История Разума в галактике. Человек. Женщина: Исповедь Истерички.

История Разума в галактике

(История Разумной Галактики).

История миров. Избранное.

Человек. Женщина. «Исповедь Истерички».

Предисловие

Меня зовут Наташа. – Смешно. – Бабушка зовет меня Натали. (Ну, какая из меня Натали.)

Боже мой, на теле у меня ни одной родинки, шрама или отметины. Когда-то не очень крепкая физически, теперь я могу делать трех-четырех часовые забеги, избавляться от боли обычным усилием воли; прекрасная мгновенная память. – Но я бы все, все отдала за то, что бы забыть, просто не помнить ЭТОТ кошмар.

Ольга травилась. Доктора удивляются, как ей удалось выжить при какой-то концентрации яда в крови.

Я знаю как.

Сашка – умница Сашка – раньше общительный, веселый парень, замкнулся в себе. Порвать полностью с нами он не смог – слишком многим мы теперь связаны, и потому я знаю: он ищет смерть. Не пытаясь покончить с собой, он, с каким-то угрюмым упорством стремится к ней. По мужски ищет опасности, что бы погибнуть борясь, а не уйти жалкой смертью самоубийцы; в постоянном с ней единоборстве, он ждет ее.

Парни: Женька, Вовка – бросили все: учебу, друзей, родных; бросили все, ушли в систему, и уже год я о них слышала только урывками. Не знаю о них почти ничего кроме... кроме того, что, ища забвения, они перепробовали все наркотики, что могли предложить им барыги.

Это началось как глупый розыгрыш. Подумать только, одно легкомысленное, дурацкое пари и жизни пятерых людей превратились в бесконечную боль.

Шутка. Розыгрыш. Глупость.

Глупый розыгрыш.

Когда-то, в начале, в самые первые дни ПОСЛЕ, мы, стараясь облегчить пытку, собрали в единое целое все ТЕ наши воспоминания. Оказалось, что мои были полнее и четче, и простирались дальше. Где у других ухе властвует наполненное животным ужасом забытье, там я еще вижу и слышу, осязаю, чувствую вкус.

Я не хочу сдаваться. Я не желаю поступать как мои спутники. Не желаю!

Я должна разобраться в себе. Я обязана понять, ЧТО в моих воспоминаниях ТАК меня пугает.

Я обязана понять, как жить дальше. Именно ЖИТЬ, а не мелко прозябать.

Глава 1

В то утро мы проснулись поздно, слишком поздно для уважающих себя путешественников.

Мутноватый от обильных испарений воздух, окружавшей нас березовой рощи, казалось, был насквозь пропитан солнечным светом. Не хотелось ни думать, ни действовать; мечталось замереть, подставив разбитое неприлично-тяжелой дорогой тело под этот расслабляющий сладкий душ, и мирно забыться, уснуть.

Сонно мы копались по хозяйству[1]: Ольга пыталась развести костер, у нее это не очень получалось, впрочем, она особенно-то и не старалась; я, Володька, Сашка слабо копошились над нашими горе палатками, вытаскивая из них и раскладывая на просушку их жалкого вида содержимое.

Печальное зрелище.

Две спешно поставленные, неловко натянутые, выцветшие, насквозь промокшие, теперь они жалко парили под солнцем, навевая своим несчастным видом задумчивую тоску на все окружающее их общество.

Женька побрел: «искать воду» – его фраза. Занятие, на мой взгляд, довольно бессмысленное, учитывая крутые, нет – кошмарные последствия ночного, едва минувшего, шторма.

Моросивший вчера, весь день без перерыва, нудный мелкий дождик, противореча всяческим законам милосердия (жалкая шутка), перешел к ночи вдруг, без всякого видимого к тому повода, в жесточайший ливень.

А потом… Никогда не видела ничего более потрясающего, ужасающе-прекрасного и, вместе с тем, восхитительно-необычайного; слух, зрение, обоняние, осязание и даже вкус – все пять чувств человеческих были полностью пресыщены и утомлены абсолютно. Изнемогающий мозг требовал немедленной передышки, но…

Земля была сплошь залита отсветами молний – не успевала погаснуть одна искра это гигантского небесного пожара, как вспыхивала другая. И мгновением позже – третья, четвертая, пятая – неисчислимыми зигзагами пронизывая мутное, набухшее влагой облачное месиво. Сердитое хлопанье, терзаемых яростными порывами ветра, палаток, казалось слабым стоном среди протестующего шума крон и угрожающего скрипа стволов сосен, возвышавшихся в опасной близости от наших жалких пристанищ. Дождевые струи, увлекая и смешивая хвою, шишки, мелкие ветви, обрушивали их на нас, грозя неминуемо затопить тот жалкий клочок свободной от деревьев и лесного мусора земли, где с трудом разместились наши ветхие вместилища. Гуляющие по небу ударные волны, хоть и порядком ослабленные расстоянием, ощутимо встряхивали несчастные палатки вместе и их деликатным содержимым. И, наконец, тревожный терпкий запах разъяренного леса, щемящий привкус озона отнюдь не добавляли нам спокойствия в этом аду земном.

Лишь к утру небо очистилось, и наступившая относительная тишина позволила нам, насквозь отсыревшим (даже в носах хлюпало), призрачное подобие отдыха.

Вечером мы были в сосновом бору?! Но…

Мучительный, в полные легкие, вопль жертвы, застигнутой врасплох, и потому обреченной, бросил нас на ноги. И закружил. И, словно ветер сухую листву, швырнул в слепое безумие. Мы застыли. Мы не были испуганы, нет – слишком неожиданнен был удар. Потом, возможно, если кто-нибудь уцелеет, с ним случится истерика, обморок... но не сейчас. Сейчас был ШОК. Спасительный шок животного, что позволяет настигнутой жертве умереть тихо и безболезненно – природа, за миллионы лет игры в Эволюцию, выработала в себе обширный свод правил, но подчинялась им всем беспрекословно.

Двое. Человек и тварь.

Они приближались.

Их тела быстро мелькали меж стремительно редеющих березовых стволов.

Все ближе и ближе.

Тварь: неторопливо-плавное словно сонная одурь, словно кошмар, скольжение – как насмешка, как издевательство над дерганными, в последней агонии легких, рвущих усилий мышц не человека – животного, обреченного, и все равно безнадежно-стремящегося уйти, избежать, обмануть судьбу.

Удар. Взрыв. Удар.

Удар: легкий щелчок;

Мягкий шелест.

Взрыв: уродливая роза расцвела и опала вокруг клочьями сизой грязи, вдруг запятнав собой широкий панцирь твари.

Удар: мягкий щелчок; легкий шелест – короткий мохнатый шип возник из рваной, источающей пену дыры – колыбели цветка. И тут же, словно под невесомой тяжестью этого шипа, передние лапы твари подогнулись. Ее лобовая часть жестко ткнулась в землю. Все громоздкое тело, не справившись с чудовищной инерцией движения, тяжело перевалилось на спину. Заскользило вперед, царапая панцирем землю и яростно перебирая в воздухе остальными лапами. Невзначай сбила с ног, откинула вперед и в сторону жалкого человечка. И, наконец, замерло, все медленнее и беспорядочнее трепыхая конечностями.

Чей-то шумный, пришедший со стороны, извне нашей маленькой единой группы, вздох, швырнул всех нас, жестоко вырвав из глубокого покойного транса, в болезненный ужас. Словно испуганные травоядные, мы разом повернули на звук, готовые, при малейшем намеке на угрозу, кинуться врассыпную.

Это был всего лишь человек. Мужчина. Такой же человек, как и все мы – обычный человек.

Он расслабленно возвышался неподалеку, чуть вправо и позади нас; стоял почти спиной к нам – левая рука, опущенная спокойно к левой, слегка выдвинутой вперед ноге, мягко придерживала гладкий, спортивного вида, лук; правая, непринужденным, выверенным движением вернула уже ненужную стрелу за спину, в заплечный колчан. Его взгляд, бесстрастный и пристальный, все еще был обращен мимо нас, был обращен туда, в ТУ страшную сторону.

Уловив наше беспокойное движение, он резко, всем телом, обернулся, но перехватив наш затравленный, мятущийся взгляд, немного смягчился, кивнул слегка, видимо стараясь успокоить и приободрить несколько возможно нашу, вконец сломленную его невозможным появлением, команду.

Мы напряглись, чуть попятились.

Он удрученно вздохнул. Отвернулся.

Теперь, нарочито не обращая на нас внимания, он медленно присел, аккуратно положил лук на землю. Неторопливо снял с плеч широкий колчан, бережно пристроив его тут же, рядышком. Нахлобучил на голову, полностью скрыв лицо, что-то странное, но знакомое и неопасное. Аккуратно пристегнул к поясу валявшиеся неподалеку ножны, стараясь, однако, не коснуться рукояти меча. И, напоследок, левой рукой ухватил деревянный шест, сращенный с длинным, тонким – из металла – сильно зазубренным на конце, жалом.

Мы отступили на шаг.

Осторожно встал, благоразумно держа это опасное оружие наконечником к земле и от нас, и неторопливо двинулся к тому ужасному месту – впрочем, далеко обходя наши чересчур растрепанные нервы.

Все же, скоре не это показное к нам миролюбие, а его сильные, не смотря на их плавность, движения глубоко уверенного в себе человека, именно они стряхнули с меня мерзкие пятна страха, толкнули вслед. И уже не ужас владел мной, а еще пугливое, но все крепнущее любопытство, и пока неосознанная, но прочная убежденность в его защите и покровительстве.

Благополучно обогнул нашу стоянку, он ускорил шаг, и на ходу, не оглядываясь, неторопливо, без лязга, вынул из ножен меч, и без суеты, но твердо, взял наизготовку копье.

Эти несколько мгновений мира, покоя восстановили меня, мое нормальное мироощущение настолько, что я могла уже критически осмысливать происходящее. И не без юмора, отчасти. Что позволяло оценивать нашего спасителя не только с позиции личной безопасности, но и с иной, не самой лестной для него, точки зрения.

Его одежда… Странный, если не нелепый, головное убор – явно дорогой, с забралом, красный мотоциклетный шлем, но жутко изувеченный – более точно охарактеризовать эту красную композицию не хватало воображения. Да еще неумело, неуверенно сшитый, пузырящийся при ходьбе в самых неожиданных местах, весь облитый застежками “молний”, глухой серый комбинезон, странно соединенный с отворотами высоких, сплошь покрытый бляхами полированного металла, сапог. Сапог, источавших к тому же, под солнцем, при каждом новом шаге, снопья разноцветных веселеньких солнечных зайчиков. Все – дикий, показной абсурд. Все – откровенная дисгармония с пережитой нами страшной реальностью, насмешка над ней, ее грубое отрицание как пустяковой, не стоящей ничьего серьезного внимания мелочи.

И этот нелепый, шутовской парад было то, что поняли в нем остальные. Энергия страха, скопившаяся в них, рванула наружу, на ходу трансформируясь и принимая странные, для той меня, формы: Ольга ударилась в истерику, парни бросились утешать, не ее, скорей себя, бессвязно бормоча что-то маловразумительно-жалкое.

Лишь я, не оглядываясь, старалась твердо следовать за моим Спасителем. Теперь уже, я почти совсем пришла в себя. Оправилась настолько, что бы подробно рассмотреть останки существа, еще так недавно бывшего для нас воплощением смерти.

До твари оставалось шагов пятнадцать. Ее тело походило на меньшую половинку неаккуратно разрезанного вдоль яйца, только увеличенного до внушительных размеров дивана. Она лежала на спине, немного боком и чуть накренившись к нам, словно приглашая меня теперь, после своей смерти, разглядеть хорошенько всю, так надежно спрятанную при ее жизни, мерзость.

Ее высокие, отливающие тусклой синевой шыпастые лапы, безобразно искореженные жестокими предсмертными судорогами, дико топорщились в мир. Шесть – как у блохи. Только во много-много раз больше. И опаснее.

Ее коричневый, в фиолетовых разводах, черепаший панцирь, на брюхе грубо переходил во что-то мокрое, белесое, отвратительно мягкое на вид, все в складках, складочках и противных морщинках цвета мокрого лишайника; все пористое настолько, что казалось насквозь источенным червями.

И больше ничего.

Ничего. Ни мощных жвал, ни иных, привычных нашему земному восприятию ужасного, излишеств. Ничего.

До меня не сразу дошло КАК оно питается. Но эта догадка, эта мысль, подняв во мне волну инстинктивной гадливости, невольно заставила меня остановиться.

Да. Оно просто растворяло тела. И не только трупы. Может и целиком: с панцирем, костями. Кто знает? Никто из нас выяснить этого не успел. К счастью.

Незнакомец наконец вплотную приблизился к твари. Но как он ни был стремителен, к этой дряни подошел не спеша.

Не торопясь, вкрадчиво ступая, пошел в обход ее обширной бронированной туши. Остановился. Выждал мгновение вглядываясь в тяжелые, сырые сумерки, царящие под панцирем чудища… И жестко, без замаха, ткнул пикой в эту мрачную темень.

Высокий, тонкий, леденящий визг окатил нас холодной болью, хлестнул по ушам, будя в измученном сознании отзвуки пережитого кошмара; ужаса, едва минувшего, но теперь вновь воскресшего.

С видимым усилием притянув к себе вдруг ожившее, неожиданно сбесившееся и неистово сопротивлявшееся воле владельца копье, Незнакомец выволок на свет нечто, остервенело бьющееся на его острие. Нечто, цветом, формой и размером напоминающую круглую фарфоровую супницу, вот только вместо ручек – пара мечущихся, молотящих воздух клешней, да шесть сильных, стремительных, яростно рвущих землю, ножек. Выволок это на свет, и прикончил одним ударом меча, с натужным скрежетом взломавшим его прочный покров. Все – так, словно проделанное уже неисчислимое множество раз: отработанно... механически. Безразлично и точно.

Визг оборвался. Лопнул. Захлебнулся на самой неистовой ноте, возвращая свободу моей парализованной воле. Наступившая тишина опрокинула меня на колени, – сердце неистово колотилось.

