Иван Саввич Никитин

ОТКРЫТИЕ ПОЭТА

12 ноября 1853 г. редактор «Воронежских губернских ведомостей» В. А. Средин получил письмо, в котором были такие строки: «Я — здешний мещанин. Не знаю, какая непостижимая сила влечёт меня к искусству, в котором, может быть, я ничтожный ремесленник! Какая непонятная власть заставляет меня слагать задумчивую песнь, в то время, когда горькая действительность окружает жалкою прозою мое одинокое, незавидное существование».

Неизвестный признавался, что четыре года назад он уже посылал в губернскую газету два своих стихотворения, но тогда у него не хватило духу подписаться полным именем, что и помешало напечатанию его произведений.

Четыре года молчал никому неведомый автор — и вот, наконец, открылся. На сей раз он приложил к письму три стихотворения. Одно из них — «Русь», написанное еще в 1851 г., редакция приняла с восторгом.

Редактор показал необычное письмо советнику губернского правления Н. И. Второву, сотруднику газеты, страстному любителю литературы. Последний так живо заинтересовался столь редким в провинции явлением, что решил в тот же день разыскать новоявленного поэта. И вот, наконец, вечером в квартире Второва появился бледный, худощавый, выглядывавший исподлобья молодой человек в длинном неловком сюртуке, несколько напоминавший дьячка. Хозяин, разыскавший стихотворца, торжественно-церемонно объявил его имя: «Иван Никитин». Поэт-мещанин, лицом похожий на Шиллера (это сравнение пришло на ум не только Второву), стушевался и, словно подсудимый, стал извиняться за доставленное беспокойство. Его пригласили сесть, но он поминутно вскакивал и никак не решался разговаривать в столь непривычном ему обществе.

Когда расставались, Иван Никитин не глядел уже таким бирюком и даже, осмелев, согласился взять на прочтение из библиотеки хозяина «Дэвида Копперфилда» Диккенса.

Вскоре «Воронежские губернские ведомости» напечатали никитинскую «Русь»:

В заключение следовали строки, особенно волновавшие русских людей, чьи взоры были обращены к военным событиям на Крымском полуострове:

Новый талант сразу же заметили «Санкт-Петербургские ведомости» и перепечатали «Русь» на своих страницах. Емкая, наполненная любовью к Родине маленькая поэма громким эхом прозвучала по городам и весям России. «Неужели в г. Никитине суждено воскреснуть Кольцову?» — спрашивала столичная газета. Это горячо волновало и воронежских интеллигентов, стремившихся поддержать начинающего поэта. Н. И. Второв напечатал в «Москвитянине» заметку, в которой представлял читателям «весьма замечательное дарование» и его произведения. На эту публикацию откликнулся «Пантеон», доказывавший, «каким сильным стихом владеет г. Никитин».

Сердечное участие в творческой судьбе автора «Руси» принял его новый знакомый, поклонник изящной словесности А. П. Нордштейн. Он забросал письмами своего петербургского приятеля журналиста А. У. Порецкого с настойчивыми просьбами дать дорогу «дворнику». Сентиментальный Нордштейн, сообщая о своем знакомстве, патетически восклицал: «На могиле Кольцова распустился новый благоуханный цветок, и в аромате его, как феникс, возродилась к новой жизни задумчивая поэзия певца воронежских и донских степей». Хлопоты Нордштейна увенчались публикацией в «Отечественных записках» статьи о Никитине. Но, пожалуй, еще большее значение имело посредничество Нордштейна в заочном знакомстве поэта с Аполлоном Майковым, искренне заинтересовавшимся автором «Руси». Майков вскоре послал ему в подарок свой сборник «Очерки Рима» с теплой надписью: «В вас дарование такое, что оно может оставить нас всех за собою…»

У Никитина кружилась голова от похвал, сыпавшихся на него со всех сторон. Контрасты были разительны: осточертевший постоялый двор с пьяными извозчиками и гостиные с образованными господами, внимание знатных дам — было от чего потерять голову вчера еще страдавшему от тоскливого одиночества Ивану Саввичу.

