История моя и моей любовницы: Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Не из тщеславия, но и не из ложной скромности желаю я поведать миру о тех приключениях, что довелось мне пережить, о тех ролях, что в силу обстоятельств пришлось играть мне в юности. Моя главная цель состоит в том, чтобы как можно больнее, если это вообще возможно, уязвить самолюбие тех девиц, что сколотили себе неплохие состояния и добились успеха в обществе теми же способами и путями, что и я, а также еще и в том, чтобы выказать обществу, относящемуся к нам снисходительно и даже благосклонно, мою искреннюю признательность, объявив во всеуслышание, что всем моим благосостоянием и благополучием я целиком и полностью обязана его благодеяниям и великодушию.

Родилась я в Париже, на улице Сен-Поль; своим появлением на свет Божий я обязана тайному союзу, разумеется, не освященному законом и благословением Церкви, одного весьма почтенного человека, королевского гвардейца, и скромной штопальщицы. Мать моя, как и многие ее товарки склонная к лености, с ранних лет обучала меня своему ремеслу, и я довольно рано постигла сложную науку ставить заплаты на одежду и обувь, искусно маскировать дыры и потертости. Конечно, я тогда не понимала, что мать моя обучала меня секретам своего ремесла в корыстных целях, желая поскорее взвалить на меня груз своих забот и переложить на мои хрупкие плечи обязанности по обеспечению нашего существования. Мне едва-едва минуло тринадцать лет, как она сочла, что я уже в состоянии занять ее место в бочке (как вам, наверное, известно, все штопальщицы в Париже располагаются в старых винных бочках, используя их в качестве укрытий от непогоды) и обслуживать всех ее клиентов, однако же при том непременном условии, что я ежедневно буду давать ей точнейший отчет о моих заработках, а главное — отдавать часть денег. Я настолько успешно оправдала все ее самые смелые ожидания, что в течение месяца стала лучшей среди лучших штопальщиц нашего квартала, я сама слышала, как кумушки-соседки называли меня настоящим сокровищем. В отличие от многих штопальщиц мои таланты не ограничивались умением поставить грубую заплатку на проношенный до дыр башмак или сапог, нет, я также прекрасно умела обновлять ветхие штаны и вставлять куски новой ткани в те места, где материя протирается быстрее всего, то есть между ног и на заднице, прошу уж извинить за грубое слово, причем выполняла я эту работу так искусно, что ничего не было заметно. Но успехом я была обязана не только своему мастерству и ловкости, а еще в большей степени очаровательной мордашке, которой природа одарила меня, вернее, облагодетельствовала, ибо именно из-за желания лишний разок увидеть мое личико ко мне шли и шли клиенты. Слух о моей пригожести передавался из уст в уста, и в округе не было никого, кто не жаждал бы сдать мне в починку свои вещички. Вскоре моя бочка стала местом встречи всех лакеев, конюхов и форейторов с улицы Сент-Антуан. Вот в таком чудесном окружении, в таком приятном обществе я получила первые уроки хороших манер, любезности и обходительности, а также почерпнула первые познания об обществе и светской жизни, каковые я затем обогащала, расширяла и усовершенствовала в любом положении, в коем только оказывалась, и надо признать, достигла немалых успехов. Мои родители вместе со своей кровью, а также вся родня своими многочисленными примерами передали мне столь великую склонность к радостям плотских утех, что я буквально умирала от желания поскорее последовать по их стопам и изведать наслаждения от соития.

Господин Траншмонтань (так звали моего отца), моя мать и я занимали одну-единственную меблированную комнату на пятом этаже, да и то, сказать по правде, всей мебели там всего и было только два плетеных стула, старый шкаф да огромное убогое ложе без полога, на котором мы спали все вместе. К сей меблировке прилагались еще несколько грубых глиняных тарелок и мисок, в большинстве своем битых.

По мере того как я подрастала, сон мой становился все более чутким и я достаточно часто просыпалась и прислушивалась к тому, что происходило между моими соседями по ложу, потому что мне, естественно, сие было чрезвычайно интересно. Порой мои родители столь старательно трудились, столь сильно сотрясали нашу ветхую кровать, что я бывала принуждена против своей воли повторять все их движения. В такие минуты они пыхтели, сопели, вздыхали и стонали, но это еще не все, ибо они громко произносили друг другу самые нежные слова, какие только им внушала страсть. Меня же изнутри сжигал всепожирающий огонь, я приходила в неописуемое возбуждение, я задыхалась, я себя не помнила, я теряла всякое ощущение реальности. Доходило до того, что у меня возникало непреодолимое желание поколотить мою мать, так сильно я ей завидовала из-за того, что она вкушала неземное блаженство.

Что я могла поделать в моем несчастном положении? Чем могла облегчить мои муки, как не прибегнув к плотским утехам одиночек? К счастью, мое возбуждение, быть может, потому, что я была еще неопытна, никогда не доводило меня до последней черты, и я удовлетворялась своими собственными ласками, увы, в сравнении с теми, что получала моя мать, какое это было жалкое утешение, какое это было убогое, слабое лекарство! Это средство можно было бы назвать лишь детской игрой! И все же, чем дальше, тем хуже: понапрасну я растрачивала свои силы, понапрасну пыталась расслабиться, ибо от этих стараний я раздражалась все больше и больше, я все сильнее распалялась. Я то млела от желания, то впадала в бешенство от жажды любви и ласки, я то почти лишалась чувств, то испытывала непреодолимый жар во всем теле, сменявшийся ознобом; короче говоря, в меня точно бесы вселились! Хороший темперамент для четырнадцатилетней девочки, но, как опять-таки гласит пословица, породистого пса учить не надо, порода сама проявляется.

Итак, вполне понятно, что я, находясь в моем положении и испытывая ежедневно и ежечасно томление плоти, начала серьезно подумывать о том, чтобы остановить свой выбор на одном из моих приятелей, дабы он смог утолить невыносимую жажду, от которой я иссохла и исстрадалась. А если уж и не утолить до конца, то хотя бы облегчить мои муки.

Среди многочисленных слуг из богатых домов, от которых я постоянно принимала знаки внимания, особо достойным моего доверия и интереса я сочла молодого конюха, крепкого, сильного и отличавшегося ладным телосложением. Он не раз дарил мне самые учтивые комплименты и уверял в том, что не бывало такого случая, чтобы, запрягая или распрягая лошадей, он не подумал бы обо мне. В ответ я столь же пылко принималась заверять его в том, что, когда я ставлю заплатки на штаны других лакеев и конюхов, всякий раз перед моим взором возникает образ господина Пьеро (так звали моего конюха). Мы на полном серьезе наговорили друг другу в течение недели бесконечное количество любезностей того же рода, но я уже, к сожалению, не помню тех изящных выражений, к коим мы прибегали, чтобы повторить их читателю. Достаточно будет сказать, что в скором времени мы с Пьеро поладили настолько, что скрепили наш союз, как говорится, большой печатью Венеры в крохотном кабачке за пределами Парижа, на правом берегу Сены, пользовавшемся репутацией настоящего злачного места, но, впрочем, мне тогда было все равно. Место, избранное нами для жертвоприношения богине Любви, было, так сказать, украшено крайне подозрительным в своей устойчивости столом да полудюжиной колченогих стульев. Стены же были расписаны огромным количеством непристойных надписей и рисунков, коими обычно разукрашивают стены подобных заведений находящиеся в крепком подпитии и хорошем расположении духа развратники и распутники всех возрастов, пользуясь углем. Наш свадебный обед своей незатейливостью вполне соответствовал скромной обстановке сего «святилища», коему предстояло стать на краткий миг нашим убежищем: пинта вина за восемь су, кусок сыра ценой в два су и на два же су хлеба. Таким образом, все про все обошлось нам в двенадцать солей. Но мы за столом так же священнодействовали и достойным образом воздали должное угощению, как если бы мы были в трактире у Дюпарка, около Ратуши, и заплатили бы за еду по луидору с носа. Но не стоит этому удивляться, ведь самые простые и невкусные блюда, приправленные таким острым и вкусным соусом, как любовь, всегда кажутся восхитительными.

Наконец мы решили перейти к заключительному «блюду». Прежде всего нам предстояло преодолеть кое-какие трудности, то есть сообразить, где и как приступить к делу, ибо доверять столу или стульям было бы верхом неосторожности. Живо обсудив сию проблему, мы по взаимному согласию решили проделать все стоя. Пьеро тотчас же прижал меня к стенке. О, похотливый бог Приап, олицетворение мужественности и плотской любви, способный устрашить своим мощным жезлом! Как я была напугана видом той штуки, что показал мне Пьеро! Какое потрясение я испытала! А какая неистовая сила была сокрыта в сем предмете! Какая мощь! Какие сильные толчки! Броня моей невинности застонала под его страстным напором! Я умирала одновременно и от страха, и от боли, и от страсти. Однако же со своей стороны я проявляла завидное усердие, вернее, старалась изо всех сил, не желая в случае неудачи затем без толку упрекать себя в том, что бедный парень был вынужден целиком и полностью взять на себя столь многотрудную работу. Но, как бы там ни было, несмотря на то, что оба мы проявили долготерпение и несмотря на все наши старания, успехи наши были весьма незначительны, и я уже начала терять надежду, что нам удастся довести наше начинание до благополучного конца, как вдруг Пьеро словно осенило и он наконец-то догадался смочить слюной собственное грозное оружие. О природа, природа, как велики и чудесны твои тайны! Средоточие неги и сластолюбия раскрылось, и он вошел туда. Что мне сказать вам еще? Что я могу еще сказать? Итак, я надлежащим образом лишилась невинности. И что вы думаете? С того самого дня я стала лучше спать. Во сне меня осаждали тысячи приятнейших видений, мои сны наполнились прекраснейшими сценами. Господин Траншмонтань и моя мамаша, именовавшая себя не иначе как «мадам Траншмонтань», теперь могли сколь угодно заставлять старую кровать безбожно скрипеть и стонать, я больше не слышала ни этого скрипа, ни стонов, ни вздохов.

Наша вполне невинная связь длилась около года. Я обожала Пьеро. Пьеро обожал меня. Это был отличный парень, коего нельзя было обвинить ни в каких грехах, кроме разве что пьянства, увлечения азартными играми (в основном, в кости) и чрезмерной любви к шатанию по кабакам в компании распутных девиц. Так как у друзей, как и у законных супругов, все должно быть общим и так как во исполнение одной из божеских заповедей богатый должен помогать бедному, я частенько бывала принуждена давать своему возлюбленному деньги на расходы и оплачивать его долги. Одна из бытующих в народе пословиц гласит, что всякий конюх — такой мот, что промотает и пропьет свой скребок даже в том случае, если заведет шашни с самой королевой и будет пользоваться ее милостью. Мой Пьеро повел себя несколько иначе: он не стал проматывать свое имущество, а чтобы поддерживать в должном порядке свои дела, сожрал и пропил то, что я откладывала на приобретение какой-нибудь лавчонки, и уже было подобрался к моей бочке. Моя мамаша давненько стала примечать, что дела мои пошатнулись и идут день ото дня все хуже и хуже. Она часто осыпала меня горькими и язвительными упреками, пока в конце концов до нее не дошли слухи, что я чуть ли не повредилась рассудком и готовлюсь совершить самую большую глупость, то есть продать кормилицу-бочку и свое место. Моя добрейшая матушка осознала всю глубину моего падения, но сделала вид, что ничего не знает, и затаилась. И вот однажды утром, когда я спала воистину летаргическим сном, она вооружилась пуком прутьев, выдернутых из новой метлы и, предательски подкравшись ко мне, задрала мне рубашку на голову и принялась охаживать розгами по заду столь ретиво, что бедные мои яблочки превратились в кровавое месиво, прежде чем я смогла выскочить из постели. Какое унижение для взрослой здоровой девицы позволить себя так высечь! Я пришла в такую ярость, что тотчас же порешила избавиться от власти моей матери и уйти из дому, чтобы попытать счастья в другом месте, где мне улыбнется фортуна. Забив себе голову подобными прожектами, я улучила момент, когда моя мать куда-то вышла из дому, поспешно оделась в свое лучшее, воскресное, платье и навеки распрощалась с жилищем мадам Траншмонтань. Я шла, не разбирая дороги, наугад, и ноги сами несли меня сначала к Гревской площади, затем вдоль реки до королевского моста, и вот так я добрела до Тюильри. Сначала я просто машинально обошла весь сад, не задумываясь над тем, что я делаю. Наконец, немного опомнившись от первого порыва, я села на террасе у старого монастыря францисканцев. Я просидела там минут пять — десять, погрузившись в грезы о моем блестящем будущем, иногда, правда, омрачаемые трезвыми мыслями о том, что, быть может, блестящего будущего как раз и не будет. Короче говоря, я как раз обдумывала, что же мне предпринять, когда ко мне подсела какая-то дама не первой молодости, небольшого росточка, одетая очень и очень прилично и с чрезвычайно приятной улыбкой на лице. Обхождения она была самого любезного, так что мы с ней, поприветствовав друг друга, тотчас же завели разговор на самые общие темы, как всегда поступают люди, коим сказать по сути друг другу нечего, а поговорить хочется.

— Ах, мадемуазель, не считаете ли вы, что сегодня очень жарко?

— О да, вы правы, сударыня, очень жарко.

— Но, к счастью, есть хотя бы небольшой ветерок.

— Да, да, конечно, совершенно с вами согласна, в нем единственное спасение.

— Вы представляете, мадемуазель, сколько народу завтра будет в Сен-Клу? Туда отправится весь Париж, если такая жара продержится целый день!

— Да, сударыня, конечно, там будет очень много народу.

