История о Святом Веспалусе

– Расскажи какую-нибудь историю, – сказала баронесса, уныло глядя в окно, за которым шел дождь; казалось, этот легкий, робкий дождик вот-вот прекратится, но он, как это обыкновенно бывает, продолжался большую часть дня.

– Какую? – спросил Кловис, пряча подальше молоток для игры в крокет.

– Достаточно правдивую, чтобы она была интересной, и вымышленную настолько, чтобы она не показалась утомительной.

Кловис поуютнее устроился на диване, подмяв под себя для удобства несколько подушек; он знал, что баронессе нравилось, когда ее гости чувствуют себя комфортно, и почитал своим долгом считаться с ее волей.

– Я не рассказывал вам о святом Веспалусе? – спросил он.

– Ты рассказывал мне истории о великих князьях, укротителях львов, о вдовах финансистов и о почтальоне из Герцеговины, – отвечала баронесса, – о жокее-итальянце и гувернантке-любительнице, след которой затерялся в Варшаве, слышала я от тебя и несколько историй о твоей матери, но о святом – никогда.

– Эта история произошла очень давно, – начал он, – в те неприютные переменчивые времена, когда треть людей была язычниками, треть – христианами, а самая большая треть исповедовала ту религию, которой случилось быть признанной при дворе. Жил-был король, которого звали Хрикрос; у него был ужасный нрав и не было наследника; замужняя сестра, однако, обеспечила его целым выводком племянников, из которых он мог выбрать себе преемника. И самым подходящим был шестнадцатилетний Веспалус, к тому же его кандидатура была одобрена королем. Наружностью он превосходил других, был лучшим наездником и метателем копья, обладал бесценным державным даром прошествовать мимо просителя с таким видом, будто и не заметил его, а если бы заметил, то непременно что-нибудь бы дал. Моя мать тоже до некоторой степени владеет этим даром; она может с улыбкой и без урона для собственного кошелька пройти через весь благотворительный базар, а на следующий день озабоченно обратиться к его организаторам со словами: «Если бы я только знала, что вы нуждаетесь в средствах». Беспримерная дерзость.

Так вот, Хрикрос был язычником чистейшей воды и исступленно поклонялся священным змеям, обитавшим в святой роще, что раскинулась на холме близ королевского дворца. Что до простых людей, то неофициально им было дозволено исповедовать любую религию, но в рамках благоразумия. Случись же придворному обратиться к новому культу, как на него смотрели свысока – и в буквальном смысле, и говоря образно, поскольку вокруг королевской медвежьей ямы была устроена галерея для зрителей. Вот почему разразился огромный скандал и все пришли в ужас, когда юный Веспалус объявился однажды на какой-то церемонии при дворе с четками за поясом и в ответ на сердитые расспросы заявил, что решил принять христианство или, во всяком случае, попробовать, что это такое. Будь на его месте другой племянник, то король скорее всего повелел бы сделать что-нибудь ужасное (наказать или изгнать провинившегося), но в случае с любимым Веспалусом он решил вести себя как современный отец, которому сын объявил, что избрал сцену своей профессией. Послали за королевским библиотекарем. Королевская библиотека в те дни была не очень-то обширна, и у хранителя королевских книг было достаточно времени для досуга. Вот почему к нему то и дело обращались с просьбами помочь наставить на путь истинный тех, кто временно оступился.

«Ты должен повлиять на принца Веспалуса, – обратился к нему король, – и указать на ошибочность его действий. Мы не можем допустить, чтобы наследник короны подавал столь опасный пример».

«Но где я возьму необходимые для этого доводы?» – спросил библиотекарь.

«Поищи свои доводы в королевских лесах и рощах, – сказал король. – А не сумеешь соединить колкие наблюдения с подходящими для этого случая жгучими возражениями, значит, ты человек весьма слабых возможностей».