Пока я отходила от потрясения (и в этот раз – в какой уже раз!), наш Невозмутимый Неустрашимый Рыцарь, хладнокровно пятясь, гордо отступил от еще трепещущих, пульсирующих обрубков существа. Потерял к ним всякий интерес, – покончив с чудовищем, принялся за жертву. Вторым игроком в догонялки был… Женька?! Обессиленный, он едва мог шевельнуться. (Впрочем, этого пока от него никто и не требовал.)

Наконец, рядышком объявились и наши парни (измученная Ольга осталась сидеть, где сидела). Сильно взъерошенные, они явно чувствовали себя совсем не очень уверенно. Тем более что наш Благороднейший Спаситель не обращал на них ни малейшего внимания, весь, без остатка, поглощенный лицезрением раны, оказавшейся в Женьки на левой лопатке.

Пальцы Спасителя ловко засуетились, освобождая края раны от лохмотьев одежды, требовательно ощупали ее края, прошлись по всей спине, ища иные, не видимые глазам, повреждения. Рана выглядела несерьезно – неглубоко посеченная кожа, и только, но наш Герой был ею очень озабочен. Во владениях его обширных карманов нашлось все необходимое, дабы утолить его жажду врачевания. Нет, однако, не все. Вот он озабоченно хмурит бровь, покусывая в размышлении кончик своего уха, нет – носа, а впрочем, кажется это кисточка хвоста… Но мы отклонились от нашего великого и живого повествования. Что со мной? Неужели я схожу с ума? Только без истерики. Надо взять себя в руки и хоть перед читателями выглядеть пристойно.

Закончив с Женькиной раной, Он, наконец, обернулся к нам и прямо посмотрел на нас, и мне показалось... в его глазах мелькнуло… Нет, я явственно увидела в Его взгляде жалость, а мгновением спустя Его лицо вновь было бесстрастно.

Глава 2

Прошу мне верить. У нас есть всего три часа, и потом мы должны уйти отсюда… Мало времени. Очень мало. – И только. И никаких откровений, объясняющих происшедшее, – происходящее. Слова, казалось бы, обязанные по сути, выражать чувства, были сказаны без всяких интонаций, лишены всяких обертонов – ни просьб, ни приказов, ни решительности уверений. Ничего.

Я ощутила себя глупо и… разочарованно, – а потому и глупо.

Впрочем.

Он вновь разжал губы, – Вы, – взглянул на Владимира, на Сашу, – соберите и отнесите к палаткам мое оружие; мои санки – туда же. Палатки снять и разложить на земле. Торопитесь. – И опять, никакой, приличествующей этим фразам, властности. Только слова.

Парни ушли, ибо у них появилась цель ближайшего существования; и... они были сломлены.

Я осталась.

Помоги ей. – Кивнул мне на Ольгу, – Лежи, – бросил Женьке. Вот так, всем дал некую цель, работу – время и средство отвлечься, очнуться, прийти в себя.

Парни ушли, а я осталась.

Он шагнул к ближайшей березе – тому, что выглядело КАК береза от кончиков листьев кроны и почти до основания комля; почти, – но не далее. Дальше шел узкий – меньше полуметра шириной – пояс игл, цветом от насыщенного каштанового до глубоко черного; игл, беспорядочно торчащих, разноразмерных (длиннейшие – с ладонь), густо рассеянных по древесине, сверкающих на самом острие каплями… чего-то. Чего-то смолистого, что ли? Еще ниже, у самой почвы, от этого же ствола пышно топорщилась неожиданная мешанина, обычного для наших родных лесов, подлеска. Дикая смесь земных, но совершенно неберезовых длин, форм, фактур веток и листьев.

Итак, ОН ШАГНУЛ к ближайшей “березе”.

Помедлил.

А потом совершил такое, что от изумления даже у Женьки нашлись силы привстать: ткнул открытой ладонью в самую гущу игл. Хорошо было видно, как их природный окрас начал стремительно изменяться, от кончиков и вглубь наливаясь кроваво-красным. При этом (экая безделица!) вполголоса, своим замороженным голосом, не изменившимся даже от той дикой боли, что он должен был испытывать, принялся читать лекцию об окружающей флоре и фауне. Право, экая безделица!

- Удивительный, странный Лес, действующий выше, чем на уровне инстинкта. Коллективный разум, абсолютно чужой нашим разумам. Непостижимый, каждая часть которого, взятая отдельно, хотя и более ограничена в возможностях, чем целое, но жизнеспособна и самостоятельна в поступках. Независимость. Взаимозаменяемость. Мгновенная и идеальная приспособляемость. Таков диктат местных «природных» условий – или так, или смерть; изменчивость или смерть. – Отнял кисть руке от ствола «березы», указал ею же на пук еще розовеющих его кровью, но медленно принимающих естественный цвет, игл. – Эти колючки Его рецепторы: обонятельные, вкусовые - и вместе с тем, это поры, через которые Лес стерилизует местный воздух смесью очень сложно устроенных веществ, - поднялся на ноги, повернулся лицом к нам, - а так же, как побочное действие, угнетающих высшую нервную деятельность. – Обвел всех нас взглядом, повысил голос. – Если бы вы случайно не оказались так близко к краю Леса, или ветер дул в другую сторону, сейчас бы вы лежали в своих палатках, погруженные в глубокий сон, и были б в сущности, частью живых консервов Леса, - не более того. Сейчас, когда Лес понял устройство моего организма, Он производит молекулы ферментов более специализированно, конкретно для воздействия на мою нервную систему, подразумевая для себя, что и вы относитесь к тому же виду человека, что и я. Это почти так, но я все же немного отличаюсь от вас. Несущественно, но отличаюсь, и это отличие введет в заблуждение Лес. На некоторое время Его давление на вас пятерых почти исчезнет, не надолго – Он слишком совершенен для обмана, даже для самообмана. А пока здесь относительно безопасно – ветер утихнет только часа через два, за тем сорок минут затишья, однако после ветер задует вновь, при чем потоки воздуха изменят направление на противоположное нынешнему, – вот тогда-то и придется уходить. Но об этом позже. А сейчас к вашему лагерю и за работу. А тебе, - еще раз взглянул на Женьку, - необходимо сделать укол антибиотика. И, - придержал дыхание, - обходите подальше этих тварей, - бросил взгляд на их обезображенные туши, – причину расскажу позже... за работой.

Поднял с земли оружие, подобрал шлем и двинулся быстрым шагом мимо нас к лагерю: там наши мальчишки уже свалили одну из палаток, но теперь безвольно сидели, привалившись спинами к боковой стенке другой. Не в силах унять внезапно навалившуюся, запоздало пришедшую слабость пережитого.

Только сейчас начинаю понимать, какой скорости и четкости работы должен был быть его рассудок, что бы ТАК плавно, ровно, без сбоев и излишних пауз изъяснять свои мысли русским литературным – книжным слогом.

Мигом вернул нас в рабочее состоянии, через десять минут мы четверо – все кроме Женьки – уже работали. Через четверть часа работали все. Быстро же он нас взбодрил. Быстро – и знакомо. Спирт, вода – уж этого добра у него было вдоволь: одна и две пятилитровые пластиковые канистры оказались приторочены сразу под толстой целлофановой пленкой, укрывавшей сверху содержимое его санок. Спирт, вода – наливай в себя в любых пропорциях и объемах, хоть… залейся, лопни, упейся.

Тем временем, Он частью распаковал санки-салазки, вываливая на землю все более, и более любопытные мешки, мешочки, коробки и свертки. Извлек ленту одноразовых шприцев, нашел медицинские иглы, вколол Женьке обещанный антибиотик, а следом, себе в вену, полный шприц какой-то мутной, желтоватой, маслянисто колыхавшейся гадости.

Отчетливо видно было, как сразу затряслись его руки, мелкий тик тронул до того бесстрастное лицо – оно посерело, покрывшись бисеринками пота; расширились и помутнели зрачки, Он покачнулся, но устоял на ногах. А потом все кончилось, исчезло, и Он уже выглядел как обычно - полминуты, и все прошло, по крайней мере, – внешне.

А мы работали.

Работа была несколько… настолько странной, что мы, спьяну, даже пытались возражать, но Он вновь заговорил, и до нас дошло, – наконец начал доходить, смысл его слов, и мы заткнулись, осознав то единственное, действительно важное, что нам необходимо подчиняться ему, если желаем выжить ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС; следовать ему во всем, пока не выберемся отсюда. И даже в этом случае жизнь нам не гарантирована, потому, что выживание здесь, даже обладая необходимыми силой, знаниями, опытом, предельно возможной, для современного человека, быстротой реакции, все равно лишь случайное стечение обстоятельств. ВЫЖИВАНИЕ ЗДЕСЬ ВСЕ РАВНО ЛИШЬ СЛУЧАЙНОЕ СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ.

А мы работали. На брезент палатки ложились, как были: в рубашке, брюках, сапогах – по очереди, все мои товарищи, и я, быстро, грубо, единым обходом ножниц отхватывала от ткани кусок достаточный, что бы с головы до ног укутать человека. Тут же, те из нас, кто еще не был упакован в брезент, склеивал оставленный мной излишек материи в широкие, выпирающие наружу швы, усиливая их края стежками суровой нити в локтях, в паху, от ступней и до колен. Следом, швы оклеивались еще и скотчем – для пущей изоляции, превращая всю эту страхолюдную конструкцию в еще более нелепое сооружение. Уроды уродами: рукава длиннющие и без малейших признаков отверстий для кистей рук; такие же безразмерные штанины в паре с высоким воротничком – этакими монстрами только детишек пугать.

Пока мы развлекались (измывались) друг с другом подобным образом, Он, устроившись немного в отдалении, из обрезков брезента, кусков целлофана, пластиковых бутылок, стальной проволоки и поролона изготавливал нечто гибридное: шлем-капюшон-респиратор-в-пяти-экземплярах. И одновременно говорил, говорил, говорил, изредка перемежая этот неторопливый монолог внезапными, неожиданно – требовательными вопросами, вынуждающими, в своей краткой ясности, на такой же краткий и ясный ответ.

Животный мир – мир хищников здесь туп, неповоротлив, шумлив и потому не очень опасен, хотя живуч и физически очень силен. Единственная цель для таких вот существ, – плавно повел рукой в сторону уничтоженных им тварей, – пожрать, даже если это грозит им скончаться в муках от несварения желудка. Не смотря на то, что среди животных, сумевших прожить тут больше одной ночи, почти все – исключительные по жизнестойкости особи, но, если они не захватят вас врасплох, и вы хорошо вооружены, то, при дневном свете, с большинством из них не сложно справиться. Но ночью убить их гораздо труднее. И это еще одна причина уйти отсюда, тем более что вооружен я довольно легко…

Я никогда не страдала прекрасной памятью, и потому – сознаю это – как бы ни хотела быть объективной, могу передать его речь лишь приблизительно, искаженно моим истрепанным сознанием. Вы не можете слышать тон, которым он вел с нами беседы. Не смогу тем более показать вам его манеру говорить, ведь мне самой пока не удалось даже нащупать движущие им чувства, причины, побуждавшие его поступать так, или иначе… В общем, он как-то так задал вопрос, предлагая нам перечислить все острое, годное служить оружием, что мы хором бросились перечислять колющие и режущие предметы, случившиеся у нас с собой. Внимательно выслушал наш сбивчивый ответ, и сам подвел неутешительный итог. Жалкий список: большой и маленький топоры, охотничий нож, пара кухонных и пара ножей перочинных, двое ножниц, цыганская и несколько мелких игл, одна (Ольгина) вилка, и самое главное – старенькое двуствольное охотничье ружьецо (навязанное Женьке его соседом), и к нему двадцать патрон, двенадцать из которых были снаряжены пулями – жаканами, а остальные заряжены картечью.