— Ах, мадемуазель, чем больше я на вас смотрю, тем больше мне кажется, что я вас знаю. Но вот только не могу припомнить, где я вас имела счастье видеть. Случаем, не в Бретани ли?

— Нет, мадам, я никогда не выезжала из Парижа.

— Сказать по правде, мадемуазель, вы так похожи на одну очаровательную молодую особу, которую я знавала в Нанте, что любой бы мог ошибиться и принять вас за нее. Кстати, вы не должны обижаться, ибо подобное сходство нисколько не умаляет вашей чести, ибо та особа, о которой я только что упомянула, слывет одной из самых красивых, милых и любезных девушек в своем кругу.

— Вы слишком любезны, сударыня, и слишком снисходительны ко мне, ведь я-то знаю, что меня вряд ли можно назвать красивой и милой, но вы говорите так потому, что добры. Благодарю вас за вашу доброту, но какое имеет для меня значение, красива я или нет?

Когда я почти прошептала последние слова, у меня из груди вырвался тяжкий вздох и я не смогла помешать слезинкам сбежать по моим розовым щечкам.

— Дорогое, милое дитя, вы плачете? — воскликнула моя новая знакомая, заглядывая мне с неподдельным участием в глаза и ласково пожимая руку. — В чем причина вашей печали? Что вас так огорчило? Уж не случилось ли с вами какого несчастья? Говорите же, моя милая пташка, говорите, не бойтесь раскрыть передо мной все тайны вашего сердечка! Вы можете полностью полагаться на любовь и нежность по отношению к вам, ибо эти чувства уже угнездились в моем сердце, и можете быть совершенно уверены в том, что я готова оказать вам всяческое содействие и сделать для вас все, что будет в моих силах и моей власти. Идемте же, ангел мой, идемте же вон туда, в тот конец террасы, мы с вами славно закусим в кафе у госпожи Лакруа. Вам непременно надобно подкрепиться. И там-то вы мне и поведаете о причинах вашей печали, возможно, я смогу быть вам гораздо более полезной, чем вы смеете надеяться.

Разумеется, я не заставила себя упрашивать, тем паче что, признаться, была очень голодна, ведь у меня со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки. Я последовала за любезной дамой, нисколько не сомневаясь в том, что ко мне послал ее сам Господь, дабы она помогла мне своими мудрыми советами и избавила бы от горькой участи остаться под открытым небом и от опасности скатиться на самое дно. Усладив свой желудок двумя чашками кофе с молоком и двумя горячими, мягчайшими булочками, я принялась рассказывать моей спасительнице о своей судьбе, простодушно не утаив ни своего низкого происхождения, ни своего ремесла, однако, повествуя с невинным видом о тяготах моей жизни, не была до конца откровенна. Я сочла, что с моей стороны будет гораздо более благоразумно обвинить во всех несчастьях мою мать, чем признаваться в собственных ошибках и каяться в грехах. Я описала мою родительницу в самых черных красках, представила ее в самом невыгодном свете, в каком только исхитрилась, а все для того, чтобы оправдать в глазах возможной и вероятной благодетельницы мое решение уйти из дому.

— Пресвятая Дева Мария! — воскликнула сия милосердная и великодушная особа, выслушав мой жалостный рассказ. — Чтобы такое милое, такое очаровательное дитя проживало в столь отвратительных условиях, влачило столь жалкое существование и общалось с людьми столь низкими! Да это просто преступление! Подвергать несчастную юную девицу таким унижениям! Заставлять ее сидеть согнувшись в три погибели в гадкой бочке, в жару и в стужу, в дождь и снег, и чинить вонючие ботинки и штаны всяким бродягам, нищим, пьяницам, если не хуже! О нет, моя маленькая принцесса, вы не были созданы для занятий подобным ремеслом! Вы созданы для совсем иной участи! Бесполезно скрывать от вас то, что вы все равно либо сами поймете, либо узнаете от других: когда девушка так хороша собой, как хороши вы, она может добиться очень и очень многого, вернее, нет ничего такого, о чем она не смела бы мечтать. И я готова поклясться, что в скором времени, если бы вы позволили мне руководить вами и кое-чему обучить, вы могли бы…

— Ах, добрейшая, великодушнейшая госпожа, — закричала я, — скажите же мне, умоляю вас, что я должна сделать? Помогите мне советом! Я полагаюсь на вашу мудрость и отдаюсь вам всецело!

— Вот и прекрасно, — улыбнулась она. — Вы будете жить у меня. Я держу маленький пансион, у меня уже есть четыре пансионерки, вы станете пятой.

— Премного вам благодарна, сударыня, но разве вы забыли, — поспешно вставила я, — что в том несчастном положении, в коем я оказалась не по своей вине, я лишена возможности уплатить вам хотя бы су за пребывание в вашем пансионе? Ведь у меня нет ничего!

— Пусть это вас не тревожит, милое дитя, — ответила она. — Все, чего я сейчас прошу от вас, это всего-навсего быть послушной и позволить руководить вами. К тому же я обучу вас одному несложному ремеслу, коим мы занимаемся, и вы, войдя в курс дела, станете принимать участие в нашей скромной коммерции. Я смею тешить себя надеждой, если так будет угодно Господу, еще до конца этого месяца вы достигнете таких успехов, что не только доставите мне большое удовольствие, но и будете в состоянии сполна заплатить за кров и стол, а к тому же и отложить кое-что на будущее.

Мои восторги и моя признательность были безмерны. Мне хотелось броситься перед моей благодетельницей на колени, чтобы облобызать ее ноги. Остановило меня лишь то, что мы находились в публичном месте. Можете себе представить, как я жаждала поскорее быть допущенной в это избранное общество, как пылко заверяла свою покровительницу в том, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы оправдать ее доверие и надежды! Мне не терпелось поскорее попасть в мое новое жилище, в сей приют блаженства, и благодаря моей счастливой путеводной звезде моему терпению не пришлось долго подвергаться пытке томительного ожидания.

В полдень мы покинули Тюильри. Весьма почтенного вида кучер любезно подсадил нас в свой фиакр, и скромные и смирные лошадки неспешной рысью повлекли экипаж по бульварам и доставили к одиноко стоявшему дому, что располагался как раз в том месте, где начинается улица Монмартр.

Дом, куда привезла меня моя благодетельница, представлял собой благородных пропорций особняк, стоявший не на улице, в глубине двора за чугунной оградой, а позади него виднелся тенистый сад, и выглядел он столь приятно и столь располагающе, что я, представив себе, сколь приятные особы должны обитать в таком раю, в глубине души горячо возблагодарила судьбу за то, что была разбужена утром столь неприличным, столь возмутительным образом, ибо именно благодаря этому обстоятельству я сделала решительный шаг, приведший меня в Тюильри и обеспечивший мне счастье встречи с моей благодетельницей.

Меня ввели в залу на первом этаже, обставленную очень и очень приличной мебелью. Вскоре в комнату по приглашению хозяйки пансиона пришли и другие пансионерки. Их элегантные, изящные и кокетливые туалеты, правда, в некоторых местах застегнутые несколько небрежно, их изысканные прически, их прекрасные манеры, их непринужденный и уверенный вид настолько поразили меня, что я сперва не смела глаз на них поднять, а в ответ на их учтивые приветствия лепетала лишь что-то невразумительное, заикаясь от волнения. Моя благодетельница, заподозрив, и вполне справедливо заподозрив, что причина моего крайнего смущения кроется в непритязательности моего наряда, тотчас же посулила мне незамедлительно заказать несколько туалетов и поклялась, что я буду выглядеть ничуть не хуже этих разряженных в пух и прах барышень. И действительно, я чувствовала себя такой жалкой, такой ничтожной в моем простеньком и уже довольно поношенном сером платьице, столь привычном для девиц моего положения, то есть для гризеток, как называли нас, девушек из простонародья, швей, штопальщиц, продавщиц, прачек и гладильщиц, всегда одетых в скромные одеяния из дешевенькой серой материи. Да, я чувствовала себя бесконечно униженной среди юных особ, у которых даже домашние платья были сшиты из самых лучших французских и заморских тканей. Но не только это, признаться, тревожило меня, так как я испытывала живейшее любопытство относительно того, в чем же в сущности заключается та скромная коммерция, коей мне вскоре предстоит заняться. Роскошь, в которой буквально купались мои будущие компаньонки, изумляла меня. Я никак не могла понять, каким образом они позволяли себе такие расходы и за счет чего они обеспечивали себе столь безбедное существование. Я была еще так глупа, вернее, я была еще так неопытна и наивна, что мне ни на миг даже в голову не пришла мысль о том, что буквально само бросалось в глаза, прямо-таки кричало и вопило. Нет, я ничего, ровным счетом ничегошеньки не заподозрила!

В то время как я ломала себе голову над разгадкой сей великой тайны, служанки доложили моей благодетельнице, что кушать подано, и мы сели за стол. Сначала подали суп, потом — жаркое, еды было вдосталь и была она очень вкусна, к тому же все мы обладали завидным аппетитом, а хорошее настроение моих товарок служило весьма доброй приправой к угощению, так что все они, забыв на время про жеманство и изысканные манеры, воздали должное шедеврам кухарки. Что уж говорить обо мне! Короче говоря, мы предавались процессу поглощения пищи с такой серьезностью и с таким азартом, с таким, я бы сказала, священным трепетом, что не оставляли служанкам ни малейшей надежды на то, что после нашей трапезы им с нашего стола хоть что-нибудь достанется. Разумеется, пряная пища возбуждает жажду, и мы, желая промочить горлышко, не забывали время от времени отпивать по глоточку, а то и побольше из бокалов. Конечно, вы понимаете, что в бокалы была налита отнюдь не прозрачная водица. Все происходило тихо, чинно и мирно, как говорится, самым наилучшим образом, но две из благовоспитанных барышень несколько злоупотребляли горячительными напитками и перешли границы дозволенного: вино ударило им в головы, а когда разум затуманят пары Вакха, добра не жди. Внезапно одна из девиц взревела диким голосом и заехала кулаком прямо в морду своей соседке. Ах, простите, быть может, вы, читатели мои, не понимаете, что означает заехать в морду? Ну так вот, на языке улицы сие означает «ударить в лицо». В дальнейшем я постараюсь разъяснять кое-какие словечки и выражения, ведь, право же, они нужны для того, чтобы верно отобразить среду, в коей я вращалась. Но вернемся к нашему повествованию.

Сей воинственный жест, разумеется, не остался без ответа, и оскорбленная действием девица обрушила на голову своей обидчицы тарелку. В мгновение ока стол был опрокинут, а суп из разбитой супницы растекся по полу, смешавшись с кусками мяса из рагу и с остатками соуса. Война объявлена! Соперницы набросились друг на друга в порыве бешеной ярости. Уже через минуту их косынки, изящные чепцы и кружевные манжеты превратились в жалкие лохмотья. Разумеется, хозяйка заведения не могла долго терпеть подобное безобразие. Она приблизилась к дерущимся, чтобы своей властью заставить их усмирить свои страсти. Какая неосторожность! Девицы и не подумали угомониться. Мало того, кто-то из них, увлекшись, дала хозяйке прямо в глаз! Она, само собой, не была готова к такого рода ответу, да к тому же, как я потом поняла, не отличалась ни ангельским долготерпением, ни излишней снисходительностью. А потому моя благодетельница сочла, что вопрос о том, чтобы решить дело миром, более не стоит, и тотчас же представила неоспоримые доказательства своих великих познаний в искусстве ведения кулачного боя. Однако две другие девицы, до сей поры сохранявшие нейтралитет, посчитали, что не должны оставаться в стороне, и потасовка приобрела всеобщий характер. В самом начале этой сцены я, дрожа от страха, забилась в самый дальний угол столовой, откуда и носа не смела высунуть, покуда продолжалась эта склока. Да, можете мне поверить, зрелище было и устрашающим, и в то же время ужасно, уморительно смешным. Смотреть, как эти пять фурий сбивают друг друга с ног, валятся друг на друга, кусаются, царапаются, плюются, используя в драке и руки и ноги, осыпают друг друга не только ударами, но и самыми страшными проклятиями, было ужасно забавно. Какие невообразимые ругательства исторгали их глотки! Что за перлы красноречия! Наблюдать это зрелище было весьма забавно еще и потому, что в пылу борьбы все пятеро совершенно забыли о приличиях и то и дело демонстрировали самым бесстыдным и непристойным образом свой товарец, то есть срамные части тела. Сия баталия, казалось, могла бы продолжаться Бог знает сколь долго, если бы не заявился какой-то лакей, обряженный во все серое, видимо, из числа тех вояк, что состарились на военной службе и с возрастом перестали принимать участие в сражениях, а занялись исполнением тайных поручений. Так вот, он додумался войти в столовую в разгар схватки и объявить о том, что с визитом прибыл какой-то немецкий барон и желает засвидетельствовать дамам свое почтение. Всем известно, в каком почете господа этого сорта у так называемых дам полусвета. Так что стоило лакею только произнести слово «барон», как тотчас же потасовка сама собой прекратилась и вся вражда была мгновенно забыта. Соперницы разорвали смертельные объятия и разошлись по углам, торопясь поправить прически и привести в порядок остатки одеяний. Они вытирали окровавленные лбы и щеки, припудривали царапины, и вот уже их физиономии, еще минуту назад донельзя искаженные злобой, вновь принимают выражение приветливости, любезности и якобы природной безмятежности. Хозяйка заведения поспешно покидает столовую, чтобы занять господина барона и развлечь учтивым разговором, а барышни опрометью бросаются к себе в комнаты, чтобы привести себя в порядок, переодеться и принять сию важную птицу подобающим образом.

