также имеет параллели в текстах Галича: «Вот пришли и ко мне седины…», «Вот он скачет, рыцарь удалой…»

Одним словом, нам кажется, что как в свое время Галич «переписывал» Слуцкого, так теперь Слуцкий «переписал» Галича. Конечно, общий смысл «Баллады о Вечном огне» в его стихотворении не отразился, однако вставной эпизод о разведчике оказался переосмыслен приблизительно так: да, вне своего основного военного дела он может показаться «живущим налегке», но помните, что вот-вот начнется следующее задание, и все изменится28.

Примечания

1 Костромин А.Н. «Ошибка» Галича: ошибки сегодняшние и вневременные // Галич: Проблемы поэтики и текстологии. М., 2001. С. 148–165. Далее ссылки на эту работу даются в тексте статьи с указанием страницы в скобках.

2 Комментарий, переданный по радио «Свобода» в 1974 г., см.: Галич А. Я выбираю свободу. М., 1993 (= Глагол. № 3). С. 92~94. Фрагментарно: Галич А. Облака плывут, облака. М., 1999. С. 70–72. Далее стихи Галича цитируются по этому изданию.

3 Твардовский А. Новомирский дневник. М., 2009. Т. 1. С. 226.

4 Напомним, что он был сделан 12 октября 1974 г., то есть практически к 10-летию Пленума ЦК КПСС, на котором был снят Хрущев (состоялся 14 октября 1964 г.).

5 См.: Кулагин А.В. О литературном источнике песни «Ошибка» // Галич: Новые статьи и материалы. М., 2009. Вып. 3. С. 248–259.

6 Это «Песня о солдате» самого Галича – официальная, написанная для популярного кинофильма, и «Людмила» В.А. Жуковского. Вдобавок отметим, что строка «Вновь трубы трубят», видимо, отсылает к началу самой популярной официальной песни на слова Галича: «Протрубили трубачи тревогу».

7 Слуцкий Б. Память: Книга стихов. М., 1957. С. 7–9.

8 Горелик П., Елисеев Н. По теченью и против течения… Борис Слуцкий: Жизнь и творчество. М., 2009. С. 191.

9 Так, во второй книге Слуцкого («Время») «Памятник» заключает второй раздел книги, «Тысяча девятьсот сорок пятый».

10 О том, что эти слова вызывали особый гнев официальных начальственных лиц, см.: Галич А. Я выбираю свободу. С. 93–945 Медников А. Без ретуши // Кольцо А. М., 2007. Т. 43. С. 139. Галич приписывает особенно резкую реакцию Н.В. Лесючевскому, Медников – В.Н. Ильину.

11 Платонов О. Русское сопротивление на войне с антихристом: Из воспоминаний и дневников. М., 2010. С. 69. См. также: http://rusk.ru/st.php?idar=ii0550.

12 Копелиович М. Российские (советские) поэты: Кое-что из моего чемодана (Продолжение): Он говорил от имени России (Борис Слуцкий) // http://www.sunround.com/ club/copeb.html. В одноименной статье (Новый мир. 1994. № и) этого пассажа нет.

13 См.: Тамарина Р. Щепкой – в потоке: Документальная повесть, стихи, поэма. Алма-Ата, 1991. С. 251–268.

14 Шубинский В. Семейный альбом: Заметки о советской поэзии классического периода // Октябрь. 2000. № 8. С. 168.

15 См.: Галич А. Я выбираю свободу. С. 153.

16 http://www.claudi.ru/obz/Cimkportret_ily_ glazunov_y.html. Недоверие наше вызвано тем, что в 1976 г. Галич подписал направленное против Глазунова письмо «Немного о политическом вояжерстве» ( Галич А. Я выбираю свободу. С. 196–198).

17 См.: Аграновская Г. Пристрастность: Воспоминания. М., 2003.

18 Горелик П., Елисеев Н. Указ. соч. С. 76–77*

19 Крылов А.Е. О проблемах датировки авторских песен: На примере творчества Александра Галича// Галич: Проблемы поэтики и текстологии. М., 2001. С. 190–192. Приносим благодарность А.Е. Крылову за разнообразную помощь в работе.

20 О фактическом субстрате песни см. первую часть воспоминаний человека, которому она посвящена: Метальников Б. Я расскажу вам…: Воспоминания. М., 2006.

21 Весьма убедительную параллель между «Ночным дозором» Галича и «Славой» Слуцкого привел А.Е. Крылов ( Крылов А.Е. О двух «окуджавских» песнях Галича // Галич: Новые статьи и материалы. М., 2009. С. 291–292).

22 Прямые аналоги запретным «сталинским» стихам Слуцкого у Галича появляются позже: «Вальс, посвященный Уставу караульной службы» (который, что немаловажно отметить, представлял героя песни воевавшим), написанный зимой 1965/66 г., и в особенности писавшаяся с 1966 г. поэма в песнях «Размышления о бегунах на длинные дистанции».

23 Подробнее об этом ультрапопулярном стихотворении и его общественном контексте см.: Горелик П., Елисеев Н. Указ. соч. С. 294–296.

24 Лазарев Л. «Моя война еще стреляет рядом»: О Борисе Слуцком и его поэзии // Лехаим. 2001. № 5 (109) (http://www.lechaim.ru/ARHIV/109/lazarev.htm).

25 Все примеры формул и словоупотребления Слуцкого – из книги «Память». Может быть, не будет лишним напомнить, что Никое Белояннис (1915–1952) – греческий коммунист, расстрелянный по обвинению в шпионаже в пользу СССР, а «голодных и рабов» – прямая отсылка ко второй строке партийного гимна «Интернационал». Среди более поздних стихов Слуцкого есть, к примеру, «Агитация среди войск противника» и «Ленинские нормы демократии».

26 Смена. 1971. № 21. С. у. Оно вошло в довольно большую подборку стихов, которые, видимо, можно отнести к числу написанных совсем недавно. Аналогичные подборки поэт любил называть «Стихи этого года» или каким-либо схожим образом.

27 Слуцкий Б. Доброта дня. М., 1973. С. но.

28 Обратим внимание, как Слуцкий в последней строфе уходит от почти классически точных рифм. В цитированной выше статье Л.И. Лазарев писал, что поэт вообще отказывается от рифмовки, однако на самом деле здесь появляется редкая в русской поэзии консонансная рифма, сначала явно ощутимая («гении – задания»), а затем удерживающаяся на крайнем пределе созвучности («плечу – полсуток… еще»). Здесь перед нами удачный образец почти иконического рифмования: стремительный отказ от точности соответствует столь же стремительному приближению к грани жизни и смерти.

Алина Бодрова. «Духи высшие, не я…» К истории текста стихотворения Е.А. Баратынского «Недоносок»

Стихотворение Баратынского «Недоносок» впервые увидело свет на страницах апрельской книжки «Московского наблюдателя»1, где довольно существенно пострадало как от вмешательства цензуры, так и от типографского недосмотра. В журнальной публикации недоставало последних двух строк – о тягости бессмысленной вечности, а также четырех стихов в VI строфе, которая осталась явно неполной: «Смутно слышу я порой… / Плач недужного младенца… / Слезы льются из очей; / Жаль земного поселенца!»2.

Когда Баратынский, спустя почти семь лет, стал готовить к печати свой третий поэтический сборник «Сумерки», он внес в текст начальной редакции ряд изменений и поправок, которые не сводились, однако, только к восстановлению пропущенных строк. Самым значительным отличием поздней редакции, уже на стадии подготовки цензурной рукописи3, было изъятие второй строфы, напечатанной в «Московском наблюдателе»:

Такое авторское решение заставляет пристальнее взглянуть на это восьмистишие – прежде всего «изнутри» текста ранней редакции, что позволяет яснее увидеть его место в образной структуре стихотворения и развитии лирического сюжета.

Нетрудно заметить, что в этих строках, с одной стороны, повторяются уже известные характеристики центрального персонажа, данные в первой строфе, а с другой – концентрируется ряд мотивов, которые затем получат огласовку в последующих восьмистишиях. Начальная строка «Весел я небес красой» кажется смысловым дублетом зачина следующей строфы: «Солнце блещет —радость мне / <…>/ И веселыми крылами». Слепота героя («Но слепец я») коррелирует с невозможностью увидеть мир земли, о чем говорится в V и VIII строфах: «Оглянуся ли на землю – / Грозно, черно тут и там…», «Мир я вижу как во мгле». Горькие слова о единственно доступном чувстве бытия «средь пустых полей эфира» напоминают о тягостном просторе вечности в окончательной редакции «Недоноска» («В тягость роскошь мне твоя, / В тягость твой простор, о вечность!») . Характеристика «Духи высшие, не я» в какой-то мере дублирует зачин стихотворения: «Я из племени духов, / Но не житель Эмпирея» (т. е. высшей области небесных сфер).

Выделяется эта строфа и в сюжетном отношении. Как первая, предшествующая ей, так и последующие строфы (III–V) описывают прежде всего физические действия, совершаемые духом-недоноском или происходящие с ним: «Долетев до облаков, / Опускаюсь я слабея…», «.. ношусь <…>/ Меж землей и небесами» (I), «играю в вышине», «ластюсь», «пью… воздух тонкой», «пою» (III), «дуновенье роковое» его «вьет, крутит… мчит» (IV), его «Бьет… древесный лист, / Удушает прах летучий» (V). Во второй строфе действие, напротив, отсутствует, а фокус переносится на чувства и ментальные состояния героя: «В разуменье / Мне <…>/ Не дано их провиденье», «Духи высшие <…>/ Постигают тайны мира», «Мне лишь чувство бытия…». Такие характеристики и сентенции мы находим затем лишь в финальных строках («Мир я вижу как во мгле…»).

В центре второй строфы, таким образом, оказывается декларативная автохарактеристика, признание недостижимого превосходства «духов высших» над ничтожным духом-слепцом. Самоумаление героя именно в этой строфе достигает предела за счет эксплицированного противопоставления: «духи высшие, не я», которое после исключения этой строфы можно вывести лишь косвенно.

Не раз справедливо отмечалось, что центральный образ стихотворения проецируется на судьбу поэта и личное самоощущение Баратынского в середине 1830-х годов4. Этот «метапоэтический» контекст позволяет увидеть в оппозиции «духи высшие» vs «ничтожный дух» отражение одного из ключевых противопоставлений литературной эстетики 1820-1830-х годов: «субъективные поэты», которым подвластен лишь мир собственной души (Байрон, Шиллер), и всеохватывающие, объективные поэты-гении, способные облететь мыслью весь мир, самым ярким представителем которых безоговорочно признавался Гете5.

В пользу такого прочтения свидетельствует в том числе мощный интертекстуальный пласт «Недоноска» – прежде всего гетеанские подтексты стихотворения. Еще в давней работе В. Ляпунова была отмечена перекличка заглавного образа с Гомункулом из второй части «Фауста»6. Затем Н.Н. Мазур обратила внимание на автоотсылку к программному стихотворению самого Баратынского «На смерть Гете», содержащуюся в интересующей нас строфе (ср. «Духи высшие, не я / Постигают тайны мира…» – «Крылатою мыслью он мир облетел», «С природой одною он жизнью дышал / Ручья разумел лепетанье / <…> Была ему звездная книга ясна…», «Изведан, испытан им весь человек!..»)7.

Намеченный ряд гетеанских подтекстов «Недоноска» и, в частности, его второй строфы можно продолжить. Переклички с текстом Баратынского обнаруживаются в стихотворении Гете «Гений, парящий над земным шаром, одною рукою ввысь, другою вниз указующий» («Schwebender Genius liber der Erdkugel mit der einen Hand nach unten, mit der andern nach oben deutend», 1826–1827). Этот экфрастический текст (точнее, серия стихотворных текстов-подписей) был сочинен Гете к одной из аллегорических картин, заказанных поэтом художнику и архитектору А. Гейделофу для Веймарской художественной школы. В1825 году изображения были перенесены на фасад дома Гете в Веймаре, а затем гравированы на отдельных листах8. Известно, что такие гравюры с соответствующими стихами Гете дарил некоторым друзьям9. При жизни Гете отдельные строфы публиковались в немецкой периодике, едва ли хорошо известной русскому читателю; сводный текст был впервые напечатан в VII томе посмертного собрания сочинений (1833)10:

Как и «Недоносок», стихотворение Гете представляет собой монолог неземного существа – гения, парящего между небом и землею, откликающегося на состояние природы и наблюдающего мир: «И ношусь <…>/ Меж землей и небесами» – «Между небесами и землей / Я несусь…», «Весел я небес красой…» – «Я наслаждаюсь синевой <небес>». Но, в отличие от духа-недоноска, гений Гете находит в созерцании земли и небес смысл истинного бытия и торжество духа – то есть, говоря словами Баратынского, «постигает тайны мира», в противоположность тому, кому «в разуменье» дара провидения не дано. Таким образом, словесные и образные переклички11 со стихотворением Гете, поддержанные и на метрическом уровне (в обоих текстах – четырехстопный хорей12), подчеркивают полемическую ориентацию центрального образа «Недоноска». В таком контексте за противопоставлением «Духи высшие, не я» трудно не увидеть антитезу гармоническому и всеобъемлющему гению Гете и подобным ему «объективным» гениям.

Может быть, именно категоричная полемичность второй строфы предопределила ее судьбу в «Сумерках». Судя по другим текстам сборника, подвергшимся авторедактуре при подготовке книги, Баратынский не раз сокращал те фрагменты, в которых поэтические формулировки достигали предельной однозначности. Так, например, поэт поступил с «Осенью», убрав в редакции «Сумерек»13 десятистрочный фрагмент – окончание VIII и начало IX строф первоначальной редакции:

Помимо этого, ко времени работы над «Сумерками» изменило круг ближайших ассоциаций само представление об объективном, всеобъемлющем гении – таким «духом высшим» оказывался прежде всего «русский Гете» – Пушкин15. В этой перспективе полемическое упоминание «духов высших», окруженное не только отсылками к Гете, но и опознаваемыми пушкинскими реминисценциями16, могло показаться неуместным противопоставлением безвременно погибшему Пушкину.

Обнаруженная отсылка к тексту Гете заставляет вновь обратиться к проблеме «Баратынский и немецкая поэзия»17, интерес к которой до сих пор остается минимальным, так как устойчиво считается, что немецкого языка поэт не знал или знал его очень плохо, а потому поиск немецких источников (за исключением переводившихся текстов) непродуктивен. Применительно к разбираемому стихотворению Гете нельзя, конечно, совершенно исключить возможность находки французского перевода-посредника, однако в доступных библиографических справочниках такой перевод, относящийся ко времени до 1835 года, не зафиксирован18; судя по библиотечным каталогам19, лирические тексты Гете вообще, в отличие от его драм, поэм и прозы, особенной популярностью у французских переводчиков не пользовались.

В то же время вопрос о том, насколько Баратынский (не) владел немецким языком, несомненно, требует новых уточнений, потому что даже биографические свидетельства о степени его знакомства с языком Шиллера и Гете исключительно противоречивы, на что недавно справедливо обратила внимание Д.М. Хитрова20.

Вслед за нею напомним эпистолярные высказывания поэта, касающиеся его осведомленности в немецком. «Не зная немецкого языка, я очень обрадовался случаю познакомиться с немецкой эстетикой», – писал Баратынский Пушкину в начале 1826 года, сожалея о том, что «не читал Канта» и не вполне знаком с «трансцендентальной философией», предметом увлечения его московского окружения21. «Поблагодари за меня милую Каролину <Яниш> за перевод „Переселения душ“. Никогда мне не бывало так досадно, что я не знаю по-немец-ки…», – замечал он в письме к И.В. Киреевскому 1832 года22. С другой стороны, существуют и свидетельства противоположного содержания: еще в письмах к матери из Пажеского корпуса Баратынский сообщал об учебных переводах с немецкого («перевожу <… > с немецкого на русский»23), затем, уже в Финляндии, он подробно рассказывал ей о своем немецком чтении:

Я продолжаю читать по-немецки. Бог знает, есть ли успехи, по крайней мере, я докучаю всем офицерам, знающим этот язык, своими вопросами и желанием говорить на нем. Эти господа весьма забавны и, даром что немцы, на своем языке умеют только разговаривать, а читать не способны, и очень редко могут мне помочь; я вынужден оставлять места, которые не могу перевести со словарем24.

Определенных успехов в своих занятиях Баратынский, вероятно, добился – по крайней мере в его формулярном списке 1826 года указано, что «предъявитель сего <… > по Российски, Французски и Немецки читать и писать умеет»25. Существеннее, что в нашем распоряжении есть сведения и о прямых обращениях Баратынского к немецкой поэзии. В его письме А.П. Елагиной осенью 1829 года содержится, по всей видимости, до сих пор не отмеченный отзыв о стихотворении Г. Гейне «Du bist wie eine Blume…», высоко оцененном русским поэтом:

Я вам премного обязан за присланные вами стихотворения. В них много простодушия и оригинальности. Стихотворение про ласточек исполнено грации; но мне еще более нравится: «Du bist wie eine Blume»26. В этом последнем есть чувство, которое, конечно, испытал всякий, кто только одарен душою не чуждой восторженности; но никто не решался выразить этого чувства, по чрезвычайной простоте его27.

Из дневниковой записи А.И. Тургенева от 22 января 1835 года мы знаем и о переводе «стиха Гете», выполненном Баратынским, который, как показала в недавней статье Д.М. Хитрова, был переводом стиха из баллады Шиллера «Кубок» («Der Taucher»)28.

Все эти факты позволяют думать, что, несмотря на свои эпистолярные заявления, Баратынский вполне мог читать и понимать стихотворные тексты на немецком языке. Его внимание к Гете едва ли нуждается в дополнительном комментарии, достаточно вспомнить цитировавшуюся выше эпитафию «великому старцу», написанную в апреле-мае 1832 года и опубликованную в альманахе «Новоселье» в начале 1833 года29. Можно предположить, что Баратынский держал в руках посмертное собрание сочинений Гете, которое обстоятельно рецензировалось в русской периодике, в частности в развернутых статьях К.А. Полевого в «Московском телеграфе»30. Также нельзя исключать, что он мог знать о гравюре со стихами, ведь в окружении Баратынского было немало людей, знакомых с Гете и посещавших его дом в Веймаре31.

Гений парящий над земным шаром (из Гёте)

Между солнцем и землею

В созерцаньи я ношусь;

Чудной неба синевою

Я любуюсь, веселюсь.

Memento mori. Ах довольно!

Зачем мне это повторять?

И в жизни светлой и привольной

О смерти скорбной вспоминать?

Как старый школьник-лицемер

Я говорю тебе docendo:

«Мой милый друг, на свой манер

«Лишь vivere memento».

Днем светило золотое

В небе радостно блестит;

Что-то чудное, святое

Шепчет лес, волна звучит…

Ночью лунною сребрятся

Гор верхи и дерева;

Волны с шумом не катятся,

Не колыхнется вода…

И в природе ум высокий

Наслаждение найдет.

В целом мире смысл глубокий

Он оценит и поймет.

Помимо самого факта обращения к этому тексту Гете, перевод Павлова примечателен близкими словесными перекличками со стихотворением Баратынского:

Между солнцем и землею

В созерцаньи я ношусь ;

Чудной неба синевою

Я любуюсь, веселюсь.

<…>

Днем светило золотое

В небе радостно блестит ;

Что-то чудное, святое

Шепчет лес, волна звучит.

И ношусь, крылатый вздох,

Меж землей и небесами.

Весел я небес красой…

Блещет солнце – радость мне!

Может быть, в этих текстовых схождениях стоит видеть косвенное свидетельство тому, что гетевский подтекст «Недоноска» не остался вовсе не замеченным современниками.

Примечания

1 Московский наблюдатель. 1835. Ч. 1. Апрель. Кн. 1 [ценз. разр. 30 апреля; ценз, билет 20 мая: ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 5. № 89. Л. 113 об. – 114; вышел 22 мая: Московские ведомости. 1835. № 41. 22 мая. С. 2047]. С. 526–528 (подпись: Е. Баратынский).

2 Недостающие в первой публикации строки традиционно реконструировались с опорой на позднейшую редакцию «Недоноска» в цензурной тетради (ПД. Ф. 33. On. 1. № 43. Л. 11 об. – 13 об.) и в печатном сборнике (Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского. М., 1842. С. 31–35). Однако не менее авторитетным источником в данном случае представляется сохранившаяся в семейном архиве копия ранней редакции, записанная С.Л. Энгельгардт в тетради со стихотворениями первой половины 1830-х гг. (РГАЛИ. Ф. 394. On. 1. № 170. Л. 47 об. – 48 об.). Чтение финальных стихов в копии совпадает с вариантом цензурной тетради:

«В тягость роскошь мне твоя, / О, бессмысленная вечность!», но в VI строфе копия С.Л. Энгельгардт расходится как с цензурной тетрадью, так и с окончательным текстом сборника, что затрудняет надежную реконструкцию авторского текста, отданного в редакцию «Московского наблюдателя». Ср.: «Смутно слышу я порой / Шум враждующих народов, / Поселян безумных вой / Под бичем их переходов, / Гром войны и крик страстей» (копия С.Л. Энгельгардт) – «Смутно слышу я порой / Клич враждующих народов, / Поселян беспечных вой / Под бичем <в „Сумерках“: „Подъ грозой с> их переходов, /Гром войны и крик страстей…» (цензурная тетрадь).

3 См.: ПД. Ф. 33. On. 1. № 43. Л. и об. – 13 об.

4 См.: Мазур Н.Н. «Недоносок» Баратынского // Поэтика. История литературы. Лингвистика: Сборник к 70-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 1999. С. 141, 145–147, 156; Песков А.М. Е.А. Боратынский: Очерк жизни и творчества // Боратынский Е.А. Поли. собр. соч. и писем. М., 2002. Т. 1. С. 63–67.

5 См., например: Мазур Н.Н. Указ. соч. С. 149; Хитрова Д.М. Литературная позиция Е.А. Баратынского 1820 – первой половины 1830-х гг. Дисс…. канд. филол. наук. М., 2005. С. 179.

6 Liapunov V. A Goethean Subtext of Е.А Ваratynskij’s «Nedonosok» // Slavic Poetics: Essays in honor of Kiril Taranovsky. The Hague, Paris, 1973. P. 277–281. См. также: Мазур Н.Н. Указ. соч. С. 161.

7 Мазур Н.Н. Указ. соч. С. 149. Сопоставление можно расширить, обратив внимание на общую метафорику полета в обоих стихотворениях: ср. «Крылатою мыслью весь мир облетел…», «К предвечному легкой душой возлетит…» – «Долетев до облаков / <…> ношусь – крылатый вздох / Меж землей и небесами». Если «высший дух» Гете, «все дольное долу отдавший», может возлететь к небесам, к Предвечному, то дух-недоносок обречен вечно носиться «меж землей и небесами», не имея возможности ни прикоснуться к заоблачному Эмпирею, ни воплотиться на земле. См. также: Савинков С.В., Фаустов А.А. «Недоносок»

Е.А. Боратынского как авторский миф // Венок Боратынскому: Материалы I и II Российских научных чтений «Е.А. Боратынский и русская культура» 21–23 июня 1990, 20–23 мая 1994. Мичуринск, 1994. С. 101–103.

8 См.: Гете И.-В. Собр. соч.: В 13 т. М.; Л., 1932. Т. 1: Лирика. С. 661 (примеч. А.Г. Габричевского).

9 Перечень подаренных автографов см.: Goethes Werke / Hgs. im Auftrage der Grossherzogin Sophie von Sachsen. Weimar, 1910. Bd. 5. Abt. 2. S. 94–95.

10 Goethe’s Nachgelassene Werke. Stuttgart; Tubingen, 1833. Bd. 7. S. 146–147. В ряде позднейших авторитетных изданий Гете (см., например: Goethes Werke. Weimar, 1891. Bd. 4. S. 134–135; Goethes Samtliche Werke. Jubilaums-Ausgabe. Stuttgart; Berlin, 1902–1912. Bd. 2. S. 126–127) на основании одного из автографов в состав текста включались еще две строфы, примыкающие к первому катрену: «Und wenn mich am Tag die Feme / Luftiger Berge sehnlich zieht, / Nachts das Ubermafi der Sterne / Prachtig mir zu Haupten gltiht – // Alle Tag und alle Nachte / Rtihm ich so des Menschen Los; / Denkt er ewig sich ins Rechte, / 1st er ewig schon und grofi» («И когда дневные дали / Гор воздушных взор манят, / Иль ночами засверкали / Звезды там, за рядом ряд, – //Я вседневно и всенощно / Человечий славлю рок: / Ежель мыслишь правомощно, / Будешь дивен и высок» – перевод М.А. Кузмина: Гете И. -В. Собр. соч. Т. 1. С. 515). Эти восемь строк были впервые опубликованы в журнале «Chaos» при жизни Гете (1829.1. Jahrgang. № 52. S. 208), а затем появились в альманахе, изданном А. Шамиссо и Г. Швабом (Deutscher Muse-nalmanach fur das Jahr 1833. S. 6), где были напечатаны как часть другого стихотворения «Dornburg, September 1828» («Frtih wenn Tal, Gebirg und Garten…»; то же решение было принято и в посмертном издании: Goethe’s Nachgelassene Werke. Stuttgart; Tubingen, 1833. Bd. 7. S. 68–69).

11 Отметим также сходные ритмико-синтаксические конструкции, основанные на повторах внутри стиха, в текстах Гете и Баратынского: «Zwischen Oben, zwischen Unten…», «So am Grtinen, so am Bunten..» – «Надо мной и подо мной…», «Бедный дух! ничтожный дух!…», «Бури грохот, бури свист! / Вихорь хладный! вихорь жгучий!»

12 В полиметрическом тексте Гете (х4 + я4/3 + х4) строфы четырехстопного хорея занимают «ударные» места: это первый катрен, задающий ритмическое ожидание, и финальное восьмистишие.

13 См.: Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского. С. 74–75-

14 Современник. 1837. Т. V. № 1. С. 282–283. Выделенный курсивом фрагмент Баратынский сократил еще при подготовке рукописи сборника для первого представления в цензуру (см.: ПД. Ф. 33. On. 1. № 43. Л. 29–29 об.).

15 См. об этом: Песков А.М. К истории происхождения мифа о всеотзывчивости Пушкина // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 230–238.

16 Наиболее обстоятельный разбор перекличек с пушкинскими текстами, прежде всего с «Бесами», см.: Мазур Н.Н. Указ. соч. С. 147–149.

17 Ср. категорическое суждение В.М. Жирмунского в авторитетном исследовании «Гете в русской литературе»: «Никаких следов знакомства с лириком Гете мы не находим у Баратынского, воспитанного всецело на французской поэтической и философской культуре» ( Жирмунский В.М. Гете в русской литературе. Л., 1981. С. 116).

18 См.: Baldensperger F. Bibliographie critique de Goethe en France. Paris, 1907. P. 73–82. Самый ранний известный французский перевод стихотворения – прозаическое переложение Анри Блаза: Poesies de Goethe / Traduites pour la premiere fois par le Baron Henri Blaze. Paris, 1843. P. 289–289 (заглавие: «Un Genie, prenant son essor au-dessus du globe»).

19 Были просмотрены каталоги Национальной библиотеки Франции (www.bnf.fr), Берлинской государственной библиотеки (http://staatsbibliothek-berlin.de), иностранный каталог Российской национальной библиотеки.

20 Хитрова Д.М. Неизвестный стих Баратынского // Тыняновский сборник. Вып. 12: Десятые – Одиннадцатые – Двенадцатые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2006. С. 209–210.

21 Летопись жизни и творчества Е.А. Боратынского / Сост. А.М. Песков; Текст подгот. Е.Э. Лямина, А.М. Песков. М., 1998. С. 172–173 (письмо от начала января [после 7] 1826 г.).

22 Там же. С. 293 (письмо от конца апреля – начала мая 1832 г.). См. также письмо В.А. Эртеля к Баратынскому от 19 февраля 1836 г.: «Как я жалею, что Ты не знаешь немецкого языка, ибо Ты богат душою и воображением, а немецкий есть язык сердечный и фантастный; и я бы тогда на своем природном языке сказал Тебе гораздо лучше, сколь искренно я Тебя люблю» (Там же. С. 332; подлинник письма: ПД. Ф. 33. On. 1. № 97).

23 Там же. С. 62 (письмо от конца 1812 г.).

24 Там же. С. 125 (письмо от апреля [до 22] 1823 г.).

25 См.: ПД. Ф. 33. On. 1. № 61. Л. 3; ПД. Ф. 33. On. 1. № 65. Л. 1 об. – 2.

26 Ср. перевод А.Я. Мейснера: «Ты как цветок невинна, / Мила и хороша, / Но где тебя ни встречу – / Тревожится душа. // Я руки над тобою / С молитвой бы скрестил, / Чтоб Бог тебя прекрасной / И чистой сохранил» (Полное собрание сочинений Генриха Гейне в переводе русских писателей под редакциею П.В. Быкова. М., 1900. Т. 1. С. 185). Нельзя исключать, что под «присланными стихотворениями» мог иметься в виду сборник Гейне «Книга песен» («Buch der Lieder», 1827), куда вошел названный текст (см.: Buch der Lieder von H. Heine. Hamburg, 1827. S. 223). В таком случае второе стихотворение («про ласточек» – «celle des hiron-delles»), упомянутое в письме Баратынского, вероятно, – «Im Walde wandl’ich und weine…» (Ibid. S. 181), которое так же, как «Du bist wie eine Blume…», помещено в цикл «Heimkehr» («Возвращение домой»; перевод Л.А. Мея: «По лесу брожу я и плачу, / А дрозд сквозь густые листы / Мне свищет, порхая по веткам: / «О чем закручинился ты?» // Узнай у сестриц, у касаток – / Они тебе скажут – о чем: / Весной они гнезда лепили / У милой моей под окном» [Полное собрание сочинений Генриха Гейне… Т. 1. С. 157]).

27 Летопись жизни и творчества Е.А. Боратынского. С. 232 (письмо от второй половины октября – ноября 1829 г.); перевод уточнен по французскому оригиналу: Сочинения Евгения Абрамовича Баратынского. М., 1869. С. 518.

28 Хитрова Д.М. Неизвестный стих Баратынского. С. 207–213.

29 См.: Боратынский Е.А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2. Ч. i: Стихотворения 1823–1834 годов. М., 2002. С. 278–279.

30 [Полевой К.А.] О сочинениях Гете, изданных после его смерти // Московский телеграф. 1834. Ч. 55. № 1. С. 3–22; № 2. С. 197–221.

31 Среди русских посетителей Гете, побывавших в Веймаре после 1826 г., – А.И. Тургенев, В.А. Жуковский, С.П. Шевырев, А.И. Кошелев (см.: Дурылин С. Русские писатели у Гете в Веймаре // Литературное наследство. [Т.] 4–6: [Гете]. М., 1932. С. 296–297,340-350,450–466, 492–495). Впоследствии Веймар посетил и сам Баратынский, однако это произошло лишь осенью 1843 г., во время семейного заграничного путешествия. Беглый рассказ о веймарских впечатлениях см. в письме жены поэта Н.Л. Баратынской, адресованном ее сестре Софье Львовне Путяте (РГАЛИ. Ф. 394. On. 1. № 80. Л. 70): «Nous avons consacre une journee aux curiosites de Weymar dont la plus interes-sante est un magnifique buste de Gothe jeune homme; on dirait Apollon de Belvedere; du reste Weymar est un bien melancolique duche» («Мы посвятили день достопримечательностям Веймара, самая интересная из которых – великолепный бюст молодого Гете <очевидно, имеется в виду известная работа А. Триппеля>: он словно Аполлон Бельведерский; в остальном же Веймар – весьма унылое герцогство»).

32 В обстоятельной библиографии русских переводов зафиксирован только перевод М.А. Кузмина, сделанный для юбилейного издания 1932 г.: Житомирская З.В. Иоганн Вольфганг Гете: Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на русском языке, 1780–1971. М., 1972. С. 145 (№ 1312).

33 ПД. Ф. 93. Оп. 3. № 935. Л. 1 об. Под текстом дата: «3-го ноября 1840» и подпись: «Н. П<авлов>». Стихотворение записано на отдельном листе со «Страшной исповедью» («Есть замок на севере дальном…»), имеющей подзаголовок «Шотландская баллада» и дату под текстом: «1-го ноября 1840». Наверху листа (Л. 1) помета неизвестной рукой: «Стихи Павлова, им самим писанные». Оба стихотворения впервые опубликованы (с неточностями): Павлов Н.Ф. Сочинения. М., 1985. С. 235–238.

Сергей Бочаров. Она уже пришла

Тема (и прямо – ее словесное выражение) взята со страниц солженицынского «Красного колеса». А также – с первой страницы книги Андрея Немзера об этом произведении («опыт прочтения»). Читатель-исследователь сумел найти это краткое слово на огромных просторах «повествованья в отмеренных сроках» и поставить его во главу своего прочтения1. «Она» – революция, она – «уже пришла , неужели вы не видите? Она охватила нас уже который год <… > Воротынцев же – никак революции не видел» («Октябрь шестнадцатого», гл. 68). Личному герою писателя многое передано из понимания автора (и из его поведения: Воротынцев в ставке перед великим князем в последней главе «Августа четырнадцатого» ведет себя так, как будет вести себя сам Солженицын перед князьями советскими), но революции в октябре 16-го он еще не видит. Между тем поэт-футурист тогда же ее уже прозревает и называет, и зарифмовывает ее с человеческой слепотой: «где глаз людей обрывается куцый <…> в терновом венце революций», предсказывая лишь с небольшой поправкой, хронологической, в том самом близком 16-м. Но разве это тоже не означает, что она уже пришла? Футуриста этого автор «Красного колеса» всегда особенно не любил, между тем поэтически тот оказывался прозорливее по сравнению с любимым героем автора в тот же примерно исторический момент.

Автор повествования о русской революции – нисколько не фаталист. Он видит это решающее событие как срыв нашей истории в пору, обещавшую иное будущее, он учитывает безмерную сумму ошибок и вин, исторически-общих и человечески-личных, обусловивших срыв, – ненужная стране разрушительная война и отсутствие Столыпина при ее начале и в дальнейшие роковые годы прежде всего. Он называет трезво и приведшие к этому застарелые государственные и идейные мифы – панславистский и царьградский («почти всеобщее ослепление этим Константинополем, будь он неладен!»). При этом популярные объяснения конспирологические чужды ему вполне:

«Не нашлось ни среди бюрократов, ни среди общественных деятелей, ни среди генералов человека, который бы догадался, что времена заговоров, комплотов, комбинаций, закулисных интриг уходят в прошлое, что и раньше они не слишком сильно влияли на ход истории, а в XX веке – тем паче. Мы и сейчас принимаем эту мысль с великим трудом»2.

Автор не фаталист, но в широчайше развернутом взгляде его на событие революции сохраняется нечто мистическое и даже, пожалуй, фатальное – как на тайну. Выразитель этого взгляда в романе (авторский) – Звездочет-Варсонофьев в его проповедании перед мальчиками: «История – иррациональна , молодые люди. У нее своя органическая, а для нас может быть непостижимая ткань <… > А на главные вопросы – и ответы круговые. На главный вопрос и никто никогда не ответит» («Август…», гл. 42). В тексте этому соответствует обозначение надвигающегося и ожидаемого такими словечками, как – она, оно и это.

Наконец, и самое красное колесо как ключ символический. «Август четырнадцатого», глава 22 – бегство Ленина из Галиции, его страх на вокзале и его «диалектика»: «Диалектика: жандарм – вообще плохо, а в данный момент – хорошо». И тут же: «Большое красное колесо у паровоза, почти в рост». Жалкая, трусливая «диалектика», уничтожающе ложащаяся в его философский портрет, и его же, здесь же, узрение гениальное этого красного колеса как посланного ему наведения мифологического, какое от Ленина перейдет к Солженицыну и даст название книге. После, в самый момент революции, Ленин слеп, она приходит «сама», а он к ней затем придет на готовое, на не занятую и брошенную обществом власть.

«Почему революция победила Россию?» – так читатель-исследователь формулирует главный вопрос3. Россия и революция – большие главные лица солженицынской эпопеи. Но тема уже точно так была сформулирована в середине еще XIX столетия Тютчевым. Точно так сформулирована, но поставлена и решена была диаметрально иначе, и здесь вопрос для нас, на который и «Красное колесо» не дает достаточного ответа (но и нет его, по Варсонофьеву, «на главный вопрос»).

«Россия и Революция» – статья была написана Тютчевым в 1848-м по-французски и по-французски же была тогда же в Париже опубликована. Так он переформулировал уже традиционную нашу к тому времени тему о России и Европе: приравнял Европу к революции как судьбе Европы и отделил, отмежевал от революции Россию.

«Уже давно в Европе существуют только две действительные силы (deux puissances reelles): Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества»4.

На равных с Россией Тютчев пишет и Революцию с заглавной буквы, как имя собственное. В его картине мира это две духовно непримиримые личности-силы. Картина, какая в будущем перейдет в солженицынскую картину, и выписанные заглавные тезисы Тютчева будут в точности ей соответствовать (вплоть до «февральского взрыва» – тоже февральского! – февральской революции 1848-го в Париже, отозвавшейся и в Германии, быстрой реакцией на что и стала тютчевская статья). Но на «исход борьбы между ними» автор статьи рассчитывал и видел его радикально иным.

Мировая и европейская ситуация в его описании: «В теперешнем состоянии мира лишь русская мысль достаточно удалена от революционной среды, чтобы здраво оценить происходящее в ней». Тютчев пророчит европейский крестовый поход на Россию, «который всегда был заветной мечтой Революции, а теперь стал ее воинственным кличем», и планирует обратный крестовый поход как наше призвание. В дело включается тютчевская «reverie gigantesque», как назвали ее оппоненты на Западе, и что можно перевести и как «исполинскую грёзу», и – как выразительно переводят в литературе о Тютчеве (Р. Лэйн) – «исполинские бредни»5. Бредни были воистину исполинские – историческая программа «будущей России»: «Православный Император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима. Православный Папа в Риме, подданный Императора»6. Программа мечтаемой будущей русско-славянско-византийской империи. Тот самый панславизм и тот самый Константинополь, который в «Красном колесе» оценены именно как застарелые «исполинские бредни», готовившие войну и через нее революцию. Та самая знаменитая «Русская география» тютчевская (на которую тоже есть трезвый ответ у Солженицына: есть «некая мера расширения» и для России; «у народа – тоже есть пределы» – «Октябрь шестнадцатого», гл. 22,28).

Русская революция в романе то и дело ссылается на параллель-образец – на Великую французскую, а у другой, солженицынской стороны (у Воротынцева) есть потребность – «распараллелить» («Октябрь…», гл. 29). Французская и у Тютчева действует как открытие гибельного процесса. Она вообще заставила европейскую мысль, начиная с Эдмунда Бёрка (17907), философски задуматься над самым явлением революции, и мистический образ ее как сатанинской силы, попущенной Богом для принесения человечеством искупительной жертвы, был начертан Жозефом де Местром («Considerations sur la France», 1796), близнецом-пред-шественником тютчевской мысли («к де Местру он психологически ближе, чем даже к Хомякову», – писал о Тютчеве Г.В. Флоровский8). Де Местр говорил о революции, «предписанной свыше»9, и, проклиная ее, мистическим поворотом мысли давал ей религиозное оправдание. Он угадал ее не как отдельное событие, но как «эпоху», как «французскую или, лучше сказать, Европейскую революцию»10.

В тютчевском толковании «Революция это не только враг из плоти и крови, Она более чем Принцип. Это Дух, Разум…» («C’est un Esprit, une Intelligence…»11). C’est un Esprit, это Дух! Один из первых не только у нас, но в Европе он так мощно понял ее не только как политический факт, но как духовную силу, вступившую в историческую борьбу с духовной силой христианства. «Православный граф де Местр», как Тютчева окрестил его приятель по молодости Иван Гагарин12 (его оппонент во французской печати, к этому же времени эмигрант и католический священник-иезуит) – он произвел романтическую спиритуализацию явления Революции вслед за де Местром (умерив мистический ореол, которым тот ее наградил сверх меры и сообщил ей тем самым религиозную санкцию). Парадокс сочинения Жозефа де Местра был в признании чудесности проклинаемого события, словно цветения дерева в январе, во взгляде на него как на силу сверхчеловеческую. «Никогда не лишне повторить, что отнюдь не люди ведут революцию, а что сама революция использует людей в своих собственных целях. Очень верно, когда говорят, что она свершается сама собой»13. Чем не красное колесо ?

Тютчевский образ революции возник уже на следующем европейском этапе, когда она себя обнаружила как цепная реакция, как непрерывно действующая в новой истории и нарастающая в ней сила. Европа прошла уже через несколько взрывов и непрерывно менялась в них – зима железная государственной русской истории до катастрофы Крымской войны казалась недвижной, она лишь раз дохнула на кровь героев Сенатской площади – И не осталось и следов. Так поэт фиксировал национальное историческое состояние сразу после события (в 1826-м), 20 же лет спустя на европейском фоне наш вечный полюс уже предстал в его поэзии как не только могучий, но и надежный утёс. Мы привыкли тютчевскую политическую лирику отделять от его основной поэзии (и даже печатать ее отдельно, словно стихи второго тютчевского сорта), но в живописании исторически грозного, и Революции прежде всего, космические силы тютчевской лирики полноценно участвуют.

Стихотворная параллель статье «Россия и Революция». Но не вспоминается ли и нечто памятное из нашей поэзии за 15 лет до того?

И также:

Словно горы,

В «Медном всаднике» словно уже заготовлены параллельные места к будущей тютчевской политической лирике. Читаем ее – не то же ли море, не та же ли глубина и не тот же ли огонь?

Пушкинская картина петербургского наводнения – совсем не голая политическая аллегория Тютчева. Но и Пушкин был весьма озабочен европейскими революциями (в 1830-е годы особенно) и угрозой русского бунта. И тайно в его поэме бунт водной стихии против державного города и бунт малого человека против державного всадника эту угрозу в себе заключали. За 15 лет до тютчевской политической лирики «Медный всадник» тайно пророчил русское будущее как борьбу огромных сил Империи и Революции – двух главных героев тютчевской историософии. И Тютчев 15 лет спустя своим «Морем и утёсом» поэтически и статьей «Россия и Революция» теоретически эту борьбу заговаривал-заклинал.

Так и «Медный всадник» оказывается тайно имеющим отношение к нашей теме. В последующих его отражениях в литературе скрытое выходило в открытый текст: в «Петербурге» Андрея Белого новоявленный Евгений («Александр Иванович, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним грохотали удары без всякого гнева…»14) обернется эсером-террористом, а медный гость как первый наш революционер (Петр как «первый большевик») – его союзником и учителем.

Но это еще впереди, а если вернуться к Тютчеву в середине столетия предыдущего… Тютчевские море и утес вошли метафорой в русскую мысль, и она продолжала действовать на самых ее верхах. В предпоследнем своем «Дневнике писателя» (август 1880-го, здесь же и пушкинская речь напечатана) Достоевский говорит о западных коммунарах и пролетариях: «они бросятся на Европу, и все старое рухнет навеки». Тут же и тютчевская метафора: «Волны разобьются лишь о наш берег, ибо тогда только, въявь и воочию, обнаружится перед всеми, до какой степени наш национальный организм особлив от европейского»15.

В том же «Дневнике», более раннем (январь 1876-го), Достоевский наблюдает иные, тревожащие текущие факты на предмет оценки национального организма, сообщая, к примеру, известие из сгоревшего села, где народ по призыву целовальника за бочку вина бросил горевшую церковь и спас кабак. «Церковь сгорела, а кабак отстояли. Примеры эти еще пока ничтожные, ввиду неисчислимых будущих ужасов» (22: 29). И все-таки последним словом Достоевского станет поучение Зосимы о том, что «неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь» (14: 285). Историческим ответом на это станет Ленин «Красного колеса».

Тютчевский тезис на тему «Россия и Революция» не уходит из идейной истории второй половины века. Он проходит испытание ходом событий и, с колебаниями, сильнейшей русской мыслью в основном подтверждается. Но и словно бы на ближайшее будущее отмечается нечто – что, например, назовет Достоевский русской стороной европейских учений: «Состоит она в тех выводах из учений этих в виде несокрушимейших аксиом, которые делаются только в России; в Европе же возможность выводов этих, говорят, даже и не подозреваема» (21:132). Наиболее трезво заглядывает вперед Константин Леонтьев, и в его прогнозы последних лет жизни стоит всмотреться особенно; в русской мысли конца столетия это явление исключительное.

«Неужели же прав Прудон не для одной только Европы, но и для всего человечества ? Неужели таково в самом деле попущение Божие и для нашей дорогой России? Неужели, немного позднее других, и мы с отчаянием почувствуем , что мчимся бесповоротно по тому же проклятому пути?»16.

В статьях последнего года жизни (1891) придвигаются сроки – уже не «немного позднее других»: «Россия же вполне бессословная не станет ли скорее, чем мы обыкновенно думаем, во главе именно того общереволюционного движения , которое неуклонно стремится разрушить когда-то столь великие культурно-государственные здания Запада? Наши Добролюбовы, Писаревы, Желябовы, Гартманы и Крапоткины – уже „показали“ себя. Ведь и это своего рода призвание; и это – историческое назначение особого характера» (689). Скорее, чем мы думаем!

«Иначе, через какие-нибудь полвека, не более, он из народа „богоносца“ станет мало-помалу, и сам того не замечая,„народом-богоборцем“, и даже скорее всякого другого народа, быть может» (684). И сам того не замечая! Память Достоевского ядовито задета – с ним Леонтьев пришел в открытое столкновение еще при жизни писателя. А последнее слово в той же статье «Над могилой Пазухина» – предсказание о рождении в России антихриста, который будет еврей (вряд ли это должен быть гениальный антихрист Владимира Соловьева, которому надлежит явиться тоже скоро в литературу).

Такие прогнозы – «против нашей „русской шерсти “ даже» (468) – у Леонтьева нарастают. О возможности осуществления наиболее радикальных тенденций общеевропейского процесса на русской именно почве – вспомним и Достоевского наблюдение о русской стороне европейских учений – у Леонтьева же с национальным, «почвенным» обоснованием: «Почва рыхлее, постройка легче…» (697). Ведь по истокам мысли он был почвенник, в молодости пройдя через определяющее влияние журнала «Время» братьев Достоевских и статей Аполлона Григорьева. Метафора почвы важнейшая у него, и вот его сравнительная картина: «На Западе вообще бури, взрывы были громче, величавее; Запад имеет более плутонический характер; но какая-то особенная, более мирная или глубокая подвижность всей почвы и всего строя у нас, в России, стоит западных громов и взрывов» (153). Подвижность и рыхлость национальной почвы как тревожная предпосылка. Пластика этой метафоры нашему историческому сознанию многое говорит – Леонтьев был мастер таких пластических образов исторического процесса.

«Почва рыхлее, постройка легче». Что за постройка? Через полвека будет «слово найдено» – котлован. Котлован – безнадежное строительство Вавилонской башни на рыхлой почве.

«И теперь, если бы русский народ доведен был преступными замыслами, дальнейшим подражанием Западу или мягкосердечным потворством до состояния временного безначалия, то именно те крайности и те ужасы, до которых он дошел бы со свойственным ему молодечеством, духом разрушения и страстью к безумному пьянству, разрешились бы опять по его же собственной воле такими суровыми порядками, каких мы еще и не видывали, быть может!» (281).

По его же собственной воле! Суровые порядки он видел заранее: социализм-коммунизм как «новый феодализм, уже вовсе недалекого будущего», «новое рабство», царство «нового рода организованной муки». Но о предвидимом этом социализме судил при этом двойственно: предостерегал, и страшился, и связывал с ним историко-политические планы. Видел грядущий ужас, однако предпочитал современному буржуазному ничтожеству, хуже и безнадежнее – некрасивее – которого не было для него ничего.

И сама революция, столь отрицаемая, окрашена у Леонтьева эстетически. Однажды он очень красиво ее описал, представив ее поэтическим олицетворением, «так, как употребляются иногда выражения:

„Муза“, „Свобода”, „Победа“». Революция – это «представление мифическое, индивидуальное , какая-то незримая и дальновидная богиня, которая пользуется слепотою и страстями как самих народных масс, так и вождей их для своих собственных как бы сознательных целей » (644–645). Дальновидная незримая богиня – не парадоксального ли очарования образ? «Представление мифическое…». Столетие спустя Леонтьев воспроизводит заново мифологическую картину Жозефа де Местра, выше цитированную: она «свершается сама собой». Она уже пришла.

С ходом лет, особенно в самые поздние годы, у Леонтьева в этом трехчлене – Россия, Европа и Революция – третий член начинал все больше смещаться в сторону России. Красное колесо наехало на Россию и с ней совместилось. Результат, оказавшийся неожиданным не только для наших национальных мыслителей, следовавшим за Тютчевым, но и бывший бы неожиданным для тех, кто сказал в свое время (одновременно с Тютчевым, в том самом 1848-м) о призраке, что бродит по Европе. Как, бродя по Европе, он забрел в никак не предназначенный ему как будто бы край? Тайна русской революции, которую еще предстоит исследовать, заключает в себе и такой момент таинственный, как ее идеологический – марксистский характер.

Комментатор в упоминавшемся томе 3 тютчевского собрания Б.Н. Тарасов цитирует слова Ф. Энгельса, сказанные в 1853-м и полностью совпадавшие, пусть и по противоположности, с тютчевским тезисом: «…на европейском континенте существуют фактически только две силы; с одной стороны Россия и абсолютизм, с другой – революция и демократия»17. С противоположных идейных сторон, но в одном удивительно сходились Тютчев и Достоевский с Марксом и Энгельсом – в представлении о консервативном (реакционном для классиков марксизма) противостоянии не только царской, но и народной России западной революции. Но что сказал бы Тютчев, назвавший целый народ плагиатором (le plagiaire18) другого народа, когда в Германии 48-го года поднялась вослед французской своя революция, – что сказал бы он, увидев собственный народ плагиатором тех идей и утопий, которые он полагал судьбой европейского Запада?

И что сказали бы сами марксистские классики про историческое событие марксистской русской революции, так изменившее лик будущего столетия? Да и просто что бы они сказали про монументальные собственные памятники, до сих пор украшающие нашу восточную столицу? Или когда бы они могли заглянуть, например, в платоновский «Чевенгур» и встретить там собственное имя на языке его диковатых персонажей рядом с именами Ленина и Розы Люксембург? «Чепурный грустно затосковал и обратился за умом к Карлу Марксу…» Как вышло так исторически, что за умом к Карлу Марксу обратилось целое общество, от которого, вероятно, он сам никак бы этого не ожидал?

«Почему революция победила Россию?» Перед исследователем «Красное колесо» поставило этот вопрос, но тем самым оно побудило нас вспомнить Тютчева, для которого те же силы, Россия и Революция, представали в обратном соотношении. В отечественной истории и в умах и воображении наших поэтов-мыслителей на протяжении столетия этот поворот красного колеса совершался.

Примечания

1 Немзер А. «Красное колесо» Александра Солженицына: Опыт прочтения. М., 2010. С. 17: «Она уже пришла: „Август четырнадцатого^).

2 Там же. С. 148–149.

3 Там же. С. 12.

4 Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и писем: В 6 т. М., 2003. Т. 3. С. 42 (текст французский) и 144 (перевод Б.Н. Тарасова).

5 Литературное наследство. Т. 97: Федор Иванович Тютчев. М., 1988. Кн. 1. С. 234.

6 Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и писем. Т. 3. С. 201.

7 Бёрк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993. Эту книгу мог знать Пушкин: эпиграф из другого сочинения Бёрка был выписан им по-английски

(в переводе: «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение») в первоначальной беловой рукописи первой главы «Евгения Онегина» ( Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 5. С. 487).

8 Флоровский Г. Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 346.

9 Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера. СПб., 1998. С. 643.

10 Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. М., 1997. С. 205, 211.

11 Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и писем. Т. 3. С. 79, 183.

12 Литературное наследство. Т. 97. Кн. 2. С. 45.

13 Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. С. 12, 17–18; здесь и далее все выделения принадлежат цитируемым авторам.

14 Белый А. Петербург. Л., 1981. С. 306 (глава «Гость»).

15 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. С. 168; далее при цитатах из Достоевского ссылки на это собрание даны в скобках (номер тома и номер страницы).

16 Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 531; далее при цитатах ссылки на это издание даны в скобках (номер страницы).

17 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1957. Т. 9.С. 15.

18 Переводчик (Б.Н. Тарасов) переводит ослабленно – «подражателем» ( Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и писем. Т. 3. С. 148).

Михаил Велижев. Крестовые походы – главное событие русской истории? Об одной устной реплике Чаадаева

Интеллектуальная жизнь Москвы в николаевское царствование (в отличие от позднейших эпох) в значительной мере определялась салонными разговорами. Фигура Чаадаева в особенности репрезентирует «домашнюю» локализацию московского публичного пространства. В результате скандала 1836 года, связанного с публикацией в «Телескопе» первого «Философического письма», окончательно утверждается репутация Чаадаева как «местной достопримечательности», образцового «умного» человека1. После «Апологии безумца» и до своей смерти, с 1837 по 1856 год, Чаадаев создает считанное число текстов, пишет письма (часть которых до сих пор не опубликована) и активно участвует в салонных беседах. Идеальное салонное суждение, «словечко», парадоксально и аксиоматично, т. е. не нуждается в развернутом дополнительном обосновании. Кроме того, оно наполнено смыслом, понятным только из контекста разговора, смыслом, который нам необходимо реконструировать, а чаще угадывать. Чаадаевские «mots» дошли до нас в весьма небольшом количестве – в воспоминаниях и письмах современников, потому всякая новая запись, передающая чаадаевское высказывание, обращает на себя внимание и требует интерпретации (с той оговоркой, что письменная фиксация устного высказывания всегда обладает определенной долей условности и требует критического к себе отношения). Об одной такой реплике и пойдет речь в настоящей статье.

В середине ноября 1839 года Московский университет после почти 30-летнего перерыва вновь посетил его воспитанник Петр Чаадаев. Об этом свидетельствует фрагмент письма О.С. Аксаковой к С.Т. Аксакову от 16 ноября 1839 года. В этот день Аксакова описала находившемуся в Петербурге мужу свое посещение дома Ф.Н. и А.П. Глинок на Садовой: «…нахожу у Глинок Чедаева который рассказывал что он был в Университете где не был 35 лет и удивился улучшению и что он упрекал Погодина как человека читающего историю что теперь один француз открыл или нашел где то в летописях что русские участвовали в Крестовых походах – смешно это слышать в устах Чедаева, который так выразился на счет русских»2.

Насколько точно Аксакова передала высказывание Чаадаева, мы вряд ли когда-нибудь узнаем, но в данном случае будем исходить из того, что оригинальный тезис – «русские участвовали в крестовых походах» – мог быть услышан и понят ею правильно.

Что именно подвигло Чаадаева обратить внимание на университет, сказать сложно. По-видимому, сам Чаадаев придавал этому событию большое значение – он явно завысил число лет, отделявших его новое посещение от времени окончания курса в 1811 году (разумеется, если это не аберрация О.С. Аксаковой). Между тем московская интеллектуальная жизнь поздней осени 1839 года была отмечена двумя взаимосвязанными явлениями, которые способны прояснить интерес Чаадаева к академической жизни. Во-первых, это сближение двух социокультурных пространств – университетской аудитории и великосветского салона, во-вторых, участившиеся разговоры о необходимости политического и культурного единства славянских православных народов, в ходе которых были актуализированы многие традиционные аргументы русской историософии («Porthodoxie fait des terribles ravages a Moscou», как это определял сам Чаадаев3). Окончательная кристаллизация западничества и славянофильства происходила отныне не только в светском кругу, но и на лекциях в Московском университете.

Импульс к переменам в академическом мире задал переезд в Москву Т.Н. Грановского. 7 сентября 1839 года новый университетский сотрудник с отчетливо западническими симпатиями открыл курс лекций по европейской истории. 27 ноября 1839 года Грановский писал Н.В. Станкевичу: «Славянский патриотизм здесь теперь ужасно господствует: я с кафедры восстаю против него, разумеется не выходя из пределов моего предмета. За что меня упрекают в пристрастии к немцам. Дело идет не о немцах, а о Петре, которого здесь не понимают, и не благодарны к нему»4 (подобные выводы Грановский сделал после посещения дома Киреевских). Успех Грановского в студенческой аудитории с самого начала был несомненен и огромен5 – причем этот успех быстро вышел за пределы лектория и переместился в московские центры светской жизни. В письме к Станкевичу от 10 декабря Грановский замечал: «М.Ф. Орлов и дамы хотят слушать историю»6, а 4/16 января 1840 года сообщал супругам Фроловым: «В здешнем хорошем обществе теперь мода на ученость, дамы говорят об истории и философии с цитатами, а так как я слыву очень ученым человеком, то и получаю часто приглашения, за которые благодарю, оправдываясь занятиями. Недавно мне предложили читать курс Истории для дам…»7. Грановский, будучи блестящим оратором, рассказывал о ключевых для русского образованного дворянина сюжетах8 – западной средневековой истории, интерес к которой подогревался в предыдущие десятилетия (начиная с «Гения христианства» и «Путешествия из Парижа в Иерусалим» Ф.Р. Шатобриана и заканчивая романами В. Скотта).

Включение Грановского в штат московских профессоров существенным образом меняло расклад сил на философском факультете: начиналось расслоение на «строгановских» и «уваровских», на «западных» и «восточных». «Борьба партий» – открытая поддержка Грановского со стороны попечителя Московского учебного округа С.Г. Строганова и его помощника Д.П. Голохвастова и одновременное сближение популярных профессоров (главным образом, М.П. Погодина) с министром народного просвещения С.С. Уваровым9 – возбуждала интерес публики. Университет с середины 1830-х годов обладал известной долей независимости, связанной с кураторством Строганова, считавшего своей обязанностью противостоять влиянию Уварова на московские дела.

Тематика освобождения христианской святыни от неверных была актуализирована в 1828–1829 годах в связи с очередной русско-турецкой войной. Пристальное внимание русской публики к событиям XI–XIII веков было связано с очередной волной «романтизации» Средних веков14, в том числе и в исторической прозе В. Скотта. Оригинальной отечественной историографии крестовых походов в 1830-е годы еще не существовало15, публиковавшиеся же сочинения на эту тему16 почти целиком состояли из переложений работ европейских историков, для которых, напротив, крестовые походы представляли несомненный интерес. Благодаря усилиям прежде всего Ж.Ф. Мишо, чей монументальный труд «История Крестовых походов» переводился на русский язык в 1820-1830-е годы, борьба за Гроб Господень активным образом документировалась и снабжалась целостной интерпретацией17. Кроме того, раздел «Крестовые походы» обязательно включался в истории Средних веков, которые также выходили и по-русски18. Возросший на рубеже 1820-х и 1830-х годов «романтический» интерес к крестовым походам в последующее десятилетие во многом переводится в идеологическое русло: история войн с сарацинами вплетается в общую историческую мифологию, хотя и не входит в число ее центральных сюжетов19.

Репутация крестовых походов во французской исторической науке суммировалась Франсуа Гизо в восьмой лекции по истории европейской цивилизации (1828). Гизо четко размечал смысловые поля, связанные с историческим значением крестовых походов для Запада.

1. Крестовые походы символизировали рождение христианской Европы как единого целого: «Повсеместность, всеобщность – вот первый характер крестовых походов; в них участвовала вся Европа, они были первым европейским событием. До крестовых походов Европа никогда не приводилась в движение одним и тем же стимулом, никогда не участвовала в одном и том же деле; Европы, можно сказать, вовсе не было. Крестовые походы обнаружили существование христианской Европы»20.

2. Крестовые походы олицетворяли не только внешнее единство европейских государств, но и их внутреннее социальное сплочение во имя одной высокой идеи: «…крестовые походы, будучи европейским событием, в то же время являлись для каждой страны событием народным; в каждой стране все классы общества одушевлялись одним и тем же чувством, находились под влиянием одной и той же идеи, стремились к одной и той же цели»21.

3. Крестовые походы – следствие юности европейских народов, их героическое прошлое, без которого королевская Европа как «зрелая» историческая общность не могла бы состояться: «В юности народов, когда они действуют самобытно, свободно, без предварительного размышления, без политических намерений и соображений, – события, подобные крестовым походам, называются в истории героическими событиями, героическою эпохою жизни народа. <…> [Крестовые походы] положили основание слиянию различных элементов европейского общества в правительства и народы – слиянию, составляющему выдающийся признак новейшей цивилизации. К тому же самому времени относится развитие одного из учреждений, наиболее содействовавших этому великому делу, – королевской власти»22.

Судя по малому числу разновременных отзывов Чаадаева о крестовых походах23, его точка зрения вполне совпадала с позицией Гизо.

Чаадаев упрекнул Погодина в том, что тот не принял во внимание новые данные, введенные в оборот неким французским историком:«… теперь один француз открыл или нашел где то в летописях что руские участвовали в Крестовых походах». Нам не удалось установить, на какого француза и какую летопись ссылался Чаадаев; впрочем, общий контекст историографии крестовых походов позволяет уловить смысл, который Чаадаев мог вкладывать в свою реплику.

Заявление о том, что «руские участвовали в Крестовых походах», должно было звучать в 1839 году парадоксально и довольно провокационно. Крестовые походы интерпретировались в двойном смысловом регистре: не только как священная война с мусульманами за Гроб Господень, но и как столкновение католических и православных государств – стран Запада и Византии (прежде всего в 1204 году)24. Возможно, ассоциацией между «русскими» и крестовыми походами Чаадаев завуалировано продолжал полемику с теми, кто положительно оценивал духовное и политическое преемство Руси от восточной христианской империи: взятие и разграбление крестоносцами Константинополя таким образом становилось как бы и делом рук русских. Сказать точно, подчеркивал ли Чаадаев именно этот аспект проблемы, трудно, поскольку единственным источником информации в данном случае являются слова О.С. Аксаковой, мало осведомленной в тонкостях историографии крестовых походов.

Очевидно, впрочем, другое: своим утверждением Чаадаев вступал в полемику с доминировавшим тогда в России и Европе взглядом о непричастности Руси к событиям на Ближнем Востоке в XI–XIII веках. Упоминания о союзе русских князей с крестовым воинством чрезвычайно редки. В России подобное предположение, не подтвержденное документально и основанное на «Хождении игумена Даниила», высказал во 2-м томе «Истории государства Российского» Н.М. Карамзин: «Достойно замечания, что многие знатные Киевляне и Новгородцы находились тогда в Иерусалиме. Алексей Комнин, без сомнения, приглашал и Россиян действовать против общих врагов Христианства; отечество наше имело собственных: но, вероятно, сие обстоятельство не мешало некоторым витязям Российским искать опасностей и славы под знаменами Крестового воинства»25. Однако впоследствии русские историки были склонны отвергать возможность подобного взаимодействия. К точке зрения Погодина можно добавить позицию Н.А. Полевого.

В своей «Истории русского народа» он отказывался от подробного рассказа о крестовых походах, мотивируя свое решение отдаленностью этого сюжета от исторических коллизий, связанных с Русью: «Не исчисляем здесь следствий Крестовых походов, и того, какие частные обстоятельства споспешествовали им: следствий потому, что в начале ХIII-го столетии они еще не были явны; частных обстоятельств потому, что они не касаются Истории Русского народа. <… > Вера, законы, нравы, обычаи имели на Руси свою отдельную Историю, изменялись, жили сами собою, не по влиянию Европы»26. Тезис о дистанцированности России от крестовых походов, хотя и с несколько иной мотивировкой, мы встречаем, например, в ранней работе С.М. Соловьева «Феософический взгляд на историю России» (1841): «В крестовых походах России участвовать было не нужно, ибо вся ее история есть один бесконечный крестовый поход на Восток и часто даже на Запад»27.

Во французской историографии, к которой апеллировал Чаадаев, тезис об участии русских сил в крестовых походах (по нашим данным) впервые был более или менее четко сформулирован лишь в 1895 году (да и то в весьма темном по смыслу фрагменте)28. В 1830-е годы французские авторы либо вообще не упоминали жителей Руси в числе крестоносных наций29, либо подчеркивали, что они теоретически могли бы принять участие в предприятиях европейцев в Палестине, однако этому воспрепятствовали греки30. В своем классическом труде по истории отношений между Скандинавскими государствами и Святой землей (1865) П. Риан отмечал, что воевавшие в Палестине на стороне крестоносцев датские христиане часто выбирали путь из варяг в греки, а русские князья помогали им добраться до Царьграда, однако последние дальше Византии не шли31.

Впрочем, речь об участии русских в сражениях крестоносцев порой заходила. Так, сомнения у историков вызвал фрагмент знаменитой хроники Жоффруа де Виллардуэна, в котором этот военачальник описывал осаду Константинополя в 1204 году. Наиболее яростное сопротивление рыцарям оказала личная гвардия византийского императора, составленная, по мнению Виллардуэна, из англичан и датчан. В третьем томе своей «Истории Крестовых походов» Ж.Ф. Мишо предположил, что речь здесь шла о гвардейцах-«варягах» («les Varanges»), происходивших либо из Дании (версия Ш. Дюканжа), либо из Руси (Новгорода и Киева) (версия К. Мальтбрена)32. Комментатор хроники Виллардуэна (в издании 1838 года) медиевист А. Полен Пари был более решителен и констатировал, что во времена французского хрониста «варягами» («Warenges» или «Waregues») ошибочно считали выходцев из Северо-Западной Европы33, между тем как элитные войска при византийском дворе состояли из «варягов», пришедших туда из Киева, которые «позднее стали называться русскими»34.

Таким образом, и Мишо, и другие французские историки обсуждали участие русских воинов в боевых действиях не на стороне крестоносцев, но против них, при обороне византийцами Константинополя в 1204 году. Понятно, что подобные историографические тонкости Аксаковым и Глинкам были вряд ли известны. Главным адресатом реплики Чаадаева, способным оценить ее парадоксальность, в данном случае был именно Погодин.

16 ноября, когда О.С. Аксакова услышала чаадаевскую реплику о крестовых походах, в 1839 году приходилось на четверг: визит Аксаковой в дом Глинок было частным, поскольку салонным днем Глинкам служил понедельник35. Мы ничего не знаем о том, кто еще, кроме хозяев и Аксаковой, слышал реплику Чаадаева (свидетелей чаадаевского рассказа у Глинок едва ли было много), чьи лекции, кроме погодинских, он посетил (было бы соблазнительно предположить, что Чаадаев был и на лекции Грановского – однако эта гипотеза пока верификации не поддается36). Важно другое: Чаадаев мог быть совершенно уверен, что до Погодина его замечания дойдут – и Глинки, и Аксаковы были чрезвычайно дружны с историком; вероятно, на такую передачу Чаадаев и рассчитывал.

Какую именно лекцию Погодина мог слушать Чаадаев? В первом семестре учебного 1839/40 года Погодин по три часа в неделю читал «Российскую историю» студентам третьего курса I отделения философского факультета и второго курса юридического факультета – «с древнейших времен до нашествия Монголов»37. В «Отчете о состоянии и действиях Императорского Московского Университета» за указанный период специально отмечалось, что «более Профессор не мог пройти потому, что возвратясь из отпуска (заграничного путешествия. – М.В.), начал чтение лекций с Октября месяца»38.

Полный курс русской истории для философского и юридического факультета был закреплен за Погодиным изначально39, однако, по-видимому, уже вне плана ему пришлось (с перераспределением нагрузки таким образом, что Погодин вычитывал положенные шесть часов в неделю) вести продолжение той же самой дисциплины для студентов четвертого курса I отделения философского факультета – «после предварительных сведений, Историю от Иоанна III до последнего времени»40. Таким образом, не имея дополнительных данных, строить предположения о том, какой исторический период мог трактоваться в лекциях Погодина в ноябре 1839 года, весьма затруднительно41.

Вместе с тем в своих текстах, написанных до этого времени, Погодин дважды отчетливо артикулировал мысль о том, что русские воины не принимали никакого участия в предприятиях крестоносцев: «Все Европейские великие происшествия, средства для развития, в которых мы по Вере, языку и другим причинам не принимали или не могли принять участия, были заменены у нас другими, более или менее: например следствие Крестовых походов в политическом отношении, то есть ослабление Феодализма и усиление Монархической власти, было произведено у нас Монгольским игом , а реформацию в умственном отношении заменил нам, может быть, Петр»42.

«Даже прошедшее может он (русский царь. – М.В .), кажется, изворотить по своему произволу: мы не участвовали в крестовых походах, – но не может ли он освободить Иерусалим одною нотою к Дивану, одною статьею в договоре. Мы не открывали Америки (хоть открыли треть Азии), но наше золото, коего добыток с каждым годом увеличивается, не дополняет ли открытие Колумбово и не обещает ли противоядия яду?»43.

Схожий тезис, хотя и несколько иначе сформулированный, появляется в 1836 году в погодинских «Исторических афоризмах»: «В Государствах Западных История начинается преимуществом духовной власти над светскою, в Славянских искони духовная власть подчинялась Государям, как и в Константинополе. Следствия сего преимущества, общие и частные, Крестовые Походы, Реформация, в Славянских Государствах производятся другими причинами»44.

Три приведенные цитаты скреплены одной мыслью. Погодин, подобно Гизо, считал, что крестовые походы способствовали становлению Европы как политической целостности45 и укреплению монархической власти, и поэтому их влияние (за исключением особо оговоренных случаев46) следует квалифицировать как несомненно положительное47. Россия в силу особости собственного исторического пути была лишена возможности участвовать в этих структурообразующих процессах. При всем том, в интерпретации Погодина, Россия проходит идентичные этапы развития, а важные факты европейской истории имеют в русском контексте отчетливо выраженные эквиваленты – в первом случае это «монгольское иго», во втором – нота императора Николая I к турецкому правительству.

Подобная точка зрения соответствовала духу «уваровской» историографии второй половины 1830-х годов. Министр народного просвещения формулировал общую политико-идеологическую задачу в середине 1830-х годов следующим образом: «как идти в ногу с Европой и не удалиться от нашего собственного места»48. Такая постановка вопроса требовала разработки исторических концепций, которые позволили бы примирить два противоположные взгляда на развитие России.

В начале XVIII века, все, о чем заботились, к чему стремились Русские Цари, было решено Петром Великим. Совершив исполинский, беспримерный в Истории подвиг, преобразовав и себя, и свой народ, создав войско, флот, промышленность, торговлю, Науки, художества, новую лучшую жизнь, даровав отечеству то, что западная Европа получила после вековых усилий, ознаменованных Крестовыми походами, городскими общинами, огнестрельным оружием, Реформациею, одним словом, воплотив в себе все, что приготовило первенство Европы над прочими частями света, Петр поставил свое государство на такую степень, что оно явилось незапно (так! – М.В.) исполином в кругу своих соседей…49

Устрялов, таким образом, не разделял мнение Погодина о том, что борьба русских князей с монголами соотносится с крестовыми походами против сарацин. В своей речи в Главном педагогическом институте, прочитанной 30 декабря 1838 года, петербургский историк едко высмеивал подобное сопоставление:«… мы открыли, что Монголы вовсе не были лютым бичем, посланным небесами, как думали наши предки, страдая под ярмом Татарским, что нашествие их заменило для Русской земли крестовые походы, что они даже спасли ее от каких-то страшных Литовцев, которые без них завоевали бы всю Русскую землю»50.

Рецензионный отдел октябрьского номера «Журнала Министерства народного просвещения» за 1839 год содержал положительный отзыв на исторический труд историка, профессора и ректора Санкт-Петербургского университета И.П. Шульгина «Изображение характера и содержания истории первых десяти веков по падении Западной Римской Империи» (книга первая)51. Характерно, что рецензент журнала особо оговаривал, что в наибольшей степени автору удались главы именно о крестовых походах52. Речь шла о втором издании книги Шульгина (первое – 1832 г., этой книге затем была присуждена Демидовская премия), о томе под названием «Изображение характера и содержания первых десяти веков по падении Западной Римской Империи (История Средних веков)» (1838).

Это есть Власть единодержавная , получающая свою определенную физиономию и свое спасительное право действовать вдруг для блага миллионов, со времени окончания Крестовых Походов, с XIV века, именно вследствие ослабления этих ей противодействующих и враждебных сил, которые встречала она доселе всюду на пути своем: могущества и своевольства Вассалов, власти Духовенства, и привиллегий Городских Общин54.

Во втором томе своего труда Шульгин объяснял, что до XVIII века история России «идет параллельно с Историею прочей Европы, не сливаясь с нею»55, что прежде всего увязывалось Шульгиным с выбором веры. «Кровопролитные междоусобия», свойственные истории становления русской государственности, интерпретировались в положительном смысле – опять же как эквиваленты соответствующих явлений на Западе56, в том числе, вероятно, и крестовых походов. Шульгин прибегал к уже упоминавшемуся методу поиска параллелей в истории, которые, с одной стороны, вписывали бы Россию в общеевропейский контекст, а с другой – утверждали особость избранного ее правителями пути. Именно так трактовали крестовые походы близкие к Уварову историки: не оспаривая общей схемы, они тем не менее расходились в выборе исторических «заместителей» важнейших событий европейской истории. Своим заявлением об участии русских в крестовых походах Чаадаев разрывал эту логику. Получалось, что у русских и европейцев в Средние века, т. е. в эпоху, важную для становления католической Европы как единого организма, была общая история. Отсюда следовало, во-первых, что сама историческая реальность, выраженная в «летописях», делала бессмысленными описанные выше попытки установить параллели между русской и западной историей, во-вторых, отныне не выдерживал никакой критики ключевой для уваровской официальной идеологии тезис об «объективной» политико-религиозной дистанции, отделявшей Россию от Европы. Факт участия русских в крестовых походах решительно путал карты близких к Уварову историков, разрушал не только их концепцию русских Средних веков, но и дальнейшие умозаключения, следовавшие из обстоятельств раздельного существования России и Запада в начальный период отечественной истории. Так одной короткой фразой Чаадаев уничтожал целый ряд аргументов своих оппонентов.

Одновременно заочная полемика с Погодиным, по-видимому, не была единственной задачей Чаадаева: его реплика адресовалась и непосредственным свидетелям его слов – прежде всего, супругам Глинкам.

Глинки, известные своими духовными сочинениями и пристальным вниманием к религиозной жизни страны, должны были четко уловить в словах Чаадаева намек на политико-идеологический контекст 1839 года, с которым оказался тесно связан и вопрос об участии русских в крестовых походах.

Автор статьи «Прекращение унии» в качестве основополагающего признака православного христианства выдвигал «кротость», а католицизма – воинственность и религиозный прозелитизм, что напрямую увязывалось с политикой римского папы и иезуитов в отношении «искони русского народа» – православных и униатов на западе Российской империи. Анонимный сочинитель писал: «Ни один народ не приял Святой Веры с большим спокойствием и кротостию, и ни один не держался ея с большею твердостию: а между тем дух любви и мира преобладая в сей новой отрасли Вселенской Церкви над духом неразумного рвения, не дал ей омрачить себя делами изуверства: никогда в отечестве нашем не думали распространять Веры темною силою казней; но кроткий свет убеждения тихо подчинил ея закону неизмеримые области в трех частях света; ни одна из сих областей не прияла Веры от проповедников меченосных, и напротив, весьма многие обязаны ею проповедникам-страдальцам»64.

Термин «меченосный», хотя и отсылал к Ливонскому ордену меченосцев, но более ассоциировался с религиозными войнами, которые вели католики, т. е. именно с крестовыми походами. Эту тему автор статьи развивал далее: «нашествие Татар, повторившее в ней те же ужасные явления, какие История видела от лютых Сарацин на Востоке, не потрясло, но укрепило в ней Веру Христову, и покрыло ея Церковь святым венцем мученичества»65. Таким образом, отсутствие русских в рядах крестоносцев получало особое обоснование, становилось символом цельного и исторически состоятельного религиозного поведения – предпочтения кроткого мученичества и мирной проповеди распространению христианской веры с помощью оружия. В крестовых походах могли участвовать кто угодно – немцы, французы, скандинавы и даже монголы66, но союз русских князей с западными рыцарями, согласно этой логике, был полностью исключен.

Эта линия получила свое продолжение в ряде трудов, созданных в конце 1830-х – начале 1840-х годов уже упоминавшимся выше Андреем Муравьевым, называвшим упомянутую эпоху «блистательным временем присоединения Унии»67. Муравьев так описывал крестовые походы в своей «Истории святого града Иерусалима»: «В течение двух веков, непрестанные кровопролития Франков и Турков, миллионами трупов усеяли все пути Сирии, и хотя, от сего страшного столкновения Запада с Востоком, возникло в последствии просвещение в Европе, не много пользы принесло оно бедствующей Палестине, над которою еще более отяготилось иго Магометанское, по удалении Франков; а между тем истребилось постепенно сокровище обителей пустынных, под превозмогавшим влиянием первосвященников Западных, и остатки учености духовной, которою славились еще лавры Св. Саввы и Феодосия, Евфимия и Харитония, под игом Арабским, исчезли совершенно, когда, после бурного прилива и отлива волн западных, осталась только одна горькая пена, столетнего их владычества в Св. граде и двухвекового в Св. земле»68.

В «Правде Вселенской Церкви» (первое издание —1841; начало работы, по свидетельству автора, – 183969) Муравьев отмечал, что ненависть крестоносцев к грекам принесла последним гораздо более бедствий, чем турецкое владычество: «.. одною из важных причин совершенного отчуждения Запада и Востока было вооружение крестоносцев, проходивших чрез Византийскую империю и наконец овладевших ею, вероломным взятием Царьграда. Патриархи Антиохии и Иерусалима, изгнанные из своих епархий Франками, жили тогда в Царьграде, и обладание Сирии крестоносцами было для них столь же тягостно, как и самое иго Турецкое… Тринадцатый век был один из тягостных для Церкви Православной, по случаю крестовых походов, разоривших столицу империи Греческой…»70. Схожие оценки в своих более ранних трудах высказывал и идеолог прекращения унии митрополит Литовский Иосиф Семашко71.

Реплика Чаадаева на этом фоне обретала характер, отчетливо оппозиционный официальной риторике. Если русские участвовали в войнах с сарацинами, то это означало отказ от идеи мирной проповеди – киевские князья таким образом должны были разделить ответственность за проступки крестоносцев. Подобный взгляд на крестовые походы подрывал концепцию православия как конфессии, с самого своего появления свободной от практики насильственного распространения веры.

Ф.Н. и А.П. Глинки, как кажется, вполне могли уловить этот смысловой обертон чаадаевского тезиса. С одной стороны, они, несомненно, были в курсе чрезвычайно актуальной для 1839 года тематики, связанной с отменой унии. С другой – идея свободной проповеди как главного практико-религиозного маркера православия была присуща не только официальной концепции антиуниатской реформы, но и перекликалась с воззрениями московских славянофилов. Весьма схожим образом эту логику воспроизводил в своих стихотворениях осени 1839 года А.С. Хомяков. В знаменитом стихотворении «России»72 он прямо противопоставлял образу России как всесильной воинственной империи Россию смиренную, не проливающую чужой крови, молящуюся. В первом случае Россия сравнивалась с Римской и Монгольской империями, также гордившимися своей силой, однако со временем утратившими мощь и значение. Наоборот, Творец, по мнению Хомякова, даровал России особую миссию – хранить чистоту веры и транслировать ее другим «братским» народам73. Мы встречаем здесь набор образов, явственно перекликающийся с текстами, трактовавшими основной смысл антиуниатской реформы: жертвенность и чистота православия, смирение, отказ от славы, добытой оружием. В стихотворении ноября 1839 года «Киев» Хомяков вновь противопоставлял польские/католические «меч и лесть, обман и пламя» и русские/православные «моленье и любовь»74. Важно, что связь стихотворения «Киев» с антиуниатской риторикой почувствовал и Погодин, который писал в пятом номере «Москвитянина» за 1841 год при публикации этого текста: «Как живо эти три куплета (в том числе строки о «моленье и любви». – М.В.) изображают Унию, которая по благому действию промысла возвратилась к православию в нынешнее царствование»75. Различия, впрочем, также имелись: во-первых, в своем стихотворении Хомяков намекал на идею братства славянских народов, которую николаевское правительство решительно не разделяло, во-вторых, смиренное православие противопоставлялось здесь не столько католическому Западу, сколько самой России – России бородинских торжеств сентября 1839 года76 (включая воспоминания о Бородинском сражении Федора Глинки, выдержанные в «апокалиптическом» духе).

Близкие по смыслу тезисы, хотя и с некоторыми важными модификациями, высказывал в то же время Иван Киреевский. В своей статье «В ответ А.С. Хомякову», написанной и читавшейся в 1839 году, Иван Киреевский объяснял, почему на Руси – особенно в эпоху монгольского нашествия – не возникло рыцарства. Единственной значимой силой, которая была способна организовать и наделить идеей потенциальных русских «рыцарей», Киреевский считал церковь: ведь в Европе именно этот институт через организацию орденов наиболее эффективно противостоял «неверным»77. Однако привлечение на свою сторону «разбойников» и создание из них в период крестовых походов локальной аристократии был первым шагом к нарочитой светскости католицизма. На Руси, наоборот,«… Церковь наша в то время не продавала чистоты своей за временные выгоды. У нас были богатыри только до введения христианства»78. Таким образом, для Киреевского связь церкви с феноменом рыцарства в целом (а в частности, какое-либо участие в крестовых походах) было знаком «рациональности» католицизма, его ориентации на мирские ценности.

В контексте споров о характере проповеди в православии и католицизме реплика Чаадаева обретает дополнительный – уже сугубо религиозный – смысл. Участие православного народа в крестовых походах – причем не в обороне Константинополя, но в самих битвах с неверными – показывало, что свойственная католицизму воинственность вовсе не была его непременным субстанциальным атрибутом, но касалась всех христиан без различия. Таким образом, «русские/православные» никак уже не могли приписать себе те качества, о которых говорилось в статьях о прекращении унии, в стихах Хомякова и в прозе Киреевского, – прежде всего, историческое предпочтение мирной проповеди насильственному обращению. Замечание Чаадаева приобретает в этом контексте отчетливо иронический характер – выходило, что на Руси фактически существовало рыцарство, которое участвовало в одной из центральных военно-религиозных эпопей позднего западного Средневековья. Как официальные, так и кружковые московские теории о мирном характере или идеале русской нации опровергались исследованиями «одного француза».

Утверждение Чаадаева об участии русских в крестовых походах оказывается полифункциональным, рассчитанным на разных собеседников. У О.С. Аксаковой сообщение о новых данных по истории крестоносцев вызвало смех – отчасти из-за парадоксальности самого предположения, отчасти и потому, что, тремя годами прежде столь мрачно отозвавшись в «Телескопе» о национальном историческом прошлом, Чаадаев теперь заявлял о причастности русских к одному из самых значимых для западного средневекового мира событию. С Погодиным и сторонниками антиуниатской реформы Чаадаев вступает в прямую заочную полемику. Связь Руси с крестоносцами затрагивала нерв исторических и политико-религиозных концепций, ставших актуальными в конце 1830-х годов, ставила под сомнение их истинность и позволяла построить новую историческую мифологию. Эпоха совместной борьбы католиков и православных против общехристианского врага могла интерпретироваться как своего рода «золотой век», предвещавший дальнейшее сближение. Последующее расхождение исторических путей России и Европы оказывалось ложным, противоречащим провиденциальному сценарию. Таким образом, новые сведения о крестовых походах существенно корректировали и саму историософскую концепцию Чаадаева, изложенную в первом «Философическом письме» и «Апологии безумца»: Россия все-таки обладала особенным, наполненным великими событиями прошлым, общим с католической Европой.

Примечания

1 См., например, «Главы из воспоминаний моей жизни» М.А. Дмитриева: «Чем же был знаменит в Москве Чаадаев? – Умом, не говоря о других его качествах и чистоте его жизни. <… > Чаадаев был не богат, не знатен; а не было путешественника, который не явился бы к нему, просто как к человеку, известному своим умом, своим просвещением. Это была в Москве умственная власть» ( Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 365).

2 ОР РГБ. Ф. 3. К. 4. Ед. хр. 9 в. Л. 26–26 об.

3 «Православие ужасно опустошает Москву» (Одоевский В.Ф. Заметки о Москве // Российский архив. М., 1994. Вып. 5. С. 104).

4 Т.Н. Грановский и его переписка. М., 1897. Т. II. С. 370.

5 См.: Там же. С. 87, 365–366; Ветринский Ч. [Чешихин В.Е.] Т.Н. Грановский и его время / 2-е изд. СПб., 1905. С. 161–162; Минаева Н. Грановский в Москве. М., 1963. С. 48–49, и др.

6 Т.Н. Г рановский и его переписка. Т.П. С. 375.

7 Там же. С. 416; курсив автора. Подробнее см.: Ветринский Ч. Указ. соч. С. 192. Впрочем, интерес дам к истории на этом этапе, по-видимому, не был продолжительным.

20 февраля 1840 г. находившийся в Москве А.И. Тургенев в письме к П.А. Вяземскому фиксировал лишь одну из двух московских новаций, о которых писал Грановский: «Здесь очень скучно и душно. Умные люди сделались православными; Чаадаев живет за Красными воротами; балы редки; многих баловников не знаю» (Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. 4. С. 88–89; курсив автора).

8 Пути всемирной и русской истории интересовали в равной степени посетителей академических лекций и участников светского «ученого» разговора, с той только разницей, что в первом случае критерием успеха служило умение использовать определенный набор «научных» процедур, способность выявить новые факты, а в другом – навык интерпретации уже известного в особом стилистическом ключе: с языковой изысканностью, афористичностью и парадоксальностью взгляда. Положение двух культурных институций не было полярным: и ученые, и светские люди читали одни и те же книги, университетские профессора посещали салоны (порой участвуя в обучении детей известных дворянских фамилий), с начала 1830-х гг.

в Москве расширяется и аудитория университетских лекций – в частности, за счет «светских интеллектуалов». Кроме того, и те, и другие, в сущности, занимались схожими умственными упражнениями – мифологизировали русскую и всемирную историю, причем профессора делали это ничуть не реже салонных резонеров.

9 См.: Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. М., 2003. Т. 4. Ч. 1. С. 161–162; Левандовский А.А. Время Грановского. М., 1990. С. 108–109. Отношения Погодина и попечителя Строганова не складывались: с начала 1837 г., когда Погодин счел себя обманутым в результате выборов университетского ректора, он все чаще стал примыкать к «уваровской» линии (см.: Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1892. Кн. 5. С. 382; Бачинин А.Н. Из записок М.П. Погодина: Граф С.Г. Строганов // Отечественная культура и историческая мысль XVIII–XX вв. Брянск, 2004. Вып. з. С. 345–374).

10 Антиславянские настроения Грановского к 1839 г. были уже довольно устойчивы. Так, он описывал свое путешествие в письме к В.В. Григорьеву от 16/28 апреля 1838 г.: «На Австрийской границе я чуть было не заплакал от радости. Точно Святая Русь! Таможенный чиновник содрал с меня взятку; на станции стены облеплены дрянными картинами; босая девка подает дурной обед; кучер и еще какой то юноша просят на водку за услуги оказанные мне, без моего ведома» (Щукинский сборник. М., 1912. Вып. 10. С. 94). В том же письме Грановский резюмировал собственное отношение к проблеме славянского ренессанса, рассказывая о своем споре с Й. Шафариком: «Но при всем моем уважении к его огромным сведениям, я не могу согласиться что Славяне не менее Немцов участвовали во всемирной истории. Мне кажется что нам принадлежит будущее, а от прошедшего мы должны отказаться в пользу других. Мы не в убытке при этом разделе. Как не говори а все таки история Германцев теперь важнее Славянской в связи со всеобщею. Через два три столетия – другое дело» (Там же. С. 95). Для сравнения приведем цитату из дорожного дневника Погодина 1839 г., в которой историк пересказывал содержание своего разговора с Ф. Гизо в Париже: «После <я> перевел разговор на Историю, и сказал между прочим, что хотел писать к нему письмо, когда вышла его История цивилизации в Европе, и объяснить, что его рассуждениям не достает целой половины, то есть Восточной Европы, Государств Славянских, кои представляют важные видоизменения всех западных учреждений. Гизо пожалел, что я не исполнил своего намерения, которое было бы для него очень приятно» (Год в чужих краях, 1839: Дорожный дневник М. Погодина. М., 1844. Ч. 3. С. 105; запись от 26 мая).

11 Погодин, будучи профессором, получал в год 1429 рублей 6 о копеек жалованья из штатных сумм, 114 рублей 36 копеек за должность профессора Педагогического института и 142 рубля 95 копеек «квартирных денег», Грановский, являясь кандидатом, почти в два с половиной раза меньше – 714 рублей 80 копеек из штатных сумм, а также 85 рублей 80 копеек «квартирных денег» (Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского Университета за 1839-40 академический и 1840 гражданский годы. М., 1841, б.п.).

12 Т.Н. Грановский и его переписка. Т. II. С. 369. В письме к В.В. Григорьеву от 15 ноября 1839 г. Грановский жаловался: «А признаюсь – скучно в Москве. Берлин избаловал меня во всех отношениях: там у меня были близкие люди, с которыми можно было поделиться и горем и радостию. Здесь я один. Между профессорами нашими есть славные люди, которых я от всей души полюбил, но никто не может мне заменить того что было в Берлине» (Щукинский сборник. Вып. 10. С. 102).

13 Письма М.П. Погодина к М.А. Максимовичу / С пояснениями С.И. Пономарева. СПб., 1882. С. 19. Отношения Погодина с Грановским, не будучи дружественными в 1840-е гг., все-таки не переросли в открытый конфликт. Погодин откликнулся на смерть Грановского в письме к П.А. Вяземскому от октября 1855 г.: «Схоронили Грановского. Это потеря для университета: мог он делать более, нежели делал!» (Письма М.П. Погодина, С.П. Шевырева и М.А. Максимовича к князю П.А. Вяземскому, 1825–1874. СПб., 1901. С. 51). См. также: Петров Ф.А. М.П. Погодин и создание кафедры российской истории в Московском университете. М., 1995. С. 79, 96.

14 Наиболее показательный, на наш взгляд, пример может быть заимствован из биографии Андрея Николаевича Муравьева, литератора, путешественника, мемуариста, впоследствии известного своими адаптациями священных текстов для светских людей. В 1827 г. Муравьев начал работать над трагедией из времен крестовых походов «Битва при Тивериаде», причем объяснял он выбор сюжета именно особой, «романтической» притягательностью этой тематики: «.. из всех событий протекшего ближе говорили сердцу крестовые битвы юной Европы. Романтические подвиги рыцарей, слепо жертвовавших любви и славе, стремившихся в Палестину, чтобы воскресить там призрак Иерусалима, – сильно волновали грудь нашу, в том возрасте, когда жизнь облекает еще все предметы поэтическим покровом» (Предисловие 1833 г. // Муравьев А.Н. Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине. Киев, 1874. С. 9; см. также: Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 66). Более того, Муравьев сравнивал действия русской армии в Османской империи в 1827–1829 гг. с крестовым походом («С тех пор мы (с Семеном Николаевичем Сулимой, адресатом трагедии. – М.В.) были оба участниками похода, который можно назвать крестовым, и тебе удалось обнажить саблю на неверных»: Муравьев А.Н. Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине. С. 10) и, во-вторых, непосредственно находясь на русско-турецкой войне, активно работал над трагедией о битве при Тивериаде («Разнеслись слухи о войне с Турками, и мы пошли за Днестр. Но меня радовала война, я был напитан духом крестоносцев, которых недавно описал… Меня одушевляла мысль о свержении ига неверных с единоверцев и, когда других занимали собственные виды, я видел пред собою один лишь подвиг веры! Во время похода окончил я мою трагедию…» (запись от 30 ноября 1827 г.: Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 67). Написанная и затем в 1833 г. поставленная на сцене пьеса успеха не имела: как Муравьев отмечал в своих воспоминаниях, знание театральной публики о крестовых походах было весьма ограниченным: «.. самая публика была незнакома с лицами и событиями крестовых времен», а «самое духовенство на меня роптало за то, что на сцене был вид Иерусалима» (Муравьев А.Н. Мои воспоминания. М., 1913. С. 30–31).

15 Подробнее см.: Заборов М.А. Крестовые походы в русской историографии первой половины XIX в. // Византийский временник. М., 1962. Т. XXI. С. 183–197; Он же. Историография крестовых походов (литература XV–XIX вв.). М., 1971. С. 334–361.

16 Например, «История крестовых походов» И.Д. Ертова (1835).

17 См.: Реизов Б.Г. Французская романтическая историография 1815–1830 гг. Л., 1956.

18 См., например: История Средних веков, составленная берлинским профессором А. Циммерманом / Пер. с фр. СПб., 1836. С. 220–238.

19 Отметим, что термин «крестовые походы» подразумевает, прежде всего, войну с неверными или в крайнем случае с язычниками. Мысль о «крестовом походе» христиан против христиан, ставшая популярной в 1850-е гг. благодаря историческим трудам С.М. Соловьева, в конце 1830-х гг. идеологически актуальной не была, хотя и высказывалась в исторических сочинениях. См. первый том «Русской истории» Н.Г. Устрялова: «Виновником нашествия Биргера был папа, который в 1237 году повелел буллою Упсальскому епископу проповедывать в северных странах крестовый поход против Финляндии и Руси. Тогдашний Князь Новгородский Александр Ярославич образумил Шведов…» ( Устрялов Н.Г. Русская история / 2-е изд. СПб., 1839. Т. 1. С. 220).

20 Цит. по: Гизо Ф. История цивилизации в Европе. М., 2007. С. 188.

21 Там же.

22 Там же. С. 188, 200–201.

23 «Крестовые же походы в любом случае были необходимы. Во-первых, без них не могло бы образоваться новое общество. Далее, без этого поучительного деяния человеческому разуму недоставало бы величайшего примера возможного воодушевления религиозным чувством и не было бы истинной меры для великого двигателя всех дел на этом свете. Наконец, без этого грядущие поколения не имели бы воспоминания великого, необходимого, исполненного поучения и удивительно плодотворных мыслей» ( Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. М., 1991. Т. 1. С. 452; см. также комментарий: Там же. С. 721). Кроме того, в показаниях на следствии издатель «Телескопа» Н.И. Надеждин пересказывал свои беседы с Чаадаевым, относящиеся, вероятно, к лету – ранней осени 1836 г.: «С восторгом переносился он (Чаадаев. – М.В.) в те времена, когда Западная Европа была вполне христианскою и безусловно преданною Евангельским идеям детского смирения, детского повиновения, и называл эти времена золотыми веками Европейской истории, особенно эпоху Крестовых Походов» (цит. по: Чаадаев П.Я. Избранные труды. М., 2010. С. 614). Эта фраза приводилась Надеждиным в оправдание собственного увлечения идеями Чаадаева, как пример «положительного» суждения о католической средневековой истории – именно в этом время европейским народам было свойственно «детское повиновение». Последнее обстоятельство резко сближало средневековый Запад с Россией и, собственно, объясняло, почему Надеждин

считал этот аргумент Чаадаева весомым. Надеждин быстро осознал, сколь серьезный промах он совершил, опубликовав первое «Философическое письмо». Осенью 1836 г. он создал ряд текстов, «ответов» Чаадаеву, где противопоставил логике «Философических писем» иное представление об универсалиях русской истории. Патерналистская схема отношений между правителем и подданными занимала в этой историософской конструкции едва ли не центральное место. Оказалось, что крестовые походы вовсе не были плодом «детского смирения», но имели вид насильственного действия, направленного пусть и на благие цели.

В России же, в отличие от Европы, к «мечу» прибегать не было никакой необходимости, все государственные преобразования совершались по воле самодержца и с всеобщего одобрения народа: «Тут не нужно было ни грозных указов Феодосия, ни насильственных драгонад Людовика XIV, ни крестовых походов, столько раз провозглашаемых папами для обращения язычников. Все исполнилось единодушно, безусловною покорностию народа» (Там же. С. 595).

24 О критике крестовых походов с точки зрения православной ортодоксии см.: Заборов М.А. Историография крестовых походов. С. 340–342 (в связи с трудом И.Д. Ертова «История крестовых походов», 1835).

25 Цит. по: Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1991. Т. 2–3. С. 89.

26 Полевой Н. История русского народа / 2-е изд. М., 1830. Т. 3. С. 19.

27 Соловьев С.М. Первые научные труды. Письма. М., 1996. С. 44. М.А. Заборов, подробно исследовавший русскую и европейскую историографию крестовых походов, также утверждал: «Киевская Русь никогда не участвовала в крестовых походах на Ближний Восток; по крайней мере, какие-либо прямые и притом достоверные известия об этом отсутствуют как в латинских, так и в русских источниках» ( Заборов М.А. Известия русских современников о крестовых походах // Византийский временник. М., 1971. Т. 31. С. 84–85).

28 Речь идет об опубликованной в 1895 г. «Истории Антиохии и Иерусалима» («Li Estoire de Jerusalem et d’Antioch»), где в списке стран, участвовавших в крестовых походах, упоминалась и Россия («Rossie») (см.: Recueil des historiens des Croisades: Historiens Occidentaux. Paris, 1895. Vol. V. Pt. 2. P. 630; Lozinskij G. La Russie dans la litterature fran^aise du Moyen Age // Revue des etudes slaves. Vol. 9 (1929). Fasc. 3 et 4. P. 256).

29 См., например, список наций, участвовавших в крестовых походах, у Ж. Мишле (Les croisades, 1095–1270 / Par J. Michelet. 6-eme edition. Paris, s.a P. 68–69).

30 Например, Абель Гюго отмечал: «Les Russes, habitues a recevoir Pimpulsion de Constantinople, auraient sans doute pris part aux croisades si Pempereur d’Orient eussent fait un appel a leur foi et a leur courage; mais les Grecs, qui semblaient les plus interesses a la destruction de la puissance sarrasine, montrerententouteoccasion quils redou-taient les chretiens plus encore que les Musulmans» (France historique et monu-mentale: Histoire generale de France depuis les temps les plus recules jusq’aux nos jours / Par Abel Hugo. Paris, 1839. P. 510).

31 Riant P. Expeditions et pelegrinages des Scandinaves en Terre Sainte au temps des croisades. Paris, 1865. P. 159.

32 Histoire des Croisades / Par Michaud, 4-me edition. Paris, 1826. Т. III. P. 166–167.

33 Этого же мнения придерживались историки и в 1830-е гг., см. описания национального состава варяжской гвардии («англичане» и «датчане»): Abrege de l’his-toire des croisades (1095–1291) / Par F. Valentin. Bruxelles, 1837. P. 183.

34 «Au temps de Villehardouin, le souvenir des anciens Warenges ou Waregues etant a peu pres perdu, Pon croyoit generalement en Europe que la milice imperiale des Varenges etoit formee d’Angles ou Anglois, et de Danois; cette opinion etoit meme etablie long-temps avant le Xllf e siecle. <… > Les Waregues, qui prirent plus tard le nom de Russes, et qui subjuguerent le vaste pays de Slaves, au IX-e siecle, sortoient de la Scan-dinavie et des pays limitrophes. Sur la fin du X-e siicle, le grand-due de Moscovie Wla-dimir, se trouvant embarasse de la milice des Waregues, permit, suivant le r?cit de Nestor, a ses chefs d’aller offrir leurs services a Pem-pereur de Constantinople. Depuis ce temps, les Waregues, accueillis par les princes grecs, formerent un corps militaire, dont on peut comparer les fonctions et Pimportance aux regimens suisses de notre ancienne armee, ou bien aux janissaires de la Sublime Porte. Les ecrivains grecs les nomment Varenges, Barangues, ou Barangoins. .. Ce qui paroit du moins certain, c’est que les Anglois et Danois de notre Villehardouin etoient bien le fameux corps de Barengues qui joue dans Phistoire du Bas-Empire un si grand role» (De la conquest de Constantinople, par Joffroi de Villehardouin et Henri de Valancienne. Edition faite sur des manuscrits nouvellement recon-nus, et accompagn?e de notes et commentai-res / Par M. Paulin Paris. Paris, 1838. P. 279–280).

35 См., например: О жизни и кончине Авдотьи Павловны Глинки. СПб., 1863. С. 6.

36 Чаадаев лично познакомился с Грановским, вероятно, только в конце 1839 – начале 1840 г.: «Познакомился также с Чаадаевым, который Вам вероятно известен по слуху. Он мог бы быть по уму очень замечательным человеком, но его погубило самолюбие, доходящее до смешных глупостей» (из письма к Фроловым от 4/16 января 1840 г.: Т.Н. Грановский и его переписка. Т. II. С. 416). См. также: Барановская М.Ю. Т.Н. Грановский и его связи с передовыми деятелями культуры в Москве // Тимофей Николаевич Грановский: Сб. ст. М., 1970. С. 48–49-

37 Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского Университета за 1839/40 академический и 1840 гражданский годы. М., 1841. С. 7.

38 Там же.

39 Обозрение преподавания наук в Императорском Московском университете с 22-го июля 1839 по 10-е июля 1840 года. М., 1839. С. 3. Следует лишь оговорить, что вместо запланированных шести часов в неделю этого предмета (Там же. С. 11) Погодин читал три.

40 Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского Университета за 1839/40 академический и 1840 гражданский годы. С. 7.

41 Можно, впрочем, твердо предположить, что в своем курсе по средневековой истории Запада Грановский также не дошел к декабрю 1839 г. к изложению хроники крестовых походов, см.: Асиновская С.А. Из истории передовых идей в русской медиевистике (Т.Н. Грановский). М., 1955. С. 12–13.

42 Лекция при открытии сентябрьского курса российской истории в 1832 году // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. Кн. 1. С. 7; курсив автора.

43 Письмо к Государю Цесаревичу, Великому Князю, Александру Николаевичу (ныне царствующему Государю Императору) в 1838 году // Погодин М.П. Избранные труды. М., 2010. С. 184–185; курсив наш.

44 Погодин М.П. Исторические афоризмы. М., 1836. С. 30.

45 См., например, в «Исторических афоризмах»: «Крестовыми походами Европейцы пробудились» (Там же. С. 80), со ссылкой на «Историю крестовых походов» Ж.Ф. Мишо. См. также рукописный конспект лекций Погодина по истории Средних веков (вероятно, начала 1830-х гг.): РГАЛИ. Ф. 373. On. 1. Ед. хр. 30. Л. 25 об. – 27 об.

46 По мнению Погодина, крестовые походы в итоге способствовали укреплению турецкого владычества в Константинополе и на Ближнем Востоке в целом (Там же. С. 62, 73).

47 Вряд ли отрицательные ассоциации возникали у Погодина и при мыслях о взятии Константинополя крестоносцами в 1204 г. Например, будучи i марта 1839 г. в Венеции он с восхищением представлял себе торжественное возвращение в этот город дожа Дандоло после покорения столицы византийской империи (Год в чужих краях, 1839: Дорожный дневник М. Погодина. М., 1844. Ч. 1. С. 207).

48 Цит. по: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2001. С. 367.

49 Устрялов Н. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 44~45-

50 Исследование вопроса, какое место в русской истории должно занимать Великое княжество Литовское: Сочинение Н. Устрялова, читанное на торжественном акте, в Главном педагогическом институте 30 декабря 1838. СПб., 1839. С. 9.

51 Об этой рецензии см.: Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. Т. 4. Ч. 1. С. 415.

52 Журнал Министерства народного просвещения. 1839. № ю. Отд. III. С. 28. В том же издании Шульгин прежде выпустил статью «О Крестовых походах» (1835. № 4. С. 13–39).

53 Изображение характера и содержания новой истории. Книга первая: Изображение характера и содержания первых десяти веков по падении Западной Римской Империи (История Средних веков). Ивана Шульгина / 2-е изд. СПб., 1838. С. 331–332. Шульгин цитировал уваровскую «Речь президента Императорской Академии наук, попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, в торжественном собрании Главного педагогического института 22 марта 1818 г.» (СПб., 1818).

О крестовой символике в ранних работах Уварова см.: Майофис М.Л. «Рыцари креста»: расшифровка одной политической метафоры С.С. Уварова // Россия/ Russia Вып. з (и). М., 1999. С. 158–163.

54 Изображение характера и содержания новой истории. С. 352.

55 Там же. Т. 2. С. 148–150.

56 «Таковое трение собственных составных частей будущего Государства друг об друга было необходимо для развития жизни народа, отделенного вовсе от своих собратий Европейских, не принимавшего участия в переворотах Запада, и не разделявшего, следственно, и полезного влияния сих переворотов на жизнь и судьбу народов Западной Европы» (Там же. С. 151).

57 См., например, весьма красноречивые воспоминания П.К. Мартьянова: Мартьянов П.К. Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. СПб., 1893. Т. 1. С. 10–31.

58 Санкт-Петербургские ведомости. 1839. 7 октября. № 229. С. 1034–1035. Подробнее об обстоятельствах публикации акта см.: Корф М.А. Дневники 1838 и 1839 гг. М., 2010. С. 451–452,463,485–489.

59 Журнал Министерства народного просвещения. 1839. № 9. Отд. 2. С. 129–168 (под названием «Воссоединение Униатов с Православною Церковью в Российской Империи»).

60 Северная пчела. 1839. 25 октября. № 241. С. 963–964; 26 октября. № 242. С. 967–968; 27 октября. № 243. С. 971–972; 28 октября. № 244. С. 973–974-

61 Санкт-Петербургские ведомости. 1839. 25 октября. № 244. С. 1102–1103 (под названием «Воссоединение Униатов с Православною Церковью в Российской Империи»); 26 октября. № 245. С. 1105–1106; 27 октября. № 246. С. 1111–1114; 28 октября. № 247. С. 1117–1118.

62 Публикация этого текста в «Северной пчеле» привлекла к себе внимание маркиза А. де Кюстина (Кюстин А. де. Россия в 1839 году / 3-е изд. СПб., 2008. Т. 1. С. 679).

63 Московские ведомости. 1839.15 ноября. № 91. С. 668–669; 18 ноября. № 92. С. 676–677; 22 ноября. № 93. С. 687–688; 25 ноября. № 94. С. 694–695.

64 Московские ведомости. 1839.15 ноября. № 91. С. 668.

65 Там же.

66 Об этом действительно бывшем событии «Северная пчела» извещала своих читателей, например, 28 августа 1839 г. в статье «Странствования Дюплан Карпина по России в XIII веке (окончание)» (1839. № 192. С. 768).

67 Муравьев А.Н. Мои воспоминания. М., 1913. С. 60.

68 История святого града Иерусалима, от времен апостольских и до наших. СПб., 1844. Ч. 2. С. 2–3.

69 Там же. С. 61.

70 Муравьев А.Н. Правда Вселенской Церкви о римской и прочих патриарших кафедрах. М., 1903. С. 217–218.

71 Например, в неоконченном «Сочинении о Православии Восточной Церкви» (начато в 1827 г.), где Семашко писал: «Ужасы, произведенные в Греческой империи крестоносцами, покорение ими Царьграда и поставление здесь папою подчиненного себе Латинского патриарха довели до высочайшей степени взаимное ожесточение. Все покушения на соединение Церквей остались тщетными… Они (папы. – М.В.) правили уже не ключами, но мечем святого Петра. Сим они вооружали народы противу народов, царей противу царей, подданных противу государей, детей противу родителей, братий противу братий, граждан противу граждан. Священнейшие постановления веры сделались орудием неограниченного и корыстолюбивого их властолюбия… Однако ж меч Петров редко тогда ненаказанно был презираем – он уже не означал меч слова Божия, а силу западных государей, направляемую по произволу пап. Они посредством крестоносцев приобретали значительные области на востоке и искореняли угрожающие их власти внутренние ереси, а посредством Ливонских рыцарей и королей венгерского, польского, шведского, теснили наше отечество» (Записки Иосифа митрополита Литовского, изданные Имп. Академиею наук по завещанию автора. СПб., 1883. Т. I. С. 323–325).

72 Опубликовано в «Санктпетербургских ведомостях» 8 октября 1839 г. в неполном виде и без подписи, затем перепечатано в нескольких периодических издания, в частности в ноябрьском номере «Отечественных записок» за тот же год, с небольшими изменениями. См. комментарий Б.Ф. Егорова в изд.: Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 557–558.

73 «И вот за то, что ты смиренна, / Что в чувстве детской простоты, / В молчаньи сердца сокровенна, / Глагол творца прияла ты, – / Тебе он дал свое призванье, / Тебе он светлый дал удел: / Хранить для мира достоянье / Высоких жертв и чистых дел; / Хранить племен святое братство, / Любви живительный сосуд, / И веры пламенной богатство, / И правду, и бескровный суд» ( Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. т).

74 Там же. С. 114.

75 Цит. по: Егоров Б.Ф. Комментарий // Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. С. 561.

76 Ср. примечание к этому стихотворению П.И. Бартенева в издании поэзии Хомякова 1910 г.: «Писано после Бородинских маневров, на которых император Николай Павлович, в присутствии иностранцев, предъявлял мощь России» (цит. по: Там же. С. 558).

77 «Церковь могла бы воспользоваться ими (рыцарями. – М.В .), образуя из них отдельные ордена, с отдельными уставами, и употребляя их против неверных, подобно Западным крестоносцам» (Киреевский И.В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. 1. С. 117).

78 Там же.

Илья Венявкин. Бонапарт и бонапартизм в советской культуре второй половины 1930-х годов Заметки к теме

Статья написана при поддержке гранта президента РФ: МК-5125.2011.6.

Во времена значительных социальных потрясений в обществе часто обостряется историософская рефлексия. Такая рефлексия, обращенная в прошлое, одновременно направлена и в будущее: апеллируя к истории, современники социальных сдвигов пытаются, с одной стороны, установить предпосылки событий, а значит, придать им логику и тем самым легитимизировать происходящие изменения; с другой стороны, исторические параллели позволяют выстроить образ будущего, которое, согласно каждый раз заново конструируемой логике, должно прийти на смену текущим волнениям. В тоталитарных обществах переживание настоящего как исторического, по-видимому, проявляется с особой интенсивностью.

Череда социальных потрясений в России в первой половине XX века сопровождалась обостренным интересом к истории и ожесточенной борьбой в поле исторической науки, ставшей результатом и отражением борьбы политической. Вполне естественно для времени революционных преобразований, что одной из площадок столкновения конкурирующих смыслов стала история Великой французской революции1.

Поскольку исчерпывающий анализ всего, что происходило на этой «площадке», в рамках одной статьи невозможен, я сосредоточусь на одном частном сюжете, а именно: на восприятии фигуры Наполеона и интерпретации бонапартизма в советской культуре второй половины 1930-х годов. Именно в это время – после публикации книги Евгения Тарле – фигура Наполеона оказалась в центре внимания не только представителей власти и влиятельных советских интеллектуалов, но и обычных советских граждан. Как пишет автор специального исследования об исторических обстоятельствах появления биографии французского императора: «По масштабам своего влияния на умы людей сталинской эпохи „Наполеон“ Тарле оказался вторым после „Краткого курса“ истории ВКП(б) историческим сочинением»2.

Популярность книги Тарле представляется мне тем более значимой, что трактовка образа французского императора, предложенная историком, вступала в резкое противоречие с установившимся общественным консенсусом по поводу роли Наполеона в судьбе Французской революции. Как известно, восприятие исторической роли Наполеона всегда происходило на фоне взаимного наложения и конкуренции двух форм наполеоновского мифа – апологетической и антибонапартистской. Конец 1920-х годов ознаменовался однозначной победой в советской официальной печати антибонапартистской версии мифа. С одной стороны, это было связано с тем, что доминировавшая в 1920-х годах в исторической науке школа Михаила Покровского трактовала Наполеона как реакционера и губителя революции. С другой стороны, своей отрицательной репутацией Наполеон был обязан тому, что исторические параллели с Французской революцией были актуализированы в ключевом политическом противостоянии десятилетия – борьбе Льва Троцкого и Иосифа Сталина за лидерство в ЦК ВКП(б). Про обстоятельства использования образа Бонапарта в политической борьбе – чуть подробнее.

В Великой французской революции было две большие главы, одна шла так (показывает вверх), а другая этак (вниз)… Когда глава шла так – вверх, французские якобинцы, тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов. И у нас такая большая глава была, когда и мы, оппозиционеры, вместе с вами были расстрельщиками, – это когда расстреливали белогвардейцев и жирондистов, – мы были с вами расстрельщиками. А потом началась во Франции другая глава, когда французские устряловцы и полуустряловцы – термидорианцы и бонапартисты – из правых якобинцев стали ссылать и расстреливать левых якобинцев – тогдашних большевиков. Я бы хотел, чтобы тов. Сольц продумал свою аналогию до конца и, прежде всего, самому себе сказал: по какой главе Сольц собирается нас расстреливать? (Шум в зале). Тут не надо шутить, революция дело серьезное. Расстрелов никто из нас не пугается. Мы все – старые революционеры. Но надо знать, кого и по какой «главе» расстреливать. Когда мы расстреливали, то твердо знали по какой главе. А вот сейчас – ясно ли вы понимаете, тов. Сольц, по какой главе собираетесь расстреливать? Я опасаюсь, тов. Сольц, что вы собираетесь нас расстреливать по устряловской, т. е. термидорианской главе3.

Сталин публично ответил Троцкому, зеркально отразив все обвинения4, и попутно разъяснил свое понимание бонапартизма: «Бонапартизм есть захват власти в партии или в стране меньшинством против большинства путем насилия»5. В политической борьбе Троцкий, как известно, проиграл и на долгое время заработал в советской официальной печати славу «бонапартиста». Высылка опального лидера в 1929 году на Принцевы острова лишь усилила аналогии с французским императором. После этого любое противодействие генеральной линии партии стало расширительным образом восприниматься официальной печатью через призму бонапартизма6.

Политическая победа Сталина также означала негласный запрет в подцензурных высказываниях как на обсуждение итогов большевистской революции, так и на сомнения в том, что установившийся режим полностью соответствует ее духу. Вместе с угасанием общественной дискуссии о путях революции (это, впрочем, относится только к советской печати – в эмигрантской прессе эта тема продолжала интенсивно обсуждаться), фигура Наполеона на время потеряла свою внутриполитическую актуальность. Бонапартизм как одиозное явление и политический ярлык стал активно фигурировать в советской пропаганде, направленной на дискредитацию внешнеполитических противников, а именно набиравшего силу итальянского и немецкого фашизма. Такое сопоставление не требовало от партийных идеологов особой изобретательности: Бенито Муссолини открыто демонстрировал увлечение французским императором – советским наблюдателям оставалось только злорадно его комментировать7.

В продолжение устоявшейся литературной традиции увлечение Наполеоном также изображалось в советской культуре как крайняя степень индивидуализма, который полностью противоречил программе создания нового человека, лишенного психологических свойств, присущих старому буржуазному миру. Главным идеологом такой линии выступал в это время Горький, курировавший масштабные культурные проекты, призванные отразить революционные изменения в морали нового общества. Этот аспект восприятия Наполеона хорошо иллюстрируют черновые записи Юрия Олеши к пьесе «Список благодеяний», в которых он пишет о «бонапартизме духа своих героев»8.

Теперь, на пороге нового тура войн, господам империалистам должна, обязательно должна понадобиться, выражаясь старым военным языком, солдатская стихия. А не все государства могут похвалиться, что у них крепок солдатский элемент. Нужно его создавать.

– Каким это образом?

Ирония Глеба, казалось, дошла до Боглаева. Он усмехнулся и парировал в том же тоне:

– Ну, хотя бы одним из приемов вашего героя. Помните, как какой-то архиепископ после Аустерлица молился: «Боже Маренгской битвы! Ты стал также богом и Аустерлица. Ты покарал орлов германского и русского и сделал их добычей орла французского, которому ты явно покровительствовал…»

– Но орлов-то ведь нет, – улыбнулся Елистов.

Боглаев весело рассмеялся.

– Что значит – нет орлов? Будут. Есть свастика. Есть на что посадить.

– Наполеоновских? – съязвил Глеб.

В этой сцене, а также во всем образе Боглаева, интересна необычайная осведомленность советского военного о наполеоновской эпохе и его способность проводить исторические параллели. Большаков, долгое время проведший на военной службе, должен был не понаслышке знать об интересе советской военной и партийной элиты к историческим аналогиям, которые могли прояснить и предсказать исход будущего международного военного конфликта с участием СССР. О его неизбежности советская пресса начала говорить с самого начала 1930-х годов10.

Работа советской элиты с историческими параллелями не ограничивалась осмыслением внешней политики. Задавленная в конце 1920-х годов дискуссия о судьбе русской революции, возродилась в середине 1930-х в новом качестве. Теперь задача заключалась не в том, чтобы предсказать будущее революционных идей, но в том, чтобы дать внятное объяснение фактическому отказу от идеалов пролетарской революции и установлению сталинской диктатуры. Одним из результатов этих усилий стала широко развернувшаяся в 1936 году кампания по созданию нового учебника истории, ознаменовавшаяся разгромом исторической школы Михаила Покровского и появлением нового способа самолегитимации власти. Этим проектом Сталин руководил лично11.

Многочисленные публикации в центральной печати трактовали историю СССР в принципиально новом ключе. Вопреки марксистскому историческому анализу, оперировавшему понятиями классовой борьбы, история вновь приобрела национальный и имперский колорит: история СССР превращалась в историю русской нации и русской государственности.

Основной осью учебника новой истории должна быть <…> именно идея противоположности между революцией буржуазной и социалистической. Показать, что французская революция, освободив народ от цепей феодализма и абсолютизма, наложила на него новые цепи, цепи капитализма и буржуазной демократии, тогда как социалистическая революция в России разбила все и всякие цепи и освободила народ от всех форм эксплуатации, – вот в чем должна состоять красная нить учебника истории. Нельзя поэтому допускать, чтобы французскую революцию называли просто «великой», – ее надо называть и трактовать как революцию буржуазную12.

В кампании по переосмыслению истории принимали участие и два ярких советских интеллектуала – бывшие оппозиционеры Николай Бухарин и Карл Радек. Они входили в государственную комиссию по работе над новым учебником истории и выступали в печати с программными статьями по вопросам истории13. В этих статьях раскрывалась еще одна новация кампании – признание особой роли выдающихся личностей. В статье «Недостатки исторического фронта», опубликованной в пятом номере журнала «Большевик» за 1936 год, Радек требовал вернуть в историю «живых людей», в частности, «громадную фигуру Петра I, Екатерины, декабристов».

Первым масштабным художественно-историческим высказыванием, в котором новый подход воплотился в жизнь, и стала книга Евгения Тарле «Наполеон».

Обстоятельства создания «Наполеона» неоднократно описаны в исследовательской литературе14, поэтому я ограничусь краткой сводкой. Обвиненного по «академическому делу» и сосланного в Алма-Ату академика Тарле в 1932 году спешно вернули в Москву и предложили работать в Государственном ученом совете. При этом ученому дали понять, что личную заинтересованность в его возвращении из ссылки проявил Сталин. Куратором научной работы Тарле на службе государства был поставлен Радек – именно с его предисловием «Наполеон» и вышел в 1936 году. О том, какое значение имела эта публикация, можно судить по письму редактора серии А.Н. Тихонова-Сереброва к Горькому в марте того же года: «На днях посылаю Вам книжку Тарле „Наполеон“ из серии „ЖЗЛ<С. Очень прошу посмотреть. Работали мы над этим автором четыре месяца. Книжка, по-моему, вышла интересная, но очень <опять> раскованная. Хозяин сказал, что он будет ее первым читателем. А вдруг не понравится?!»15

Наполеон предстал у Тарле выдающейся личностью, гениальным полководцем и политиком с железной волей, не ведающим сомнений16. Также он признавался законным наследником революции: «что было сделано революцией», «худо ли, хорошо ли, хотя и мало – было удержано Наполеоном». В книге особенно отмечалось, что во время правления первого французского императора были реализованы принципы эффективности власти, ставящей государственные приоритеты выше соображений общественной морали: «Во всех <…> случаях действовала вполне планомерная политика Наполеона, которой он держался всегда: ни одной бесцельной жестокости и совсем беспощадный массовый террор, реки крови, горы трупов, если это политически целесообразно»17. Особо Тарле отмечал всенародную любовь к императору.

Тема «исторические произведения – роман» сейчас имеет сугубо острое политическое значение в связи с указаниями по вопросу о преподавании истории. Особую остроту эта тема имеет в связи с вылазкой Камерного театра и Демьяна Бедного («Богатыри»). Кроме того, в 10-й книге «Красной Нови» опубликован роман Давыдова «Дикий камень». Это неправильный политически вредный роман о Лже-Дмитрии, который дан Дмитрием – народным царем, носителем прогресса, а не агентом польской интервенции18.

Образ французского императора неизбежно проблематизировал вопросы личной власти, государственного величия и роли в истории, а значит, оказывался в смысловом поле, связанном в советской культуре 1930-х годов со Сталиным. Прямое сопоставление двух властителей не должно было вызывать удивления советских читателей. Например, армянский поэт Наири Зарьян писал в «Известиях»:

Гомер Ахилла воспевал, Рустема – Фирдуси.

Был вызолочен Бонапарт хвалою тысяч лир.

Чертили молнии впотьмах кровавые стези,

Летели тысячи комет сквозь мировой эфир.

Но ждал страдалец-человек, чтобы зажглась заря,

Чтоб Маркс вынашивал ее и с Энгельсом дал ей мощь,

Чтоб Ленин источал огонь, грядущее творя,

И счастье создал ты, стальной великий вождь19.

Аналогичный сопоставительный ряд выстраивал и поэт Илья Сельвинский в поэме «Челюскиниана»:

«Да здравствует Сталин!» «Родной!» «Сталин!»

Из тысячной глотки рванулся вздох,

Когда по рупору просвистали

О первом ударе на Дальний Восток.

История царств запомнила две

Даты любви солдат к полководцу:

Почуяв заботу о серой братве,

Солдатское сердце в кровь отзовется!

И с этой любовью – сквозь меч и огонь,

Как с боем, вошли в летописное лоно

Десятый Цезаря легион

И старая гвардия Наполеона.

Но наш народ своего вождя

Любил как само воплощенье свободы!20

Таким образом, подробное повествование Тарле о жизни Наполеона должно было восприниматься читателями как своего рода завуалированная биография Сталина – резервуар исторических параллелей, способных прояснить обстоятельства правления «отца и учителя». Дополнительную остроту таким параллелям придавала необычайная скудость биографической информации о Сталине: несмотря на то, что задача написать его биографию была поставлена в самом начале 1930-х годов, первая масштабная книга появилась уже после выхода работы Тарле – это было сочинение Анри Барбюса «Сталин: человек через которого раскрывается мир»21.

В этом контексте «Наполеона» Тарле можно прочесть как важное высказывание в еще возможной в то время дискуссии о дальнейшем развитии страны. По мнению Олега Кена, интерпретация деятельности Наполеона, предложенная Тарле, отражала настроения той части политической элиты страны, которая выступала за демократизацию общественной жизни и стремилась достичь социальной стабильности и консолидации общества, пусть и вокруг фигуры Сталина. Важнейшим свидетельством этих попыток стала новая советская Конституция22.

Такое понимание роли Сталина в эволюции советского государства не было, по всей видимости, оригинальным изобретением Бухарина или Радека. Еще в конце 1920-х гг. аналогичные взгляды на дальнейшее развитие русской революции высказывал Николай Устрялов: «В чем сущность бонапартизма?… Он – сгусток подлинно революционных соков, очищенных от романтических примесей утопии, с одной стороны, и от старорежимной отрыжки – с другой. Он – стабилизация новых социальных интересов, созданных революцией… Это – реакция, спасающая и закрепляющая революцию, по речению Писания: не оживет, аще не умрет »23 . О востребованности в круге Бухарина устряловской концепции косвенно свидетельствует тот факт, что именно «Известия» предоставили философу площадку для публикаций во второй половине 1930-х, после его возвращения в СССР24.

Однако у Сталина оказался другой взгляд если не на историю, то на ее функциональность: концепция эволюции советской государственности в сторону бонапартизма была принесена в жертву политической целесообразности. Исторические аллюзии были использованы на открытых политических процессах против бывших лидеров партийной оппозиции для того, чтобы разоблачить обвиняемых.

Если хотите аналогий исторических, то возьмите аналогию с властью Наполеона I и продумайте эту аналогию. Наполеон I не был реставрацией, – реставрация пришла позже, а это было попыткой сохранить главные завоевания революции, то что можно было из революции сохранить. Это было новое. Он (Троцкий. – И.В.) отдавал себе отчет в том, что хозяином положения, благодаря которому блок может придти к власти, будет фашизм, с одной стороны германский фашизм и военный фашизм другой – дальневосточной страны25.

Образ диктатора, посягающего на завоевания революции, был уместен в конце 1920-х годов (именно так его использовал Сталин), но противоречил новому пониманию фигуры Наполеона, которое сложилось у советского читателя во многом под влиянием книги Тарле. Это противоречие было отмечено в известинской реакции на процесс: Исторические аналогии – дело скользкое. Но аналогии, создаваемые мозгом в обостренном припадке троцкистерики, не нуждаются, очевидно, даже в подобии логики. Параллель между троцкизмом и бонапартизмом, с какой стороны ее не возьми, не вытанцовывается никак. Мы что-то не слыхали о том, чтобы Наполеон продавал Францию прусскому двору. Дело как будто обстояло даже «совсем наоборот». Мы не слыхали также, чтобы он «выравнивал» элементарные завоевания французской революции по феодальному режиму соседних стран. Наоборот, как нам известно, именно магией тех прогрессивных идей, которые несли с собой его войска в страны реакции и феодализма, объяснялся, в значительной степени, секрет его военных успехов26.

Несколько месяцев спустя стало очевидно, что противоречия в логике Радека не были случайными. На мартовском пленуме 1937 года Сталин окончательно дискредитировал Наполеона в логически небезупречном размышлении о грозящей СССР внешней военной опасности:

Взять например, государства в Европе времен Наполеона I. Франция кишела тогда шпионами и диверсантами из лагеря русских, немцев, австрийцев, англичан. И наоборот, Англия, немецкие государства, Австрия, Россия имели тогда в своем тылу не меньшее количество шпионов и диверсантов из французского лагеря. Агенты Англии дважды устраивали покушение на жизнь Наполеона и несколько раз подымали вандейских крестьян во Франции против правительства Наполеона. А что из себя представляло наполеоновское правительство? Буржуазное правительство, которое задушило французскую революцию и сохранило только те результаты революции, которые были выгодны крупной буржуазии. Нечего и говорить, что наполеоновское правительство не оставалось в долгу у своих соседей и тоже предпринимало свои диверсионные мероприятия27.

В середине года официальная пропаганда нанесла сокрушительный удар по бухаринско-радековской концепции бонапартизма, 10 июня и «Правда», и «Известия» опубликовали две схожие по содержанию заметки, резко критиковавшие «Наполеона» Тарле. Один из рецензентов весьма резонно писал о том, что в книге Тарле читатель мог увидеть «Наполеона -цезаря, сверхчеловека, фигуру явно надклассовую и над-историческую, действия которой оказались на пользу крупной буржуазии лишь потому, что он сам счел нужным так поступать»28, и объяснял такую трактовку троцкистским влиянием Радека.

