Иван Артурович и Роберт Исаакович

Иван Артурович Толкин, профессор кафедры романо-германской филологии МГУ, черкая красным карандашом, дочитывал курсовую. Ее создательница, светловолосая девушка в ковбойке и джинсах, скрывая волнение, глядела в окно. За ним открывалась Москва, бесконечная и удивительно прекрасная в этот солнечный день, под куполом ярко-голубого неба, чьи края тонули в море домов.

Из этого моря поднимались высотные здания, белые, стройные, со шпилями наверху. Выше всех вздымался Дворец Советов, увенчанный огромной фигурой Ленина. Сейчас она сияла позолотой, но в пасмурные дни скрывалась за облаками. «Ильич сердится», — говорили тогда москвичи. А на кого и за что сердится — это далеко не всякий решался сказать. Ибо за иные шутки и догадки на сей счет можно было угодить на Аляску, в Американскую ССР. Или в Социалистическую Республику Израиль, где жара 50 градусов, а несознательные евреи и арабы постреливают друг в друга.

Левее поднималось сильно уступавшее дворцу высотное здание Евразийского Союза. С крыши его рвался в небо золотой скифский олень. Рядом, через реку, красовался белоснежный Дом Советов. Правее и дальше был виден Кремль с его краснозвездными башнями и колокольней Ивана Великого.

Взгляд студентки перешел с окна на стену, где рядом с портретами Сталина и Маленкова и картой мира висела большая фотография Баку, пылающего после англо-французской бомбежки в 40-м.

Профессор окончил читать и неторопливо произнес:

— Да, комментарии к «Херварасаге» у вас интересные и смелые. А вот перевод… Скажите, каким словарем вы пользовались?

— Исландско-русским. Там ведь язык почти не изменился.

В глазах профессора сверкнула ярость викинга.

— Почти не изменился?! Да вы понимаете, мисс, разницу между благородным норреном и языком официанток с немецкой базы в Рейкьявике? Или нацистских писак из «Викингбладет»? Это же все равно, что «Слово о полку Игореве» переводить с украинско-русским словарем! Оксана, вы же украинка, и если взялись переводить «Херварасагу», где половина действия — на нынешней Украине…

— Древненорвежско-русский словарь Мёбиуса еще дореволюционный. Он все время занят, — виновато ответила Оксана. — А «Викингбладет» вообще в спецхране. Говорят, там бывают интересные публикации. И по фольклору, и по археологии…

Да, нужно будет продлить пропуск в спецхран. Там теперь оказываются не только газеты, но и вполне академические издания. Потому лишь, что какие-то карьеристы от науки стараются тиснуть в них всякий нацистский или расистский бред.

Малость остыв, профессор с интересом спросил:

— Так по-вашему, Данпарстад, столица готов — это Башмачка?

— Конечно же! В Запорожье просто нет другого черняховского городища. А дальше на юг — уже скифы.

— А Киев?

— Какой Киев? — фыркнула студентка. — Там же черняховских находок почти нет. И вообще, какие готы так далеко на севере? Там уже точно славяне. А возле Башмачки, между прочим, богатые курганы — как раз черняховские.

— Думаете, это и есть могилы готских конунгов? — глаза Ивана Артуровича задорно блеснули. — Да, вы с Даней прошлым летом времени зря не теряли… Только не убегайте совсем к нему на истфак. Способности к языкам у вас есть. Если будете упорно трудиться — достигнете гораздо большего, чем преподавать немецкий в сельской школе… Черт возьми, еще недавно главным международным языком был английский!

Профессор стиснул кулак. Взгляд его упал на фото горящего Баку.

— А всему виной наша глупая спесь и бездарность наших генералов! Объявили Гитлеру войну только для вида, а сами напали на Союз. Разбомбили Баку и Грозный, вторглись в Финляндию и думали через два месяца войти в Москву. Вот и получили союз русских с немцами и полный разгром в том же году…

— Моя тетя тогда была в Грозном. Говорит, после этого в аду страшно не будет.

Оба замолчали. Потом студентка тихо спросила:

— Иван Артурович, вас, наверно, не выпускают? Нет, мы все вас очень любим… Но ведь вы такой патриот Англии…

— Той доброй старой Англии, которую я любил, больше нет, — профессор вздохнул. — В лесах Грейт-Хейвуда, где мы с Эдит бродили и мечтали, где ко мне пришли образы Берена и Лучиэнь…, — голос его дрогнул. — Там теперь джерри и их английские прихвостни развлекаются охотой. А в Оксфорде преподают расистский вздор.