Читатель, более искушенный и просвещенный, чем была я в ту пору, уже, конечно, давно догадался, что я оказалась не в самом добропорядочном доме Парижа. Надеюсь, мне не придется давать никаких дополнительных пояснений на сей счет, а достаточно будет лишь сказать, что моей благодетельницей была не кто иная, как сама мадам Флоранс, одна из самых ловких и удачливых представительниц древней профессии. Да, мадам Флоранс была самой настоящей сводней и содержала публичный дом для избранных лиц, для людей из высшего света, для богачей. Она была далеко не одинока, в те времена в Париже славились еще заведения мамаши Гурдан, по прозвищу Маленькая Графиня, мадам Пари, мадам Карлье, мамаши Филон и некоторых иных, но я-то тогда этого, разумеется, не знала.

Когда моя благодетельница узнала, что лакей додумался объявить о визите барона только для того, чтобы положить конец сваре, она вновь вернулась в столовую. Вид у нее был, несмотря на некоторую потрепанность, весьма довольный. Она заговорила, весело улыбаясь и целуя меня в лоб:

— Не подумайте про нас ничего дурного, моя милочка, из-за этой пустячной потасовки, коей вы стали свидетельницей. Да, подобные проявления горячности характеров, подобные приступы вспыльчивости случаются у нас порой по самому ничтожному поводу, но столь же ничтожный повод требуется и для их усмирения. Увы, дитя мое, вам, наверное, известно, что простые смертные не всегда властны над своими первыми порывами как в радости, так и в гневе. К тому же каждый из нас на свой лад чувствителен, каждый горд, и любое неосторожно сказанное слово может задеть болезненные струны, это вполне естественно. Ведь даже червь зашевелится, если вы на него наступите, что до змеи, то она ужалит. Впрочем, если вы познакомитесь с этими девушками поближе, вы по достоинству оцените их и будете просто поражены их мягкостью и кротостью, ведь это — добрейшие создания на всем белом свете. Их ярость и ненависть — всего лишь мгновенно вспыхивающая, но и столь же мгновенно гаснущая солома. Любые обиды они забывают уже через минуту. Что же касается меня, то я, благодарение Господу, ведать не ведаю, что такое злопамятность, и во мне желчи не больше, чем у голубки. Но благодаря заступничеству Отца Нашего Небесного, горе тому, кто пожелает мне зла, ибо я сама незлобива и не желаю зла никому. Но оставим это, поговорим лучше о вас.

Моя благодетельница прервала свою речь, чтобы перевести дух и промочить горло хорошим глотком золотистого вина, и продолжала:

— Нет ничего на свете, дитя мое, чего не следовало бы делать, чтобы выбраться из нищеты. Увы, тот, кто не обладает солидным состоянием, представляет собой в этом мире довольно жалкое зрелище. Недаром родившаяся в королевских покоях пословица гласит: «Нет денег, так нет и швейцарцев», то есть даром ничего не дают, ведь вы, наверное, знаете, что на протяжении столетий основу королевского войска составляли бравые наемники из Швейцарии. Можно сказать еще и так: нет денег, так нет и удовольствий, нет развлечений, нет удобств в жизни, нет вкусной пищи и нет красивых нарядов. Ну а так как любить все эти маленькие радости жизни, любить достаток и благополучие — весьма естественно, а заполучить их без денег невозможно, то вы, надеюсь, согласитесь, что было бы глупо отказывать себе в этих удовольствиях и отказываться от мысли заполучить их, когда человек вполне способен заработать их сам, в особенности в тех случаях, когда способы добывания денег не вредят обществу иначе это было бы очень дурно, и да убережет нас Господь от дурных поступков! Да, дитя мое, избави нас Бог от дурных поступков, способных причинить вред обществу! Но у меня на сей счет совесть абсолютно чиста и спокойна, ибо я никогда не нанесла ни малейшего ущерба никому из ближних, как говорится, ни на обол. Быть может, милочка, вы не знаете, что такое обол? Так вот, это мелкая монетка, вроде нашего су, в Древней Греции. Вы вообще-то учитесь, запоминайте: все когда-нибудь пригодится. Итак, вы должны понять: вы находитесь отнюдь не среди дикарей или жестоких арабов. Мы — истинные христиане и так же печемся о спасении наших душ, как и все остальные. Главное — идти к своей цели прямыми, а не обходными путями. Кстати, ведь никто не запретил зарабатывать себе на жизнь. Профессия здесь не имеет никакого значения, главное — чтобы ремесло было доходным и чтобы ваше занятие не наносило ущерба другим. Я вам только что сказала, что было бы глупо не воспользоваться возможностью хорошо заработать и возвыситься над себе подобными, если таковая имеется. Так вот, кто лучше вас сумеет подняться по общественной лестнице на несколько ступеней выше, чем вы, используй вы достойным образом те данные, коими вас столь щедро одарила природа? Я знаю немало дам полусвета, которые постигли тайну составления приличных состояний и приобретения солидных рент, располагая куда менее аппетитными прелестями и гораздо меньшим очарованием, чем вы. Могу сказать без ложного тщеславия, что я немало поспособствовала их успеху и они мне многим обязаны, хотя кое-кто потом и забыл о моих благодеяниях, но я не стала им мстить и ни в чем не повредила их процветанию. Да вразумит этих неблагодарных Господь! Нет, даже мысль о том, что существуют люди неблагодарные, не должна мешать нам творить добро.

— Ах, добрейшая моя покровительница, — поспешила вставить словечко и я, — надеюсь, у вас никогда не будет повода сетовать на мою неблагодарность.

— Не стоит так далеко загадывать и давать пустые клятвы, все обещали мне одно и то же, все вели одни и те же речи, и все благополучно позабыли про свои обещания. Что же вы хотите, почет голову кружит, тут уж ничего не поделаешь. Если бы вы знали, сколько хорошеньких хористок в Опере обязаны мне своим успехом, скольких я направила на путь истинный! Я руководила ими в начале их карьеры, обучала хорошим манерам, дала начатки знаний и умений в столь тонком деле, как ремесло актрисы, а они теперь делают вид, будто бы знать меня не знают! Да, милочка, если бы вы знали, сколько их, вы бы вынуждены были признать, что умение быть благодарным не относится к числу тех добродетелей, что в чести у людей в наше время. Но как бы там ни было, оказывать кому-либо услуги — дело доброе, богоугодное и приятное для того, кто его совершает. Да, кстати, мой маленький котеночек, а вы, такая прехорошенькая, никому еще случаем не оказывали услуг определенного рода?

— Кто? Я, сударыня? — изумилась я несколько наигранно. — А кому же я могла оказывать услуги в моем-то плачевном, жалком положении? Да и какого рода услуги?

— Ну хорошо, милочка, вы, как я вижу, меня не понимаете либо не хотите понять. С вами надо разговаривать более простым и ясным языком. Так вот, я хотела бы знать, сохранили ли вы еще свою невинность?

При столь неожиданном вопросе кровь бросилась мне в лицо, я покраснела как рак и совершенно растерялась.

— Ну что же, можете не отвечать, я и сама вижу, что не сохранили, — сказала моя благодетельница. — Не беспокойтесь, ничего страшного. Да это вообще-то и не важно, так как у нас есть такие чудодейственные средства, такие мази и притирания, изобретенные лучшими врачевателями, что мы ее при надобности тотчас же восстановим, и вы у нас вновь станете девственницей. Однако мне самой необходимо знать, как у вас с этим обстоят дела, и подобные вопросы у нас — процедура обычная, так что не смущайтесь. Все девицы, избирающие себе в качестве профессионального поприща полусвет, проходят через подобное испытание. Ведь вы понимаете, что всякий купец должен досконально изучить свой товар, чтобы не вышло промашки и конфуза.

Читая сию проповедь, мадам Флоранс безо всякого стеснения задрала мне юбку выше головы. Она вертела меня и так и сяк, ощупывала, оглаживала и похлопывала по всем местам с таким тщанием, что ничто не укрылось от ее многоопытного взора.

— Прекрасно, — сказала она наконец, — я вами весьма довольна. Ущерб, причиненный вам и допущенный по неосторожности и незнанию, невелик и, как я и ожидала, дело тут легко поправимо. У вас, хвала Господу, одно из самых прелестных тел, что мне довелось видеть, а повидала я на своем веку девичьих тел предостаточно, можете мне поверить, и при разумном руководстве вы можете извлечь из него для себя пользу в ближайшем будущем. Однако быть красивой еще недостаточно для успеха, надо следить за собой и ухаживать за Своими прелестями, а потому одной из заповедей нашей профессии является та, что вы должны запомнить навсегда: ни в коем случае нельзя пренебрегать водой, губкой и мылом. Да, содержание своего тела в чистоте — первейшее и необходимейшее условие нашего ремесла, а у меня сложилось впечатление, что у вас нет привычки часто прибегать к помощи губки и мыла. Быть может, вы даже не знаете, как это делается? Идемте же, я вас научу. — И моя благодетельница довольно проворно впихнула меня в крохотную каморку, не более шкафа, где она заставила меня усесться верхом на какое-то невиданное мной прежде приспособление, именуемое биде, и преподала мне первый, как она сказала, урок гигиены.

Остаток дня прошел в таких же мелких заботах, о коих рассказывать совсем неинтересно. Но на другой день усилиями мадам и служанок меня преобразили с головы до пят во исполнение данного мне обещания. Итак, теперь я была одета в бесподобное платье из розовой тафты, с бесчисленными оборками и воланами, с нижней юбкой из тончайшего бледно-розового муслина, а в придачу ко всей этой невиданной роскоши у меня на поясе висели часы! Настоящие изящные часики, которые по незнанию я тогда приняла за золотые (но на самом-то деле они были сделаны из так называемого томпака, то есть из сплава меди, цинка и серебра с небольшим добавлением золота; из томпака тогда делали фальшивые драгоценности). Я находила себя просто обворожительной в этом новом наряде, столь сильно изменившем мой облик. Я впервые ощутила приятное покалывание удовлетворенного тщеславия при виде устремленных на меня завистливых взглядов моих товарок и смотрела на свое отражение в зеркале со смешанным чувством гордости, самодовольства, самолюбования и восхищения.

Надо отдать должное мадам Флоранс: среди всех так называемых настоятельниц монастырей Венеры, то есть содержательниц борделей, она была ревностной и преданной, даже фанатичной поклонницей идеи порядка, определенной благопристойности и предусмотрительности. Да, она пеклась о самых вроде бы незначительных пустяках, обращала внимание на каждую мелочь, умела предвидеть любую случайность и обеспечить клиентов всем необходимым в любой час дня и ночи. Кроме тех пансионерок, что проживали в ее доме и всегда были на месте, чтобы никто из высокопоставленных и богатых посетителей не застал мадам врасплох и не ушел бы неудовлетворенным, она содержала в городе «резервные части», как она, посмеиваясь, говорила, для особых случаев и для замены девиц, по той или иной причине временно «пришедших в негодность». Но это еще не все: у мадам Флоранс в доме был целый склад прекрасных платьев на любой рост, размер и вкус, каковые она предоставляла на время бедным новообращенным жрицам богини любви вроде меня, что приносило ей немалый доход, так как за платье следовало вносить отдельную плату.

Опасаясь, как бы я не потеряла прелести своей свежести и наивности, мадам Флоранс в тот же вечер послала предупредить кое-кого из своих самых лучших клиентов, самых щедрых и часто посещавших ее заведение, о том, что она нашла настоящее сокровище. В результате столь мудрой предусмотрительности мне не пришлось долго скучать в томительном ожидании гостя, желающего вкусить прелестей невинной девицы. Господин, коего мадам именовала президентом де N, оказался гораздо более расторопным, чем все остальные, и гораздо более пунктуальным, как потом выяснилось, чем он выказывал себя на заседаниях суда, куда ему надлежало являться по долгу службы. Итак, сей господин прибыл к нам с визитом как раз тогда, когда я только-только завершила свой туалет. Лакей доложил о дорогом госте, и тотчас же в залу поспешно вступил весьма среднего росточка человечек, одетый в черное, с видимым усилием передвигавшийся на слабых, худосочных ножках, прямой как палка, державшийся крайне скованно, словно на нем был корсет. На голове гостя красовался огромнейший парик, завитый крупными буклями и столь обильно напудренный, что излишки пудры осыпались его владельцу на плечи и грудь. Вдобавок он благоухал амброй и мускусом так, что любой, даже очень большой любитель пряных ароматов и сильных духов мог бы упасть в обморок.

— Ах, Флоранс, на сей раз ты превзошла самое себя! — воскликнул он, окидывая меня жадным взором с головы до пят. — Да, вот что воистину можно назвать прекрасным, очаровательным, божественным! Нет, и в самом деле, ты просто превзошла все свои прежние достижения! Я говорю абсолютно серьезно, честно и откровенно, ибо мадемуазель просто восхитительна! Она во сто раз краше того портрета, что ты изволила мне нарисовать в твоем послании! Клянусь честью, это ангел! Настоящий ангел! Я говорю тебе правду-истину и даю тебе в том слово судьи. Нет, я просто очарован, околдован, я схожу с ума! Нет, ты только посмотри, какие глазки! Я должен немедленно их поцеловать, ибо долее я не могу сдерживаться!

Мадам Флоранс, рассудив, какой оборот принимают дела, сочла, что присутствие третьего лица становится абсолютно излишним, потихоньку удалилась, оставив нас одних.