Проработка Тарле, впрочем, не прибавила окончательной ясности на историческом фронте, потому что уже на следующий день те же самые газеты опубликовали опровержения: в них работа Тарле признавалась лучшей из немарксистских и с академика снимались все обвинения в его связях с Радеком. Привыкшие читать между строк современники должны были увидеть в этом выступлении прямую сталинскую волю. Драматург Александр Гладков, записал в дневнике в день выхода газетного опровержения: «Льва можно узнать по когтям. Авторство Сталина несомненно. Никто другой не решился бы реагировать так быстро и прямолинейно. Да и слог его»29.

Эпизод с однодневной травлей и реабилитацией Тарле свидетельствовал о глубине кризиса, в котором оказались советские идеологи, пытавшиеся осмыслить сталинский курс 1930-х годов с позиций традиционного марксизма30. Единственным источником, который бы мог прояснить, как именно нужно совместить классовый подход к истории с набравшим силу культом личности, был сам Сталин, а он долгое время не спешил с развернутыми трактовками истории. Эта лакуна была заполнена лишь в 1938 году с появлением «Краткого курса истории ВКП(б)». Сталин редактировал «Краткий курс» лично, и книга на долгие годы стала самым авторитетным текстом о новейшей истории. Однако «Краткий курс» не смог разрешить концептуальное противоречие в осмыслении взаимоотношений личного и государственного, а просто закрепил уже сложившееся положение вещей: французский император, осужденный как губитель революции и единственный из иностранцев, продолжал оставаться в советском пантеоне героев. В 1939 году, в статье, популяризовавшей основные положения «Краткого курса» и опубликованной в журнале «Книга и пролетарская революция», авторы писали: «Петр Первый, Кутузов, Александр Невский, Наполеон, гениальные художники, писатели – несомненно играли определенную роль в общественном развитии, их общественная деятельность не прошла бесследно для истории»31. В том же году книга Тарле была переиздана – не сумев послужить делу рационализации политического режима, она стала материалом для укрепления сталинского курса.

В то же время легкость, с которой книга Тарле вписалась в политическую реальность конца 1930-х годов, говорит о том, что историческая концепция Радека и Бухарина вряд ли мыслилась ее создателями как серьезная альтернатива сталинскому пониманию истории32. Показателен и следующий эпизод: уже после того, как Радек был осужден на Втором Московском процессе, и за неделю до собственного ареста Бухарин писал Сталину: «Ты – прирожденный полководец, и тебе придется еще играть роль победоносного водителя наших армий. Это будет время еще более великое. Желаю тебе, дорогой Коба, побед быстрых и решительных. У Гегеля в одном месте говорится, что филистеры судачат о великих людях по разной ерунде. А даже их страсти часто являются орудиями (в его терминах) Мирового духа. Наполеон был „Мировым духом“ на коне. Пусть люди посмотрят на еще более интересные мировые события»33.

Несмотря на собственный политический крах, Бухарин не оставлял попыток увидеть высший исторический смысл в разворачивающемся

Большом терроре. Следующий год, проведенный им в заключении, стал временем его максимальной интеллектуальной активности – за это время им был написан философский трактат, биографический роман и том стихотворений. Центральная идея, проходившая сквозь все эти тексты – грядущий суд истории, на котором советский эксперимент, возглавляемый Сталиным, будет оправдан победой над европейским фашизмом34.

Гегелевская диалектика в опосредованном виде проявила себя как необычайно эффективный логический инструмент, способный оправдать в глазах современников сталинские методы руководства – на фоне надвигающейся исторической катастрофы любые личные жертвы выглядели незначительными37. Большой террор стал логичной кульминаций процесса построения культуры, базирующейся на диалектических принципах социалистического реализма, провозглашавшего тотальный диктат «объективного» общественного (или исторического) над «субъективным» частным. Характерной чертой этой культуры оказалась завороженность историей, объединившей многих советских интеллигентов вне зависимости от их лояльности режиму. Частный сюжет интереса к фигуре Наполеона позволяет лучше понять масштабы этой завороженности.

Примечания

1 См.: Гордон А. Великая французская революция в советской историографии. М., 2009; Гордон А. Власть и революция: советская историография Великой французской революции, 1918–1941. Саратов, 2005; Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993.

2 Кен О. Между Цезарем и Чингис-ханом: «Наполеон» Е.В. Тарле как литературный памятник общественно-политической борьбы 1930-х годов // Клио. 1998. № 3. С. 67.

3 Архив Троцкого. М., 1990. Т. 3. С. 109.

4 «Можно представить, что большинство нашей партии навязывает свою волю меньшинству, т. е. оппозиции. И это вполне законно в партийном смысле этого слова. Но как можно представить, чтобы большинство навязало себе свою же собственную волю, да еще путём насилия? О каком бонапартизме может быть тут речь? Не вернее ли будет сказать, что среди меньшинства, т. е. среди оппозиции, могут появиться тенденции навязать свою волю большинству? Если бы такие тенденции появились, в этом не было бы ничего удивительного, ибо у меньшинства, т. е. у троцкистской оппозиции, нет теперь других возможностей для овладения руководством, кроме насилия над большинством. Так что, уж если говорить о бонапартизме, пусть Троцкий поищет кандидатов в Бонапарты в своей группе» (Из речи на объединенном заседании ИНКИ и ИКК 27 сентября 1927 г. // Сталин И. Соч.: В 16 т. М., 1949. Т. ю. С. 164).

5 Там же. С. 163.

6 В качестве примера такого восприятия можно привести сцену из пьесы Афиногенова «Ложь», где долгое время маскировавшийся оппозиционер, проигрывая словесный поединок представителю генеральной линии, уходит со сцены с цитатой из лермонтовского «Воздушного корабля»: «Другие ему изменили и продали шпагу свою», подразумевающей параллель между Наполеоном и Троцким (РГАЛИ. Ф. 2172. On. 1. Ед. хр. 54. Л. 109).

7 См., например, оценку Анатолием Луначарским фашистской драматургии:

«.. <С>воих пьес у фашистов нет. Над этим положением призадумался сам Муссолини и решил поразить мир собственной пьесой. То есть достоверно еще неизвестно, действительно ли он написал пьесу. Официально пьеса стоит на афишах без имени автора, но Муссолини не возражает против того, что это авторство приписывается ему. Говорят, что она написана одним из секретарей Муссолини по идее и канве, данной самим Муссолини. Пьеса эта, посвященная Наполеону, шла в Риме и в Париже. Пьеса очень слаба, и Муссолини как драматург лавров на ней не заработает. <… > Идея пьесы – это идея сильного человека, всемогущего диктатора, и занавес предусмотрительно опускается до развязки наполеоновской эпопеи, до Св. Елены. Это единственный пример фашистской, до конца продуманной пьесы. И из такой детской фазы не удается выйти фашистским драматургам» (Луначарский А. Сумерки буржуазного театра // Советское искусство. 1932. 26 января. № 5. С. 2). Еще один пример использования образа Наполеона для критики «буржуазных стран» – пьеса того же Луначарского и Александра Дейча «Нашествие Наполеона» (1930), поставленная МХАТ-2 и Театром Сатиры. По сюжету, восковая фигура французского императора сбегает из музея в надежде установить диктаторскую власть над современной Европой, однако вынуждена признать, что представители буржуазного общества превосходят ее в коварстве и цинизме.

8 «Мечта о Европе. Или нищий, который разбогател и опять стал нищим. Бонапартизм духа. Бонапарт, Бальзак, Чаплин. Мечта о нищем, который побеждает» (Гудкова В. Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний». М., 2002. С. 50).

9 Большаков К. Маршал сто пятого дня. Ч. 1: Построение фаланги: Роман. М., 2008. С. 43–44. Интерпретация германского фашизма как перерожденного бонапартизма перекликалась с идеями Максима Горького, изложенными в статье «Две пятилетки», напечатанной одновременно «Правдой» и «Известиями»: «В Германии выродки истории – банкиры, фабриканты, помещики, лавочники – снова, как это было в начале XIX века, выдвигают солдата на роль завоевателя мира. Во всех других странах власть над рабочими и крестьянами тоже все еще находится в руках выродков. Наполеон, изготовленный по-немецки, не нравится им, пугает их, а сделать своих Наполеонов им, должно быть, нечем и не из чего. Дело, разумеется, не только в Наполеонах, а в пушках, пулемётах, отравляющих газах, аэропланах и прочем, предназначенном для истребления миллионов людей ради спокойствия выродков и ублюдков» (Горький М. Две пятилетки // Правда. 1935. 9 апреля. № 98. С. 1).

10 См. свидетельство Галины Серебряковой, относящееся к тому времени: «В те годы все мы запоем читали „Талейрана“ Тарле и„Фуше“ Цвейга, и Сванидзе не раз цитировал эти книги» (Серебрякова Г. Смерч // Смерч: Сб. / Сост. И.А. Анфертьев. М., 1988. С. 258). Аналогичным образом, партийная элита старалась демонстрировать свою компетенцию в области военного дела. См. свидетельство Всеволода Вишневского от 4 мая 1934 г.: «Был на трибуне с К. Радеком, Вс. Ивановым и американцами. Радек пригласил к себе.

Пили коньяк. Глубоко поговорили о внутр<енней> и гл<авным> обр<азом> внешней политике. Радек очень осведомлен в воен<ном> искусстве. – Фр. Меринг научил его читать и знать военн<ные> книги. – Радек показал мне ряд книг – все с отметками и т. п. Глубокие суждения о воен<ных> проблемах (О герм<анском> поражении – см. «Известия» 1-V-33). Интересно говорил о Сталине. Пример – момент Горгуловщины – Тардье о необольшевизме» (РГАЛИ. Ф. 1038. On. 1. Ед. хр. 2070. Л. 23).

11 Подробнее см.: Сборник документов – Историю в школу: создание первых советских учебников // Вестник Архива Президента Российской Федерации. М., 2008.

12 Б.А. Замечания о конспекте учебника «Новой истории» // Известия. 1936. 27 января. № 23. С. 3.

13 Например: Бухарин Н. Нужна ли нам марксистская историческая наука? (О некоторых существенно важных, но несостоятельных взглядах тов. М.Н. Покровского) // Там же.

14 Кен О. Указ. соч.; Каганович Б. Е.В. Тарле и петербургская историческая школа. СПб., 1995; Чапкевич Е. Пока из рук не выпало перо: Жизнь и деятельность академика Евгения Викторовича Тарле. Орел, 1994.

15 Цит. по: Дунаевский В., Чапкевич. Е. Тарле и его книга о Наполеоне // Тарле Е. Наполеон. М., 1992. С. 575.

16 «Его колоссальные и разнообразнейшие дарования, организаторский гений, инстинкт порядка, ясности, последовательности, громадный и гибкий государственный ум, тонкость и проницательность, логика и отчетливость, сверхчеловеческая энергия и неумолимость – все это в соединении с железной волей позволило ему создать государственную машину и законы гражданские, уголовные, процессуальные, торговые, которыми буржуазная Франция живет до сих пор» ( Тарле Е. Наполеон. М., 1936. С. 566).

17 Там же. С. 30.

18 РГАЛИ. Ф. 1712. On. 1. Ед. хр. 68. Л. 12.

19 Заръян Н. Сталин // Известия. 1936. 6 января. № 5.С. 2.

20 РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 1069. Л. 156. Этот пассаж Сельвинского, по всей видимости, содержит в себе следы чтения книги Тарле, в заключении которой ученый писал: «Английский историк Маколей говорил, что во всемирной истории есть только два таких образца беспредельной любви и преданности солдат к полководцу: это – десятый легион Юлия Цезаря и старая гвардия Наполеона» (ТарлеЕ. Наполеон. С. 584). Особо можно отметить возможное участие Бухарина в появлении стихов и Сельвинского и Зарьяна.

С Ильей Сельвинским Бухарин был связан лично и знал о его работе над поэмой, а стихи Зарьяна были опубликованы в газете, которую Бухарин редактировал.

21 Книга Барбюса продолжала и доводила до крайности трактовку роли личности в истории, предложенную в «Наполеоне» Тарле: у Барбюса Сталин родился с ощущением своего исторического предназначения и не меняется на всем протяжении книги. Например: «Каков же он был? Ребенком он был маленький, худенький.

Вид смелый и даже несколько дерзкий, голова задорно откинута назад. С годами он вытянулся, стал казаться хрупче и как бы нежнее. <… > В то время <… > молодой революционер представлял собою очень яркий, – ибо очень совершенный, – сплав интеллигента с рабочим. Невысокого роста, не слишком широкий в плечах. Продолговатое лицо, прозрачная молодая бородка, несколько тяжелые веки, тонкий и прямой нос; на густых черных волосах – немного сдвинутая на бок фуражка. Таков был тогда этот завоеватель масс, человек, сдвигающий с места вселенную. С тех пор черты Сталина отчеканились более резко… <…> Однако нельзя сказать, чтобы он очень изменился. Разве что теперь резче бросаются в глаза та энергия и боевая сила, которые были в его лице и прежде, ибо если есть человек, никогда не менявшийся в своем глубочайшем существе, то человек этот – Сталин» (Барбюс А. Сталин. М., 1936. С. 15).

22 Кен О. «Работа по истории» и стратегия авторитаризма, 1935_1937 // Личность и власть в истории России: Материалы научной конференции. СПб., 1997. С. 108–117.

23 Устрялов Н.В. Национал-большевизм. М., 2003. С. 40.

24 Этими же аналогиями пронизан и советский дневник Устрялова. См. запись от 26 июня 1936 г.: «Невольно мысль обращается к современности: русская революция должна найти свой стиль! Этот стиль, очевидно, должен сочетать в себе монументализм великого государства, молодой порыв и радостное самоутверждение свежего социального материала – с универсализмом интернациональной идеи, широтою, размахом освободительной идеологии, и в то же время – с иерархизмом советского общества, воспитанника диктатуры. В сущности, сочетание это обещает великолепный стиль. Если французская великая революция обрела свое архитектурное оформление в образах наполеоновской империи, – то пролетарская советская революция, несомненно, должна затмить Наполеона блеском своих архитектурных форм. Это будет, будет! И нынешние первые искания, прощупывания – заря новой культурной эпохи» («Служить родине приходится костями..» (Дневник Н.В. Устрялова, 1935–1937) // Родина. 1999. № 6. С. 41).

25 Процесс антисоветского троцкистского центра (23–30 января 1937 года). М., 1937. С.бо.

26 Ясенский Б. Бонапартийцы // Известия. 1937. 27 января. № 24. С. 2.

27 О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников: Доклад т. Сталина на пленуме ЦК ВКПб з марта 1937 года // Известия. 1937. 29 марта. № 78. С. 2. Нужно особо отметить, что Сталин не захотел прямо назвать Наполеона, а всю вину возложил на расплывчатое «наполеоновское правительство».

28 Кутузов Д. Против фальсификации истории // Известия. 1937. 10 июня. № 135. С. 3.

29 РГАЛИ. Ф. 2590. On. 1. Ед. хр. 7. Л. 91. Известно, что Александр Гладков редактировал свои дневники через несколько десятилетий после их написания. Однако эта конкретная запись заслуживает доверия, ибо вполне адекватно отражает практику чтения советских газет конца 1930-х гг.

30 Еще одним проявлением этого кризиса стало секретное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 27 августа 1937 г., в котором признавался крах многолетних попыток создать учебник по истории СССР, рассчитанный на сколько-нибудь образованного читателя: «Ввиду отсутствия какого бы то ни было учебника по истории СССР, составленного в духе марксизма, признать целесообразным преподавания краткого курса истории СССР Шестакова не только в з и 4, но и в 5, 6 и 7 классах, впредь до появления другого более приспособленного учебника по истории СССР» (История в школу. С. 265). Годом раньше Карл Радек в записке, направленной Сталину и Жданову, так оценивал работу по написанию учебников: «Смысл неудачи с учебниками истории ясен. Так как мы к ним привлекли те лучшие силы, которые у нас были, то неудача показывает, что за 18 лет мы не собрали достаточного знания, чтобы быть в состоянии дать марксистско-ленинский учебник истории» (Там же. С. 227).

31 Ильичев Л., Владимирова А. Классики марксизма-ленинизма о роли личности в истории // Книга и пролетарская революция. 1939. № 7–8. С. 42.

32 Эту мысль подтверждает и тот факт, что Карл Радек фактически стоял у истоков литературного воспевания Сталина.

В 1934 г. под его авторством вышла богато иллюстрированная книга «Зодчий социалистического общества», открывшая поток роскошно изданных артефактов сталинского культа второй половины 1930-х. В главе «Меч, выкованный огнем революции» Радек писал: «Очень трудно установить вообще конкретные личные истоки великих исторических людей: как объяснить, почему сын школьного инспектора Симбирской губернии и дочери врача поднял восстание русского пролетариата против международного империализма и стал знаменем международной социалистической революции? Этот вопрос о личности наука наша, несмотря на ее расцвет в коммунистическом обществе, не может выяснить, она может только выяснить общественные условия, вырастившие вождя, что, как пламя, шел перед человечеством, указывая ему путь» ( Радек К. Зодчий социалистического общества. М.; Л.,1934. С. 23).

33 «У меня одна надежда на тебя»: Последние письма Н.И. Бухарина И.В. Сталину 1935–1937 гг– // Исторический архив. 2001. № 3. С. 78.

34 См. например, пассаж из «Поэмы о Сталине»: «Но в грохоте времен, в их беге быстротечном, / Событий яростных уж слышен тяжкий шаг. / Трубит труба времен, и медные сигналы / Звучат, как грозный клич, Истории призыв…/<…> Трубит труба времен. И на пороге / Годов решающих, среди друзей без счета, / Средь миллионов толп, средь армий, средь героев, / Стоит наш Сталин, наш любимый полководец, / Готовый взмыть на крыльях к солнцу битв, / Трубит труба времен» Там же. С. 75–76).

35 См.: Паперно И. Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель // Новое литературное обозрение. 2004. № 68. С. 101–128.

36 Помимо письма Бухарина, эпизод встречи Гегеля и Наполеона подробно описан в поэме Георгия Шенгели «Сталин»: «<…>Тут власть в самом народе; / И к ней придёт лишь тот – кто подлинно велик, – / Кто в сердце времени всем существом проник! / И это будет – Вождь! В нём Жизнь кипит и бродит, / Как Гегель говорит: „в нём новый мир восходит“ / А разорви ту связь – и тотчас под уклон / Громадным оползнем начнёт валиться он; / Наполеонова тогда звезда блистала, / Когда он сам „парил в просторах идеала“ / (По гётевским словам), – когда он мысли мчал / Валить феодализм в разверзшийся провал. / Когда ж династию он стал крепить, отведав / Лакейских почестей, когда великих дедов / В архивах королей сыскать велел опал / И яркий свой сюртук, где дым боёв опал, / Сменил на мантию со шлейфом златопчёлым, / Когда он гнёт понёс испанским нищим сёлам / И, жестам выучась изящным у Тальмо, / На русский навалить решил народ ярмо, – / Тогда – всё рухнуло… На острове скалистом / Он, кто скрижаль ваял, – опять мемуаристом… / И мне понятен путь, как взмах крыла простой, / Каким, войдя в эпические были, / С недосягаемой сдружился высотой, – / Стал Сталиным Иосиф Джугашвили» (Шенгели Г. «Куда история свой направляет шквал» // Наш современник. 2006. № з [http://nash-sovremennik.ru/p.php?y=2006&n=3&id=3]). За пределами России в 1937 г. аналогичные параллели проводил философ Александр Кожев. См.: Паперно И. Указ. соч. С. 120.

37 О том, как гегелевская диалектика помогала Николаю Бухарину и драматургу Александру Афиногенову осмыслить случившуюся с ними катастрофу, см.: Hellbeck /. With Hegel to Salvation: Bukharins Other Trial // Representations. № 107 (Summer 2009). P. 56–90.

Стефано Гардзонио. Михаил Никитин и изучение лубочной литературы

В начале 1990-х годов Н.И. Харджиев передал мне несколько книг и папку рукописных заметок, принадлежавших Михаилу Матвеевичу Никитину1. Среди книг имеется экземпляр известного труда младоформалистов Т. Грица, В. Тренина и М. Никитина «Словесность и коммерция (Книжная лавка А.Ф. Смирдина)», вышедшего под редакцией В.Б. Шкловского и Б.М. Эйхенбаума в московском издательстве «Федерация» в 1929 году. На внутренней обложке – надпись: «Авторский и реквизиции не подлежит. МихНикитин, 30/IX 28 г. Москва. Зубовский б. д. 37 к. 35».

Историк русского лубка, сотрудник «Нового Лефа» Михаил Матвеевич Никитин (1906–1942)2 на своем недолгом и нелегком научном пути занимался в основном низовыми, зачастую связанными с фольклором явлениями русской литературы XVIII – начала XIX века. В его трудах центральное место занимает изучение литературного быта. Этот интерес, поддержанный Эйхенбаумом, Шкловским и Ю. Н. Тыняновым (двум последним Никитин, в свою очередь, помогал в сборе журнальных и рукописных источников для таких работ, как «Матерьял и стиль в романе Л. Толстого „Война и мир“» (1928), «Матвей Комаров – житель города Москвы» (1929) и «Мнимая поэзия» (1931)), привел к выходу в свет книги «Словесность и коммерция», в которой перу Никитина принадлежат главы «Литературный рынок до Смирдина и лубочная литература» и «Книжная торговля в XVIII веке» (атрибутировано карандашом в оглавлении хранящегося у меня экземпляра)3.

Одновременно, как и все его соратники по науке (Гриц, Тренин, Харджиев), Никитин писал художественную прозу. В частности, под псевдонимом «М. Левшин» он опубликовал книгу для юношества «Повесть о занимательных приключениях беглого монаха Яна» (19З1) – любопытный опыт сочетания западного плутовского романа с русским лубком. В том же 1931 году Никитин окончил МГУ (редакционно-публицистическое отделение факультета литературы и искусства). В 1933 году он был арестован и отправлен в ссылку в Коми АССР. Потом остался на Севере. Погиб в бою в декабре 1942-го.

Главным проектом Никитина была книга о русском лубке, которая, к сожалению, осталась незавершенной, хотя сохранились общие планы этой работы, наброски, фрагменты и две законченные статьи (архив Никитина был найден Н.И. Харджиевым и передан Государственному литературному музею)4. Первый значительный толчок изучению работ Никитина о лубке дала публикация Б.В. Дубина и А.И. Рейтблата (1986) с кратким послесловием Харджиева in memoriam друга5.

Кроме того, Никитин – автор обширной статьи «Пушкин и Даль», окончательную редакцию которой следует, увы, считать утраченной6. У Н.И. Харджиева хранилась квитанция, выданная редакцией журнала «Литературный критик»: «Получена от тов. Никитина рукопись „Пушкин и Даль“ к разм. 50 стр., 8 VII1937 г.»7. Статья не была опубликована, и поиски ее в архиве журнала, насколько мне известно, пока не дали результатов.

Что касается принадлежавшего Никитину экземпляра книги «Словесность и коммерция», то он представляет несомненный историко-литературный интерес: в нем сохранились многочисленные пометы самого автора и других лиц (скорее всего, Н.И. Харджиева). Они относятся не только к авторским главам книги, но и к частям, написанным Трениным и Грицем, и свидетельствуют о намерении исправить и переработать текст для нового издания или же об использовании этих материалов для монографии о русском лубке (работа над ней относится к 1931 году)8.

«Словесность и коммерция», как известно, открывается кратким редакционным предуведомлением Шкловского, где подчеркнута не только «предварительность» труда молодых исследователей, но и их успешное дистанцирование от всякого психологизма и биографизма. Действительно, в коллективном предисловии авторов читаем: «Литературный быт представляет собой геометрическое место точек пересечения вопросов эволюции и генезиса. Построение действительно научной истории литературы как динамической системы литературной эволюции невозможно без разрешения проблем литературного быта и в первую очередь вопроса о положении писателя»9.

В первой главе Никитин опровергает традиционное мнение о «непосредственном влиянии двора на литературу», изучает законы литературного рынка и облик профессионального писателя в конце XVIII века. Он подчеркивает значение лубочной и переводной литературы и выделяет таких писателей, как Ф. Эмин, М. Комаров и А.Т. Болотов. Изучение лубочной литературы базируется на классическом труде Ровинского (здесь и указание на процесс образования русской прозы), на приписываемой И.М. Снегиреву статье «О переходе басен Езопа в лубок» (1824) и на других журнальных источниках. В авторском экземпляре другим лицом подчеркнуто утверждение Никитина: «Сюжеты и темы популярных лубочных картинок переходили потом в письменную литературу. А навыки лубочной литературы перешли в высокую литературу»10. И добавлено: «какую письменную литературу?» Тот же читатель выразил свое недовольство определением термина «лубочная литература» и времени его возникновения. Далее сам Никитин отчеркнул несколько абзацев, где перечисляются переводные тексты, перекочевавшие в лубочный роман, и пером отметил: «Так складывалась лубочная литература». Здесь же он исправил некоторые фактические ошибки и опечатки11.

Ниже рекомендуется пристальнее исследовать хронологию романа «Английский лорд», вопрос о времени создания которого ставил еще Белинский («Белинский не знал, к какому времени относится „Милорд“! Точно привести время издания и рукописи»), а также углубиться в проблему того, какие именно иностранные книги переходили в лубок (в книге разобран случай «Маркиза Г***» аббата Прево)12. Интересно, что Никитин демонстрирует высокую критичность по отношению к собственному исследованию. Так, на странице 28 он пишет: «Профессиональный писатель, вышедший из лубочной литературы, работал на рынок», – и рядом отмечает: «Кто этот профессиональный писатель?» Тот же подход – в анализе того, как лубочная литература соотносится с высокой литературой первой трети XIX века. Разбирая историю лубочной литературы до Смирдина, Никитин приводит многочисленные интересные высказывания Шишкова, Батюшкова, А. Бестужева, Булгарина, но в пометах снова звучит неудовольствие: «Выяснить борьбу высокой литературы с лубком, собрать все высказывания и рецензии». Маргиналия опять подчеркивает неоконченный, неполный характер напечатанного Никитиным исследования. В этом же духе выдержано и намерение (чуть дальше) дополнить работу «русским материалом», в частности письмом И.И. Дмитриева 1806 г., где поэт рассуждал о необходимости печатать больше оригинальных российских сочинений13.

Основываясь на процитированных высказываниях Эйхенбаума о литературном дилетантизме, Никитин отмечает необходимость и дальше изучать роль дилетантов в профессионализации писательского труда и расширении книжной торговли. Не приводя все реплики письменного диалога-конфронтации Никитина и другого лица, отметим, что это лицо ставит под сомнение данные о казенном и вольном книгопечатании, приводимые на с. 50–51> возражает против приведения и анализа сочинения А. Измайлова «Слёнина лавка», где дается «ироническая зарисовка литературного салона»14.

В конце главы читаем следующую итоговую рекомендацию: «Выносить на поля отдельные моменты, как в учебниках. В конце главы – резюме. Резюме по всей книге. Выводы. Сократить цитаты. Больше анализа явлений и выяснений, доказательства»15.

Что касается второй главы, «Книжная торговля в XVIII веке», то здесь карандашом указано: следует развернуть тему о русских книжных магазинах, не пользовавшихся протекцией правительства^ написать о пристрастии аристократии и дворянства к французским книгам. Далее читатель книги оспаривает утверждение: «„Влюбленный Роланд“ – книга, рассчитанная не на широкого потребителя. Стихотворная продукция почти никогда не имела массового распространения среди читателей…»(с. 87).

«Принадлежностью средних и низких социальных слоев являлись газеты. Они же были конкретными носителями русского языка», – так комментирует неизвестное лицо приведенный Никитиным фрагмент из статьи Н.М. Карамзина «О книжной торговле и любви ко чтению в России» (1802), где автор «Бедной Лизы» описывал феномен массового читателя и успехи книжной торговли. Кроме того, сам Никитин подчеркивает, что следует обратить более пристальное внимание на издания Н.И. Новикова (технического и просветительского характера) – «для анализа литературного языка того времени». В самом конце главы возникает нечто вроде спора. Никитин утверждает, что «лубочная литература, пользовавшаяся успехом у купеческого и мещанского читателя, не только не издавалась Новиковым, но он боролся с ней»16. В качестве примера беллетристики, издаваемой Новиковым и носящей нравоучительный характер, Никитин указывает на издание «Честной человек и плут, повесть аллегорическая…»17 Другое лицо оспаривает этот пример и замечает: «Издал Комарова!»

Неизвестный читатель проглядел и другие части книги, написанные Т. Грицем и В. Трениным, но там подчеркивания или замечания редки и немногое добавляют к общей картине. Очевидно, Никитин вместе с этим своим знакомцем собирался переделать и исправить именно часть, касающуюся издательского дела досмирдинской эпохи. И тут возникает вопрос о других изданиях из библиотеки Никитина, хранящихся у меня, – книгах Виктора Шкловского «Матвей Комаров, житель города Москвы» и «Чулков и Левшин». Как известно, первая готовилась В. Шкловским при участии самого Никитина, а также Тренина, Харджиева, Грица и П. Калецкого, вторая же – при помощи одного Н.И. Харджиева.

В «Предуведомлении» к «Матвею Комарову…» среди прочего читаем: «Розыск комаровских объявлений для этой книги делал М.М. Никитин, он же работал со мною над главою о „Ваньке Каине“»18.

В «Предисловии» ко второй книге Шкловский сообщает: «В работе мне помогал Н.И. Харджиев. Больше всего он работал над главами „Михайло Чулков“, „Российская мифология “,„ О литературном быте “, „Дворянин Левшин“. Вместе с ним я проделал большую часть черновой работы над книгой»19.

Экземпляры из библиотеки Никитина испещрены многочисленными пометами владельца. В книге «Чулков и Левшин» имеются записи и другой рукой, впоследствии большей частью стертые, как и дарственный инскрипт на форзаце. Кроме того, в эти издания вложены листки бумаги с библиографическими уточнениями. На одном из таких листочков, лежащих в «Чулкове и Левшине», читаем: «Книга В. Шкловского остроумно пародирует научные исследования».

Не рассматривая все маргиналии Никитина на сочинениях Шкловского, приведем в pendant к процитированному выпаду несколько рукописных заметок, которые Харджиев в переданной мне папке объединил в подраздел «Русский лубок». Здесь находится текст под заголовком «Возражения Шкловскому». Возражения эти касаются двух пассажей в книге о Матвее Комарове, а именно:

1. Нужно сказать, что лубочная литература для писателя-интел-лигента до 20-х годов XX столетия пока оставалась врагом, врагом потому, что здесь дело шло о конкуренции, шло размежевание20.

2. До появления писателей-народников мы не находим доброго слова о лубке21.

Итак, Никитин пишет:

О какой конкуренции идет речь, о издательской (в XIX веке насквозь коммерческой и спекулятивной) или же о конкуренции литературной. Но возможно ли говорить о литературной конкуренции, если весь лубок XIX века состоит из переизданий старого лубка, переделок классиков («классики в лубке»), в XVIII же веке не было русской оригинальной прозы (были ее зачатки), развитие которой падает на 30–40 гг. XIX века. В это время лубочная литература была прихлопнута царским правительством.

Мы знаем у многих писателей прошлого не боязнь конкуренции, но глубокий интерес к этому роду литературы, укажу на Пушкина и Вл. Даля (последний как собиратель лубка, исследователь [его замечательная статья, одна из первых, о лубочной литературе на немецком языке в журнале «Dorpater Jahrbiicher» 1835 № 1]).

Ранее Даля мы знаем чрезвычайно сочувственные статьи И. Снегирева (указания Пушкина на необходимость исследования), взгляд М. Погодина, указавшего Ровинскому на необходимость собирания лубочных картинок.

Позднее Л.Н. Толстой с чисто литературными интересами подходит к лубку и вряд ли боялся конкуренции своим произведениям.

Издательская же деятельность Толстого в «Посреднике» – это борьба интеллигенции за грамотную, дешевую книгу для крестьянина (б<олыпей> ч<астью> поучительную) без коммерческих целей.

По этой заметке хорошо видно, какие цели и задачи ставил перед собой Никитин, задумывая новый труд о лубочной литературе. Несомненны здесь и элементы критики по отношению к новому исследовательскому подходу Шкловского, развитые в еще одной записи – увы, не сохранившейся целиком. Приведем ее:

Статьи В.Б. Шкловского (Памятник научной ошибке22 и др.) свидетельствуют о том кризисе, который переживает т. н. формальный (морфологический) метод. Попытки Шкловского работать иным методом (не формальным) являются фактом его личной биографии, но не эволюции целой школы, одним из представителей которой он является. Людям сколько-нибудь осведомленным, хотя бы в библиографии опоязовских работ, – ясно наличие (в одной школе) нескольких группировок и той непримиримой борьбы, которая ведется за последние годы. Последние книги представителей морфологического метода – свидетельствуют, что каждый из них работает по-своему. Всегда, например, была разница между работами В.М. Жирмунского и Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума. Но сейчас не об этом идет речь, не об индивидуальных особенностях в отдельности взятого опоязовца. Чем же сейчас характеризуется т. н. формальный (морфологический) метод? Прежде всего отсутствием метода. Весьма возможно дальнейшее успешное развитие отдельных представителей школы (особенно в плане беллетристической работы: Виктор Шкловский, Юрий Тынянов). Конечно не исключена возможность отдельных удачных историко-литературных работ, но отдельным вопросом, так как большинство формалистов ‘люди талантливые и с огромной эрудицией и литературной культурой’. – Но развитие метода, как системы взглядов на искусство и литературу, – это невозможно. Формалисты и их эпигоны исчерпали себя до конца, их эволюция, как теоретической школы, – закончена. Невозможность работать формальным методом – особенно показали молодые исследователи Опояза. Книга В. Каверина Барон Брамбеус; Аронсон и Рейсер Литературные салоны, а также книга (несколько в ином плане) Словесность и коммерция.

Еще возможна была работа авторов сборника Русская проза в 1926 году (некоторое академическое благополучие), но в данный момент, ход развития литературной науки показал всю необходимость перехода на принципиально иную точку зрения при анализе литературных фактов. Академический эклектизм…

Здесь текст, к сожалению, обрывается23, но из него можно извлечь интересные соображения. В частности, ясно, что Никитин весьма неоднозначно относился к беллетристическому методу Виктора Шкловского (характерно в этой связи замечание об «остроумном пародировании научных исследований» старшим коллегой). С одной стороны, Никитину, также пробовавшему себя в беллетристике, близок литературный вектор Шкловского. С другой стороны, такой подход к исследовательской работе для него неприемлем, и все его записи свидетельствуют о критическом восприятии книг Шкловского и изучения им лубочной литературы. Уцелевшие пометки Никитина свидетельствуют о напряженной работе по проверке источников и переосмыслению концепций лубочной литературы, ее отличительных признаков и истории. Дальнейшие разыскания в архиве Никитина, вероятно, позволят ближе познакомиться с этим почти забытым исследовательским проектом. В этой перспективе мне кажется целесообразным подумать о реконструкции утраченной книги М.М. Никитина – на основе публикации Дубина-Рейтблата с подключением к ней всего комплекса архивных отметок, записей и примечаний. Конечно, это сложная и долгая задача, но, надеюсь, энтузиасты для ее решения найдутся.

Примечания

1 Частично эти материалы использованы в работе: Гардзонио С. Цикл об Иване Даниловиче в исследованиях М.М. Никитина // 18th-century Russia Study Group Newsletter. 1992. № 20. R 44–60.

2 О нем см.: Дубин Б.В., Рейтблат А.И.

Из истории изучения народной культуры города: незавершенная монография М.М. Никитина о русском лубке // Советское искусствознание. 1986. Вып. 20.

С. 391–398. Собственно об истории лубочной книги и истории чтения в России см.: Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту. М., 2009 (там же упомянута попытка охарактеризовать эволюцию писательского гонорара в книге «Словесность и коммерция» – с. 84).

3 Как известно, книга была отмечена положительной рецензией Ю.Н. Тынянова в журнале Slavische Rundschau (1929– № 3– S. 191; рус. перевод см.: Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 520).

4 Об этом см. вышеуказанную статью Б.В. Дубина и А.И. Рейтблата (на с. 394 приведен один из планов работы).

5 23 мая 1985 г. в Музее Маяковского было устроено заседание, посвященное наследию М.М. Никитина. В нем участвовали М.О. Чудакова, Н.И. Харджиев и авторы статьи ( Дубин Б.В., Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 398).

6 Никитин глубоко изучал личность и творчество В.И. Даля. В своей книге он планировал отвести ему целую главу – «В.И. Даль и коллекция его лубков» (Там же. С. 394).

7 Этот документ мне показывал сам Н.И. Харджиев. О нынешнем его местонахождении мне ничего не известно.

8 Дубин Б.В., Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 394.

9 Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция (Книжная лавка А.Ф. Смирдина). М., 1929. С. 10.

10 Там же. С. 20.

11 Например, «Евдон и Берфа» вместо напечатанного «Евдон и Бераса» (с. 23).

12 Там же. С. 26–27.

13 Имеется в виду «Письмо к издателю журнала „Московский Зритель“» (Московский зритель. 1806. Ч. 1).

14 Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Указ. соч. С. 56–57– Как известно, стихотворение Измайлова – это пародия на «Три песни» B.А. Жуковского (см.: Измайлов А. Избранные сочинения. М., 2009. С. 424–425).

15 Там же. С. 58. Из недавних попыток переосмыслить историю чтения в России укажем, помимо упомянутого труда А.И. Рейтблата «От Бовы к Бальмонту», на его же книгу «Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки» (М., 2001) и подготовленные им сборники «Лубочная книга» (М., 1990) и «Лубочная повесть» (М., 2005).

16 Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Указ. соч. C. 90.

17 Роман «Честной человек и плут», переведенный с французского А. Тишкиным, был издан в Санкт-Петербурге, при Императорской Академии наук, в 1762 г. Второе издание, которое и имел в виду Никитин, вышло в 1788 г. в Москве иждивением Компании Типографической. См.: Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. М., 1966. Т. III. С. 360.

18 Шкловский В. Матвей Комаров, житель города Москвы. М.; Л., 1929. С. 5.

19 Предисловие // Шкловский В. Чулков и Левшин. Л., 1933. С. 6.

20 Шкловский В. Матвей Комаров. С. 81.

21 Там же. С. 82.

22 Статья вышла 27 января 1930 г. в «Литературной газете». Вторая ее редакция была недавно напечатана в журнале «Новое литературное обозрение» (2000. № 44).

Александр Долинин. Dichtung und Wahrheit Пушкина «Грибоедовский эпизод» в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года»

Гроб с телом Грибоедова въезжает в пространство «Путешествия в Арзрум» (далее ПВА) на арбе, запряженной двумя волами, – так же, как в более раннем эпизоде увозят прочь мертвое тело безымянного осетина:

На дворе стояла арба, запряженная двумя волами… Мертвеца вынесли на бурке

…like a warrior taking his rest

With his martial cloak around him,

Два эпизода связаны между собой не только похоронной темой, но и стиховыми инкрустациями. Мертвое тело осетина вызывает у Пушкина ассоциацию со строками анапестического стихотворения на смерть английского генерала Джона Мура, приписывавшегося Байрону2, а «грибоедовский эпизод» открывается предложением, которое соответствует метрической схеме пятистопного хорея, странным образом предвосхищая «Выхожу один я на дорогу» и заданный им семантический ореол метра:

Два вола, впряженные в арбу

поднимались по большой дороге3.

В литературе о ПВА многократно отмечались некоторые странности «грибоедовского эпизода». Во-первых, описывая свой путь до и после встречи с арбой, везущей тело Грибоедова, Пушкин спутал топонимы, назвав горный хребет Акзибиук (Ахзебиук) на границе Грузии и Армении Безобдалом4, а крепость Джелал-Оглу на высоком правом берегу реки Дзорагет (Каменной речки) – Гергерами5. Во вторых, официальные документы, касающиеся перевозки тела Грибоедова от границы с Персией в Тифлис, казалось бы, противоречат рассказу Пушкина. Как следует из этих документов, после торжественных церемоний на границе (1 мая 1829 года) и в Нахичевани (2 мая), уже 3 мая тело было отправлено «чрез Эчмиадзин на Гумры и так далее, с командою, следующею в Джелал-оглу, и прапорщик Тифлисского пехотного полка Макаров провожает оное до Тифлиса»6. В таком случае не вполне понятно, почему через пять с половиной недель, и июня, когда Пушкин заезжал в Джелал-Оглу, повозка еще находилась в пути (примерно в 225 верстах от Нахичевани и in верстах от Тифлиса), а ее военное сопровождение превратилось в «несколько грузин». Поскольку, как заметил Н. Эйдельман, «о встрече с телом Грибоедова не сохранилось никаких упоминаний ни в переписке поэта, ни в кавказских стихотворениях, ни в „путевых записках“1829 года, ни даже в подробном плане-оглавлении этих записок, набросанном 18 июля 1829 г.»7, многие исследователи в последнее время склонились к выводу, что в действительности никакой встречи не было, а весь эпизод представляет собой вымысел, чисто художественную конструкцию8. Фикционалистская гипотеза представляется нам уязвимой прежде всего потому, что ее сторонники не уделили должного внимания важной информации, содержащейся в надежном и давно известном документе – датированном 20 июля 1829 г. письме В.Н. Григорьева к Ф.В. Булгарину из Тифлиса. Оно было опубликовано анонимно в № 2 «Сына Отечества» за 1830 год и перепечатано И.С. Зильберштейном (который и установил имя автора) в первом сборнике «А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников»9. Говоря словами В.Н. Григорьева, «судьба привела» его «быть на двух встречах, сделанным бренным… останкам [Грибоедова] на границе и в Тифлисе». Подробно описав пышную траурную процессию в Нахичевани, он сообщает:

Тело поставлено было в Армянской церкви, и на другой день повезено далее в Тифлис чрез Эриванскую провинцию… Устроенные по Эриванской дороге карантины замедлили привезение тела его до последних чисел Июня месяца: с того времени по 18 июля – день, назначенный для погребения, оно находилось в Артачальском Карантине, отстоящем от города в трех верстах10.

Как явствует из этого сообщения, причиной, по которой на перевозку тела Грибоедова от Нахичевани до предместья Тифлиса ушло так много времени (примерно восемь недель) явились чумные карантины на Эриванской дороге, задержавшие процессию. С.А. Фомичев, единственный «фикционалист», сославшийся на письмо Григорьева, счел эту информацию несущественной. По его мнению, тот факт, что Пушкину удалось проехать от Тифлиса до Джелал-Оглу (Гергер) без задержек, указывает, что «10–11 июня 1829 г. чумных карантинов между Тифлисом и Гергерами… еще не было – иначе бы ему не удалось проделать этот путь так стремительно»11. Доводы С.А. Фомичева опроверг И.С. Сидоров, справедливо отметивший: «Пушкин ехал без задержек не потому, что карантинов не было, а потому, что он ехал из здоровой местности в зараженную, а не наоборот»12. Более того, И.С. Сидорову удалось найти важный документ – докладную записку Тифлисского военного губернатора, генерала-адъютанта С.С. Стрекалова от 31 мая 1829 года, в которой сообщалось:

Тело покойного [Грибоедова] находится ныне в Гергерском карантине. Хотя уже закончился четырнадцатидневный термин к очищению оного, но следующее обстоятельство заставило меня распорядиться, дабы тело оставалось в карантине еще 14 дней. Из числа команды, сопровождавшей гроб в Гергеры, один рядовой занемог подозрительною болезнью13.

К сожалению, мы не знаем, где именно размещался Гергерский карантин в 1829 году. На следующее лето, во время вывода русских войск из Турции, он был устроен в долине у подножия большой горы, на расстоянии одной версты от поста в деревне Гергеры и примерно двенадцати верст от Джелал-Оглу, как об этом рассказывают проведшие в нем две недели американские миссионеры Эли Смит и Харрисон Дуайт14. Одновременно с ними карантин проходили до десяти тысяч солдат и офицеров, так что он должен был занимать очень большую территорию. Скорее всего, годом ранее временный карантин меньшего размера располагался в другом месте, возможно, ближе к Джелал-Оглу. Это подтверждает, в частности, процитированное И.С. Сидоровым свидетельство Н.Н. Муравьева-Карского, назвавшего в своих «Записках» карантин, где находилось тело убитого Грибоедова, не Гергерским, а Джелал-Оглинским. «Открывавшие гроб в Джелал-Оглинском карантине, – сообщает он, – говорили мне, что оно было очень обезображено…»15 Во всяком случае, докладная записка С.С. Стрекалова развеивает все сомнения относительно правдоподобия пушкинского рассказа: как раз к 10–11 июня истекал срок содержания тела Грибоедова в Гергерском (Джелал-Оглинском) карантине, и Пушкин вполне мог столкнуться на дороге с арбой, которая переправляла гроб из карантина в крепость для продолжения пути16. Если вспомнить, что команда, сопровождавшая тело, следовала только до Джелал-Оглу, то и отсутствие военного караула в таком случае получает объяснение. Следует отметить также, что о встрече Пушкина с телом Грибоедова современники знали задолго до выхода ПВА, из нижеследующего примечания Ф.В. Булгарина к письму В.Н. Григорьева:

Замечательно, что один из первых Русских, встретивших тело Грибоедова в Российских пределах, был Поэт наш, А.С. Пушкин, на пути своем в Отдельный Кавказский Корпус. Это было в крепости Гергеры, в горах, на границе Персии. Оба Поэта умели ценить дарования друг друга. Ф.Б.17

Очевидного Булгарина уже в самом начале 1830 году дошли какие-то пушкинские рассказы, в достоверности которых он не усомнился.

Чего на самом деле не было, так это переданного Пушкиным разговора с грузинами, поскольку сопровождающих тело Грибоедова лиц, которые на вопрос «Откуда вы?» ответили бы «Из Тегерана», не существовало. Из письма В.Н. Григорьева и рассказов очевидцев Пушкин, конечно, знал, что «на Русском берегу Аракса тело переложено было в другой гроб и поставлено на дроги», а «Свиту Персидскую сменил батальон наших войск». Весьма вероятно, что Пушкин, торопясь в армию, просто проехал мимо ничем не примечательной повозки и только задним числом, уже в крепости или в армейском лагере, узнал, какой груз в ней везли. Как бы то ни было, в тексте, написанном шесть лет спустя18, он, отталкиваясь от факта мимолетной дорожной встречи, преобразует его в многозначный художественный образ – в развернутую метафору постыдно пренебрежительного отношения российского государства к трагической гибели Грибоедова, которую по соображениям высшей политики всячески старались замолчать, принизить и, как повелел Николай I, предать «вечному забвению».

Иные утверждают, что он сам был виною своей смерти, что он не умел вести дел своих, что он через сие происшествие, причиненное совершенным отступлением от правил предписанных министерством, поставил нас снова в неприятные сношения с Персиею. Другие говорят, что он подал повод к возмущению через свое сластолюбие к женщинам. Наконец, иные ставят сему причиною слугу его Александра… Все же соглашаются с мнением, что Грибоедов, с редкими знаниями и способностями, был не на своем месте… И никто не признал ни заслуг его, ни преданности своим обязанностям, ни полного и глубокого знания своего дела!19

Устанавливая параллелизм между «грибоедовским» эпизодом и описанием осетинских похорон, Пушкин дает понять, что отказ признать в Грибоедове героя, пренебрежительное отношение к его заслугам и «прекрасной смерти» так же чужды европейскому, цивилизованному сознанию, как странное «азиатское» правило хоронить мертвых за тридцать верст от «милого предела».

Как уже отмечалось в литературе о ПВА, Пушкин выстраивает «грибоедовский» эпизод таким образом, чтобы он контрастировал с изображением персидского посольства, встреча с которым описана в первой главе: здесь плетущаяся по горной дороге арба и равнодушные грузины, там – экипажи, верховые лошади, конвойные офицеры20. Еще один угадываемый фон этого эпизода – последние почести, отданные изгнаннику и бунтарю Байрону в родной стране. Несмотря на то, что Байрон, в отличие от Грибоедова, не служил своему правительству, а, наоборот, всячески над ним издевался, его тело было перевезено в Англию из Греции на британском военном корабле и выставлено для прощания в Лондоне, откуда похоронная процессия направилась в байроновское родовое поместье. Как сообщали русские журналы, это было четырехдневное «торжественное шествие», сопровождаемое «бесчисленным множеством народа»21, то есть полная противоположность жалкому зрелищу, изображенному в «Путешествии в Арзрум».

Пушкин имел возможность задуматься о сходствах и различиях двух самых громких поэтических смертей эпохи еще до отъезда из Москвы, на обеде у А.Я. Булгакова 20 марта 1829 года. В тот день в Москве, писал А.Я. Булгаков, не было «иного разговора… как о Тегеранском происшествии», и неудивительно, что старшей его дочери Екатерине в pendant к Байрону вспомнился Ерибоедов: «Ах! Не ездите, сказала ему Катя: там убили Ерибоедова. – Будьте покойны, сударыня: неужели в одном году убьют двух Александр Сергеевичев? Будет и одного!»22 Чуткий к совпадениям дат Пушкин должен был обратить внимание на то, что Байрон и Ерибоедов умерли в одном возрасте – вскоре после достижения тридцатишестилетия23. Весной 1835 года, когда Пушкин писал ПВА, ему оставалось всего несколько месяцев до рокового рубежа, и он, надо полагать, сравнивал свою собственную судьбу с судьбами Байрона и Ерибоедова, стараясь угадать «тайную волю Провиденья».

Характерно, что биографию Ерибоедова Пушкин строит по трехчастной схеме, подчеркивая моменты резких обрывов. Молодой Ерибоедов – это «лишний человек» с байроническим «озлобленным умом» (читатели «Евгения Онегина» должны были узнать цитату из шестой главы романа24), «пылкими страстями» и неутоленным честолюбием, чьи достоинства – «способности человека государственного», «талант поэта» и «холодная и блестящая храбрость» – остаются непризнанными и невостребованными. Затем следует перелом: «Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию, уехал в Ерузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях» (VIII: 460). Эта добровольная (по Пушкину) перемена мест и образа жизни приносит свои плоды – Ерибоедов привозит из Ерузии комедию «Еоре от ума», которая «произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами». Признание «таланта поэта» знаменует второй «переворот в его судьбе». За ним следует завидная полоса «непрерывных успехов» – перед Ерибоедовым открывается «новое поприще», то есть признаются его «способности человека государственного»; он снова едет в Ерузию, женится «на той, которую любил», и, наконец, погибает в Тегеране, «посреди смелого, неровного боя», героической смертью доказывая «блестящую храбрость». Моделью для такого членения, как кажется, была биография Байрона, в которой тоже выделяются три периода, обозначенных двумя резкими поворотами – бегством из Англии на континент и греческой экспедицией, в которой современники видели попытку уйти из литературы и обрести славу на «новом поприще»25. В обеих судьбах, при всем очевидном различии характеров, талантов, обстоятельств и достижений, обнаруживается сходный композиционный рисунок с трагическим финалом, причем и Байрон, и Грибоедов уходят из жизни, когда иссякает их творческая сила. В этой связи уместно вспомнить разговор Пушкина с В.А. Ушаковым, который назвал Грузию «врагом нашей Литературы», потому что этот край «лишил нас Грибоедова». «– Так что же? отвечал поэт. Ведь Грибоедов сделал свое. Он уже написал Горе от Ума»26. Сам Ушаков увидел «в сем изречении отличного писателя» только «краткую, но верную оценку» комедии как «венца бессмертия Грибоедова»27. Однако слова Пушкина имели и более глубокий смысл, эксплицированный Тыняновым в финале «Смерти Вазира-Мухтара», где они перифразированы, дополнены и соединены с цитатой из ПВА: «Ему нечего было более делать. Смерть его была мгновенна и прекрасна. Он сделал свое: оставил „Горе от ума“»28. По-видимому, Пушкин действительно считал, что жизнь Грибоедова (и, по аналогии, Байрона) закончилась тогда, когда ей следовало закончиться – на пике успеха, когда поэт, выполнив свое историческое предназначение, перестает быть поэтом.

Пушкин думал о себе, о своей судьбе и сопоставлял ее с грибоедовской. Глубокий биографический подтекст получают слова о женитьбе «на той, которую любил», о завидных последних годах бурной жизни. Здесь – сожаление о своих бурно прошедших годах и сегодняшнем тягостном петербургском плене. Грибоедов умел расчесться, начать новую жизнь, покинуть столицу – Пушкин не может… Наконец, предчувствие собственной скорой гибели – и странный гимн грибоедовской смерти (посреди «смелого неровного боя», «ничего ужасного, ничего томительного», «мгновенна и прекрасна»). Эти слова, представленные читателям за год до последней пушкинской дуэли, выдают потаенные мечтания поэта30.

М. Гринлиф относит к Пушкину его упоминание о «странных предчувствиях», мучивших Грибоедова перед отъездом в Персию, и интерпретирует «грибоедовский эпизод» как встречу автора с самим собой в образе «другого», чьей гибели он завидует31. Иной точки зрения придерживается X. Рам, писавший: «Судьба Грибоедова во всех смыслах представляет собой полную противоположность судьбе Пушкина: Грибоедов уехал из России, тогда как Пушкину пришлось удовлетвориться ограниченным экзотизмом приграничного русского Юга; Грибоедов оставил после себя всего лишь несколько законченных произведений, тогда как «Путешествие в Арзрум» само по себе является свидетельством творческой силы Пушкина; Грибоедов был государственным чиновником, тогда как Пушкин стремился к творческой независимости»32.

Эти интерпретации можно совместить, если учесть, что ПВА – сложно построенный текст, предлагающий читателю двойную стратегию чтения в двух временных перспективах. С одной стороны, Пушкин выдает его за путевые записки, написанные непосредственно во время путешествия. Отсюда – бросающаяся в глаза фрагментарность текста, единицей которого, как показала К. Поморска, является дискретный абзац-эпизод33; отсюда – имитация дневниковой скорописи, синхронной изображению (особенно в военных описаниях). В данной временной перспективе может показаться, что автор записок, по известному определению Ю.Н. Тынянова, – «никак не „поэт“, а русский дворянин»34, и что само путешествие для Пушкина – это крутой поворот судьбы, подобный уходам из поэзии на «новое поприще» Байрона и Грибоедова. Как и Байрон, он торопится на войну; вослед Грибоедову едет по тем же кавказским дорогам, останавливается в Тифлисе и несколько раз чудом спасается от «мгновенной смерти». При чтении ПВА как спонтанного дневника, «грибоедовский» эпизод действительно приобретает некоторую автобиографическую зеркальность.

Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом иль с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют (XII: 34).

Именно так, «со вздохом иль с улыбкою», смотрит на себя прежнего и на свои «моложавые мысли» скрытый автор ПВА, который в отличие от «путешественника» – прежде всего поэт, а потом уже «русский дворянин»35. На его присутствие сразу же указывает полное заглавие текста «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» (оно не только устанавливает дистанцию между временем написания и изображенными событиями, но и перекликается с «Пиром во время чумы»), а также поглавные перечни эпизодов или, в терминологии Ж. Женетта, интертитулы, которые разрушают иллюзию спонтанности36. О том, что Пушкин, в отличие от Байрона и Грибоедова, сохраняет верность старому поприщу, свидетельствует ряд особенностей поэтики ПВА: авто-аллюзии (на «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан», «Отрывок из письма к Д.», «Полтаву», «Евгения Онегина», «Пир во время чумы»); метрические вкрапления, отмеченные выше; поэтические вставки – вольный перевод грузинской песни (глава II),37 любопытное двустишье «Ночи знойные! / Звезды чуждые!..» (глава II), написанное так называемым «кольцовским пятисложником»38, и «Стамбул гяуры нынче славят» (глава V). Недаром финал текста, где осмеиваются нападки Надеждина на «Полтаву», возвращает нас к пушкинской литературной биографии.

Более того, в ПВА Пушкин вводит нас в свою поэтическую лабораторию, исподволь отсылая к уже опубликованным стихотворениям «кавказского цикла» («Калмычке», «Обвал», «Кавказ», «На холмах Грузии», «Делибаш», «Из Гафиза», «Монастырь на Казбеке», «Дон»)39 и показывая, как обыкновенные дорожные и военные впечатления преобразуются во вторую, иначе устроенную реальность поэзии. Каждому из вышеупомянутых стихотворений цикла соответствует определенное прозаическое описание, в котором повторяются ключевые слова поэтического текста, но сопоставление двух версий всякий раз выявляет существенные различия между ними. Так, например, если в ироническом послании «Калмычке» «взор и дикая краса» любезной дикарки пленяют ум и сердце поэта и он чуть было не бросается вслед за ее кибиткой, то в ПВА «калмыцкое кокетство» «степной Цирцеи» его пугает и он торопится уехать прочь от нее; если в «Кавказе» поэт поднимается на такую заоблачную вершину, с которой ему, несмотря на идущие под ним тучи, видны обе стороны Кавказского хребта – южная, грузинская («где мчится Арагва в тенистых брегах») и северная («где Терек играет в свирепом весельи»), то самая высокая точка ПВА – это Крестовый перевал и Гуд-Гора, с которой, как пишет Пушкин, открывается лишь одна сторона: «Кайшаурская долина с ее обитаемыми скалами, с ее садами, с ее светлой Арагвой, извивающейся, как серебряная лента» (VIII: 454), и т. п. Особый интерес представляет прозаическая параллель к «Обвалу» – рассказ Пушкина о запрудившем Терек обвале 1827 года, через который он якобы проехал (VIII: 453), поскольку на самом деле никаких крупных обвалов, следы которых сохранялись бы два года спустя, в 1820-е годы вообще не было: поэтический вымысел подкрепляется вымыслом прозаическим, загримированным под свидетельство очевидца.

[Но здесь меня таинственным щитом

Святое Провиденье осенило,

Поэзия, как ангел-[утешитель],

Спасла меня, и я воскрес душой]

(III-2: 996)41. В этой связи обращает на себя внимание предельная скупость пушкинских оценок Грибоедова как поэта. Восхищаясь последними годами бурной жизни Грибоедова и его героической смертью «посреди смелого, неровного боя», Пушкин не упоминает никаких его литературных произведений, кроме «Горя от ума», и ничего не говорит о том, что Грибоедову не удалось закончить работу над трагедией «Грузинская ночь», хотя сцены из нее он слышал в 1828 году в Петербурге. Этим «грибоедовский эпизод» резко отличается от булгаринских характеристик «незабвенного Александра Сергеевича Грибоедова», с которыми, как давно установлено, Пушкин вступил в прямую полемику42. В воспоминаниях о Грибоедове Булгарин отмечает его перевод пролога к «Фаусту», хвалит «прекрасное стихотворение на балет Руслан и Людмила» и «прелестное стихотворение „Хищники на Чегеме“»43,но особенно выделяет «Грузинскую ночь». Он пишет:

Если б трагедия была окончена, она составила бы украшение не только одной русской, но и всей европейской литературы. Грибоедов читал нам наизусть отрывки, и самые холодные люди были растроганы жалобами матери, требующей возврата сына у своего господина… Н.И. Греч, услышав отрывки из этой трагедии и ценя талант Грибоедова, сказал в его отсутствии: «Грибоедов только попробовал перо на комедии „Горе от ума“. Он займет такую степень в литературе, до которой еще никто не приближался у нас: у него, сверх ума и гения творческого, есть – душа, а без этого нет поэзии!»44.

У Александра Сергеевича Световидова – персонажа романа Булгарина «Памятные записки титулярного советника Чухина» (1835), очевидным прототипом которого был Грибоедов, – «пиитическая душа». Световидов/Грибоедов, по Булгарину, «был философ, поэт, музыкант, артист, филолог, историк; он был все, занимался всем, но делал все как поэт. Поэзия владычествовала его умом и душою»45. Как свидетельствуют умолчания в «грибоедовском эпизоде», Пушкин отнюдь не разделял восторгов Булгарина по поводу «творческого гения» и «пиитической души» автора «Горя от ума». Для него Грибоедов был умницей, честолюбцем, храбрецом, крупной исторической личностью, талантливым «драматическим писателем», автором одной «прелестной комедии», но никак не «наперсником богов», которого защищает «их промысел высокий и святой». Известно, что даже в «Горе от ума» он, отдавая должное «мастерским чертам» и «смешному в стихах» (XIII: 139, 137), находил существенные изъяны46, а в 1830-е годы считал грибоедовское сатирическое бытописание устаревшим47.

В контексте ПВА завершенная, дописанная до конца жизнь Грибоедова противопоставляется открытому жизненному пути Пушкина как судьба трагической жертвы «пылких страстей и могучих обстоятельств» – судьбе поэта.

Примечания

1 Все цитаты из произведений Пушкина даются по 16-томному Академическому изданию полного собрания его сочинений (1937-!959) с указанием в скобках тома и страницы.

2 Об этой цитате см.: Долинин А. Байроновский след в книге Пушкина «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» // Memento vivere: Сб. памяти Л.Н. Ивановой / Сост. и науч. ред. К.А. Кумпан и Е.Р. Обатнина. СПб., 2009. С. 122–131.

3 На появление метрических вкраплений в «грибоедовском эпизоде» обратил внимание П. Бицилли, выделивший только ямбические каденции и связавший их с «трагическим настроением», которое охватило Пушкина при встрече с телом Грибоедова: «.. теперь проза соскальзывает в шести– и пятистопный ямб, размеры свойственные как раз трагедии: „Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил“;„она [смерть Грибоедова] была мгновенна и прекрасна“» ( Бицилли П. «Путешествие в Арзрум» // Белградский пушкинский сборник / Под ред. Е.В. Анненкова. Белград, 1937. С. 253).

К приведенным П. Бицилли примерам следует добавить и ямбический диалог: «„Откуда вы?“ – спросил я их. – „Из Тегерана". – „Что вы везете?“ – „ Грибоеда “». Очевидно, что мы имеем дело с вольным драматическим ямбом по схеме 6–4, что должно напоминать не столько о трагедии, сколько о вольных ямбах «Горя от ума».

4 На самом деле перевал через гору Безобдал начинается примерно в семидесяти верстах к югу от границы Грузии и Армении, что отмечено в «Маршруте от Тифлиса до Арзрума», приложенном к рукописи ПВА (VIII: 489). См.: Вейденбаум Е.Г. Кавказские этюды. Тифлис, 1901. С. 54. Как показал И.С. Сидоров, это чисто техническая ошибка, допущенная при перебеливании рукописи и по недосмотру оставшаяся неисправленной, так как в кратком содержании второй главы эпизоды указаны в правильной последовательности: «Вид Армении. Двойной переход. Армянская деревня. Гергеры. Грибоедов. Безобдал» (см.: Сидоров И.С. «Великая иллюзия» или «мнимая нелепость» (О встрече Пушкина с телом убитого Грибоедова) // Московский пушкинист. М., 1999. [Вып. 6]. С. 298–299).

5 Указано в работе: Айвазян К.В. «Путешествие в Арзрум» Пушкина (Пушкин в Армении) // Пушкин и литература народов Советского Союза. Ереван, 1975. С. 364–365-Небольшая крепость Джелал-Оглу (под таким названием она значится в «Маршруте от Тифлиса до Арзрума» [VIII: 489]; ныне – город Степанаван) была построена во время русско-персидской войны 1826–1828 гг. под надзором Д.В. Давыдова (см. об этом в его автобиографии «Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова»: Давыдов Д. Сочинения. М., 1962. С. 33). До этого здесь, у переправы через Дзорагет (Каменную речку), была расквартирована лишь одна артиллерийская рота (см.: Записки Алексея Петровича Ермолова. С приложениями / Изд. Н.П. Ермолова. М., 1868. Ч. II: 1816–1827 г. С. 144), а русский военный гарнизон располагался примерно в десяти верстах к югу, в урочище Гергеры, близ одноименного селении (см., например, запись в путевом дневнике А.С. Грибоедова, проезжавшего эти места в 1820 г.: «12-го (января). Через гору в Гергер. Казармы. Оттудова высочайший Безобдал…» [Грибоедов А. С. Сочинения / Под ред. С.А. Фомичева. М., 1988. С. 419]).

К 1829 г. казачьи полки и пограничные службы были переведены в Джелал-Оглу, а в Гергерах оставлен лишь караульный пост. Именно в Джелал-Оглу путешественники обычно останавливались на отдых и ночлег. Так, например, 12 сентября 1828 г. в крепости обедал «на европейский лад» и ночевал А.С. Грибоедов по пути в Персию (Пиксанов Н.К. Летопись жизни и творчества А.С. Грибоедова, 1791–1829. М., 2000. С. 130; Аделунг К.Ф. <Письма к отцу. 1828 г.> // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Коммент. П.С. Краснова, С.А. Фомичева. М., 1980. С. 187). Пушкинское описание местности (переезд через реку, подъем на высокий берег, с которого стекают ручьи), само слово «крепость», а также упоминание об обеде с Бутурлиным, на наш взгляд, не оставляют никаких сомнений в том, что речь идет не о Гергерах (маловероятно, чтобы сибарит Бутурлин, который, по слову Пушкина, «путешествовал со всевозможными прихотями», проехал обустроенную крепость и остановился на Гергерском посту), а о Джелал-Оглу (противоположную точку зрения см.: Сидоров И.С. Указ. соч. С. 299–302). Как следует из приведенных ниже документов, некоторое время после превращения Джелал-Оглу в крепость последнюю по инерции иногда называли Гергерами, что объясняет неточность, допущенную Пушкиным.

6 Письмо К.К. Амбургера к И.Ф.Паскевичу от 4 мая 1829 г.; цит. по: БержеА.П. Смерть Грибоедова. 1829. Исследование по подлинным документам // Русская старина. 1872. № 8. С. 202. См. также: Пиксанов Н.К. Летопись жизни и творчества А.С. Грибоедова. С. 148; Мясоедова Н. О Грибоедове и Пушкине (Статьи и заметки). СПб., 1998. С. 209.

7 Эйдельман Н. Быть может, за хребтом Кавказа… М., 2006. С. 212.

8 См.: примечание Я.Л. Левкович в кн.: Пушкин А. С. Дневники. Записки / Изд. подготовила Я.Л. Левкович. СПб., 1995. С. 38; Мясоедова Н. Указ. соч. С. 217; Фомичев С.А. «Грибоедовский эпизод» в «Путешествии в Арзрум» Пушкина // А.С. Грибоедов: Хмелитский сборник. Смоленск, 1998. С. 374–383; Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: В 4 т. Т. III: 1829–1832/ Сост. Н.А.Тархова. М., 1999. С. 534, примеч. 42; Binyon T.J. Pushkin: A Biography. London, 2002. P. 300. Обзор и убедительное опровержение «фикцио-налистских» аргументов см. в цитировавшейся статье И.С. Сидорова. Основные выводы этой работы, которые представляются мне верными, были подвергнуты резкой, но, на мой взгляд, безосновательной критике в недавней книге: Мясоедова Н. «Подвиг честного человека». СПб., 2004. С. 201–208.

9 См.: Григорьев В.Н. Заметки из моей жизни // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 200–203. Одновременно письмо В.Н. Григорьева было напечатано и в другом сборнике: А.С. Грибоедов: Его жизнь и гибель в мемуарах современников / Ред. и примеч. Зин. Давыдова. Л., 1929. С. 221–225.

10 Дополнение к статье: Воспоминание о А.С. Грибоедове: Описание последнего долга, отданного ему в Тифлисе. (Письмо из Тифлиса к Булгарину) // Сын Отечества и Северный архив. 1830. № 2. С. 91–92.

11 Фомичев С.А. Указ. соч. С. 375.

12 Сидоров И. С. Указ. соч. С. 317. Во втором, более взвешенном варианте статьи С.А. Фомичев учел все конкретные возражения И.С. Сидорова, но не отказался от главного своего тезиса о вымышленности эпизода. Как он пишет в постскриптуме к статье, самым сильным аргументом в пользу этого тезиса, по его мнению, являются данные писавшегося непосредственно во время путешествия дневника, где нет упоминаний о встрече с телом Грибоедова ( Фомичев С.А. Пушкинская перспектива. М., 2007. С. 453–454). На самом деле этот аргумент весьма слаб, так как никаких пушкинских дневниковых записей, которые соответствовали бы второй-четвертой главам ПВА, вообще не существует. Что же касается короткого и весьма приблизительного итинерария, набросанного в пушкинской путевой тетради и, возможно, представляющего собой первоначальный план путевых записок (VIII-2:1046; см. о нем: Левкович Я.Л. Автобиографическая проза и письма Пушкина. Л., 1988. С. 125–126), то отсутствие в нем «грибоедовского эпизода» ни о чем не говорит. Легко заметить, что в итинерарии не получила отражение ни одна из дорожных встреч Пушкина между Тифлисом и военным лагерем, хотя в самом ПВА описывается несколько таких встреч (хозяин уединенной сакли, путешествующие татары, женщины в армянской деревне, Бутурлин, армянский поп, казаки в Гумрах, проводник-турок, русский офицер, молодой армянин Артемий и его семья, неграмотный офицер-азиат).

13 Цит. по: Сидоров И.С. Указ. соч. С. 320.

14 Missionary Researches in Armenia: including a Journey through Asia Minor, and into Georgia and Persia, with a visit to the Nestorian and Chaldean Christians of Oormiah and Salmas. By Eli Smith and H.G.O. Dwight, Missionaries from the American Board of Missions. To which is prefixed A Memoir on the Geography and Ancient History of Armenia, by the Author of “The modern Traveller”. London, 1834. P. 111–115 ( Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина. (Библиографическое описание). СПб., 1910. № 1394. С. 339). Книга Смита и Дуайта, как установила Н.Е. Мясоедова, послужила Пушкину одним из источников ПВА (см.: Мясоедова Н. «Подвиг честного человека». С. 171–174; Долинин А. Пушкин и Виктор Фонтанье // Европа в России: Сб. статей. М., 2010. С. 123, примеч. 39).

15 Из Записок Н.Н. Муравьева-Карского. 1828–1829 // Русский архив. 1894. № 1. С. 49. Фрагменты «Записок», имеющие отношение к Грибоедову, были перепечатаны в сборниках: А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 57–102; А.С. Грибоедов: Его жизнь и гибель в мемуарах современников. С. 108–150; А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 41–77.

16 Само описание, кажется, подтверждает наше предположение. Пушкин встречает арбу с телом Грибоедова сразу после того, как он переезжает реку и начинает подниматься к крепости, находившейся на высоком берегу. Арба при этом не спускается ему навстречу, как следовало бы ожидать, а тоже, как и он, подымается «на крутую дорогу» (в «Современнике»: «по крутой дороге»). Это могло произойти лишь в том случае, если она направлялась в крепость из карантина, к которому, очевидно, вела боковая дорога. Тынянов в финале «Смерти Вазир-Мухтара», пытаясь поправить Пушкина, изменил топографию и пространственные координаты сцены, результатом чего явилась полная несуразица. Пушкин у него, переехав мост, начинает спускаться «по отлогой дороге», а навстречу ему поднимается от крепости на высоком берегу арба с гробом.

17 Дополнение к статье: Воспоминание о А.С. Грибоедове: Описание последнего долга, отданного ему в Тифлисе. С. 88–89 (примечание Булгарина приведено с мелкими неточностями в сборнике 1929 г.

«А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников» (см. примеч. 37) и по нему в статье: Фомичев С.А. «Грибоедовский эпизод» в «Путешествии в Арзрум» Пушкина. С. 380). Булгарин спутал горную крепость Гергеры (Джелал-Оглу) с одноименным персидским селением на реке Араке, у границы с Россией, откуда тело Грибоедова было i мая перевезено на русский берег. Эта ошибка могла создать у заинтересованных читателей впечатление, что Пушкин без разрешения пересекал государственную границу и тем самым поставить его в неприятное положение. Может быть, именно поэтому в ПВА Пушкин использовал название Гергеры вместо более правильного Джелал-Оглу.

18 Гипотеза С.А. Фомичева, предположившего, что «грибоедовский» эпизод «был написан в качестве самостоятельного произведения» еще в 1830 г., для публикации в «Литературной газете» (см.: Фомичев С.А. «Грибоедовский эпизод» в «Путешествии в Арзрум» Пушкина. С. 380–383), представляется абсолютно беспочвенной хотя бы потому, что для автографа, о котором идет речь, использовалась бумага с водяным знаком 1834 г. (ПД 1031; de visu).

19 Из Записок Н.Н. Муравьева-Карского. 1828–1829. С. 43–44-

20 Михельсон В.А. «Путешествие» в русской литературе. Ростов, 1974. С. 28; Фесенко Ю.П. Пушкин и Грибоедов: Два эпизода творческих взаимоотношений // Временник Пушкинской комиссии. 1980. Л., 1983. С. 100.

21 Политические и другие происшествия // Вестник Европы. 1824. Июль. № 13. С. 72.

22 Письма А.Я. Булгакова к его брату, из Москвы в Петербург. 1829 год // Русский архив. 1901. № 11. С. 298 (письмо от 21 марта 1829 г.).

23 Год рождения Грибоедова до сих пор точно не установлен и продолжает оставаться предметом споров (см. подробную сводку сведений и мнений: Фомичев С.А. От редактора // А.С. Грибоедов: Материалы к биографии. Л., 1989. С. 16–19). Однако та информация, которой оперируют современные ученые, Пушкину была недоступна, и он не имел оснований не верить Булгарину, сообщавшему: «Грибоедов родился около 1793-го года» ( Булгарин Ф.В. Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове // Сочинения Фаддея Булгарина. СПб., 1830. Ч. XII. С. 169).

24 Автоцитата отмечена в работе: Сидоров И. С. «Здесь увидел я нашего В….» (Из наблюдений над текстом «Путешествия в Арзрум») // Московский пушкинист. М., 2000. VIII. С. 177.

25 О том, что «в творческом сознании Пушкина жизненные пути Байрона и Грибоедова ассоциативно связывались», ранее писала Н. Мясоедова, хотя ее аргументация представляется нам неубедительной (см.: Мясоедова Н. О Грибоедове и Пушкине (Статьи и заметки). С. 214).

26 В. У[шаков]. Русский театр. Чортова мельница, волшебная опера в 4-х действиях; Муж и жена , комедия-водевиль в 1-м действии; Московский бал, третье действие из комедии: Горе от ума (бенефис Г-жи Н. Репиной) // Московский телеграф. 1830. Июль. Часть XXXIII. № 12. С. 515.

27 Там же. С. 514, 515.

28 Тынянов Ю. Кюхля. Смерть Вазир-Мухтара. Л., 1971. С. 742. Источник указан в работе: Левинтон Г.А. Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 31, примеч. 11.

29 А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 405.

30 Эйдельман Н. Указ. соч. С. 232–233.

31 Greenleaf M. Pushkin and Romantic Fashion: Fragment, Elegy, Orient, Irony. Stanford, 1994. P. 153–154.

32 Rum H. Pushkin and the Caucases // The Pushkin Handbook / Ed. by D.M. Bethea Madison, 2005. P. 397–398.

33 Cm.: Pomorska K. The Segmentation of Narrative Prose // Pomorska K. Jakobsonian Poetics and Slavic Narrative: From Pushkin to Solzhenitsyn / Ed. by H. Baran. Durham; London, 1992. P. 22–23.

34 Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум» // Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 203.

35 Ср. замечание М.Н. Виролайнен о том, что в ПВА ощутим «навык отстраненного, отчужденного взгляда на самое себя» (Виролайнен М.Н. «Я» и «не-я» в поэтике Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. СПб., 2003. Т. XVI–XVII. С. 101).

36 Интертитулы, целиком состоящие из номинативных предложений, как у Пушкина, Ж. Женетт считает отличительным признаком мемуаров (см.: Genette G. Рага-texts: Thresholds of Interpretation. Cambridge, 2001. P. 310).

37 Об источнике перевода см.: Модзалевский Б.Л., Дондуа В.Д. Запись грузинской песни в архиве Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. [Вып.] 2. С. 297–301.

38 Ю.Н. Тынянов (см. его комментарии к ПВА: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 6 т. / Под ред. М.А. Цявловского. М.; Л., 1936. Т. IV. С. 790) считал двустишье реминисценцией начальных стихов «Черных очей» (1828) П.А. Вяземского: «Южные звезды! Черные очи! / Неба чужого огни!» (Вяземский П.А. Стихотворения. Л., 1986. С. 221). Любопытно, что, поменяв местами определяемые слова и определения в первом стихе «Черных очей», мы получаем «кольцовский» пятистопник, напоминающий знаменитые «Очи черные» (1841) Е. Гребенки. Пушкин впервые использовал этот размер в песне Ксении Годуновой, исключенной из печатной редакции «Бориса Годунова»:

«Что ж уста твои / Не промолвили / Очи ясные / Не проглянули? / Аль уста твои / Затворилися, / Очи ясные / Закатилися?» (VII: 267). Метрической моделью ему, очевидно, послужила народная песня «Как за церковью, за немецкою…», записанная в Михайловском (см.: Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты / Подгот. к печати и коммент. М.А. Цявловского, Л.Б. Модзалевского, Т.Г. Зенгер. М.; Л., 1935. С. 456). Обращает на себя внимание и метрическая и лексическая параллель с началом поэмы Н.А. Львова «Добрыня»: «О, темна, темна ночь осенняя! / Не видать в небе ни одной звезды…» (Львов Н.А. Избранные сочинения / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. К.Ю. Лаппо-Данилевского. СПб., 1994. С. 192). Известно, что два стиха из этой поэмы («Разные народы / Кашу разную варят» [Там же.

С. 201]) Пушкин перифразировал в кавказских путевых записках 1829 г.: «Разные народы разные каши варят» (VIII-2:1028; см.: Клейман Н. «О кашах пренья…» (Опыт текстологического анализа) // Болдинские чтения [1981]. Горький, 1982. С. 101–102). В отличие от всех метрических претекстов, двустишье из ПВА лишено фольклорного колорита и больше походит на начало романса, как у Е. Гребенки. Отметим, что оно входит в эпизод с интертитулом «Грузинская ночь», повторяющим заглавие несохранившейся (и, кажется, неудачной) трагедии Грибоедова.

39 О «кавказском цикле» см.: Измайлов Н.В. Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20-30-х годов // Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975. С. 219–223; Слинина Э.В. Лирический цикл А.С. Пушкина «Стихи, сочиненные во время путешествия» (1829) // Пушкинский сборник: Сб. науч. трудов. Л., 1977. С. 3–15.

40 Л. Указ. соч. С. 255.

41 Ср.: Сурат И. О гибели Пушкина // Сурат И. Вчерашнее солнце: О Пушкине и пушкинистах. М., 2009. С. 49–50.

42 См. комментарии П.С. Краснова и С.А. Фомичева в сборнике: А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 406; Фесенко Ю.П. Указ. соч. С. 108–109.

43 Е.Г. Эткинд считал, что образность первой строфы этого стихотворения, написанного от лица воинственных горцев, которые обращаются к русским завоевателям, «предсказывает» пушкинский «Кавказ», так как у Грибоедова горцы, как и лирический герой у Пушкина, находятся на высокой вершине и уподобляются орлу («Как ни крепки вы стенами, / Мы над вами, мы над вами, / Будто быстрые орлы / Над челом крутой скалы»). «Нельзя ли прочесть в „балладе“ Пушкина „Кавказ“ своеобразный разговор с Грибоедовым? – спрашивает Эткинд. —

А, может быть, даже стихотворение, посвященное его памяти?» ( Эткинд Е. Симметрические композиции у Пушкина. Париж, 1988. С. 61). На вопрос исследователя едва ли можно ответить утвердительно, так как горные вершины и летающие вокруг них орлы – это клише «кавказской» поэзии (ср., например, в «Кавказском пленнике»: «Как часто пленник над аулом / Недвижим на горе сидел! / У ног его дымились тучи, / В степи вздымался прах летучий… Орлы с утесов поднимались /Ив небесах перекликались»), а никаких других параллелей между «Кавказом» и «Хищниками на Чегеме» не обнаруживается. С другой стороны, обращает на себя внимание совпадение метра «Хищников на Чегеме» и пушкинского «Делибаша», причем оба текста содержат апострофу с одним и тем же рифменным словом (ср. «Тут утес: – берите с бою» и «Эй, казак, не рвися к бою»), а их начальные стихи рифмуются между собой (ср.: «Окопайтесь рвами, рвами!» и «Перестрелка за холмами»).

44 Булгарин Ф.В. Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове. С. 185, 200.

45 Полное собрание сочинений Фаддея Булгарина / Новое, сжатое (компактное) изд., исправленное и умноженное. СПб., 1843. Т. 3. С. 121, 29.

46 Пушкинские критические оценки «Горя от ума» всегда смущали советских литературоведов, которые многократно пытались найти им разнообразные идеологически и эстетически приемлемые объяснения. См., например: Гукасова А.Г. Пушкин и Грибоедов (К вопросу об оценке Пушкиным комедии «Горе от ума») // Пушкин в школе. М., 1951. С. 112–141; Городецкий Б.П. К оценке Пушкиным комедии Грибоедова «Горе от ума» // Русская литература. 1970. № 3. С. 21–36; Фесенко Ю.П. Указ. соч. С. 101–106; Фомичев С.А. Автор «Горя от ума» и читатели комедии // А.С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции. Л., 1977. С. 15–17.

47 См. об этом: Вацуро В.Э. Пушкин и проблемы бытописания в начале 1830-х годов // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1969. Т. VI. С. 150–170.

Вячеслав Вс. Иванов. Как построена «Египетская марка» Мандельштама? 1. Фабула. Парнок и Кржижановский

За без малого девяносто лет, отделяющих нас от времени написания Мандельштамом «Египетской марки», в особенности же за последние полвека, была проделана огромная работа по выявлению исторического и городского фона произведения и конкретных прототипов его персонажей (из многих публикаций укажу хотя бы на: Барзах 1993; Барзах 1998; Бахрах 2010; Мец 2010; Морозов 2002; Ронен 1973; Ронен 2002; Ронен 2008; Сегал 1981; Сегал 1987; Тименчик 1978; Тименчик 1993; Фейнберг 1991), расшифровке черновиков, прочитанных С.В. Василенко и истолкованных им и другими учеными (Василенко, Фрейдин 1991; Тименчик 1991, Ронен 2008), и раскрытию интертекстуальных связей и литературной преемственности, преимущественно по отношению к Гоголю и Достоевскому (Шкловский [1933] 1990; Полякова 1991; Полякова 1997; Brown 1990; Гарбузинская 200 6; Багратион-Мухранели 1991; Багратион-Мухран ели 1995), но и в сопоставлении с самим Мандельштамом (Ронен 2002; Петровский 1990; Петровский 1993), а также с ранней прозой Пастернака (Берковский [1930] 1991; Roll 1990) и с монтажом в кино (Багратион-Мухранели 1991) и в художественном чтении (Swift 2005). Хотя и в перечисленных исследованиях, и в некоторых других сочинениях, отчасти включенных в прилагаемую сокращенную библиографию, попутно излагались любопытные соображения и делались интересные замечания о фабуле и структуре сюжета, тем не менее они не были в центре внимания в большинстве этих работ. Исключение составляет ранняя статья Н.Я. Берковского, где заострены структурные особенности «Египетской марки» (Берковский 1929; Берковский [1930] 1991), и сравнительно более поздняя монография Уэст (West 1980), в которой выявлены характерные черты фрагментарности и контраста как приемов мандельштамовской прозы. В последние четыре десятилетия стали внимательнее изучать стилистические черты, роднящие этот прозаический текст Мандельштама с его поэзией, в особенности то, как становление текста оказывается предметом описания в самом тексте (Isenberg 1987; Isenberg 1994). Были предприняты и попытки

психологического истолкования некоторых образов в духе ставших популярными рассуждений о диалоге и роде (gender) (Boym 1991; Isenberg 1987: 232–233). Сделаны предварительные замечания о соотношении структуры повести с мандельштамовским пониманием прозы и особенно романа (Земскова 2005; Леонтьева 1991; Леонтьева 1992). Тем не менее детальное описание построения текста еще отсутствует. Предлагаемый опыт представляет часть исследования, идущего в этом направлении.

1

Отправляясь от формалистического разграничения фабулы и сюжета, занимавшего и самого Мандельштама (не без влияния Шкловского, вообще важного для его прозы), и Лунца (Ivanov 1998), попробуем выделить основные элементы и соотношения, лежащие в основе фабулы и отражающие тематику произведения.

Фабула концентрируется вокруг главного персонажа повествования – Парнока (в дальнейшем используется сокращенное обозначение этого главного героя как π ). Метонимический принцип, объединяющий прозу Мандельштама (и Гоголя) с творчеством Пастернака, особенно раннего (см. об «Охранной грамоте: Якобсон 1987), сказывается и в выборе в качестве заглавия одного из имен Парнока – «Египетская марка» (о предыстории заглавия судя по черновикам ср.: Тименчик 1991, Ронен 2008).

Оно представляет собой прозвище Парнока (сокращенно обозначаемое дальше как π′ ), которым его дразнили в школе в детстве (ср. с этим, например, роль названий местностей и имен людей в «Детстве Люверс» Пастернака [Берковский 1991]). Тот же метонимический принцип приводит и к выделению в качестве отдельных действующих лиц книги частей парадной одежды Парнока – его визитки (сокращенно обозначаемой как π″ ) и крахмальной рубашки (сокращенно обозначаемой как π′″). Оба эти предмета по отношению к Парноку служат отчуждаемой принадлежностью (подробно об этом понятии и о языковых способах его выражения см.: Иванов 1989). Обозначим посредством Р1 логическое отношение «быть отчуждаемой принадлежностью кого-либо». Тогда важные элементы фабулы можно представить выражениями:

(1) P1(π″, π),

что можно пересказать как «визитка является отчуждаемой принадлежностью Парнока»;

(2) P1(π′″, π),

что можно пересказать как «крахмальная рубашка является отчуждаемой принадлежностью Парнока». Оба эти предмета по ходу повествования (по мере развертывания сюжета) от Парнока отчуждаются. Визитку у Парнока отбирает сшивший ее портной Мервис (сокращенно обозначаемый как μ), которому Парнок не заплатил за нее. Обозначим посредством P2 логическое отношение «заплатить кому" либо», посредством знака & – соединение (конъюнкцию) двух высказываний, посредством знака – отрицание, а посредством знака → – следствие предшествующих выражений. Тогда судьба визитки Парнока на первом этапе развития повествования может быть описана как:

(3) P1(π″, π) & P2(π, μ) → P1(π″, μ),

что можно (добавив не записанное условными знаками для уменьшения длины записи отношение к прошедшему времени и указание на то, что не уплачена именно цена изготовления визитки) пересказать как: «визитка являлась отчуждаемой принадлежностью Парнока, но Парнок не заплатил [за нее] портному Мервису и визитка стала временно принадлежать Мервису». Другую часть своей парадной одежды – крахмальную рубашку – Парноку не отдают из прачечной (сокращенно обозначаемой как λ), потому что он потерял квитанцию или записку (сокращенно обозначаемую как ν), удостоверявшую его собственность. Обозначим посредством P3 логическое отношение «сохранять что" либо». Судьба крахмальной рубашки Парнока на первом этапе развития повествования может быть описана как:

(4) P3(π′″, π) & P3(π, ν) →P1(π′″, λ),

что можно (при соблюдении перечисленных выше и им аналогичных сокращений и без того длинной условной записи) пересказать как: «крахмальная рубашка являлась отчуждаемой принадлежностью Парнока, но Парнок не сохранил [относившуюся к ней] записку и рубашка стала временно принадлежать прачкам (= прачечной)». В разбираемом тексте Мандельштам помогает будущему исследователю, пытающемуся в духе вновь оживающих или во всяком случае не совсем забытых – в том числе и благодаря продолжавшимся усилиям Мариэтты Чудаковой и ее покойного товарища по жизни и занятиям Александра Чудакова – традиций русского формализма внести кажущуюся стройность в хаос мандельштамовского повествования. Сам автор – Мандельштам – формулирует в тексте и фабулу, и ее историческое обобщение, грамматическим образом выраженное посредством преобразования (символизируется посредством метаобозначения ►) единственного числа во множественное:

портной (Мервис = μ)► портные

визитка (π″)► визитки

прачка (λ)► прачки

Соответственно фабула и ее историческое обобщение по Мандельштаму выглядят так: «то было страшное время: портные отбирали визитки, а прачки глумились над молодыми людьми, потерявшими записку» (ЕМ: 124). Е[ервая часть резюмирует всерьез оценку Мандельштамом описываемого времени, страшные черты которого выражены в других составных частях фабулы. А вся формулировка, построенная на указанных грамматических преобразованиях, носит метонимический характер и при буквальном чтении воспринимается как ироническая или пародийная. Для историко-литературного прояснения роли визитки и крахмальной рубашки в фабуле представляется полезным их сравнение с шинелью Акакия Акакиевича в «Шинели» Еоголя. Еоголевская метонимия целиком определила фабулу текста. Еоголь подробно мотивировал это, описав саму подготовку к получению шинели и катастрофу ее насильственного исчезновения. Ремарки Мандельштама значительно лаконичнее. Акцент перенесен на того, кто становится новым владельцем одежды, отнятой у главного героя.

И визитку (которая только два часа пробыла у Мервиса), и рубашку из прачечной получает удачливый соперник Е[арнока – ротмистр Кржижановский (сокращенно обозначаемый здесь как к). В финале повествования Кржижановский укладывает в чемодан и визитку, принадлежавшую Е[арноку, и «лучшие его рубашки» (ЕМ: 150; гоголевский прием гиперболического умножения – ср.: Белый 1934; см. также выше об обобщающей функции множественного числа). Он их увозит в Москву, похитив (оживающий фольклорный мотив).

(5) P1(π″, κ) & P1(π′″, κ),

что можно пересказать как «визитка и крахмальная рубашка [ранее бывшие отчуждаемой принадлежностью Парнока, теперь] являются отчуждаемой принадлежностью Кржижановского». Из сопоставления (1), (2) и (5) и из излагаемых ниже соотношений следует

(6) π ↔κ,

ЧТО можно

что можно пересказать как «Парнок во всем противоположен Кржижановскому, при структурном описании они образуют бинарную оппозицию».

(7) Q(π),

что понимается как «Парнок – типичный петербургский интеллигент Серебряного века».

Следует, однако, заметить, что, следуя в этом, как и в других особенностях поэтики своей прозы, за романом Пушкина «Евгений Онегин», Мандельштам всегда готов заметить разность между Парноком и собой при всех очевидных сходствах (см. по этому поводу замечания в статье: Гарбузинская 2006).

2

О поведении Кржижановского в дни Февральской революции мы узнаем со слов хозяйки прачечной. Она говорит о нем: «То не жандарм, а настоящий поручик. Тот господин и скрывался всего три дня, а потом солдаты сами выбрали его в полковой комитет и на руках теперь носят!» (ЕМ: 125). Иначе говоря, Кржижановский – это бывший офицер царской армии, из тех гвардейцев, на кого в детстве Мандельштам-мальчик «смотрел исподлобья». Такие, как Кржижановский, прятались в начале революции (в феврале), а потом умело приспособились к новой власти.

(8) R″(ρ & τ),

что можно пересказать как «шашка и нафабренные усы являются признаками офицера российской царской армии»;

(9) P1(ρ & τ,κ),

что можно пересказать как «шашка и нафабренные усы являются отчуждаемой принадлежностью Кржижановского». Из соединения (8) и (9) следует:

(10) (8) & (9) → R′(κ),

что можно пересказать как «поскольку шашка и нафабренные усы, являвшиеся признаками офицера российской царской армии, [были] отчуждаемой принадлежностью Кржижановского, он был офицером российской царской армии».

Поэтому в финале Кржижановский обозначен и как «бывший ротмистр» (ЕМ: 150). Но именно как традиционно-офицерское – «конногвардейское», – и потому бессмысленное его поведение и особенно речь описываются в финале повести: «Ротмистр Кржижановский выходил пить водку в Любани и в Бологом, приговаривая при этом суаре-муаре-пуаре или невесть какой офицерский вздор» (ЕМ: 150). Пародируется как бы французская речь полуобразованного ротмистра. В популярную модель словесных пар типа гоголь-моголь, фигли-мигли, шурум-бурум после французского soiree («вечер»), кроме второго бессмысленного слова муаре с начальным носовым м , статистически обычном в таких сочетаниях (ср.: Якобсон 1987:13,315–316; Иванов 2004), вставляется для полного обессмысливания и третье – с начальным неносовым губным взрывным пуаре. Их нанизывание дает эффект полной чепухи, необычными дифтонгическими сочетаниями гласных ( уа) и окончаниями напоминающей иностранные (французские) слова, когда-то отличавшие речь гвардейцев в России. Офицерские замашки в обстановке разваливающегося послереволюционного быта едва ли всегда уместны: «Он пробовал даже побриться в вагоне, но это ему не удалось» (ЕМ: 150). Повесть кончается описанием номера в московской «очень хорошей гостинице» «Селект» на Малой Лубянке. Там остановился Кржижановский. Если Парнок воплощает Петербург, как сам Мандельштам в то время «держится одним Петербургом» (ЕМ: 133), то для Кржижановского место на Лубянке в Москве. Туда он и отправится с бывшей собственностью Парнока в чемодане в конце повествования, на этом обрывающегося (можно предположить возможную будущую службу бывшего ротмистра в ВЧК, разместившейся вскоре после Октябрьского переворота в «Селекте»; ср.: Сегал 1981; Сегал 1987:138).

3

Основное столкновение (и противопоставление) Парнока и Кржижановского происходит в сцене самосуда, центральной для повести. Увидев из окна зубоврачебного кабинета, что толпа собирается утопить пойманного ею человека, уличенного в краже часов, Парнок выбегает на улицу и пытается его спасти. Встретив Кржижановского, Парнок «бросился к нему, как к лучшему другу, умоляя обнажить оружие. – Я уважаю момент, – холодно произнес колченогий ротмистр, – но, извините, я с дамой, – и ловко подхватив свою спутницу, брякнул шпорами и скрылся в кафе» (ЕМ: 128). У Кржижановского, как у заправского военного, звенят шпоры, но поведение его куда менее достойно, чем метания Парнока, стремящегося спасти жертву разъяренной массы людей.

Последняя встреча Парнока и Кржижановского в тот день едва намечена. Парнок после тщетных попыток дозвониться в милицию и в правительство совсем обессилел. Он смотрит на скачущего рысака и «делает слабое умоляющее движение рукой» (ЕМ 134), но зря. «Роскошное дребезжание пролетки растаяло в тишине, подозрительной, как кирасирская молитва» (ЕМ: 134; «кирасирский» входит в то же семантическое поле, что и «конногвардейский»). Недаром Парнок вспоминает в это время о своих «бесславных победах, своих позорных рандеву, стоянии на улицах, телефонных трубках в пивных, страшных, как рачья клешня… Номера ненужных отгоревших телефонов» (ЕМ: 134). К этим обрывкам мелькающих воспоминаний о былых состоявшихся или неуспешных романах присоединяется и в этот миг их поддерживает оброненный Парноком «листочек цедровой пудреной бумаги» (ЕМ: 134). Он напоминает о предшествующем рассуждении про бумагу, на которой Парнок считал нужным писать любовные записки. Мы узнаем, что в пролетке был Кржижановский со своей спутницей. Экипаж с «шиком» (ЕМ: 134), как будет «шикарна» (ЕМ: 150) бывшая магазинная стеклянная витрина в том номере гостиницы «Селект», где в Москве остановится Кржижановский. «Пролетка была с классическим, скорей московским, чем петербургским, шиком; с высоким посаженным кузовом, блестящими лакированными крыльями и на раздутых до невозможности шинах – ни дать, ни взять греческая колесница» (ЕМ: 136). Через колесницу Крижановский получает атрибуты греческого воина. Но в нарочито превратном толковании событий, в которых отказался участвовать, он опускается до смеси лжи с клеветой. Он соединяет в одно целое самого Парнока и того, кого Парнок пытался спасти: «Ротмистр Кржижановский шептал в преступное розовое ушко: – О нем не беспокойтесь: честное слово, он пломбирует зуб. Скажу вам больше: сегодня на Фонтанке – не то он украл часы, не то у него украли. Мальчишка! Грязная история!» (ЕМ: 136). Высказывания Кржижановского состоят из клише – либо офицерских пошлостей, либо расхожих мест городского фольклора («не то он украл, не то у него украли»). По-видимому, были правы первые проницательные критики повести, в один голос утверждавшие, что Кржижановский «отбивает у „маленького человечка“ визитку, рубашку, женщин» (Берковский 1991: 220), «увозит визитку Парнока, и рубашки Парнока, и женщину Парнока» (Шкловский 1990:477; различия в числах существительного «рубашка» скорее удостоверяют наличие интертекстуальной связи между более ранней статьей Берковского и последующей Шкловского, написанной три года спустя: повторяя мысль и заимствуя фразу предшественника, Шкловский ее варьировал; впрочем множественное число в том же контесте есть и у самого Мандельштама в цитированной выше иронической характеристике эпохи). Возможно, что со своей «преступной» спутницей Кржижановский едет на балет («Жизель») в Мариинский (так реконструирует фабулу Браун1: Brown 1967:36), хотя в этом месте почти невозможно отделить «пушкинообразные» лирические отступления о балете от связного повествования (эта сбивчивость изложения и преодоление границ фабульных отрезков явно входили в авторский замысел).

Из законченных почти одновременно с «Египетской маркой» других ей параллельных произведений европейской (тогда авангардной) прозы отчасти сходный мотив удачливого и ловкого соперника Бойлана, овладевающего Мэрион, женой героя, Леопольда Блума, есть в «Улиссе» Джойса. Там Бойлану и его звучной повозке, на которой он едет к Мэрион, посвящена значительная часть повествования, в частности, в 11-й главе (правда, тоже изобилующей недомолвками и намеками). В «Египетской марке» же можно еле обнаружить контур этой части фабулы. В особенности может обратить на себя внимание то, насколько подробнее и внятнее изложена история похищения визитки и рубашки.

В конце повести Парнок думает о том, «что Петербург – его детская болезнь, и что стоит лишь очухаться, очнуться – и наваждение рассыпется: он выздоровеет, станет, как все люди» (ЕМ: 146). Эта обычная интеллигентская мечта о перерождении включает в себя и надежду на то, что он расквитается с Кржижановским: «Он сошьет себе новую визитку. Он объяснится с ротмистром Кржижановским, он ему покажет» (ЕМ: 146). Но Парнок может победить Кржижановского только ценой утраты самого себя. Парнок хотел бы определиться на государственную службу, где давно состоит Кржижановский.

4

Кроме двух главных действующих лиц – Парнока и Кржижановского – есть и такие, которые в фабуле (и потом в сюжете) нужны как промежуточные звенья на их фоне. Они, в частности Мервис и хозяйка прачечной, служат не столько посредниками между ними, сколько передатчиками в распоряжение Кржижановского вещей, принадлежавших сперва Парноку, см. выше (5). Сравнение формул (3) и (4) с формулой (5) позволяет заключить о предположительном существовании переходных моментов, когда Мервис, а также хозяйка прачечной передали или продали визитку и нахрахмаленную рубашку Кржижановскому. Но эти виртуальные переходы в самой повести прямо отражены лишь в сцене, где Мервис уносит визитку к Кржижановскому; об аналогичном поступке хозяйки прачечной можно только догадываться.

В повести есть еще несколько людей или представителей сословий, к которым Парнок тщетно обращается за помощью (как он взывал и к Кржижановскому, прося того применить оружие, т. е. проявить себя как военного). Пытаясь вызволить свою рубашку, Парнок пробует опереться на новоявленного священника отца Бруни. Мандельштам сам предлагает разные подходы к этой сцене. В шутку, лишний раз подчеркивая злободневность деталей текста, соотнесенного с событиями революционных лет, Мандельштам говорит о том, как Парнок, «прикрываясь авторитетом отделенной от государства церкви, препирался с хозяйкой» прачечной (ЕМ: 124). Та же, в свою очередь, просила батюшку вразумить молодого человека, который всегда приносит ей срочную работу «ночью с заднего хода» (ЕМ: 125). В отношениях батюшки, Парнока и шести девушек-прачек подчеркивается стыдливость, им всем мешающая: «Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой» (ЕМ: 124; начитался ли Парнок или сам автор Розанова с его «Людьми лунного света»?): «Девушки застыдились отца Бруни; молодой отец Бруни застыдился батистовых мелочей» (ЕМ: 124). Но наибольший интерес представляет живописное переиначивание эпизода с отцом Бруни в прачечной, при котором существенна символика (Берковский 1991).

Другие возможные помощники Парнока, которых ему так и не пришлось призвать на помощь, только мелькают в повести, как часовщик. Его роль состоит в том, чтобы оттенить невозможность успеха Парнока в его тщетных попытках остановить линчевание.

5

Практику Мандельштама-прозаика, взявшегося за сложную композицию в «Египетской марке», в исследованиях последнего времени не раз уже сравнивали с его взглядами на роман, его героя, фабулу и сюжет (Земскова 2005; Леонтьева 1991; Леонтьева 1992) – В особенности примечательными представляются идеи Мандельштама о структуре романа и его будущем, изложенные в замечательной статье «Конец романа». Вопреки зубоскалам, не устающим радоваться необычному употреблению у Мандельштама прилагательных «центробежный» и «центростремительный», статья намного предвосхитила изыскания в том же направлении западных критиков и литературоведов (ср.: Иванов 1976). Одним из первых Мандельштам заметил, что по социальным причинам герой современного романа не может сам строить свою биографию – ее строят за него и его не спросив. История сама распоряжается фабулой и сюжетом. У Бальзака Люсьен де Рюбампре сам знал, чего он хочет добиться в Париже. Мандельштам не только называет именно этого бальзаковского героя в тексте повести. В голове Парнока мелькают «горячечные образы героев Бальзака и Стендаля, молодые люди, завоевывающие Париж и носовым платком обмахивающие туфли у входа в особняки» (ЕМ: 115). Этой ссылкой на предмет статьи «Конец романа» Мандельштам подчеркивает пародийную функцию Парнока по отношению к тем классическим персонажам. Герой Бальзака сам строил свою наполеонообразную биографию победителя. Романисту оставалось только прочерчивать его путь. Мандельштам считал, что после Жана Кристофа – последнего из самостоятельных героев романа – традиция обрывается. Парнок – герой невозможного романа. А единственный персонаж, строящий свою карьеру на новый лад, – Кржижановский, из офицера старой армии готовящийся перейти на службу в ЧК (ср.: Багратион-Мухранели 20106). У Мандельштама он дан откровенно пародийно. Фабула перестает всерьез связываться с одним персонажем. В сцене расправы толпы с ее жертвой, которую тщетно пытается спасти Парнок, персонаж многоголов и многолик, от этого чудовища зависят судьбы отдельных людей. Строка Есенина «Не расстреливал несчастных по темницам» становится лейтмотивом в «Четвертой прозе» Мандельштама. Соответственно герой, потерявший самостоятельность и превратившийся в бильярдный шар, по которому бьют кием, не совершает собственных поступков: Парнок безуспешно пробует противостоять толпе, это невозможно. Попутно он обнаруживает, что государство (в лице Временного правительства в Зимнем дворце) перестало существовать – революция уже произошла, без индивидуальных событий, и проза своей бессюжетностью это фиксирует. Для фабулы значимыми становятся отдельные предметы, их метонимическая функция определит сюжет повести. Сюжет строится на абсурдности ситуаций. Из впечатляющих возможных сопоставлений повести Мандельштама с современными ему (но оставшимися неизвестными ему, как и он им), – речь идет не об интертекстуальных связях, а об одинаково звучащем шуме времени, – меня особенно поражает буквальность понимания абсурда как темы у Мандельштама и Фолкнера. Мандельштам в одном из самых душераздирающих отступлений-признаний говорит: «Страшно подумать, что наша жизнь – это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений, из петербургского инфлуэнцного бреда» (ЕМ: 148). После серии образов, передающих разрушение классицистической поэтики («розово-перстая Аврора обломала свои цветные карандаши» [ЕМ: 148]), Мандельштам признается: «Во всем решительно мне чудится задаток любимого прозаического бреда» (ЕМ: 148). Фолкнер туже идею об абсурдности жизни выразил цитатой из Шекспира, вынесенной эпиграфом к его «Шуму и ярости» (второе слово может иметь отношение именно к бреду душевнобольного, стоящего в центре фабулы романа).

По отношению к Мандельштаму и сплетению тем в его бессюжетной прозе (включающей кроме многочисленных автобиографических отступлений такие отдельные куски, как глава о Бозио) представляется вероятной аналогия с музыкой и разрешением тем в ней. У самого Мандельштама тот же прием можно видеть в его сборнике статей о поэзии, в композиции всего сборника и отдельных его частей. Преддверие такой многотемной прозы есть уже в «Шуме времени», завершение – в «Четвертой прозе». Параллельными приемами в стихах могут быть нанизанные друг на друга существительные в именном стиле («Бессонница. Гомер…», «Россия. Лета. Лорелея», «Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита»). Монтаж разных тем и их метонимических и метафорических воплощений определит поэтику «Стихов о неизвестном солдате».

6

Из формалистов, думавших на темы, близкие к тому, как Мандельштам понимал соотношение фабулы и сюжета в теории и в своей практике, ему ближе всего был Шкловский (признаюсь, что, касаясь этой темы в конце статьи о мандельштамовском «конце романа», я снова думаю и о вкладе М.О. Чудаковой и А.П. Чудакова в современное понимание достижений Шкловского – теоретика литературы).

Сюжетное преобразование фабулы, метонимически перенесенное на внешнее оформление текста, сам Мандельштам описывает в своем повествовании: «Я не боюсь бессвязности и разрывов. Стригу бумагу длинными ножницами. Подклеиваю ленточки бахромкой. Рукопись – всегда буря, истрепанная, исклеванная. Она – черновик сонаты. Марать – лучше, чем писать. Не боюсь швов и желтизны клея. Портняжу, бездельничаю. Рисую Марата в чулке. Стрижей». Ссылка на рисунки скорее всего относится к пушкинской традиции внесения рисунка в рукопись. Сравним с этим отступлением из «Египетской марки» то, как свой собственный метод письма (точнее, изготовления текста из заготовок, написанных впрок) описал Шкловский в той главке книги «Гамбургский счет», точность которой я мог бы подтвердить слышанными мной свидетельствами и самого Шкловского, и членов его семьи, и его секретарей и машинисток (в частности, Т.К. Владимировой), мне знакомых. Шкловский писал:

Машинистка, та самая, которая печатает статью, сейчас перепечатывает куски с обозначением страницы. Эти куски, их бывает очень много, я развешиваю по стенам комнаты. К сожалению, комната у меня маленькая, и мне тесно. Очень важно понять цитату, повернуть ее, связать с другими. Висят куски на стене долго. Я группирую их, вешаю рядом, потом появляются соединительные переходы, написанные очень коротко. Потом я пишу конспект глав довольно подробный и раскладываю соединенные куски по папкам. Начинаю диктовать работу, обозначая вставки номерами (Шкловский 1990:423).

К своему монтажному методу письма, безусловно повлиявшему на Мандельштама (ср.: Шиндин 2009), Шкловский приходит рано. Он намечает черты обрывистого, как бы бессвязного стиля еще в ранней работе о Розанове, чей язык и стиль занимал его, как и молодого Мандельштама. Шкловский в духе формалистической идеи повышения «младшей линии» развития, приобретающей собственно литературный стилистический статус, высказывал гипотезу: «Может быть, так же сама резкость переходов Розанова, немотивированность связи частей, появилась сперва как результат газетной техники и только после была оценена и закреплена как стилистический прием» (Шкловский 1929: 241). Исследуя этот прием у Розанова, Шкловский определяет его как оксюморон (понятие, в последнее время используемое и применительно к прозе Мандельштама): «Отрывки у Розанова следуют друг за другом по принципу противопоставления тем и противопоставления планов, т. е. план бытовой сменяется планом космическим» (Там же, 240). Вместе с тем Шкловский пробует найти разные сюжетные линии, связывающие куски вместе. Тем много, они даны вразброд, но каждая из них постепенно выстраивается. Например, «друг» как героиня всей книги у Розанова появляется в разных кусках, тем самым их соединяя. Таких тем в одной книге Розанова Шкловский насчитывает восемь – в отличие от одной главной темы классического романа. Анализ этого приема в исследовании Шкловского о литературе вне сюжета связывается с разысканиями о роли сюжетных перебивок и отступлений в классических сочинениях с сюжетом. Напротив, намеренно бессвязная проза, как у Пильняка, не вызывает у Шкловского одобрения. Об одной из повестей Пильняка он говорит, что «вся неразбериха ее, мне кажется, сделана сознательно и имеет целью затруднить восприятие, проецируя одно явление на другое; линии эти явно несводимые, и их несводимость (в них вставлены и еще несколько анекдотов) и создает впечатление сложности. Манера Пильняка вся в этом злоупотреблении бессвязностью» (Шкловский 1990:271). В этом, с точки зрения Шкловского, состоит «элементарность» Пильняка2.

Для Шкловского этот прием в бессюжетной прозе интересен, только если линии или темы продолжаются, как у Розанова, через всю книгу и сводятся воедино, этим и представляется в конструктивном плане важным рассмотренное соотношение Парнока и Кржижановского в «Египетской марке».

У самого Шкловского этот прием связан не только с газетным опытом, но и с работой в кино. Всего отчетливее в его литературных текстах он выражен в «Zoo, или Письмах не о любви, или Новой Элоизе». Не только вся композиция этого романа в письмах, где основная тема под запретом (о любви писать нельзя, не разрешает адресат), но и построение каждого отдельного письма отвечает общему приему разорванности повествования. Уже в самом начале книги, перебивая самого себя, автор говорит: «Все это отдельно друг от друга» (Там же, 283). В 22-м письме есть целое рассуждение о принципах такого построения. Поводом для него служит описание эстрадной программы. Оно прерывается замечанием: «Меня поразила в этом variete несвязность его программы» (Там же). Шкловский пробует объяснить появление таких произведений искусства исчерпанностью всех противопоставлений (эта точка зрения могла бы использоваться при критике роли противопоставлений в эстетике структурализма Романа Якобсона). Шкловский намечает такую типологию развития искусства Новейшего времени: сначала психология, потом противопоставления, наконец, разорванность «моментов». По Шкловскому, «тогда остается одно – перейти на „моменты“, разорвать соединения, ставшие рубцевой тканью. Самое живое в современном искусстве – это сборник статей и TeaTp-variete, исходящий из интересности отдельных моментов, а не из момента соединения» (Там же,330). Критически разобрав виденные им эстрадные представления этого рода, Шкловский замечает: «Более интересный случай представляет из себя книга, которую я сейчас пишу. Зовут ее „ZooЭти мысли развиты Шкловским в «Гамбургском счете»: «Ударным местом работы писателя стал не сюжет, а отдельные моменты. Пьеса распалась в номера варьете» (Там же, 192). Образцы такого построения Шкловский находит в спектаклях Мейерхольда и молодого режиссера (тогда еще театрального) Эйзенштейна. По словам Шкловского, в спектакле «Лес», поставленном Мейерхольдом,

конструкция пьесы исчезла, вместо этого она обратилась в ряд дивертисментных номеров… Театр Мейерхольда – современный театр. Но этот театр – дивертисментный. Время опять повернулось, и анекдотом мы скоро будем считать не остроумное сообщение, а те факты, которые печатаем в отделе мелочей в газетах. Каждый отдельный момент пьесы, как это особенно заметно у Мейерхольда и другого талантливого режиссера, Эйзенштейна, обращается в отдельный самодовлеющий номер. Конструкция вещи или не задается совсем, или же, если она случайно существует, убивается, причем преступление не замечается публикой (Шкловский 1990:195; по Шкловскому, убитый – мертвец, труп – сюжет в старом смысле).

У самого Эйзенштейна опыт его ранних театральных спектаклей был обобщен и развит в понятии «монтажа аттракционов». Под последними имелись в виду «моменты» или «дивертисменты» Шкловского. Кажется интересным, что Шкловский самый принцип такого театрального построения обнаружил в спектаклях «низшего» жанра – театра-варьете, а потом, уже вернувшись из кратковременной эмиграции, нашел подтверждение своим выводам в новых спектаклях Мейерхольда и Эйзенштейна. Как и в других своих работах, Шкловский следует выявленному им и другими формалистами принципу изменения ранга вида продукции – установке на прием повышения уровня низшего жанра (как цыганский романс по формалистским представлениям претворяется в серьезное лирическое стихотворение у Блока).

Отличие приема монтажа от простого склеивания Шкловский показывает на примере Пильняка, который, как замечено выше, нарушает правила построения бессюжетной многотемной композиции. «Для Пильняка основной интерес построения вещей состоит в фактической значимости отдельных кусков и в способе их склеивания… Синтеза у Пильняка не получается вообще, прием его чисто внешний, он „невнятица“» (Там же, 261–263). Идеи Шкловского о бессюжетной прозе опережали свой век, как и натолкнувшие его на эти мысли гениальные прозаические эксперименты Розанова. Бессюжетная проза, предсказанная в статьях Шкловского и Эйзенштейна 20-х годов прошлого века, развилась в западной литературе того времени, тогда как ее развитие в русской литературе было задержано контролем советских редакторов и цензоров. Наиболее интересные опыты в этом духе, в 1930-е годы написанные обериутами, в России стали известными спустя несколько десятилетий после гибели авторов. «Четвертая проза» Мандельштама осталась пока предисловием к еще не написанной русской прозе будущего. Кажется возможным, что нечто похожее на намеченную Шкловским поэтику театра варьете становится ясным в телевидении последних лет с его естественной тягой к документализму.

В новом телевидении с встроенным в него «вертикальным» монтажом можно было бы видеть проявление той же общей тенденции, но пока еще реализованной не в искусстве как таковом, а в жанре, принадлежащем пока к расхожей массовой культуре.

Примечания

1 Явной ошибкой Брауна было предположение, что Кржижановский и его спутница имеются в виду под анафорическим местоимением «они» в конце 6-й главки (Brown 1967: 45): «Они с важностью шли». Под «ними» подразумеваются мальчики: это воспоминания детства.

2 Для Шкловского термин имел негативный смысл. В.А. Каверин мне рассказывал, что он читал Шкловскому свои юношеские стихи. Шкловский их не одобрил, назвал «элементарными» и, обратившись за поддержкой к жене – В.Г. Корди (она тоже значится среди членов ОПОЯза), сказал ей: «Правда, элементарно?»

Литература

Алексеева 1998 / Алексеева И.В. «Египет вещей» в художественной структуре «Египетской марки» О. Мандельштама (опыт анализа) // Проблемы взаимодействия эстетических систем реализма и модернизма. Вторые Веселовские чтения. Ульяновск: УлГПУ, 1998. С. 16–24.

Багратион-Мухранели 1991 / Багратион-Мухранели И.Л. Кинематографическая стилистика «Египетской марки» О. Мандельштама // Искусство кино. 1991. № 12. С. 150–161.

Багратион-Мухранели 1995 / Багратион-Мухранели И.Л. О некоторых источниках исторической концепции «Египетской марки»: Мандельштам, Толстой и масонство // «Отдай меня, Воронеж»: Третьи Международные Мандельштамовские чтения. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1995. С. 84–102.

Багратион-Мухранели 2001 / Багратион-Мухранели И.Л. О словнике «Египетской марки» // Смерть и бессмертие поэта: Материалы научной конференции. М.: РГГУ, 2001. С. 24–36.

Багратион-Мухранели 2010а / Багратион-Мухранели И.Л. Мандельштам и Кавказ [www.burdonov.ru/ Podvali/Vaginov.. /text.doc].

Багратион-Мухранели 20106 / Багратион-Мухранели И.Л. Опыт прочтения «Египетской марки» Мандельштама [www.burdonov.ru/Podvali/ Vaginov.. /text.doc].

Барзах 1993 / Барзах А.Е. Изгнание знака.

(Египетские мотивы в образе Петербурга у О.Э. Мандельштама) // Метафора Петербурга: Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры. СПб., 1993. Вып. 1. С. 236–249.

Барзах 1998 / Барзах А.Е. Без фабулы: Вблизи «Египетской марки» О. Мандельштама // Постскриптум: Литературный журнал / Под ред. В. Аллоя, Т. Вольтской и С. Лурье. СПб.: Феникс, 1998. Вып. 2 (ю). С. 183–210.

Бахрах 2010 / Бахрах А.В. «Египетская марка» и ее герой [http://bahrah.pp.ua/ memuary/egipetskaya-marka-i-ee-geroj].

Белый 1934 / Андрей Белый. Мастерство Гоголя. М.; Л.: Academia, 1934.

Берковский 1929 / Берковский Н. О прозе Мандельштама // Звезда. 1929. № 5. С. 160–168.

Берковский [1930] 1991 / Берковский Н. О прозе Мандельштама // Мандельштам О.Э. Четвертая проза. М.: СП Интерпринт, 1991. С. 201–223.

Василенко, Фрейдин 1991 / Мандельштам О. Египетская марка: Неизданные фрагменты / Публ. и текстолог, обраб. С. Василенко и Ю. Фрейдина // Наше наследие. 1991. № 1 (19). С. 62–76.

Гарбузинская 2006 / Гарбузинская Ю.Р. Тема «маленького человека» в «Египетской марке» О. Мандельштама // Вестник Самарской гуманитарной академии. Сер. «Философия. Филология». 2006. № 1 (4). С. 296–300. ЕМ / Мандельштам О.Э. Шум времени. М.: ВагриуС, 2002.

Земскова 2005 / Земскова Е. «Египетская марка» Мандельштама – роман о конце романа // Русская филология. 6. Сб. науч. работ молодых филологов. Тарту, 1995. С. 121–124.

Иванов 1976 / Иванов В.В. Очерки по истории семиотики в СССР. М.: Наука, 1976.

Иванов 1989 / Иванов В.В. Синхронная и диахроническая типология посессивности // Категория посессивности в славянских языках. М.: Наука, 1989. С. 5–43-

Иванов 2004 / Иванов В.В. Лингвистика третьего тысячелетия. М.: Языки русской культуры, 2004.

Иванов I–IV / Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. М.: Языки славянских культур, 1998. Т. 1; 2007. Т. 4.

Леонтьева 1991 / Леонтьева А.Ю. Пространство и время в «Египетской марке» О. Мандельштама // О Мандельштаме: Сб. докладов. Даугавпилс: Даугавпилс. пед. ин-т, 1991. С. 41–43-

Леонтьева 1992 / Леонтьева А.Ю. Особенности романной структуры «Египетской марки» О. Мандельштама. Культурологические аспекты. Дис… канд. филол. наук. М., 1992.

Мазур 2010 / Мазур И. «Дикая парабола»: Джорджоне в «Египетской марке» Мандельштама // От слов к телу: Сборник статей к 60-летию Юрия Цивьяна. М., 2010.

Мельникова 2005 / Мельникова Е.М. Лексико-семантическая организация прозаических произведений О. Мандельштама. Дис…. канд. филол. наук. Ярославль, 2005.

Мец 2010 / Мец А. Комментарий // Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: В 3 т. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. Т. 2.

Морозов 2002 / Морозов А. Примечания // Мандельштам О. Шум времени. М., 2002. С. 265–301.

Петровский 1990 / Петровский М.С. Городу и миру. Киев, 1990. С. 236–264.

Петровский 1991 / Петровский М. С. Киевский роман Осипа Мандельштама // Слово и судьба: Осип Мандельштам. М.: Наука, 1991. С. 204–221.

Полякова 1991 / Полякова С. «Шинель» Гоголя в «Египетской марке» Мандельштама // Слово и судьба: Осип Мандельштам. М.: Наука, 1991. С. 457–459.

Полякова 1997 / Полякова С. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб., 1997.

Ронен 1973 / Ронен О. Лирический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама // Essays in honor of К. Taranovsky. The Hague: Mou-ton, 1973.

Ронен 2002 / Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб.: Гиперион, 2002.

Ронен 2008 / Ронен О. Марки // Звезда. 2008. №3.

Сегал 1981 / Сегал Д.М. Литература как охранная грамота // Slavica Hiero-solymitana. Jerusalem, 1981. Vol. V–VI. P. 151–244.

Сегал 1983 / Сегал Д.М. Вопросы поэтической организации семантики в прозе Мандельштама // Russian Poetics. Columbus, Ohio, 1983 (=UCLA Slavic Studies. Vol. 4). P. 325–352.

Сегал 1987 / Сегал Д.М. «Сумерки свободы» // Минувшее. 1987. Т. 3. С. 131–196.

Сегал 1998 / Сегал Д.М. Осип Мандельштам: История и политика. Berkeley, 1998. 4.1.

Сурат 2008 / Сурат И. Поэт и город: Петербургский сюжет Мандельштама // Звезда. 2008. № 5.

Тименчик 1974 / Тименчик Р.Д. Заметки об акмеизме // Russian Literature. 1974. № 7/8.

Тименчик 1991 / Тименчик Р.Д. Из комментариев к мандельштамовским текстам: Артур Яковлевич Гофман // Осип Мандельштам. К 100-летию со дня рождения. Поэтика и текстология. Материалы науч. конференции 27–29 декабря 1991 г. М., 1991. С. 65–68.

Тименчик 1993 / Тименчик Р.Д. Еврейские подтексты в «Египетской марке» Осипа Мандельштама // Jews and Slavs. Jerusalem; St. Petersburg, 1993. Vol. I.C. 354–358.

Фейнберг 1991 / Фейнберг А.И. Каменно-островский миф / Подгот. текста И. Багратион-Мухранели // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 41–46.

Шиндин 2009 / Шиндин С. Мандельштам и Шкловский: фрагменты диалога // Тыняновский сборник. Вып. 13: Двенадцатые-Тринадцатые-Четырнадцатые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2009.

Шкловский 1929 / Шкловский В.Б. Теория прозы. М., 1929.

Шкловский [1933] 1990 / Шкловский В.Б. Путь к сетке // Шкловский В.Б. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). М., 1990.

Шкловский 2002 / Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…».М., 2002.

Якобсон 1987 / Якобсон Р. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987.

Воут 1991 / Boym S. Dialogue as «Lyrical

Hermaphroditism»: Mandel’stam’s challenge to Bakhtin // Slavic Review. 1991. Vol. 50. P. 118–126.

Brown 1967 / Brown C. The Prose of Mandelstam // The Prose of Osip Mandelstam. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 1967.

Isenberg 1987 / Isenberg Ch. Substantial proofs of Being: OsipMandelshtam’s literary prose. Columbus, Ohio, 1987.

Isenberg 1994 / Isenberg Ch. Mandel’stam’s Egipetskaia Marka as a work in Progress // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. М., 1994. С. 228–243.

Ivanov 1998 / Ivanov V. V. Лунц и Мандельштам: фабула у Серапионовых братьев // Revue des etudes slaves. Annee, 1998. Vol. 70. № 70-3. P. 613–617.

Roll 1990 / Roll S. De-historizing the Self:

Boris Pasternak’s Safe Conduct and Osip Mandel’shtam’s The Egyptian Stamp // Forum for Modern Language Studies. 1990. Vol. 26. № 3. P. 240–249.

Swift 2005 / SwiftM. On Litmontage:

Yakhontov’s Petersburg (1927) and

Mandelstam’s «Egyptian Stamp» (1928) // Forum for Modern Language Studies. 2005. Vol. 41. № 1. P. 90–101.

Любовь Киселева. Сборник «Отечество» как проект национального строительства империи

Работа выполнена при поддержке гранта ЭНФ № 7901 «„Идеологическая география“ западных окраин Российской империи в литературе».

Тема империи находится сейчас в фокусе исследовательского внимания и на Западе, и в России. Труды Уильяма Фуллера [Фуллер], Рикарды Вульпиус [Вульпиус],Мартина Ауста [Ауст], Алексея Миллера [Миллер 2008], [Миллер 2010], Бориса Колоницкого [Колоницкий] и многих других историков1 развивают самые разные аспекты проблемы, в том числе проблему имперской идентичности. Однако не следует думать, что подобный подход есть изобретение современного исторического дискурса, следующего за великой книгой Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» [Андерсон]. Соотношение имперского / государственного и национального рефлектировалось уже в ту эпоху, когда империи (в частности, Российская) были реальностью, а не политической метафорой. На один такой случай рефлексии – московский сборник «Эсты и латыши, их история и быт» 1916 года [Эсты и латыши] – нам уже случалось обращать внимание [Киселева]. Теперь нам хотелось бы остановиться на другом сборнике – «Отечество. Пути и достижения национальных литератур России. Национальный вопрос», вышедшем в том же 1916 году в Петрограде [Отечество]. По непонятным причинам он, так же как и первый, выпал из поля зрения исследователей, хотя содержит весьма ценный материал для характеристики эпохи, изучения имперского и национального дискурсов, имперской идентичности и т. п. Оба издания предполагали продолжение, но в силу понятных исторических причин их не последовало.

Пока не совсем ясно, были ли эти сборники связаны между собой. Можно предполагать, что хотя бы отчасти (по крайней мере, И.А. Бодуэн де Куртенэ печатался в обоих), так что их участники могли быть осведомлены о планах друг друга. Во всяком случае, эпиграф к «Отечеству» заимствован из статьи Бодуэна, опубликованной в сборнике «Эсты и латыши…». Типологическая же, контекстуальная, а также прагматическая связи безусловны, как очевидны и различия в избранной стратегии. Общим является стремление обоих авторских коллективов доказать ценность культур национальных меньшинств, бесперспективность и опасность политики русификации, необходимость широких демократических реформ, которые только и смогли бы вывести Российскую империю как многонациональное государство на новый уровень развития. Однако выбирают они разную дискурсивную стратегию:

– «Эсты и латыши…» эксплуатируют германофобию русского общества (немцы – враги России), в «Отечестве» немецкая тема не затрагивается, что знаменательно в контексте антинемецкой истерии периода Первой мировой войны (об общественно-политической атмосфере в России в те годы см.: [Фуллер], [Колоницкий]).

– Оба сборника хотят повлиять на российское общественное мнение, но «Эсты и латыши…» строят образ врага, а «Отечество» сосредоточено на формировании конструктивной положительной программы.

Сборник «Отечество», как явствует из дат под статьями, собирался во второй половине 1915 года (цензурное разрешение – и марта 1916 года). Нам, знающим последующий ход исторических событий, известно, что до конца Российской империи оставалось менее двух лет. Однако авторы этого не знали и были полны планов относительно ее переустройства. Они стремились подготовить тот момент, когда будет достигнута победа в «великой войне» и можно будет думать о будущем новой России. Это будущее, по их убеждению, должно было быть достигнуто мирными средствами, путем демократических преобразований и сознательного переустройства и государства, и общества. Для них будущее России безусловно связывалось с сохранением империи, поэтому свою задачу авторы видели в том, чтобы сформировать у читателей имперскую идентичность (хотя слова «идентичность», конечно, не употребляли). Основа концепции издания – демонстрация преимущества империи как государства многонационального перед государством унитарным: разнообразие наций, языков и культур – залог самодостаточности страны.

Сборник, адресованный не столько правительству, сколько обществу, был призван сформировать новую систему ценностных ориентаций.