— Но есть ведь Социалистическая Республика Британия…

— Это просто разросшаяся Шотландия. Даже йоркширцы теперь щеголяют в кильтах. Помню, мы уходили на север от немцев и как раз под Йорком встретили шотландских стрелков. Идут под красным флагом и хохочут: «Все, кончилась ваша империя! Хотите, идите под немцев, они тоже сассенахи[1]!». Нет, я мог бы доказать свое не только арийское, но и немецкое происхождение. Но служить оркам и воспитывать новых орков…

Иван Артурович взглянул на карту мира.

— Вам везет, Оксана. У вас есть вся эта огромная страна, от Финляндии до Аляски, от Шпицбергена до Гиндукуша. А я вот родился в Южной Африке, лучшие годы прожил в Англии. Теперь все это — в Рейхе. Словно на другой планете. Или — в Мордоре.

Неожиданно открылась дверь, и на кафедру вошел представительный лысоватый мужчина в добротном коричневом костюме.

— Вы профессор Толкин?

— Да, это я.

— Живчиков, директор известного вам химзавода. Чему же это вы, товарищ профессор, студентов учите? Рыщут вокруг завода, пробы берут, словно шпионы, на свалке роются. А потом на нас пишут: мы и губители природы, и разрушители памятников, чуть ли не вредители. Стукачество это и произвол! Ежовщина с хрущевщиной!

— Какая хрущевщина? — возмутилась студентка. — Анализы делали не шпионы, а ребята с биофака. У вас же фильтры никуда не годные! А свалку вы устроили прямо на городище. Там слои — от дьяковской культуры до пятнадцатого века. Два тысячелетия!

— Слова «вредительство» в отношении вас мы не употребляли, — спокойно заметил профессор. — Иначе вы бы уже давали пояснения на Лубянке. Настоящих вредителей мы тоже разоблачали — тех, что проектировали атомную станцию на Припяти. Одна диверсия — и пришлось бы эвакуировать все города от Киева до Одессы. А вы — просто ограниченный технократ.

— Да вы, гуманитарии, просто не представляете, какую важную для страны продукцию выпускает наш завод! Даже по особо важным правительственным заказам!

Профессор невозмутимо принялся набивать трубку.

— Какое же это правительство заказало вам отравлять реки и заваливать древние памятники ядовитым мусором? Вряд ли советское.

Важное лицо директора вдруг стало злобным и ехидным.

— Думаете, если вы сталинский лауреат, та все можно?

— У меня две Сталинские премии, — гордо вскинул голову Иван Артурович. — За русский перевод «Беовульфа» и за антифашистский роман «Властелин колец». Товарищ Сталин знал, за что давал премии. Хотя бы потому, что они платились из его гонораров. А деньги он считать умел.

— А если великому Сталину некогда было как следует вчитаться в ваш роман? А я вот время нашел. Думаете, если химик, так ничего в литературе не смыслю? Запад с Востоком воюет, а на Востоке орки узкоглазые с ятаганами, харадримы темнокожие на слонах, вастаки какие-то бородатые… Мало, что вы враг научно-технического прогресса, так еще и расизм с шовинизмом проповедуете. А король ваш вернувшийся — уж не Эдуард ли Восьмой?

— Что вы мелете? — вспыхнула Оксана. — Арагорн — это товарищ Сталин! Полжизни провести в дебрях, в борьбе с Тьмой — разве это похоже на какого-то немецкого прихвостня?

Профессор расхохотался.

— Чтобы я принял Эдди Виндзора за короля? А его американку за королеву, да еще эльфийскую принцессу?

Директор продолжил тем же ехидно-проницательным тоном:

— Кто бы другой писал… Думаете, не знаю, гражданин профессор, что вы в костел ходите, а сын у вас — ксендз? А что вы в конце войны в Пермских лагерях сидели за империалистическую пропаганду — об этом в предисловиях к вашим сказкам не пишут?

Спокойно раскурив трубку, профессор взглянул на студентку.

— И что же этот джентльмен хочет рассказать обо мне такого, чего на Лубянке не знают?

Директор, однако, не сдавался.

