Из Черниговской губернии

Простясь съ трубчевскими знакомыми, я пошелъ черезъ Челнскій монастырь къ Чернигову. Большая дорога идетъ горой; но пѣшеходы ходятъ и монастырь лугомъ, т. е. низомъ. Эта дорога очень живописна: справа крутая, отвѣсная гора, покрытая лѣсомъ, изъ котораго кое-гдѣ виднѣются хаты, пасѣки, а слѣва — ровный лугъ, поросшій кустарникомъ, по которому прихотливо извивается Десна, Десенки, маленькіе ручейки…

— Какая эта деревня? спросилъ я встрѣтившагося мужика старика, указывая на виднѣвшуюся изъ лѣсу на горѣ деревню.

— А деревня Темная.

— Вольная, или господская?

— Теперь господскихъ деревень нѣтъ: Господь Богъ положилъ въ сердце царю — всѣ деревни сдѣлать вольными.

— Да сперва-то деревня Темная была вольною, или господскою? опять спросилъ я.

— Удѣльная.

— Должно — быть старая старинная?

— Какъ міръ стоитъ, такъ и та деревня стоитъ, только сперва она не такъ называлась: не называлась Темной.

— Какъ же?

— Называлась Красной деревней.

— Почему же ее стали звать Темной?

— Ты, можетъ, слыхалъ, городъ Трубчесскъ былъ за княземъ Трубецкимъ, не за теперешними Трубецкими, а за прежнимъ, что жилъ лѣтъ за сто, а то и еще больше, до васъ. Такъ за тѣмъ княземъ Трубецкимъ былъ и городъ Трубчесскъ и всѣ села и деревни, что подъ Трубчесскомъ стоятъ, весь Трубческій уѣздъ, стало быть и Темная за нимъ же была. И былъ у того князя сынъ, княжичъ — большой охотникъ съ малыхъ лѣтъ за охотою, съ ружьемъ ходить, съ собаками. Пошелъ этотъ княжичъ разъ за охотою, подошелъ онъ къ этому самому мѣсту, запримѣтилъ дикую птицу, приложился изъ ружья, выстрѣлилъ… Только утица та поднялась, перелетѣла Десну и пала. Княжичъ видитъ: птица пала; раздѣлся и поплылъ на тотъ берегъ за той утицей. Поплылъ княжичъ черезъ Десну, судорога ногу что-ли свела, это случается… такъ ли ужъ Богъ далъ, только княжичъ не доплылъ до берегу; не доплылъ — утонулъ… Бросился народъ его вытаскивать, побѣжали къ старому князю… прибѣжалъ князь… вытащили княжича, а тотъ ужь Богу душу отдалъ: какъ ни качали и на рукахъ и на бочкахъ [1] откачать не могли. «Откуда бросился княжичъ въ Десну?» спросилъ старый князь у народа — «Да вотъ изъ подъ самой Красной деревни», сказалъ народъ въ отвѣтъ старому князю. — «Какая такая Красная деревня?» — «А вотъ эта самая». — «Какая она Красная! эта деревня Темная!» Съ тѣхъ поръ и пошла та деревня зваться Темною деревнею, а не Красной. Посмотри: кругомъ деревни Любовно, Хотьяново; все прозвища хороши, одна только эта деревня — Темная.

Дорога шла кустарникомъ, и я, пройдя съ версту отъ Темной, наткнулся на кучу мужиковъ, лежащихъ подъ кустомъ.

— Здраствуйте, братцы!

— Здорово, почтенный!

— Семъ-ко я съ вами отдохну.

Я сѣлъ и закурилъ папиросу.

— Дай ко мнѣ, человѣкъ почтенный, огоньку, я и себѣ сдѣлаю цигарочку, сказалъ одинъ изъ мужиковъ.

— Не хочешь ли моего табаку? спросилъ я у него.

— Нѣтъ, не хочу; въ вашемъ табаку скусу такого нѣтъ, какъ въ нашемъ; нашъ будетъ скуснѣй.

Съ этими словами онъ досталъ изъ кармана лжетъ печатной бумаги, оторвалъ клинокъ вершка въ три отъ него кусокъ, плотно свернулъ его трубочкой, насыпалъ въ эту цигарку табаку.

— Дай-ко огоньку, сказалъ онъ, кончивъ свою многосложную и довольно трудную работу.

— Изволь, любезный! Да неужели же твоя цигарка лучше моей? въ твоей цигаркѣ больше бумаги, да еще и замасленной, чѣмъ табаку.

— Бумага не мѣшаетъ, отвѣчалъ тотъ рѣшительнымъ, недозволяющимъ возраженія тономъ, — бумага та и цигаркѣ только больше скусу придаетъ.

— Куды ѣдешь, почтенный человѣкъ? спросилъ меня, позѣвывая и крестя ротъ, другой мужикъ.

— Развѣ не видишь? отвѣчалъ за меня первый, поплевывая въ сторону, — развѣ не видишь? въ Челнскій монастырь; тутъ, кажись, дорога одна!

— А вы откуда? спросилъ я, оставшись очень доволенъ отвѣтомъ за меня.

— Яни (они) деготь гнали.

— А ты, любезный?

— А мы по своей части.

— Гдѣ же вы деготь гнали? спросилъ я, мірясь съ отвѣтомъ говоруна.

— А все больше по господскимъ лѣсамъ, отвѣчалъ тотъ же говорунъ.

— Что-жъ, нанимаетесь?

— Нѣтъ, сами сидимъ, проговорилъ одинъ изъ работниковъ, — самимъ лучше.

— Яни отъ ведра, прибавилъ говорунъ.

— Какъ отъ ведра?

— Два ведра себѣ, третье барину.

— Много же можно заработать въ годъ?

— А какъ придется.

— Да сколько же?

— И сказать того никакъ невозможно; деготь гнать — дѣло огневое, не угадаешь никакъ.

— Да прошлый годъ сколько ты заработалъ? спросилъ я неподатливаго на слова работника.

— Да прошлый годъ я себѣ рублей пятьдесятъ серебра принесъ домой.

— Прошлый годъ хорошъ былъ?

— Ничего.

— Кабы изъ своего лѣсу гнать деготь — не въ примѣръ лучше, заговорилъ опять говорунъ:- изъ своего гонишь все твое; а изъ барскаго — третье ведро: такъ ты такъ себѣ хочешь, а третье ведро изволь отдать барину, чей лдѣсъ.

— У васъ своего лѣсу нѣтъ?

— Нѣтъ, есть.

— Отчего же вы изъ своего не гоните?

— Не даютъ.

— Отчего же?

— Да оно только слава, что вашъ, а то не вашъ, даромъ не даютъ, а все купить надо.

— Да вы изъ какихъ?

— Мы изъ удѣльныхъ.

— Стадо быть и лѣсъ не вашъ, а принадлежитъ къ удѣльнымъ имѣніямъ.

— Стало-быть такъ.

— Что жъ вы, хорошо живете?

Теперь ничего.

— А прежде?

— Прежде всего бывало.

— Отчего же теперь лучше?

— Народъ сталъ обходительнѣй.

— Какой народъ?

— А начальство.

— Это правда, что правда, заговорилъ опять мой говорунъ:- сперва къ начальству, не то что подойти, да поговорить, а и взглянуть-то не всякій сунется; ну а теперь на счетъ этого стало просто: за своей нуждой иди прямо къ начальнику: нынѣ дурнаго слова не скажетъ начальникъ тотъ.

— Чиновнаго народу много, проговорилъ одинъ изъ артели, до сихъ поръ упорно молчавшій.

— Чиновниковъ? спросилъ я.

— Нѣтъ, изъ своего брата, изъ мужиковъ, чиновнаго народу ужъ очень много.

— Вѣдь чиновники изъ мужиковъ вездѣ есть? Безъ чиновниковъ какже быть?

— Вездѣ есть чиновный изъ брата своего мужиковъ, да не столько, сколько у насъ, отвѣчалъ еще угрюмѣй тотъ же мужикъ:- у насъ больше.

— Сколько же у васъ?

— Да у насъ на деревнѣ 400 душъ, то есть всѣхъ жителей 400 человѣкъ, и сколько ты думаешь у насъ чиновнаго народу изъ мужиковъ?

— Я не знаю.

— Человѣкъ пятьдесятъ будетъ!

— Какъ 50?

— Пятьдесятъ то будетъ вѣрныхъ, не было бы больше: ты вотъ что скажи!

— Какіе-жъ такіе чиновники?

— Голову, писаря считать нечего… а вотъ: два благонамѣренныхъ, шляховой и лепортовщикъ… да всѣхъ и не пересчитаешь.

— Чтожъ они, берутъ съ васъ взятки?

— Что онъ возьметъ съ мужика? съ мужика ему взять нечего.

— Какое же вамъ дѣло до чиновнаго народу? съ васъ они ничего не берутъ: пусть ихъ живутъ.

— Да вѣдь тебѣ работать надо, а тутъ тебя выберутъ въ какіе не за есть лепортовщики, — работать и не работай, а въ пору только службу справляй.

— А все вамъ не въ примѣръ лучше жить, чѣмъ господскимъ мужикамъ, сказалъ говорунъ.

— У какого барина?

— Да, хоть у А — на.

— Э!.. А — нъ шиломъ грѣетъ, проговорилъ тотъ, усмѣхаясь, — шиломъ грѣетъ… печетъ!..

Челнскій монастырь стоитъ верстахъ въ десяти отъ Трубчевска, на крутой горѣ, покрытой лѣсомъ, и изъ монастыря не видно ни одной деревни: такъ и кажется, что, войдя въ этотъ монастырь, оторвешься отъ всего остальнаго міра, — до того мѣсто уединенно. Но это только пока вы не вошли въ монастырскую ограду. Едва вы ступили шагъ въ ограду, видите, что здѣсь тѣже люди, тѣже желанія, тѣже опасенія и тотъ же самый народъ, какой и въ селахъ и въ деревняхъ; монаховъ съ перваго разу не замѣтите; по всему монастырскому двору разсыпанъ былъ народъ: мужики, раскинувшись подъ тѣнью деревъ и церквей, спали; бабы — богомолки изъ окрестныхъ деревень, собравшись кучками, шушукались; бабы торговки громко тараторили.

Я пришелъ въ субботу передъ всенощною, — поэтому народу было болѣе обыкновеннаго.

Въ говорѣ народа слышится одно: начала новой жизни, созданныя 19 февраля; въ этомъ говорѣ слышатся и радость, и надежда, и страхъ… не за будущее, нѣтъ — народъ увѣренъ въ своемъ хорошемъ будущемъ, боится народъ преступить законъ, сдѣлать не по закону и тѣмъ замедлить исполненіе царской воли. А отъ недоразумѣній — какія ужасныя бываютъ послѣдствія.

— Гдѣ братская? спросилъ я у перваго попавшагося мнѣ монаха.

— А вотъ, отвѣчалъ монахъ, махнувъ рукой на братскую, — ступай сюда, здѣсь братская.

Въ братской было народу много, и мужчинъ и женщинъ; разговоръ шелъ довольно оживленный и почти общій: одно теперь у всѣхъ на умѣ…

— Вамъ что! говорила одна баба богомолка:- что хочешь, то и дѣлай, не дѣлай беззаконія какого и только… а намъ, мои матушки родныя, просто головушку всю закрутило…

— Да вы чьихъ? спросилъ какой-то не то монахъ, не то послушникъ.

— А — ыхъ мы, А — скіе…

— О чемъ же у васъ головы закрутило? Али жирно наѣлись на теперешней волѣ?

— Когда было, родимый! Давно-ли воля то сказана? такъ туже пору и отъѣшься! Какъ можно родимый.

— А что только у насъ дѣлается! сказалъ, вздохнувъ, одинъ мужикъ, сидѣвшіи въ сторонѣ.

— А что?

— И сказать не знаю какъ.

— Да вы чьихъ?

— Мы ничьихъ.

— Вольные?

— Нѣтъ, удѣльные.

— А у васъ-то что?

— У васъ землемѣры землю межутъ — вотъ что!

— Да не у васъ однихъ: землемѣры вездѣ ходятъ, вездѣ у всѣхъ землю мѣряютъ.

— Вездѣ мѣряютъ, а пока еще Богъ миновалъ: пока еще нигдѣ земли не рѣжутъ.

— Да у насъ еще пока тоже Богъ миновалъ, продолжалъ старикъ: — землю мѣрять мѣряютъ, вѣшки становятъ, а земли рѣзать не рѣжутъ!..

— А пусть ихъ мѣряютъ!

— У насъ не одну землю мѣряютъ.

— Какъ не одну землю?

— Десну мѣряютъ! проговорилъ старикъ, къ ужасу всѣхъ слушателей…

— Какъ Десну?

— Десну!

— И ты видѣлъ?