Известный литератор и педагог Иринарх Введенский (еще недавно он возглавлял кружок, который посещал Н. Г. Чернышевский) горячо советовал Никитину продолжать исследовать в стихах нравы и обычаи русского народа, уверенно заявляя: «В этой сфере Вы будете великим всегда, и в этой только сфере сделаетесь Вы нашей гордостью, нашей национальной славою, блистательным украшением нашей национальной литературы».

В 1854 г. Никитин — уже автор нескольких десятков стихотворений, принесших ему славу самобытного поэта. Среди его почитателей был и Нестор Кукольник, известный романист, поэт и драматург, автор пьесы «Рука Всевышнего Отечество спасла», за критику которой был закрыт «Московский телеграф». 5 февраля 1854 г. Нестор Кукольник, бывший тогда в должности интенданта русской армии, которая действовала в Крымской кампании, приехал в Воронеж. Об этой поездке подробно рассказывает его уцелевшая записная книжка, в которой около десятка раз упоминается Никитин.

В июльском номере «Библиотеки для чтения» за 1854 г. маститый литератор вспомнит свою поездку в Воронеж, он будет поругивать «заграницу» и умиляться патриархальной Россией, которая лишь, по его мнению, воспитывает «положительно». Кукольник напишет, что в Воронеже, «как нигде более, я нашел сочувствие и к исторической, и к изящной литературе», и подчеркнет великодушно: «Но самое утешительное явление — это, конечно, воронежский поэт-самородок Иван Саввич Никитин».

Никитин остался в истории русской поэзии как «печальник народного горя», автор «Пахаря» и многих других реалистических былей, создатель прекрасных среднерусских пейзажей («Утро» и др.), бунтарских антикрепостнических стихотворений («Падет презренное тиранство…»), наконец, интересной поэмы-драмы «Кулак» и новаторской повести «Дневник семинариста».

И. С. Никитин — реалист некрасовской школы. Но глубочайшее заблуждение думать, что он ученически копировал темы и образы любимого им народного поэта. Часто он шел наравне с ним, а то и впереди, иногда спорил, прокладывая собственную художественную тропу.

Однако по разным причинам имя поэта сегодня недостаточно известно молодому читателю. Когда-то оно украшало школьные учебники и хрестоматии, а ныне, увы, находится на обочине литературных познаний. Это несправедливо. «Он в числе тех великих, кем создан весь своеобразный склад русской литературы», — писал об авторе «Руси» Иван Бунин. А требовательный к искусству Лев Толстой пророчески замечал: «Никитин еще не оценен в достаточной мере. Оценка его в будущем, и с течением времени его будут ценить все более и более».

Это время пришло.

«С СУРОВОЙ ДОЛЕЮ Я РАНО ПОДРУЖИЛСЯ…»

«Жития и состояния честного, а именно: не пьяница, в домостроении своем не ленивый, не клеветник, не сварлив, не любодейца… в воровстве и обманстве не обличенный…» — так характеризовался дед поэта — Евтихий (в имени встречаются разночтения) при определении его в 1772 г. на должность дьячка Христорождественской церкви села Казачье Елецкого уезда Воронежской губернии. Евтихий принял место по наследству от своего отца Никиты Герасимова, прадеда И. С. Никитина. О прабабушке поэта известно лишь, что ее звали Ксения Мартинова дочь Кириллова. Таким образом, родословная поэта устанавливается вплоть до эпохи Петра I.

Евтихий известен был как человек волевой, энергичный, растревоживший местный церковный муравейник. Долгие годы он вел войну со священником «оной церкви» Е. Федоровым, который «из получаемых разных людских всех доходов принадлежащих нам частей сполна никогда не отдает». Известно, что за свой неуступчивый нрав он поплатился высылкой в воронежское наместническое правление. Но не сдался, проявил твердость характера, торговую сметку и, будучи человеком грамотным (знал «из букваря», читал «исправно»), из «посадского» выбился в купцы третьей гильдии и даже завел свою маслобойню. Такой факт из биографии Евтихия не может не вызывать уважения, если еще знать, что у него с женой, Матреной Тимофеевной, росло семеро детей, а сам глава семейства, как он писал в одном из прошений, «в зрении сильно повредился». Обида на церковников, видимо, крепко держалась в памяти, и Евтихий в 1801 г. выписал свое семейство из духовного звания.