- Мне кажется, вас заинтересовали эти существа. – Произнес Он, когда Ему надоели наши затравленные, то и дело мешающие работать, взгляды на истребленных им тварей. – Замечательные в своем роде существа. Здесь они встречаются редко, как вообще любые животные, но у себя дома, их вид один из доминирующих. Это большое и безобразное, – легкий, небрежный кивок на тела, видок которых и теперь бросал нас в крупную дрожь, – самка, а то маленькое дохлое возле нее – самец. Такое различие их размеров неудивительно и встречается нередко у многих видов Земли. Интересны их роли в совместном существовании. Представьте: самка откладывает в тщательно укрытое, хорошо укрепленное полуподземное гнездо три-четыре крупных, кожистых, оплодотворенных самцом, женских яйца. Уползает оттуда она по спирали, а гонит ее прочь запах свежей кладки, заставляя по дороге сеять десятки менее крупных мужских яиц, не оплодотворенных, парализованным этими же ароматами самцом. С расстоянием воздействие феромонов на самку слабеет, позволяя ей гораздо небрежнее заботится о яйцах, укрывая их все хуже и хуже – последние она просто роняет на почву. Со временем, главное гнездо оказывается настолько далеко, что половые гормоны, выделяемые им, совсем не способны управлять поведением самки, которая, подчас сильно истощена и уж точно очень проголодавшаяся, уползает восвояси в поисках поживы. И дальше она нас не интересует. Кладка яиц получается обширной, доступной, манящей ловушкой. Наткнувшись на нее, другая взрослая особь женского пола начинает пожирать труды предшественницы, что и на вашей Земле не редкость. Занятно другое[2]: так, постепенно пробираясь все ближе и ближе к главной кладке, она в какой-то момент попадает под воздействие той же группы управляющих механизмом размножения феромонов, и, соответственно, пожирая яйцо отложенное предыдущей дамой, в свою очередь роняет вместо него новое. Не слишком сложно? Нет? – Мы все активно закивали головами, забурчали нечто утвердительное. (Со стороны глянуть – ну стадо и стадо. Маленькое стадо перепуганных овечек, заблудившихся ночью в большом страшном чужом лесу.) А потом насыщенность в воздухе «гормонов размножения» переходит какой-то предел, их функция ломается, изменяется, пробуждая в самке инстинкт самосохранения, – проще говоря, она пускается наутек. Как я уже говорил, их мир прост и жесток, и что бы в нем выжить, стоит быть как можно проще в мотивах: голод и страх, и зов к размножению, который сильнее и голода и страха – основа процветания их вида… Первыми вылупляются мальчики: маленькие, прыткие – хищные и очень голодные. Самостоятельные, бронированные, с вашу Земную крысу величиной, уменьшенные копии взрослой особи. Кормятся они, не слишком удаляясь от главной кладки, если надо, самоотверженно защищая ее всем скопом и в меру сил своих, хором оглашая окрестности разрушительным инфразвуковым ревом, а то и, когда враг рвется в ближний бой, пуская в ход свои ядовитые конечности. Большинство погибает, со временем. Остальные растут и толстеют, ожидая срока, когда вылупится их повелительница. Та рождается слабеньким аморфным существом, но достаточно крепким все же, что бы дотянуться и пожрать своих еще не родившихся сестер. Это и объяснимо и приемлемо: так, методом естественного отбора, ускоряется созревание плода, что для вида в целом, очень полезно… Самцы вынуждены выкармливать и выхаживать ее, растить, ожидая не мало месяцев, пока она будет способна хотя бы подняться на ноги. К тому времени, когда самка наконец становится полностью самостоятельной, она, по массе своего тела, превосходит любого из самцов минимум раз в пятьдесят… А потом происходит нечто. Я как-то наблюдал это. Жаркое побоище, жутковатое подобие одновременно “Кучи Малы” и “Горы” со смертельным исходом для всех игроков, за исключением единственного счастливчика – сильнейшего самца... либо осторожнейшего, что вернее всего. А поскольку посещение самками чужих кладок нередки, то у нашей малышки, естественно, богатый подбор кавалеров. Уцелевший самец занимает специальную сумку расположенную во-он там, в недрах тех складок, виднеющихся между передних парой ее ног. Природа, на определенный лад, была весьма щедра к этим своим созданиям: взрослая самка, почти неуязвимая, с ее физической мощью и свирепостью, и самец, со своей способностью издалека парализовать жертвы, объединенные вместе, образуют почти непобедимый тандем. Пулей их не остановишь, картечью тоже. Разве что угодишь в главные нервные сплетения сразу и самца и самки – маловероятная возможность. Лишь очень быстрый яд способен помочь вам не принять участие в их трапезе под видом одного из блюд. И такой яд здесь есть, и даже с избытком… А! Каким образом самец парализует жертву?! Он наносит по жертве кратковременный, но чрезвычайно мощный звуковой удар с диапазоном волн от четырех Герц и выше. Собственные колебания некоторого количества нервных клеток атакуемого существа, в тот момент, находятся в этих же пределах – возникает резонанс, их работа нарушается, и они начинают испускать хаотичные, бессмысленные сигналы, что, бесспорно, приводит сначала к перегрузке, а за тем и частичной разбалансировке всей нервной системы[3]. Это рассуждая отвлеченно и глядя со стороны, а сам в такие мгновения проваливаешься в опустошающий душу ужас, следом наступает шок и ты перестаешь мыслить вообще, и, наконец, приходит послешоковое оцепенение, превращая то, что от тебя еще осталось, в подобие растения. Знакомо? Точно, на себе вы это все уже испытали. – Это он подметил, что мы, на его взгляд, стали вяло работать. Увидев, как разом позеленели наши лица, он, удовлетворенный, сменил тему. – Местная микроживность чрезвычайно разнообразна, и не опасна. Серьезно вам способны повредить только те микроорганизмы, что перебрались сюда с вашей Земли вместе с вами. Для прочих одноклеточных, находящихся здесь, вы не съедобны, – метаболизм не тот. Хотя… глотая и вдыхая их без числа, вы, тем не менее, вредите себе, поскольку, разрушаясь, они замусоривают ваши тела чужеродной органикой. И как бы ни были малы ее дозы, со временем накопившись, она грозит каждому из вас максимально печальным результатом. – Оторвался от работы, преувеличенно печально взглянул на нас и скорбно покачал головой. – Но такая смерть дело не нескольких дней, и потому мысли о подобном исходе жизни не должны омрачать нас, поскольку мы уберемся отсюда не позже, чем послезавтра вечером. Так что единственное мелкое беспокойство, которое они смогут причинить нам, это дурное настроение, легкая лихорадка и незначительные отеки, – то есть тривиальнейшую аллергию… А теперь поговорим серьезно о вещах по-настоящему важных. Это очень неприветливое место. Очень. Хуже на нашей планете я просто не знаю. Не обманывайтесь, все животные, тут встречающиеся – пришлые, попавшие сюда так же случайно как и вы. Чужаки, они очень скоро здесь погибают – чаще всего уже с наступлением следующего сезона местного года – не вынеся слишком резких климатических перемен, не выдержав напора существ, пришедших вместе с этими переменами, существ, которые, со следующей волной изменений, сами сметаются новым нашествием пришельцев, которые вновь убивают и погибают. И так без конца.

Нам повезло: погодные условия очередных двух сезонов не слишком суровы и вполне пригодны для человека, – Помолчал секунду, а потом прибавил задумчиво, – а все остальное зависит только от нас. – А за тем, как ни в чем не бывало, прежним менторским тоном, продолжил. – Но вам необходимо знать, что взаимоистребление, царящее тут – бессмысленно, поскольку все живое, оказавшееся здесь, становится, в конечном итоге, законной добычей для истинных обитателей этого места. А таких только два: то, что я называю «Лесом», и еще нечто – цвета свежеиспеченного цемента – по строению, да и внешне тоже, подобное вашим Земным листовым лишайникам.

Прервался, отложил в сторону последнее, пятое изделие рук своих. Подобрал с земли меч и неторопливо направился к злополучной монстрихе. Оказавшись возле нее, несколькими бездушными ударами взломал толстую броню чудовища, отсек, вплоть до ног, всю заднюю часть ее туловища. Отделил панцирь от... – в общем, срезал панцирь и рассек его на неаккуратные ломти, и аккуратной стопочкой принес их в наш лагерь, к облюбованному для своей работы местечку. За тем поковырялся в санях, извлек из их недр моток нейлонового шнура, молоток, длинный гвоздь и стамеску – да, кажется, эта штука называется стамеской. И в итоге, не позже, чем через двадцать минут он уже, как заправский башмачник, тачал нам сандалии. И конечно, возобновил свою неспешную лекцию ужасов.

- С «Лесом» я вас начинал уже знакомить, а потому считаю разумным сначала рассказать именно о нем. Я им восхищаюсь. Он уникален. Не существует даже отдаленного его подобия, ни-че-го, что хотя бы отчасти его напоминало. Представьте себе: захватив неизвестную ему форму жизни, Лес исследует ее детально и методично, досконально и окончательно. Для него, СОЗНАТЕЛЬНО управляющей всей своей жизнедеятельностью, эти изыскания являются примерно тем же самым, чем для нас, людей, выражающих словом результаты размышлений, заниматься расшифровкой утерянных языков забытых предков[4].

Лес интересует все, – и он помнит все, чем когда-либо интересовался. Но мотивы его поступков чисто прагматические, конечная цель его исследований – облегчить себе борьбу за выживание в местном аду. А потому, его внимание привлекают главным образом: максимально возможная скорость роста и время созревания изучаемой им формы жизни, размеры повреждений, за пределами которых уже не возможно самовосстановление и следует ее гибель. И особенно, исследуемый организм должен обладать свойством нейтрализовывать определенные токсины, и, в свою очередь, синтезировать яды, которые Лес хотел бы использовать в своих целях. – Немного оживленнее, даже слегка увлекшись, он продолжал, – ЖИЗНЬ ОДНОЙ единственной клеточки Леса – только это уже, огромная загадка Природы, Ее величайшее чудо. Нам известно как она выглядит на предметном стекле – и только. И, исходя из наших научных знаний, его клетка НЕВОЗМОЖНА – вот единственное, что мы смогли понять в ней. Не густо… Итак, под микроскопом, ее клетка, находясь в промежуточном состоянии, по строению поразительно напоминает плод граната, в каждой маленькой косточке которого законсервирована в обезвоженном, компактно упакованном состоянии невредимая и бережно сохраняемая взрослая, полноценная клеточка одной из выбранных Лесом форм жизни. Четыреста «косточек» – четыреста клеток, по одной на каждый сезон местного года. Так же, как и в гранате, каждая «косточка» тут заключена в гранулу, заполненную концентрированным водным раствором надлежащих питательных веществ. То же, что и в гранате, распределение соединительных и проводящих тканей, отделяющих гранулы друг от друга, обслуживающих их и связывающих каждую из них с ядром Клетки. Потом, извне, в диапазоне миллиметровых волн, приходит очень сложно организованный электромагнитный сигнал – включается процесс превращения. Этот приказ необязателен и служит скорее для синхронизации перевоплощения множества клеток; не будь его, и каждая отдельная частица Леса вполне самостоятельно действовала бы, возникни в этом необходимость. Но мы отвлеклись от главного. Одна из «косточек» заполняется необходимым количеством дистиллированной воды, отбираемой из всего объема Клетки. Прочая, заключенная в клетке влага, фильтруется. Образовавшаяся вода насыщается необходимым запасом требуемых питательных веществ и изгоняется из Клетки, образуя межклеточную и прочие несущие жидкости. И уверяю вас, созданных таким образом растворов, вполне хватает, что бы в достаточной степени заполнить все проводящие ткани любого воспроизведенного организма. Следом, «Гранат» почти мгновенно очищает воссозданную клетку от консервантов, и та, словно и не было долгого забвения, вновь приступает к существованию. А досуха выжатый «Гранат», становясь практически незаметным, прикрепившись к оболочке, ютится внутри освобожденной клетки. До поры, ведя паразитический образ жизни, он ожидает нового сигнала. А когда тот приходит, все повторяется с точностью до наоборот. Новый сигнал, следующая волна превращения – очередная форма жизни. И так от сезона к сезону, и без конца. Зачастую случается, что в электромагнитном приказе на очередное превращение, изменяется указание на специализацию клетки, и тогда, перед пробуждением, ее стремительно перестраивают, добиваясь требуемого эффекта: нервная ткань превращается в мышечную, мышечная переделывается в часть какого-нибудь из внутренних органов, и так далее. А теперь мы добрались до самого интересного. Ее ядро, – тот центр, что управляет всей этой, с ума сводящей механикой, - размерами чуть поболее наших земных вирусов, оно настолько плотно забито информацией, что сквозь нее не способно пробиться даже мягкое рентгеновское излучение. Что и не удивительно, поскольку помимо информации о собственном строении КЛЕТКИ, она заключает в себе полный набор сведений обо всех, используемых Лесом, формах жизни. Более того, эти записи – не мертвый груз, ими активно пользуются, когда, при случайном повреждении оригинала, Клетке приходится создавать копию, или возникает необходимость заменить устаревшую «косточку» более прогрессивной… Как целое, как единый организм, Лес так же интересен. К примеру, чем Он обширней, тем Он «разумней». Один небольшой «побег» имеет только инстинкт жить, расти, развиваться. Несколько «деревьев» уже мыслят. Весь Лес – сверхразумен.

Его строение как организма (что, не более чем условность) можно описать так. Поверхностная часть – вечно изменяющаяся, необузданная, дикая хищница, способная в мелком, незначительном к самостоятельным действиям на уровне животного автоматизма, инстинкта. Как она выглядит, вы видите сами, что из себя представляет – почувствуете на себе. И уверяю, со временем, у вас сложится о ней верное впечатление. Подповерхностный слой – сложное переплетение сосудов полостей и информационных путей, пронизывающих песок, - это по составу, а по сути... Его желудок. А так же исследовательская лаборатория. И хранилище всевозможных запасов. Сюда стекается, здесь сортируется и аккумулируется все, что захватила, но не сумела переварить наземная треть Леса; при необходимости – изучается, и в итоге – утилизируется.

Под песком, в скальных породах, в подземных пещерах, при постоянных температуре и влажности хранится, окруженный нежнейшей заботой, хрупкий, уязвимый – Его Разум. Обладающий САМОСОЗНАНИЕМ, гигантский резервуар знаний. Мозг, осознано управляющий жизнью всего этого сверхорганизма. Совершенный мыслительный аппарат, скроенный из кусочков нервных систем великого множества разнообразнейших жизненных форм.

И все вместе – тонко сбалансированный разумный организм, многие части которого, по логике строения, не только не совместимы, но даже – по сути своей – взаимоисключающие... взаиморазрушающие.

Внезапно, едва заметное, но все нарастающее в нем оживление иссякло, и уже более устало он продолжил. – Но и этот замечательный организм не сумел избежать ошибок. Его разум... Его разум заключил свое существование в ограничения стереотипов. Наложил на себя правила и строго, философски строго следует созданной ИМ для себя же упорядоченности, предполагая, что в этом ключ к Его выживанию. Отчасти Он прав. Но какие утраты: инициатива, дерзость мысли и поступка, готовность на риск – лишь рудиментарные остатки этих великих качеств. И даже ощущая, что мы, мясо, которое так понадобится Ему завтра, от него ускользаем, Он не смеет, или – что хуже – не желает хотя бы в небольшой своей части отступить от правила и ненадолго принять одну из охотничьих форм. Не способный изменить привычке, Он держит себя под жестким контролем, построив, положенные в такие дни как сегодня, имитации растений нашей Земли, – ткнул пальцем в сторону ближайшей «березки», – лучше всего соответствующие нынешней его задаче: синтезировать для своих нужд возможно большее количество углеводов, и на нас Он смеет действовать только косвенно, - Незнакомец яростно зевнул. Тут он заметил: мы уже пару минут находились в легком замешательстве. (О том, что бы обратиться к нему за помощью, вы сами понимаете, мы и помыслить не могли.) Дело в том, что чудо-комбинезоны, которые я, по его указке, слепила для моих друзей, были снабжены хотя и длинными, широкими, (роскошными) но, увы: наглухо зашитыми, без перчаток, рукавами. В таких обновках нитку в иголку не вденешь, да что там: саму иглу не удержишь.

Что же, он быстро, и не особенно церемонясь, упаковал и меня в этот дурацкий брезент. А потом, пока мы, лежа в тенечке, сушили наши «скафандры», споро, но аккуратно свернул и уложил в рюкзак уцелевшую палатку – ту, что побольше. Так же, не слишком церемонясь, распихал наши вещи по рюкзакам, немилосердно поливая их все той же желтоватой, маслянистой гадостью. Щедро окропил этой же жижей сами рюкзаки, завернул их в два слоя целлофановой пленки, а все получившиеся швы старательно заклеил скотчем. После этих его манипуляций (махинаций) посреди нашего лагеря осталась порядочная куча неприкаянного барахла.