Господин президент не стал тратить времени даром и приступил к делу, однако же не теряя собственного достоинства. Он вежливо взял меня за кончики пальцев, как истинную светскую даму, и подвел к дивану, куда и уложил меня. Какое-то время он с восхищением созерцал мои прелести и нежно гладил меня во всех самых тайных местечках, а затем он заставил меня принять позу, прямо противоположную той, что я привыкла принимать во время любовных утех с Пьеро. Хоть я и была удивлена безмерно, но мадам настоятельно мне советовала быть во всем послушной воле гостя и постараться быть любезной. Я последовала ее совету и была, быть может, даже слишком любезна. Так вот, этот злодей, воспользовавшись моей наивностью, проделал со мной то, что распутники-мужчины проделывают друг с другом, хотя о таком у нас с мадам уговору не было. Увы, я утратила и мою вторую невинность. По судорогам, сводившим мое тело, и по крикам, вырывавшимся у меня против моей воли во время сего противоестественного соития, господин президент понял, что я нисколько не разделяю его восторгов и не получаю никакого удовольствия. Чтобы вознаградить мое долготерпение и заставить забыть о перенесенных мучениях, он сунул мне в руку два золотых луидора.

— Это лично вам сверх положенной платы, дитя мое, — промурлыкал он, — не говорите ни слова про эти денежки мадам Флоранс. С ней я сам расплачусь сполна, причем внесу, как говорим мы, судейские, пошлину не только за себя, но и за вас. До свидания, маленькая владычица души моей, но дайте-ка я на прощание еще разок поцелую вот эту аппетитную ямочку, вот эту не менее аппетитную ложбиночку и эту милую ручку. Надеюсь, мы с вами вновь увидимся на днях. Да, да, мы непременно с вами свидимся, и еще не раз, ибо я безмерно доволен вами и вашими прекрасными манерами.

В тот же миг он вышел, ступая мелкими, торопливыми шажками, не сгибая коленей, почти на цыпочках, так что паркет лишь тихонько скрипнул под его черными остроносыми ботинками. То, что со мной произошло, изумило меня до такой степени, что я не знала, что и думать. В конце концов я пришла к выводу, что либо господин президент ошибся, либо таков действительно был способ браться за дело у людей его круга. Из сего следовало, что если и в самом деле такой образ действий сегодня в моде, то мне нужно попытаться к нему приспособиться, привыкнуть. Я ведь ничуть не лучше и не хуже других. Не так уж я изнежена, щепетильна и впечатлительна. Да что там говорить, в моем положении не приходится привередничать и проявлять излишнюю разборчивость. Да, разумеется, в любом деле первые шаги всегда трудны, но, однако же, не существует ничего, к чему нельзя было бы привыкнуть со временем. Ведь привыкла же я к прыжкам Пьеро, к его сопению, кряхтению, к его потному тяжелому телу, а ведь вначале сия наука давалась мне не без труда. Вот так я рассуждала про себя, когда в самый разгар этого интереснейшего внутреннего монолога в комнату вошла мадам Флоранс.

— Ну, милочка, — сказала она, с довольным видом потирая ручки, — не правда ли, господин президент — прекрасный и прелюбезнейший кавалер? Он дал вам что-нибудь за труды?

— Нет, мадам, — ответила я, смиренно потупив глазки и моля Господа о том, чтобы краска стыда за мой обман не бросилась бы мне в лицо и не выдала меня во второй раз с головой.

— Вот, держите, этот золотой луидор он поручил мне передать лично вам. Надеюсь, это будет далеко не единственный знак его внимания и его благорасположения, ибо мне показалось, что он остался очень вами доволен. Но хочу предупредить вас, дитя мое, что не стоит думать, будто все наши клиенты столь же добры и платят столь же щедро. Увы, в нашем деле, как и во всякой коммерции, бывают неплохие барыши, но порой случаются и значительные потери… что же, хорошее всегда бывает своеобразной компенсацией за дурное. Как гласит пословица, не бойся убытка, тогда придут и барыши. Раз хочешь получить прибыль, приходится брать на себя и определенные обязанности, а они не всегда приятны. В самом деле, наше ремесло было бы настоящими перуанскими копями, если бы не небольшие недоразумения, интрижки, заканчивающиеся для нас лишь ущербом, и хитрые уловки некоторых клиентов, так и норовящих заполучить все и удрать, не заплатив ни су. Но терпение, дитя мое, терпение, говорю я вам. Скоро мы получим неплохую прибыль, потому что на днях в Париж съедутся по каким-то своим делам епископы, а вместе с ними прибудет огромное количество церковников. Так вот, я смею льстить себя надеждой, что нас прямо-таки засыплют звонкими монетами. Ничуть не рискуя впасть в грех суетности, тщеславия и пустого бахвальства, могу смело утверждать, что у моего заведения — прекрасная репутация. Ах, милочка, если бы я имела столько тысяч ренты, сколько я принимала у себя почтенных прелатов и аббатов, то я сейчас занимала бы очень видное положение в обществе и была бы одета как королева, ела бы и пила на золоте! Но не будем гневить Бога, надо признать, что мне, в общем-то, не стоит жаловаться на судьбу. Хвала Господу, у меня есть средства, чтобы поддерживать свое бренное существование, и я вполне уже могла бы отойти от дел, но тот, кто печется лишь о собственном благе, не угоден Господу. Прежде всего в жизни надо иметь какое-то дело, достойное занятие. Недаром же говорят, что праздность — мать всех пороков. Если бы каждый и всякий был занят чем-нибудь полезным для общества, никому бы и в голову не пришло причинять ближнему зло.

В то время, когда мадам Флоранс поучала меня, декларируя с подходящим ханжески-серьезным выражением лица все эти скучные нравоучения, я зевала не переставая. Наконец она заметила, что я откровенно клюю носом, и велела мне отправляться в мою комнату и прежде всего совершить церемонию с биде. Я не могу удержаться и не сделать краткого отступления от моего повествования, дабы сказать здесь, что так называемые честные и добропорядочные женщины нам, дамам полусвета, а если говорить проще, продажным девицам и шлюхам, обязаны очень и очень многим. Они не только обязаны нам наличием столь удобного предмета, как биде, но и изобретением огромного, прямо-таки невероятного количества всяческих очаровательных маленьких хитростей, делающих жизнь более приятной. Они обязаны нам также существованием и постоянным совершенствованием искусства увеличения женских чар и прелестей, дарованных каждой представительнице женского пола при рождении самой природой, искусства выставления напоказ и подчеркивания всех достоинств и искусства сокрытия всех недостатков. Ведь это именно мы научили их украшать себя драгоценными камнями, перьями редких птиц и цветами. Мы научили их постоянно преумножать свои чары в глазах мужчин, появляясь перед ними всякий раз в новом обличье, мы научили их уверенной, свободной и легкой поступи, искусству вести приятную беседу, умению преподнести себя в выгодном свете, держать осанку и в любой ситуации не забывать про хорошие манеры. Мы, дамы полусвета, во всем являемся для них примером, и потому они уделяют нам столько внимания и столь пристально за нами наблюдают. Ведь именно от нас они получают новинки моды и все эти безделицы, коими они бывают так очарованы. Короче говоря, нас можно сколь угодно долго чернить, хулить и поносить, но нельзя не признавать очевидного: добропорядочные женщины приятны и милы только потому, что они научились подражать нам. Они привлекают к себе внимание только тогда, когда их добродетель приобретает некий запашок греховности и когда в их поведении и манерах начинает проявляться нечто от поведения и манер шлюхи. И да послужит это мое отступление вящей славе нашей, да послужит оно тому, что нам воздадут должное по справедливости, и да заставит оно общество принести нам извинения за столь часто наносимые оскорбления! Однако же вернемся к нашему повествованию.

Мадам Флоранс, в столь красноречивых выражениях провозгласившая себя ярой противницей праздности и лености, не дала мне времени на погружение в тягостные, черные мысли. Она поспешно вошла ко мне и заговорила сладеньким голоском:

— Дитя мое, в мои намерения не входило докучать вам просьбами через столь краткий промежуток времени, но нужда заставляет меня это сделать. Ваши приятельницы все заняты тем, что ублажают ораву вертопрахов-плюмажников, как мы именуем между собой наших бравых вояк. Но дело не в них, вам я не хотела их представлять хотя бы потому, что платят эти ветреники довольно плохо, а я вовсе не желаю принуждать вас работать даром. Итак, речь не о них, а о том, что ко мне несколько неожиданно нагрянул очень милый человек, субарендатор одного очень крупного откупщика из числа моих самых верных и надежных друзей. Это мой старый знакомый, наш завсегдатай, один из лучших клиентов, и еженедельно я получаю от него два золотых луидора, так что мне бы не хотелось обидеть его отказом, проявив по отношению к нему крайнюю степень неблагодарности и нелюбезности. Ну, что вы думаете на сей счет, милочка? Двумя луидорами пренебрегать не следует, в особенности когда для того, чтобы их заработать, требуется такая малость.

— Не такая уж и малость, как вам кажется, — буркнула я в ответ. — Если бы вы испытали то, что довелось испытать мне, вы бы так не говорили. Уверяю вас, мадам. Если бы вам причинили такую боль, что причинил мне господин президент, боль, которую я до сих пор ощущаю. (Надо сказать, что у меня действительно было такое ощущение, будто в некоторых местах у меня содрали кожу.)

— О, дитя мое, — прервала мадам Флоранс мои сетования, — не стоит опасаться всех и каждого, уверяю вас, многие клиенты не столь опасны, как господин президент. Тот, кого я вам предлагаю развлечь, удовлетворится легким флиртом и шутливой игрой, милыми проказами, уверяю вас! Ему не требуется ничего сверх того! Я вам ручаюсь в том, что его ласки будут весьма непродолжительны и необременительны. Уверяю вас, вы с ним прекрасно поладите! Ну так как, вы согласны? По рукам?

Мадам Флоранс, получив наконец мое согласие, вернее, вытянув его из меня будто клещами, представила мне самого жуткого с виду сборщика налогов, каковых мне и вам доводилось встречать. Да, вид этого «красавца» был прямо-таки убийственный! Вообразите же себе квадратную голову, сидящую на широченных плечах грузчика за неимением шеи как таковой, на столь же квадратной физиономии — маленькие глазки, в коих светятся недюжинные хитрость и жестокость. Над глазками располагается очень узкий лоб, изборожденный глубокими морщинами и отделенный от этих двух злобных буравчиков лохматыми, кустистыми бровями. Чуть ниже красуются крючковатый нос хищной птицы, широкий тройной подбородок и обвислые щеки. Вообразите себе также выпирающий живот в форме груши, поддерживаемый двумя толстенными ляжками, переходящими в неожиданно худосочные кривые ножки, заканчивающиеся в самом низу плоскими ступнями, ужасно напоминающими гусиные лапы. Все эти разнородные части, словно взятые взаймы у совершенно непохожих друг на друга людей, и составляли единое целое, а именно тело сего финансового гения и любимца фортуны. Я была настолько поражена видом сего монстра, двигавшегося, к тому же, словно марионетка, что даже не заметила, когда и каким образом из комнаты исчезла, буквально испарилась мать-настоятельница нашей обители.

— Ну так что, — рявкнул с порога держатель субаренды, — так и будем стоять? Неужто мы тут для того, чтобы сидеть или стоять сложа руки? Что это вы застыли как вкопанная? Ну же, черт побери, подойдите-ка ко мне поближе, у меня не так много свободного времени, чтобы заниматься созерцанием ваших прелестей или пустыми разговорами! Меня ждут дела и мои собратья по профессии. Так провернем наше дельце поживее. Так, давайте ваши ручки… Вот так, возьмите это и держите… Ах, какая же вы неловкая! Сожмите кулачок и подвигайте им. Вот так, вот так! Чуть покрепче и побыстрее… Нет, остановитесь… Теперь начните сызнова… Быстрее… Тише… Ну вот, прекрасно…

Когда сии упражнения были закончены, он швырнул мне пару луидоров и пустился наутек столь же поспешно, как бежит тот, кто спасается от преследующих его кредиторов.

Когда я размышляю над тем, сколь жестоким, чудовищным и странным испытаниям подвергаются порой те, что именуют себя дамами полусвета, я не могу вообразить себе, что может быть что-либо ужаснее, отвратительнее, унизительнее их положения. Я полагаю, даже участь каторжника или придворного шута и то в тысячу раз легче. И действительно, что может быть хуже выпавшего нам жребия быть обязанными удовлетворять любые прихоти первого встречного, непременно улыбаться болванам и наглецам, которых мы в душе презираем, ласкать и нежить предметы, вызывающие у людей добропорядочных всеобщее отвращение?! Разве можно представить себе положение более жалкое, чем наше, когда нам ежедневно и ежечасно приходится потрафлять весьма странным извращенным вкусам и прихотям, постоянно носить маску фальшивой любезности и приветливости, скрывать истинные чувства, смеяться, петь, пить вино, предаваться всяким мерзостям разврата, по большей части против своей воли и с превеликим отвращением? Как мало и плохо знают нас те, кому наша жизнь представляется непрерывной чередой увеселений и удовольствий! Те вечно пресмыкающиеся, раболепствующие, всеми презираемые карлики и шуты, что обитают при дворах властителей мира сего, те жалкие людишки, что удерживаются там только благодаря тому, что ежедневно и ежечасно совершают самые низменные, самые постыдные поступки, принуждая себя к самой грубой лести и к вечному притворству, не испытывают на своей шкуре и половины тех унижений и мук, что испытываем мы! Уверяю вас, та горечь, что накапливается в их уязвленных людской жестокостью сердцах, не идет ни в какое сравнение с той горечью, что накапливается в наших исстрадавшихся душах. Я смело берусь утверждать, что если бы наши страдания зачлись нам в качестве расплаты за грехи в этом мире, то среди нас не нашлось бы ни одной, что не была бы достойна занять место в мартирологе, то есть в списке мучеников, и не имела бы права претендовать на звание святой! Увы, так как движущей силой и целью проституции является низменный денежный интерес, то в награду нам достаются чаще всего презрение, публичное унижение, самые тяжкие оскорбления и позор. Чтобы понять, сколь ужасно и отвратительно наше ремесло, надо самому побыть в шкуре шлюхи. Я не могу без содрогания вспоминать, сколь суровым испытаниям подвергалась сама в первые дни моего ученичества, или послушничества, если угодно. Да и то сказать, я ведь оказалась не в самом дурном положении, а ведь скольким пришлось во сто крат хуже, чем мне! Правда, кое-кто ныне с победоносным видом разъезжает в золоченой карете, обитой изнутри бархатом. И кто теперь может подумать, что эта особа в баснословно стоящем туалете, чья показная роскошь так и бьет в глаза, нагло подчеркивая извращенный вкус ее негодяя покровителя, гнусного распутника, так вот, повторяю, кто может теперь подумать, что эта особа в прошлом была всего лишь забавой для лакеев? Кто может сейчас вообразить, что эта же особа была когда-то объектом гнусных притязаний самого низкого сброда и была принуждена сносить все их самые мерзкие выходки? Кому может теперь прийти в голову, что у нее на теле до сих пор остались следы от ударов, нанесенных этими негодяями? Да, как бы ни казалось наше положение приятным и даже притягательным для стороннего наблюдателя, оно от этого при всем его внешнем блеске не перестает быть самым унизительным и самым ужасным из всех, в какое только может попасть человек.