— Всѣ видѣли…

— Я, браты мои, диву дался, заговорилъ одинъ: — что такое это означаетъ? воду Богъ создалъ, вода у насъ вольная: кто хочешь, по этой водѣ ступай, бери эту воду, сколько себѣ знаешь; сколько тебѣ надо, столько и бери… и эту то воду Божію мѣряютъ!.. Своими-бъ глазами не видалъ, — людямъ-бы и вѣры не далъ… да и вѣрить то какъ?

Я вышелъ изъ братской, на крыльцѣ и въ сѣняхъ бабы толковали все о той-же волѣ.

— И что такое дѣлается, одинъ Богъ святой знаетъ! Спросишь, кто грамотный да путный, тотъ тебѣ про волю и говорить не станетъ, а какой — безпутный — того наплететъ, что и не разберешь… послушаешь того безпутнаго — просто, мои родныя матушки, просто голову сниметъ… Ужъ такая бѣда, что и сказать нельзя!

— Послушаешь — выпорютъ! поддакнула дура, тоже старушка богомолка.

— Куда выпорютъ!

— Выпорютъ, родимая!

— Коли-бъ выпороли, да тѣмъ бы и дѣло довершили? Въ книгу, моя родная, запишутъ!

— Запишутъ! какъ есть — запишутъ! заговорили слушавшія богомолки. На дворѣ подъ деревомъ сидѣла куча мужиковъ, и я подсѣлъ къ нимъ.

— Здравствуйте!

— Здравствуй, почтенный!

— Объ чемъ толкуете?

— Да все про волю.

— Что же про все, про волю, много толковать? слава Богу, что воля эта вышла.

— Такъ-то оно, ихъ!

— А еще же что?

— А вотъ что: было у васъ начальство, господа, теперь насъ отъ господъ отобрали и никакого намъ начальства не даютъ, теперь у васъ никакого начальства нѣтъ.

— На что же вамъ начальство?

— Ну, спросить о чемъ, хоть бы о той же волѣ, и спросить некого, никто ничего не скажетъ [2].

— А теперь начальство стало — не начальство, подтверждалъ другой мужикъ.

— Это какъ?

— А вотъ какъ: бывало ѣдетъ становой, услышимъ колокольчикъ — поджилки дрожатъ! А теперь ѣдетъ становой — ничего, и уѣдетъ становой — тоже ничего!

— Это-то и хорошо!

— Это хорошо, да спросить что не у кого.

— Да что вы будете спрашивать?

— Какъ что, другъ? обо всемъ теперь надо спроситься: порядки заводятся новые, а мы люди неграмотные, — какъ разъ въ бѣду влѣзешь, совсѣмъ съ головой влѣзешь!

— Да вотъ хоть бы у насъ, прибавилъ другой мужикъ:- мало-мало въ такую бѣду было попали, что и… Тутъ мужикъ только рукой махнулъ, а ни одного слова не сказалъ: видно, что они ждали большой какой-то бѣды.

— Да вы Апраксинскіе?

— Апраксинскіе.

— Да, у васъ недалеко было до бѣды, да и до большой бѣды, другъ ты мой!

— Какъ небольшой!

— Какъ еще это Богъ помиловалъ!

— Его святая воля!

— Какая-жъ у васъ бѣда была? спросилъ я этого мужика.

— Большой бѣды Богъ миловалъ, а была-бы. Вотъ какъ вышла воля, насъ, мужиковъ, баринъ собралъ, объявилъ намъ царскую волю, — хорошо. «Вы, говоритъ, живите смирно, да со мной ладно». — Мы ему поклонились. — «Вы работали, говоритъ опять таки баринъ, — вы работая на дворъ по шестнадцати десятинъ въ клину, теперь работайте по десять».

— Какъ на дворъ? спросилъ я.

— У нихъ по дворамъ разсчитано, объяснилъ мнѣ другой мужикъ:- въ твоемъ дворѣ три работника, три работницы, да въ томъ двору пять работниковъ да пять работницъ, — значитъ одинъ дворъ, восемь работниковъ, восемь работницъ — вотъ тебѣ и цѣлый дворъ выходитъ. Это у нихъ такъ заведено ужъ изстари.

— Это такъ! продолжалъ разскащикъ. — «Теперь, говоритъ баринъ, работайте дворомъ по десять десятинъ». Мы на это ни одного слова не сказали, поклонились только. «Ну, говорить, прощайте!» Мы опять поклонились, поклонились мы барину, да и разошлись. Послѣ стали толковать промежъ себя: чью намъ волю сполнять, царскую, или барскую? Царь указалъ мужику трехденку, бабамъ двухденку [3], а баринъ не желаетъ царской трехденки, — какъ тутъ барина слухать? Думали, думали и придумали сполнять царскую волю, а барской не сполнять; выходятъ на трехденку, а сколько дворомъ сработаешь, больше десяти десятинъ — барскіе!

— Куда больше сработать! дай Богъ и десять десятинъ сработать, и то въ пору!.. Больше!.. заговорили мужики, — больше какъ ни сработалъ! Сработалъ!..

— Ну, да такъ что Богъ дастъ! продолжалъ разскащикъ. — Еще и то положили: велитъ баринъ на трехденку на лошадяхъ выѣзжать, — всѣмъ на барщину на лошадяхъ и выѣзжать, всѣмъ безпрежѣвно!

— Безлошадникамъ — то [4] какъ же? спросилъ кто-то изъ слушавшихъ этотъ разсказъ.

— Сказано, всѣмъ!

— Да вѣдь у васъ во всѣхъ деревняхъ на половину, пожалуй, будетъ безлошадниковъ.

— Ну, ужъ всѣ выѣзжай на лошадяхъ!

— Да какъ же?

— И объ этомъ на міру говорили, порѣшили: у кого нѣтъ лошади, возьми у кого двѣ, а чтобъ барская трехденка не стояла, чтобъ на міръ попреку не было, на томъ и порѣшили, и положили объявить о томъ барину, управляющему, что-ли, кому надо, по начальству, чтобъ грѣха какого не вышло.

— Такъ, по закону, по закону! подтвердили другіе, — по самой царской волѣ!

Я подошелъ къ другой толпѣ.

— Ты только то посуди: земля твоя, ты самъ — свой, живи, никого не забиждай, — и тебя пальцемъ тронуть никто не можетъ, ты ведешь дѣло но Божью, и никто ни тебя, ни твоего дому, ни твоей земли, говорю, не можетъ тронуть, а своровалъ въ чемъ — судъ! Судъ разсудитъ — ты виноватъ. — Виноватаго въ Сибирь!

— Да хоть въ Сибирь!

— А праваго никто обиждать не моги! продолжалъ первый. — Привелъ бы Господь только, чтобъ всѣ настоящіе порядки произведены были!

— Народъ болтаетъ: настанутъ новые порядки, и всѣ суды пойдутъ праведные: хоть будь ты какой богачъ, хоть тысячами бросай, а коли проворовался — спуску не будетъ, въ Сибирь или чего кто стоитъ.

— Сказано, свѣту будетъ поновленіе.

— А! П. И. здравствуйте! сказалъ, подходя ко мнѣ, отецъ П. съ которымъ меня познакомили въ Трубчевскѣ. — Хотите посмотрѣть нашъ монастырь, нашу ризницу?

Разумѣется, я на это согласился съ радостію, и мы пошли съ нимъ къ монастырю.

Въ Челнскомъ монастырѣ вся постройка новая, одинъ только корпусъ, въ которомъ находится теплая церковь — довольно старинной постройки. Иконъ стараго письма я не видѣлъ ни одной; книгъ старыхъ, рукописей тоже нѣтъ: самая замѣчательная рукопись — синодикъ прошлаго вѣка, изъ котораго видно, что князья Трубецкіе до послѣдняго времени не оставляли Челнскаго монастыря. Такъ, подъ 1768 годомъ въ синодикъ вписанъ князь Алексѣй Никитичъ, бывшій ктиторомъ монастыря. Чудотворной здѣшней иконы Богородицы я не видалъ: лѣтомъ эта икона въ ходъ идетъ, большую часть лѣта пребываетъ въ Трубчевскѣ, гдѣ жители приносятъ ее къ себѣ въ домъ и служилъ ей молебны, которые поютъ очередные монахи изъ Челнскаго монастыря. Челиская чудотворная икона прибыла къ мѣсту, на которомъ теперь стоитъ монастырь, по Деснѣ въ челнѣ, - поэтому и монастырь получилъ названіе Челнскаго. Преданіе говоритъ, что она писана преподобнымъ Алимпіемъ, знаменитымъ кіевскимъ живописцемъ.

— Гдѣ здѣсь, батюшка, пройти къ пещерамъ? спросила меня богомолка старуха, когда я вышелъ за монастырскую ограду полюбоваться мѣстностію монастыря.

— Не знаю, отвѣчалъ я.

— Пойдемъ, батюшка, вмѣстѣ поищемъ. Какъ же найти? чай, народъ пойдетъ къ пещерамъ, и мы за народомъ.

— Пойдемъ, матушка!

— Вотъ сюда, сюда, подъ гору, говорила старуха, сходя съ крутой горы.

— Подъ гору-то ты, матушка, сойдешь, сказалъ я: — какъ только на гору взбираться будешь?

— Отчего не не взобраться?

— Да видишь, какая крутизна; а тутъ, на бѣду, никакой тропиночки не видно; по дорожкѣ все бы легче было.

— Ничего, родимый,

— А какъ не взойдешь?

— Молитвы Клеопа преподобнаго помогутъ.

— Котораго Клеопа преподобнаго?

— А вотъ того, который въ этихъ пещерахъ спасался.

— Давно онъ жилъ?

— Нѣтъ, не очень давно.

— Что-жъ, народъ его помнитъ?

— Какъ же помнить! человѣкъ святой былъ! А молиться станетъ, — сказываютъ, за всеночной всякій канонъ долго пѣлъ!.. Не даромъ Десна рѣка свой путь перемѣнила.

— Это какъ?

— Она текла, Десна-то, подъ самымъ монастыремъ, а за молитвы Клеопа, вишь гдѣ пошла!

— Да чѣмъ же теперь лучше?

— А какъ же? Монастырь, монастырскую гору не подмываетъ.

Изъ монастыря я, послѣ обѣдни, пошелъ на дорогу, идущую изъ Трубчевска на Погаръ. Я уже говорилъ, что Чешскій монастырь окруженъ со всѣхъ сторонъ лѣсомъ, и по этому лѣсу, съ одной стороны монастыря, разсыпаны курганы и на многихъ изъ нихъ ростутъ вѣковыя деревья. Говорятъ, что еще въ самое недавнее время весь правый берегъ Десны былъ покрытъ дремучими лѣсами; теперь этихъ лѣсовъ нѣтъ; если и попадаются, то очень небольшіе, какъ, напримѣръ, около Челнскаго монастыря. Говорятъ, что въ старыхъ дремучихъ лѣсахъ было множество кургановъ. Что ихъ было больше теперешняго, это вѣроятно, но и теперь эти курганы идутъ непрерывною цѣпью по крутому правому берегу Десны; по крайней мѣрѣ, я могу сказать, что эту цѣпь кургановъ видѣлъ отъ Усоха до Челнскаго монастыря. Въ самомъ Трубчевскѣ — городище, Городокъ — не что иное, какъ курганы.

— Кормилецъ, батюшка! Христа ради, сотвори твою святую милостыньку!

Я оглянулся: сзади меня стоялъ старикъ въ довольно ветхой свиткѣ, безъ сумы и подсумка.

Черезъ минуту мы съ нимъ были пріятелями.

— Сядемъ-ко здѣсь, сказалъ я ему, садясь около дороги:- я закурю папироску. Ты куришь?

— Не вживаю.

— А не вживаешь, не надо.

— Ты то кури, мнѣ это ничего, говорилъ онъ, присаживаясь возлѣ меня, — ты кури!

— Какіе здѣсь курганы, дѣдушка? Откуда они у васъ взялись? спросилъ я его.

— То не курганы, то татарскія могилы, отвѣчалъ старикъ, улаживаясь получше сѣсть.

— Зачѣмъ же татаръ хоронили здѣсь?

— Это было лѣтъ за сто, а то глядишь — и больше, монастырь нашъ Челнскій — былъ богатый монастырь. Услыхали татары про богачество монастыревое… а татары вѣры не нашей, татары вѣры поганой, имъ что монастырь? Они грѣха не знаютъ ти-святой монастырь, церковь-ти ограбить… имъ все равно, ти церковь, ти просто домъ!.. Задумали татары, монастырь этотъ Челнскій ограбить, собрали силу несмѣтную и пошли на монастырь… Только игуменъ со старцами подняли чудотворную икону Челнской Богородицы и обошли кругомъ монастыря; тогда татарове всѣ переслѣпли. Страхъ на нихъ такой напалъ… видѣть-то не видятъ ничего… отъ страху этого они и почали сабляжи другъ отъ друга отмахиваться… Отмахивались, отмахивались, да другъ дружку, сами себя, всѣхъ до одного и позарубили… Старцы видятъ такое чюдо матушки Богородицы, вышли изъ монастыря, выкопали ямы, побросали, какъ собакъ какихъ поганыхъ, ихъ тѣла въ тѣ ямы, да заметали землею; оттого и пошли эти курганы.