— А знают ли, интересно, там, что ваши студенты эльфами и орками рядятся да по лесу с деревянными мечами бегают? Не то самодеятельность, не то военные тренировки замаскированные…

Профессор заинтересованно взглянул на Оксану.

— А в самом деле, что это там у вас? Слухи до меня доходили…

— Понимаете, Иван Артурович, — студентка замялась. — У нас и инсценировка, и военная игра — все вместе… Главное, очень интересно!

— Ну и как же на это смотрит комитет комсомола? — прищурился профессор сквозь трубочный дым.

— Университетский — положительно. А в райкоме носом крутят. Зато в ЦК заинтересовались.

— Вот и надо, чтобы заинтересовались… и разобрались! Как вы вместо того, чтобы мобилизовать молодежь на решение народно-хозяйственных задач, забиваете ей голову всякими реакционными… сказками! Мы этого так не оставим, не надейтесь!

Директор вышел, хлопнув дверью.

— Какой злобный дурак! Товарищ Сталин уже разобрался. И без таких, как он, — сказала Оксана.

Профессор с усмешкой выпустил клуб дыма.

— Если Арагорн — это Сталин, то Саруман, конечно же, Троцкий. Сколько можно говорить, что я не пишу политических памфлетов!.. В России царей нет и уже не будет. И все же для меня Сталин — лучший из царей. Да, я, старый монархист, нашел здесь все, что на Западе извратил и опозорил этот наглый невежда Гитлер. Все нордические добродетели: верность долгу, повиновение, честь. Вы все время строите что-то новое — но при этом умеете уважать старину. Вот почему я с вами, несмотря на всех типов вроде этого.

Помедлив, студентка спросила:

— Скажите, а за что вы попали в лагерь? Какой-нибудь мерзавец оклеветал?

— Нет, я действительно наговорил всякой чепухи, за которую в военное время нигде не прощают. Здесь, впрочем, и в мирное. И донес на меня не мерзавец, а Том Мак-Грегор, механик из Глазго. Потом он даже приходил извиняться — когда почитал мои книги.

Взгляд профессора сквозь трубочный дым словно видел что-то далекое.

— В лагере я насмотрелся на ваших антисоветчиков. Как они презирали собственный народ! И как ждали оккупантов! Сначала американцев, потом немцев с японцами… А еще я видел старых троцкистов. И понял, что тех коммунистов, которых я не любил и боялся, больше нет. Их извел Сталин. Оставшиеся, по крайней мере, умеют беречь природу и уважать прошлое.

Иван Артурович протянул студентке рукопись.

— А перевод доработайте. До конца недели.

— Непременно. До свидания, Иван Артурович.

Оксана направилась к библиотеке. Надо будет найти Радху и договориться насчет словаря Мёбиуса. А заодно сказать этой простушке из Варанаси, чтобы запрятала свой платок со свастиками. Тут ведь не Народная Республика Бхарат, тем более не немецкий протекторат Арьястан, а Москва. Ну, а потом — к Дане и его оперотрядникам. Репортаж для многотиражки она твердо обещала.

Иван Артурович спустился лифтом на первый этаж, вышел из университета и не спеша пошел по скверу. Да, пожалуй, пора выходить на пенсию. Тогда будет хватать времени и на охрану природы, и на памятники. Главное же — он допишет, наконец, «Сильмариллион».

— Мистер Толкин?

Перед ним стоял высокий мужчина со светлыми кудрявыми волосами, словно сошедший с борта драккара. Обращение «мистер», вместо «комрид» — «товарищ», было необычно даже для приехавшего из Британии или с Аляски, и потому настораживало.

— Да, я Джон Рональд Руэл Толкин. Чем могу быть полезен?

— Джон Хандерсон, историк. Это не единственное мое имя.

Еще и девонширский акцент. Этот викинг явно прибыл из Англии. То есть из Рейха.

— Профессор, я передаю вам привет от ваших английских почитателей. Да, в доброй старой Англии вас читают, хотя за «Властелина» там можно угодить в гестапо.

Толкину приходилось говорить с подпольщиками-англичанами. Но «мистера» он от них ни разу не слышал.

— Скажите… Как там, в Англии?