И: да, да, Да! – Вы угадали, конечно же – его рот не закрывался ни на секунду. Этакий словесный поно… фонтан.

- Теперь о главном нашем противнике ближайшего будущего. Лишайники. Неразумная, слепая мощь. Единственный противник Леса. Единственное, что Ему не игрушка, на что Он тратит все силы. Их единоборство прекращается только в самые суровые сезоны, когда мощный слой льда, замуровывает под собой лишайник, а Лес настолько озабочен своим выживанием, настолько слаб, что ему не до извечного врага. Или когда здесь по настоящему припекает, так припекает, что поверхность скал исходит стопятидесятиградусным жаром, а истлевшие останки, вчера еще, живого, ветер перемешивает с раскаленным песком[5]. Их непримиримость – следствие природной враждебности Лишайник всему живому. Видите ли, Лишайник – чужой, совсем чужой. Он пришел не с одного из измерений нашей Земли, а с другой планеты, я считаю. Поверхность его спор покрывает смесь молекул, каждый из которых – самые совершенные яды, из мне известных. Но это мелочь, это пустяк. А главное, Он обладает таинственным умением, для своих нужд и когда ему угодно, расщеплять данный конкретный атом любого из известных радиоактивных элементов, – и никаких вам глупостей типа «периода полураспада». Очень загадочно, и очень интригующе. Очень многообещающая, в случае своего разрешения, тайна.

У меня, озарением, мелькнула чудовищная мысль. И нашего Проводника дальше я просто не слышала. Рассуждения о строении клеток Лишайника, предположения о аде, из которого вышла эта дрянь, восторги по поводу живучести Лишайниковых спор. Все эти разглагольствования просто не доходили до моего сознания.[6] Но последние его слова все же пробились сквозь тревогу, как будто угадав ТАК захватившие меня размышления, он как никогда до того убедительно проговорил. – О-о-о нашей Матушке Земле со стороны Лишайника ничего прока не угрожает. – Потом, правда, очень тихо добавил тревожное. – Если только зона перехода не окажется на одном из ядерных испытательных полигонов, или отвале какого-нибудь из заброшенных урановых рудников. – И за тем, опять в полный голос, и опять убедительно, продолжал. – Понимаете, у Лишайника есть единственная слабость, единственное уязвимое место. Для синтеза токсинов, да что там, – для нормального существования, ему необходимы – и много – радиоактивные элементы, ему необходим высокий радиационный фон. Без этих условий Лишайник становится очень уязвимой, безобидной плесенью, – быстро и навсегда. Да! К слову, И Лес не выживет, случайно окажись Он там, снаружи, в каком-нибудь, из обыденных миров Матушки Земли, с пусть даже сверх экстремальным, но, сравнительно с местным, все равно однородном, скучном климате. Без привычных губительных перепадов температур, стремительных смен сезонов, Лес закостенеет в одной из форм. Неотвратимо перерождаясь в один из тамошних видов, Он незаметно теряет за ненадобностью все прочие, из накопленных Им, оболочек, сам того не замечая, перестает быть разумным; вырождаясь, свойство за свойством забывает, чем он был некогда. И если Его чуть погодя вновь поместить в местный кошмар, Он не выживет. «Предельная (абсурдная) приспособляемость» и «ничего лишнего», в отличие от нас, людей, понятия для Леса неразделимые. Ему, что бы оставаться ЛЕСОМ, необходима максимально обостренная конкурентная борьба, при предельно агрессивном климате, ему нужна внешняя стимуляция – своей воли[7] у Него нет, – такова Его сущность. Иначе Он становится жертвой собственной силы, собственного могущества, самого механизма своего существования. Постоянство губит Лес.

Внезапно волнующая, завораживающая страстность, с которой он продолжал монолог, иссякла, и он вновь стал полуироничен, полунасмешлив, полувысокомерен, словно почувствовал, таинственно ощутил, что я балансировала уже на грани истерики, и как следствие ее всплеска – полной душевной и физической истощенности, и далее: тупой покорности судьбе, примирения со смертью; утешения в смерти. Да! Ощущения прибежища в смерти, душевной энтропии. Мертвая пружина, напряженная сверх меры, и сломавшаяся от усталости, – бесцельно и разрушительно отдавшая накопленную энергию. О-о-о-о! Такой исход чувств, в ком-нибудь из нас, его совсем не устраивал. Не устраивал ни капельки, ему необходимо было держать нас на грани, – конечно же, для нашего же блага! Мерзко.

Пойду, успокоюсь.

Вообще – и тогда, и впоследствии – слушая его, мне казалось, что он развлекался, запугивая нас; насмешничал напропалую, намеренно выводя нас из себя. И теперь только, вспомнив все как следует, я сознаю, что только такой способ был единственно доступной ему возможностью сказать все – почти все, по крайней мере, очень многое, и при этом не дать нам о щ у т и т ь смысл его слов, перепугаться больше, чем мы уже были напуганы. Страшно напуганы, напуганы почти настолько, что бы наша воля к жизни перегорела страхом в тупую покорность судьбе быть съеденным неизвестно чем, дьявол знает в какой дали от дома!

Я была к нему несправедлива.

Итак, с холодным ироничным превосходством, он продолжал. – Судари и сударыни, довольно бока отлеживать. – Небрежно швырнул нам в ноги сандалии-самоделки, которые он так мило состряпал для нас. Подошел к своему оружию, подобрал его, нацепил на себя. Повернулся уходить, и уже удаляясь, добавил, – Мальчики и девочки, поторопитесь, пора отсюда делать ноги. Пока вам их тут не пообкусали.

Глава 3

Псевдоберезы становились все ниже, тоньше и неберезовее, в общем – мельчали. И более жидкой становилась отбрасываемая ими тень. Меньше тени – больше солнца. Горячено летнего солнышка на наши бедные головушки. Неприятное ощущение. Каково же ЕМУ с самого утра было париться в этакой броне?

Как-то сам собой, почти стихийно, в нашей походной группе образовался порядок. Незнакомец неторопливо крался впереди, немного в удалении от нас, но так, что бы мы его хорошо видели. Следом тянулся наш обоз: я и Ольга, навьюченные нелегонькими рюкзаками, тащились впереди, следом, меняясь каждые десять минут местами, волоклись наши мальчики – этаким треугольником: двое тянули салазки, третий, вооружившись Женькиным ружьецом-пугачем, прикрывал наше бегство.

Двигались молча. Топали ножками целых полчаса – на удивление скучно топали. Тем временем, сквознячок, уже давненько бродивший по лесу, окреп в ощутимо поддувавший в спину, ветер. И любопытно: мы шли чуть-чуть не по ветру, несильно, но все же отклонялись вправо.

О-го! Впереди сплошным валом завиднелось удивительно странное сплетение упавших – как бы поточнее выразиться – поникших, обмякших стволов и ветвей, ненормально выцветших, частью посеревших, а местами и почерневших. Как-нибудь по весне видели кучи прелой соломы? Так это и выглядело со стороны, – только помасштабней.

Он вошел в этот хаос. И мы, конечно, поспешили следом.

Дурно пахнущая, вяло расползающаяся, разлагающаяся под ногами растительность – ничего царственного в ЭТОМ Лесу, не было: хлам хламом, гигантская куча отбросов.

Не успели мы еще толком перебраться через эти завалы, как нас остановили... Мой нос обожгла, неодолимо расползающаяся и против ветра, могучая, густая, тошнотворно отдающая трупным, ВОНЬ – озеро ВОНИ. И ОТКРЫВШИЙСЯ ПЕРЕД НАШИМИ ВЗОРАМИ ПЕЙЗАЖ: жирная, мягко лоснящаяся, сизая жижа обволакивала, пропитывала все обозримое пространство. И ЗЛОВОНИЕ – настоящая (и безразмерная) выгребная яма – Королева выгребных ям. А сквозь это месиво пробивалась, чуть дальше впереди, вставала, смыкаясь уже сплошной стеной, молодая, но на глазах крепнущая поросль… неизвестно чего. Фиолетового цвета.

То есть, конечно, это был Лес. А слизь, покрывавшая песок под ногами – след разрушений, нанесенных ему лишайником. Но КАК мерзко все это выглядело! И какая вонь!

Наш проводник. Нет. ОН стоял на самой кромке грязевого поля.

Он не повернулся лицом к нам, когда мы остановились за его спиной, Он вообще не шелохнулся. Помедлив, сказал только в обычной своей безразличной манере три слова. – Попейте воды, отдохните…(И я сразу ощутила, насколько запыхалась, взопрела – выдохлась, да и остальные выглядели порядком вымотанными.) - Помедлив, добавил, разъясняя, – Самое жестокое испытание, из неизбежного, предстоит нам здесь и сейчас. – И, наконец. – Позади вас дерево, с него виден весь Лишайник. – А что ему было на нас смотреть? Наверно, надоели мы ему уже до смерти – неумехи слабосильные.

Наши мальчики, не без охоты, запрыгнули на ближайшее дерево – благо, для них, труда это особого не составляло. Помогли вскарабкаться туда же и мне. Даже Ольга, немного помявшись внизу, позволила затащить себя наверх.

Солнце светило нам в спину, подсвечивая открывшееся пространство, помогая разглядеть его в подробностях.

Скудный пейзаж. Обычные скалы – таких и на нашей Земле вдоволь. А между ними, и верхушками фиолетовых побегов, узкой, несерьезной полосой, виднелась скучная, цементных оттенков, равнина. Вот только... воздух над ней волновался как-то странно: то уплотнялся, покрываясь рябью, то шел крапинами, пятнами – отдаленно похожим бывает марево над шоссе в жаркий день, только там воздух не теряет вдруг, без посторонней причины, временами прозрачность… и линии, которым положено быть прямыми, здесь таковыми не выглядели.

Хотя… Некоторое движение в этом мертвом царстве все-таки наблюдалось. Лес источал густые испарения. Хорошо различимая в косых лучах солнца, радужная взвесь срывалась с Его ветвей, под ровным напором ветра невысоко взмывала, и, пролетев сколько-то времени, внезапно помутнев и отяжелев, весомой дымкой оседала на цементную гладь, шаг за шагом обугливая ее асфальтовой чернотой.

Итак, мы наслаждались природой. А наш Друг забавлялся по-своему: Он трудился. Как всегда: быстр, точен, аккуратен. Изогнул к земле верхушки нескольких, росших тесной группой, деревцев; закрепил. Срубил самые кончики их верхушек. Подвесил наполняться, появившимися из растеньиц, струйками прозрачно-зеленого густого сока, свою солдатскую фляжку. Повторил то же самое для давно сухих фляжек наших мальчиков и моего литрового термоса. (Оленька, по наивности душевной, герметичной посудины с собой в поход не захватила.) Используя скотч, непроницаемо упаковал в целлофан все оружие. Педантично перебрал сани, проверяя целостность упаковок всего их содержимого. Осмотрел полиэтиленовое покрытие наших рюкзаков. Руками, нежно выкопал из грязи под ногами три Лесных росточка. Поместил каждый в три, вложенных один в другой, полиэтиленовых пакета. Уложил к каждому растеньицу несколько комочков почвы. Запаковал их, оставив внутри, на сколько можно больший запас воздуха. Поудобней упрятал эти чудеса в глубины саночек, проделав это телодвижение непривычно для себя медленно, бережно. За тем, закрыл, наполнившиеся к этому времени фляжки, закупорил термос. Полиэтиленовые пакеты, санки – нет, одну фляжку он оставил при себе (уложил в правый набедренный карман комбинезона).

Любопытно, именно тогда я поймала себя на одной забавной мысли. Он мне знаете кого напомнил? Терминатора от Арнольда Шварцнеггера. (Терминатора, перепрофилированного для возни в песочнице. Шутка.) И дело вовсе не в том, что наш Проводник был так же высок, плечист и вынослив. Его целеустремленность и бесстрастность... и некая отвлеченность от происходящего. Ощущение внутренней силы, незнакомой мне. Да ладно, хватим уж тут пытаться объяснить неуловимое для меня самой. Кино видели? Если умные, сами разберетесь. И довольно петь дифирамбы.[8]

Скажу прямо. – Он заговорил. Верно, опять собирался нас стращать – типа, обычная его манера поведения. Да ладно, как бы то ни было, ему следовало объяснить нам, что делать дальше. – На этом участке пути, ошибка, это смерть. Если останемся здесь – смерть верная. Там, впереди, у нас есть шанс выжить – если не ошибаться. Так что выбора у нас нет: надо идти. Сейчас мы на окраине Леса, а так же, на краю стабильной зоны, то есть, если удалимся отсюда вправо еще шагов на сто – рискуем навечно выпасть в какой-нибудь не тот, из параллельных миров Матушки Земли. Это к сведению. Далее – первое. Поле впереди радиоактивно. Здесь, на его периферии, фон не слишком велик, и все же, задерживаясь тут, мы рискуем прихватить порядочную дозу облучения. Еще больше мы наловим по пути, пересекая эти земли, и, следовательно, чтобы не заработать лучевой болезни, придется поторапливаться. И еще, будьте внимательны, обходите стороной любой обломок скалы, любой встречный камешек – они очень «горячи»: прикоснетесь, и наверняка получите лучевой ожог. Второе. Это территория Лишайника, одной жизнеспособной споры которого достаточно, что бы сделать из человека удобрение. И не помогут никакие лекарства, которых, к тому же, у нас нет. Следовательно, мы сможем идти вперед только в часы наивысшей атаки Леса на Лишайник, и только по земле, уже очищенной ферментами Леса от спор Лишайника. То есть, мы будем вынуждены передвигаться вперед в потоке выделяемых лесом противолишайниковых аэрозолей, но углубляться в центр этих испарений мы тоже не можем, так как в его состав так же включены вещества, угнетающие деятельность нашей нервной системы. То есть, нам доступна только периферийная, очень узкая, и не вполне безопасная полоса обработанного Лесом пространства, и, следовательно, нам придется идти точь-в-точь друг за другом, – вереницей. Третье. Плотность аэрозольного облака, концентрация в нем активных веществ, различна – нарастает к его центру, и наивысшая безусловно там, где Лес наиболее обширен, плотен, производителен. Ну а лишайник, на своих землях, распределен относительно равномерно. Отсюда вывод: пространство, зачищенное Лесом, треугольником вклинивается на земли Лишайника, а это означает, при условии, что мы будем придерживаться кромки обрабатываемой Лесом, зоны, что нам придется идти не напрямик, а круто забирая влево, тем самым сильно удлиняя наш путь. Что плохо. Но с другой стороны, радиоактивная и полная ядов пыль, поднятая при ходьбе нашими ногами, улетая вместе с ветром, не будет задевать в нашей цепочке никого из впереди идущих, – при соблюдении правильной дистанции между членами нашей группы, разумеется. Что хорошо… И последнее: самые убийственные составляющие противолишайниковой завесы слишком сложны по строению, слишком громоздки и тяжелы, и поэтому, при слабеющем ветре, они оседают на почву не долетев до еще занятых Лишайником, земель. В свою очередь, размножение и рост Лишайника настолько стремительны, что Он наступает, заселяет потерянные пространства так быстро, как быстро утихает ветер. Получается, нам необходимо так подгадать время нашего выступления, что бы оказаться у противоположного края пустыни Лишайника при максимально сильном попутном ветре. Вообще, повторяйте любое мое движение. Остановлюсь – стойте. Побегу – бегите. Ступайте за мной след в след. И соблюдайте дистанцию. Пять метров до впереди идущего – не меньше. Я, с санями, пойду первым. Следом ты и ты с рюкзаками, – кивнул Сашке и Вовке, – потом, налегке, ты, – указал пальцем в грудь Женьке. Девушки идут последними.