— А за Трубчевскъ къ Усоху — тамъ какіе курганы? Тоже татарскія могилы?

— Ни, тѣ — не могилы.

— А что жъ?

— Тѣ курганы.

— Отчего жъ пошли тѣ курганы?

— А кто ихъ знаетъ! Мало ли народъ что болтаетъ! всего не переслушаешь.

— Что же народъ болтаетъ?

— Болтаетъ народъ, что всѣ тѣ курганы какіе-то Кудеяры насыпали… кто ихъ знаетъ?

— Какіе же такіе Кудеяры были?

— Болтаютъ, что изстари жилъ какой-то народъ, Кудеярами прозывался; народъ былъ — злодѣй, безбожный, съ нечистою силою знался… вотъ тѣ Кудеяры и курганы понасыпали.

— Для чего же они, эти Кудеяры, курганы тѣ позасыпали? добивался я у старика.

— Говоритъ народъ, отвѣчалъ старикъ, значительно понизивъ голосъ, — говоритъ народъ, что въ тѣхъ курганахъ золото, серебро, да камни самоцвѣтные, да свѣчи восковыя; тѣ Кудеяры понаклалывали, да тѣми курганами все золото, серебро позасыпали.

— Для чего же?

— Клады клали.

— Находили эти клады?

— Нѣтъ, не слыхалъ я, чтобъ тѣ клады кому въ руки дались: ихъ достать никакъ нельзя.

— Отчего же?

— Съ большими заклятіями положены.

— Будто теперь никто ужъ и не знаетъ заклятій?

— Видно, мало знающихъ.

— А никто не пытался достать эти клады?

— Какъ не пытался? пытался, да только толку въ томъ мало: роютъ, роютъ, а все ничего не выроютъ. Вотъ первый Бугаевскій баринъ… какъ пойдешь къ Погару, Бугаевка тебѣ по пути будетъ… такъ старый Бугаевскій баринъ все имѣніе на клады потратилъ, а такъ и умеръ: ни одного клада не нашелъ… А сколько денегъ потратилъ? все имѣніе продалъ на клады эти.

— Отцы наши, кормильцы! заголосилъ сзади меня тонкій бабій голосъ.

Я обернулся: сзади меня стояла женщина лѣтъ тридцати съ небольшимъ, съ виду очень здоровая, держа за руку мальчика лѣтъ пяти или шести. Какъ мальчикъ, такъ и сама женщина были до-нельзя грязно одѣты: по взгляду видно было, что они своей одеждой хотѣли произвести сильный эффектъ на благочестивыхъ богомольцевъ.

— Ты отколь? спросилъ ее довольно грозно мой прежній собесѣдникъ старикъ.

— Да мы изъ Любовна! отвѣчала женщина.

— А вы, родимыя, сами-то изъ какихъ такихъ мѣстовъ?

— Мы крестьяне господина Апраксина, отвѣчалъ вамъ-то съ разстановкой старикъ.

— Апраксинскіе! протяжно, не то подтвердительно, не то вопросительно, проговорила женщина.

— Да, мы Апраксинскіе! строго заговорилъ старикъ. А ты, баба молодая, работать не работаешь, а по міру ходишь; по міру ходишь — святой милостыней питаешься.

— А что жъ, что питаюсь?!

— А то, что грѣхъ большой!

— Какой же грѣхъ?

— Да кто тебѣ святую милостыню подастъ, на твою душу всѣ грѣхи того, какъ на шею жерновъ — вотъ что!.. Вотъ какой грѣхъ!.. Баба ты еще молодая, а ходишь но міру, святой Христовой милостыней побираешься да питаешься!

— А самъ-то ты не побираешься?! самъ Христовымъ святымъ именемъ не кормишься?! завопила женщина-побирушка, горячась все болѣе и болѣе. Вишь какой святой! А ты посмотрѣлъ бы у меня на дворъ да на хату, да послѣ того ты бъ меня и казнилъ, коли стою! Я побираюсь, а онъ свой хлѣбъ ѣстъ!.. У меня пять человѣкъ дѣтей, а работниковъ только и есть, что я одна!.. Тоже учитъ!.. А работниковъ только я, да вотъ еще на помогу чертенокъ!

Тутъ женщина — не извѣстно, для какой причины — дала своей помогѣ довольно значительнаго подзатыльника, мальчишка-помога разревѣлся.

— Чего ты? крикнула на него мать, мазнувъ его по глазамъ, по носу и губамъ своимъ грязнымъ рукавомъ, думая тѣмъ принести въ надлежащій порядокъ несчастнаго ребенка. — Чего еще разревѣлся?.. Вишь учить умѣетъ, продолжала она опять въ пользу моего собесѣдника — учить умѣетъ, а самъ, небось, по міру ходитъ, милостыней Христовой святою питается, а другимъ, поди ты, другимъ — грѣхъ.

— Я, матушка, слѣпъ.

Тутъ только я замѣтилъ, что мой собесѣдникъ слѣпой. Онъ такъ вольно себя держалъ, что я никакъ этого не подозрѣвалъ; но довольно было взглянуть ему въ глаза, чтобъ увѣриться въ справедливости его словъ: на обоихъ глазахъ были бѣльма.

— А что жъ, что ты бѣльмастый! кричала баба, — а вишь, какой кряжистый, да здоровый!.. Да и съ бѣльмами-то своими, захотѣлъ-бы, нашелъ работу? Какой здоровый, а работать, небось, солоно!

— Матушка! заговорилъ старикъ, — матушка, кость только у меня широка, костью я широкъ, а силы-то: на гору взойду — задыхаюсь; право, на гору не взойду.

— Задыхаешься! на гору не взойдешь!.. а какъ посмотрѣть въ хату-то подъ кутомъ, небось, что твой кладъ!.. Тамъ, небось, деньжищевъ-то у проклятаго!

— Нѣтъ, матушка, не обиждай! Сродясь сумки да подсумки не надѣвалъ! Прошу Христа ради хлѣба насущнаго, даждь намъ днесь; а про запасъ, видитъ Богъ, видитъ Богъ отродясь не просилъ! Станешь просить милостыню, другой день именемъ Христовымъ вымолишь хлѣба и на мѣсяцу такъ тотъ мѣсяцъ и по міру не хожу!

— Разсказывай!

— Да и разсказывать-то нечего!

— Знаемъ мы васъ…

— Дай Богъ тебѣ путь-дорогу, человѣкъ почтенный! сказалъ приподымаясь старикъ.

— Не поминай лихомъ! отвѣчалъ я.

— Али совѣсть взяла? пѣла свое баба, — али стыдно стало, какъ самому правду стали высказывать!

Старикъ повернулъ въ монастырь, баба юркнула въ лѣсъ, а я пошелъ на большую дорогу, поднимаясь впередъ къ Погару.

Жаръ былъ страшный, дождя давно не было; даже душно было; но все таки богомольцевъ по дорогѣ было много, въ особенности богомолицъ, съ дѣтьми и безъ дѣтей.

— Далеко ли до Бугаевки? спросилъ я одну женщину, которая вела за руку сынишку лѣтъ четырехъ, возвращаясь отъ обѣдни.

— Недалеко, родной, недалеко: верстъ какихъ шесть будетъ, а то еще пять… больше пяти не будетъ.

Простой народъ не любитъ обижать — всегда хочетъ порадовать хоть однимъ простымъ словомъ, такъ и теперь: отъ Челнскаго монастыря до Бугаевки верстъ пятнадцать, да, кажется, и семисотныхъ верстъ [5]. Я это зналъ и спросилъ женщину только, чтобъ съ нею заговорить. Она не хотѣла меня огорчать предстоящимъ длиннымъ путемъ, и потому, хоть на словахъ да сократила дорогу.

Кстати припомню, что на вопросъ одного проѣзжаго, сколько верстъ осталось ѣхать? мужикъ отвѣчалъ: десять верстъ.

— Какъ десять?

— Да десять, батюшка.

— Ты врешь дуракъ! крикнулъ разсердившійся, неизвѣстно за что, проѣзжій.

— Чего ты ругаешься? сказалъ мужикъ: — скажу двадцать, и двадцать поѣдешь, здѣсь стоять да кричать не останешься; сколько скажу, столько и поѣдешь!

И такъ, женщина мнѣ обѣщала только пять верстъ, вмѣсто пятнадцати или всѣхъ двадцати.

— Да какъ же такъ? спросилъ я ее: — говорятъ, отъ Челнскаго монастыря до Погара двадцать пять верстъ слишкомъ, а отъ Бугаевки останется до Погара только верстъ десять; поэтому должно быть отсюда до Бугаевки болѣе пяти-шести верстъ?

— Поэтому выходитъ больше, соглашалась со мной женщина.

— Ты сама откуда?

— Изъ Любовни, родимой.

— А куда ходила?

— Къ обѣднѣ, родимой.

— И мальчишку, что ли, водила? сынокъ, чтоль, твой?

— Сынокъ, сынокъ мой, водила къ обѣднѣ: причащала, надо съ малыхъ лѣтъ пріучать Бога бояться.

— Правда, тетушка, правда твоя.

— Какъ не правда, родимой!.. Что, Васютка, уморились твои ноженьки? обратилась она къ своему сыну. — Дай возьму тебя на рученьки, ножки твои отдохнутъ.

Женщина взяла на руки мальчика, сняла съ головы повязанный сверхъ кички платокъ, закрыла голову сыну, и тотъ ту жъ минуту заснулъ.

Въ монастырѣ всѣ женщины, повязывая платкомъ кичку, распускали сзади по спинѣ концы платка, который — замѣтить кстати — обыкновенно бываетъ темнаго цвѣта, — между тѣмъ, какъ здѣсь, вездѣ я встрѣчалъ женщинъ повязанныхъ шаткомъ, тоже поверхъ кички чайкообразно. Этотъ головной уборъ тѣмъ болѣе похожъ на чайку, что самая кичка очень низка и что сложенный платокъ толсто наматывается книзу. Панёвы здѣсь встрѣтилъ такія, какихъ въ Великой Россіи я не видѣлъ: здѣшняя панёва состоитъ изъ четырехъ, или иногда изъ трехъ полотнищъ матеріи, приготовляемой изъ шерсти исключительно для панёвъ, и эти полотнища не сшиваются, а подвязываются кушакомъ, какъ занавѣски; ежели панёва состоитъ изъ трехъ кусковъ, то спереди панёва не закрываетъ рубашки. Но во всякомъ случаѣ, состоятъ ли изъ трехъ или четырехъ кусковъ, — надѣваютъ передникъ. Лѣтній костюмъ дѣвушекъ немногосложенъ: головной уборъ состоитъ изъ платка, сложеннаго шарфомъ, которымъ обертываютъ голову, не закрывая макушки и завязывая спереди, волосы заплетаютъ или въ одну косу всѣ, или оставляютъ около ушей по локону, не заплетенному, или совсѣмъ не заплетаютъ. Остальной нарядъ — рубашка, подпоясанная поясомъ: иногда надѣваютъ передникъ, который закрываетъ грудь, животъ и ноги до колѣнъ.

— Отчего въ церкви, спросилъ я женщину, когда она усыпила своего сына, — отчего въ церкви всѣ женщины были не такъ повязаны платкомъ, какъ обыкновенно?

— Какъ же можно, родимый, въ церкви платокъ скрутить? Въ церкви такъ нельзя.

— Отчего же?

— Да ужъ нельзя: въ церкви надо платокъ распустить. Хоть старуха, хоть молодая, а какъ идешь въ Божію церковь, повязывай платокъ что есть лучшій и концы распусти.

— Платокъ у васъ всегда кушенный?

— У насъ только и наряду купленнаго, что платокъ одинъ; да и тотъ прежде, въ старые годы, не покупали: полотенцемъ повязывали, хоть и въ церковь идти; теперь дома-то и ходимъ съ полотенцемъ, а идти куды-все платочкомъ повяжешь. А дома то все свое носишь, не купленное.

— Полотенце вѣдь тоже надо вышить красными хоть нитками; краску надо, чай, тоже покупать?

— И, гдѣ покупать! Всего, другъ не накупишься. Да какая у насъ и краска-то. Пойдешь въ лѣсъ, наскоблишь шкурки съ яблонки, вотъ тебѣ и вся краска готова.

— Когда же надо яблонку скоблить? спросилъ я: лѣтомъ, или зимой?

— Вотъ объ эту пору и скоблить надо. Зимой у васъ никто и не скоблитъ.

— Яблонка-то вѣдь портится?

— Портится, да что въ ней толку-то? Здѣсь лѣсная яблонка кислая, съ лѣсной яблонки яблочка не скушаешь. А съ хорошей какъ можно скоблить? Мы съ хорошей не скоблимъ.

— Вѣдь краски разныя; какъ же вы красите одной яблонкой?

— Яблонкой красимъ въ красное, въ черное — ольховой корой, въ желтое — купавки, а то и сандалу прибавляемъ.