Никто и вообразить не может, не испытав на себе, до какой крайности, до каких бесчинств могут дойти мужчины в разгуле обуревающих их страстей, до какого падения в распутстве! Я знавала немало таких, что в приступах сладострастия желали либо жестоко избивать жриц любви, либо сами подвергнуться жестокому наказанию. Случалось и так, что я сама принимала участие в подобных оргиях. Иногда и мне доводилось хлестать, стегать, пороть мерзких извращенцев, а потом я после хорошей взбучки, устроенной мной клиенту, бывала принуждена сносить от него побои, причем, разумеется, по силе и болезненным ощущениям в несколько раз превосходившие те, что нанесла я. Без сомнения, приходится только изумляться тому, что еще находятся достаточно терпеливые девицы, способные переносить такие издевательства и вообще вести подобный образ жизни. Но на что только не толкают жадность, лень и мечты о счастливом будущем!

В течение тех четырех месяцев, что я провела в заведении мадам Флоранс, я прошла полный курс ученичества в своем новом ремесле дамы полусвета и могу сказать об этом без ложной скромности и без риска быть обвиненной в хвастовстве. Могу также утверждать, что, когда я покинула сию замечательную школу, я приобрела столь богатый опыт, что могла соперничать со всеми сластолюбцами и развратниками как прошлого, так и будущего в глубоких знаниях искусства доставлять и получать наслаждение и в практическом применении сих знаний.

Маленькое злоключение, положившее конец моему долготерпению и подвигнувшее меня принять решение покинуть заведение мадам Флоранс, чтобы жить, так сказать, самостоятельно и работать на себя, относится к тому разряду злоключений, к коим всякой даме полусвета следует быть готовой. Сейчас объясню, что это такое.

Однажды к мадам Флоранс с «визитом вежливости» заявилось целое отделение мушкетеров, шумных, грубых, громогласных, на диво здоровых и крепких, да еще вдобавок ко всему ужасно жадных, ибо кому же не известно, что у мушкетера в кармане только вошь на аркане. Вероятно, им наскучило ежедневно воздавать почести Вакху и им взбрело в головы совершить жертвоприношение Венере. К несчастью, в этот день нас дома было только двое, да еще в довершение всех напастей моя товарка была больна и в течение нескольких дней принимала так называемую «охладительную микстуру», дабы сбить жар, что делало ее совершенно неспособной оказать этим господам какие-либо услуги. Таким образом получилось, что я оказалась одна на всех! Напрасно я в самых учтивых выражениях пыталась вразумить их и приводила доводы рассудка, что не смогу удовлетворить потребности всех. Увы, все мои усилия оказались тщетны и пришлось мне волей-неволей подчиниться. В течение каких-нибудь двух часов я выдержала тридцать штурмов! Возможно, некоторые благочестивые святоши и захотели бы оказаться на моем месте, чтобы перенесенные ими муки зачлись бы им на небесах для обретения их душами спасения и вечного блаженства! Что же касается меня, бедной грешницы, то я была весьма далека от мысли, чтобы со смирением и великой покорностью сносить грубости и по-христиански благословлять моих мучителей. Нет, я отнюдь не была овечкой и не переставая осыпала их всеми вообразимыми проклятиями, пока продолжалась эта пытка. Положа руку на сердце, все это было уже чересчур, а лишнее — оно и есть лишнее. Я была, так сказать, накормлена радостями плоти досыта, вернее, даже объелась до такой степени, что у меня началось несварение желудка, иначе говоря пресыщение.

После столь жестокого испытания мадам Флоранс поняла, что напрасно пытаться удержать меня у себя. Итак, она по доброй воле согласилась со мной расстаться, правда, с тем непременным условием, что я стану являться в ее заведение по первому зову, если того потребуют обстоятельства. Мы расстались, преисполненные друг к другу взаимного уважения и живейшей привязанности.

Я купила несколько предметов меблировки, разумеется, подержанных, но еще вполне приличных, коими обставила маленькую квартирку в доме по улице Аржантей, где я намеревалась проживать и заниматься своей скромной коммерцией, счастливо избегая преследований со стороны полиции. Но что значит людская предусмотрительность, когда сама Судьба против нас! Гнусная клевета низких завистниц привела к тому, что мое тихое и мирное полузатворничество было нарушено самым бесцеремонным образом в тот момент моей жизни, когда я меньше всего этого ожидала. Увы, планы мои были разрушены, разбиты, стерты в пыль.

Среди тех мерзопакостных, бесстыдных развратников, коих я тайком принимала у себя, нашелся-таки один, который, то ли оставшись неудовлетворенным, то ли по естественной злобности, то ли просто потому, что надо было свалить на кого-то вину, вдруг вздумал объявить меня виновной в том, что с ним приключилась одна из тех неприятностей, что так часто приключаются с людишками этого сорта, то есть в том, что он якобы подхватил от меня дурную болезнь. Я холодно и с надменным видом выслушала все его обвинения и, разумеется, отвергла их. От моей суровой отповеди он разъярился еще больше, принялся громко вопить и обзывать меня весьма нелестными прозвищами, а три старые шлюхи, жившие по соседству и ужасно завидовавшие моим скромным успехам, донесли в полицию о моем роде занятий и столь преуспели в своем доносительстве, что однажды вечером ко мне заявились блюстители порядка, силой увели меня из дому и препроводили в Бисетр. Быть может, вы, мои добропорядочные читатели, не знаете, что такое Бисетр? О, это ужасное место! Нечто среднее между больницей, богадельней и тюрьмой, где в отвратительных условиях якобы лечат тех, кто подхватил дурную болезнь. Первое испытание, коему я там подверглась, состояло в том, что меня внимательнейшим образом осмотрели и истискали своими грубыми лапами четверо студентов-медиков, помощников хирургов, каковые в один голос объявили, что кровь у меня испорчена, а потому все так же хором приговорили меня к сорока процедурам по очищению крови, причем приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Итак, после того как я была должным образом подготовлена к довольно сложной процедуре, то есть вымыта так, что с меня чуть не слезла кожа, я для начала была принуждена принять рвотное и слабительное, дабы очистить желудок, потом вдобавок мне еще поставили клистир и пустили кровь, и только потом все мое тело умастили каким-то особым составом, маслянистым и вонючим, в котором, как мне сказали, содержатся тысячи и тысячи малюсеньких невидимых глазу шариков, и вот эти-то шарики при движении якобы разжижают лимфу и возвращают ей природную текучесть.

Вы не должны удивляться тому, сколь хорошо мне известны специфические термины искусства врачевания. У меня было даже слишком много свободного времени, чтобы выучить их в течение того срока, что я находилась в руках моих мучителей, якобы очищавших мне кровь. А вообще-то найдется ли такая тема, на которую мы, дамы полусвета, будем неспособны поддержать беседу? Разве существует такая профессия, такое ремесло, о которых нам не предоставляется возможность услышать от наших клиентов? Бравый вояка и судейский крючок, ростовщик и философ, священник и актер, откупщик и богатый торговец — все эти столь несхожие между собой люди в равной мере нуждаются в наших услугах и приходят к нам в поисках услады. И каждый из них говорит с нами на свойственном его профессии особом жаргоне. Ну и как же нам было не стать при столь обширных возможностях учеными дамами? Вот мы ими и стали.

Когда я наконец избавилась от необходимости ежедневно в течение долгих часов мокнуть вместе с другими несчастными в так называемом бассейне Святого Козьмы, покровителя хирургов, меня охватило непреодолимое желание поскорее вырваться из этого ужасного плена. Я написала в самых учтивых, но в то же время и в самых настойчивых выражениях ко всем тем, кто когда-либо объявлял себя моим другом и покровителем, умоляя каждого поспособствовать моему освобождению. Увы, мои послания до них не дошли, а скорее всего эти негодяи просто сделали вид, что их не получали. Я пришла в отчаяние от того, что меня все покинули и позабыли в горести, но потом, к счастью, вдруг вспомнила про господина президента, лишившего меня невинности запретным способом. Я воззвала к его милосердию, и не напрасно. Четыре дня спустя после того как я отослала к нему мое нижайшее прошение, мне объявили, что я свободна и вольна отправляться на все четыре стороны. Я ощутила столь великую радость и столь глубочайшую признательность к сему благородному и великодушному господину за оказанную мне им услугу, что была готова отдать ему хоть двадцать невинностей любым, пусть даже еще более странным способом, если бы он того пожелал.

Вернувшись домой, я более чем прежде могла гордиться моими чарами и полагаться на их силу. Казалось, та субстанция из смеси серы и ртути, коей меня лечили, проникла-таки в мою кровь и не только возродила меня к жизни, но и придала мне новый облик. Да, господа, я стала не просто хороша собой, а восхитительна! Правда, быть может, я несколько переоценила свои прелести. Однако мне не хватало главного — житейской сметки, которую составляют обходительность, умение вести себя, хорошие манеры и знание секретов подчеркивания достоинств, данных природой, при помощи средств, коими снабжает нас искусство делать женщину красивой. Я была глупа и полагала, что достаточно иметь хороший цвет лица, гладкую кожу, тонкие черты и изящную фигурку, чтобы нравиться. Да, я тогда была еще совсем невежественной и не имела никакого опыта в науке обольщения, я и представить себе не могла, на какие хитрости идут женщины ради приятной наружности, к каким шарлатанским средствам и снадобьям они прибегают, а потому я предпочитала возлежать на лаврах, полагаясь на свою хорошенькую мордашку в надежде на то, что она привлечет ко мне толпы пылких воздыхателей. Увы, дело обстояло совершенно иначе, и на меня никто даже внимания не обращал, никто не одаривал восхищенным взглядом мое свеженькое личико, и я чувствовала себя бесконечно униженной и несчастной, когда видела, что меня затмевают особы с ужасно потасканными, потрепанными жизнью, с толстенным слоем белил и румян, физиономиями распутниц. Итак, успеха я не имела, а жить и зарабатывать было нужно. Опасаясь вновь оказаться в том жалком состоянии, из которого мне с таким трудом только-только удалось выбраться, я была принуждена стать натурщицей и служить моделью для художников.

В течение полугода занимаясь сим прекрасным ремеслом, я имела честь быть объектом пристального изучения и изображения для всех без исключения истинных живописцев Парижа, а так же и для всех мазил, воображающих себя художниками. Пожалуй, не осталось ни одного сюжета ни из Священного Писания, ни из светской истории, в коем я не была бы запечатлена. То я изображала кающуюся Марию Магдалину, то представала в облике влюбленной в быка Пасифаи, которой предстояло родить от сей противоестественной связи чудовище, нареченное Минотавром. Сегодня я была святой великомученицей, а завтра — шлюхой, в соответствии с прихотями господ-художников. Но и на этом поприще меня постигла неудача! Хотя природа меня и одарила прекрасным и пропорционально сложенным телом, в один далеко не прекрасный день некая юная прачка, тогда известная под именем Маргариты, а теперь — под именем мадемуазель Жоли, затмила мою пригожесть блеском своей красоты. Причина столь печального происшествия крылась в том, что меня художники, как говорится, изучили наизусть, а Маргарита, ни в чем не уступая мне в достоинствах телосложения, обладала несомненным преимуществом новизны и даже некоего налета таинственности. Так что я, увы, разом потеряла почти всех своих клиентов. Однако вскоре кое-кто все же опять стал обращаться ко мне с просьбами попозировать, так как из прелестей Маргариты они не могли извлечь для себя ту пользу, на которую смели надеяться, по той простой причине, что сия девица отличалась столь великой живостью и непоседливостью, что ее практически невозможно было принудить подолгу сохранять одну и ту же позу. Приходилось схватывать выражение ее лица и прихотливые изгибы тела, как говорится, на лету, а многим сие было не по вкусу. Расскажу вам одну историю, приключившуюся с Маргаритой, которая, как мне кажется, наилучшим образом характеризует ее легкомыслие и ветреность. Господин Т., придворный живописец, остановил свой выбор на Маргарите, чтобы она послужила ему моделью для целомудренной Сусанны, той самой, которую старцы, подглядывавшие за ней тайком, когда она купалась обнаженной, сначала пытались совратить, а потом обвинили в супружеской измене. Короче говоря, Маргарита позировала ему в том виде, в каком она появилась на свет, то есть в костюме нашей прародительницы Евы. Господин Т. был вынужден оставить Маргариту на мгновение одну, а в это время под окнами его дома проходила процессия монахов-кармелитов, и что же вы думаете, эта сумасшедшая, позабыв про все на свете, в том числе и про свой внешний вид, выскочила, как была, на балкон, чтобы удовлетворить свое любопытство, и таким образом выставила на всеобщее обозрение свои прелести. Толпа праздных зевак, состоявшая в основном из черни, то есть из людей самого низкого звания, пришла от столь бесстыдного поведения даже в большее негодование, чем сами святые отцы, и встретила красотку сначала улюлюканьем, а затем обрушила на нее град камней. Многие подумали, что господин Т. подучил неразумную девицу на подобный поступок, и его едва не привлекли к ответу. Вообразите, какие последствия могло иметь столь скандальное дело! Бедняге грозило отлучение от церкви, но, к счастью, благодаря заступничеству Его Величества и покаянному признанию самой виновницы сего переполоха придворный живописец отделался легким испугом.