Ну вот. Все слова были сказаны. Он чуть отвернулся от нас, достал из правого набедренного кармана фляжку с Лесным соком. Открыл ее. Старательно промазал ее содержимым каждую застежку «молнию» своего костюма. Закрыл фляжку и уронил ее на песок к ногам. Вынул из левого нагрудного кармана перочинный нож, извлек лезвие. Оттуда же вытащил скотч. Тщательно, очень тщательно заклеил липкой лентой все, кроме левого нагрудного кармана, застежки. Тщательно, очень тщательно… И только тут я поняла, до меня дошло, что все это серьезно, – очень серьезно, смертельно серьезно.

Но не считайте нас ни легкомысленными глупцами (попросту - дураками), ни смельчаками бесстрашными. Просто наше чувственное восприятие, эмоциональная оценка окружающего были настолько размыты, обесцвечены давлением Леса, что… Знаете, бывает такое – снится тебе кошмар, но ты, во сне, знаешь, что ты спишь, что это только сон, и тебе совсем не страшно. Некое ощущение отчужденности, взгляд издалека. Но, кажется, где-то я вам это уже говорила.

Я не заметила, как и когда он извлек из саней капюшоны-маски, за что-то изготовленные им для нас.

Видели когда-нибудь маски, в которых пчеловоды пристают к своим насекомым? Пара колец из жесткой проволоки, совершенно одинаковых и диаметром… почти на ширину моих плеч. Если разглядывать такую маску со стороны, это полый тканевый цилиндр, верхнее основание которого забрано этой же тканью, а нижнее – открыто. Оба металлических кольца располагаются внутри этого цилиндра, параллельно друг другу, придавая ему необходимую жесткость, первое – в самом верху, второе примерно в его середине. При этом ткань, закрывающая цилиндр сверху, к первому кольцу крепится не внатяжку, а чуть-чуть свободно. И поэтому, если маску надеть на голову, первое кольцо повисает на уровне лба, нижнее оказывается где-то у подбородка. Что бы хоть что-то видеть, на лицевой части маски ткань заменена меленькой сеточкой из синтетики. А что бы избежать проникновения внутрь маски нежелательных элементов, расположенная под нижним металлическим кольцом, вольно висящая ткань заправляется под одежду.

Н-да, не очень понятно. А, попробуем еще разок. В итоге мы, из одного куска материи получаем полый тканевый цилиндр, верх которого забран этой же тканью. В этом цилиндре, изнутри крепятся два металлических кольца, одно в самом его верху, другое примерно посередине. На лицевой части ткань заменена, крепящейся на кольцах мелкой синтетической сеточкой. И еще. Под нижним кольцом, свободной ткани достаточно что бы запахнуть ее под одежду. В изготовлении проще – простого. И при необходимости, вся эта конструкция складывается в компактный блин.

Так. С этим разобрались.

Потопали дальше.

Итак, маски в которых пчеловоды пристают к своим насекомым, вот… Здесь все было сложнее и серьезней, тяжеловесней; массивней и длиннее. Вместо ткани – брезент. Вместо сеточки – стенка от пластиковой бутылки. Да и брезент под лицевой частью маски был сильно удлинен. Удлинен настолько, что если маску надеть, то этот брезентовый язык спускался бы по груди до самого живота. И еще, я разглядела, примерно на середине этого языка, грубый длинный горизонтальный разрез, кое-как, неуклюже и неплотно заштопанный нитью из синтетики. А вверх от разреза, загадочной (бесполезной?) параболой поднимался (почти до лицевой пластины) неровный мелкий стежок.

Используя вместо рабочего стола салазки, он бережно, одну за другой, аккуратно расправлял маски, выворачивал каждую наизнанку, и, перевернув кверху дном, снова водружал их на санки.

Кстати, загадочный мелкий неровный стежок, оказалось, пришивал к изнаночной стороне маски внушительных размеров карман. Вот только… кому нужен карман с дыркой?

Закончив возню с масками, наш таинственный незнакомец, перочинным ножом, тут же накромсал из молодых Лесных растеньиц внушительную кучу обрубков. Распихал, рассовал, утрамбовал эти обрубки во внутренние карманы масок настолько плотно, в таком большом количестве, что у тех, когда они были вывернуты назад – с изнаночной стороны, вся передняя часть ниже лицевой пластины, вздулась уродливым лягушачьим зобом. Края длинного горизонтального разреза, рассекавшего спереди карман, были так неуклюже, неряшливо заштопаны, что, не выдержав давления, разошлись, и в образовавшиеся дыры неопрятно завиднелись измочаленные обрезки веток.

За тем…

С нами он не церемонился. Щедро плеснув за шиворот из фляжки[9] он водружал очередному из нас, на голову, очередную маску. Все тем же скотчем, по возможности герметично приклеивал нижнюю кромку маски к комбинезону. Упаковал сначала наших мальчиков: Сашку, Вовку, Женьку. Потом меня. Последней – Ольгу. В первый раз тогда я почувствовала на себе его руки. И признаюсь, что-то во мне откликнулось на это прикосновение, что-то женственное проснулось, какой-то отголосок чувственности – нечто похожее на влечение. Но только на мгновение. За тем мне в нос, в голову из маски ударила волна такого зловония, что все мозги отбило разом; и мысли угловато скорчившись, слепо сталкиваясь, грубо шарились в черепе – такие чужие и глупые. Потом все прошло, все вернулось на место... кажется.

Ситуация! Мое тело обняла жаркая волна скопившейся под брезентом удушливости. Дышать можно было только через дыру на дне внутреннего кармана маски. И при том, свежий воздух, что бы попасть внутрь этого «скафандра», должен был еще исхитриться протиснуться сквозь плотный ком, заполнявшего этот карман, Лесного хлама. Обзор невелик – жесткий брезент стал колом – вращай, не вращай головой, видеть оставалось только через небольшой кусок пластика перед лицом. Ситуация! Конечно, пластиковые бутылки мы взяли с собой совершенно новенькие, но Вы сами попробуйте-ка смотреть сквозь мутноватый пластик, поднеся его к глазам эдак сантиметра на три. Ну и как эксперимент? Ведь не слишком приятно, да?! В общем, если бы в те часы с моими органами чувств все было в порядке, рассудок не был одурманен, а тело обладало обычной хрупкой выносливостью, то… Лучше об этом вовсе не думать.

Как он ошемлолял этим чудо устройством нашу Оленьку, я не наблюдала: помните, была некоторым образом занята собой. А вот как он прихорашивался сам, я уже видела – к тому времени ко мне успели вернуться слух, зрение, вкус красного перца и полыни во рту, ощущение верха и низа – все чувства кроме обоняния, отбитого напрочь. А выглядело это так. Он, в левый нагрудный – единственный оставшийся не запакованным – карман, вложил фляжку и нож, закрыл его и заклеил последними остатками скотча. Ввинтил, во что-то на левой щеке шлема, небольшой – от современного противогаза, фильтр, невесть когда и откуда им взятый. Запрягся в сани и пошел. Вломился в фиолетовые заросли. Прорвался с треском, с шумом, глубже, скрылся за частоколом упруго выпрямившихся двухметровых побегов.

Я пошла последней, по зрелому рассуждению, пропустив Ольгу вперед: мало ли что, а какой никакой все же присмотр за ней... и остальными тоже. Вошла в – продавила проволочной жесткости стену, – едва с десяток метров шириной. Вышла, вырвалась на антрацитовую поверхность, на черную коросту лопавшуюся, с хрустом рассыпавшуюся у нас под ногами в мелкую крошку. И тут солнце опалило меня. Накинулось на меня в полную силу сверху, снизу, со всех сторон.

А потом… Земли, превращенные лишайником в пустыню: только два или три эпизода, фрагмента этого жуткого перехода ясно сохранились в моей памяти, все остальное слилось в смутное ощущение страха, тяжести и жары…

Помню. Помню, мне начало казаться, что становится легче дышать, а потом кто-то из мальчиков… Это был Вовка – если парень среднего роста с рюкзаком – то, Вовка. Владимир обернулся посмотреть на нас, идущих позади него, и меня поразило: весь его живот был измазан чем-то, вверху – ярко фиолетовым, но книзу быстро темнеющим, вплоть до антрацитово-черного. До него было почти двадцать шагов, но я все разглядела и запомнила.[10] Это невозможно было не разглядеть и не запомнить. Из горизонтального разреза внизу маски, того, что находился под ее уродливым, набитым клочьями Леса, зобом – единственного отверстия, через которое мы могли дышать – на брезент комбинезона медленно стекала густая фиолетовая жижа, на ходу темнея, замирая, застывая блестяще-черной корочкой шлака, трескавшегося, отслаивавшегося, отваливавшегося от брезента при каждом изгибе, движении.

Мы все так же шли по черной корке, с хрустом лопавшейся у нас под ногами в мелкую крошку, но... кое-что изменилось: она стала заметно тоньше, и теперь ветер, при каждом нашем шаге, выдувал из-под ее обломков, поднимал вверх облачка серой пыли, но не удержав, эту пыль не весу опять ронял ее вниз, на черную поверхность уже такой же черной крошкой.

Слева, вдаль простиралась единственно лишь чернота, но справа: справа угадывалось, как неподвижно-черная короста постепенно переходила в волнующуюся, перетекающую под каждым порывом ветра пустыню серой пыли. А в моей голове безумно кружилась, барабанила одна и та же идиотская фраза: «А за ней кошмарики, на воздушном шарике».

Следующий эпизод. Помню: серая пыль под нашими шагами сейчас не взлетала, как раньше, маленькими неповоротливыми облачками, что бы тут же, почернев, тяжеловесно осесть на землю, а широким шлейфом взметалась из-под ног и низко над землей уносилась вслед за ветром. Стало тяжелей выдергивать ноги из обволакивающей, вяжущей каждый шаг, пыли[11]. Не смотря на огромные размеры наших сандалий, ступни увязали по щиколотку в толстой пылевой подстилке, упрятанной под еще жесткой, но совсем истончившейся корочкой. Двигались не по прямой. Мы прихотливо петляли, порой едва не попадая в шлейфы поднятой нами же, пыли, следуя цепочке Его следов. Сначала пробирались между тесно расположенными, малозаметными под пылью, холмиками. Потом, повстречали оголенный камень – вершины вросших в землю… Огромных валунов? Небольших обломков? Шли, иной раз, далеко обходя очередной почерневший, спекшийся, оплавленный каменный надолб…Владимир упал! Совсем ненамного, на пару шагов отклонился вправо, сошел с проложенного незнакомцем пути, споткнулся, – и упал! Упал неловко, лицом вниз. Скрылся в облаке взметнувшейся под ударом его тела, пыли. И, осыпанный пылью с головы до ног, остался лежать. И ОСТАЛСЯ ЛЕЖАТЬ. И тут на меня навалилась, меня обожгла волна душного ужаса, как утром – на поляне, когда-то гигантская тварь свалила Женьку. Я представила, что вот он сейчас не поднимется. Потому что его комбинезон лопнул, треснул, пробит, и сейчас смерть в облике маленьких, свинцового цвета песчинок убивает его, растворяет, разъедает, СЖИРАЕТ его. Как стремительно, под комбинезоном распадается его плоть, и комбинезон на глазах оседает, теряет форму и становится плоским и вялым. Как… – Страх ломал мне разум, калечил логику мыслей. Мы здесь были чужие. Желанные гости этого жестокого мира, его бесстрастных хозяев. Желанные как пища, как кусок мяса. Мы, изначально слабые телом, и к тому же, изнеженные мощью придуманных нами приспособлений, – мы надеялись выжить здесь, где даже самые свирепые, сильные, стойкие – почти бессмертные создания, были всего лишь пищей для двух единственных хозяев этого мира?! Абсурд!!! И тем не менее… Тем не менее мы упрямо двигались, сквозь облака смерти, ступали по смерти. Задыхаясь в тюрьме наших комбинезонов и масок от вони собственных тел, от рвотной приторности разлагающихся под нашим носом, возле наших лиц, ошметков Леса, почти теряя сознание от невыносимой жары, мы все же брели вперед. Передвигали ноги, вложив в эти, уже механически исполняемые движения, весь смысл жизни. И вот… Вовка упал. А мы стоим и смотрим, как он неподвижно лежит, – и не встает.