— А что, тетушка, можно зайти къ тебѣ пообѣдать? спросилъ я, когда мы подходили къ Любовну.

— Да и звать-то мнѣ тебя не зачѣмъ, отвѣчала баба:- печь ноньче не топлена, да не знаю, досталъ ли хозяинъ мой хлѣба-то; а то во всей хатѣ во-каково кусочка не сыщешь!

— Да я тебѣ, родная, за обѣдъ твой заплачу, что будетъ стоить, сказалъ я. «Можетъ быть» думалъ я, «что баба скупится».

— И, родимый! Христосъ съ тобою! Что ты заплатишь? Если бъ у насъ постоялый дворъ держали; а то хлѣбъ есть — какъ не накормить человѣка? да бѣда-то вся въ томъ: хлѣба, какъ есть, кусочка крошечнаго въ хатѣ нѣту…

— Отчего же у васъ такая бѣдность?

— Христосъ ее знаетъ!.. Такъ, видно, Богъ далъ… хозяинъ у меня человѣкъ больной…

— Чего же онъ не лечится?

— Лечится, родной, лечится.

— Да что жъ?

— На лекарство не идетъ.

— Кто же его лечилъ?

— Да всѣ лечили! и здѣсь всѣ лекарки, и въ городѣ къ лекарямъ ѣздилъ…

— Чѣмъ же вы питаетесь?

— А что Богъ дастъ.

— Господа, что ль кормятъ?

— Мы не господскіе.

— Какіе же?

— Мы удѣльные.

— Да вѣдь надо что-нибудь ѣсть; дома хозяинъ больной, хлѣба не добудетъ.

— Я работаю.

— И всю семью кормишь?

— Чего не заработаю, міръ подаетъ.

— Что же ты, по міру ходишь?

— А что сдѣлаешь? Придется ѣсть нечего, — нужда заставитъ и по міру идти.

— И сынишка твой ходитъ по міру?

— Изъ лѣсу въ поборъ не пускала! какъ то рѣшительно отвѣчала баба.

— Отчего же?

— Я сама то пойду, такъ дѣтямъ про то не скажу; чтобъ дѣти про это и не знали.

— Отчего же?

— Привыкнетъ христарадничать съ измалку, — работать то и не заставишь послѣ.

— Дѣло, родная!

— Какъ не дѣло, родимый!.. Ну, прощай, родимый! Спасибо тебѣ за путь, за дорогу!

— Спасибо и тебѣ.

Женщина пошла на деревню, а я присѣлъ у колодезя, гдѣ уже сидѣло нѣсколько человѣкъ прохожихъ изъ за Трубчевска, возвращавшихся съ лѣсныхъ работъ домой на рабочую пору, и богомольцевъ изъ Челнскаго монастыря.

— Что, братцы, спросилъ я, поздоровавшись:- можно здѣсь у кого пообѣдать?

— Ну, нѣтъ, братъ, отвѣчали мнѣ:- здѣсь въ Любовно не пообѣдаешь — негдѣ.

— Отчего же?

— А для того: хлѣба ни у кого нѣтъ.

— И не покупаютъ?

— Купила то нѣтъ; а то для чего нельзя? былобъ куплю — былъ бы и хлѣбъ.

— Народъ что ли ужъ очень бѣденъ?

— Куда жъ богатъ! Нашъ братъ мужикъ завсягды деньгами скитается; объ деньгахъ мы и не толкуемъ; стало быть бѣденъ, коли и хлѣба корки нѣтъ,

Изъ Любовна я повернулъ влѣво и зашелъ въ Хотяиновѣ въ одну избу. Изба стояла на некрытомъ дворѣ; противъ избы, аршинахъ въ пяти, стоялъ амбаръ, соединенный съ избой развалившимся навѣсомъ. Избушка была худенькая, маленькая: не болѣе 6–7 аршинъ въ свѣту, т. е. отъ одной стѣны до другой, и безъ сѣнецъ. Когда я вошелъ, пожилая женщина что-то наливала въ деревянную чашку для мальчика лѣтъ трехъ.

— Здравствуй, хозяйка!

— Здорово, родимый!

— Можно у васъ отдохнуть?

— Отдохни, кормилецъ! Видишь, какая жара стоитъ. Объ эту пору куда пойдешь?

— Ну, хозяюшка, дай пожалуйста напиться.

— Изволь, родимый, испей водицы; вода холодная, только что съ колодезя принесла. Да ты не пей такъ-то воды: на жару это не хорошо, говорила привѣтливая хозяйка: — на жару выпьешь чистой водицы — жажду не утолишь, жажда пуще возьметъ; а ты возьми кусочекъ хлѣбца, пожуй, да водицей и запей.

— Дай же мнѣ кусочекъ хлѣба, попросилъ я хозяйку, когда она мнѣ поднесла ковшикъ воды.

— Да у меня хлѣба ни крошки нѣту! отвѣчала, съ самымъ веселымъ взглядомъ и улыбкой, моя хозяйка.

— Какъ нѣтъ?

— Да ни крошечки!

— Чѣмъ же вы питаетесь?

— А на, попробуй! сказала она, подвигая ко мнѣ чашку, изъ которой ѣлъ мальчикъ.

Я попробовалъ: что-то жидкое, пряное, безвкусное, травянистое.

— Что кто такое? спросилъ я.

— Каша, кормилецъ.

— Изъ чего ее варила?

— А пойдешь въ поле, ржи натрешь да и сваришь: рожь-то не дозрѣла, такъ теперь на кашу на день натрешь, тѣмъ и кормишься… Если бъ посолить хоша, то скуснѣй была бъ, а то соли-то нѣтъ; а безъ соли скусу того въ кашѣ не будетъ.

— И молока нѣтъ?

— У насъ на деревнѣ не сыщешь ни у кого: падежъ былъ — всѣхъ коровъ повычистило.

— Плохо жъ вы, родная, живете.

— Э, кормилецъ! У людей и того нѣтъ. Есть, что и хуже насъ грѣшныхъ живутъ.

— А развѣ есть?

— Какъ не быть!

— Да гдѣ же?

— Возьми хоть а — скихъ: тѣ еще куды хуже васъ, бѣдные, мучаются!

— Чѣмъ же вы лучше живете?

— У насъ хоть лошадка есть; все работать можно; а работать будешь — и хлѣбъ, Богъ дастъ, будетъ, а тѣ — безлошадники, на половину лошадей нѣтъ: какъ имъ справляться? имъ по-вѣкъ справиться нельзя.

— Сходи, хозяюшка, перебилъ я хозяйку, подавая ей мелочи около рубля серебромъ, — сходи купи хлѣба, поѣдимъ.

— Да у насъ столько не купишь печенаго хлѣба, сказала хозяйка, взглянувъ на деньги.

— Все равно, ты муки купи, да хлѣбовъ напеки.

— Да тебѣ какъ же ждать?

— Я послѣ зайду, тогда и поѣмъ, отвѣчалъ я, выходя изъ избы.

Послѣ неудачной попытки пообѣдать въ Хотяиновѣ, я пошелъ къ Бугаевкѣ, дорогой пустынной, то лѣсомъ, то полемъ. И для кого такая широкая дорога между Трубчевскомъ и Погаромъ (въ 30 саженъ) я никакъ догадаться не могу. По дорогѣ изъ Бугаевки я видѣлъ одного только мужика, вышедшаго съ проселка.

— Куда ждешь? спросилъ я.

— Да бѣда надо мной такая стряслась, что одинъ только Богъ святой знаетъ, какъ бѣду эту и разхлебать будетъ… Горе такое…

— Какое горе?

— Какъ другъ, не горе? Лошадь пропала!

— Давно пропала?

— Да ужъ третій день бѣгаю, спрашиваю; да гдѣ ее съищешь! Звать, совсѣмъ въ чистую пропала.

— Хорошая лошадь?

— Хороша ли, дурна, все свой животъ?… А вору какая же воля брать дурную? Воръ, разумѣется, выбираетъ, что ни самую лучшую изъ всего табуна.

— Откуда жъ у тебя увели лошадь?

— Со двора проклятый свелъ. Стали мы ужинать; поужинали, хотѣли въ ночное ѣхать, а тутъ хвать — лошади нѣтъ! Кинулся туда, сюда, — нѣтъ, какъ нѣтъ!.. И ума не приложу, что съ головушкою горькою своей дѣлать.

— Жаль мнѣ тебя, братъ, а помочь, самъ знаешь, помочь этому дѣлу не могу.

— Куда помочь!

— Часто у васъ лошадей крадутъ?

— Какъ не часто!.. Только и послышишь: то такъ тройку свели, то такъ пару; недѣли не будетъ, какъ около насъ никакъ ужъ лошадей семь свели.

— За одинъ разъ?

— Нѣтъ, нонче сведутъ у меня, завтра у тебя… Такъ обидѣли, такъ обидѣли…

— Скоро хватились, какъ же вы не догнали вора? спросилъ я.

— А какъ его догонишь? Загонитъ ее въ лѣсъ, тамъ его, вора-то, и не найдешь.

— Услышишь: лошадь заржетъ…

— И лошадь у вора никогда не заржетъ…

— Не заржетъ?

— Не заржетъ. Воръ привяжетъ къ хвосту камень; хочетъ лошадь заржать, надо лошади хвостъ поднять, а въ хвосту камень; лошадь вспомнитъ про камень и не заржетъ.

Отъ Хотяинова или Хотьяиновки до Бутаевки нѣтъ ни одной деревни; только версты за двѣ стоитъ въ лѣсу небольшой хуторъ. Выйдя изъ этого лѣсу, вы сейчасъ же переходите въ Черниговскую губернію. Здѣсь мѣсто вышло пуповиной и передъ вами открывается великолѣпный ландшафтъ: поле, склоняясь въ лѣвую сторону, мѣстами примыкаетъ къ рощамъ, а мѣстами теряется за горизонтомъ; едва верстъ за десять виднѣется Погаръ; вправо у самой опушки нѣсколько крестовъ. Ужъ не могилы-ли несчастныхъ корчемщиковъ?

Въ Бугаевкѣ первый шинокъ, стало быть вольница, стаю быть и Maлороссія началась. Сколько разъ мнѣ ни случаюсь въѣзжать въ Малороссію, я замѣчалъ всегда шинокъ почти на самой границѣ и въ этомъ шинкѣ народу вездѣ труба нетолченая!.. Кто ѣдетъ въ Малороссію — встрѣчу справляетъ съ вольницей; кто выѣзжаетъ въ Россію — прощается съ шинкахъ, съ хорошей вольной водкой. Великороссіяне, живущіе часто за десять верстъ отъ границы, тоже часто заходятъ погулять въ шинокъ. Вѣдь шинокъ не то, что кабакъ. Въ кабакѣ, кромѣ водки, можно найти только прошлогодніе калачи, бублики и изрѣдка ржавую селедку. Да и самъ цѣловальникъ не похожъ на хозяина: у цѣловальника за-частую и хозяйства никакого нѣтъ, и весь домъ не домъ, а одинъ кабакъ. Въ шинкѣ для кабака собственно отведено небольшое мѣсто, а въ остальномъ домѣ вы найдете мѣсто и отдохнуть, и закусить вамъ подадутъ.

Такъ и въ Бугаевкѣ мнѣ, по постному положенію, подали луку съ квасомъ. Хмѣльнаго народу, по обыкновенію, въ шинкѣ было много, и все бабы: однѣ шли съ богомолья изъ Челнскаго монастыря, другія пришли съ какихъ-то крестинъ — доканчивать крестины… Костюмъ былъ на всѣхъ одинъ, но говоръ слышался и южнорусскій и сѣверный, и, какъ сѣверный говоръ сбивался на южный, такъ и въ южномъ много слышалось сѣвернаго. Во многихъ кучкахъ запѣвали пѣсни или совсѣмъ малороссійскія, или хотя и русскія, но большею частію на малороссійскій ладъ. Малороссійскіе напѣвы, впрочемъ, слышатся довольно далеко отъ границы Малдороссіи: я слыхалъ эти напѣвы въ Малоархангельскомъ, Мценскомъ уѣздахъ Орловской губерніи и даже въ Новосильскомъ Тульской губерніи; а въ Кокоревкѣ, за сорокъ верстъ отъ Трубчевска къ Дмитровкѣ, гдѣ мнѣ случилось быть на свадьбѣ, я не слыхалъ ни одного напѣва свадебной пѣсни сѣверно-русскаго: всѣ южные.

Въ шинкѣ все шло громче и громче, шумнѣй и шумнѣй, и все безтолковѣй и безтолковѣй. И я, видя, что тамъ дѣлать ничего, пошелъ по деревнѣ. У одного двора сидѣлъ у воротъ мужикъ.

— Помогай Богъ! сказалъ я ему, усаживаясь около него на какую-то колоду.

— Милости просимъ! отвѣчалъ мужикъ. — Садись, братъ, отдохни со мной.

— Эко, сколько народу у васъ въ шинкѣ! сталъ я заговаривать съ нимъ.