Однако то обстоятельство, что с каждым днем Маргарита пользовалась все большим успехом среди художников, что с каждым днем ее вес и влияние в нашем общем ремесле возрастали, заставило меня задуматься о своей собственной участи и отнестись с должным вниманием к предложению одного из мушкетеров гвардии Его Величества, к коему я и поступила на содержание, ибо он предложил вполне приличную цену, а именно сто франков в месяц. Мы свили наше гнездышко на улице Шартр. Господин де Мец (так звали моего благодетеля) любил меня страстно, нет, не просто любил, а обожал, я… я тоже его любила, и подобную пылкость чувств редко можно было встретить у девицы, находящейся на содержании, ибо обычно, насколько мне известно, содержанки платят своему покровителю черной неблагодарностью и живейшим отвращением. Но, как бы там ни было, я не давала моему мушкетеру торжественных клятв в верности. Нет, конечно, быть может, на словах такое я и обещала, но в душе… Короче говоря, я не считала себя обязанной хранить ему верность до такой степени, чтобы держаться только за него одного. Так вот, подмастерье парикмахера, совсем еще мальчишка, и парень постарше, помощник пекаря, частенько навещали меня и поочередно служили при мне заместителями моего благодетеля, когда он отсутствовал по делам службы. Юный парикмахер под предлогом необходимости завить мне локоны с самого начала получил привилегию запросто входить в мою комнату, когда ему хотелось. Второй тоже добился тех же прав под предлогом того, что он — мой поставщик свежих булочек, и господин де Мец не заподозрил в том ничего дурного. Все, казалось, способствовало моему успеху и счастью. Если я и не была богата и имела лишь самое необходимое, жила скромно, но в достатке, то любовь с лихвой вознаграждала меня за кое-какие уколы зависти и тщеславия, которые я порой ощущала, видя моих более удачливых товарок. Мне следовало быть вполне довольной своим положением, и я была вполне довольна, как вдруг проклятое недоразумение разрушило мой маленький мирок и перевернуло всю жизнь. Так как по повелению короля двор отбывал в Фонтенбло, а полку господина де Меца было приказано сопровождать кортеж, он был вынужден все время оставаться в распоряжении своего командира, чтобы по первому сигналу выступить в поход. Наша хозяйка, понадеявшись на то, что его не будет в течение нескольких дней, попросила меня о небольшой услуге: предоставить мою комнату одной супружеской паре. То были какие-то ее родственники из провинции, намеревавшиеся провести в Париже два-три дня. Мне не составило никакого труда тотчас же ответить согласием на ее просьбу, и мы договорились, что я переночую у нее, в то время как ее гости будут приходить в себя в моей постели от тягот долгого пути по плохим дорогам и от дурных ночей, проведенных на постоялых дворах.

Однако господином де Мецем внезапно овладело страстное желание совершить акт совокупления, и он устремился на улицу Шартр в тот поздний час, когда все добрые люди уже почивали. У него был ключ от входной двери, а также ключ от моей комнаты. Не желая будить хозяйку, он сам отворил дверь и потихоньку, крадучись, поднялся по лестнице, а затем, стараясь не шуметь, отпер дверь моей комнатки и вошел на цыпочках. Вообразите же себе, каково было его изумление, когда его ушей достиг громкий храп, доносившийся с постели! Бравый мушкетер затрясся от бешенства и все так же на цыпочках подкрался к постели. Он принялся шарить по подушке руками и нащупал две головы, мужскую и женскую! О, ужас, ужас, ужас! Демон ревности и мщения помутил его рассудок, он схватил вошедшую тогда в моду трость-шпагу (хорошо еще, что не выхватил грозный клинок из ножен!) и обрушил ее на головы несчастных супругов. Со второго удара он сломал руку ничего не соображавшему бедняге, пытавшемуся защитить свою дражайшую половину от столь грубого обхождения. Легко себе представить, какими жуткими воплями и грозным рыком разъяренного обманутого самца сопровождалась эта сцена! В мгновение ока все обитатели нашего дома, а также жители соседних домов проснулись словно по команде. Отовсюду понеслись крики: «Убивают! Грабят! Караул!» На место происшествия прибыл ночной дозор, и господина де Меца, слишком поздно обнаружившего свою ошибку, схватили и препроводили в ратушу за нарушение общественного спокойствия. Так как весь этот безумный переполох произошел из-за меня, я сочла, что было бы верхом неосторожности смиренно дожидаться, чем же все в конце концов закончится. Я поспешно натянула юбчонку и короткое, доходящее до колен платьице и, воспользовавшись всеобщим замешательством и неразберихой, под шумок юркнула в комнату, которую занимал каноник церкви Святого Николая, что у Старого Лувра.

Ох, и попала же я из огня да в полымя! Святой отец уже давно поглядывал на меня маслеными глазками, уже давно желал меня и домогался, но я все жеманилась. Можете себе представить, как возрадовался он возможности утолить свою похоть, буквально сжигавшую его изнутри! Но, надо признать, принял он меня по-христиански: сначала заставил выпить хорошую порцию укрепляющего, как он называл очень сладкий алкогольный напиток, именуемый обычно ратафией. Кстати, предусмотрительный распутник поступил весьма мудро, не забыв и себе налить большой стакан сего придающего силы напитка, после чего он, по его выражению, «проявил милосердие» и препроводил меня на свое ложе. Ах, не без основательных причин превозносят таланты этих святош, обжор и выпивох в черных сутанах! В особенности по части любовных утех! Уверяю вас, миряне — всего лишь жалкие низкорослые мирмидоняне по сравнению с ними! Так вот, мой славный каноник всю ночь и почти до полудня совершал истинные чудеса в деле служения Венере! Даже пребывая в состоянии перевозбуждения и полного истощения сил, он, казалось бы, уже пресытившись наслаждением, вот-вот готов бывал не раз отдаться во власть бога сна Морфея, но всякий раз его пылкое воображение, воистину неистощимое, возвращало его к жизни, словно вливая ему в вены новую, еще более горячую кровь. Каждая частица моего тела была для него предметом обожания, чуть ли не идолопоклонства! Никогда Пьетро Аретино, знаменитый писатель эпохи Возрождения, прославившийся своим мастерством в изображении в поэмах и памфлетах непристойных сцен, а также Клинштель, поразивший весь Париж своими картинами буйных оргий, при всем их пылком воображении не смогли бы представить себе и половины тех поз, что он заставил меня принимать! И никогда еще богине любви не воздавались столь изысканные почести!

Господин каноник был настолько сражен моими достоинствами и до такой степени проникся ко мне приязнью, что по сему случаю предложил мне разделить с ним те денье, что он получал в качестве дохода от отправления церковных таинств и от подаяний верующих. Сказать по правде, доходы эти были не слишком велики, вернее, их едва-едва хватало на одного, но в сложившихся крайне затруднительных обстоятельствах строить из себя ломаку-зазнайку было бы для меня непозволительной роскошью, и я приняла его предложение охотно и даже с великой благодарностью.

В тот же вечер каноник дал мне свои ветхие штаны, в коих в течение лет десяти пребывала его почтенная задница, а также натянул на меня через голову столь же заношенную короткую сутану, накинул на плечи короткий плащ с капюшоном с брыжами у подбородка, и мы потихоньку выбрались из дома и прошли по улице. Сей маскарадный костюм так изменил мою внешность, что я, вероятно, больше походила не на девицу, а на одного из тех бедных длинных и тощих ирландских проповедников, что встречаются иногда на парижских улицах и служат мессы прямо под открытым небом, чем и зарабатывают себе на пропитание. Я ведать не ведала, куда ведет меня мой новый господин и повелитель. И вы нипочем не угадаете, куда он меня привел! На улицу Шан-Флери, в комнатенку на шестом этаже, к некой особе по имени Тома, старьевщице. Вы знаете, кто такие старьевщицы, дорогие мои читатели? Обычно так называют в Париже старух-торговок, что на улицах или в грязных лавчонках торгуют поношенной одеждой, старыми шляпами, словом, всяким тряпьем, зачастую краденым, и являются объектами пристального внимания полиции, ибо их подозревают в занятиях сводничеством, и вполне справедливо подозревают. Так вот, сия почтенная особа, к которой привел меня каноник, когда-то была у него экономкой, но рассталась со своей должностью, чтобы выйти замуж за водоноса, но тот, увы, вскоре после свадьбы перешел из нашего мира в мир иной, и так как он не оставил безутешной вдове ничего, кроме своего единственного достояния — воды из реки, то ей пришлось из-за жестокой нужды вступить в ряды небольшой, но ужасно крикливой армии старьевщиц. Итак, мой священник доверил меня заботам сей почтенной матроны до того счастливого момента, когда он найдет мне подходящее жилье.

Мадам Тома оказалась круглолицей курносой толстухой, эдакой горой мяса и жира. Однако при всем при том, что ее лицо напоминало лоснящуюся от жира сдобную булку, при первом же взгляде на него становилось ясно, что в свое время она была очень недурна собой. Да и тогда сия славная бабенка имела тайную связь с одним монахом ордена францисканцев, сборщиком пожертвований, каковой нередко являлся к ней, чтобы воздать почести ее огромным прелестям, когда ощущал муки и томление плоти.

Воистину неисповедимы пути Господни! Нет, и в самом деле, простому смертному не постичь, почему Судьба ведет нас теми или иными способами к одной ей ведомой цели. Могла ли я представить себе, что Фортуна, эта своенравная и даже взбалмошная богиня, сначала приведет меня в жалкое жилище старьевщицы, чтобы именно там распростереть надо мной свою мощную покровительственную длань? И однако же это чистая правда! Протекция, оказанная мне братом Алексисом, коего я встретила благодаря прихоти госпожи Фортуны, была первым источником, из коего потек ручеек средств, положивших основу моего нынешнего достатка и даже богатства. Но что удивительнее всего и что более всего сбивает людей с толку, так это то, что очень часто пути к истинному счастью и успеху открываются нам в результате самых, казалось бы, печальных происшествий, вроде бы долженствующих сыграть в наших судьбах самую роковую роль, а на деле оказывающихся настоящими благословениями Господними! Как вы уже знаете, обстоятельства сложились таким образом, что мой главный и ревнивый любовник сломал бедняге-провинциалу руку, избив тростью. Убоявшись, как бы меня не привлекли к ответственности, я укрылась в комнате соседа, каноника, который тайком отвел меня к своей старой приятельнице. Увы, на сем мои злоключения не закончились! В довершение всех несчастий на следующий день я узнала, что господин каноник, столь щедро посуливший мне поделиться со мной своими доходами, был раздавлен, когда его церковь, уже очень древняя и обветшавшая, внезапно рухнула, погребя под грудами обломков всех священнослужителей и ревностных прихожан, пришедших к заутрене. И в каком, спрашивается, положении оказалась я в результате этой непредвиденной кончины? Почти голая и босая, без единого су в кармане, без крыши над головой, целиком и полностью во власти моей новой хозяйки!

Осознание всего ужаса моего нынешнего положения заставило меня пролить горькие и обильные слезы, каковые мадам Тома сочла моей данью памяти покойного. Она тоже зашмыгала своим курносым носом, и так мы с ней вместе и проплакали в течение нескольких минут; после чего сия славная женщина, которую сама жизнь отучила подолгу предаваться унынию, попробовала меня утешить, причем добилась в том немалого успеха своими забавными и несколько неожиданными речами гораздо быстрее, чем смог бы добиться любой ученый проповедник, призвавший себе в помощь всю патетику христианской морали.

— Ну же, мадемуазель, — говорила она мне, — хватит, надо быть благоразумной. Даже если мы с вами будем оплакивать нашего каноника до дня Страшного Суда, ни ему, ни нам от этого проку не будет. На все воля Божья, и, как видно, в данном случае она и исполнилась! Чему быть, того не миновать! В конце-то концов, не мы же с вами его убили. Да и вообще он сам виноват в своей смерти! Да, да, не смотрите на меня так удивленно! Ну, скажите на милость, кой черт понес его сегодня к заутрене, коли этот лежебока за весь год бывал в церкви в столь ранний час раза три-четыре? Неужто не нашлось другого времени для того, чтобы проявить свою набожность и выставить напоказ свое благочестие? Можно подумать, что заутреню не отслужили бы без него! А певчие-то на что? Ведь эти боровы за свое пение немалые деньжата получают! Вот и рассудите, кто виноват в том, что он нашел там свою смерть… Да, как говорит кума Мишо, смерть — коварная злодейка и всегда наносит удар из-за угла в ту минуту, когда мы меньше всего этого ожидаем. Что было бы, если бы кто-нибудь вчера посмел сказать бедняге покойнику: «Господин каноник, у нас завтра к обеду будет славный жирный гусь, но вам не дадут ни кусочка, вы его не то что не попробуете, а даже не понюхаете»? Да он гневно бы опроверг слова этого гнусного обманщика и клялся бы и божился, что непременно съест свою долю! И вот так мы обманываемся каждый день! Хотя, сказать по правде, мне и в самом деле жаль, что он не отведает этого гуся, вполне достойного того, чтобы быть поданным на стол самой королеве. Но довольно, довольно, надо бодриться, ведь вся мировая скорбь не поможет должнику уплатить ни единого су его долгов. Кстати, милочка, между нами говоря, ваша потеря не слишком велика. Наш каноник был отъявленным соблазнителем юных девиц, он каждой сулил златые горы, наговаривал с три короба, а потом, насытившись и натешившись, бросал, притом нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе. К тому же он был ужасным обжорой, как говорится, рабом желудка, задолжал в округе всем и каждому. Зачем скрывать от вас правду сейчас, когда его уже нет? Поймите, милочка, он не стоил и самой мелкой ломаной монетки!