Я раньше остальных преодолела секунды растерянности, и бросилась к Владимиру первой из нас. Поравнялась и обошла неподвижную Ольгу, обогнула Женьку, – он сорвался с места следом за мной. И все-таки: Незнакомец оказался возле Вовки быстрее нас – как будто у него были глаза на спине. Он не видел падения Владимира, но он, как всегда, был готов ко всему, а мы – нет. Был готов, хотя мог видеть только столбы поднятой нами пыли, и лишь по ним имел возможность оценивать происходящее позади себя. Просто он был готов ко всему. Он контролировал ситуацию. Он был готов. Он пронесся мимо Сашки. Встал перед нами, у нас на пути. Повелительным жестом загородил нам дорогу – остановился, оттолкнул нас, жестом. И мы, даже в эти безумные мгновения, непоколебимо подчинились его решительности, его безоговорочному авторитету, – ЕГО ВОЛЕ. Сашка успел повернуться к нам лицом, но, на миг сбитый с толку, остался стоять столбом. А потом стало поздно спешить. А что мы могли сделать?! Чем помочь?! Ведь не драться же с Ним. В наших-то ветхих комбинезонах, состряпанных, к тому же, со слепыми, без перчаток, рукавами.

Остановив нас, Незнакомец с расчетливой осторожностью склонился над Володей. Вовик споткнулся о небольшой скальный выступ – каменное ребро, обычно целиком скрытое в пухлой пылевой толще, но теперь показавшееся из-под потревоженной пыли. Упал лицом вниз. Всем своим весом и тяжестью рюкзака ударился о голый камень: приложился грудью об оплывший остекленевший каменный лоб – скальную плиту, выступающую над твердой почвой и лежащую почти вровень с поверхностью пустыни, но все же чуть-чуть припорошенную сверху пылью – достаточно, что бы быть незаметной. И теперь Вовка – мой друг Вовка – лежал, беспомощно скрючившись.

Приняв решение, наш Незнакомец нагнулся ниже, ухватился за рюкзак. Стянул его с Володиных плеч, навьючил на себя. Вернулся к санкам, впрягся в лямки. И пошел. Опять возглавил наше шествие (по смерти; среди смерти).

Нам дико, немыслимо повезло: Вовка вдруг судорожно поджал ноги. Тяжело завозившись поднялся на карачки. С огромным усилием встал на ноги. Шатаясь, занял свое место в нашей веренице. И медленно побрел вперед. Как все мы.

Потом, бесконечность спустя, помню.

Меня разбудило то, что мы остановились. Перестали идти.[12] ОН ОСТАНОВИЛСЯ. Он вышел из нашей цепи, сошел с тропы, – бросил меня, покинул место идущего впереди, место ведущего и думающего. Это было нечестно. Нечестно ставить меня в такой тупик. Очень обидно и непонятно… Кажется…

Ладно, не разбираясь в тумане моих тогдашних эмоций: бесполезно для нас и, вообще, бессмысленно и безнадежно (этакая каша) – продолжим.

Оставив салазки поперек дороги, он вдруг пошел направо.

Кое-что я помню. Что-то я упустила. Не помню, когда и откуда он извлек колбу (как выяснилось много позже) толстого стекла, с широким горлышком и притертой резиновой пробкой. Не помню. Помню только, что он один ушел туда, где земля была уже не серой, а как свинец. (Кажется шагов двадцать направо, но не уверена, и не поручусь.) Помню как он присел там на корточки, лицом к нам, и зачерпнул этой колбой свинцового песку из-под ног.

Постепенно я … просыпалась. Точнее, во мне, постепенно, просыпался интерес к окружающему миру, к происходящему вокруг меня. И когда незнакомец, наконец вернулся к нам, я … (осознала, разглядела, поняла). То есть… Ладно, черт с ним. Я помню, что помню, – я помню это, а остальное – черт с ним. Он притащил нам живые споры Лишайника, – совершенно жизнеспособные, абсолютно ядовитые и очень радиоактивные.

Я помню. Когда вплотную к нам, наконец, приблизились скалы, и от ветра осталось жалкое дуновение, а между нами и скалами было еще полтораста шагов живого, дышащего, голодного царства лишайников – сотня метров смерти, – верной смерти, разделенной узким, и на глазах все сужающимся, тающим на глазах клином смерти вероятной: тропинкой из серой пыли, поглощаемой и справа, и слева неподвижно-спокойной гладью цвета свинца и цемента. И тогда, все, все впереди меня бросились бежать. Я, набрав полные легкие воздуха, рванулась следом. Не дыша, пробежала, пролетела в мертвом, неподвижном воздухе последние сто метров до скал. Бросились на камень. Преодолела, штурмом взяла каменную осыпь у их подножия. Оказалась на склоне – сначала пологий, потом все более крутой, но, все равно, почти не сложный подъем. Помню, как метались тени под ногами: вперед-назад, вперед-назад, назад-вперед – так, словно солнце взбесившись, скакало по небу с «Юга» на «Север» и с «Севера» на «Юг». Туда-сюда, сюда-туда, с одного полушария «планеты» на другое, и обратно, но не было ни возможности, ни времени задрать голову, взглянуть вверх. (А может, все это были галлюцинации? Одна гигантская галлюцинация?!) Две трети пути вверх позади, и тут же я наткнулась на бешенный, чуть не сбросивший меня вниз, порыв холодного ветра. (Что по моему разумению, в принципе невозможно! Откуда тут что берется!?)

Проползли последние метры, прорвались сквозь ветер, продрались наверх. Вывалились на каменное плато, увидели Незнакомца, умчавшегося вперед, устремились вдогонку. Увидели, как он опустошал одну из фляг, выливая вниз Лесной Сок. Увидели, как столкнул следом сани – целиком, вместе с поклажей. Видели, как бросился сам, и исчез в туче водяных брызг!

Брызг!? Больше, кажется, не было задавленных страхом, измочаленных усталостью людей. Мы с воплями кинулись следом! К нему и вниз. Свалились как были, в чем были в эту очищающую, освежающую прохладу. В тепловатую воду лужи, скопившейся в небольшой каменной чаше, скорей всего после прошлого ночного дождя – дензифицирующая ванна для шестерых и их скарба – окунулись с головой. Мальчишки здесь же, в воде, избавились от опротивевших рюкзаков, оставив их кувыркаться здесь же – в воде. Плевать! Истощенные, выползли на берег, совали ненавистные маски. Распластались на прохладном камне под освежающим ветерком.

Он выкарабкался на сушу следом за нами, оставив сани, рюкзаки в воде.

А плевать! Плевать, что сани утонули в воде с верхом, а рюкзаки неприкаянно дрейфовали по ее поверхности. Черт с ними! Ну их!

Он выкарабкался следом?! Именно в то мгновение я почувствовала… Нет! – Я душой ощутила: что он… он вовсе не бог, не сверхсущество, а человек. Всего лишь человек – пусть сильней, выносливей, стремительней любого из нас, – но человек.

Я задремала, почти уснула, когда его голос вернуть меня к мирским тревогам. Найти пещеру для ночлега?! Нет, нет! Это невозможно! Вставать и, еще куда-то идти! Это выше наших сил! Лучше уж умереть тут, быть съеденным не сходя с места, чем через силу тащиться еще куда-то.

Тут я уснула. Немедленно провалилась в сон, и спала вполне спокойно и с чувством выполненного долга.

Глава 4

Перечитала прошлые три главы. По большей части – так себе. Не блещу.

Не сочень внятно, не правда ли? А местами так запутано, что дальше некуда. Но по-другому я не умею. – Увы! Как я говорила Вам уже раньше, я литераторша не настоящая, а по необходимости.

Постараюсь дальше не быть такой мелочной в подробностях... и подробной в мелочах.

Я проснулась оттого, что замерзла. Одежда, пропитанная потом, не грела, а ветер сильно посвежел. Да и солнце заметно клонилось к закату.

Тело ныло, тело горело, тело стонало. Мышцы ныли от непривычных нагрузок. Кожа, натертая просолившейся от пота тканью, горела. Но! Но, от жажды во рту пересохло до горечи. Но: бока, намятые камнем, протестовали все громче и громче. Но главное, услышанное только теперь, после жалоб тела: неподалеку что-то шумно двигалось, – совсем рядом, но вне моей видимости!

Хотелось бы сказать: «Я молниеносно взвилась на ноги» - но это-то и не так. Увы: я, кряхтя, приподнялась на локтях и, стеная, приняла сидячее положение. Этого, впрочем, оказалось достаточно, что бы обозреть всполошивший меня предмет. (Моя готовность к столкновению с неожиданным и опасным, просто очаровательна, – не правда ли?)

Незнакомец (а это был он) возился у вытащенных из воды, и уложенных рядышком – бок о бок, рюкзаков. Похоже, он разбирал нашу поклажу. Сани уже были пусты, а их бывший груз аккуратными рядами покоился подле их полозьев. В отдалении, в той стороне, откуда мы пришли и куда сейчас дул ветер, скособочились два, видимо подмокших в воде, тюка. В одном находилась еда, а в другом одежда – но наверняка утверждать не возьмусь. Рядом с ними валялся целлофановый пакет, помнится, в такие же наш Незнакомец укладывал саженцы Леса. На сколько я могла разглядеть, этот пакет был на треть заполнен чем-то сморщенным, почерневшим… местами совсем обугленным, а местами раскисшим в фиолетовую студенистую на вид, жижу. Хотя... в этой грязи еще угадывались останки Лесного растеньица. Как близка от нас была смерть!

Взгляд в сторону вещей аккуратно сложенных. Там, заботливо отставленные в сторонку, тихо покоилось два (не три!) полиэтиленовых пакета. Сквозь их прозрачные стенки ясно были видны пусть немножко потрепанные, пусть чуток привядшие и малость сморщенные, но вполне живые Росточки Леса.

То, что надо!! Возле себя я обнаружила фляжку. Тяжеленькая, соблазнительно булькающая. Спасибо за заботу. ТАКАГО внимания от Него я и не чаяла. Вот уж от кого таки не ожидала!

Я лихорадочно отвинтила крышку, жадно припала губами к горлышку. На вкус – гадость, но жидкая гадость, и главное, удивительно быстро утоляющая жажду.

Итак, я попила воды и согрелась. То есть ветер, конечно, был все таким же стылым, и злобствовал не в меру. Но теперь я сидела – мое туловище выбралось из тени. А, оказавшись наполовину под теплыми солнечными лучами, я быстренько согрелась. Вставать не хотелось. Но этого от меня никто пока не требовал. За то, как раз появилось время подумать.

Во первых, пожалеть себя. Я выползла не на тот берег, на который следовало. Нет, нет, тогда все было в порядке: мне было не жарко и не холодно, а в самый раз. И ветром почти не пахло. Но теперь солнце естественным путем сместилось по небосклону и заметно опустилось к горизонту. Ветер тоже немного сменил направление и стал холодней. И вот: я оказалась в тени и под открыто злобствующим ветром. Тем временем, остальная компания, укрытая от сбесившегося воздуха самородным каменным заборчиком, и устроившись на самом (в данный момент) солнцепеке, все еще мило спала. Прелестно.

Решено: сменим дистанцию, – и дело с концом. А если серьезно… Итак: наш Незнакомец не Сверхсущество, не Бог, а человек. Лишь человек – пусть сильнее, выносливее, стремительнее любого из нас, – но человек, и по-человечески уязвим… и способен ошибаться. Я поняла это, и мне в дальнейшем, придется жить и действовать исходя из этого понимания.

Интересно. После нескольких глотков пойла из фляжки, моему телу жить стало не так хреново, в голове прояснилось, и сил вроде прибавилось. А чего бы это так – вдруг? Что-то вроде стимулятора? Допинг? Любопытно: когда, как, чем, и на сколько многим за это придется расплачиваться?

И еще. Я внезапно проголодалась. Это естественно. Проголодалась, – еще бы! Ведь мы не ели часов с десяти вечера, а это: ночь, утренняя беготня, двухчасовые сборы, дорога по Лесу и подготовка переходу через пустыню – еще час с четвертью, потом почти двухчасовая пытка в пустыне Лишайников и мой здоровый трехчасовой сон – прилично набегает. И не удивительно, что мне аж живот подводило от голодных судорог. Занятно другое: все это долгое время я не чувствовала голода… и жажды, и боли, и усталости тоже. Помню, мы пили воду, но лишь однажды, когда Он на этом настоял.

Странно все это. И неприятно. (А наши пустынные мытарства не заняли и двух часов!)

Конечно, в моей голове мелькнули еще кое-какие идейки, но развиться в полноценные мысли им не дали. Увидев, что я стала способна шевелиться, Незнакомец оторвался от работы – не более, чем на столько времени, что бы достать из кармана и кинуть мне перочинный нож. – На, выберись из комбинезона. Только сильно его не режь – еще понадобится. – Ободряющее заявление! – Твоя одежда в том тюке… И буди остальных, когда проснутся, передай им фляжку, из которой пила сама. – А потом продолжил потрошить рюкзаки. Что же, к этой его сдержанной (невежливой) манере общения с окружающими я уже попривыкла[13].

Брезент комбинезона легко расползся под руками. Я пристально вгляделась в его поверхность. Такое ощущение, что за два часа в пустыне, он постарел на два десятилетия: резина покрылась сплошным рисунком мелких трещинок, ее поверхность почернела, начала легко отслаиваться тонкими жесткими чешуйками; тканевая подложка пожелтела, обветшала. Двадцать лет за два часа…

С купанием, переодеванием в чистое, стиркой грязного я управилась раньше остальных. А поскольку новых команд от нашего Незнакомца не поступало, я решила немножко полюбопытствовать, и принялась обозревать окрестности.

Мы обретались на дне неглубокой (два моих роста) чашеобразной впадины... метров десять в поперечнике, – достаточные условия, что бы, кроме неба, не видеть ничего.

Подъем наверх был несложен – я выбрала наиболее пологую часть склона, к тому же этот участок впадины оказался почти не замусорен обломками камня. Я оказалась на небольшой, плавным скатом сбегающей вниз, возвышенности; небольшой, но достаточной, что бы в деталях разглядеть открывшееся мне пространство.