— Народ живет хуже, чем до войны — здесь коммунисты не врут. Но, как говорят русские, нет худа без добра. Заводов теперь гораздо меньше, а воздух и реки стали чище. Руины фабрик зарастают лесом. Безработных немцы отправляют в трудовые лагеря или в колонии. Так что трущоб стало даже меньше. А в вашем любимом лесу в Грейт-Хейвуде мы устраиваем … нечто вроде военных игр или спектаклей по вашим книгам.

Профессор вздрогнул. Знают подмосковные и английские «эльфы» что-либо друг о друге? Или одна идея родилась независимо по обе стороны «железного занавеса»?

А викинг продолжал:

— Мы внимательно, очень внимательно читали ваши книги. И знаем: никакой вы не коммунист. Мордор — это большевистская Россия. А Война Кольца — это Вторая мировая, какой она могла бы быть. Запад против Востока, вся Европа — против русских и азиатских дикарей. Увы, Чемберлен затеял дурацкую войну с Германией. А Черчилль не прекращал ее, пока его самого не изловили и не расстреляли в канадских лесах. Если бы не эти два глупца, мы, европейцы, общими силами взяли бы Москву, дошли до Волги и двинулись дальше — навстречу японцам.

— Так вы не из черчиллистского подполья?

— Западную демократию мы любим не больше вашего, профессор, — усмехнулся Хандерсон. — Она может дать Кольцо Всевластия любому орку. К счастью, ее уже нигде нет… Джерри и люди Мосли считают нас за своих. Сэр Освальд, конечно, немало сделал, чтобы Англия вообще сохранилась. Гитлер ведь поначалу хотел поступить с нами, как с поляками. И поступил бы так, не будь рядом красной Британии. Так или иначе, Англия не исчезла. Но нам этого мало.

— Так вы надеетесь возродить Британскую империю?

— Империя Запада уже есть — это Рейх. И незачем его раскалывать. НО немцы и англосаксы — две руки Одина. И эти руки должны стать по крайней мере равны. Тогда мир содрогнется перед Севером!

Холод проник в душу профессора. Этот викинг и те, кто его послал, читали, казалось, не только книги Толкина, но и самые затаенные его мысли. Впрочем, не так уж он с ними и таился до войны. Как-то даже хвалил одного британского фашиста, воевавшего за Франко.

Ни профессор, на Хандерсон не обратили внимания на шедшего по аллее высокого, богатырски сложенного мужчину в сером костюме и широкополой стетсоновской шляпе, с портфелем в руке. Зато его заметила Оксана и последовала за ним, оставив группу ребят с красными повязками.

— Профессор, мы можем организовать вам и вашим родным побег в Рейх. Тогда ваши книги будут выходить на Западе. И вы сможете окончить «Сильмариллион» без оглядки на МГБ и Главлит.

Перед глазами встали Грейт-Хейвудские леса, аудитории Оксфорда. Аресты, допросы, лагеря? Всем этим он рисковал и здесь. Достаточно доноса очередного Живчикова…

— Вы думаете, под присмотром гестапо и лорда Гав-гав[2] мне будет легче писать? Я о многом жалею, но не о том, что Англия не соучаствовала в преступлениях Гитлера. И не о том, что Россию не опустошили его орки. Уезжайте в свой Мордор, мистер Сукин Сын[3], и передайте своим друзьям, что Джон Толкин в таких почитателях не нуждается!

Глаза викинга блеснули сталью. Правая рука опустилась в карман.

— Кажется, для нашего движения вы будете полезнее в качестве мученика, погибшего от рук МГБ.

Руки профессора, привыкшие к лопате (огород он держал еще в Англии), были далеко не слабыми. Резкий удар тростью снизу вверх, под челюсть едва не сбил Хандерсона с ног. Следующий удар, по локтю, парализовал правую руку. Викинг мог бы свалить старика и одной левой. Но тут богатырь в «стетсоне» бросился к ним, четким боксерским хуком уложил Хандерсона наземь и направил на него револьвер.

— Ребята, сюда! На Ивана Артуровича напали!

Полдюжины студентов с красными повязками подбежали со всех ног, подняли викинга, заломили ему руки. Их предводитель, крепко сложенный парень в берете и клетчатой рубашке, вытащил у него из кармана пистолет. Боксер, улыбнувшись, приподнял шляпу:

— О'кей, ребята. Боб Говард еще не разучился бить мерзавцев.

— Вот видишь, Даня, Роберта Исааковича я сразу узнала, — сказала Оксана рыжему.