Преодоление узости мышления, ксенофобии, по мысли инициаторов сборника «Отечество», должно было осуществляться, с одной стороны, через анализ ситуации, с помощью рациональных аргументов, а с другой – через практическую демонстрацию культурного богатства населяющих империю народов. С этим связана и структура издания. Оно состоит из двух частей – в первой (около 100 страниц) помещены теоретические (программные) статьи Б.А. Гуревича, В.М. Бехтерева, И.А. Бодуэна де Куртенэ и Н.А. Гредескула. Вторая (почти 500-страничная) называется «Историко-литературный отдел» и представляет собой антологию финской, эстонской, латышской, литовской, украинской, еврейской, польской и грузинской литератур. Структура каждого из подразделов этого отдела идентична: вступительная статья о развитии данной литературы, а затем представительная выборка прозы, поэзии и даже драматургии в переводах на русский язык. Литература этих народов была мало известна русскому читателю, и антология была призвана убедить его в том, что кроме русской культуры в России существует еще много развитых и достойных уважения национальных культур. Авторы историко-литературных статей подхватывают и развивают идеи первого раздела, а порой формулируют отдельные положения даже удачнее «теоретиков»2.

Прежде чем перейти к подробной характеристике концепции издания, остановимся на его инициаторах-редакторах. Их пятеро, трое одновременно являются и авторами статей (Бодуэн, Гуревич и Гредескул), двое – князь П.Д. Долгоруков и проф. В.Н. Сперанский – статей не написали (Долгоруков вообще имел прозвище «Leader ohne Worte»), но и появление их имен на титуле было знаковым. Можно сказать, что один титульный лист мог бы стать основой для романа – столь любопытны и характерны судьбы этих людей.

Бодуэн, Гредескул и Сперанский принадлежали к петербургской профессуре. Борис Абрамович Гуревич (1889–1964) был литератором и переводчиком, на его книгу стихов 1912 года «Вечно человеческое. Книга космической поэзии» довольно едко отозвался Гумилев. Сын известного киевского раввина и юрист по образованию, Гуревич был борцом за права евреев. После революции эмигрировал, с 1937 года жил в США, где и скончался. В 1957 году его кандидатура якобы выдвигалась на получение Нобелевской премии мира.

Гораздо менее благополучно сложилась судьба другого юриста, одного из лидеров кадетской партии и товарища председателя Первой Государственной думы, подписанта «выборгского воззвания», участника дискуссии вокруг «Вех» (см. его статью в сборнике «Интеллигенция в России», 1910) – Николая Андреевича Гредескула (род. в 1864 году). После переворота он остался на родине, какое-то время работал в ленинградских вузах, затем был репрессирован, и год его смерти не установлен.

Понятно, что с дворянским происхождением и такой политической биографией долго продержаться при советской власти можно было только в совершенно исключительных случаях.

Другой лидер кадетов, член Государственной думы и депутат Учредительного собрания – князь-рюрикович Павел Дмитриевич Долгоруков (1866–1927), хотя и эмигрировал (уехал из Крыма на последнем пароходе в конце 1920 года), но в 1926 году из Парижа нелегально пробрался в СССР, чтобы организовать подрывную деятельность против большевиков. Был опознан, арестован и расстрелян в 1927 году. Человек поразительно разносторонний, он был до революции основателем ихтиологической станции у себя в подмосковном имении, в другом имении построил завод по выделке паркета, а в третьем – лесопильный завод, поставлявший в Москву дрова. Поддерживал знакомство с Л.Н. Толстым, был пайщиком Московского Художественного театра. Но главным делом для него была его общественная деятельность, также весьма разносторонняя – и организатор помощи голодающим, и активный деятель земского движения, но главное – один из создателей и лидеров конституционно-демократической партии (партии народной свободы), от которой он и в эмиграции требовал активной и практической деятельности по спасению России.

Еще один юрист, профессор кафедры философии права Петербургского университета Валентин Николаевич Сперанский (1877–1957) происходил из Вильно, был товарищем по виленской гимназии Ф.Э. Дзержинского и оставил о нем воспоминания. Он эмигрировал в 1924 году, до этого успел побывать в Екатеринбурге и собрать материалы об Ипатьевской трагедии, издал потом на французском языке книгу «Дом специального назначения».

Среди авторов программных статей «Отечества» было два великих ученых-академика – филолог Иван Александрович (Ян Нецислав Игнаций) Бодуэн де Куртенэ (1845–1929), благополучно окончивший свой путь в независимой Польше, и нейрофизиолог Владимир Михайлович Бехтерев (1857–1927), оставшийся в России и как будто бы успешно продолжавший карьеру в качестве директора основанного им в 1918 году Института по изучению мозга. Но, как известно, слишком «недипломатичная» медицинская консультация Сталину стоила ему жизни.

Состав авторов недвусмысленно свидетельствует о том, что «Отечество» выражало установки влиятельной конституционно-демократической партии, можно даже сказать – было кадетским изданием, рассчитанным на либеральную интеллигенцию, которая и составляла для них «общественное мнение». Тираж в 2500 экземпляров нельзя назвать впечатляющим для «пропагандистского» издания. Скорее он сопоставим с тиражом литературных изданий того времени, например, поэтических сборников (для сравнения – второе издание «Камня» Мандельштама было отпечатано в 1000 экземпляров). Учитывая, что основной объем книги составляла антология литератур национальных меньшинств, такой тираж следует признать разумным.

Однако вернемся к программе сборника. Внутренний посыл всего текста – это протест против политики русификации и стремление показать, что она непродуктивна и опасна в первую очередь для самого государства.

С позиции правительства, политика русификации, имевшая, как хорошо известно, тяжкие последствия, была направлена как раз на укрепление империи3. Это была близорукая попытка противостоять движению национального возрождения со стороны разнообразных национальных окраин, испуг перед возможностью развала государства. Поскольку вначале «опасность» исходила из Польши (восстание 1830–1831 годов «За нашу и вашу свободу!»), то любое национальное движение стало ассоциироваться для властей с революцией и сепаратизмом. В результате, например, в Остзейском крае, где на начальном этапе национального возрождения латыши и эстонцы видели в русском царе защитника от местных господ-немцев, а в русских – союзников, правительство продолжало поддерживать прибалтийских немцев, видя именно в них «лояльный» элемент и опору своего господства в крае. Понятно, что в последнем случае сказалось и чувство социальной солидарности: латышские и эстонские крестьяне были так же чужды и враждебны правительственной элите, как и русские. Эта стратегия, в сочетании с политикой «обрусения» народной школы, отвратила местные народы и их национальных лидеров от центра и в конечном итоге привела к результатам, прямо противоположным ожидаемым. На опасность такой политики и пытались указать в своих статьях авторы «Отечества».

Другим импульсом интересующего нас издания стало стремление заинтересовать русское общество комплексом проблем, которыми оно на тот момент интересовалось слабо, – проблемами национальными. Этими мотивами проникнуты все статьи, что придает книге единство (можно даже сказать, характер коллективной монографии).

Заглавие и сама статья Б. Гуревича «Россия – творимая нация» – имеет любопытную перекличку с названием и даже с концепцией книги Б. Андерсона «Воображаемые сообщества». Идея Гуревича заключается в том, что Россия как имперская нация должна еще быть создана, и этот процесс уже начался с помощью культуры. Слово «русский» он чаще всего употребляет в значении «российский». Он полагает, что в России будет создана духовная культура, не уступающая «в ценности западным» культурам и собирающая «народы России вокруг русского народа в особый культурный микрокосм». Национальности России должны почувствовать себя «единой нацией» и с трибуны Думы сказать «свое слово об имперском национальном самосознании» [Отечество: 8]. Эта новая самобытная (не заимствованная!) культура будет слиянием «в одно целое чаяния славянофильского мессианизма и мечты западника». Именно в этом смысле Гуревич произносит свою сакраментальную фразу: «Теперь или никогда должен быть создан идеал русской культуры, идеал, который должен стать палладиумом, общим всем народам России» [Отечество: 7].

Такое сближение (даже синтез) культур, по мнению автора, должно быть результатом добровольного творческого сотрудничества. В свойственном ему патетическом стиле Гуревич описывает чаемый результат, подводя к привычной мифологеме Святой Руси, но пытаясь и ее наполнить новым смыслом:

И овеянное Византией армянское творчество древности, и грузинская поэзия, знающая розы персидской лирики, и пышность романтической Польши, и юность балтийских народов, и мудрая мысль помнящего античность и арабов еврея, и элегическая песня Украйны – все это да вплетется в живой венок русской культуры, когда братская, единая для всех сынов и милая Россия подымет в Европе свой сияющий лик – лик подлинно Святой Руси [Отечество: 8].

Не будем входить в детали религиозных рассуждений Гуревича, связанных со сциентизмом. Для нас важнее отрицание насильственной русификации как ложного пути созидания имперской нации и переоценка слова «инородческий», которое должно, по мысли Гуревича, стать почетным [Отечество: и]. Еще один важный аспект – размежевание «языка нации и языков национальностей», а также последующая судьба собственно русской культуры. Автор полагает, что русский язык должен «потесниться», но его уступки другим национальным языкам будут компенсированы его мировой ролью – тем, что «он вступит равноправным членом в семью языков Запада» [Там же]. В кратких статьях Бехтерева и Бодуэна продолжается мысль о бесперспективности и пагубности насильственной русификации, у первого – на польском, у второго – на еврейском примерах. Бехтерев четко формулирует принципы единства народов в многонациональных государствах:

Тяготение отдельных народов друг к другу достигается не чем иным, как взаимным уважением и взаимным признанием прав, свободой их духовного развития, общекультурными задачами и общими взаимно выгодными политико-экономическими интересами [Отечество: 14].

Россия грешила именно против этих принципов, и ученый далее показывает последствия подобной «политической близорукости». Попрание польской конституции 1815 года привело к двум польским восстаниям, к переориентации славянских народов на Австрию (австрославизму), к ухудшению русско-французских отношений и, как результат, – к поддержке Россией Пруссии во франко-прусской войне, к появлению могущественной объединенной Германии и в конечном итоге к мировой войне. Болгария, когда-то спасенная Россией, теперь вступила с ней в войну, что свидетельствует о крахе российской политики на Балканах. Она велась таким образом, что болгарам «постоянно мерещилось» «превращение Болгарии в русскую губернию и судьба ее, подобная русской Польше» [Отечество: 16]. По поводу Польши спохватились только во время войны, и Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич издал воззвание, но и оно вызвало недовольство у той части русского общества, которая считает политику подавления естественной. Бехтерев «с чувством глубокого стыда» вспоминает о том, как в Варшаве расклеивались объявления об автономии, которую даровал Польше российский император – «как раз в то время, когда неприятельские войска с участием польских легионов, под звуки польского гимна „Еще польска не сгинела“ вступали с развернутыми знаменами в Варшаву» [Отечество: 17]. И далее – еще один удар по русскому самолюбию: «поляки из рук немцев получили польский университет и польский политехникум; по-видимому, нечто подобное предстоит и в г. Вильно» [Там же]. Чтобы избежать подобных ошибок в будущем, России, как пишет Бехтерев, «необходимо пересмотреть наши внутренние национальные вопросы» и стать «не Россией Ксеркса, а Россией Христа», как писал В. Соловьев.

Статья Бодуэна де Куртенэ – это его доклад, прочитанный на съезде автономистов 1905 года на тему «Возможно ли мирное сожительство разных народностей в России?» Предисловие к нему 1915 года проникнуто горечью и скепсисом. Он корит себя за то, что потерял много времени «в ущерб научным занятиям», «на никому не нужные словоизвержения и бумагомарания» [Отечество: 19],участвуя в разных национально-освободительных съездах и союзах, которые он теперь именует кривляниями «сорвавшихся с цепи рабов». И хотя академик называет свой тогдашний доклад «скромным историческим памятником наивных заблуждений и несбыточных мечтаний» [Отечество: 21], он все же публикует его через десять лет.

Мы должны отбросить <… > лозунг: «Россия для русских», «Польша для поляков», «Литва для литовцев» и т. д. Россия для всех тех, кто в ней живет. Польша для всех тех, кто в ней живет. Литва для всех тех, кто в ней живет [Отечество: 23].

Разумеется, автор считает необходимым отказаться от «каких бы то ни было национальных и вероисповедных стеснений»: человек подлежит ответственности за свои поступки, а не за происхождение.

Одним из принципиальнейших пунктов программы Бодуэна является признание полного равноправия всех языков: «Нет господствующего русского народа; нет подчиненных ему неполноправных народов», но русскому языку отводится «роль общего языка, роль объединителя отдельных областей всего государства»4 [Там же].

В национальном вопросе Бодуэн стоит на позиции полной свободы индивидуального выбора. Национальность для него – это культурная идентичность. В таком отходе от узкого этницизма в понимании национальной идентичности Бодуэн де Куртенэ далеко опередил свое время и предвосхитил современный подход к проблеме5. С его точки зрения, можно принадлежать к двум и более национальностям, а можно – ни к одной6.

Ненависть по отношению к какому-нибудь языку является пережитком дикого состояния, является перенесением своеобразного религиозного фанатизма в область нововекового общежития [Там же].

Бодуэн предлагает отказаться от всего того, что может подпитывать национальную рознь. В первую очередь, с точки зрения Бодуэна, это религиозная рознь, поэтому он призывает отказаться от прозелитизма, от некритического преподавания Закона Божия в школах. Однако и программа других школьных предметов должна быть пересмотрена. Он считает, что и преподавание «так называемой» отечественной истории в настоящем виде «является лучшим средством прививки человеконенавистничества вообще и народоненавистничества в частности» [Отечество: 27]. Преподавание литературы тоже должно быть реформировано:

Из школьных хрестоматий и сборников должны быть устранены отрывки, воспевающие военные подвиги, набеги и захваты, а зато должно быть отведено место произведениям, основанным на общечеловеческой солидарности [Там же].

Важно также, считает ученый, знакомить в школе с языками и литературами других местных народов. Как в Финляндии финнам преподают шведский язык, а шведам – финский, так полякам надо хотя бы факультативно преподавать еврейский, а русским в Казани – татарский и т. д. Подчеркнем афористически точную формулировку Бодуэна: «Взаимное ознакомление вселяет тоже взаимное уважение и способствует упрочению мирного сожительства» [Отечество: 28].

Особого внимания для автора заслуживает еврейский вопрос. Он пишет, что «евреи всегда идут в первых рядах подневольных мучеников», и этот privilegium odiosum заставляет относиться к их судьбе особенно пристально, тем более что даже «передовая интеллигенция» считает еврейский язык (т. е. идиш) всего лишь жаргоном немецкого языка. Как лингвист Бодуэн поясняет, что еврейский язык вырос «на южнонемецкой почве», но развился и впитал в себя много не-немецких элементов, так что знающему немецкий легче понимать голландский, чем еврейский8.

Бодуэн де Куртенэ мыслит радикально, поэтому в статье много цензурных изъятий – целые строки заменены точками. Он полагает, что России следует отказаться от юлианского календаря, «чтобы уподобиться в этом отношении громадному большинству цивилизованных стран» [Отечество: 26], и даже перенести все религиозные праздники на один день. Поскольку христиан большинство, то мусульманскую пятницу и еврейскую субботу надо перенести на воскресенье. Конечно, он тут же делает оговорку, что не настаивает на таком решении. На чем он настаивает, это на отказе от обоготворения «Молоха государственности»: «Государственная мегаломания есть величайшее несчастие, ведущее прежде всего к гибели самого государства» [Отечество: 28]. Школьникам следует преподавать основы политэкономии и правоведения, а также всячески противостоять проникновению в их среду «шовинистических песен <… > глупых анекдотов, бранных кличек и прозвищ, преподносимых одними национальностями другим» [Там же].

Статья Бодуэна – страстный призыв к отказу от межнациональной и межконфессиональной борьбы, к созданию тесного общения, того, «что по-немецки называется Fiihlung, между народностями России» [Отечество: 29], к общечеловеческой солидарности. Несмотря на весь свой скепсис, ученый все же надеется, что хотя бы в будущем это станет возможно, но только на основе свободы и уважения к правам человека.

И то чувство, которое соединяет граждан с отечеством, не есть уже ни лукавый страх, ни черствый и сухой долг, а это есть горячая, преданная, всем готовая жертвовать любовь <…> Это чувство любви к отечеству мы именуем патриотизмом [Отечество: 43-44-]

И далее, анализируя пути возникновения империй как многонациональных государств, автор настаивает на том, что великим может стать лишь то государство, которое решит национальный вопрос. Только если государство станет отечеством для всех живущих в нем народов, национальная проблема будет решена [Отечество: 59].

Напоминая, что нация – позднее образование, Гредескул (как потом Б. Андерсон) говорит о трудностях в определении этого феномена. Сам он следует определению нации как коллективной личности и делает вывод об исторической неизбежности дарования нациям всех тех прав и свобод, которые уже считаются естественными в отношении отдельных человеческих индивидов. Однако, по его мнению, для достижения этой цели народам не обязательно идти путем сепаратизма.

Теперь, с высоты последующего опыта, нам кажется наивным утверждение Гредескула, что лидеры национальных движений в Российской империи и не стремятся к сепаратизму. Однако в начале 1916 года такое требование еще не выдвигалось (или редко выдвигалось) публично, и сами национальные лидеры относили его на более отдаленную перспективу (другое дело, что ситуация стала развиваться очень быстро и примерно за год изменилась кардинально).

Современная Россия, с точки зрения Гредескула, по-настоящему не решила ни правовой, ни культурной, ни национальной проблемы [Отечество: 67]. Пути решения последней он, как и другие авторы сборника «Отечества», видит в отказе от политики принудительной денационализации и ассимиляции нерусских народностей, а также в перестройке общественного сознания. Гредескул полагает, что носителем национальной идеи является интеллигенция [Отечество: 49], поэтому и надо воздействовать в первую очередь на нее. Автор приводит знаковый для него пример того, как иногда общественные деятели неожиданно становятся на репрессивную точку зрения и солидаризируются с правительством. Так, украинцам и белорусам не только официальные круги отказывают в праве на самоопределение, но и П.Б. Струве, постоянно толкующий об «украйнской» опасности [Отечество: 78]. «Неужели, – спрашивает автор, – появление Шевченка наносит какой-то ущерб Пушкину или Гоголю?» [Отечество: 79]. И все же Гредескул исполнен умеренного оптимизма и надежд на будущее.

В целом сборник «Отечество», хотя и очень критичен по отношению к российской национальной политике, все же сосредоточен на положительной программе – на указании конкретных и вполне реальных путей выхода из кризиса. Его инициаторы и авторы полагают, что у России еще имеется потенциал для внутреннего преображения, и желают всеми силами этому преображению содействовать.

…как только Пушкин закрыл глаза, разрыв Империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия люди, которые строили или поддерживали Империю, гнали свободу, а люди, боровшиеся за свободу, разрушали Империю [Федотов: 142].

Накануне распада Российской империи кадетские теоретики решили этот разрыв преодолеть. Они задумали создать новую «правильную», свободную империю и объединить «всяк сущий в ней язык» на основе нового «имперского национального самосознания». На службу своему проекту они поставили литературоцентризм русской образованной публики. Демонстрируя зрелость культур национальных меньшинств, привлекая эстетический потенциал их художественной литературы, они рассчитывали вызвать интерес к национальным проблемам и сочувствие к своей программе.

Проект их был интересен, в отрыве от практики – даже убедителен, но совершенно утопичен. Они явно шли против течения, пытаясь взывать к разуму и к «чувствам добрым» в условиях захлестнувших страну экономического и морального хаоса, иррациональных импульсов и действий, вызванных ксенофобией и шпиономанией. История показала, что имперский потенциал был исчерпан. Российская империя распалась, чтобы примерно через полтора десятилетия преобразоваться в новую, но не свободную, а тоталитарную «империю». Это единое союзное государство, в теории обещавшее право наций на самоопределение и прочие блага, на практике вновь прибегло к подавлению национальных меньшинств9, к насильственной русификации, к физическому уничтожению национальной интеллигенции и даже к депортации целых народов10.

К сожалению, в последующей судьбе народов России сбылись как раз худшие опасения авторов сборника «Отечество» – нерешенность национальных проблем оказалась фатальной для будущих поколений.

Примечания

1 Мы указали лишь некоторые важные работы, не ставя себе цели привести исчерпывающую библиографию.

2 Эту часть сборника мы подробно рассматриваем в статье «Литературная составляющая в имперском национальном проекте» (Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia, XII: Мифология культурного пространства. Тарту, 2011. С. 217–233).

3 Глубокий анализ русификаторских устремлений и связанных с ними политических действий российского правительства см.: [Миллер 2008: 53–77].

4 То, что Гуревич назвал «языком нации», в отличие от языков национальностей (см. выше).

5 Ярче всего этот подход выражен в: [Андерсон].

6 Он приводит пример доктора Зауэрвейна, немца из Ганновера, который «был национальным поэтом, политическим агитатором и патриотом в прусской Литве, в Лужицком крае и т. д. Вместе с языком он вселял в себя тоже народную душу других племен и народов. Он воодушевлялся их национальными идеалами» [Отечество: 24]. Обыденный пример для Бодуэна – это одновременная принадлежность к двум – еврейскому и польскому, к польскому и литовскому, немецкому и эстонскому и т. д. – «общественным целым».

7 Подобное разделение Бодуэн применяет и по отношению к немецкому языку, см.: [Отечество: 25].

8 Бодуэну было, конечно, прекрасно известно, что дискуссия насчет идиша имела давнюю историю. Уже с середины 1860-х гг. родство идиша с немецким вызывало беспокойство властей, опасавшихся «германизации» российского еврейства (особенно в Западном крае) и стремившихся перевести обучение евреев на русский язык. См. об этом: [Западные окраины: 321–322].

9 Теперь, вместо инородцев, презрительно именовавшихся «нацменами».

10 К сожалению, и тут имелись соответствующие образцы (хотя и осуществлявшиеся в гораздо меньших масштабах) из времен Первой мировой войны – превентивные массовые депортации евреев из прифронтовой полосы. См. об этом: [Западные окраины: 334].

Литература

Андерсон / Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2002.

Ауст / Ауст М. Россия и Великобритания: внешняя политика и образы империи от Крымской войны до Первой мировой войны // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи (1700–1917). М., 2010. С. 244–265.

Вульпиус / Вульпиус Р. Вестернизация России и формирование Российской цивилизаторской миссии в XVIII веке // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи (1700–1917). М., 2010. С. 14–41.

Западные окраины / Западные окраины Российской империи. М., 2006.

Миллер 2008 / Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М., 2008.

Миллер 2010 / Миллер А. Приобретение необходимое, но не вполне удобное: трансфер понятия нация в Россию (начало XVIII – середина XIX в.) // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи (1700–1917). М., 2010. С. 42–66.

Карамзин / Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991.

Киселева / Киселева Л. Империя как пространство для национального строительства (на примере одного издания) // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VII. Новая серия. Тарту, 2009. С. 337–360.

Колоницкий/ Колоницкий Б. «Трагическая эротика»: образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М., 2010.

Отечество / Отечество: Пути и достижения национальных литератур России. Национальный вопрос / Под ред. проф. И.А. Бодуэн де Куртенэ, проф. Н.А. Гредескула, Б.А. Гуревича, кн. П.Д. Долгорукова, проф. В.Н. Сперанского. СПб., 1916. Т. 1.

Федотов / Федотов Т.П. Певец империи и свободы // Федотов Г.П. Судьба и грехи России: Избранные труды по философии русской истории и культуры. СПб., 1992. Т. 2. С. 141–162.

Фуллер / Фуллер У. Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России. М., 2009.

Александр Кобринский. О некоторых подтекстах одного хармсовского вольного перевода

Поэма-сказка «Плиш и Плум» («Plisch und Plum»), выполненная в виде комикса, была написана Вильгельмом Бушем в 1882 году. Уже в 1888 году комикс был переведен Константином Льдовым (Розенблюмом)1, затем его перевод неоднократно переиздавался, а в 1936 году Даниил Хармс выполнил новый перевод. Он был опубликован в серии номеров журнала «Чиж» (№ 8-12 за 1936 год), а в 1937 году вышел отдельным изданием2, причем перевод был несколько скорректирован Хармсом по сравнению с журнальным вариантом3. Примечательно, что в журнале сообщалось: «перевел с немецкого Д. Хармс», тогда как в отдельном издании уже указывалось: «вольный перевод Д. Хармса»4. Собственно, этими изданиями и исчерпывается история русских переводов произведения о двух братьях и двух собаках. Нас же будет прежде всего интересовать, что происходило с текстом и рисунками Буша в зависимости от тех или иных обстоятельств.

1

Первое, что бросается в глаза и что ранее практически не замечалось комментаторами Хармса: в его переводе текст состоит из семи глав, а у Буша и Льдова – семи глав и заключения, т. е. фактически из восьми частей. Происходит так потому, что Хармс не включил в свой перевод пятую главу текста Буша, а заключение превратил в главу седьмую, так что общее количество глав осталось тем же.

Причины, по которым Хармс не стал переводить пятую главу, достаточно просты. В ней в карикатурном виде изображался еврей по имени Шмульхен Шифельбайнер. Вот как это выглядит в подстрочном переводе с немецкого языка:

А вот как это выглядело на рисунке:

Далее, по сюжету, Шифельбайнер, проходя мимо дома Фиттихов, подвергается нападению собак, раздирающих на нем одежду. При этом он от страха встает на четвереньки и пытается притвориться собакой, взяв шляпу в зубы. Рисунок фактически тоже представляет собой антисемитскую карикатуру:

Впоследствии, угрожая судом, еврей заставляет папу Фиттиха заплатить ему за причиненный ущерб.

Льдов, переводя эту главу, расцвечивает ее характерными «еврейскими» интонациями: еврей, которого в переводе зовут Айзек Шифельсон, кричит «гевалт, гевалт!», «веймир!» и т. п. Ничего подобного у Буша нет: Льдов таким образом стремится усилить «еврейский колорит» текста.

Антисемитские мотивы этой главы лежали на поверхности и неоднократно становились препятствием в публикации поэмы-сказки. Особенно актуальным это стало в послевоенное время. Так, в 1962 году, издавая перевод произведения В. Буша на английский язык, американский переводчик не только опустил всю пятую главу, но и дал в послесловии объяснение сделанной купюре: «Эта небольшая главка здесь опущена, так как она, к сожалению, являет собой пример антисемитизма, который периодически портил произведения Буша. Нет никакой необходимости помещать подобные примеры в наше время»5. Следует сказать, что подобное происходило в послевоенное время при переводах «Плиш и Плум» не только на английский, но и на иные европейские языки.

Однако простым указанием на антисемитскую тональность пятой главы произведения В. Буша и ее сохранение в льдовском переводе (чего избегает в своем переводе-пересказе Хармс), ограничиваться нельзя. Следует ответить еще на один вопрос.

Дело в том, что у Буша еврея зовут Шмульхен Шифельбайнер, – почему же Льдов не сохраняет ее, изменяя на «Шифельсон»? Обе фамилии вполне адекватно воспринимаются как фамилии ашкеназских евреев и внешне ничем особенно не отличаются. Но дело в том, что в 1880-е годы и для Буша, и для Льдова эта фамилия несла в себе вполне прозрачную аллюзию – живую и осознаваемую для читателей того времени. Льдов в переводе не меняет ничего, кроме того, что разрушает эту аллюзию. Фамилия еврея в произведении, написанном в 1882 году, сразу вызывает в памяти город, название которого по-немецки звучит как «Шифельбайн» – от названия города фамилия и происходит. Сейчас этот город отошел к Польше и называется Свидвин. Но в XIX веке этот расположенный в Померании город был немецким, и именно в нем в 1821 году родился великий немецкий физиолог и патологоанатом Рудольф Вирхов. А Вирхов, в свою очередь, сыграл важную роль в так называемой «берлинской дискуссии об антисемитизме», которая развернулась в немецкой печати в 1879–1881 годах. То есть, как мы видим, Буш писал свой комикс по горячим следам.

Предметом «берлинской дискуссии об антисемитизме» был фактически вопрос о влиянии иудаизма на немецкое общество. Начало дискуссии было положено в 1879 году статьей консервативного прусского историка Генриха фон Трайчке, в которой формулировались задачи борьбы с «еврейским влиянием»6. Трайчке обосновывал свою позицию якобы объективными фактами, связанными с национальным еврейским характером, а себя позиционировал как стороннего наблюдателя, описывающего реальность. Именно Трайчке выдвинул лозунг «евреи – наша беда» и призывал немецких ученых поддержать его. А сразу же после появления статьи Трайчке, в том же 1879 году, его идеи были развиты и распространены в книге журналиста Вильгельма Марра с характерным названием «Победа иудаизма над германизмом»7. Все это было связано со стремлением найти виновников экономического кризиса 1873 года.

В течение года дискуссия шла в основном между антисемитами, с одной стороны, и различными представителями немецких еврейских кругов – с другой. Однако в августе 1880 года, т. е. примерно через год после появления упомянутых первых антисемитских публикаций, преподаватель Бернхард Ферстер и Эрнст Хенрици, а также политик фон Зонненберг опубликовали «антисемитскую петицию». Она фактически призывала к отмене существовавших германских законов о еврейском равноправии. И тогда 14 ноября 1880 года 75 уважаемых берлинских граждан опубликовали свой протест, организованный четырьмя крупнейшими немецкими учеными – профессорами Иоганном Густавом Дройзеном, Рудольфом фон Гнайстом, Рудольфом Вирховым и Теодором Моммзеном.

С этого момента Вирхов наряду с Моммзеном активно публикует статьи и письма против антисемитизма, его имя превращается в один из символов борьбы. Становится понятным, почему Буш, изображая карикатурного еврея, прибегает к прозрачной аллюзии на Вирхова.

Для Льдова, свободно владевшего немецким языком и регулярно читавшего немецкие газеты, эта аллюзия не осталась не замеченной, тем более что за немецкой дискуссией в России внимательно следили – имена Моммзена и Вирхова как лидеров борьбы с немецким антисемитизмом были на слуху. Таким образом Льдов занимает особую позицию: не пытаясь никак повлиять на антисемитскую тональность пятой главы оригинала (и даже в чем-то ее подчеркивая), он снимает аллюзию на Вирхова и дискуссию об антисемитизме, тем самым несколько притупляя политическую актуальность переводимой поэмы-сказки. Все это Хармс полностью демонтирует в своем тексте, вообще отказываясь от перевода пятой главы – причем, разумеется, не только по причине советской цензуры (в середине 1930-х годов антисемитские мотивы ею в печать еще не пропускались), но и по причине собственных филосемитских настроений, о которых неоднократно писали люди, его знавшие8.

2

Пришлось Хармсу при создании своего перевода внести вклад и в давний педагогический спор о телесных наказаниях для детей. По крайней мере именно в этом направлении происходила еще одна трансформация текста Буша при переводе-пересказе. В немецком тексте папа Фиттих – почему-то в кальвинистском духе – говорит, что человек способен творить зло сам по себе, а вот добру его следует учить. В результате, Пауль и Петер вскоре оказываются перед кафедрой магистра Бокельмана, который рассказывает им, чему он будет их обучать. В знак согласия он предлагает им громко произнести: «Так точно, господин Бокельман», вместо чего братья издают громкое хихиканье, явно издеваясь над учителем.

Затем начинается процесс воспитания: Бокельман достает розгу и пускает ее в ход. По окончании порки оба мальчика уже спешно кричат: «Так точно, господин Бокельман!», демонстрируя мгновенное исправление.

Вскоре, как рассказывает Буш, «всякий находил Пауля и Петера просто очаровательными мальчиками». Уверовав в методику Бокельмана, дети переносят его принципы на дрессировку своих непослушных щенков – и достигают полного успеха. Цитирую Буша дословно: «Вскоре обе собаки оказываются прекрасно натренированными и становятся всеобщими любимцами. И, как это обычно происходит, за умением приходит и прибыль».

К. Льдов в точности следует за оригиналом и за картинками. Выпоротые братья становятся прекрасными детьми:

Вообще-то, если не знать, что В. Буш – сатирик, то сатирическую тональность его повествования определить не так-то просто, учитывая, что в XIX веке Германия была цитаделью телесных наказаний для детей, а полностью они были там отменены только в 70-е годы XX столетия. В России же прошедшая в печати в начале 1900-х годов дискуссия о том, полезна ли для детей порка, выявила немало сторонников последней, среди которых, как известно, был, к примеру, Ф. Сологуб9. Однако в советском журнале, разумеется, никакие положительные оценки порки были невозможны. Поэтому Хармс полностью снимает фрагмент, демонстрирующий наглость мальчишек: в его пересказе наказание вызвано лишь их неуспехами в учебе:

Более того: если у Буша и Льдова порка как детей, так и собак приносила прекрасные результаты, то у Хармса все ровно наоборот – братья закончили школу «кое-как»,

То же самое происходит и при попытке Пауля и Петера методами Бокельмана учить собак:

Все было бы ничего, но ведь «Плиш и Плум» – это не просто поэма-сказка, а еще и комикс. Поэтому и Льдов, и Хармс должны были сохранить определенное соответствие текста картинкам. И если Льдову это труда не составило, то Хармсу пришлось довольно туго.

Седьмая глава (у Хармса ей соответствует шестая) начинается с размышлений папы Фиттиха о том, как сделать из сыновей приличных людей. Но у Хармса дальнейший порядок следования рисунков о Бокельмане и его школе изменен.

У Буша порка – справедливое наказание Паулю и Петеру за их лень и наглость, а само превращение братьев в прекрасных мальчиков – закономерный результат применения телесных наказаний в школе. У Хармса эти рисунки сдвинуты в начало главы и просто иллюстрируют процесс обучения.

При этом неясно, почему хихикающие на предыдущем рисунке мальчишки вдруг становятся шелковыми, а само их наглое поведение перед учителем вообще никак Хармсом не объясняется и не связывается с последующей поркой. Это понятно, так как ему было важно скорректировать сюжет Буша, обратив его против телесных наказаний.

У Буша между этими рисунками помещен рисунок с поркой – и преображение братьев становится понятным. У Хармса порка перенесена в другое место, она оказывается немотивированной и привязанной к самому процессу обучения, без которой он (в буржуазной Германии, разумеется!) немыслим, нахальство же братьев никак не акцентируется.

На 180 градусов разворачивается и сюжет, связанный с окончанием школы Бокельмана. У Буша бокельмановские методы воспитания приводят к прекрасному результату – мальчики превращаются в умных и воспитанных людей, а у Хармса тот же самый рисунок призван иллюстрировать уже негодность телесных наказаний: братья окончили школу «кое-как»:

Легко увидеть, что рисунок противоречит тексту: аккуратность, солидность и серьезность братьев на нем совершенно не вяжется с этим «кое-как». Но еще более противоречат тексту рисунки «воспитания» собак (текст непосредственно продолжает предыдущий кадр):

Как видно, несмотря на то, что братья у Хармса решают: «Палкой делу не помочь, / Мы бросаем палки прочь», на соответствующем этим строкам рисунке оба стоят перед вышколенными собаками с палками. И, наконец, весьма странным образом свидетельствуют о собственном «поумнении» собаки, посаженные на цепи у конуры. Между тем у Буша с этой картинки глава начинается: щенки «арестованы на сутки» за баловство.

Интересно, что никто из критиков не обратил внимания на эти несоответствия: по-видимому, разноголосица между рисунками немецкого автора и переводом советского поэта воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Впрочем, Хармс не мог не помнить о деле 1931–1932 годов, когда его обвиняли в намеренной пропаганде мещанства в детской литературе и в фетишизации предметов быта (в частности^ стихотворении «Иван Иванович Самовар»10).

Попутно стоит отметить, что если Льдов стремился максимально «русифицировать» текст (братьев у него вместо Пауль и Петер зовут Павлуша и Петя, соседку фрау Кюммель, у которой собаки вытоптали цветы, он оставляет безымянной и т. п.), то Хармс последовательно удерживает немецкий колорит. Хотя у него, как и у Льдова, сто марок превращаются в сто рублей, имена все – немецкие: Пауль, Петер, а фрау Кюммель становится Паулиной; сохранено и имя злосчастного Каспара Шлиха. Таким образом, можно сделать вывод, что Хармсу, в отличие от Льдова, было важно не потерять остраняющий эффект переводного текста.

Вопрос о границах сатиры Буша остается открытым. В советской критике предполагалось, что все изображаемое и есть объект его сатиры. Такая позиция позволяла широко публиковать его произведения. К примеру, А. Дейч, знавший поэму-сказку по переводу Льдова, язвительно писал: «Шаловливые щенки (в результате «палочного» воспитания. – А.К.) молниеносно превращаются в благовоспитанных собак, которых – о, идеал! – удается продать за сто рублей»11. Между тем никакой сатиры здесь нет. В конце текста Буша дети на вполне мажорной ноте прощаются с продаваемыми за сто марок собаками и желают им по бифштексу каждый день, что вполне реально, так как купивший их англичанин очень богат. Объектом сатиры выглядит как раз Каспар Шлих, изначальный хозяин щенков: в свое время он избавился от них, но потом понял, что мимо него прошло счастье в виде этих денег. От зависти со Шлихом делается припадок, и он тонет в том самом пруду, в который годом раньше выбросил щенков. Напротив, мальчишки, воспитавшие щенков и более чем выгодно их продавшие, вписываются в представление о немецком протестантском идеале второй половины XIX века.

В 1937 году, когда отдельное издание хармсовского перевода В. Буша уже находилось в печати, В. Шкловский, часто выступавший по вопросам детской литературы в одноименном журнале, поместил там небольшую статью о юморе в детской книге. В ней он, в частности, указывал, что «сочетание так называемого смешного с так называемым серьезным ценно в произведении»12. Следует заметить, что перевод Хармса, в отличие от льдовского, во многом представлял собою иллюстрацию этого тезиса. Один из примеров достаточно показателен. В 1936–1937 годах, когда Хармс работал над своим переводом, страна, как известно, готовилась к столетию со дня смерти Пушкина и отмечала его. В сочинениях Хармса юбилейная волна отразилась многократно: это и сценка «Пушкин и Гоголь», и подцикл «Анегдоты из жизни Пушкина», входящие в цикл «Случаи», и рассказ «О Пушкине» (о том, почему невозможно писать о Пушкине), который явно создан в параллель с предназначенным для детей, но не опубликованным рассказом «Пушкин»; это и многочисленные пушкинские цитаты и аллюзии в хармсовских текстах второй половины 1930-х годов. Не обошелся без такой аллюзии и хармсовский перевод В. Буша, причем эта аллюзия для детской литературы выглядит не самой ожидаемой. Находится она в той же шестой главе, где речь идет о телесных наказаниях, практиковавшихся Бокельманом:

Ср.:

Анной Герасимовой уже указывалось на то, что дневниковая запись, сделанная Хармсом еще в 1933 году: «Лучше родить трех сыновей сильных, чем сорок, да слабых» – может рассматриваться как отсылка к «Царю Никите»13. Здесь же мы имеем аллюзию сразу на лексическом, синтаксическом и метрическом уровнях, подкрепленную вдобавок сильной позицией, выделенной с помощью солецизма («очень мало не помогало»). Обыгрывание эротической шутки Пушкина в поэме-сказке для детей демонстрирует любимый прием Хармса: смешение в пределах одного текста языков разных уровней. Некоторые из них могут быть опознаны не всеми читателями, с трудом или вообще не предназначены для опознавания (так, в детском рассказе «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию…», опубликованном в 1928 году, содержатся элементы, ключ к которым находится в другом рассказе Хармса – «Перо Золотого Орла», оставшемся неопубликованным). В «Плихе и Плюхе» мы находим и целую серию отсылок к неопубликованным взрослым текстам самого Хармса: часть из них отмечена в полном собрании сочинений под редакцией В.Н. Сажина, а часть еще должна быть прокомментирована.

Примечания

1 Буш В. Две собачки: Рассказ в стихах и рисунках / Пер. с послед, нем. издания. СПб., 1888 (без указания переводчика). В последующих изданиях перевод Льдова назывался «Плиш и Плум. Две собачки».

2 Буш В. Плих и Плюх / Вольный пер. Даниила Хармса. М.; Л.: Детиздат, 1937. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц, если специально не оговорен другой источник.

3 Рукопись перевода см.: РО ИРЛИ. Ф. Р I. Оп. 33. № 135.

4 Сохранившиеся письма Хармса к Б. Житкову (октябрь 1936 года) и директору Детиздата Г.Е. Цыпину (опубликованы: Хармс Д. Полное собрание сочинений. Т. 4: Неизданный Хармс / Сост., примеч. В. Сажина. СПб., 2001. С. 54–55? 88–89) доносят до нас атмосферу переговоров между Хармсом и Детиздатом относительно условий выхода этого отдельного издания.

5 Afterword // Busch W. Max and Moritz with many more mischief-makers more or less human or approximately animal / Edited and annotated by H. Arthur Klein, translated by H. Arthur Klein and M.C. Klein. New York: Dover, 1962. P. 211.

6 См. об этом, например: Stern F. Gold und Eisen: Bismark und sein Bankier Bleich-roeder. Hamburg, 1999. P. 705.

7 The Victory of Judaism over Germanism / Viewed from a Nonreligious Point of View, by Wilhelm Marr, Eighth Edition. Bern: Rudolph Costenoble, 1879.

8 См., например, в воспоминаниях Марины Малич о Хармсе: «Он очень любил книгу „Голем“, о жизни в еврейском гетто, и часто ее перечитывал. А я ее несколько раз брала, и когда начинала читать, всегда что-нибудь мне мешало дочитать ее. Или кто-нибудь позвонит, или кто-нибудь войдет… – так я и не прочла ее до конца. Для Дани„Голем“ был очень важен. Я даже не знаю почему. Он о ней много говорил, давал мне читать. Это была, так сказать, святая вещь в доме. Вообще, он как-то настаивал на таких вот туманных, мистических книгах. У нас было много друзей-евреев, прежде всего у Дани. Он относился к евреям с какой-то особенной нежностью. И они тянулись к нему» (Глоцер В., Малич М. Мой муж Даниил Хармс. М., 2000. С. 78).

9 См., например: Павлова М. Писатель-инспектор: Федор Сологуб и Ф.К. Тетерников. М., 2007. С. 467–486.

10 См.: «Сборище друзей, оставленных судьбою»: А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников: чинари в текстах, документах и исследованиях. Б.м., 1998. Т. 2. С. 541.

11 Дейч А. Вильгельм Буш и его сатира // Детская литература. 1938. № 6. С. 16.

12 Шкловский В. О юморе, героике детской книги и о характерах (по поводу статьи тов. Пантелеева) // Там же. 1937. № 8. С. 37.

13 Герасимова А. Как сделан «Врун» Хармса // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Вып. 9. Рига; М., 1995–1996. С. 204.

Мария Котова. Психоанализ и поэтика Как сделаны детские рассказы Михаила Зощенко

Статья написана при поддержке гранта Президента РФ: МК-5125.2011.6.

«Психоаналитическое» зощенковедение имеет давнюю традицию, связанную, главным образом, с повестью «Перед восходом солнца». Пионером в этой области стала Вера фон Вирен, написавшая в 1960-1970-е годы несколько статей о психоаналитических интересах Зощенко1. Исследование темы велось в двух направлениях. В первом случае объектом изучения являлся сам писатель, его фобии и попытки их преодоления (а его творчество рассматривалось как хранилище бессознательно воплощенных скрытых страхов и неврозов)2. В центре второго подхода оказался интерес к структуре текстов, кругу чтения Зощенко, приемам перевода психоаналитического материала в беллетристику3; исследователи охотно и убедительно толковали «по Фрейду» творчество писателя, обнаруживая в повести «Перед восходом солнца» и коротких рассказах реализацию тайных страхов и неврозов автора4.

При этом подобные трактовки не касались самых известных детских рассказов Зощенко, текстов из цикла «Леля и Минька», публикация которых в конце 1930-х – начале 1940-х годов вызвала ожесточенную дискуссию между педологами и писателями. Возмущение Л. Кон: «Были даже такие разговоры, что Зощенко является продолжателем линии Маяковского в детской литературе, утверждают, что Зощенко сделал какое-то открытие, сказал новое слово в детской литературе, что нужно идти за ним, это маяк, на который следует ориентироваться»5, тревога С. Спасского: «Сейчас нужен человек, который выступил бы и публично заявил, что это направление (произведения Зощенко и Л. Пантелеева. – М.К.) неправильно»6 – контрастировали с восторгом литераторов. Предоставим слово С. Маршаку: «Детским писателем М. Зощенко стал недавно, но уже успел внести в литературу для детей нечто своеобразное и новое <…> Закончить свой рассказ («Не надо врать». – М.К.) таким образом мог, пожалуй, только Ганс Христиан Андерсен, мастер поэтической морали и моральной поэзии»7.

В одной из своих статей М.О. Чудакова, анализируя «Военную тайну» Аркадия Гайдара и «Зависть» Ю. Олеши, формулирует важную для нас идею: «В 30-е годы боялись открыто высказаться не только даже в узком кругу друзей – не решались отдать полный отчет в своих мыслях, чувствах и оценках и самим себе. Возникла многослойная литература вытесненного, подспудного, бессознательного – на ее поверхности были подставные проблемы»8. Вслед за М.О. Чудаковой мы решили пристально – насколько это в наших силах – взглянуть на детские рассказы Зощенко из цикла «Леля и Минька» и выяснить, как они сделаны, можно ли применить к ним психоаналитический ключ (или отмычку), почему они вызвали как шквал критики, так и волну похвал.

Первый текст цикла под названием «Елка» и подзаголовком «Рассказ для детей» был напечатан в январе 1938 года в газете «Ленинградская правда»9. Позднее восемь историй о послушном мальчике и его бойкой сестре составили цикл рассказов «Леля и Минька». По словам Ц.С. Вольпе, писатель сам указывал на прямую связь этих рассказов с повестью «Перед восходом солнца»: «Зощенко рассказал подробно замысел книги „Ключи счастья“. Благодаря этому рассказу многое мне стало глубже видно в последних произведениях писателя. В частности, выяснилось, что и биографические повести последних лет, и детские рассказы оказываются как бы „эскизами“, в которых намечены отдельные стороны большой работы»10. Историки литературы, вслед за Вольпе, неоднократно констатировали общность рассказов и повести. Так, А.К. Жолковский писал, что «самый автобиографизм „Лели и Миньки“ был первым осторожным шагом к будущему выпрямлению авторского голоса» в повести «Перед восходом солнца»11, а по мнению Линды Скаттон, «цикл „Леля и Минька“ определенно вырос из подготовки автора к написанию повести „Перед восходом солнца“: это, пожалуй, даже ее побочный продукт»12. Однако вопрос о природе этой взаимосвязи ограничивался самой общей констатацией. Кроме того, цикл «Леля и Минька» не рассматривался в литературном контексте второй половины 1930-х годов; ничего не говорилось и о самом, может быть, важном и интересном – о том, как «взрослая» проблематика повести «Перед восходом солнца» повлияла на рассказы названного цикла. Попробуем заполнить эту лакуну.

В ту зиму <1935> он, по совету своего большого друга, критика Журбиной, начал лечиться у психиатра, доктора Моргулеса <так!>, кот<орый> натолкнул его на лечение психоанализом, на «разгадывание снов». Об этом Михаил много рассказывал мне… «Психоанализ» пришелся по душе его творческому воображению, увлек его, так же как и «сны». И он с увлечением принялся доискиваться причин своей «болезни» <… > Мне он много говорил тогда о своих мыслях по этому поводу, говорил о том, что, по Фрейду, достаточно выявить причину «конфликта», чтобы избавиться от него13.

Весной 1936 года Зощенко начинает вести дневниковые записи о своем самочувствии и собирает материалы для задуманной им повести «Ключи счастья», которая должна была стать заключительной частью трилогии, две повести которой – «Возвращенная молодость» (1933) и «Голубая книга» (1935) – уже увидели свет.

Поначалу работа продвигалась довольно быстро. Зощенко был захвачен идеей повести и 16 июня 1936 года заключил с издательством «Советский писатель» договор на издание «Ключей счастья» с обязательством представить рукопись не позднее 1 августа 1937-го14. С лета 1937 года в журнале «Звезда» публикуются анонсы повести «Ключи счастья»: ее печатание сначала намечается на осень 1937 года, а затем переносится на 1938 год15.

В статьях и выступлениях 1936–1937 годов Зощенко постоянно упоминает повесть среди своих главных работ. Так, 14 марта 1936 года в газете «Литературный Ленинград» публикуется отчет о диспуте, посвященном «Голубой книге», и цитируется финальное выступление Зощенко: «Скажу ли я когда-либо своим языком? Да, в следующей книге „Ключи счастья“»16. Позднее, 5 сентября 1936 года, в интервью Евг. Танку писатель заметил: «„Ключи счастья“ должны быть завершающей частью той „трилогии“, две первых книги которой вы уже читали. Тема „Ключей счастья“ – отчасти философская, отчасти медицинская. В общем, трудная тема как со стороны формы, так и содержания. Именно эта трудность темы заставляет меня отложить ее примерно на год, чтобы лучше обдумать и подготовиться»17. В январе следующего года в «Литературной газете» Зощенко сообщал: «Книга „Ключи счастья“ начата, и я буду работать над ней в 1937 г. Надеюсь, что она будет закончена к лету или к осени»18.

Больной часто ищет в фактах прошлого остов своего страдания. Сопротивление часто мешает (ему) все узнать и все увидеть. <…> Больного пугает действие (дань жизни) – в особенности действие libido. Он отступает и становится пассивным и замкнутым. Вырваться из этого звена можно только через абсолютно свободное проникновение во все поры libido, хотя бы пришлось увидеть самое странное и самое страшное. Вечный фетиш большого бюста женщины, так влекущий и так мучающий больного, указывает путь к комплексу Эдипа и только к нему19.

16 августа 1937 года Корней Чуковский записывает в дневнике: «Был в Сестрорецке, виделся с Зощенко. Говорил с ним часа два и убедился, что он великий человек – но сумасшедший. Его помешательство – самолечение»20. В это время Зощенко читает литературу по психоанализу и книги И.П. Павлова об условных рефлексах21. По свидетельству В. фон Вирен, видевшей в 1971 году медицинскую библиотеку Зощенко, «в ней были собраны практически все русские переводы Фрейда, дореволюционные и послереволюционные издания, собрание сочинений Павлова и значительное количество медицинских книг и журналов»22. Очевидно, что попытка найти причины своих страданий в прошлом должны были заставить Зощенко особенно внимательно прочесть работы венского психоаналитика о детских неврозах. Под влиянием этого чтения Зощенко отмечает в записной книжке после января 1937 года (точной даты мы не знаем): «Всякого рода маниакальность: мания преследования, величия (отравленная пища) – все это суть (главным образом) детские, младенческие травмы, прошедшие сквозь всю жизнь и укрепившиеся в силу ложных доказательств»23.

Интенсивный сбор материалов для «Ключей счастья» шел параллельно с сотрудничеством Зощенко в детских журналах, начавшимся в 1935 году. По просьбе Маршака24 он написал несколько вещей для «Костра» и собирался в 1936 году выпустить отдельную книгу для детей «Рассказы»25, но издание не состоялось. С 1937 года он печатается в «Костре» и «Чиже» уже регулярно и все-таки публикует сборник «Смешные рассказы» (Детиздат, 1937). По-видимому, во второй половине 1930-х годов творческие принципы Зощенко совпали с представлениями С. Маршака о том, каким должен быть детский писатель.

Между тем 13 февраля 1938 года Зощенко в письме к Евгении Журбиной сообщал: «В общем на душе погано в высшей степени. <… > Работать нелегко. Все большие работы отложены. „Ключи счастья“ вот уже пять месяцев лежат в столе. Почти все (вчерне) готово, но пускаться в плавание с этой книгой нет сейчас охоты»26. Летом 1938 года, отдыхая в Коктебеле, Зощенко, по воспоминаниям Евгении Хин, говорил с ней о Фрейде и о «Ключах счастья»: печатать повесть он не хотел, опасаясь, что ее не поймут, а единственного человека, который «спас бы книгу», – Горького – «нет на земле»27. В письме к Хин (не позднее сентября 1938 года) он возвращается к волновавшей его теме: «Мой „научный труд“– „Ключи счастья“ – пока, увы, отложен, хотя почти все там кончено. Боюсь выпустить из рук эту работу – уж очень загрубели мозги в издательствах. Будут, вероятно, сильно править и „причесывать“. А мне это очень не хочется. Лучше погожу некоторое время»28.

На решение Зощенко отложить книгу, которую он считал главным делом своей жизни, повлиял целый ряд литературных и внелитературных обстоятельств. Выяснение этих причин – тема отдельной статьи, но осторожное высказывание Зощенко о книге и плавании, по-видимому, было связано не в последнюю очередь с тем, что «научная» повесть могла быть воспринята ретивыми критиками как троцкистская. Напомню, что Зощенко в «Ключах счастья» создал теорию, основанную на контаминации идей И.П. Павлова об условных рефлексах с учением Фрейда (прежде всего – о сновидениях, фобиях и детских неврозах). Однако попытка объединить Фрейда с Павловым не была изобретением Зощенко – идею марксистского психоанализа развивал в первой половине 1920-х годов Лев Троцкий.

И Павлов, и Фрейд считают, что дном «души» является физиология. Но Павлов, как водолаз, спускается на дно и кропотливо исследует колодезь снизу вверх. А Фрейд стоит над колодцем и проницательным взглядом старается сквозь толщу вечно колеблющейся замутненной воды разглядеть или разгадать очертания дна. Метод Павлова – эксперимент. Метод Фрейда – догадка, иногда фантастическая. Попытка объявить психоанализ «несовместимым» с марксизмом и попросту повернуться к фрейдизму спиной слишком проста или, вернее, простовата30.

После высылки Троцкого все рассуждения на тему марксизма и Фрейда расценивались как враждебные вылазки. Им было посвящено «Письмо т. Сталина и методологическая бдительность на педологическом фронте», которым открывался в 1931 году один из номеров специализированного журнала: «Вместе с тем особенно влиятельным в педологии и особенно частым именно у нас является эклектизм в разнообразных его выражениях, недопустимое смешение механицизма с идеализмом, притом в самых неожиданных комбинациях (фрейдизм с рефлексологией, адлеризм с теорией равновесия и т. д.)»31. В 1932 году разоблачительная кампания набрала обороты: «Троцкистская контрабанда не была своевременно разоблачена и на участке психологии. Ведь никто иной, как Троцкий, обосновывал идею объединения учений Фрейда и Павлова как основы психологии»32. В 1937 году, в разгар процесса «антисоветского троцкистского центра», было опасно любое, хотя бы и косвенное сближение с подзабытыми идеями Троцкого. Все это могло обусловить принятое Зощенко в начале 1938 года решение отложить книгу.

Напечатав тогда же, в январе 1938 года, первый автобиографический текст для детей («Елка»), Зощенко вскоре выступил с публичным чтением своих рассказов. В отчете о его вечере, состоявшемся в конце марта, сообщалось: «На днях М. Зощенко, приезжавший в Москву, читал здесь свои замечательные рассказы. <… > Особенным успехом пользовались его короткие „Детские рассказы не совсем для детей“»33. Вслед за «Елкой» в периодике появляются рассказы «Галоши и мороженое» (Крокодил. 1939. № 5), «Через тридцать лет» (Крокодил. 1939. № 35–36), «Бабушкин подарок» (Чиж. 1939. № 11–12), «Не надо врать» (Костер. 1940. № 3), «Находка» (Костер. 1940. № 6), «Великие путешественники» (Чиж. 1940. № 7–8), а также подборка из пяти рассказов в № 3 и 4 «Звезды» за 1940 год34. Позднее, в № 2 «Литературного современника» за 1941 год, увидел свет последний текст цикла, «Когда я был маленьким», позднее публиковавшийся под заголовком «Золотые слова».

Таким образом, в начале 1938 года совпали несколько моментов: социальный заказ на привлечение профессиональных авторов в детскую литературу и личные обстоятельства Зощенко – необходимость заработка и стремление (может быть, не вполне сознательное или даже подсознательное) использовать чрезвычайно важный психоаналитический материал, собранный для повести, которую пришлось отложить. Этот «задел» Зощенко перевел в форму рассказов для детей.

Зощенко не читал по-немецки, и основой для размышлений ему послужили, видимо, две работы Фрейда о детских неврозах в русском переводе, вышедшие в 1925 году под одной обложкой – «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (впервые была издана в 1913 году под названием «Психоанализ детского страха») и «Из истории одного детского невроза» (ранее на русском языке не издавалась). В обеих рассказывается об эдиповом комплексе и связанных с ним неврозах, которые развивались у пациентов в детстве, затем замирали и спустя годы проявлялись вновь. Побуждая пациентов вспоминать детство, Фрейд доискивался до первопричины неврозов: «Я готов утверждать, что всякий невроз взрослого зиждется на его детском неврозе, который, однако, не всегда достаточно интенсивен, чтобы его заметили и узнали в нем болезнь»35.

Работа Фрейда «Анализ фобии пятилетнего мальчика», по-видимому, была полезна Зощенко, но сильного влияния на него не оказала, а вот вторая, «Из истории одного детского невроза», оказалась много важнее. Пациентом Фрейда и главным героем этой книги был русский дворянин Сергей Панкеев, получивший условное имя «человек-волк». В других трудах ученый прямо писал, что Панкеев приехал в Вену из России, – в частности, в книге «Страх» (1927)36. Далее мы постараемся показать, что этот русский перевод работы «Hemmung, Symptom und Angst» («Торможение, симптом и страх»), по-немецки вышедшей годом раньше, также сыграл не последнюю роль в формировании цикла «Леля и Минька». Попутно заметим, что часть разобранных в книге детских фобий (например, фобия грозы) была проанализирована писателем в повести «Перед восходом солнца»37.

Детские годы Панкеева в изложении Фрейда отчасти схожи с детством Зощенко – в той его версии, которая представлена в повести «Перед восходом солнца». Фрейд упоминает о депрессиях отца Панкеева (депрессиями страдал и отец Зощенко), о сестре своего пациента: «у него есть еще сестра, старше его на два года, живая, одаренная и преждевременно испорченная, которой суждено сыграть большую роль в его жизни. <… > Семья живет в имении, из которого летом переезжает в другое». Среди семи братьев и сестер Зощенко старше его двумя годами была именно Ляля (Валентина)38. Исследователи творчества Зощенко задавались вопросом о том, почему в «Леле и Миньке» не упоминаются другие братья и сестры автора? Возможный ответ: не потому ли, что Зощенко вспоминает и описывает события своего детства, подбирая их по аналогии с анализируемыми Фрейдом случаями из детства Панкеева?

Далее Фрейд пишет: «Сначала он был, будто бы, кротким, послушным и спокойным ребенком, так что обыкновенно говорили, что ему следовало бы быть девочкой, а старшей сестре его – мальчуганом» (но). Примерно так же распределены роли и у Зощенко: тихий Минька прячет дневник, обкусывает подарки на елке, крадет и продает старьевщику галоши гостей, прячет дневник с «единицей» по наущению сестры.

Каждый рассказ цикла сопровождается моралью, усиленной словами автора о том, что все эти истории в детстве подействовали на него сильнейшим образом. Перед нами не просто автобиографическая беллетристика, а подробное описание детских эмоций и травматических опытов, о которых Зощенко, видимо, стал вспоминать, собирая материалы для повести: «И только недавно, когда я стал писать эти рассказы, я припомнил всё, что было. И стал об этом думать»39. Например, рассказ «Галоши и мороженое» кончается так: «И даже теперь, дети, когда я стал совсем взрослый и даже немножко старый, даже и теперь иной раз, кушая мороженое, я ощущаю в горле какое-то сжатие и какую-то неловкость» (420).

В цикле можно выделить общую всем рассказам композиционную схему. Сначала дается указание на возраст повествователя-автора, иногда точное: пять лет в «Елке», шесть – в «Великих путешественниках», семь – в «Не надо врать». В других случаях возраст героя легко вычисляется по иным указаниям: «Прошло двенадцать лет, и из маленького мальчика я превратился в молодого студентика лет так восемнадцати» («Находка», 431); «Тридцать лет прошло с тех пор, как произошёл этот маленький несчастный случай с бильярдным шариком» («Тридцать лет спустя», 427). Порой Зощенко ограничивается констатацией «когда я был маленький» («Галоши и мороженое», 415; «Тридцать лет спустя», 425; «Золотые слова», 448). Далее следует описание проступка, совершенного детьми. Здесь рассказы отчетливо делятся на два типа – те, в которых Леля подбивает Миньку на нарушение запрета либо они вместе делают что-то неправильное (самовольно уходят из дома в «Великих путешественниках»; прячут в коробке паука и лягушку в «Находке»; молчат, глядя, как в чай гостя упало масло в «Золотых словах»), и те, в которых виновной оказывается одна Леля (обманувшая родителей в «Тридцать лет спустя», разбросавшая монетки Миньки в «Бабушкином подарке»). Затем – осуждение или суровое наказание, которому сына (или обоих детей) подвергает отец, иногда наперекор воле матери, пытающейся Миньку оправдать; в завершение – мораль с непременным подчеркиванием актуальности детских переживаний.

Разберем чуть более подробно «Елку» – рассказ, первым увидевший свет.

Вначале сообщается возраст обоих детей: «А когда мне, дети, ударило пять лет, то я уже отлично понимал, что такое елка. <… > А моей сестренке Леле было в то время семь лет. И она была исключительно бойкая девочка» (435) – Фрейд придавал пятилетнему возрасту немалое значение: «Прежде всего невротическое заболевание на пятом или четвертом году жизни показывает, что детские переживания сами по себе оказываются в состоянии продуцировать невроз, и что для этого не требуется отказа от поставленной в жизни задачи» (143).

Ключевую роль в рассказе играет событие, имеющее четкую временную привязку, – новогодняя елка. Сравним у Фрейда о Панкееве: «Он рассказывает, что первое бурное проявление его характера имело место на Рождество, когда он не получил двойного подарка, как то ему следовало, потому что день Рождества был одновременно и днем его рождения» (но).

– Наверно, этот мальчик будет разбойник.

И тогда моя мама взяла меня на руки и сказала той маме:

Ободренный ее поддержкой, Минька прогоняет гостей:

И тогда я, сидя на маминых руках, тоже закричал:

– Вообще, все можете уходить и тогда все игрушки нам останутся.

В это время приходит отец и наказывает сына и дочь:

– Такое воспитание губит моих детей. Я не хочу, чтоб мои дети были жадные и злые. <…> Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве.

И папа подошел к елке и потушил все свечи. Потом сказал:

– Моментально ложитесь спать. А завтра все игрушки я отдам гостям…

Заканчивается рассказ неожиданным на первый взгляд упоминанием врачей (явно – психологов): «И за все эти тридцать пять лет я, дети, ни разу больше не съел чужого яблока и ни разу не ударил того, кто слабее меня. И теперь доктора говорят, что я поэтому такой сравнительно весёлый и добродушный» (439). В рассказе «Галоши и мороженое» главным двигателем сюжета становится любовь Миньки к мороженому – но Фрейд писал и о болезненной страсти к сладкому у Панкеева (178). В финале суровый, беспощадный отец наказывает Миньку (вместе с Лелей):

– Я возьму все Лелины и Минькины игрушки, продам их тряпичнику, и на вырученные деньги мы приобретём вам новые калоши.

Мы с Лелей заревели, услышав этот приговор. Но папа сказал:

В рассказе «Бабушкин подарок» центральное место занимают деньги (монетки, которые бабушка дарит Миньке и из-за которых вспыхивает ссора с Лелей) – однако и Фрейд описывает ссору между братом и сестрой Панкеевыми из-за подаренных отцом денег. В том же сборнике 1925 года, где были опубликованы две работы Фрейда о детских неврозах, помещена и статья «Из жизни детской души (Два случая детской лжи)». Фрейд проанализировал мотивы поступка семилетней девочки, которая просила у отца деньги на краски и, столкнувшись с отказом, обманом их присвоила. Узнав об этом, отец строго наказал девочку. Фрейд объясняет этот эпизод попытками дочери завоевать любовь отца:

Итак, уже с самого раннего возраста получение от кого-нибудь денег приобрело для нее значение любовных отношений, физического отдавания себя. Взять у отца деньги имело значение объяснения в любви. Фантазия, будто отец ее возлюбленный, была так соблазнительна, что при помощи ее детское желание иметь краски для пасхальных яиц, несмотря на запрещение, легко было осуществить. Но сознаться в присвоении денег она не могла, она должна была отрицать, потому что в настоящем мотиве этого поступка ею самой неосознанном, она сознаться не могла. Наказание со стороны отца было, следовательно, выражением того, что он отвергает предложенную ему нежность, выражением его презрения, и потому надломило ее (201).

Рассказ Зощенко «Тридцать лет спустя», как кажется, прозрачно повторяет эту фабулу – главной героиней оказывается Леля, а не Минька, выступающий только свидетелем финальной сцены. Напомним вкратце сюжет: Леля, играя с Минькой в маленький бильярд, неожиданно сообщает, что проглотила один шарик. Вернувшиеся из театра родители узнают об этом от Миньки, плачут, отец собирается бежать за врачом, но вдруг выясняется, что Леля их обманула – бильярдный шарик выпал из ее кармана. Далее описывается преимущественно реакция отца:

Папа никогда нас не бил, но тут он дёрнул Лелю за косичку и сказал:

– Объясни, что это значит?

Леля захныкала и не нашлась, что ответить.

Папа сказал:

Далее Зощенко пишет: ему пришло в голову, что Леля обманула родителей «совсем не для того, чтобы получить подарки», а «для чего-то другого» (428). Он рассказывает о своей поездке тридцать лет спустя к уже взрослой сестре, которая объясняет ему смысл своего поступка: «я хотела, чтобы и меня так же, как тебя, все любили и жалели, хотя бы как больную» (428).

Рассказ «Не надо врать» также касается истории детского обмана, с характерной фиксацией возраста Миньки – ему семь лет (сюжет был затем перенесен в повесть «Перед восходом солнца»42). Минька получает в школе «единицу» и боится, что теперь отец не подарит ему фотоаппарат. Он пытается избавиться от дневника: забывает в саду, забрасывает за шкаф, заклеивает по совету Лели страницы. В конце концов потерянный в саду дневник обнаруживается, а о втором, заброшенном за шкаф, Минька под гнетом угрызений совести рассказывает сам. Когда к ним приходит учитель с найденным за шкафом дневником, отец с гордостью сообщает, что его сын не обманщик и сам во все признался. Хотя в этом рассказе отец не наказывает Миньку, а, наоборот, радуется его признанию («он схватил меня на руки и стал меня целовать»), и здесь финал нельзя назвать счастливым. Наоборот: Минька вечером в постели «горько заплакал». В этом, на первый взгляд, свободном от психоаналитического подтекста рассказе также обнаруживаются следы чтения Фрейда, а именно – книги «Страх» (см. выше), посвященной анализу природы страха, его роли в структуре психики, связи неврозов с фобиями в детстве и во взрослой жизни. Фрейд прослеживает смену детских фобий новыми страхами взрослеющего человека и отмечает: «С возникновением социальных взаимоотношений, страх перед Сверх-Я – совестью – становится необходимостью и отсутствие ее – источником тяжелых конфликтов и опасностей и т. д.»43. И далее: «Другие условия развития страха, вообще, не должны исчезнуть, а сопровождают человека в течение всей жизни, как, например, страх перед Сверх-Я. Невротик отличается в этом случае от нормального тем, что чрезмерно преувеличивает реакции на эти опасности»44.

А я в грустном настроении зашёл в городской сад, сел там на скамейку и, развернув дневник, с ужасом глядел на единицу. <… > Я сначала испугался , а потом обрадовался, что теперь нет со мной дневника с этой ужасной единицей.

Я пришёл домой и сказал отцу, что потерял свой дневник. <… > Он не стал на меня кричать. Он только тихо сказал:

– Люди, которые идут на враньё и обман, смешны и комичны, потому что рано или поздно их враньё всегда обнаружится. И не было на свете случая, чтоб что-нибудь из вранья осталось неизвестным.

Заканчивается рассказ традиционной моралью – автор-повествователь пообещал себе всегда говорить только правду. Остальные тексты цикла, печатавшиеся во второй половине 1940 – начале 1941 года, не имеют явных аналогий в работах Фрейда и строятся на более традиционном беллетристическом материале. Так, фабула «Великих путешественников» отсылает нас к литературным образцам: к любимому писателем Чехову («Мальчики») и к нашумевшему рассказу Гайдара «Голубая чашка». Финал рисует не суровое наказание, но идиллию:

Папа сказал:

– Порка – это старый метод воспитания детей. И это не приносит пользы. Дети, небось, и без порки поняли, какую глупость они совершили. <…> Мало знать географию и таблицу умножения. Чтоб идти в кругосветное путешествие, надо иметь высшее образование в размере пяти курсов. Надо знать всё, что там преподают, включая космографию. А те, которые пускаются в дальний путь без этих знаний, приходят к печальным результатам, достойным сожаления.

С этими словами мы пришли домой. И сели обедать. И наши родители смеялись и ахали, слушая наши рассказы о вчерашнем приключении. Папа сказал:

– Все хорошо, что хорошо кончается.

Рассказ «Находка», хотя и содержит намек на противостояние отца и матери (мать предлагает арестовать прохожего, надравшего Миньке уши, а отец заявляет, что прохожий прав), ориентирован скорее на моральную оценку поступка детей, чем на анализ скрытых травм. Последний в цикле текст, «Золотые слова», также свидетельствует о том, что интерес Зощенко от фрейдистской подосновы сместился в сторону «рассказа с моралью» как такового, отсылающего к фольклорным текстам о глупце, который говорит и делает не то и невпопад. В «Золотых словах» Леля и Минька болтовней за «большим» столом навлекают на себя гнев отца: он запрещает им сидеть с гостями, но через два месяца снимает запрет с условием, что они в присутствии взрослых не проронят ни слова. Леля и Минька видят, что в чай папиного начальника упал кусок масла, но боятся подать голос. В конце рассказа отец, узнав, в чем дело, не наказывает детей, а снисходительно морализирует:

Папа, улыбнувшись, сказал: – Это не гадкие дети, а глупые. Конечно, с одной стороны, хорошо, что они беспрекословно исполняют приказания. Надо и впредь так же поступать – исполнять приказания и придерживаться правил, которые существуют. Но всё это надо делать с умом (432).

Таким образом, детские рассказы Зощенко, сквозь которые просвечивала психоаналитическая подоснова, обладали двойной адресацией. Сам Зощенко в разговорах с друзьями и при чтении это подчеркивал, называя их «рассказами не совсем для детей», а в анонсе «Звезды» на 1940 год они значатся как «Рассказы из моей жизни». Дополнительное указание на возможность двойного прочтения Зощенко дал, выступая в начале 1940 года на собрании комсомольского актива Ленинграда: «Я отвергаю так называемую специфику детской литературы. Ее нет или почти нет. Вернее, специфика одна – высокое качество45. <… > считаю, что почти любая тема, и даже самая трудная, может быть изложена ребенку без снижения ее свойств. Это делается за счет повышенного литературного качества». Далее писатель говорит о своих рассказах о Ленине, но его суждения можно распространить и на «Лелю и Миньку»:

Другими словами, не сделав перевода на какой-то специальный детский язык, я за счет повышенного формального качества достиг маленького читателя. <…> И вот эти рассказы, написанные для детей младшего возраста, написанные по моему методу, т. е. без перевода на детский язык и без учета специфики, оказались пригодными и для взрослых. Так или иначе толстый журнал «Звезда» публикует их без скидки на возраст46.

Рассказы цикла спровоцировали уже упомянутую полемику между литераторами, высоко их оценившими, и педологами, отрицавшими их пригодность для детского чтения. Более всего как сторонников, так и противников Зощенко поразил выбор им жанра. Приведу слова Л.Ф. Кон из стенограммы обсуждения детских рассказов писателя в феврале 1941 года: «Эта идея давать в конце рассказа нравоучения, да еще такие нудные, – эта мысль порочна в самом своем основании, в самом корне»47. В прениях, последовавших за докладом, Кон говорила: «В печать эти рассказы попали потому, что мое мнение вовсе не является доминирующим. Если бы редактор Ленинградского Детиздата был бы такого же мнения, как я, он не допустил бы в печать эти рассказы. Но он в восторге, он считает, что это прекрасно, и целый ряд московских писателей видных также придерживается того мнения, что это хорошо. Шкловский в печати похвалил, правда, нечленораздельно, не обосновал своего мнения, но похвалил»48. Действительно, писатели высоко оценили рассказы о Леле и Миньке, хотя и удивлялись выбранной форме. К. Чуковский в 1940 году выразил это изумление так: «Хорош и по стилю и по теме рассказ Зощенко „Галоши и мороженое“, где воскрешается (казалось бы, навсегда похороненный) жанр нравоучительного рассказа, рассказа „с моралью“»49.

Случайно ли Зощенко выбрал жанр почти отвергнутого и забытого нравоучительного рассказа? Как кажется, это была литературная стратегия писателя, уже успешно им воплощенная: в начале 1920-х годов он решительно отказался от господствовавших жанров (повести, романа) и обратился к «неуважаемой форме» короткого рассказа. «Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой, – писал Зощенко в 1928 году, – <… > вся жизнь, общественность и все окружение, в котором живет сейчас писатель, – заказывают конечно же не красного Льва Толстого. <… > заказана вещь в той неуважаемой, мелкой форме, с которой, по крайней мере раньше, связывались самые плохие литературные традиции. Я взял подряд на этот заказ. Я предполагаю, что не ошибся»50. В письме к Л. Ленчу от 17 декабря 1938 года Зощенко вспоминает свою литературную позицию в двадцатые годы: «Уверяю Вас, что меня не признавали лет десять. И перечисляя писателей – не упоминали моего имени. Я на это реагировал тем, что ушел в тонкий журнал и там утвердил то, что казалось сомнительным»51. В 1938 году Зощенко совершает аналогичный стратегический ход (оба они могут быть описаны в рамках тыняновской модели смены литературных жанров).

По-видимому, дело не только в том, что «рассказ с моралью» легитимировал воспоминания о «плохом» и позволял передать их бумаге. Как кажется, Зощенко и здесь следовал выбранной литературной стратегии. Он останавливается на жанре, после революции отошедшем на периферию жанровой системы, – на нравоучительном рассказе для детей. В памяти современников он связывался с отвергнутой традицией детской дореволюционной журнальной прозы и поэзии, зачастую эпигонской и домодельной. Так, А. Фадеев в статье о Сергее Михалкове замечал, что детская поэзия все еще страдает от собственных дурных традиций и давнишних штампов, одним из которых является назидательность52, а критик А. Бабушкина несколько ранее писала, что в дореволюционных журналах господствовали «поучительные» рассказы: «Воспитание в детях прописной морали было основной задачей этой литературы»53.

Тем не менее Зощенко берет «неуважаемую» форму, встраивая в нее, как мы старались показать, внелитературный факт – психоаналитические работы Фрейда, пропущенные сквозь призму личного опыта. В итоге отвергаемый и презираемый нравоучительный рассказ выдвигается в центр системы, о нем с одобрением пишут критики: «А рядом – рассказы Зощенко. При всей их почти предельной простоте они значительны. <…> Читатель не остается равнодушным к событиям рассказа, к нравственным качествам героя. Находя в конце рассказа мораль, он соглашается с ней сознательно, как с моралью басни»54, с похвалой отзывается проницательный Шкловский: «Он пишет книги о самом главном для себя, о нравственности, и выбрал детскую аудиторию для того, чтобы проверить себя и говорить точно, прямо и неукрашенно»55.

Вскоре Зощенко прекращает эксперименты с жанром детского рассказа. Полностью собранный к осени 1941 года и опробованный в детской прозе психоаналитический материал требовал осмысления и оформления в главной книге писателя, повести «Перед восходом солнца» – сложном сплаве науки, беллетристики, воспоминаний и психоанализа.

Примечания

1 См., например: Wiren-Garczynski Vera von. Zoshchenko’s Psychological Interests // The Slavic and East European Journal. 1967. Vol. 11. № 1. P. 3–22.

2 Хэнсон К. П.Ш. Дюбуа и Зощенко: «Рациональная психотерапия» как источник зощенковской психологической терапии // Литературное обозрение. 1995. № 1. С. 62–65.

3 Ходж Х.П. Элементы фрейдизма в «Перед восходом солнца» Зощенко (1989) // Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994.

С. 254–279; May R. Superego as Literary Subtext: Story and Structure in Mikhail Zoshchenko’s Before Sunrise II Slavic Review. 1996. Vol. 55. № 1. P. 106–124. См. также книгу: Miller М.M. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven, 1998.

4 Жолковский A.K. Михаил Зощенко: Поэтика недоверия. М., 1999.

5 РГАЛИ. Ф. 630. On. 1. Ед. хр. 295. Л. з (стенограмма обсуждения книги М. Зощенко «Самое главное» в ЦК ВЛКСМ, 10 февраля 1941 г.).

6 Там же. Л. 38.

7 Маршак С. Мир в картинах // Красная новь. 1940. № 5–6. С. 290.

8 Чудакова М. О. Сублимация секса как двигатель сюжета в литературе конца 20-х и в 30-е годы // Чудакова М.О. Новые работы, 2003–2006. М., 2007. С. 61.

9 Ленинградская правда. 1938. № 1. С. 3.

10 Вольпе Ц.С. Двадцать лет работы М.М. Зощенко. Статья вторая // Литературный современник. 1941. № 6. С. 143.

11 Жолковский А.К. Указ. соч. С. 263. О проблеме прямого авторского высказывания в прозе Зощенко см.: Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко // Чудакова М.О. Избранные работы. М., 2001. Т. I: Литература советского прошлого. С. 99–205.

12 Скаттон Л. Цикл рассказов «Леля

и Минька». Выделение важнейшего // Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 320.

13 РО ИРЛИ. Ф. 501. Оп. 2. Ед. хр. 93. Л. 73-74-

14 ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. On. 1. Ед. хр. 64. Л. 1.

15 26 августа 1938 г. Зощенко подписывает новый договор с «Советским писателем», обязуясь представить готовую рукопись не позднее 15 сентября 1938 г. (Там же. Л. 2).

16 Писатели о «Голубой книге» // Литературный Ленинград. 1936.14 марта. № 13. С. 9.

17 Танк Евг. В гостях у Мих. Зощенко // Там же. 5 сентября. № 41. С. 2.

18 Зощенко М. Мой план // Литературная газета. 1937. 5 января. С. 3.

19 Цит. по: Эткинд А. Эрос невозможного. М., 1994. С. 328.

20 Чуковский К.И. Дневник, 1901–1969. М., 2003. Т. 2. С. 179.

21 Труды академика Павлова с рабочими маргиналиями Зощенко сохранились в архиве писателя. См., например, пометы на кн.: Павлов И.П. Последние сообщения по физиологии и патологии высшей нервной деятельности. II. Л., 1933 (РО ИРЛИ. Ф. 501. Оп. 4. Ед. хр. 95). Особенный интерес у Зощенко вызвала статья «Проба физиологического понимания навязчивого невроза и паранойи».

22 Цит. по: Ходж Т.П. Указ. соч. С. 262.

23 Зощенко М.М. Из записей 1930–1940 гг. // Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 122.

24 Нехватка профессиональных детских писателей и книг для детей – главные темы выступлений Маршака и дискуссий о детской литературе в первой половине 1930-х гг. (см. стенограмму совещания: Детская литература. 1936. № 1–4; см. также: Маршак С. О детской литературе // Литературная газета. 1938. 30 октября. № 6. С. 3). О литературной стратегии Маршака и новой ленинградской прозе см.: Чудакова М.О. Москва – Петербург/Ленинград и русская беллетристика советского времени: Соображения к теме // The Real Life of Pierre Delalande: Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander Dolinin. Stanford, 2007. Part 2. P. 401–408. M.O. Чудакова фиксирует, в частности, важные элементы маршаковской программы – ориентация на фабулу, «бывалость» рассказчика, стирание границ «между устным рассказом и прозой»: «Ленинградская литература для детей рассчитывает строить повествование без отсылок к памяти читателя („всепонимание предыдущего поколения“). Предмет (или человек) должен быть описан как впервые увиденный – а не назван с отсылкой ко всем известному» (Ibid. Р. 402–403,405).

25 Эти издания отмечены в тематическом плане Детгиза на 1936 г. (РГАЛИ. Ф. 630. On. 1. Ед. хр. 816. Л. 94 об.).

26 Рукописный отдел Гос. Литературного музея. Ф. 247. On. 1. Ед. хр. 22. Л. 6.

27 Хин Е. Коктебель. 1938 // Звезда. 1994. № 8. С. 39.

28 Там же. С. 42.

29 Залкинд А. Фрейдизм и марксизм // Красная новь. 1924. № 4. С. 164, 170.

30 Троцкий Л. Д. Культура и социализм // Новый мир. 1927. № 1. С. 171–172.

31 Педология. 1931. № 5–6. С. 2.

32 Таланкин А. Против меньшевиствующего идеализма в психологии // Психология. Сектор науки НКП. 1932. № 1–2. С. 39.

33 Литературная газета. 1938. 5 апреля. № 19. С. 6.

34 «Бабушкин подарок», «Через тридцать лет», «Не надо врать», «Галоши и мороженое», «Находка».

35 Фрейд 3. Психоанализ детских неврозов. М.; Л., 1925. С. 179. Далее ссылки на Фрейда даются по этому изданию с указанием в скобках номера страницы.

36 Фрейд 3. Страх. М., 1927. С. 27.

37 Фобии грозы, упомянутой Фрейдом среди других детских страхов (Там же. С. 90), посвящены главки «Гроза», «Дождь идет».

38 См.: Михаил Зощенко: Материалы к творческой биографии. СПб., 1997. Кн. 1. С. 12.

39 Зощенко М.М. Собрание сочинений. М., 2008. Т. 5. С. 427. Далее все ссылки на детские рассказы даются по этому изданию с указанием в скобках номера страницы.

40 «Откусив от всех ягод по кусочку, я спускаюсь со стула и хожу вокруг стола. Приходят отец и мать.

– Я не ел винные ягоды, – говорю я им тотчас. – Я только откусил по кусочку. Взглянув на тарелку, мать всплескивает руками. Отец смеется. Но он хмурится, когда я гляжу на него.

– Пойдем, я тебя немножко попорю, – говорит мать, – чтоб ты лучше помнил о том, что не следует делать» (Зощенко М.М. Перед восходом солнца // Зощенко М.М. Собрание сочинений. М., 2008. Т. 6. С. 123).

41 «В известном возрасте, действительно, самый важный интерес в жизни состоит в том, чтобы лицо, от которого зависишь, не отказало в нежной заботе. Если мальчик чувствует в сильном отце соперника у матери, замечает в себе агрессивные наклонности против отца и сексуальные намерения в отношении матери, то он прав, когда у него появляется страх перед отцом и этот страх наказания со стороны последнего, усиленный филогенетическими моментами, может проявиться как кассационный страх» (Фрейд 3. Страх. С. 27).

42 Здесь Зощенко снимает вторую половину рассказа (ложь Миньки, заклеенная страница дневника), оставляя лишь эпизод в классе: «Я говорю Косте Палицыну:

– Если будут ставить единицы за все, что я еще не знаю, то я много нахватаю единиц.

– Это стихотворение было задано, – говорит Костя. – Его надо было выучить.

– Ах, оно было задано? Я не знал. В таком случае, это недоразумение.

Мне становится легко на душе, что это недоразумение» (Зощенко М.М. Перед восходом солнца. С. 149).

43 Фрейд 3. Страх. С. 73.

44 Там же. С. 75. Не можем не вспомнить в связи с этими невротическими страхами перед совестью знаменитый рассказ Зощенко «Графин», в котором, напомним, маленький Ленин два месяца переживает, что он не сознался в порче графина и потом, с «горьким плачем» рассказав все матери, засыпает со спокойной улыбкой (458).

45 Здесь Зощенко включается в тянувшуюся с 1938 г. полемику о специфике детской литературы. Противоположную точку зрения см., например, в рецензии И. Рахтанова на повесть Л. Кассиля «Черемыш, брат героя»: «У нас до последнего времени существовало пагубное утверждение, что никакой специальной детской литературы не нужно. Диккенса, мол, читают и дети. От советских писателей для детей почему-то требовали того, чего в природе вообще не бывает, – одинаковой доходчивости и до подростков и до взрослых. <…> Новая повесть Кассиля может быть издана только в Детиздате. И это хорошо» (Рахтанов И. Детская повесть Льва Кассиля // Литературная газета. 1938.15 мая. № 27. С. 3).

46 Дети и литература. Из речи тов. Зощенко на собрании комсомольского актива Ленинграда // Детская литература. 1940. № 1–2. С. 41.

47 РГАЛИ. Ф. 630. On. 1. Ед. хр. 295. Л. 3, 7.

48 Там же. Л. 28.

49 Чуковский К. Заметки читателя // Литературная газета. 1940.17 ноября. № 57. С. 5.

50 Зощенко М. О себе, о критиках и о своей работе // Михаил Зощенко: Статьи и материалы. Л., 1928. С. 8–9.

51 Вспоминая Михаила Зощенко. Л., 1990. С. 265.

52 Детская литература. 1938. № 20. С. 28–29.

53 Бабушкина А. Октябрь и детская литература // Детская литература. 1936. № 19. С. 4.

54 Ивич А. О младенцах и разумных существах // Литературная газета. 1940.26 мая. № 29. С. 5.

Роман Лейбов. Русская слава и польская столица К истории одного рифменного клише

Предлагаемая статья, развивающая исследовательский сюжет, первый подход к которому мы с соавторами постарались представить в докладе на X Тыняновских чтениях (2000)1, одновременно примыкает к обширной работе, посвященной комментариям к ранней политической лирике Тютчева2. Первое обстоятельство определяет ракурс нашей заметки, второе – ее хронологический фокус (начало 1830-х годов), экскурсы в более поздние эпохи здесь эпизодичны и сугубо иллюстративны3.

Обладая предельно конкретным, уникальным денотатом, имя собственное (в особенности – топоним) дает широкий спектр коннотаций, связанных с культурно-историческими контекстами. Сама частота употребления астионимов в разных речевых жанрах наглядно представляет картину пространственно-культурной иерархии, своеобразной цивилизационной карты4. При этом выдвижение имени собственного в рифменную позицию закрепляет не только лексему, но и ее связи с рифмующимися единицами, что в пространстве лирического текста означает создание устойчивой тематико-сюжетной связи между словами, образующими повторяющиеся созвучия. Разумеется, сказанное касается не только астионимов, но в связи с особым статусом имени собственного в языке и культуре5 явление семантической связанности рифмующихся лексем приобретает особую остроту6. Уже в XVIII веке такие связи начали превращаться в клише. Как отмечает М.Л. Гаспаров, в это время

<…> разработка точной рифмы, предпочтительно богатой и предпочтительно неглагольной, до предела стесняла сеть ограничений, налагаемых на стих в отличие от прозы. Это было хорошей школой для поэтов, но таило и опасности. Круг рифмующих слов оказывался очень узок, это приводило к частым повторениям; ограничения в выборе слов, налагаемые стилистикой и тематикой классицизма, этому только способствовали. Такие рифмы, как «держава-слава», «Елисавета-света», «Екатерина-крина» в одах, «кровь-любовь», «минуты-люты», «страсти-власти-части» в песнях, «хлопочет-хочет» в баснях, стали так банальны, что вызывали насмешки [Гаспаров: 93–94; ср. описание клишированных рифменных гнезд в высоких жанрах поэзии середины XVIII века: Западов: 64–65].

Освоение отдельных топонимов русским рифмовником зависит от двух рядов – внелитературного (культурной актуальности объекта) и имманентно-поэтического (рифменного гнезда, в которое на данный момент имя входит). Актуальность может быть более или менее постоянной, связанной с устойчивым, исторически обусловленным местом объекта в национальной (или шире – международной) культурной мифологии, или же окказионально-злободневной, редко переживающей свою эпоху. При этом правила формирования и объемы рифменных гнезд – также параметры переменные, зависящие от двух основных факторов: действующих правил рифмовки (включающих фонетические и морфологические ограничения) и общих принципов отбора лексики для текстов данного жанра или типа. Выдвижение имени в рифменную позицию, таким образом, может быть описано, с одной стороны, как наложение дополнительных ограничений на контекст использования топонима, с другой стороны – как аккумуляция вокруг имени устойчивого облака дополнительных смыслов, транслирующегося традицией7.

Интересующий нас эпизод связан с топонимом «Варшава», относительно поздно освоенным русской поэзией и сильно связанным с текущей политикой и национальной мифологией. Кроме того, в этом случае мы имеем дело с включением топонима в уже сложившееся рифменное гнездо с достаточно ярко очерченным лексико-тематическим ядром, в центре которого – существительное слава , в разных значениях широко представленное в поэзии XVIII века. Примечательно, что один астионим был уже включен в это гнездо до появления там «Варшавы» – это «Полтава», устойчиво рифмующаяся с центральной лексемой гнезда8. Разумеется, «слава» здесь – не «молва» или «репутация» (как в сатирах Кантемира, где несколько раз встречается рифма «славы/нравы»), а Полтава – не губернский город. Другие лексемы этого «батально-одического» «петровского» рифменного гнезда – «держава», «кровавый» и присоединившееся в следующем столетии прилагательное «двуглавый» – также представлены в наборе «полтавских рифм», определяющемся в эпоху Ломоносова, доходящем до позднего Жуковского9, а затем воскресающем в рифмах Брюсова10 и почти пародийно реанимированном (уже вне петровского мифа) у А. Тинякова11.

Вопи, союзница лукава

Отныне ставшая рабой:

«Исчезла собиесков слава!»

Ходи с поникшею главой <…>13

Аналогичным образом поступает в «Солдатской песни на взятие Варшавы» (1796) Н.А. Львов (этот пример еще показательнее – слово Варшава тут есть, но в рифменную позицию оно не попадает, заменяясь в ней метафорой:

Холя с гребнем приходила

Буйну голову чесать,

И пришла, да отступила,

Русска грудь не ходит вспять. <…>

Буйну голову шершаву

Кто клокотил, кто трепал?

Русский выступил на славу,

Взял Варшаву, расчесал)

и Державин, в упомянутом стихотворении которого встречаем рифму правы/славы14. Можно предположить, что отсутствие лексемы в рифменной позиции несло идеологическую нагрузку (своеобразное табу, наложенное на имя побежденной столицы противника)15. Однако подключение нового астионима к рифменному гнезду, формирующемуся вокруг батальной славы, все-таки происходит – сразу после завершения суворовского похода на Польшу. В начале 1795 года А.Т. Болотов записал ходившее по рукам шуточное стихотворение, первый же стих которого завершается именем города:

Поклон отвесила Варшава

Удалым русским молодцам,

Сказала: будь и честь и слава,

Молодчики! навеки вам;

Сказала – слово раздалося,

Помчалося и пронеслося,

До четырех земли концов!

Злодеи говорят сквозь зубы:

Мы трубим на весь мир, как в трубы:

Кто станет против руссаков?

[Болотов: 25] Рифмопара обнаруживается, впрочем, не только в бурлескном контексте: мы находим ее в оде В.П. Петрова «На взятие Варшавы 1795 года, Марта 20 дня». Появляющиеся в небе над Варшавой фигуры мифологических предков – Михаила Романова, князя Дмитрия Пожарского и гражданина Козьмы Минин а-Сухорука

Под осеняющей их славой,

Златых сияний в красоте,

Пловущи тихо над Варшавой

Остановились в высоте.

[Петров: 171] Здесь «слава» – не абстрактный атрибут героя-полководца или русского воинства, но богиня (Fama), фигура аллегорической композиции. Ту же фигуру находим и в «Оде на взятие Варшавы победоносным воинством великия Екатерины, сочиненной Петром Лобысевичем в Херсоне 20 ноября 1794 года»:

Летит в венце лавровом Слава

И звонкою гремит трубой:

«Попран мятеж! Уже Варшава

Лежит под Росскою пятой.

Екатерина повелела!

На дерзких буря возгремела,

Смутился полн сомненья ков.

Румянцев рек! Ступил Суворов!

И туча вредных заговоров

Низверглась в преисподний ров.

[АГМ: 580] Традиция, связывающая астионим с суворовской славой, подхватывается в новом столетии. А.С. ЕЦишков вводит рифму в «Надпись» к изваянию Суворова (опубликованную во втором номере «Друга просвещения» за 1805 год):

Суворов здесь в меди стоит изображен;

Но если хочешь знать сего героя славу,

Спроси Италию, Стамбул, Париж, Варшаву,

Царей, вельмож, граждан, солдат, детей и жен.

Париж помянут тут, конечно, не только в связи с Итальянским походом Суворова, но и в перспективе активно готовящейся в это время антинаполеоновской кампании; напоминание о судьбе Варшавы должно послужить уроком только что провозглашенному императором Бонапарту. Та же логика определяет соседство имен двух столиц и в тексте 1812 года, продолжающем державинско-львовскую линию «громпобедных хореев», – «Солдатской песне» И.А. Кованько, сочиненной по получении известия о взятии неприятелем Москвы16:

Побывать в столице – слава,

Но умеем мы отмщать:

Знает крепко то Варшава

И Париж то будет знать!

Отметим, что по завершении европейской кампании эта линия закономерно исчезает из русского рифмовника: в коллективном послании Батюшкова, Жуковского, Пушкина и Плещеева «К Вяземскому» (1817) рифмопара попадает в контекст шуточной домашней поэзии (первые два стиха – Зачем, забывши славу, Пускаешься в Варшаву – написаны рукою Батюшкова17). Слава тут – атрибут не воина, но литератора.

«Суворовский эпизод» в истории рифменного гнезда, преданный почти полному поэтическому забвению в позднюю александровскую эпоху, был реанимирован в 1831 году. Имя польской столицы в рифменной позиции (как и другие рифмы одического гнезда «славы») превращается в лейтмотив стихотворных текстов, посвященных завершению польской кампании. Другие частотные лексемы, входящие в интересующее нас рифменное гнездо, помещаются в общее тематико-сюжетное поле: славе двуглавого орла, символа российской державы , противостоит падшая гордая Варшава. Еще одно прилагательное, примыкающее к этому ряду – кровавый – может выступать как устойчивый эпитет («бой кровавый») либо как атрибут польского бунт а, расправ а над которым справедлива и закономерна.

Попрал Кавказ и Арарат,

Мидян и сонм народов горских; —

Струями светлыми Эвфрат

Поил коней его Заволжских: —

Возстал дыша изменой Лях!

Из глубины могильных сводов

Приподнялся… почий, Суворов, —

Паскевич там! – и Ляхи – в прах!

И на развалинах Варшавы

Возсел уже Орел двуглавый…

(Норов А. Графу Паскевичу-Эриванскому // Северная пчела. № 202.9 сент.)

Доклад

<…>

Он, прозваньем Эриванский,

<…>

Теперь, стоптав у Вислы берега,

Достал опять мечем привычным славу:

Разбил тройной окоп… и покорил Варшаву.

Справка

<…>

Теперь покрыл себя Он блеском новых дел,

И приложил ко славе… славу:

Ужом подполз он под Варшаву

И соколом в нее влетел!..

<…>

Приказали :

Заслугой собственной велик

Пленитель гордыя Варшавы:

За то его, списав, нетленной кистью, лик

Предать бессмертию и в храм поставить славы:

<…>

(Глинка Ф. Доклад, Справка и Решение // Санктпетербургские ведомости. № 226. 26 сент.)

Чу! Остроленской битвы гул,

Привет Москвы питомцам славы —

То над могилою Варшавы

Золотоглавый Кремль вздохнул!

(Шишков А. На взятие Варшавы. Чувствования русскаго при громе кремлевских пушек // Русский Инвалид. № 264. 20 окт.)

Герой Суворов называл —

Штык молодец! – и доказал,

Что наш солдат, с геройской славой,

Штыком всегда врага разил!

Теперь Паскевич под Варшавой

Нам эту правду подтвердил!..

(Кириллов Н. Штык // Русский Инвалид. № 284.9 нояб.)

Из Астрахани

Минувшаго Октября 11 числа происходило в Астрахани торжество о взятии Варшавы и усмирении мятежников <… >

О сын и друг Российской славы!

Внемли глас радостных сердец!

Ты новый приобрел венец

От покорения Варшавы.

(Московские ведомости. № 91.14 нояб.)

<…>

Наконец

Смирилась гордая Варшава!

Награда храбрым будет слава,

Вождю их – лавровый венец!

<…>

Хвала тебе, о Вождь-Герой,

Любимец громко-звучной славы,

Потрясший мощною рукой

Твердыни гордыя Варшавы!

(Данилова Екатерина. Стихи Светлейшему Князю Варшавскому, Графу Паскевичу-Эриванскому // Московские ведомости. № 94. 25 нояб.)

Наш Орел держал полет,

От Аракса до Варшавы;

И наш добрый Царь, в шесть лет,

Накопил нам много славы!

(Чувства Русскаго, по случаю истекшаго шестилетия со дня возшествия на Престол Государя Императора Николая I-го // Санктпетербургские ведомости. № 280. 28 нояб.) Характерно, что И.И. Дмитриев, как мы помним, в 1794 году уклонившийся от рифмы, использует ее в послании Жуковскому 1831 года:

Была пора, питомец русской славы,

И я вослед Державину певал

Фелицы мощь, погром и стон Варшавы, —

Рекла и бысть – и Польши трон упал.

Это послание написано по поводу получения от Жуковского двух текстов, в которых интересующая нас рифмопара была нарочито педалирована. Первый – «Старая песня на новый лад» («Раздавайся, гром победы!..») – написан и опубликован сразу после получения известия о взятии Варшавы18, он задает тон ансамблю русских лир, процитированному выше, и продолжает интонацию хореических «солдатских песен» Львова и Державина, подхваченную в 1812 году Кованько. Более того, повторяемая затем на все лады осенью 1831 года рифмопара превращается у Жуковского в акустический сигнал, перемещаясь в область изображаемой реальности (соносферы) и становясь частью поэтического сюжета:

Нет врага… но здесь Варшава!

Развернися, Русский стан!

Братья, слышите ли? Слава!

Бьет на приступ барабан.

<…>

«Эриванский! князь Варшавы!»

Клик один во всех устах.

О, как много русской славы

В сих волшебных именах!

<…>

Спор решен! дана управа!

Пала бунта голова!

И святая наша слава,

Слава русская жива!

Написанное около 12 сентября 1831 года стихотворение Жуковского «Русская слава», подхватывающее ключевое сочетание первого текста, выдержано в иной тональности: Жуковский не отказывается от песенного лада, но теперь это не боевитые хореи, а куплетно-рефренные ямбы в духе Беранже (каждая строфа состоит из четырех пятистопных и шести четырехстопных стихов). Лирический порыв уступает место историческому эпизму (ср. лейтмотивный зачин основного массива строф: «была пора»). Здесь развернуто (несколько путано изложенное в «Старой песни…») утверждение: Бились храбро наши деды,/ Бьются храбро их сыны. Дав ретроспективное описание военных испытаний и побед, Жуковский переходит к современности:

Знамена развернул мятеж;

Нас позвал лях на пир кровавый,

Но пир дан на поле славы,

Где след наш памятен и свеж…

И гости пира были те ж;

И та ж была судьба Варшавы.

Интересующие нас рифмопары находим и в «Бородинской годовщине» Пушкина19. Здесь два раза встречаем рифму «Варшава – слава», один раз рифмуются «Варшавой» и «кровавый» (негативный эпитет для стяга восстания) и один раз появляется маргинальное в этом рифменном гнезде прилагательное «златоглавый», – атрибут православного Киева, противопоставленного буйной Варшаве (ср. у Тютчева позднее снятие этого противопоставления в контексте, предполагающем возможную отсылку к «Бородинской годовщине»: Рассветает над Варшавой , / Киев очи отворил , / И с Москвой золотоглавой / Цареград заговорил). Тютчев откликнулся на подавление восстания стихотворением «Как дочь родную на закланье…», в котором имя польской столицы не рифмуется со славой, а еще одна рифмопара, устойчиво входящая в триумфальный набор (слава/держава), подвергается радикальному переосмыслению (курсивы в цитате – наши):

Так мы над горестной Варшавой

Удар свершили роковой,

Да купим сей ценой кровавой

России целость и покой!

Но прочь от нас венец бесславья ,

Сплетенный рабскою рукой!

Не за коран самодержавья

Кровь русская лилась рекой!

Как нам представляется, такое рифменное умолчание не случайно: оно может свидетельствовать о направленности поэтической полемики Тютчева20, имевшего, скорее всего, возможность ознакомиться с победными песнями русских стихотворцев и противопоставившего им свою первую панславистскую декларацию. Впрочем, это, как и дальнейшая судьба имени польской столицы в русском рифмовнике (как во время периодических обострений русско-польских отношений в XIX–XXI веках, так и в эпохи затишья старого спора славян21), – тема для дальнейших исследований.

Примечания

1 См.: [Лейбов, Степаншцева, Фрайман; Лейбов, Лекманов]. Проблема «рифма и топоним» в связи с «московским текстом» недавно была поставлена в работе: [Лосев]. Ср. также посвященные отдельным рифмопарам или рифменным гнездам работы [Обатнин; Лилли; Фрайман; Boele: 164–182].

2 Эта работа ведется нами совместно с А.Л. Осповатом.

3 При работе над статьей мы активно пользовались возможностями «Национального корпуса русского языка» (www.ruscorporaru; далее – НКРЯ). Цитаты, найденные с помощью НКРЯ, приводятся ниже без ссылок на издания.

4 Для русской поэзии XVIII – первой половины XX в., с разной степенью подробности учтенной НКРЯ, картина выглядит так (приводятся названия городов империи и количество вхождений лексем, учтены тексты, написанные до 1918 г., исключены из рассмотрения локализующие пометы после текстов): Москва – 1183; Петербург + Петроград + Петрополь – 156 + 48 + 116 = 320; Киев – 185; Казань – 94; Варшава – 74; Новгород – 57 (без различения Великого и Нижнего); Полтава – 48; Псков – 42; Одесса – 24; Рязань – 22; Севастополь – 17; Тверь – 17; Смоленск – 16; Кострома – 15; Тамбов – 14; Ревель – 14; Астрахань – 14; Тула – 14; Чернигов – 12; Вильна – 12; Рига – 11; Саратов – п; Архангельск – 7; Воронеж – 7; Ялта – 6; Вологда – 4. Для сравнения приведем данные по некоторым иностранным астионимам: Рим (и как город, и как государство) – 850; Париж – 288; Венеция – 81; Лондон – 45; Берлин – 35; Вена – 32; Мадрид и Мадрит – 8 + 11 = 20; Ницца – 19; Амстердам – 14; Лиссабон – 11. Экзотическая столица Португалии, упоминающаяся в связи с катастрофическим землетрясением (линия, дошедшая до Блока), а также как ультраромантический полупародийный варваризм (Мятлев, Ростопчина), оказывается для русских стихов более актуальной, чем Харьков, Курск и Самара вместе взятые.

5 См. об этом: [Лотман, Успенский].

6 Показательна сопряженность тем имени и рифмы в метапоэтической мифологии: напомним, как Державин откликнулся на ошибку привратника, принявшего пакет, адресованный соседу и однофамильцу поэта, обер-священнику И.С. Державину:

«Един есть Бог, един Державин, / Я в глупой гордости мечтал. / Одна мне рифма – древний Навин, / Что солнца бег остановлял. / Теперь другой Державин зрится, / И рифма та ж ему годится; / Но тот Державин поп, не я: / На мне парик, на нем скуфья» («Привратнику», 1808). Отметим, что с точки зрения русского рифмовника (даже не расшатанного державинского, но соблюдающего нормы безукоризненной точности, хотя и не графической, а только фонетической) с фамилией поэта сочетаются вполне уместные прилагательные «славен» и «равен», впоследствии активно использовавшиеся русскими поэтами в этой функции. Однако в поэтическом сознании Державина созвучие означает персональное уподобление поэта и библейского героя. Показательно, что в написанном от лица соседа поэта ответе – «Послании моему секретарю» – рифменный аргумент демонстративно отметается, вместо него оппонент предлагает идеологическую этимологизацию фамилии: «Един есть Бог и Вседержитель, / Державин есть державы житель: / В державе житель не один, /

А рифма есть ни род, ни чин. // Нет нужды спорить мне с пиитом, / Богатой рифмы мне не жаль» [Державин: 426–427].

7 В этом отношении функционирование рифменных клише подобно феномену семантического ореола размера: в обоих случаях метапоэтическая мифология склонна описывать условное как органическое, для обоих особое значение могут иметь прецедентные тексты.

8 НКРЯ позволяет в первом приближении описать коэффициент рифменной связанности отдельных топонимов (т. е. отношение рифменных вхождений к общему числу вхождений), который косвенно будет указывать на реализованную в корпусе русских стихов контекстуальную связь топонима и некоторого конечного числа лексем, образующих вокруг имени облако потенциальных тематико-сюжет-ных линий; чем выше этот коэффициент, тем менее свободным является введение имени в текст. Коэффициент рифменной связанности демонстрирует напряжение между двумя описанными нами рядами: маркированность имени собственного диктует выдвижение астионима в рифменную позицию, однако правила рифмовки могут этому противиться. В качестве фоновой величины можно рассмотреть рифменную связанность частотных лексем: сердце (1451 /16 911 = 0,09), ночь (2439 / 10 519 = 0,23), любовь (3223 /12 813 = 0,25), любить (3044 / 10 648 = 0,29), день (5021 / 17 423 = 0,29). Применительно к нашей теме интересно, что абсолютным чемпионом по рифменной связанности среди астионимов будет Полтава (0,72, т. е. почти в 3/4 случаев слово входит в состав рифмопары). У Варшавы этот коэффициент равен 0,35, у Москвы (по данным за 1800–1845 гг.) – тоже 0,35, а у Киева, которому не повезло с парами, – всего 0,08 (в этом отношении он подобен сердцу в общепоэтическом лексиконе).

9 Чудотворящая звезда / Петрова знамением славы / Нам воссияла в день Полтавы («1 июля 1842 г.»).

10 И пусть, обманут зовом славы / Ты дерзко жребии метал, / Пусть на пустых полях Полтавы / Судьбу столетий проиграл («Карл XII», 1906).

11 Царицын и Харьков с Полтавой – / Под властью рабочей руки, / И движутся дальше со славой / Бесстрашные наши полки («Красноармейцы», 1919).

12 Отметим, что задним числом рифма слава/Варшава приписывалась самому полководцу. В фильме В. Пудовкина и М. Доллера «Суворов» (1940) вернувшийся из опалы фельдмаршал приветствует ликующие войска возгласами: Измаил! Слава! Варшава! Слава! Полтава! Слава! Слава! Думается, эта географическая глоссолалия в роде «заумного Тургенева» восходит к многократно тиражировавшемуся впоследствии приказу Суворова перед штурмом Праги (Кого из нас убьют – царство небесное, живым – Слава! Слава! Слава!), впервые появившемуся, впрочем, лишь в 1847 г. в книге Я. Старкова «Рассказы старого воина о Суворове», т. е. тогда, когда название города уже прочно вошло в рифменное гнездо.

13 Ср. у Державина в позднейшем (1797, 1804) «Мужестве»: Без бодрственной одной главы, / Чем вознеслась Собийсков слава, / Став жен Цитерою, Варшава / Уж не соперница Москвы.

14 Отметим у Львова, Дмитриева и Державина (в «Мужестве») сопряжение тем столицы и головы, поддержанного как прозрачной латинской этимологией слова capital, так и русским графическим сходством (слава/глава).

15 Ср. поэтический призыв к лишению мятежной провинции имени – в стихотворении В. Туманского, написанном в иную эпоху на новое покорение Варшавы: «Реки: нет Польши и не будет, / И имя Польши мир забудет! / И на развалинах ея / <…> Возникнет Русь передовая» (цитируется в записи А.И. Тургенева; см. об этом [Лейбов, Осповат]).

16 О скептической реакции «паркетных умников», не верящих в русскую победу, на песню Кованько см. в мемуарах редактора «Сына Отечества», в первом номере которого появилось стихотворение: [Греч: 186].

17 Ср. отзвук этой рифмы в письме Вяземского А.И. Тургеневу от 8 ноября 1818 г.: «Я и то хожу, как убитый, и пою с Сумароковым: „Саввушка-Савва / Где твоя слава, / Ой ты, Варшава“» [ОА: 140]. Отметим у Вяземского альтернативный способ рифменного введения этого астионима в «Станции» (1825). Варшава, представленная в автобиографически-бытовом, а не в историко-одическом ключе, закономерно обретает тут экзотическую рифму-полонизм («кава»).

18 Это произошло в Царском Селе 4 сентября. Стихотворение написано одновременно с «Бородинской годовщиной»; уже

5 сентября стихотворные отклики Пушкина и Жуковского были представлены императору, 7 сентября было получено цензурное разрешение на выпуск их отдельной брошюрой, в которую вошло также стихотворение «Клеветникам России» [Летопись: 380–381]. 8 сентября песня Жуковского была опубликована и в «Северной пчеле» (№ 201). В издания своих сочинений Жуковский это стихотворение не включал.

19 Характерно, что в написанной ранее инвективе «Клеветникам России» этой рифмы нет: законы тематического развертывания (и своего рода поэтическое суеверие) заставляют избегать громкой рифмы до усмирения мятежников.

20 См. об этом: [Осповат].

21 Ср. демонстративное переосмысление ситуации в августе 1914 г. (после официальной декларации вел. кн. Николая Николаевича о будущем воссоединении польских земель и автономии Польши) с перемещением ключевой лексемы «слава» в середину стиха: В первый раз по улицам Варшавы /

С легким сердцем прохожу один. / Не гнетет меня кошмар кровавый / Темной славы роковых годин (Брюсов). С другой стороны, ср. в неопубликованном агитационном наброске Маяковского 1920 т.: Шляхта зарвалась, отучим ее ж. / Ваши марш в славу. / Даешь / Варшаву! [Маяковский: 143].

Литература

АГМ / Архив графов Мордвиновых. СПб., 1901. Т. II.

Болотов / Современник<,> или Записки

для потомства Андрея Тимофеевича Болотова // Библиограф. 1896. № 2.

Гаспаров / Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. М., 2000.

Греч / Греч Н.И. Воспоминания //

Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 1990.

Державин / Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. СПб., 1866. Т. III.

Западов / Западов В.А. Державин и русская рифма XVIII в. // XVIII век. Сб. 8: Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX в. Л.,1969.

Лейбов, Лекманов / Лейбов Р., Лекманов О.

Заметки о Тарту в современной русской поэзии: освоение места // Блоковский сборник. [Вып.] XVIII: Россия и Эстония в XX в.: диалог культур. Тарту, 2010.

Лейбов, Осповат / Лейбов Р., Осповат А.

Первый отклик русской поэзии на польское восстание 1830–1831 гг. // Natales grate numeras? Сб. статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб., 2008.

Лейбов, Степанигцева, Фрайман / Лейбов Р., Степанищева Т., Фрайман И. Рифменное клише как аргумент в идеологических спорах: к истории одной русской рифмопары // И время и место: Историко-филологический сб. к 60-летию А.Л. Осповата. М., 2008.

Летопись / Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. М., 1999. Т. 3:1829–1832.

Лилли / Лилли Иэн К. История одной русской рифмы: «любовью» – «изголовью» //Язык. Стих. Поэзия: Памяти М. Л. Гаспарова. М., 2006.

Лотман, Успенский / Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф – имя – культура // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. I: Статьи по семиотике и типологии культуры.

Лосев / Лосев В.В. Как много в этом звуке?

(Москва как рифма в классической и современной русской поэзии) // Москва и «московский текст» в русской литературе XX в.: Материалы VIII Виноградовских чтений. М., 2005.

Маяковский / Маяковский В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1961. Т. 13: Письма и другие материалы.

ОА / Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. I.

Обатнин / Обатнин Г. «Поэзия грамматики» // С любовью к слову: Festschrift in Honour of Professor Arto Mustajoki on the Occasion of his 60th Birthday. Helsinki, 2008.

Осповат / Осповат А.Л. Пушкин, Тютчев и польское восстание 1830–1831 годов // Пушкинские чтения в Тарту: Тезисы докладов научной конференции. Таллин, 1987.

Петров / Сочинения Василия Петрова. Ч. II. СПб., 1811.

Фрайман / Фрайман И. Рифменное клише «любовь – кровь» в русской лирике 1820-1830-х годов // Тартуские тетради. М., 2005.

Boele / Boele О. The North in Russian romantic literature. Amsterdam; Atlanta, 1996.

Олег Лекманов. Исаак Бабель, «Мой первый гусь» Опыт медленного чтения

«Вся „Мадам Бовари“ написана по системе танок. Потому Флобер так медленно и мучительно ее писал, что через каждые пять слов он должен был начинать сначала»1. Эти слова Осипа Мандельштама о литературном учителе автора «Конармии» в полной мере можно отнести и к ученику. В чрезвычайно сжатых, по многу раз переписывавшихся рассказах Бабеля очень велика роль каждого отдельного слова. Оно у Бабеля отборное, не раз взвешенное и попробованное на вкус; именно слово, а не словосочетание или тем более предложение, является подлинной мерой бабелевских произведений. «Острая фабула поместилась у него в границах отдельной фразы»2.

Соответственно, самый плодотворный метод анализа прозы Бабеля – это медленное чтение его рассказов, преследующее цель показать, как «каждые пять слов» в тексте писателя взаимодействуют между собой и какой новый смысловой оттенок каждое следующее употребленное слово привносит в текст.

Опыт такого анализа – попытка «медленного чтения» знаменитого рассказа Бабеля «Мой первый гусь», вошедшего в его цикл «Конармия» (1924) – представлен в нижеследующей работе.

Экспозиция: отказ в «переднем удовольствии»

Рассказ начинается так: «Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо». Отчетливо мужественные мотивы в этом портрете контрастно, но органично соседствуют со столь же отчетливо женственными . Сидящий мужчина встает и сразу становится ясно, как он высок и крепко сбит: у него «гигантское» тело, а ордена «вколочены» в грудь, словно бы молотком. Далее это впечатление усиливается с помощью сравнения-гиперболы, в котором особое внимание обратим на дважды повторяющийся воинственный глагол «разрезал»/«разрезает». Вместе с тем у комдива «пурпурные рейтузы» и «малиновая шапочка»3, по-женски кокетливо «сбитая набок». А в следующем предложении женственность Савицкого проступает в портрете еще более явно: «От него пахло духами и приторной прохладой мыла»4. Завершается первый абзац сведением в одном ярком и брутальном сравнении мужественных и женственных мотивов с отчетливой садистической подсветкой: «Длинные ноги его были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты».

Выделив доминантные черты во внешнем облике Савицкого (мужественность – женственность – склонность к насилию), Бабель далее дополняет и обогащает их новыми оттенками. Второй абзац рассказа начинается так: «Он улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу и потянул к себе приказ, только что отдиктованный начальником штаба». Здесь к очаровывающей вошедшего повествователя «улыбке» начдива и его выразительному удару хлыстом по столу (садистический мотив)5 добавляется мотив написанного (в данном случае – «отдиктованного») текста. Жестокая личная беспощадность Савицкого далее скажется в его срыве с официального стиля военного приказа на стиль частного письма с прямыми угрозами подчиненному:

Это был приказ Ивану Чеснокову выступить с вверенным ему полком в направлении Чугунов – Добрыводка и, войдя в соприкосновение с неприятелем, такового уничтожить… «…Каковое уничтожение, – стал писать начдив и измазал весь лист, – возлагаю на ответственность того же Чеснокова вплоть до высшей меры, которого и шлепну на месте, в чем вы, товарищ Чесноков, работая со мною на фронте не первый месяц, не можете сомневаться…»

Особое внимание тут нужно обратить на как бы мимоходом подмеченную подробность: «…стал писать начдив и измазал весь лист». Указание на лишь недавно освоенную Савицким грамоту, проявившееся в его неумении управляться с письменными принадлежностями, сочетается в процитированном фрагменте с подразумеваемым сравнением: измазал чернилами , как кровью (мотив жестокости).

Следующий абзац начинается с детали, демонстрирующей как склонность Савицкого к щегольству, так и его наслаждение собственной грамотностью: «Начдив шесть подписал приказ с завитушкой…» Савицкий еще не привык расписываться, красивое выведение собственной фамилии доставляет ему удовольствие. Далее в этом предложении совмещаются мотивы агрессивной стремительности начдива и его эротической привлекательности: «…бросил его <приказ> ординарцам и повернул ко мне серые глаза6, в которых танцевало веселье».

В следующем абзаце внимание читателя переключается на повествователя, который сразу же связывается с бумагами, с канцелярщиной: «Я подал ему бумагу о прикомандировании меня к штабу дивизии». А потом Савицкий отпускает малопристойную шутку, как кажется, объясняющую читателю, почему в портрете начдива мужественные черты соседствуют с женственными . Также эта шутка задает характер последующих взаимоотношений между конармейцами и повествователем: «– Провести приказом! – сказал начдив. – Провести приказом и зачислить на всякое удовольствие, кроме переднего». Повествователь, как в женщину, влюблен в Савицкого и подобных ему людей; он мечтает о «романе» с представителями победивших сословий, хочет слиться с ними и влиться в их сообщество. Однако сообщество в лице начдива эти притязания отвергает: раз положено, на довольствие повествователя зачисляют, но вожделенное «передн ее удовольствие» ему не полагается.

<—> Ты грамотный?

– Грамотный, – ответил я, завидуя железу и цветам этой юности, – кандидат прав Петербургского университета…

– Ты из киндербальзамов, – закричал он, смеясь, – и очки на носу. Какой паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки. Поживешь с нами, што ль?

Повествователь покорен женственной привлекательностью («завидуя… цветам… юности») и победительной жестокостью начдива, воплощенной на этот раз в мотиве «железа» (сравните выше глагол «разрезает», в контексте рассказа легко связываемый с саблей). Но воздыхания героя безответны: он «грамотный», да еще «кандидат прав», то есть «киндербальзам»7 и «паршивенький», «а тут режут за очки». «Режут», по-видимому, не только из очевидной нелюбви к интеллигентам, но и из подразумеваемой ненависти к евреям.

Основная часть: отказ героя от себя

Итак, повествователь расстается с Савицким и отправляется «искать ночлега»: «Квартирьер нес на плечах мой сундучок, деревенская улица лежала перед нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух». Немощность героя («паршивенький») и ложность его положения подчеркиваются тем, что квартирьер несет на плечах его, взрослого мужчины, «сундучок» (не тяжелый сундук). В расстилающемся перед персонажами славянском сельском пейзаже отражается тоскливое внутреннее состояние повествователя («умирающее солнце… испускало… свой… дух»). Ретроспективно в этих строках можно усмотреть и предсказание дальнейшего поворота событий.

В начале следующего абзаца славянская тема еще усиливается и детализируется: «Мы подошли к хате с расписными венцами», а затем на первый план выступает квартирьер:«.. квартирьер остановился и сказал вдруг с виноватой улыбкой: «Канитель тут у нас с очками и унять нельзя. Человек высшего отличия – из него здесь душа вон. А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка…» С одной стороны, в реплике квартирьера варьируются уже встречавшиеся в бабелевском рассказе мотивы ненависти конармейцев к «очкам» и людям «высшего отличия», а также их склонности к грубому насилию, только насилие в реплике квартирьера впервые открыто предстает насилием над женщиной, или, точнее говоря, над «чистенькой дамой», читай, над женщиной «высшего отличия». С другой стороны, квартирьер подсказывает повествователю такой способ поведения, который наконец-то спровоцирует конармейцев на чаемую «ласку». Этот способ впоследствии будет взят рассказчиком на вооружение8.

В начале следующего абзаца наглядно иллюстрируется невозможность такой «ласки» в настоящий момент. Самый сознательный из конармейцев – квартирьер, пошедший уже, было, на решительное сближение с героем, в последний момент от своего намерения резко отступает: «Он помялся с моим сундучком на плечах, подошел ко мне совсем близко, потом отскочил в отчаянии и побежал в первый двор». Следующее предложение рассказа без натяжки можно назвать одним из ударных, ключевых для всего текста: «Казаки сидели там на сене и брили друг друга». Здесь в рамках одной картинки объединены мотивы славянской, деревенской патриархальности («сидели на сене»), мужского закрытого братства и отзывающейся болью ласки, ведь конармейцы бреют друг друга острыми опасными бритвами.

Квартирьер пытается воздействовать на казаков силой официального слова, но и он невольно сбивается на их точку зрения (в его речь предательски закрадывается просторечное «глупостев», а прежнее «человек высшего отличия» заменяется на «человек пострадавший по ученой части»): «Вот, бойцы, – сказал квартирьер и поставил на землю мой сундучок. – Согласно приказания товарища Савицкого, обязаны вы принять этого человека к себе в помещение и без глупостев, потому этот человек пострадавший по ученой части…» Затем квартирьер поспешно удаляется, чтобы не сгорать от стыда, наблюдая дальнейшее: «Квартирьер побагровел и ушел, не оборачиваясь».

«Я приложил руку к козырьку и отдал честь казакам». Повествователь пытается вписаться в казацкое братство и начать свое знакомство с конармейцами с жеста торжественного воинского приветствия.

Вместе с тем в приведенном предложении обыгрывается еще одно значение слова «честь» – невинность9, которую герой вручает бойцам шестой дивизии. На торжественный жест повествователя следует ответный казацкий жест: «Молодой парень с льняным висячим волосом и прекрасным рязанским лицом подошел к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки». Повествователю красноречиво указывают на его место в мужской иерархии: сундучок выбрасывают «за ворота», как бы не позволяя еврею проникнуть за черту оседлости. «Молодой парень» с «прекрасным рязанским лицом» из процитированного фрагмента шокирующе похож не только на блатаря-гомосексуалиста низшего разбора, но и на близкого друга Бабеля, выходца из Рязанской губернии, крестьянского поэта Сергея Есенина, в ранних стихах воспевавшего всевозможные «хаты с расписными венцами», а потом прославившегося громкими хулиганскими выходками. По-видимому, именно в образе Есенина для автора «Конармии» с символической отчетливостью воплотились нераздельные и бросающиеся в глаза свойства русского человека революционной эпохи: грубый мужской напор, парадоксально оборачивающийся и отсвечивающий девичьей притягательностью10.

Как и положено в иерархически выстроенном мужском мире, «молодым парнем» командует «казак постарше», издевательски превращая непристойное поведение шестерки в «орудийный залп» и отвечая тем самым на отдание героем воинской чести: «Орудия номер два нуля, – крикнул ему казак постарше и засмеялся, – крой беглым…»

Герою ничего не остается, как принять навязанные ему правила общежития: «Парень истощил нехитрое свое умение и отошел. Тогда, ползая по земле, я стал собирать рукописи и дырявые мои обноски, вывалившиеся из сундучка. Я собрал их и отнес на другой конец двора». Далее в рассказе возникает мотив, который, по точному наблюдению Е. Берштейна11, еще больше обособляет еврея-повествователя от славянского казацкого братства: «У хаты, на кирпичиках, стоял котел, в нем варилась свинина, она дымилась, как дымится издалека родной дом в деревне, и путала во мне голод с одиночеством без примера». Повествователь пытается создать свой, отдельный уют, как и казаки, он умягчает доставшееся ему ложе идиллическим сельским сеном: «Я покрыл сеном разбитый мой сундучок, сделал из него изголовье и лег на землю, чтобы прочесть в „Правде“ речь Ленина на Втором конгрессе Коминтерна».

Процитированный фрагмент – поворотный в бабелевском рассказе. Впервые позорная грамотность героя потенциально предстает его преимуществом. Неграмотные казаки воюют с врагом слепо, подчиняясь темным инстинктам, а у повествователя имеется мощное идеологическое оружие – «разящее ленинское слово» (если воспользоваться штампом Эпохи). Собственно, главная функция героя рассказа как раз и состоит в том, чтобы послужить медиатором между конармейцами и новой идеологией. Но пока он не стал для казаков своим, выполнение этой роли невозможно, и само «солнце», заодно с казаками, агрессивно мешает герою наслаждаться речью Ленина: «Солнце падало на меня из-за зубчатых12 пригорков, казаки ходили по моим ногам, парень потешался надо мной без устали, излюбленные строчки шли ко мне тернистою дорогой и не могли дойти».

Тогда я отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.

– Хозяйка, – сказал я, – мне жрать надо…

Старуха подняла на меня разлившиеся белки полуослепших глаз и опустила их снова.

– Товарищ, – сказала она, помолчав, – от этих дел я желаю повеситься.

Первое, на что решается повествователь – это отказ от органично присущего ему языка. Сначала герой заменяет интеллигентское «есть» на просторечное и энергичное «жрать», а потом и вовсе вставляет в свою речь невозможное для интеллигента и еврея нецензурное хуление Бога и матери. Драматичность ситуации усугубляется тем, что хозяйка – одного поля ягода с повествователем. Она подслеповата, пользуется официальным обращением «товарищ», а строение реплики и вовсе выдает в ней еврейку, вероятно, с трудом уживающуюся с незваными гостями – красноармейцами. По-видимому, диалог повествователя со старухой должен пониматься как отказ героя от самого себя. Может быть, еще точнее будет сказать, что агрессия повествователя против старухи еврейки символизирует отказ от Родины-матери. Е. Берштейн полагает, что в приведенном фрагменте бабелевский герой совершает «символическое насилие над женщиной»13. На наш взгляд, тут важнее отказ от слов во имя дела, «подкрепленный» фонетически: «толкнул старуху кулаком в грудь… толковать тут мне с вами».

К делу повествователь и приступает: «И, отвернувшись, я увидел чужую саблю, валявшуюся неподалеку. Строгий гусь шатался по двору и безмятежно чистил перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей». В зачине процитированного фрагмента находит свое (итоговое в рассказе) воплощение тема опасного острого предмета, который оказывается значимо «чужим» и которым повествователь по прямому назначению далее так и не воспользуется. «Гусь» «безмятежно» чистивший «перья» предстает символической заменой упоминаемой выше «чистенькой дамы», а его ритуальное убийство – субститутом ритуального насилия над ней. Само убийство описывается почти как насилие: «догнал… и пригнул к земле». Возможно, что и послуживший орудием убийства «сапог» повествователя должен напомнить внимательному читателю о страшных и притягательных «блестящих ботфортах» из начала рассказа. Невинность поругана – «белая шея» гуся «разостлана в навозе », а крылья птицы раскинуты едва ли не как руки в позе распятия.

– Господа бога душу мать! – сказал я, копаясь в гусе саблей. – Изжарь мне его, хозяйка.

Старуха, блестя слепотой и очками, подняла птицу, завернула ее в передник и потащила к кухне.

В итоге, две жалобные реплики старухи еврейки симметрично соотносятся с двумя утрированно «русскими» репликами повествователя. В следующем абзаце читателю как-то даже слишком прямо показывается, что убийство гуся стало для героя инициацией, предшествующей его принятию в казачье «племя». Этому служит сравнение казаков со жрецами:

А на дворе казаки сидели уже вокруг своего котелка. Они сидели недвижимо, прямые, как жрецы, и не смотрели на гуся. – Парень нам подходящий, – сказал обо мне один из них, мигнул и зачерпнул ложкой щи.