— Народъ, знаешь, идетъ со всѣхъ сторонъ въ Бутаевку въ шинокъ: здѣсь водка дешовая, да и крѣпоче, чѣмъ въ Трубчевскѣ; вотъ народъ и взялъ такую призвычку ходить въ Бугаевской шинокъ: другой, сердечный, бѣжитъ и не вѣсть откуда на дешевку.

— Скажи пожалуйста, отчего у васъ на этой сторонѣ деревни хаты стоятъ на дворѣ, а на той, къ барскому дому — на улицу?

— На той сторонѣ постройка старинная: какъ дѣды строились, такъ и теперь строютъ: а такъ почали строить все по новому, всѣ хаты на улицу.

— Отчего же?

— Такъ господскіе живутъ; господа ихъ и перестроили на свой ладъ, а мы люди вольные, мы козаки, — живемъ, какъ наши отцы, наши дѣды намъ позволили.

— Теперь вѣдь нѣтъ господскихъ крестьянъ; бывшіе господскіе будутъ перестраиваться по старому, или же такъ и останутся, какъ господа имъ построили?

— Нѣтъ, такъ и останутся… куды имъ!..

— Отчего же?

— Они мужики.

— Теперь всѣ вольные почти совсѣмъ, только временно обязанные; а уладятся съ господами, и совсѣмъ будутъ вольные люди тогда.

— Все будутъ мужики.

— Да отчего же?

— Сказано въ писаніи: отъ лося родятся лосенокъ, отъ свиньи — поросенокъ.

— Ну, такъ что жъ?

— Мужикъ привыкъ подъ господскимъ страхомъ жить; безъ этого страху мужикъ пропадетъ: настоящимъ человѣкомъ не сдѣлается никогда.

— Это, братъ, не ты говоришь — зависть твоя говоритъ! сказалъ я ему на это.

— Помогай Богъ! проговорилъ я чуйкѣ; какъ послѣ оказалось, это былъ погарскій мѣщанинъ сапожникъ, человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти или восьми, рослый и здоровый.

Я обрадовался новому собесѣднику: разговоръ нашъ съ прежнимъ товарищемъ былъ какъ-то неловокъ — или мнѣ приходилось согласиться съ нимъ, или спорить. Согласиться мнѣ не хотѣлось, а спорить — значитъ учить, а отъ этого я рѣшительно разъ навсегда отказался: изъ этого ничего никогда не выйдетъ, да и время даромъ только пропадетъ.

— Объ чемъ тоскуете? спросилъ мѣщанинъ, тоже присаживаясь къ намъ.

— Да все объ водѣ.

— А что объ волѣ толковать?

— А то толковать, отвѣчалъ мой мужикъ-козакъ, — то толковать, что отъ этой воли всѣмъ будетъ плохо.

— Нѣтъ, дядя, сказалъ мѣщанинъ. Ты возьми только то: всѣ будутъ вольные; всякому человѣку богатѣть можно, никто его и не тронетъ, тогда и вашему брату-мѣщанину не въ примѣръ лучше будетъ. Теперь что ты возьмешь съ мужика? съ голаго, но съ святого, взять нечего!..

— А разбогатѣетъ мужикъ?

— Разбогатѣетъ мужикъ. Тогда и ты около него поживишься, сытъ все будешь!

— Это какъ?

— А такъ: взять теперь хоть меня; сошью я сапоги; много у меня мужикъ купитъ? онъ бы и радъ купить сапоги тѣ, да купить то не на что; мужикъ безъ сапогъ, а ты безъ денегъ! Теперь ты, положимъ, рыбу ловишь; мужикъ бы и взялъ у тебя рыбки, да взять то нельзя: безъ денегъ ты ему рыбки не дашь; ты и сиди со своей рыбкой, а денегъ-то и у тебя нѣту, и тебѣ купить что надо, ты не покупаешь, какъ ни плохо, а, такъ пробавляешься.

— Отъ лося — лосенокъ, отъ свиньи — поросенокъ! проговорилъ угрюмо козакъ.

— Нѣтъ, дядя! попомни мое слово: все пойдутъ лоси; свиньямъ ходу не будетъ, всѣ свиньи переведутся…

— Переведутся?

— Переведутся, дядя.

Оба замолчали.

— Пойдти напиться, сказалъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, козакъ.

— Вынеси и мнѣ водицы, попросилъ мѣщанинъ: — ишь жара какая стоитъ!

Козакъ вынесъ воды и подалъ мѣщанину.

— Будь здоровъ кушамши, прибавилъ онъ съ поклономъ, когда мѣщанинъ взялъ ковшъ съ водой въ руки и началъ пить.

— Благодаримъ покорно, отвѣчалъ тотъ, выпивши воду.

— Не хочешь ли и ты? спросилъ меня козакъ:- вода у насъ ужъ очень легкая.

— Сдѣлай милость, дай, дядя!

Козакъ опять принесъ воды, и съ тѣмъ же привѣтомъ подалъ мнѣ.

— Славная вода! сказалъ я, поблагодаривъ хозяина и отдавая ему ковшъ.

— И вода у васъ хороша, да и озеро у насъ такое доброе. Такого другаго и не сыщешь.

— Чѣмъ же оно доброе?

— А тѣмъ оно доброе: никогда никому никакого зла не сдѣлало; никто изъ самыхъ стариковъ не запомнитъ, чтобъ наше озеро малому ребенку какую вреду сдѣлало.

— Какой же вредъ можетъ сдѣлать озеро?

— Въ нашемъ озерѣ ни ребенокъ… да не то что ребенокъ, а надо сказать цыпленокъ, и тотъ не утонулъ. Ти лѣто, ти зима — озеру все равно, все озеро доброе.

— Какъ называется ваше озеро?

— Святое озеро называется.

— Почему жъ его тамъ назвали?

— А потому его назвали Святымъ, что озеро доброе очень.

До Трубчевска отъ Дмитровки дорога иногда идетъ лѣсомъ, а отъ Трубчевска въ Погару лѣсъ идетъ дорогою: среди распаханныхъ полей, на которыхъ не видите ни кусточка, лежитъ широкая дорога, указной тридцати-саженной мѣры, и по этой-то дорогѣ ростетъ лѣсъ, оставляя довольно мѣста для прохожихъ и для немногочисленныхъ проѣзжающихъ, а равно и проѣзжающіе — лѣсу.

— Чей это хуторъ? спросилъ я встрѣтившуюся мнѣ бабу, отойдя отъ Бугаевки верстъ шесть или семь.

— Это не хуторъ.

— А что жъ?

— Это шинокъ.

— Въ шинкѣ можно напиться?

— Что же? можно.

— Я пошелъ къ шинку.

— Здравствуй, служивый! сказалъ я сидѣвшему на порогѣ отставному солдату.

— Здравствуй, братъ!

— Можно попросить напиться?

— Можно: попроси у жида.

— Здѣсь шинкарь жидъ?

— Жидъ; здѣсь все пойдутъ шинкари жиды, въ Бушевкѣ былъ послѣній шинкарь изъ русскихъ.

— Тамъ отчего же русскій?

— По всей той границѣ шинкари изъ русскихъ, трубчевскій откупщикъ снялъ всѣ шинки по границѣ, да и насажалъ изъ русскихъ, чтобъ водку въ Россію не перевозили.

Я вошелъ въ шинокъ, а за мной и отставкой солдатъ. Въ шинкѣ сидѣла жидовка-дѣвка, лѣтъ 20 слишкомъ, да жидовка-женщина, лѣтъ подъ сорокъ.

— Эй, жидова! крикнулъ за меня солдатъ. — Дай человѣку напиться чего, да поскорѣй!

— Да чего же? спросила оторопѣвшая жидовка.

— Да чего-нибудь! Только ты, почтенный, воды не пей: хуже пить захочется; а спроси-ка полкарты пива — лучше будетъ.

— Коли станешь со мной пить, спрошу пива, отвѣтилъ я солдату, — а то не надо.

— Пожалуй! побалуемъ пивомъ! Эй, жидова! скорѣй полкварты пива давай.

— Только пойдемъ изъ шинка, такъ гдѣ нибудь выберемъ мѣстечко, такъ и пива выпьемъ.

— Пойдемъ сядемъ на бугорокъ.

— Давно въ отставкѣ? спросилъ я солдата, когда мы съ нимъ сѣли за вино.

— Да ужъ давно: съ 834 года на-чистую уволенъ, отвѣчая солдатъ.

— Когда жъ ты въ службу пошелъ?

— Въ службу пошелъ я въ 806 году.

— Долго же ты служилъ!

— Да послужилъ таки Богу и великому государю; всего на все моей службы больше двадцати-восьми лѣтъ насчитаешь.

— Много, чай, видѣлъ на своемъ вѣку?

— Какъ не видать?

— Ну, а когда лучше было служить: въ прежнія времена, хоть въ 806 году, или теперь?

— Съ которой стороны возьмешь: съ одной стороны было лучше прежде съ другой теперь стало лучше. Льготы солдату стало больше.

— Чѣмъ же?

— Одежа стала легче. Теперь что солдатская одежа? все равно — ничего!.. самъ и одѣнется, самъ и раздѣнется… Выскочитъ зачѣмъ изъ фронта, — самъ и раздѣлся, самъ и одѣлся, и опять во фронтъ.

— А въ старину?

— Въ старину было — не то. Бывало, не раздѣнешься самъ, а одѣваться — не то что самъ, а одинъ и не одѣнешь! Бывало, веревкой опояшутъ да кряжемъ скручиваютъ, а поверхъ веревки протупею надѣнутъ. Опять взять штаны, что лѣтнія, что зимнія натянутъ — вошь не подлѣзетъ; все равно, какъ обольютъ штанами ногу ту!.. А станутъ пудрить!..

— А тебя развѣ пудрили?

— А какъ же?

— И косу носилъ?

— Нѣтъ, косы не носилъ, а такъ барашкомъ завивали, да пудрой посыпали.

— Кто же? Другъ друга?

— Нѣтъ, солдатъ такъ не сдѣлаетъ; на это были особенные парукмахыры; завьетъ тебя парукмахыръ, натретъ голову саломъ, а послѣ мукой посыпетъ; кисти у нихъ такія были; возьметъ онъ кисть эту, обмокнетъ въ муку, наставитъ кисть на голову, да и толкаетъ кулакомъ по кисти, а мука-то на тебя и сыпется… Бывало завтра надо въ парадъ, такъ съ вечера начнутъ убираться… намажутъ голову саломъ, обсыпятъ тебя мукой, такъ спать-то и нельзя: муку оботрешь, волосики помнешь!.. Такъ и сидишь цѣлую ночь, и къ стѣнкѣ прислониться нельзя, и на руку не облокотишься!.. Да и муку-то покупали на солдатскія же деньги.

— Сами солдаты покупали муку?

— Нѣтъ, изъ солдатскихъ денегъ вычитали на муку, а покупало — начальство. Да и вся служба солдатская стала не та… Какая теперь служба? солдата никто не смѣй пальцемъ тронуть! Этого я не хвалю. У насъ, бывало, солдатъ учить можно было, а теперь какъ его выучишь? Бить его нельзя: какъ ему службу, нужду солдатскую укажешь? безъ битья рекрута въ настоящіе солдаты и не произведешь!

— Отчего же?

— Такъ, не произведешь.

— А солдату теперь лучше.

— Солдату? какъ можно! На половину… куда на половину!.. Третіей части прежней службы не осталось.

— Чѣмъ же сперва было лучше?

— Начальство было лучше.

— Чѣмъ же начальство было лучше?

— А всѣмъ, на что ни возьмешь! — Тогда были начальники крѣпкіе, твердые…

— Тѣ крѣпкіе начальники били солдатъ, а теперешніе, ты самъ говоришь, не бьютъ.

— Да и за солдата ни стоятъ.

— А прежніе стояли?

— Стояли!.. Теперь солдата поставятъ въ хату къ мужику, всѣ равно, что его и нѣтъ у тебя на квартирѣ… Да еще что? хозяину тотъ солдатъ воду носитъ, дрова рубитъ… Ну, а прежде — придетъ, бывало, на квартиру солдатъ, — спроситъ солдатъ чего, хоть птичьяго молока, хозяйка давай!

— Ну, а ежели нѣтъ у хозяйки?

— Гдѣ хочешь доставай хозяйка, хоть жаромъ духъ пускай, а солдату давай!..

— Что жъ, хозяева жаловались начальникамъ вашимъ? спросилъ я.

— Жаловаться?!.. Ну, этого не было!

— Отчего жъ?

— Ну, нѣтъ! жаловаться не ходили: пожалуется — хуже будетъ хозяину.

— Отчего жъ теперь солдаты такъ же дѣлаютъ?

— Попробуй-ка, теперь какой солдатъ то сдѣлать, такъ сейчасъ жъ начальнику, а отъ начальника теперь никакой заступы!

— А при тебѣ были другіе начальники? спросилъ я, когда тотъ пересталъ говорить.