— Что этому типу от вас было надо? Грабитель или шпион? — спросил тот профессора.

— Хуже. Дьявол… Вы-то все атеисты, а для меня, католика, дьявол так же реален, как Бог. Он соблазнял меня всеми благами нацистского Мордора, а когда не вышло — попытался убить. Я христианин, но мои предки предпочитали умереть в бою, даже безнадежном, чтобы увидеть Валгаллу.

— Поверьте, профессор, я не хотел убивать вас. Только пригрозить, — подал голос Хандерсон.

— Думали, я храбр только в своих книгах?

— Да ты понимаешь, мразь фашистская, на кого руку поднял? — набросилась на задержанного Оксана. — Ивана Артуровича весь мир читает, а ты что можешь написать, кроме своих шпионских отчетов?

Хандерсон не врал. Он вовсе не собирался устраивать стрельбу в сквере, в двух шагах от оперотряда. Не окажись старикан таким воинственной и не явись, словно из-под земли, этот громила-американец…

— Ведем его в штаб. Оттуда сообщим на Лубянку, — сказал Даня и добавил, обращаясь к викингу. — И не надейся сбежать. От Дункана Мак-Грегора и его ребят ни один хулиган, ни один вор не убегал.

— Ты шотландец? В то время, как твою родину захватили русские…

— Это твою родину, сассенах, захватили джерри. Чем они тебе хоть платят — рейхсмарками или фунтами?

В штабе дружины задержанного коротко допросили. Тот отвечал немногословно, давая понять, что о государственных секретах будет говорить только со следователем. Окончив допрос, Даня позвонил в МГБ. Там велели ждать сотрудников с машиной. Интерес студентов теперь переключился на Роберта Исааковича.

— Скажите, почему вы не переберетесь в Москву из этой казахстанской глуши? — спросила Оксана.

Американец рассмеялся:

— Ну что делать в вашей огромной Москве техасцу? Я же всю жизнь прожил в маленьких городках. Райцентр Тасунке-Витко, он же Ситтинг-Булл, не больше моего Кросс-Плейнса. А рядом Хейвуд-сити, большой город с автозаводом, столица нашей Индейской АССР. Но я не рвусь ни туда, ни в Алма-Ату. Мне хватает казахских степей — они так похожи на наши прерии…

— Но там, наверное, холоднее, чем в Техасе?

— Южный Техас — это субтропики с аллигаторами. А северный больше напоминает Средний Запад. Но главное — люди! С Американской Красной Армией воевали все — федералы, конфедераты, немцы, японцы. Все, кроме вас и мексиканцев. В конце концов все мы — рабочие из Детройта и Чикаго, негры с хлопковых плантаций, нищие ковбои, индейцы — были прижаты к Скалистым горам. Голодали, мерзли — вместе с семьями. А дипломаты решали нашу судьбу.

— Гитлер в Потсдаме вопил: «Мне не нужны в Америке красные, да еще краснокожие!», — серьезный студент в очках так похоже передал интонацию фюрера, что все засмеялись.

— Да, мы уже хотели прорываться в Орегон к русским. А пришлось ехать в Казахстан. Так мы обрели наш Новый Запад. Поначалу было трудно. Басмачи из Уйгуристана, беглые зэки, раскулаченные… Многие из наших сильно пили, особенно индейцы. Да еще наша привычка хвататься за оружие. Порядок пришлось наводить такими мерами… Вы, ребята, еще добрые ангелы для здешних дебоширов и пьяниц.

— А для стиляг — так вообще херувимы, — ухмыльнулся Даня. Лицо его вдруг посуровело, а кулаки сжались.

— Начальские сынки, бездельники! Только то им хорошо, что западное. А на Западе — Рейх.

Сын Тома Мак-Грегора, старого профсоюзного активиста, терпеть не мог господ.

— Да, Роберту Исааковичу жизнь все время дает темы. Он у нас создатель советского вестерна, советского истерна и еще Бог знает чего советского. Не то, что я — роюсь в книгах и всю жизнь пишу одну сказку, — иронически заметил Толкин.

— Вы, док, получаете профессорскую ставку. Попробовали бы вы жить на гонорары! — сказал Говард.