Произнеся сию весьма примечательную отходную своему усопшему хозяину, мадам Тома убедила меня в том, что слуги по отношению к своим благодетелям являются не только строгими соглядатаями и критиками, но и опасными врагами, тем более опасными, что они склонны не замечать наших хороших качеств и добродетелей, зато все, даже самые мелкие грешки берут на заметку и ловко скрывают под личиной низкой лести и фальшивой любезности свое истинное суждение о наших маленьких слабостях.

В то время как я размышляла о превратностях судьбы и о непостоянстве и неверности слуг, мадам Тома от разбора прегрешений умершего каноника вдруг перешла к восхвалению достоинств пребывавшего в добром здравии брата Алексиса. О нем она говорила, разумеется, в совершенно иных выражениях! Следует признать, что внешность сего святого человека была такова, что заслуживала самых громких похвал со стороны всякой ценительницы мужской красоты. Я говорю это так, к слову, но мне-таки пришло в голову испытать его в деле, и потом я не раз сожалела о том, что такие в своем роде таланты и достоинства пропадают даром под жалким рубищем нищего монаха-францисканца.

Мне следовало бы более тщательно следить за последовательностью событий и прежде, чем превозносить достоинства брата Алексиса, наверное, описать сцену появления сего разгульного монашка у мадам Тома как раз в тот ответственный момент, когда дородная старьевщица ощипывала гуся, коим и хотела попотчевать дорогого гостя. Я увидела перед собой крупного, прекрасно сложенного довольно молодого монаха, крепкого, чуть коренастого, жилистого, с небольшой аккуратной бородкой, с восхитительным румянцем во всю щеку, с поразительно живыми и пронзительно-проницательными глазами, в которых поблескивали столь симпатичные искорки-смешинки, что я тотчас же ощутила в своем теле, в нижней его части, приятное покалывание, которое унять можно только при помощи особых средств. Короче говоря, передо мной был самый отъявленный плут из плутов, самый отпетый мошенник из мошенников, гуляка и бабник.

Сначала мадам Тома поведала брату Алексису мою печальную историю. По дороге к ее дому монах, оказывается, уже узнал о том, что приключилось с беднягой каноником, но утешился от сей утраты так же быстро, как и мы, то есть поступил точь-в-точь, как все благоразумные люди при болезни, от которой нет никакого лекарства, и при горе, от которого нет избавления. Как выяснилось немного позднее, брат Алексис был вообще персоной просто замечательной: сей пройдоха и плут, оказывается, применял свои немалые таланты не только на поприще сбора пожертвований для матери Церкви, нет, он нашел также способ быть полезным обществу, в еще большей степени — своей обители и себе самому тем, что оказывал тайные услуги представителям противоположных полов. Никто лучше него не умел улаживать темные делишки, устраивать тайные свидания в укромных местечках, устранять с пути влюбленных различные препятствия, усыплять бдительность свирепых аргусов[28] в лице приставленных к девицам и замужним дамам старых дев-святош, никто не мог тягаться с ним в искусстве обманывать ревнивых мужей, помогать вырваться из-под опеки жадных родственников богатым наследницам и избавляться от тиранической власти отцов и матерей самым робким голубкам. Одним словом, брат Алексис был настоящим королем в мире сутенеров и сводниц, вследствие чего его очень высоко ценили в высшем свете все молодые повесы и старые записные волокиты.

После взаимного обмена любезностями мадам Тома оставила нас с братом Алексисом наедине, а сама отправилась на кухню, чтобы зажарить гуся, коему предстояло стать гвоздем нашего пира. Едва она спустилась по лестнице на один этаж, как святой отец безо всяких церемоний влепил мне жаркий поцелуй прямо в губы и одновременно повалил меня на кровать.

Хотя я и нашла такой активный штурм неприлично поспешным, я не стала сопротивляться, вернее, оказала сопротивление лишь в той мере, в коей было потребно для того, чтобы раздразнить и воспламенить монаха еще пуще, а также для того, чтобы не выглядеть в его глазах чересчур распутной. Сказать по правде, на то у меня были две причины: первая заключалась в том, что я предчувствовала, что господин сборщик пожертвований может быть мне в будущем чрезвычайно полезен, судя по тому, что я о нем узнала от мамаши Тома, а вторая же заключалась в том, что меня разбирало отчаянное любопытство относительно того, что прячется под его черным балахоном. Да, сей молодец не терял времени даром! Как только он разложил меня по своему вкусу, он тотчас же задрал свое одеяние и ловко извлек из кожаных штанов самое огромное, самое великолепное, самое изумительное, ну, короче говоря, орудие, созданное скорее для того, чтобы украшать штаны Его Величества, чем грязные и заношенные до лоска, залатанные штаны жалкого рядового войска святого Франциска[29]. Ах, мадам Тома, сколько женщин мечтали бы оказаться на вашем месте и заниматься продажей старья за столь щедрое вознаграждение! Быть может, сама богиня любви, прекрасная Афродита, отреклась бы от Марса[30] и Адониса, чтобы иметь возможность наслаждаться столь драгоценным орудием. Мне же в тот миг показалось, что сам Приап, да не один, а вместе со всеми своими присными разом пронзили мое тело. Острая боль, которую причинило мне вторжение сего монстра, едва не заставила меня испустить громкий вопль, но я стиснула зубы из страха переполошить соседей. Однако боль вскоре куда-то ушла, забылась, ибо я погрузилась в какое-то облако неги и блаженства. Нет, ну почему, почему я недостаточно красноречива, чтобы во всех красках описать восхитительные конвульсии, сотрясавшие мое тело, и никогда прежде не испытанный экстаз, охвативший меня? Увы, наше воображение слишком бедно, как и язык, чтобы верно передать то, что мы ощущаем! Но следует ли этому удивляться? Ведь в такие бесподобно сладостные минуты душа, в некотором роде, исчезает, растворяется, и остаются одни лишь чувства.

Вероятно, я рисковала задохнуться в объятиях монаха от наслаждения, если бы грубый голос мадам Тома, разговаривавшей со своим псом на лестнице, не заставил брата Алексиса выпустить добычу из рук. Я думаю, мадам легко догадалась о том, что произошло между нами, ибо наши лица еще горели от волнения, да и постель была смята, когда она вошла, так что многое достаточно красноречиво свидетельствовало против нас. Но как бы там ни было, она виду не показала, даже бровью не повела; когда же на стол торжественно прибыл вожделенный гусь, мы все так дружно навалились на него, так славно заработали челюстями, что только за ушами трещало. Каждый старался превзойти сотрапезников! Не забывали мы и время от времени заливать ароматное мясо славным винцом. Пир удался на славу! Когда с гусем было покончено и хозяйский пес под столом аппетитно захрустел костями, мадам Тома подала груши и сыр, а брат Алексис, увидев, что графин опустел, вытащил из своей котомки, где вообще-то полагалось хранить пожертвования, толстую булонскую колбасу и бутылку ратафии, которую ему отказали развеселые девицы, проводившие с ним весьма приятную ночку в Нейи. Мадам Тома сей приторно-сладкий напиток пришелся по вкусу, и она выпила более двух третей бутылки. Винные пары вскружили ей голову, и она от того пришла в такое расположение духа, что глазки у нее масляно заблестели, как у кошечки, коей требуется кот, да поскорее. По тому, как мадам ерзала на стуле, можно было подумать, что сидит она на раскаленных углях, видно, так сильно на нее подействовала ратафия. Она задыхалась то от приступов страсти и нежности, то от столь же сильных приступов бешенства. Она обнимала и целовала монаха, она его щипала, щекотала, покусывала, сосала его уши и бороду… В конце концов она мне внушила такую жалость, что я удалилась в маленькую каморку, отделенную от комнаты лишь тонкой перегородкой. Доски в этой перегородке были довольно плохо пригнаны друг к другу, так что между ними были щели, заклеенные полосками бумаги. Разумеется, я проделала в одной из этих полосок дырочку, что и позволило мне в свое удовольствие понаблюдать за тем, что выделывали брат Алексис с хозяйкой.

Если внимательный читатель помнит, я назвала мадам Тома толстухой, из-за неумеренного чревоугодия превратившейся в гору мяса и жира, а потому его и не удивит, что брат Алексис заставил ее принять несколько необычную позу, ибо у нее было столь огромное брюхо, что атаковать ее с фронта было бесполезной тратой времени и сил. Итак, хитрый монах, вероятно, уже немало напрактиковавшийся в подобных играх, поставил мамашу Тома в постели на колени и заставил уткнуться носом в подушку, таким образом необъятных размеров зад оказался целиком и полностью в его распоряжении. Одним ловким движением сей многоопытный святоша задрал пышную юбку и рубашку своей пассии на голову и обнажил две сиявшие неожиданной и поразительной белизной ягодицы. Монах извлек из кожаных штанов свой шаловливый жезл, коим он столь славно пронзал меня, и отважно устремился на приступ сквозь дремучие заросли.

Мадам Тома ревела и вопила как оглашенная. Наслаждение приводило ее в такое же умопомешательство, в какое могла привести и острая боль. Иногда, правда, она смягчалась, и тогда можно было различить отдельные восклицания:

— Ах, мой пожиратель сосисок и колбасы, остановись же хоть на мгновение! Да ты меня уморишь! Ах, мой котик, как я люблю тебя, как обожаю! О, сокровище моего сердца! Ах, ты, сукин сын! Ты же меня до смерти заездишь! Да кончишь ты когда-нибудь, чертов осел? Ах, прости меня, мой нежный друг, но уволь… я больше не могу…

Должна сознаться, что и я сама при виде сей сладострастной сцены пришла в невиданное возбуждение, от коего почти потеряла сознание. Глаза у меня закатились… Не стоит удивляться тому, что мамаша Тома позволила себе подобное бесстыдство практически в моем присутствии. Конечно, она подозревала, а может быть, была твердо уверена, что я все увижу. Но ничто не принуждало ее меня стесняться и смирять свою похоть, ведь ей было известно, каким ремеслом я занималась, да к тому же она была не в состоянии думать о приличиях. Напротив, она о них начисто забыла! И вот то ли из желания представить мне доказательства своего полнейшего ко мне расположения и доверия, то ли из желания насладиться зрелищем столь же непристойной сцены, участницей коей была она сама, мадам Тома, воспользовавшись моим полузабытьем, вдруг ввалилась вместе с братом Алексисом в мое убежище и вытащила из его штанов еще горячее, трепещущее чудовище и сунула мне в руку. Если бы я даже и вздумала разыграть из себя святую невинность и воплощение стыдливости, у меня на это не нашлось бы и секунды. Разгульный монах подтолкнул меня к постели и неожиданно задрал рубашку на голову. Его опаснейший вертел не попал точно в цель, и я ощутила внизу живота столь сильный удар, что подумала, что брат Алексис вот-вот пропорет мне брюхо и выпустит кишки. Милосердная мамаша Тома, тронутая гримасой боли, исказившей мою мордашку, сжалилась надо мной и принялась любезно и усердно нам помогать. Вцепившись в непокорное грозное орудие, она изо всех сил потянула его на себя… и дело пошло на лад. Так как я не имела никакой возможности выразить ей вслух мою признательность за данную услугу, ей оставалось только догадываться по моим поспешным движениям, сколь я довольна ее действиями.

Брат Алексис, стойко «державшийся в стременах», ответил на движения моего ходившего ходуном зада столь мощными толчками и прыжками, что в любых других обстоятельствах я испугалась бы, как бы на нас не обрушился потолок или как бы пол не провалился под нами, но в те мгновения неведомое прежде наслаждение сделало меня абсолютно бесстрашной. Да даже если бы дом горел ярким пламенем, я бы и тогда не испытывала ни малейшей тревоги! Да, правду говорят, что бывают мгновения, когда женщины становятся на диво отважными! Нет, я не припомню, чтобы когда-нибудь еще в своей жизни я была столь игривой, столь шаловливой, озорной, свободной, изобретательной и требовательной по части любовных утех, как в тот раз! Потребовался такой знаток, такой мастер своего дела, как брат Алексис, чтобы пробудить мою истинную чувственность и заставить одновременно и дарить и получать наслаждение. Я была словно одержимая! Да, можете мне поверить, в меня тогда какой-то бес вселился! Я скрестила ноги у него под коленями и столь сильно стиснула его бедра руками, что меня, наверное, скорее можно было разрезать на куски, чем заставить выпустить добычу! Ему и только ему принадлежит слава человека, сумевшего покорить меня! Вы можете удивляться сколь угодно, но скажу без всякого преувеличения: сей скромный служитель трижды, не переводя дыхания, доставил мне удовольствие вкушать радости райских садов Магомета[31]. Пусть вам сей подвиг и покажется почти невероятным, узнайте же, гордецы-миряне, что вам следует умерить свою спесь и смирить гордыню перед смиренными священнослужителями, а также признать перед лицом подобных проявлений мужской силы свою несостоятельность и неспособность тягаться в данном вопросе с носителями клобуков и ряс.

После такого испытания брат Алексис проникся ко мне большим уважением за проявленные мной таланты и предрек мне блестящее будущее.