Далее вновь возникают мотивы эротически привлекательного мужского братства конармейцев, а также состояния природы, отражающего тоску повествователя – ведь он еще не принят в братство: «Казаки стали ужинать со сдержанным изяществом мужиков, уважающих друг друга, а я вытер саблю песком, вышел за ворота и вернулся снова, томясь. Луна висела над двором, как дешевая серьга».

А дальше, наконец, случается то событие, которого страстно вожделели душа и тело героя, и ради которого он предал себя по всем статьям. Повествователь становится полноправным членом казацкого коллектива, даже не «парнем», а «братишкой», и удостоверяет это не абы кто, а «старший из казаков», вручающий герою своего рода сертификат:

«Братишка

«Братишка, – сказал мне вдруг Суровков, старший из казаков, – садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет… Он вынул из сапога запасную ложку и подал ее мне. Мы похлебали самодельных щей и съели свинину».

После «обрядового» выхода повествователя из еврейства (он вместе с казаками ест свинину) его статус еще повышается, и младший член сообщества символически освобождает для героя свое место: «В газете-то что пишут? – спросил парень с льняным волосом и опростал мне место».

– В газете Ленин пишет, – сказал я, вытаскивая «Правду», – Ленин пишет, что во всем у нас недостача…

И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам ленинскую речь.

Вечер завернул меня в живительную влагу сумеречных своих простынь, вечер приложил материнские ладони к пылающему моему лбу.

Я читал и ликовал и подстерегал, ликуя, таинственную кривую ленинской прямой.

Финал: счастье близости, отравленное рефлексией

Завершается рассказ описанием ночлега персонажей на вызывающем у читателя идиллические и эротические ассоциации «сеновале». Идеологическая близость конармейцев с «бывшим» евреем и интеллигентом естественным образом перетекает у Бабеля в мужскую близость и теплоту, подсвеченную (благословленную) Природой (звездным лучом): «Это сказал о Ленине Суровков, взводный штабного эскадрона, и потом мы пошли спать на сеновал. Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга, с перепутанными ногами, под дырявой крышей, пропускавшей звезды».

Однако последнее предложение рассказа, как это очень часто бывает у Бабеля15, если и не разрушает, то сильно подтачивает стройную идеологическую концепцию, заботливо возводившуюся ранее: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло». В глубине души (в «сердце») повествователь так и не смог отказаться от себя. По-интеллигентски рефлексируя, он переживает убийство гуся, как убийство вообще и понимает, что совершенное им предательство далеко не последнее на пути сближения с новыми русскими героями16. Взглянем в заключение на заглавие бабелевского рассказа: «Мой первый гусь».

Примечания

1 Мандельштам О.Э. Девятнадцатый век [1922] // Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 269.

2 Чудакова М. О. Разведенный пожиже: Бабель в русской литературе советского времени // Чудакова М.О. Новые работы, 2003–2006. М., 2007. С. 18.

3 При желании можно усмотреть в портрете начдива отсылку к портрету пушкинской Татьяны: «Кто там в малиновом берете». В первом варианте рассказа этот мотив был менее «женственным»: там употребляется слово «шапчёнкой», а не «шапочкой».

4 В первом варианте дополнительно подчеркивалась разница между начдивом и повествователем. Там было: «От него пахло недосягаемыми духами».

5 В первом варианте этот мотив в начале рассказа возникал дважды. Там было еще: «Сказывай, – крикнул он и рассек воздух хлыстом».

6 Ср., например, в «Даме с собачкой» Чехова: «Вспомнил он ее тонкую, слабую шею, красивые, серые глаза».

7 Киндербальзам, а, мн. нет, м. (нем. Kinder-balsam, букв, детский бальзам). Прежде употреблявшаяся как лекарство сладкая слабая спиртовая настойка. Ср. в рассказе И.С. Тургенева «Бретер»: «На другой день он, тотчас после ученья, опять подошел к Кистеру. – Ну, как вы поживаете, господин Киндербальзам? Кистер вспыхнул и посмотрел ему прямо в лицо. Маленькие, желчные глазки Авдея Ивановича засветились злобной радостью. – Я с вами говорю, господин Киндербальзам! – Милостивый государь, – отвечал ему Федор Федорович, – я нахожу вашу шутку глупою и неприличною – слышите ли? глупою и неприличною. – Когда мы деремся? – спокойно возразил Лучков. – Когда вы хотите… хоть завтра». О любви Бабеля к Тургеневу (в том числе и в связи с рассказом «Мой первый гусь», но без привлечения подтекста из «Бретера») см. наблюдения А.К. Жолковского: Жолковский А.К., Ямпольский М.Б. Бабель/ВаЬе1. М., 1994.

8 В первом варианте рассказа квартирьер «предлагал» повествователю и второй вариант поведения, тот, который герой в итоге избрал для себя: «А пограбь вы мало-мало или испорть даму, самую чистенькую даму, – тогда вам от бойцов ласка…»

9 Ср., например, поговорку: «Мужа прилучай, а девичью честь не нарушай» и проч.

10 Нельзя ли предположить, что реакцией на это место в рассказе и дальнейшее убийство повествователем гуся («гусиная голова треснула под моим сапогом») стали знаменитые строки из стихотворения Есенина «Мы теперь уходим понемногу..» (1924): «Счастлив тем, что целовал я женщин, // Мял цветы, валялся на траве, // И зверье, как братьев наших меньших, // Никогда не бил по голове»?

О дружбе Бабеля с Есениным см.: Гехт С. У стены Страстного монастыря в летний день 1924 года // Исаак Бабель: Воспоминания современников. М., 1972. С. 65–76. Упоминается в мемуарах Гехта и только что процитированное есенинское стихотворение.

11 Берштейн Е. Трагедия пола: две заметки о русском вейнингерианстве // Эротизм без берегов. М., 2004. С. 76.

12 Обратим внимание и на это «воинственное», «заостренное» слово.

13 Берштейн Е.Ушз. соч. С. уб.

14 Заметим, что гуся в рассказе так и не съедают.

15 Ср., например, финал его одесского рассказа «Король».

16 Ср. с краткой, но блестящей характеристикой разобранного рассказа в работе Ю.К. Щеглова: «Это рассказ о желании и его исполнении, обрамленный двумя фундаментальными переживаниями интеллигента 20-х гг.: завистью и раскаянием» (Щеглов Ю.К. Мотивы инициации и потустороннего мира в «Конармии» Бабеля // Поэзия и живопись: Сб. трудов памяти Н.И. Харджиева. М., 2000. С. 772).

Маргарита Лекомцева. «Новая Москва» Ю.И. Пименова – образ «нового мира»

Картина Ю.И. Пименова «Новая Москва» была создана в 1937 году. Само название встраивало изображение в ряд: Москва – Новый Рим, Москва – Новый Иерусалим и являлось заявкой на представление о том новом мире, о котором пелось в «Интернационале»: «Мы наш, мы новый мир построим…»

К началу 1930-х годов уже была сформулирована идея построения социализма как «нового мира» в одной, отдельно взятой стране. Образцом его должна была стать Москва как осуществившаяся мечта человека об идеальном городе. Уже полным ходом шла перестройка архитектурного облика столицы, был разработан Генеральный план реконструкции Москвы (1935) как идеального социалистического города. Он осуществлялся в первую очередь в центре. Были построены здание Госплана1 (архитектор – А. Лангман, 1932–1935) как мозг страны, гостиница «Москва» (архитекторы А.В. Щусев, Л.И. Савельева, О.А. Стапран, 1935) как модель идеального жилища и станция метрополитена (будущая станция «Площадь Свердлова», ныне «Театральная») как образ новой системы коммуникации, идеального вида транспорта.

Пименов, изображая Охотный ряд в его новом облике, метонимически представляет как бы всю Москву и задает зрителю пресуппозицию о том, что весь город состоит теперь из новых домов, асфальтированных широких улиц, что нет больше бараков (где в реальности продолжали жить строители новой Москвы). Новым был и способ изображения нового города. В противоположность конструктивизму и авангарду как революционным проектам предшествующего периода появляется обращение к классической традиции мирового искусства.

Сама композиция картины – изображение улицы с движущимися машинами – продолжает пленэры Венецианской школы и линию французских импрессионистов. Французы в своих многочисленных изображениях парижских бульваров и площадей давали образ нового динамичного города XIX в. Ю. Пименов, еще недавно – один из активных «остовцев»2, за год до создания «Новой Москвы», по его собственному свидетельству, усердно копировал работы импрессионистов и В. Серова. От них он заимствовал колорит, легкий мазок и типичную композицию. Тем самым Пименов добивается особой достоверности (поскольку импрессионистическая традиция была известна своей ориентацией на передачу впечатления художника от реально существующего фрагмента действительности). Импрессионистическая техника письма «Новой Москвы» поддерживала ощущение подлинности представленного мира.

Однако Пименов изображает Москву не ночью (как К. Писарро в «Бульваре Монмартр ночью», 1897, где дан Париж, город «ночей и наслаждений»), не серым утром (как в «Бульваре Монмартр серым утром» К. Писарро), не зимой (как Клод Моне в «Бульваре Капуцинок в Париже», 1873). Пименов изображает весеннее утро, используя сильный ассоциативный ряд: весна как утро года и социализм как весна человечества. Это трудовое будничное утро. Вместе с тем, свет, чистота, цветы на лобовом стекле машины, транспарант на здании Колонного зала Дома союзов3 создают настроение близящегося праздника. Художник точно выбирает временную привязку – канун Международного дня солидарности трудящихся 1 Мая, т. е. 30 апреля 1937 года. Действие у него происходит буквально в двух шагах от Красной площади, где на следующий день будет совершаться основное торжество – демонстрация трудящихся. В известной песне В. Лебедева-Кумача «Москва майская» («Утро красит нежным светом…», 1937), которая уже транслировалась в этот день в уличных радиоточках через рупоры, отражается именно апогей праздника:

В живописи подобную композицию, изображающую апогей торжества, мы находим у Каналетто, творчество которого заново открыли французские импрессионисты. В картине «Праздник обручения венецианского дожа с Адриатическим морем» (ок. 1763–1764) художник изобразил самый центр Венеции (Дворец дожей4, который выходит и на центральную площадь Святого Марка, и на Большой канал, а также сам Большой канал), и высшую точку красочного праздника и всеобщего ликования.

Пименов, используя прием ретардации, изображает не сам праздник, но ожидание его, и тем самым усиливает предчувствие всеобщего ликования.

В отличие от импрессионистов, у которых на изображениях городских бульваров всегда можно представить себе реальный масштаб домов, а значительную часть полотна занимает небо, у Пименова верх картины как бы срезан. Пропорции новых зданий даны таким образом, что мы не можем точно определить их высоты. В частности, зритель не видит крыши гостиницы «Москва», и она кажется небоскребом – воплощением мечты об идеальном городе, который стремится вверх, к солнцу.

Продолжая сопоставление с картинами французских импрессионистов, необходимо отметить, что они обычно давали изображение парижских бульваров сверху, из окон верхних этажей какого-то здания. Пименов избирает точку зрения более приземленную – это взгляд из открытого автомобиля, за рулем которого сидит девушка или молодая женщина. Боковое зеркало дает возможность видеть то, что находится сзади, т. е. охватывать взглядом круговую панораму, видеть тот отрезок, который машина только что проехала (метафора недавнего прошлого). Впереди – широкий обзор предстоящей части дороги (метафора будущего) Есть и точка зрения настоящего, «данного момента» – въезда на площадь имени Я.М. Свердлова. В результате такого развертывания временного плана возникает особое слияние времени: настоящего, ближайшего прошлого и будущего.

В 1930-е годы усиленно насаждаемый культ «пятилеток» должен был создать ощущение уже реализованных в стране Советов грандиозных планов. Характерно, что на картине Пименова станция метро «Площадь Свердлова», которая будет открыта только в следующем – 1938 – году, оформлена как уже существующая, действующая (отчетливо видна большая буква «М»). С другой стороны, здания Госплана и гостиницы «Москва», уже построенные к 1937 г., даются в стилистике миража – с более воздушными, неопределенными контурами, чем старые здания. Так Пименов вводит в свою картину не только понятие времени, но и модальности: описание реального мира (factitiv) и мира проекта, мечты (volitiv). Будущее становится существенной частью настоящего, volitiv включается в изобразительный код картины, чем подчеркивается, что настоящее (новые реалии Москвы 1937 года) – это и есть будущее, причем, как писали на первомайских плакатах того времени, счастливое будущее всего человечества.

На картине Пименова по широкой асфальтированной улице движутся автомобили, автобусы, трамваи, виден троллейбус, который почти выехал за рамку картины, но троллейбусные провода и поддерживающие их конструкции пронизывают весь проспект. Пименов стремится подчеркнуть зримый успех электрификации страны. Троллейбусы также важны, как знаки новой Москвы и достижений социалистической индустриализации. Как известно, первая троллейбусная линия в столице была открыта в 1933 году, первые троллейбусы марки ЛК-i были названы в честь Лазаря Кагановича. Еще более вдохновляющим результатом индустриализации были автомобили, особенно ГАЗ-А с открытым верхом, в котором сидит героиня картины. Первый образец этой модели был произведен Горьковским автозаводом в 1936 году, и, разумеется, такой автомобиль был мечтой каждого советского человека5.

Эта машина на первом плане стала, независимо от интенции художника, показателем начавшегося внутри советского общества расслоения. «Новая Москва» – в эпоху конституции «победившего социализма» – уже не город революционного социалистического равенства, а город «спецраспределения», когда кто-то ездит на собственной машине, а кто-то – в общественном транспорте. Как известно, автомобиль нельзя было купить свободно, разрешения на покупку выдавались особым образом.

Именно с начала 1930-х годов широко практикуются разнообразные формы «спецраспределения» благ (государственные дачи, путевки в Дома творчества, квартиры и пр.). Постановление СНК от 23 апреля 1934 года давало право строить дома «для специалистов», разительно отличавшиеся от массовой застройки, – дома с отдельными квартирами (вместо коммуналок), где предусматривалась комната для домработницы.

Девушка за рулем на картине «Новая Москва» – как раз из этого привилегированного мира «спецраспределителей»6.Хотя в конструкции ее образа Ю. Пименов, скорее всего, имел в виду другой аспект: образ нового мира, где женщина – не объект наслаждений, а равноправный член общества, который может управлять машиной, трактором, государством.

Эта конструкция была настолько удачной, что вошла в постоянный код советского изобразительного искусства. Так, в фильме Г. Александрова «Светлый путь» (1940) героиня, которую играет Любовь Орлова, взмывает в открытой машине все выше и выше над Москвой и прилетает в Кремль, символизируя путь простой труженицы к высшей власти (по ходу фильма героиню избирают депутатом Верховного Совета СССР). Этот образ женщины, осваивающей новые механизмы, был использован и в создании пантеона новых социалистических героев – образа Паши-трактористки, Паши Ангелиной7.

То, что зрители не видят лица девушки за рулем, позволяет Пименову не уточнять ее социальной принадлежности8, а создать более обобщенный образ героини новой Москвы – иконический знак «руководителя» (спокойная и уверенная поза за рулем).

Обращаясь к общей атмосфере картины, подчеркнем, что художник не случайно выбирает теплое весеннее утро после дождя, когда асфальт еще мокрый, на ветровом стекле машины – капли, и воздух пропитан влагой9. Пробивающееся солнце10 окрашивает нежными цветами радуги высокие новые дома и асфальт, что вызывает у зрителей ощущение радужного будущего. Два цветка (красный и белый) на левом боковом стекле автомобиля – также знак весны и радости11.

Визуальные образы конструируются художником с расчетом на устойчивые вербальные ассоциации, причем этот ассоциативный вербальный ряд соответствует идеологическим установкам эпохи (что заложено уже в названии «Новая Москва»12). Ср. устойчивые клише советского лексикона: «весна – это молодость мира», «молодежь – будущее страны», автомобиль – «знамя прогресса», троллейбус, метро – «электрификация в действии» и пр. Радужные цвета поддерживаются традиционными народными представлениями о радуге как о знаке скорого исполнения желаний. Таким образом, конструирование визуального ряда (место и время действия, композиция, колорит, живописная фактура, типажи) охватывает весь «текст» картины, вплоть до мельчайших подробностей. Эта конструкция дается в форме якобы случайного «фотокадра», выхваченного из реальной жизни (как обычно пишут в аннотациях к «Новой Москве»).

Ничто на картине «Новая Москва» не указывает на то, что на день, изображенный Пименовым, – 30 апреля 1937 года – приходилась Страстная пятница, самый скорбный день православного годового круга, когда вспоминается крестная смерть Христа. Переживания этого дня были переданы старшим современником Пименова, М. В. Нестеровым, в картине «Страстная седмица». Он тайно работал над ней в Москве в 1932–1936 годах. Как вспоминала внучка художника И.В. Шреттер, «каждый раз по окончании работы он снимал ее с мольберта и прятал за старый диван с высокой спинкой. На следующий день снова доставал, прописывал и опять убирал»13. Подписывая картину, Нестеров, из цензурных соображений, поставил дату «1914 год»14.

На картине представлено, как молодая женщина с гробиком, крестьянин и крестьянка, старообрядка, священник, писатели Гоголь и Достоевский собрались у Креста в покаянии и молитве.

В отличие от «Новой Москвы» Пименова, которая сразу получила официальное признание и начала широко тиражироваться в виде репродукций в журналах и копий маслом, которые выполнялись в специальном копийном цеху при МОСХе, «Страстная седмица» М.В. Нестерова вышла из-под спуда лишь в 1990-е годы.

Правда, уже 14 ноября 1936 года появилось Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) № 44, п. 202 «О пьесе „Богатыри“ Демьяна Бедного», поставленной А.Я. Таировым в Камерном театре на музыку А.П. Бородина (его опера-фарс была написана в 1876 году). Спектакль, премьера которого состоялась 10 ноября 1936 года, был запрещен, в частности, потому, что, как говорилось в постановлении, «дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры»15. Из этого текста видно, что отношение к христианской составляющей культуры в СССР менялось, однако это не означало изменения отношения советской власти к религии – продолжались аресты духовенства, уничтожение храмов. Акцент в этой формулировке следует сделать на второй части. Она определенно указывает на строительство имперской идеологии16 и возрождение «византинизма» («новый Рим»). Этот процесс в СССР шел исподволь, но в середине 1930-х годов сделался явным и отразился во всех видах искусства, более всего – в рассчитанных на массовое восприятие: в монументальной архитектуре, декоративно-прикладном искусстве17, песенном жанре, кинематографии.

Картина Ю.И. Пименова «Новая Москва» вполне вписывается в эту тенденцию – это не просто образ «нового мира», это – заявка на новую империю. Выбранный ракурс дает художнику возможность показать те здания (Госплан, гостиница «Москва»), которые демонстрируют монументальность и величие18, превосходящие сооружения имперского Рима. Вместе с тем код французского импрессионизма сообщает картине рафинированность, интеллектуальную насыщенность. Пименов говорит со зрителем не только на языке советской идеологии и изобразительного искусства 1930-х годов, но и на языке европейской «буржуазной» культуры.

Примечания

1 Ныне – здание Государственной думы РФ.

2 Ю.И. Пименов (1903–1977), выпускник ВХУТЕМАС, стал одним из учредителей «Общества станковистов» (ОСТ, 1925).

3 На транспаранте написана дата – i мая. Именно в этом здании бывшего Дворянского собрания проходили после 1917 г. открытые политические процессы, которые позволили Карлу Шлегелю сказать, что с ними «ушла старая Москва и выступила новая». См.: Schlogel К. Die Stalin-maschine. Moskau 1937 – Bauplatz und Laboratorium, Folterwerkstatt und Men-schenzentrifuge: Eine Stadt in Zeiten des “Grossen Terrors” // Lettre International. Europas Kulturzeitung: Das Potential der Stadte. Ausgabe 76. Frtihjahr 2007. S. 26–33.

Об изменениях в демографической структуре Москвы и ее архитектурного облика см.: Там же.

4 В Москве в 1937 г. был построен Северный речной вокзал как стилизация под венецианский Дворец дожей (архитекторы А.М. Рухлядев, В.Ф. Кринский, скульптор И.С. Ефимов и др., художник Н.Я. Данько и др.). Концепт Москвы как порта пяти морей входил в мифологию нового социалистического государства. Музыкальная комедия Г. Александрова «Волга-Волга» (1938), любимый фильм Сталина, закрепила Северный речной вокзал в качестве одного из символов «новой Москвы».

5 В московской реальности 1930-х гг. женщина за рулем автомобиля была далеко не частым явлением. По воспоминаниям современников, одним из таких исключений была Лиля Брик, которая ездила на французском автомобиле, подаренном ей В.В. Маяковским.

6 Об образе героини картины Пименова как воплощении социального расслоения советского общества 1930-х гг. пишет и Сергей Иванников. Впрочем, его дальнейший анализ следует психоаналитическим методикам. См.: Иванников С. «Новая Москва» Юрия Пименова: Опыт деконструкции эстетического образа // http://www.apn.ru/publications/article22i74-htm.

7 Прасковья Никитична Ангелина (1913–1959) в 1933 г. возглавила первую в стране женскую тракторную бригаду.

В дальнейшем – дважды Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР. Приезжая в Москву, она жила в гостинице «Москва», где останавливались также А. Стаханов, В. Чкалов и другие новые герои советского общества.

8 Она находится на противоположном полюсе по отношению к социальному статусу героини романа А. Платонова «Счастливая Москва», создававшегося в 1932–1936 гг., но опубликованного лишь в 1991-м.

9 С. Иванников в указанной статье интерпретирует «„размытое видение“ – визуальное следствие прошедшего дождя» идеологически: оно «делает образ будущего не вполне конкретным».

10 Это соответствовало эмпирической реальности. Е.С. Булгакова записывает в дневнике 30 апреля 1937 г.: «Хорошая солнечная погода» (цит. по: Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. боо).

11 При этом явно игнорируется традиционная «похоронная» символика четного числа цветов. Напомним, что реалии Москвы 1937 г. подобную символику как раз актуализировали: в январе прошел второй (после 1936 г.) открытый московский процесс над «оппозиционерами» (Пятаковым, Радеком и др.), вынесший тринадцать смертных приговоров.

18 февраля 1937 г. застрелился Орджоникидзе. Через месяц после момента, отображенного на картине Пименова, были расстреляны Тухачевский, Якир и другие военачальники: массовый террор только набирал обороты.

12 О соотношении названия и визуального текста живописных произведений см.: Злыднева Н.В. Изображение и слово в риторике русской культуры XX века. М., 2008. С. 43–62.

13 Цит. по: Петрова М. Момент истины Михаила Нестерова // Наш современник. 2005. № 6.

14 В Церковно-археологическом кабинете Духовной академии в Сергиевом Посаде, где хранится картина, ее датируют 1933 г.

15 http://www.kino-teatr.ru/teatr/history/У1936/557/ (просмотр 31.12.2010).

16 Эволюция советской идеологии и отражение этого процесса в литературе, а также судьбы писателей 1920-1930-х гг. прослежены в многочисленных фундаментальных трудах М.О. Чудаковой. Назовем лишь недавно вышедшие книги: Чудакова М.О. Избранные работы.

М., 2001. Т. 1: Литература советского прошлого; Чудакова М.О. Новые работы. 2003-200 6. М., 2007.

17 Ср. оформление станций московского метро, павильонов Всесоюзной сельскохозяйственной выставки (будущей ВДНХ), строительство которой началось в 1935 г.

18 Как уже говорилось, изображение этих зданий у Пименова ориентировано на небоскребы. Эта визуальная конструкция вводится как вызов американскому прогрессу. Как пишет Н.В. Злыднева, в американском контексте небоскребы являются знаками «глобалистской сверхцивилизации» (Злыднева Н.В. Указ. соч. С. 178).

Екатерина Лямина. Москва vs Necropolis? Еще о допечатной рецепции первого «Философического письма»

На том участке интеллектуального и общественного ландшафта 1830-х годов, который прилегает к чаадаевским «Lettres philosophiques»1, раскрыто, благодаря долголетним серьезным штудиям2, впечатляющее число «культурных слоев». Само их множество ставит перед исследователями вопрос о языке описания, который был бы адекватен феномену LP/ФП, в первую очередь – его полиаспектному генезису и бытованию и не менее причудливой рецепции. Для выработки такого языка небесполезно внимание к тому, как соотносились упомянутые слои, т. е. к фигурам-медиаторам.

Среди лиц, непосредственно причастных к публикации первого из LP по-русски: автора, цензора, издателя и типографщика3 – самым молодым был последний. Чаадаеву к осени 1836 года минуло 42, А.В. Болдыреву – 52, Н.И. Надеждину – 32 года (5 октября, на третий день после поступления к московским книготорговцам 15-го номера журнала «Телескоп»), Н.С. Селивановскому4 еще не исполнилось тридцати. Широтой круга общения он, впрочем, едва ли уступал кому-либо из названных выше. Его отец5, хозяин частной типографии, одной из старейших6 и лучших в России (к концу 1800-х годов она превратилась в крупную книгоиздательско-торговую фирму), и коммерческой библиотеки7, довольно рано ввел сына в курс дел, попутно приобщив его своим обширнейшим связям, деловым и дружеским, – в том числе с просвещенным дворянством и духовенством, значительными московскими чиновниками, профессорами, литераторами, критиками, артистами. Представление о разнообразии и насыщенности даже небольшого сегмента этой панорамы дает, к примеру, отзыв А.Я. Булгакова:

Был у меня сейчас Семен Аникеевич Селивановский, мой и [полицеймейстера А.А.] Волкова приятель, человек умный и играющий роль между купцами; он едет в Петербург, я тебе его рекомендую и вероятно дам ему письмо к тебе. Когда будет к тебе, обласкай. Он очень хорошо судит о делах и вообще человек сведущий; сын его служит у Фаста [Ф.П. Макеровского, директора Московского горного правления, ближайшего друга братьев Булгаковых] очень хорошо8.

В университетский период (1823–1827) Селивановский-младший, учась на физико-математическом отделении и слушая лекции также на отделениях нравственно-политических наук и словесном9, прибавил к этим знакомствам собственные, впоследствии разросшиеся до сопоставимого диапазона. Так, он, развив деловые контакты10, «через братьев Н.М. и В.М. Рожалиных наладил <… > в 1827–1828 годах хорошие личные отношения с М.П. Погодиным»11; в 1836-м Пушкин, не знавший Селивановского лично, избрал его (явно по надежной рекомендации) «главным комиссионером» по делам «Современника» в Москве; весной 1837 года он предлагал П.В. Киреевскому взять на себя «напечатание [собрания русских] песен»12.

Дом Селивановских, по-видимому, многие годы был открытым, в том числе для студентов университета13. Тех, кто захаживал туда регулярного мере взросления сына Николая естественным образом становилось больше. Познакомившийся с ним в начале 1831 года Я.М. Неверов отмечал, что у приятеля можно не только «иногда быть на балах», но и находиться в «довольно хорошем обществе молодых людей нового поколения», а также «доставать запрещенные стихи; так, например, он сообщил мне стихи Полежаева»14.

Вкус к бесцензурной литературе Селивановский перенял у отца, в корреспонденции которого немало упоминаний о редких манускриптах. Так, исполнив одно из поручений своего знакомца генерал-майора А.А. Писарева15, военного историка и библиофила, – раздобыв для него некий масонский трактат, – С.И. Селивановский печется и о собственной коллекции: «Правила М#, переложенные на российский, если возможно, осмеливаюсь просить приказать списать для меня. Подлинник оных может быть оставлен в библиотеке В [ашего] Превосходительства»16. Коллекция эта сохранилась не полностью, но и по осколкам17 понятно, что ее владельца особенно интересовали цензура и книгопечатание, государственное управление и его казусы, в частности, дворцовые перевороты, консервативная мысль первой четверти XIX в. (тексты А.С. Шишкова, Г.Р. Державина и др.), а также Москва: ее судьба в 1812 году (среди документов – превосходная подборка летучих листков-«афишек» Ф.В. Ростопчина), конфликты, слухи, типажи старой столицы.

Когда типография, по кончине отца (в июне 1835 года), целиком перешла к сыну18, за год до того женившемуся на Е.А. Гизетти19, постоянная циркуляция знакомцев вокруг него, видимо, уже обрела форму регулярных «суббот»: зимой, в доме на Большой Дмитровке, и летом, на даче в Симоновой слободе. Их принято именовать «литературно-театральным салоном Н.С. Селивановского»20 (с акцентом на недворянском, демократическом характере этих собраний). Сюда, впрочем, съезжались также художники, музыканты, врачи, университетская профессура; бывали здесь и дворяне. Подробное описание салона21 отклонило бы нас от темы. Заметим лишь, что личный и профессиональный интерес хозяина к интеллектуальной жизни Москвы и рукописным документам, с одной стороны, и масштаб его связей – с другой, позволяют предположить: LP, которые Чаадаев в 1831 году «начал <… > распространять среди друзей»22, вскоре попали из его ближайшего круга в очерченный выше. Потенциальных каналов передачи достаточно: LP были прочтены, среди прочих знакомцев Чаадаева (и, одновременно, Селивановского), Погодиным, доктором М.Я. Мудровым и, конечно, Надеждиным.

Аргументы, используемые Чаадаевым в LP, не сведены в систему, а содержание писем уже современнику, и не одному, казалось «довольно запутанным»26. Это, впрочем, не размывало цельности и «густоты» их эффекта, во многом порождавшегося негативизмом автора в отношении русского прошлого. Для историософской оптики LP его нет ни в целом, ни в деталях:

Parcourez de l’oeil tous les siecles que nous avons traverses, tout le sol que nous couvrons, vous ne trouverez pas un souvenir attachant, pas un monument venerable, qui vous parle des temps passes avec puissance, qui vous les retrace d’une maniere vivante et pittoresque. [Пробегите взором все века, нами прожитые, все пространство земли, нами занимаемое, вы не найдете ни одного воспоминания, которое бы вас остановило, ни одного памятника, который бы высказал вам протекшее живо, сильно, картинно]27.

Одним из частных следствий такого подхода является антимосковская заостренность LP. Она различима как на внешнем уровне, в символизирующей помете «Necropolis» под первым письмом и уточнениях к ней – «Sakolniky» (письма третье и четвертое), «Moscou» (седьмое), так и на внутреннем: все события, в том числе связанные с Москвой, являются небывшими, ибо растворяются в «существовании темном, бесцветном, без силы, без энергии» («une existence terne et sombre, sans vigueur, sans energie»28).

Острота реакции на построения Чаадаева хорошо известна. Не в последнюю очередь она подхлестывалась, видимо, тем обстоятельством, что вместе с историей отечества в LP оказался проигнорирован Карамзин. Дело даже не в отсутствии ссылок на его разыскания (манера LP их и не предполагала), но в нерелевантности и категорической абсурдности для Чаадаева того «уважения собственного», к которому Карамзин, следуя своей же максиме29, с успехом приучил россиян. (В переводе LP это проступало особенно четко30. Из сферы французского салонного философствования чаадаевские суждения попадали в сферу активно формировавшейся русской прозы, и множественные нестыковки между ними и языковой реальностью приобретали вопиющий характер. Так, для многих современников было очевидно, что отечественные памятники, заговорив благодаря Карамзину, «живо, сильно, картинно» «высказывали <…> протекшее».) Культ Карамзина и «Истории Государства Российского» уже в 1820-е годы устанавливается в аристократических и дворянских, равно и в просвещенных купеческих семействах. Принадлежность конкретного дома к кругу, где историографа в той или иной мере знали лично, еще усиливала атмосферу преклонения перед ним, в которой выросла генерация, появившаяся на свет в середине – второй половине 1800-х.

Случай П.В. Киреевского (род. 1808), автора инвектив «проклятой Чаадаевщине» (она «в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость»31), в обозначенном аспекте специальных пояснений не требует. Достаточно вспомнить, что он был внучатым племянником В.А. Жуковского. К тому же поколению принадлежал Селивановский-младший. У его отца Карамзин не только трижды, в 1803–1804,1814 и 1820 годах, выпустил свои многотомные «Сочинения»32 и всерьез собирался печатать «Историю»33, но и некоторое время жил (в 1813 году, по возвращении в Москву из Нижнего Новгорода). Кроме того, С.И. Селивановский был любителем и знатоком русских древностей. Из арендованной им Сенатской типографии вышло первое издание «Слова о полку Игореве» (1800)34, из его собственной – ряд посвященных этому памятнику работ, а также «Сборник Кирши Данилова» (первым, в 1804 году, и последующими тиснениями), четыре части «Собрания государственных грамот и договоров» (1813–1828), «Краткое обозрение мифологии славян российских» П.М. Строева (1815), «Биографические сведения о князе Димитрии Михайловиче Пожарском» А.Ф. Малиновского (1817) и еще десятки исторических источников и трудов35. Этими приоритетами руководствовался и его сын; так, в 1836 году он издал составленный Строевым «Ключ к „Истории Государства Российского“…».

Связка «Карамзин – история России – Москва как средоточие исторической памяти», где каждое из звеньев сложным образом опосредуется другими, в рассматриваемый период, видимо, входила в число констант культурного сознания. Не терял значимости, особенно для жителей старой столицы, и связанный с ней сегмент прозы Карамзина, прежде всего «Бедная Лиза» (1792) и «Записка о московских достопамятностях» (1817). Появление LP, на наш взгляд, могло активизировать все компоненты названной триады.

В годы циркуляции LP и подготовки перевода нескольких из них «Телескоп» напечатал ряд заметок под общим заглавием «Московские окрестности»: «Царицыно» (1832. № 9), «Воскресенск» (1832. № 12), «Лизин пруд и роща Тюфелева» (1833. № 2), «Петровское-Разумовское» (1834. № 1). Эти «статейки»36 по большей части помещались анонимно, однако «род вступления» к ним, «Москва» (1836. № 6), подписан вполне прозрачно: «Н. С – ш»37.

Автор сразу обнажает карамзинскую ориентацию своих опытов. Характерным образом выбирается и предмет – окрестности (ср. в зачине «Бедной Лизы», предваряющем знаменитую панораму столицы от Симонова монастыря: «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я…»), и маска рассказчика – человек прогуливающийся (ср. там же:«.. потому что никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты» и: «я <… > желал бы очертить картинки Московских летних гуляний, тем более, что бываю на оных по привычке, по охоте, а иногда и по должности»38). Показательно также, что практически все урочища, интересовавшие Селивановского (в задуманном, но не выпущенном отдельном издании должны были появиться очерки о Симоновом монастыре, Горенках и Сокольниках39) в свое время упоминались и в Карамзинском «путеводителе» по старой столице. И если появление в «Телескопе» прогулок по Царицыну и Петровскому-Разумовскому вполне предсказуемо, ибо туда ездили часто, то Горенки и Воскресенский монастырь принадлежали к менее популярным маршрутам эпохи, и внимание к ним, вероятно, обусловлено тем, что «Записка о… достопамятностях», перечисляющая не только обязательные для осмотра, но и «экзотические» места, была для Селивановского своего рода каноном, пусть конспективным. Среди описанных им точек – и те, которые в это время воспринимались как безусловно карамзинские: Сергиев (в московском обиходе нередко именовавшийся Лизиным) пруд, близлежащая сосновая роща, Симонов монастырь, где, по словам самого историографа, он «провел столько приятных летних вечеров, смотря на заходящее солнце с высокого берега Москвы-реки»40.

Здесь стоит отметить, что отношение Селивановского к тому сложному единству, которое текст «Бедной Лизы» образует с местом действия повести, с одной стороны, и фигурой автора – с другой, носило выраженно личный характер. В последние годы XVIII века «шрифтами Селивановского [-старшего]» – т. е. либо им самим, либо близким к нему типографом (возможно, П.П. Бекетовым) – были напечатаны два издания «Лизы»41. Не позднее 1815 года он приобрел дачу в Старом Симонове (в непосредственной близости от усадьбы Бекетова42), где проводил летние сезоны, а в последние годы жил постоянно и был погребен неподалеку, на монастырском кладбище. В бекетовском саду, впоследствии перешедшем к Селивановским43,уже в начале XIX века находились посвященные героине Карамзина домик-«беседка» и известковый грот.

пристрастие Москвы к Царицыну есть следствие многих впечатлений, переданных нашему поколению стариками, с восторгом вспоминающими и блестящий век Екатерины, и время своей молодости, и время создания Царицына, и наконец бывшего там начальника, Петра Степановича Валуева44.

Для поддержания этой памяти читателям сообщается информация об истории усадеб, дворцов, парков и их названий. Впрочем, сделать ее исчерпывающей Селивановский отнюдь не стремился: показательно, что, обратившись, в видах отдельного издания,

с просьбою ко всем старожилам и любителям Москвы о доставлении <… > подробнейших сведений по сему предмету, не пренебрегая ни устных преданий, ни поверий в народе сохранившихся45,

он так и не исполнил своего намерения. Куда важнее для него, по-видимому, было, сопрягая картины прошлого и настоящего, осторожно подключая ресурс личных эмоций, обрисовать московские окрестности в элегическом ключе и таким образом запечатлеть и х genii loci.

Полный воспоминаниями минувшего, в ясные дни осени, нагляделся я на сад Петровского, стоявший пусто, безмолвно, правильно. Облетелые аллеи его просвечивали лучами солнца вечернего и рано задергивались дымкою фантастических сумерок. Пестрые листья угасали, и ночь темная, подымаясь с востока с звездами крупными, выводила за собой воспоминания. Провести такую ночь вдали от города, в павильоне, окруженном длинными аллеями, наговорившись о минувшем веке, странном, гордом и чувствительном: не значит ли гадать в зеркале прошедшего?46

Не последняя роль в этом лирическом картографировании отведена историческим лицам-созидателям. В основу статьи «Воскресенск» положена выразительная параллель – патриарх Никон строил свою биографию так же осознанно, как, возводя Новый Иерусалим (где архитектура, в целом и в деталях, призвана выразить евангельскую историю и смысл христианства), переносил Святую землю в Россию и тем спиритуализовал окрестный пейзаж:

Мысль создать храм, где вместились бы все места, на коих совершалось великое событие искупления человечества, и представить существующие остатки оных в Палестине – есть мысль души, благоговеющей пред верою, глубоко проникнутой тоскою об отчизне спасения. Так набожное исступление Европы родило некогда Походы Крестовые: так сильная вера инока создала храм Ново-Иерусалимский. <…> Царь Алексей Михайлович, любуясь местом и мыслию Никона, все окрестные селения назвал именами священными: Село Скудельниче, Назарет, Ермон, реку Истру – Иорданом47.

Описанная интонация очерков, на наш взгляд, сложилась как следствие чтения LP (в особенности первого и третьего) и внутреннего сопротивления доминирующему в них безнадежному тону. В противовес пустоте, плоскости, неустойчивости и мертвенности русского прошлого и настоящего, для Чаадаева несомненных, Селивановский и набрасывает пленительные картинки московских окрестностей sub specie Karamzini. При этом рецепция им LP несводима к подспудному полемизированию. Селивановский знал иностранные языки, многократно бывал в Европе, где изучал постановку книгопечатного дела и закупал современное оборудование для типографии и словолитни, женился на девушке из итальянской семьи (представители рода Гизетти обосновались в России в начале XVIII века) и уже поэтому наверняка отдавал себе отчет в том, что пессимизм Чаадаева имеет некоторое право на существование. Отсюда второй план его очерков – фиксация энтропии, разрушения, отталкивающей немоты или безобразия большинства русских лиц («Взгляните на картину, писанную по приказу Царскому, где Никон изображен во весь рост, окруженный своими современниками и приверженцами. Умное, твердое лицо: но что за обыкновенные рожи около!»48). На этой ноте заканчивается рассказ о Царицыне:

Беседка на скате берега стала складочною таможнею хворосту; птичьи острова опустели; Нептун, высившийся среди разлива вод с камня, пестревшего пурпурными цветами мака, упал в подводные чертоги свои; острова обволокло тиною; к ним невозможно подъехать, и таинственные развалины на одном из них, с переходами, заросшими полынью, сделались теперь действительно недоступными. Вода в прудах много упала, не знаю почему; но думаю, что секрет в плотине, на которую сильно свидетельствуют обсохшие берега у верховья. Начало сада, как начало многих дел на Руси, держится в порядке; но пройдите глубже, и увидите небрежение: гроты обвалились, в беседках выбиты стекла, украшения берестою и мхами ободраны49,

на ней же целиком построен самый интимный из текстов цикла, посвященный Лизиному пруду:

…корни их [деревьев] омываются водою, которая и теперь полна по-прежнему, но более ста лет человек не заботится о тени. Только пень дуба остается от зеленой семьи своей, березы иные посохли, иные упали, иные порублены, иные изуродованы усердием писателей и стихов и прозы, и вовсе не интересных имен своих, думавших на белой коре их выдолбить себе воспоминание… Гнездо зелени, взлелеянное тихим трудом иноков, брошено на расхищение и людям и времени… Вот настоящее50.

В свете обрисованной рецепции LF особенно любопытно, что с появлением русского эквивалента первого из них, ФП, и подготовкой его к печати совпал выход в свет резюмирующего очерка Селивановского – «Москва». Цензурное разрешение соответствующему номеру «Телескопа» было дано 17 апреля 1836 года; примерно тогда же Надеждин получил от Чаадаева перевод его сочинения, о резкости которого, в сравнении с оригиналом, уже говорилось. По-видимому, это и подстегнуло новый виток размышлений Селивановского. На сей раз их предваряло издательское примечание, анонсирующее пафос текста и заодно отсылающее к опубликованным ранее частям цикла:

Сочинитель <…> москвич в душе, поставил себе целию ознакомить соотечественников с древнею столицею, матерью городов русских, сердцем народа русского, в очерках, наполненных патриотическими воспоминаниями, которыми кипит Москва51.

Автор «Московских окрестностей» снова прибегает к карамзинскому приему – рисует панораму, но взятую уже не с конкретной точки, а с высоты историософского полета. Куда более прямо, чем в остальных очерках, заявлено здесь несогласие не только с идеями ФП (об оторванности России от общего движения европейской цивилизации, о трагизме ее участи, о ее предназначении, об отсутствии у нее истории и т. д.), но и с его аналитической отвлеченностью и бесстрастным до оскорбительности тоном. Селивановский, судя по всему, с трудом удержался от личностей и не назвал тех «иных», которые пренебрегают старой столицей, персонифицирующей страну. Замечательно, однако, что в своем опровержении он точно воспроизводит последовательность рассуждений Чаадаева, не будучи, видимо, в силах преодолеть их риторическое обаяние.

Кто знает: быть может, ей [Москве] завещано быть восточным полюсом Европы, в противоположность блестящему западному, но уже переполненному, истощенному жизнью! <… > Вглядитесь: уже толща земли русской сдерживает своей гранитной твердостью физическое могущество Запада, и если вступит с ним в состязание нравственное, то, конечно, в Москве мысль великого народа достигнет силы творческой. <…> Золотые мечты! Назовите их болтовнею московскою, но не всякой променяет их на расчетливость ума, на его ледяную, гранитную бесчувственность…

<…> Думая о ней [Москве], я задумался, глядя на нее, загляделся <…> и только холодный смех образумил москвича-мечтателя… Глядь – кругом, передо мной стоит Москва каменная, безжизненная, словно оцепенелая, как огромное кладбище, крестами усеянное, мохом поросшее —…

<…> Напрасно стали бы искать объяснения усиления Москвы в систематических теориях образования городов западных. Там был другой мир, иное общество, законы которых неприложимы к духу русскому, своенравному, своеобразному, выражающемуся во всем по своему, который, действуя вопреки теории, заменяет знание понятливостию, умение сметливостью, расчет удачею, ловит налету случаи, таит хитрость в унижении, водится с другом и недругом, все стерпит, во всем откажет себе в пору трудную, все возьмет при случае и все потеряет, разгулявшись слишком весело; который, как будто созданный для опровержения всякой системы, то ленивый, то деятельный, не дорожит ничем и всем пользуется <…> Не нам, по крайней мере, этим духом взлелеянным, строить город Москву по силлогизмам историческим <… >

Почти беспримесная эмоция (фактический слой в этом очерке сведен к минимуму), озлобленная против холодности чаадаевских умозаключений и уничтожающая «Necropolis», выплескивается в нанизывании кумулятивных групп («на светлом, неровном раздолье столпились палаты, церкви, хаты, сады, башни с светлыми кровлями, улицы по косогорам разбежались с толпами горожан досужих, с вереницами столичных жителей»), в нагромождении метафор, рисующих столицу как живое существо («сердце, бьющееся жизнью народной», «пук нервов, узлом сошедшихся от всех оконечностей отечества; мозг тела огромного, прикрытый каменным черепом; пульс, по биению которого узнается сила кровообращения <…> феникс, из пепла возродившийся, оживясь стремлением соков целой России, стекавшейся к сердцу любимому», «паук многодеятельный», «дерево огромное» и проч. и проч.). Селивановский не без задора бравирует констатированными Чаадаевым ужасами отечественной истории: так, в пассаже об основании столицы он упоминает «весело пролитую кровь». Тем не менее описанное выше «биполярное» восприятие LP пробивается даже сквозь полемический запал. И в этом очерке, пусть бегло и в полувопросительной форме, констатируется энтропия («Ужели след минувшего истреблен совсем едкой пылью современного?»), а в одном из «параллельных» исторических экскурсов явственно резонируют унылые строки Чаадаева:

в ту пору, как величайшие события Европы шумно распадались в безобразной обширности империи Карловой, потом волнуясь слились в одну изумительную мысль, взмахнули знамя крестоносное, и толпы рыцарей с радостным криком водружали крест на стенах Иерусалима ветхозаветного – в ту пору когда все жило и действовало на юге и западе, Север и Восток оставались чуждыми делу общему, лесами поросшие, снегом осыпанные.

Помещение «Москвы» в «Телескопе» сравнительно незадолго до ФП (если бы график выхода журнала соблюдался, то 15-й номер вышел бы в августе) косвенно указывает на то, что Надеждин не только в общих чертах представлял себе возможную реакцию на него, но и стремился загодя обнародовать возражения, а также, возможно, инспирировал их создание.

Эмоциональный накал последнего очерка не помешал Селивановскому внести свою лепту в публикацию ФП. Хорошо известно, что номера, составившие последнюю, 34_ю, часть «Телескопа», печатались поочередно в типографиях Н. Степанова (14-й и 16-й) и Селивановского (13-й и 15-й). До того за все пять с половиною лет издания журнала у Селивановского вышла одна-единственная книжка – вторая за 1833 год (кстати, здесь помещен очерк «Лизин пруд…»). По-видимому, для Надеждина были важны сразу несколько моментов. Во-первых, его короткость с владельцем предприятия позволяла избавиться от лишних глаз и стадий типографского процесса (Селивановскому, знакомому со всеми его сторонами, наверняка нетрудно было и самому набрать нужный текст), чтобы до последнего момента продолжать работу над переводом, как того требовал Чаадаев52. Интересно, что errata к ФП – не столько коррекционного, сколько стилистического характера – изящно вверстаны в небольшое свободное место на последней полосе номера, вплотную к цензурному разрешению. Во-вторых, загрузив работой несколько типографий одновременно (что диктовалось необходимостью бороться с катастрофическим отставанием и параллельно выдавать номера за два года, 1836-й и 1835-й, а также «Молву»), он мог бы, в случае если бы атмосфера начала накаляться, оправдывать себя неразберихой в препровождении материалов цензору (для чтения и потом для выдачи билета) и в типографию – так, чтобы отделаться простым запрещением журнала. Оно, кстати, избавило бы Надеждина от выполнения обязательств перед подписчиками – подготовки и издания остававшихся восьми номеров за 1836 год. Так что трудно отделаться от мысли, что он, издатель весьма опытный, для того и выбрал взрывоопасный текст53.

На желание утрировать этот лихорадочный ритм указывают даты цензурных разрешений последних номеров «Телескопа»: № 14–13 сентября, № 15 – 29-го, № 16 – 30-го54. А на понимание Надеждиным того, что ситуация и в самом деле пришла к развязке, хотя и в куда более опасном варианте, – его печатное обращение к читателям журнала. В исследовательской литературе оно не слишком известно. На двух отдельных листках55 Надеждин в очередной раз извиняется за неисправность: «Издатель глубоко чувствует свою вину, замедлив так долго выдачей Телескопа за прошлый год. <…> За отъездом его в чужие края, в начале прошлого года56, последовала непредвиденная остановка, совершенно не зависевшая от редакции, которой вверено было продолжение журнала». Далее он пишет, что его по крайней мере нельзя упрекнуть в недостатке деятельности, и констатирует: «Теперь совесть его [издателя] очищена. Годовое издание совершенно выполняет все материальные условия программы. Относительно выбора содержания, смело можно сказать, что он делан был с усердием. – Сверх того, время еще впереди. Посвятив себя труду, издатель надеется загладить прошедшее будущею неутомимою деятельностью. Man kann, was mann will!57»

Примечания

1 Далее французский оригинал будем именовать LP, русский перевод – ФП.

2 Обзор исследовательской традиции по основным проблемам чаадаеведения см. в изд.: Чаадаев П.Я. Избранные труды / Сост., вступ. ст. и коммент. М.Б. Велижева. М., 2010. Далее в сносках – сокращенно: Чаадаев 2010 (с указанием страницы).

3 Вопрос о переводчике LP остается дискуссионным.

4 Сведения и литература о нем собраны: Лямина Е.Э. Селивановский Николай Семенович // Русские писатели, 1800–1917: Биографический словарь. М., 2007. Т. 5. С. 545–547.

5 О нем см., среди прочего: Гурьянов В.П. Радищев и Селивановский // От «Слова о полку Игореве» до «Тихого Дона»: Сб. статей к 90-летию Н.К. Пиксанова. Л., 1969. С. 297–304; Кононович С. Типографщик Селивановский // Книга: Исследования и материалы. М., 1972. Сб. 23. С. 100–123; Блюм А.В. Селивановский Семен Иоанникиевич // Книга: Энциклопедия. М., 1999. С. 584 (и по указателю).

6 Ср.: «Типография, словолитня, стереотипия и галванопластика, Семена Селивановского в Москве, с 1793 года» ([М.], б.г.). Это издание – рекламный каталог русских, французских, немецких, польских, греческих литер, а также линеек, «парентезисов», «цветков», «углов», виньет и прочих графических элементов набора, поставлявшихся в десятки российских типографий. На аналогичном издании 1834 г. сохранился инскрипт младшего из владельцев предприятия: «Павлу Лукьяновичу Яковлеву, любителю искусства типографического, от Селивановского» (экземпляр Музея книги РГБ). О различных периодах существования фирмы см.: Кононович С.С. Указ. соч. С. 100–105.

7 «… собрал и открыл я в конце 1807 года Библиотеку, состоящую из книг всякого рода на Российском языке в разных годах печатанных, заключающую более двенадцати тысяч томов, – которою доныне знатным количеством книг умножив, предлагаю всем любителям словесности и знаний, в Москве живущим, пользоваться» (Селивановский С. Известие // Каталог библиотеки, открытой при книжной лавке С. Селивановского в Москве. М., 1809. С. 1–2; изложены условия: «за чтение целый год 18 рублей. За полгода 12 рублей. За месяц 2 рубли 50 коп. Естьли же кто из подписавшихся пожелает сверх книг <…> пользоваться еще и чтением Московских и Санктпетербургских Ведомостей, также и всех периодических изданий в России печатающихся, тот, сверх показанной цены, прибавляет: На целый год 5 руб. На полгода 3 руб. На месяц 50 коп.»; сообщен адрес: «на Ильинке, против нового Гостиного двора»). Библиотека, по всей видимости, погибла в 1812 г.

8 РА. 1901. Кн. III. С. 539 (письмо к К.Я. Булгакову, 25 сентября 1829 г.).

9 Внушительный перечень взятых им дополнительно дисциплин см.: Оксман Ю.Г. К истории работы Белинского в «Телескопе» // Ученые записки Саратовского гос. университета. Саратов, 1952. Вып. XXXI. С. 251. В прошении о принятии в университет Селивановский сообщал: ранее «обучался в доме родителя моего» (ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 120. № 436. Л. 1); кто именно давал ему уроки, пока установить не удалось.

10 См., например, счет по изданию журнала «Московский вестник» (20 сентября 1827 г.), выставленный С.И. Селивановским Погодину: ОР РГБ. Ф. 231/III. Карт. 30. № 12.

11 Оксман Ю.Г. Указ. соч. С. 260.

12 Письма П.В. Киреевского к Н.М. Языкову / Ред., вступ. ст. и коммент. М.К. Азадовского. Л., 1935. С. 74.

13 См., например: Жихарев С.П. Записки современника. М., 1989. Т. 2. С. 170.

14 Запись в дневнике Неверова (от 26 января 1831 г.) цит. по: Насонкина Л.И. Московский университет после восстания декабристов. М., 1972. С. 269.

15 Селивановский выпустил составленный Писаревым сборник «Военные письма и замечания, наиболее относящиеся к незабвенному 1812 г. и последующим…» (М., 1817. Ч. 1–2).

16 ОР РГБ. Ф. 226. Оп. 6. № 27. Л. 7 об. (письмо от 9 апреля 1818 г.).

17 См.: РГАДА. Ф. 345. Собрание было передано (видимо, в последней четверти XIX столетия) в архив вдовой Н.С. Селивановского, который, разумеется, унаследовал его в полном виде: «Много любопытных бумаг и документов досталось мне от батюшки, человека неученого, но природно-умного и образованного самоучкою» (Записки Н.С. Селивановского // Библиографические записки. 1858. № 17. Стб. 515). Характеристику архива см. также: Кононович С.С. Указ. соч. С. 108.

18 Ср.: «Московский I-й гильдии купец Семен Иоанникиевич Селивановский волею Божиею 7-го числа сего июня скончался, оставя по себе единственного сына Николая, и при жизни покойного управлявшего делами его, который, принимая на себя все обязанности родителя, покорнейше просит <…> обращаться к нему» (Московские ведомости. 1835. № 48. С. 2409).

19 Дочери Антонио (Антона Адамовича) Гизетти, московского купца третьей гильдии, биржевого маклера, впоследствии получившего дворянство.

20 Так называется раздел процитированной выше статьи Ю.Г. Оксмана.

21 О салоне и доме Н.С. Селивановского в 1830-1840-е гг. см.: Из воспоминаний Н.В. Беклемишева о Мочалове и Белинском / Публ. М. Барановской // Лит. наследство. М., 1950. Т. 56. Кн. 2. С. 274–275; Галахов А.Д. Записки человека. М., 1999 (по указателю); Инсарский В.А. Записки. СПб., 1898. Ч. 1. С. 9–10.

22 Велижев М.Б. Петр Яковлевич Чаадаев // Чаадаев 2010. С. 9.

23 Чаадаев 2010. С. 605. Напомним, что уже в № 11 «Телескопа» за 1832 г. (ценз, разрешение – 4 августа) был помещен единственный, кроме ФП, чаадаевский опус, напечатанный при его жизни: подборка «Нечто из переписки NN (с Французского)», включающая так называемую статью «О зодчестве» и россыпь афоризмов.

24 См.: Галахов А.Д. Указ. соч. С. 142, 219.

25 Записка Н.А. Кашинцева (от 2 декабря 1836 г.) цит. по: Нечаева B.C. В.Г. Белинский: Учение в университете и работа в «Телескопе» и «Молве», 1829–1836. М., 1954. С. 384.

26 Записки Д.Н. Свербеева. (1799–1826). М., 1899. Т. II. С. 394.

27 Чаадаев 2010. С. 59 (фр. оригинал), 41 (перевод «Телескопа»).

28 Там же.

29 Из статьи «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств» (1802).

30 Об эффектах, возникавших при переводе LP, см.: Велижев М.Б. Указ. соч. С. 15–16; здесь же суммирована основная литература вопроса.

31 Письма П.В. Киреевского к Н.М. Языкову. С. 43 (письмо от 17 июля 1833 г.).

32 А также издание «Разные повести, переведенные Н. Карамзиным» (М., 1816) и др.

33 См. его письмо 1816 г. с обсуждением деталей предполагаемого тиснения (Библиографические записки. 1858. № 19. С. 582–583; это и восемнадцать других писем историографа сохранялись в семействе как реликвия и были предоставлены для публикации вдовой Н.С. Селивановского).

34 О его вкладе в это издание см. статью Д.М. Буланина в «Энциклопедии „Слова о полку Игореве“» (СПб., 1995. Т. 4. С. 280–281).

35 По подсчетам С.С. Кононович – более 70.

36 Определение из авторской сноски (Телескоп. 1832. № 9. С. 138).

37 На принадлежность «Московских окрестностей» Селивановскому указывает, помимо криптонима, такая черта его идиостиля, как инверсии (ср. процитированный выше инскрипт). По ним его тексты опознавались современниками:«…странная конструкция и прилагательные после существительных заставляют меня подозревать, что это Селивановский» (соображения Станкевича в связи со статьей о московской премьере «Ревизора» [Молва. 1836. № 9. С. 260–264] – Переписка Н.В. Станкевича. М., 1914. С. 414; письмо к Белинскому от и августа 1836 г.).

38 Телескоп. 1832. № 9. С. 138. Под «должностью» подразумевается, судя по всему, ведение раздела «Московские записки» в «Молве». Знакомый Селивановского вспоминал, что в 1834 г. тот «ежедневно таскал» его «по всевозможным клубам и театрам» (Инсарский В.А. Указ. соч. С. 9).

39 Телескоп. 1834. № 1. С. 40 (примеч. издателя). Перечисленные тексты, насколько нам известно, в свет не вышли и, скорее всего, не были написаны. Зато в 1843 г. Селивановский напечатал составленное В.В. Пассеком «Историческое описание московского первоклассного общежительного Симонова монастыря». Заметим здесь же: очерк «Лизин пруд…» посвящен «Н. И.П.», т. е. Н.Д. Иванчину-Писареву, убежденному карамзинисту, что дополнительно указывает на связи Селивановского с московским кругом приверженцев Карамзина.

40 «Записка о московских достопамятностях» цит. по изд.: Карамзин Н.М. Записки старого московского жителя. М., 1988. С. 318.

41 См.: Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII в. М., 1964. Т. 2. № 2814, 2815.

42 Об этом соседстве и дружбе типографов см., в частности: Кетов А.П. Отрывок из воспоминаний Бекетова // Щукинский сборник. М., 1902. Вып. 2. С. 455.

43 См.: ЧусоваМ.А. Бекетовы и Селивановские в Симоновой слободе // Московский журнал. 2000. № и. С. 47.

44 Телескоп. 1832. № 9. С. 138.

45 Телескоп. 1834. № 1. С. 39–40.

46 Там же. С. 47.

47 Телескоп. 1832. № 12. С. 539, 549.

48 Там же. С. 549.

49 Телескоп. 1832. № 9. С. 143.

50 Телескоп. 1833. № 2. С. 256.

51 Телескоп. 1836. № 6. С. 155.

52 Ср. в показаниях Надеждина: «.. когда статья была уже отпечатана, но книжка журнала не вся еще была готова, сочинитель пожелал видеть чистые листы, которые и были к нему посыланы. На этих листах он сделал сам перемены, помещенные в опечатках при конце той книжке, где статья напечатана» (цит. по: Чаадаев 2010. С. 605).

53 Что не исключает частичного совпадения его взглядов с позицией Чаадаева. Об этом см.: Манн Ю.В. Надеждин Николай Иванович // Русские писатели, 1800–1917: Биографический словарь. М., 1999. Т. 4. С. 211.

54 9 октября, примерно через неделю после выхода номера с ФП, Надеждин предпринял еще один «затемняющий» шаг: выслал в положенные петербургские инстанции (Публичную библиотеку и Главное управление цензуры), не 14-й и 15-й номер, а два 14-х (см.: Чаадаев 2010. С. 883).

55 В коллекции Государственной публичной исторической библиотеки они приплетены к последней (30-й) части «Телескопа» за 1835 г., выпущенной с большим опозданием (цензурное разрешение ей – 22 августа 1836-го).

56 Уловка самооправдания: Надеждин набавляет себе полгода в отсутствии, хотя на самом деле он уехал за границу в середине 1835-го.

57 Сохраняем орфографию Надеждина в усеченной цитате из сочинения И.К. Лафатера «Физиогномические фрагменты, способствующие познанию людей и любви к людям» («Physiognomische Fragmente zur Beforderung der Menschenkenntniss und Menschenliebe», 1775–1778). В оригинале: «Man kann, was man will, und man will, was man kann» («Мы можем то, что хотим, и хотим то, что можем»). Цитата, приписанная, впрочем, графу Акселю Оксен-шерна, служила девизом запрещенному в апреле 1834 г. журналу «Московский телеграф» (за указание благодарю А.С. Бодрову). Это еще один резон видеть в словах Надеждина прощание, а кроме того – «салют Николаю Полевому», унылую убежденность в том, что и «телескопское» дело, по уже обкатанной модели, неумолимо приобретает политическую окраску.

58 Цит. по: Оксман Ю. Переписка Белинского: Критико-библиографический обзор // Лит. наследство. М., 1950. Т. 56. Кн. 2. С. 232.

Вера Мильчина. Правда, но неточно Эпизод парижской газетной полемики 1838 года

В 1830-е годы видное место на правом фланге парижской политической прессы занимала газета «Мода» (La Mode). Созданная в 1829 году как – в полном соответствии со своим названием – обзор модных новинок и светских нравов, она в 1831-м, после Июльской революции, была продана своим основателем Эмилем де Жирарденом представителям легитимистской оппозиции, сторонникам свергнутой старшей ветви Бурбонов, и на протяжении 1830-х годов продолжала бороться с правительством «узурпатора» Луи-Филиппа, избранного королем французов 7 августа 1830 года. Один из эпизодов этой борьбы, окончившийся для «Моды» весьма печально, относится к февралю 1838 года.

В шестом выпуске газеты, увидевшем свет 10 февраля, были напечатаны два текста, настолько возмутившие «июльское» правительство, что оно подвергло «Моду» судебному преследованию, и та процесс проиграла. Это был далеко не единственный процесс против публикаций «Моды», однако для нас представляет особый интерес именно этот случай, поскольку оба крамольных текста так или иначе связаны с Россией.

Началось все в первых числах февраля 1838 года, когда либеральная газета «Французский курьер» (Courrier fran^ais) напечатала следующую информацию: «Среди многочисленных неприятностей, которые подстерегают наше правительство в его отношениях с иностранными державами, иные неизвестны публике, хотя серьезность их не подлежит сомнению. Его московитское Величество обращается к нашему правительству и даже к королевской фамилии в тоне столь высокомерном, что самые незлобивые умы не могут этим не возмущаться. Вот факты, которые говорят сами за себя: стремясь как можно надежнее оградить Россию от французского либерализма , император Николай запретил своим подданным ездить во Францию и, главное, жить в Париже. Приказ этот касается всех московитских вельмож без исключения. Князь Ливен, гордый своим высоким чином и услугами, которые он, по его мнению, оказал России, из Женевы попросил свое правительство о дозволении поселиться в Париже. Каково же было его удивление, когда собственноручное письмо императора напомнило ему, что он человек слишком хорошего рода для того, чтобы являться при дворе этого… (мы доканчивать фразу не станем, однако весьма многие в Париже дочли злополучное письмо до конца)».

Информация «Французского курьера» была в самом деле подхвачена «весьма многими» (хотя и не всеми) газетами разной политической ориентации, которые, каждая со своей стороны и по своим причинам, усмотрели в письме, якобы написанном русским императором, оскорбление чести Франции. Эта обида видна в заметке легитимистской (впрочем, самой левой из монархических) «Французской газеты» (Gazette de France, 7 февраля 1838 года), которая утверждает, что, если король и его премьер-министр (в 1838 году этот пост занимал граф Моле) дорожат своей честью, они не вправе спускать северному самодержцу подобное обхождение. Но ничуть не меньшая обида выражена в реплике либеральной газеты «Торговля» (Commerce, 6 февраля 1838 года), которая увидела в аристократической спеси северного государя оскорбление демократических основ французской конституционной монархии: левая газета признает, что «для людей плебейских убеждений фраза царя не несет в себе ничего оскорбительного», однако даже журналисты этой оппозиционной газеты соглашаются, что для французской царствующей династии – высокородной, но «не признаваемой за таковую европейской аристократией», фраза эта звучит крайне унизительно. Впрочем, если названные периодические издания ограничились цитированием фразы из пресловутого письма с пропущенной оскорбительной аттестацией Луи-Филиппа (фразы, которую они, по выражению «Торговли», «полагали подлинной»), то «Мода» пошла гораздо дальше.

В шестом выпуске она напечатала под рубрикой «Министерство иностранных фарсов» послание, якобы адресованное главой французского кабинета графом Моле1 русскому послу в Париже графу Палену2: «Нижеподписавшийся познакомился во многих французских и иностранных газетах с письмом, посланным Его Величеством Императором Всероссийским князю Ливену, и считает своим долгом заметить графу Палену, что письмо это содержит пропуск, который делает некоторые его пассажи совершенно непонятными. Поскольку нижеподписавшийся не считает себя способным самостоятельно разгадывать русские логогрифы, он смиренно просит графа Палена разъяснить, что именно французской нации следует понимать под фразой: „Вы человек слишком хорошего рода, чтобы являться при дворе этого…“ Этого кого? Какое слово надобно поставить на место точек? Нижеподписавшийся тем сильнее желал бы это узнать, что, несмотря на все старания, собственное его воображение бессильно ему помочь. Нижеподписавшийся убежден, что пропущенное слово не могло не быть бесконечно лестным для Его Величества короля французов, но ему хотелось бы получить подтверждение из уст самого графа Палена. Нижеподписавшийся убежден, что вышеупомянутая фраза была искажена каким-либо неловким чиновником Его Величества Императора Всероссийского и что вместо слов: „Вы человек слишком хорошего рода“ следует читать: „Вы человек недостаточно хорошего рода“. Тогда все станет ясным и фраза зазвучит совершенно естественно, ибо ее можно будет дополнить следующим образом: „Вы человек недостаточно хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого великого короля, где обычно принимаются только Бартов и Тьеров, Персилей и Дюшателей, Вьенне и Дюпенов <…>3 и прочих знаменитостей в том же роде“. Нижеподписавшийся льстит себя надеждой, что это простое толкование удостоится милостивого одобрения графа Палена и что двор этого… (несколько точек) будет впредь лишь укреплять то согласие, какое царит ныне между московитским орлом и июльским петухом». Ответное послание, написанное от лица Палена, содержит позволение истолковывать фразу императора «как угодно», а в конце мнимый «Пален» сообщает, что «пользуется очередным случаем не заверять г-на графа Дюмолле в своем нижайшем почтении». Ответом «Палену» служит бумага за подписью Дюмолле: «Итак, мы согласны в том, что спорное место следует читать так: „Вы человек недостаточно хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого великого короля“, и проч., и проч. Нижеподписавшийся тем более рад этой счастливой развязке, что в противном случае, поскольку сам он, как ни прискорбно, не имел бы возможности прибегнуть к оружию для отмщения за честь Июльского трона, пришлось бы развязать страшную европейскую войну, конца и исхода которой невозможно предвидеть. <… > Нижеподписавшийся пользуется очередной лестной возможностью заверить графа Палена в совершенном унижении, с каким он имеет честь быть его покорным слугой»4.

Таким образом, легитимистские журналисты предъявляют премьер-министру Луи-Филиппа (а через его голову и самому королю) обвинение в трусости, нежелании и неумении отстаивать собственное достоинство и в своего рода «низкопоклонстве» перед российским императором5.

Выяснение отношений с Луи-Филиппом «Мода» продолжила в другом, еще более скандальном тексте, опубликованном в том же номере от 10 февраля. Текст этот, носящий отчасти «юбилейный» характер, называется «Другие времена, другие нравы, или Два февраля. Современные сцены. Февраль 1820, февраль 1838». Место действия февральской сцены 1820 года – фойе парижской Оперы вечером 13 февраля. Этот тот самый день, когда на ступенях Оперы шорник Лувель заколол герцога Беррийского, племянника царствующего короля Людовика XVIII и возможного наследника престола. Происходящее описано глазами двух собеседников: один, шевалье, недавно вернулся из России, куда эмигрировал во время французской революции еще в конце XVIII века и где он, по его собственным словам, жил, не страшась «пасть жертвой либеральной идеи, заточенной в виде бунта, заговора или стилета». Второй, командор, не покидал Франции и после низложения Наполеона сделал успешную военную карьеру при Бурбонах. Собеседники начинают разговор до убийства герцога Беррийского, а заканчивают его сразу после. До убийства они обращают внимание прежде всего на подобострастие, которое герцог Луи-Филипп Орлеанский (будущий король, чего, впрочем, в 1820 году еще никто знать не мог) выказывает в общении с членами царствующего дома: он, говорит шевалье, «согнулся так низко, как будто что-то обронил и ищет потерянное на земле» – а командор поясняет, что это исключительно от почтения к королевской фамилии. Шевалье, однако, в это не верит; он хорошо помнит о революционном прошлом отца герцога Луи-Филиппа Орлеанского, Филиппа-Эгалите, да и самого герцога, которого «можно было чаще увидеть в клубе якобинцев, чем во дворце Тюильри», и не устает напоминать об этом своему благодушному собеседнику.

Между тем по театру разносится весть о том, что герцог Беррийский смертельно ранен. Оба собеседника скорбят о нем, но важнее другое: устами шевалье «Мода» обвиняет Орлеанское семейство если не в практическом исполнении этого преступления, то по крайней мере в его моральной поддержке. Командор говорит: «Посмотрите, как удручены случившимся герцог Орлеанский, его жена и сестра; у них слезы на глазах», а шевалье отвечает: «Орлеаны чуют приближение короны: они знают, что готовит им судьба». Выходит, будто Орлеаны едва ли не вдохновили Лувеля на убийство – обвинение совершенно безосновательное, ибо известно, что шорник действовал на свой страх и риск, под действием собственных антироялистских и бонапартистских убеждений6, Орлеаны же никакого отношения к убийству не имели, хотя молва порой утверждала обратное7.

Вторая сцена происходит в феврале 1838 года, уже при новой власти, ненавистной легитимистам. Командор и шевалье встречаются вновь на придворном балу во дворце Тюильри, который «Мода» называет «образцом всех революций, политическим пандемониумом, громадным галопом покаяний, ересей и отречений, галопом, участники которого скачут по кругу не в такт музыке, но зато с парижским патридиотизмом8: картину эту можно уподобить вакханалии Калло, а еще вернее, девятому, самому последнему кругу дантовского ада9, устроенному в кабаке». За 18 лет, прошедших с февраля 1820 года, один из собеседников, командор, прижился при новом июльском дворе не хуже, чем при дворе эпохи Реставрации, а другой продолжал жить в России, где из шевалье де Бретинье превратился в графа Новорова и стал «подданным самодержца, которого вы здесь именуете северным варваром, а мы почитаем величайшим из государей, правивших Россией». Командор изумляется: «Как! вы стали подданным Николая?» – «Но вы же стали подданным Луи-Филиппа!» В финале, осмотрев придворных нового короля и убедившись, что все, кто в прошлом был предан старшим Бурбонам, при новом режиме так же преданно служат Бурбонам младшим, шевалье говорит: «Прощайте, любезный командор, я возвращаюсь к моим татарам, моим калмыкам и моим башкирам, возвращаюсь в свои степи; вернусь через двадцать лет, и если Господь продлит ваши дни, я охотно взгляну на новых верноподданных, которых вы мне представите»10.

За эти два материала правительство, как уже было сказано выше, возбудило против «Моды» судебный процесс (управляющий газеты Вуалле де Сен-Фильбер и ее директор виконт Эдуард Валын были обвинены в оскорблении особы короля), причем известие о возбуждении дела дошло до заинтересованных лиц в день печального юбилея, ровно через 18 лет после убийства герцога Беррийского. Как пишут сами журналисты «Моды» в седьмом выпуске 1838 года: «13 февраля, ни днем раньше и днем позже, выйдя из храма, где служили заупокойную мессу по герцогу Беррийскому, мы получили извещение о том, что нам предстоит ответить перед правосудием за статью, в которой мы сравниваем февраль 1820 года с февралем года 1838-го»11. Заседание (во время которого, по выражению самих обвиняемых, «на скамье подсудимых вместе с журналистами „Моды“ оказалась сама история Франции»12) состоялось 20 февраля 1838 года и, несмотря на то, что газету защищал один из самых знаменитых адвокатов легитимистского лагеря, А.-Л.-М. Эннекен, окончилось не в пользу «Моды»: редакцию приговорили к уплате штрафа в 4000 франков, а ее управляющего Вуалле де Сен-Фильбера – к шестимесячному заключению); сам скандальный номер газеты, согласно приговору, следовало уничтожить, а текст приговора опубликовать в следующем выпуске. Процесс освещался в парижской прессе, прежде всего в легитимистских изданиях «Французская газета» (где инкриминируемые «Моде» статьи перепечатаны почти полностью) и «Ежедневная газета» (Quotidienne), а затем сама «Мода» напечатала по свежим следам отдельную брошюру «Процесс „Моды“», где воспроизвела и речь государственного обвинителя П.-Ш. Нугье-младшего, и речь защитника13. Главным предметом обсуждения обоих юристов стало не что иное, как отточие в письме, якобы адресованном императором Николаем князю Ливену. По словам адвоката Эннекена, Лобардемон14 говорил, что ему довольно двух строк, написанных любым человеком, для того чтобы этого человека повесить; так вот, продолжает Эннекен, «мы сильно ушли вперед; нам не надобно уже и двух строк, мы ограничиваемся отточием»15. Прокурор утверждал, что отточие это может быть заполнено только словами, оскорбительными по отношению к Луи-Филиппу.

Адвокат, со своей стороны, тоже пустился в разгадывание того, что мог иметь в виду автор письма и какие слова из этого письма в газетных публикациях опущены: «Царь признает только право рождения, право же Луи-Филиппа, напротив, основывается на суверенитете народа. Император Николай хотел сообщить князю Ливену следующую мысль: вы человек слишком хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого короля баррикад и буржуазии; эту мысль можно запросто приписать императору Николаю; она серьезна, она благородна, наконец, она логична»16.

Адвокат Эннекен, таким образом, вполне допускал, что письмо императора князю Ливену достоверно. Того же мнения придерживались и многие из упоминавших письмо парижских журналистов: они, во всяком случае, не видели ничего невероятного в том, что северный самодержец отзывается о французском собрате именно в таком тоне. Сами журналисты «Моды» до вынесения им приговора вопросом о достоверности письма не задавались, но после приговора в ней усомнились. Они рассуждали следующим образом: «Теперь, когда министр предписал нам заплатить четырьмя тысячами франков и шестью месяцами тюрьмы за одно-единственное письмо, пришедшее, как утверждают, из России, мы позволим себе задать вопрос: а было ли написано это письмо? Были ли произнесены процитированные слова? Если же письмо это не более чем апокриф, почему правительство не приказало официальной газете „Монитёр“ опровергнуть это сообщение, напечатанное в стольких немецких и французских газетах? Опровергнуть его следовало еще прежде суда над нами, который в этом случае вовсе бы не состоялся. Еще более обязательно опровергнуть его теперь, когда нам вынесен приговор, ибо если этого опровержения не последует, найдутся люди, которые сочтут, что г-ну Моле легче требовать объяснений у „Моды“, чем у посла России; а между тем мы, хотя и не принадлежим к партии „золотой середины<С17, остаемся французами, и нам досадно, что г-н Моле так мало заботится о своей чести. Случай ли всему виной, или французский кабинет побоялся, что российский император не сможет заплатить 4000 штрафа, ибо пожар Зимнего дворца18 истощил его казну? Ведь, по чести говоря, если Император произнес злополучную фразу, к штрафу и тюремному заключению следовало приговорить его»19.

Так писал император злополучное письмо или нет? Пожалуй, самый верный ответ на этот вопрос дал прокурор Нугье, назвавший письмо «невероятным». Впрочем, еще правильнее было бы оценить версию событий, предложенную французскими газетчиками на основе этого якобы подлинного письма российского императора, формулой из старого анекдота: «правда, но неточно».

Правда, что император Николай I после Июльской революции не поощрял поездки своих подданных в Париж, и французские журналисты об этом знали. Правда, что император считал короля французов Луи-Филиппа незаконно занимающим французский престол и не соглашался именовать его братом, как это было принято между европейскими монархами, а до середины 1830-х годов даже слово «король» применительно к нему употреблял в разговорах с третьими лицами с большой неохотой20. Правда, что у светлейшего князя Христофора Андреевича Ливена (1774–1838), многолетнего (1812–1834) российского посла в Лондоне, а с 1834 года попечителя при особе наследника цесаревича Александра Николаевича, были основания стремиться в Париж: там с 1835 года жила его жена Дарья Христофоровна Ливен, урожденная Бенкендорф, которая, несмотря на уговоры мужа и недовольство императора, не желала возвращаться в Россию. В письмах к доверенному лицу императора Николая графу А.Ф. Орлову и собственному брату шефу жандармов графу А.Х. Бенкендорфу она умоляла упросить императора позволить ей остаться в Париже, мотивируя это дурным состоянием своего здоровья, и как раз накануне парижского газетного скандала, в самом конце 1837 года, князь Ливен в письме к императору констатировал свое поражение: уговорить жену покинуть Париж ему не удалось21. Сам Ливен находился отнюдь не в Женеве (как утверждали парижские газеты); в конце декабря 1837 г°Да он был в Неаполе22, в феврале 1838-го – в Германии23, а с мая 1838 года должен был сопровождать наследника в заграничном путешествии, в маршрут которого Париж, разумеется, не входил24. Княгиня Дарья Христофоровна имела в Париже салон, посещаемый политиками самых разных направлений (та же «Мода» на год раньше описываемых событий назвала его «справочной конторой всего дипломатического корпуса»25), и не делала тайны из своей борьбы за право остаться в столице Франции; печальными перипетиями своих взаимоотношений с мужем и императором она делилась как со своими многочисленными корреспондентами, так и с парижским возлюбленным Франсуа Гизо (в недавнем прошлом министром образования, а в описываемый период депутатом и активным противником премьер-министра Моле). Это все правда.

«Неточности» же заключаются в том, что император Николай конечно же не стал бы в письме к князю Ливену употреблять бранные слова по поводу короля Луи-Филиппа, как бы он к нему ни относился, а многоопытный дипломат князь Ливен, даже если допустить, что подобное письмо было написано, не стал бы делать его предметом гласности. Парижские журналисты просто использовали дошедшие до них слухи о спорах супругов Ливен касательно места их возможного свидания и создали на их основе свой политический памфлет. Начал «Французский курьер», а «Мода» подхватила и заострила исходный материал в своих полемических целях.

Но вот вопрос: против кого была направлена эта полемика и можно ли считать ее эпизодом русско-французских отношений?

На мой взгляд, нельзя. Хотя Россия фигурирует в обеих скандальных статьях «Моды», совершенно очевидно, что волнует легитимистских журналистов в данном случае отнюдь не она. В первой статье газетная утка про оскорбительное письмо русского царя становится поводом для сведения счетов с ненавистным французским премьер-министром, а во второй служение российскому самодержцу ставится на одну доску со служением Луи-Филиппу, что в устах журналиста легитимистских убеждений уж точно похвала небольшая, ибо Луи-Филиппа легитимисты не уважали вовсе. Конечно, в образе французского шевалье, который предпочитает быть русским графом в окружении татар, башкир и калмыков, лишь бы не находиться при дворе короля французов и не подвергаться «либеральной опасности», нельзя не увидеть отражение легитимистского «русского миража» – концепции, представлявшей Россию как идеальную страну патриархального порядка, противостоящую конституционному хаосу26. Однако в данном случае этот мотив, которого «Мода» вообще не чуждалась27, звучит вполсилы; французов интересует вовсе не Россия, а их собственные злободневные внутренние проблемы. Россия здесь – как и во многих других ситуациях – отнюдь не предмет внимания, а только повод для разговора о своем, о наболевшем; язвительные стрелы «Моды» направлены против главы французского кабинета, а русский посол участвует в этом эпистолярном скетче на правах статиста28.

Это, пожалуй, основной вывод, который можно сделать из рассмотренного эпизода: не всякий иностранный текст, где упомянута Россия, свидетельствует об интересе к России; нередко он служит лишь поводом для выяснения внутриполитических взаимоотношений. Так было в XIX веке; с тех пор ситуация, по-видимому, изменилась, но не кардинально. Не изменился и другой закон существования политической прессы: «информационный повод» (реальный или выдуманный) порождает целую вереницу откликов, и начинает казаться, что важнее этого случая нет ничего на свете. А месяц спустя об этом происшествии никто уже не помнит. Именно так произошло с мнимым письмом императора Николая I к князю Ливену и судом над газетой «Мода»29.

Примечания

1 В тексте «Моды» он именуется Дюмолле – именно потому, что реальный Луи-Матье Моле (1781–1855) не имел перед своей фамилией ни «де», ни «дю»; его род принадлежал к дворянству мантии, а сам он, хотя и имел графский титул, был графом не старинным, а свежеиспеченным – наполеоновским; в 1837–1839 гг. он был главой кабинета и предметом страстной ненависти для всех современных ему политиков, от республиканцев до легитимистов: по этому поводу они образовали в палате депутатов так называемую «коалицию», которая вела активную борьбу против председателя правительства. См.: Sedouy J.-A. de. Le Comte Mole, ou la Seduction du pouvoir. Paris, 1994. P. 188–210.

2 Этот прием использовался журналистами «Моды» регулярно; на страницах легитимистской газеты постоянно публиковались письма, якобы адресованные деятелями июльского режима иностранным политикам и ответы этих последних; цель этих публикаций была всегда одна и та же: лишний раз подчеркнуть, как мало чужестранцы уважают июльскую Францию.

3 Опускаю дальнейший перечень политических и государственных деятелей Июльской монархии (министров и депутатов), которых легитимистская «Мода» презирает за незнатное происхождение.

4 La Mode. 1838. Livraison 6. P. 140–141.

5 «Мода» постоянно упрекала Луи-Филиппа и его правительство за то, что по их вине российский император «бойкотирует» Францию; так, в апрельском выпуске 1838 г. среди первоапрельских шуток фигурирует такая: российский император после недолго пребывания в Берлине нанесет визит вежливости июльскому правительству. Вот другой образец юмора «Моды» по этому поводу: в разделе «Шпильки» февральского шестого выпуска сообщается, что, по слухам, господин Моле собирается наградить июльским орденом российского императора; вот, заключает «Мода», сугубо национальный способ мести. Еще одна «шпилька» из этого же выпуска цитирует слова, якобы сказанные тем же самым Моле: «Ваш так называемый северный колосс не имеет ровно никакого веса, и я без труда это докажу: он каждый день наступает мне на ногу, а я этого даже не замечаю» (Ibid. Р. 184).

6 Подробному разъяснению того обстоятельства, что Лувель не был ничьим ставленником и не представлял никакой политической партии, посвящено новейшее исследование: Malandain G. L’ intro livable complot: Attentat, enquete et rumeur dans la France de la Restauration. Paris, 2011.

7 Ibid. P. 33, 222–223.

8 В оригинале неологизм patrouillotisme.

9 Этот круг у Данте предназначен для предателей и изменников.

10 La Mode. 1838. Livraison 6. P. 150–152.

11 Ibid. Livraison 7. P. 171. «Мода», возможно, в силу того, что ее монархический идеал остался в далеком прошлом, была особенно внимательна к «юбилеям», по преимуществу печальным: в июне 1838 г. она посвятила статью даже такой сравнительно малоизвестной дате, как 9 июня 1795 г. – день смерти Людовика XVII, сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты, который умер в десятилетнем возрасте, не царствовав ни дня.

12 La Mode. 1838. Р. 184.

13 По закону периодические издания не имели права объявлять подписку по сбору средств для уплаты штрафов; однако «Мода» издала свою брошюру тиражом 10 ооо экземпляров и продавала ее по

5 франков за экземпляр – по всей вероятности, в надежде получить финансовую поддержку от единомышленников.

14 Безжалостный судья, подручный кардинала Ришелье в политических процессах первой половины XVII в.

15 Ту же тему развивала 22 февраля 1838 г. и «Французская газета»: если в сентябре 1835 г. (когда был принят довольно жесткий закон о печати, запрещающий, в частности, нападки на короля и правительство) июльское правительство пыталось объявить уголовно наказуемым деянием намеки (впрочем, эту статью так и не утвердили), то теперь прокуратура берется истолковывать отточие, т. е. полное отсутствие слов. «Вот это и называется прогрессом! Есть о чем задуматься сторонникам революций».

16 Proces de la Mode. P., 1838. P. 30–31.

17 Неофициальное название правящей партии.

18 Зимний дворец вспыхнул вечером 17/29 декабря 1837 г. и сгорел почти полностью; об этом событии и о последующих мерах, принятых для восстановления дворца, писала парижская пресса. См. подробнее: Мильчина В. А. Россия и Франция: Дипломаты, литераторы, шпионы. СПб., 2006. С. 364–369; Майофис М. Л. Чему способствовал пожар? Антикризисная российская публицистика 1837–1838 годов как предмет истории эмоций // Новое литературное обозрение. 2009. № юо. С. 156–183. В январе 1838 г. «Мода» отзывалась о русском императоре и его поведении во время и после пожара гораздо более доброжелательно, чтобы не сказать восторженно, и противопоставляла «самоотверженность» этого монарха, «которого газета Journal des Debats в припадке раздражительности именует варваром и полудикарем», поведению французской королевской фамилии, которую происшедший почти в то же время пожар в парижской зале Фавара, где давала представления Итальянская опера, оставил равнодушной. См.: La Mode. 1838. Livraison 3. P. 72–73.

19 Ibid. Livraison 9. P. 196.

20 Свидетельство французского посла в России П. де Баранта на этот счет см.: Barante P. de. Souvenirs. Paris, 1895. Т. 5. P. 487 (донесение от 22 октября 1836 г.).

21 Daudet E. Une vie d’ambassadrice au siecle dernier / 5е ed. Paris, 1910. P. 210–230.

22 Ibid. P. 229.

23 Таньшина Н.П. Княгиня Ливен: Любовь, политика, дипломатия. М., 2009. С. 160.

24 Правда, позже у Ливена появилось намерение после окончания путешествия приехать в Париж и провести там зиму (Там же. С. 175), но осуществлению этих планов помешала смерть: князь скончался в Риме 29 декабря 1838 г.

25 La Mode. 1837. Mars. P. 174.

26 См.: Мильчина В.А. Указ. соч. С. 344–389.

27 См., например, в июньском номере противопоставление императора Николая – «северного деспота, московитского тигра», который спокойно прогуливается по улицам Берлина, не боясь покушений, «народному королю, буржуазному монарху» Луи-Филиппу, который, спрятавшись в своем дворце, точно заяц в норе, вздрагивает от каждого шороха (La Mode. 1838. Livraison 12. P. 289).

28 Характерно, что когда А.И. Тургенев в те же февральские дни 1838 г. «пристраивал» на предмет написания рецензии брошюру П.А. Вяземского о пожаре Зимнего дворца, опубликованную в Париже его же стараниями (она вышла из печати 12 февраля 1838 г.), то некий парижский журналист посоветовал отнести ее в «Моду», которая «воспользуется сим случаем и разругает либералов» (цит. по: Мильчина В.А. Указ. соч. С. 365).

29 Короткое упоминание о нем можно найти только в монографии, специально посвященной истории этой газеты: Grenville Е. de. Histoire du journal la Mode. Paris, 1861. P. 488.

Татьяна Никольская. Рецепция творчества Вагинова в петербургской прозе конца XX – начала XXI века

Проза Константина Вагинова стала известна в кругах молодых ленинградских литераторов, причислявших себя к неофициальной культуре, начиная с 1960-х годов. Так, Е. Звягин услышал это имя в кофейне на Малой Садовой, среди завсегдатаев которой были будущие специалисты по Ваганову и кругу М. Бахтина – В. Эрль и Н.И. Николаев. В1981 году Звягин посвятил Вагинову эссе «Труды Константина из Петрополиса», опубликованное в самиздатском журнале «Обводный канал» (1982. № 3). Звягин сопрягает впечатление от прозы Вагинова с детскими впечатлениями от карусели на Петроградской стороне. Радость от забавы сочеталась у ребенка со страхом, вызванным местной шпаной из ремеслухи, вооруженной бритвами и ножами, и распорядителем карусели – пьяным инвалидом на деревянной ноге. «Вспоминается эта двоящаяся картина, когда читаешь романы Вагинова, – пишет Звягин, – ибо видеть в веселом – ужасное, это горькое свойство глаза, было присуще ему в полной мере. И радостно-гадостная реальность богоспасаемой нашей отчизны – Города – услужливо этому свойству споспешествует»1.

В прозе Вагинова Звягин выделяет гротеск как основной прием, «ибо жизнь на изломе то и дело подсовывает несоразмерности в духе Бамбоччио»2, внимание к мелочам уходящего быта, служащим спасительной соломинкой для их владельцев и продавцов, «ориентацию на восприимчивого читателя, получающего радость от искусно сделанной вещи»3. Эти черты присущи и прозе Звягина 1980-х годов, вошедшей в его первую книгу «Кладоискатель» (Л., 1991), состоящую из описаний прогулок по любимым местам города, встреч с маргиналами разных мастей – живописными пьяницами, девушкой, переключающей наркоманов на созерцание цветных стеклышек в калейдоскопе, подпольного богача, который спас героя от финского ножа и угостил гастрономическими изысками4.

Рассказы и повести Звягина написаны в монологической форме. В цитированной нами статье о Ваганове Звягин так определяет функцию монолога у писателя: «Герой Вагинова – реальность надличностного порядка – формирует реальность его письма. Это нескончаемый авторский монолог; в сущности эссеистического плана. Монолог то лирический, то горько-ироничный, то звучащий затаенно больно, то отдающий должное обычной и всегда новой радости человеческого прозябания»5. По мнению Н.И. Николаева, эта характеристика приложима и к прозе Звягина. В отличие от многих монологистов, авторов исповедальной прозы, он избежал стилевого поражения путем ухода от жизнетворчества, сознательного отделения Звягина-человека от Звягина-литературного героя6.

При общей ориентированности на вагиновскую прозу прямых реминисценций из Вагинова у Звягина почти нет. Только в игровой вещи «Звягин в Петербурге» (1981), написанной под псевдонимом «Лидия Гидеминченко», одна из героинь, Стигматова, экскурсовод по Петропавловской крепости, несколько раз в различных вариантах цитирует вагановские строчки:

В рассказе «Монологист» (1989) содержится пассаж, стилистически отсылающий к вагиновскому предисловию к «Козлиной песни» и к описанию салона Наппельбаумов, содержащемуся в романе: «Монологист не желает навести на читателя вселенскую скорбь. Напротив, ему по-своему хорошо; коль глянуть со стороны, то он даже на ветру разрумянился, глаза заблестели <…> Ожил, заулыбался, за чьим-то окошком ребеночка высмотрел. Складный ребеночек – мягкие локончики. Хоть бери да веди в фотографию Наппельбаума»8.

Иным образом проявляется увлечение творчеством Вагинова у Александра Скидана, автора прозаических фрагментов «Козлиная песнь песней… надцатилетних» (Вестник новой литературы. 1992. № 4), в которых стилизуется ранняя проза Вагинова – «Звезда Вифлеема» и «Монастырь Господа нашего Аполлона». В тексте Скидана обильно цитируется и «Козлиная песнь». Лейтмотив его фрагментов – любовь к городу, исчезающему в поворотный период истории. На этот раз исчезает Ленинград и возникает Петербург, но, казалось бы, радостное явление сопряжено для автора с гибелью старой культуры. Лирического героя печалит, что доступное в советское время лишь немногим теперь тиражируется в угоду коммерции, и Набоков печатается в толстых журналах под одной обложкой с Солженицыным. В стирании граней между элитарным и массовым искусством герой видит грядущую в скором времени потерю интереса к литературным изыскам, он тоскует «по башне и кормчим звездам Вяч. Иванова»9.

Своеобразным комментарием к этой прозе служат две статьи Скидана 1998 года. В одной из них – «О пользе и вреде Летербурга для жизни» – подчеркивается деконструкция архива петербургского текста в романах Вагинова, герои которых стали жертвами «стремительно люмпенизированной культуры»10. Романы Вагинова Скидан именует «четверокнижием о гибели и превращении Петербурга в Ленинград»11. Много места в статье уделено специфике писательского мастерства Вагинова. Одним из важнейших приемов писателя Скидан считает достигшее апогея в «Трудах и днях Свистонова» дезавуирование творческого акта, «откровенное переписывание существующего массива текстов»12, стирание грани «между чтением и письмом, литературой и жизнью»13.

Если А. Скидан в переломный для страны и города период обратился к переписыванию ранней прозы Вагинова, то другой петербургский автор – С. Носов – в романе «Член общества, или Голодное время» (СПб., 2000), действие которого происходит летом и осенью 1991 года, отзывается на «Бамбочаду» и «Гарпагониану». Герой романа Носова, потерявший работу молодой человек Олег Жильцов, после черепно-мозговой травмы начинает путать сон и реальность, не менее фантастическую, чем сны, навеянные прочтением по скоростному методу полного собрания сочинений Достоевского, сданного затем в букинистический магазин. Волею случая Олег становится членом общества библиофилов, расположившегося в одной из комнат Шереметьевского дворца на Шпалерной, где размещался до пожара Союз писателей. Общество библиофилов, как вскоре обнаруживает Олег, является на самом деле обществом гурманов, которое, в свою очередь, представляет собой общество вегетарианцев, члены которого для маскировки иногда вынуждены есть мясо. Олегу мерещится, что общество вегетарианцев в свою очередь является прикрытием общества антропофагов, члены которого по торжественным дням поедают своих коллег.

Прежде чем прикоснуться к этой страшной тайне и исчезнуть, герой некоторое время ведет кулинарную рубрику в газете библиофилов «Общий друг». Он соединяет описания еды, почерпнутые из литературных произведений, с кулинарными рецептами. К примеру, приводит текст стихотворения Заболоцкого «В волшебном царстве калачей», а затем дает рецепт «Филипповского калача», кренделя, а тем, кому не хватает талонов для приобретения ингредиентов, советует испечь самый дешевый торт, состоящий «из одного стакана муки, сахарного песка, кефира, одного яйца, соды и двух столовых ложек какао»14. Вслед за калачом следуют картофель «Рафаэль» из повести Замятина «На куличках», галушки из «Ночи перед Рождеством» Гоголя и миноги в слоеном тесте, подкрепленные разговором о миногах из «Графа Монте-Кристо».

Рецепты блюд, вкупе с описанием ужинов, следующих за докладами членов общества, настойчиво напоминают кулинарные рецепты, приведенные в «Бамбочаде» Вагинова, и описание трапез у повара-любителя Торопуло. Сходство между произведениями этим не исчерпывается. Один из ведущих членов общества библиофилов Долмат Фомич Луначаров – имя, отчество и фамилия героя вызывают целый ряд кулинарных, литературных и политических ассоциаций – коллекционирует титульные листы книг с редкими библиотечными печатями, такими как «Союз рабочих крахмально-паточной и пивоваренной промышленности» на титуле «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Труд-ассириец» – печать одноименной артели по производству гуталина на книге Н. Страхова «Бедность нашей литературы», «Красный картузник» – на «Холодных блюдах и закусках»15. Эти тексты аналогичны названиям вывесок, которые собирают в «Бамбочаде» члены «Общества собирания мелочей», таких как попутническая «Самтруд», приспособленческие «Красная синька», «Красный одеяльщик»16. В то же время доклад члена общества библиофилов Зои Константиновны о книжных пятнах как памятниках материальной культуры и, следовательно, объекте изучения, заставляет вспомнить систематизатора Жулонбина из «Гарпагонианы», да и коллекция, состоящая из частично ворованных титульных листов с библиотечными печатями, вполне подошла бы вагановскому систематизатору.

Сближает Носова с Вагановым и любовное описание городской мелочной торговли, барахолок. Не существующий более Александровский рынок на Вознесенском проспекте, куда часто захаживал Вагинов и герои его романов, у Носова заменяет Сенная площадь, представлявшая собой в начале 1990-х годов настоящий паноптикум, где кто-то просит у торговца импортным какао дать понюхать этот забытый напиток, а кто-то торгует перегоревшими электрическими лампочками, которые можно ввернуть на службе вместо вывернутых – в магазинах лампочек не достать.

Вагиновская составляющая романа С. Носова была отмечена критикой. Так, А. Скидан заметил, что Носову удалось вписать в петербургский текст новую страницу, создав взрывчатую смесь из «Бобка» Достоевского, «Петербурга» Андрея Белого и «Гарпагонианы» Вагинова17. Сам Носов признается в любви к Вагинову в книге «Музей обстоятельств»: «…был, только очень давно <…> хороший писатель Константин Константинович Вагинов, и его книжки я любил с юности»18. Отметим, кстати, что в романе Носова упоминаются под реальными фамилиями некоторые петербургские литераторы, с которыми герой знакомится в кафе Союза писателей, где обедает по талонам, выданным ему обществом библиофилов. Среди них покойный ныне поэт Геннадий Григорьев, «живой классик» Владимир Рекшан и… сам Сергей Носов.

В конце 1990-х годов в петербургских литературно-артистических кругах оживленные дискуссии были вызваны романами Маруси Климовой, относящимися к жанру романа с ключом. Некоторые обиженные прототипы даже хотели подать на автора в суд за диффамацию. Критика не случайно упоминала в связи с романами Климовой имя Вагинова: «Маруся Климова занимает на длинной писательской полке место вполне почетное: от Хармса вправо, от Вагинова – влево» – писал А. Гаврилов19, а один из участников интернет-обсуждения шорт-листа премии «Национальный бестселлер» за 2000 год заявлял: «Тень Константина Вагинова, впрочем, не дает покоя петербургским писателям, и незанятая ниша бытописателя и хроникера богемной жизни, как и следовало ожидать, не остается вакантной»20. Прямых реминисценций из вагановских романов в творчестве Маруси Климовой нам обнаружить не удалось, однако имя писателя упоминается в сборнике эссе М. Климовой «Моя история русской литературы» (СПб., 2004)21. М. Климову сближает с Вагановым метод работы с прототипами, блестяще продемонстрированный в «Трудах и днях Свистонова» и жесткое, без тени жалости отношение к своим героям22. Так выведенный в романе «Белокурые бестии» (СПб., 2001) под псевдонимом Николай петербургский музыкант и певец Александр Донских рассказывал, как одно время М. Климова часто приходила к нему в гости – сначала с одной, а потом и с двумя бутылками водки – и внимательно выслушивала истории из его бурной жизни. Через некоторое время Александр прочел о себе в подаренном ему М. Климовой экземпляре романа23. Подобно Свистонову, героиня романа Маруся вмешивается в жизнь своих героев. Так, она сознательно пересказывает сплетни, не беспокоясь о том, что они могут быть причиной ссоры, и бесстрастно наблюдает за реакцией персонажей24.

А. Донских стал поклонником Вагинова после прочтения его романов, переизданных в серии «Забытая книга» в 1989 году. Особенное впечатление произвел на него роман «Труды и дни Свистонова». Имя этого героя Донских упомянул в комментарии к песне Майка Науменко «Твой новый пудель»25. Явственно звучат вагановские мотивы в романе А. Донских «Призраки города N» (СПб., 2009). Это книга о притягательности города на Неве, в который влюблен герой, страданиях саморефлексирующего музыканта и литератора, который в своем творчестве идет не от жизни, а от литературы:«… Он невольно писал, имитируя то, что только что прочел. Так меломан, изощренный в понимании стилистики и партитурных перипетий, композиторствуя, неизбежно впадает в эпигонство. Такие люди нужны, как толмачи, как нервы, передающие сигналы мозга безмозглым мышцам. Но себе самим от этого они порой ненавистны. Они вдохновляются не лучом света или поэтикой скрипнувшей двери, а уже переведенными на знаки-крюки событиями непостижимого мира творения <… > Их движущая сила – не мироздание, а искусство – всегда немножко кривая копия вселенной…»26.

Напомним соответствующий пассаж из «Трудов и дней Свистонова»: «Ему захотелось писать. Он взял книгу и стал читать. Свистонов творил не планомерно, не вдруг перед ним появлялся образ мира, не вдруг все становилось ясно, и не тогда он писал. Напротив, все его вещи возникали из безобразных заметок на полях книг, из украденных сравнений, из умело переписанных страниц, из подслушанных разговоров, из повернутых сплетен»27. О романе Вагинова как об одном из источников творческого метода Донских свидетельствуют и переписанные из «Трудов и дней Свистонова» строки в третьей части «Призраков города N». Гарт, alter ego автора, открывает папку с летними сочинениями своих воспитанников – старшеклассников элитной школы для детей-инвалидов и натыкается на свою фамилию в коротком сочиненьице, которое было озаглавлено «Романист»28. Напомним вставную новеллу-вырезку «Романист-экспериментатор» у Вагинова. Далее приводится текст «сочиненьица», содержащий историю встречи Гарта с цыганкой, у которой Гарт хочет узнать, как писать романы. Цыганка понуждает писателя заняться с ней оральным сексом и параллельно объясняет секреты писательского мастерства: «– Ничего не описывай! Чехов умер, намекай!.. Кончила. Смылась. А Гарт – все тот же… Идет по улице, найдет письмо чье-то выброшенное, прочитает и в роман вставит – реализем. То подаст нищему грошик и враньем его насладится…»29. Прочитав эту мини-новеллу, Гарт замечает: «Ну, положим, последний пассаж – из Вагинова сперт»30. Действительно, в описании сна Свистонова находим:«.. то, прикинувшись человеком сострадательным, нищему гривенник подаст и его враньем насладится»31.

А. Донских описывает в своем романе период «между концом чего-то и началом неизвестно чего»32, превращение Ленинграда в Петербург, взятое с вопросительным знаком. Подобно Скидану, он скорбит о профанации культурных ценностей, о том, что ставшие после долгого периода запрета и умолчания доступными для всех имена сошли с пьедестала и потеряли для молодого поколения свою привлекательность. По мнению Донских, нужна хотя бы видимость цензуры, поскольку «запреты создают некие духовные наркотики, к которым, как ко всему неразрешенному, тянется молодежь»33.

Роман «Призраки города N» написан в форме монолога, прерываемого коллажными вставками – подслушанными разговорами, газетными вырезками, стихами автора и его друзей. Идущая от Достоевского линия петербургского текста включает в случае Донских Д. Мережковского, В. Розанова, М. Кузмина, К. Вагинова, не печатавшегося при жизни Роальда Мандельштама. Из современных писателей, на наш взгляд, ему созвучен Е. Харитонов, причем не столько темой еще недавно запретной однополой любви, сколько манерой непрерывного самокопания, сочетающей гротеск и лирику, грязь и чистоту, наивность и лукавство. Как и Звягин, А. Донских избежал стилевого поражения. В его случае удача достигнута за счет дробления авторского текста на голоса двух авторов – Зу и Гарта, причем не контрастных друг другу, как Неизвестный поэт и Агафонов, а скорее созвучных, но все же не одинаковых. На это указывает и возникающий время от времени третий – нейтральный голос: «Это странно. Зу вел жизнь светскую, Гарт – совецкую. И были одно. Гарт и Зу не всегда понимали – кто из них кого выдумал. Зу иногда приходила мысль, что и он сам, и этот постоянно появляющийся ему на пути странный человечек – плоды ухищренной игры кого-то третьего, который сам, в свою очередь, есть фантом, мираж, голем кого-то из описываемых здесь персонажей»34. Роман А. Донских можно отнести к жанру романов с ключом с той особенностью, что реальных фигур, запечатленных под своими фамилиями, в нем больше, чем лиц, скрытых под псевдонимами. Пожалуй, можно сказать, что книга занимает промежуточную нишу между романом с ключом и воспоминаниями35.

Романы Вагинова использованы как источник «аллюзий и раскавыченных цитат»36 в петербургской прозе московского писателя Д. Быкова, в частности, в его романе «Остромов, или Ученик чародея. Пособие по левитации» (М., 2010). Однако это явление не входит в рамки нашей статьи и подлежит отдельному исследованию.

Примечания

1 Звягин Е. Труды Константина из Петрополиса // Звягин Е. Утешительные итоги: Рассказы. Эссе. СПб., 2011. С. 188.

2 Там же. С. 190.

3 Там же. С. 194.

4 На презентации книги Е. Звягина «Утешительные итоги», прошедшей 19 мая 2011 г. в музее Достоевского, выступал прототип этого рассказа, подтвердивший подлинность описанного случая.

5 Там же. С. 193.

6 Н.И. Николаев высказал эту мысль на презентации книги Е. Звягина «Утешительные итоги».

7 Гедиминченко Л. [Звягин Е.] Звягин в Петербурге // Мера всех вещей. Литературно-художественный альманах. СПб., 2005. № 2. С. 37. Строки (кроме последней) – из стихотворения Вагинова «Из берегов на берег…». Отметим попутно, что под псевдонимом Стигматова выведена ленинградская поэтесса Елена Игнатова, действительно работавшая экскурсоводом в Петропавловской крепости.

8 Звягин Е. Монологист // Звягин Е. Кладоискатель. Л., 1991. С. 124. Ср.: Вагинов К.

Козлиная песнь: Полное собрание сочинений в прозе. СПб., 1999. С. 49, 522.

9 Скидан А. Козлиная песнь песней… надцатилетних // Вестник новой литературы. 1992. № 4. С. 246.

10 Скидан А. О пользе и вреде Летербурга для жизни // Скидан А. Сопротивление поэзии. СПб., 2001. С. 173.

11 Там же.

12 Скидан А. Голос ночи // Там же. С. 29.

13 Там же.

14 Носов С. Член общества, или Голодное время. СПб., 2000. С. 81.

15 Там же. С. 115.

16 Вагинов К. Бамбочада // Вагинов К. Полное собрание сочинений в прозе. СПб., 1999. С. 288.

17 Скидан А. Версия письма в новом формате // На Невском. 2001. № 4 [51].

18 Носов С. Музей обстоятельств. СПб., 2008. С. 326.

19 Высказывание А. Гаврилова приводится по рекламной листовке о творческом вечере Маруси Климовой 17 декабря 1998 г. в петербургском книжном клубе в Центральном лектории.

20 Кукушкин В. Весеннее бестселлерное обозрение // Полит. Ру. 2000 (в настоящий момент статья недоступна).

21 Климова М. Моя история русской литературы. СПб., 2004. С. 207, 246.

22 См.: Трофимова Е. Призрак Хармса в современной петербургской прозе: тексты Маруси Климовой // Авангард и идеология: русские примеры. Белград, 2009. С. 500.

23 Дешифровка псевдонима производится с согласия А. Донских.

24 К примеру, Маруся стала причиной ссоры Николая и его друга Миши: «В последний раз они поссорились из-за Маруси, из-за того, что она передала Николаю слово

в слово всё, что Миша рассказал ей про него, когда её стриг» (Климова М. Белокурые бестии. СПб., 2004. С. 50).

25 «Эта песня – переложение одной истории, которой я поделился с Майком. Он, как Свистонов, тут же сделал её». Цитируется по буклету, приложенному к альбому «ре-МАЙК» группы «ЗОО-парк» (СПб., 2000).

26 Донских фон Романов А. Призраки города N. СПб., 2009. С. 57.

27 Вагинов К. Труды и дни Свистонова // Ватинов К. Полное собрание сочинений в прозе. СПб., 1999. С. 151.

28 Донских фон Романов А. Указ. соч. С. 358.

29 Там же.

30 Там же.

31 Вагинов К. Труды и дни Свистонова. С. 149.

32 Донских фон Романов А. Указ. соч. С. 10.

33 Там же. С. 26.

34 Там же. С. 235. Имена персонажей Зу и Гарт действительно заимствованы автором из рассказа Майка Науменко 1981 г. Этот рассказ опубликован в сборнике «Майк из группы „Зоопарк“» (Науменко М. Рассказ без названия // Майк из группы «Зоопарк». [Б.м.]: HOTA-P, 2004. С. 43) без финального абзаца, который приведен в романе «Призраки города N» (с. 152). Из этого же рассказа заимствовано имя Флиндера, под которым в «Призраках города N» выведен первый барабанщик «Аквариума» Майкл Кордюков.

35 Подробнее см.: Никольская Т. «Искусством я рождён от колыбели» // Новое литературное обозрение. 2010. № 106. С. 286–288.

36 См.: Елисеев Н. [Рец. на кн.]: Быков Дм. Остромов, или Ученик чародея: Пособие по левитации. М., 2010 // Новый мир. 2011. № 4.

Геннадий Обатнин. К описанию наследия Василия Гиппиуса Письмо Вяч. Иванова

В фонде Вячеслава Иванова в Рукописном отделе Пушкинского Дома, в единице с беспорядочно скомпонованными биографическими и творческими рукописями, хранится законченный карандашный черновик письма к стихотворцу, имя которого удалось установить по цитатам и обращению. Им оказался Василий Васильевич Гиппиус (1890–1942), поэт, переводчик и литературный критик, писавший в 1910-е годы главным образом под псевдонимом Вас. Галахов, а позже приобретший известность также как филолог, автор работ по творчеству Гоголя, Пушкина, Салтыкова-Щедрина и других русских классиков1. Письмо Иванова к молодому автору содержит отзыв о его поэме «Волшебница», занимавшей весь поэтический отдел четвертого номера журнала Н. Гумилева и С. Городецкого «Гиперборей»2, арестованного по обвинению в ее непристойности, и вышедшей отдельным (титульным) изданием весной 1913 года в количестве 50 нумерованных и подписанных автором экземпляров3.

Дорогой Вас<илий> Вас<ильевич>

В Вашей поэме есть следы мифологической интуиции, т. е. проблески проникновения в космическую правду, но эта интуиция [погребена] зарыта в романтическую туманную беспутицу и ложь. Есть местами красивость лирического движения; но в целом все плохо. Возможно, допустим, [рифмовать] сочетать – будь то рифма или ассонанс – «поднял» и «Господня»; но нельзя «дверь» и «верх», «затишье» и «выжгли» и пр. Мешанина из рифм и разнородных по интенсивности ассонансов в более или менее строгой строфе неприемлема. Помните одно: художник вольничать одновременно волен и неволен. Он ставит себе первоначально определенный закон, и в этот законодательный момент совершенно свободен, но после он должен неослушно повиноваться [поставленному] собственному закону. Иначе искусства не будет. Бойтесь сырых туманов, как заповедает у Брюсова Дэдал Икару. Будьте верны реальной конкретности и в ней открывайте символы; она лучший трамплин для взлета в ясные сферы высших реальностей. Лунная мгла вредна для поэтического здоровья; [и где мельтешат мечутся летучие мыши], Ваше дарование требует работы. Присылка Ваша и слова на память меня сердечно тронули. Спасибо.

Преданный Вам

Начнем с беглого комментария по содержанию. Замечание Иванова о «романтической беспутице и лжи» должно быть поставлено в контекст его размышлений о двух «стихиях» в символизме и, соответственно, в искусстве вообще – пророческой и романтической. Можно привлечь в этой связи запомнившееся Анне Ахматовой и совершенно верно понятое ею как равнодушное и насмешливое высказывание Иванова после первого прослушивания ее стихов: «Какой густой романтизм»5. Романтическое искусство в понимании Иванова характеризуется «своеволием» художника, в чем, собственно, он и упрекает Гиппиуса, в то время как «верность вещам» открывает символы, которые через миф указывают путь к постижению космической тайны. Упомянутое здесь стихотворение В. Брюсова «Дедал и Икар» начинается с того эпизода, на который намекает Иванов:

ДЕДАЛ

Мой сын! мой сын! будь осторожен,

Спокойней крылья напрягай,

Под ветром путь наш ненадежен,

Сырых туманов избегай.

Брюсовский Икар, как ему и предписано мифом, совета отца не слушается и гибнет, предварительно обосновав свое поведение рассуждениями, которые вполне можно назвать романтическими в самом широком, а не только в ивановском смысле:

ИКАР

Отец! Сдержать порыв нет силы!

Я опьянел! я глух! я слеп!

Взлетаю ввысь, как в глубь могилы,

Бросаюсь к солнцу, как в Эреб!6

Однако не исключено, что одновременно с этим Иванов помнил о том, что романтизм был специализацией Гиппиуса во время его пребывания в Петербургском университете, где он учился на двух отделениях: романо-германском (окончил в 1912-м) и славяно-русском (окончил в 1913-м, оба с дипломом первой степени7). Предмет, сближающий интересы молодого филолога с Вяч. Ивановым – это творчество Новалиса, о «миросозерцании» которого он написал свое «зачетное сочинение» у Ф.А. Брауна8. Работа Гиппиуса, по сути, представляет собой сведение (рас)суждений Новалиса из различных его сочинений с целью выявить единую картину мира. Основой для этого послужили «Фрагменты» немецкого писателя, однако про фрагментарность было здесь замечено, что она была вынужденная, и фрагменты Новалиса – лишь заготовки для более обширной и связной формы, некоей «универсальной книги, энциклопедии всего человеческого духа, системы всех наук, научной библии»9. В тексте Гиппиуса обращает на себя внимание практически полное отсутствие ссылок на научную литературу, здесь звучат только голоса самого Новалиса, а также Тика, Вакенродера, Фихте, Шлегеля, Лейбница, широко использована переписка «йенцев». Особое внимание Гиппиус уделяет интерпретации вставной новеллы в «Учениках в Саисе», где Гиацинт, уйдя от Розочки на поиски «матери вещей», найдя ее после странствий и подняв покрывало Изиды, увидел под ним оставленную возлюбленную. Судя по всему, эта новелла и была зерном, из которого вырос весь дальнейший замысел Новалиса10, нам же интереснее трактовка смысла этого сюжета. По мнению ученого, это свидетельствует о том, что Я познается через Ты, и это «возводит Новалиса к Платону и сближает с мудрейшим, быть может, из платонических эротиков – Вл. Соловьевым („Смысл Любви“)»11. Посвященная той же теме статья Вяч. Иванова «Ты еси» пропущена здесь, возможно, из-за небольшого срока давности (первая публикация – 1907, вторая – 1909). Однако полное отсутствие упоминаний его имени в связи с главным предметом занятий Гиппиуса невольно интригует. К моменту написания этой работы Вяч. Иванов уже обозначил свой интерес к Новалису как в статьях (в первую очередь «Две стихии в современном символизме» и полемической статье «Б.Н. Бугаев и „RealioraИнтерес Иванова к Новалису был обусловлен не в последнюю очередь сугубо личными причинами, внимание Гиппиуса к его творчеству также не определялось только научными задачами. Свои переводы стихов из романа «Генрих фон Офтердинген» он читал на заседании кружка романо-германистов уже в 1911 году16, а через три года одно из них опубликовал в журнале. В конце августа того же года17 эти переводы полностью увидели свет в составе первого русского издания романа. Отметим, что 1914 год в целом стал этапным в отечественной рецепции Новалиса: в марте состоялась лекция Иванова «Новалис, певец и волхв»18 и увидел свет его перевод стихотворения немецкого романтика, открывавший русское издание сочинения Я. Беме «Aurora», а вслед за публикацией перевода «Генриха фон Офтердингена» Венгеровой-Гиппиусом буквально через две недели появились «Фрагменты» в переводе Г. Петникова19.

Над ранеными звезды пламенели,

А раненые мерзли и кричали.

Над ранеными в жертвенной печали

Неугасимые лампады рдели22.

Со своей стороны, лирический герой стихотворения Иванова «Ленивый дождь» сравнивает свои переживания от лицезрения «гневно ярких» звезд с чувствами смертельно раненного, на которого падает дождь (IV, 8). Если бы мы не знали, что ивановское стихотворение написано за несколько месяцев до публикации Гиппиуса, в декабре 1914 года, мы смело могли бы предположить между ними интертекстуальную связь, а так – лишь схожую поэтическую логику. Не исключено, впрочем, что старший поэт не пустил свой текст в печать (с опущением первой строфы он был опубликован только после его смерти в сборнике «Свет вечерний», а полностью в 1970 году по рукописи), прочитав близкое по ключевой образности стихотворение Гиппиуса23.

Несмотря на то, что Гиппиус занимался историей европейского и русского романтизма уже с 1910 года, когда прочел в том же кружке романо-германистов доклад о Елизавете Кульман, в позднейшей автобиографии он указывал: «В 1913 г. начал работу в средней школе (Пб. 12 гимназия); в том же году прочел цикл публичных лекций по истории немецкой литературы, это и считаю началом моей научной деятельности»24. Литература для него была делом семейным, и не только из-за старшего брата, преподававшего ее в Тенишевском училище некоторым из друзей младшего. В своей позднейшей книге о Гоголе Василий Гиппиус не без тайной гордости писал, что одним из возможных прототипов Чичикова был его дед, Дмитрий Иванович Гиппиус, также догадавшийся о столь легком способе обогащения25. Рецензируя «Генрих фон Офтердинген», Жирмунский в первую очередь высоко оценил именно переводы стихов: «Особенно удачен поэтический перевод стихов Новалиса, сделанный молодым поэтом, Василием Гиппиус (так! – Г.О.). Талантливый переводчик, в собственных стихах своих столь многим обязанный влиянию Новалиса, воспроизвел немецкого поэта с такой силой творческого понимания, что некоторые места перевода должны считаться прямо образцовыми»26. Свои источники Гиппиус-поэт и не скрывал: например, его стихотворение «Закачалась таинственная лодка…», увидившее свет весной 1913 года, имело эпиграф из Новалиса27.

Сюжет опубликованной в конце той же зимы «Волшебницы»28 загадочен и темен: мальчик и девочка рождаются от греха отшельника с женщиной (между делом красочно описана дефлорация), найденной им закопанной в землю, потом инцестуозно любят друг друга, он ей изменяет с двенадцатью девами, она его контагиозно убивает отравленным цветком и т. д.29 Гиппиус послал также свое произведение симпатизировавшему ему Блоку, которому поэма не понравилась30. Приведем и мнение неустановленной корреспондентки, судя по содержанию, соученицы Гиппиуса по университету – большая часть ее открытки посвящена библиографии работ о Гофмане: «Прочла Вашу поэму в тот же вечер, как ее получила. Мне неясно начало, искала в нем аллегории и ее не поняла. Конец – любовь, страдания и гибель волшебницы и мальчика понятны и красивы. Во всей поэме почувствовалось<:> она <—> брожение мысли и чувства. Большое спасибо, что Вы подарили мне Вашу книжку»31. Намеренно темная символика «Волшебницы» восходит к поэзии немецкого и отчасти русского романтизма, к неясным и нарочито таинственным сюжетам Новалиса, Гете, Тика, Гельдерлина и отчасти Гейне. Если посмотреть на поэму Гиппиуса с этой точки зрения, то наверняка ее истолкование надо начинать с брака духа с землей, т. е. отшельника с найденной им женщиной, а на остальное, возможно, смотреть, как на попытку аллегорически разгадать судьбу плода от их союза.

Подчеркнутая преемственность на грани вторичности была свойственна поэзии Еиппиуса в целом. Например, в сборнике «Шестой гимназии ее ученики» наш поэт, закончивший эту гимназию с золотой медалью, поместил четыре стихотворения. Первое из них, строящееся как любовный диалог между персонажами «Он» и «Она», называлось «Опять у окна (Wechsellied)» и было снабжено эпиграфом из поэзии миннезингера рубежа XII и XIII веков В. фон дер Фогельвейде32. Кроме познаний в творчестве последнего, для понимания жанра этого текста, возможно, неплохо помнить и о стихотворении Гете «Wechsellied zum Tanze», положенном на музыку Брамсом в 1859 году для вокального квартета. Такой же насыщенности культурой Гиппиус искал и в творчестве любимых авторов. Восторженно им оцененная драма Блока «Роза и крест» «ненамеренно», по его мысли, «дышит подлинным средневековьем», а песня Бертрана во время ночной стражи у окна «как бы выхвачена из романских альб»33.

Отличник в учебе, Гиппиус чутко реагировал на поэтическое творчество своих современников. В письме к нему от 13 января 1911 года В. Пяст, очевидно, отвечая на высказанное Гиппиусом желание ознакомиться с его «Поэмой в нонах», писал: «Рад бы исполнить Ваше желание, но положительно не могу выбрать момента. Уж подождите, пока поэма моя, наконец, увидит свет, – тогда я, конечно, пришлю ее Вам»34. Возможно, что интерес Гиппиуса к поэме Пяста не был случайным, поскольку сам он работал над автобиографическим опусом в стихах, позднее опубликованным под названием «Из поэмы 1911 г.». Написанная пятистопным белым ямбом и посвященная его соученику по гимназии поэту B.C. Чернявскому, поэма Гиппиуса рисует Петербург зимой и весной, а также саму гимназию и повествует о юношеской влюбленности, случившейся с рассказчиком, видимо, на Волге («Тебя, дитя огнистого апреля, / Весеннее дразнящее дитя. / Я здесь не назову…»), обрываясь на описании могилы возлюбленной: «Еще в цветах недавняя могила..»35.

Некоторые приемы в «Волшебнице» – как, например, навязчивая аллитерация – могут быть возведены не только к Иванову, но и к более ранним опытам Бальмонта: «И ты, земля, плясунья в пестрой пляске, / Как девственница, просишь пьяной ласки!»36. Однако этот и подобный примеры свидетельствуют не о генетических отношениях между текстами, а скорее об общем фоновом пейзаже и высоком уровне формального мастерства. В самом деле, поэму Гиппуса отличает чрезвычайное внимание к форме. Говоря в письме о «более или менее строгой строфе», Иванов имел в виду, что «Волшебница» написана секстинами по рифмовке abbacc, и логичным будет предположить, что Гиппиус помнил о роли романтизма в прививке этой формы русскому стиху.

«Литературная культура 1910-х годов», которой принадлежал Гиппиус, требовала поэтического мастерства. В уже цитировавшейся автобиографии он сообщал: «[Рано начал участвовать в литературной жизни, печатая с 1908 г. стихи, переводы, рецензии – гл<авным> обр<азом> в журналах «Новая жизнь» и «Новый журнал для всех»]», объясняя это в том числе семейными обстоятельствами (болезнью отца) и необходимостью зарабатывать на жизнь. «В 1911–1914 гг. участвовал в нескольких петерб<ургских> литерат<урных> обществах и кружках, <нрзб.> [в том числе] в „Цехе поэтов“»37. Однако в его внимании к формальной стороне поэтического текста видна не только цеховая выучка или эстетство «романо-германцев»38. Гиппиус посещал и заседания Общества ревнителей художественного слова, куда его рекомендовали Блок и А. Попов (Вир)39. В своих мемуарах «Встречи с Блоком» он заметил: «Выступлений Блока в „поэтической академии“ на моей памяти было немного», тем самым показав себя ее завсегдатаем40. Сохранилась открытка В. Пяста, посланная Гиппису в Германию 27 июня 1911 года: «Виктор Максимович пишет о „многих“ собраниях академии. Их было штуки четыре, они картинно описаны Вал. Чудовским в „Летописи“ при Аполлоне»41. Гиппиус выступал на том заседании Общества ревнителей 26 марта 1910 года, где В. Иванов читал свой доклад, обозначивший так называемый кризис символизма42, и, таким образом, к моменту написания публикуемого письма их знакомство имело некоторую историю.

Кроме приязненных отношений с тогдашним «человеком Иванова», Пястом, Гиппиус пользовался и расположением Городецкого, о чем свидетельствуют письма последнего. Например, открытка Городецкого, датированная «Цветень (по штемпелю – апрель. – Г.О.) 27 910», приглашает в Лесной («.. и захватите стихов побольше»); в записке на отдельном листке с датой «Травень (май. – Г.О.), 1- 910», сообщается, что Городецкий ждет его «завтра»; послание от 20 ноября (по штемпелю – 1910 года), кроме того же пожелания («со стихами»), содержало просьбу: «Не откажите пригласить от меня и Жирмунского»43. Все это свидетельствует о постоянном и ровном общении. Кроме того, именно Городецкий, судя по всему, пригласил Гиппиуса писать в газету «Против течения», где сам активно сотрудничал, и в записке, датированной 13 декабря 1910 года, спрашивал, послал ли Гиппиус статью в это издание44. Судя по всему, речь шла о критической рецензии Гиппиуса (под псевдонимом Росмер) на «Жемчуга» Гумилева, вышедшей 8 декабря45. Отметим, что «Жемчуга» были не единственной книгой, на которую написали рецензии и Иванов, и Гиппиус: через два года то же произошло с «Дикой порфирой» М. Зенкевича46.

Высокий уровень поэтической техники находил свою область для применения в шуточных и альбомных стихах, экспромтах и различных поэтических играх47. Сохранилось письмо М. Струве к Вл. Гиппиусу от 22 декабря 1913 года, где он сообщает стихотворение, написанное им совместно с Василием в «Вилле Ренессанс»: друзья-поэты отметили попойку сонетом-акростихом-буриме, начальные буквы которого слагались во фразу «Миша и Вася кутят»48. Гиппиус принимал активное участие в деятельности так называемого «Транхопса» – дружеского общества М. Лозинского, где было принято сочинение шуточных стихотворений на случай, имевших, как правило, и формальное поэтическое задание49. Одно из его заседаний, 22 декабря 1911 года, в котором принимал участие и Гиппиус, было посвящено сочинению экспромтов на тему «Цех ест Академию», где очевидным лидером стал сонет В. Нарбута, единственного, кто рискнул поставить фамилию Иванова с правильным ударением в рифменную позицию ( Иванов-обманов-увянув-диванов )50. Рецензируя стихи А. Долинова, Гиппиус отмечал такие его «комические рифмы», как окрики – поток реки51, а в довольно критической рецензии на «Идиллии и элегии» Ю. Верховского (выпущенные, кстати, в ивановском издательстве «Оры»), выступил против злоупотребления белыми стихами52. Даже в рецензии на «Ночные часы» своего кумира Блока он отметил «неуместные рифмы» геометра – ветра, опущены – распушены и горницы – любовницы53. В письме от Иванова он получил упреки, схожие с теми, какие сам обращал к собратьям по ремеслу. Упоминаемая здесь «мешанина из рифм» намекает на следующие строки «Волшебницы»: «И если ты с любовью камень поднял, – / Тебе раскрыта библия Господня», «А он в заветную стремился дверь, / По шаткой лестнице всходил наверх»54, «Суровые повествованья выжгли. <… > Пока не встало сонное затишье»55. Они взяты с первых пяти страниц поэмы, а между тем она, как нам кажется, была несомненным шагом вперед в поэтическом творчестве Гиппиуса, до того момента довольно бледном56, и осталась его единственной книгой: анонсированный «Гипербореем» сборник «Росы» в свет не вышел.