Самым младшим в доме Евтихия Никитина был сын Савва, родившийся в 1793 г. Вырос он в обстановке суровой, рано обрел хозяйственную самостоятельность, отличался натурой крутой и самовластной. Хорошо знавший Савву Евтихиевича (Евтеича) литератор М.Ф. де Пуле, писал о нем: «Это был человек замечательно умный и относительно образованный… Он любил читать книги религиозного содержания, имел свою маленькую библиотеку и знал хорошо наших старинных писателей до Пушкина. Он был небольшого роста, коренастый, со страшной силой, которою он наводил ужас на кулачных боях…»

О начитанности Саввы Евтеича можно спорить (сохранилось два его не очень грамотных письма), но что он был смекалистым купцом — тут все единодушны. Владел прибыльным свечным заводиком, располагавшимся в подвальном помещении дома неподалеку от Митрофановского собора. Стекавшиеся сюда со всей России богомольцы бойко раскупали свечки, «божецкий» товар пользовался спросом и в уездах, куда предприимчивый хозяин рассылал своих приказчиков. Выгодно занимался Савва Евтеич и ярмарочной торговлей. В 1828 г. купил в Воронеже новый дом на улице Ильинской. Вскоре торговое счастье изменило лихому купцу. Стал крепко погуливать, частенько устраивал громкие гулянки и постепенно из удачливого торговца превратился в мелкого перекупщика. В 1844 г., чтобы спасти развалившееся хозяйство, приобрел постоялый двор, но от дел уже почти отошел, предпочитая «чашу горькую» и скатываясь все ниже и ниже. В никитинской поэме «Кулак» образ мелкого перекупщика Лукича во многом навеян характером Саввы Евтеича. Говорят, прототип беззлобно похмыкивал, узнавая себя в литературном герое.

О матери поэта, Прасковье Ивановне, умершей в 1843 г., сведений почти не сохранилось. Она, по словам де Пуле, «составляла совершенный контраст со своим мужем; это было существо кроткое, любящее и безответное». Лишь однажды, как бледно мерцающий отсвет лампадки, мелькнул у Никитина образ матери:

Не осталось ни портрета, ни воспоминаний, ни словечка живого. Лишь один-два факта о ее трудной доле. «Из омута, где сердце холодело», память поэта ничего не могла извлечь.

21 сентября (3 октября по н. ст.) 1824 г. священник Смирнов записал в метрической книге Богословной церкви города Воронежа, что родился у «мещанина Савелия Евтеева сына Никитина от жены Параскевы Ивановой сын Иван». При крещении восприемниками были купец Бухонов и коллежская регистраторша Кутянская.

У Никитина «в детстве не было детства». Судьба как будто испытывала прочность характера, заряжала душу сильными впечатлениями.

писал Иван Саввич уже в зрелые годы. В другом стихотворении:

Разумеется, стихи — не автобиография, были и светлые дни. «Детство сияет, как радуга в небе…» — вспоминал поэт. Радуга — это мальчишеские забавы, игры с двоюродной сестрой Аннушкой Тюриной, зелень небольшого сада, открывшиеся пытливому взору неброские, но милые сердцу картины:

С высокой кручи воронежского правобережья, где стоял дом Никитиных, мальчику открывались неоглядные дали, здесь рождались те чувства, которые позже выльются мощным и чистым потоком.

Из впечатлений детства самое отрадное — няня. Имени ее мы не знаем, знаем лишь, что в самые ранние годы, когда отцовские загулы и семейные перебранки пугали впечатлительного Ваню, его спасали нянины сказки и песни. Ее трогательный образ не раз возникает в стихотворениях Никитина:

В «Воспоминании о детстве», мелькает тот же образ:

Кроме няни, первым учителем мальчика был также безвестный сторож воскобелильного заведения отца. Он, очевидно, был доморощенным поэтом: часто рассказывал Ване разные волшебные истории, разжигая его детскую фантазию. Другим наставником, уже официальным, выступал какой-то сапожник, фигура до того экзотическая, что о ней непременно упоминают все биографы Никитина.