Я стояла у спуска в долину (или каньон?). Она (или он?) была невелика: километров четырех длинны и около полутора – ширины, по форме напоминала след от некогда глубоко вдавленной в жидкую породу, гигантской фасолины (впадинкой – влево, а горбатой спинкой – вправо, от меня). Левая, выпуклая стена каньона представляла из себя трехсотметровый монолитный отвес, только у самого основания переходивший в короткий, плавно-вогнутый скат, впрочем, достаточно крутой, что бы хоть что-то на нем могло удержаться. Левая стена, начинаясь от подножия правой долгим и почти незаметным подъемом, становящимся – очень постепенно – все более и более наклонным, заканчивалась пятьюдесятью метрами гладкой, почти вертикальной поверхности. Порода – базальт. Черный камень, черная долина…

В общем, в сечении, левая стена каньона сильно походила на ветвь параболы, правая – образовывала изгиб гиперболы. И, если считать от самого дна, правая стена каньона, по высоте, на треть уступала левой. А выше этих неестественно правильных стен начинались обычные склоны обычных невысоких гор. Одна, покрупнее и повыше – слева, две помельче – справа. Но не эта ерунда привлекла, завладела моим вниманием. Над противоположной мне стороной долины, там, где левая стена каньона должна была, плавным изгибом смыкаться с правой, там расположилась вершина четвертой горы. И дело не в том, что она была самой высокой из всех – всего то километра полтора, а в… ее… Она ЗАВОРАЖИВАЛА. Вершина горы – законченная правильность граней, совершенный, идеальный куб, высеченный из огромного базальтового монолита, который когда-то был верхними двумя третями двухкилометровой горы. Только единственная узкая щель разделяла этот куб точно посередине на два параллелепипеда-близнеца. Камень... удаленный тогда, был с неистовой силой разметан по всей долине. Нижняя четверть горы, вместо гладкого монолита, представляла из себя усеянный огромными глыбами, скат. Некогда гигантская вертикаль горного склона была полностью разрушена. О ее когда-то существовании, напоминали несколько одиноких скальных шпилей, невероятным образом уцелевших, и теперь сиротливо разбросанных по просторам новообразованного, довольно пологого подъема к подножию этого ВЕЛИЧИЯ

Везде, везде виднелись следы древней, но еще почти не потускневшей на камне работы чьего-то разума и чьих-то рук: на левой стене каньона, как раз на той высоте, куда еще можно было добраться без помощи альпинистского снаряжения, на равном расстоянии одна от другой, я разглядела более черные, чем окружающий их базальт, пятна. Ближайшие из них находились достаточно недалеко от меня, что бы я смогла понять, что это такое. Так вот, это были совершенно круглые, с неестественно ровными, плавными краями, отверстия, – надо полагать, входы в пещеры. Извините, но природа такого не вытворяет.

Примерно так. Когда-то, между четырех невысоких гор (или высоких холмов – неважно) располагалась небольшая долина. Потом, откуда ни возьмись, появилась гигантская раскаленная фасолина – этакий супербоб, неловко свалилась в эту самую долину. Проплавила на ее дне глубокое ложе, погрузилась в него, вытолкав из-под себя наружу излишки каменного расплава. Учтем еще, что фасолина влипала в камень неаккуратно: с той стороны, где я находилась, а так же с правого края долины, нажим был невелик, и оттого вмятина в камне осталась невнятной, слабой, тогда как на противоположный конец долины, и левый ее край давление было огромно и отметина там, соответственно, осталась подчеркнуто сильной. Дальше – семечка медленно остыла, и выдавленная ею лава затвердела, кристаллизовалась спереди и вокруг ее боков почти отвесными стенами. Под конец, сверхфасолина навыжигала (наштамповала) в этих стенах, через равные расстояния, и на одной и той же высоте от дна новоиспеченного каньона, кучу идеально круглых отверстий.

А за тем – исчезла.

А еще кто-то когда-то взял что-то, и обтесал вершину самой могучей из местных гор, превратив ее в совершенный куб полукилометровой (или около того) высоты. А за тем, из неведомых побуждений, выверенным движением поделил его на два замечательно-одинаковых параллелепипеда.

А потом кто-то сердитый, заложил в самую высокую стену каньона уйму взрывчатки, и подорвал ее, создав таким манером у горы новый склон; и завалив обломками всю долину (или каньон?).

Премило. Забавная версия. Забавная, – аж жуть берет.

Ах да! Для полноты картины: обломки, разметанные по долине. Еще одно забавное несоответствие, еще одна странность. Единственное отличие: возникла она чуть позже, – но только и всего. Хотя нет… Если предположить, что все прочее было рукотворным, то это явно выглядело следствием природных катаклизмов… Конечно, самая низменная часть долины, а так же та ее область, что примыкала к кубообразной горе, были завалены беспорядочной массой битого камня. Но вокруг этой свалки наблюдалось странное несоответствие. Например: склоны подножия горы-куба были почти чисты от средних и мелких камней. Большинство обломков, оставшихся там, имели – хоть с такого расстояния и трудно было судить о размерах – не менее четырех-пяти метров в длинну-ширину-высоту. Трудно подобрать сюда стихийную силу, способную сдвинуть с места каменную глыбу вдвое выше человеческого роста. Такой мощью обладают сель или цунами. Других гигантов, подобных им, я не знаю. Но эта «странность» – последствие не селей, и не цунами. Условия не те. А тривиальный поток воды – результат дождя подобного прошедшему прошлой ночью, – такие каменные махины сдвинуть с места и унести вниз по склону отнюдь не под силу, пускай очень обильному и очень продолжительному, но обычному, обыденному ливню. Везде, везде в долине видны были следы воздействия пусть неразумной, но вновь и вновь повторяющейся[14] очень мощной силы. Месиво из обломков, беспорядочный каменный завал занимал дальнюю четверть долины. Там же, где заканчивался хаос, начиналась эта странная ненормальность, аномальность: битый камень, усеявший дно долины, склон под моими ногами, пространство вокруг и позади меня не должен быть там, где он был. Напомню, вся поверхность каньона была основательно оплавлена, и единственный камень, что здесь остался, были обломки «взорванной» стены, – обломки, которые по большей части, обязаны были лежать там, где и образовались, – у подножия Чудо-Горы. Чего в упор не наблюдалось: первой, и самой дальней от меня – там, где дно каньона уже немного приподнимался – выделялась широкая каменная полоса, состоявшая из обломков, самые большие из которых были около метра в поперечнике. Выше (и ближе ко мне), у подножия более ощутимого подъема, скопился невысокий вал более мелких осколков, крупнейшие – с голову величиной. Еще выше склон, из-за своей крутизны и гладкой поверхности, был пуст, но вокруг и позади меня, ровным слоем было рассеяно всего понемножку, но чаще встречалась средняя и мелкая щебенка. Более того, яма, в которой мы расположились, была бесспорно сотворена тем же способом, что и долина, и следовательно, битого камня в ней быть не должно было вовсе, разве, что несколько, сумевших улететь в такую даль, осколков взорванной стены, я эта яма – слишком маленькая мишень, что бы в нее могло случайно угодить столько камушков. Угодить, да еще и расположиться в ней точь-в-точь так же, как располагались камни в самой долине.

А отсюда опять следует, тот же неутешительный вывод: существует некая, пусть неразумная, но очень могучая сила. Сила, способная большую, очень большую кучу базальтовых обломков поднять вверх по склону на двухсотметровую высоту, протащить по ровному месту почти километр, и в завершение, сбросить вниз – на земли Лишайника. И именно вот таким образом у подножия плато, на лишайниковой территории, скопился столь внушительный завал из битого камня, – гораздо больше, чем должно было быть, судя по степени разрушенности самого подъема на плато.

И… Где сама вода!? Ночью был ливень. А в округе, кроме лужи, к которой мы так чудесно выкупались, не скопилось ни одного водоема, достаточных размеров, что бы я сумела его разглядеть. Из этого факта, по логике вещей, вытекает, что в дне каньона имелись пещеры, трещины, отверстия, прочие дыры, но только присыпанные сверху валунами, щебнем, камнем, и потому, с такого расстояния, невидимые глазу. (Будь дело иначе, мы бы сейчас стояли на живописнейшем берегу чудесного озера…) Большие дыры: ночью с небес хлестал даже не ливень – почти водопад, а сейчас все вокруг было совсем сухим. Что бы такое сумасшедшее количество воды успело исчезнуть из долины за пол дня, ее расход должен был быть почти невероятным.

Нет, нет! Поток прибывающей воды, ослабленный к тому же колоссальной утечкой и нагроможденными на дне долины препятствиями, не способен сам по себе вознести камень на такую высоту; так поработать с камнем…

Любопытно. Сейчас солнце располагалось спереди и справа. А всю дорогу, вплоть до подъема на это плато, оно светило на нас сзади и немного слева. Перемещение светила слева направо объяснить легко, это обычный дневной ход солнца от рассвета до заката. Но вот как, находясь за нашими спинами все время пути, оно оказалось вдруг спереди, и при том – я точно помню – мы шли по прямой ни куда не сворачивая? Солнце… Господи! Все остальное, все мелочи вымелись, исчезли, вылетели из моей головы! Любопытно устроено большинство из нас: самое значительное мы замечаем в самом конце, либо не видим вовсе. Так и я – солнце слепило меня, мешало мне разглядывать долину, а я лишь недовольно щурилась. А ведь получалось, что мы, за пару часов пути пешком, добрались до северного полюса, потом отмахали все расстояние до экватора и, перешагнув через Антарктиду, остановились передохнуть где-то в Австралии или Новой Зеландии. Сколько тысяч километров это будет? Пятнадцать?! Двадцать?! Двадцать пять?! Сколько же? Все смешалось в доме Облонских…

Тогда, подавившись собственной догадкой, я даже не смогла додумать ее до конца. Захлебнувшись, запутавшись в ней, беспомощно остановилась мыслью.

Я бы еще долго ТАК простояла там, но Он... Его голос, магия Его голоса выдернула меня из моего заторможенного состояния, заставила вернуться к делам насущным. К делам невеселым.

Когда я спустилась назад, на дно воронки, Он уже закончил бинтовать Володины ребра, и теперь деловито занимался перевязкой его правой руки. Из дюралевых колышков палаточных креплений, соорудил шину вокруг правого предплечья, и теперь закреплял ее на руке тканевыми полосами – обрезал подолы наших рубах, укорачивая их насколько возможно. Собственно, за этим он меня и позвал: оставил мне вместо рубашки необходимый минимум, что бы только пуп прикрыть. Между делом, по отдельным репликам, восклицаниям, ахам и вздохам, я разобралась в ситуации. Владимир, за неимением других занятий, решил взобраться ко мне, – наверх. Но для подъема выбрал не очень удачное место: слишком крутой склон. Так что, где-то на пол дороге ему пришлось ухватиться за кромку камня, что бы, как всегда это делается, слегка подтянувшись и помогая себе руками, преодолеть сложный участок пути, и тут же, не сдержав болезненного оха, скатился-соскользнул вниз. Оказалось еще в Пустыне Лишайников – при падении, у Володи треснуло три ребра, и случился перелом правого предплечья – увечья, обнаружившиеся только сейчас, когда почти испарился анестезийный дурман, навеянный Лесом. Перелом не сложный – один луч, но о Володьке, как о серьезной тягловой силе, приходилось забыть.

Итак, за неполный световой день – меньше девяти часов – у нас было уже двое раненных. И это притом, что Он оберегал нас, вел вслед за собой чуть ли не за ручку.

Тем временем, наступила Женькина очередь осматриваться и лечиться. Вид его спины не понравился никому. (Мы, обступив тесным кружком лекаря и пациента, стояли в напряженном, молчаливом сосредоточении.) Синюшная, во всю лопатку, опухоль, мокнущая, сочащаяся сукровицей из многочисленных мелких трещинок на коже. Правда, сам Женька, пока его спина обрабатывалась знахарскими средствами из запасов нашего Проводника, утверждал, что не чувствует не только боли, но даже никакого беспокойства. Надолго ли? В этом я сомневалась.