И библиотекарь отправился в лес и насобирал там прутьев, сделал розги, против которых все аргументы бессильны, после чего пришел к Веспалусу с намерением втолковать ему, насколько глупо, противозаконно и, главное, непристойно тот себя ведет. Использованные им методы воздействия произвели столь глубокое впечатление на юного принца, что в продолжение многих недель ничего больше не было слышно о его опрометчивом принятии христианства. Затем еще один ужасный скандал всколыхнул двор. В то время как Веспалус должен был вместе со всеми взывать к священным змеям с мольбой о милосердном покровительстве и заступничестве, он вдруг запел гимн в честь святого Одильо из Клуни.[1] Короля вывела из себя эта очередная выходка; положение становилось совсем безрадостным. Веспалус явно намеревался и впредь упорствовать в своей ереси, что было чревато опасными последствиями. Однако во внешнем его облике не было заметно ничего своенравного: лицо не было бледным, как у фанатика, а взгляд не был загадочным, как у мечтателя. Напротив, он выглядел лучше всех придворных; у него была стройная крепкая фигура, здоровый вид, глаза цвета очень спелой тутовой ягоды и темные волосы, гладкие и хорошо ухоженные.

– Именно таким ты хотел видеть себя в шестнадцатилетнем возрасте, – сказала баронесса.

– Возможно, моя мать показывала вам мои более ранние фотографии, – ответил Кловис.

Обратив сарказм в комплимент, он продолжил свой рассказ:

– Король повелел заточить Веспалуса в темницу на три дня и посадить его на хлеб и воду, чтобы он только и слышал, как пищат и бьют крыльями летучие мыши, а в единственном узком оконце видел лишь проплывающие мимо облака. Часть общества, настроенная антиязычески, повела о страдальце разговоры, не предвещавшие ничего хорошего. Что до пищи, то страдания узника были облегчены вследствие небрежности охранника, который пару раз по оплошности оставлял в камере принца свой собственный ужин, состоявший из вареного мяса, фруктов и вина. После того как срок наказания истек, за Веспалусом был установлен строжайший надзор для предупреждения дальнейших симптомов религиозной непокорности, ибо король решил пресекать любую оппозицию в таком важном вопросе, пусть и со стороны родного племянника. Если это будет продолжаться, говорил он, то вопрос о наследовании короны придется пересмотреть.

Какое-то время все шло хорошо; приближался день открытия летних состязаний, и юный Веспалус был слишком поглощен подготовкой к соперничеству по борьбе, бегу и метанию копья, чтобы посвящать себя еще и столкновениям на религиозной почве. Но тут наступила кульминация летних состязаний – участники сошлись в ритуальном танце вокруг рощи, где обитали священные змеи; Веспалус, однако, если можно так выразиться, забил отбой. Государственной религии было нанесено откровенное оскорбление, явно рассчитанное на публику, и даже если бы король и хотел пройти мимо, он этого сделать не пожелал. Он заперся у себя на полтора дня и предался размышлениям. Все думали, что он решает вопрос – убить или помиловать юного принца, тогда как он просто раздумывал над тем, какую казнь избрать. Поскольку дело было решенное и в любом случае ожидалось большое стечение народа, то надобно было устроить все как можно более зрелищно и эффектно.

«Если не принимать в расчет его своеобразные религиозные пристрастия, – сказал король, – и упрямую приверженность им, то во всем остальном он милый и приятный юноша, и потому будет вполне уместно казнить его с помощью крылатых сладких посланцев».

«Ваше величество хочет сказать…» – начал было королевский библиотекарь.

«Я хочу сказать, – перебил его король, – что он будет искусан до смерти пчелами. Королевскими пчелами, разумеется».

«Весьма изощренная казнь», – произнес библиотекарь.

«Изощренная, впечатляющая – и очень при том мучительная, – сказал король. – Она отвечает всем требованиям, какие только можно пожелать».

Король сам составил подробный план церемонии казни. Веспалуса должны были раздеть, связать ему за спиной руки и бросить на один из трех самых больших королевских ульев так, чтобы малейшее движение вызывало жгучее недовольство пчел. По расчетам короля, предсмертные судороги продлятся от пятнадцати до сорока минут, хотя между остальными племянниками возникли существенные расхождения относительно того, насколько быстро наступит смерть. Как бы там ни было, все сошлись на том, что этот способ гораздо предпочтительнее, чем помещение человека в зловонную медвежью яму, где его разорвут когтями плотоядные животные.