— Всякіе были; я только одно скажу: старинные начальники — заступу дѣлали солдату — только за службу и спрашивали.

— А за службу спрашивали?

— За службу спрашивали. Былъ у насъ маіоръ изъ хохловъ же, изъ насъ;- ну, а на службѣ — держи ухо востро! — меньше двухсотъ палокъ и не отсчитывалъ…

— И любили его солдаты?

— Нельзя было не любить: своего ни за что солдата не выдастъ… А и лихой былъ командиръ: ничего не боялся, никого отродясь не трусилъ, хоть кто будь. Разъ мы пришли въ Петербургъ; привели насъ на какую-то улицу грязную; на этой улицѣ грязной сталъ смотрѣть насъ Аракчеевъ.

— А ты видалъ Аракчеева?

— Какъ не видалъ? Тутъ же на смотру былъ Аракчеевъ; тамъ былъ маленькій, черномазенькій, каржавенькій.

— Такъ что же Аракчеевъ на смотру?

— Пріѣхалъ это Аракчеевъ смотрѣть насъ… тогда къ царскому параду готовились… И то не такъ, и это не такъ! И то дурно, и кто не хорошо!..

— И Аракчеевъ ничего?

— На ту пору ничего; только вышли мы на Царицынъ лугъ; вышли наши армейскіе, вышла и гвардія. Пріѣхалъ самъ царь Александръ Павловичъ, и Аракчеевъ пріѣхалъ. Царь скомандовалъ, Аракчеевъ скомандовалъ гвардіи, да не ту команду объявилъ, — гвардейцы и перемѣшалясь. А тутъ маіоръ верхомъ на лошади… а и лошадка была плохенькая: такъ кобылка куцынькая… Майоръ-то перещеголялъ гвардейцевъ, — и своихъ армейцевъ выставилъ!.. — А тутъ подъѣхалъ царь. — «Спасибо, маіоръ, спасибо!» говоритъ царь маіору, — а Аракчеевъ такъ и остался.

— Такъ ничего маіору Аракчеевъ и не сдѣлалъ? спросилъ я разскащика.

— На ту пору ничего.

— А послѣ?

— Послѣ жъ чему-то привязался Аракчеевъ.

— А Аракчеева солдаты любили?

— Да Аракчеева никто не любилъ: ни великій князь Константинъ, ни генералы, ни солдаты.

— А въ сраженіяхъ Аракчеевъ каковъ бывалъ? спросилъ я. — Хорошъ?

— Аракчеевъ и въ сраженіяхъ не былъ ни въ одномъ.

— А ты бывалъ въ сраженіяхъ?

— Э-э! бывалъ! Я въ самое сраженіе-то почитай всю службу прошелъ.

— А въ какихъ же ты сраженіяхъ былъ?

— Да я всѣ кампаніи выслужилъ; и съ французомъ, и съ шведомъ, и съ туркомъ… Только съ французомъ больше всѣхъ войны у насъ было: сперва мы пруссаку помогали, а такъ война у насъ была съ французомъ но, какъ французъ Москву сжегъ; а такъ сами къ французу два раза ходили.

— И ты бывалъ?

— А какъ же? бывалъ!

— Такъ ты много-таки видывалъ?

— Видывалъ! Сперва говаривали: «бывалый человѣкъ: не изъ семи печей хлѣбъ ѣдалъ», а я про себя скажу: не въ семи царствахъ-государствахъ хлѣбъ ѣдалъ!

— Въ какихъ же ты царствахъ-государствахъ хлѣбъ ѣдалъ?

— А давай считать. Пруссаку помогали, у пруссака были, — это разъ; подъ турка ходили, турокъ — два; у шведа — три; какъ француза гнали, тутъ земель много прошли.

— Какія жъ тамъ земли?

— Тамъ много всякихъ: такъ Саксонія, Буварія, Австріяны — такъ, жемигульный народъ… Еще земли, гдѣ наша царевна Марія Павловна живетъ, — не велика земля, не большая, а хорошо живутъ… да тамъ много земель, и не пересчитаешь.

— Хорошо тамъ живутъ?

— Всяко бываетъ: кои хорошо, а бываетъ мои, что и дурно, а то и вовсе плохо.

— Гдѣ же плохо?

— Да вотъ хоть Австріяны.

— Австріяны плохо живутъ?

— Плохо! Сами то Австріяны, настоящіе, тѣ живутъ хорошо; а другимъ-то у нихъ ужъ очень плохо!

— Какимъ же другимъ?

— Ты развѣ не знаешь? Была Польша царство, а сосѣдомъ у Польши царства: Австріяны, Пруссакъ, да мы; сосѣди сговорились промежъ собой, да и расписали по себѣ Польшу. Такъ приписнымъ-то къ Австріянамъ, не настоящимъ, ужъ очень плохо! бѣдно живутъ!

— А прочія земли?

— Турокъ живетъ не хорошо; у тѣхъ повѣрья нехорошія.

— Какія жъ у нихъ повѣрья?

— У насъ Христосъ, Богородица, Николай Угодникъ, а у турокъ только и есть, что одинъ Мугамедъ.

— Какой Мугамедъ?

— У турокъ онъ самый и есть за всѣхъ. А такъ, распутный человѣкъ. «Вина», говоритъ, «не пей, а женъ сколько хочешь держи». Вотъ и вся ихъ вѣра; а турокъ ему одному только и молится!

— Только одному и молится?

— Одному! Вотъ еще шведъ не ловко живетъ; не то, чтобъ не хорошо, а такъ: за большимъ хлюстомъ не гонится, — ему этого же надо совсѣмъ.

— А другія царства?

— Тѣ хорошо живутъ. Вотъ что Букарія, что Саксонія, что земля, гдѣ живетъ наша царевна; живутъ — и Боже мой!.. Вотъ еще французъ…

— Какъ тѣ живутъ?

— Да вотъ я у француза два раза былъ, а больше полфунта хлѣба въ день и не съѣшь.

— Отчего?

— Того да сего хватишь — ну, и сытъ!.. фрукты разные… А вина простаго нѣтъ: все вино ренское!

— Ренское вино лучше нашего?

— Ренское лучше: выпьешь стаканъ, два, хоть и три — ни рукой, ни ногой не владѣешь, а не ошалѣешь, память не отшвибетъ. Нашей водки выпьешь два стакана — и память всю отшибетъ, и на другой день голова болитъ, а отъ ренснаго и голова не болитъ.

— Какая у васъ рѣка? спросилъ я переправлявшихся на паромѣ со мною козаковъ съ возами дровъ, подъ самымъ городомъ Погаромъ.

— Наша рѣка прозывается Судогость, отвѣчалъ мнѣ одинъ изъ нихъ: вода ужь очень сладкая, оттого я называется Судогостію.

— Я какъ-то въ тонъ не возьму; вода сладкая въ рѣкѣ, оттого и рѣка называется Судогостію.

— Вода сладкая, рѣку и назвали Сладостію; рѣка наша сперва такъ и называлась.

— Какъ же она теперь называется не Сладостію, какъ ты говорилъ, а Судогостію?

— Татары такъ ее назвали: по нашему сладость, а по татарски судогость, все одно и тоже слово. [6]

— Да вашъ и городъ сперва былъ не Погаръ, прибавилъ другой козакъ.

— А какъ же?

— Сперва онъ прозывался Радовое.

— Не Радовое, — Радувуль, поправилъ первый козакъ.

— Это все равно: что Радувуль, что Радовое, а только не Погаръ. Сперва, кто ни заѣдетъ въ нашъ городъ — всѣхъ радовало; а тамъ, какъ сталъ нашъ городъ горѣть: то ноньче пожаръ, то завтра другой… да пожары какіе были? весь городъ выгоритъ! «Какой говоритъ народъ, кто Радувуль? Это Погаръ!» Съ тѣхъ самыхъ поръ и стали называть Погаромъ.

— Для кого Погаръ, а для кого остался все тотъ же Радувуль: у насъ въ городѣ всѣ живутъ по закону, какъ Богъ велѣлъ.

— Я думаю, есть и всякіе?

— Какъ не быть! А все-таки про нашъ городъ ничего дурнаго нигдѣ ты не услышишь… А сколько изъ нашихъ простыхъ козаковъ, сколько въ хорошіе поди вышли, въ чиновные…

— Кто же?

Онъ мнѣ сказалъ нѣсколько именъ.

— Да не то, что вышли въ люди, это бы ничего; это важно, что въ хорошіе поди: какому-бъ служить и не въ нашемъ городѣ, а онъ служитъ въ Погарѣ: «я, говоритъ, лечить, учить буду въ своемъ городѣ!» И отъ своихъ близкихъ не отрекается: приди къ нему родня хоть въ какой свиткѣ — все родня!

Похвалу своему городу, своей родинѣ, вы услышите часто отъ многихъ — только на чужбинѣ; на мѣстѣ же, дома, мнѣ привелось слышать только другой разъ: одинъ разъ я слышалъ въ Ярославлѣ, а другой здѣсь въ Погарѣ… Что за счастливые въ самомъ дѣлѣ эти два города!

Поднявшись на крутую гору, вы въ самомъ центрѣ города Погара. Много есть на Руси деревень, за какія то услуги, произведенныхъ въ города, и эти города какъ то неловко назвать городомъ; къ числу такихъ мѣстечекъ повидимому принадлежитъ и Погаръ городъ, только къ его титулу «городъ» прибавлено извинительное слово — «заштатный»: все какъ-то не такъ совѣстно.

Мнѣ кажется, что мы только изъ трусливой учтивости называемъ, титулуемъ «городами» Богодуховъ, Валуйки, Нижнедѣвицкъ, точно также какъ пьяная баба титулуетъ «кавалеромъ», а часто и «вашимъ благородіемъ» будочника, который ее тащитъ въ часть. Это сходство еще увеличивается, ежели припомнимъ, что эти славные города, тѣмъ только и отличаются отъ нетитулованныхъ деревень, что въ нихъ есть разные суды, къ которымъ простой народъ причисляетъ и частъ, въ которую, какъ и вообще въ судъ, безъ денегъ ходить нельзя…

Точно также и въ Богодуховъ и въ Новый Осколъ мужикъ ѣдетъ съ деньгами, только ни для покупокъ какихъ: такъ и купить то ничего нельзя; а ежели ѣдетъ туда мужикъ, то, вѣрно, есть дѣло какое, въ которомъ могутъ помочь частные, становые пристава, городничіе, исправники… А потому и эти деревни надо почтить хоть какимъ нибудь титуломъ, хоть городомъ назвать!.. Но я долженъ сознаться, что моя гипотеза можетъ встрѣтить возраженія, а потому приведу примѣръ безкорыстнаго титулованія.

Городъ Елецъ стоитъ на Соснѣ рѣкѣ, и этой Соснѣ Елецъ обязавъ своими многочисленными богатыми мельницами; многія мельницы приносятъ доходу болѣе 1000 р. сер., и горожане жили себѣ покойно, пока ихъ тщеславіе не одолѣло; и обидѣла Елецъ та-же рѣка Сосна, по милости которой городъ славится своей знаменитой елецкой крупичатой мукой! А вышло и дѣло такое, что и перенесть горе было нельзя! И вышло всѣ отъ ученья: стали дѣти въ училище ходить (въ Ельцѣ купцы есть милліонеры, а потому многіе посылаютъ дѣтей и въ уѣздное училище, гдѣ многіе дѣти ихъ доходятъ и до третьяго класса), стали дѣти географію учить, и выучили по географіямъ господъ Арсеньева и Ободовскаго, что Мценскъ стоитъ на судоходной рѣкѣ Зушѣ; Бѣлевъ — на судоходной рѣкѣ Окѣ… Одинъ только почти Елецъ стоитъ не на судоходной рѣкѣ Соснѣ! Городу безчестье большое! Какъ тутъ быть?..

На счастье города, городской голова былъ хорошъ, рачителенъ до города; сталъ голова хлопотать — сдѣлать рѣку Сосну въ Ельцѣ судоходною; поѣхалъ въ Петербургъ хлопотать; да ѣздилъ не разъ, не два, а хлопоталъ, говорятъ, лѣтъ десять, и кончилъ таки, что назвали судоходною. Пріѣхалъ голова изъ Петербурга съ бумагою, въ которой объявлена Сосна — рѣкою судоходною! Отслужили на Соснѣ молебенъ съ водоосвященіемъ, окропили Сосну святою водою и зажили по прежнему; только что Соснѣ дали титулъ судоходной, а то мельницы мелютъ все тѣ же и такую же елецкую крупичатую муку; по судоходной Соснѣ плаваютъ тѣ же суда; у каждаго мельника есть лодка и плавать можно, когда мельница не спущена… все по прежнему; но городъ успокоился: теперь Елецъ стоитъ на судоходной рѣкѣ!.. Разсказчикъ мнѣ говорилъ, что Сосна уже болѣе 15 лѣтъ какъ стала судоходною и городу чести прибавилось!..

Погаръ городъ, кажется, не такъ честолюбивъ: онъ довольствуется званіемъ заштатнаго города, и съ этимъ званіемъ соединенною властію — частнымъ приставомъ.