— Думаете, это сложно? — хитро подмигнул профессор студентам. — Придумываете героя такого тупого, что он только и умеет — бить, рубить, колоть. Посылаете его в какую-нибудь переделку. И смотрите, как он из нее выберется.

— У Конана вместо головы подставка для шлема, — сказал очкастый студент.

— Это у тебя подставка для очков! — возмущенно отозвалась Оксана. — Конан не так силой берет, как умом.

— И мужеством. Его варвары ценили превыше силы, — серьезно сказал профессор. — Подонков, уважающих только силу, ищите не в сагах, а в лагерях. Или в Рейхе.

— Роберт Исаакович, а зачем вы придумали Хайборийский мир? — спросила Оксана. — Вы же умеете писать про любое время, про любую страну — и так интересно!

— Из-за невежества он его придумал, — не без ехидства отозвался Иван Артурович. — Писал рассказы про все времена, и все с грубыми ляпами. То у него шотландец в Тамерлана из пистолета стреляет, то ирландец находит каких-то арийцев в южнорусских степях в одиннадцатом веке. Вот он и сочинил мир, где все так, как ему хочется.

— Но вы же сами пишите предисловия к книгам Роберта Исааковича про викингов и славян. И хвалите за достоверность, — возразила Оксана.

— Это он здесь так наловчился. После того, как я его хорошенько погонял его и поучил, где искать литературу.

— Да, здесь вы, док, серьезно мне помогли, — кивнул Говард. — Советские редакторы — сущие звери, особенно, когда несешь им историческую прозу. Это в Штатах напечатают любую чушь, лишь бы хорошо продавалась… А южнорусских арийцев я все-таки нашел.

— И где же вы их выкопали, сэр? — скептически прищурился профессор.

— Выкопал не я, а один сельский учитель. В Салтове Харьковской области. Оказывается, аланы жили там еще в десятом веке. А южнее, в нынешних Чугуеве и Змееве, даже в двенадцатом.

— Аланы — это наши предки. Мы, осетины — самый арийский народ на Кавказе! — воскликнул студент со светлыми волосами и смуглым кавказским лицом.

— Вот я и оканчиваю роман о Турлоге О'Брайене, саксе Этельстане и донецких аланах, — похлопал по портфелю Говард.

— Британия будет вам благодарна! — воскликнул Даня.

— И Украина тоже! — подхватила Оксана.

— А наша Осетия — больше всех! — с энтузиазмом откликнулся осетин.

— Правда, что вы написали сценарий о Рыжей Соне? — спросила Оксана. — Немцы такой фильм сняли, и якобы по вашим рукописям.

— Врут, как всегда, — отмахнулся американец. — У меня об этой хайборийской варварке только пара недописанных рассказов. А сценарий о Рыжей Соне у меня действительно есть. Только о другой. Здесь она — сестра султанши Роксоланы и обороняет Вену от турок. Нужно только найти хорошего украинского режиссера. Жаль, нет уже Сашка Довженко! Когда мы с ним снимали «Конана-запорожца»…

Беседу прервало появление двоих немногословных, подтянутых людей в штатском. Они расспросили студентов об обстоятельствах задержания. Затем один из чекистов сказал:

— Задержанного мы заберем. Товарищи Толкин и Говард поедут с нами. А вы можете идти на дежурство. Вы ведь сегодня на площади Маяковского?

— Да, там снова стиляги собираются стихи читать.

— Смотрите, чтобы все было строго по закону. Коричневая рубашка — не криминал, если только не со свастикой или со знаками СС. За стихи забирайте, только если они явно антисоветские. Заводские ребята-оперотрядники в поэзии не очень разбираются. Так что вся надежда на вас. Буковского, думаю, все в лицо знаете? Задерживайте сразу. На него уже объявлен розыск. Все! Желаю успеха, товарищи дружинники.

Два часа спустя Иван Артурович с Робертом Исааковичем потягивали пиво на скамейке на площади Дзержинского. Мимо куда-то спешили москвичи. С киноафиши простовато глядел неунывающий Чарли Чаплин. Бюрократам от Чарльза Чарльзовича теперь доставалось не меньше, чем капиталистам. Со страниц забытого на скамье «Огонька улыбались космонавты и целинники, Герой Социалистического Труда Олег Кошевой и журналист-международник Зоя Космодемьянская. А с высокого постамента окидывал все усталым взглядом бронзовый Феликс.