«Волшебница» увидела свет в период, пользуясь определением Ахматовой, «Sturm und Drang акмеизма», и для понимания ее оценки Ивановым существенно было бы определить, когда именно она была ему послана. С точностью этого сделать пока не удается, но можно предложить две возможных даты. Гиппиус, подобно некоторым другим участникам «Цеха поэтов», отказался от участия в группе акмеистов57. Заключительная фраза публикуемого письма свидетельствует о том, что Иванов получил отдельное издание поэмы: оно в самом деле числится в списке книг с надписями авторов из его библиотеки58. В апреле 1913 года вернувшийся из Рима Городецкий – очевидно, отвечая на упреки Иванова о «Гиперборее» как органе акмеизма59 – послал ему все вышедшие номера, и нельзя исключить, что к ним был приложен и арестованный четвертый (или же, по просьбе Городецкого, автор присоединил к комплекту отдельное издание «Волшебницы»60). Впрочем, и сам Гиппиус мог воспользоваться римским адресом Иванова: в таком случае поэт, возвращаясь летом 1913 года из Италии в Россию, захватил книжечку с собой (раз она оказалась в его московской библиотеке). Однако Гиппиус мог послать свою поэму и осенью 1913 года прямо в Москву. В первом случае достаточно суровый отзыв Иванова оказывается в контексте его раздраженной реакции на акмеизм и находившихся близко к нему писателей; во втором – встает в ряд откликов на литературную жизнь молодежи, в которую он по приезде с любопытством погрузился61.

И был мне чужд наш хитрый Одиссей,

Откуда-то приплывший к нам и властно

Очаровавший сумрак всех аллей,

Где музы меркли в красоте напрасной;

Он всех их оживил и разгадал,

Всех назвал поименно – без обмана —

И всех принудил чтить – и сам слагал

Им строфы, равные по стройности – их станам.

Он вымерил их бюсты – Боже мой —

Как строфы мерил верною рукой,

Но он не вымерил глухих туманов,

Куда мы падаем, как в дикий бред!..

И этот мой немереный сонет

Прими без гнева, Вячеслав Иванов!62

Строки про «глухие туманы» можно посчитать аллюзией на предостережение из письма Иванова к Василию Гиппиусу («бойтесь сырых туманов»). Если принять эту трактовку, то сама форма стихотворения Гиппиуса – «немереный сонет», по его определению (в пятистопные ямбы вкралась строка шестистопного, восьмая по счету) – может быть понята именно как сочетание внешнего правила, поэтического канона, с индивидуальным «вольничаньем», о котором Иванов писал в письме к брату автора. Кроме того, и сама апострофа к Иванову в последней строке, как и адресация всего стихотворения, станут более понятными, если допустить, что Гиппиус читал публикуемое здесь письмо. Определение Иванова как «хитрого Одиссея» намекает в первую очередь на его путешествие в Россию, тем самым подчеркивая «пришлость» заграничного москвича Иванова в Петербурге. Правда, вероятно, имеется в виду не возвращение поэта из-за границы в 1913 году, но его переезд в Петербург в 1905-м. В кругу, которому принадлежал Вл. Гиппиус, уже был «свой Иванов» – Иван Коневской. Цикл «Преходимость» из сборника Вл. Бестужева (Вл. В. Гиппиуса) «Возвращение» (1912), изданного «Цехом поэтов»63, имел не только посвящение И.И. Ореусу, но и эпиграф из Новалиса.

Насыщенная культура прошлого рубежа веков давала возможности для сосуществования и параллельного развития похожих идей, литературных и поведенческих практик и антреприз. О том, насколько братья Владимир и Василий Гиппиусы воспринимались вместе, свидетельствует, например, тот факт, что в воспоминаниях О. Дымова последний ошибочно назван участником собраний у Я. Эрлиха в конце 1890-х годов, чего не могло быть хотя бы по возрастным причинам64. В не раз упоминавшейся на этих страницах автобиографии, написанной в глухое советское время (не позднее осени 1935 года; на нее ссылается и ей следует в своем изложении Г.М. Фридлендер во вступительной статье к посмертному сборнику «От Пушкина до Блока»), Василий Гиппиус подчеркивал, что с «эмигранткой Мережковской (урожд. Гиппиус) [не был знаком даже формально] и до революции. Ни в какой личной связи с заграницей не состою»65. Как ученый Гиппиус, по оценке Фридлендера, расцвел именно в Ленинграде 1930-х годов, когда устанавливалась советская академическая гуманитарная наука66, а ряды деятелей культуры, в том числе представителей научного авангарда, редели.

Примечания

1 См.: Тименчик Р. Д. Гиппиус, Василий Васильевич // Русские писатели, 1800–1917: Биографический словарь. М., 1989. Т. 1. С. 564–565.

2 Кроме безвременно прервавшегося репринтного переиздания номеров журнала с послесловиями Р.Д. Тименчика, о нем см. недавнюю диссертацию А. Чабан «Журнал „Гиперборей“: своеобразие и роль в системе акмеизма» (М., 2011). Неоценимую помощь в доступе к этому раритетному изданию (даже в РНБ хранится неполный комплект) нам оказал А.Л. Соболев.

3 В Публичную библиотеку в Петербурге попал ксерокс 29-го экземпляра с дарственной надписью «Дорогому Жене, доброму старому другу и „вечному спутнику^), датированной 6 марта 1913 г. (шифр 90-6/1020 говорит о довольно позднем приобретении).

4 ИРЛИ.Ф.607.Ед.хр. 197. Л. 7–7 об.

5 Ахматова А. «В десятом году» // Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. М., 2001. Т. 5. С. 132.

6 Создано в 1908-м, первая публикация – в 10-м номере «Весов» за 1908 г., далее в разделе «Правда вечная кумиров» сборника «Все напевы», 1909 (Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 522–523).

7 Сведения об учебе Гиппиуса в университете см. также: Сальман М.Г. Осип Мандельштам: годы учения в Санкт-Петербургском университете (по материалам Центрального государственного исторического архива Санкт-Петербурга) // Russian Literature. 2010. Vol. LXVIII. № III–IV.C.483.

8 ИРЛИ Ф. 47. On. 2. Ед. хр. 2. Декан романо-германского отделения Федор Александрович Браун (1862–1942), специалист по германским, готским и скандинавским древностям, вел семинар по немецкому романтизму (см.: Письма К.В. Мочульского к В.М. Жирмунскому / Вступ. ст., публ. и примеч. А.В. Лаврова // НЛО. 1999. № 35. С. 136). Тема его ученика, возможно, была связана с написанием Брауном раздела о Новалисе в «Истории западной литературы» (1912), сыгравшего важную роль в восприятии творчества немецкого поэта в России.

9 Там же. Л. 5.

10 См. об этом: Новалис. Генрих фон Офтердинген / Изд. подгот. В.Б. Микушевич. М., 2003. С. 240.

11 ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 18. Эпиграфами из лирики Соловьева были украшены некоторые любовные (Гиппиус В. «В круженьи белых вьюг, на ледяной дороге…» // Новый журнал для всех. 1909. № 12. Декабрь. Стлб. 25–26) и философские (Галахов В. \'АЕ1ПА12 // Гиперборей. 1913. № 8. С. 9) стихи В. Гиппиуса.

12 В первую очередь мы имеем в виду его лекцию «Голубой цветок», прочитанную 23 ноября 1909 г. (см. отчет Ауслендера: Аполлон. 1909. № 3. С. 41–42).

13 В 1909 г. им были переведены «Гимны к ночи» и «Духовные песни», которые читались на лекции «Голубой цветок», и пять из них были опубликованы (Аполлон. 1910. № 7), дважды готовились книги поэтических переводов, в том числе из романа «Генрих фон Офтердинген», также переведенных летом 1909 г. (одна из них, «Лира Новалиса», увидела свет только в составе IV тома брюссельского собрания сочинений Иванова в 1987 г., см. также публикацию еще трех новонайденных текстов: Вахтель М. Дополнения к «Лире Новалиса» Вяч. Иванова // Русская литература. 2011. № 4. С. 61–66. Рождение и развитие интереса Иванова к творчеству Новалиса не раз рассматривалось в научной литературе; см. в первую очередь: WachtelM. Russian Symbolism and Literary Tradition: Goethe, Novalis and the Poetics of Vyacheslav Ivanov. Madison, 1994. P. 128–209; Богомолов H.A. Из предыстории «Лиры Новалиса» Вяч. Иванова // Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 203–210.

14 Судя по всему, именно предисловие Метерлинка к французскому переводу «Учеников в Саисе» – как само по себе, так и в той его части, что вошла в его сборник «Сокровище смиренных» (1896), – оказалось значимым для восприятия Новалиса в России. Например, на него (не называя) указывала 3. Венгерова в предисловии к «Генриху фон Офтердингену»; его упоминали в своих рецензиях на этот перевод и В. Жирмунский, и П. Коган; им, судя по всему, собиралась сопроводить свой перевод из Новалиса А. Минцлова в 1903 г. (упоминание об этом см.: Богомолов Н.А. Указ. соч. С. 206). В тексте Метерлинка была дана немаловажная для его дальнейшей рецепции оценка Новалиса как «мистика почти бессознательного», не следующего определенной доктрине, но мыслящего мистически обо всем (см.: Метерлинк М. Полное собрание сочинений / Пер. Н. Минского и Л. Вилькиной. М., 1915. Т. 1. С. 103–105). Об остальных переводах Новалиса в России см.: Wachtel М. Op. cit. Р. 113–127.

15 ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 24. В статье «О Новалисе» (1914?) Иванов трактовал эпизод о Гиацинте и Розочке как пропедевтический по отношению к основному мифу романа «Генрих фон Офтердинген» – о Голубом цветке (Иванов В. Собрание сочинений. Брюссель, 1987. Т. IV. С. 275; далее сноски на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы).

16 Письма К.В. Мочульского к В.М. Жирмунскому. С. 147.

17 См.: Книжная летопись. 1914. № 35.6 сентября. С. 21 (неделя с 28 августа по 4 сентября).

18 О готовности Гиппиуса пересматривать чужие мнения свидетельствует его рецензия на известное двухтомное исследование П. Сакулина о В.Ф. Одоевском, где была предложена совершенно иная трактовка мировоззрения и даже биографии писателя. Немаловажно также, что для этого Гиппиус использовал свою осведомленность в философии и творчестве йенских романтиков, основу которой составляли занятия в университете. Так, он сослался на мнение своей современницы Р. Гух: ее творчеством занималась Н. Гадд, переводами из нее – М. Ливеровская (Гиппиус В. Узкий путь: Кн. В.Ф. Одоевский и романтизм // Русская мысль. 1914. № 12. С. 7, ю, 12,13,14,17 и т. д.). В ответной статье Сакулин даже посчитал, что Гиппиус старался «подогнать» Одоевского под Новалиса, в связи с чем молодому ученому пришлось давать разъяснения (Гиппиус В. Новый термин и старые недоразумения // Русская мысль. 1915. № 6. С. 22–25,3-я пагинация).

19 Между 11 и 18 сентября 1914 г., см.: Книжная летопись. 1914. № 37. 20 сентября. С. 19. «Генрих фон Офтердинген» также планировался к публикации в издательстве «Лирика» (в чью программу входила мистическая и религиозная литература) в переводе Г. Петникова (его «Ученики в Саисе» были изданы в 1920 г.). Отчасти поэтому, отчасти из-за случайного соседства на книжном рынке издание Венгеровой-Гиппиуса подверглось разгрому С. Боброва, «Гимны к ночи» особенно («.. безвкусность в союзе с бездарностью и безграмотностью» [Второй сборник Центрифуги. М., 1916. Стлб. 98]).

20 Гиппиус Вас. Из Новалиса: Песнь певца // Русская мысль. 1914. № 5. С. 189–192. В этом же номере было помещено стихотворение Иванова «Анемоны», а также существенная для него рецензия Е. Трубецкого на «Столп и утверждение истины» П. Флоренского. Кроме того, он и сам перевел около половины этого стихотворения (IV, 219–220).

21 Аннотацию его двух писем 1915 и 1916 гг. к Блоку см.: Александр Блок. Переписка: Аннотированный каталог. М., 1979. Вып. 2. С. 176.

22 Галахов В. Стихотворения // Русская мысль. 1915. № 2. С. 46.

23 В том же номере «Русской мысли» было помещено и стихотворение Иванова «Der alte Gott ist todt» (С. 84).

24 ИРЛИ. Ф. 47. On. 2. Ед. хр. 1. Л. 2 об. – 3.

25 Гиппиус В. Гоголь. Л., 1924. С. 137, 231.

26 Жирмунский В. Роман о голубом цветке // Русская мысль. 1915. № 3. С. 10о. Чрезвычайно критическая по отношению к самому Новалису рецензия П.С. Когана, автора одной из первых работ о его творчестве в России, также заканчивалась похвалой переводчку стихов: «Не можем не отметить в переводе той вдумчивости, с которой отнесся к своей задаче переводчик стихотворной части романа – Василий Гиппиус» (Голос минувшего. 1915. № 5. С. 270). О других рецензиях на перевод см.: Тименчик Р.Д. Указ. соч. С. 565.

27 «.. in deisem Leben / Trunken an des Himmels Тог» (Галахов В. Три стихотворения // Северные записки. 1913. № 4. С. 71). Это финал второй строфы из стихотворения «Gern verweil ich noch im Tale…» из пятой главы первой части «Генриха фон Офтердингена» в переводе В. Микушевича: «Упоенный в этой жизни, / Я в преддверии небес» (Новалис. Указ. соч. С. 48). Иванов в своем переводе того же стихотворения по обыкновению перестроил всю строфу до неузнаваемости: «Влага светится, играя, / Окрыляя и хмеля; / И пришлец у двери рая / Твой жилец, моя Земля» (IV, 227). Ивановский перевод вошел в подборку в «Аполлоне» в 1910 г. и тем самым мог быть известен Гиппиусу. Сравнению переводческих принципов Иванова и Гиппиуса, в частности, посвящена работа: Вахтель М. К проблеме перевода размером подлинника у Вячеслава Иванова // Studia Slavica. 1996. Т. 46. С. 45–53-

28 Решение о возбуждении судебного преследования по небезызвестной 1001-й статье датировано 28 февраля (Книжная летопись. 1913. № 11.16 марта. С. 44).

29 В качестве одной из положительных характеристик ахматовского «Вечера» Гиппиус указал на его «причудливые загадки» (Новая жизнь. 1912. № 2. Стлб. 270).

30 См. запись в дневнике 23 февраля 1913 г., а также фрагмент письма к Гиппиусу от 28 февраля (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. VII. С. 224, 493). О культе Блока в кружке молодых поэтов в Шестой гимназии (А. Гиппиус [псевд. А. Надеждин], М. Струве, В. Чернявский) и дальнейших взаимоотношениях двух поэтов см. комментарий к письму В. Пяста к В. Гиппиусу: Литературное наследство. М., 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 382.

31 ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 76. Л. 2 об. Подпись недостаточно разборчива, однако, скорее всего, автор – Н.Г. Гадд (о ней см. краткую справку: Письма К.В. Мочульского к В.М. Жирмунскому. С. 144), дата по штемпелю – 8 апреля 1913 г. О скептическом отзыве на поэму Г.В. Иванова см.: Тименчик Р. Д. Указ. соч. С. 564.

32 Шестой гимназии ее ученики: Стихотворения Вл. Бестужева, Вас. Гиппиуса, Серг. Городецкого, Ал. Добролюбова, М. Долинова, Вл. Княжнина, Е. Овсянникова, проф. Д.К. Петрова, Ал. Попова и Вл. Чернявского. СПб., 1912. С. 24–25.

33 «Песен у окна», поясняет далее рецензент (Галахов В. «Роза и крест» // Русская мысль. 1914. № 5. С. зз, 2-я пагинация).

34 ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 49. Л. 3.

35 Зеленый цветок: Г. Адамович. А. Блок. В. Воронов. В. Галахов. Н. Галузин. А. Герлит. Юр. Г. П. Гончаров. М. Долинов. Г. Иванов. Р. Ивнев. Martroy. Б. О-в. И. Оксенов. А. Попов. Б. Садовской. Г. Славнитский. М. Струве. В. Чернявский. Пг., 1915. С. 6, 8.

36 Волшебница. Поэма Василия Гиппиуса. СПб., 1913. С. 17, 12.

37 ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 2 об. Воспоминания В. Гиппиуса о «Цехе поэтов» (1918) были републикованы ( Тименчик Р.Д. Заметки об акмеизме // Russian Literature. 1974. Vol. 7. № 8. С. 30–33).

38 См.: Тименчик Р.Д. Тынянов и некоторые тенденции эстетической мысли 1910-х годов // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 61.

B. Пяст писал Гиппиусу в письме от 4 января 1910 г.: «Не придете ли ко мне вечером 7-го, в пятницу, когда у меня будут кое-какие романогерманцы (Левинсон, Кржевской, Боткин)? Буду очень рад Вас видеть, как и Виктора Максимовича <…>» (ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 49. Л. 1).

39 См.: Литературное наследство. М., 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 356.

40 Гиппиус В.В. От Пушкина до Блока. М.; Л., 1966. С. 333.

41 Датируется по штемпелю, имеет штамп «обратно», т. е. адресат уже выбыл из Мюнхена, где проживал в одном пансионе с большой компанией «романо-гер-манцев» (см. об этом эпизоде: Письма К.В. Мочульского к В.М. Жирмунскому.

C. 134). Сохранилась также его майская открытка в город, «где столько пережито» – Пяст там лежал в психиатрической лечебнице (ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 49. Л. 6; см. также его же письмо от 14 октября 1911 г. с назначением встречи: «Может быть, встретимся еще завтра в поэтической академии?» [Там же. Л. 8,9]).

42 Расшифровку сделанного Ивановым конспекта его речи см.: Кузнецова О.А. Дискуссия о состоянии русского символизма в «Обществе ревнителей художественного слова» // Русская литература. 1990. № 1. С. 204–205.

43 ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 18. Л. 2, з, 4.

44 Там же. Л. 6.

45 Перепечатана: Н.С. Гумилев: pro et contra / Издание подгот. Ю.В. Зобнин. СПб., 1995. С. 375–377-

46 Рец. Гиппиуса см.: Новая жизнь. 1912. № 2. Стлб. 271. В открытке к Гиппиусу от у марта 1912 г. Зенкевич упоминал: «Книга готова и можешь получить ее у меня» (ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 25. Л. 1 об.). Должны сознаться, что поиски дальнейших биографических пересечений или хотя бы взаимных упоминаний в работах двух авторов пока ни к чему не привели. Застряв после войны в Киеве, Гиппиус пытался работать по специальности, публиковал стихи и критические статьи. По возвращении в Петербург летом 1922 г. он получил предложение занять кафедру новой русской литературы в Пермском университете, где и профессорствовал с января 1923 до осени 1930 г. (ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 4 об.). Здесь Гиппиус читал курсы по истории русской литературы с XVIII по XX век, курс западноевропейских литератур, методологию литературы и даже курс по современному русскому языку, а также, видимо, начал биографию Гоголя. Таким образом, годовой курс о «новейшей русской литературе» (дата на первой лекции 2 октября 1923 г.), подготовительные материалы к которому сохранились в его архиве, был прочитан именно в Пермском университете (ИРЛИ. Ф. 47. On. 1. Ед. хр. 364. Л. 2; видимо, повторялся и далее, в этой же единице можно найти материалы к отдельным лекциям 1926 г.). В нем по специальной лекции было уделено Горькому, Чирикову, Скитальцу, отдельного рассмотрения удостоились 3. Гиппиус, Бальмонт, Брюсов, Блок, Сологуб, попутно освещалась деятельность Александра Добролюбова, Ивана Коневского, Мережковского, а также Игоря Северянина, которого Гиппиус, если верить его воспоминаниям о Блоке, не любил. 6 и 13 мая 1924 г. Гиппиус прочитал лекции об акмеизме (ИРЛИ. Ф. 47. On. 1. Ед. хр. 364. Л. 26–27 об.), но в сохранившихся материалах нет ни слова об Иванове! Впрочем, широкий охват имен писателей начала века, отобранных в этом курсе sine ira et studio, наводит на мысль, что материалы к лекции Гиппиуса об Иванове могли не сохраниться. В лекции о Блоке используется выражение «а realibus ad realiora», но без указания на автора расхожей формулы (Там же. Л. 23). Так же Гиппиус поступает, говоря о «мистическом анархизме» Городецкого. В одном из составленных им в эти годы учебников по русскому языку, «Синтаксис современного русского языка» (Л., 1922; 6-е издание – 1926), также нет ни одного примера из известного своим витиеватым стилем Иванова, хотя свой отбор авторов Гиппиус мотивировал именно их современностью и активно цитировал, скажем, Блока.

47 Ср.: Тименчик Р.Д. Тынянов и литературная культура 1910-х годов // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 159.

48 ИРЛИ. Ф. 4 у. Оп. 4. Ед. хр. 57. В качестве своего рода поэтического упражнения можно рассматривать и «сезонную» лирику Гиппиуса: В санях // Новый журнал для всех. 1912. № 1. Январь; «В душе светлеет. Небесный храм раскинут…» // Там же. 1910. № 18. Апрель; Ты – любовь моя («Мчится лето легким вздохом…»)// Там же. № 20. Июнь; Навсегда («Осенний день вставал, как призрак позабытый…»)// Там же. № 24. Октябрь; «Вином весны завороженный. ..» // Новая жизнь. 1911. № у. С. 3.

49 См. подробнее: «Транхопс» и около (по архиву М.Л. Лозинского) / Публ. Ирины Платоновой-Лозинской, сопровод. текст, подгот. и примеч. Александра Меца // Natales grate numeras?: Сборник статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб., 2008. С. 447–456.

50 Недаром позднее стихотворение, сократившись до шестистишия, стало «фольклором» «Цеха поэтов» («<…> Вячеслав, Чеслав Иванов / На посмешище для всех / Акадэмию диванов /Колесом пустил на Цех»); см. подробнее: «Транхопс» и около (по архиву М.Л. Лозинского). Ч. II / Публ. И.В. Платоновой-Лозинской, сопровод. текст, подгот. и примеч. А.Г. Меца // Габ-риэлиада: К 65-летию Г. Г. Суперфина (http://www.ruthenia.ru/document/545494.html#T4, дата просмотра 3 июля 2011 г.).

51 Новая жизнь. 1912. № 1. Стлб. 269.

52 См.: «Лишая стихи рифм и этим ослабляя их выразительность, поэт должен перенести центр тяжести либо на ритмическую, либо на звуковую сторону стиха, либо оживить его ассонансами – иначе стихи утомляют и звучат, как проза» (Там же. 1911. № 4. Стлб. 260).

53 Там же. № 12. Стлб. 270–271.

54 Не исключено, что Гиппиус сознательно отсылал к запоминающемуся ломоносовскому произношению («Ведет наверьх горы высокой…»). Косвенным образом в этом убеждает его подход, например, к передаче рифм Новалиса: «Созвучия в конце стихов у Новалиса крайне разнообразны, он пользуется то рифмами, то полу-рифмами, то ассонансами, то повторением слов и, очевидно, что это везде сознательное разнообразие мастера, а не „плохие рифмы“. Поэтому в переводе я старался сохранить все оттенки его созвучий – полурифмы переданы полу-рифмами, ассонансы – ассонансами („Schwerte Herde“ – латы – рады, „Plaudern schauen – augen“ – неги – сильнее – склоненье,„Кш8 – Lust“ – уст – чувств и т. д.); в таких случаях, как Faden – Fehden, пришлось удовлетвориться приблизительными совпадениями: нити – прокляните. К сохранению формальных особенностей стиха меня побуждал не суетный педантизм, а твердое убеждение, что в поэзии Новалиса, как во всякой подлинной поэзии, тело стиха органически слито с его душой» (Гиппиус В. Предисловие переводчика стихов // Новалис. Гейнрих фон Офтердинген. М., 1914. С. XLIII).

55 Волшебница. Поэма Василия Гиппиуса. С. 5, 4,3-

56 Первая публикация собственного стихотворения появилась в 1908 г.: Гиппиус В. «Листья безумные вертятся, падая…» // Новый журнал для всех. 1908. № 2. Декабрь. Стлб. 7о (см.: Тименчик Р.Д. Гиппиус, Василий Васильевич. С. 564).

57 О критическом отношении его брата к акмеизму см. работу: Кобринский А.

Вл. Гиппиус об акмеизме // Миры Осипа Мандельштама: VI Мандельштамовские чтения. Пермь, 2009. С. 285–292.

58 См.: Обатнин Г.В. Материалы к описанию библиотеки Вяч. Иванова // Europa Orientalis. 2002. Т. XXI. № 2. С. 315.

59 Фрагмент из письма Городецкого к Иванову, посвященного обсуждению римских конфликтов, см.: Азадовский К.М. Эпизоды // НЛО. 1994. № ю. С. 129.

60 См. фрагмент из его письма к Иванову от 18 апреля: «Теперь ты можешь сам видеть, что это журнал внепартийный» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 418, на следующий день Городецкий сообщал К. Сюннербергу после передачи привета от Иванова из Рима: «№ 8 „Гиперборея“ будет посвящен символистам. Я был бы Вам благодарен, если бы Вы прислали что-либо из своих стихотворений» [ИРЛИ. Ф. 474. № 113. Л. 5 об.]). Так Иванов узнал положительный отзыв Гумилева на «Нежную тайну», о котором Нарбут написал Зенкевичу: «Иванова Вяч<еслава> Гумилев даже – по головке погладил. Совсем как большой, как папа, сознающий свое превосходство в поэзии» (7. VI. 1913, из Петербурга; Владимир Нарбут: 16 писем к Михаилу Зенкевичу / Публ. и подгот. текста М. Котовой и О. Лекманова, примеч. О. Лекманова // «Сохрани мою речь…»: Записки Мандельштамовского общества. 2008.

Вып. 4/1. С. 85). О том, что «Гумилев и „Цех“ издают журнал стихов и критики – „Гиперборей“», Иванов узнал от

А. Скалдина (письмо от 6/19 октября 1912 г.; см.: СкалдинА. Письма Вячеславу Ивановичу Иванову / Публ. 3. Гимпелевич, примеч. В. Крейда // Новый журнал. 1998. Кн. 212. С. 169), сразу живо реагировал: «Попросите мне высылать, или подпишитесь, или купите № 1 Гиперборея» (см.: Из переписки В.И. Иванова с А.Д. Скалдиным / Публ. М. Вахтеля // Минувшее. 1990. Вып. 10. С. 137) и получил обещание: «На„Гиперборея“ я подпишусь для вас, но сам буду высылать Вам номера. Мне кажется, что в „Цехе“ Ваш адрес не нужен» (Скалдин А. Указ. соч. С. 175), которое, видимо, выполнялось нерегулярно.

61 Дополнительным косвенным аргументом в пользу последней датировки служит возможное отражение упомянутого в письме стихотворения Брюсова в стихах самого Иванова под названием «Лира и ось», опубликованных на рубеже 1913–1914 гг. и составивших его стихотворный диалог с Брюсовым: «Есть Зевс над твердью – ив Эребе / Отвес греха в пучину брось…» и т. д.

62 Томление духа. Вольные сонеты Вл. Нелединского. Пг., 1916. Сонет LXVII.

63 О том, что младший брат имел отношение к напечатанию книги старшего, свидетельствует, в частности, письмо С. Городецкого от 17 мая 1912 г., посвященное неурядицам с оплатой типографской работы (ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 18. Л. 8). Печатание «Возвращения» началось в начале 1912 г., см. письмо Городецкого к Вл. Гиппиусу от 13 января с обсуждением цен на бумагу и других издательских подробностей (ИРЛИ. Ф. 77. Ед. хр. 213).

64 Дымов О. Минувшее проходит предо мною (Публ. и коммент. В. Хазана) // Параллели: Русско-еврейский историко-литературный и библиографический альманах. М., 2005. № 5–6. С. 224, 242. О том же свидетельствует и описка, сделанная уважаемым комментатором нового тома статей Блока, где в числе участников заседания 26 марта 1910 г. в Обществе ревнителей художественного слова упомянут Владимир, а не Василий Гиппиус (Блок А.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. М., 2010. Т. 8. С. 405).

65 ИРЛИ. Ф. 47. Оп. 2. Ед. хр. 1.

66 Краткую, но информативную словарную статью о вехах его научной и преподавательской карьеры см.: Пушкинский Дом: Материалы к истории, 1905–2005. СПб., 2005. С. 424.

67 См. письмо В. Максимова к ученому секретарю ИРЛИ В. Бушу от 16 июня 1932 г., где он просит освободить его от должности сотрудника музея по состоянию здоровья и добавляет: «Затем в порядке совершенно частном разрешите Вам указать на возможность привлечения к музейной работе В.В. Гиппиуса…» (РНБ. Ф. 117. Ед. хр. 125. Л. 6 об.). В 1913 г. Буш, занимавшийся, кстати, как и Гиппиус, творчеством Салтыкова-Щедрина, преподавал в 12-й Петербургской гимназии, где служил и Гиппиус, так что их знакомство могло иметь длительную историю.

68 Лотман Л.М. Воспоминания. СПб., 2007. С. 232–233.

69 Тамарченко А.В. Студенческие годы Георгия Михайловича Фридлендера // Pro memoria: Памяти академика Георгия Михайловича Фридлендера (1915–1995). СПб., 2003. С. 330.

Мишель Окутюрье. Еще раз о «советской литературе» и «социалистическом реализме»

Терминологические споры в гуманитарных науках одновременно и крайне важны, и до смешного призрачны, так как целиком разыгрываются на поле представлений, затрагивая не самые факты, а конструкции, которые мы над ними строим.

Таким мне представляется спор, затеянный Евгением Добренко с Мариэттой Чудаковой о понятиях советская литература и социалистический реализм1. Конечно, понятие советская литература уже давно потеряло ту замаскированную идеологическую окраску, которую оно протаскивало в литературоведческий анализ, и стало термином, пространственно-временным определением. Но и в таком качестве оно сохраняет следы своего происхождения и не всегда удобно для употребления, особенно если переносится с литературы вообще на отдельных писателей. Звание «советских» в приложении ко многим русским (и нерусским) писателям советской эпохи – скажем, Замятину, Цветаевой или Булгакову – звучит оскорбительно, а если Ахматовой или Пастернаку и приходилось объявлять себя «советскими писателями», то именно в силу того, что это выглядело парадоксом, шло вразрез с привычными представлениями об их «отщепенстве».

Следует ли поэтому, как поступает Э. Браун2, вовсе отказаться от понятия советская литература?. На мой взгляд, это понятие, неспособное покрыть все поле русской литературы советской эпохи (и даже той ее части, которая создавалась на территории Советского Союза), все же сохраняет свое объективное значение и по праву может быть отнесено к числу тех специфических, единственных в истории условий существования литературы, которые были созданы в Советском Союзе (а затем и в странах «народной демократии»). «Кроме Литературы (с прописной буквы), – пишет Добренко, – в СССР была еще литература (со строчной буквы) как крупнейшая культурно-идеологическая институция по формированию советского воображаемого, кодификации советского языкового поля и артикуляции советских ментальных клише». Прекрасно сказано! Советская литература в этом смысле открывается не «Двенадцатью» и «Скифами», а декретами о печати и государственной монополией на издательское дело, с одной стороны, и выступлениями представителей «победившего класса», стремившихся осуществить «диктатуру пролетариата в искусстве» – с другой. Ее история пишется ассоциациями пролетарских писателей, партийными решениями 1925 и 1932 годов, организацией Союза советских писателей и принятием его устава с «лозунгом» социалистического реализма и сменой его руководителей, кампаниями 1936 года о формализме, 1940-го – о «Литературном критике», 1946-го – о журналах «Звезда» и «Ленинград» и последующей борьбой с космополитизмом… А затем – травлей Пастернака, процессами Бродского, Синявского, высылкой Солженицына, эмиграцией Некрасова, Галича…

Какое отношение имеют эти события к истории русской художественной литературы? Несомненно, они в какой-то мере ее отражают или на нее влияют. Но не они ее создают. Великая заслуга Мариэтты Чудаковой в том, что она, одна из первых, если не первая (и, пожалуй, пока единственная), стала искать за этой «официальной», или внешней, историей подлинную историю тех общественных сдвигов, внутренних запросов и художественных поисков, на которых основана «литературная эволюция» советского времени.

Одним из основных слагаемых советской литературы как системы является социалистический реализм.

Понятие советская литература , как сказано выше, имеет свой референт, отличный от понятия русская литература советского времени. Другое дело – понятие социалистический реализм. Оно, как известно, было предложено самим Сталиным при создании Союза советских писателей как творческий принцип взамен понятия художественный метод диалектического материализма , слишком откровенно идеологического. Сама же категория художественного (или творческого) метода была предложена теоретиками РАППа. Ее содержание никогда не было ясно сформулировано. «В советском литературоведении, – констатировала в 1967 году «Краткая литературная энциклопедия», – не достигнуто единого отношения к методу как к необходимой научной категории…»3. Зато цель введения этой категории, или ее функция, для теоретиков РАППа была ясна с самого начала: речь шла о фиксации марксистской ортодоксии в области искусства, ради подведения художественной формы под ведомство идеологии и, следовательно, под управление партии.

Реализм как уход от формальных поисков 1910-х годов и постепенное возвращение к традиционным формам и приемам стихийно обозначился в русской литературе уже в конце 1920-х, хотя бы в творчестве «Серапионовых братьев». Совпадая с демократизацией читательской массы и снижением ее требований, он воспринимался как плод закономерной эволюции, а не политического диктата. Поэтому приданное ему определение «социалистический» – в качестве объединяющего принципа советской литературы – было встречено скорее положительно, как выражающее приемлемость для власти достаточно широкой художественной программы. Только впоследствии, начиная с кампании против «формализма» (1936), которая «от противного» уточнила предписания социалистического реализма, он обнаружил свое подлинное значение – «государственной» антимодернистской эстетики, безоговорочного признания писателями партийного руководства.

Отсюда следует, что социалистический реализм – не реальный факт, а постулат, утверждающий идеологическое содержание формы или же необходимую связь между формой произведения и его политическим значением. А такая связь далеко не доказана: «сталинские» романы С. Бабаевского написаны по тем же творческим принципам, что, например, и «Дети Арбата» А. Рыбакова; поэтика романов Солженицына принципиально не отличается от поэтики Шолохова; обе части дилогии Гроссмана о Сталинграде, противоположные по своему политическому значению, написаны в едином художественном ключе. Вообще, граница между «критическим» и «социалистическим» реализмом определяется тематикой произведения и его идеологическим содержанием, а не его формой.

«Сегодня, – писал в 1955 году болгарский академик Тодор Павлов, – искусство должно быть <… > социалистически реалистическим, то есть не только реалистическим, но и социалистическим»4. Трудно с большей наивной откровенностью выразить мысль о том, что социалистический реализм – не целостная познавательная категория, а механическое сочетание эстетической и политической оценки. По остроумному выражению одного участника дискуссии 1988 года, это «кентавр», порожденный спайкой политического и эстетического терминов5.

Но если социалистический реализм как принцип – идеологическая фикция, а не литературоведческая категория6, как быть с социалистическим реализмом как стилем? На утверждение, будто «социалистического реализма нет», Е. Добренко возражает: «Итак, „советская цивилизация“ была, „советское прошлое“ было, была даже „отечественная литература советского времени“. Но оказывается, у этой цивилизации не было культуры. Литература была, а собственной эстетики – не было. Исследователи во всем мире пишут о „нацистской культуре“, о „фашистской эстетике“ многие десятилетия (а также, если кому не нравятся всякие тоталитаризмы, например о „викторианской литературе“), а о советской писать нельзя: у сталинизма своей эстетики быть не могло».

Ссылка на «викторианскую литературу» проясняет суть дела. С разоблачением «викторианства» выступали самые выдающиеся мыслители «викторианской эпохи» – Карлейль, Мэтью Арнольд, Рескин; понятия «викторианство», «викторианский стиль» связаны скорее с «духом эпохи», с повседневной идеологией, состоявшей в грубом материализме, самодовольстве и сексуальном ханжестве и имевшей весьма отдаленное отношение к литературному стилю, особенно у таких писателей, как Теннисон, Браунинг, Диккенс, Теккерей, Джордж Элиот, Мередит и т. д. «Викторианство» – это карикатура на «викторианскую эпоху», а не стилистика ее литературы. То же можно сказать и о «нацистской» или «фашистской» культуре и эстетике и об их отношении к итальянской или немецкой литературе 1920-1930-х годов. Справедливо это и применительно к сталинизму. «Сталинизм, – пишет Добренко, – является основой российской политической культуры». Именно политической культуры: к русской литературе он относится как фашизм или нацизм к итальянской или немецкой, с той разницей, что, став основой ее институциональной перестройки, он глубже проник в ее ткань. Но в основном, как и в случае с фашизмом или нацизмом, это набор идеологических схем, языковых штампов и разработанных литературных форм, отражающих соответствующую политическую культуру, – карикатура на русскую литературу в сталинскую эпоху, а не органически присущий ей стиль.

Тут, пожалуй, и лежит главный узел спора. Предмет исследования Мариэтты Чудаковой – русская литература. Сталинской культурой она интересуется в той мере, в какой она отразилась в этой литературе. Евгений Добренко прекрасно знает, что «исправный чиновник еще с рапповской молодости Сурков, всю жизнь наступавший на горло собственной песне Симонов, по локти в крови бессчетное число раз предававший всех и вся Фадеев, вознесенный к славе бездарнейший Бабаевский, красные охотнорядцы от Шолохова до Бубеннова, Сурова и Софронова, верные партийные „автоматчики“ Кочетов, Грибачев, Соболев, серый партийный чиновник Георгий Марков» не обогатили великую русскую литературу (кроме разве Шолохова и Фадеева, что бы мы ни думали об их отношениях с властью). Однако он считает необходимым ставить их в один ряд с Зощенко, Олешей, Платоновым, Булгаковым, Пастернаком, Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом, создавшими ценности, которыми гордится русская литература XX века как достойная наследница классиков предшествующего века. Без сомнения, отрадно, что вместе с гениальным Бабелем в поле зрения (впрочем, скорее исследователей, чем читателей) попадает и «бездарнейший Бабаевский». Но на какое место? С каким историко-литературным значением? Художественная литература – это искусство, творение ценностей. Литературовед должен быть и критиком: он не только разбирает в хронологическом порядке произведения писателей данной эпохи и данной страны, но и выделяет среди них тех, кто сказал новое слово, не просто распространял ее штампы, но творил ее формы и оказал влияние на ее развитие. Безусловно, здесь могут и должны сказаться вкусы и пристрастия исследователя. Но дело истории их оправдать или опровергнуть.

К такому «снобистскому» пониманию литературы Е. Добренко относится иронически: мир «ряда исследователей», к которым он причисляет и Мариэтту Чудакову, «устроен так: существовали Литература (Ахматова, Булгаков, Кузмин, Мандельштам, Пастернак и далее по списку) и цензура. Поскольку Литература к соцреализму отношения не имела, он вообще не нужен. Вот цензура – другое дело. Она имела прямое отношение к Литературе и потому остается законным предметом анализа…».

Цензура, с которой имеет дело историк русской литературы советского периода , это не столько административные приемы контроля – составная часть механизма советской литературы , сколько те внутренние преграды, которые пропускают только дозволенное, вторичное, не творческое. Очевидно, что на них влияют «внешние» механизмы цензуры, то есть условия советской литературы. Однако действуют они не механически и преодолеваются смелостью и оригинальностью таланта. В этом смысле они, конечно, отделяют Литературу от литературы. Но на этой границе (пусть и относительной, спорной) всегда строилось подлинное литературоведение.

Примечания

1 Добренко Е. Сталинская культура: двадцать лет спустя // Новое литературное обозрение. 2009. № 95. С. 300–327.

2 «Because the term “Soviet literature” has no exact meaning, and is charged with political connotation, it will be used sparingly in this book» (Brown E.J. Russian Literature since the Revolution. London, 1969. R 21).

3 Сквозников В.Д. Метод художественный // Краткая литературная энциклопедия. М., 1967. Т. 4. С. 805.

4 Павлов Т. Литература за и клас. София, 1993. С. 19.

5 Борее Ю. Отказываться ли нам от социалистического реализма? // Литературная газета. 1988.25 мая.

6 Такое утверждение содержится в моей небольшой книжке «Le realisme socialiste» (Paris, 1998), за слишком лестный отзыв о которой М. Чудакова удостоилась гневного выпада Евг. Добренко. Гнев был бы заслуженным, если бы мой «подход к проблеме соцреализма» действительно сводился к тому, что «писатели просто должны были принять идеологические постулаты и политическую власть партии» (Добренко Е. Указ. соч.). Но, к счастью, М. Чудакова знакома с моей «брошюркой» не только по приблизительному пересказу.

Александр Осповат. К тютчевским штудиям Б.М. Эйхенбаума 1910-х годов

В архиве журнала «Современник» сохранилось письмо, адресованное его официальному редактору П.В. Быкову, стараниями которого в 1911–1913 годах было несколько раз издано самое полное на тот момент собрание текстов Тютчева1:

9 сент.<ября> 1912 г.

Милостивый Государь, Петр Васильевич!

Позвольте, во-первых, поблагодарить Вас за Тютчева, в котором я уже несколько лет нуждался и обходил всех букинистов, чтоб достать какое-нибудь издание. Выход Вашего издания был для меня прямо праздником.

Я считаю себя не только поклонником, но и учеником Тютчева – и вот в чем состоит моя просьба. Сейчас я пишу зачетное сочинение для Ун-<иверсите>та – о критиках Т-<ютче>ва. Полную литературу я собрать, конечно, не мог, п.<отому> ч.<то> это требует иных условий, но все же собрал порядочный материал – от статьи Некрасова до последних рецензий. В одном оказался у меня пробел: я не нашел ни одной статьи 19082 года, а между тем помню хорошо, что, по случаю 35-летия со дня смерти Т-<ютче>ва, статьи были. Помню даже, что именно 15 июля 1908 г. я читал какую-то газету или приложение к газете, в которой был целый ряд статей о Т<ютчев>е – Чулкова, Брюсова и др. Такой пробел очень досаден, п.<отому> ч.<то> 1908 г. занимает важное место в истории понимания Т-<ютче>ва. – Не будете ли Вы поэтому так добры указать мне, где в июле 1908 г. были помещены эти статьи, а я заранее благодарю Вас и извиняюсь за беспокойство.

Прилагаю открытку для ответа.

В датировочную помету скорее всего вкралась описка. Содержание письма дает основание отнести его к 9 сентября 1911 года , когда Эйхенбаум был студентом последнего курса историко-филологического факультета Петербургского университета и продолжал готовить давно запланированную «работу для славяно-русского отделения о Тютчеве»4.

Через год, по окончании университета, Эйхенбаум уже занят устройством журнальной «карьеры», предложив свое перо (2 сентября 1912 года) редактору еженедельника «Запросы жизни»5. Впрочем, мы остережемся безоговорочно дезавуировать выставленную на письме дату. Дело в том, что в доступных источниках не документировано появление на книжном рынке «марксовского» издания Тютчева (см. примеч. 1), первые отклики на которое фиксируются лишь в середине 1912 года6.

Развернутая в вводной части письма самоаттестация – «поклонник», «ученик» и начинающий исследователь Тютчева – носит весьма ответственный характер: «воля к цельности», прокламированная молодым Эйхенбаумом, предполагала, по формулировке М.О. Чудаковой и Е.А. Тоддеса, «стирание граней между специальным, академическим – и общекультурным. .»7. Далее идет изложение обстоятельств, побудивших автора обратиться к Быкову, и здесь снова возникает недоуменный вопрос. Как соотносится сетование: «… я не нашел ни одной статьи igo8 года»… – и тут же специально проакцентированный факт знакомства с материалами, вышедшими к 35-летию смерти поэта (и, по всей вероятности, учтенными в том первом «реферате» о Тютчеве, над которым Эйхенбаум увлеченно работал именно осенью 1908 года8)? Возможно, во фразе пропущено уточняющее дополнение: «не нашел [у себя]», т. е. автор имел в виду утрату библиографических данных или соответствующих выписок, но в таком случае более естественным решением проблемы рисовался не письменный запрос издателю Тютчева, а поход в Императорскую Публичную библиотеку для просмотра периодики 1908 года, тем более что автор письма безошибочно назвал дату запомнившейся ему газетной публикации.

Открытия, которые сделаны теперь в области эстетики – все то, что мы разумеем теперь под словом символизм 9, все это было основною темою Тютчева. Он был первым русским символистом. Существует мнение, что всякое художественное произведение – символично. Но поэзия Тютчева – поэзия символическая в том особенном смысле, какой мы придаем этому термину, применяя его к лирике Верлэна или Эдгара По10.

В этом номере газеты «Слово» не было иных откликов на тютчевскую годовщину, однако можно предположить, что указание Эйхенбаума на появившийся в некоем периодическом издании 1908 года тематический блок, куда входила и статья Чулкова, отсылает к журналу «Золотое руно». Здесь в майском номере вторили друг другу пассажи Вяч. Иванова:

[Р]еалистический символизм – откровение того, что художник видит, как реальность, в кристалле низшей реальности. Такое тайновидение мы встречаем у Тютчева, которого признаем величайшим в нашей литературе представителем реалистического символизма11, —

и Чулкова:

[П]рямыми предшественниками наших символистов-реалистов необходимо признать Вл. Соловьева и Тютчева12.

В пользу суждения о том, что «1908 г. занимает важное место в истории понимания Т<ютчев>а», свидетельствовали еще два сочинения Чулкова, увидевшие свет в следующих номерах «Золотого руна». В статье «Лилия и роза» он причислил поэта, который «воистину читал священную книгу символов», к «символистам-реалистам»13, а в статье «Исход» повторил свою программную декларацию:

[О]н был первым русским символистом14.

Нам неизвестно, отреагировал ли Быков на письмо Эйхенбаума (в соответствующей единице хранения открытка с обратным адресом отсутствует), но в любом случае этот сюжет имел продолжение. Одной из дебютных публикаций Эйхенбаума в «Запросах жизни» стала как раз рецензия на «марксовское» издание Тютчева, напечатанная 23 ноября 1912 года. Приведем ее текст с незначительными выпусками15:

«Habent sua fata libelli»16. И действительно – какая судьба этой «книжечки», которая по выражению Фета, «томов премногих тяжелей». Открыли Тютчева не читатели, не критики, а поэты – Жуковский с Вяземским и Пушкин, который стал печатать его стихи в своем «Современнике» (1836 г.). Провозгласили его тоже поэты – Некрасов (1850 г.), Тургенев (1854 г.), а Фет назвал его «великим» (1859 г.). И все это делалось помимо публики, которая оставалась равнодушной к его поэзии до самого последнего времени. Когда Тютчев умер (15 июля 1873 г-)>т0 некрологи говорили о его блестящем остроумии, о его политических взглядах и проч. и только мимоходом – о стихах. <…> Книга И.С. Аксакова о Тютчеве подвела итог впечатлениям современников: их больше всего пленяла «необыкновенная грация» его поэзии <…>. Аксаков же определил и ту черту, которая сделала Тютчева родоначальником нашего импрессионизма – именно воспроизведение не «действительности», а впечатления. Восьмидесятые годы были равнодушны к Тютчеву: В. Чуйко находил в его стихах «диллетантизм», «узкий кругозор», «резонерство», «рефлексивность»; Н. Страхов считал, что «он не отдается вольно своему вдохновению и своему стиху» <…>. Конец этому кощунству восьмидесятников положил Вл. Соловьев, начавший своей статьей («Вести.<ик> Евр.<опы>», 1895-IV) новую литературу о Тютчеве, которого он на первой же странице назвал «несравненным поэтом». <…> Литература о нем с каждым годом растет: пишут и изучают его В. Брюсов, А. Горнфельд, Ю. Айхенвальд, Р. Брандт, П. Гриневич и др., хотя статья Соловьева, по глубине и стройности, остается непревзойденной. А. Белый открывает особые прелести Тютчевского ритма и приходит к убеждению, что в «ритмическом отношении Тютчев наиболее интересный из русских поэтов». Самая форма, которую долго считали небрежной, оказывается особенно «изысканной». Из «диллетанта» Тютчев становится действительным «специалистом поэзии», «учителем поэзии для поэтов и учителем жизни для читателя». Вышло новое издание Тютчева, и вместе с тем его дает на будущий год «Нива». Это значит, что Тютчев признан. Теперь надо пристальнее всмотреться в душу этого человека, потому что, если нам нужна поэзия, то, может быть, еще нужнее жизнь создавшей ее души – особенно, если душа эта

Элизиум теней.

Теней безмолвных, светлых и прекрасных,

Ни помыслам годины буйной сей,

Ни радостям, ни горю не причастных.

Б. Эйхенбаум Уклонившись от разбора эдиционной стороны дела (выбор источников текста, его подача, композиция тома и т. д.)17, рецензент пунктирно очерчивает историю восприятия Тютчева, жестко разделяя ее на два периода. Все, что написано критиками XIX века – вплоть до 1895 года, – подвергнуто обструкции, причем тенденциозность такого подхода проявляется не только в умолчании о выступлениях К. Аксакова, Дружинина, Аполлона Григорьева и других журнальных деятелей 1850-1860-х годов, но и в грубых передержках. Взять, например, Страхова, которого Эйхенбаум подверстывает к кощунствовавшим «восьмидесятникам», намеренно игнорируя контекст цитируемой заметки 1886 года:

Что касается вообще до стихотворений Тютчева, то нет сомнений, что это произведения высшего порядка, полная и чистая поэзия. Конечно, есть причина, почему они не имели успеха. В них ясно, что поэт не отдается вольно своему вдохновению и своему стиху18.

«Новая» же «литература о Тютчеве», начавшаяся статьей Вл. Соловьева, представлена весьма избирательно. В перечне имен присутствуют П.Ф. Якубович (П. Гриневич), народоволец и каторжанин восьмидесятых годов, откликнувшийся на столетнюю годовщину Тютчева статьей в журнале «Русское богатство» (1903. № 7), и Р.Ф. Брандт, филолог сугубо академического склада, заложивший традицию научно-текстологического комментирования Тютчева19, но не упомянуты значимые, на взгляд самого Эйхенбаума, фигуры 1908 года – Чулков и Вяч. Иванов. Соответственно, сентенции о первом русском реалисте-символисте не нашли отражения в подборке высказываний, из которых ссылкой на автора снабжено только начальное – оно взято из статьи Андрея Белого «Лирика и эксперимент»20. Затем цитируются вступительный очерк Брюсова к рецензируемому изданию (сразу же перепечатанный в сборнике его статей):

Самая форма стиха у Тютчева, при первом взгляде, кажется небрежной. Но это впечатление ошибочное. <…> большинство стихотворений Тютчева облечено в очень изысканные метры21, —

и, наконец, несколько раз републикованная статья А.Г. Горнфельда «На пороге двойного бытия»:

По существу он остался все тем же «неопошлимым», могучим в лучших, бессмертных образцах своей философской лирики, учителем жизни для читателя, учителем поэзии для поэтов22.

Отталкиваясь от дефиниций, данных Горнфельдом, рецензент формулирует свой итоговый тезис – сейчас Тютчев важнее как «учитель жизни», нежели как «учитель поэзии», и поэтому приоритетной задачей становится изучение его «души». Отсюда протягивается линия к статье «Письма Ф.И. Тютчева к жене» (Русская мысль. 1916. Кн. 3)23, своеобразный анонс которой помещен в том же номере «Запросов жизни», что и рецензия на «марксовское» издание. Зачин заметки Эйхенбаума «Новое о Гончарове» маркирован тютчевской цитатой: В «остывшей золе» старых писем мы находим иной раз больше, чем в пылающих углях живых художественных произведений24.

Примечания

1 Тютчев Ф.И. Поли. собр. соч. / С критикобиографическим очерком В.Я. Брюсова, библиографическими указаниями, примечаниями, вариантами <… > Редакция издания П.В. Быкова. СПб.: Издание Товарищества А.Ф. Маркса. [1911]; то же: Изд. 6-е, испр. и доп. СПб., [1912]. В промежутке между двумя последующими изданиями (СПб., [1912]; СПб., [1913]) фирма Маркса выпустила – в качестве приложения к журналу «Нива» за 1912 г. – еще одно «Полное собрание сочинений Ф.И. Тютчева» (СПб., 1913; изменения на титульном листе коснулись заголовка и последней строки библиографического описания, которая имеет следующий вид: «Под редакцией П.В. Быкова»).

2 Здесь и ниже год подчеркнут автором.

3 ОР РНБ. Ф. 118. № 953. Л. 1–2.

4 Из письма от 14 марта 1911 г. (Письма Б.М. Эйхенбаума родителям (1905–1911) / Publication, commentaires et notes par Ol’ga B. Ejxenbaum // Revue des etudes slaves. 1985. Vol. 57. № 1. P. 25).

5 См. его письмо родителям от 3 сентября 1912 г. (Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СПб., 2004. С. 288).

6 См.: Ф.И. Тютчев: Библиографический указатель произведений и литературы о жизни и деятельности, 1818–1973 / Сост. И.А. Королева, А.А. Николаев; Под ред. К.В. Пигарева. М., 1978. С. 9 (№ 14).

7 Чудакова М., Тоддес Е. Наследие и путь Б. Эйхенбаума // Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1987. С. 9.

8 См. его корреспонденции от 15,18 сентября и 27 октября 1908 г. (Письма Б.М. Эйхенбаума родителям. Р. 20; Кертис Дж. Указ. соч. С. 280, 282).

9 Здесь и далее в цитируемых текстах разрядка заменена курсивом.

10 Чулков Георгий. Ф.И. Тютчев (1803–1873) // Слово. 1908. № 509.15 (28) июля. С. 2.

11 Иванов Вячеслав. Два течения в современном символизме (окончание) // Золотое руно. 1908. № 5. С. 48. Первая часть (Там же. № 3–4) имела название «Две стихии в современном символизме», под которым вся статья была перепечатана в сборнике Иванова «По звездам» (СПб., 1909).

12 Чулков Георгий. Покрывало Изиды // Золотое руно. 1908. № 5. С. 67–68.

13 Там же. № 6. С. 52–53.

14 Там же. № 7–9. С. 10о. Все цитированные статьи Чулкова, включая газетную, перепечатаны в его сборнике «Покрывало Изиды» (М., 1909).

15 Запросы жизни: Еженедельный вестник культуры и политики. 1912. № 47. 23 ноября. Стб. 2707–2708. В предваряющем текст библиографическом описании рецензируемого тома стоит дата «1912», отсутствующая на титульном листе (см. примеч. 1).

16 [И] книги имеют свою судьбу (лат.). Начиная свою рецензию этой цитатой (усеченным фрагментом изречения «Pro captu lectoris habent sua fata libelli»), автор – возможно, бессознательно – ориентировался на пушкинскую заметку 1830 г.: «Habent sua fata libelli. Полтава не имела успеха. <…>».

17 Серьезные изъяны этого издания, не отмеченные ни в одной из рецензий (см. примеч. 6), проанализированы в письме кн. Г.С. Гагарина Быкову от 14 ноября 1912 г. (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 534–541; публикация А.А. Николаева). См.: Пигарев К. Судьба литературного наследства Ф.И. Тютчева // Там же. М., 1935. Т. 19/21. С. 390–391.

18 Страхов Н. Ф.И. Тютчев // Страхов Н. Заметки о Пушкине и других поэтах / Изд. 2-е, дополненное. Киев, 1897. С. 270–271; впервые: Новое время. 1886. 4 (16) сентября.

19 Брандт Р. Материалы для исследования «Федор Иванович Тютчев и его поэзия» // Известия ОРЯС Академии наук. 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 136–232; Кн. 3. С. 1–65.

20 Белый Андрей. Символизм: книга статей. М., 1910. С. 275.

21 См.: Брюсов Валерий. Далекие и близкие: статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. М., 1912. С. 16.

22 История русской литературы XIX века / Под ред. Д.Н. Овсянико-Куликовского. М., 1909. Т. 3. С. 460; впервые: Журнал для всех. 1903. № 6.

23 Под укороченным заглавием перепечатана в кн.: Эйхенбаум Б.М. Сквозь литературу: Сб. статей. Л., 1924. С. 50–61.

24 Запросы жизни. 1912. № 47. 23 ноября. Стб. 2695.

Кирилл Осповат. «Властителям и судиям» Державин и придворное политическое благочестие

Ода Державина «Властителям и судиям», переложенная из псалма 81 и напечатанная впервые в 1780 году, в переработанной редакции – в 1787 году в окончательном варианте под нынешним заглавием в 1808 году, известна прежде всего скандальной историей публикаций: в 1780 году эти стихи были по неустановленной причине вырезаны из отпечатанного уже номера «Санктпетербургского вестника», в 1795 году в подносном списке стихотворений Державина вызвали неудовольствие Екатерины, усмотревшей в них революционную крамолу, а в 1798-м, уже в павловское царствование, как сам Державин напоминает в «Объяснениях…», не были пропущены цензурой в составе «Сочинений» (см.: Державин 1864–1883,1: 109–113; III: 595–596; Державин 1973:111–112; Державин 2002: 554–555; Луцевич 2002:455–463). В1795 году Державин вернул себе благосклонность императрицы, сочинив и передав ей особый «анекдот», и придавал этому эпизоду немаловажное значение: он рассказан не только в «Объяснениях», но и в «Записках», где стихотворения автора вообще упоминаются нечасто (Державин 2000:182–184; окончательную редакцию оды и «Анекдот» см. в приложении). В исследовательской литературе утвердилось самое первое поспешное суждение Екатерины, так что в оде Державина чаще всего усматривают «антивластительскую, противомонархическую идею» (Серман 1973: 68–69); напротив, переубедившее императрицу авторское опровержение («царь Давид не был якобинец») обыкновенно не принимается в расчет. Между тем обозначенные там смысловые перспективы дают возможность уточнить толкование оды «Властителям и судиям» и отдать должное семантической сложности ее поэтического языка, колебавшегося между фрондой и охранительством, придворной политикой и духовной поэзией.

I

Аргументация «Анекдота» строится вокруг нескольких тем, имеющих узловое значение для всего державинского корпуса. Литературный жест поэта оправдывается по аналогии с поведением царедворца.

Эта параллель, без труда объясняющаяся собственной карьерной историей автора, не может быть, однако, отнесена к биографическим случайностям – за ней стоит вполне определенный, хотя еще недостаточно исследованный социокультурный архетип. Сближению поэтической работы и политического служения способствует, в частности, избранная Державиным форма библейского переложения, поскольку Священное писание «повелевает народам» почитать «земных владык». Этот аргумент уводит далеко за пределы литературных отношений Державина к Екатерине и изящной словесности вообще. Представление о том, что библейское вероучение обеспечивает устойчивость монархического порядка, было глубоко укоренено в политическом мышлении и идеологических практиках европейского абсолютизма, и Россия не была в этом отношении исключением.

Хорошо известно, что осмысление политического господства в понятиях христианского благочестия порождало при европейских дворах своего рода монархический культ, на русском материале описанный в классической работе В.М. Живова и Б.А. Успенского о «сакрализации монарха» (Живов, Успенский 1996). Бытованию этого культа способствовала определенная традиция политической рефлексии, которую можно назвать politico. Christiana и которая толковала священные книги как источник политических истин. Вышедшая в 1751 году Елизаветинская Библия, естественно оказавшаяся в самом средоточии официального благочестия, предварялась посвящением императрице и, согласно его формулировкам, содержала в себе «вся, я же Тебе, и всему достоянию Твоему к благополучному в сем мире житию, и к непреложному небесному блаженства стяжанию потребная». Вслед за тем воспроизводилось предисловие к изданию 1663 года, выпущенному с благословения царя Алексея Михайловича; здесь при помощи ходячей ветхозаветной цитаты (Притч 8:15–16) действующие принципы абсолютистского государственного устройства отождествлялись с «Божественной премудростью»: «Тою царие царствуют, и законницы правду разсуждают: Тою князи повелевают, и силнии пишут правду» (Библия 1757, л. 4 об., 6). Державин, который воспитывался в елизаветинские годы и которого с детства мать «старалась пристрастить к чтению книг духовных» (Державин 2000: 9), подобно многим своим современникам, прочно усвоил навыки политического прочтения духовной литературы. Об этом сам он свидетельствует в наброске незаконченного «Рассуждения о достоинстве государственного человека» (1812), где недостаточность его познаний в политической теории объясняется обычным для его сверстников плохим образованием: «Книг, кроме духовных, почти никаких не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокия и обширныя сведения царственного правления» (Державин 1864–1883, VII: 630).

В числе духовных книг такого рода вполне могли быть сочинения Феофана Прокоповича, изданные в четырех томах гражданского шрифта в начале 1760-х годов, в период петербургского ученичества Державина, с предисловием, восхвалявшим «Феофана перваго из наших писателей <…> красноречием толь великаго» (Феофан 1760, без паг.). Близкий к Петру I Феофан определил пути политического богословия петербургской империи и, в частности, создал канон придворной проповеди. Среди его проповедей Державину должно было встретиться и «Слово о власти и чести царской, яко от самого бога в мире учинена есть, и како почитати царей и оным повиноватися людие долженствуют» (1718). Эта развернутая гомилетическая апология абсолютизма опирается на многочисленные библейские места; особое рассуждение посвящено политической экзегезе 81-го псалма. Священный статус монархов Феофан обосновывал следующим образом:

Бози и христы нарицаются. Славное есть слово псаломское: «Аз рех: бози есте, и сынове вышняго – вен», – ибо ко властем речь оная есть. Тому согласен и Павел апостол: «Суть бози многи и господие мнози». Но и прежде обоих сих Моисей такожде именует власти: «Богом да не глаголеши зла и князю людей твоих не рцы зла». Но кая вина имени толь высокаго? Сам господь сказует у Иоанна евангелиста своего, яко того ради бози нарицаются, понеже «к ним бысть слово божие». Кое же иное слово? Разве оное наставление, от бога им поданое, еже хранити правосудие, якоже в том же помянутом псалме чтем. За власть убо свою, от бога данную, бози, сие есть наместницы божии на земли, наречены суть. И изрядно о сем Феодорит: «Понеже есть истинно судия бог, вручен же суд есть и человеком; того ради бози наречены суть, яко богу в том подражающий» (Феофан 1961,84–85).

Следуя этому образцу, влиятельнейший придворный проповедник екатерининского царствования Платон Левшин цитировал 81-й псалом в проповеди 1777 года «О преимуществе и должности верховнаго в обществе правителя»:

Да и Божеское его намерение во установлении владычества на земли <…> к сему роду правления наиболее относилося. Таковое владычество особливо и единственно сияет в достоинстве царском. Единственно говорю: ибо состоящие под ним правители не составляют особливый род правления, но суть некоторое власти царския излияние. Должность сколь высокая, столь и важная! Высокая: Ибо Бог ста в сонме богов. Говорит Царь и Пророк: то есть, правители земли суть некоторые на земли боги, и производящим им суд сам Бог посреде присутствует. Бог ста в сонме богов. И потому и суд их почитается быть судом не человеческим, но Божиим: Малому и великому судиши, и не приимеши лица человеча, яко суд Божий есть (Платон 1779–1806, III: 259).

Написанная тремя годами позже державинская ода «Властителям и судиям» не только хронологически предшествовала французской революции, с которой ее сгоряча связала Екатерина в 1795 году, но и парафразировала библейский текст, имевший узловое значение для оправдания и осмысления самодержавного порядка (см.: Живов, Успенский 1996:212–213). В «Толковании псалмов», изданном в Петербурге в 1784 году, первый стих 81-го псалма («Бог ста в сонме богов, посреде же боги разсудит») объяснялся так: «Боги, власти, имже от Бога вручена держава и сила от вышняго» (Толкование 1784:33). В лютеровской Библии псалом 81 (82) имел подзаголовок «Vom Stand und Amt der weltlichen Obrig-keit» («О положении и должности мирской власти» [Biblia 1744: 493])> и этой теме было полностью посвящено составленное Лютером в свое время особое толкование псалма. Формулировки Лютера тем более показательны для нас, что лютеранское влияние хорошо заметно в культуре русского двора и образованных слоев XVIII века – со времен Петра I и Феофана, известных своими протестантскими симпатиями, вплоть до эпохи воспитанной в лютеранстве Екатерины II. Мысль Давида в первом стихе псалма Лютер изъяснял так:

Er bekennet und leugnet nicht, das sie Goetter sind, wil nicht auffruerisch sein noch yhre ehre odder gewalt schwechen, wie die ungehorsamen auffruerischen leute <… > Aus dem wir wol sehen, wie hoch und herrlich Gott wil die oberkeit gehalten haben, das man yhn als seinen amptleuten gleich wie yhm selbs sollen gehorsam und unterthan sein mit furcht und alien ehren. Denn wer wil sich widder die setzen odder ungehorsam sein odder sie verachten, die Gott selbs mit seinem namen nennet und sie Goetter heisst und seine ehre an sie henget, das, wer sie veracht, ungehorsam ist odder sich widder sie setzt, der veracht damit und ist ungehorsam und setzt sich zu gleich widder den rechten obersten Gott <…> gleich wie er auff dieser seyten weret dem unfriede des poebels und wirfft sie daruemb unter das schw-erd und gesetze, Also weret er auch auff yhener seyten der oberkeit, das sie solcher maiestet und gewalt nicht sollen missebrauchen zu yhrem mutwillen, sondern zum friede, dazu sie von yhm gestifftet und erhalten wird. <… > Gemeine gehorsam sey der oberkeit umb Gottes willen, Widderuemb die oberkeit recht und fride handhabe auch umb Gottes willen. [Он признает и не отрицает, что они боги, не желает быть непокорным и отнимать у них честь и силу, подобно непокорным мятежникам <… > Из этого видно, какое высокое и великое место господь отводит властям, так что им, как его служителям, должно покоряться и повиноваться, как ему самому, со страхом и почтением. Ибо кто пожелает против тех обратиться и тех ослушаться или презирать их, кого сам Господь именует своим именем и богами называет и свою честь им дарует? ведь тот, кто презирает их, не покоряется или противится им, выказывает тем самым презрение, непокорство и сопротивление правосудному всевышнему Богу. <…> как, с одной стороны, он воспрещает черни мятежи и подвергает ее мечу и законам, так, с другой стороны, воспрещает он властям злоупотреблять по своему произволу таковой силой и величием, но [пользоваться ими] лишь для поддержания мира, ибо для этого они им созданы и сохранены <… > Пусть общество повинуется властям из страха Божия, а власти в свой черед правосудие и тишину оберегают тоже из страха Божия] (Luther 1913:191–193).

Лаконическая окказиональность придворной эфемериды не мешает державинскому «Анекдоту» оперировать теми же политико-богословскими архетипами. Свое прочтение ветхозаветного текста Державин соотносит со сходной идеей монархического порядка; по его словам, Священное писание «в одних местах напоминает земным владыкам судить людей своих в правду», а «в других с такою же силою повелевает народам почитать их избранными от Бога и повиноваться им не токмо за страх, но и за совесть». По точному наблюдению В.М. Живова и Б.А. Успенского, державинское понимание монархии «восходит во многом к толкованию 81-го псалма», откуда автор «Фелицы» «усваивает идею противопоставления праведного и неправедного царя, идею ограниченности праведной власти нравственным законом, идею справедливого суда как необходимого основания правого царского пути» (Живов, Успенский 1996:335; необязательно только связывать интерес к этому псалму с влиянием древнерусской словесности, как это делают исследователи). Язык официальной религиозности воссоединял учение о «непосредственном воплощении божества в царе» и идею договора между монархом и подданными – два обоснования царской власти, имевшие, согласно заключениям Ю.М. Лотмана, равно фундаментальное значение для русской культуры XVIII века (Лотман 2000:39~59> ср.: Гурвич 1915:8-14). Одним из ритуальных архетипов европейской монархической культуры было помазание Давида на царство, которому предшествовал его «завет пред господом» со старейшинами Израиля (2 Цар 5:3; см. например: Успенский 2000:36). В манифесте Екатерины от 6 июля 1762 года, предварявшем ее собственное помазание, разыгрывался этот священный завет со своим народом: императрица пред лицом «неисповедимаго промысла Божия» обещала «узаконить такия государственные установления», которые обеспечили бы соблюдение «добраго во всем порядка», а в ответ ожидала, «что все Наши верноподданные клятву свою пред Богом [т. е. присягу] не преступят в собственную свою пользу и благочестие». Провозглашая «страх Божий, писанием святым определенный началом премудрости» основой царской власти, манифест сближал «законы естественные и гражданские» с божьим законом (Бильбасов 1900: 86,91). Эта параллель отобразилась в стилистико-тематическом строе выразительных строф 16–18 оды Ломоносова на восшествие Екатерины, написанной по следам ее первых манифестов:

Екатерина в божьем храме

С благоговением стоит.

Хвалу на небо воссылает

И купно сердце всех пылает

О целости ее и нас <… >

Услышьте, судии земные

И все державные главы:

Законы нарушать святые

От буйности блюдитесь вы

И подданных не презирайте,

Но их пороки исправляйте

Ученьем, милостью, трудом.

Вместите с правдою щедроту,

Народну наблюдайте льготу;

То бог благословит ваш дом.

О коль велико, как прославят

Монарха верные раби!

О коль опасно, как оставят,

От тесноты своей, в скорби!

Внимайте нашему примеру,

Любите их, любите веру.

Она свирепости узда,

Сердца народов сопрягает

И вам их верно покоряет,

Твердее всякого щита.

(Ломоносов 1965:188–189) В сцене молитвы императрицы обнаруживаются священные основания абсолютистской власти: молитвенный союз монархини с подданными обеспечивает ей их покорность. Как писал в свое время Феофан, «самый афеисты <… > советуют, дабы в народе бог проповедан был. Чесо ради? Инако, рече, вознерадит народ о властех» (Феофан 1961: 83). Вторая из ломоносовских строф, позднее процитированная Державиным в итоговом «Рассуждении о лирической поэзии» (1811) как пример подобающего лирике «нравоучения», составляет отчетливую риторико-тематическую параллель оде «Властителям и судиям» (в первую очередь, строфам 1–3) и также варьирует стихи Псалтыри, точнее – псалма 48 (см.: Солосин 1913: 274). Библейским языком она предписывает заповеди правления, лежащие в основе монархического порядка. Показательно, что ломоносовские стихи не позволяют с точностью установить речевого субъекта этой строфы: ее ветхозаветные назидания можно вложить в уста Екатерине, с чьим манифестом эти стихи близко соотносятся, молящемуся с ней народу или непосредственно поэту-подданному. Такая неопределенность, точнее – множественность совпадающих голосов, подчеркивает непреложность объединяющих царство политических истин. Параллель к приведенному отрывку составляет фрагмент более ранней ломоносовской оды 1757 года, прославляющей Елизавету вместе с ее союзницей, австрийской императрицей Марией-Терезией:

О ты, союзна Героиня

И сродна с нашею Богиня!

По вас поборник вышний бог.

Он правду вашу защищает,

Обиды наглые отмщает,

Над злобою возвысил рог. <…>

Правители, судьи, внушите,

Услыши вся словесна плоть,

Народы с трепетом внемлите:

Сие глаголет вам господь

Святым своим в пророках духом;

Впери всяк ум и вникни слухом:

Божественный певец Давид

Священными шумит струнами,

И бога полными устами

Исайя восхищен гремит.

«Храните праведны заслуги

И милуйте сирот и вдов,

Сердцам нелживым будьте други

И бедным истинный покров,

Присягу сохраняйте верно,

Приязнь к другам нелицемерно.

Отверзите просящим дверь,

Давайте страждущим отраду,

Трудам законную награду,

Взирайте на Петрову дщерь.

В сей день для общего примера

Ее на землю я послал.

В ней бодрость, кротость, правда, вера;

Я сам в лице ее предстал. <…>»

(Ломоносов 1965:158–159) За библейскими строфами, смонтированными из отрывков Псалтыри и Книги пророка Исайи (см.: Ломоносов 1893: 201, 2-я паг.), встает сложное переплетение речевых инстанций: обращенные к «правителям и судьям» назидания поэта, принимающего почетное право провозглашать божественные истины, в то же время выглядят повтором общеизвестных библейских максим в их официальном политико-бого-словском прочтении, утверждающем священный характер мирской власти. По словам Ю.М. Лотмана, «[л]итературное слово облекалось авторитетом государства, сакрализовалось за счет обожествления светской власти» (Лотман 2000: 93); культурный авторитет пророческих книг и следующего им поэта-панегириста основывался на политическом авторитете освященной монархии, воплощающей на земле божественную «правду» и «веру». В соответствии с общими закономерностями официального языка послепетровской эпохи, в котором, согласно выводам B.М. Живова, «законодательная деятельность сакрализуется, воспринимаясь в связи с особым харизматическим статусом монарха-помазан-ника» (Живов 2002: 274), – Ломоносов в оде 1764 года вкладывал в уста Екатерине стихи Притч Соломоновых о единстве божественного и политического порядка и прямо вменял ей двойную роль царствующего пророка:

Премудрый глас сей Соломонов,

Монархиня, сей глас есть Твой;

Пребудет твердь твоих законов,

Ограда истины святой.

(Ломоносов 1965:197; см.: Ломоносов 1893:354,2-я паг.) Хорошо известно, что Ломоносов воплощал для Державина канон придворной поэзии. В 1786 году, когда Екатерина уже знала Державина как сочинителя «Фелицы», Дашкова в беседе с императрицей сравнивала его с Ломоносовым. Державин благодарил ее особым письмом, где развивал эту параллель и признавал возможность «сравняться с покойным Михайлом Васильевичем» высшей литературной честью (Державин 1864–1883, V: 598,630). Если верить позднейшему сообщению C.Н. Глинки, в 1764 году Дашкова присутствовала при личной встрече Ломоносова с Екатериной, которая выказала поэту свою благосклонность и отдельно поблагодарила его за цитированную только что оду (Билярский 1865: 788–789); Державин вполне мог знать об этом эпизоде от Дашковой. Ссылка на Ломоносова в державинском «Анекдоте», которая должна была убедить – и убедила – императрицу в совершенной лояльности его автора, только подчеркивает неслучайные параллели между одой «Властителям и судиям» и ломоносовскими строфами. Образцовая державинская острота: «Царь Давид не был якобинец, следовательно, песни его не могут быть никому противными» (Державин 2002:183) – напоминала об общих местах официального политического богословия. Давид, предположительный автор псалма, соединял священный авторитет пророка с политической харизмой монарха и служил поэтому (вместе со своим сыном Соломоном) прообразом всякого христианского правления. Перелагая в устных и письменных объяснениях ответственность за свои назидательные стихи на царя-пророка – подобно тому, как это делал Ломоносов в оде 1757 года, – Державин руководствовался не только соображениями придворной тактики, но и действительной логикой материала. Его духовная ода, обособлявшая один из мотивно-стилистических рядов «большого» ломоносовского одического жанра, была чужда политическому инакомыслию – и тем более «духу радикального просветительства», который усматривает там У. Леман (Lehmann 1966: 553), – но в соответствии с общепринятым прочтением исходного псалма и Писания вообще сосредоточивала в себе идею священного закона, лежащего в основании монархического порядка.

II

Духовная лирика хорошо вписывалась в общие горизонты политико-дидактической словесности. В недавней работе К.Ю. Рогов рассмотрел поэтическую парафразу 100-го псалма, включенную Феофаном в латинскую оду к Петру II, и пришел к выводу, что «Феофан предельно актуализирует содержание псалма <…> посредством перевода его в иной, нецерковнославянский культурно-лингвистический контекст и таким образом придает каноническому тексту характер не просто религиозно-политической доктрины, но даже программы конкретных царских действий и жестов», «модели „императорского благочестия“» (Рогов 2008:28). Литературный жест Феофана выдвигал на первый план политические значения, вменявшиеся библейскому подлиннику: по словам самого Прокоповича, в этом псалме «государских должностей аки зерцало представляется» (Феофан 1961:101). Сходный прием лежит в основе нескольких псалмодических парафраз Державина, составленных в конце 1780-х – начале 1790-х годов и примыкающих к оде «Властителям и судиям», в первую очередь переложенной из того же 100-го псалма оды «Праведный судия» (1789)^0 словам Остолопова, «Автор вступал тогда по Статской службе в важныя должности, и хотел сими стихами предписать себе правила:

Подобным образом мог толковаться и псалом 81 (82), текстом которого Лютер советовал «каждому князю» («ein iglicher Fuerst»), то есть владетельной особе, исписать все свои покои и утварь:

Denn hierynn finden sie, wie hohe, fuerstliche, adeliche tugent yhr stand uben kan, Das freylich Weltliche oeberkeit nach dem predig ampt der hoehest Gottes dienst und nuet-zlichst ampt auff erden ist, welche yhe solt einen herrn troesten und reitzen seinen stand mit freuden zu fueren und solche tugent drinnen zu uben. [Ибо оттуда узнают они, в какой высокой княжеской и дворянской добродетели может упражняться их сословие, ибо мирское правительство после проповедничества есть высшая служба господу и наиполезнейшая на земле, что должно ободрить всякого господина и побудить его пребывать в своем положении с радостью, упражняясь в таковой добродетели] (Luther 1913:198 )1.

И у Лютера, и в державинских переложениях библейские наставления обращаются к «властителям и судиям» – не только монархам, но и их служителям, отправляющим государственную власть. В 1777 году, за три года до сочинения оды «Властителям и судиям», Державин неожиданно для себя «принужден <… > был, хотя с огорчением, вступить на совсем для него новое поприще» статской службы (Державин 2000:80), так что вопрос о законности и о долге судьи имел самое непосредственное значение для его самосознания. Нежеланию Державина «быть статским чиновником», обыкновенному для его общественного круга, противостояли описанные Р. Уортманом постоянные попытки русской монархии «внушить дворянству хотя бы какую-то озабоченность состоянием правосудия»: «В течение целого столетия самодержавие донимало дворян официальными призывами не гнушаться канцелярской службой и утверждало ее достоинство» (Уортман 2004: 75). Поток этих призывов, к которым Державин вынужден был теперь прислушиваться, усилился с появлением в 1775 году «Учреждения для управления губерний», составлявшего гордость Екатерины и имевшего своей целью упорядочить весь механизм государственного управления. В числе публицистических воззваний такого рода было, например, «Слово о побуждениях, служащих к принятию судейской должности, и о удовольствии оттуда проистекающем», произнесенное в 1777 году епископом Ростовским и Ярославским Самуилом Миславским, будущим товарищем Державина по Российской академии. Похвалу статской службе Самуил основывает на стихах 81-го псалма:

может ли человек возгнушатися тем почтеннейшим именем, которое на себя приемлет сам Бог? Ибо он есть верьховный судия. Может ли удалятися от тех богоугодных упражнений, в коих соучаствует сам предвечный Законодатель правды? Ибо он, как Царь и Пророк Давид уверяет, стоит в сонме Богов , то есть правителей земли и судящих, посреде же Боги разсудит. Есть ли он вообразит то божественное орудие, посредством котораго возлагается на него сия любезная Богу, и полезная ближнему должность, то не может он не ощутить в себе некоей отличной силы, привлекающей его, быть в совете правых, и сонме возвещающих суд. <…> Но Вы! коим по соизволению августейшей нашей самодержицы, вручено зерцало истинны и правды; Вы чувствительнейшия души! коим найпаче свойственно в жизни сей питатися таковым удовольствием, спешите засвидетельствовать свою ревность, по мере сил ваших, употребите все труды и дарования ваши. Судите сиру и убогу, смиренна и нища оправдайте, измите нища и убога, из руки грешничи избавите его (Самуил 1778:3–4,8 об. – 9).

В том же 1777 году Платон Левшин изъяснял 81-й псалом в проповеди «при открытии присутственных мест в новоучрежденном Калужском Наместничестве»:

суд на земли совершаемый почитается судом Божиим. Ибо как верховный света Правитель вся содержит числом, весом и мерою, то по сему и хощет и повелевает, дабы суд именем его на земли отправляющие подражали правосудной Его святости. Следовательно, кто б нарушал сие обязательство, тот не только ответствовать должен в причиненном другому нещастии, но и во оскорблении величества Бога сим преимуществом его почетшаго. По сей причине Святый Давид, и Пророк и Царь, Духом Святым нарицая правителей и судей богами, между коими сам Бог присутствует: Бог ста в сонме богов , не оставил притом приложить, что сии боги верховному Судии должны дать отчет в своих делах: Бог ста в сонме богов: посреде же боги разсудит, судити будет: Доколе судите неправду, и лица грешников приемлете? Из сего одного о правосудии понятия уже и видно довольно, сколь великое и важное на правителей и судей возлагается обязательство. О блажен, кто таковому званию по достоинству соответствовати возможет! Блажен, кто столько будет щастлив, чтоб быть виновником многих щастия; а чрез то образ Божий в себе сохранит в полном его собрании! (Платон 1779–1806, III: 270–271)

Стихами 81-го псалма подкреплялась официальная этика государственного служения, сформировавшаяся еще в Петровские времена. Согласно емкой формуле Ю.М. Лотманаи Б. А. Успенского, «[г] осударственная служба превращается в служение Отечеству и одновременно ведущее к спасению души поклонение Богу. Молитва сама по себе, в отрыве от „службы“, представляется Петру ханжеством, а государственная служба – единственной подлинной молитвой» (Лотман, Успенский 1996:131). Как показывает Б.П. Маслов, в петровской официальной моралистике – не в последнюю очередь в проповедях Феофана – сложился «новый тип субъективности: на основе представления о задолженности христианина появляется концепция гражданского долга как внутреннего нравственного императива» (Маслов 2009: 247). Эта концепция не утратила действенности и в державинское время; преамбула к екатерининскому «Учреждению для управления губерний» завершалась воззванием к богу: «да вселит Он в сердца употребляемых в сие дело усердие к точному и нелицемерному отправлению должности <… > и главнейшим поношением да будет упущение должности, и нерачение о части блага общаго, им ввереннаго, и да наставит всех и Нас Самих на путь, Ему Творцу во всем благоугодный» (ПСЗ XX: 231). Религиозное понимание долга службы было свойственно не только языку официальных предписаний, но прочно укоренилось в дворянском благочестии XVIII века. Прибегая к формулам, распространенность которых в эту эпоху хорошо документирована (см.: Державин 1864–1883, VI: 665–666; Осповат 2006: 252–255), Державин пишет о себе в «Записках»:

с начала и в продолжение всей своей службы имел в себе непременное правило, чтоб никогда, никого, ни о чем не просить, и ни на что не напрашиваться и, напротив, ни от чего не отказываться, и когда какое поручат служение, исполнять оное со всею верностию и честию, по правде и по законам, сколько его сил достанет (основывая то правило на священном писании: что никто же приимет честь, токмо званный от Бога, и что пастырь добрый не прелазит чрез ограду, но входит дверью и пасет поверенных ему овец, полагая в них свою душу), и что, когда его на что призовут, то невидимо сам Бог поможет ему исполнить самые труднейшие дела с успехом и легкостью <…> (Державин 2000:163).

Непосредственная причастность государственной службы и сопутствующих ей перипетий к божественной воле (в сходных выражениях описанная, например, в «Духовной» Татищева) подтверждалась официальным политическим богословием. Помимо цитировавшегося выше «Слова» Самуила Миславского упомянем одну из проповедей Платона, напоминающую о державинских выкладках: «должно ожидать звания от Бога. Никто же приемлет честь , токмо званный от Бога. А зовет Бог, когда чрез законную власть назначает кого к должности» (Платон 1779–1806, IV: 313). Лютер толкует первый стих псалма 81 (82) в том смысле, «das alle empter der oberkeit vom geringsten an bis zum hoehesten Gottes ordnung sind [что все начальствующие чины от малейшего до высшего поставлены господом]» (Luther 1913:191). Эта логика божественного призвания обнаруживалась в парафразах псалмов, которыми Державин в конце 1780-х – начале 1790-х годов отмечал вехи своего непростого карьерного пути: так, ода «Уповающему на свою силу» была переложена из псалма 146 «в бытность Автора Олонецким Губернатором, по случаю бывших тогда у него <… > неприятностей» (Ключ 1822:24; ср.: Державин 1864–1883, IX: 237), а ода «Помощь божия», заимствованная из псалма 120, ознаменовывала тот факт, что «[б]ыв статс-секретарем при императрице, на автора наведено было сумнение по делам, особливо Якобия; но обнаружена была его невинность» (Державин 1864–1883, III: 597; см.: Ильинский 1917:311). Как и в «Праведном судии», в оде «Властителям и судиям» (отображающей, по словам Н.Д. Кочетковой, «нравственные искания» автора [Кочеткова 1996:72; ср.: Кочеткова 1993]) язык Священного Писания используется для (само)наставления чиновничества («земных богов») в корпоративных добродетелях, и ее лирическое развертывание выстраивается соответствующим образом. Отправной сюжет псалма о всевышней ревизии «сонма богов» служит проекцией процедур нравственной дисциплины, предписывавшейся государственным служащим официальной этикой. В этом ключе тема пришествия и Страшного суда, столь существенная для псалма 81, трактовалась, например, в особой проповеди Платона «о том, какая для нас есть польза уверенным быть, что будет человеческим делам суд» (1765):

будет почтенна пред очами Божиими супружеская любовь <…> подчиненных к выпилим повиновение, вышших о подчиненных попечение <…> Разсуждая сие Государь, без уныния будет сносить свои великие труды, тем наипаче, что он ни от кого на земли награжден быть не может. Министр будет хранить не зазорную совесть, ведая, что некогда откроются советы сердечные. <…> И как чаяние будущаго суда возбуждает нас к добродетели, так удерживает от зла. Ибо уверены мы, что за всякое праздное слово должны будем дать ответ; что всякое помышление взято будет на разсуждение, всякая слеза внесется в число, всякая обида поставится на меру, всякое преступление положится на вес. И сие тем будет удобнее, что сама совесть будет всему тому доноситель, свидетель, и некоторым образом судия; да и онаж сама будет, которая осудится или оправдится. О! что, ежелиб сего не было страха. И так всюду владычествует порок, превращает государства, разоряет земли, истребляет города, так, что вопль его доходит до самаго неба. Что? ежелиб притом сей узды не было. Но о преблагаго о нас Божия промысла! как только надмится мысль наша разными своевольными предприятиями, страх суда оную смиряет, и в самом прихотей наших стремлении нас останавливает. Сей думает, как бы ограбив другова себя обогатить: Но вот уже его обнаженнаго несут во гроб. Тот в покои ночном безпокоит себя, выдумывая способы, как другова неповинно обнести: но вот он сам позван к Божиему не лицеприятному суду (Платон 1779–1806,1: 262–264).

Державинское переложение псалма 81, которое обыкновенно толкуется как текст обличительный, на деле должно было утверждать этические основания существующего политического порядка. В строфах 2–3, изъясняющих долг «властителей и судей», заповеди исходного псалма распространяются мирским политико-бюрократическим языком (ср.: Гиземанн 1993:31). Державинские строки соотносятся, например, с предписаниями трактата С. Пуфендорфа «О должности человека и гражданина», изданного в свое время в русском переводе по личному распоряжению Петра I: «Которые судиами поставлени, свободное к себе пришествие всем да позволяют, народ от утеснения силнеиших да защищают. Суд да творят равно нищему и смиренному, яко силному и любимому» (Пуфендорф 1726: 533; Державину был свойствен некоторый культ Петра и его законодательства – см., например: Державин 2000: 245). Открывающий тираду стих «Ваш долг есть сохранять законы» не имеет соответствий в подлиннике, но опирается на данное в екатерининском «Наказе» (IV, 26) описание функций Сената, с которым по большей части была связана статская карьера Державина: «В России Сенат есть хранилище законов». В «Записках» Державин упоминает бюрократический разряд «оберегателей законов, как-то <…> генерал-губернаторов, прокуроров и стряпчих» (Державин 2000:140). Стоящие за этими формулировками общие политические представления описаны Р. Уортманом, проницательнее всех осмыслившим государственную карьеру Державина в своем исследовании «правового сознания в императорской России», для которого он заимствовал заглавие державинской оды:

Этос абсолютизма XVIII в. дал Державину средство поставить свой праведный гнев против лихоимцев на службу подвижническому делу. Он всей душой воспринял цель точного исполнения законов, которую преследовали российские монархи, и был убежденным сторонником идеи, провозглашенной в «Наказе» Екатерины II, о том, что долг судьи состоит единственно в том, чтобы применять закон, предписанный законодателем. Обеспечивая применение законов, Державин мог оправдывать собственное чувство негодования стремлением самодержавия к законности. Законы, изданные монархом, становились его оружием в битве против лихоимства. Державин вел эту борьбу против чиновников, которые не были преданными служителями системы. <…> Обязанность правителя, писал он в оде «Властителям и судиям» (1780), состоит в том, чтобы «сохранять законы». Справедливость зависит от исправного применения законов – правосудия. Правосудие же обеспечивается только назначением добродетельных судей. С точки зрения Державина, хорошего судью отличали прежде всего нравственные качества» (Уортман 2004:192–193).

Этим кодексом политической благонамеренности определялся обличительный пафос державинской оды; Д.Д. Благой справедливо связал его со стремлением Державина «сохранить здание дворянско-помещичьей государственности; обличение вельмож продиктовано страстным желанием очистить это здание от сора – „грязи позлащенной“» (Благой 1957: 45). Четвертую строфу оды «Властителям и судиям» занимает тирада против лихоимства; о ее юридической конкретности, не растворяющейся в обобщающей библейской патетике, напоминает конъектура С.Д. Полторацкого ко второму стиху, которую приводит и обоснованно отвергает в своих примечаниях Я.К. Грот. По предположению Полторацкого, «слово мздою есть опечатка и <…> вместо того здесь должно быть мглою». В этой гипотезе обнаруживается ускользающий при поверхностном чтении неоднозначный стилистический статус понятия мзды: нечуждое церковнославянской Библии и встречающееся в Псалтыри, оно тем не менее в державинской огласовке нарушает единство привычных поэтических библеизмов в силу своей юридической конкретности. В публикации 1787 года рефлексы юридического словаря были еще очевидней: «Мздоимством царства отягчают». Само появление в оде «Властителям и судиям» этого мотива, отсутствующего в 81-м псалме и введенного по аналогии с параллельными местами из Пятикнижия («ниже да возмут даров: дары бо ослепляют очи мудрых» [Втор 16:19; ср.: Исх 23: 8]), объясняется очерченной в работе Уортмана логикой правовых воззрений Державина. Мздоимство, отступничество от нравственного кодекса верной службы представлялось ему самой устрашающей угрозой монархическому космосу: «Злодействы землю потрясают, / Неправда зыблет небеса». В печатной редакции 1780 года политическое толкование этого мотива было еще более демонстративно:

Не внемлют: грабежи, коварства,

Мучительства и бедных стон

Смущают, потрясают царства

И в гибель повергают трон.

Представления Державина о происхождении государственных неурядиц и способах их исправления, определившие его толкование псалма 81, были изложены им еще до перехода на статскую службу, в эпоху пугачевщины, в письме к казанскому губернатору Я.Л. Бранту от 4 июня 1774 года: «К возстановлению желаемой тишины, особливостей теперь, благодарение Богу, в здешних местах никаких нет; но только доложить вашему в-пр. смею: надлежит искоренить взятки. Говорить о истреблении заразы сей потому я за должное себе поставляю, что разлияние оной наиболее всего, по моим мыслям, пособствует злу, терзающему наше отечество» (Державин 1864–1883, V: но). Легитимистское осуждение лихоимства и мятежа как родственных зол, остающееся в подтексте державинских стихов, исключает «противомонархическое» прочтение оды «Властителям и судиям» (в том числе в редакции 1780 года, по общепринятому предположению, вырезанной из «Санкт-петербургского вестника» из политических соображений). Корпус политических высказываний Державина не оставляет никаких сомнений в том, что и в эпоху пугачевщины, и в эпоху французской революции, на которую он откликнулся одой с характерным заглавием «На коварство французского возмущения», он сохранял верность официальному монархическому учению. Однако, как показывает хотя бы читательская реакция Екатерины, шаткость традиционного порядка провозглашалась в оде «Властителям и судиям» с немалой лирической выразительностью (Г. Гиземанн именует ее «социальной взрывной силой» [Гиземанн 1993: 33]). Этот эффект основывался на созвучии политических страхов державинской эпохи и обличительной энергии 81-го псалма, не вытравленной его монархическими толкованиями. Подобно Державину, Лютер в своем изъяснении этого псалма вынужден был доказывать политическую благонамеренность царя Давида и заклинал народные мятежи (ему тоже известные не понаслышке) при помощи библейских заповедей о покорности властям:

er nicht wil dem poebel erleuben, die fausst widder sie auffzuheben odder zum schwerd greiffen, als die da wolten die oberkeit straffen und richten. Nein, das sollen sie lassen, Gott wil und hats yhn nicht befolhen, daruemb sollen sie nicht selbs richter sein und sich selbs rechen odder mit frevel und gewalt faren, Sondern er selbs, Gott, wil die boesen oberkeit straffen und der oberkeit gesetze odder rechte setzen und stellen. Er wil uber sie richter und meister sein. <… > Ein Fuerst, der on Gott und on sein wort ist, der ist gewislich auch verloren, und wenn er fellet und untergehet, verleuret er die Gottheit, das ist Gottes befelh und gehet unter, wie die tyrannen pflegen unter zu gehen. [он не позволяет черни поднимать на них кулак или браться за меч, чтобы карать начальство и судить его. Нет, это должна она оставить, господь не желает и не велит, и посему не должно им самим быть судьями и самим за себя мстить и прибегать к злодейству и насилию, но сам господь покарает злодеяния власти, установит властям законы и права. Он сам желает быть их судьей и господином. <… > Без господа и господнего слова князь обречен на гибель, и в падении своем он лишается божества, то есть божьего веления, и гибнет, как обычно гибнут тираны] (Luther 1913:192–193,217-218).

И Лютеру, и Державину псалом 81 (82) обеспечивал модель осмысления важнейших внутренних угроз монархическому порядку, политических и нравственных (в обоих случаях сведенных вместе), и консервативного противодействия им. Как уже было показано, выбор библейского текста для этой цели не был условностью: он диктовался логикой придворного благочестия, вверявшего божественной воле (чье прямое участие в государственной жизни Лютер развернуто обосновывал в своем трактате) право суда над «властителями и судьями» и упразднявшего тем самым политическую легитимность народных возмущений. Екатерина любила цитировать стих из библейской трагедии Расина «Гофолия», позволявший обосновать земное самовластие ссылкой на божий суд: «Je crains Dieu, cher Abner, et n’ai point d’autre crainte [Я боюсь господа, Абнер, и не знаю другого страха]» (Catharina 1808: 394; Memoires 1859:139). Державин следовал этой логике, когда позже в сердцах вопрошал адъютанта императора Павла, передавшего ему высочайшую волю по одному третейскому разбирательству: «в случае какой ошибки по скорости, не угодно ли Его Величеству будет принять пред Всевышним Судьею ответственность на себя?» (Державин 2000:196). Платон Левшин в проповеди 1763 года «О пользе благочестия», завоевавшей ему благосклонность Екатерины, говорил:

А наипаче благочестие и страх Божий, превосходную силу и премногую пользу имеет во многотрудном и великом Государственном правлении; где надобно сто очей ко усмотрению всякаго дела обстоятельств <…> как все оныя труды, без отягчения, снести, без особенной Божией помощи, и ежели он сам невидимо не подкрепляет и не умудряет? никак не возможно. Но сия милостивая Царя царствующих и верьховнаго света правителя помощь благочестием, страхом, любовию и особенным к нему усердием снискивается. А без того, все дела и правительство к своему падению клониться будут, и цвет Государства скоро увядает (Платон 1779–1806,1:18–19).

Угроза «падения правительства», – входившая, как видно, в круг дозволенных тем придворной рефлексии, – ставилась в зависимость от благочестия монарха и его двора и встраивалась таким образом в общий ряд нравоучительных топосов, утверждавших официальное политикобогословское учение. Этот семантический вектор виден и в державинской работе над переложением 81-го псалма: политическая конкретность ранней редакции, возвещающей «гибель трона», в окончательном тексте растворяется в абстрактно-дидактической космологии подлинника («неправда зыблет небеса»). В связи со стихом 7-го псалма (цел.: «вы яко же человецы умираете, и яко един из князей падете») Лютер напоминал о случаях низвержения нечестивых «князей», и Державин ввел в соответствующие строфы (5–6) отсутствующую в этом месте псалма тему высшего суда над «властителями и судиями» («Я мнил, вы боги властны, / Никто над вами не судья»). В то же время эта тема развивается в обобщенно-моралистическом плане: напоминание о божьем суде связывается не с политическими катастрофами, но с неизбежностью смерти. Согласно проповеди Платона «о том, какая для нас есть польза уверенным быть, что будет человеческим делам суд», составляющей важную параллель к державинской оде, воспоминание о смерти должно было предостерегать «государя» и «министра» от грехов служебного несоответствия. Тот же Платон рассуждал в другой проповеди:

О блаженная кончина, когда кто к ней приближается в спокойствии духа, с миром. <…> Добрый судия, который трепетал на одно воспоминание неправды, и который своим утешением поставлял доставить справедливости удовольствие, отходит от света сего с миром <… > Сколь же напротив те несчастливы, которые отходят от сего света в смущении и безпокойствии: ибо сие есть знаком, что прежде нежели осудил их суд Божий, уже осуждены они от собственной совести своей. Как например тот судия, при последнем дыхании своем, вообразив, что надобно ему в сей час предстать пред суд Бога нелицеприемнаго, не содрогнется весь, который судейство почитал для себя случаем, чтоб больше собрать имения, и туды весы свои наклонял, где усматривал больше злата и сребра? (Платон 1779–1806, III: 169–171)

Выразительно развернутая в державинской оде мысль о смертности «царей» не ставила под сомнение законность мирской власти, но подтверждала ее этический кодекс и служила нравственной дисциплине правительствующих. В 1785 году в Петербурге вышла нравоучительная книжка (переведенная, надо думать, с немецкого) с показательным заглавием «Вседневныя размышления государя христианина». Одна из ее главок отправлялась все от того же стиха 7 псалма 81:

Я чаял было, что вы Боги; но вы умираете также, как и другие люди. Псал. 82 Настоящая наша жизнь не будет продолжаться вечно; она кончится скорее, нежели о том думать можно. Сия необходимость судьбы не минет и Государей, равно как и самых последних человеков; нет у нея никому изъятия. Чем более кто имеет причины любить свою жизнь, тем менее помышляет о том, что она кончится. И так Вельможи не могут миновать страха смерти. Как нападение ея гибельно! и как горесть ея несносна! Можно предупредить одно, и смягчить другое, если думать об ней часто. В том состоит прямая услуга Вельможам от подвластных им, когда они смерть почаще им напоминают. Правда, что сие заключение неприятно нынешнему веку; однако оно не смотря на то, истинно и справедливо (Вседневныя размышления 1785:4~5)-

Сходным образом мотивы Псалтыри использованы в «Рассуждении о суетной жизни человеческой» Фонвизина, посвященном смерти Потемкина в 1791 году (Державин воспел ее в «Водопаде»):

Внезапная кончина вельможи, восшедшего на самый верх могущества и славы, привела мне на память некоторые места из священных творений царя Давида. <… > Тщетно предпринимаем, бог располагает! По воле его смерть, несмотря ни на титла светлости, ни на силу знатности, ни на блеск сокровищ, разит смертных внезапным ударом; она не дает им времени ни совершить благодеяний своих тем, кому добра желают, ни удовлетворить тех, пред кем чувствуют себя виновными. О вы, обманувшиеся в надежде будущего своего счастия пресечением жизни преставлыпегося вельможи! <…> Не сами ль вы виноваты, не внемля остерегавшего пророка, глаголавшего сие: не надейтеся на князи и на сыны человеческия, в них же несть спасения: изыдет дух его, и возвратится в землю свою; в той день погибнут вся помышления его. Смерть сия есть великое поучение сильным мира сего. Она являет, что слава мира есть суетна: и да не приложит к тому величатися человек на земли (Фонвизин 1959, II: 79–80).

В «поучение сильным мира сего» Фонвизин приводит слова псалма 145; переложение этого псалма, выполненное Ломоносовым и послужившее одним из источников оды «Властителям и судиям», Державин цитировал в своем оправдательном «Анекдоте». Этот ход имел бы немного смысла, если бы в ломоносовском переложении выражался «протест против <…> угнетателей» (Ломоносов 1965: 27), как часто полагают исследователи. За тремя строфами, приведенными Державиным и напоминающими о непрочности земной «гордости и власти», у Ломоносова следует похвала праведнику – тому,

кто себя вручает

Всевышнему во всех делах

И токмо в помощь призывает

Живущего на небесах, <… >

Творящего на сильных нищу

По истине в обидах суд,

Дающего голодным пищу,

Когда к нему возопиют. <… >

Господь пришельцев сохраняет

И вдов приемлет и сирот.

Он дерзкий грешных путь скончает,

В Сионе будет в род и род.

(Ломоносов 1965: 215–216) В качестве божественных атрибутов здесь упоминаются те обязанности праведного царства, которые державинская ода вменяет «властителям и судиям», в первую очередь – «по истине в обидах суд». Бренность «князей земных» оттеняет неизменность и святость предписанных свыше политических начал. Этот контраст был вполне привычен для официального политического богословия. Платон Левшин рассуждал в проповеди 1764 года:

все властелины пред Богом суть только строители и экономы носящии на руках своих ключи, чтоб отворять и затворять то, что им повелено, и во всем поступать по предписанному правилу; а един Бог есть полный властелин всех вещей, и верховный правитель всех дел. Пред ним падает всякая высота человеческая, и затмевается всякое блистание славы. Ему единому вся тварь вопиет: благословение и слава, премудрость и хвала и честь и сила и крепость Богу нашему во веки веков. Слышите у бо Царие, и разумейте, научитеся судии концев земли, внушите держащии множества, и гордящиися о народех язык, яко дана есть от Господа держава вам и сила от Вышняго. Пред ним не тот велик, кто наружным всех удивляет сиянием, но кто порученную себе от него должность исправляет верно <…> (Платон 1779–1806,1:175).

«Высота человеческая», исчезающая после смерти, не тождественна «державе», полученной «от Вышняго» и поэтому не подверженной упадку. Сходным образом у Ломоносова – и у следующего ему Державина – «тщетна власть князей земных», полагающаяся на свою «гордость» и опровергающая тем самым собственное достоинство, предстает греховным искажением истинного облика власти, воплощенной в фигуре праведника и причастной божественному долгу. В слове 1777 года «о том, в каком мы должны быть разположении, когда ищем себе какой либо должности» Платон разбирал истинное и ложное понятия о чести, осуждал потребность «блистанием одежд, выезда, множеством титл <… > всех простых во удивление приводить: сие есть суета», – и наставлял: «ищи честности, а честь сама собою последует. Ищи прежде царствия Божия и правды его, и сия вся приложатся вам» (Платон 1779–1806, III: 362–363). В слове 1779 года на ту же тему он заключал, что «прямая честь и достоинство состоит в прилежном и верном должности исполнении» (Там же, IV: 309). Различие ложной и истинной чести отзывается в рассуждениях фонвизинского Стародума: «Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые большой господин сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на себя из высокомерия; не по числу людей, которые шатаются в его передней, а по числу людей, довольных его поведением и делами» (Фонвизин 1959,1:151). Истинная мера гражданской добросовестности обособлялась от почестей и чинопроизводства, подвластных земному государю, и вверялась высшей, божественной инстанции. В этой перспективе можно истолковать воззвание к «богу правых» и его суду в последней строфе державинской оды (которому у Ломоносова соответствует прославление бога «в Сионе в род и род», то есть династической устойчивости благочестивого царства). Божественный суд выступал высшей и незапятнанной мистической проекцией монархической «правды». Платон Левшин говорил в 1765 году:

ежелиб люди не были уверены о будущих за добро и зло воздаяниях, то никакое бы и общество стоять не могло. Ибо без сего чем Государь своих подданных удержит от зла? чем возбудит к добродетели? Награждениями, скажете вы, и наказаниями. Но много бывает потаенных злодейств, в которыя проникнуть нельзя: много скрытых добродетелей, которыя здесь без награждения остаются. Так чем же, паки говорю, верховный начальник утвердит законы свои? Поистинне напоминанием Божия правосудия, которое ни злых без наказания, ни добрых без награждения не оставит (Платон 1779–1806,1: 266).

III

В придворном скандале, развернувшемся вокруг оды «Властителям и судиям» в 1795 году, отобразился непростой социокультурный статус писательского высказывания. В «Анекдоте» Державин открещивался от журнальной публикации оды, сделавшей ее доступной широкой публике, и вписывал свой литературный жест в систему властных отношений двора: «некий стихотворец» напоминает своим собеседникам историю о «придворном докторе» Александра Великого (известную русскому читателю XVIII века из многократно переиздававшегося труда Курция; см.: Курций 1767: 246–252) и сравнивает с его лечебным «зелием» свои стихи, которые, по его утверждению, «так же здравы и спасительны» для «государей и вельмож». Этот ход не столько ограничивал действительную аудиторию оды «Властителям и судиям» – речь все же шла о публикации в составе сборника державинских стихотворений, состоявшейся в конце концов в 1808 году, – сколько обозначал ее социальную адресацию, точнее – «речевую функцию», складывающуюся, согласно классическим формулировкам Тынянова, в «соотнесенности с бытом», в первую очередь «с ближайшим внелитературным рядом – речью, с материалом соседних речевых искусств и бытовой речи». Одическому жанру, как известно, Тынянов вменяет «ораторскую» установку: «Дальнейшие бытовые ассоциации – произнесение в большом, в дворцовом зале» (ПИЛК: 228, 278). Хотя эта формула не может быть механически применена к державинскому переложению 81-го псалма, его несомненная соотнесенность с придворной речью имеет принципиальное значение.

Речевая ситуация оды «Властителям и судиям», в которой посредничество между «всевышним богом» и «земными богами» вслед за библейским пророком и по его подобию вверяется светскому литератору, метафорически и метонимически соотносит неопределенную социальную роль писателя с важными архетипами придворной культуры и воплощавшими их речевыми формами. Как можно заключить из нашего изложения, установка державинской оды ставила ее в один ряд с придворной проповедью. Хорошо известно, что социокультурный опыт гомилетики имел первостепенное значение для становления светской литературы в XVIII веке. Ю.М. Лотман очерчивал преемственность послепетровской светской литературы по отношению к духовной словесности и указывал на аналогию в их функциях: «В новом секуляризованном государстве церкви было отведено место пропагандиста правительственных мероприятий, официального публициста», и «от литературы власть ждала того же – пропаганды своей программы, сакрализации главы государства, публицистичности и панегириков». Лотман пишет далее, что, «сливаясь с государственной машиной и превращаясь в лишенного самостоятельности исполнителя ее задач, церковь теряла свою культурно-общественную функцию – функцию носителя общественной нравственности. Та же угроза возникала и перед литературой» (Лотман 2000:92–93; см. также: Живов 1996:368–370). Как кажется, особенности придворной культуры заставляют несколько скорректировать эти формулировки; хотя солидарность духовной словесности XVIII века с абсолютистским государством не вызывает сомнений, функции ее не ограничивались собственно «пропагандой» – распространением среди подданных выработанной властью «программы». При всей политической несамостоятельности придворной проповеди она имела узловое значение для самоосмысления правящего слоя.

Истинною, как говорит писание, сохраняются непоколебимы Царские престолы, прославляются судейские столы <…> Кратко, истинною стоит вселенная. Отъими истинну, то во ни что будет всякое властительство, опровергнутся суды и правления, поперутся ногами уставы и законы, и самыя цветугция государства и республики зделаются страшными и непроходимыми пустынями <…> За судейскими ли столами еще надеемся сидеть мы истинне? Подлинно, что судии на то и поставлены, чтоб наблюдали истину <…> Но как пойдем мы действительно в присутственныя их места, то чуть ли в надежде нашей не обманемся. Некогда заглянул в их дела Михей Пророк, но не приметил в них, по крайней мере во многих, никакой правды <…> худо бы исполняли должность свою те, который (так сказать) сидят здесь на месте Божием, и лице его на себе носят <…> Я так говорю, ибо так называет их Пророк точно, где поет: Бог ста в сонме Богов посреде же Боги разсудитъ: Доколе судите неправду, и лица грешников приемлете [на полях : Псал: 81]. <… > Ежелиб когда и заблуждать нам как человекам различным страстем и искушениям подверженным случилось от пути истинны, то по крайней мере пусть хотя не <…> ненавидим тех, который нас призывают на истинну, и показывают, что дела наша далеко отстоят от нея. <…> Уже слышали вы о том выше, что стаду бывает без пастухов и псов лаянием своим означающих приход волков, то и нам будет, когда лишимся мы таких людей, или хотя только уста им заградим. Да сия то причина и привела иногда Давида сказать: Пусть меня лучше накажет праведник милостию и обличит, елей же грешнаго (то есть слово ласкателей) да ненамастит главы моея. <… > Так разсуждал сей святый муж. Дай же Господь, чтоб и мы разсуждением нашим никогда от него не отступали; а чрез то зделается, что и безстыдныи наши ласкатели замолкнут, и истинны праведники большее дерзновение примут (Гедеон 1756: 209–210,217-219).

Речевая роль пророка, принятая на себя автором оды «Властителям и судиям» по образцу проповедников, вписывала поэзию в разработанную систему придворных культурных представлений и амплуа. Апелляция к «истине» не составляла жанровой прерогативы гомилетических сочинений, но была укоренена в политическом мышлении и обиходе самодержавия. Готовясь царствовать, Екатерина записывала: «Хочу установить, чтоб из лести мне высказывали правду; даже царедворец подчинится этому, когда увидит, что вы ее любите и что это путь к милости» – и позднее возвращалась к этой мысли: «Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам поперечить и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости» (Екатерина 1989: 629, 655). Екатерининская «поэтика власти», имевшая самое непосредственное влияние на придворный быт, отображалась в стихах Державина и сказывалась на его литературной и служебной карьере. Храповицкий рассказывает, как в 1789 году императрица рассматривала дело Державина:

Читал просьбу Державина, и поднес оду Фелице. В ней прочтено при мне:

Еще же говорят не ложно,

Что будто завсегда возможно

Тебе и правду говорить.

Приказано сказать Державину, что доклад и прозьба его читаны, и что е. в-у трудно обвинить автора оды к «Фелице», cela le consolera [это его утешит]. Донес о благодарности Державина – on peut lui trouver une place [можно приискать ему место] (Храповицкий 1874: 296–297).

В декабре 1791 года поэт был назначен статс-секретарем императрицы с правом личного доклада; этим назначением открылась вторая, наиболее блестящая часть его карьеры, обеспечившая ему позднее место в Сенате, а затем и «разные министерские должности» (Державин 2000:123). О важности новой роли Державина для механики монархической власти свидетельствует сказанная по другому поводу его фраза, оправдывавшая отмену сенатских депутаций к Александру I тем, что они «истины не могли в полном ее свете открывать государю, которая по большей части зависит от чистосердечия и беспристрастия докладчика» (Там же, 247). Сообщение «истины» императрице и ее преемникам стало основой бюрократического поведения Державина; по выражению Ходасевича, он имел в виду пускать в ход «свою горячность и прямоту – в той самой мере, насколько они могут понравиться начальству» (Ходасевич 1988:77). Так, однажды императрица «с гневом спросила, кто ему приказал и как он смел <…> выводить невинность Якобия. Он твердо ей ответствовал: „Справедливость и ваша слава, Государыня, чтоб не погрешили чем в правосудии“» (Державин 2000:144). Такая тактика, описанная в учебниках придворного поведения и – по крайней мере в теории – импонировавшая Екатерине, была рискована, но приносила известный успех. Позднее Державин напоминал Александру I, назначившему его министром юстиции, что «при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и даже подвергаем под суд, но по непорочности оправдывай и получал большее возвышение и доверенность, так что удостоен был и приближением к их престолу; и что и ему служа шел по той же стезе правды» (Державин 2000: 263). После того как в 1794 году Державину не достался пост генерал-прокурора, он составил полусатирическую оду «Вельможа», в которой вписывал образ правдивого вельможи в общую картину консервативно-монархического общественного порядка:

Блажен народ! – где Царь главой,

Вельможи – здравы члены тела,

Прилежно долг все правят свой,

Чужого не касаясь дела;

Глава не ждет от ног ума

И сил у рук не отнимает,

Ей взор и ухо предлагает,

Повелевает же сама.

Сим твердым узлом естества

Коль Царство лишь живет счастливым,

Вельможи! – славы, торжества

Иных вам нет, как быть правдивым;

Как блюсть народ, Царя любить,

О благе общем их стараться;

Змеей пред троном не сгибаться,

Стоять – и правду говорить.

О Росский бодрственный народ <…>

Каких в тебе Вельможей нет? —

Тот храбрым был средь бранных звуков;

Здесь дал бесстрашный Долгоруков

Монарху грозному ответ.

(Державин 2002:167–168) В этой оде (на которую, как сообщается в «Записках», распространялись оправдания «Анекдота» [см.: Державин 2000:183]) Державин берет на себя двоякий нравственный авторитет – дидактического поэта и честного государственного мужа, нового Долгорукова. «Бесстрашие» вельможи, говорящего правду «монарху грозному», совпадает с литературной смелостью поэта, который в оде «Властителям и судиям» и других сочинениях «пишет в стихах своих толь разительныя истины, которыя вельможам и двору не могут быть приятны». Долгоруков, однако, воплощал верноподданническую доблесть, и свою оду Державин защищал в «Анекдоте» ссылками на близкие Екатерине политические максимы: ничто столько не делает государей и вельмож любезными народу и не прославляет их в потомстве, как то, когда они позволяют говорить себе правду и принимают оную великодушно. <…> Истина одна только творит героев безсмертными, и зеркало красавице не может быть противно.

Эта галантная острота – по авторскому свидетельству, очень понравившаяся императрице (см.: Державин 1864–1883, IX: 234), – диктовала благонамеренное прочтение оды «Властителям и судиям»: провозглашенные там священные законы отождествлялись с принципами екатерининского правления. Устраняя подозрения в политическом инакомыслии, Державин согласовывал свою литературную партию с ролью, доставшейся ему в придворной политике. Как показывает Уортман, в основе бюрократической деятельности Державина лежала «вера в то, что законодательство может исполняться точно или, на худой конец, хоть как-то соблюдаться», – вера, не соответствовавшая запутанному состоянию российской юстиции и бессильная ослабить «беспорядочную сеть неформальных властных отношений и коррупции, от которых зависело отправление правосудия». Державин поэтому «не годился для службы в исполнительных учреждениях, зато <… > был словно рожден для выполнения функций надзора» (Уортман 2004: 193-194> 204). В качестве статс-секретаря ему было вверено «наблюдение за сенатскими мемориями, чтоб он по них докладывал ей, когда усмотрит какое незаконное Сената решение» (Державин 2000:138), так что собственное требование «сохранять законы» он мог считать теперь главным своим должностным полномочием. Ходасевич пишет: «„Друг царский и народный“ – вот, по его определению, истинный вельможа. <…> Таким он желал стать и сам. Тут, именно в этой точке, поэтическая деятельность соприкасалась у него со служебной. По его мнению, слова поэта должны быть им же претворены в дела. Обожатель Екатерины мечтал быть ее верным сподвижником, поклонник Закона хотел стать его неколебимым блюстителем» (Ходасевич 1988:103). В «Записках» Державин говорит, что его «дух <…> склонен был всегда к морали» и поэтому, «если он и писал в похвалу торжеств ее [Екатерины] стихи, всегда, однако, обращался аллегориею или каким другим тонким образом к истине» (Державин 2000:187). Литературная работа рассматривается здесь в придворной перспективе, и в понятии морали служебный этос Державина смыкается с его литературной манерой: роль блюстителя корпоративной нравственности правящего слоя, взятая на себя статс-секретарем императрицы, объясняет и дидактическую поэтику составленной «тонким образом» оды «Вельможа», первоначально ходившей – как до этого «Фелица» – в столичном придворном кругу, и патетическую назидательность оды «Властителям и судиям»2. Речевое обличие библейского пророка, принятое на себя Державиным в этой оде, было удачной метафорой его политического авторитета. Политическая мысль начала Нового времени, сопрягавшая христианское вероучение с абсолютистской идеологией и нередко представлявшая придворную службу подвигом праведника, образцы ее находила в пророческих книгах (см., напр.: Martens 1996:121–165). Именно так библейская история толковалась в двух поздних трагедиях Расина, написанных в свое время для придворного исполнения и вышедших по-русски в начале 1780-х годов, – «Гофолии» (Афалия. М., 1784) и «Эсфири» (Есфирь. М., 1783). «Эсфирь» много позже послужила Державину источником для одноименного либретто (1814); по точному заключению его публикатора А.О. Демина, у Державина (как и у Расина) библейский Мардохей «олицетворяет собой „справедливого вельможу“, помогающего несчастным и выступающего заступником угнетенных перед лицом высшей власти, а также являющегося духовным наставником этой власти, – роль, на которую Державин неизменно претендовал на всем протяжении своей придворной карьеры» (Демин 2002:364). Как напоминает Демин, сюжет о Мардохее и царице Эсфири был изображен в одном из «чертогов» потемкинского праздника 1791 года, и Державин в своем «Описании» хвалил «вкус и намерение хозяина, или всякаго вельможи <… > который подобными нравоучительными бытиями украшал свое жилище и сердце» (Державин 2002: 514). Параллель между служением пророков и государственной службой развивалась и в поэме Ф.-К. Мозера «Даниил во рве львином», изданной в русском переводе в 1781 году. Мозер (Friedrich Karl von Moser, 1723–1798) был известный и успешный администратор, который, по словам знавшего его Гете, «хотел вдохнуть <…> совестливость в жизнь чиновничества» и «действовать как государственный муж», при этом «не поступаясь своим моральным достоинством». В его поэме, излагающей историю пророка Даниила, «благомыслящий администратор и придворный, претерпев разные беды, достигает высокого и почетного положения, но неподкупная праведность, из-за которой его едва не сгубили враги, теперь, как и прежде, служит ему щитом и оружием» (Гете 1976: 67–68,118). Счастливый финал поэмы сопровождается молитвой Даниила, ставящей его судьбу в пример будущим царедворцам:

пример мой да будет благословен у тысящей грядущих по мне. Сотвори его глубоким и живым впечатлением у всех, кои по воле судеб Твоих ожидают тягчайшего жребия, быть советниками Государей и Князей, и познать важность чина ввереннаго им от Тебя, да воздадут Тебе должный отчет. Однако не попусти ни кому, который только любит душу свою, собственными своими силами, не познав Твоего благоволения, покушатися итти во двори Царей и Князей: но всякому, котораго туды послеши, даждь кроткий и бодрый дух. Направи око их на Тебя и на Твою истинну; учреждай, озаряй и утверждай все их помышления, дабы они сим незыбленным постоянством не преклонялись ни на какие неправедные советы, и слепо не повиновались бы неправосудным повелениям! <…> отъими страх человеческий и лицеприятие от рабов Твоих, коих ты определети хощеши ко званию сего толь развращеннаго под долготерпением Твоим состоящаго света <…> да не уповают ни на милости Царей не боящихся Тебя! (Мозер 1781:106–109)

В «Записках», представляющих собой, по точному замечанию Уортмана, «повествование оскорбленного в лучших чувствах праведника» (Уортман 2004:194), Державин описывает собственные карьерные падения и взлеты в сходной богословской перспективе:

в одно воскресенье, проходя он [Павел I] в церковь, между собравшимися в прихожей зале увидев Державина, с гневным взором, по обыкновению его раздув ноздри, так фыркнул, что многие то приметили и думали, что, верно, отошлет Державина в ссылку или по крайней мере вышлют из города в деревню; но Державин, надеясь на свою невинность, пошел, будто ничего не приметя, в церковь, помолился Богу и дал себе обещание в хвалу Божию выпросить к своему гербу надпись: «Силою вышнею держуся», что на другой день и исполнил <…> он никакой другой подпоры не имел, кроме одного Бога <… > когда они были в церкви, то посреди самой обедни входит в церковь фельдъегерь от императора и подает ему толстый сверток бумаг; жена, увидев, помертвела. Между тем открыв сверток, находит в нем табакерку, осыпанную бриллиантами, в подарок от императора присланную за ту оду, при письме <…> в коем объявлено ему от его величества высочайшее благоволение (Державин 2000,215–217).

Высочайшая немилость предстает у Державина, как и у Мозера, одним из элементов легитимистского сценария правдивости; будучи статс-секретарем Екатерины, Державин жаловался: «я докладываю всю истину, какова она в бумагах», а «Государыня гневается» (Там же, 154). Сходным образом можно истолковать скандал, вызванный «дерзкой» одой «Властителям и судиям» и грозивший Державину серьезной опасностью. Литературная маска библейского пророка позволяла описать любые «гонения» как доказательство истинной благонамеренности и канонизировала соответствующие политические функции словесности, воплощенные на ином уровне в двойном положении Державина, поэта и чиновника. Все эти роли смешивались до неразличения в «Рассуждении о лирической поэзии»: там говорится, что поэзия «просвещает царства», проповедуя «благочестие, или науки нравов», что «Псалтирь наполнена благочестием. Самый первый псальм не что иное, как нравоучение. Пророк вдохновенный (vates), или древний лирик был одно и то же», – и выше: «скальды, не смотря на лица сильных, пели их народам и обладателям разительныя, но полезныя истины. Их иногда гнали, потому ли, что правды мир не терпит, или неприятен пророк в отечестве? <…> Но, напротив того, добрые государи, отцы отечества, любившие доблесть и благочестие, их при себе содержали, уважали их песни, хвалились ими <… > северный скальд был изступленник веры, законов, вольности, славы, чести, любви к отечеству и верности своему государю» (Державин 1864–1883, VII: 568–569). Как можно заключить, литература, постепенно складывавшаяся в качестве особой общественной инстанции, обладала принципиально двусмысленным статусом. С одной стороны, Ю.М. Лотман говорит о «борьбе литературы XVIII века за свою общественную функцию», «за право на общественную независимость, за то, чтобы быть голосом истины, а не отражением мнений двора», так что «ремесло писателя <…> требовало конфликта с официальной точкой зрения» (Лотман 2000:93~94) – С другой стороны, конфликты такого рода, разворачивавшиеся в придворно-политической сфере, не ставили под сомнение самодержавный порядок и подтверждали авторитет монархии, остававшейся главным адресатом и судьей словесности. В самой радикальной книге XVIII века, «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева, описывался аллегорический сон, в котором ниспосланная богом Истина открывает глаза царю и наставляет его: «Если из среды народныя возникнет муж, порицающий дела твоя, ведай, что той есть твой друг искренний. Чуждый надежды мзды, чуждый рабского трепета, он твердым гласом возвестит меня тебе. Блюдись и не дерзай его казнити, яко общего возмутителя» (Радищев 1992: 25; о стоящей за этим фрагментом традиции см.: Западов, Кулакова 1974: 72–73). Прежде чем приравнять книгу Радищева к государственному преступлению, Екатерина сделала к соответствующей главе примечание: «Стр. 72, 73. Довольно доказывают намерение, для чево вся книга написана, подвиг же сочинителя <…>есть тот, для чево вход не имеет в чертоги» (Бабкин 1952:157). Предуказывая собственную судьбу, Радищев обнаруживал шаткость границы, отделявшей «общаго возмутителя» от «искреннего друга» самодержавия; в то же время опасности, ожидавшие политических писателей, не уничтожали самого идеала «дружбы» литератора и монарха. Повесть Фонвизина «Каллисфен», рассказывавшая о злоключениях и гибели придворного «философа» Александра Великого, в конце концов призывала следовать за ним по придворной стезе: «При государе, которого склонности не вовсе развращены, вот что честный человек в два дни сделать может!» (Фонвизин 1959, II: 39)3.

Приложение

Властителям и судиям

Анекдот

Спросили некоего стихотворца, как он смеет и с каким намерением пишет в стихах своих толь разительныя истины, которыя вельможам и двору не могут быть приятны. Он ответствовал: Александр Великий, будучи болен, получил известие, что придворный доктор отравить его намерен. В то же время вступил к нему и медик, принесший кубок, наполненный крепкаго зелия. Придворные от ужаса побледнели. Но великодушный монарх, презря низкия чувствования ласкателей, бросил проницательный свой взор на очи врача и, увидев в них непорочность души его, без робости выпил питие, ему принесенное, и получил здравие. Так и мои стихи, примолвил пиит, ежели кому кажутся крепкими, как полынковое вино, то они однако так же здравы и спасительны.

Сверх того, ничто столько не делает государей и вельмож любезными народу и не прославляет их в потомстве, как то, когда они позволяют говорить себе правду и принимают оную великодушно. Сплетение приятных только речений, без аттической соли и нравоучения, бывает вяло, подозрительно, и непрочно. Похвала укрепляет, а лесть искореняет добродетель. Истина одна только творит героев безсмертными, и зеркало красавице не может быть противно.

Подобно, ежели бы спросили меня: с каким намерением преложил я псалом 81-й? я бы ответствовал: не с иным каким, а точно с тем же, как и г. Ломоносов – следующий:

Словом, наше намерение было с ним одно и то же: чтоб небесную истину в стихах и в чистом употребительном слоге сделать понятнее и удобнее к впечатлению в разуме и сердце. Самый сей псалом, будучи напечатан, совсем и без позволения моего, не знаю кем, еще в 1787 году, в периодическом издании под названием Зеркало Света , в первой части, ежели по сие время не произвел ничего дурнаго, то вероятно заключить можно, что ныне и впредь не произведет никакого зла; ибо проповедь священнаго писания в прямом разуме и с добрым намерением нигде и никогда не была опасна. Ежели оно в одних местах напоминает земным владыкам судить людей своих в правду, то в других с такою же силою повелевает народам почитать их избранными от Бога и повиноваться им не токмо за страх, но и за совесть. Якобинцы, поправшие веру и законы, такого рода стихов не писали. Орел открытыми глазами смотрит на красоту солнца и восхищается им к высочайшему парению; ночныя только птицы не могут сносить без досады его сияние (Державин 1864–1883,1:113–115).

Примечания

1 О традиции немецких придворных применений этого псалма см.: Vec 1998: 333-335-

2 «Забавный слог» «Фелицы» в известном смысле составлял противоположность патетике библейских переложений, а история ее придворной рецепции отчасти проливает свет на культурную механику державинских стилистических колебаний. Как показала недавно Е.А. Погосян, «Фелица», вопреки устойчивому мнению, не заслужила безусловного одобрения императрицы (см.: Погосян 2007). Высоко оценив поэтические достоинства оды, Екатерина – как можно заключить из державинского «Видения мурзы» – тем не менее сочла ее слишком льстивой и лишь «под рукой» позволила себе поощрить ее автора, в соответствии с собственной максимой: «Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей» (Екатерина 1989: 655). В «Видении мурзы», начатом вскоре после успеха «Фелицы» в 1783 году, представшая поэту в торжественно-церемониальном обличии Фелица порицает его за лесть и дает ему два различных, но взаимосвязанных назидания: во-первых, литературный дар «Богов лишь к чести / И к поученью их путей /Быть должен обращен», и, во-вторых, «Хранящий муж честные нравы, / Творяй свой долг, свои дела, / Царю приносит больше славы, / Чем всех пиитов похвала» (Державин 2002: 88). Ода «Властителям и судиям», к которой Державин вернулся через несколько лет после этого эпизода, воплощала идею «нельстивой» придворной поэзии: в ее основе лежало предписанное в «Видении мурзы» сочетание взывающего к священному авторитету нравоучения с этосом государственной службы. Показательно, что аргументация «Анекдота» 1795 года восходит к черновикам «Видения мурзы», где Державин, открещиваясь от упреков в лести, хвалил монархов, способных «сносить грубую правду», и вспоминал историю о враче Александра Великого (Державин 1864–1883, III: 607–608).