Кромѣ этого отличія отъ простыхъ деревень, Погаръ имѣетъ уѣздное училище, про которое сказать ничего не могу; я былъ въ вакаціонное время, стало быть и училище видѣть не могъ, но меня поразило то, что въ такомъ городѣ, какъ Погаръ, полный комплектъ учителей, а болѣе всего разсказы, будто во всѣхъ училищахъ Кіевскаго округа — то же!..

И такъ, Погаръ довольствуется званіемъ заштатнаго города; а былъ и Погаръ городомъ. Еще до татаръ стоялъ городъ Родотостье; потомъ сталъ зваться и Радувулъ и Радовое, а наконецъ и Погаръ… Былъ этотъ городъ и княжескимъ, былъ сотеннымъ мѣстечкомъ Стародубовскаго полка, наконецъ и заштатнымъ городомъ; но какъ взглянете изъ за Судогоста на этотъ городокъ, засыпанный весь садами, то, вѣрно, скажете, что Погаръ — городъ, и городъ, который стоитъ на веселомъ мѣстѣ. Верстъ за десять отъ Бугаевки показываются Погарскія церкви, и вы никакъ не ожидаете найти такой маленькій городъ; придя только въ городъ, невольно спросите: для кого же построены 9 церквей? Я въ церквахъ погарскихъ не былъ, но повидимому можно сказать, что онѣ очень бѣдны.

— Сколько у васъ церквей, сказалъ я козаку-хозяину, у котораго въ хатѣ остановился въ Погарѣ, - а всѣ церкви съ виду бѣдны.

— Бѣдны, отвѣчалъ козакъ:- приходы не большіе, съ чего и богатымъ имъ быть? А приходы такъ бѣдны, такъ бѣдны, что не только церковь, а и попъ бѣдствуетъ! А объ дьяконѣ у насъ и не спрашивай…

— Дьяконъ еще бѣднѣй?

— Объ дьяконѣ въ Погарѣ не спрашивай.

— Отчего же?

— Да въ Погарѣ дьякона нѣтъ.

— Во всѣхъ девяти церквахъ дьякона нѣтъ?

— Во всѣхъ девяти и нѣтъ.

— И никогда не было?

— Какъ не быть! Были, только теперь во всемъ Погарѣ-городѣ ни одного дьякона нѣтъ.

— Отчего жъ такъ?

— А Богъ святой знаетъ!

— Давно вашъ городъ стоитъ?

— Отъ начала вѣка вашъ городъ! Въ нашемъ городѣ сперва самъ сотникъ жилъ.

— Какой сотникъ?

— Чинъ такой былъ: все равно, что губернаторъ; Погаръ стало быть былъ тоже губернія.

— А какъ давно въ Погарѣ сотники были? спросилъ я у козака-хозяина.

— Да и были они еще не такъ давно: были старики козаки, что и видали самихъ сотниковъ.

— А теперь нѣтъ сотниковъ, прибавилъ другой казакъ, самой невоинственной наружности, братъ хозяина.

— Отчего же?

— Перевелись!

— Насъ было и въ мужики записали, да такъ ужъ Богъ помиловалъ, да и добрые люди помогли.

— Точно, что добрые люди помогли, подговаривалъ флегматически братъ хозяина.

— Ты знаешь Гриневъ? спросилъ меня хозяинъ.

— Нѣтъ, не знаю.

— Не знаешь. Какъ пойдешь отсюда, отъ Погара къ Стародубу, такъ на половинѣ пути будетъ…

— Въ Потару ближе, перебилъ братъ.

— Съ Погару будетъ ближе, продолжалъ хозяинъ. — Такъ этимъ Гриневымъ завладѣлъ Безбородко. Завладѣлъ Безбородко Гриневымъ, захотѣлъ и Погаромъ владѣть. Сталъ просить царя… царицу: тогда царица была… сталъ просить царицу отдать ему и Погаръ городъ.

— И отдала бы царица Безбородку Погаръ-городъ, добавилъ опять братъ.

— Отдала-бъ, согласился хозяинъ, — да я и говорю, что Богъ помиловалъ, да добрые люди помогли: пріѣхалъ Кочубей, сказалъ городу, что Безбородко хочетъ за себя взять городъ. Какъ тутъ быть? Кочубей ихъ опять таки научилъ: взять царскую грамоту… А царская грамота у насъ царя Алексѣя Михайловича и въ грамотѣ сказано: быть Погару до скончанія вѣка — городомъ. Взять ту грамоту и идти къ царицѣ просить: не отдавать Погара Безбородку, а оставить попрежнему — вольнымъ городомъ. Хорошо. Выбрали громадой трехъ козаковъ: первый былъ Козелъ, другой Розько, а третій Попинака. Взяли тѣ казаки старую грамоту, пошли въ Питеръ. А такъ въ Питерѣ царица умерла, а сталъ царить царь Павелъ. Царила царица — Безбородко силу большую имѣлъ; сталъ царить царь — Безбородкѣ силы той ужъ нѣтъ!.. Показали царю казаки грамоту, царь и указалъ: Погару оставаться попрежнему городомъ [7].

Около Погара и въ сосѣднихъ уѣздахъ много сѣютъ конопли: начиная отъ Кромскаго уѣзда, конопли сѣютъ не только на огородѣ, но и въ поляхъ, разумѣется, удобренныхъ подъ коноплянникъ; а поэтому въ Погарѣ главная торговля пенькой и въ особенности конопляннымъ масломъ. Мнѣ говорили, что пять-шесть здѣшнихъ купцовъ, манныхъ купцовъ, отправляютъ отсюда до 15,000 берковцевъ чистой пеньки. Эти купцы, скупая пеньку нечищенную, нанимаютъ трепачей [8], т. е. работниковъ пеньку трепать — чистить, большею частію, какъ мнѣ говорили, изъ русскихъ и преимущественно изъ Орловской и Калужской губерній. Нанимаются и они артелями, жили всегда по одиночкѣ, я утвердительно сказать не могу; но мнѣ кажется, что между трепачами артелей нѣтъ; всякій получаетъ плату отъ пуда очищенной пеньки, лично самимъ заработанную плату, и заработанную цѣлой семьей. Главный промыселъ здѣшнихъ жителей — маслобойки, или, какъ ихъ здѣсь называютъ, олейны; олейнъ здѣсь въ городѣ болѣе ста, на которыхъ бьютъ преимущественно шапочный олей, т. е. конопляное масло, а не кошелевый; продавливаютъ масло изъ конопли черезъ мѣшокъ или колпакъ, сдѣланный изъ шерсти, а не изъ лыкъ, отчего и олей бываетъ лучше; поэтому погарскій олей, говорятъ, извѣстенъ по всей Малороссіи и даже, прибавилъ разсказчикъ, въ Кіевѣ. Сколько выдѣлываютъ здѣсь олею, я узнать не могъ; но, судя потому, что въ Погарѣ и въ окрестныхъ деревняхъ всю зиму по большей части работаютъ однѣ только бочки для олея, вывозимаго изъ одного Погара, то можно предполагать, что выдѣлывается значительное количество. И не одинъ Погаръ занимается малобойнями, а и по деревнямъ ихъ здѣсь много; мнѣ говорили, что въ Стародубскомъ уѣздѣ есть даже паровыя маслобойни.

Я зашелъ къ С. А. Мефедову; онъ завивается собираніемъ пѣсенъ, какъ текстовъ, такъ и голосомъ, и потому не удивительно, что онъ близко принимаетъ къ сердцу цѣль моихъ походовъ, и всячески хотѣлъ помочь мнѣ въ моихъ разспросахъ. А какъ онъ самъ уроженецъ Погара, то онъ зналъ, кого спросить, а въ повѣркѣ собранныхъ мною свѣдѣній, онъ для меня не могъ быть никѣмъ замѣнимъ. Преподобный Несторъ говорить, что въ Россіи жили разныя племена. Мнѣ кажется, что внимательно изучая бытъ вашего народа, и теперь можно указать на границы поселеній разныхъ племенъ. Но для этого надобно обращать вниманіе на все: на пѣсни, повѣрья и въ особенности на обряды, архитектуру домовъ и расположеніе дворовъ и одежду. Какъ ни просто устройство нашей деревенской избы, но въ разныхъ мѣстахъ — разныя избы.

Въ Малоархангельскомъ, Ливенскомъ уѣздахъ и вообще къ Рязани и Воронежу, деревни строятся большею частію въ одну линію; старой постройки избы, кажется, обыкновенно стояли во дворѣ, а теперешней — на улицу чаще; во всякомъ случаѣ — въ одну линію: ежели не избами, то дворами; начиная кажется съ Никольскаго, Орловскаго уѣзда, деревни стоятъ ломаной линіей; между двумя избами небольшая площадка: на одной сторонѣ ворота во дворы, а въ глубинѣ этой площадки ворота на задворокъ, гдѣ сѣно, сохи, бороны. Къ Рязани же и къ Воронежу, задворки стоятъ противъ избы, черезъ улицу.

Теперь опишу дворъ и домъ богатаго жителя Погара. Домъ стоитъ на углу улицы; вы входите съ улицы въ сѣнцы, изъ которыхъ одна дверь ведетъ въ свѣтлицу, другая въ свѣтелку, третья въ пекарню, четвертая въ пристѣнокъ, пятая на улицу и шестая во дворъ; въ свѣтлицѣ три окна, въ свѣтелкѣ и кухнѣ по одному. Печь стоитъ между дверьми, ведущими въ свѣтлицу и свѣтелку. Войдя въ свѣтлицу, по одну руку у васъ стоитъ печь, по другую судникъ — шкафъ съ посудой. Со двора на улицу ходъ въ ворота, около воротъ клѣть, которая иногда называется хижа и строится въ глубинѣ двора. Рядомъ съ клѣтью — повѣть. Подъ повѣтью дровы, сѣнникъ, погребъ съ повѣткой подъ навѣсомъ, около другихъ сторонъ двора черезъ форточку, т. е. калитку, ходъ въ садокъ.

Теперь перечислю названіе одежды. Про мужскую я многаго сказать не могу: свитка, кожухъ и бѣлая рубашка съ прямымъ воротомъ на выпускъ, т. е. сверхъ штановъ; въ деревняхъ бросается въ глаза колпакъ, т. е. шапка изъ, войлока, очень похожая на круглыя шляпы гречневики, только съ полями пальца въ три шириною, которыя плотно лежатъ къ тульѣ; да изрѣдка зипунъ: свита съ перехватомъ назади.

Женщины въ Погарѣ повязываютъ голову поверхъ колпака платкомъ; эта повязка очень напоминаетъ казацкую шапку. Сперва дѣвушки носили одну кладочку, теперь же часто повязываютъ голову по женски, выпуская только сзади или косу во всю длину съ лентой въ концѣ или складываютъ вдвое; концы волосъ подкладываютъ подъ низъ.

Какъ женщины, такъ и дѣвушки, носятъ юбку, которую здѣсь называютъ сподницей, или саянъ, кабатъ-сарафанъ, кохту, шушунъ. Панёвъ въ городѣ не видалъ, въ деревняхъ же носятъ панёвы больше круглыя, т. е. сшитыя.

У всякой женщины и у всякой дѣвушки есть свои собственныя скрыни и кублы съ замкаси, гдѣ онѣ сохраняютъ принадлежащія имъ вещи — наряды, холсты и проч. Скрыня — это сундукъ, а кубла или купель — ушатъ съ крышкой, которая закладывается брускомъ, продѣтымъ сквозь ручки ушата и послѣ запирается замкомъ.

Ничто въ настоящее время такъ быстро не теряется, какъ старинный костюмъ: что носилось обыкновенно лѣтъ десять назадъ, то теперь сдѣлалось вещью, нужною только для кабинета антикварія. Мнѣ хотѣлось достать для русскаго географическаго общества однодворческій костюмъ Малоархангельскаго уѣзда, и, не смотря на все мое стараніе, новаго всего костюма я достать не могъ. Даже заказать теперь некому: мастера перевелись; и я долженъ былъ довольствоваться подержанными, поношенными вещами.

О головныхъ уборахъ должно сказать тоже: кички быстро уничтожаются, а дѣвушки… Я вспомнилъ слова одной однодворки — дѣвушки въ Малоархангельскомъ уѣздѣ; она говорила: «На праздникъ-то и мы принарядимся: мы, дѣвушки, волосы въ метелочки заплетемъ и косу корзиночкой прикладаемъ; ну, а даманъ этого нельзя.»