Вышло, однако, так, что королевский пчеловод и сам имел склонность к христианству; более того, как и большинство придворных, он был очень привязан к Веспалусу. Поэтому в канун казни он принялся удалять жала у королевских пчел; операция эта длительная и тонкая, но он был отличным мастером и, трудясь почти всю ночь, сумел разоружить всех или почти всех обитателей ульев.

– Вот уж не думала, что живую пчелу можно лишить жала, – недоверчиво произнесла баронесса.

– В каждой профессии есть свои секреты, – отвечал Кловис, – а если их нет, то это не профессия. Так вот, настало время казни; король и придворные заняли свои места, нашлись места и для многочисленных зрителей этого необычного зрелища. К счастью, королевская пасека была просторной и над ней возвышались террасы, тянувшиеся вокруг королевских садов; поэтому после возведения нескольких помостов там разместились все. Веспалуса доставили на открытую площадку перед ульями; он заливался краской стыда и чувствовал себя весьма смущенно, но отнюдь не выказывал неудовольствия по поводу того, что был в центре внимания.

– Да он не только наружностью похож на тебя! – сказала баронесса.

– Не прерывайте меня на самом важном месте, – ответил Кловис. – Так вот, его аккуратно положили на улей, но не успели тюремщики отойти на безопасное расстояние, как Веспалус одним резким и хорошо рассчитанным движением опрокинул все три улья разом. В следующее же мгновение его с ног до головы облепили пчелы; насекомые с горечью и унижением осознали, что в этот час, когда к ним пришла беда, они не способны защищаться, и им осталось лишь делать вид, будто они жалят. Веспалус визжал и корчился от смеха, ибо щекотание доводило его до исступления, и время от времени яростно отмахивался и отпускал нехорошее словцо, когда одна из немногочисленных пчел, избежавших разоружения, доводила свой протест до логического конца. Меж тем зрители удивлялись тому, что он не обнаруживал признаков предсмертной агонии, и когда пчелы, сбившись роями, устало отлетели от его тела, то оно оказалось таким же белым и гладким, как и до начала испытания; его кожа матово переливалась на солнце, ибо многочисленные пчелиные ножки оставили на ней медовые следы, и лишь в немногих местах укусов были видны маленькие красные пятнышки. Было очевидно, что произошло чудо, и в толпе стали нарастать возгласы изумления и восхищения. После того как Веспалуса отвели в сторону, король, повелев ему дожидаться дальнейших распоряжений, молча удалился в свои покои, дабы вкусить дневной пищи; в ходе трапезы он не забывал закусывать поплотнее и пить побольше, словно и не произошло ничего необычного. После обеда он послал за королевским библиотекарем.

«Отчего такая неудача?» – вопросил он.

«Ваше величество, – отвечал придворный, – тут либо что-то явно не так с пчелами…»

«С моими пчелами все так, – надменно произнес король, – это мои лучшие пчелы».

«Либо, – продолжал библиотекарь, – Веспалус недопустимо прав».

«Если Веспалус прав, значит, я не прав», – сказал король.

Библиотекарь молчал с минуту. Быстрые ответы для многих оказывались губительными; кое для кого из несчастных придворных печально оканчивалась и неверно выдержанная пауза.

Позабыв о сдержанности, приличествующей его высокому положению, и о золотом правиле, в соответствии с которым после плотного обеда рекомендуется дать отдых уму и телу, король набросился на хранителя королевских книг и принялся безостановочно колотить его по голове сначала шахматной доской из слоновой кости, потом оловянным кувшином для вина, а потом и медным подсвечником; он несколько раз швырнул его на железную подставку для факелов и трижды заставил в страхе обежать банкетный зал. Наконец схватил несчастного за волосы и поволок по длинному коридору. Подтащив библиотекаря к окну, он выбросил его во двор.

– Он сильно пострадал? – спросила баронесса.