Автор первого печатного известия о жизни поэта не преминул спросить у него об этом оригинальном педагоге. «Шести лет я начал учиться у сапожника», — ответил Никитин и, смеясь, припоминал, как этот учитель, размахивая руками, тачал сапоги дратвой и, окруженный варом, дегтем и только что смазанными сапогами, поправлял ошибки в чтении его, ребенка, который, будучи отуманен облаками тютюна, следовал за своим пальцем по книге и с подобострастием и страхом выглядывал иногда исподлобья на своего наставника. Но, как бы то ни было, подготовительный курс был пройден успешно.

30 сентября 1833 г. «кандидат» Иван Федоров экзаменовал Ваню, остался им весьма доволен и рекомендовал его сразу во второй класс духовного училища. Как гласит документ, «мещанин Савва Никитин взошел к Антонию, архиепископу Воронежскому и Задонскому и 1-й степени св. Анны кавалеру, с прошением о принятии» сына в оное учебное заведение. Последовала резолюция его высокопреосвященства: «Принять». Для будущего поэта началась долгая и горемычная учеба в бурсе…

В БУРСЕ

Двухэтажное каменное здание Воронежского уездного духовного училища находилось во дворе владений Митрофановского монастыря. Окна нижнего этажа были забраны толстыми железными, решетками. Холодом и угрюмостью веяло от этого дома.

А за воротами текла иная жизнь. Шла бойкая торговля семечками, грушами, маковками и прочими соблазнами. Горластые бабы предлагали за грош пирожки с гречневой кашей, капустой или печенкой. Обитатели соседнего корпуса — народ все бедный, голодный — радовались каждому дешевому куску. Особенно несладко им приходилось в дни поста, когда в бурсацкой столовке даже конопляного масла не видели. Один из них вспоминал: «…пища была чисто растительная: вонючая капуста, горох, картофель…» Ивану Никитину еще повезло: он был «приходящим» и не знал противного вкуса общего котла, но все остальные бурсацкие «прелести» изведал сполна.

В 1833 г. вместе с ним в училище поступил будущий московский митрополит Леонтий. Он оставил колоритные портреты учителей бурсаков. Один из них — латинист отец Игнатий, личность серая и лживая, запомнился иезуитскими манерами. Другой — отец Феофилакт, наставник греческого, языка, дело свое знал порядочно, но всегда был болезнен и раздражителен. Третий — инспектор Никанор Глаголев — отличался нравом добрым, но характером крайне несдержанным и вспыльчивым. О преподавателе церковного устава читаем: «Сам он плохо знал свой предмет, а любил рисоваться и казаться знатоком. Раз проверял ректор семинарии архимандрит Варлаам. Сам учитель не мог толком ответить. «Дурак ты, учитель, сам не знаешь», — заключил ректор».

Некий С. П. Кутепов частенько приходил в класс пьяненьким и куражился над учениками. Этот горе-наставник иногда давал волю своим рукам, а его излюбленным изречением было «К порогу!». Можно предположить, что именно сей муж послужил Никитину прототипом эпизодического, но запоминающегося образа учителя-изверга Алексея Степаныча с его издевательским «На колени!» («Дневник семинариста»). Вспоминая уроки экзекуции, митрополит Леонтий свидетельствовал: «Жестоко наказывали розгами неисправных, а стояние на коленях за партой или у порога было обычно. Обращение с учениками было вообще суровое и часто бестактное».

Лишь имя латиниста, одно время инспектора училища Е. Г. Светозарова упоминается в светлых тонах. Рассказы же о большинстве других связываются с чувством неистребимого страха. Поступивший в воронежскую бурсу в 1841 г В. О. Гурьев, позже тамбовский протоиерей, рисует такую сцену: «Случится… появится в коридоре кто-либо из наших учителей… и мы шарахаемся в разные стороны, чисто как овцы, завидевшие волка. Такой неотразимый ужас наводил на нас один вид всякого учителя…»

Розги оставили незаживающие раны в памяти. Число ударов за «сеанс» на одного мальчика доходило до 300! Учившийся в воронежской бурсе несколько позже Никитина А. Бунин рассказывал: «…самая грозная власть — классный палач-секутор, избиравшийся из…