3 Такая модель взаимоотношений писателя и власти описывалась, в частности, при помощи аллегорического мотива пробуждения/прозрения, объединяющего стихи Державина с книгой Радищева и многими другими сочинениями той эпохи (см.: Степанов 1974:109–110). В ранней редакции оды «Властителям и судиям» читаем: «Но есть безумцы и средь трона: / Сидят и царствуют дремля», а в окончательной: «Покрыты мздою очеса». У Радищева беседующая с царем Истина «коснулася обоих <…> глаз и сняла с них толстую плену, подобну роговому раствору» (Радищев 1992: 25). В другом месте рассказывается история о путешественниках, едва не погибших из-за сонливости «тамошнего начальника» (Там же, 15). Екатерина, которая, по словам комментаторов, «верно поняла обобщающее значение» этого эпизода (Западов, Кулакова!974: 63), отозвалась на него в том же аллегорическом ключе: «спящаго человека обвинить нельзя, за то что ево не разбудили» (Бабкин 1952:152). Перелагая ответственность за пробуждение правителя на его окружение, Екатерина тем самым признавала уместность «разительных истин» при дворе самодержца. В «Эсфири» Расина, одобренной Людовиком XIV и далекой от вольнодумства, этот мотив инкорпорируется в образ священной монархии и фигурирует в репликах хора, описывающих долг владыки: «Отврати, сильный царь, отврати уши твои от всякаго злаго и лживаго совета. Время тебе пробудиться» (Расин 1783: 67).

Литература

Бабкин 1952 / Бабкин Д.С. Процесс Радищева. М.; Л., 1952.

Библия 1757 / Библия сиречь книги священнаго писания… М., 1757.

Бильбасов 1900 / Бильбасов В.А. История Екатерины II. Т. II. Берлин, 1900.

Билярский 1865 / Материалы для биографии Ломоносова / Собраны экстраординарным академиком Билярским. СПб., 1865.

Благой 1957 / Благой Д.Д. Гаврила Романович Державин // Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1957.

Вседневныя размышления 1785 / Вседневныя размышления государя христианина. СПб., 1785.

Гедеон 1756 / Гедеон Криновский . Собрание разных поучительных слов. СПб., 1756. Т. II.

Гете 1976 / Гете И.В. Собр. соч. Т. III: Из моей жизни. Поэзия и правда / Пер. с нем. Н. Ман. М., 1976.

Гиземанн 1993 / Гиземанн Г. Переложения псалмов в творчестве Державина (к вопросу о малоизученном жанре) // Г. Державин: История и современность. Казань, 1993.

Гурвич 1915 / Гурвич Г. «Правда воли монаршей» Феофана Прокоповича и ее западноевропейские источники. Юрьев, 1915.

Демин 2002 / Демин А.О. Оперное либретто Г.Р. Державина «Эсфирь» //XVIII век. СПб., 2002. Сб. 22.

Державин 1864–1883 / Державин Г.Р. Сочинения / C объяснительными примечаниями Я. К. Грота. СПб., 1864–1883. Т. I–IX.

Державин 1973 / Примечания на сочинения Державина / Публ. и коммент.

Е.Н. Кононко // Вопросы русской литературы. [Львов], 1973.Вып.2 (22).

Державин 2000 / Державин Г.Р. Записки / Подгот. текста Ю. В. Сокортовой. М., 2000.

Державин 2002 / Державин Г.Р. Сочинения / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Г.Н. Ионина. СПб., 2002.

Живов 1996 / Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.

Живов 2002 / Живов В.М. История русского права как лингвосемиотическая проблема // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002.

Живов, Успенский 1996 / Живов В.М., Успенский Б.А.

Царь и Бог. (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т. 1.

Западов, Кулакова 1974 / Западов В.А., Кулакова Л.И.

А.Н. Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву»: Комментарий. Л., 1974.

Екатерина 1989 / Записки императрицы

Екатерины II. М., 1989 (репринтное воспроизведение издания 1907 года).

Ильинский 1917 / Ильинский Л.К. Из рукописных текстов Г.Р. Державина //Известия ОРЯС. 1917. Т. 22. Кн. 1.

Ключ 1822 / Остолопов Н.Ф. Ключ к сочинениям Державина, с кратким описанием жизни сего знаменитаго поэта. СПб., 1822.

Кочеткова 1993 / Кочеткова Н.Д. Проблемы добра и зла в поэзии Державина («Властителям и судиям» и «Похвала за правосудие») // Г. Державин: История и современность. Казань, 1993.

Кочеткова 1996 / Кочеткова Н.Д. «Правосудие» и «милость» в поэзии Державина // XVIII век. СПб., 1996. Сб. 20.

Курций 1767 / Курций Квинт . История о Александре Великом царе македонском. СПб., 1767. Т. I.

Ломоносов 1893 / Ломоносов М.В. Сочинения… с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова. CПб., 1893. Т. II.

Ломоносов 1965 / Ломоносов М.В. Избранные произведения. М.; Л., 1965.

Лотман 2000 / Лотман Ю.М. Очерки по истории русской культуры XVIII – начала XIX в. // Из истории русской культуры: XVIII – начало XIX в. М., 2000.

Лотман, Успенский 1996 / Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва – Третий Рим» в идеологии Петра Первого. (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т. 1.

Луцевич 2002 / Луцевич Л.Ф. Псалтырь в русской поэзии. СПб., 2002.

Маслов 2009 / Маслов Б. П. От долгов христианина к гражданскому долгу (очерк истории концептуальной метафоры) // Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени. М., 2009.

Мозер 1781 / Мозер Ф.К. Даниил во рве львином… М., 1781.

Осповат 2006 / Осповат А.Л. Из материалов для комментария к «Капитанской дочке» (1–5) // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006.

ПИЛК / Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Платон 1779–1806 / Платон Левшин . Поучительныя слова при высочайшем дворе… с 1763 года по 1778 год сказыванныя… М., 1779–1806. Т. I–XX.

Погосян 2007 / Погосян Е . Уроки императрицы: Екатерина II и Державин в 1783 году // «На меже меж Голосом и Эхом»: Сб. статей в честь Т.В. Цивьян. М., 2007.

Порошин 1881 / Порошин С. Записки, служащие к истории его императорского высочества благоверного государя цесаревича и великого князя Павла Петровича. СПб., 1881.

ПСЗ ХХ / Полное собрание законов Российской империи, с 1649 года. [СПб.], 1830. Т. XX: 1775–1780.

Пуфендорф 1726 / Пуфендорф С. О должности человека и гражданина по закону естественному. СПб., 1726.

Радищев 1992 / Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность. СПб., 1992.

Расин 1783 / Расин Ж . Есфирь трагедия, взятая из Священнаго писания. М., 1783.

Рогов 2008 / Рогов К. Из комментариев к латинской оде Феофана 1727 года: к поэтике панегирика // И время и место: Историко" филологический сборник к 60-летию А.Л. Осповата. М., 2008.

Самуил 1778 / Самуил Миславский . Слово о побуждениях, служащих к принятию судейской должности, и о удовольствии оттуда проистекающем, сказыванное 1777 года декабря 21 дня… М., 1778.

Серман 1973 / Серман И.З. Русский классицизм: Поэзия. Драма. Сатира. Л., 1973.

Снегирев 1890 / Снегирев И.М . Жизнь московскаго митрополита Платона. М., 1890. Ч. I.

Солосин 1913 / Солосин И. И. Отражение языка и образов Св. Писания и книг богослужебных в стихотворениях Ломоносова // Известия ОРЯС. 1913. Т. XVIII. Кн. 2.

Степанов 1974 / Степанов В.П. Литературные реминисценции у Пушкина //Временник Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974.

Толкование 1784 / Толкование псалмов [СПб., 1784].

Уортман 2004 / Уортман Р. Властители и судии: Развитие правового сознания в императорской России. М., 2004.

Успенский 2000 / Успенский Б.А. Царь и император: Помазание на царство и семантика монарших титулов. М.,2000.

Феофан 1760 / Феофан Прокопович . Слова и речи поучительныя, похвальныя и поздравительныя… СПб., 1760. Ч. 1.

Феофан 1961 / Феофан Прокопович . Сочинения. М.; Л., 1961.

Фонвизин 1959 / Фонвизин Д.И . Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959.

Ходасевич 1988 / Ходасевич В . Державин. М., 1988.

Храповицкий 1874 / Дневник А. В. Храповицкого, 1782–1793. СПб., 1874.

Biblia 1744 / Biblia, Das ist: Die ganze Heilige Schrift… Nach der Teutschen Ubersetzung Martin Luthers… Lemgo, 1744. [Bd. I].

Сatharina 1808 / Correspondance originelle et très interessante de l’Impératrice de Russie Catharina II avec le chevalier de Zimmermann. Bremen, 1808.

Lehmann 1966 / Lehmann U. G.E. Deržavins Paraphrase des 81. Psalms «Властителям и судиям». Zum 150. Todestag des Dichters // Zeitschrift für Slawistik. 1966. Bd. 11.№ 4.

Luther 1913 / Luther M .Der 82. Psalm ausgelegt // Luther M.Werke / Kritische Gesamtausgabe.Weimar, 1913. Bd. 31/1.

Martens 1996 / Martens W .Der patriotische Minister: Fürstendiener in der Literatur der Aufklärungszeit. Weimar; Köln;Wien, 1996.

Mémoires 1859 / Mémoires de la princesse Daschkoff, dame d’honneur de Catherine II, impératrice de toutes les Russies. P., 1859.Vol. III.

Vec 1998 / Vec M . Zeremonialwissenschaft im Fürstenstaat: Studien zur juristischen und politischen Theorie absolutistischer Herrschaftsrepräsentation. Frankfurt/M., 1998.

Леа Пильд. К истории стихотворения Фета «Тургеневу»

Стихотворение А.А. Фета «Тургеневу» датируется приблизительно 1864 годом. Более точная датировка представляется исследователям затруднительной: Фет обычно не ставил дат под своими текстами, а многие его письма первой половины 1860-х годов (в частности, к Тургеневу) не сохранились. В Степановке, приобретенной им летом 1860 года, Фет написал ряд стихотворных посланий, адресованных друзьям-литераторам (Л.Н. Толстому, А.К. Толстому; несколько стихотворений обращено к Тургеневу), однако послание «Тургеневу» («Из мачт и паруса, – как честно он служил…») оказывается единственным текстом этого ряда, который Фет счел нужным опубликовать относительно вскоре после создания1. Следовательно, это сочинение представлялось ему особо значимым. Приведем послание в его первопечатной редакции:

ТУРГЕНЕВУ

Из мачт и паруса, – как честно он служил

Искусному пловцу под вёдром и грозою! —

Ты хижину себе воздушную сложил

Под очарованной скалою.

Тебя пригрел чужой денницы яркий луч —

И в откликах твоих мы слышим примиренье;

Где телом страждущий пьет животворный ключ,

Душе сыскал ты возрожденье.

Поэт, и я обрел, чего давно алкал,

Скрываясь от толпы безчинной,

Среди родных полей и тень я отыскал,

И уголок земли пустынной.

Привольно, широко, куда ни кинешь взор.

Здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату! —

И, плектрон отложа, я взялся за топор

И за блестящую лопату.

Свершилось: дом укрыл меня от непогод,

Луна и солнце в окна блещет,

И, зеленью шумя, деревьев хоровод

Ликует жизнью и трепещет.

Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул

Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду

Лихого табуна сближающийся гул,

Да крик козы, бегущей к стаду.

Здесь песни нежных муз душе моей слышней,

Их жадно слушает пустыня,

И – верь! – хоть изредка из сумрака аллей

Ко мне придет моя богиня.

Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч

Душой, привычною к утратам,

Желал бы умереть, как утром лунный луч,

Или как солнечный – с закатом.

Фет посылает стихотворение адресату в письме, до нас не дошедшем, а в ответном послании (от 2 декабря 1864 года) получает критические замечания. Тургеневу не понравился, в частности, смысловой строй последней строфы, где Фет говорит о предполагаемой смерти лирического «я»2. Эти замечания Фет учел, однако текст стихотворения уже и в первом варианте отличался тематической и композиционной законченностью; здесь не было порой встречавшихся у поэта и раздражавших Тургенева «алогизмов»3. Представляется, что недовольство Тургенева было вызвано не только несовершенством последней строфы и другими неточностями. Его замечания были, видимо, обусловлены и другим обстоятельством – впрочем, скрытым от «непосвященных» и понятным только участникам эпистолярного диалога.

В композиционном плане стихотворение отчетливо делится на две части. В первой из них (две первые строфы) описывается начало нового периода в биографии и творчестве адресата, причем последняя строка первого четверостишия – «Под очарованной скалою» (метонимически отсылающая к легенде о губительнице-Лорелее, о чем пойдет речь ниже) – намекает на то, что для него открылся заключительный этап существования. Вторая часть повествует о заключительном этапе жизни лирического «я»: он начался с обновления и необходимо завершится смертью. Без сомнения, Фету было важно акцентировать внимание Тургенева на различном характере не только жизни, но и будущей смерти двух «поэтов».

Одним из ключевых подтекстов первой строфы фетовского сочинения, возможно, является тургеневская «фантазия» «Призраки» (опубликована в журнале Достоевских «Эпоха» 26 марта 1864 года), хотя на первый взгляд это и не кажется очевидным. Прямых лексических перекличек с тургеневской «таинственной» повестью мы не найдем, однако общий ход мысли автора стихотворения соотносится, по-видимому, именно с ней.

Напомним, что эпиграфом к «Призракам» стали строки из стихотворения Фета 1847 года «Фантазия»: «Миг один… и нет волшебной сказки – И душа опять полна возможным…»4. Тургенев сам обратил внимание Фета на это обстоятельство (в письме от 13 октября 1863 года): «Считаю долгом уведомить Вас, что я, несмотря на свое бездействие, угобзился, однако, сочинить и отправить к Анненкову вещь, которая, вероятно, Вам понравится – ибо не имеет никакого человеческого смысла (курсив Тургенева. – Л.П.) – даже эпиграф взят у Вас. Вы увидите – если не в печати, то в рукописи – это замечательное произведение очепушившейся фантазии» (Тургенев 1988:214). Эпистолярный отклик Фета на повесть нам неизвестен. Однако 30 апреля 1864 года он пишет Тургеневу шуточное послание или «стихотворное письмо» («Тебя искал мой стих по всем концам земли…»), в котором содержится отрицательный отзыв о романе «Отцы и дети», учтенный тургеневедами (см., например: Фет 2001: 452). Но, кажется, еще не отмечалось, что в этом же стихотворении Фет весьма иронически высказался и о «Призраках», однако сделал это в завуалированной форме: «Ценя сердечного безумия полет, / Я тем лишь дорожу, кто сразу все поймет: / И тройку, и свирель, и Гегеля, и суку, / И фриз, и рококо крутую закорюку , / И лебедя в огнях скатившегося дня» (Там же, 356).

В приведенных строках можно увидеть отсылку к тому эпизоду «фантазии» Тургенева, где ее герой вместе с Эллис пролетает над Германией: «Небольшой дворец, тож е рококо, выглядывает из-за купы кудрявых дубов. Луна неясно светит, окутанная паром, и по земле как будто разостлался тончайший дым. Глаз не может разобрать, что это такое: лунный свет или туман? Вон на одном из прудов спит лебедь: его длинная спина белеет, как снег степей, прохваченных морозом, а вон светляки горят алмазами в голубоватой тени у подножия статуй» (Тургенев 1981:212). При сопоставлении этих отрывков можно заметить, что общими в них являются два образа: «рококо» и «лебедь». Далее Фет упоминает «журавлей», которые в тексте Тургенева появляются непосредственно после «немецкого» эпизода, в главе XXI: «Не переставая победоносно рассекать пространство, журавли изредка перекликались с передовым товарищем, с вожаком, и было что-то гордое, важное, что-то несокрушимо-самоуверенное в этих громких возгласах, в этом подоблачном разговоре. „Мы долетим небось, хоть и трудной – казалось, говорили они, одобряя друг друга. И тут мне пришло в голову, что таких людей, каковы были эти птицы – в России – где в России! в целом свете немного!» (Там же, 214). Ср. у Фета: «А мы – зайдет ли речь о Дании иль Польше, – / Мы знаем: журавли гораздо смыслят больше / Об этих казусах, чем мудрые земли. / Хоть вспомни Ивика!» (Фет 2001:356). Фет отсылает к балладе Жуковского «Ивиковы журавли», которую Тургенев не упоминает, однако очевидно, что соотнесенность с Жуковским возникает и у Тургенева, благодаря целому ряду метафор и образов из баллад и стихотворений Жуковского в приведенном выше «немецком» фрагменте («лунный дым» или «туман», «луна», «окутанная паром», спящий на пруду лебедь). Ср. также описание покрытых лесом гор близ Бадена: «Мне чудятся другие звуки, длинные, томные, подобные звукам эоловой арфы… Вот она, страна легенд! Тот же самый тонкий лунный дым , который поразил меня в Швецингене, разлит здесь повсюду, и чем дальше расходятся горы, тем гуще этот дым. Я насчитываю пять, шесть, десять различных тонов, различных пластов тени по уступам гор, и над всем этим безмолвным разнообразием задумчиво царит луна. Воздух струится мягко и легко. Мне самому легко и как-то возвышенно спокойно и грустно…» (Тургенев 1981: 213).

Неожиданная «легкость» в настроении рассказчика объясняется, в частности, автобиографическим характером приведенного отрывка. В 1863 году Тургенев много времени прожил в Бадене, близ семейства Виардо, и собирался строить здесь собственный особняк. В сознании автора «Призраков», как нам кажется, не могла не возникнуть параллель между баденским периодом жизни Жуковского, когда он (как тогда считалось) отошел от поэзии, и собственной биографией (напомним, что период 1863–1864 годов был сложным для Тургенева-писателя, и он неоднократно жаловался на исчерпанность творческих возможностей).

При этом в приведенных фрагментах «Призраков», помимо реминисценций из Жуковского, можно увидеть и отсылки к стихам Фета, образы которых как бы просвечивают сквозь «жуковские» образы. Так, лебедь, ассоциирующийся с «Царскосельским лебедем» и «лебединой песнью» Жуковского, у самого Фета вызвал – как видно по приведенному отрывку из послания Тургеневу – в первую очередь ассоциации с его собственным творчеством (ср.: «И лебедя в огнях скатившегося дня» и «Над озером лебедь в тростник протянул, / В воде опрокинулся лес. / Зубцами вершин он в заре потонул , / Меж двух изгибаясь небес» [Фет 1986:241]5). К Фету же отсылает и метафора «лунного дыма» (видимо, заданная в русской поэзии Жуковским и Фетом развитая), образы «горящих светляков», пространства, несущегося «навстречу» летящим героям, и многое другое.

Несмотря на светлую тональность «немецкого» фрагмента «Призраков», общий скепсис рассказчика (и автора) относится как к Германии, пространство которой репрезентирует здесь не только романтическую традицию, но и поэтическую традицию в целом. Образы из поэзии Жуковского и Фета («эолова арфа», ассоциирующаяся с событийным рядом одноименной баллады Жуковского, «лебедь», намекающий на «лебединую песнь» поэта, «лунный дым», сопряженный в сознании автора с иллюзорностью, иллюзиями, ничтожностью жизни), связанные с географическим пространством Бадена и его окрестностей, обозначают для Тургенева конец поэзии, ее смерть, «призрачность», «кажимость». Вспомним, что на протяжении 1860-1870-х годов Тургенев постоянно развивал мысль об исчерпанности таланта Фета6.

Вернемся к первой строфе послания «Из мачт и паруса…». В ней Фет, по-видимому, переадресует Тургеневу брошенное им в «Призраках» обвинение, намекая на «призрачность» надежд самого Тургенева на обретение «дома» в Бадене («Ты хижину себе воздушную сложил»), а также на грозящую ему опасность («под очарованной скалою»). Эта строка актуализирует в сознании осведомленного читателя легенду о Лорелее, своим пением привлекающей пловцов к скале, на которой она сидит, и губящей их. Фетовская метонимия, таким образом, подразумевает отношения Тургенева с Полиной Виардо.

Здесь стоит в порядке небольшого отступления сказать несколько слов о том месте, которое стихотворение «Тургеневу» занимает в поэзии Фета 1860-х годов.

Публикация В.А. Кошелевым стихотворений, созданных в Степановке (см.: Фет 2001: 342–464), в значительной степени развеяла легенду о том, что поэт после приобретения поместья и «ухода из литературы» (т. е. отказа печататься в «Современнике» и некоторых других изданиях) перестал писать стихи. Названная публикация (тексты здесь расположены в хронологической последовательности7) весьма наглядно свидетельствует, что стихи в 1860-1870-е годы не только создавались, но и публиковались автором, хотя общее их количество действительно невелико. Тем не менее в первой половине 1860-х годов Фет осуществляет довольно строгий отбор написанного им – для печатания в «Русском вестнике», «Библиотеке для чтения» и двухтомном собрании стихотворений 1863 года. В печать попадают в основном те тексты, которые тематически согласуются с деятельностью Фета-землевладельца и строителя усадьбы в Степановке (такая установка проявляется, например, в осторожном вкраплении в стихи отдельных образов, как бы призванных напомнить читателю, чем сейчас занят поэт). Именно в первой половине 1860-х годов Фет публикует в «Русском вестнике» свою прозу публицистического характера: «Заметки о вольнонаемном труде» (1862) и первые две части очерков «Из деревни» (1863,1864). По-видимому, в течение какого-то времени (по крайней мере на протяжении первой половины 1860-х годов) Фет при отборе текстов ориентировался на создание «единого» образа автора – поэта и «сельского труженика». Так, например, в публикуемых в это время стихотворениях существенную роль играют мотивы «сельского труда» (или просто «труда» на лоне природы): «Ты, видишь, за спиной косцов…» (<1864>), «К молодому дубу» (<186i?>) и др. Иногда в стихах интересующего нас периода появляются довольно смелые прозаизмы («Ты видишь, за спиной косцов / Сверкнула сталь в закате ярком, / И поздний дым от их котлов / Упитан праздничным приварком» [Фет 2001: 354]; «И плектрон отложа, я взялся за топор / И за блестящую лопату »; «Я слышу лишь из саду <…> крик козы , бегущей к стаду» [Там же, 362]; «Мы ждем! Таких не много встреч! / Окаймлена шумящей рожью, / Через всю степь тебе к подножью / Ковер душистый стелет гречъ» [Там же, 366]). Из написанной в это время «интимной» лирики публикуются только тексты элегической тональности, в которых любовь отнесена к прошлому («Романс», <1862>; «Тихонько движется мой конь…», <1862>), или же такие, где «счастье» возможно лишь на миг как забвение среди «язвительных терний» («Мелодия», <апрель 186з>). В печать в это время не попадают стихи, где герой мечтает обрести «потерянный рай» («Ты здесь грустишь. Конец аллеи…», <начало 1862>), ликует вместе с природой («Весна» [ «Я ждал. Невестою царицей…», <186i?>]), предается философской рефлексии («Измучен жизнью, коварством надежды…», <1864>). Зато печатаются тексты, где говорится о подведении итогов и близящемся конце жизни («Не первый год у этих мест…», <1864>; «Жизнь пронеслась без явного следа…», <1864>). Очевидно, что Фет, с одной стороны, заинтересован в «серьезном» поэтическом фоне своей публицистики, с другой – стремится продемонстрировать собственные поэтические опыты (появление непривычной для прежнего Фета поэтической лексики, эксперименты в области ритмики: к примеру, опубликованное в 1863 году стихотворение «Свеча нагорела. Портреты в тени…», – это, по свидетельству самого Фета, первый опыт логаэда в его стихах).

Нетрудно заметить, что описанная установка на единство облика поэта и сельского труженика отразилась и в разбираемом нами стихотворении. Вторая его часть непосредственно связана с классической риторической традицией «похвалы сельской жизни», beatus ille (подробную характеристику этой традиции см.: Левинтон 2010; Мазур 2005).

Помимо обращения к конкретному адресату Фет вступает здесь в серьезный диалог с поэтами-предшественниками. Так, например, в пятой строфе вполне очевидна отсылка к первой строфе медитативной элегии Баратынского «Осень» (1837) («Свершилось! Дом укрыл меня от непогод, / Луна и солнце в окна блещет , / И, зеленью шумя, деревьев хоровод/ Ликует жизнью и трепещет» [Фет 2001:362]; у Баратынского: «И вот сентябрь! замедля свой восход, / Сияньем хладным солнце блещет , / И луч его в зерцале зыбком вод / Неверным золотом трепещет» [Баратынский 1983:295]). Не отрицая мысли о вечном круговороте природы и смене времен года, важной для Баратынского, Фет тем не менее противопоставляет ей мысль о неизменности мира, окружающего «я». Не только мир природы диктует свои законы «я», но и он сам созидает свое «пространство», подобно тому, как выстроил дом. Полемической отсылкой к «Осени» Баратынского можно считать и одиночество героя («Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул / Сюда не досягнет»), которое Баратынский, как известно, считал одной из роковых и непреодолимых закономерностей бытия. Для Фета же описываемая здесь изолированность «я» от людей становится необходимым условием создания самоценного мира и собственного единого, цельного духовного облика («Здесь песни нежных муз душе моей слышней <… > И верь! – хоть изредка из сумрака аллей / Ко мне придет моя богиня!»). И наконец, главный смысл реминисценций из Баратынского заключается в том, что Фет снимает в этом стихотворении существенное для автора «Осени» противопоставление «досужего селянина» и «оратая жизненного поля» – века со сложным внутренним миром8.

Если же обратиться к упомянутой традиции beautus ille , то и в нее Фет вносит новую ноту: мотив бегства от людей на лоно патриархальной природы в русской поэзии до Фета не предполагал сопряжения с ним другого мотива – строительства жилища (хотя строительство как метафора использовано, например, у того же Баратынского при описании уборки урожая: «И хлебных скирд золотоверхий град / Подъемлется кругом крестьянских хат» [Баратынский 1983: 296])9.

Таким образом, мысли о «призрачности» русской поэзии, ее исчезновении, смерти, столь отчетливо выраженной в «Призраках» Тургенева, Фет противопоставляет мысль о жизни поэзии, которая продолжается благодаря изменению облика поэта, обретшего еще одну ипостась: «труженика» и «строителя».

Примечания

1 Стихотворение увидело свет в № 1 «Русского вестника» за 1865 г. (с. 331–332).

2 Ср.: «…почему: лишь здесь..? Стало быть, надо понять, что только в Степановке Вы желаете умереть, а в других местах желаете больше жить? В таком случае всем почитателям Вашего таланта следует молить судьбу, чтобы она разлучила Вас со Степановкой» (Тургенев 1989: 68). Примечательно, однако, что сам Тургенев в одном из более ранних писем к другому адресату связывал баденское «гнездо» с концом своей жизни: «Словом, я не вижу причины, почему мне не поселиться в Бадене: я это делаю не из желания наслаждений (это тоже удел молодости) – а просто для того, чтобы свить себе гнездышко, в котором буду дожидаться, пока наступит неизбежный конец» (Там же, 46).

3 О Тургеневе – редакторе Фета см., например: (Гаспаров 2002).

4 Тургенев в эпиграфе к повести цитирует Фета не совсем точно. Ср. у Фета: «Миг еще – и нет волшебной сказки, / И душа опять полна возможным» (Фет 1986:155).

5 Из стихотворения «Над озером лебедь в тростник протянул…» (<1854>).

6 Ср.: «От Фета получил милейшее письмо со стихами – из которых первые 6 очень милы – а там пошел Трубадур – да еще какой! Совершенно ничего понять нельзя» (письмо к В.П. Боткину от 26 марта 1862 г. [Тургенев 1988: 35]); «Стихи Фета премилые, только конец тупенек: нет этого завершающего взмаха, без которого лирическая штучка всегда кажется пресной» (письмо к И.П. Борисову от i и 21 марта 1866 г. [Тургенев 1990:23]) и многое другое.

7 «Следует оговорить, что хронологический порядок представления поэтических текстов несколько условен. Сам Фет не придавал дате написания того или иного стихотворения особенного значения, составляя стихотворные сборники, исходил из принципа хронологической непоследовательности. Эта же издательская практика сохранилась и в посмертных изданиях стихов Фета, предпринимавшихся разными исследователями (Б.В. Никольский, Б.Я. Бухштаб, А.Е. Тархов и др.). Попытка расположения фетовских текстов чисто по хронологии <… > предпринимается в настоящем издании впервые» (Фет 2001: 448).

8 Это противопоставление, впрочем, становится весьма актуальным для Фета в других стихотворениях 1860-х гг., которые он не публикует. В них зачастую обнаруживается противоречие между «я» – сельским тружеником и «я» – поэтом (ср., напр.: «Хотя по-прежнему зеваю, / Степной Тантал, – / Увы, я больше не витаю, / Где я витал! <… > И замирает вдохновенье / В могильной мгле, / Как корнеплодное растенье / В сухой земле» [Фет 2001: 380]).

9 В настоящей статье мы не касаемся всех аспектов многоплановой темы «Фет и Баратынский», которая еще ждет своего исследователя. Поэзия Баратынского приобретает для Фета особую актуальность именно в 1860-е гг., когда он делает попытку соотнести свою литературную позицию с творческими установками автора стихотворения «Мой дар убог и голос мой негромок» (<1828>).

Литература

Баратынский 1983 / Баратынский ЕЛ. Стихотворения и поэмы. М., 1983.

Гаспаров 2002 / Гаспаров М.Л. Лирические концовки Фета, или Как Тургенев учил Фета одному, а научил другому // Новое литературное обозрение. 2002. № 56. С. 96–113.

Левинтон 2010 / Левинтон Г.А. Блажен, кто… К истории формулы // Русская судьба крылатых слов. СПб.: Наука, 2010. С. 141–239.

Мазур 2005 / Мазур Н.Н. «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит»: источники и контекст // Пушкин и его современники. СПб., 2005. Вып. 4. С. 364–419.

Некрасов 1981 / Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 1.

Тургенев 1981 / Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Соч.: В 12 т. М., 1981. Т. у.

Тургенев 1988 / Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Письма: В 18 т. М., 1988. Т. 5.

Тургенев 1989 / Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Письма: В 18 т. М., 1989. Т. 6.

Тургенев 1990 / Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Письма: В 18 т. М., 1989. Т. у.

Фет 1986 / Фет А.А. Стихотворения и поэмы. Л., 1986.

Фет 2001 / Фет А.А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. В.А. Кошелева. М., 2001.

Константин Поливанов. «Доктор Живаго» и «Бывшее и несбывшееся» Федора Степуна Опыт параллельного чтения

Автор – доцент НИУ ВШЭ. Настоящая работа – фрагмент курса ВШЭ «Система российской словесности».

В 1958 году философ, писатель, мемуарист, профессор специально для него созданной в Мюнхенском университете кафедры истории русской культуры Федор Августович Степун (1884–1965) стал одним из корреспондентов Бориса Пастернака. За год до того Пастернак спрашивал о нем своего многолетнего эпистолярного собеседника П.П. Сувчинского:

… Знаете ли Вы Фед. Авг. Степуна в Мюнхене, он профессором при тамошнем университете? Я не знаю его адреса и не переписывался с ним никогда, я в этом году прочел его предисловие к Цветаевской прозе и еще позже, осенью узнал с радостью, что он жив и здравствует, и порадовался тому, с каким восторгом о нем отозвались Андреевы и Сосинские и два молодых немецких студента из Мюнхена, бывшие на фестивале. Попытаюсь послать Вам два экземпляра Фауста, не знаю, дойдут ли, один для Вас, другой для пересылки Степуну… (Пастернак X: 283)

Далее в том же письме Пастернак формулирует то, что было для него важнейшим в переводе «Фауста», – как он понимает задачу поэтического перевода на язык другой эпохи и культуры, – добавляя, что в этом он рассчитывает на сочувствие Степуна:

Вот что в Фаусте было самое главное. Мне хотелось, чтобы слова заключительного мистического хора и пасхального богослужения и говора на народном гулянье и язык женской страсти и горя, и дьявольщины и волшебных превращений, чтобы все это было в один уровень друг с другом и все сплошь, и таинства и повседневность, одинаково подлинно и горячо жило, значило, двигало и говорило. Чтобы глубина и бездонность были в действии, а не в притязательной стилизации и изображении. За этой работой, проделанной чрезвычайно быстро (вперемежку с «Д-ром Живаго») в год с чем-то, у меня было такое чувство, что какой-то новый шаг сделан в русской лирике, достигнута какая-то новая ее ступень, вроде того, что ли, как самым ошеломляющим существом Тютчева, а потом и Блока, мне представляется до сих пор ощутимая легкость, обиходность и естественность языка, отвечавшего новизне их времени, свежести беглого текучего словаря, на каждом шагу предоставляющего мгновенный ненасильственный выбор. Но при условии такого простого прозрачного пересказа, передача трагедии есть наиболее прямое философское ее толкование. Я думаю, это не может не интересовать Степуна (Там же).

В письме, отправленном самому Степуну, Пастернак, вспоминая о встречах в России, формулирует свое отношение к прошлому:

…Я с таким живым чувством пишу Вам не под влиянием воспоминаний. Я не поклонник прошлого, я противник прохождения жизни заново в растроганных повторных пересмотрах. Наоборот, я полон счастья при мысли, что мы оба, Вы и я еще живы в такое время, когда все меньше становится остатков самоуслаждающейся праздности, когда так дорого стоит и оплачивается каждое движение души, когда все так реально… (Там же)

В другом письме он дает замечательную характеристику того мрачного семилетия советской истории, в течение которого был написан роман «Доктор Живаго»:

Обстоятельства кругом были так отчетливы, так баснословно ужасны! Приходилось только всей душой прислушиваться к их подсказу и покорно следовать их внушению. Время приносило самое главное в произведении, то что при свободе выбора всего труднее: определенность содержания. Теперь все гораздо легче и сказочно благоприятствует мне, но я уже больше не слышу голоса необходимости, которому подчинялся… (Там же, 334)

Федор Степун – автор статьи о романе «Доктор Живаго», напечатанной в Die Neue Rundschau и в «Новом журнале» в 1959 году1. Как указывают М.О. Чудакова и О.П. Лебедушкина, немецкий вариант статьи вскоре стал известен Пастернаку (Чудакова, Лебедушкина 1992: 272). Степун писал о связи поэтической эволюции Пастернака с футуризмом и символистами, о перекличках в «Докторе Живаго» с предшествующими текстами автора, о продолжении в романе символистской традиции, и прежде всего «Петербурга» А. Белого2, о пастернаковском понимании истории и христианства, об особенностях взаимосвязи формы и содержания в романе.

Никто не будет оспаривать, что действующие лица «Доктора Живаго» лишены той толстовской стереоскопичности, которую сохранили в своем творчестве и Чехов и Бунин… Отсутствие этой пластичности, однако, не объясняется недостаточностью пастернаковского дарования, а требованием того стиля, в котором задуман и выполнен «Доктор Живаго». <…> носители эпизодических ролей возникают в нем с бросающейся в глаза рельефностью.

По поводу упреков в недостатках изображения характеров, предъявлявшихся тогда Пастернаку, Глеб Струве писал Степуну 15 мая 1959 года:

…отсутствие выпуклости у Юрия Андреевича и Лары нарочитое;.. глупо говорить о неумении Пастернака изображать – и притом индивидуализировать живых людей, когда мы находим у него такие прекрасные изображения второстепенных персонажей (то самое, что говорите Вы). Приходилось говорить, что «невероятные» совпадения, которые смущали и «соблазняли» многих квалифицированных критиков, не результат неумения и неопытности, а часть, неотъемлемая часть общего замысла (Рудник, Сегал 2001).

Мемуарная книга «Бывшее и несбывшееся», написанная Степуном в годы Второй мировой войны3, вышедшая по-русски в Нью-Йорке в 1956 году, позволяет увидеть близость взглядов Степуна и Пастернака на происходившее в России в начале XX века, на историю и культуру в целом, при том что текст Степуна был, по-видимому, неизвестен поэту в период писания «Доктора Живаго».

Мемуары Степуна касаются фактически тех же лет и событий начала XX столетия, что и роман Пастернака. Москва 1900-1910-х годов, фронт и тыл Первой мировой войны, судьба черты оседлости в годы этой войны, восприятие революции на фронте, Москва первой революционной зимы с болезнями и «немыслимым» бытом (если воспользоваться эпитетом из стихотворения «Разлука», вошедшего в роман «Доктор Живаго»).

Обстоятельства жизни, увлечения и вкусы мемуариста отчасти напоминают обстоятельства жизни самого Пастернака, а отчасти его героя. Степун, как Пастернак, родился в Москве. Окончив московское реальное училище св. Михаила, в России он поступить в университет не мог и отправился учиться в Германию. Он изучал философию в Гейдельберге в 1902–1909 годах у неокантианца Вильгельма Виндельбанда. И Пастернак, и Степун тесно соприкасались в университетские годы с революционной (эсэровской) молодежью.

Степун, как и Пастернак, восхищался поэзией P.M. Рильке и Блока. С поэзией последнего Степун, подобно Пастернаку, связывает такую характерную черту русской предреволюционной жизни и культуры, как железные дороги, встречи и расставания в вагонах и на станциях.

Вспоминая свои разъезды по России, вспоминаю прежде всего русские вагоны, совсем иные чем в Западной Европе…

Так мчалась юность бесполезная

В пустых мечтах изнемогая,

Тоска дорожная, железная

Свистела, сердце разрывая…

Да, было что-то в русских поездах, что, изымая души из обыденной жизни, бросало их «в пустынные просторы, в тоску и даль неизжитой мечты» (Степун I: 223).

В свою очередь, в «Докторе Живаго» с железными дорогами, станциями, встречами в вагонах и, наконец, со стоящими поездами связано множество определяющих ситуаций и эпизодов. Первая глава романа названа «Пятичасовой скорый», с остановкой поезда связана смерть отца главного героя, а среди его попутчиков оказывается Миша Гордон; описание революции 1905 года включает изображение железнодорожной забастовки; по железной дороге возвращается Живаго с фронта; множество линий завязывается вокруг путешествия семьи Юрия на поезде в Варыкино; задерживать железнодорожные составы пытаются Коля Фроленко и одна из сестер Тунцевых; в вагонах происходят встречи Живаго со Стрельниковым и Самдевятовым и т. д.

Напоминает ситуацию из романа Пастернака и описание Степуном перипетий своих юношеских любовных историй: влюбленности в девушку Людмилу, взаимоотношений с кузиной во время проведенных в Пруссии летних университетских каникул и, наконец, отношений Людмилы с невестой Степуна Аней.

«Проклятыми вопросами» я начал мучиться уже в школе. В Коломне муки мои еще усилились. Узел их был в том, что я, как и полагается, с 17 лет был страстно влюблен; теоретически же не менее страстно увлечен аскетической проповедью Толстого. Из столкновения влюбленности и толстовства в душе и уме поднималась страшная путаница… я тут же в который раз, – начинал все тот же нескончаемый разговор о любви в духе послесловия к «Крейцеровой сонате»… (Там же, 93) Интеллигентское понимание любви не допускало ревности. Своими прекрасными итальянскими глазами она иной раз подолгу смотрела на портрет Соловьева, «Смысл любви» которого мы когда-то с восторгом читали. Жалела ли она в эти минуты о том, что, приехав спасать меня от «отвлеченной чувственности», она не нашла в себе сил отказаться от «отвлеченной духовности», я и поныне не знаю (Там же, 167).

Здесь невозможно не вспомнить размышления дяди главного героя – Николая Николаевича Веденяпина о дружеском кружке, куда входил его племянник:

У них там такой триумвират… Юра, его товарищ и одноклассник гимназист Гордон и дочь хозяев Тоня Громеко. Этот тройственный союз начитался «Смысла любви» и «Крейцеровой сонаты» и помешан на проповеди целомудрия. Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты. Но они пересаливают, у них заходит ум за разум. Они страшные чудаки и дети. Область чувственного, которая их так волнует, они почему-то называют «пошлостью» и употребляют это выражение кстати и некстати. Очень неудачный выбор слова… (Пастернак IV: 41–42)

Описывая выступления Керенского на фронте весной-летом 1917 года, Степун использует те же детали и метафоры, к которым прибегает Пастернак в стихотворении «Весенний дождь» из «Сестры – моей жизни» (впрочем, не исключено, что Степун мог помнить это стихотворение):

…Лужи на камне. Как полное слез

Горло – глубокие розы, в жгучих,

Влажных алмазах. Мокрый нахлест

Счастья – на них, на ресницах, на тучах.

…В чьем это сердце вся кровь его быстро

Хлынула к славе, схлынув со щек?

Вон она вьется: руки министра

Рты и аорты сжали в пучок.

Это не ночь, не дождь и не хором

Рвущееся: «Керенский, ура!»,

Это слепящий выход на форум

Из катакомб, безысходных вчера.

Это не розы, не рты, не ропот

Толп, это здесь, пред театром – прибой

Заколебавшейся ночи Европы,

Гордой на наших асфальтах собой.

(Пастернак 1:128–129) А вот что читаем у Степуна:

Успех Керенский имел на фронте потрясающий… как сейчас вижу Керенского, стоящего спиною в своем шестиместном автомобиле. Кругом плотно сгрудившаяся солдатская толпа… фигура дважды раненого пехотного поручика. Приоткрыв рот, он огромными, печальными глазами, полными слез, в упор смотрит на Керенского… Керенский – в ударе… его широко разверстые руки то опускаются в толпе, как бы стремясь зачерпнуть живой воды волнующегося у его ног народного моря , то высоко поднимаются к небу… Приливная волна жертвенного настроения вздымается все выше… Русской свободе сейчас не до немцев (Степун II: 76–77)-

Степун описывает характеры бывших политкаторжан, которые становились после революции 1917 года вождями и ораторами:

То и дело вскакивавшие на красную кафедру вожди революции были, конечно, весьма различными людьми и весьма разнокалиберными политиками, но все они были связаны друг с другом неким общим, как бы семейным сходством. Пройденный почти всеми ими тюремно-ссыльный стаж придавал их революционному исповедничеству одинаковую ноту нервной озлобленности (Там же, 52).

Такими озлобленными «исповедниками» на страницах романа Пастернака предстают члены Юрятинского трибунала, бывшие политкаторжане Антипов и Тиверзин: «безжалостные, холодные как машины» (Пастернак IV: 311); ср. чуть далее:

старые участники первой революции, среди них угрюмый, изменившийся Тиверзин и всегда ему поддакивавший друг его, старик Антипов. Сопричисленные к божественному разряду, к ногам которого революция положила все дары свои и жертвы, они сидели молчаливыми, строгими истуканами, из которых политическая спесь вытравила все живое, человеческое (Там же, 316).

Юрия Живаго, находящегося в плену у партизан, выводит из себя манера говорить и пропагандистский лексикон начальника отряда Ливерия, который убеждает доктора посещать собрания:

Опять вы не были на вчерашних занятиях. У вас атрофия общественной жилки, как у неграмотных баб и у заматерелого косного обывателя. Между тем вы – доктор, начитанный и даже, кажется, сами что-то пишете. Объясните, как это вяжется? (Там же, 336).

И далее:

И все же посещение собраний и общение с чудесными, великолепными нашими людьми подняло бы, смею заметить, ваше настроение. Вы не стали бы предаваться меланхолии. Я знаю, откуда она. Вас угнетает, что нас колотят, и вы не видите впереди просвета. Но никогда, друже, не надо впадать в панику. <…> Наши неудачи временного свойства. Гибель Колчака неотвратима. Попомните мое слово. Увидите. Мы победим. Утешьтесь. «Нет, это неподражаемо! – думал доктор. – Какое младенчество! Какая близорукость! Я без конца твержу ему о противоположности наших взглядов, он захватил меня силой и силой держит при себе, и он воображает, что его неудачи должны расстраивать меня, а его расчеты и надежды вселяют в меня бодрость. Какое самоослепление! Интересы революции и существование солнечной системы для него одно и то же». Юрия Андреевича передернуло. <…> От Ливерия это не укрылось.

– Юпитер, ты сердишься, значит ты неправ, – сказал он.

Вернувшись из плена в Юрятин, доктор поражается безжизненным трескучим фразам большевистских указов, расклеенных в городе:

У Юрия Андреевича закружилась голова от нескончаемости этих однообразных повторов. Каких лет были эти заголовки? Времен первого переворота, или последующих периодов, после нескольких белогвардейских восстаний в промежутке? Что это за надписи? Прошлогодние? Позапрошлогодние? Один раз в жизни он восхищался безоговорочностью этого языка и прямотою этой мысли. Неужели за это неосторожное восхищение он должен расплачиваться тем, чтобы в жизни больше уже никогда ничего не видеть, кроме этих на протяжении долгих лет не меняющихся шалых выкриков и требований, чем дальше, тем более нежизненных, неудобопонятных и неисполнимых? Неужели минутою слишком широкой отзывчивости он навеки закабалил себя?

Откуда-то вырванный кусок отчета попался ему. Он читал:

«Сведения о голоде показывают невероятную бездеятельность местных организаций. Факты злоупотребления очевидны, спекуляция чудовищна, но что сделало бюро местных профоргов, что сделали городские и краевые фабзавкомы? Пока мы не произведем массовых обысков в пакгаузах Юрятина-товарного, на участке Юрятин-Развилье и Развилье-Рыбалка, пока не применим суровых мер террора вплоть до расстрела на месте к спекулянтам, не будет спасения от голода».

Об этом же языке штампов и клише в речах и текстах революционных вождей пишет Степун:

К тому же все они говорили на одном и том же специфически революционном жаргоне. На этом жаргоне беспартийный интеллигент назывался «пленником буржуазии», буржуазный политик – «агентом капитала», не верующий в Маркса социалист – «мелко-буржуазным обывателем», крепкий крестьянин – «хозяйчиком», сильный, но правый человек – «бонапартенышем», прокурор Святейшего Синода – «святейшим прокурором», левый бандитизм – «волеизъявлением трудовых масс», хозяйственная озабоченность крестьянства – «проявлением черносотенного хулиганства», развал России – «углублением революции» (Степун II: 52).

Степун вспоминает о бытовых условиях жизни в послереволюционной Москве: «Бывший дворник требует или полбутылки водки, или пять фунтов хлеба. Хлеба достать не удается, но через знакомого бактериолога, заведующего лабораторией, достаем спирт» (Там же, 245).

Сходным образом осенью 1917 года готовится к приему гостей жена Живаго Тоня: «…А Гордона попрошу спирту принести. Он в какой-то лаборатории достает» (Пастернак IV: 170).

Степун описывает знакомое московское семейство, покинувшее Москву во время голода Гражданской войны: «Продав за гроши московское дело, Никитины переехали в Ивановку. Им казалось, что на нескольких десятинах земли, обрабатываемых своими руками, будет легче не умереть с голоду, чем в Москве» (Степун II: 243).

Он говорит, что на год, на два надо куда-нибудь уехать из больших городов, «на земле посидеть». Я с ним советовалась насчет крюгеровских мест. Он очень рекомендует. Чтобы можно было огород развести, и чтобы лес был под рукой. А то нельзя же погибать так покорно, по-бараньи. В апреле того же года Живаго всей семьей выехали на далекий Урал, в бывшее имение Варыкино близ города Юрятина (Пастернак IV: 206).

В 1922 году Степун, подобно тестю главного героя, Александру Александровичу Громеко, был выслан из России. Параллели в изображении атмосферы, событий и персонажей в обеих книгах позволяют заключить, что в основе восприятия и оценки Супруном пастернаковского романа лежало глубинное сходство в понимании эпохи, законов истории и человеческих судеб. Мемуары Степуна к тому же позволяют отвести упрек Ахматовой, утверждавшей, что картина начала века нарисована Пастернаком в романе совершенно необъективно (Поливанов 1990:107).

Примечания

1 Stepun F. Boris Leonidowitsch Pasternak: Der “Fall” Pasternak // Die Neue Rundschau. 70. Jg. (1959). 1. Heft. S. 145–161; русский вариант: Степун Ф. Б.Л. Пастернак // Новый журнал. 1959. № 56 (март). С. 187–206 (републикован: Литературное обозрение. 1990. № 2).

2 Ср. письмо О. Дешарт Степуну 1963 г. о встрече Пастернака и Вячеслава Иванова в 1924 г.: «Еще издали увидела я длинную, извивающуюся людскую „очередь“; она начиналась у двери, ведущей в комнату ВИ., тянулась через коридор, спускалась по небольшой лестнице и терялась где-то в саду. „Здорово (мелькнуло у меня в голове), очередь за словом поэта, точно за хлебом или за сахаром“. Приблизившись, я увидела среди толпы Пастернака. Он, слегка склонившись, что-то карандашом чертил в записной книжке. „Зачем Вы здесь стоите, Боря?“ – подошла я к нему. Он вскинул свое смуглое лицо белого араба, сверкнул своими пронзительными, темными, с безуминкой глазами. „Зачем стою? – отозвался он грудным, немного театральным голосом. – Пришел сюда со своими техническими сомнениями, да и не только техническими^ Я рассмеялась: „Помилуйте, я не столь индискретна [от фр. indiscret – неделикатный], чтобы задавать такие вопросы. Спрашиваю, зачем Вы стоите в общей очереди“. Мы прошмыгнули боковым ходом. Боясь опоздать в соответствующее учреждение, я сразу ушла. До сих пор сожалею, что не осталась тогда при их последней встрече. Быть может, та их беседа подтверждала Ваше восприятие Пастернака как последнего символиста» (Рудник, Сегал 2001).

3 Stepun F. Vergangenes und Unvergflngliches aus meinem Leben. Munchen: J. Kosel, <1947>.

Литература

Пастернак I–XI / Пастернак Б.Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2003–2005.

Поливанов 1990 / Поливанов М.К. Тайная свобода // Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 103–109.

Рудник, Сегал 2001 / Рудник Н., Сегал Д. Письмо О.А. Шор (О. Дешарт) Ф.А. Степуну//Зеркало. 2001. № 17–18.

Степун I–II / Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Лондон, 1990. Т. 1–2.

Чудакова, Лебедушкина 1992 / Чудакова М.О., Лебедушкина О.П. Последнее письмо Б.Л. Пастернака Ф.А. Степуну// Быть знаменитым некрасиво…: Пастернаковские чтения. М., 1992. Вып. 1. С. 269–279.

Борис Равдин. Русская печать на оккупированной территории СССР и в Германии Материалы к словнику псевдонимов: Н. и Р. Александровы

Благодарим за помощь в работе И.В. Лексину (Объединенный архив С.-Петербургского ун-та) и Н.Ю. Евстигнееву, заведующую архивом Горного института (С.-Петербург), А.Ф. Белоусова, Р.Д. Тименчика, Л.С. Флейшмана, К. Шлегеля.

Среди почти четырех десятков газет, журналов и бюллетеней, издававшихся в 1941–1945 годах на русском языке в Германии для гражданских и военных лиц, для остарбайтеров, ведущее место занимала берлинская газета «Новое слово» (1933 – 12 ноября 1944; № 1-681). Находилась она под многолетним покровительством, присмотром, управлением и финансированием германских инстанций, особое внимание ей уделяли ведомства А. Розенберга – внешнеполитическое управление НСДАП, министерство по делам оккупированных восточных территорий и др.

Со времени расширения военных действий Германии на территорию Советского Союза газета стала распространяться не только в Европе, но постепенно получила право розницы и подписки на оккупированной территории СССР, и не только на участках, подведомственных министерству восточных территорий. В довоенные годы газета не могла похвастаться вниманием массового читателя, хотя с ростом радикализма рос и тираж ЦО партии «хоть с чертом, но против большевиков». С началом войны, с оккупацией Польши, Франции и Прибалтики, когда «Новое слово» на какое-то время стала едва ли не единственной газетой русской эмиграции в Европе, тираж стал расти резко, а к началу 1942 года достигал 300 000 экземпляров1. С1942 года «Новое слово» стало выходить дважды в неделю. Немного найдется на оккупированной территории СССР периодических изданий, и не только на русском языке, которые не перепечатывали бы на своих страницах материалы «Нового слова».

Газета изначально и последовательно рекламировала ценности фашизма и национал-социализма, особое внимание уделяя проблемам национального единства, борьбе с коммунизмом, большевизмом, либерализмом, «жидомасонством», атаковала своих конкурентов на этих полях и т. д. Важный аспект направления «Нового слова» – внимание к русской культуре, противопоставление дореволюционной русской культуры культуре советской, осторожное утверждение о близости русской и немецкой культур. Эта линия в предвоенный период обеспечивалась, из известных и относительно известных имен, статьями и рецензиями А. Бунге, В. Ильина, Вл. Амфитеатрова-Кадашева, В. Ларионова, А. Лютера, Г. Мейера, П. Перова, И. Сургучева, Е. Тарусского (Рышкова) и др. Со временем одни авторы отходили в лучший мир, другие отказывались от сотрудничества, третьи – «перебегали» в конкурирующие издания, от четвертых газета удалялась сама, пятые оказывались заподозренными (уличенными) в работе на врага… Помимо того, что газета нуждалась в свежих силах, для доказательства ее связи с родиной нужны были «голоса из России», и не только в виде «информации с мест», благодарственных писем читателей, фотографий военнопленных или «весточек, найденных на поле боя», но и развернутых статей на разнообразные темы. Беллетристику газета принципиально не печатала (редкие исключения не в счет), воспоминания в газете были не в чести, разве что актуальные. Хоть подавай объявление: требуются публицисты, очеркисты, фельетонисты и т. п. с опытом работы и жизни в СССР.

Требуются – да, но как преодолеть недоверие к людям с «той» стороны, когда, по мнению части эмиграции, даже физически человек на родине катастрофически изменился за двадцать с лишним лет советизации, выродился. Напомним, как поражен был И. Шмелев, обнаружив во время войны, при личной встрече в Париже с недавним «подсоветским», что им есть о чем говорить друг с другом. С другой стороны, Берлин неохотно допускал сотрудников «Нового слова» на оккупированную территорию СССР. Н. Февр, одно время секретарь редакции «Нового слова», писал в своих воспоминаниях, что русской газете, «издающейся в Берлине, понадобилось ровно полгода, чтобы выхлопотать соответствующее разрешение»2. Трудно понять, чем были вызваны такие ограничения в «командировках» для журналистов «Нового слова», разве что и на них распространялось сомнение вышестоящих инстанций в том, что эмигранты способны разумно представить ситуацию в России.

Если верить редакционной врезке, впервые советский автор – Николай Терлецкий – был допущен на страницы «Нового слова» 2 ноября 1941 года с очерком «Дорога на Умань»3. Но Н. Терлецкий не прижился в газете, здесь была помещена всего лишь еще одна его публикация – рассказ «Черные слезы»4. Сведениями о Н. Терлецком мы не располагаем. Разве что можем припомнить его тезку, русско-чешского писателя Николая Терлецкого (1903–1994).

Весной 1942 года, при публикации фельетона Николая Иркутского «Большие забияки»5, газета оповестила читателей о том, что «семья постоянных сотрудников „Нового слова“ пополняется новыми членами – журналистами советской формации. К числу их относится и Н. Иркутский». Николай Иркутский наиболее известен циклом своих очерков «Германия, какой я ее видел», который в 1942 году едва ли не циркулярно печатался в газетах, издававшихся не только на русском, но и на других языках народов СССР (например: белорусском, латышском, литовском). Полагаем, что «Николай Иркутский» – псевдоним одного из сотрудников «Нового слова». Что заставляет нас усомниться в достоверности аттестации, выданной газетой? В 1942 году в Берлине, в Русском национальном издательстве, вышла книга Бориса Солоневича «Рука адмирала». Рецензию на нее, не слишком благожелательную, написал все тот же Н. Иркутский6. Полагаем, что бывшему советскому журналисту не по чину было бы давать оценку работе известного эмигрантского публициста, писателя, к тому же – беглеца из советских лагерей, к тому же – недавнего собственного корреспондента «Нового слова». Скорее такую работу могли поручить кому-нибудь из давних эмигрантов. Н. Иркутский продержался в «семье постоянных сотрудников» «Нового слова» недолго, но вообще из печати не выпал, в 1943–1944 годах его имя время от времени встречается в разных других изданиях.

Опустим несколько любопытных перьев, появлявшихся в «Новом слове» в 1942–1943 годах: Горский, Иванов, Торопов… Заметим лишь, что абсолютное большинство авторов (и не только б. советских граждан), работавших в русской поднемецкой печати, собственным именам предпочитало псевдонимы и криптонимы. Одни – по соображениям этическим, другие – эстетическим, третьи – стилистическим и прочим традиционным мотивам, но чаще всего – из опасений обнародованием анкетных данных нанести вред своим родным и близким на Большой земле. Размахивавших своим именем было немного и потому, что время от времени в среде «агитаторов и пропагандистов» возникали сомнения в долговечности «новой Европы». Конечно, организаторы и кураторы оккупационной печати были заинтересованы в том, чтобы на страницах газет действовали подлинные, а не вымышленные имена авторов, но, насколько нам известно, насильно никого не принуждали выступать в печати под настоящим именем, разве что уж очень большая была нужда; например, не выпускать же на газетное поле под псевдонимом Героев Советского Союза летчиков Б. Антилевского и С. Бычкова, оказавшихся в плену.

Обратимся к нашему герою.

Ростислав Николаевич Александров (1911–1947, Германия), литературный критик, историк литературы, публицист, поэт, шахматный композитор. В 1930 году поступил в Ленинградский геолого-разведочный институт7. В 1931 году ушел из геологов на математическое отделение Ленинградского университета. В1932 году перевелся на литературное отделение Ленинградского института истории и лингвистики (ЛИФЛИ)8.

На этом остановил поиски своего предназначения. Не позднее начала 193о-х годов вошел в литературную группу журнала «Резец». Во второй половине 1930-х годов выступал с критическими статьями и рецензиями в журнале «Звезда»9. Судя по анкете, на 1932 год – член редакции журнала «Шахматы в СССР». В 1941 году соискатель (ученик В.В. Гиппиуса) Ленинградского университета на звание кандидата филологических наук. Диссертация про Н.В. Гоголя и В.Г. Белинского10. Понятно, какой могла быть такая диссертация в 1941 году. Быть Р.Н. Александрову профессором!

Но 15 ноября 1942 года в «Новом слове» (№ 91) публикация: «В Ленинграде, Саратове, Ростове, Пятигорске…» Беседуют днепропетровский корреспондент «Нового слова» Е.Р. Островский (он же – Е.Р. Романов, один из будущих лидеров Народно-трудового союза [НТС]) и эвакуированный из Ленинграда в марте 1942 года доцент Ленинградского университета Ростислав Алов. В «ленинградской» части статьи – рассказ о жизни города в блокаду, упоминаются семьи проф. В.Е. Евгеньева-Максимова и директора Эрмитажа академика И.А. Орбели, историк литературы B.C. Спиридонов, внук Аполлона Григорьева, заслуженный деятель искусств Троицкий, проф. М.К. Азадовский, скончавшиеся на первом этапе блокады ленинградские ученые O.K. Житомирский, В.В. Гиппиус, Н.П. Андреев, Б.М. Энгельгардт, В.Л. Комарович и др. В беседе затронуты и дежурные темы, обозначенные рубриками: «Исход иудеев», «Зверства большевиков» («В Микоян-Шахаре [Карачаевске], куда я попал на второй день после ухода большевиков, они сожгли заживо 340 политзаключенных. <… > На вокзале Ростова-на-Дону, бежавшие большевики прицепили к поезду с политическими заключенными, находившимися в запертых теплушках, две цистерны с горючим и подожгли состав. <… > Теперь, когда я попал на Украину, я слышу здесь то же самое: о сожженных политических заключенных в харьковской тюрьме, о расстреле детей – учеников ремесленных училищ <…>»). Полагаем, что в какой-то степени корреспондентом или в редакции «Нового слова» беседа была разукрашена – прием, к которому в печати вольно или невольно прибегают издавна, конечно, минуя кружок неприкасаемых и стараясь миновать круг авторитетных авторов. Неординарные условия войны, в том числе и чисто технические, облегчают возможность пренебрегать авторскими правами. И все же, при всей нашей готовности учесть форс-мажорные обстоятельства, невольно останавливают внимание откровенные редакционные заявления, типа берлинского: «К сведению авторов. Редакция оставляет за собой право сокращать и переделывать рукописи по своему усмотрению»11 или киевского: «Редакция оставляет за собой право исправлять рукописи»12.

25 ноября (№ 94) в «Новом слове» уже знакомый нам Р. Алов, со ссылкой на Днепропетровск: «Правнучка Суворова» (о скончавшейся в Ленинграде Марии Сергеевне Лидке).

Ленинградский профессор Александров, доцент истории искусств при Академии художеств, читавший курс истории литературы в Ленинградском университете, ныне находится в Киеве. Он родился в Петербурге тридцать лет тому назад в семье юриста, сделавшегося во время революции профессором математики. Проф. Александров был эвакуирован из Ленинграда на Кавказ <…> через замерзшее Ладожское озеро, и через Тихвин, Ярославль, Тамбов они доехали до Саратова, куда был эвакуирован университет. Профессору Александрову удалось воспользоваться общей неразберихой, царившей в тылу, и проехать через Астрахань и Махач-Калу в Пятигорск, а затем в Микоян-Шахар, где он поступил на службу в педагогический университет. При приближении германских войск профессор Александров, пользуясь эвакуацией в Сухум педагогического института, остался в Микоян-Шахаре.

Сопоставив беседу от 15 ноября с заметкой от 16 декабря, найдем: профессор Александров и доцент Ростислав Алов (т. е: Ал<ександ-р>ов) – одно лицо. Чуть расширим: Ростислав Алов, Аркадий Алов13, Арк. Алов14, Арк. А.15 – то же лицо.

Чем любопытен текст от 16 декабря? Вслух названа подлинная фамилия фигуранта, что явно произошло без согласия доцента-профес-сора (о чем ниже)! Скорее всего, «вскрытие» случилось по оплошности днепропетровского? киевского? корреспондента газеты, самой газеты или иной инстанции. Вариант преднамеренности? Чтобы Р.Н. Александрову ходу назад не было? Сомнительно…

В поисках псевдонимов Р. Александрова опять прибегнем к сопоставительному методу. В середине 1943 года в «Новом слове» печатаются (и перепечатываются в других изданиях) две небольшие статьи: «Артисты и ученые Ленинграда» и «Культурные ценности Ленинграда»16. Автор – А. Бестужев. Из ученых в статьях названы погибшие в блокаду проф. Н.П. Андреев, С.А. Адрианов, В.В. Гиппиус, В.Л. Комарович, П.И. Калецкий, Г.В. Прохоров, Б.М. Энгельгардт и др., т. е. почти тот же список, что и в беседе с проф. Р. Александровым из той же газеты за ноябрь 1942 года, плюс набор специфически ориентированных имен из ученого мира: А.Л. Дымшиц, Б.С. Мейлах, Я.Г. Гевирц, М.К. Каргер.

Бестужева в конце 1942 года и в 1943 году находим и в киевской газете «Последние новости». Например: «Уничтожить бешеных псов» или «Интеллигенция и большевизм»17.

Все верно, Р. Александров с конца 1942 года находится в Киеве и под фамилией Бестужев печатается в киевской газете!

Так, кажется, зацепили… А. Бестужев = Р. Александрову!

Но тут принятый нами метод сопоставления дает сбой…

Вернемся

Вернемся чуть назад. Из Ленинграда Р. Александров эвакуировался вместе со своим отцом, Николаем Александровичем Александровым. По институтско-университетским анкетам Александрова-младшего, биография отца выглядит так: родился около 1887 года, выпускник Петербургского университета 1912 года, с 1913-го непрерывно связан с железнодорожным транспортом, член профсоюза железнодорожников с 1917 года; на 1930 год – инженер Планового бюро VI эксплуатационного района Октябрьской железной дороги; на 1932-й – инженер по подготовке кадров Октябрьской ж.д., преподаватель (математик) ряда средних учебных заведений железнодорожного транспорта Ленинграда18.

Так вот, поступили данные, что псевдонимом «А. Бестужев» пользовался именно Александров-старший.

Об этом, товарищи, говорят материалы дислоцированной в Киеве Главной рабочей группы Оперативного штаба рейхсляйтера А. Розенберга, сохранившиеся в Центральном государственном архиве высших органов власти и управления Украины. Из этих документов следует, что в Киеве отец и сын Александровы были активно связаны со штабом Розенберга, в ведении которого находились сбор, сортировка, охрана, перераспределение культурных ценностей, захваченных на оккупированных территориях, информационное обеспечение разного рода. Только на протяжении трех с небольшим месяцев рубежа 1942–1943 годов Александровы предложили штабу Розенберга около 40 письменных разработок, посвященных блокаде Ленинграда, вопросам литературы, культуры, философии, Красной армии до и во время войны, политическим проблемам, национальному вопросу, готовили брошюру по этим темам и т. д.19 Частично эти разработки уходили в печать. Так, в киевских «Последних новостях» (1942. № 53. 21 декабря) за подписью А. Бестужева опубликована статья «Сталинская „забота“ о детях». Эта же статья («Stalins “Sorge” um die Kinder») в переписке штаба представлена как работа Александрова-отца20. Там же, в служебных записках одного из отделений штаба содержатся сведения о том, что отец и сын Александровы, опасаясь репрессий НКВД в отношении оставшихся в Ленинграде родных (мать и сестра), очень бы не хотели пользоваться в открытой печати своими подлинными именами21.

В просмотренных нами с помощью Интернета материалах штаба А. Бестужев больше не появлялся, но полагаем, что большинство статей (если не все!) за этой подписью принадлежит Александрову-старшему. Видим еще, что за некоторыми исключениями22 «Бестужев» тематически ближе Александрову-старшему, нежели младшему. А вот за какой подписью идут совместные статьи отца и сына? И были ли такие в печати?

Далее. В киевских «Последних новостях», берлинском «Новом слове» и других изданиях обратим внимание на подпись «Дм. Рудин».

Этот псевдоним как принадлежащий Р.Н. Александрову был назван упомянутым выше Е. Романовым23. Появляется это имя в «Последних новостях» наряду с А. Бестужевым. Например, в том же номере, где «А. Бестужев» стоит под статьей «Интеллигенция и большевизм», за подписью Дм. Рудина находим еще один материал на близкую тему: «Адвокаты дьявола» (речь, в частности, о советских авторах – И. Эренбурге, А. Ахматовой и др.).

Перечислим часть рудинских статей в «Новом слове» за 1943–1944 годы, иные из них на страницу и более. 1943 : «Советский катехизис» (№ 36. 5 мая); «Традиции» (№ 40.19 мая); «Советский язык» (№ 42.26 мая); «Искусство и большевики» (№ 43,44,46.30 мая, 2 и 9 июня); «Борцы с культурой» (№ 50.23 июня); «Диалектический материализм» (№ 51.27 июня); «Истмат» (№ 53.4 июля); «Еще о хамстве» (№ 54.7 июля); «Небо в алмазах». [А.П. Чехов.] (№ 62. 4 августа); «Архитектура в СССР» (№ 62. 4 августа); «И. Тургенев» [Здесь же (впервые?) публикуется фототипия письма И.С. Тургенева от 2 февр. 1881 г. редактору «Петербургской газеты» Л.А. Полонскому.] (№ 72. 8 сентября); «Театр и большевики» (№ 65,71, 73,78,80. 15 августа, 5,12,29 сентября, 6 октября); «Советские портреты. „Пролетарский граф“» [А. Толстой.] (№ 81. 10 октября); «Интеллигенция» (№ 94. 24 ноября; № 13.13 февраля); «Поэзия доблести» [Н. Гумилев.] (№ 22.15 марта); «Советский человек. Слуги дьявола» [Большевики и церковь.] (№ 98. 8 декабря); «Советская музыка» (№ 101,102.19, 22 декабря); «Ф.М. Достоевский» (№ 104.29 декабря); 1944 : «Сергей Есенин» (№ 2. 5 января); «Борьба за человека» (№ 26. 29 марта); «Культура и цивилизация» (№ 28. 5 апреля); «Н.В. Гоголь» (№ 45. 4 июня); «Русская женщина» [А. Ахматова.] № 51. 25 июня.

И еще около 30 театральных и музыкальных рецензий.

А что говорит по поводу Дм. Рудина штаб рейхсляйтера Розенберга?

Штаб говорит вот что. Псевдоним «Рудин» встречается в материалах штаба – 10 раз. Из них: причастный Р.Н. Александрову – 5, Н.А. Александрову – 2, коллективный сыно-отцовский – 324. Так что – ничего не разобрать? Не понять, где сын, где отец? Не стоит отчаиваться! Надежда считать Дм. Рудина Р. Александровым остается. Во-первых, будем ориентироваться на тематику: Дм. Рудин – эта подпись обычно появлялась под статьями, посвященными литературе, культуре, подпись А. Бестужев – была отдана публицистике, Алов – воспоминаниям Р. Александрова. Во-вторых, мы говорим только о внутренних (!) материалах штаба Розенберга. А пошли ли эти «штабные» работы в печать? И под каким именем? Безапелляционно на эти вопросы ответить не беремся; заметим лишь, что названия «штабных» работ за подписью «Рудин» нам в печати не попадались. Впрочем, на пути из штаба в газету названия могли «подрасти».

В виде компенсации за страдания можем предложить псевдоним Александровых из газеты «Deutschen Ukraine-Zeitung» (1943.9 января). Статья «Das war der Tod von Leningrad», подпись: Waldemar Reinhardt25.

В начале ноября 1943 года немецкая армия оставляет Киев. Не ранее 20 сентября прекращается издание «Последних новостей», сотрудники газеты эвакуируются. Часть имен из «Последних новостей» вскорости находим в Берлине. Среди недавних киевлян в столице Германского рейха видим и Александровых, надо полагать, благодаря ведомству Розенберга (напомним, курировавшего берлинскую газету). Судя по публикациям в рижской газете «За Родину», в Берлин Александровы (Н.А. Александров?) шли через Псков: статьи А. Бестужева в «За Родину» с 25 сентября по 30 октября 1943 года помечены «Псков», правда, ряд статей и перепечаток там же с середины июля по начало декабря за подписью А. Бестужев идут без этой географической пометы.

Активная работа Р. Александрова для берлинского «Нового слова» велась на протяжении всего 1943 года, еще до его окончательного появления в Берлине, который он коротко посетил в середине года26. Бестужев в «Новом слове» появляется реже, вероятно, его следы надо искать в газетных передовицах, которые обычно шли без подписи. (Вообще, Берлин охотно принимал киевских литераторов или прошедших через Киев редакторов, журналистов. Помимо Александровых, с «Новым словом» под разными псевдонимами активнейшим образом был связан Н.В. Нароков [Марченко], в других берлинских изданиях и пропагандистских инстанциях работали Л.К. Дудин, К.Ф. Штеппа…) В 1943–1944 годах и Бестужеву Рудин относительно регулярно появляются в газете «Голос правды» (Львов? Краков?), которая в значительной степени питалась материалами и авторами «Нового слова».

В воспоминаниях Е. Романова27 и иных источниках отмечено, что в Германии Р. Александров редактировал газету для остарбайтеров, т. е. «Труд» (Берлин. 1942–1944), дочернее предприятие «Нового слова». Редакторы и заместители редактора «Труда» в 1943–1944 годах, когда Р. Александров находился в Берлине, следующие: К. Spitzley, Г. Апанасенко, Paul Kulikov, Н. Савченко. Из этого списка трое имен известны: Е.К. Шпицлей (Шпицляй) – давняя сотрудница «Нового слова», еще с 1930-х годов; Г.П. Апанасенко – общественный деятель, публицист, член редакции «Нового слова»; Н.Л. Савченко – поэт-баснописец, последний редактор «Нового слова». Р. Александров может скрываться только под именем Paul Kulikov, который в «Труде» за 1944 год (№ 2-39, январь – 1 октября) числился «ответственным за издание». Одновременно с «Трудом» Р. Александров редактировал газету «Пашня» – сельскохозяйственный вариант «Труда» для остарбайтеров; на закате издания (в 1944 году) «Пашня» почти полностью повторяла «Труд», пренебрегая различиями между городом и деревней. Обратим внимание на криптонимы «Б.» и «А.Б.» в «Труде» и «Пашне».

Возможно, Р. Александрову принадлежит криптоним «Р-н» в газете «Труд»28.

Здесь же, в «Труде», за подписью Р. Русланов в номерах 32–41, 43–4429 за 1944 год опубликованы стихи, посвященные Петербургу-Петрограду-Ленинграду и современным дням. Приведем список: «Родина» («Искажено лицо родной страны…») (№ 32.13 августа); «Царское Село» («Где Растрелли пышностью барокко…») (№ 33. 20 августа); «Инвалиды» («Как много их бредет в пыли ночной…») (№ 33.20 августа); «Петроград» («Он строг и горд великий град Петра…») (№ 34. 27 августа);30 «Соратнику» («Навсегда устанет сердце биться…») (№ 35. 3 сентября); «Отчизна» («Нас никто не разлучит вовеки…») (№ 36.19 сентября); «Родина» («Русь! Тебя вовек не остановишь…») (№ 37.17 сентября); «Мой верный брат» (№ 38. 24 сентября); «Из цикла„Петроград“» («Забыты все успехи и обиды…») (№ 39.1 октября); «В крови умытая» («Всегда тебя я в сердце берегу…») (№ 40.8 октября); «Северная осень» («Твоего не распознаю лика…») (№ 41.15 октября); «Из цикла„Петроград“» («Сверкает Невский, мост Аничков…»); «Дворцовая площадь» («Пустыня площади захватывает дух…») (№ 43. 29 октября); «Осень» («Как Пушкину мне полюбилась осень…») (№ 44. 5 ноября).

Полагаем, что Р. Русланов – еще один псевдоним Р. Александрова. Во-первых, Р. Русланов и Р. Александров обладают общим инициалом имени. Во-вторых, отметим склонность Александровых строить псевдонимы на литературном материале: Ал. Бестужев, Дм. Рудин, Р. Алов (А. Алов; напомним, что Н. Гоголь выпустил своего «Ганца Кюхельгартена» под псевдонимом В. Алов). Не возник ли и «Р. Русланов» на литературной основе (ср. «Руслан и Людмила»)? В-третьих, об Александрове-поэте и его стихах героической тематики в «Новом слове» и «Труде» (без указания псевдонима) упоминал близкий ему Е. Романов31. И еще один аргумент: вряд ли кто-нибудь, за исключением редактора, может себе позволить печатать стихи одного автора (преимущественно свои собственные) из номера в номер. Вполне вероятно, что сквозная публикация в «Труде» накопленных за какое-то время стихов связана и с тем, что Р. Александров как редактор газеты в конце лета 1944 года обрел наконец некоторую свободу. Газета «Труд», мы говорили, была дочерним предприятием «Нового слова». В годы войны (и ранее, с осени 1934 года) редактором «Нового слова» был некогда либеральный журналист В.М. Деспотули (1895–1977). В середине лета 1944 года Деспотули «сняли» с редакторской должности – с 23 июля (№ 59) в паспорте «Нового слова» он числился в «отъезде», с 6 сентября (№ 72) – в отпуске; в действительности – какое-то время находился под домашним арестом и следствием32.

Едва «Труд» вышел из-под надзора Деспотули, как в газете для промышленных рабочих один за другим появляются стихи Р. Русланова (и не только его одного, но и по стиху-двум Н. Бернера (Божидар), Е. Коваленко, А. Сиверского (Плюшкова), В. Эллиса, как дежурные, так и рассчитанные на более долгое употребление. Предложим дополнительное пояснение к «стихосессии» Р. Русланова: в «Новом слове» весной-осенью 1944 года были арестованы Т. Одинец – секретарша Деспотули, члены редакции Е. Островский и С. Рождественский. Опасаясь ареста, Р. Русланов-Александров мог поспешить с затянувшейся публикацией своих стихов.

Стихи Р. Русланова успел заметить ушедший на Запад Н. Бернер: «<…> крайне яркое выражение кровной связи с эпохой и Родной Землей <…>»33.

Возможно, за Р. Александровым числится еще псевдоним «А. Васильев» (по деду с материнской стороны?), которым в 1943 году в «Новом слове» подписана статья «Ленинград»34, посвященная блокаде города, – теме, к которой Александров обращался неоднократно. Впрочем, здесь хорошо ориентировался и Александров-старший.

Убеждены, что за Р. Александровым идут еще псевдонимы. Вот в «Труде», на наш взгляд, есть несколько подозрительных имен. Видишь в газете: П. Александров. «Путь к правде»35. Невольно делаешь стойку: П. Александров! – да от него всего лишь шаг до нашего персонажа, до Р. Александрова, инициал имени только на ступеньку ниже; да и «Р» в кириллице – то же, что «П (Р)» в латинице… Или: читателей газеты с Пасхой и 1 Мая в «Труде» поздравляет некто Г. Лось36. Очередная стойка: ведь обычно поздравительная миссия лежит на редакторе, пусть даже в «Труде» он именуется всего лишь ответственным за издание… Так, как-то мы заприметили, что Александровы обычно строят свои псевдонимы на литературном фундаменте… Лихорадочно вспоминаем – нет ли среди персонажей русской литературы героя по имени «Лось»… Как же: Мстислав Сергеевич Лось – герой «Аэлиты»… Рядом в газете находим: Г. Лосев. «Большевики и традиции русского офицерства»…37 Так! Нет, пожалуй, пора остановиться.

Десяток псевдонимов и криптонимов – в общем-то заурядный случай для автора, тем более двух. Разве что место и время стимулируют рост псевдоимен. Показательно, что Р. Александров (сбивая след?) менял не только имена, но и места обитания. Вот он, ленинградец, пишет в статье об А. Ахматовой: «Вспоминается, как Анна Андреевна, уже после ареста своего единственного сына <…>, читала в Москве отрывки из своей новой поэмы. <… > А когда удавалось, приезжая в Ленинград, увидеть Анну Андреевну в ее родном городе <… >»38.

Последняя газета, с которой были связаны Р. Александров и его отец – «Воля народа». Издавалась она власовским Комитетом освобождения народов России (КОНР) с ноября 1944 по середину апреля 1945 года.

Здесь Дм. Рудину подвластны как очерки о КОНР и генерале Власове (вот, в первом же номере: «Андрей Андреевич. Жизненный путь сына народа»39), так и статьи традиционно рудинского направления: 1944 : «Борьба за культуру» (№ 3–4.22 ноября); «О нашем культурном наследии» (№ 8.9 декабря); «А.И. Куприн» (№ 12/13.23 декабря); 1945 : «Михаил Шолохов» (№ 5.13 января); «А.С. Грибоедов (К 150-летию со дня рождения)» (№ 6.17 января). Всего за Дм. Рудиным в газете одиннадцать статей. Бестужев появляется в том же первом номере «Воли народа» со статьей «Непримиримость», рядом с Дм. Рудиным, но его имя в газете встречается лишь трижды.

В газете КОНР за 1945 год находим еще два стихотворения Р. Русланова: «Тане» («Я тебя позабуду едва ли…») и «Памяти Грибоедова» («Как у Полтавы рать бегущих шведов..»)40.

До конца войны оставалось более трех месяцев. На Западе власовские издания продолжали выходить до середины апреля. На территории СССР последний номер газеты «За Родину» (комбинация одноименных дновской и рижской газеты), называвшей себя «Орган уполномоченного К.О.Н.Р. на Курляндском фронте», вышел под редакцией известного в эмиграции поэта и публициста Л. Львова в Виндаве (Вентспилсе) 7 мая 1945 года. Отдельные номера этих газет последнего призыва нам попадались, но знакомые лица в них не встречались.

Упомянутый выше устный источник свидетельствовал, что в 1945 году, в конце войны, оказавшись на территории, занятой войсками США (Мариенбад), отец и сын Александровы, опасаясь выдачи в СССР, в беженстве своем, в сношениях с американскими службами, ведавшими будущими «перемещенными лицами», стремились к общению с офицерами семитской внешности, подчеркивая при этом свое еврейское происхождение. Так что же, Р.Н. Александров и его отец числили в своем роду евреев? Отметим еще девичью фамилию матери Р. Александрова – Ардашева (Мария Васильевна)42. Наличие Ардашевых в роду Р. Александрова, намек на еврейскую линию – позволяют ли эти детали поставить вопрос о возможном родстве Р. Александрова с В.И.Ульяновым (Лениным), чьи двоюродные братья по матери (еврейская линия Бланков) – Ардашевы, а имена в роду Ардашевых: Мария, Александр, Дмитрий – числятся и в ономастиконе Ульяновых. Впрочем, эти имена – одни из самых распространенных в России, фамилия – Ардашевы – весьма и весьма частая на Волге, Урале и Зауралье; да и имя «Василий» (см. отчество матери Р. Александрова) не отмечено среди известных нам Ардашевых – родственников В.И. Ульянова. Нет, тропинок от Р. Александрова к В. Ульянову что-то не видать. В университетской анкете Р. Александрова в графу «национальность» вписано «русский».

Напомним, что книга размышлений Р.Н. Александрова «Письма к неизвестному другу» была издана посмертно, в 1951 году. В 1947 году Р.Н. Александров покончил с собой. Мотивы? Е. Романов о смерти своего товарища по НТС держится партийных позиций: «Думаю, что победа сталинизма была причиной его смерти»43. По устным сведениям, причина самоубийства – несчастная любовь. Бывает… Судьба Николая Александровича Александрова нам неизвестна.

В материалах Центрального архива Министерства обороны, представленных в «Обобщенном банке данных <… > о защитниках Отечества, погибших и пропавших без вести в период Великой Отечественной войны и послевоенный период», находим: Ростислав Александров, 1911 года рождения (Ленинград), похоронен в г. Отиллен (Германия), Восточное кладбище собора Св. Отиллена. Ряд Е. № 1644. В эпилоге позволим себе привести уже известное по сборнику «Петербург в поэзии русской эмиграции» стихотворение «Петроград»» и несколько других стихотворений за подписью Р. Русланова.

– НИКАК НЕ ПОНЯТЬ, КОГДА, ПО КАКУЮ СТОРОНУ КАКОГО ФРОНТА НАПИСАНЫ И ОПУБЛИКОВАНЫ ЭТИ «ВЕДУТЫ».

– НУ КАК ЖЕ, ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ ОБЯЗЫВАЕТ, ТУТ НЕ ДО ВРЕМЕН И СТОРОН.

– А ЦЕНЗОР НА ЧТО?

ПЕТРОГРАД

Он строг и горд, великий град Петра

Его воспела пушкинская лира,

Когда сияли бледные утра

Над строгою державностью ампира.

Здесь Медный всадник руку распростер,

Зовет врагов для праведного спора;

И пламенеет солнечный костер

На льдах Невы и куполе собора.

Туман стоит в лагунах площадей.

Морозный пар в себя вбирает Невский.

И кажется, среди толпы людей

Сейчас мелькнет в шинели Достоевский.

Здесь блоковские встали вечера,

Когда луна багрова, точно рана.

И стынут в трех кафтанах кучера

На Островах, у входа ресторана.

Но сквозь виденья миновавших лет,

Превозмогая заговор традиций,

Как в чумный год, горит лиловый свет

Над грешной осажденною столицей.

Здесь нет людей, здесь тени гонят страх,

Хотя театры не хотят закрыться.

Фанера в окнах, и в слепых домах

Лишь хрип и стон, да смертный пот на лицах.

Убийства здесь вершат из-за куска,

На белом снеге черной крови пятна;

В глазах отцов предсмертная тоска

О детях, не вернувшихся обратно.

Так жизнь нагая – грязна и проста.

Не замечают дней и канонады:

Хоть густо у Дворцового моста

Ложатся в ряд каленые снаряды.

А наверху преступно ясен свет,

И кровь зари стекает по аллеям,

И сумасшедший наступает бред

На страшный город, ставший мавзолеем.

И ничего нельзя переменить,

Отбив осаду и зарывши мертвых;

Оборвалась завещанная нить

В тех улицах, над кладбищем простертых.

Осквернены музеи и дворцы,

Все, чем жила и вера и отрада;

И навсегда застыли мертвецы

В ночной тиши на стогнах Ленинграда.

ИЗ ЦИКЛА «ПЕТРОГРАД»

Забыты все успехи и обиды,

Но город свой забвенью не предашь.

Седые стерегут кариатиды

Мне с детских лет знакомый Эрмитаж.

Пускай внесли года свою поправку,

И лиц родных, быть может, не найду,

Но Пушкинскую Зимнюю Канавку

Я отыщу в экстазе и бреду.

И на рассвете северного лета,

Когда у сердца отнята броня,

Увижу всадника, по воле Фальконета

Взнуздавшего строптивого коня.

Годов пустых разорвана завеса

Над городом страданий и побед,

Хоть каждый час глухая тень Дантеса

В упор наводит черный пистолет.

Здесь каждый дом – истории пример.

Еще живет обрывок разговора

В «Зеленой лампе», – окна прямо в сквер,

Где купола Никольского собора.

И вид на площадь. Медный Глинка – страж

Консерватории, где музыка рыдала.

А дальше грузный Флотский Экипаж

В голландском вкусе у воды канала.

Как весь ансамбль величественно прост!

Здесь мы росли, ему вверяли пени.

И помнит старый Поцелуев мост

Две у решетки слившиеся тени.

Года прошли. Мы средь чужих огней,

Стремится жизнь в неведомое «завтра»,

Но места нет на свете нам родней,

Чем площадь у Мариинского театра.

ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ

ЦАРСКОЕ СЕЛО

ПАМЯТИ ГРИБОЕДОВА

Примечания

1 См .-.Деспотули Влад. Десятый год издания // Новое слово. 1942. № 1. 4 января. По другим сведениям, к середине 1943 г. тираж газеты – ок. 50 000 (см.: Hufen Ch. Die Zeitung “Novoe Slovo”: Eine russische Zeitung im Nationalsozialismus // Russische Emigration in Deutschland 1918 bis 1941. Leben im europaischen Btirger-krieg. Berlin: Akademie Verlag, 1995. S. 459-

2 Февр H. Солнце восходит на Западе. Буэнос-Айрес: Новое слово, 1950. С. 30.

3 НС. 1941. № 45.

4 Там же. 1941. № 50. 24 июня.

5 Там же. 1942. № 30.15 апреля.

6 Там же. 1942. № 50. 24 июня.

7 См.: Личное дело Александрова Р.Н. // Архив Горного института. С.-Петербург.

8 См.: Заявление Александрова Р.Н. в Приемную комиссию ЛИЛИ [ЛИФЛИ] //Личное дело аспиранта филологического ф-та Ленинградского гос. ун-та Александрова Р.Н. (Объединенный архив С.-Петербурского гос. ун-та. Ф. 1. Св. 84. Ед. хр. 45. Л. 2–2 об.).

9 Список его журнальных публикаций конца 1930-х гг. см.: http://zvezdaspb.ru/ index.php?page=2. Одну из его статей успел «заметить» Б. Бялик в своем обзоре ленинградских журналов, где иногда «проскальзывают вопиюще безграмотные статьи, как, например, „Салтыков-Щедрин и Гоголь“ в № 5–6 „Звезды“. Для характеристики этого сочинения Р. Александрова стоит привести хотя бы такие строки: „Мы можем примириться с Маниловым (!), и с Земляникой (!), и с Порфирием Петровичем (!), – полагает Александров, – потому что их „среда заела“ но мы никогда не примиримся с маниловщиной". И все эти „умозаключения“ печатает „3везда“» (Литературная газета. 1939. № 44. 10 августа. С. 6).

10 См.: Александров Р.Н. Гоголь и Белинский. Тезисы к диссертации <…>. Л.: Типография ЛГУ, [1941]. В б-ке университета диссертация не сохранилась, в указатель диссертаций, защищенных в ЛГУ, не вошла.

11 Новая жизнь. Берлин. 1941. № 6. у октября. С. 5.

12 Последние новости. (Киев). 1942. № 11. 2 марта.

13 См.: Алов Аркадий. Дитя. (Листки из записной книжки) // НС. 1943. № 25.28 марта.

14 См.: Алов Арк. Враги. Листки из записной книжки // НС. 1943. № 44. 2 июня.

15 См.: Арк. А. Варавва // НС. 1943. № 33. 25 апреля.

16 НС. 1943. № 45. 6 июня; № 51. 27 июня.

17 Последние новости. 1943. № у. 15 февраля; № 11.15 марта.

18 См.: Заявление Александрова Р.Н. в Приемную комиссию ЛИЛИ [ЛИФЛИ]. Л. 2–2 об.; Личное дело Александрова Р.Н. // Архив Горного института. С.-Петербург. На каком основании Н.А. Александрова в «Новом слове», и не только там, именуют профессором – не ясно.

19 См. например, выложенные в Интернете: Центральний Державний ApxiB вищих оргашв влади та управлшня Украши (ЦДАВО). Ф. 3676. On. 1. Ед. хр. 27. Л. 203, 215,222–223,230,233–234, 241–242,259-260, 262–263, 265, 271, 279, 292, 295, 298, 302–304, 309,315,318–321; Ед. хр. 40.

Л. 6–7; Ед. хр. 42. Л. 16–17,32,37,47, 50, 55, 67–67 об., 76,82–84 (http://err.tsdavo.org.ua/1 / s е а г ch / % D о % В о % D о % В В % D о % В 5 % D о %BA%Di%8i%Do%Bo%Do%BD%Do% B4%Di%8o%Do%BE%Do%B2%Di%8B/).

20 См.: Там же. Ф. 27. Л. 303. 28 ноября 1942 г.

21 Там же. Л. 325.14 ноября 1942 г.

22 См., напр.: Бестужев Александр. Отголоски мировой культуры. «Фауст» Гете // За Родину. Псков [Рига]. 1943. № 205. 3 сентября.

23 См.: Александров Р.Н. Письма к Неизвестному Другу. [Frankfurt а. М.]: Посев, 1951. С. XI. (Предисловие: Е. Романов. Несколько слов о друге).

24 ЦДАВО. Ед. хр. 27. Л. 260,265,297,304, 309,315. Ед. хр. 42. Л. 55, у6.

25 См. об этом: Там же. Ед. хр. 27. Л. 260.

26 Ср.: РудинДм. Впечатления одного путешественника. Бывший советский гражданин знакомится с Германией // За Родину. Псков [Рига]. 1943. № 191.18 августа.

27 В борьбе за Россию. М.: Голос, 1999. С. 276.

28 См: Р-н. Литературный вечер в Берлине // Труд. 1944. № з у. 17 сентября.

29 Возможно, стихи Р. Русланова печатались и в № 42, но полный комплект «Труда», как и «Пашни», нам не встречался.

30 Это стихотворение за подписью Р. Русланов приведено по одному из изданий Ди-Пи (альманаху «Горн. Стихи».) в изд.: Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна) / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Р. Тименчика и В. Хазана. СПб.: Акад. проект; изд-во ДНК, 2006. С. 41–42.

31 См.: Александров Р.Н. Указ. соч. С. XIV.

32 См. об аресте и следствии: Кромиади К. Памяти Владимира Михайловича Деспотули // Голос Зарубежья. 1977. № 6. Сентябрь. С. 35. Причина отстранения В. Деспотули и наряжения следствия – не то в чрезмерной подозрительности охранительных учреждений Германии в адрес НТС, с некоторыми членами которого Деспотули был тесно связан редакционно, не то в превышении Деспотули идейно-тематических полномочий в газете, что, как полагают, проявилось, в частности, в анонимной передовице «Сталинские указы» (Новое слово. 1944. № 57. 16 июля). На первой версии настаивают Е. Романов, Б. Прянишников, К. Кромиади, т. е. лица, непосредственно связанные или близкие Деспотули и НТС; вторая версия в большей степени базируется на документальной основе (см.: Hufen Ch. Op. cit. S. 462). Причина последовавшей в середине ноября 1944 г. ликвидации газеты, предполагаем, не в последнюю очередь, носит технический характер – в обусловленном победами Красной армии резком сужении ареала распространения газеты и в экономии средств – шести-восьмиполосная газета дважды в неделю – к концу 1944 г. такой печатный орган на русском языке Германии был уже не по средствам; сужалась печать и на немецком языке, как по листажу, так и по числу наименований. В какой степени на ликвидации газеты отразилось снижение статуса А. Розенберга на заходе войны, – сказать не беремся. Отчасти на базе «Нового слова» стала издаваться газета КОНР «Воля народа», и, как вспоминал ее редактор А. Казанцев, из восьми человек редакции шесть человек являлись членами НТС.

33 Бернер Н. Поэзия за рубежом // НС. 1944. № 88.1 ноября.

34 № юо, 15 декабря.

35 См.: 1944. № 26. 2 июля.

36 См.: Труд. 1944. № 14,17; соответственно

9 и 30 апреля.

37 Труд. 1944. № 37.17 сентября.

38 Рудин Дм. Русская женщина // НС. 1944. № 51. 25 июня.

39 Воля народа. 1944. № 1.15 ноября.

40 Там же. № 3. у января; № 6.17 января.

41 Казанцев А. Третья сила. История одной попытки. [Frankfurt a. Main]: Посев, 1974. С. 322–323.

42 См.: Александров Р.Н. Указ. соч. С. XV.

43 В борьбе за Россию. С. 276.

44 См.: http://www.obd-memorial.ru/

Кирилл Рогов. К генезису канона русской оды: Штелин и Ломоносов Материалы к теме

1

Изучавший вопрос о влиянии на Ломоносова петербургской немецкой оды Л.В. Пумпянский пришел к достаточно категорическим выводам: это влияние было минимальным и ограничивалось а) некоторыми «общими местами», свойственными европейской пиндарической оде в целом, б) отдельными идейными мотивами («экономизм»), а также в) «навыками, относящимися к придворно-официальной стороне оды и опиравшимися на представление об оде как части внелитературного целого»; в итоге, резюмирует исследователь, петербургская немецкая панегирическая ода ничего не дает для понимания генезиса «парящего стиля» Ломоносова, истоки которого он ищет в высокой европейской поэтической традиции (Пумпянский 1983: 39 и след.). Это заключение провоцирует несколько возражений. Во-первых, панегирическая ода в любом случае есть собрание «общих мест», отбор, применение и обработка которых составляют основное искусство стихотворца. В этом смысле формирование национального, а затем – и авторского тезауруса общих мест, навыки применения их к реалиям конкретного двора и конкретного правления и есть в значительной мере процесс формирования одического канона. Во-вторых, связи с «придворно-церемониальной стороной» и «внелитературным целым» панегирической культуры вовсе не являются для панегирической оды формальной и искусственной оболочкой, которая может быть легко отброшена в целях получения «дистиллированного» поэтического содержания. Такой подход во многом не учитывает специфику и природу панегирической поэзии: в еще большей степени, чем фактом литературы, она является фактом панегирической культуры, и это обстоятельство определяет не только формы ее бытования и тематику, но – во многом – ее образный строй и механизмы смыслопорождения.

Наконец, такой «парящий» взгляд на историю литературы как на диалог «больших стилей» не позволяет уловить и отрефлектировать парадоксальность и нелинейность путей «культурного импорта», особенно характерных для периодов активной перестройки культурных иерархий и интенсивных заимствований. Н.Ю. Алексеева, сделавшая важный шаг к реабилитации роли немецкой петербургской поэзии 1730-х годов в истории становления русской оды, отметила один из таких парадоксов: несмотря на пребывание в Париже и хорошее знакомство с парижской литературной ситуацией, Тредиаковский по прибытии в Петербург остается привержен идеалу горацианской оды и лишь через несколько лет, под влиянием настойчивых советов петербургских немецких литераторов обращается к Буало и пиндарическому жанру (Алексеева 2005: 108–109). Литературная и культурная «оптика», с которой Тредиаковский приехал в Париж, не позволила ему увидеть, что станет одним из главных вопросов литературной жизни в России с середины 1730-х годов.

Примерно то же мы не без оснований можем предположить и в отношении Ломоносова: для начинающего автора, пусть и побывавшего в чужих краях, именно петербургская литературная ситуация играла роль фокуса и рамки поэтических и литературных поисков. Петербургская немецкая панегирическая ода была не просто литературным фоном; задача, собственно, состояла в том, чтобы создать ее русский аналог. И на первых шагах (в частности, в хотинской оде) Ломоносов полемизирует не столько с петербургскими немцами, сколько с Тредиаковским, давшим первые образцы такого аналога. Н.Ю. Алексеева, подробно рассмотревшая вклад литераторов-немцев (Г. Юнкера и Я. Штелина) в теорию и практику петербургской панегирической оды, отметила целый ряд тематических и формульных заимствований Ломоносова из репертуара немецкой панегирической оды (Алексеева 2002; Алексеева 2005: 91-159). Вместе с тем, рассматривая взаимодействие ломоносовской оды с предшествующей традицией, исследовательница ограничивает себя рамками того, что формалисты назвали бы «литературным рядом», т. е., как и Пумпянский, рассматривает поэтику оды в отрыве от «внелитературного целого». На наш взгляд, стоит говорить о связи ломоносовской оды с предшествующей традицией панегирической поэзии, подразумевая под этим: 1) формирование в панегирической культуре 1730-х годов круга тем и мотивов, закладывающего основные элементы российского панегирического (императорского) мифа XVIII века, 2) формирование жанрово-композиционного канона петербургской панегирической оды в произведениях петербургских немцев и 3) опыты переложения петербургских немецких од на русский язык в поэтических переводах Тредиаковского 1736–1738 годов, а также прозаических переводах В.Е. Адодурова 1738–1740 годов, где были предприняты первые попытки перенесения этой стилистики в русский язык. Ниже мы попытаемся наметить некоторые фрагменты этой общей картины.

2

Прежде всего следует отметить, что в одах Штелина второй половины 1730-х годов мы встречаем значительную часть тех жанрово-композиционных элементов пиндарической оды, которые будут столь характерны для ломоносовской оды 1740-х годов. Это, во-первых, «одический приступ»: стихотворец впадает в поэтический энтузиазм, либо мысленно поднимаясь на верх Пинда, либо пораженный лучом света, либо охваченный внезапным очаровывающим ветром – ср. в одах Штелина, переведенных Тредиаковским и Адодуровым: «Что за светлость мя почти ныне ослепляет?» (Штелин 1737:1); «благополучный Зефир приводит в движение тихую Музам посвященную рощу» (ПВ1738,XXXVI–XXXVII: 145); «Какой светлый лучь радости ободряет ныне ТВОЮ империю, и мои чувства по обыкновенным стезям на верьх всегда зеленеющагося Пинда возводит, где ТВОЯ милость и сила в божественном сиянии являются! (ПВ 1739,X–XI: 37); «Что за приятные лучи ныне меня ослепляют! Что за свет сияет здесь от всюду!» (ПВ 1739, LXI–LXII: 246).

Встречаем мы в штелинских одах и видения в облаках с явлением монархов-предшественников, взирающих с небес на своих преемников, и метапоэтические строфы, упоминающие о торжестве муз на российском Парнасе и о тщетности стихотворства в стремлении передать величие своего предмета. Встречаем и аллегорико-эмблематические картины в жанре апофеоза (триумфа) правителя (ср. «Вся Германия торжествует, / И на мраморе записует, / Что птенцы орла двоеглавна / Всю в год прошедший оградили (Штелин 1736а: 3); «Образ твой подъемлют все лавром украшенный, / Поставляя в храмах тот за светлость почтенный; / Надпись купно зрит при том, речью что избранна / Правда котору написала тамо» (Материалы АН III: 25).

Все это, разумеется, стандартные элементы панегирической оды, однако нам важно подчеркнуть, что их активная проработка на русском материале началась с середины 1730-х годов и формировала тот литературный фон, на котором предпринимает свои первые одические опыты Ломоносов. Сочиняя для отправки в Петербург хотинскую оду, революционную в отношении ее размера, в жанровом отношении Ломоносов шел по уже отчасти проторенному петербургской литературной культурой 1730-х годов пути и в известной мере, видимо, опирался на этот опыт.

3

Помимо гданьской оды, петербургская предыстория хотинской оды необходимо должна включать упоминание о «перекопской» оде Штелина (см. об этом: Алексеева 2005: 161–162; Рогов 2006: 70–71). Напечатанная 6 июня 1736 года ода на взятие Перекопа и ее русский поэтический перевод, выполненный Тредиаковским (Штелин 1736с), должны были стать одним из последних петербургских литературных впечатлений Ломоносова перед отъездом в чужие края. И впечатлением, безусловно, запоминающимся: во всяком случае цитату из перевода Тредиаковского (отсутствующую, как отметила Н.Ю. Алексеева, в немецком оригинале) он воспроизводит сначала в Гданьской оде, а затем повторяет во второй иоанновской оде 1741 года (ср.: «Где в труд избранный наш народ»; «К трудам избранный наш народ» [Ломоносов VIII: 19, 47]). Действительно, именно в этом переводе Тредиаковского мы обнаруживаем первые на русском языке убедительные образцы одической баталистики, искусно совмещающей натуралистический и эмблематический планы (ср. «О коль бежит войско успешно! Не инак, как Орлы парящи , Морю, купно врагам трепещащи»; «Что ж вижу! льзяль то? Орля Сила! На брегах моря отдаленна Тыль крыла в Татар распустила? Ей, тя зрю, едва приведенна, Уж при неприятеле стала, Уж страхом их всех разогнала! Крепость еще зрит многу, Но уже себе покоряет, С поля збив врагов прогоняет, Отверзла к победе дорогу»; «Едва там Трубы замолчали, Как трубить СЛАВА начинает , Дабы все то в свете узнали. Весь в крови Татарин дыхает, Еще тела не погребенны , Прахом и кровью зачерненны, Уж Вестник на коня садится…»). Формула беспреткновенного, невзирая на любые препятствия, движения воинов-орлов, которая еще не раз будет повторена Штелиным и отзовется у Ломоносова, также в первый раз является здесь (ср.:« Чтоб неприятеля сыскати, Тебе то места непроходны , Что другим в прямый путь ступати. Горы, долы, земли безводны, Леса не могут ли валити Орли Полки и проходити?»). Опыты аллегорико-эмблематической баталистики встречаются, впрочем, и в других одах Штелина (ср. в оде на день коронования того же 1736 года: «Дикия стада как птиц, хищны что зовутся, / По воздуху то летя, то в лесах мятутся, / Ищут пищи те своей, но все улетают, / Паряща Орла когда над собой узнают; / Зверски так полки татар, хищные народы, / АННЫ от Орлов бегут, той боясь породы» (Штелин 1736b).

Ода была переведена Тредиаковским девятисложным силлабическим стихом, что позволило ему передать не только динамизм стихотворного синтаксиса оригинала (деление на строки совпадает, как правило, с синтаксическим членением), но отчасти также (хотя и бессознательно) ритмику образца: около 40 (из 160) строк перевода могут читаться (при некоторых вольностях ударения) как ямбические строки с женской рифмой (ср.: «…Спешите Россы в труд избранны, Где Дон сечет землю потоком, Текущ по полям, что пространны»; здесь и в цитатах выше условно ямбические строки выделены курсивом). Предположение, что Ломоносов мог отчасти «расслышать» эти ямбы в переводе Тредиаковского, выглядит тем более вероятным, что в «Письме о правилах российского стихотворства» он «услышал» ямбы в первых строках французского текста «Оды на взятие Намюра» (Ломоносов VII: 13); подтверждает его косвенно и упомянутая цитата. В свою очередь, такое предположение проливает дополнительный свет на причины, по которым Ломоносов настаивает на полноударности одического ямба: для поэтического слуха 1730-х годов четырехстопный пиррихизированный ямб с женской рифмой был слабо отличим от хорошо знакомого девя-тистопника. (Среди примеров «бессознательного ямба» у Тредиаковского укажем также на первые строки его перевода оды Штелина «при начатии 1736 года»: «Поставивший звездам пределы! / Землю воздухом окруживший! / Ведущий везде вещи целы! / Все изобильно породивший!» [Штелин 1736а: 1], – предвосхищающие ритмико-синтаксические модели зрелого Ломоносова середины 1740-х годов).

Разумеется, ломоносовский одический ямб был «калькой» с немецкого, однако услышать его по-русски Ломоносову, по всей видимости, помогли переводы Тредиаковского, в которых под давлением оригинала и отрывистого синтаксиса, заставлявшего подбирать короткие слова, силлабика местами «сбивалась» на ямб. Ломоносову оставалось лишь отказаться от первого короллария «Краткого способа» Тредиаковского, согласно которому «все речения единосложные» являются долгими, чтобы добиться той свободы, которую давали немецкому ямбу артикли и местоимения (Ломоносов VII: 12; Тредиаковский 1735: 4).

Весьма вероятно, что Ломоносов знал от Юнкера (с которым он общается летом 1739 года во Фрейбурге) о спорах вокруг опытов Тредиаковского в пиндарическом жанре в русско-немецком кругу петербургских литераторов, и в этом смысле хотинская ода предстает нам как завершающая реплика в этой дискуссии, начавшейся не позже лета 1733 года (ср.: Алексеева 2005:125–128,151-153).

4

Вполне отчетливые связи с петербургской немецкой панегирической одой прослеживаются и в следующем опыте Ломоносова – оде на день рождения Иоанна Антоновича (август 1741 года). Сама композиционная форма ее – монолог «веселящейся России» – повторяет прием, введенный в Петербурге в моду Штелиным.

Первая петербургская ода Юнкера была написана от лица «Времени», что отражало горацианскую установку его од. У Штелина «монологическая» форма оды непосредственно связана с внелитературной панегирической практикой. Так, его ода на новый 1736 год начинается словами: «Послушай, о ПРОМЫСЛ дел дивных! Что искренняя ревность вещает»; весь следующий затем текст представляет собой речь Искренней верности, обращенной к Промыслу (Штелин 1736а: 1). На фейерверке, сочиненном к этому случаю, была изображена Анна в полный рост и стоящая перед ней на коленях Россия, которая освещается сходящим на Анну сиянием (ПВ 1736, II: 7–8). Однако для следующего праздника – дня рождения императрицы – к этому времени был уже представлен проект фейерверка, где Россия в женском образе зажигает жертвенник, а Общая радость и Любовь всего государства сыплют фимиам, в то время как Промысл божий добавляет к 42 звездам 43-ю (Материалы АН II: 847). Этот проект был частично реализован – без фигуры Промысла и звезд – однако первоначальный план дает представление о той аллегорической рамке, которая отразилась в композиции штелинской оды (речь Искренней верности перед лицом Промысла). Наконец, штелинская ода на день коронования того же 1736 года начинается со слов: «Самодержицы к ногам припади, Россия, / С пламенем неся любви почести драгия» – и представляет собой речь России к императрице, как бы воспроизводящей аллегорическую композицию описанного выше фейерверка на новый год (Штелин 1736b).

Что касается первой петербургской оды Ломоносова, то она также до некоторой степени отсылает к фейерверку, устроенному по случаю дня рождения малолетнего императора: на нем представлено было «молодое лавровое дерево, которое объемлет стоящая на коленах Россия, а сверьху освещается оно небесным сиянием с надписью: colit et expectaty то есть Почитает и ожидает» (Изображение фейэрверка 1741). Иными словами, такая форма оды была мотивирована хорошо знакомой современникам панегирической аллегорией.

5

Две центральные темы, которыми оперирует панегирическая пиндарическая ода, – темы войны и мира. Первая иоанновская ода Ломоносова начинается пространной аппликацией топоса «золотого века» («Нагреты нежным воды югом…»), задающего в пиндарической оде тему мира. И здесь необходимо отметить, что именно на аннинскую эпоху пришлась первая значительная волна разработки этой темы в русской культуре XVIII века.

Формирование топики «золотого века» в панегирической культуре 1720-1740-х годов – предмет специальной работы; здесь мы лишь наметим отдельные линии и этапы этого процесса (общий обзор проблематики «золотого века» в русской поэзии XVIII века см.: [Baehr]). Как акцентированная тема панегирической культуры, тема «золотого века» появляется в начале 1720-х годов после заключения ништадского мира. Здесь следует упомянуть канты Московской академии на вход Петра в Москву в 1721 году (подробнее о них см.: Либуркин 2000: 230–232), декор торжественных врат при возвращении Петра от Дербента (1722), фейерверк на наступление 1725 года (Сатурн летящий, из рога изобилия которого сыплются венки, короны и кадуцеи).

При этом уже кант Московской академии 1721 года дает убедительную экспликацию овидиевской трактовки темы. В этой трактовке, восходящей к первой книге «Метаморфоз», «золотой век» предстает прежде всего некоторым чудом Натуры: сближением противоположностей, например, времен года, нивелированных в «вечной весне», смягчением ветров и пр. Поэтому в панегирических инвенциях, в частности, в украшениях торжественных арок к прибытию Анны Иоанновны в Петербург (1732), аллегория Золотого века будет окружена аллегорическими изображениями времен года и ветров (ср.: «Четыре времена года с седящим между ними Златым веком во образе девицы, на корнукопию облокотившейся и венцы из цветов плетущей. В верху с правой стороны летит Восточный ветр, у которого из уст и с крыльев золотый с жемчугами смешенный дождь на землю сходит, а с левой Западный ветр, на различные цветы веющий» (цит. по: Тюхменева 2005: 243).

В панегирической поэзии начала 1730-х годов эта овидиевская трактовка золотого века дает оригинальную инвенцию, связанную с российскими реалиями. Дело в том, что именно в это время Россия (Петербург) – видимо, благодаря петербургским немцам – начинает осмысляться как северная страна (ср. в первой петербургской оде Юнкера: «О Тире Севера Великий, Что Петр и Анна создали толикий»). Инвенция Юнкера будет состоять в том, что явление императрицы рассматривается как чудо возвращения «сатурнова века», растапливающее льды Севера, в частности – освобождающее льдом скованную Неву. Ср. иллюминационные стихи Юнкера на прибытие Анны Иоанновны в Петербург: «Но лишь являлось, что нам темно нощи стало, / Ан Российское солнце тот час возсияло. / Светило мира ныне при сем лде и снеге / готовит, плоды полю, судам море, в беге, / Но наше солнце лучшу премену подает, / Что во граде движется в Неве пребывает: / Виват АННА Петербург что одушевляет» (ПВ 1732, XXIV–XXV: 127); его же стихи ко дню рождения императрицы 1734 года: «Все радуется ТВОЕ Государство, / Бесчисленными народами полно / Что от пояса земли горячаго, / До северныя обитают точки. / Берега Невы, льдом ли стиснены / И жестокими будто бы узами! / Однак издает и та веселяся / Торжества знаки, громкие звуки» (ПВ 1734, X: 38); также стихи по случаю годовщины коронации 1734 года: «МУДРОСТИ ТВОЕЙ лучи, такожде и сила, / За поларную звезду будут у искусных. / К победе натуры там, чтоб та ни чинила, / Паче же в пределах тех, что от льда хлад веют, / Плодные цветы наук уж зазеленеют» (ПВ 1734,XXXV: 142).

Первая петербургская ода Ломоносова начинается с перепевов этого мотива: «Златой начался снова век. Всегдашним льдом покрыты волны. Скачите нынь веселья полны» и т. д. (Надо сразу отметить, что и другая, вергилиевская трактовка темы «золотого века» как «августова века» – эпохи мира, благоденствия и тишины, наступающих после войны и треволнений, столь важная для Ломоносова, была вполне убедительно разработана в панегирической культуре 1730-х годов).

6

Находим мы в штелинских одах конца 1730-х годов аналоги и некоторых других тематических распространений первой иоанновской оды Ломоносова, в частности – образец поэтической гигантомахии, использованной Штелиным в качестве аллегории победы Анны-Минервы над турками (ПВ 1739,X–XI: 40–41). Разумеется, штелинское повествование никоим образом не является источником образности Ломоносова, однако именно в этой оде, которую Ломоносов, вне всякого сомнения, прочел по прибытии в Петербург, данная тема введена была в аллегорический тезаурус петербургской панегирической поэзии.

Несомненно отзывается опытом чтения штелинских од поэтическая генеалогия Иоанна Антоновича, развернутая в 12-15-й строфах первой иоанновской оды. Панегирическая тема русско-германского союза, заданная у Ломоносова формулой «Монарх наш – сильных двух колен», была актуализирована еще в торжествах по случаю бракосочетания Анны Леопольдовны и Антона Ульриха в июле 1739 года. На фейерверке по этому случаю представлено было «имя божие в сиянии, от котораго сих новосочетавшихся высоких особ соединенныя вензеловыя имена… освещаются, по обеим сторонам стоят притом Россия и Германия, в женском образе представленныя, с надписью СОЧЕТАЮ» (Изображение фейерверка 1739). Центральное место в композиции написанной Штелиным к этому празднику оды занимает генеалогическое «видение»: «Истории, откройте прежних веков завесу, и покажите мне высоких оных предков, которые до наших времен путь сим новобрачным особам приуготовляли! Я уж вижу. Коль светлые лучи с обеих сторон ко мне приходят». В действительности, большая часть следующего затем парада предков посвящена распространенной до глубокой древности генеалогии Антона Ульриха («В то же самое время отворяются там и две высокия скалы, в которых я Изенбрата и вас храбрых шесть Велфов вижу. Там является Генрих Лев, выходят Оттон и Магнус, из которых Оттон видит своего сына, владеющаго Цесарским престолом. Но кто там идет между торжественными побед восклицаниями? Не Генрих ли то младый и храбрый оный воин? А за ним между многими рядом следующими героями Август, которой своим особливым искусством как в военных, так и в штатских делах сему собранию придает новое великолепие и котораго по сторонам оба Альбрехта Фердинанда, то есть сын и внук, провожают. Последний из них, взяв своего сына Антона Улриха за руку, говорит ему: Поди ты в другую землю…»). Упоминает Штелин и Фредебальда, «которой вооружившись с Герулами чрез непроходимый Герцинской лес искал Римлян, и раззорял их земли» (ПВ 1739, LXI–LXII: 243–246).

На этом фоне ломоносовская генеалогия Иоанна Антоновича выглядит ответной репликой: кратко воздав хвалу обоим «коленам» и затронув знакомую уже нам тему превосходства предков Антона Ульриха над Римом в 12-й строфе, в 13-15-й строфах Ломоносов, напротив, разворачивает русскую линию генеалогии императора-младенца («Разумной Гостомысл при смерти…»). Как и у Штелина, краткий очерк начинается с глубокой древности, предшествующей становлению первой династии (Вельфов и Рюриковичей соответственно), «величие» и «младость» Игоря отзываются «младостью и храбростью» Генриха Брауншвейгского, а «дрожание» «пред ним» Царьграда уравнивает русскую династию с подвигами Фредебальда и притязаниями Оттона IV. Как и в предыдущих случаях, Ломоносов не подражает немецкой оде, но скорее «переписывает» ее, что вполне характерно для литературных взаимодействий в рамках поэтики «общих мест».

7

Однако внутренние связи оды Штелина и ранней ломоносовской оды не исчерпываются перечнем подобных перекличек. Чтобы почувствовать их жанровую близость, достаточно обратиться к двум переводам Ломоносова, выполненным в достаточно короткий промежуток времени: переводу оды Штелина на восшествие Елизаветы на престол (декабрь 1741 года) и переводу оды Юнкера на коронацию Елизаветы (апрель 1742 года) (Ломоносов VIII: 53–58, 69–80). Первый перевод выглядит вполне органичной частью ломоносовского одического корпуса, в то время как перевод Юнкеровой оды (той самой, которой уделил преимущественное внимание Л.В. Пумпянский) – очевидным эксцессом. Это связано не столько даже с размером – привычным четырехстопным ямбом у Штелина и александрийским торжественным стихом у Юнкера – сколько с тем, что, в отличие от медитативно-риторической оды Юнкера, ода Штелина – пиндарическая.

Отличием пиндарической оды, опирающейся, как известно, на концепцию одического восторга, является то, что она отказывается от рационалистического и риторического развертывания темы (этот жанровый образец отчетливо просматривается в коронационной оде Юнкера, построенной как перечисление «доброт» императрицы и параллельно развивающей программу образцового правления, основанного на идеалах умеренности, разума и государственного блага) в пользу экстрарационального постижения своего предмета посредством «умного видения» (мысленного зрения). Сквозь призму наглядного сравнения двух од, переведенных Ломоносовым, специфику «пиндарического» жанра панегирической оды нам следует, видимо, описать как сдвиг от риторики к репрезентации: основным «материалом» пиндарической оды становятся разнообразные картины и видения, представляющие читателю и выражающие в себе предмет оды. Именно поэтому пиндарическая панегирическая ода оказывается тесно связанной с тем тезаурусом эмблематических и аллегорических образов, которые формирует панегирическая культура (см. в связи с этим пионерскую по постановке проблемы статью: Von Geldern 1991).

Первая же строфа декабрьской оды Штелина-Ломоносова 1741 года («Какой утехи общей лучь / В Российски светит к нам пределы») отсылает читателя к традиционной эмблеме «луч солнца (Аврора), прогоняющий ночь (тучи)»; затем следует описание веселья муз на Парнасе, и для читателя той поры это тоже прежде всего зрительный образ. Вторая строфа вводит аллегорический персонаж – Надежду, которая обращается к ликующим музам («Но к ним надежда так гласит…»); Надежда изображалась обычно в виде женщины, опирающейся на корабельный якорь (см. например, коронационную медаль Анны Иоанновны, о которой будет сказано ниже); речи аллегорических персонажей, восхваляющих императрицу, – устойчивый элемент панегирических од Штелина и иллюминационных стихов Юнкера 1730-х годов. В 3-й строфе говорится о Божьем промысле, не совсем внятно переданном в русском тексте как «Опасность» («Опасность может впредь прозрить И тое все управить знает…, В сей день старалась то чинить, В чем счастья верх себя являет…»). Строфы 4–6 составляют описание портрета Елизаветы, где внешняя красота трактуется как проявление доброт и совершенств; при этом, подчеркивает Штелин, даже сокрытие имени и «покрытие себя» не позволяют «спрятать» эту внутреннюю сущность, которую выражают последующие Елизавете аллегорические фигуры Приятства и Милости («Изволь хоть где Себя прикрыть, Приятство будет там с Тобою и Милость вслед тебя ходить»). Таким образом, и здесь речь идет о своеобразных комментариях к портрету новой императрицы (описание не самого монарха, но именно его «портрета» для Штелина вполне характерный прием, см. «Истинное изображение… императрицы Анны Иоанновны» [Штелин 1738]), трактующих его с позиций «умного зрения». В 8-й строфе дана речь нового аллегорического персонажа: «Отеческой земли любовь Коль долго по тебе вздыхала…» Наконец, строфы 9-11 представляют и изъясняют картины переворота: Елизавета, возглавляющая гвардейцев с крестом в руках, а также толпа подданных, приветствующая новую императрицу криком «виват».

В целом, для понимания связи этих идей-образов необходимо обратиться к фейерверку, устроенному в день рождения императрицы. Здесь была представлена от удаляющегося облака небесная дуга со знаками года и дня рождения Елизаветы, внизу – Любовь к отечеству «с желанием вверх взирающая, произносящая поныне в тайне содержанной фимиам, наивернейших своих благожеланий», в середине – на светлом облаке Астрея (или Правосудие Божия промысла), принимающая щит и украшающая его короною с надписью: iura huic sua reddo diei – «давний долг сему дню» (ПВ 1741, IIC–CII: 399–400). В сочиненном Штелином описании фейерверка мысль его развита в прозаической форме: Штелин поражается Божьему промыслу, в этот день устроившему рождение Елизаветы к будущему счастью Российской империи, и хотя облик будущей императрицы, отмеченный величеством и милостью, ясно указывал на предначертание, а тайная склонность подданных, воссылавших сокровенные молитвы о «высочайшей Императорской Дщери», то же подтверждала, но лишь теперь дивный и всемогущий Промысел привел к окончательному свершению свой замысел (Изъяснение фейерверка 1741)1-

Ода, как мы видели, фактически представляет вариацию этой аллегорической программы: «лучь утехи», прогоняющий тучи (Астрея на облаке, выражающая в фейерверке Штелина идею Божьего промысла), сияние его падает на гору Парнас с веселящимися на ней музами, ниже в центре – портрет Елизаветы, который поддерживают (окружают) фигуры Милости и Приятства; ниже по сторонам две (коленопреклоненные) фигуры – Надежды России и Любви отечества, обращающие к портрету свой взор; по сторонам две исторические картины – 1) Елизавета с крестом предводительствует гвардейцев, 2) ликующие подданные приветствуют императрицу. Такое аллегорико-историческое видение восшествия Елизаветы на престол Штелин вскоре воплотит (по заказу Елизаветы) в двух проектах реверсов для коронационной медали – «героического» и «исторического» (в терминах самого Штелина). На первом изображена на фоне восходящего солнца («утехи лучь») императрица, которую коронует Божий промысел, рядом коленопреклоненная женская фигура со щитом (Любовь или Верность России, на что указывает горящее сердце в ее руке), надпись гласит: «Промысл Божий чрез верных подданных». Эта медаль была выпущена к коронации; «исторический» проект реверса представлял Елизавету с крестом в руке, возглавляющую гвардейцев (медаль в память восшествия с таким сюжетом на реверсе удалось воплотить лишь в 1761ГОДУ [Штелин 1990,1:313–317,323]).

Как видим, штелинская ода представляет собой описание и распространение аллегорико-исторической панегирической инвенции, является своеобразной экспликацией ее содержания – Штелин дополняет здесь словом то, что может быть представлено зрению. Характерным для барочной панегирической поэтики образом элементы визуальной инвенции разворачиваются в цепочки смыслов, и подобно тому, как содержание эмблемы оказывалось неполно без девиза и подписиком-ментария, аллегорическая композиция нуждается в экспликации и в оживлении посредством слова ее статичных персонажей. Аллегория выступает здесь в качестве элемента, устанавливающего связь между визуальными и вербальными репрезентациями смысла, и обеспечивает таким образом синкретичность придворного панегирического спектакля.

Эта поэтика аллегории является важнейшим конструктивным принципом штелинской оды, ее наиболее важной сущностной чертой, понимание которой необходимо нам для дешифровки ломоносовской оды и понимания ее поэтики.

8

Для уяснения тех нитей, которые связывают поэзию Ломоносова с панегирической культурой 1730-1740-х годов и немецкой петербургской одой, необходимо – хотя и предельно кратко – указать на общую траекторию эволюции панегирической поэтики в послепетровское и особенно аннинское время. Панегирическая культура этого времени была удостоена гораздо меньшего внимания, нежели культуры соседних – петровской и елизаветинской эпох, однако именно в аннинское царствование были обозначены многие топосы имперской мифологии, которые окажутся совершенно принципиальными для всего XVIII века (различные варианты развития темы «золотого века», образ «Российской Минервы» и пр.).

Если попытаться в самых общих чертах охарактеризовать эволюцию панегирической стилистики в этот период, то главное, что бросается в глаза, – это наступление аллегории. Разумеется, аллегорика входила в тезаурус барочной культуры также и Петровского времени, однако центральное место в ней, безусловно, принадлежало эмблеме – именно в эмблеме заключено было содержательное ядро (консепт) панегирического приклада, в то время как аллегории выступали скорее в функции аранжировки главной темы.

Сдвиг вкуса хорошо заметен при сравнении двух фейерверков. На годовщину коронации Екатерины в 1726 году на фейерверке была представлена скала среди моря с вензелем Е в сиянии, на скале – корона, меч и скипетр, над ним – всевидящее око, транспарант гласил: «Светом и духом твоим укреплена» (Ровинский 1903:198). Композиция отсылала к важнейшей эмблеме петровского панегирического мифа («скала среди моря») и выражала идею неколебимой прочности правления (ср. вариацию темы в медали, приуроченной к окончанию дела царевича Алексея, проект которой был сочинен Феофаном Прокоповичем). Семь лет спустя фейерверк на годовщину коронации Анны Иоанновны 1733 года представлял грот в виде скалы из дикого камня на воде; на нем стояли фигуры Благочестия и Премудрости, державшие императорскую корону под надписью: «Во веки основана» (Краткое объявление 1733). Характерно, что и сама скала приобретает здесь более декоративный, опосредованный (аллегорический) вид («в фитильном огне грот, которой кажется вырубленному из дикаго камня подобный»), и к тому же уже не смотрится без аллегорических фигур, изображающих достоинства императрицы.

Сама коронация Анны Иоанновны в панегирическом дискурсе также была истолкована преимущественно языком аллегории. Фейерверк представлял корону под балдахином, а также, с одной стороны, фигуру Веры, фимиам на алтарь сыплющую (надпись: «Токмо Всевышнему»), с другой – фигуры Любви (зажженное сердце в руке держащей) и Правосудия, с подписью «Сими царствует» (Описание коронации 1730). Этот консепт будет окончательно кодифицирован в коронационной медали, где изображены были «Вера с крестом, Любовь имущая на руке и подле двух младенцев, надежда с якорем, подающие ея Величеству Корону, Скипетр и Державу» с надписью «Богом, Родом и Сими <т. е. христианскими добродетелями веры, любви и надежды>» (см., напр.: Штелин 1990:308).

В 1730-е годы панегирическая культура будет осваивать разнообразие барочной аллегорики; на фейерверках и триумфальных воротах появятся всевозможные фигуры со сложной иконологией: статуя Политики двуличная, Любовь всего народа, Дух Августы и Дух народа, Безопасность империи, Благодарность всего христианского мира и пр. К середине 1730-х годов планы фейерверков представляют собой уже целые аллегорические сценки. Так, в фейерверке на годовщину коронации 1735 года изображен Промысел Божий, подающий корону Премудрости, которая ее принимает и утверждает на Правосудии (ПВ 1735,XXXV: 132). А представленные от Академии наук планы для фейерверков 1736 года, в частности, предлагали следующие инвенции: 1) Храбрость возле стола с лавровыми ветвями, к ней подходит Время и подает новые ветви («имущему дано будет»); 2) Россия в образе Паллады, к ней приходят Щастье, Мудрость и Время и подают лавровые ветви (Материалы АН II: 846).

9

В инвенциях Штелина конца 1730-х годов аллегории будут разворачиваться в целые сюжетные концепты. Например, план фейерверка на начало 1738 года представлял «победу во образе бодрыя и вооруженныя жены, идущия путем чести под сплетеными из лавровых ветвей сводами… под ея ногами лежит сокрушенное Турецкое и Татарское оружие, по которому она идет из ворот 1737 года, и оныя одною рукою запирает, приближаясь к воротам 1738 года, которыя она ключем, как знаком силы, отворяет» (ПВ 1738, III–IV: 15–16). В свою очередь, в оде к этому случаю Штелин развивает аллегорическую картину, нагружая ее новыми аллегорическими деталями, которые не могли уместиться в план фейерверка («Зрит ТВОЯ победа прошедшего года торжественныя врата / Отверзающая новыя себе сего года врата такожде торжественныя / За нею следует верность наша… Огнь, который в руках у победы, / Не токмо пожигает Крым, / Но и Историю народам просвещает, / И человекам новыя показывает земли. / Чрез сие География до Истинны доходит /.. Но что за сладость чувствую? вижу, что желания исполняются: / Идет встретение

Промысл божии в новый год. / И приносит ЕИ новыя благополучия и победы» [ПВ 1738, V–VI: 18]).