— Я мог бы легко найти вам человека, к коему вы могли бы поступить на содержание, — сказал он, — но подобное положение не слишком привлекательно, ибо не дает ни солидного дохода, ни уверенности в завтрашнем дне, ибо богачи столь ветрены, столь непостоянны! Нет, в положении содержанки мало привлекательного, поверьте, уж я-то знаю! А у вас такое личико, такая фигурка и такие ножки, что вам не должно прозябать в безвестности! Итак, по здравому разумению, если взвесить все как следует, напрашивается сам собой единственный вывод: Опера — вот ваш истинный удел! Ручаюсь, вы там будете иметь бешеный успех! Я сам возьмусь за дело, чтобы вас туда поскорее пристроить. Вопрос состоит лишь в том, к чему вы больше испытываете склонность и по какой части у вас больше данных: по части пения или танца.

— Мне кажется, — робко вставила я, — что я больше преуспею в танце.

— Мне тоже так кажется, — промолвил он, откидывая юбку и обнажая мне ногу выше колена, — вот ножка, самой Фортуной предназначенная для подобных упражнений, и, клянусь честью, на нее будет направлено множество лорнетов из партера, амфитеатра и лож!

Как я и предвидела, знакомство с братом Алексисом оказалось очень ценным. Он не ограничился неопределенными обещаниями, а тотчас же написал мне рекомендательное письмо к господину де Гр., бывшему, как говорится, арендатором прелестей девиц из Оперы. Наутро мадам Тома дала мне напрокат платье поприличнее из числа имевшихся у нее в запасе, я приоделась как сумела, нащипала щеки, чтобы не казаться уж очень бледной после вчерашнего разгула и около полудня отправилась со своим драгоценным посланием к сему могущественному человеку.

Я увидела перед собой высокого сухопарого мужчину, какого-то выцветшего, увядшего, словно побитого молью, флегматичного и столь холодного, столь с виду недоступного и высокомерного, что у меня душа ушла в пятки. Он был в домашнем халате с разлетающимися полами и… без штанов. В комнате ощущался легкий сквознячок, и шалун-ветерок, именуемый Зефиром, поигрывая подолом его рубашки, время от времени приоткрывал тощие, синеватые ляжки и бедра, между коими печально болтались жалкие остатки его мужественности. Но сей господин даже не сделал попытки запахнуть полы халата, видимо, не счел это нужным. Он пригласил меня в комнату и углубился в чтение рекомендательного письма.

По мере того как он читал послание брата Алексиса, он все чаще и чаще окидывал меня все более и более оживлявшимся взором. Под конец я обнаружила, что морщины на его высокомерном лице почти разгладились, из чего я сделала заключение, что дела мои совсем не так уж плохи, как мне показалось поначалу, и я нисколько не ошиблась. Да, то было доброе предзнаменование!

Господин де Гр. усадил меня подле себя и сказал, что такая красивая и столь великолепно сложенная особа, как я, не нуждается ни в чьих рекомендациях и что я была бы принята в Оперу, явись я туда самостоятельно, но он почтет за честь и великую радость составить мне протекцию и оказать тем самым большую услугу публике, подарив ей такую блестящую молодую особу. В то время как господин де Гр. декламировал мне все эти комплименты, он тщательно исследовал все мои прелести, причем предавался этому процессу с такой серьезностью, словно составлял подробнейшую опись. Демон разврата постепенно пробуждал этого старого распутника от спячки, и в конце концов он распалился настолько, что взял и сунул мне в руки свои отвратительные реликвии, более походившие на мощи, чем на часть тела живого человека. Вот тут-то мне и пришлось вспомнить все познания, почерпнутые мной в заведении мадам Флоранс, чтобы заставить ожить и восстать эту бесформенную массу и вывести из состояния крайней подавленности, в каком она пребывала, очевидно, уже давно, ибо сначала сей орган оставался совершенно бесчувственным к моим действиям. Я уже начала было отчаиваться, но мне пришла в голову игривая мысль — в качестве последнего средства пощекотать ему промежности и зад. О, чудо! Заснувшее, казалось, вечным сном орудие вдруг вышло из летаргического сна и предстало передо мной в совершенно новом облике. Я воспользовалась счастливым мигом удачи и, чтобы достойно увенчать мои труды, принялась столь уверенно и быстро действовать обеими руками, что чудовище, находившееся во власти давно забытых дивных ощущений, совершенно покоренное, извергло мощный поток слез радости и благодарности.

Мои старания не пропали зря! Господин де Гр., очарованный моими прекрасными манерами и выдающимися талантами, поспешно оделся и тотчас же повел меня к господину Тюре, исполнявшему в то время обязанности директора Оперы. Мне очень повезло и здесь, ибо месье Тюре нашел, что я вполне в его вкусе, и без колебаний допустил меня в веселый круг живых, резвых и проказливых девиц Королевской Академии музыки, как еще именовали Оперу. Он даже был столь любезен, что пригласил нас остаться у него отобедать.

Так как я не люблю однообразия в описываемых сценах, то не стану ничего рассказывать о том, что произошло между мной и господином Тюре в тот же вечер. Достаточно будет сказать, что сей славный человек оказался столь же похотлив, как и господин де Гр., и оснащен подобными же мощами. Я вернулась под крышу мадам Тома, сгорая от нетерпения поведать ей, какой эффект возымело рекомендательное письмо брата Алексиса. Мы проговорили до рассвета о моих будущих успехах, а после полудня я вновь вступила во владение своими прежними апартаментами, справедливо рассудив, что в моем нынешнем положении мне нечего опасаться преследований со стороны полиции, ведь, как известно, актрисы королевских театров — Оперы, «Комеди Франсез» и «Опера-Комик» — имели особый привилегированный статус, каковой позволял даже особе, не достигшей совершеннолетия, ускользнуть от родительской опеки, а также ставил их практически вне власти полиции.

Итак, началась моя жизнь служительницы подмостков. Кроме обычных уроков танцев, проводившихся в огромном здании склада, где хранились костюмы и декорации, уроков для актрис, еще не зачисленных в штат, каковых я никогда не пропускала и где занималась весьма усердно, мне, заметив во мне проблески таланта, давал еще и частные уроки знаменитый танцовщик Мальтер, по прозвищу Дьявол, исполнявший обычно в балетах партии дьяволов, демонов и злых духов. Я делала стремительные успехи и уже через три месяца занятий была с состоянии вполне удовлетворительно держаться на ногах в любом балете.

День моего дебюта на сцене был отмечен одним забавным эпизодом, научившим меня, однако же, многому и послужившим мне своеобразным предостережением. За молодыми актрисами, хористками, танцовщицами королевских театров давным-давно закрепилась репутация девиц весьма нестрогого, если не сказать легкого, поведения и веселого нрава, но существовали неписанные запреты, нарушать которые не дозволялось никому. Один из этих запретов гласил: можно предаваться греху совокупления где угодно, но только не под крышей театра, каковой почитался храмом искусства. И вот как раз в день моего дебюта одну из моих товарок застали на месте преступления прямо в театре! Едва узнав о сем чудовищном преступлении, женская часть труппы собралась в полном составе, и сей женский конклав потребовал, причем единодушно, чтобы к виновной были приняты самые суровые меры наказания. Юная правонарушительница, обливаясь горькими слезами, предстала перед грозным судилищем, чтобы выслушать приговор. Сам господин Тюре и главный инспектор королевских театров господин Шамаре были склонны простить раскаявшуюся грешницу, но председательствовавшая на заседании импровизированного трибунала певица Мари Карту, а также ее помощницы Фаншон Шопин, Дезегль и Карвиль (кстати, все известные своими многочисленными амурными похождениями) заявили, что попустительство и всепрощенчество в подобных случаях могут возыметь самые печальные последствия и что новообращенные весталки, приободренные безнаказанностью, вскоре погрязнут в распутстве и непристойностях, каковые позволяют себе девицы из Опера-Комик. Госпожа Карту в заключение своей обвинительной речи провозгласила, что для театра, бывшего со дня основания школой самого галантного и изысканного обращения, школой самой тонкой обходительности, учтивости и любезности, было бы бесчестьем и ужасным позором терпеть в своих стенах столь низменную и открытую проституцию. Под конец, распалясь, она воскликнула, что если виновная не будет наказана самым строжайшим образом, то отныне и впредь не найдется ни одной честной и порядочной девицы, желающей переступить порог Оперы! Фаншон Шопин вскочила и, яростно брызгая слюной, потребовала, чтобы грешницу немедленно исключили из штата, другие дамы поддержали ее, и господин Тюре, лишний раз убедившись, что противодействовать актрисам на постоянном гонораре — дело неблагодарное, а главное — бесполезное, был вынужден сдаться и объявил, что юная преступница отныне безвозвратно лишается всех своих привилегий, звания актрисы королевского театра и права появляться на подмостках.

Примерно недели через две после моего дебюта, когда я влачила довольно жалкое существование среди юных служительниц Терпсихоры и начинала уже впадать в отчаяние по поводу моих неуспехов, я получила утром при пробуждении любовную записку следующего содержания:

«Мадемуазель, я имел честь видеть вас вчера в Опере. Ваше личико мне чрезвычайно понравилось. Если вы хоть в малейшей степени предрасположены к тому, чтобы иметь дело с человеком, испытывающим определенные затруднения в искусстве любви, томящимся по вас и готовым заплатить за краткий миг общения с вами весьма приличную сумму, будьте любезны известить меня о вашем согласии и назначить час встречи незамедлительно. Остаюсь вашим преданным слугой… и т. д.»

Хотя я еще и не имела обширных познаний о высшем свете и о мире богачей, хотя еще и не очень умела различать людей по стилю их письма, я без особого труда догадалась по лаконичным и решительным оборотам речи в данном послании о том, что задела чувствительные струны сердца какого-то финансового гения. Знакомства со столь высокопоставленными и богатыми особами представляют для девиц вроде меня величайшее счастье, сама возможность каким-то чудом войти в избранный круг слишком драгоценна, чтобы даже помыслить ее отклонить по каким бы то ни было соображениям, если она вдруг представляется. А потому я и не подумала выказать себя полной дурехой и упустить выпавшую мне счастливую карту только потому, что сей господин испытывает определенные затруднения. Я тотчас же написала ответ, в самых учтивых выражениях заверивший моего поклонника в том, что я высоко ценю оказанную мне честь и чрезвычайно рада тому, что именно мне отдано предпочтение среди стольких очаровательных молодых особ, являющихся украшением сцены Оперы. Я также написала, что с моей стороны было бы черной неблагодарностью ответить на его благородное и великодушное предложение отказом, а потому, если ему не терпится меня увидеть, то и я в равной мере сгораю от нетерпения и жажду поскорее лично засвидетельствовать ему мое нижайшее почтение.

Видимо, нетерпение увидеть меня и в самом деле было велико, ибо не прошло и часа, как я отослала ответ, а у дверей дома уже остановился превосходный экипаж, заряженный породистыми скакунами; и экипаж, и сбруя, и лошади, хотя и не были, как говорится, сногсшибательными, но явно свидетельствовали о благосостоянии и даже богатстве их счастливого обладателя. Я вышла на лестничную площадку, чтобы церемонно приветствовать гостя и выказать тем самым ему свое почтение. Портрет моего поклонника можно легко набросать, используя три-четыре слова: то был низкорослый, коренастый человечек лет шестидесяти, ужасно, отталкивающе уродливый. Войдя в мое скромное жилище, он пробормотал, краснея и заикаясь, несколько галантных фраз, смысла которых я ни за что бы не уловила без тяжелой колбаски из пятидесяти луидоров, стеснительно сунутой мне в руки. Ах, вероятно, самые неприятные и наводящие скуку речи найдешь восхитительными и исполненными поэтического красноречия при таком-то сопровождении! Я не только сочла все, что он мне изволил сказать, верхом изобретательности, галантности и возвышенного стиля, но и начала обнаруживать в его чертах благородство, изысканность и исключительность, ускользнувшие от меня при первом, крайне поверхностном взгляде. Вот что значат хорошие манеры и умение себя вести! Человек должен быть всегда уверен, что производит должное впечатление и непременно понравится, если начинает со столь блестящего и благородного жеста.

Надо сказать, что я приготовилась к визиту дорогого гостя и была в очаровательном дезабилье, кокетливом и вызывающе соблазнительном. Причем я его столь искусно где надо распахнула, а где надо — прикрыла, что мои прелести одновременно и ясно угадывались под легкой тканью и в то же время оставались отчасти сокрытыми легкой завесой тайны. Так что я вполне могла предполагать, какой эффект они произведут на визитера. И я нисколько не ошиблась в своих расчетах: мой финансовый гений нашел меня очаровательной, восхитительной, бесподобной! Жадность бросаемых на меня взглядов и невероятная ловкость его рук позволили мне пребывать в твердой уверенности, что вот-вот наступит развязка… И что же вы думаете?! Да ничего! Вот именно, ничего! Ровным счетом!.. Примерно три четверти часа продолжались фривольные игры, а затем все сорвалось… мой клиент дал маху! Я оказалась в самом жалком и унизительном положении женщины, обманувшейся в своих надеждах! Сие злоключение нагнало на меня тем больше страху, что подобное случилось со мной впервые. К тому же я ужасно испугалась, что сей досадный промах мой финансист допустил по моей вине, ибо он, быть может, обнаружил во мне какой-то скрытый дефект, о котором я и понятия не имела, но который может положить конец моей карьере… пойдут всякие слухи… и тогда придется распрощаться с мечтами о жизни если не в богатстве, то в достатке. К счастью, мой клиент успокоил меня, сказав, что подобные маленькие недоразумения случаются с ним достаточно часто и что именно их он и имел в виду, когда в записке упоминал о «затруднениях в любви».