— Наконец-то управились с этими шпионскими делами! Ну зачем, казалось бы, спецслужбам мы, писатели? Мы же никаких военных секретов не знаем! — сказал профессор.

— Наши книги — сами по себе оружие в этой войне. Примерно так я говорил Сталину, когда извлекал вас из лагеря, — ответил техасец.

— И как всякое оружие, его могут использовать обе стороны. Я даже рад, что меня не печатают на Западе, по крайней мере легально.

— Зато меня печатают и экранизируют безо всякого спросу. И не платят ни цента. Мерзавцы! — американец сжал тяжелый кулак. — Публикуют всякую расистскую и колонизаторскую чушь, какую я писал по молодости. Захватили мой архив, отдали двум писакам, и те сочиняют про Конана под моим именем.

— Но ведь даже в Рейхе есть законы об интеллектуальной собственности…

— А меня по этим законам нет. Роберта Эрвина Говарда якобы замучили в НКВД. А вместо него пишет еврей Рувим Исаакович Гордон. И попробуй приехать к ним судиться. Живым не выберешься.

— Вы — еврей?! — расхохотался профессор. — Скорее за семита сойдет Гитлер. Или Геббельс. А меня вот одолевают здешние подражатели и продолжатели. Один знаток ископаемых пауков изобразил мордорцев поборниками прогресса, а эльфов — его врагами. Две комсомолочки представили Ангбанд этакой коммуной, а Моргота — не то Марксом, не то Христом. Приходится разъяснять таким, что пока я жив и пока в Союзе есть авторское право, они своих творений в печати не увидят… Да вот и один из продолжателей!

Он махнул рукой худощавому темноволосому человеку лет сорока.

— Подходите, Ник!

— Иван Артурович! Я уже черт знает что подумал, когда услышал, что вас повезли на Лубянку.

— Как видите, все обошлось. Просто моим творчеством заинтересовались орки. Нет, не здешние — западные… А вашу рукопись я прочитал. Она сейчас у меня на кафедре.

— И как она вам?

— Вы, Ник, неплохо поработали. Не все мне понравилось, но это, по крайней мере, Средиземье, а не пародия на него. Это мой мир. И он, похоже, начинает жить без меня… Только вот … очень жестоко вы пишете.

— Профессор, я же фронтовик! Прошел Ближний Восток, Шотландию, Аляску, Орегон, потом еще Афган…

— Я вот тоже фронтовик. Первой мировой… Да, мы живем в жестоком мире, к тому же разделенном. И надо что-то делать, чтобы он стал менее жестоким.

— И я воевал, хоть и не в молодости. И всю жизнь писал про тех, кто умел оставаться людьми даже там, где надо каждый день убивать, чтобы выжить. Пишите о них и вы, Ник. Думаю, у вас получится, — сказал Говард.

Иван Артурович взглянул на афиши. Рядом с Чарли играл мускулами Конан и устремлялся к туманности Андромеды космический корабль. Профессор задумчиво произнес:

— А ведь это разделение мира все-таки не дает ему застояться. Наци совершенно не интересовались космосом. А когда наши туда полетели — бросились его осваивать. У них создают роскошные фильмы о Зигфриде и Брунгильде — у нас стали снимать о богатырях, Рустаме, Манасе…

— Здесь не хотели Конана даже печатать — пока не появился этот нацистский боевик с громилой Арнольдом Вайссдойчером. Черт возьми, нам, писателям, есть чем ответить всем сауронам и саруманам. Они делают из людей орков, а мы — людей! — решительно сказал техасец.

На одной из соседних скамей студенты слушали гитариста — темноволосого парня с острым носом и веселым, добродушным взглядом. Хриплым, но выразительным голосом он пел об истребителе, бившемся с янки в небе над Орегоном. Глядя на них, Говард тихо проговорил:

— Жизнь — жестокая, тяжелая, но чертовски интересная штука. Главное — ее всегда можно наполнить светлым и прекрасным. Я в тридцать лет хотел пустить себе пулю в лоб — когда узнал, что мать уже не выйдет из комы. И знаете, что меня остановило? Газетная статья о Николае Островском. Я подумал: если бы этому парню то, что есть у меня — здоровье, силу. Сколько превосходных книг он создал бы! Островский умер в том же году. А мне порой кажется, что я живу и пишу вместо него. Хотя он писал бы совсем, совсем по-другому.