Однако для понимания дальнейшего развития поэтики пиндарической оды особенно важным представляется не столько наличие прямых описаний и распространений планов фейерверков в штелинских одах, сколько принципиальная тождественность образного строя оды и визуального ряда панегирической культуры. Яркие образцы такого рода словесной живописи дают штелинские оды рубежа 1739–1740 годов.

Так, например, ода на мир с Портою (1740) разворачивает перед нами композицию, в которой участвуют Анна Иоанновна и богиня мира Ирене: «Внемлите народы, что говорит Анна… Сильным ея словом запечатлеваются твердою печатью на вечныя времена Марсова и Янусова храма двери, и тем же словом отворяются вереи храма мира, из котораго Ирене в своем сиянии выходит». Вторая строфа представляет собой обращение к Ирене: «Здравствуй, прекрасный залог неба! Здравствуй начало златых времен! Здравствуй мать всякаго благополучия и хранительница земель и народов… Прииде и рассыпь лист твоего масличнаго древа на наших границах <… > Наступи на сокрушенныя неприятельския знамена, и даруй нам оное спокойствие, к которому тебе путь орлы приуготовляют. Ты уже идешъ ; я стану молчать. Теперь говори ты» (ПВ 1740, XXXIII–XXXVI: 130–133).

Нет никакого сомнения, что ода эта должна учитываться в ряду претекстов знаменитого начала ломоносовской оды 1746 года («Царей и царств земных отрада…»). Однако важной представляется не столько констатация определенной соотнесенности этих фрагментов, сколько интерпретация этой соотнесенности. У Штелина мы видим некий театр аллегорий, описывающий потенциальные (или реальные) проекты панегирических инвенций, в то время как у Ломоносова, фактически также описывающего встречу богини мира и императрицы («Прияв тебя облобызала..»),пружиной развертывания темы становится колебание между метафорическим и аллегорическим толкованием центрального «термина» (см. об этом: Рогов 2006: 75–77). Штелин, для которого проект фейерверка, реверса медали или декора триумфальных врат являлся, безусловно, главной специальностью, видит в оде скорее комментарий, дополнение к нему; его оды являются поэтическим переложением его же прозаических описаний фейерверков, как это мы видели при разборе оды 1741 года, и функционально им тождественны. Описывая героическую генеалогию Антона Ульриха, которая вроде бы подана в оде как энтузиастическое «видение», Штелин в одном месте вдруг упоминает картину «второй салы», из чего следует, что его «видение» есть всего лишь экфрасис убранства торжественных зал, приготовленных к брачному торжеству («Сам уподобляется он Антириусу, которой как в другой сале видно, из Александрова войска до самой нижней Эльбы реки приходит…»

(ПВ 1739, LXI–LXII: 245). Штелин описывает в оде придворный спектакль, так сказать, в более совершенном виде, чем он мог быть воплощен в реальности. У Ломоносова пространство «умного зрения» автономно и полноценно, оно инспирировано божественным энтузиазмом, а не связано с практикой придворного спектакля; «аллегорический» и «исторический» план повествования не соположены, но скорее наложены один на другой.

10

Итак, как мы видели, петербургская панегирическая ода во многом задает или – если угодно – предвосхищает формальную жанрово-композиционную рамку ломоносовской оды, а также целый ряд ее устойчивых тем и мотивов, уже укорененных благодаря немецким петербургским панегиристам в формирующемся императорском мифе. Однако категорически неполным и неточным выглядит для нас в свете сказанного утверждение о «внелитературной» природе ее связей с ломоносовской одой. На первый взгляд, оды Штелина действительно являются посредующим звеном, позволяющим нам увидеть генезис ломоносовской образности в визуальной практике придворного панегирического спектакля. И в какой-то мере это так и есть. Однако новаторство Ломоносова состоит именно в том, что он как бы опрокидывает эту внелитературную образность внутрь текста; в результате штелинский экфрасис, т. е. описание визуального текста, превращается у Ломоносова в словесную живопись.

В упомянутой в начале нашего опуса статье Л.В. Пумпянский отметил точность характеристик ломоносовского стиля, данных Г.А. Гуковским («невероятные сочетания слов различных рядов значения, соединенные в картины без картинности» и пр.), но в то же время отверг предположение последнего о связи этого стиля со «спектаклем императорского дворца», категорически заявив, что опыт немецких панегиристов нисколько не приближает нас к пониманию основной черты ломоносовского «парения» (Пумпянский 1983:39-41; Гуковский 1936:14–16). В этом старом споре мы вынуждены встать на сторону Гуковского. Главное, что дала практика петербургских панегиристов 1730 годов Ломоносову, это не навык «комплиментарности», но опыт поэтики аллегории, перерабатывая и преодолевая который Ломоносов создает свои «картины без картинности», где «сочетания слов-представлений и слов-понятий» формируют, по выражению Гуковского, почти «заумный язык» (Гуковский 1936:46–47).

Примечание

1 Мотив «потаенной любви» к будущему монарху, явно отзывающийся интонацией штелинской оды («Надежда долго в тишине С желаньем на тебя взирала», «Отеческой земли любовь коль долго по Тебе вздыхала»), будет использован Ломоносовым в оде на тезоименитство Петра Федоровича 1743 г.: «Тебе Россия вся открыла, / Клянущись Вышняго рукой: «Я в сердце много лет таила, / Что мне достоит жить Тобой» (Ломоносов VIII: 105).

Литература

Алексеева 2002 / Алексеева Н.Ю. Петербургский немецкий поэт Г.В.Фр. Юнкер // XVIII век. СПб., 2002. Сб. 22.

Алексеева 2005 / Алексеева Н.Ю. Русская ода. Развитие одической формы в XVII–XVIII веках. СПб., 2005.

Гуковский 1936 / Гуковский Г.А Очерки по истории русской литературы XVIII века. Дворянская фронда в литературе 1750-1760-х годов.

М.; Л.,1936.

Изображение фейерверка 1739 / Изображеше онаго фейэрверка которой по… брачном сочетанш ЕЯ Высочества Государыни принцессы Анны… с свЪтлЪйшим князем и государем Антоном Улрихом… в СанктпетербургЪ 9 1юля 1739 года представлен был. [СПб., 1739].

Изображение фейэрверка 1741 / Изображеше и изъяснеше фейэрверка которой в высокоторжественный и всерадостный день рождешя… Великаго Государя 1оанна III… представлен был. [СПб., 1741].

Изъяснение фейерверка 1741 / Изъяснеше фейэрверка и иллуминацш, которые при торжественном празднованш высокаго дня рождешя… Велиюя Государыни Елисаветы Петровны… представлены были. [СПб., 1741].

Краткое объявление 1733 / Краткое объявлеше о великом феиэрверкЪ и той шлумшацш которыя Апреля 28. 1733… представлены были. [СПб., 1733]

Либуркин 2000 / Либуркин Д.Л. Русская новолатинская поэзия: материалы к истории, XVII – первая половина XVIII века. М., 2000.

Ломоносов I–IX / Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1950–1983. Т. 1-Х.

Материалы АН I-Х: Материалы для истории Императорской Академии наук. СПб., 1885–1900. Т. 1-Х.

Описание коронации 1730 / Описание коронации Ея Величества императрицы и самодержицы Анны Иоанновны… 28 апреля 1730. М., 1730. ПВ / Примечания на Ведомости. СПб., 1728–1742.

Пумпянский 1983 / Пумпянский Л.В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Л., 1983. Сб. 14.

Ровинский 1903 / Ровинский Д.А. Обозрение иконописания в России до конца XVII века: Описание фейерверков и иллюминаций. СПб., 1903.

Рогов 2006 / Рогов К.Ю. Три эпохи русского барокко // Тыняновский сборник. М.,200б. ВыП. 12.

Тредиаковский 1735 / Тредиаковский В.К. Новый и краткий способ к сложению российских стихов. Чрез Василия Тредиаковского. СПб., 1735.

Тюхменева 2005 / Тюхменева Е.А. Искусство триумфальных врат в России первой половины XVIII века. М., 2005.

Штелин 1736а / Всепокорнейшее поздравление, сочиненное одою к EIB AI по искренней верности и ревности… при начатии 1736 года, по искренней ревности и верности от Академии наук. СПб., 1736.

Штелин 1736b / Торжественный день коронования… Одою всеподданнейше прославляет Академия Наук. В СПб. Апр. 28 дня, 1736 года.

Штелин 1736с / Ода, которою преславную победу… оружием над крымскими татарами при Перекопе 20 майя, 1736 года полученную прославила Санктпетербургская Академия Наук СПб. 1736, июня 6 дня.

Штелин 1737 / Августейшее российския императорския короны сияние в торжественный коронования день… поздравительною одою… прославляет Академия Наук. СПб. 28 апреля 1737.

Штелин 1738 / Истинное изображение… императрицы Анны Иоанновны… в высокоторжественный день коронования ея имераторского величества 28 апреля 1738 года с всеподданнейшим поздравлением представленное от Императорской Академии наук. СПб., [1738].

Штелин 1990 / Записки Якоба Штелина об изящных искусствах в России. М., 1990. Т. I–II.

Baehr 1991 / Baehr S.L. The paradise myth in eighteenth-century Russia: utopian patterns in early Russian literature and culture. Stanford University Press, 1991.

Von Geldern 1991 / Von Geldern]. The Ode as a Performative Genre // Slavic Review. 1991. Vol. IV. P. 927–939.

Ирина Роднянская. Дни нашей жизни Современный опыт минималистского романа

Книга Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение» (М.: Эксмо, 2010) едва ли не единственная за последние годы вызвала в так называемом экспертном сообществе бурную реакцию не своими «идеями» (как, к примеру, «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой), а своей поэтикой. Она поставила читателя перед «проблемой авторского слова» (пользуясь формулой Мариэтты Чудаковой), чего в таком заострении не случалось чуть ли с переворотной эпохи 20-х годов прошлого века. Или случалось крайне редко.

Сам автор не без видимого (или напускного) смущения признается: «Моя книга абсолютно экспериментальная и трудно читаемая»1. Такой (или того хуже) она и увидена весьма опытными критиками, частью их: отсутствие смысла, оставляющее простор для сколь угодно многочисленных интерпретаций (С. Беляков); ленивые заготовки «душевного тунеядца», «паралич творческой воли» (Е. Ермолин); «внехудожественная проза» (Андрей Архангельский); «не роман, а неизвестно что» (К. Анкудинов). Но именно такая книга каким-то чудом оказалась востребованной для безотрывного чтения, даже «долгожданной», и с экспериментальной обочины включенной в премиальный поток. Причем различным остроумным объяснениям, что именно в прозе Данилова «цепляет», предшествуют растерянные признания: «Не знаю даже, почему книга читается с интересом» (С. Шаргунов), «.. сравнить это ни с чем не могу» (3. Прилепин). На Данилова надо «подсесть», войти в резонанс с авторской мелодией – так пишут и о других его вещах, о других находках, итогом которых стало «Горизонтальное положение».

Я из числа «подсевших», и мне хотелось бы на примере этой книги показать, чем «эксперимент с человеческим лицом» (так выразился о прозе Данилова один из ее ценителей) отличается от эксперимента без оного; как минимализм из авангардной жестикуляции может превратиться в средство полноценного художественного мессиджа, – и еще: как любая подлинная новость в искусстве ничего не «закрывает» своим появлением, ничего не начинает с нуля, а вращена в литературную эволюцию и черпает из нее зерна собственной небывалости.

«Горизонтальное положение» прочитано уже многими, и, не вдаваясь в неосуществимый пересказ, сообщу для предварительной ориентировки тех, кто еще не в курсе: это поденные записи за год (2009-й) автора (корректнее: автогероя), имитирующие дневник, но содержательно не являющиеся таковым. Каждая запись, пространная или немногословная, кончается одним и тем же: принятием «горизонтального положения» и сном. Рефрен не лишен многозначительности, и толкуют его по-разному. Слово же «бессонница» в записях отсутствует напрочь, и для кого-то это может служить дополнительным симптомом «паралича творческой воли» (ср. у Пушкина слова творца-Моцарта: «.. моя бессонница меня томила»). Однако в этой книге по-другому быть не могло, что станет ясно при более тесном соприкосновении с ней.

Новизна . Воспользуюсь определением минимализма, предложенным С. Чуприниным на основании «Лексикона нонклассики»: суть направления в том, что «художник сознательно ограничивает свое воздействие на объект, преобразуемый в произведение искусства, лишь самым необходимым минимумом»2. Допустим. Но здесь начинаются некоторые несообразности с примерами, которые принято считать для этого явления классическими. «Черный квадрат» Малевича, «Источник» Марселя Дюшана, «4/33"» композитора Кейджа, а при желании остаться в литературной зоне – «Поэма конца» Василиска Гнедова, представлявшая собой чистый лист бумаги с написанным на нем заглавием3. Конец фигуративности, конец ваяния, конец композиции, конец литературной речи! Примеры эти, однако, не клеятся к приведенному определению, всякий раз представляя собой не «минимизацию обработки» произведения, а жесты, манифестирующие полный отказ от былого искусства и принципиально не предлагающие ничего взамен. Это голая фиксация нулевой точки, за которой должно начаться – о! – нечто неслыханное; это посул (в случае Малевича – мистический посул), ничем в границах «жеста» не обеспеченный.

Валерия Пустовая4, увлеченная теоретизированием Владимира Мартынова, главы музыкальных минималистов на Руси, хочет дополнить именно этот ряд «Горизонтальным положением» – как своего рода «книгой молчания». Но сочинение Данилова – не «жест», а сам он – не Василиск Гнедов, у него иные эстетические задачи и другая ориентация в мире, он человек другого духа. Я бы назвала его «Горизонтальное положение» не «книгой молчания», а «книгой тишины»; разница в определениях зыбка, но ниже я постараюсь вывести ее наружу. Эффект от этой книги, от ее новизны я бы сравнила с реакцией современников не на Малевича или Кейджа (скандалы, впрочем, – неотъемлемая часть культурно-художественной хроники), а (отвлекаясь от соизмерений масштаба) на появление «Купания красного коня» Петрова-Водкина на выставке мирискусников или на выход в свет «Столбцов» Николая Заболоцкого: необъяснимое удовольствие от того, что противоречит источникам, откуда публика привыкла удовольствие черпать.

Минимализм – направление вовсе не лаконическое по своей поэтике. Даже Мартынов пишет о типичной репетитативности в музыкальных минималистских творениях, т. е. об ощутимой протяженности их. В. Пустовая замечает, характеризуя поэтику ГП (смиримся с этой аббревиатурой), что главное здесь – именно «упустить», – и основательно перечисляет то, что опущено: чувства, размышления, диалоги, переживания, оценки. (Далеко не всегда это «упущено» бесследно, но в достаточной мере, чтобы прием бил в глаза.) Однако в искусстве (в отличие от мани-фестантского «жеста») есть своя органика, свой закон Ломоносова – Лавуазье. И если что-то упущено, то что-то непременно добавлено.

Вот многое объясняющий казус, который привел Сергей Костырко, одним из первых рассмотревший в тогдашнем сетевом дебютанте серьезного профессионального писателя. Это запись Данилова в «Живом Журнале» – укор «педагогической несостоятельности» Татьяны Толстой, преподававшей creative writing в США. «Бездарная» (будто бы) девушка-студентка «столкнулась с неразрешимой проблемой: на протяжении десяти страниц ее героиня никак не могла <… > прибыть из пункта А в пункт Б. Она выходила из квартиры, запирала дверь спускалась на первый этаж шла в гараж, находила свою машину <… > и т. д. На призывы Т.Н. Толстой плюнуть на все это и просто сразу переместить персонажа в пункт Б студентка <… > говорила: „Ну как же, она же никак не может оказаться там, она же должна доехать“». Данилов целиком на стороне «глупенькой» девицы, по ту сторону океана самостоятельно открывшей его писательский модус отношения к реальности, и ворчит по адресу преподавательницы: «Какие-то рабфаковские курсы литературного мастерства»5.

К этому моменту он сам уже пишет точно так же: сплошное время и сплошное пространство. «Сплошное, тихое, медленное время, состоящее из событий» (повесть «День или часть дня»). И сплошное пространство Земли (у Данилова – всегда с прописной), пересекаемое вдоль и поперек преимущественно по однообразным, но порой неожиданным маршрутам. Каковой «сплошняк» составляет наверняка не меньше половины словесной массы ГП. Конечно, на то и литература, чтобы создать иллюзию такой «сплошности», невозможную в слове – параллельный жизни и синхронный ей хронометраж. Достигается это не одними повторами рутинных действий и поездок. А, к примеру, мелкими приметами процесса доставки себя из пункта А в пункт Б – деталями, имеющими цель не характерологическую, а, так сказать, хронометрическую: «Продвижение по обледенелому тротуару. <…> Прибытие автобуса <…>Место у окна, хороший обзор» (разрядки в цитатах везде мои. – И.Р.). О маленькой удаче героя тут же забываешь; но мимолетная метка этой удачи отсчитывает пространственно-временной ход, замещая мысли и переживания «высшего порядка». Или – просмотр газеты «Спорт-экспресс», привычный для автогероя обряд. Читателю вроде бы ни к чему знать, что там написано; новости успели устареть. Но ведь поездка на метро от «Выхина» до «Пушкинской» не минуточку длится. И содержание читаемого, по любым романным правилам совершенно бессмысленное и неинформативное, расползается на две трети страницы. Как завороженные, мы миметически следуем за внутренним временем рассказчика, и это не надоедает, потому что он успел каким-то образом втянуть читателя в свою ситуацию. Как именно?

Здесь встает вопрос о самом рассказывающем, т. е. об источнике высказывания. Критика в один голос утверждает, что этот источник намеренно обезличен. Высказывание, дескать, объективировано настолько, что теряет своего автора. Рассказ о жизни языком протокола (С. Шаргунов); механическая фиксация потока жизни (Е. Ермолин); бесконечная песня акына, что вижу, о том пою (В. Емелин); вербальный фотоальбом (он же); описательный пунктир жизни (А. Рудалев); отсутствие «человеческого измерения происходящего» (В. Пустовая, – пожалуй, это наиболее радикальная, и притом одобрительная, констатация).

Доказательством, как правило, служит самая броская черта языка книги: отглагольные существительные вместо глаголов: последние ведь имеют нежелательную форму лица и числа, указывающую на субъект действия. В книге и впрямь ни разу не задействовано это пресловутое местоимение «я» – ни прямо, ни посредством глагольной формы; даже когда автору надобно помянуть себя в числе участников какой-нибудь компании, он находит обходной маневр, чтобы не вымолвить запретного слова. Номинативные обозначения происходящего6 окрашены то совершенно нейтрально: «Продвижение по обледенелому тротуару безымянного проезда»; «Петляние автобуса по улочкам города Люберцы», – то с обращенным на себя юмором: «лежание, отхлебывание, пережевывание, чтение, засыпание, просыпание, чтение, отхлебывание, пережевывание…» (кайф!). «Автор неустанно и с явным удовольствием лепит один к другому словесных уродцев <…> Я вижу в этом явную провокацию» (С. Беляков)7.

Данилов и сам подлил масла в огонь: «По-моему, задачей литературного письма является описание, а не высказывание идей»8. Между тем единодушное мнение насчет описательной «объективности» ГП и элиминации в нем субъекта как источника речи, на мой взгляд, опрометчиво. Описание (да хоть бы тургеневский пейзаж!) не требует «лепки словесных уродцев», для этого существуют «нормальные» литературные средства с достаточно скрытым – если нужно – присутствием повествователя.

Одна из разгадок приема Данилова, как он использован в ГП, состоит в том, что это способ передачи внутренней речи, беззвучной и даже не артикулированной, вдобавок сиюминутно включенной в процесс сплошного времени, без мемуарной дистанции, предполагающей отдельную, «оличенную» фигуру воспоминателя. Во внутренней безадресной речи «я» – не правда ли? – отсутствует; оно возникает лишь в реальном или виртуальном диалоге с неким «ты» или Ты («Это я, Господи!»). Номинативность письма в ГП – это нередко замена инфинитивов, которыми мы непроизвольно-бессознательно подкрепляем совершаемые действия: «миновать скользкое место», «дождаться автобуса» и т. п. Превращение же инфинитивов в номинативы нужно для имитации дневникового «дискурса». В тексте порой мелькает эта парность глагольных производных: «Собрать волю в кулак. Собирание воли в кулак».

И, главное, автор ни на минуту не дает забыть, что источник говорения здесь же рядом, под носом у читателя. Все эти: «А что делать», «Ладно. Ничего, ничего», особенно же знаменательное «Ох» – нотабене, распределенные по тексту так, чтобы не терять из виду, с кем именно проживается сплошное время, бороздится сплошное пространство: на первый случай, с живым человеком (с каким – успеется выяснить). С живым человеком, уже на формальном уровне обеспечивающим «человеческое измерение» квазиописательному тексту – репортажу о тихом труде жизни.

Однако это еще не все, что достигнуто «странным» лингвистическим приемом. Как следствие, источник сообщения раздваивается. Безличные предложения поставляют над внутренней речью некую инстанцию «провиденциального наблюдателя» (переиначу известную формулу Мандельштама). Это, так сказать, око самой жизни, без прямых религиозных коннотаций (хотя они не исключены). Это реликт детской подкорковой убежденности, что ты – не сам по себе, что есть еще внимательный очевидец, кому важны даже всяческие пустяки, с тобой приключающиеся. В повести «День или часть дня» Данилов открыл для себя эту раздвоенность между самонаблюдением и наблюдением «взиральника» (если воспользоваться словечком Хармса). Рассказчик пикирует на героя «сверху», из общего для них «сплошного, тихого медленного времени», и сливается с его личным временем, с тем, чтобы в финале покинуть его и взмыть со своим наблюдательным окуляром вверх, откуда персонаж видится песчинкой, растворившейся в толпе. В ГП такое двоение редуцировано, но оно все же ощущается – как залог кем-то заверенной значительности незначительного и важности неважного. У текста как бы обнаруживается «заказчик».

Говоря о бесчисленных анафорах, повторах и номинативных цепочках в ГП, Г. Дашевский справедливо замечает: «…проза Данилова открывает не бессмысленную механичность, а придающую жизни смысл ритуальность <… > Ритуал всегда адресован не людям, а, хотя бы условным, небесам, вот с этой условно-небесной стороны проза Данилова на нашу жизнь и смотрит»9.

Не с этим ли заданием «отчета» известным образом связан и «протокольный» язык ГП, в коем такой безглагольный синтаксис – узнаваемая канцелярская черта? «Несколько отстраненно-бюрократическая манера» (А. Рудалев) и в целом «чужое слово» – одно из главных орудий его слога. В манипулировании им Данилов противоположен Зощенко. Для Зощенко чужое слово было речевой маской, сквозь прорези которой он только и мог говорить «от себя»10. Для Данилова чужое слово – речевая «паранджа», поскольку то, что под ней скрыто, «адресовано не людям». Для отчета кому-то, до конца не верифицируемому, достаточно заполнить нужную графу: «некоторое количество белого сухого вина», «некоторый набор продуктов», «сильное замерзание верхних и нижних конечностей» – или почти насмешка над любопытством еще не приспособившегося читателя: «посещение одного магазина, покупка в одном магазине одного предмета». Строка в отчете не для вас заполняется, ваше дело – прилежно следовать за схемой дня, а не за ее наполнением. Не за жизнью рассказчика, а за процессуальностью ее.

Этот протокольный язык Данилов предпочитает бытовому, обыденному, непосредственному языку общения и описания. «Очень легко писать: „Луч солнца не проникал в его каморку“. Ни у кого не украдено и в то же время не свое», – цитирует Чудакова записную книжку Ильи Ильфа11. Данилов решает для себя этот вопрос опять-таки радикально-минималистски: он отстраняется от «компрометирующего стилистического ряда» (М.О. Чудакова) не «яркими образами, которые может вылепить автор» (из вышеприведенного интервью), не деавтоматизацией эпитета или метафоры, не остранением, а отстранением от коллективного носителя речи. «… Лето – это такое время, когда надо находиться на так называемом „воздухе“ или еще, как г о в о р я т, на „природе“»; сон в поезде – «так сказать, под звук колес»; «…или, как еще г о в о р я т, социалка». Характерно, что этот литтусовщик (на каковое времяпрепровождение в ГП уходит немало дней) не употребляет ни одного сленгового речения, даже совершенно невинного и обиходного (лишь раз я наткнулось на сказанное в сердцах «охренеть»). А есть фразы, в своем протокольном оформлении взыскующие перевода на «общерусский»: «Выпивание небольшого количества русского алкогольного напитка» – то есть пропустили (в Нью-Йорке) рюмку-другую водки. В конечном итоге автор способом такого (все-таки!) остранения дистанцируется не только от речевых обычаев, но и от коллективного сознания современников, и этот тишайший протест выявляет его как лицо, косвенно, но неуклонно оценивающее «реальность»12.

И все-таки время от времени повествователь как бы пробуждается от этой почасовой расстановки заместительных значков и без дураков обращается к описанию. В этом повороте его проза прежде всего ландшафтна (а он к тому же вооружен фотоаппаратом как профессиональный репортер-очеркист, но также и как любитель-фотохудожник). Его внимание описателя привлекает то, чем заставлена, разубрана, загажена Земля, и при всей пресловутой безоценочности его взгляда нетрудно догадаться, что он всякий раз живо небезразличен к «гению места».

Он оскорблен неблагообразием: «Выхино – довольно-таки отвратительное место <…> Нелепые кричащие вывески. На уродливом стеклянном павильоне вывеска – спиртные напитки, и тут же рядом – кредит» (спиваемся). Он чувствителен к неприметной прелести заглохшего и заброшенного; о его эстетике жаления, близкой к тому, что обнимается непереводимым (как утверждают) с русского словом умиление, не писал только ленивый14. Умиление это грустное, эстетизмом грусть не гасится (ср.: «Дрожащие огни печальных деревень»): «Фотографирование страшного, непередаваемо убогого двухэтажного деревянного домика…»; «Фотографирование квартала убогих старых деревянных домиков, очень живописные домики, убогие, перекошенные, заиндевелые». Даже попав в Нью-Йорк, он находит подходящие объекты созерцания – «приземистые небоскребики района Бруклин-Хайтс», мрачные невысокие высотки Кони-Айленда». Он захвачен запущенностью и запустением городских дебрей, руинированных, покинутых человеком, а потому свободных от суеты и таинственно опасных; дружеская «экспедиция» на Пакгаузное шоссе и в Лихоборы – главное и единственное приключение в книге, мальчишеский выброс адреналина, соприкосновение с чем-то, наверняка лишенным налета фиктивности. Он поражен людьми, выделяющимися из монотонного знакомого типажа. Скажем, отцом Алексием и матушкой Ольгой из северной глубинки. Дан конспект разговора с ними (вместо диалогов, которые текст ГП отторгает): «Религиозная индифферентность и бедность местного населения. Практически полное отсутствие какой-либо экономики. Традиционный поморский уклад разрушен. Но надо работать, надо работать, надо работать, хотя, конечно, тяжело. Да. / Матушка, Ольга Артуровна, говорит: ничего, ничего. Надо работать. Ничего». (Тональность этого речевого сгустка в точности совпадает с теми «ничего, ничего», «нормально», которыми подбадривает себя рассказчик, – унисон тут не случаен.) Он задет за живое бликами человечности там, где ее не ждешь. Учащиеся профессионального училища в той же Архангельской губернии «отчасти развращены современной цивилизацией. Они гыгыкают, ухмыляются и демонстрируют скепсис. За передней партой сидит особенно развязная девушка. <…> Речь заходит об абортах <… > Активистка движения child-free, энергичная брюнетка неопределенного возраста, говорит, что дети – это ужас. <… > Развязная девушка на первом ряду громко произносит: у меня сын, и я счастлива». Невозмутимый тон («описание», а не «чувства» и «идеи»), как бы незначащая заметка меж прочими мелочами спасает эпизод от дидактизма. Но его нельзя не запомнить.

Наконец, связанная с пересечением пространства и с ландшафтом сцена абсолютной мистической радости – спонтанная и «бесцельная» поездка летним вечером до Раменского и обратно на поезде-экспрессе «Спутник» (как в детстве тот же рассказчик катался туда-сюда на автобусе в Тушине – см. повесть «Дом десять»): «быстрая езда, проносящиеся мимо окраины Москвы и дачное Подмосковье, сосны, платформа Отдых, восторг, счастье»15. «Горизонтальное» это положение или «вертикальное»? Антитеза исчезает. Небо на Земле и Земля на небе. Проза Дмитрия Данилова отмечена такими моментами блаженного выпадения из времени, покоя и тишины («равнодушная радость», внезапно объявшая странствующего героя в повести «Черный и зеленый», и многое подобное). Благодаря им еще яснее понимаешь, что значительная доля записей в ГП представляет собой не требующий расшифровки «наружный шум» (Тютчев), претерпеваемый рассказчиком, «шум» в том смысле, в каком это понятие используется в информатике. И потому, что шум опознан им в суетной своей и неинформативной сути и не поглощает его внимания, книга эта имеет позитивный, целебный эффект: читая, научаешься говорить себе «ничего, ничего» – что посреди неутихающего «шума» часто бывает очень кстати.

Смысл . Итак, с «человеческим измерением» «горизонтального положения» все обстоит довольно-таки благополучно: минималистская поэтика ГП умеет не выпускать это «измерение» из виду. Но в чем оно – персонально – заключается?

Попытки определить лицо и диспозицию автора-героя критикой, разумеется, делались. Анекдотический «душевный тунеядец» Ермолина выскочил прямиком из господствующей журнально-критической манеры 1920-х годов (одна из статеек о любимце Данилова, Л. Добычине, называлась «Пустословие»), и это неплохой комплимент писателю, ибо невольно схватывает что-то важное и продуктивное в его генеалогии. Но вот – ряд взаимоисключающих попыток «очертить образ», принадлежащих симпатизантам. Любопытный казус представлен слезоточивой издательской аннотацией (должно быть, кто-то решил: так надо рынку) – она не только не улавливает тональность ГП, но еще и обрушивает на читателя сведения о герое, в книге отсутствующие и с ее тоном несовместимые: «Кто из нас ни разу не задумывался, что он лишний в мире? Проще всего впасть в уныние: для человека с временной регистрацией нет постоянной работы в Москве, но нужно кормить далеких родственников, болит тело и душа, а твои мысли о жизни никому не интересны <…>. Взять и принять горизонтальное положение – так ведь проще <… > существовать в мире модных и успешных ловцов удачи. Но слабый телом силен духом. Он сможет встать в полный рост и вновь ощутить дыхание жизни».

Тем не менее на особых тяготах существования (как на личной теме прозы Данилова) настаивает не только дурацкая (дурашливая?) аннотация, но и близкий к Данилову Евгений Чижов: «Мир существует только для того, чтобы наваливаться на автора всей своей тяжестью»16. Совсем иную мелодию расслышал С. Шаргунов: «Его проза исполнена благородного веселья и благочестивого достоинства. <…> Сразу вспоминаешь Лескова»17 (видимо, лесковский моральный климат). Наконец, Валерия Пустовая со свойственной ей решительностью заявляет: «Описание обыденности не сопряжено у Данилова с экзистенциальным бунтом. И герой его отнюдь не лузер <…> а счастливый человек. Экономически свободный (зарабатывает фрилансом), творчески реализованный (увлечение фотографией), профессионально востребованный, современный и образованный, умеющий извлекать удовольствие из своей образованности и знания новых технологий, верующий, то есть решивший для себя главные вопросы жизни, и, кажется, не одинокий. <… > Жизнь требует только того, чтобы ее проживали, терпеливо, день за днем, внутри нее. Дмитрий Данилов исключил все, что отвлекает нас от жизни: рефлексию и оценки, настроения и страсти, цели и мечты, а главное, „литературу“»18.

Портрет, мягко говоря, стилизован. И я (с понятной условностью) сказала бы – «буржуазен». Ибо только буржуа не подозревает, что помимо «экзистенциального бунта» есть многое другое, что мешает столь безмятежно наслаждаться собственным, часто мнимым, «счастьем»19. Только буржуа (как психологический тип) полагает, что верующий человек «решил для себя главные вопросы жизни», ибо когда мы оказываемся обладаемы верой («обладать» же ею невозможно), подлинные вопрошания лишь начинаются. Иначе всплывает пелевинское: «Солидный Господь для солидных господ», – герой ГП, по аттестации Пустовой, как раз такой вот солидный господин, заимевший в числе прочих удачных жизненных обретений и веру. Немаловажно и то, что составительница этого портрета крепко лукавит, когда называет фотографию областью «творческой реализации» героя. Он – литератор, и мысленно занят этим непрерывно, а в промежутках, оставляемых отнюдь не вольными хлебами free lance’a, занят этим физически. Более того, он литератор уже небезызвестный, свой среди своих, способный быстренько сняться с места ради фестивального или подобного цехового сборища, объявленного в другом городе. И он попадает на литературную встречу в США (буднично-скромно реагируя на это «везение») благодаря тому, что талант его замечен. Умалчивает же он о своих ежедневных занятиях писательством, потому что они и так совершаются у нас на глазах: «ни дня без строчки», без строчек, из последовательности которых слагается его монороман. (Впрочем, в финале он отдает наконец юмористическую дань самому процессу сочинительства: «Надо закачивать. / Пора уже. / Пора. / Постановка последней точки / Описание постановки последней точки. / Собственно, это все. Горизонтальное положение. Сон».) Нет, литература не пущена побоку…

В одном Валерия Пустовая как будто права: «Жизнь требует только того, чтобы ее проживали, терпеливо, день за днем, внутри нее». Хотя, что значит: «жизнь требует», кто она такая, чтобы «требовать», что за философски безответственное олицетворение? Тут не помешает споткнуться.

Не одна Пустовая, но и другие высококвалифицированные читатели ГП находят, что «горизонтальное положение» – это суммарная метафора авторской позиции по отношению к жизни. Распластывание по ней. Растворение в ней. Посюсторонность, исключающая метафизическую вертикаль. Готовность жить, даже не «полюбив жизнь прежде смысла ее», а просто приняв ее как данность (Ольга Балла).

Целая наука жить вне смысла, вне его поисков, отвлекающих от жизни как таковой. А то и апофеоз жизни как сна – то ли по Обломову, то ли по Кальдерону. Никто, кажется, не заметил, что и физически, и метафизически автогерой ГП пребывает преимущественно в вертикальном положении. И это вертикальное положение, следующее за восстанием от сна, равносильно самопринуждению.

Самопринуждение («принятие решения собраться с силами…», «осознание необходимости…») – лейтмотив лейтмотивов этой, действительно терпеливо проживаемой жизни. «Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте» – одно из прошений ектеньи, неслышно аккомпанирующее герою, предполагает как раз самопринуждение, от готовности к чему зависит исполнение этой просьбы «Начальником тишины».

Не стану говорить о том очевидном, что вся область вынужденной профессионализации героя – это принуждение себя к разномастной работе, отдельные этапы и перипетии которой нередко вызывают тошноту (отлов начальствующих для невнятных интервью, обработка этой писанины, кочевая жизнь командировочного), но в виде попутной награды за терпение позволяют извлечь радость из новых мест и встреч, удачных фотосессий, неожиданностей за поворотом очередного житейского маршрута. Не буду говорить и о том, что духовная практика героя, он же автор («обыкновенный православный христианин», как рекомендуется он в своем интервью), его церковная жизнь прихожанина и участие в таинствах сопровождаются теми же самыми «осознанием необходимости» и «собиранием сил»: «Принуждение себя к прочтению трех канонов и Последования к Святому причащению» (однажды Последование читается им в метро, а что делать, если не успеваешь?..20). Но даже и удовольствия не обходятся без самопринуждения в соответствии с законом поспешающей жизни: «Ранний солнечный осенний вечер, тепло, зеленая трава, неумелые бейсболисты, вопли тренера, здание средневекового вида в окружении зелени, хочется сидеть и сидеть здесь и не ходить ни в какой Гарлем и тем более в Бронкс, но надо, надо, надо выполнить принятое решение <…>» – и вернуться в вертикальное положение человека, не отлынивающего от своих намерений.

Топография книги: преодолевание всевозможных надземных и подземных проходов и переходов, взлеты и посадки самолетов и пр. – закрепляет в сознании читателя неизбежную дань «вертикальному положению» как условию ответственного бодрствования; так, «характерно высокие ступени чугунной лестницы» в нью-йоркском метро – рефрен продолжительного эпизода – обращены в поэтическую метафору необходимого усилия. Наконец, сопротивление болезни сустава, на время лишившей героя возможности находиться в вертикальном положении, самопринуждение к «ковылянию», описанное со стоическим юмором, – тут все та же необсуждаемая исполнительность , не оставляющая места для сколько-нибудь навязчивых ламентаций. «Нормально, нормально». Даже потеря работы, гибель уже затраченных на нее трудов (чувствительный, однако, удар!) отмечены скупой репликой: «Вот оно, значит, как» – да, «бунтом» здесь не пахнет… Прошивающее текст «ох.» (всегда без восклицательного знака, только с точкой) – сразу и кроткий вздох изнеможения, и вольный вздох облегчения. А финальный мятеж сочинителя («сколько можно!..»), из которого окончательно выясняется, что поденное писание ГП было самопринудительным зароком и одновременно отчетом провиденциальному «взиральнику», – этот шутейный взрыв, что называется, «утепляет образ».

Жизнь радостно-печальна, печально-радостна – и это единственно верный подход к ее «мистике». Рутинность и ритуальность в ее отправлениях неразъемно слиты, и оскомина от первого не губит таинственной музыки второго. Данилов переменил полюса привычной философической антитезы: вертикаль повседневного существования он сделал полюсом относительного , стоически или благодарно приемлемого, но не определяющего внутренний строй души; а горизонталь – полюсом абсолютного , расторжением уз самопринуждения, в котором проходит жизнь человека, не лишенного чести и совести. «Надо, надо, надо работать» – «Мы отдохнем». Созерцательная «каталепсия», в какую, хоть и редко, позволяет себе впасть его герой, означает попадание на эту вот «горизонталь», переживание этой внутренней тишины, здесь и теперь предчувствуемое исполнение обещанного.

Сразу в двух (уже цитированных) интервью Данилов подчеркивает свой статус свободного художника: «У меня писательство никак не связано с религиозными убеждениями, у меня эти две сферы разведены в разные стороны» (2008). «[На мои эстетические убеждения] абсолютно никак не влияет православие. В моих текстах нет следов чего-либо, относящегося к религии» (2010). Автор этих слов движим, конечно, опасением попасть в «компрометирующий стилистический ряд», опаской, которая с учетом современного литературного контекста представляется куда как оправданной. Духовная практика не должна своей буквой вторгаться в оригинальную художественную задачу и диктовать клишеобразные ее решения. Но, хочет автор того или нет, она не может не отразиться на ориентировке его героя. Минимизация «страстного» содержания душевной жизни, умолчание обо всем, что может разрушить внутреннюю тишину, уход от распри – с собой ли, с миром людей, – самоигральный юмор бытия, гасящий претензии незначительного на верховное значение, – то, что так рельефно демонстрирует свежая поэтика ГП, – имеет корень в духовной воспитанности повествующего. Ольга Балла сравнивает эту книгу с «Духовными упражнениями» Игнатия Лойолы. Лойола там или Феофан Затворник – не суть.

Факт в том, что автор спонтанно придерживается выработанного в себе духовного устава – той disciplinae clericalis , которую пытался начертать перед своими глазами ранний Заболоцкий.

Генеалогия . Дмитрий Данилов – в высшей степени самоотчетный литератор, склонный обдумывать ремесло прозаика. Разумеется, «Горизонтальное положение» – не самый подходящий плацдарм для такой рефлексии, но она проникла и туда. По ходу чтения романа С. Самсонова «Аномалия Камлаева»21 (и полуодобрительного-полуиронического его пересказа – не в правилах Данилова дурно отзываться о собратьях по перу) автогерой четко обозначает тот тип прозы, которому не намерен следовать: «Как это писателям удается писать вот такие романы – огромные, сложные, с переплетающимися сюжетными линиями. С глубокими идеями. Уму непостижимо».

Роман Самсонова принадлежит нынешнему мейнстриму. Роман Данилова – тому направлению, которое применительно к 20-30-м годам прошлого века современные исследователи стали именовать «второй прозой», или «прозой эн» (отправляясь от названия главного текста Л. Добычина – «Город Эн»; термин приведен А. Арьевым). Условия, когда возникла такая проза, имеют сходство с сегодняшними – ив социально-культурном, и во внутрилитературном отношении: это «распад культурного, авторитетного слова»22 и охватившее аутсайдерский сектор литпроцесса «отвращение к идеологизированной и корпоративной эстетике»23.

Сам Данилов охотно перечисляет своих учителей. Это старшие современники – А. Гаврилов и Ю. Мамлеев, в особенности же – отдаленный во времени Л. Добычин. В другом перечне – Хармс-прозаик (зависимость первых опытов от его манеры и трудное освобождение от подражательности24) и те же Мамлеев и Добычин.

Что касается Мамлеева, скорее это личная признательность мэтру, выказавшему одобрение и поддержку, чем родственность поэтик. Ю. Угольников справедливо замечает, что в даниловскую прозу «с трудом вживляются фантастические сюжеты», – мамлеевские по происхождению, эти трансплантаты попросту отторгаются, как в рассказах «Нина Ивановна» или «Девки на станции» (главная удача последнего – описание священнодействий водителя в кабине автобуса перед отправлением – от Мамлеева бесконечно далека). Всерьез же следует говорить о фигуре Добычина, перед кем Данилов благоговеет: «Это мой абсолютно любимый писатель всех времен и народов» (из интервью). В повести «День или часть дня» герой, находясь в смятении, открывает неназванную книгу на первой попавшейся странице и машинально читает опять-таки не названный, первый в добычинском «каноне», рассказ «Тимофеев»; причем целиком приведенный тут же текст рассказа намеренно не закавычен – можно сказать, присвоен, уроднён Даниловым. Читает и поражается: «Господи, как же это прекрасно, всего три маленьких абзаца, но как же прекрасно…»25.

С Л. Добычиным Данилов, сам того, быть может, не подозревая, находится в отношениях некой психодрамы, где тяги к собственной противоположности не меньше, чем узнавания родства.

Но прежде скажу о не опознанных самим писателем образцах, чтобы продемонстрировать его причастность к более широкому контексту давних поисков. «Обочинная» литература, не приемля официозный заказ на «красного Толстого», первым делом поставила под сомнение самое условность романного письма: «В романе описывается жизнь, там будто бы течет время, но оно не имеет ничего общего с настоящим, там нет смены дня и ночи, вспоминают легко чуть ли не всю жизнь, тогда как на самом деле вряд ли можно вспомнить и вчерашний день»26. Попытка же «правильного» романа, о чем упоминает в этой записи Александр Введенский, если и была им осуществлена, то оказалась утеряна. Сплошному времени со «сменой дня и ночи» пришлось дожидаться Дмитрия Данилова.

Кроме обэриутов, несомненно, проникших в арсенал даниловской поэтики27, есть еще одна литературная фигура, на которую Данилов вряд ли сознательно ориентировался. Это Борис Житков с его своеобразным движением в сторону минимализма – «секвестром» психологии, внутреннего мира персонажей. Роман «Виктор Вавич» во многих отношениях традиционен: с «яркими образами» и «переплетением сюжетных линий», как заметил бы автор ГП, – но внутрь этих «ярких образов» читатель не допускается:«… Он ворочал ими [мыслями], прикладывал, как большие каменные плиты, пока, наконец, мысли не складывались в плотный паркет». «Мир должен быть описан в зримых внешних проявлениях», – замечает о «Викторе Вавиче» В. Шубинский в статье с характерным названием «Последний русский роман»28 (вот сколько раз литература давала повод говорить о ее «последнем слове», за которым «молчание»!); «внутреннего монолога в этой прозе уже быть не может», ее автор «совершает перевод все этих „вспомнил чувства, охватившие его, когда…“,„ощутил до глубины сознания, что…“ – на язык, в котором есть только „взял“, „сказал“, „сделал“,„ударил“,„выстрелил“».

Еще ближе к опыту Данилова знаменитая детская книжка Житкова «Что я видел». Вот свежее впечатление ребенка-«почемучки»:

«Вокзал – это просто большой дом. Наверху часы. Папа говорит, что это самые верные часы в городе. А стрелки такие большие, что папа сказал – даже птицы на них иногда садятся. Часы стеклянные, а сзади зажигают свет. Мы приехали к вокзалу вечером, а на часах все видно. У вокзала три двери, большие как ворота. И много, много людей. Все входят и выходят. И несут туда сундуки, чемоданы, и тетеньки с узлами очень торопятся». Уберем авторитетные пояснения «папы», и получится почти то же, что у Данилова в ГП: «Железнодорожный вокзал – это всегда интересно. Здание вокзала – маленькое, одноэтажное. Скоро будет построено новое здание вокзала – большое, многоэтажное. Но пока пассажирам остается довольствоваться старым зданием – маленьким, одноэтажным. Здание вокзала до отказа заполнено пассажирами. <… > Много заскорузлых, корявых мужиков с мешками и сумками. <… > На железнодорожном пути рядом с вокзалом стоит поезд Новый Уренгой – Екатеринбург. Наверное, все эти люди хотят уехать куда-нибудь на этом поезде».

«… Это всегда интересно»! «… Герой Данилова фиксирует происходящее с наивной непосредственностью ребенка, впервые вышедшего на улицу», – невзначай подмечает Ю. Угольников сходство с «почемучкой». Дело, однако, не в наивности (Данилов, вопреки частым утверждениям, насквозь литературен, опосредован, и даже в «детском» пассаже не забывает о своем фирменном повторе: «здание маленькое, одноэтажное») – и, уж конечно, не в инфантильности. Неизбежное самопринуждение к процессу жизни было бы унылой обязаловкой, не сопровождайся оно живым бескорыстным любопытством, как в ней, в жизни, «все это делается». Скажем, описание пожарных учений в ГП заставляет вспомнить увлекательное изображение работы токаря по металлу в «Викторе Вавиче». Такие эпизоды поданы щедро, фактография и информация в них не фиктивны, на них не распространяются минималистские усечения («купил один предмет», «занимался этим и этим»). Они восстанавливают гармоническое соотношение между многозаботливой «вертикалью» и уклончиво-созерцательной «горизонталью». Такова в ГП дань забываемой ныне за давностью «литературе факта».

Вернемся, однако, к Л. Добычину – основному литературному «партнеру» Данилова сквозь десятилетия. Об этом загубленном советской жизнью, а к началу 1990-х «возвращенном» талантливом писателе в настоящее время существует обширная литература, но, если не ошибаюсь, интерес к нему исследователей преобладает над прямым влиянием на современную прозу. Данилов – один из тех немногих, кто просто не может без Добычина обойтись.

Главное, чему учился современный автор у своего печального предшественника, – это принципу умолчания, минимизации всего, что выходит за рамки феноменологии жизни. О повествователе-подростке «Города Эн» (еще одна книга, имеющая все шансы претендовать на роль «последней») А. Арьев пишет:«.. собственная его речь лишена реалистической коммуникативной функции, это всего лишь никому не слышимый внутренний голос, номиналистический зарождающийся глагол, речь-молчание»29. (Весьма любопытно замечание о глаголе, номинализацию которого как бы завершил Данилов своими «словесными уродцами»30.)

Вот как означено в «Городе Эн» одно из главных событий: «Этой осенью заразился на вскрытии и умер отец. До его выноса в церковь наша парадная дверь была отперта, и всем было можно входить и выходить к нам». Всё. Критик Данила Давыдов однажды назвал прозаика Дмитрия Данилова «продуктивным аутистом». Добычин скорее депрессивный аутист, но у меня нет сомнений, что в глазах автора ГП это лишенное не только эмоции, но и словесной мимики сообщение о событии, перевернувшем жизнь семьи рассказчика, является недостижимо образцовым уроком письма. У Добычина находим множество способов, говоря словоохотливо, не сказать ничего. Так, он подменяет портретные черты женщин их детализированным нарядом, чтобы сквозь наружное описание не просочилось что-то, отличающее их от «мертвой натуры» и ведущее к персонализации: «Бабкина, – француженка, – в соломенной шляпе с желтым атласом, полосатой кофте и черной юбке на кокетке, обшитой лентами»; «На ней была кофта из синего бархата с блестками, брошь „собрание любви“ и кушак с пряжкой „лира“». (Доведенный до абсурда гоголевский прием.) А вот и более близкий к Данилову способ намеренной неинформативности: «Все-таки, – говорила [маман] по дороге, – день стал заметно длинней» (реплика, равная междометию). «Настроившись критически, мы поболтали о боге» (вместо содержания – значок разговора, «галочка»).

Данилов научился у Добычина, внешне обходясь без «идей», «размышлений» и «оценок», передавать сиюминутный исторический колорит жизни. Недаром Г. Дашевский называет прозу Данилова «чем-то вроде прозрачного стекла, через которое мы видим свой собственный опыт». 2009 год в его «Горизонтальном положении» – не любой, на выбор, отрезок современности, а именно такой, по которому легко воссоздаются реалии конца «нулевых». То же – с прозой Добычина. Она признается «антиисториософской», занятой извечными шаблонными реакциями людей на неизменные константы жизни, на ее элементарную органику. Но это лишь одна сторона медали. Добычин пристально следит за сменой житейских декораций (цепочка «достижений прогресса» в его романе: надувные шины, потом кинематограф и еще что-то), как бы ни во что ее не ставя, но задерживаясь на ней неподкупно-отрешенным взглядом. «Блестел на колокольне крест, флаг над гостиными рядами развевался». Это сосуществование и смена идеологических парадигм, к чему люди приспосабливаются с прыткостью тараканов, не дает ему покоя. «Седьмого ноября во всех церквах будет торжественный молебен»; «– Не слышно ли, скоро переменится режим? <… > – Перемены не предвидятся, – строго объяснил Кукин. – И знаете, многие были против, а теперь, наоборот, сочувствуют. <… > Мать сидела за евангелием. <..> Кукин сделал благочестивое лицо» («Встречи с Лиз»). Воспитанный в церковном православии, Добычин, по мнению А. Арьева, сохранял «внеконфессиональную редуцированную религиозность». Не берусь об этом судить (по мне, вывод писателя из сравнения прошлого с настоящим: хрен редьки не слаще), но то, что он минимальными прицельными штрихами, избегая и сатиры, и откровенной грусти, на пространстве пятачка, «на расстоянии вытянутой руки» (Арьев), изобразил гигантский духовный слом времени, – несомненно. Когда время почти век спустя стало снова перекашиваться, переклиниваться в своих духовно-культурных чертах и свойствах, уникальный литературный опыт Добычина не мог не увлечь прозаика, ищущего соответственных этому сбою вокабул.

Данилов, однако, – антипод своего кумира и учителя. «Город Эн» – это идиллия без умиления и элегия без упоения грустью. Рутина жизни предстает у Добычина – ив романе, и в рассказах – оголенным, ничем не компенсированным уделом существования. Богослужебные обряды, похороны, которые (что отмечено исследователями) привлекают особое внимание писателя, не говоря уже о «советских» мероприятиях, будь то заседанье или гулянье, – опустошительно рутинны. Рутине противостоит разве что мечтательность («.. уедем жить в город Эн, где нас будут любить»), обреченная на разуверение и угасание. Общая тональность Добычина – брезгливость, не окрашенная жалостью, но пропитанная тоской. «Аутизм» Данилова отличается от «аутизма» Добычина как уединение от одиночества. Жалость и умиление, микшированные юмором и сдобренные самоиронией, гнездятся если не в строках, то между строк его прозы (так, его невозможно представить автором макабрического рассказа «Нинон», одного из сильнейших у Добычина). Рутина жизни компенсируется для него самим благодарным навыком к бытию, ритуализируемым в слове средствами, близкими к собственно поэтическим (анафоры, повторы, рефрены – о чем уже говорилось). И весьма принципиально, что Добычин строит свою прозу как «монтаж» отдельных кадров («дробный мир, где от человека к человеку, от предмета к предмету надо пройти целую пустыню» – А. Агеев), Данилов же, соответственно отказываясь от фабульных сцеплений, пытается воспроизвести «сплошное время» с его «днем и ночью», опровергая тем самым представление о бессвязности жизни.

Александр Агеев определяет прозу Добычина как «одну из немногих на советской почве более или менее адекватных реакций на кризис гуманизма». Полностью с этим соглашаясь, можно, вслед, охарактеризовать прозу Данилова, и в первую очередь «Горизонтальное положение», как попытку активно-оборонительной реакции на предельное углубление того же кризиса, кажется, уже достигающего дна.

Удалась ли эта попытка? К ней, с ее небанальным инструментарием, надо привыкнуть. Мариэтта Чудакова (называя при этом первостатейные имена) обнаруживает в прозе 1920-х годов возможности, которые, ускользая из объятий официально насаждаемой поэтики, удивляли современников, но потом не получали развития: это «антироман» – «мемуары нового толка: о текущем или едва протекшем времени, с оксюморонно-одновременной установкой и на литературость , и на факт»31. В наше время эта тенденция возрождается в виде оппонирования не столько классической или эпигонской романной традиции, сколько новому пласту (не худшей) прозы, который в одной псевдонимно-анонимной статье был удачно назван «фиктивным реализмом»32. Среди оппонентов «фиктивного реализма» Дмитрий Данилов – из числа наиболее радикальных.

А во-вторых, «Горизонтальное положение» по своей поэтике – предприятие неповторимо-одноразовое, не допускающее дублей. «Я не хочу быть штамповщиком однообразных текстов», – говорит писатель в своем интервью 2010 года. Удался ли посыл «Горизонтального положения», станет ясно в зависимости и от того, сумеет ли писатель подвести жирную черту под этим, насыщенным всеми его прежними находками, сочинением и сказать очередное новое слово.

Примечания

1 Книжное обозрение. 2011. № п. С. 3.

2 Чупринин С. Жизнь по понятиям. Русская литература сегодня. М., 2007. С. 315.

3 Василиск даже «исполнял» свою поэму с эстрады, сопровождая движениями руки; автор статьи о нем в словаре «Русские писатели, 1800–1917» А. Парнис как раз сопоставляет его акцию с придумками Дюшана и Кейджа.

4 Новый мир. 2011. № 7.

5 Новый мир. 2006. № 11. С. 200.

6 Этот прием освоен Даниловым давно, например, в рассказе «Более пожилой человек» – невероятно печальном, несмотря на все то же «объективное» и «неинформативное» письмо, якобы умалчивающее о «Важном»: «попытки завязывания шнурков, попытки попадания рукой в рукав».

7 Частный корреспондент. 2010.22 сентября.

8 Из интервью (Культура. 2010.7-13 октября).

9 Коммерсантъ Weekend. 2010. № 35.10 сентября.

10 «.. Зощенко заставляет увидеть за автором некое новое литературное право – говорить „от себя“ <…> но „не своим голосом“» (Чудакова М.О. Литература советского прошлого. М., 2001. С. 118).

11 Указ. соч. С. 141.

12 «Мужики, страдающие никотиновой зависимость ю», вопли напившихся алкоголя людей» (из повести «Дом десять»: грустное неодобрение, не переходящее – упаси Бог! – в осуждение курильщиков и пьянчуг.

13 Автобиографический момент: автор в «отчетный период» был слушателем богословских курсов в Московской духовной академии.

14 Писала однажды и я (Книжная полка Ирины Роднянской // Новый мир. 200 у. № 6).

15 Название платформы успешно переосмысливается: «отдых, восторг, счастье».

16 Русский журнал. 2011. 29 июня.

17 www.radiovesti.ru. 29.06.2011.

18 Новый мир. 2011. № 7. С. 189.

19 Данилов действительно освободил свой текст от «идей» и «рефлексий», под грузом которых рухнула бы сквозная, пустотная, словно трубчатые кости птицы, поденная модель проживания жизни.

Но это не значит, что он обходится без всего этого «груза» в принципе, что таково его декларируемое житейское правило. На страницах романа не уместилось то, что он сгоряча наговорил в своем интервью 3 . Прилепину незадолго до начала работы над книгой: «Будущее России мне представляется вполне безрадостным. Россия – кость в горле современного дьяволочеловечества, и оно не успокоится, пока окончательно не сживет ее со свету. При этом у страны практически нет ресурсов сопротивляться этому разрушительному давлению. Народ наш развращен и деморализован, вожди его слабы и беспринципны, темпы тотального оскотинивания просто ужасны. Выход мне видится только в том, что случится чудо Божие и те разрушительные процессы, которые длятся в нашей стране последние триста лет (! – И.Р.), вдруг приостановятся и направление вектора изменится. Вот и будем надеяться на чудо. Потому что люди ничего тут поделать не могут, увы!» (Литературная Россия. 2008. 5 сентября).

Да, не для ГП такие протуберанцы, но даже и там кое-что выходит наружу. 12 сентября – отъезд героя в Америку: «Такси оборудовано маленьким телевизором. Маленький телевизор показывает сериал „Бригада“. Мелькание неприятных лиц отвратительных персонажей сериала „Бригада“ на экране маленького телевизора. Произнесение отвратительными персонажами сериала „Бригада“ омерзительных преступных слов». Кто-нибудь ко многому привычный подумает, что автор паясничает. Нет и нет, это всерьез, – и «эстетизм» нарочитых словесных повторений серьезности не отменяет. (Я даже устыдилась своего терпимо-легкомысленного отношения к недурно снятой вещи.)

Можно ли быть «счастливым человеком», думая такое о состоянии своей страны? Да, можно, отрицательный ответ отдавал бы ханжеством. Но вот довольным человеком (довольствующимся «творческой реализацией» и пр.) – нельзя.

20 Ю. Угольников (Новый мир. 2010. № п) видит в конфессиональных отправлениях автогероя механическую обрядность, пустую, как и прочие рутинные проявления повседневности. Но безостановочность жизни интеллигентного горожанина не оставляет тут выбора, не выхолащивая при этом сути дела.

У меня однажды вырвалось: «Если подсуетиться, можно подготовиться к причастию», – моя собеседница долго смеялась над этой фразой.

21 Судя по откликам в печати, в том числе положительным, некий извод «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Признаюсь – сама не читала.

22 Чудакова М. О. Указ. соч. С. 133.

23 Арьев А. Добычин // Русские писатели 20 века: Биографический словарь. М., 2000.

24 Данилов параллельно с работой над ГП все же тряхнул стариной и выдал миниатюру в духе Хармса – «юо эпизодов частной жизни» (Союз писателей. 2010. № 12) – которая, в качестве минималистского жеста, могла бы иллюстрировать тезис В. Пустовой о «конце литературы» куда убедительней, чем ГП. С моей точки зрения, это неудача, родившаяся в минуту умственной праздности («бес попутал»).

25 Вот последний из этих «трех маленьких абзацев»: «Глотал он [студент Тимофеев] чай и жевал ситный задумчиво: что-то значительное, казалось ему, было в тех минутах, когда он сидел на крыльце и смотрел на мутноватое, сулящее на завтра дождь небо». Характерно, что знаток Добычина А. Арьев, соглашаясь с еще одним исследователем, трактует «Тимофеева» как «рассказ о несостоявшемся событии» (Новый мир. 1996. № 12. С. 200). Но в том-то и дело, что для Данилова и его героя здесь состоялось важнейшее жизненное событие – состоялось, пока Тимофеев с хозяйкой «сидели безмолвные и неподвижные, с глазами, устремленными на небо». Это тот просвет абсолютной тишины, который Данилов потом увяжет с метафорой «горизонтального положения».

26 Введенский А. Всё. М., 2010. С. 15.

27 Можно упомянуть ряд мелких сходств, например, сдвиг понятий к родовому от конкретно-видового: «покупка в магазине съедобных веществ» и пр. – поэзия Заболоцкого полна похожими примерами.

28 Октябрь. 2001. № 2.

29 Новый мир. 1996. № 12. С. 204.

30 В своей пионерской статье о Л. Добычине (Новый мир. 1990. № 7) Александр Агеев называет «выпяченный» добычинский глагол «нищим»: он не увешан многословными пояснениями и нарочито стоит не на своем месте: «Плот, скрипя веслом, плыл. За рекой распаханные невысокие холмы тянулись». «Золотой шарик на зеленом куполе клуба блестел». Глагол, будучи «выпячен», превращается в почти существительное: «Блеск золотого шарика на зеленом куполе клуба» (заодно в кратчайшей фразе изображена смена исторических времен).

31 Чудакова М.О. Указ. соч. С. 401.

32 Знамя. 2011. № 7.

33 Там же. С. 133. Удивительно, что то же самое слово употреблено современником Зощенко, поэтом Г. Оболдуевым в целях автохарактеристики: «А попробуй по жизни пространствуй / Странной переступью антраша». Вообще, множество нитей, связывающих между собой вольных или невольных нонконформистов той эпохи, еще не обнаружено.

К примеру, ранний рассказ Добычина «Кукуева» остро напоминает городские «обозрения» Оболдуева – та же тотальная невозмутимая ирония над комедией жизни.

Александр Соболев. Пишущая машинка в русской поэзии Заметки к теме

В 1916 году, рецензируя второе издания «Камня» Мандельштама, Гумилев использует нестандартное уподобление:

Его (Мандельштама. – А.С.) вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль. Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа1.

Выразительная метафора критика будет иметь существенные последствия: машинистка и ее инструмент, вместе и по отдельности, названные прямо либо обиняками, будут регулярно появляться в прозе и стихах Мандельштама – от простых упоминаний («Животный страх стучит на машинках <…>»2; «Клавишная прогулка по всему кругозору античности»3) до ключевых, хотя и не вполне прозрачных силовых точек в «1 января 1924 года»: «И где-то щелкнул ундервуд», «То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш – / И щучью косточку найдёшь», «Но пишущих машин простая сонатина – / Лишь тень сонат могучих тех»4. Вбирание и осмысление поэзией технического объекта в этом случае – как и в классически описанных случаях телефона5 и трамвая6 – представляет чрезвычайный интерес, хотя имеет и принципиальное отличие: пишущая машинка гораздо ближе и интимнее связана с творческим процессом как таковым. Собственно, появление машинки в писательском быту – первая (с момента изобретения бумаги) и последняя техногенная метаморфоза литературного церемониала; совершилась она почти мгновенно, происходила бурно и оставила многочисленные следы, предварительной ревизии которых и посвящена настоящая заметка7. В Россию дивное изобретение проникло в конце 1880-х годов; журнал «Нива», взявший за правило знакомить своих многочисленных читателей с новинками художеств, науки и техники, посвятил пишущей машинке маленькую главу в хронике:

Так называемая пишущая машинка есть механическое приспособление, дающее возможность оттискивать обыкновенный типографский шрифт (отлитые из металла буквы) на полосе бумаги, которая проходит под ним, навиваясь с катушки на катушку. Первая пишущая машинка была изобретена в 1855 году г. Фуко и с тех пор совершенствовалась различными изобретателями, из которых наибольшего внимания заслуживает Маллинг Ганзен и его пишущий шар. Это последнее изобретение было улучшено американцем Шольсом в 1867 году. Он устроил пишущую машинку с клавишами, которые прижимаются пальцами, как фортепианные. Каждой клавише соответствует особая буква шрифта, которая и опускается, если прижать клавишу. Машина устроена так, что буквы, одна за другой, в том порядке как берутся, ударяют в одно и то же место по проходящей под ними ленте с краской, прижимая ее к полосе бумаги, так же двигающейся, как и лента и следовательно оттискивают буквы на бумаге одну за другой. Педалью регулируется образование строк. Этот аппарат, с успехом применявшийся уже несколько лет в Западной Европе, дает более семидесяти слов в минуту, а если наложить друг на друга несколько рядов ленты с краской и бумаги, то он доставляет одновременно до 16 оттисков рукописи. Дальнейшим усовершенствованием этого аппарата является изображенная на нашем рисунке пишущая машинка Ремингтона, которая дает возможность, без большого навыка и напряжения, излагать свои мысли на бумаге по меньшей мере вдвое скорее чем рукописно; причем печатанное не только копируется обыкновенным конторским прессом, но и сама машина дает зараз 4–6 оттисков на обыкновенной бумаге, 10–15 на почтовой и до 30 – на шелковой. Процесс печатания производится ударами пальцев обеих рук о клавиши легко и свободно, печать ясна и отчетлива, и следовательно устраняет недоразумения, возникающие иногда при чтении разных, подчас весьма затейливых или неразборчивых почерков. В России машинами Ремингтона обзавелись уже: Государственный банк, некоторые министерства, правления почти всех железных дорог, многие торговые фирмы и проч. Склад пишущих машин Ремингтона находится в Петербурге, на Большой Морской, № 21, в магазине американских изделий Генриха Блокка8.

Как это часто бывает, европейский приоритет был оспорен отечественными умельцами: в разные годы предпринимались попытки улучшить механизм9 или видоизменить саму концепцию прибора10; несмотря на это, развитие получила именно первоначальная модель. Более того, товарная марка первопроходца на несколько десятилетий11 сделалась нарицательной, что породило ряд речевых новаций: не только восседающая за крупным механизмом барышня сделалась «ремингтонисткой», а иногда и «ремингтонщицей»12 (слово машинистка в это время еще зарезервировано за технически оснащенной швеей13), а сам процесс принял имя ремингтонирования14, но и получающийся в результате текст метонимически именовался ремингтоном.

К началу XX века машинопись прочно вошла в редакционный и писательский обиход, так что ремингтонная разборчивость манускрипта сделалась для большинства издателей непременным условием его рассмотрения15. Обратным эффектом этого явились две разнонаправленные этические новации: стало неловко посылать неперепечатанные рукописи16 – и одновременно правила хорошего тона побуждали извиняться за частное письмо, напечатанное на машинке: «Тебя не шокирует ремингтон? – уж очень я привык к нему. Но все равно – и чернилом целую тебя»17; «Нет, дорогой Валерий Яковлевич, я ничуть не „оскорблена“ вашей машинкой. Правда, такое письмо всегда кажется написанным „под диктовку“, что лишает его аромата интимности; – но, может быть, это консерватизм, старый взгляд на „письмо“ (независимо от его содержания, конечно, говорю я об „интимности“)»18. Актуализированное отныне противопоставление рукописного и машинописного послания (звучно выраженное Цветаевой: «Спасибо за письмо, хотя маленькое и на ремингтоне: люблю большие и от руки»19) заставляет и пишущего, и читающего отыскивать различия в содержании, инспирированные метаморфозами формы: «Константинушко, брат, – ты что же это – на машинке, как радиом жаришь? – или, просто говоря, машинку купил? – у меня раз в жизни на две недели была машинка, – так я тогда всем писал на ней, и все извинялся. Ты уж напиши от руки , и как – и что, не спеша, про новостишки, – а то куда-то мне от машинки холодок залез, – не хочу холодка»20; «Смотри – какая трещина в психологии: на машинке – «прекрасные места», пером – «скучно». Этак, пожалуй, переменится вся… идеология, ежели я стану всегда писать на машинке!! О, ужас!!»21.

Послушай, муза, плюнь на высь, —

Есть дело!.. Ну же, опустись:

Свалять нам надо, на заказ, —

Обычный святочный рассказ…

Не поднимай брезгливо губ,

Ведь даже Федор Сологуб

И Арцыбашев «Соломон» —

Сажают муз за «Ремингтон»…28

Во втором случае машинка захватывает власть над сочинителем, не только выбирая за него форму текста («А знаете, почему на Западе так распространен свободный стих? Потому что там пишут стихи прямо на машинке!»29), складывая за него недобрые заклинания («страшное халдейское слово КНАОГШЩИОПТИРАОГИМ, получившееся само собой на пиш. машинке»30) и изводя постоянными попреками («пишущая машинка <…> скороговоркой повторяла слово «то», приблизительно со следующей интонацией: «то ты пишешь не то, Тото, то – то то, то это мешает писать вообще»31). Отсюда происходит чрезвычайно распространившееся к концу 1910-х годов уподобление плодовитого писателя – пишущей машинке: «Обидно, что Бальмонт теперь всего на всего – Ремингтон»32; «Дмитрий Мережковский – известный боголюбец христианского толка, маленький человечек, литературная деятельность которого очень напоминает работу пишущей машинки: шрифт читается легко, но – бездушен и читать его скучно»33; «Вчера на сон грядущий я прочел ваши тоненькие книжечки. Вас интересует мое мнение? Во-первых, я скажу, что вы уже бегло пишете на «Ундервуде». «Ундервудом» я называю стихотворную технику. Научиться писать ритмически с акцентируемыми окончаниями не трудней, чем хорошо работать на пишущей машинке»34 и мн. др. Гораздо реже это сравнение манифестируется от первого лица: «Я ведь – ремингтоновская машинка. Записываю только то, что приходит. Что ж, им ремингтоновскую машинку-то показывать»35. Двойственная природа пишущей машинки определяет два противоположных метафорических ряда, по которым идет ее включение в образный строй русской поэзии. Первая череда ассоциаций, основанная на ее внешнем виде, – музыкальная. Начиная с первых, еще девятнадцативечных прозаических уподоблений («она имеет клавиатуру рояля, и с нажимом каждой клавиши на бумаге появляется соответственная буква. Есть виртуозы, могущие часа в полтора «разыграть» всего, например,„Евгения Онегина“»36), сопоставление машинки и рояля / пианино будет многократно эксплицировано в стихах:

Пером промчит он

По бумажным грудам

И завитушки

И завитушки цифр

Наследит.

Там девушка

За новым ундервудом

Как за роялем крошечным, сидит.

Она играет,

Но никто не слышит,

А гаммы рвутся,

Клавиши скрипят.

А ундервуд

Давно с одышкой дышит

От судороги

Бешеных сонат.

И гаммы вдруг

Запрыгали по скату,

И девушка

Взялась за бутерброд.

Та, что играла

Лунную сонату,

Вложила хлеб

И пять икринок

В рот.

Она нежна

К бетховенским причудам,

От клавесин не отрывает рук.

Ползут, как ноты, перед ундервудом

Последние счета в Хлебопродукт37.

Или:

Ни кухарка-де,

ни прачка —

ей

ни мыть,

ни лап не пачкать.

Машинисткам-де

лафа ведь —

пианисткой

да скрипачкой

музицируй

на алфа́вите.

Жизнь —

концерт.

Изящно,

тонно

стукай

в буквы «Ремингтона»38.

Или:

Мои часы летят за Ундервудом;

Отчетлив быстрых букв удар.

Передо мной бумаг летает груда

За экземпляром экземпляр.

И в стукотне машинки оживленной

Звучит непойманный мотив

Симфонии строительства вселенной

Своеобразен и красив39.

Или – с пунктирно намеченным сопоставлением:

Профиль, склоненный над Ундервудом,

Бледные пальцы на черной стали,

Каждый солнечный луч, как предвестник чуда,

Волнует сердце томящей печалью.

Смеется солнце сквозь серые шторы.

Удары клавиш быстры и четки,

Лишь иногда в деловом разговоре

Случайно брызнет дрожащая нотка.

Кто-то играет на верхнем этаже…

Дрогнули пальцы на черной стали,

Кто голодному сердцу сказку расскажет

О смеющейся солнечной дали?40

Или – с большевистской прямотой:

За окошком летят снежинки,

Но не трогает вас мороз,

Вы играете на машинке,

Как на клавишах виртуоз.

Все поэты поют о домнах,

О величье полярных льдин,

Только ваших рекордов скромных

Не воспел еще ни один.

Ни один еще не возвысил

Этих пальцев нелегкий труд,

Эту музыку букв и чисел…

И лирический «Ундервуд».

Туфли новые и перчатки

Я надену в пригожий час

И для «срочной перепечатки»

Принесу вам стихи о вас.

Вы положите жестом гордым

Ваши пальцы на «Ундервуд»,

И лирические аккорды,

Будто лебеди, проплывут.

Перед вами бумаги груда.

Ноют пальцы, но ничего!

Вы не пленница «Ундервуда»,

А властительница его41.

Во втором случае к сопоставлению побуждает наблюдателя не внешний вид прибора, но издаваемые им звуки. Вообще говоря, череда синонимов, которыми описывается шумовой фон машинописных работ, весьма впечатляюща: пишущие машинки грохочут42, стучат43, трещат44, щелкают45, чирикают46, барабанят47, стрекочут48 – и многое чего еще. В редких случаях производимым звукам отыскиваются параллели в живой природе: птичьи трели («на высоте, над самой головой полковника, трещала, как беспокойная птица, пишущая машинка»49), стрекот Ensifera:

Владеет Петербургом тишина,

Прошедшим дышат каменные груды;

И только из открытого окна

Трещат кузнечиками Ундервуды50

или – конский топот:

Он – вождь,

он – герой,

по крутому рву,

В кассу,

денжье копить.

Въезжает

на черном коне

«Ундервуд»

в стукоте букв-копыт51.

Как правило же, равномерный и дискретный механический шум ассоциируется с аудиальным воплощением хода времени:

Где гречневый дед – золотая улыба

Словесное жито ссыпает в сусек!..

Трещит ремингтон, что Удрас и Барыба

В кунсткамерной банке почили навек,

Что внук китовраса в заразной больнице

Гнусавит Ой-pa, вередами цветя…

Чернильный удав на сермяжной странице

Пожрал мое сердце, поэзии мстя52.

Выразительным апогеем этих метафорических рядов служит настойчивое уподобление пишущей машинки пулемету (к чему, вероятно, подталкивала и омонимичность конторского «Ремингтона» и популярной оружейной марки53). «Пулеметом стучал ремингтон, а ундервуд, как эхо, тарахтел в соседней комнате»54; «Пулемет алфавитного треска / Из-под женских проворных ногтей / Выливает в журчащих песенках / Монотонные нити затей»55; это же сопоставление демонстрировалось и с обратным вектором: «Не чернила, а кровь / Запеклась на штыке, / Пулемет застучал – / Боевой „Ундервуд“»56. Дополнительный план этой разновидности тропа придавал уже сложившийся в литературном сознании образ машинистки: существа виктимного57, социально угнетенного58 и чрезвычайно далекого от какой бы то ни было воинственности:

У маленькой Радости радужные крылья

Скрыты в черном траурном крепе,

Она любит разноцветные были

И служит в Районном Совдепе.

В ее глазах сердце тонет,

Как в мартовском бирюзовом закате…

От 10 до 4-х она пишет на Ремингтоне

В Первом Арбатском Комиссариате.

А потом возвращается Тверским бульваром

В холодном пушистом кружеве липок,

И отдается вечерним чарам

И слушает песни небесных скрипок.

Тихая радость, маленькая детка,

Когда же вспомнят, что ты крылата,

И распахнется душная клетка

Первого Арбатского Комиссариата59.

Или:

Машинистка —

пишмаш – инженю-кокет.

Красит

губки и щечки.

Зав

ежедневно

ей дарит букет.

Влюблены поголовно счетчики60.

Или:

МАШИНИСТКА

Под глазами мелкие морщинки,

И устало сжатые уста.

Шум в ушах от стрекота машинки

И в душе увядшая мечта…

Взгляд, порой задумчивый и кроткий,

Затаил глубокую печаль…

За стеною дребезжат пролетки,

Воздух чист и ясен, как хрусталь.

И лучи, как золотые шпаги,

Чрез окно, вонзившись в жесткий пол,

Золотят постылые бумаги

И конторский неуютный стол.

Прядь волос беспомощно и мило

Свесилась на детский белый лоб.

И маячит на листе уныло:

«Посылаем шесть бесплатных проб»…

Слишком нервно суетятся пальцы,

Отбивая цены на бензин, —

Этим пальцам подошли бы пяльцы,

Иль аккорды старых клавесин…

Не изящны рыжие ботинки.

Сильно ноют к вечеру виски…

И под стук докучливой машинки

Увядают грезы-лепестки…61

Или:

Анна Иванна с улыбкой во взоре,

На Ремингтоне стучала в конторе…

Стукала, стукала… Места лишилась

И… отравилась62.

Или:

Он был – инструктор в скэтингринке —

Джон Листер – тульский мещанин,

Она стучала на машинке

В конторе фирмы: «Штоль и сын».

Он был – блондин, она – брюнетка.

Он пил – шартрэз, она же – натр,

Его манила – оперетка,

Ее – Мариинский театр.

Она читала с увлеченьем

Все: и стихи, и – словари…

Он – ничего, за исключеньем,

Конечно, графа Амори…

На Невском, встретившись, сначала

Он ей – мигнул, она, грозя,

Его – нахалом – обругала

И вот: они, уже, – друзья!

И, через час, по коридорам

Их коридорные вели!..

………………………………….

Прельстил ее он таксмотором

И рюмкой скверного Шабли63.

Или:

Злая фея темной ночью,

Разорвав порфиру в клочья,

На крутой спине козла

Силой чар бесовских с трона

Прямо в лапы «Ремингтона»

Вас сюда перенесла64.

Или:

МАШИНИСТКА

Эх, это звание! Оно,

Не утаишь, окружено

Непривлекательною славой.

Кто, чтоб излить гражданский пыл,

Совучрежденья не корил

Его «бичом» – «советской Клавой»?

Да, защищать нелегкий труд

Вас изучивших «Ундервуд».

Вся ваша жизнь – сплошная чистка.

Кем отягчен разбухший штат?

Кто в волоките виноват?

Ну, натурально, машинистка.

Вас бессердечно доконал

Юмористический журнал,

Вас извели газет придирки.

Но, признаюсь, я вам не враг,

Копировальщицы бумаг,

Подчас не стоящих «копирки».

Я не придирчив. Пусть ваш вид

Провинциала удивит

(«Грим», маникюр, наряд по моде —

На полугодие в кредит) —

Он учрежденью не вредит

И… соответствует природе.

Кто виноват, как не она,

Что машинистка влюблена?

Кто не простит ее румянца,

Коль, обернувшись наугад,

Она встречает томный взгляд

Неотразимого начканца?!65

К началу 1920-х годов в смысловом поле пишущей машинки возникает новый мотив: производимая ей деперсонификация почерка, огорчительная для романтиков и желанная для алчущих анонимности66, настораживает временных узурпаторов власти, отчего происходит массовая конфискация и строгий учет67 потенциальных орудий преступления. Один из попавших под подозрение литераторов вынужден тщательно аргументировать свое нежелание расставаться с любимым инструментом:

В секцию полиграфического производства

На основании приказа учусопетрайона № 60, уведомляю:

а) у меня имеется пишущая машина фирмы Ремингтон.

б) фабр<ичный> № 24401 у тип № 5.

в) каретка малая.

г) шрифт закрытый , русский.

д) модель «Paragon» (одна из самых ранних); куплена в 1884 году.

е) неисправная: заскакивают буквы, но писать кое-как можно.

ж) Эрберг ( Сюннерберг ) Константин Александрович – профессор, декан, ученый секретарь Института Живого Слова; товарищ председателя Вольной Философской Ассоциации; главн<ый> редактор Театр<альной> Энциклопедии; товарищ председателя Научно-Теоретического отделения Института Театральных Знаний; писатель.

з) Международный просп. № 40/27, кв. 26. Тел. 81–89.

и) по роду деятельности машина эта необходима как мне лично, так и тем учреждениям, в которых я работаю, особенно Вольной Филос<офской> Ассоциации и Театральной Энциклопедии, где пишущих машин не имеется.

Канцелярия Института Живого Слова удостоверяет, что профессору ЭРБЕРГУ по роду его деятельности в качестве ученого Секретаря Института пишущая машина необходима.

Управляющий делами: <Подпись>.

Совет

Совет Вольной Философской Ассоциации сим удостоверяет, что машиной тов. председателя Ассоциации Конст. Эрберга Ассоциация пользуется для своих надобностей.

В новых исторических условиях значение пишущей машинки изменяется: частное обладание ею становится небезопасным, но навык машинописной работы для многих оказывается спасительным, поскольку бюрократическое устройство страны определяет постоянный спрос на услуги бывших ремингтонисток. Лишь в послевоенные годы новое поколение портативных машинок возвращается в обыденную жизнь – и под их многоголосый немелодичный треск в России устанавливается догутенберговский ход живой и не стесненной запретами литературы.

Примечания

1 Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 200.

2 Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем: В з т. М., 2010. Т. 2: Проза. С. 347 («Четвертая проза»).

3 Там же. С. 160 («Разговор о Данте»); здесь же, в комментариях Л.Г. Степановой и Г.А. Левинтона обсуждается вопрос о том, имеется ли в виду здесь клавиатура пишущей машинки или рояля (С. 545-54 6).

4 Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем: В з т. М., 2009. Т. 1: Стихотворения.

С. 137–139. Обширные параллели к этим фрагментам приводятся в работе: Ronen О. An approach to Mandelstam. Jerusalem, 1983. P. 297–301.

5 Тименчик ЕД. К символике телефона в русской поэзии // Труды по знаковым системам. [Вып.] XXII: Зеркало: Семиотика зеркальности. Тарту, 1988. С. 155–163.

6 Тименчик ЕД. К символике трамвая в русской поэзии // Труды по знаковым системам. [Вып.] XXI: Символ в системе культуры. Тарту, 1987. С. 135–143.

7 Из работ, касающихся этой темы, стоит отметить недавнюю статью К. Виолле «Писатели и пишущая машинка» (Языки рукописей. СПб., 2000. С. 21–37),в которой приведены обширные примеры взаимодействия человека и механизма и тщательно прописана история технической стороны вопроса. Ср. в отзыве рецензента (В.А. Мильчиной): «Любопытно узнать, как разные писатели по-разному воспринимали пишущую машинку: одни писали на ней с самого начала, а другие лишь придавали окончательный вид первоначальному варианту, написанному от руки; одни печатали с большим количеством опечаток (торопились) и ничуть этим не смущались, а другие эти опечатки старательно исправляли (статья Катрин Виолле «Писатели и пишущая машинка»). И что с того? Конечно, если бы автору статьи в самом деле удалось доказать, что «использование пишущей машинки влечет за собой значительные стилистические изменения», «трансформирует стратегию создания текста, его синтаксическую конструкцию», и показать, как именно это происходит, это было бы очень интересно» (Новое литературное обозрение. 2002. № 55. С. 391–392).

8 Пишущая машинка Ремингтона // Нива. 1887. № 43. С. 1074. Выбор места для ее продажи не случаен, владелец магазина Генрих (он же Юрий Иванович) Блокк (в разных написаниях – Блок, Блох) был известен своим пристрастием к гаджетам; ср. реплику завсегдатая его московского магазина: «В Москве – на Кузнецком Мосту – в те времена был магазин велосипедов, пишущих машинок (которые тоже <как и фонографы> только тогда начали появляться) и иных подобных приборов. Владельцем его был Юлий Иванович Блок – не имевший никакого отношения к тогда еще не известному поэту Блоку, но имевший отношение к московскому музыкальному миру: он был большой меломан, постоянный посетитель симфонических концертов, где у него были постоянные места рядом с С.И. Танеевым и графиней Софьей Андреевной Толстой» (Сабанеев Л.Л. Воспоминания о России. М., 2005. С. 115); ср. мемуар петербургского покупателя: «На Гороховой улице Генрих Блок продавал пишущие машинки. Я купил здесь ленту для моего „Ремингтона“» (Гумилевский Л. Судьба и жизнь. М., 2005. С. 35); монополия сохранялась и в XX в.; см., напр., в рекламных объявлениях, из номера в номер печатавшихся в журнале «Будильник» за 1900-й год: «Самую усовершенствованную из всех машин настоящую всемирно-образцовую РЕМИНГТОН модель 1900 № 7 и 8 можно приобрести исключительно у тов-ва Г. Блок».

9 Наиболее известная из них – «пишущая машина» (уменьшительный суффикс не применялся по отношению к этому монументальному изобретению) М.И. Алисова. В рекламной брошюре говорилось: «Изобретение это появилось впервые в 1870 году. Затем в продолжении трех лет г. Алисов трудился над усовершенствованием машины и, достигнув заметных в этом успехов, выставил ее на венской „всемирной выставке“ и позднее на устроенной в С.-Петербурге Императорским русским техническим обществом „выставке усовершенствованных механизмов и орудий“. Наконец, в 1876 году машина эта была выставлена в Америке на „Филадельфийской выставке“, где она обратила на себя особенное внимание публики и печати. <… > Машина эта не есть заимствование или усовершенствование какого-нибудь уже существующего прибора, но она представляет собой оригинальное и вполне самостоятельное изобретение, не имевшее никаких прецедентов, доказательством чему служат повсеместно полученные г. Алисовым привилегии на эту машину» (Пишущая машина М.И. Алисова. С приложением описания машины. СПб., 1878. С. 3). Она была не очень похожа на привычный нам образец, а действительно напоминала швейную, с которой и сопоставлялась: «Величиною она не более швейной со столиком машины, а вес ее может простираться, смотря по размеру, от 4 до 8 пудов». В рекламной брошюре особо отмечался темп работы («Средняя скорость работы на машине равна 6 о буквам в минуту, тогда как писец, копируя бумагу набело, проставляет от 40–50 букв в минуту»), скорость обучения («Работать на машине можно выучиться за несколько дней. Назначенные русским Военным Министерством писаря выучивались работать на ней в 6 дней, занимаясь только по з часа в день») и лояльная к пользователю цена: 320 руб.

10 Циолковский К.Э. Моя пишущая машинка. Калуга, 1928. Здесь единицей печати была не буква, а строка, алфавит представлял собой изысканное смешение букв русского и латинского алфавита и т. д.

11 Основной конкурент – «Ундервуд» – пришел в Россию к концу XIX в. Снискав превосходную репутацию («Лучше всего пишущая машинка, кажется, системы ундервуд. Прежде чем отдавать печатать, нужно спросить и систему машинки, а то есть ужасные, мелкие и мазаные. Отнюдь не красным шрифтом – лучше всего черным. Все это очень серьезно»; письмо Н. Клюева к А.Н. Яр-Кравченко, нач. осени 1934 г.: К биографии Н.А. Клюева последнего периода его жизни и творчества. (По материалам семейного архива Б.Н. Кравченко) / Публ. А.И. Михайлова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 г. СПб., 1993. С. 172), он, однако, потеснил пионера в этом сегменте существенно позже, к концу 1910-х гг. Десятилетием позже две основные марки пишущих машин воспринимались как равнозначные, что послужило фоном для юморески Дона-Аминадо «Роман пишущих машинок»: «Я не знаю, правда это, / Явь ли это или сон?.. / Мы стучали на машинках / Ундервуд и Ремингтон. / Он стучал на Ундервуде, / Я стучала на другой. / Он имел свою работу, / Я отдел имела свой. / Мы молчали и любили. / Мы любили… этот труд. / Мы молчали и стучали, / Ремингтон и Ундервуд», и т. д. (Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. М., 1994. С. 209). Другие торговые марки, рекламировавшиеся на российском рынке («Гаммонд» («Хаммонд»), «Континенталь» («лучшая по конструкции и прочности»), «Смис-Премьер», «Вильэмс», «Дэнсмор», «Бликенс», «Крэндель», «Франклин», «Глоб», «Бликенсдерфер»), подобного распространения (как минимум – в стихах) не получили; не исключено, что из-за просодической и рифменной бесперспективности.

12 «Александра Львовна вчера и сегодня ужасно много сработала. Чудная корреспондентка и ремингтонщица» (реплика Льва Толстого в записи Д.П. Маковицкого: Литературное наследство. Т. 90: У Толстого, 1904–1910. М., 1979. Кн. 4. С. 356).

13 Ср., напр.: «В эти мгновения Плясов вспомнил встречу с Маней и короткое знакомство с ней. Она была машинисткой, то есть работала в швейной мастерской на машине. Он встретился с ней на улице вечером под Троицын день, когда она, измученная десятичасовою работой, медленно шла домой с жаждой жизни, любви и счастья в измученном теле» (Зарин А.Е. Лето: Петербургская повесть. СПб., 1901. С. зз).

14 См., напр., в письме А. Белого к П. Зайцеву 20 июня 1928 г.: «Шлю на днях Вам „Армению“ (на 3 печ<атных> листа для „Красной нови“), – Вам потому, что, может быть, можно ремингтонировать (в 2-х экземплярах); дорогой, известите Санникова; и ремингтонируйте, если „Кр<асная> новь“ не перерешила в принципе напечатать; он – удался вполне ; переписано вполне четко (К<лавдия> Н<иколаевна> переписывала); если они удовольствуются рукописью, то можно не ремингтонировать; но (в случае I ремингтона) надо соблюдать ради ритма мои окончания; если пишу сочинен «ье», надо писать «ъе», а если «ние», то «ие».

Все наборщики и V2 ремингтонисток не соблюдают моих окончаний, калеча мне ритм» (цит. по: Зайцев П.Н. Воспоминания. М., 2008. С. 412). Одновременно существовали синонимы «отбить на ремингтоне» («Книга эта была ею <О.А. Добиаш-Рождественской> самой отбита на ремингтоне и затем литографирована» [письмо Д.С. Усова к Е.А. Архиппову от 19 сентября 1925 г.: Усов Д. «Мы сведены почти на нет…»: В 2 т. / Сост., вступ. ст., подгот. текста, коммент. Т.Ф. Нешумовой. М., 2011. Т. 2: Письма. С. 343]), «перестукать» («Варвара Николаевна! Перестукайте на машинке!» [помета неизвестного лица на рукописи поэмы «Ус» С. Есенина, адресованная жене Р.В. Иванова-Разумника В.Н. Ивановой: Есенин С.А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1997. Т. 2: Стихотворения (маленькие поэмы). С. 291; коммент. С.И. Субботина]) и т. д.

15 См., напр.: В мире искусств (Киев). 1907. № 2. С. 26 («От редакции»: «Просят гг. авторов присылать статьи по возможности писанными на пишущей машинке»). Уже к концу 1910-х гг. вынужденное обращение в типографию с рукописным оригиналом выглядело анахронизмом и влекло ожидаемые последствия: «Машинок для перепечатки у нас не было – наборщики набирали с рукописей. Многие из рукописей были малоразборчивы. Почерк Эренбурга оказался особенно недоступен наборщикам. Эренбург, увидев, как перевраны его стихи в альманахе, за голову схватился и стал ожесточенно исправлять чернильным карандашом ошибки» ( Миндлин Э. Необыкновенные собеседники. М. 1979. С. 13).

16 «Простите, что не напечатал на Ремингтоне: обратиться не к кому, нанять – денег нет» (письмо И.И. Тачалова к М. Горькому 15 декабря 1911 г.: М. Горький: Материалы и исследования. Л., 1934. Т. I.C. 430).

17 Недатированное письмо Л.Н. Андреева к Н.А. Чукмалдиной (Российский архив. М., 2001. [Т. XI]. С. 493; публикация В.Н. Чувакова).

18 Письмо З.Н. Гиппиус к В.Я. Брюсову от 22 апреля 1909 г.: Переписка З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковского, Д.В. Философова с В.Я. Брюсовым (1904–1906) / Публ. М.В. Толмачева; Коммент. Т.В. Воронцовой // Российский литературоведческий журнал. 2001. № 15. С. 217. Много лет спустя Гиппиус уточняла свое отношение к предмету: «А письма на машинке – их гораздо приятнее читать; вероятно, писать тоже; их только хранить нет заботы, как все, что не „fait a la main“» (письмо к Ходасевичу от 12 декабря 1928 г.: Гиппиус 3. Письма к Берберовой и Ходасевичу. Ann Arbor, [1978]. С. 95); эта этика просуществовала до второй половины XX в.; см. в письмах В. Каверина: «Извините, что отвечаю Вам на машинке, – что-то ломит руку» ( Каверин В. Литератор. Дневники и письма. М., 1988. С. 237) или Д. Максимова: «Простите, что пишу на машинке. Это неприлично, но у меня ужасный почерк» (Russian studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. 2000. Т. III. № 2. С. 456), а также выразительный анекдот про Т.Г. Цявловскую: «К Новому году Татьяна Григорьевна получила поздравление от четы Виноградовых, написанное на машинке. Оно начиналось – „Дорог…“, а далее от руки – „ая Татьяна Григорьевна“ – и вновь текст на машинке. Недолго думая, Т. Г. села за машинку и настучала: „Дорог… “ и тоже – „имя рек“ от руки. Не знаю, поняли ли Виноградовы ее насмешку» (Богаевская К.П. Из воспоминаний // Новое литературное обозрение. 1998. № 29. С. 140).

19 Письмо к Р. Гулю 4/17 января 1923 г.: Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 6: Письма. С. 518.

20 Письмо Б. Пильняка к К.А. Федину 22 ноября 1922 г.: Пильняк Б. Письма: В 2 т. М., 2010. Т. 1: 1906–1922. С. 511–512; об обсуждавшихся в кругу «серапионов» связях между текстом и формальной стороной его бытования см.: Чудакова М. Рукопись и книга. М., 1986. С. 108–109.

21 Письмо К.А. Федина к Н.С. Тихонову 8 августа 1928 г.: «Серапионовы братья» в зеркалах переписки. М., 2004. С. 475. Редкий пример положительных ожиданий, связанных с машинкиными резервами выразительности: «Не могу даже и ремингтоном изобразить, описать радость при Вашем сообщении, что Вы пишете обо мне статью. Я всегда мечтал об этом, и суждено сбыться моим „дримам“, английское слово „дрим“ – сновидение по-русски живет под паспортом сонливости, дремы, дремучего леса» (письмо Д. Бурлюка к Э. Голлербаху 8 апреля 1930 г.: БурлюкД. Фрагменты из воспоминаний футуриста. Письма. Стихотворения. СПб., 1994. С. 180).

22 Щадя долготерпение читателя, я отказываюсь от перспективных сопоставлений поэтических обликов машинистки и типографского наборщика, хотя портреты последнего – как и первой – и выразительны: «Мой неизвестный друг и брат, / Какие видишь ты картины, / Когда ложатся буквы в ряд / В рассказ причудливый и длинный» ( Грушко Н. Ева. Пг., 1922. С. 50), и сентиментальны: «Друг наборщик! Ты часто меня выручал / Без тебя кто бы песни мои увидал? / Как цветы полевые в безлюдной глуши / Все завяли б они в кабинетной тиши» (Сизов К. Стихотворения. Казань, 1903. С. 26); «Измучен, отравленный пылью свинцовой / Газетный наборщик за„кассой“ стоит… / Хоть ноги устали, в глазах уж рябит, / Но водит рукой он по „кассе“ сосновой, / И буква за буквой в „верстатку“ летит» (Крупнов А.Е. Стихотворения / 2-е изд. Одесса, 1903. Кн. 1. С. 99) и др.

23 Впрочем – к началу 1920-х гг. уже встроенной в технологический ряд и весьма в нем уместной: «Папирус сдержанный, торжественный пергамент / И строго деловой кирпич, / Сухой и ясный камень / И властный медный клич. / И щедрая ритмическая память / Рапсодов и певцов. / Полезный ремингтон, болтливая бумага, / Распутная печать / Из сонма всех бесов, рожденных в Вавилоне» (незаконченный набросок: Волошин М. Собр. соч.: В 10 т. М., 2004. Т. 2. С. 563). Заслуживают упоминания отношения самого автора с «полезным ремингтоном»: «Дорогая Александра Михайловна, ну вот видите последнее мое безумие: пишущая машинка, даже письма на ней пишу. Но это имеет свой смысл: необходимо научиться писать как можно скорее, т<ак> к<ак> правая рука от письма быстро устает и немеет. Если б мне пришлось рукой написать столько, сколько я должен был переписать за это время стихов, то у меня бы уже пальцы отнялись» etc. (письмо Волошина к А.М. Петровой 9 мая 1917 г.: Письма М.А. Волошина к А.М. Петровой 1911–1921 гг. / Публ., подгот. текста и примеч. В.П. Купченко // Максимилиан Волошин: Из литературного наследия. СПб., 1999. [Вып. II]. С. 157; благодаря образцовому комментарию мы знаем не только марку машинки («Смис-Премьер»), но и основные этапы ее жизненного пути: Там же. С. 158).

24 Письмо М. Цветаевой к П. Сувчинскому от 4 сентября 1926 г.: Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 6: Письма. С. 323; ср. сходные эмоции, выраженные в ретроспекции: «<С Ахматовой> говорили о Сологубе, его наследии (о том, как неверно оставлять вместо рукописей переписанные на машинке стихи) <…>» (запись в дневнике П. Лукницкого от 14 декабря 1927 г.: Об Анне Ахматовой: Стихи. Эссе. Воспоминания. Письма. Л., 1990. С. 165). Ср. игривое преломление того же мотива: «Игорь Северянин сказал, что он никогда не мог бы писать на машинке, что он должен видеть свой почерк, сочиняя стихи, что и бумага для них должна быть особенная – сиренево-фиолетовая. Вообще, добавил он, муза боится всяких машин, техники, фабричных труб» (Дейч А. День нынешний и день минувший: Литературные впечатления и встречи / 2-е изд. М., 1985. С. 283). Логического тупика эти чувства достигают в эпизоде, едва ли не выдуманном мемуаристом: «Горький на это сказал: – Вчера я иду домой. Вижу, в окне свет. Глянул, сидит человек и„ремингтон“ починяет. Очень углублен в работу, лицо освещено. Подошел какой-то бородатый. Тоже стал глядеть и вдруг: „Сволочи! Чего придумали? Мало им писать, как все люди, так и тут машину присобачили. Сволочи!“» ( Федин К. Горький среди нас: Картины литературной жизни. М., 1977. С. 98).

25 Порою образовавшийся любовный треугольник описывался травестийно: «Жутко во тьме, / Рублями звенят поцелуи, / Льнет проститутка / Блудить с моей музой, / Днем она стучит на„Ундервуде“ / В Гувузе. / Тьма лижет глаза черным языком, / Но я и ночью вижу. / Люди, люди!» ( Герасимов М. Черная пена // Кузница. 1922. № 9. С. 7–8); порой – лирически:

«К пишмашинке оба мы относились как к чему-то родному, одушевленному; еще бы: – ведь она была третьим сотоварищем в нашей творческой игре! – Недаром Ярославский в одном из стихотворений, вошедшем в сборник „л/я“ („Корень из Я“), шутя называет машинку второю своею женой… Бедная верная машинка!» ( Ярославская-Маркон Е. «Клянусь отомстить словом и кровью…» / Публ. и примеч. И. Флиге // Звезда. 2008. №. 1. С. 138). Имеется в виду следующее стихотворение («Машинка»): «Моя машинка мне почти – жена; / Я сердцем к ней с любви стекаю лона… / – Да, я влюблен… Какого же рожна / Мне и не быть в нее влюбленным? – / Вчера… Вчера она была больна / И был жесток я к мастеру-хирургу… / Отнес в починку я ее, накинув бурку, / И в полном здравии теперь она… / – Пощелкивает резво, шаловливо / Железной лапкою по валикину лбу, – / Звонки звонка умеренно крикливы / И лента ликвидировала бунт… / Я так ее люблю; моя жена… / – Другая… та, которая из ЗАГСа, – / – Два года с ней я в бричку брака впрягся – / Ты ревновать к машинке не должна… / Поэт всегда – слегка магометанин / И многоженство лакомо ему; / – Быть может этот брак с машинкой странен, / Но в сердце много суетливых смут… / Машинка мысль мою железом жадно тиснет, – / Ты эту мысль выграниваешь мне, – / И песня строк певучим соком брызнет / В бегущих рифм затейливой возне… / – Не верь, жена, лукавой лысой злобе, – / Игре стиха все жалобы равны! – / Ты и машинка – вы нужны мне обе, / Как двоеженцу две его жены!..» (Ярославский А. Корень из Я. Биокосмисты. Л.; М., 1926. С. 229–230).

26 Письмо В. Шкловского к Ю. Тынянову 4 марта 1929 г.: Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским / Публикация О. Панченко // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 197; ср. еще более выразительное антропо– или даже зооморфное уподобление литер машинки – сомкнутым челюстям: «Нас встретили захламленные помещения, заржавленные машинки, в зубах машинок торчали старые куски дореволюционных сценариев» (Наппельбаум И. Угол отражения. СПб., 2004. С. 143).

27 Письмо Ф. де Режиса (Philippe de Regis) к Вяч. Иванову 23 июля 1937 г.: Итальянский архив Вяч. Иванова. Опись 5. Картон 9. Папка 12. Режис, Филипп де. Л. 10-Ю об.

28 Агнивцев Н. Вы хотите? – Извольте // Сатирикон. 1913. 31 декабря. № 52. С. 3. Пристрастие Сологуба к машинописи и машинисткам (живое свидетельство которому – трехсотстраничная пачка деловой корреспонденции, посвященной найму последних: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. Ед. хр. 52) давно уже не было секретом для современников: «Пока же – делаю тоже усилие: беру окостеневшее перо и пишу длинное письмо (хорошо вам, вы все ваши чары на ремингтоне…) да еще диктуете, наверно!)» (письмо З.Н. Гиппиус к Ф. Сологубу от з декабря 1909 г. ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 183). Взятое наудачу письмо одной из соискательниц выпукло характеризует круг требований и пожеланий работодателя: «На машинке скоро писать не умею. Занятия я очень хочу получить постоянные. К праздникам отношусь безразлично, хотя, конечно, хорошо бы иметь 1 день в неделю свободный. <… > Относит, убеждений я должна сказать, что мои полит, убеждения довольно определенные, но они не могут помешать мне заниматься у литератора и другого толка, если… Хотела написать как-нибудь помягче, но скажу прямо. Если его убежд. не есть убежд. черносошея^ее-террористов. <…> Против того, чтобы быть летом босой, я ничего не имею. В деревне это очень хорошо, я люблю. Я думаю, вы говорите о деревне?» (письмо Л.И. Галкиной к Сологубу 28 мая 1908 г. ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 164. Л. 2–3). Из множества свидетельств о роли машинописных документов в его писательском быту приведем одно: «Была у него также своеобразная манера при чтении вслух своих только что вышедших из машинки листов как-то особенно их подвертывать» (Эрберг Конст. [Сюннерберг К.А.] Воспоминания // Лавров А.В., Гречишкин С.С. Символисты вблизи. СПб., [2004]. С. 236).

29 Реплика пожилого Маршака, переданная мемуаристом (Берестов В. Кленовый лист под подушкой // Я думал, чувствовал, я жил: Воспоминания о Маршаке. М., 1988. С. 435); один из самых знаменитых текстов, написанных по прямому указанию машинки, многим, конечно, памятен и так: «Вы требуетесь по обвинению в убийстве. Сегодня 27 ноября. Убийство и поджог. Здравствуйте, милостивая государыня! Теперь, когда ты нужен, восклицательный знак, где ты? Тело найдено. Милостивая государыня!! Сегодня придет полиция!!!»

30 Большухин Ю. Ползучие мысли // Опыты: Литературный журнал. 1958. Кн. 9. С. 80. Комический эффект от смешения машинописного текста с печатным и от словесного выражения физических дефектов механизма многократно отыгрывается в литературе: от Семена Исидоровича из «Пещеры» М. Алданова: «В той, берлинской машине почему-то не было ни вопросительного, ни восклицательного знаков; они потом проставлялись от руки, – выходило некрасиво» etc (Современные записки. 1933. [Т.] LI. С. 84) – до незабвенных «канцпринадлэжностэй в крэдит за счэт Правлэния».

31 Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 1999. Т. [2]. С. 421 («Защита Лужина»).

32 Письмо А. Бурнакина к И. Анненскому от 12 июля 1908 г.: Иннокентий Федорович Анненский, 1855–1909: Материалы и исследования. М. 2009. С. 516 (публикация А.И. Червякова). Этот отзыв предвосхищает распространенный анекдот, рассказанный, в частности, Одоевцевой: «Бальмонт пишет стихи почти без передышки и сразу начисто, на пишущей машинке – черновиков у него нет. Утром, выпив кофе, он, как полагается по его программе, настукивает три стихотворения, потом идет завтракать, а когда после завтрака снова усаживается за машинку, возле нее лежат уже не три, а шесть стихотворений – три из них нащелкала сама пишущая машинка, и он не знает, которые принадлежат ему, которые ей, и все их вместе посылает в редакции журналов» (Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989. С. 224). Надо сказать, что в писательском быту Бальмонта машинка действительно играла существенную роль: «Пишущая моя машинка весело стучит, и дней через ю-12 я надеюсь послать Вам рукопись новых моих стихов, „Светослужение“» (письмо Бальмонта к В.В. Обольянинову 19 января 1937 г.: Куприяновский П.В., Молчанова Н.А. К.Д. Бальмонт и его литературное окружение. Воронеж, 2004. С. 178).

33 Горький М. О белоэмигрантской литературе // Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1953-Т. 24. С. 337.

34 Мариенгоф А. И в хвост и в гриву // Гостиница для путешествующих в прекрасном. 1923. № 2. Страницы не пагинированы (отзыв о стихах Ричиотти и Полоцкого). Ср. также в предисловии Бур люка к книге стихов Хлебникова: «Хлебников не подобен поэтам, кои пишут на „пишущей машинке^ рукописи коих заключены в папки с золотым обрезом, автору известна каждая строчка. Хлебников – не Данченко – кто больше отпечатал, чем написал» (БурлюкД. Виктор Владимирович Хлебников // Хлебников В.В. Творения, 1906–1908.М., [1914].С. [2]).

35 Реплика музыканта и композитора В. Ребикова, запомнившаяся Волошину (см. в его дневниковой записи от у августа 1910 г.: Волошин М. Собр. соч.: В 10 т. М., 2006. Т. у. Кн. 1. С. 314–315).

36 Всемирная выставка в Париже 1889 года // Альманах Север. СПб., 1889. С. 240.

37 Алтаузен Д. Безусый энтузиаст // Октябрь. 1929. № 1. С. 59–60.

38 Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1958. Т. 8. С. 92~93 («Товарищу машинистке»).

39 Лабунский И. Машинистка// Земное. Астрахань, 1921. С. 45.

40 Райтлер Ю. II Ипокрена (Полтава). Вып. IV. 1919. С. 17.

41 Ковынев Б.В. Искусство полета. М., 1959. С. 50–51 («Лирический „Ундервуд“»).

42 «Среди грохота и стука / В переписочном бюро / Уловил я силу звука / Ремингтона твоего» (Олейников Н. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 75 [ «Машинистке на приобретение пелеринки»]).

43 «Стучит машинка без отказу, / Струится солнце на листы. / Легко диктует строгий разум / Итоги страшной пустоты» (Одарченко Ю. Сочинения. М.; СПб., 2001. С. 73); «Строга, верна, предупредительна, / Все плечи кутая платком, / Стучит машинкой убедительно / Неусыпающий местком» (Шуточные стихи М.А. Кузмина с комментарием современницы / Подгот. текста и примеч. Н.И. Крайневой и Н.А. Богомолова; Вступ. заметка Н.А. Богомолова // Новое литературное обозрение. 1999. № з6. С. 194); «Бойко, быстро на машинке / Стук, стук, стук! Гладко все, и без запинки / Стук, стук, стук!» ( Абкович К. Огни и дали. Вильно, 1922) и др.

44 «Теперь там агитпроп. Трещат машинки / Среди фанерных, сплошь в плакатах, стен» (Шенгели Г. Иноходец: Собрание стихов. М., 1997. С. 84); «День твой движется к вершине, / Он ведет военный шаг / В треске пишущих машинок, / В планах, цифрах и цехах» ( Браун Н. Верность. Л., 1936. С. 20 [ «Портрет»]).

45 «И где-то щелкнул ундервуд» Мандельштама (см. примеры сходного словоупотребления: Ronen О. An approach to Mandelstam. Jerusalem, 1983. P. 298–299).

46 «Салон наркома – чопорно, чисто, сурово, простецки. Мужицкие бороды, солдатские шинели, сапожный дух. Рядом, поспешая, чирикал Ундервуд» ( Бражнев Е. Зеленый шум. (Из книги «Стучит рабочая кровь») // Красная новь. 1924. № 7–8. С. 287).

47 «Т<а>к к<а>к выяснилось, что еще ходатайство не заготовлено, я разозлился и вчера, в день засед<ания> правления, пошел в Союз и написал ходатайство, отбарабаненное на машинке» (письмо Е. Ланна к М. Волошину 8 декабря 1925 г.: «…Темой моей является Россия»: Максимилиан Волошин и Евгений Ланн: Письма. Документы. Материалы. М., 2007. С. 80; барабанной дроби уподобляются звуки пишущей машинки у Багрицкого («Ночь»): «И, ундервудов траурный марш / Покинув до утра, / Конфетные барышни спешат / Встречать героев кино» ( Багрицкий Э. Стихотворения и поэмы. М.; Л.,1964. С. 53).

48 «Застрекотали пишущие машинки, заскрипели перья в розовых и подагрических пальцах» ( Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. М., 2011. Т. 3: Проза. Письма. С. 249 [ «Жак родился и умер»]).

49 Булгаков М.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 2002. Т. 2. С. 159 («Белая гвардия»).

50 Евгеньев [Рапгоф] Б. Заря. Пг., 1921. С. 10 («Проспекты, переулки без конца…»).

51 Кирсанов С. Романтика контор // Кирсанов С. Строки стройки: Стихи. М.; Л., 1930. С. 22; у того же автора встречается и противоположный пример: «Наряжена к весне в цветы лощинка, / а рапорт обо мне стучит машинка» ( Кирсанов С. Поэмы. М., 1956. С. 141); частным случаем метафор природного ряда можно считать знаменитое: «Как на пишущей машинке / Две хорошенькие свинки» ( Чуковский К. Стихотворения. СПб., 2002. С. 155).

52 Клюев Н.А. Сочинения: В 2 т. [Б. м.], 1969. Т. 2. С. 148–149 («Коровы – платиновые зубы…»). Этот же шумовой эквивалент времени имеет две добавочные функции: стимулирует память («Я под мелкую дробь ундервуда / Вспоминаю былые мечты»: Померанцев К. Итальянские негативы // Мосты. 1965. № 11. С. 153) и управляет сновидениями:

«Мария Ивановна.

Я сегодня ночь не спала.

Варварка. Отчего?

Мария Ивановна. От снов.

Варварка. От снов не спали?

Мария Ивановна. Ну да! От страшных снов.

Варварка. Что же вы видели?

Мария Ивановна. Старички на костыликах бегают, блошки пляшут. В голову мне гвоздики забивают.

Варварка. Отчего же это сны такие?

Мария Ивановна. От пишущей машинки.

Варварка. Отчего?

Мария Ивановна. От пишущей машинки. Студенты – жильцы мои – хорошие люди, а беспокойные. Тот, что на актера учится, – кричит, кричит, кричит – будто начальство какое. А тот, что на инженера, – принес домой пишущую машинку. Всю ночь: тук, тук, тук! тук, тук, тук! А мне снятся: гвоздики, блошки, костылики. Гвоздики, блошки, костылики…» ( Шварц Е. Ундервуд. М.; Л., 1930. С. 9-ю) – Отдельный и любопытный пример аудиотекстовой синхронизации в силовом поле машинописных работ – ахматовская строка «И легких рифм сигнальные звоночки»: «А. Ахматова в одном из стихотворений назвала рифмы „сигнальными звоночками“, имея в виду звонок, который при печатанье на пишущей машинке отмечает конец строчки» ( Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 97; указано Р.Д. Тименчиком).

53 Возможно, в противодействие этому эффекту мирнейшему из омонимов добавлялся женский род: «Орали, курили, ошалело ворошили друг друга. Трещала где-то ремингтонка. И в дыму махорки и в грохоте ног все были, как в вагоне» ( Гладков Ф. Огненный конь // Наши дни: Художественные альманахи. М.; Пг., 1923. № 3. С. 194).

54 Белых Г., Пантелеев Л. Республика Шкид: Повесть / 2-е изд. М., Л. 1928. С. 209.

55 Галанов В. Отель Монтре: РГАЛИ. Ф. 1346. Оп.1.Ед.хр. 94. Л. 17.

56 Светлов М. Избранные стихи. М., 1932. С. 29 («Пирушка»).

57 В одобренной Блоком поэме демон выбирал себе в жертву представительницу именно этой профессии: «Другой раз я пришла к нему с поэмой о Демоне и Тамаре, живущих в наше, советское время. Они те же, но своей настоящей сущности они сами не знают. Она им только снится, и они никак не могут войти в свою настоящую жизнь. Тамара – машинистка, она целую ночь печатает, и вдруг в стук ремингтона начинает вплетаться сухой, нездешний, горький и страстный голос. Все это Блоку нравилось. Но вдруг он дошел до того места, где в ночном видении Тамаре мерещится родной аул, и она чувствует дым кизяка. Блок рассердился» («Воспоминания об Ал. Блоке» Н.А. Павлович / Вступ. заметка З.Г. Минц; Коммент. З.Г. Минц и И. Чернова // Блоковский сборник. Тарту, 1964. [Вып.] I.C. 489). Вряд ли стоит лишний раз напоминать про объект межвидового сочувствия собаки Шарика в доклинический период его биографии.

58 «Не все забыл – / Лидуся машинисткой, – / Подумайте – / Какая дичь и чушь!..», – сокрушается «старый интеллигент» в стихотворении пролеткультовца ( Александровский В. Шаги: Стихи. М., 1924. С. 49).

59 Е.Д. Волчанецкая (Ровинская): РГБ. Ф. 653. Карт. 51. Ед. хр. 9. Л. 34.

60 Кирсанов С. Романтика контор // Кирсанов С. Строки стройки. С. 20.

61 Ну ар Ж. [Окснер Я.В.] Сквозь дымчатые стекла. Берлин, 1922. С. 73.

62 Стихи Н. Агнивцева цит. по: Куферштейн Е. Странник нечаянный. (Книга

о Николае Агнивцеве – поэте и драматурге). СПб., 1998. С. 25.

63 Агнивцев Н. Городская любовь // Сатирикон. 1913. № 23.7 июня. С. 7 (указано Н.Н. Соболевой).

64 Агнивцев Н. В галантном стиле о любви и жизни. М., [2006]. С. 202.

65 Кроткий Эмиль [Герман Э.]. Машинистка // Желонка. 1924. № 15/16. С. 227.

66 Уже в 1900-е гг. машинка использовалась и в криминальных целях («Был В.И. Ковалевский. Страшно расстроен. Рассказывал о мошенничестве Шабельской: она подписала на 120 тысяч фальшивых векселей. <… > Мало этого, она писала письма от имени Ковалевского на ремингтоне с его поддельной подписью» [Дневник Алексея Сергеевича Суворина. Лондон; М., 2000. С. 451–452; запись 5 декабря 1902 г.]), и ради безымянности отрицательных рецензий: «Бумаги, принесенные Дмитрием Васильевичем <Григоровичем>, были тщательно переписаны на ремингтоне, причем за эту переписку платил он сам специально, для того чтоб в конторе не узнали по почерку, кто писал отзыв о пьесе, – а ненависть его к конторе была поистине феноменальна» (Гнедич П.П. Книга жизни: Воспоминания. М., 2000. С. 136). Сведения об индивидуальных отличиях каждого экземпляра машинки утверждаются в общественном сознании уже в 1930-е гг.: «Правда, у каждой пишущей машины есть нечто вроде своего почерка. Но почерк моего Ремингтона они могут узнать только после того, как произведут у меня обыск» (Алданов М. Начало конца // Современные записки. 1938. [Т.] LXVI. С. 122).

67 «Наступил грозный 1927 год, историческое значение которого в тени 1937 года для судеб России, по-видимому, до конца не осознано даже объективными историками. Для Бориса Владимировича <Горнунга> он начался, как и почти для всех его друзей по распавшимся литературным и научным кружкам, с вызовов в ГПУ, в частности, по поводу целей „Гиперборея“ (о„Гермесе“ не вспоминали) или уточнения местонахождения проданной к этому моменту старой отцовской пишущей машинки» (Горнунг М. Поэт, ученый, человек // Горнунг Б. Поход времени. М., 2001. С. 457–458).

68 Белоус В. Вольфила (Петроградская Вольная Философская Ассоциация), 1919–1924. М., 2005. Кн. 2: Хроника. Портреты. С. 178.

Лев Соболев. Николай Лесков и его критик Михаил Протопопов По материалам неизданной переписки

Благодарю сотрудников архивов РГБ, этой статьи; особая благодарность – ИРЛИ и РГАЛИ за помощь в подготовке А.Л. Соболеву.

Лескову, как известно, с критикой не везло. Если бы он, как впоследствии М. Булгаков, составлял альбом вырезок, едва ли там нашлось бы много утешительного. Началось всё с романа «Некуда» (1864), осужденного, кажется, всеми рецензентами, и продолжалось, на разные голоса, до самой смерти писателя. Принято думать, что положение изменилось в 1890-е годы, когда критики «нашли достаточно точные слова» «для оценки таланта Лескова» (Горелов 1994: 347) – И первым здесь следует назвать Михаила Протопопова.

Статья «Больной талант» появилась в декабрьской книжке «Русской мысли» 1891 года. Это отклик на собрание сочинений писателя в 10 томах, выпущенное А.С. Сувориным. Эпиграфом к статье Протопопов взял стих из Великого славословия: «Азъ рехъ: Господи, помилуй мя, исцели душу мою, яко согрешихъ Тебе». Душа Лескова, его «значительный и оригинальный талант», нуждается в исцелении, потому что нарушена гармония между умом и совестью. «Разладу» между убеждениями и чувствами, который представляется критику «болезненным явлением», и посвящена статья.

В одном и том же произведении Лесков, по мысли Протопопова, «является в двух видах»: «талантливый повествователь, тонкий наблюдатель и вдумчивый психолог» и в то же время «беспрестанно теряющий равновесие полемист, напряженно-язвительный сатирик, болезненно-мнительный обличитель» (2651).

В Лескове критик видит «бытописателя и психолога, но такого бытописателя, которого привлекают наименее исследованные стороны жизни, и такого психолога, который ищет не столько типов, сколько исключений, которого интересуют не общие нормальные человеческие свойства, а именно уклонения от нормы в лучшую или худшую сторону. В этом отношении г. Лесков напоминает отчасти Достоевского, но с тем выгодным для него отличием, что Достоевский любил изображать полуфантастических героев зла, вроде Карамазова отца, Свидригайлова, князя из „Униженных и оскорбленных“ и автора „Записок из подполья“, а г. Лесков любит рисовать рыцарей добра вроде протоиерея Туберозова, несмертельного Голована, трех праведников, Шерамура и т. д.» (262). Признавая оригинальность Лескова, Протопопов с сожалением замечает, что ее портит «оригинальничанье автора». «Не пересолить г. Лесков никак не может», – сокрушается критик и приводит сцену из «Соборян», где Ахилла «уязвлен» и не может остановиться в пении (Там же).

Протопопов различает два периода творчества Лескова: первый – 1860-е годы и роман «Некуда» («полемический памфлет, внушенный недобрым чувством и исполненный без особого такта и вкуса» [275]), и второй – 1880-е годы («небольшие, но многочисленные моральные сказания, новеллы и притчи, совершенно чуждые какой бы то ни было злобы дня» [268]). «Больная душа писателя приблизилась к полному исцелению», – пишет критик. Последние вещи Лескова проповедуют «мораль евангелия, но евангелия, прочтенного не затуманенными глазами, усвоенного не по его букве, а по его любвеобильному духу. Где любовь, там и Бог, где добрые дела, там и правда, и истинная, не мертвая вера, где страдания, там и поприще для деятельности – вот сущность этой морали, которую так легко понять и так трудно усвоить» (276).

Прочитав статью, Лесков спрашивал у В.А. Гольцева, редактора «Русской мысли», адрес Протопопова и «как его зовут. Я хочу его поблагодарить» (Памяти Гольцева 1910: 251; частично перепечатано: Лесков XI: 767); 23 декабря он пишет М.А. Протопопову благодарственное письмо.

Я блуждал и воротился, и стал сам собою – тем, что я есмь, – пишет далее Лесков. – Многое мною написанное мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде, – я всегда и везде был прям и искренен… Я просто заблуждался, – не понимал, иногда подчинялся влиянию, и вообще – «не прочел хорошо евангелия». Вот, по-моему, как и в чем меня надо судить! Но Вы обо мне все-таки судили лучше всех прочих, до сих пор писавших. Все поносившие меня без пощады брали так же мелко и односторонне, как и хвалители. В Вашей критике есть трезвая правда и польза для меня самого (Там же).

А статью, по мнению писателя, нужно было бы назвать не «Больной талант», а «Трудный рост» (Там же)2.

Михаил Алексеевич Протопопов (1846–1915), характерный представитель «направленской» (по выражению Лескова) критики, был забыт еще при жизни. Но в первой половине 1890-х годов его имя было достаточно громким – в литературной жизни тех лет он занимал весьма заметное место. Он писал обо всех, и всегда его интересовали идеи. Если же он не обнаруживал определенных идей, то отказывал писателю в сколько-нибудь серьезном значении – так, в статье «Жертва безвременья. (Повести г. Антона Чехова)» (Русская мысль. 1892. № 6) он утверждал, что у Чехова «миросозерцания нет» (112). И Чехов своего отношения к критику не скрывал: «Протопопова я не люблю: это рассуждающий, тянущий жилы из своего мозга, иногда справедливый, но сухой и бессердечный человек. Лично я с ним не знаком и никогда его не видел; он писал обо мне часто, но я ни разу не читал. Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю – физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя3, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины и день мой бывает испорчен»4 (письмо к А.С. Суворину, 24 февраля 1893 года).

О, русская интеллигенция! О, славянское благодушие! Нам и в шею, и по спине, и по лбу, и по затылку, и по обеим щекам, а мы, приставивши к ушибленному лбу палец, спрашиваем: «что такое прекрасное?» Или еще лучше: «позволительна ли в искусстве тенденция?» Другими словами: позволительно ли кричать, когда тебя бьют? Разбойники «Русского Вестника» и мошенники «Московских Ведомостей» отвечают на вопрос: кричать нельзя, молчи, не пикни, терпи, а еще того лучше – лобзай десницу, украшающую твою физиономию фонарями. Это понятно и логично со стороны Петровского, Суворина и К°. Но каким образом вы, поймите – не Вы, а вы, т. е. Арсеньев, Скабичевский, Михайловский, Венгеров и Гольцев утверждаете, что иногда тенденция годится, а иногда не годится – этого я не понимаю. На луне она, может быть, совсем не нужна и там сытые люди, обнявшись, без всякой тенденции нюхают цветочки, но на земле, но у нас… Бог вам судья, господа… (Памяти Гольцева 1910:291)

Как показал в своих работах Б.М. Эйхенбаум, «направленская» критика не знала, что ей делать с Лесковым и Чеховым, «нарушавшими привычные для той эпохи идейные и художественные нормы» (Эйхенбаум 1969:347). И Лесков это тоже понимал. Он писал М.О. Меньшикову 27 мая 1893 года.: «Критика же во всё это время (186o-e-188o-e годы. – Л.С.) была силою не доброю, лукавою и пошлою, и не уясняла событий, а нагоняла „направлен скую тьму“ или еще хуже, – держалась личных чувств к писателям. Протопопов (не знаю как Вы к нему относитесь) иногда старался стать выше этого и держался идейности. Это ему хвала, но он груб и не имеет Вашей гибкости ума и способности охватывать дело с разных его сторон» (ИРЛИ. 22574. CLVIII6.61. Л. и об.)5. Тем не менее Лесков (при всей его «нетерпя-чести», о которой писали все мемуаристы) был благодарен Протопопову. Не случайно (по-видимому, чувствуя эту благодарность и приязнь) 25 апреля 1894 года критик обратился к Лескову со следующим письмом:

Милостивый Государь Николай Семенович,

Я имею поводы думать, что Вы относитесь ко мне с непритворным доброжелательством. Ввиду этого мне вздумалось посоветоваться с Вами относительно кое каких литературно-практических вопросов, в которых я смыслю очень мало, но которые внезапно возымели для меня довольно большое значение. Если Вы ничего против моего намерения не имеете, то соблаговолите уведомить – когда именно я мог бы приехать к Вам.

Пишу наудачу – по Вашему старому адресу, известному мне из Вашего письма ко мне.

Ваш слуга М. Протопопов

Лесков ответил сразу же (26 апреля):

Уважаемый Михаил Алексеевич!

Вы не ошибаетесь, что я питаю к Вам чувства дружелюбия и уважения. Видеть Вас у себя и быть Вам в чем бы то ни было полезным доставит мне удовольствие. Пожалуйте, когда Вам угодно. Я обыкновенно дома с утра до 2-х ч<асов> и с 6 до ночи, и во всякое время буду рад Вас встретить; но как (судя по Вашему письму) разговор у нас может быть деловой, то надо предпочесть такое время, когда нам никто посторонний не помешает. А потому лучше Вам приехать утром (до 12-ти), или к 2-м ч<асам>, и мы пойдем вместе в Таврический сад или в наш, домовой садик, где нам никто не помешает говорить о деле.

Не откладывайте Вашего намерения надолго, т. к. я болен и желаю поскорее уехать к морю. – Слышал о Вашем семейном горе и о редакционном разладе, и оч<ень> сожалею об одном и о другом.

Преданный Вам

Семейное горе, о котором пишет Лесков, – возможно, смерть сына Протопопова Миши, родившегося 28 декабря 1886 года (об этом Протопопов пишет жене Павле в недатированном письме [ИРЛИ. Ф. 391. № 5. Л. 2]). Речь может идти и о болезни жены критика, начавшейся осенью 1893 года (об этом упоминается в дневниковых записях Протопопова, сделанных в начале XX века [РГБ. Ф. 464. К. 1. № 2. Л. 59]). «Редакционный разлад» – расхождение Протопопова с редакторами «Русской мысли»7

В.А. Гольцевым и В.М. Лавровым (критик впоследствии еще не раз будет уходить из этого журнала и возвращаться к сотрудничеству с ним).

Многоуважаемый Николай Семенович,

Хочу еще раз поблагодарить Вас за прелестный подарок – снимок с картины Ге. Гляжу и не нагляжусь: да, вот что значит мыслить образами , вот что значит служить, путем искусства, нравственному идеалу. Если найдёте удобным, передайте г. Ге мои самые горячие поздравления.

Но я не могу согласиться с Вашим толкованием: разбойник не защищает , а проклинает Христа – и трагизм картины оттого ещё глубже. Вообще, не кажется ли Вам, что эпизод с покаявшимся разбойником – одно из тех легендарных украшений, каких немало в Евангелии? У Матфея (27,44) прямо сказано: «также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его». То же и у Марка: «и распятые с Ним поносили Его» (15,32). Иоанн не говорит ничего ни за, ни против. Остается, таким образом, только свидетельство Луки, – очень мало правдоподобное в психологическом смысле. Уж если мы, современные культурные люди, с развитым сознанием и чувством справедливости, находим себе утешение в том, что переносим ответственность за свои несчастья на кого-нибудь или на что-нибудь, то чего же ждать от озверелого дикаря? И как не видеть, что романтически-сантименталь-ная прикраса Луки клонится не к возвышению, а к умалению образа Христа? Не особенно трудно перенести несколько часов даже самой страшной физической муки, если знаешь, что за ней непосредственно последует райское блаженство. «Днесь со Мною будешь в раю», – говорит у Луки Христос, но у других евангелистов Он говорит вот что: «Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Это выражение отчаяния, того отчаяния, которое утрояет физическую муку и возвышает ценность самого подвига. Христос, громко всеми поносимый и только немногими втайне оплакиваемый, изможденный, упавший духом, отчаявающийся – вот наш Христос, Христос грешных и слабых людей. Христос – самоуверенный раздаватель тепленьких местечек в раю, это Христос фарисеев, которые согласны быть праведниками и даже мучениками, но лишь за соответствующее вознаграждение. Лука так же плохо понимал Христа, как и психопат Иоанн, у которого (л. 2) истерзанный Христос ведет с креста даже нравоучительные разговоры9.