– Не столько пострадал, сколько удивился, – ответил Кловис – Видите ли, все дело в том, что король был печально известен своим дурным нравом. Но после обильного обеда он впервые проявил такую несдержанность. Библиотекарь много дней не поднимался с постели – сколько мне известно, он, кажется, в конце концов встал-таки на ноги, а вот Хрикрос умер в тот же вечер. Что до Веспалуса, то не успел он смыть следы меда со своего тела, как к нему спешно явилась депутация, дабы смочить его голову мирром.[2] После того как у всех на глазах произошло чудо и на престол взошел правитель-христианин, уже никто не удивлялся тому, что толпы неофитов принялись пополнять ряды сторонников новой веры. Епископ, срочно возведенный в сан, валился с ног от усталости, совершая обряды крещения в наспех сооруженном соборе Св. Одильо. А юноша, еще вчера бывший мучеником, превратился в почитаемого святого, известность которого привлекала в столицу толпы пытливых и преданных поклонников. Веспалус с головой ушел в подготовку к играм и атлетическим состязаниям, которые устраивались в знак начала его правления, и у него не оставалось времени, чтобы следить, как вокруг кипят религиозные страсти; впервые он обратил внимание на существующее положение дел, когда гофмейстер (новоиспеченный и весьма страстный последователь религиозной общины) подал ему для одобрения проект церемонии, в ходе которой предполагалось снести рощу, где обитали священные змеи.

«Вашему величеству будет предоставлена честь первому срубить дерево специально освященным топором», – с подобострастием произнес придворный.

«Я тебе первому голову отрублю, попадись мне только топор под руку, – с возмущением заявил Веспалус. – Не думаешь ли ты, что я собираюсь начать свое правление с того, что нанесу смертельное оскорбление священным змеям? Это не принесет нам удачи».

«Но как же принципы вашего величества?» – озадаченно воскликнул гофмейстер.

«Не было у меня никогда никаких принципов, – ответил Веспалус – Я делал вид, что являюсь сторонником христианства, только чтобы досадить Хрикросу. Он так мило выходил из себя. И я был вовсе не против, чтобы меня секли, бранили и прятали в темнице за какие-то пустяки. Но чтобы всерьез обратиться в христианство, как это сделали многие из вас, об этом я и не думал. А священные и неприкосновенные змеи всегда помогали мне, когда я молил у них успеха в беге, борьбе и охоте, это благодаря их выдающемуся заступничеству пчелы не могли меня жалить. Было бы черной неблагодарностью отменить почитание их в самом начале моего правления. Очень жаль, что ты посмел сделать мне подобное предложение».

Гофмейстер принялся в отчаянии ломать себе руки.

«Но, ваше величество, – застонал он, – люди глубоко почитают вас как святого, титулованные особы легионами обращаются в христианство, а монархи из числа соседей, исповедующие эту веру, присылают специальных дипломатических представителей, чтобы приветствовать вас как брата. Поговаривают о том, чтобы сделать вас святым, покровителем ульев, а мед особого оттенка уже назван «веспалусианским золотым», и подавать его будут только при дворе. Не можете же вы закрыть на все это глаза?»

«Я не против того, чтобы меня почитали, любили и уважали, – сказал Веспалус, – я даже не против того, чтобы из меня делали святого, – но в разумных пределах; нельзя требовать, чтобы я и вел себя как святой. Вы должны понять раз и навсегда – я никогда не перестану чтить достоуважаемых и предвещающих удачу змей».

Глаза короля цвета тутовой ягоды засверкали при этих словах, и на память гофмейстеру пришла медвежья яма.

«Правитель новый, – подумал он, – а нрав все тот же».

Наконец в вопросе о религии был найден компромисс, поскольку это стало делом государственной важности. Время от времени король являлся перед своими подданными в национальном соборе в образе святого Веспалуса, а языческую рощу принялись постепенно вырубать, пока от нее ничего не осталось. Священные и достоуважаемые змеи были, однако, перемещены в королевский сад, где Веспалус Язычник и некоторые члены его семьи искренне и преданно поклонялись им. Поэтому, наверное, юношу-короля до конца дней не покидали успехи в спорте и охоте, и, хотя все почитали его святым, официально его так и не канонизировали.

– А вот и дождь перестал, – сказала баронесса.