- Приближается ночь. И хорошо бы нам встретить ее где-нибудь в укрытии. Лучше всего – в пещере. Но, перед дорогой, пара слов. Так, небольшой инструктаж. Это место, для тех, кто находится внутри него, представляется единым целым. В действительности оно состоит из отдельных, полностью автономных Платформ, раскиданных по всей поверхности Земли. Платформ настолько самостоятельных, что они способны независимо друг от друга перемещаться между трехмерными континуумами нашей планеты. Более того, размеры Платформ, конфигурация их объема так же меняются. Вследствие этого, почти по всему периметру, края платформ прилегают друг к другу не идеально. То есть, по всей границе соприкосновения возникают искажения пространства-времени: оно либо немного «сморщено», либо слегка «растянуто», а когда деформации достигают значительных величин, пространства различных платформ способно переплетаться, не смешиваясь; внедряться друг в друга узкими, сильно вытянутыми языками. Порой деформации растяжения достигают критических величин, и между границ двух соседних Платформ ненадолго образуются «дыры», иногда целые «разломы», через которые свободно можно вывалиться наружу, в какой-нибудь из континиумов Земли. Этим же путем сюда проникает всякая живность, через них же здесь регулируется погода. Именно такой дырой я собираюсь воспользоваться, что бы выбраться отсюда. Подумайте, хотя все изменения здесь кажутся беспорядочными, поскольку возникают от хаоса внешних воздействий на Это Место со стороны нашей планеты, но ведь все происходящее на Земле, грубо говоря, следствие ее вращения вокруг своей оси, вращения вокруг солнца, вращения солнца вокруг центра галактики – следствие процессов циклических; все сущее – следствие неизменности законов мироздания. В результате этого, все перемены здесь, по большому счету, так же замкнуты в цикл. То есть, мне известно примерно где, и когда возникнет необходимая нам «дыра». Хотя риск безусловно есть: она может оказаться слишком маленькой, или появиться на слишком короткое время. Что же, тогда подождем следующего шанса, – только и всего. Кстати, есть зримые доказательства моим словам. Вспомните, как мы поднимались на это плато: солнце по небу скачет, пейзаж то немыслимо искажается, то изменяется рывками – общий эффект полномасштабной галлюцинации. (Славная особенность.) Поподробнее о местной погоде. Я вам об этом уже говорил, и обращаю еще раз на это ваше внимание: Платформы раскиданы по всей планете и перемещаются по ее измерениям самостоятельно. А это значит, что через пограничные «дыры», на какую-нибудь из платформ способен проникнуть антарктический холод, на другую из них – адская жара, и так далее. За тем… Понимаете, Это Место… Возникновение атмосферных изменений здесь проще всего объяснить через аллегорию. Представьте это место как… дом со множеством комнат, и в некоторых из них распахнуты на улицу окна. Естественно, что, через некоторое время, температура, давление, влажность, прочие атмосферные показатели внутри строения окажутся близкими к уличным... если, конечно, в доме не останется комнат с закрытыми окнами и дверьми, в которых прежние условия способны сохраниться почти без изменений вплоть до следующих погодных перемен… Или возникновение сквозняка, как следствия отворенных окон на солнечной и теневой стороне дома и забытой нараспашку двери. Роль таких дверей здесь играют уплотнения пространства-времени, возникающих на стыках платформ. Точнее, не они сами, а порожденные им силовые поля – помните марево над Пустыней, так вот, это оно самое и есть. Единственный недостаток этих дверей в том, что они двери: увы, граница между Платформами – не единый монолит, и имеет прорехи в местах, где «уплотнения» сменяются «дырами» или участками пространства-времени в неискаженном состоянии. Что позволяет нам путешествовать по этим местам, когда не приходится прятаться от ураганных ветров или небесных водопадов. И еще один нюанс от местной неживой природы: гравитация; проблемы с гравитацией. Каждая платформа существует в каком-нибудь из измерений земли как паразит на живом теле. Она не часть Земли, она нечто другое. Как и живое тело, каждое измерение нашей планеты, пытается его отторгнуть, уничтожить, или, по крайней мере, вышвырнуть подальше. Технология возникновения этого феномена такова. Под давлением со стороны Платформы, само пространство земной поверхности разрывается, а края разрыва слегка изгибаются вверх. Нет, нет – материя, вещество земной коры тут не страдает, – никаких разломов, землетрясений, прочих ужасов, и вы, прогуливаясь по полянке, подвергшейся атаке со стороны Платформы, скорее всего нечего не заметите, как бы перешагнув через разрыв пространства, переместившись с одного его края на другой без всяких для себя последствий. Но, в образованную таким образом пустоту и внедряется, точнее надстраивается поверх «разрыва», континиум Платформы – возникает недолгое динамическое равновесие, ведь края «разрыва» стремятся сомкнуться, – и отсюда вытекает несколько следствий… Следствие первое: даже, пока Земле не удается вытеснить Платформу, ей по силам деформировать пространство, из которого Платформа состоит. Наша Земля – шар, а значит, противодействующие вторжению силы, порожденные Землей, исходят по касательной от поверхности планеты, и их воздействие распространяется на все три пространственных измерения Платформы. А учитывая, что в длину и ширину Платформа гораздо протяженней, чем в высоту – деформация изгиба здесь проходит значительно сильнее, чем деформация сжатия. Увы, Платформы не обладают значительной массой, и потому собственное их гравитационное поле мизерно. За то сюда проникает гравитация Земли. Вы еще не запутались? Так... если бы нам дано было это увидеть, все напоминало бы невысокий холм, с пологими склонами, а общеизвестно, – что бы перевалить через возвышенность, необходимо, сначала долго карабкаться вверх, а потом осторожно сползать вниз. И хотя разница между «площадями» «Разрыва» и «Платформы» невелика, и составляет процента два-три, а, следовательно, незначительны и искажения пространства, однако «Эффект Горы» все же присутствует; он хоть малозаметен, но ощутим. Благодаря этой его малозаметности, человек может испытывать безотчетный страх, ведь осознанию этот эффект недоступен, но он существует, а там, где не срабатывает сознание, просыпается инстинкт… Следствие второе. Итак, края «разрыва» стремятся сомкнутся, срастись; Измерение Земли стремится выдавить Платформу куда угодно, хоть в «Параллельный Мир». Но пространство неоднородно, кое-где его «прочность на разрыв» больше, кое-где меньше, при чем значение этой «прочности» непостоянно и колеблется в небольших пределах. Отсюда возникает и изменение размеров и форм «разрывов» пространства, и, отчасти, величина самих Платформ; отсюда напрашивается и следствие третье: Платформы дрейфуют, – болтаются как корабль на якоре в бурных водах. Мотаются вокруг места своего появления, удаляясь от него порой на десятки километров. Теперь представьте себе, что означает для нас такой дрейф Платформы… по слегка пересеченной местности: порой кажется, что под ногами не твердый камень, а волны морские... или желе. А в холмах это дело напоминает американские горки. Поначалу оторопь берет, но вы к этому быстро привыкнете. (Данная фраза у него получилась несколько двусмысленной, – Вы не находите? К чему мы привыкнем? К странностям этого места? Или к тому, что здесь оторопь берет?!) А теперь представьте, что Платформа оказалась на склоне горы. Тогда – дело серьезней, сами можете догадаться: вместо слабого склона – отвесные скалы, а местное озеро уподобляется опрокинутому кем-то ковшу с водой – все льется, все катится, все летит кувырком. Хорошо, что последний случай – большая редкость. Но не забывайте, что все происходящее здесь – процессы циклические, но только с малозаметными отклонениями… Пока хватит. Остальное расскажу позже. После того, как найдем подходящее укрытие на ночь.

Нет, знаете, все это полная ерунда! Бессмыслица какая-то! Я не раз перечитала это его «объяснение», эту небылицу; с его слов нарисовала кипу чертежей, в слабой надежде на правдивость этого человека – тщетно.

Дудки! Просто он знал, что вскоре мы осмелеем настолько, что сами начнем задавать вопросы, которые будут от часа к часу звучать все настойчивей и точнее. Знал, и принял меры! Схема его рассказа была так запутана, слова столь сложны, а идеи туманны; а времени посидеть, обсудить и обдумать его слова у нас не оставалось. Конечно, возможно в его оправдание возразить, что момент рассказать все подробнее был неподходящий, что он остановился на деталях, наиболее важных, так как не успевал охватить всего… Дудки! Конечно, так было тогда: в тот вечер, на том плато, у той лужи. Но позже! Вы поймете, что позже у него было достаточно времени не только рассказать все поподробнее, но и чертежик набросать, – и ничего, кроме нескольких малозначительных фраз. Просто он хотел отделаться от нас, рассказав запутанную сказку в минуты, когда у нас не было ни времени, ни сил для серьезных размышлений. Да Вы и сами, прочитав хоть один раз это барахло, обрастете вопросами, как обезьяна шерстью! Что держит Платформы вместе с силой, способной исказить само пространство?! Что представляют из себя эти Платформы, когда и как они появились?! Что связывает каждую из них с Землей? Почему Платформы возникают только на поверхности планеты, а не в морях, не в облаках, и не в недрах земных? А? Почему? Как мы оказались там, и как выбрались оттуда? И т. д., и т. п.!

Убила бы гада!

Глава 5.

Увидев ГОРУ, ребята, как и я недавно, форменно очумели; обалдели вкрутую и впали в ступор. Еще бы – такая высокая крышедерка! Милостиво подождав пару минут, но так и не дождавшись естественного окончания припадка, наш Незнакомец двинулся вперед, (Вот мерзавец!) предоставив мне самой расталкивать эти новообразовавшиеся статуи; разрушать эту «немую сцену удивления». Солнечная кутерьма до моих сотоварищей, похоже, так и не дошла, – что к лучшему, я думаю.

Из Женьки и Вовки носильщики теперь были никакие – самим бы ноги дотащить по такой дороге. А я да Ольга никудышной были им заменой, так что сани (хорошо хоть только их) пришлось оставить. Шли цепочкой: Незнакомец, следом Женя, Володя, потом я, за мной Ольга, и Александр – замыкающим.

Пока мы пробирались по каменным завалам, было не до скуки – того и гляди, соскользнет нога в какую-нибудь щель, тогда рад будешь, если отделаешься простым вывихом. Или щебенка: катиться под горку наперегонки с каменной осыпью – хорошего мало. Но попозже, когда мы выбрались на правый – пологий – склон каньона, идти стало заметно легче. Настолько легче, что появилось время поглазеть по сторонам.

Вот те же пещеры. На одинаковом расстоянии друг от друга с одинаково похожими входами; круглые, ровные, около трех метров в диаметре – машинная точность обработки, я бы сказала... и с относительно удобными подходами. Что еще, для полного счастья, надо было Незнакомцу? Так нет же, мы, потея, пробирались вперед, игнорируя эти соблазнительные пристанища. (И чего он добивался? Уморить нас бессмысленной дорогой?)

Шли себе тихонько вперед. Внезапно: Бум-м-м! Его поклажа разлетается в стороны. Лук молниеносно возникает в руках. Стрела на тетиву. Взрыв впереди: на поверхности одной из многих скал. Клочья сизых обломков, облако фиолетовой пены. Вторая стрела. Она вошла по оперенье во что-то, уже качнувшееся нам навстречу. Волна судорог. Смерть. Все – по времени – секунд шесть-семь. А мы не то, что испугаться, разглядеть толком ничего не успели. А Он вновь навьючил на себя поклажу и пошел дальше. Все. Дело сделано. И без всякого нашего в нем участия.

Наконец начался пологий подъем, припорошенный каменной мелочью, и мне вновь стало не до местных красот. Потом насыпь разновеликих базальтовых обломков – и только тут, на четверть одолев ее, мы остановились. Ну и задал же Он нам – отмахали без отдыха вдоль всю долину, оказавшись в итоге у самого подножия горы, увенчанной тутошним кубообразным чудом. Чего Он добивался? Хотел уморить нас бессмысленной дорогой? И только тут я заметила у его ног небольшую дыру в скале, – а я то думала, что последнюю в ряду пещеру мы уже прошли.

Первым вполз в пещеру, конечно Он. Без рюкзака, но с саблей наголо. (А как же иначе?) Второй, пока ни кто не опомнился, рванула я. Дыра оказалась… едва втиснуться с рюкзаком за плечами. Потом пришлось метра три, на карачках, лавировать между острых груд битого базальта. (Величайшая дурость. Позже, мальчики за несколько минут расчистили вход настолько, что бы возможно было втащить в пещеру вещи без таких отчаянных телодвижений и ежесекундного риска застрять.) Он не только не оглянулся, совсем не обратил внимания на мое появление, продолжая методично, почти старательно, осматриваться. Желтоватый луч Его фонарика (Фонарик? Еще одна неожиданность.) бродил вокруг, гипнотически притягивая мое внимание, и я бессознательно следила за ним взглядом… Стекловидный потолок, испещренный трещинами: кое-где глянцевая поверхность откололась, и там искрился первородный камень. Чем дальше от нас в глубь пещеры, тем более пострадавшим он выглядел – метра четыре, и от глянца не осталось и следа. Луч света мотнуло вперед, он вскользь коснулся дальней части пещеры, и я успела заметить впереди груду камней – похоже, следствие давнего обвала. Световое пятно стремительно вернулось туда, расплылось в максимальном рассеивании и стало кропотливо обходить ту часть пещеры: метров семь-восемь от нас, не дальше… высокая куча больших камней… А вот и новость: обвал не смог перегородить пещеру полностью, оставив под потолком узкую щель – наверно, с полметра чистого пространства.

Сзади раздалось шуршание, перестук камней и полупридушенный писк. Я изо всех сил (с перепугу) развернулась на звук… что бы успеть отловить вывалившуюся из входного отверстия Оленьку, уберегая тем самым ее от участи, подобно мне, покататься на пузе по щебенке. Фу, ну и напугала! А наше Нечто С Фонариком, не то, что бы помочь девушкам, даже не обернулось… Ага! Первые три метра пещеры – те, что были круглыми (и те, сквозь которые нам так неудачно пришлось ползти) являлись только прихожей. Глубже, пещера раздавалась в поперечнике, становясь овалом с шириной, раза в два превосходящей высоту. Да, раза в два.

- В моем рюкзаке керосинка и продукты. Приготовьте ужин, и не экономьте – продуктов достаточно. Перекусите сами – меня не ждите. И обязательно съешьте все без остатка. Я сейчас должен уйти, и некоторое время меня не будет, но вернусь я безусловно до темноты. – Нет, нет. Тут все прозвучало строже и суше. Вот так, – Я уйду не некоторое время. Вернусь до темноты. За обвал не суйтесь. Лишний риск нам ни к чему. – Нет! Вот тут Он сказал что-то другое, фразу, такую же краткую как эта, но по смыслу гораздо страшнее, опаснее, беспощадней (я помню как она меня напугала), но… саму ее я забыла, во мне осталось только впечатление.

Консервированных продуктов оказалось на удивление много. На мой взгляд, достаточно, что бы прокормить нашу ораву дней пять. Не мог же Он предвидеть нашего появления? Не мог. Что наводило, – должно было наводить на определенные размышления.

Дальше – обычная работа, словно мы были на тривиальном загородном отдыхе. Как только Он ушел, каждый для себя и все вместе мы, в молчаливом согласии, решили считать, что вокруг ничегошеньки такого не происходило. Никаких обсуждений, жарких споров до хрипоты, предположений и решений, и решительных действий: движение по течению. Малодушие? Да, возможно. И я не оправдываюсь. Мы – не отряд командос на задании, а кучка перепуганных туристов. Вот и все, и только, и не более того. А еще, – впереди нас шла сильная личность.

Как Он и велел, центр пещеры был очищен от обломков, вход – расширен, вещи – внесены; палатка была поставлена, хоть и не обошлось без топора, стальных клиньев и матерщины; тушенка – вынута из банок, разогрета на примусе и съедена дочиста. И все при свете керосиновой лампы и двух фонариков. Романтика! Оставалось только ждать его возвращения. Оставалось только ждать. И каждый старательно отводил взгляд от завала в глубине пещеры.

Впрочем, ждать пришлось недолго.

Мы отдыхали… В общем, настоящей усталости, как таковой, еще не было, но душевный накал прошел, сменившись бессилием, и даже любопытство угасло. В помощники, вернувшийся Незнакомец позвал одного Александра. Мы, остальные, не двинулись следом; то есть мысли, что надо бы пойти помочь, и возникали, но эти мысли были абстрактны и соответствующих действий не вызывали, коротко говоря: скажут – сделаем, не скажут – и так хорошо.