Ге, очевидно, писал по Матфею, который тоже был реалистом. Художник поступил с тонким тактом, скрывши от нас фигуру второго разбойника: во имя психологической правды он должен был бы нарисовать с тем же смешанным выражением отчаяния, ужаса и озлобленного исступления, как и у первого, а это противоречило бы общепринятому мнению или верованию, по которому благонравный разбойничек кротко просит Христа помянуть его во царствии своем. Картина просто вышла бы нецензурна.

…Простите, заболтался, хотя не сказал и десятой части того, что хотелось бы сказать. Еще раз благодарю Вас и, в особенности, художника, давшего мне много хороших, хотя и не радостных минут. И это только фотография! Что придется перечувствовать, глядя на оригинал!

Ваш слуга М. Протопопов

<На обороте:> Прочел Вашу сказку «Час воли Божией». Конечно, это далеко не из лучших Ваших вещей, но что редакция «Р<усской> М<ысли>» отказалась ее напечатать – это даже странно. Полагаю, на основании собственного опыта, что этому отказу предшествовали какие-нибудь нелады между Вами и редакцией (РГАЛИ. Ф. 275. On. 1. № 289. Л. 1–2 об. Вверху карандашом рукой Лескова: «Оч. интересно – Копию послал Николавре» [прозвище Н.Н. Ге]).

Лесков ответил 30 апреля:

30/IV. 94. Пб. Ф<у>ршт<атская>. 50, 4

Достоуважаемый Михаил Алексеевич!

Я чрезвычайно рад, что подарил Вам фотографич<ескую> копию с последней картины друга моего Ник<олая> Ник< олаевича> Ге. Лучшего употребления я не мог сделать из этого экземпляра! Я рад, что картина Вам принесла такие глубокие и верные впечатления, и я очень с лихвою вознагражден за мой подарок Вашим превосходным письмом, с которого я спишу копию и отошлю к Ге (Курско-Киевск<ая> ж<елезная> д<орога> станция Плиски, хутор Ге); но думаю, что я пошлю этот список еще не прямо, а направлю его через Л.Н. Толстого, у которого Ге в эту пору гостит в Москве, и который тоже, без сомнения, будет заинтересован Вашим любопытным письмом. Я бы послал м<ожет> б<ыть> и самый подлинник, но мне хочется его сохранить у себя, как наилучшее свидетельство критической силы и проницательности Вашего ума. С тем, что Вы пишете о картине, я совершенно согласен , и толкование я приводил Вам не свое , а то, которое «предлагается». Думал ли Ге так, как Вы обдумали – я не знаю, но я чувствую всю силу правды в Вашем толковании. Ге, вероятно, Вам ответит, а Льва Ник<олаеви>ча я попрошу сказать мне его мнение о Вашем взгляде, который я признаю за справедливый, и, думаю, что он, пожалуй, придет по мысли и Льву Николаевичу. Во всяком разе письмо Ваше мне дало и дает превосходные минуты, за которые я и благодарю Вас от всего сердца.

«Час воли божией» я несколько люблю за те трудности языка, которые мне надо было преодолеть, чтобы написать сказку в этом подражательном духе и тоне. «Неладов» у меня с «Р<усской> М<ыслью>» не было, а они, во-1-x, в «Доброхоте» пожелали кого-то узнать, а во 2-х, им показалось, что «Час воли божией» это что-то «церковное»…

А говорить-то, собственно, надо бы не о том, что было с сказкою, а о том: как бы вы поладили снова с «Р<усской> М<ыслью>» и продолжали писать у них то, что им нужно, а Вашим убеждениям не противно… Вот об этом бы я рад был похлопотать, т. к. мне жаль, что Вы оставили этот журнал, всё-таки чистый и добропорядочный, и оплачивающий труд Ваш не скупо. Мож<ет> статься, искреннее вмешательство стороннего человека не было бы излишне? Как Вы на это посмотрите? Гордость ведь часто мешает уладить такие отношения, которые очень просто можно уладить, если выяснить дела без пыла и раздражения.

Искренно преданный Вам

Лесковская сказка «Час воли Божией» была предложена «Русской мысли», отклонена редакцией и напечатана в «Русском обозрении» (1890. № 11)10. Король Доброхот – персонаж лесковской сказки, и кого «пожелали узнать» в нем редакторы журнала, неизвестно. Лесков после встречи с Протопоповым решил вмешаться в его «дело» с редакцией и написал В.А. Гольцеву 10 мая:

Был у меня <…> М.А. Протопопов и имел со мною разговор о деле постороннем, но касалась речь и его разлада с «Русской мыслью». Как это сугубо жалко! Неужто тут ничего нельзя поправить! Он, положим, шероховат и не покладист; против этого и слов нет, но и у Вас тоже хороши редакционные приемы… «Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке»11… А тоже не много, кажется, кем неглижировать осталось! Мне очень жаль, что Прот. нет у Вас более. Нельзя ли как-нибудь попосредничать к реставрации его в журнале? Я бы очень об этом постарался (Лесков XI: 582).

Не получив ответа, Лесков через восемь дней пишет еще раз:

18. V.94. СПБ. Фуршт<атская> 50.

Друг сердечный Виктор Александрович!

Я Вам писал о своем свидании с М.А. Протопоповым, а Вы мне в ответ на это ни слова! Ну что же это «та znaczic?»12 Не надо говорить про него, что ли? Ну ведь это лучше сказать, чем не отвечать… Может быть, и в самом деле не о чем речь заводить, да ведь я же этого происшествия не знаю, а думаю сделать что-нибудь к возвращению мира! Что же это за охота Вам давать удобства налагать на Вас тень какой-то скрытности и «хитрости», о которой все говорят, а я ей всё не верю и считаю ее Вас недостойною и всё Вас выгораживаю, и уверен, что Вы любите идею и журнал более, чем какие либо касающиеся Вас мелочи. Мне П-в не близок, но, по-моему, он был полезен журналу, и мне жалко, что с ним разошлись. Более я ровно ничем не заинтересован, и со мною об этом можно кончить в одно слово, но всё же таки в слово, а не в молчанку! Прибавьте кстати: где будете летом Вы и Ваше семейство?…

Гольцев откликнулся подробным письмом:

<карандашом: август 94 г.>

<…> Рассказ о моей «скрытности» доходил до меня. На мой взгляд, этим качеством я не обладаю. Бываю обыкновенно сдержан с мало знакомыми людьми и терпеть не могу сплетников. О М.А. Протопопове не ответил Вам, многоуважаемый Николай Семенович, отчасти по тому, что спешил известить Вас о «Зимнем дне»13, отчасти по тому, каюсь, что мне не хотелось опровергать неясные обвинения в каких-то плохих редакционных приемах (жалобы М.А. Протопопова). Но раз вы обнаруживаете преогромный интерес к этому делу, я считаю своим долгом и душевно рад написать Вам.

Я ввел М.А. Протопопова в «Русскую Мысль», я постепенно, с большими усилиями, создал для него привилегированное положение в журнале (он один из всех сотрудников получал в последнее время по 250 р. в месяц за статью, какого бы размера она не была, – Михаил Алексеевич писал обыкновенно от 1¼ до 1½ листа).

Просили мы его быть литературным критиком и многократно напоминали об этом. Философские соображения М.А. Протопопова я считал и недостаточно основательными, и для нас неподходящими. Еще по поводу его спора с Скабичевским я писал Михаилу Алексеевичу, в чрезмерно сдержанных выражениях, что он напутал много об анализе и интуиции и т. д. Между тем нравственно-философские темы начали выступать всё больше и больше в статьях нашего сотрудника. Наконец он прислал нам Трудный вопрос (о книгах Нордау и Дюринга). Статью набрали. Я говорю своим коллегам, что в ней необходимо сделать некоторые сокращения, и объясняю почему. Другой член редакции возразил, что лучше совсем не печатать статью М.А. Протопопова: она ещё не кончена и автор, очевидно, хочет вести нас туда, куда мы идти не желаем. Я с этим согласился. Статью вернули. Лавров написал Михаилу Алексеевичу о том, что мы просили его быть литературным критиком и избавить нас от его философии. В ответ был получен отказ от сотрудничества. Через несколько времени Михаил Алексеевич прислал письмо Ремезову, прося его быть посредником. Признавая, что в ответе Лаврову он погорячился, М.А. Протопопов предлагал писать у нас только критико-литературные статьи, а свои сочинения по нравственно-философским вопросам отдавать в другие издания (Новое Слово). Он спрашивал, согласна ли редакция на эти условия и каково будет вознаграждение (прежде с его стороны было обязательство писать только в Русской Мысли). Редакция выразила полное согласие. В определение гонорара я вмешиваться не стал, и Лавров предложил сто рублей за лист. Статьи нам Михаил Алексеевич никакой не прислал. Тем дело и кончилось.

Переписка Протопопова с редакторами вполне подтверждает основные положения этого письма. Вот что критик написал В.М. Лаврову 10 февраля 1894 года:

Многоуважаемый Вукол Михайлович!

Очень жаль, что мое направление не подходит к направлению Вашего журнала. Помочь этому горю я не вижу средства и потому затрудняюсь понять – о каких дальнейших статьях моих Вы говорите в заключительной части своего письма.

Митрофана Ниловича Ремезова, одного из редакторов «Русской мысли», Протопопов просил быть посредником в «деле» с журналом:

Вы знаете судьбу моей статьи «Трудный вопрос». В.М. Лавров прислал мне по поводу этой статьи письмо, в котором говорит, что мои экскурсии в область философии неудачны и что он просит меня не выходить из моего амплуа литературного критика. Я отвечал, что в таком случае мне и писать нечего. Обдумав дело хладнокровно, я нашел, что можно устроиться иначе, а именно: чисто литературные темы я могу разрабатывать в «Русской Мысли» а моральные – в другом журнале. Этот журнал уже найден мною, а именно «Нов<ое> Слово» Баталина – Градовского. Мой «Трудный вопрос» уже печатается там. Я прошу Вас представить эту комбинацию на благоусмотрение редакции и о последующем уведомить, как говорят чиновники (РГАЛИ. Ф. 424. On. 1. Ед. хр. 45. Л. 7. Письмо от 9 марта).

В следующем письме Ремезову Протопопов обсуждал вопрос о гонораре:

<…> В качестве случайного, а не постоянного сотрудника я имею право на задельную, а не на постоянную плату. Но размер , воля ваша, маловат: я удобочитаем, как любой беллетрист, а беллетристы получают до 150 р. и выше за лист; в-вторых, «Новое Слово» журнал бедный (всего 800 подписчиков) и лист его гораздо меньше листа P.M. а платит мне по 50 р. И это с первого раза, а я у вас 31/2 года работаю. <…> Спешу добавить однако, что я должен буду принять и условия редакции, так как это всё-таки лучше чем идти в газетные сотрудники (Там же. Л.4).

Чтобы заплатить долг редакции «Русской мысли» (650 рублей), Протопопов предлагает издать том его сочинений: «25 листов в томе, по 2 р., 3000 экземпляров – кажется я расквитаюсь легко, даже с барышом для себя, потому что 2000 экз. наверное разойдутся» (Л. 4 об.).

В архиве Гольцева в ОР РГБ сохранилось письмо жены Протопопова Павлы к В.А. Гольцеву (от 20 мая 1894 года). Она пишет, что муж ее «расстроен и подавлен, работая в журнале „Новое Слово“, это ему очевидно не по душе. <…> Напишите ему, чтобы он бросил все те недоразумения, которые произошли между вами и за которые он так расстроен. И чтобы вторично работал в „Русской Мысли“ <… > Посылая это письмо, я ему не говорю. Когда получит от вас письмо, он тотчас успокоится и всё пойдет по-старому, только меня не выдавайте» (РГБ. Ф. 77. П. 6. № 47. Л. 1–1 об.).

Протопопов перешел в журнал «Русское богатство», в котором продержался до 1897 года. 21 августа 1894 года Лесков пишет Гольцеву: «Гусев видел Протопопова и говорит, что он, действительно, уселся в „Р<усском> Богатстве“. Значит, теперь это дело непоправимо. А мне это жаль: его читали, и он часто выражал мысли оч. хорошие и суждения верные. Но это кончено» (Памяти Гольцева 1910: 252). Впрочем, в «Русской мысли» он продолжал печататься – и сентября того же года Лесков заметил в письме к В.М. Лаврову: «Оч. рад, что опять вижу у Вас М.А. Протопопова» (РГБ. Ф. 77. П. 21. № 27. Л. 2).

Лесков был склонен защищать Протопопова не только от редакторов «Русской мысли». М.О. Меньшикову он и июня 1893 года писал: «О Протопопове Вы судите прекрасно: мне всегда оч<ень> неприятно, когда на него грубо и зло нападают. Лично я его совсем не знаю, но он полезный писатель, и унижать его значит не любить добрых вещей, к<ото>р<ые> он защищает порою оч<ень> хорошо» (ИРЛИ. 22574. СГУШб. 61. Л. 14 об.). Противников у Протопопова было немало; одним из самых непримиримых был Аким Волынский (Протопопов не оставался у него в долгу и посвятил ему статью «Критик-декадент» (Русская мысль. 1896. № 3). В статье «Ответ„Вестнику Европы“» Волынский, последовательно боровшийся с публицистической критикой от Белинского до Писарева, писал: «<…> те взгляды на критику, философию и искусство, которые распространились в России благодаря Чернышевскому, Писареву, даже Михайловскому и целой туче умственно бездарных Протопоповых, подвизавшихся, по несчастному капризу судьбы, именно на страницах либеральных русских журналов, представляют <… > какой-то странный бред публицистических недоразумений, какую-то скверную, растлевающую путаницу слов и понятий, без отправного начала, без руководящего литературного идеала» (Северный вестник. 1893. № 6. С. 119–120). В письме к Л. Веселитской Лесков заметил между прочим: «В статье Волынского напрасно задет Протопопов (не к делу) <…>» (Лесков XI: 541).

Дальнейшая судьба М.А. Протопопова печальна; в январе 1900 года критик посылает всем трем редакторам «Русской мысли» письмо по поводу двадцатилетия журнала; он пишет, что, работая еще в семи журналах, напечатал там около сорока статей, а в «Русской мысли» – около пятидесяти. Это говорит о его тесной связи с журналом, отличающимся «разумной и широкой терпимостью» (РГАЛИ. Ф. 640. On. 1. Ед. хр. 176. Л. 3). В начале века еще выходит его книга «Критические статьи» (М., 1902), но работы становится все меньше, в дневниковых записях все чаще жалобы на безденежье… Болезни одолевают все сильнее – вплоть до мании преследования… 3 декабря 1916 года наступает смерть14.

В декабрьском номере «Русской мысли» за 1916 год (идет война, журнал печатается на плохой бумаге) помещен отклик на четыре смерти —

С.А. Юрьева, первого редактора журнала (умер в 1888 году), В.А. Гольцева (умер в 1910-м), М.А. Протопопова и В.Н. Линда (умер 26 июля 1916 года). О М.А. Протопопове редактор журнала (теперь это П.Б. Струве) пишет: «Но он был не только формально одарен – в его произведениях чувствуется, при всей узости его взглядов и отсутствии глубокой умственной культуры, сила убежденности, известный подлинный этический пафос, всегда, как бы он ни был окрашен, подкупающий» (с. 136).

Примечания

1 Цитируем статью по журнальной публикации с указанием номера страницы.

2 Д.Н. Цертелеву, редактору «Русского обозрения», Лесков писал 18 декабря 1891 г.: «Талант ли у меня или не талант, но почему же он „больной“? Почему он не глупый, не неуклюжий, или, вернее всего, – не непослушный ? Был ли бы он здоровее, если бы я их («недругов и противумысленников». – Л.С.) слушался?» (Лесков XI: 508).

3 Житель – псевдоним Александра Александровича Дьякова (1845–1895), в 1890-е гг. публициста газеты «Новое время», литературного противника М. Протопопова.

4 По-видимому, не случайно Чехов называет несимпатичного внесценического персонажа «Трех сестер» Михаилом Протопоповым.

5 Архивные документы мы печатаем по современной орфографии и пунктуации с сохранением некоторых особенностей авторского письма.

6 Вверху рукой Лескова: «В.О. 3 линия д № 44 кв. № 6».

7 Названия журналов и газет приводятся в авторском тексте по современной орфографии, а в письмах – так, как они писались в XIX веке: «Русская Мысль», «Московские Ведомости» и т. д.

8 Репродукцию картины можно увидеть по адресу: http://religi0n-art.ru/gal1/1_1_5-10.htm

9 Ср. в письме к В.А. Гольцеву (28 марта 1902 г.): «<…> если бы вера в будущую жизнь не противоречила здравому смыслу! Блаженны кроткие сердцем ибо они Бога узрят… Как же, дожидайся! Благородные иллюзии исстрадавшегося человечества… А всё-таки я не атеист» (РГБ. Ф. 77. П. VI. Ед. 51. Л. 6).

10 О некоторых моментах творческой истории этого произведения см. комментарий в изд.: Лесков IX: 597~599)-

11 Из стихотворения Пушкина «Гусар».

12 Должно значить (польск.).

13 «Зимний день. (Пейзаж и жанр)» напечатан в «Русской мысли» (1894. № 9).

14 См. подробнее статью Л.Д. Зубарева в пятом томе словаря «Русские писатели, 1800–1917» (М., 2007).

Литература

Горелов 1994 / Горелов А.А. Лесков, Николай Семенович // Русские писатели, 1800–1917: Биографический словарь. М., 1994. Т. 3.

Лесков IX, XI / Лесков Н.С. Собр. соч.: В и т. М., 1956.Т. IX;М., 1958.T.XI.

Памяти Гольцева 1910 / Памяти В.А. Гольцева. М., 1910.

Эйхенбаум 1969 / Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969.

Татьяна Степанищева. К истории создания «Братьев-разбойников» В чем Пушкин «сошелся нечаянно» с Жуковским?

Среди пушкинских поэм «Братья-разбойники» (1821 – апрель 1822-го; далее в тексте – БР) занимают особенное место. Эта поэма имеет статус «незавершенной», но дошедший до нас текст достаточно пространен (более двухсот стихов) и выглядит в фабульном отношении законченным. Пушкин, согласно свидетельству Ек. Орловой, не собирался «ни печатать, ни кончать» поэму, однако вскоре предпринял несколько попыток публикации. Несмотря на это, поэма появилась в печати лишь в 1825 году, а отдельным изданием вышла только в 1827-м, что на фоне оперативного печатания других поэм тоже выглядит исключением. Эти разноречия представляются тем менее разрешимыми, что творческие материалы БР плохо сохранились (чем поэма также отличается от других пушкинских): черновики представлены несколькими отрывками, а белового текста нет вовсе. Комментатору приходится довольствоваться авторскими высказываниями о БР. Их немногочисленность сужает поле интерпретации, но способствует углубленному прочтению (перечтению) и пушкинских реплик, и самой поэмы о братьях-разбойниках.

Большинство исследователей доверяло пушкинским высказываниям и основывало на них свои суждения о БР. Пушкин возводил сюжет к «истинному происшествию» и распространял версию о сожжении основной части поэмы. Двух беглых заключенных историкам все же удалось обнаружить (хотя побег произошел за год до появления первых набросков поэмы), а вот сожжение не подтверждается никакими фактами. Если верить пушкинским объяснениям, то следует продолжать разыскания в истории разбойников из южных губерний России и строить догадки о том, что же сжег Пушкин. До сих пор на этом направлении не было сделано значительных комментаторских открытий.

Однако, если пересмотреть пушкинские высказывания о БР и предположить, что они были не «оправданиями», а стали частью произведения, руководством к чтению, то история появления известного нам текста поэмы может быть прочитана иначе.

Авторская «мифологизация» поэмы следует непосредственно за ее сочинением, но складывается легенда не сразу. В конце апреля 1822 года Пушкин собирался предложить «отрывок» Гнедичу («стихов 200» [Пушкин XIII: 373]), однако передумал, в окончательный вариант письма предложение включено не было. В конце ноября «отрывок» был послан Николаю Раевскому. В мае 1823 года Пушкин сообщил Гнедичу о «готовой поэмке», но сомневался, что она пройдет цензуру (Пушкин XIII: 62). В июне 1823-го поэма о братьях-разбойниках была отослана Бестужеву для «Полярной звезды», при этом Пушкин заметил, что основной текст «сжег – и по делом» (Пушкин XIII: 64). А в ноябре того же года, препровождая текст Вяземскому, Пушкин написал об «истинном происшествии», положенном в основание фабулы, чтобы отклонить подозрения в подражании Жуковскому. Хотя мы уже обращались к упомянутому письму, пытаясь реконструировать пушкинский «странный замысел» (см.: Степанищева 2008), приведем еще раз нужный отрывок:

Вот тебе и Разбойники. Истинное происшедствие подало мне повод написать этот отрывок. В 820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы. Некоторые стихи напоминают перевод Шил.<ьонского> Узн.<ика>. Это несчастие для меня. Я с Жуковским сошелся нечаянно, отрывок мой написан в конце 821 года (Пушкин XIII: 74).

Перечисленные реплики и факты истории БР создают впечатление какой-то неудачи, «неподатливости» замысла, которую автор сознает и потому подчеркивает «истинный характер происшествия» и неоконченность текста.

Складывание авторской «легенды» БР можно связать с чтением летом 1822 года «Шильонского узника», перевода Жуковского из Байрона. Сходство двух поэм было замечено Пушкиным, и, чтобы отвести от себя возможные упреки в подражании Жуковскому, он в письмах к издателям и друзьям апеллировал к реальному источнику сюжета и намекал на некий «основной текст», чье незримое присутствие должно было сгладить сходство с «Шильонским узником». До последнего времени удовлетворительных объяснений сходству двух поэм представлено не было (Пушкин действительно не мог ознакомиться с переводом Жуковского до окончания БР). Специальную статью вопросу о том, «как и почему Пушкин сошелся с Жуковским», посвятил О.А. Проскурин (Проскурин 2008:129–146).

В отличие от предшественников, Проскурин прочел реплику в письме Вяземскому буквально: «Пушкин говорит не о характерах, не о тематике, не о мотивах, не о композиции, а в первую очередь о стихах , т. е. о сходстве словесного (прежде всего лексико-фразеологического) материала в традиционно вычленяемых ритмических единицах поэтического текста» (Там же, 131). Таких лексико-фразеологических схождений исследователь насчитывает восемь (Там же, 132).

Позвал меня, пожал мне руку,

Потухший взор изобразил

Одолевающую муку.

Он умер… я ж ему подать

Руки не мог в последний час,

Не мог закрыть потухших глаз…

В обоих отрывках появляется рука, но в одном случае герой пожимает ее, в другом пожатие невозможно; потухший взор у Пушкина – это болезненный, угасающий, но еще живой, в «Шильонском узнике» появляется не взор, а глаза, и потухшие здесь означает «уже мертвые», т. е. слово потухший в обоих случаях метафора, но это две разные метафоры.

Еще в одном примере «схождения», приведенном Проскуриным: «Поймали нас – и кузнецы / Нас друг ко другу приковали» и «Цепями теми были мы / К колоннам тем пригвождены» – можно, по нашему мнению, увидеть лишь мотивную близость. Здесь нет лексических совпадений, нет синтаксического подобия, даже цепи в БР лишь подразумеваются, но не названы. Отчасти лексико-синтаксическое, но преимущественно мотивное схождение – в отрывках: «В цепях, за душными стенами / Я уцелел – он изнемог» и «Дыша без воздуха, в цепях / Я медленно дряхлел и чах». Таким образом, большинство из приведенных схождений оказываются все-таки мотивно-тематическими, а не лексико-фразеологическими. Так в чем же Пушкин «сошелся» с Жуковским?

Согласно наблюдениям О.А. Проскурина, основные совпадения БР с «Шильонским узником» можно отметить «1) в краткой биографической преамбуле к повествованию-монологу рассказчика; 2) в рассказе о заточении и о тоске по свободе; 3) в изображении болезни (а потом и смерти) брата» (Там же, 132), т. е. в фрагментах, содержащих «важнейшие <…> мотивные комплексы» из поэмы Байрона/Жуковского, в общих для фабул двух поэм местах. Сама авторская интенция располагала, по мнению исследователя, к умножению подобных совпадений: Пушкин «предпринял дерзкую попытку перенести стилистику, разработанную в русской поэзии для высокого материала (патриотического и героического), на материал вызывающе низкий – мир разбойников, причем не „благородных“ <…>, а отъявленных грабителей и душегубов, чьи действия лишены каких бы то ни было возвышенных мотивировок. Напряжение между материалом и стилем придало поэме глубинно игровой характер» (Там же, 133–134). Новаторская интерпретация пушкинской поэмы тем не менее ставит новые вопросы. Если у БР такие глубокие литературные, поэтические корни («высокий» стиль – от Жуковского и Батюшкова, а тематика и фразеология тюремных страданий – от Байрона), то можно предположить существование поэтического прототипа и у самих «разбойников». Иначе придется согласиться с тем, что главный герой и другие персонажи были по каким-то причинам выведены за пределы пушкинской «игры», которая охватывала остальные уровни поэмы.

Обратим внимание на то, что Жуковский – вопреки инерции историко-литературных трактовок – не был писателем исключительно «высоких» тем и сюжетов. В его творчестве широко представлен жанр, который был способен включить «низкий материал», жанр, для самого поэта и его современников довольно значимый. Это баллада, в ее русском варианте фактически изобретенная Жуковским. Среди баллад, написанных им до 1821 года, есть баллады о преступниках и душегубах, тех самых «низких» героях, чьи действия лишены «каких бы то ни было возвышенных мотивировок» (хотя стоит отметить, что балладный сюжет всегда строится на некоем «нарушении закона»). Поэтому нам представляется совершенно оправданным искать «схождения» БР именно с балладами Жуковского.

О балладном субстрате пушкинской поэмы о разбойниках исследователи уже писали, например, Б.В. Томашевский (Томашевский 1953: 183–184; Томашевский 1956:448–449), Н.К. Гудзий (Гудзий 1937:644–645), О.А. Проскурин (ссылаясь на замечания Томашевского, Гудзия и Виноградова: Проскурин 1999:101–102). Все они отметили наиболее явную отсылку к балладам Жуковского, метрическую: один из дошедших ранних набросков поэмы, «МолдХавская песня>», был написан четырехстопным амфибрахием, размером баллад Жуковского «Лесной царь» и «Мщение», уже использованным однажды Пушкиным в «Черной шали». В следующих набросках БР поэт отказался от балладного амфибрахия в пользу более нейтрального размера. Этот отказ можно трактовать как ослабление балладной составляющей в поэме и сближение ее с элегией (ранее Пушкин сходным образом отказался от стилизации разбойничьей песни в задуманной поэме о преступных братьях), именно так мы описали его ранее (см.: Степанищева 2008: 522–523). Но если обратиться к другим ранним балладам Жуковского, принять во внимание не только стихотворный размер, но и другие уровни текста, станет очевидным балладный субстрат БР, ранее не описанный. Он обнаруживается на том же уровне текста, где нашлись «схождения» пушкинской поэмы и байроновско-жуковского «Шильонского узника» – на лексико-фразеологическом и мотивном.

Проскурин отметил в своей статье фразеологические параллели между БР и русским «Шильонским узником», не находящие соответствия ни в оригинале, ни во французском пересказе Амедея Пишо, и привел «мотивные комплексы и словесные формулы», связанные с «поэтикой умирания» (прощальноерукопожатие, хладеющая рука, последние содрогания, потухший взор ) и «поэтикой утраты» (сочетание молчания и грусти и формула душа рвалась). Источники этих комплексов и формул исследователь обнаруживает в творчестве Жуковского. Именно Жуковский ввел их в поэтический обиход, они стали как бы «знаками» его поэтики, а «молчание + грусть» приобрело «почти цитатный характер» (Проскурин 2008:138–143). Проскурин привел примеры использования этих мотивов и формул в разных текстах Жуковского: в ранней повести «Марьина роща», романсе «Мальвина», в поздней балладе «Алонзо», в элегиях и песнях разных лет. Однако не меньше их в балладах, причем не поздних, а уже написанных и напечатанных к 1821 году, то есть в тех, которые заведомо были известны Пушкину.

Три дня больной не говорил

И не смыкал очей дремотой,

В четвертый грустною заботой ,

Казалось, он исполнен был

Но безмолвно и уныло

На младенца смотрит он

<…>

Молча, сумрачен душою ,

Рыцарь сына лобызал <… >

Рыцарь все молчит, печален

(«Адельстан»)

Ни полслова ей в ответ:

Он глядит на лунный свет,

Бледен и унылый

<…> друг молчит,

Бледен и унылой

(мертвый жених в «Светлане», героиня которой, как уже было отмечено, «молчалива и грустна»)

В чертах болезнь , лик бледный, взор унылый

И голос гробовой

(«Варвик»)

Язык искал, немея, слова;

И глас ее быть слышен перестал

(«Баллада, в которой описывается, как одна старушка…»)

Он в людстве сумрачен и тих

(«Узник»)

Лик бледный, слабый глас

(«Эльвина и Эдвин»)1 В дополнение укажем на редко упоминаемую «Балладу» Жуковского и Пушкина. Она была написана для представления шарады в день рождения Е.М. Олениной 2 мая 1819 года. Жуковский написал первую строку и первое слово второй, далее и до конца писал Пушкин. Принадлежащий «балладнику» зачин содержит как раз вышеописанный мотив:

Что ты, девица, грустна ,

Молча присмирела,

Хоровод забыв одна

В уголку присела?

(Пушкин II: 481)

Сочиняя «балладу на случай», Жуковский начал ее, «как говорится, машинально», с формулы, прошедшей жанровую апроприацию (синтаксически и грамматически инвертировав вариант из «Светланы»). Поэтому можно счесть закономерным появление подобного сочетания в пушкинской поэме с балладным субстратом2.

Ах! едва прискорбны очи

Не потухнули от слез

(«Людмила»)

В закатившихся глазах смерть изобразилась

(«Светлана»)

Кругом бродил ее потухший взгляд;

<…>

Померкши очи закатились

(«Баллада, в которой описывается, как одна старушка…»)

Он слышит (взор уже угас)

Их жалобно-стенящий глас

(«Ивиковы журавли»)

В знак верности он подает ей руку3

И на нее взор томный устремил,

Как сильно вечную разлуку

Сей взор изобразил

(«Эльвина и Эдвин»)4 Кроме этого можно отметить сильные параллели в балладах именно к «разбойничьим эпизодам» из БР. Ср. описания разбойничьих вылазок и фрагменты из «Людмилы» и «Светланы»:

Бывало, только месяц ясный

Взойдет и станет средь небес,

Из подземелия мы в лес

Идем на промысел опасный

<…>

Зимой, бывало, в ночь глухую

Заложим тройку удалую,

Поем и свищем, и стрелой

Летим над снежной глубиной ,

<…>

Завидели в харчевне свечи —

Туда! К воротам, и стучим…

Только месяц поднебесный

Над долиною взойдет ,

Лишь полночный час пробьет —

Мы коней своих седлаем ,

Темны кельи покидаем

<…>

Скоком, лётом по долинам,

<…>

Вспыхнул в поле огонек

<…>

Кони мчатся по буграм;

Топчут снег глубокий…

<…>

Брезжит в поле огонек ;

Виден мирный уголок,

Хижинка под снегом…

Кони борзые быстрей ,

Снег взрывая, прямо к ней

Мчатся дружным бегом

Если в этом фрагменте БР можно усмотреть «этическую инверсию» балладных мотивов Жуковского, то мотивная параллель между поэмой о двух разбойниках и балладой «Ивиковы журавли» окажется прямой: в лесу двое преступников убивают беззащитную жертву; умирающий стонет и «борется с кончиной»; возмездие настигает убийц не сразу, но неотвратимо. Вряд ли оправданно будет связывать образ младшего брата из БР («наученного убийству» старшим и мучимого совестью) с семантикой имени одного из убийц Ивика у Жуковского – Парфений , (т. е. «невинный», слишком странный для случайного выбор имени такому персонажу). Однако можно отметить мотивную параллель: «и хладно внемлет скорби глас» в балладе и «Кому смешно детей стенанье, / Кто не прощает, не щадит, / Кого убийство веселит» в БР. Описание разбойничьего стана находит неожиданный отклик в описании зрителей на состязании певцов (заметим тут же ситуативное сходство – в обоих текстах пестрая публика становится свидетелем саморазоблачения преступного героя):

Какая смесь одежд и лиц,

Племен , наречий, состояний!

Из хат, из келий, из темниц

Они стеклися для стяжаний!

<…>

Меж ними зрится и беглец

С брегов таинственного Дона,

И в черных локонах Еврей,

И дикие сыны степей,

Калмык, Башкирец безобразный…

<…>

Затихло все…

<…>

Умолкли все – их занимает

Пришельца нового рассказ,

И все кругом его внимает…

И кто сочтет разноплеменных,

Сим торжеством соединенных ?

Пришли отвсюду: от Афин,

От древней Спарты, от Микин,

С пределов Азии далекой,

С Эгейских вод, с Фракийских гор…

И сели в тишине глубокой,

И тихо выступает хор.

При сравнении БР с балладой «Варвик» мы также обнаружим ряд близких мотивов (не дающий, впрочем, повода сблизить сюжеты): герои – братья, старший виновен в смерти младшего (в балладе прямо, в поэме косвенно), смерть связана с водой, губителя преследуют мучительные видения, крик жертвы. Ср. также: «В руках его мертвец: Эдвинов труп, холодный, недвижимый» – ср. «Над хладным телом я остался». Справедливости ради нужно отметить, что видения, галлюцинации разного рода преследуют почти всех романтических злодеев. Но добавим еще одного мучимого явлениями кровавой тени убийцу – «генерала», супруга Алины из баллады «Алина и Альсим»; а также страдающего грешника из «Громобоя», ср.:

Пред ним толпились привиденья

<…>

И дико взгляд его сверкал,

Стояли волосы горою,

И весь как лист он трепетал. <…>

Так проводил я дни и ночи ,

Не мог минуты отдохнуть,

И сна не знали наши очи

(Пушкин IV: 149)

И у возглавия сидит

Над ним призрак унылый.

<…>

Брада до чресл, власы горой,

Взор дикий , впалы очи,

Вопил от муки Громобой

С утра до поздней ночи…

(Жуковский III: 96–97) Лексическая и мотивная близость в описании кошмаров вполне очевидны.

Как мы старались показать, многие из баллад Жуковского, известных Пушкину к моменту работы над поэмой, содержат мотивы, важные для фабулы БР (зачастую взаимосвязанные): преступление, воздаяние за него, мучительная тень/видение как симптом вечного раскаяния; облик умирающего героя (потухшие глаза, бледность, молчание/слабый голос, мрачность + тихость). В БР Пушкин действительно сошелся с Жуковским, но не потому, что знал его перевод или так же передал французский пересказ Байрона в русских стихах, как Жуковский переложил английский оригинал. «Нечаянное схождение» относилось к другому: при создании БР Пушкин использовал балладный стиль Жуковского. Старший поэт своеобразно развил «разбойничью» тему: он в своем, очень узнаваемом элегическом регистре писал баллады о преступниках (именно поэтому Пушкин говорил о «прелестных элегиях первой части Спящих дев» – а в ней представлена судьба злодея и душегуба Громобоя). Предположительно, в маркированном сопряжении темы и поэтического модуса Пушкин увидел сходство с Байроном, и свою поэму о страдающем преступнике – поэму байроновского типа – построил на игре с творческой манерой автора, который мог быть «русским Байроном», но, насколько знал сочинитель БР, им не был. И «нечаянное схождение», обнаружившееся почти сразу по написании «отрывка», потребовало объяснений, едва ли не оправданий, именно потому, что Жуковский неожиданно «русским Байроном» стал – «перевыразил», по словам Пушкина. Если смотреть на БР под таким углом, появляется объяснение и для пушкинской оценки поэмы, и для авторской легенды о ней, и для отсроченной публикации, и для реплики в письме к Вяземскому.

Примечания

1 Ср. также в первой «поэме» Жуковского, «Аббадона» (пер. из «Мессиады» Клопштока): «Ему предстоял Аббадона, / Тихий , бесстрашный, с унылым лицом» (Жуковский IV: ю); а также в «повести» «Пери и Ангел», переведенной из Т. Мура и опубликованной в «Сыне Отечества» (1821. № 20): «И Пери, горестно-безглавна, / Опять с эфирной вышины / Стремится..» (Жуковский IV: 23). Формально эти произведения балладами не являются, Жуковский определил их как «повести», но, как нам представляется, в «Аббадоне» и «Пери и Ангеле» сюжеты типологически очень близки к сюжетам баллад Жуковского о «грешниках» (та же схема: злодеяния – раскаяние – наказание/искупление). Ср. также «поэму в двух балладах» «Двенадцать спящих дев», построенную по той же сюжетной схеме.

2 В русской поэзии начала XIX века репертуар мимических жестов и динамических поз, используемых в описании «экстерьера» эмоции, не был обширен. Жуковский тоже пользовался набором уже закрепленных традицией поз и жестов. Заслуга его, очевидно, состоит в том, что этот набор, во-первых, был расширен за счет вариативных сочетаний (до Жуковского «взоры» почти исключительно «горели» или «сверкали», а после него стали «гаснуть» и «потухать»), во-вторых, он получил привязку к определенным типам героев, маркировал их амплуа (ср. «грустна и молчалива, как Светлана»).

3 Ср. в БР: «Позвал меня, пожал мне руку, / Потухший взор изобразил / Одолевающую муку».

4 Ср. также в «Аббадоне»: «…грозно вдали перед взором, / Смутным, потухшим от тяжкия тайныя скорби, являлись / Мука на муке, темная вечности бездна» (Жуковский IV: 9).

Литература

Жуковский I– / Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: В 10 т. М., 1999-.

Пушкин I–XVI / Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. М.; Л., 1937–1949.

Гудзий 1937 / Гудзий Н. «Братья-разбойники» Пушкина // Известия Академии наук СССР. Отделение общественных наук. 1937. № 2–3.

Проскурин 1999 / Проскурин О.А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999.

Проскурин 2008 / Проскурин О.А. «Братья-разбойники» и «Шильонский узник». (Как и почему Пушкин сошелся с Жуковским) // Russian Literature and the West: A Tribute for David M. Bethea Stanford, 2008. Pt. I.

Степанищева 2008 / Степанищева Т. К творческой истории поэмы Пушкина «Братья-разбойники»: замысел и статус текста // Natales grate numeras? Сборник статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб., 2008.

Томашевский 1953 / Томашевский Б.В. Незавершенные кишиневские замыслы Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Труды Третьей Всесоюзной Пушкинской конференции. М.; Л., 1953.

Томашевский 1956 / Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1 (1813–1824). М.; Л., 1956.

Ирина Сурат Дремучие срубы Уточнения к комментарию

«Дремучие срубы» – один из центральных образов мандельштамовского стихотворения 1931 года:

Об этом стихотворении немало написано, есть в том числе и специальные работы2, но загадка «дремучих срубов» сохраняется, как сохраняется и главный вопрос в его целостном понимании. Во второй и третьей строфах речь идет о палачах и жертвах, и главный вопрос состоит в том, с кем солидаризируется поэт – с «татарвой» или с «князьями», и для чьей казни он обещает найти «топорище». М.Л. Гаспаров считал, что «концовка двусмысленна – топорище он ищет то ли на казнь врагу, то ли самому себе»3. Иосифу Бродскому, напротив, было ясно, что «топорище» поэт обещает найти для собственной казни, что он готов помочь своим палачам4 (ради чего-то более важного, чем сохранение своей жизни, добавим мы от себя). Но само по себе «топорище» вопросов не вызывает: в стихотворении определенно сказано, что это орудие казни. А вот «дремучие срубы» – и поэтический мотив, и стоящая за ним реалия – породили множество толкований, предположений, ассоциаций исторических и литературных.

М.Л. Гаспаров полагал, что в 1-й, 2-й и 3-й строфах стихотворения речь идет об одних и тех же «деревянных срубах»: «в 1-й строфе на дне их светится звезда совести (образ из Бодлера), во 2-й расовые враги топят в них классовых врагов, в 3-й они похожи на городки , по которым бьют»5. Сразу скажем, что ни одно из этих толкований не бесспорно и может быть с успехом заменено другим: их породило стремление исследователя увидеть в этом стихотворении однонаправленный лирический сюжет, единый «сквозной его образ»6. Однако мандельштамовская поэтика предполагает и совмещение разнонаправленных сюжетов – то, что он несколько раз формулировал в отношении поэтики Данте: «Дант по природе своей колебатель смысла и нарушитель целостности образа. Композиция его песней напоминает расписание сети воздушных сообщений или неустанное обращение голубиных почт. <…> Для того чтобы прийти к цели, нужно принять и учесть ветер, дующий в иную сторону. Именно таков и закон парусного лавированья»7; по существу о том же говорят две другие метафоры, описывающие поэтику Данте – прыжки «с джонки на джонку» (глава I «Разговора о Данте») и полет «летательных машин», которые конструируют и спускают на полном ходу другие аналогичные машины (глава IV «Разговора о Данте»). Если «принять и учесть» эти мандельштамовские подсказки как ключ к его собственной поэтике, можно увидеть более сложную, нелинейную логику образного развития этого и многих других его стихотворений.

«Новгородские колодцы» первой строфы – это, условно говоря, «ветер, дующий в иную сторону» от основного сюжета. Они появляются в сравнении, как метафора поэтической речи8, чтобы дать место звезде Рождества – теме жертвы и искупления. Но явившись в стихах как будто по касательной «новгородские колодцы» вызывают образ других «колодцев» – «дремучих срубов». Впрочем, полной внятности ждать и не стоит: там, где исследователь поэзии Мандельштама настаивает на одномерном, однозначном прочтении, он почти наверняка находится на ложном пути, обрекает себя на ошибку. Мандельштам – поэт высокой точности, но это точность особого рода. Он метит и точно попадает сразу в несколько целей, у него «любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку»9 – исходя из этого и рассмотрим интересующий нас образ.

Большинство исследователей склоняется к тому, что «дремучие срубы» означают место казни. Омри Ронен писал:

Татарско-петровская казнь в стихотворении, посвященном русской речи, вызывает в памяти, в частности, образ самосожженцев у Блока:

Задебренные лесом кручи:

Когда-то там, на высоте,

Рубили деды сруб горючий

И пели о своем Христе.

У Мандельштама «дремучие срубы» колодезной – родниковой или рудничной – крепи (отсюда историческая ассоциация с убийством великих князей в 1918 г., скорее, чем с монгольским игом) заменяют «горючий сруб» староверов, а отражение рождественской звезды благовестия в воде новгородских колодцев – ту весть об огненной купели, которую несет у Блока болотная вода… 10

Блоковские ассоциации можно принимать или не принимать, а вот ассоциация с алапаевскими мучениками, сброшенными в шахту в 1918 году, открывает целый пласт актуальных, исторических и мифопоэтических смыслов этого образа, его связь с большевицкой практикой подвальных расстрелов и других видов «низводящей» казни – в противоположность традиционной казни-восхождению (ср. «взойти на эшафот», «взойти на костер»)11. Открывается здесь и тема казни Гумилева в ее связи с известной Мандельштаму ахматовской фразой во время их последней встречи: «По такой лестнице только на казнь ходить» (ср.: «Сбегали в гроб ступеньками без страха…» – «К немецкой речи», 1932). Кроме того, называя себя «непризнанным братом», Мандельштам заставляет нас вспомнить и судьбу своего соименника, библейского Иосифа, брошенного братьями в колодец или, в русском переводе, в «ров без воды» – на верную смерть. Как видим, два стиха о «дремучих срубах» – пример высочайшей суггестии, столь характерной для поэтики Мандельштама.

Обозначив спрессованные в этом образе смысловые пласты, мы до сих пор оставались в рамках представления о том, что «дремучие срубы» так или иначе связаны с казнью. Одно только мешает утвердиться в этом представлении: если речь идет о казнях, то почему казнимых опускают на бадье? – ведь их можно просто сбросить, как реально и поступали во все века палачи со своими жертвами. Тут кроется по меньшей мере какая-то двусмысленность, какая-то дополнительная сложность. Разобраться в ней помогает археологическое открытие, сделанное летом 2008 года: в ходе раскопок в Великом Новгороде в земле у стен Десятинного монастыря была обнаружена уникальная находка – бревенчатый сруб из 28–30 венцов, датируемый первой половиной XI века и опознанный археологами как «поруб», т. е. древнерусская тюрьма12. Поруб был углублен на 3 метра в землю, его размер – 2,4 на 2,3 метра, внутри две бревенчатых лавки и яма под отхожее место13. В таких порубах могли содержаться и политические заключенные (неугодные князья), и должники («долговая яма»). Опускать туда заключенных действительно надо было при помощи какого-либо приспособления – лестницы или бадьи на веревке. Как видим, именно это малопривлекательное сооружение в наибольшей мере соответствует визуально конкретному мандельштамовскому образу14.

захватил и ограбил в 1067 г. Новгород, но вскоре был разбит Ярославичами в бою на реке Немиге. Полагаясь на «крестное целование», князь встретился с победителями и… был схвачен и посажен в Киеве в поруб – уходящий в землю сруб без окон и дверей, куда узника опускали сверху на веревках и таким же образом подавали ему пищу; заключение в порубе считалось очень суровым. Но просидел Всеслав в порубе недолго. Как только выяснилось, что Изяслав, проиграв битву с половцами на Альте, отказывает киевлянам в оружии и конях, город <… > восстал. Горожане разнесли поруб и провозгласили освобожденного Всеслава князем Киева, на что правнук Владимира имел, по их мнению, все права15.

В отличие от Всеслава, псковский князь Судислав, сын великого князя Владимира, просидел в порубе почти четверть века, будучи заточен туда своим братом, Ярославом Мудрым, в 1036 году. Оба эти факта заключения князей в поруб упомянуты в «Повести временных лет»16. Об источниках познаний Мандельштама в русской истории рассказала Н.Я. Мандельштам в своих «Воспоминаниях»:

В короткий период от тридцатого года до ссылки О.М. вплотную занялся древнерусской литературой. Он собрал летописи в разных изданиях, «Слово», конечно, которое он всегда очень любил и знал наизусть, кое-какие повести, а также русские и славянские песни в разных собраниях – Киреевского, Рыбникова… Старорусскую литературу О.М. всегда хватал с жадностью и знал и Аввакума, и несчастную княжну, вышедшую замуж за брата царской невесты. На полках появился Ключевский, <. .> а также архивные материалы, которые у нас довольно широко издавались <…> Тенишевское училище все-таки дало хорошие знания древнерусского языка и литературы – они как-то в крови были17.

Заметим, что речь идет о начале 1930-х годов, когда и было написано «Сохрани мою речь…». Особенно важно в связи с нашей темой упоминание протопопа Аввакума – в другой своей книге Н.Я. Мандельштам назовет его «Житие» «книгой-спутником» Мандельштама18. Именно в «Житии» протопопа Аввакума он мог прочитать про земляной сруб в Пустозерском остроге, куда в 1667 году был заключен Аввакум: «Также осыпали нас землею: струб в земле и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьми замками; стражие же пред дверьми стрежаху темницы»19. В этом срубе протопоп Аввакум провел 15 лет, а закончилась его жизнь в другом срубе, не «дремучем», а «горючем» – вместе с единомышленниками он был сожжен в срубе в 1682 году по указу царя Федора Алексеевича. Все это Мандельштам знал с ранней юности, о чем оставил свидетельство в «Шуме времени»: ученики Тенишевского училища «уважали <… > протопопа Аввакума, чье житие в павленковском издании входило в нашу российскую словесность» – речь идет о биографической книге В.А. Мякотина «Протопоп Аввакум: Его жизнь и деятельность» (СПб., 1906)20.

Несколько слов о сожжении в срубах. Этот специфический русский вид казни возник при Иване Грозном и применялся вплоть до 70-х годов XVIII века к колдунам, еретикам, старообрядцам, т. е. к разного род врагам церкви21. Для казни сооружали небольшую бревенчатую конструкцию, заполняли ее паклей, смолой, берестой или обставляли снаружи снопами соломы и смоляными бочками. Осужденного, как правило, опускали внутрь такого сруба сверху, иногда бросали в уже подожженный сруб. В XVII–XIX веках срубы использовали старообрядцы для самосожжений – о них-то и писал Блок: «Рубили деды сруб горючий / И пели о своем Христе».

За то, что я руки твои не сумел удержать

За то, что я предал соленые нежные губы,

Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать —

Как я ненавижу пахучие древние срубы!

Здесь герой чувствует себя невольником, заключенным в ненавистный сруб и ожидающим скорее гибели, чем освобождения – этот сруб он воспринимает как расплату за слабость, за предательство (ср.: «Сохрани мою речь…»). Приведенные примеры позволяют определенно говорить об устойчивой семантике «сруба» в поэзии Мандельштама; попутно заметим (к вопросу о звуковом иконизме Мандельштама), что образ «сруба» почти во всех случаях огласован на «у» и «уч»: «в глухом урочище», «дремучие», «пахучие» (вариант «плакучие»), и это заставляет нас отнестись с вниманием к наблюдению О. Ронена о блоковском подтексте («сруб горючий»), хотя аввакумовский подтекст кажется по смыслу более близким.

Оба эти источника связаны с историей старообрядчества, к которой «Сохрани мою речь…» не имеет отношения. Но тема добровольно принимаемой муки (наряду с тюрьмой и казнью упомянуты вериги – «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе») сближает автора этих стихов с мучениками за веру.

Во второй строфе субъектом насилия выступает некая условная «татарва», имеющая свою историю в поэзии Мандельштама, – воплощение нового варварства, «могучий некрещеный позвоночник, / С которым поживем не век, не два!..» («Сегодня можно снять декаль-комани…», 1931). Эта самая татарва – часть той «народной семьи», в которой поэт себя чувствует «отщепенцем». Принимая ее, солидаризируясь с ней, сам он остается при этом в «князьях», оказывается одним из тех, для кого строятся «дремучие срубы» и «мерзлые плахи». М.Л. Гаспаров так передает смысл стихотворения: «здесь он принимает на себя смертные грехи народа, которому он чужд»22; согласиться с этим можно лишь отчасти, лишь с учетом того, что, принимая на себя грехи, поэт сам себе готовит и приближает расплату. Вернее было бы определить смысловую доминанту стихотворения словами С.С. Аверинцева: это «внутреннее согласие на жертву, одушевлявшую его поэзию с давнего времени»23.

Ожидание тюрьмы и казни – один из лейтмотивов поэзии Мандельштама начала 1930-х годов, вспомним «Ленинград» («И всю ночь напролет жду гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных») или стихи про «бушлатника», который «шершавую песню поет / В час, как полоской заря над острогом встает». Это последнее стихотворение так же, как «Сохрани мою речь…», написано в доме с видом на тюрьму – весной 1931 года Мандельштам жил у брата Шуры в Старосадском переулке, рядом с Ивановским монастырем, в котором после 1918 года располагались различные учреждения ВЧК-ОГПУ-НКВД, в том числе и так называемый Исправдом, т. е. концлагерь на 400 человек, а с 1929 года там было Экспериментально-пенитенциарное отделение при Государственном институте по изучению преступности и преступника24. Так что тюремная тема, и без того актуальная, напоминала о себе еще и непосредственной близостью, так сказать «шаговой доступностью» соответствующего заведения. Непосредственно к нашей теме добавим: Мандельштам вполне мог читать или слышать о том, что здесь, в Ивановском монастыре, был когда-то «дремучий сруб», в котором провела 11 лет знаменитая Салтычиха (Д.Н. Салтыкова), осужденная за свои преступления в 1768 году, – после публичного наказания на Красной площади она была заключена в специально собранный для нее сруб без окон, углубленный в землю на два с лишним метра (дневной свет туда не проникал, и еду ей подавали с огарком свечи).

«Тюрьма прочно жила в нашем сознании», – писала Н.Я. Мандельштам25. Ожидания тюрьмы и казни диктовались логикой жизни (ссылка не в счет – она почиталась самым желаемым исходом). Логика текста – иное дело, но как бы ни был причудлив ход поэтической мысли в «Сохрани мою речь…», в нем нелинейно развернута та же альтернатива: тюрьма или смерть. Образы тюрьмы и различных видов казни, среди которых отчетливо просматривается и самая реальная – расстрел26, наслаиваются друг на друга во 2-й и 3-й строфах этого стихотворения, как наслаивались они друг на друга в сознании людей сталинской эпохи, чему красноречивое свидетельство – все три книги Н.Я. Мандельштам. Сложности, с которыми сталкивается филолог при толковании стихов, лишь в малой степени отражают сложность бытия и сознания человека в условиях тотального террора, и все это мы сегодня вряд ли можем в полной мере понять и прочувствовать.

Примечания

1 Здесь и далее стихи цитируются по изд.: Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем: В з т. М., 2009. Т. 1: Стихотворения.

2 Стратановский С. Нацелясь на смерть:

Об одном стихотворении О.Э. Мандельштама // Звезда. 1998. № 1. С. 213–221;

см. также: Сурат И. Мандельштам и Пушкин. М., 2009. С. 178–187.

3 Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 780 (комментарий).

4 Выступление на открытии Мандельштамовской конференции в Лондоне i июля 1991 г. .

5 Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. С. 780 (комментарий).

6 Там же.

7 Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем: В з т. М., 2010. Т. 2: Проза. С. 175–176.

8 Об этом: Стратановский С. Указ. соч. С. 216.

9 Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2: Проза. С. 166.

10 Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002. С. 51 (впервые опубликовано в 1994 г.).

11 Об этом см.: Стратановский С. Указ. соч. С. 217–218.

12 Приношу глубокую благодарность

И.Б. Роднянской, обратившей мое внимание на эту находку.

13 Об этом открытии см.: Олейников О.М. Работы в северо-западной части Людина конца Великого Новгорода в 2008 году // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Новгород, 2009. Вып. 23. С. 39–41; см также: Гайдуков П.Г., Олейников О.М., Фараджева Н.Н. Десятинный раскоп в Великом Новгороде

[http://www.archaeolog.ru/index. php?id=23 5]. Благодарю за консультацию чл. – кор. РАН, заместителя директора Института археологии РАН П.Г. Гайдукова.

14 Ниже печатается фотография из псковской газеты «КурьерЪ» от 18 августа 2008 г. (http://courier-pskov.ru/report/455-u-sosedejj-v-drevnosti-byli-svoi-tjurmy.html) с любезного разрешения правообладателя – редакции новгородской газеты «ВолховЪ» в лице ее главного редактора Валерия Таганского.

15 Из книги Л.Н. Гумилева «От Руси к России» (М., 1992), цит. по: http://bibliotekar.ru/ gumilev-lev/19.htm

16 Памятники литературы Древней Руси: Начало русской литературы. XI – начало XII века. М., 1978. С. 164, 184.

17 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1999. С. 290.

18 Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1999. С. 119.

19 Житие протопопа Аввакума им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960. С. 108. Впервые на этот отрывок из «Жития» в связи со стихотворением Мандельштама указано в книге: Черашняя Д.И. Поэтика Осипа Мандельштама: Субъектный подход. Ижевск, 2004. С. 216 («Кстати, голос Аввакума отзывается эхом и в „дремучих срубах“»).

20 Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2: Проза. С. 239, 644 (комментарий А.Г. Меца).

21 Ср. у Ломоносова: «В струбе там того сожгут» («Гимн бороде», 1757).

22 Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. С. 780 (комментарий).

23 Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 53.

24 За эти сведения и другие ценные подсказки сердечно благодарю Л.М. Видгофа.

25 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1999. С. 146.

Роман Тименчик. Из именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой

Зелинский Корнелий Люцианович (1896–1970) – критик, редактор эвакуационной книжки Ахматовой (получившей прозвание «азиатки»): «…в Ташкенте в 1943 г. вышла маленькая книжка „Избранное“ под ред<акцией> К. Зелинского (ю. ооо экз.). Рецензий о ней не было, и ее было запрещено рассылать по стране. Продавалась она в каких-то полузакрытых распределителях. На книге не обозначено место издания. (Запрещали ее, по словам А.Н. Тих<онова>, восемь раз.)» (Ахматова А. Записные книжки. Torino; М., 1996. С. 29). История сборника начинается с того, что в марте 1942 года редактор ташкентского отделения издательства «Советский писатель» А.Н. Тихонов предложил издать новые стихи Ахматовой, но Л.К. Чуковская посоветовала составить сборник из новых и избранных старых, чтобы увеличить гонорар (Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 1:1938–1941. С. 415). 3 апреля – запись Чуковской: «.. разговор о книге. – „Мне наплевать“. Потом монолог: „Сидит в болоте и ноет о несчастной любви. Но ведь это не так. Если бы мне дали напечатать „Поэму“ и пр. – тогда другое дело. А то снова печатать: „Может быть лучше, что я не стала Вашей женой“. Стихи это путь, динамика, а для меня это только так. Были косы до колен, парк, двадцать лет и выдуманная несчастная любовь… тридцать лет назад“» (Там же. С. 423). Чуковская к 13 апреля отобрала стихи, Ахматова одобрила, и первый раздел озаглавили «Тростник» (Там же. С. 426–427), затем по требованию издательства поставили (по памяти) даты под стихами (Там же. С. 433) и в конце апреля сдали рукопись (Там же. С. 436) – см. ее состав: Гончарова Н. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. М.; СПб., 2000. С. 72–75.6 мая Чуковская записала:«.. ее очень волнует история с книгой. Тихонов к ней не идет и ей ничего не докладывает, а слухи уже носятся: что он недоволен составом, что стихов „мало“ и т. д. [Ахматова] нисколько не обольщается насчет того, что значит это „мало“» (Там же. С. 438).

Дошедшие слухи, возможно, восходили к оценке, которую зафиксировал отзыв Исая Лежнева – во второй половине 1930-х годов заведующего отделом литературы и искусства в газете «Правда», в эвакуации – секретаря Президиума Союза писателей Узбекистана, члена редсовета издательства, «партийного чиновника в области идеологии» (Агурский М. Идеология национал-большевизма. Paris, 1980. С. 122). «Исай Григорьевич Лежнев был человеком широчайшей эрудиции. Все свои знания он старался посвятить делу коммунизма, делу воспитания нового человека. Его работа была целеустремленной, гражданственной, партийной. Вот почему и теперь <… > многое из написанного им звучит современно, читается с интересом и пользой» (Дымшиц А. И.Г. Лежнев (1891–1955) // Лежнев И.Г. Избранные статьи. М., 1960. С. 7). О нем как о высланном из Советского Союза издателе сменовеховского журнала «Новая Россия» Борис Пастернак писал К. Зелинскому в 1926 году, когда предполагалось благожелательное участие служившего в парижском полпредстве адресата к зарубежной судьбе высланного: «Этому человеку, слепо преданному союзу, месту союза в истории, идее союза и любой комбинации слова союз с любым большим и энтузиастическим понятьем, дали выпустить три номера, на четвертом закрыли и выслали. <… > Я настаиваю на слове, проскальзывающем в письме второй раз: мир заслонен для Лежнева как политического романтика идеей союза, кроме которого он в мировом пространстве ничего не помнит, не знает и не ищет» (Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений с приложениями. М., 2005. Т. 7. С. 685–686). В своих «Записках современника», посланных им И. Сталину как документ личной перестройки и как расширенное заявление о приеме в партию, «Лежнев видит „безмерную пошлость“ в том,„что люди сохраняют физическую жизнь (вот что должен был особенно оценить Сталин! – М.Ч.) и тогда, когда их эпоха безвозвратно отошла уже в прошлое“» (Чудакова М.О. Литература советского прошлого. М., 2001. С. 414). Поэтому он проницательно следил за возможными проявлениями упорствования представителями похороненных эпох, и в его мнительной гиперинтерпретации стихотворения об оккупированном Париже можно разглядеть расписку в получении диатрибы и загоревшуюся шапку. Своей проницательностью он гордился, но признавал и злоупотребление риторикой: «Все схватывалось на лету, быстро усваивалось. Было обостренное чутье к логическому построению, к концепции. Под этим углом легко прощупывался каркас каждого прослушанного доклада, прочитанной статьи, брошюры, книжки. То был логический слух, как бывает слух музыкальный. Малейшая фальшивая нотка, передержка, неувязка тут же улавливались и с большой горячностью опровергались <… > Спорил не хуже других и я – с петушиной запальчивостью тех лет. Переубедить противников было делом безнадежным, да и вряд ли кто всерьез на это рассчитывал. Хуже было другое: чем горячее я говорил, импровизируя в споре, тем менее убедительными казались мне мои слова, когда я оставался наедине с самим собой и по-верблюжьи пережевывал сказанное. По совести никак не мог отрицать я правильность иных положений моих оппонентов, идейность и чистоту иных противников» (Лежнев И. Записки современника / 3-е испр. изд. М., 1936. Т. 1. С. 50, 59).

Текст отзыва Лежнева сохранился в его архиве: «Стихи Анны Ахматовой пользуются известностью и любовью читателя. Подлинная поэтичность восприятия мира, свой индивидуальный голос, тонкость и лиризм, высокая культура художественного слова и большое мастерство – неотъемлемы от творчества Ахматовой. Считаю поэтому излишним в своем отзыве останавливаться на этой стороне, хорошо знакомой Редсовету. Свою задачу в данном случае я целиком ограничиваю анализом представленного сборника с точек зрения философской, идеологической и политической и пытаюсь ответить на вопрос о целесообразности издания книги в нынешних условиях, в дни Отечественной войны.

В представленном А.А. Ахматовой для издания сборнике раньше всего обращает на себя внимание строчечное соотношение новых и старых стихов. Новые стихи, помеченные датой 1940–1942 годы, занимают 17 страниц из общего количества 115 страниц. Им отведена одна седьмая часть сборника. Дальнейшее рассмотрение обнаруживает, что из 17 новых стихов тематике Отечественной войны посвящены только шесть, т. е. одна треть. В целом патриотическим стихам в сборнике отведено места меньше одной двадцатой части.

Новейшие стихи собраны в первом разделе сборника, однако здесь главенствует не современность, а отголоски прошлого, – того самого прошлого, которому посвящены и все остальные шесть разделов книги. Так, в стихотворении, помеченном 1941 годом, читаем: „Из прошлого восставши, молчаливо ко мне навстречу тень моя идет“ (с. ю). В другом стихотворении того же 1941 года: „Из той далекой и чужой весны / Мне чудится смиренный подорожник“ (с. 16).

Программно для всего сборника и непосредственно для первого его раздела – стихотворение „Надпись на книге“. Автор выражает пожелание, чтобы „в тот час, как рушатся миры“ старинная дружба, витающая над временем, —

„Оживший тростник“ – в этом состоит пафос книги. Не случайно поэтому и весь первый раздел книги, включающий в себя несколько патриотических стихотворений, озаглавлен именно этим словом „Тростник“, а книга в целом имеет такой явный, преднамеренный, подчеркнутый перевес старых стихов.

Установка на вневременность несостоятельна. Но если бы эта аксиома нуждалась в доказательствах, то их в изобилии представляет сам автор подбором своих стихов для сборника. Одно из современных патриотических стихотворений, помеченное 1942 годом, содержит такие строки:

А в стародавнем стихотворении, написанном в первую империалистическую войну и озаглавленном „Июль 1914“ А. Ахматова писала:

В другом стихотворении 1915 года „Молитва“ автор писал:

Слава лучей для царского империализма 1914-7 годов не имеет ничего общего с нынешним патриотизмом народов Советского Социалистического Союза. Их объединение противопоказано. Не всякий „тростник оживает“, не на всякой палке расцветает миндаль – этого, к сожалению, автор вовсе не видит <…> Особенно режет ухо почти дословное совпадение эпитетов: „пречистое тело земли“ в 1942 году и „пресвятое тело“ в 1914-м. Церковная терминология в современных стихах Ахматовой идет от прошлого, и тут опять-таки чувствуется перевес этого прошлого не только в сборнике поэта, но и в структуре его образов.

А. Ахматова пытается перебросить мост (хотя бы тростниковый) между прошлым и настоящим. Верит ли она в осуществимость этой мечты? По-видимому, нет. Очень показательно для взглядов поэта стихотворение „Август 1940“ Оно небольшое, и его придется привести целиком.

Автор представлял себе в августе 1940 года, представляет себе и сейчас в 1942 году (иначе не помещал бы стихотворение в сборник) дело так, что Париж окончательно погиб, а не только временно захвачен оккупантами. С этим трудно согласиться. Такую перспективу отвергнет даже де Голль. Однако это только одна сторона вопроса. Другая состоит в том, что, по мнению автора, с падением Парижа кончается одна эпоха (по-видимому, демократическая) и начинается другая. Какая же это другая? По смыслу стиха – совершенно очевидно: фашистская. Правда, все симпатии автора на стороне Парижа. Фашисты рассматриваются как варвары, но варвары, открывающие собой новую эпоху. То, что автором высказывается в тоне осуждения, то было бы воспринято фашистами с ликованием: они сами называют себя варварами и гордятся этим. Но важнее всего для немцев было признание их непобедимости, больше всего их порадовал бы ореол открывателей новой эпохи, которым они столь щедро наделены в стихотворении.

Есть тут и третья, и, пожалуй, наиболее интересная сторона вопроса: я имею в виду заключенный в стихотворении философский взгляд на исторический процесс, точнее говоря – понимание автором смены эпох и еще: поэтическое самочувствие автора на рубеже времени.

Стихотворение начинается словами „Когда погребают эпоху“. Здесь речь идет не об одной только данной конкретной эпохе, которая сменяется следующей, – нет, автор характеризует общую закономерность, раз навсегда установленный закон, неизменный при любом чередовании эпох. Не станем укорять А. Ахматову в идеалистичности такого взгляда: она, по-видимому, вовсе и не претендует на выдержанное материалистическое понимание истории. Характерно другое: соболезнование, сердечная симпатия к уходящей эпохе, какова бы она ни была в своей конкретности, и вместе с тем резко выражена антипатия к новой эпохе, приходящей ей на смену, к ее знаменосцам, к новым людям. Эти грубианы <так!> не ценят красоты, в их устах „надгробный псалом не звучит“, они – только могильщики и „лихо работают“. Боль сердца чуется в сравнении уходящей эпохи с матерью и осуждение новым людям, слепцам, Иванам, не помнящим родства.

Объединить такие чуждые друг другу поколения, перебросить между ними мост – немыслимо. Это очевидно. И симпатии автора, его вкусы, его лирика остаются по ту сторону моста.

Не убоимся слов и назовем вещи своими именами: романтизация всякого прошлого есть реакционное умонастроение.

В стихе „Август 1940“ ощущается одновременно два плана. Один – конкретный, который позволяет под лихими могильщиками понимать фашистов в роли победоносных зачинателей новой эпохи. Это – ошибочный адрес. Но есть в стихе и второй план, так сказать, алгебраический, который дает оценку могильщикам прошлого и зачинателям новой эпохи „вообще“. В действительности, фактически, исторически в этой роли выступают не фашисты, а мировой пролетариат и СССР как его авангард, как его „ударная бригада“. Из каких ассоциаций ни исходил бы поэт в своем субъективном восприятии, в наше время и у современного читателя исторически повелительно возникает именно эта и никакая другая ассоциация. Открывателем новой эпохи по праву считает он себя и никого иного. Вот почему антипатия автора к новым людям прозвучит для читателя оскорбительно, несмотря на перепутанный адрес.

На разборе одного стихотворения я остановился так подробно потому, что оно дает ключ к взглядам поэта на смену эпох и характеризует его отношение к сменам эпох и его самочувствие при этом.

Настроения депрессивности и глубокого пессимизма пронизывают весь сборник. „Перекличка домовых“ и „черный шепоток беды“ звучат в стихотворении 1936 г. (стр. 112). Предчувствием беды проникнута и ранняя лирика, представленная в сборнике. В стихе 1910 года шепот осенний просит

В стихе 1913 года„Смятение“ поэт говорит:

В стихотворении 1915 года автор сам характеризует свою любовную лирику так:

Религиозно-мистическое восприятие жизни и смерти, любви и искусства, столь характерное для нашего декаданса и поэзии символистов тех лет, резко запечатлелось в лирике А. Ахматовой. В стихах пестрят в изобилии церковные аксессуары и символы: „образок эмалевый“, „лампады у киота“, „темная епитрахиль“, „рука, закапанная воском“, „алтари и склепы“, „архангельские силы“, „храм св. Екатерины“, „храм Ерусалимский“,„Смоленская заступница“,„пресвятая богородица“, „черных ангелов крылья“, „божье воинство“, „посланья апостолов“, „посмертное блуждание души“, „последний суд“ и т. д. и т. д.

В наше время этот словарь, этот строй чувств и ассоциаций звучит анахронизмом, и если бы мы издали такой сборник в дни Отечественной войны, читатель бы не понял этого…

Между тем, и в самом сборнике, и в прежних книгах Ахматовой есть стихи, не утратившие своей свежести и сегодня. В соединении с новыми стихами, которые несомненно имеются у автора, можно было бы, вероятно, составить сборник, не вызывающий справедливых возражений и удивления читателя.

Дело, стало быть, идет о перепланировке сборника, о новом подборе стихов, но только, конечно, не под знаком „тростника“» (РГАЛИ. Ф. 2252. On. 1. Ед. хр. 29. Л. 1–4; неправленая машинопись, последняя фраза приписана от руки).

Приписанная к датированному 5 мая 1942 года отзыву фраза, возможно, появилась после обозначенной следующим днем рецензии К. Зелинского, справедливо квалифицированной первым ее публикатором как «в основном, доброжелательной», которая, не исключено, возникла в противовес оценке Лежнева.

Репутация К. Зелинского, «мужчины тонкого и изячного», по слову Маяковского (Зелинский К. Легенды о Маяковском. М., 1965. С. 12), одного из самых авторитетных советских критиков (см. в пародии А. Архангельского: «Когда мужик не Блюхера / И не Милорда глупого / Зелинского и Зощенку/ С базара понесет?» [Литературная Россия. 1965. 8 января]), в глазах близких к Ахматовой людей оставляла желать лучшего. В1940 году он внутренней рецензией забраковал сборник Марины Цветаевой. Г.С. Эфрон («Мур»), благоволивший к нему («симпатичный и осторожный», «умный человек, с хитрецой. Он был когда-то во Франции – служил в посольстве – и знает Париж. Он меня ободрил своим оптимистическим взглядом на будущее – что ж, может, он и прав, что через 10–15 лет мы перегоним капиталистов. Конечно, не нужно унывать от трудных бытовых условий, не нужно смотреть обывательски – это он прав»), встретил его в Ташкенте в апреле 1942-го: «приехал из Уфы Корнелий Зелинский, сейчас же поспешивший мне объяснить, что инцидент с книгой М<арины> И<вановны> был „недоразумением“ и т. д., я его великодушно „простил“. Впрочем, он до того закончен и совершенен в своем роде, что мы с ним в наилучших отношениях, – а ведь он очень умный человек»; еще при жизни матери Мур замечал: «Отрицательную рецензию, по словам [Е.Б.] Тагера, на стихи матери дал мой голицынский друг критик Зелинский. Сказал что-то о формализме. Между нами говоря, он совершенно прав, и, конечно, я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери – совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью. Вообще я думаю, что книга стихов или поэм – просто не выйдет. И нечего на Зелинского обижаться, он по-другому не мог написать рецензию» (Эфрон Г. Письма. Калининград (Моск. обл.), 1995. С. 41, 209). Ранее в отклике на юбилейный номер парижских «Современных записок» Зелинский писал: «И, наконец, Марина Цветаева, замыкающая этот „дане макабр“ (пляска смерти) мотыльков, подснежников и корабликов, пишет в стихотворении „Роландов рог“:

Уродство действительно предельное и притом „принципиальное“. Мне передавали, что Цветаева напоследок решила поклониться „мученическому“ праху Горгулова и занялась переводом на французский язык каких-то стишков Горгулова. Это возложение „идейных“ венков на могилу взбесившегося героя эмигрантского подполья говорит ярче всего об уровне „парижской“ поэзии.

Под „осенним дождичком“ меланхолии и эмигрантского „сплина“ хранится еще непотушенная месть и злость. Ее хочет разбудить Марина Цветаева у своих компатриотов, „погрязших в быте“.

Ну кого разбудит этот „роландов рог“?» (Зелинский К. Рубаки на Сене // За рубежом. 1933. № 4 (6). 5 февраля. С. 10–11; Горгулов Павел Тимофеевич (1895–1932) – эмигрант, стихотворец, убийца французского президента). Памятной, надо полагать, была и другая его статья 1933 года: «В стихах Мандельштама или Пастернака (Как мне быть с моей грудною клеткой…) мы услышим голоса уходящих и побежденных сил <… > Когда Заболоцкий под видом „поэтического смещения планов“ превращает дело коллективизации в какой-то шутовской балаган, или когда, допустим, О. Мандельштам, вызывая „видение“ старого Петербурга, с надеждой восклицает: „У меня еще есть телефонов своих номера“, когда он вздыхает, что теперь „ни лавров нет, ни вишен“, когда, растравив себя поэтическими жалобами, О. Мандельштам начинает хорохориться:

клеветнически приписывая ложь советской поэзии, то во всех таких случаях мы явственно слышим голос классового врага. Раздавленный и разбитый классовый враг расползается теперь по всей стране, маскируясь и залезая во все поры. И через поэзию он тоже пытается давить на нас, обрабатывая по-своему „видения“ поэтов. Но он встретит и здесь сокрушительный отпор» (Зелинский К. О поэзии и поэтах // Литературный Ленинград. 1933.5 сентября; в мае 1929 года он, однако, подписал коллективную петицию в защиту Мандельштама, напечатанную в «Литературной газете»). Ср. воспоминание невольной свидетельницы о разговоре после вечера Мандельштама в редакции «Литературной газеты» 10 ноября 1932 года: «По лестнице спускался Корнелий Зелинский и говорил своей даме что-то о далекости от современности, узости кругозора и слабости голоса Мандельштама. Я не прислушивалась, но осталось ощущение чего-то кисло-сладкого, поразительно не соответствующего полнозвучию, гармонии и неистовству стихов Мандельштама» (Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб., 1998. С. 33). См. помету против его имени: «мерзавец» («Любил, но изредка чуть-чуть изменял»: Заметки Н.Я. Мандельштам на полях американского «Собрания сочинений» Мандельштама / Подгот. текста, публ. и вступ. заметка Т.М. Левиной; Примеч. Т.М. Левиной и А.Т. Никитаева // Philologica М., 1997. Т. 4. С. 188). Наконец, Ахматова поминала еще в 1940 году какую-то, не обнаруженную нами, его публикацию: «Вот Корнелий Зелинский когда-то написал обо мне: „Ахматова притворяется, что умерла, а на самом деле живет в Ленинграде“» (Чуковская JI.K. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 164).

Воспроизведем текст рецензии К. Зелинского: «Выход новой книги стихов А. Ахматовой несомненно будет воспринят как некоторое событие в литературном мире, да и в известных кругах читателей. Острота интереса будет подогреваться тем, что в советские годы Ахматова почти не печаталась, а последняя ее книжка, вышедшая в „Советском писателе“, была изъята.

И вот теперь, во время войны, появится другая книга стихов Ахматовой. Что скажет поэт? Как выраж[а]ет он свое отношение к тому, чем живет народ, наша родина в эти исторические грозные дни? Известный залог того, что Ахматова слила свои чувства и настроения со всеми, что „очарованная пустынница“ как бы рванулась к своему народу движением любящей дочери – можно видеть в стихотворении „Мужество“, напечатанном в „Правде“.

Но сборник в целом – так, как он составлен, – не удовлетворит этим ожиданиям читателей. Разумеется, было бы не очень умно требовать от поэта „перемены жанра“, непременного перехода на гражданские мотивы, требовать каких-либо поэтических деклараций или чего-либо в этом духе. Всякий поэт имеет право при всех событиях остаться самим собой. И Ахматова есть Ахматова. Но и общество вправе в разные эпохи жизни прочитать поэта по-своему, взять и воспринять у него лишь то, что ему по-человечески близко.

На стихах Ахматовой выросло несколько поколений читателей, и каждое принимало и читало ее по-своему. За что же мы любили и любим Ахматову? На этот вопрос проще всего было бы ответить – за хорошие стихи, если бы в самом вопросе не заключался новый вопрос: что же именно в них считать хорошим? В поэзии Ахматовой нашли себе отражение многие стороны русской предреволюционной жизни: и широкое, вольное настроение ее просторов, и мечта, взыскующая о некоем граде Китеже, и любовь к родине – по-блоковски – к „такой России“, и известный надлом, свойственный в те кризисные годы нашей декадентской интеллигенции. В знаменитых стихах Ахматовой о любви читателю раскрывался лирический образ женщины – и капризной, и горделивой, и изысканно страстной, и полной человеческого достоинства. Серебряный ахматовский стих неуловимой мелодией своего подтекста навевал вам свое томление по идеальному, и сквозь слезинку любви мир представал удивленно прекрасным.

В Ахматовой видели поэта келий и тишины, в ней находили продолжательницу пушкинских традиций в лирике и, наоборот, обнаруживали только декадентский излом. В Ахматовой любовались позой уединенной гордости или злорадно перебирали фрондерские мотивы, продиктованные этой позой. И то, и другое, и третье – все это есть в поэзии Ахматовой, более многогранной и разнообразной, чем это кажется по первоначалу. В Ахматовой есть то, что стало уже только историей литературы и перестало звучать для современников, и есть такие стихи, которые переживут нас и будут еще жить в будущих поколениях.

Нам следует для „Избранных стихов“ действительно избрать у Ахматовой то, что близко сегодняшнему советскому читателю, повернуть Ахматову к этому читателю теми гранями ее творчества, которые – я по крайней мере в этом уверен – обращены к будущему. Я разумею те стихи, в которых живут образы нашей родины, ее природы, полей, городов и весей, Питера и Москвы, стихи, в которых нашли себе отражение думы об истории, бытии человеческом на земле, сюжетные поэмы, наконец, стихи о любви, те чистые и серебряные, с которыми давно сроднился и знает их наизусть всякий истинный любитель поэзии.

В чем неудача композиции того сборника, который представлен сейчас в издательство? Во-первых, в нем очень мало новых стихов. Во-вторых, в нем все перемешано[: ] хорошее с отжившим – и поэтому внутренне не цельно, способно не раскрыть, а затемнить читателю образ Ахматовой как замечательного поэта.

Сборник делится на две неравные части. Первая часть называется „Тростник“. Эта часть содержит 14 стихотворений, написанных в последние три года, то есть и в год войны, и отрывок из поэмы (еще не публиковавшейся) – „1913“– Вторая часть, которая содержит много десятков стихотворений, называется „Избранные стихи“ и содержит выборку стихов за 30 лет (1910–1940). Это в основном прежние, много раз печатавшиеся и известные стихи Ахматовой, разделенные на несколько рубрик или групп. Деление это не имеет никакой видимой логики и способно внушить только ненужное недоумение самим фактом этой рубрикации.

Первая часть сборника состоит из стихов, так или иначе навеянных войной, событиями последних двух лет. Книга открывается таким сильным стихотворением, как „Мужество“, затем идет художественно более слабое, но примыкающее к первому по своему энергическому духу. Они дают запев. Но почти вослед голос меняет свою тональность, и перед вами возникает та ахматовская элегия, в которой перевита и боль за погибших, и белая грусть севера, и настроение разлуки, и мудрость понимания, что течение жизни безвозвратно, сладкое томление о том, что ушло навсегда.

– так пишет Ахматова в стихотворении „Надпись на книге“, которую невольно хочешь отнести и к этой книге. Что-то дальнее, ушедшее, но прекрасное, как видение, проходит в ней… „И сада Летнего решетка, и оснеженный Ленинград“…

Паскаль когда-то назвал человека „мыслящим тростником“: Тютчев взял этот образ в своем классическом стихотворении об одиночестве человека в мире:

И вот этот образ снова возникает у Ахматовой. В тютчевском ли значении или в том древнем смысле – свирели-поэзии, но оживший тростник в устах Ахматовой хочет сегодня звучать в „общем хоре“. Вот то главное, под чьим углом и должно произвести отбор стихов. Требовать же от „тростника“, чтобы он был тромбоном – нелепо.

У Ахматовой есть много еще не напечатанных, неопубликованных произведений. Из этих произведений в первую очередь и следует производить отбор. К ним можно присоединить и прежние, широко известные стихи Ахматовой. Я не вижу необходимости класть между ними какую-либо композиционно, типографски подчеркнутую грань. Книга должна раскрывать образ Ахматовой в целом как русского поэта, замечательного лирического поэта в многообразии его самопроявлений на протяжении всех годов. Разве на самом-то деле есть такая грань между старой и новой Ахматовой? Между прежними и новыми стихами? Единственно, что необходимо подчеркнуть самим отбором стихов, так это патриотические мотивы в творчестве Ахматовой и, наоборот, освободить ее поэтический образ от всяких мотивов завуалированного фрондерства, от церковно-славянской орнаментики и пр. Последняя была характерной принадлежностью акмеистской и символистской поэтики и мало вразумительна сегодня. „Отрок“,„Епитрахиль“, „Дева, встань“ („Исповедь“) и прочий подобный реквизит, довольно обильно представленный в книге, должен быть явно сокращен в книге „Избранных“. Подробный разбор стихотворений, вошедших в книгу, не моя сейчас задача.

Мое предложение: сборник „Избранных стихов“ Ахматовой пересоставить по новому принципу, придав ему несколько иную композицию» (РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 151. Л. 37~37 об., неправленая машинопись; Крюков А.С. Уничтоженные книги Анны Ахматовой // Филологические записки. Воронеж, 1996. Вып. 6. С. 234–237, с разночтениями).

Компромиссный итог двух рецензий К. Зелинский пришел сообщить 11 мая: «[Ахматова], как всегда после подобных визитов, унижена, горда, ранена.

Предлагают дать: всю вторую главу „Поэмы“, весь эпилог, вступление, посвящение (это умно, хотя, впрочем, поэму надо давать целиком или не давать совсем, так как это симфония); настаивают на„Ленинграде“,„Но я предупреждаю вас“, и „Путем“, что крайне глупо. Хотят „кое-что снять“.

Тихонов сказал [Ахматовой]: „отдел новых стихов, по сравнению со старыми, „мал и слаб“.

Снимают отделы и„Тростник“» (Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 444). К этому времени относится записка Чуковской (с показательной опиской в отчестве: «Фелицианович») к Зелинскому о том, что Ахматова сегодня не сможет увидеться с ним (РГАЛИ. Ф. 2788. On. 1. Ед. хр. 903). Зелинский перераспределил стихи, попросил вставить «Путем всея земли», начало «Решки» (как представляется сегодня, с маловероятными шансами на прохождение) и ряд старых, Ахматова вставила «И упало каменное слово…» (из «Реквиема» – с ложной датой «1934»: Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 452), попросила вернуть в текст два стихотворения «Из книги Бытия» (Там же. С. 454) в связи с симптомами легализации религии в годы войны (Там же. С. 434) – второе из них, «Лотову жену», предположительно имел в виду рецензент, говоря о «мотивах завуалированного фрондерства». Этот цикл был в книгу возвращен, а стихотворение «Борису Пастернаку», о котором тоже просила Ахматова, – нет (Гончарова Н. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. С. 75–77). В июне, с последними добавлениями – «Статуя „Ночь“ в Летнем саду» и «Лондонцам» (ЧуковскаяЛ.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 461) – книга ушла в набор. «Август 1940 года», раздражавший И. Лежнева, и «Все это разгадаешь ты один…», тайком посвященное исчезнувшему Б. Пильняку, были изъяты (Там же. С. 472). В августе сборник вычеркнули из плана (Там же. С. 474): «Согласилась со мной, что, по-видимому, это не носит специального характера, а связано с массовым снятием книг из-за того, что нет бумаги: доказательство – полученное ею предложение из пресс-бюро, написанное в самых высоких тонах» (Там же. С. 477). В октябре Зелинский из Москвы «привез разрешение на печатание книги, данное в очень высоких инстанциях» (Там же. С. 491) – ср. слова Ахматовой: «Ее судьба ни в малой мере меня не интересует. Выйдет-не выйдет – все равно. Зелинский звонил мне и что-то объяснял, но я не слушала. Что же касается денег, то я на них смогу приобрести разве что головку лука» (Там же. С. 492), но «[о] казалось, что издательство не платит потому, что разрешение Зелинский привез только на словах. [А.Н.] Толстой сказал, что [Н.А.] Ломакин [секретарь ЦК КП(б) Узбекистана по идеологии] сказал, что [Г.Ф.] Александров [начальник управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)] хвалит – и этого должно быть достаточно. [А.Н.] Тихонов обещал выудить деньги у прохвоста [М.Н.] Зозовского [директора Ташкентского отделения издательства „Советский писатель“]» (Там же. С. 497). В ноябре вернувшаяся из Москвы жена писателя С.А. Радзинского «сообщила под секретом, что [П.И.] Чагин [директор Гослитиздата] ей сказал, что книга [Ахматовой] не пропущена (вопреки уверениям Зелинского, говорившего с [Г.Ф.] Александровым)» (Там же. С. 505), но вскоре из московского отделения издательства прислали телеграмму о разрешении – возможно, в связи с этим Чуковскую вызвал Лежнев – «как здоровье [Ахматовой] и не следует ли переселить ее в Дом Академиков» (Там же. С. 507). В пришедшей из Москвы верстке было «[м]ногое вымарано. В частности —„Тринадцатый год“» (Там же. С. 515). 6 апреля 1943 года сборник был подписан к печати, а 2 июня Ахматова писала Н.И. Харджиеву: «Ах да, сейчас мне приходит в голову послать Вам мою книгу, которая вышла здесь. По-моему, ее главная (и единственная) прелесть заключается в том, что на ней нигде не означено место ее выхода. От этого у нее такой уютный вороватый вид. Зелинского я называю: „составитель меня“ (ради Бога – это между нами) и Надя говорит, что это не моя острота, а Осипа. Может – быть!» Впоследствии составителю припоминали: «22.03.1949 г. [Н.С.] Тихонов <…> [: ] Зелинский был отцом восстановления ахматовщины в Ташкентскую эпоху» (Полян П., Нерлер П. [Полян П.]. Летописец (к 100-летию Павла Николаевича Лукницкого) // Русская литература. 2000. № 4. С. 186).

Ахматова и Зелинский изредка встречались. См., например, ее устный рассказ, «пластинку» со свойственными этому жанру хронологическими сдвигами и преувеличениями: «Однажды она была в Переделкине и встретилась на улице с критиком Зелинским, который попросил ее на минуту свернуть к его даче посмотреть на сына. „К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри и все прочее. Через двадцать лет, на улице в Ташкенте, Зелинский попросил на минуту свернуть к его дому посмотреть на сына. Было неудобно напоминать, что я с ним уже знакома. К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри. И женщина, и ангел были новые, но все вместе походило на дурной сон“»

(Найман А.Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 235). По поводу этой истории сын К.Л. Зелинского Владимир Корнелиевич писал нам в 2011 г.: «.. тут оказались (по моему предположению) переплетены не два, а целых три эпизода с участием не двух, а трех„ангелов“. Думаю, что вины Наймана здесь нет никакой, вся „байка“, как Вы говорите, состоит из одних сдвигов в памяти Анны Андреевны. Во-первых, мой старший покойный брат Кай, родившийся в 1923 году в Петрограде, никогда в Переделкине не жил, как не жил там в те годы и мой отец, я вообще не уверен, что оно существовало в те годы в качестве писательского поселка. Во-вторых, я, родившийся через 20 лет в Ташкенте (в 8 месяцев меня увезли в Москву, и я с тех пор там никогда не был), ни тогда, ни потом не имел ни голубых глаз, ни золотых кудрей, что подтверждается фотографиями. Но их имел и отчасти продолжает иметь мой младший брат Александр, родившийся в 1949 году, он и провел свое детство в Переделкине (если быть точным, в Мичуринце), и, видимо, именно на него пригласил мой отец посмотреть Анну Андреевну, которая, вероятно, прогуливалась по нашему поселку (или посещала кого-то, возможно, Маргариту Алигер, которая была нашей соседкой), от Переделкина до Мичуринца приблизительно] 1,5 километра. Но проблема в том, что поселок наш возник только в 1954 году, когда мой брат уже был не совсем ангелом (ок[оло] 5 лет). Но вообще вся эта история очень в духе моего отца, хотя и все детали не сходятся. <…> Помню, что отец говорил, что сборник издан по его инициативе и что он как-то помог прожить А.А. в ташкентской эвакуации. Поскольку имя редактора было напечатано довольно крупным шрифтом, то А. А., встретив однажды на улице моего отца, сказала ему, смеясь: „Так кто же написал стихи, Зелинский или Ахматова?“».

18 августа 1943 года К.Л. Зелинский писал Ахматовой уже из Москвы: «Фадеев меня спрашивал о Вас и сказал, что если что понадобится с его стороны (пропуск) – он это сделает тотчас» (ЧерныхВ.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой, 1889–1966. М., 2008. С. 370).

В 1946 году он писал в обзорной статье (возможно, для заграницы): «… в подлинном единодушии советских поэтов, от Симонова до Пастернака, от Суркова до Ахматовой, от Жарова до Сельвинского, нашедших многообразный, но общий язык любви к нашей Родине, ненависти к немецким захватчикам <…> Война разбудила [и „спящую красавицу“ русской поэзии,] способствовала разрешению затянувшегося на четверть века творческого кризиса Анны Ахматовой. Мы в ее строфах [хрустальной чистоты] узнали не только прежнего мастера, но увидели патриота нашей советской Родины, глубоко взволнованного бедой, обрушившейся на родной народ, услышали новый голос поэта, восхищенного и преклоняющегося перед подвигами и страданиями советского человека. В 1945 году и в „Знамени“, и в ленинградских журналах опубликовала новый цикл стихов, самый лаконизм которых, скупая немногословность только подчеркивают сосредоточенность и возвышенность чувств поэта. Вспомним хотя бы „Мужество“, опубликованное в свое время в „Правде“. Или, вот стихотворение Ахматовой, в котором удивительно передано и благодарность к стране, приютившей поэта в дни эвакуации, и точно идущие оттуда и лиризм юга, и благословение самой жизни:

Ветерком шелестнет по стране» (Зелинский К. Лирические стихи в 1945 году (варианты), у марта 1946 г. Машинопись с правкой: РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 64. Л. з, 9). Не увидевший света этот обзор тем не менее был вменен ему в вину по месту работы после августовского постановления ЦК – см. резюме доклада замдиректора ИМЛИ В.Я. Кирпотина и прений по нему: «Резкой критике подверглись работы старшего научного сотрудника К.Л. Зелинского, который на научных сессиях в стенах Института и в своих статьях в журналах пропагандировал безыдейную лирику А. Ахматовой, противопоставлял субъективную, оторванную от нашей советской действительности поэзию Б. Пастернака творчеству ведущих советских поэтов, поэзии Маяковского. К.Л. Зелинский утверждал, что теперь уже не нужно бороться за боевую партийную поэзию, поэзию – слугу народа, и предоставлял таким образом свободу аполитичной, слащавой, демобилизующей лирике» (Обсуждение постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1946. Т. V. Вып. 6. С. 522). Ср.: «Партийное постановление имело главным объектом критики Ахматову и Зощенко и впрямую не касалось Пастернака, но уже в первых числах сентября А. Фадеев обрушился на него с обвинениями в отрыве от народа. К нему приходили добрые знакомые Владимир Луговской и Корнелий Зелинский с советом выступить в печати с критикой Ахматовой, чтобы отвести от себя удар, но он решительно отказался от этого. Он отвечал, что никоим образом не может этого сделать, что это исключено:

– Анна Андреевна, – мой друг, и она как будто неплохо ко мне относится.

– Но ведь и ваши стихи тоже непонятны народу.

– Да-да! – радостно подтвердил он. – Мне еще об этом ваш Троцкий говорил!

Упоминание этого имени как ветром сдуло литературных наставников» ( ПастернакЕ . Хроника прошедших лет // Знамя.2008.№ 12. С. 136–137).

Повод для беглого упоминания Ахматовой в печати появился у К. Зелинского по выходе первого из альманахов «День поэзии», когда он заодно намекал на неподсудность преуспевавших в сталинскую эпоху: «…поэзия тогда в полете, когда она на крыльях музыки и политики. Пусть это слово – политика – иным покажется слишком резким и прямолинейным в применении к поэзии. <… >

Хорошо и то, что здесь зазвучали рядом, в общем демократическом соседстве голоса Суркова и Ахматовой, Грибачева и Мартынова, начинающих и поэтов, пишущих уже почти полвека, как Асеев, Сельвинский…

Все это стало возможным в тех новых условиях широкой демократизации литературно-общественных отношений после XX съезда КПСС, когда как бы заново зазвучали слова поэта – твори, выдумывай, пробуй! <…>

Вл. Луговской верно сказал в своем стихотворении „В сельской школе“, напечатанном в „Новом мире“, стихотворении, прекрасном своей нерастраченною верой в великие идеалы коммунизма, верой в силу новых поколений, в наш завтрашний день, который сотрет печальное в нашем прошлом:

Во всякой музыке нужен такт. Вот почему в лирике так режет слух его грубое нарушение. В стихотворении Б. Пастернака „Рассвет“ в иносказательных образах идет речь о ком-то, о ком „долго-долго… ни слуху не было, ни духу“; и вот теперь, через много лет, этот голос снова встревожил поэта. Какое же чувство вызвало у поэта возвращение его друга к жизни, пусть и посмертное?

Как-то делается не по себе от такого странного жеста тонкого лирического поэта: все разнесть в щепу и всех поставить на колени. А чем же все тут виноваты? И за что нас ставить на колени перед поэтом?» (Зелинский К. Поэзия и чувство современности (По поводу сборника «День поэзии») // Литературная газета. 1957. 5 января).

31 октября 1958 года Зелинский ретиво выступал на собрании писателей, осуждавшем роман «Доктор Живаго», говорил про «всю эту мерзость, дурно пахнущую», про человека, «который держит нож за пазухой» и проч. Ср. запись от 4 декабря 1958 года: «Виктор Влад<имирович> Виноградов сказал Тамаре Владимир<овне Ивановой>, что Корнелий Зелинский подал донос на Кому Иванова, где утверждает, будто дом Всеволода Иванова – это гнездо контрреволюции. В своем доносе он ссылается на Федина и Суркова. Вся эта кляуза опять-таки связана с делом Пастернака: Кома месяца 3 назад не подал руки Зелинскому и при этом громко сказал: вы написали подлую статью о Пастернаке. Зелинский сообщил об этом на собрании писателей, публично. И кроме того – написал донос. Странный человек! Когда П<астернак> был болен, Зел<инский> звонил ко мне: „Скажите, ради бога, как здоровье Бори?“ „Я Борю очень люблю и считаю великим поэтом“ и т. д.» ( Чуковский К.И. Дневник, 1930–1969. М., 1994. С. 276).

Спустя три года его очередная обзорная статья была разрешена Главлитом для публикации за рубежом (то, что она попала в распоряжение числимого в «цинично антисоветских» журнала «Сёрвей», по-видимому, прервало ее шествие по европейской печати). В этой статье содержались неожиданные для советского критика формулировки: «В русской поэзии накануне социалистической революции господствующее положение занимали символисты во главе с Брюсовым и Блоком. И акмеисты во главе с Гумилевым. <… > Против был глава акмеистов Николай Гумилев, певец русской экспансии, заставляющий вспомнить Киплинга. Это мастер чеканных строк, в которых искрится жизнь, как хмель в бокале вина. Но Гумилев, в отличие от символистов, резко отвернулся от народа в эти годы революционной грозы. Более того, прекрасный поэт, он стал участником контрреволюционного заговора, и как Шенье заплатил жизнью за это. <… > Несомненно, самыми крупными фигурами того лагеря поэтов, кто стремился поставить себя вне политики, вне интересов государства и революции, были Анна Ахматова и Борис Пастернак. Анна Ахматова – поэт классических традиций. Ее стих изыскан, прозрачен. В ее определениях и эпитетах есть ощущение весомости вещей. Это было характерно и для других поэтов акмеистического направления. Это было свойственно даже Осипу Мандельштаму, в „священном бормотании“ которого, соединяющем мифологические образы и реальные чувства сегодняшних людей, также чувствовался порядок и строгость стиха. Ахматова обращена во внутренний мир женщины старого Петербурга. Естественно, что советская критика увидела в келье поэта своего рода символ старого узкого мира. Но Ахматова сумела пойти дальше. Чувство родины, патриотическая тема зазвучала у Ахматовой в годы Отечественной войны против германских фашистов. И это как-то заново связало Ахматову со всей советской поэзией. Анна Ахматова, при том, что упреки ей адресуемые – в некоторой суженности ее горизонта, не лишены основания, на мой взгляд, – была и остается такой страницей в истории русской поэзии, без которой она была бы беднее.

Удивителен Пастернак. Несчастная история с его антисоветским (к тому же художественно неудачным) романом „Доктор Живаго“ на время сделала имя поэта какой-то картой в игре нервов, в холодной войне. Но эта история не заслоняет для меня того неоспоримого факта, что Пастернак – одно из замечательных явлений утонченной и индивидуалистической поэзии уже уходящего в прошлое „века эстетизма“. <… > Если Ахматова – это тишина, это созерцательность, это позванивание хрусталя, то Пастернак – это всегда обвал образов, бурное соединение несоединимого. „Я и непечатным словом не побрезговал бы“, – говорит поэт в одном из стихотворений 1917 года. <…> После XX съезда партии (февраль 1956 г.) очень многое в развитии Советского Союза и в экономическом, и в научно-техническом, и духовном смысле приобрело характер чрезвычайно убыстренный, поистине революционный характер. Одним из выражений этого революционного роста является жажда дерзаний, жажда творческой свободы. Одни из молодежи едут на целину, другие устремляются в космос, третьи – в поэзию, средствами которой ищут обнять весь этот процесс, весь этот торопливый бег времени. Пусть это еще не всегда выглядит зрело, точно, законченно (как у Евтушенко), но это знамение нового. Или, как сказал Николай Гумилев: „Кричит наш дух, изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства“» ( ZelinskiK . Russian Poetry Today// Survey. Eondon,1962. № 40. P. 51, 53–54; русский текст: РГАЛИ. Ф. 631. On. 26. Ед. хр. 3573. Л. 1, 6–7, 26; в заключении – цитата из стихотворения Гумилева «Шестое чувство»). Ср. письмо Г.П. Струве к Б.А. Филиппову от 10 февраля 1962 года.: «Я не удивлюсь, если вскоре в Сов<етском> Союзе будет объявлено о выходе „Избранного“ Гумилева. В одном английском журнале напечатана авансом любопытная и симптоматичная статья Корнелия Зелинского (экс-конструктивиста). <…> Едва ли не на первое место выдвинуты такие поэты, как Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. При этом о судьбе трех последних скромно умалчивается» (Библиотека Бейнеке Йельского университета, Нью-Хейвен; сообщено А.А. Долининым). Отклик на сопоставление Гумилева с Андре Шенье см. в статье Струве: «Скрытый смысл [этой фразы] в том, что нет причин не возвращать Гумилева в литературную жизнь» (Struve G. The Aesthetic Function in Russian Eiterature // Slavic Review. 1962. Vol. 21. № 3. P. 424). Ср. о «многозначительном абзаце» о Гумилеве (Струве Г. Дневник читателя // Русская мысль. 1962.31 марта).

В английском журнале публикация статьи была предварена врезкой, подписанной «G. К.» (Георгий Катков?), в которой, в частности, замечалось: «Вероятно, эрозия воинственной концепции, выдвинутой Ждановым в 1946 году, зашла так далеко, что исходная точка зрения Зелинского может сейчас не вызвать даже изумленного вздымания бровей, не говоря уже о лязге тюремной двери, к которому она привела бы пятнадцать лет назад. Ибо, согласно Зелинскому, советская поэзия есть не разрыв с русской традицией девятнадцатого – начала двадцатого века, а наоборот часть той самой поэзии, к которой принадлежат Пушкин, Некрасов, Ахматова (и как мы сейчас узнаем, впервые из советских источников, даже Гумилев). <…> Его признание технического совершенства поэтических достижений Гумилева в сочетании с упоминанием о казни поэта, похожей на казнь Андре Шенье, удивит советского читателя, даже после того, как „Правда“, нарушив традиционное молчание о „контрреволюционном поэте“, назвала это имя в связи с полетом космической ракеты на Венеру. Его признание, что без стихов Анны Ахматовой советская поэзия была бы беднее, не взирающее на резкую критику, которой ее подверг Жданов, не удивит никого в Советском Союзе теперь, когда ее стихи появились в массовых изданиях. Но вряд ли то же относится к предъявлению ее как представителя современной советской поэзии наряду с еще более проблематичной личностью, с Борисом Пастернаком. <… > И тем не менее есть во всем этом нота фальши, ибо Зелинский провозглашает эти часто бесспорные, хоть не всегда оригинальные мысли, как если бы они были общепризнанными и общепринятыми в его стране. <… > Следует усомниться в его искренности, коль скоро он избегает упоминать о самоубийствах Есенина, Маяковского и Цветаевой, о смерти Мандельштама в концлагере, о трагическом конце жизни Пастернака, о бессчетных страданиях Ахматовой, если назвать только некоторых поэтов из тех, о ком он говорит. Он совершенно прав, утверждая, что они никогда не стремились укрыться в башне из слоновой кости, но именно это их желание быть ближе к жизни и отстоять свою независимость от„партийности“ было причиной их личных несчастий и основой многого трагического в сложной истории современной русской поэзии» (речь идет о статье И. Шкловского в «Известиях», а не в «Правде»; советского читателя ничто не удивило, потому что статья К. Зелинского в СССР напечатана не была). Во время работы над этой статьей Зелинский написал 13 июня 1961 года письмо к Ахматовой, в котором говорилось: «Не знаю, как к Вам обратиться, Анна Андреевна, потому что Вы уже нечто большее, чем просто человек или поэт. Нельзя же обратиться к скрипке Страдивариуса, к Новгородской звоннице или к струнам души человеческой „дорогие“ или „глубокоуважаемые“. Так и Вы в моем представлении стали не поэтом и человеком просто, а как бы звучащим сердцем, инструментом самой поэзии. На днях я с наслаждением прочитал Ваш томик избранных стихов, вышедший в „Библиотеке советской поэзии“. Я наслаждался прозрачной звонкостью стиха и незащищенной человечностью. Ведь поэт, раскрывающий себя, тем самым становится беззащитным. В этой книге стихи собраны за полвека. И какие полвека! Ваша Россия это и моя Россия, потрясенная невиданными бурями. В эти полвека прошла и вся моя сознательная жизнь. Я видел то, что видели и Вы, и переживал то, что переживали и Вы. Мне иногда кажется, что я прожил несколько жизней за это время. И не знаю, какие из этих жизней были правильные или неправильные? И нужно ли задаваться таким вопросом? Но вот сейчас, прочитав и пережив Ваши стихи, я с новой силой ощутил значенье „священного ремесла поэта“. В классических гранях Вашего стиха человек не стал историей. Не стал мрамором или бронзой. Вы не только мое или наше Вчера. Вы и наше Сегодня, да и Завтра тоже. Я уверен, что молодежь, которая будет читать Вашу книжку, будет воспринимать ее как нечто им нужное, подобно хлебу. Каждому нужно чувствовать силу слова и видеть его прозрачность, каждому нужно понимать любовь, природу, человека. Долгое время у нас господствовало догматическое противопоставление „гражданской лирики“ и „чистой лирики“, но чем глубже будет утверждаться новое общество, чем ближе мы будем к коммунизму, тем ощутимее будет потребность в многосторонности душевной жизни. Гипертрофия политики – в ее узком „рапповском“ понимании – окончится. И люди, особенно, молодежь, будут повсюду искать себе поэтическое „оборудование“ души.

В 30-х годах к нам заново возвратились Пушкин, Лермонтов, Тютчев. В 60-х годах к нам по-новому возвратятся Ахматова, Пастернак, Заболоцкий.

Вы сегодняшняя, Анна Андреевна.

Поверьте мне Вы не История. И спасибо Вам за эту радость, которую я испытал над страницами Вашей книги. Радость эстетическую и человеческую. Ваш К. Зелинский» (ОР РНБ. Ф. 1073. № 821). Ср. слова Ахматовой об этом письме: «Для истории. Забрасывает его на всякий случай в мой архив. Донельзя комплиментарное. И – на всякий случай – о коммунизме» (Озеров Л.А. Дверь в мастерскую. Париж; М.; Нью-Йорк, 1996. С. 103; см.: Глёкин Г. Встречи с Ахматовой (Из дневниковых записей 1959–1966 годов) // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 310; Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2: 1952–1962. С. 470). «Коммунизм» попал в это письмо как отходы от статьи на заграницу, которая завершалась аккордом, воплощающим квинтэссенцию «шестидесятых годов»: «Везде блестят искры электросварки и растут конструкции новых заводов и зданий. Во всех концах страны гудят провода. Над домнами поднимается розовое пламя, а в степях шелестит пшеница. Утром, когда на Востоке занимается солнце, мы слышим шум тысяч крыльев. Это крылья поэзии. Они поднимаются в небо лететь навстречу тому, что мы, советские люди, называем своим Завтра. Навстречу коммунизму!»

Зелинский, по-видимому, отдавал себе отчет в характере своей демонизированной репутации в литературных кругах – «Поддержав все постановления партии и правительства, выступив устно и письменно против всех подлинно или мнимо виновных перед советской властью, изменив всем, кому можно или нужно было изменить, Корнелий Люцианович благополучно завершил свою литературную и физическую жизнь…» (СтрижВ. [Прицкер Е.Д.] Предисловие к публикации очерка К. Зелинского «В июне 1954 года» // Минувшее: Исторический альманах. Париж, 1988. [Вып.] 5. С. 61), – приведшей к настороженному отношению коллег в период некоторой либерализации, и обращался к писательскому руководству в 1961 году: «За 40 лет своей работы в литературе я никогда ни на кого не доносил, и на моей совести нет не только ни одной человеческой жизни, но и ни одной исковерканной судьбы», – а затем в 1963 году: «Разве я был агентом Берия, когда выполнял партийное поручение?» (Огрызко В. Сами просрали // Литературная Россия. 2011.19 августа). «Увы, мне более близко, – писал он в 1960 году, – настроение пушкинского „Воспоминания“ с его беспощадными словами:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю… и т. д.» (Зелинский К. В изменяющемся мире: Портреты, очерки, эссе. М., 1969. С. 256).

Ожидаемую отписку об Ахматовой находим в его обзоре раннего периода советской литературы: «Да, многие были ошеломлены революционной грозой. <… > Анна Ахматова писала: „Все расхищено, предано, продано“» (Зелинский К. На рубеже двух эпох: Литературные встречи, 1917–1920 / 2-е изд. М., 1962. С. 145). Компрометирующая цитата извлечена из его рукописи лета 1942 года «Литературная жизнь советской эпохи 1917–1941» (РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 51. Л. 9; там же сообщалось, что иные «докатились и до прямого участия в военных заговорах против советской власти, как, например, поэт Н. Гумилев, принявший участие в заговоре проф. Таганцева»).

Ср. также его письмо от 19 января 1964 года: «Глубокоуважаемая Анна Андреевна! Собирался Вам писать в Ленинград, но узнал, что Вы в Москве. Представился случай передать Вам письмо через А.П. Квятковского.

Готовится сборник воспоминаний (и просто впечатлений) о Сергее Есенине. Будет издаваться в „Московском рабочем“. Я один из составителей. Прошу Вас что-либо написать о Есенине. Хоть несколько фраз. Просто впечатления. А, может быть, Вы и знавали его?

Не отказывайтесь. Черкните мне по адресу <…>. Желаю Вам всего доброго (стихов) и прежде всего здоровья. К. Зелинский. P. S. Между прочим будет отзыв и Пастернака (из его автобиографии)» (копия: РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 213). Ср. разговор с Чуковской осенью 1965-го: «Вы заметили, – спросила она, – кто именно во все горло чествует нынче Есенина?.. Зелинский, Сергей Васильев, Куняев, Прокофьев…» (Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3:1963–1966. С. 299).

Предположение о том, что он автор донесения в НКВД в августе 1936 года о разговоре с Пастернаком, см.: Громова Н. Распад: Судьба советского критика, 40-50-е годы. М., 2009. С. 147–158. См. о нем также: Громова Н. Узел. Поэты: дружбы и разрывы: Из литературного быта конца 20-х – 30-х годов. М., 2006. С. 104–106.

Лазарь Флейшман. Из истории журналистики русского зарубежья

К биографии В.М. Деспотули (по письмам его к К.Г. Кромиади)

В.М. Деспотули являет собой случай разительной трансформации из третьестепенного, ничтожного по своей роли персонажа в центральную фигуру газетного мира русского зарубежья. По своему культурно-интеллектуальному уровню ни берлинская газета «Новое слово», которую он редактировал на протяжении десяти лет (1934–1944), ни сам он, до этого – провинциальный газетный репортер, в Первую мировую и в Гражданскую войну скромный армейский офицер, в эмиграции – мелкий литератор, в поисках средств существования облюбовавший эстрадные развлекательно-юмористические литературно-сценические жанры, – в «нормальных» условиях не мог бы претендовать на сколь-нибудь серьезный интерес читателей. Однако волею политических обстоятельств мировой катастрофы Деспотули оказался – или многим казался – едва ли не самой могущественной фигурой в культурной жизни эмиграции периода Второй мировой войны.

Владимир Михайлович Деспотули родился 6 июня 1895 года в интеллигентной семье, пользовавшейся уважением в Керчи. Отец его был преподавателем русской словесности, директором местной гимназии, издателем. Обрусевшая греческая семья накрепко связала себя с российской государственной бюрократией – и дед, и прадед Деспотули занимали должность керченского городского головы1. После окончания Новороссийского университета В.М. Деспотули в 1916 году поступил в армию и в этот период революционных событий, сопровождавшихся развалом императорской армии и крушением фронтов мировой войны, отбывал службу в Персии в I Кавказском кавалерийском корпусе генерал-лейтенанта Н.Н. Баратова2, который взял его к себе личным адъютантом. Впоследствии, говоря о достижениях Баратова этого времени, Деспотули подчеркивал особое значение того, что Баратов был не только храбрым генералом, но и замечательным дипломатом, прекрасно знавшим и понимавшим Восток, – качество, игравшее решающую роль на кавказском фронте Первой мировой войны3. Сведений о сколько-нибудь ярких фронтовых подвигах Деспотули не имеется, между тем в армии проявились его административно-дипломатические способности. Н.Н. Баратов назначил его русским комендантом в Тегеране, когда после роспуска Кавказского кавалерийского корпуса в июне 1918 года надлежало уладить вопрос о финансовых обязательствах и долгах ликвидированной армии4. Когда в начале 1920 года Н.Н. Баратов был назначен министром иностранных дел в правительстве Деникина, Деспотули отправился с ним в Екатеринодар5. Душевную близость к генералу Баратову и глубокую верность ему и его семье Деспотули пронес через всю жизнь6.

По-видимому, близости этой он был обязан и ранним этапом своей карьеры на ниве журналистики. Начавшись в бакинской газете «Единая Россия», она продолжена была в газете «Великая Россия»7, – официозе Белой армии, выходившем в Екатеринодаре с августа 1918 года, перенесенном затем в Ростов, с февраля 1920 года – в Новороссийск, а весной 1920-го – в Севастополь. Здесь с 18 (31) октября 1919 года Деспотули помещал «Письма из Тифлиса» за подписью В. Ольгинский (варианты: Вл. Ольгинский, В. Оль, В. Ольский), освещавшие политические дела в Грузии, где он находился при Баратове8. Псевдоним этот, можно полагать, образован был по имени первой жены Деспотули, Ольги Алексеевны9.

При эвакуации из Крыма врангелевского войска В.М. Деспотули уехал в Константинополь, оттуда в Прагу, а с 1922 года поселился в столице Германии. С нею оказалась связана вся дальнейшая (за исключением шести месяцев, проведенных в 1924 году в Париже) биография В.М. Деспотули межвоенного периода. Несмотря на трудности эмигрантского существования, Деспотули, которому пришлось не раз испытывать крайнюю нужду и испробовать различные профессии, цепко держался за занятия литературой. Он деятельно участвовал в Союзе русских писателей и журналистов и в Союзе русских сценических деятелей в Германии.

Журналистский путь Деспотули в эмиграции, начавшийся в момент бурного расцвета русского Берлина, протекал в условиях длительного заката культурной жизни и агонии русской общины в Германии середины 1930-х годов. В газете «Руль», в которой он проработал до самого ее конца в 1931 года, Деспотули была отведена скромная роль. В его ведении находился раздел «Заметки репортера», посвященный главным образом местным городским новостям и бытовым темам. Но и в этих выступлениях прорывались политические настроения, созвучные общей антикоммунистической, антисоветской платформе редакции «Руля». Изредка появлялись его фельетоны более общего характера10. В газете ценили непосредственное знание Востока у Деспотули и с готовностью отводили место для его выступлений по этим темам11. Он старался не упускать возможности для популяризации генерала Баратова и его деятельности по организации помощи тысячам военных инвалидов в эмиграции12. Функции, отведенные Деспотули в «Руле» при И.В. Гессене, не сократились, когда, в попытке спасти газету от финансового краха, редактирование 29 марта 1931 года перешло к альянсу с лидерами пражской «Крестьянской России». Напротив, при новой редакции на страницах «Руля» в одном из воскресных номеров появился большой, на всю полосу, кусок из романа Деспотули «Розы Шираза»13, по-видимому, не дописанного и более нигде не публиковавшегося. Сильнее выразился в тогдашней журналистской деятельности Деспотули его пылкий интерес к кино и театральной жизни. Заметки под названием «За экраном» помещались в отделе «Новости кино» как за его полной подписью, так и за подписью Dely или Дели.

Сильное увлечение театром проявилось и в организации Деспотули группы «Кабаре русских комиков», устроившей эстрадные выступления на святках 1931 года. В нее, кроме него, вошли Ю. Офросимов, В. Ирецкий, Жак Нуар (Я. Окснер). «На редкость удачный вечер, – отмечал в своей рецензии близкий друг Деспотули Сергей Горный. – Начать с того, что все было очень бережно, старательно и „в порядке“ организовано. Заслуга „генерал-интенданта“ кабарэ Вл. Деспотули14, показавшего, что и русская группа, дружно сработавшись, может дать „немецкий класс“, аккуратность, слаженность. Вечер шел как по рельсам»15.

В выходившей с 8 ноября 1931 по 23 апреля 1933 года воскресной газете «Наш век»16, в которую перешли основные сотрудники рухнувшего «Руля»17, за Деспотули был закреплен раздел отзывов о новинках кино – «На экране»; кроме того, он эпизодически выступал в разделе «Маленький фельетон». 27 марта Деспотули поместил некролог о Баратове18, а спустя месяц напечатал большой отрывок из мемуаров о нем19.

Выходу первого номера газеты предшествовал слух, что во главе редакции стоят вдвоем Ю.В. Офросимов и В.М. Деспотули20. Находился этот слух, очевидно, в связи с другим – о том, что средства на издание «Нашего века» были получены В.М. Деспотули от берлинского эмигранта-адвоката, директора акционерного общества «Транзито» А.Е. Лурье (подозреваемого в связях с ОГПУ). Хотя слух о соредакторстве оказался в конечном счете неверным, он свидетельствовал о том, что статус Деспотули в новой газете мог бы быть, по сравнению с его весом в «Руле», более серьезным. Причины, по которым этого не произошло, неизвестны. Неясно также, почему имя Деспотули с июня 1932 года совершенно исчезло со страниц газеты – еще до того, как она объявила о плане провести реорганизацию21. Но можно полагать, что прямо или косвенно это исчезновение находилось в связи с провалившейся в начале 1932 года попыткой Деспотули (ранее посылавшего свои корреспонденции из Берлина в парижское «Возрождение») войти в число сотрудников парижской газеты Милюкова «Последние новости». О вызванном этим конфузом скандале мы узнаем из письма Волковыского к Мильруду от 16 февраля 1932 года:

Дорогой Михаил Семенович, два слова о последней квази-сенсации берлинских эмигрантов. Есть здесь такой маленький газетный человек Деспотули. Парень ловкий, сбитый с пути белым движением, в основе своей мало-культурный, но репортерски довольно умелый. Он раздобыл у пресловутого Лурье деньги на «Наш век», писал заметки в Возрождении, выполнял, где нужно было, приказы того же Лурье и пр. Неожиданно он получил берлинскую хронику в «Пос<ледних> Нов<остях>», что вызвало здесь большое изумление и недовольство, т<ак> к<ак> в газете Милюкова ему, конечно, не место. Однако, это недовольство перешло в известных кругах в негодование, когда ему было объявлено, что он состоит «представителем редакции „П<оследних> Н<овостей>“ в Берлине». Это сообщение больше не появилось в газете: очевидно, кто-нибудь разъяснил и редакции. Недавно Милюков был в Берлине и с ним имел разговор, совершенно непричастный к эмигрантскому болоту: русский по рождению, но германский гражданин, социал-демократ, корреспондент крупных скандинавских социалистических газет. Он сообщил Милюкову (мы все узнали об этом уже после его разговора), что имя Деспотули компрометирует газету, что он – чистейший белогвардеец, связан с черной немецкой прессой и пр. Милюков был ошеломлен и обещал в Париже серьезно поговорить. К моменту, когда он вернулся в Париж, разыгрался скандал с корреспонденцией Деспотули о советских векселях, банке Вольф, эмигрантах Овчарове и К°22. <…> Говорят, что Деспотули уже отстранен от П<оследних> Н<овостей>23.

В 1932 году Деспотули встретился с известным берлинским журналистом, в то время редактором газеты Volkischer Beobachter, видным функционером нацистской партии и одним из главных идеологов антисемитизма Гансом Гинкелем, который с 1933 года возглавил Лигу борьбы за германскую культуру и стал руководителем Государственной Камеры культуры. Встреча эта сыграла большую роль в жизни Деспотули24. Но считать причиной разрыва Деспотули с редакцией «Нашего века» принципиальные идеологические расхождения нельзя. Наоборот – если его дела с А.Е. Лурье и попытка обосноваться в «Последних новостях» могли дать повод к обвинениям в «левом» уклоне, то непримиримый антибольшевизм, лежавший в основе позиции «Нашего века», равно как и более земные, прагматические расчеты, влек газету к оглашению солидарности с лозунгами национал-социалистического движения и к поискам контактов с его руководством25. С этими поисками связано было внезапное изменение всего ее облика, когда в последнем номере впервые за все время ее существования был напечатан большой текст на немецком языке – составленный Евгением Куммингом (молодым русским поэтом, сотрудником «Руля» в 1920-е годы, но в «Нашем веке» до того не выступавшим) «отчет» о подрывной деятельности Третьего Интернационала26. Появление этого материала отражало, по-видимому, попытку редакции добиться финансовой поддержки «Антикоминтерна» (или других правительственных инстанций) и готовность сделать газету двуязычной, отказавшись от замкнутости на чисто русской аудитории. Но на новые власти эти жесты никакого впечатления не произвели – ни состав сотрудников редакции с большим числом евреев, ни степень идеологической чистоты доверия не внушали, – и «Наш век» на этом номере скончался. Новым властям нужны были другие газеты на русском языке. Наладить, между тем, русскую газету в Берлине, способную достойным образом доводить до сведения русской общины в Берлине и русской диаспоры за рубежом принципы новой идеологии, вырабатываемые в Германии, правительственным инстанциям никак не удавалось. В области прессы, равно как и в попытках создать общественно-политические организации, противостоящие еврейскому культурному «засилью», учреждениям нацистской пропаганды долго не везло. Провал следовал за провалом. Трудности отыскания достойных кадров состояли в низком культурном (да и элементарно нравственном) уровне возникавших кандидатур при необходимости соблюдения расовой чистоты, в монархических у них симпатиях и великодержавном культе старой России, в корне противоречащих планам нацистского руководства, в отсутствии у намечавшихся руководителей не только шансов на общественную поддержку, но и необходимых полезных связей в кругах эмигрантской интеллигенции. По всем этим причинам ни одно из начинаний нацистских властей в области русской прессы или русской общины на этом этапе не стало сколь-нибудь успешным. На учредительном собрании инициативной группы в Берлине 9 апреля 1933 года была предпринята попытка создания партии русских нацистов – Русское освободительное национальное движение (РОНД), во главе которого поначалу оказываются совершенно ничтожные, никому не известные представители русской эмиграции и русско-балтийские немцы, а потом – русский «фюрер» Андрей Светозаров (Heinrich Pelchau), выведший 1 мая на улицы отряд своих сторонников – двести душ. 18 июня вышел первый номер органа новой организации – «Пробуждение России. Голос РОНД. Орган Российского освободительного народного движения (Российское национал-социалистическое движение трудящихся)», ответственным редактором которого стал ринувшийся в Берлин после прихода нацистов к власти А.В. Меллер-Закомельский, прославившийся выпущенной за десять лет перед тем книжкой «Страшный вопрос. О России и еврействе» (Париж, 1923). Несмотря на выход нескольких номеров газеты, Светозарову не удалось сохранить власть в новой организации; руководство ею в сентябре перешло к полковнику Бермондту (князю Авалову), герою провалившегося в 1919 году военного похода в Прибалтике. Попытка Бермондта расширить социальную базу своей партии заключением союза с американским фашистом-миллионером А. Вонсяцким и вождем движения младороссов Александром Казем-беком, не спасла его от ареста по обвинению в финансовых махинациях и тюремного заключения27, а РОНД – от исчезновения28.

Практически одновременно с газетой РОНДа в Берлине была основана и другая газета на русском языке – «Новое слово». Материалы в ней печатались параллельно на русском и немецком языках, первые номера выходили примерно раз в месяц. Издателем числился бывший офицер добровольческого корпуса балтийских немцев Николай Гершельман (Nikolai von Hoerschelmann), ответственным редактором (verantwortlich fiir den Gesamtinhalt) – князь С. Оболенский. Главной мишенью публицистических атак являлся Коминтерн. Среди немногих сотрудников начальных трех номеров новой газеты были Авалов, Вонсяцкий, Евгений Кумминг, А. Бунге, среди напечатанных статей – воспоминания партнера Авалова по военным действиям в Прибалтике в 1918–1919 годах генерала фон дер Гольца «Die Tragodie im Baltikum». В третьем номере, вышедшем в сентябре 1933 года, напечатано извещение о близком, 5 октября, переезде редакции в новое помещение. Но газета на этом номере остановилась. Между тем «русский рынок» нуждался в заполнении после того, как берлинский «Наш век» сошел со сцены, выродившись в выпускавшуюся Ю. Офросимовым на множительном аппарате с 21 мая по 13 августа 1933 года «Русскую неделю»29. Рижская «Сегодня», со времени прекращения «Руля» упрочившая свое место в жизни русского Берлина и соперничавшая там с парижскими «Последними новостями» и «Возрождением», с весны 1933 года по решению нового правительства в Германию не допускалась. Что касается парижских русских газет, то к ним нацистское правительство питало глубокое подозрение и искало путей создания идеологического противовеса обеим.

Приостановка «Нового слова» вызвана была, по-видимому, тем, что, провозглашая своей целью борьбу с Коминтерном, оно с недостаточной агрессивностью высказывалось по «еврейскому вопросу». Удачным восполнением возникавшего вакуума стала газета «Завтра», выходившая в Риге с 15 октября 1933 года. Можно допустить, что средства, предполагавшиеся для «Нового слова», были перенаправлены туда. Насущная надобность германских инстанций в изобличении мирового еврейского заговора вытекала не только из общих идеологических позиций и лозунгов, но и непосредственно из соображений текущего момента – объявления экономического бойкота, которым в Латвии и в других странах (во главе кампании выступала рижская газета «Сегодня») ответили на бойкот еврейских товаров в Германии. Рижская газета «Завтра», выходившая сравнительно большим тиражом в 7500-10 ооо экземпляров и противостоявшая «еврейской» газете «Сегодня», оказывалась, в глазах Берлина, более эффективным идеологическим оружием, чем «Пробуждение России. Голос РОНД» либо «Новое слово» Гершельмана и Оболенского. Один из главных авторов «Завтра» Л. Кормчий впоследствии, в 1936–1937 годах, стал постоянным сотрудником «Нового слова». Как по мановению дирижерской палочки, одновременно с «Завтра» стали выходить специализировавшиеся на антисемитской пропаганде газеты на русском языке в Эстонии, Румынии и других местах. Парижское «Возрождение» осмелилось выступить с откровенно антисемитских позиций только позднее, в 1935 году, когда представителем русских беженцев при Лиге Наций был выдвинут Я.Л. Рубинштейн. Легитимизация антисемитизма в газетной прессе русского зарубежья проявилась и за океаном – в нью-йоркской газете «Россия» под редакцией Н.П. Рыбакова30.

Предположение о тесной связи между прекращением «Нового слова» в Берлине в сентябре 1933 года и выпуском «Завтра» в Риге может показаться натяжкой, но без него трудно выдвинуть объяснение причин странного возобновления берлинской газеты летом 1934 года. Дело в том, что сразу после ульманисовского переворота 15 мая 1934 года рижская «Завтра» (наряду с другими «экстремистскими» правыми и левыми изданиями в Латвии) была закрыта. Учреждения нацистской пропаганды вновь очутились перед необходимостью наладить выпуск издания на русском языке. Четвертый номер «Нового слова» вышел почти год спустя после предыдущего – 1 августа 1934 года. Издателем по-прежнему числился Гершельман; в газете по-прежнему было немецкое приложение. Она стала выходить чаще – два раза в месяц. Но новые три номера газеты свидетельствовали о неустойчивом составе редакции и авторского коллектива. Очевидно было, что никак не удавалось определить кадровый состав, а следовательно, и общий характер издания. В № 4 указание об ответственном редакторе гласило: «Hauptschriftsteller und verantwortlich fur den Gesamtinhalt: Alexander Durow», а затем в двух номерах имя редактора вообще исчезло и приводилось лишь имя издателя (Herausgeber Nicolai von Hoerschelmann).

Резкая перемена обозначилась в номере 7 (от 15 сентября). На страницах «Нового слова» появился В.М. Деспотули. Почти всю первую полосу занимала программная статья «Вопросы дня» за подписью нового главного редактора, разъяснявшая читателю жизненную необходимость борьбы против Коминтерна. Деспотули пришел не один: редактором немецкого отдела стал Рудольф Коммосс31. Впрочем, уже с 4 ноября, когда газета стала еженедельной, надобность в немецком отделе и в Коммоссе отпала.

Приглашение В.М. Деспотули в газету явилось полной неожиданностью. После разрыва с «Нашим веком» он не только совершенно отошел от берлинской русской журналистики, но и с горьким сарказмом отзывался о «русском Берлине» вообще. 16–17 декабря 1933 года он писал А.П. Бурову: «Как Вы живете там, в Париже? Мы здесь – совсем забытые провинциалы, вдобавок окончательно замерзшие»32.