Кичка очень неудобна; я не пожалѣю, если она повсемѣстно замѣнится чѣмъ нибудь… только не плетеночками… не корзинкой… А жаль будетъ, если въ настоящее время не будутъ описаны всѣ костюмы, употребляемые русскими. Да и многое скоро пропадаетъ: съ уничтоженіемъ крѣпостнаго права, распространится грамотность, а съ грамотностію потеряютъ святость прадѣдовскіе обычаи и забудутся народомъ…

Ходаковскій горевалъ, что послѣ московскаго пожара въ двѣнадцатомъ году не были возстановлены въ Москвѣ доисторическія городища, а выстроили опять городъ Москву. Городища, можетъ быть, и можно бы было возобновить, разрушивши Москву; а старые обычаи, повѣрья, забытые народомъ, нельзя возстановить, хоть бы снова воскресло крѣпостное право, по желанію немногихъ…

Сказавши нѣсколько словъ объ жильѣ, одеждѣ Погарцевъ, надо сказать и объ ихъ языкѣ; не бравши на себя обязанности составлять грамматику ихъ говора, приведу лучше нѣсколько пѣсенъ, съ удержаніемъ выговора.

1. Пѣсня, когда сѣютъ конопли.

2. Жнивная, поется когда идутъ вечеромъ съ жнива домой.

3. Поется на масляной.

Самсонько, Марычка, Софьюшка, Иванъ — имена случайныя: кого величаютъ, тѣхъ имена и поютъ.

4. Хороводная.

При первомъ куплетѣ этой пѣсни всѣ играющіе заплетаются въ плетень, а при второмъ — расплетаются.

5. Хороводная.

Подъ эту пѣсню играющіе бѣгаютъ попарно по улицѣ; передняя пара дѣлаетъ ворота: возьмутся рука за руку, и въ эти ворота всѣ пробѣгаютъ; поэтому этотъ хороводъ называютъ «бѣгучимъ», а по здѣшнему — бягучихъ.

6. Хороводная.

Напѣвы пѣсенъ есть и малороссійскіе, есть и великорусскіе. С. А. Мефедовъ для меня записалъ нѣсколько напѣвовъ.

— Не осталось и какихъ памятниковъ владычества Литвы въ Погарѣ? спрашивалъ я здѣсь одного горожанина.

— Николаевская церковь была сперва костеломъ, а теперь она передѣлана на православную.

— Остались въ этой церкви какія нибудь иконы, образа изъ стараго костела?

— Нѣтъ, кажется; такъ только остался Галецкій, который такъ похороненъ.

— Кто такой этотъ Галецкій?

— Галецкій былъ большой воинъ. Я учился у дьякона, онъ тогда еще былъ дьяконъ… мы тогда мели церковь… дьячекъ и уронилъ въ церкви гривенникъ; гривенникъ покатился, да подъ полъ; подняли мостовину и вынули гривенникъ. Такъ я самъ въ ту пору видѣлъ склепъ, гдѣ лежитъ Галецкій. Тутъ же нашли образъ святителя Николая; образокъ не большой, вершка въ полтора, а вмѣсто рамки — мѣдный блятъ въ полъаршина.

— А грамотъ никакихъ не остаюсь?

— Говорятъ, есть грамота царя Алексѣя Михайловича. Царь той грамотой пожаловалъ Погаръ на вѣки вѣчные быть городомъ.

— Гдѣ былъ сперва городъ?

— Главный городъ сперва былъ на Замковой горѣ; такъ сперва и замокъ стоялъ.

Замковая гора у самой Судогости, очень крута и на нее взъѣхать можно только въ одномъ мѣстѣ, и то, какъ мнѣ говорили, здѣсь сдѣлана насыпь, а сперва былъ подъемный мостъ. Эта гора имѣетъ видъ урѣзаннаго конуса. Вершина горы — заросшая всякою дрянью площадь въ нѣсколько сажень, и на ней теперь одна только яма; стоявшія здѣсь войска построили себѣ манежъ, который, выходя изъ города, разорили.

— А кладовъ здѣсь близко не находили?

— Близко не находили, отвѣчала бывшая здѣсь хозяйка, — а вотъ сказываютъ, какое было дѣло: стоялъ столбъ, и всѣ звали, что тутъ кладъ лежитъ; и кто-кто не приходилъ къ столбу отрывать клада, — весь столбъ подкопали кругомъ, такъ что весь столбъ подбили, чуть-чуть и столбъ-то держался: а все клада того никто достать не могъ. Разъ у того столба насъ малецъ [11] монастырскій товаръ [12]. «Говорятъ, здѣсь кладъ лежитъ, думаетъ малецъ, семъ-ко я попытаюсь!..» Солнце было совсѣмъ на закатѣ, малецъ и началъ копать у самой головы [13] — что отъ столба тѣнь. Копнулъ разъ, другой — жерновный камень… малецъ копать еще — золото!..

— А здѣсь кладовъ не находили?

— Нѣтъ, разъ копали подъ фундаментомъ, такъ нашли много платья, когда рыли, отвѣчала хозяйка.

— Какое же платье?

— Фартушки разные…

— Еще разъ тоже рыли, напали на могилу, прибавилъ нашъ собесѣдникъ: такъ въ могилѣ нашли водку; и водка та была желтая, — сперва хоронили всѣхъ покойниковъ съ водкой.

— Въ гробъ клали водку?

— Не знаю, ти въ гробъ клади водку, или такъ въ могилу. Не могу того вѣрно сказать.

Послѣ какъ-то мы договорились до братщинъ; которыя теперь въ Погарѣ уничтожились.

— Какъ же вы собирали братщину? Кто ее собиралъ? спросилъ я.

— Да кому придется, тотъ ее и собиралъ; сперва собиралъ ее церковный староста, а какъ я былъ церковный староста, такъ я не сталъ собирать самъ, а отдавалъ другимъ.

— Отчего же?

— Да такъ, пьянства много, а церкви прибыли нѣту, только и барыши что попу да конторѣ.

— Какой конторѣ?

— Откупщику; водку покупай у откупщика: нашъ городъ былъ на откупу.

— А попу какой же былъ барышъ?

— Попу съ самою начала надо нести кварту водки святить, ну, и несутъ попу кварту водки, да платокъ.

— Какъ же собирали братщину, когда?

— У кого престольный праздникъ, тѣ и собираютъ братщину. Самые простые поди ходили по дворамъ, выпрашивали по гривнѣ, а у богатыхъ — сколько даетъ; деньги отдавали церковному старостѣ. Тотъ покупалъ водки, постѣнки [14], всего, что надо… Спросятся у откупщика, наварятъ меду, а воскъ что выйдетъ — сдѣлаютъ свѣчу въ церковь… накупятъ всего, а остальныя деньги, что отъ покупки останется, тоже на церковь… Придетъ праздникъ, — ну, всѣ собираются и пьютъ.

— А изъ другаго прихода могли приходить?

— Всѣ могли.

— А женщины?

— И бабы ходили.

— А что же давалъ денегъ въ братщину?

— Кто такъ разбирать станетъ? Всѣ, кто хочетъ — приходи и пей, сколько хочешь!.. только такъ на братщинѣ собирались самые простые, а другіе не ходили…

— Считаюсь неприличнымъ?

— Пьянство было большое!.. А такъ еще на другой, на третій день станутъ свѣчу пропивать.

— Купятъ постѣнка, станутъ варить медъ, останется воскъ; изъ того воска сдѣлаютъ свѣчу. Кто ноньче собиралъ братщину и если не хочетъ на будущій годъ собирать, тотъ отдаетъ свѣчу тому, кто будетъ на будущій годъ; и свѣчу эту несутъ всѣ, передаютъ охотнику и придаютъ денегъ сколько нибудь. Ну, и опять пьянство!

— Гдѣ же собирались братщины?

— Да у кого нибудь, а больше по братскимъ домамъ.

— А у васъ были братскіе дома?

— И теперь есть; а сперва у всѣхъ были, у швецовъ свой, а у кузнецовъ свой; ну, а теперь одинъ только у швецовъ.

— Большой домъ?

— Нѣтъ, такъ хатка; имъ давали за ихъ братскій домъ тридцать-пять рублей сереброиъ только.

— А когда была у васъ послѣдняя братщина?

— Да лѣтъ десять назадъ, а можетъ быть и пятнадцать лѣтъ будетъ какъ перестали.

— Отчего же теперь перестали?

— Да тутъ откупа пошли; сперва водка у насъ была дешевая, а тутъ пошли откупа, водка вздорожала, братщину тѣми деньгами, что сперва обходилсь, ужъ и не справишь.

— Теперь опять водка подешевѣла.

— Подешевѣла, да все не прежняя цѣна, да и кому собрать братщину, не для чего!

— Здорово, почтенный! Не проходили здѣсь два молодца? спросилъ меня погарскій мѣщанинъ, когда я, выходя поутру изъ Погара, закуривалъ папироску.

— Не замѣтилъ, почтенный.

— Вѣрно, прошли: забѣгалъ въ кузницы — тамъ ихъ нѣтъ… да въ шинкѣ подождутъ.

— А вы куда собрались?

— Идемъ въ Гриневъ: садъ хочемъ скупить.

— Что, какъ ноньче сады?

— Плохи, очень плохи! За садъ въ прежніе годы платили 500 р. сер., а ноньче за этотъ садъ не знаешь, какъ дать и сто; весна была очень для садовъ дурна: морозы были.

— Много здѣсь садовъ?

— Было много; теперь только стали сады падать: тѣхъ доходовъ отъ садовъ нѣтъ. Вѣрно, наши погаровцы яблоки возили въ самую Москву: теперь изъ нашихъ мѣстъ въ Москву ни одного яблока не возятъ; весь яблокъ въ Москвѣ курскій, а нашъ яблокъ здѣсь по нашимъ мѣстамъ весь расходится; дальше ему ходу нѣтъ.

— Отчего же вы перестали возить въ Москву ваши яблоки? Вѣрно, не выгодно?

— Какое не выгодно! Выгодно, да та бѣда, что народъ въ Погарѣ обѣднѣлъ; въ Москву-то и ѣздить стало некому.

— А, можетъ, есть и другая какая причина, сказалъ я, — но отчего же народъ въ Погарѣ обѣднѣлъ?

— Какъ въ наши времена, другъ, мѣщанину не обѣднѣть.

— Отчего же мѣщанину? Придутъ плохія времена — и мужикъ, и баринъ также какъ и мѣщанинъ, обѣднѣетъ…

— Какъ можно мужика съ мѣщаниномъ сравнить! Мужикъ раззорится коли бѣда какая надъ нимъ стрясется; а пройдетъ бѣда, мужику они справиться можно; а мѣщанинъ безъ всякой бѣды на разоръ ждетъ. Мужикъ что? у мужика земля своя есть, и съ податями справиться можно: пришелъ хлѣбу недородъ — разорился; опять таки есть къ чему руки приложить: къ той же землѣ. А мѣщанину гдѣ взять? что у мѣщанина есть? А съ мѣщанина податей больше сбирается; съ нашего брата берутъ и подушныя, и городскія, и квартирныя и земскіе сборы… и солдатъ къ тебѣ во дворъ ставятъ, а мало-мальски хата у тебя хороша — офицера поставятъ. Да еще вотъ что тебѣ скажу: чѣмъ ты податями справнѣе, тѣмъ для тебя хуже; ты платишь исправно подати за себя, а я и совсѣмъ не плачу; ты за меня и плати; мою душу на тебя положатъ; твою же справку передъ казной тебѣ же въ вину ставятъ!.. Не слыхалъ ты, любезный, у насъ болтаетъ народъ, что эти порядки скоро у насъ перемѣнятся?

— Нѣтъ, любезный, не слыхалъ.

— А дай-то Господи! А по всему видно, что старымъ порядкамъ не жить долго.

Около обѣдовъ я пришелъ въ Гриневъ, и первое, что мнѣ бросилось въ глаза въ этомъ хорошенькомъ мѣстечкѣ, это мужикъ, бѣдно одѣтый, стоявшій безъ шапки передъ какимъ-то лакеемъ или дворовымъ въ картузѣ, сюртукѣ, но безъ сапогъ. Мужикъ объ чемъ-то просилъ лакея, низко ему кланялся, и тотъ, повидимому, начиналъ было уже соглашаться на его просьбу, но, на бѣду мужика, прошла какая-то дѣвка, лакей хлопнулъ ее около спины; дѣвка засмѣялась…

— Послѣ! крикнулъ лакей мужику и пошелъ съ дѣвкой.

— Паночку! просилъ мужикъ.

— Сказано послѣ, такъ и послѣ! прокричалъ на ходу лакей, не останавливаясь.

Мужикъ постоялъ нѣсколько, постоялъ, развелъ руками и пошелъ куда-то.

— Гдѣ, братъ, пообѣдать? спросилъ я его.

— Ступай въ шинокъ.

— А шинокъ гдѣ?

Мужикъ только рукой махнулъ; вѣроятно, ему было не до разговоровъ. Въ шинкѣ меня встрѣтила жидовка въ нѣмецкомъ платьѣ, до нельзя замасленномъ чепцѣ и до невозможности взъерошенномъ рыжемъ парикѣ.

— Что тебѣ надо? крикнула она на женя не совсѣмъ ласково, подвигаясь къ загородкѣ, за которой стояла водка.

— Нельзя ли, хозяйка, сдѣлать у васъ яичницу? спросилъ я ее вмѣсто отвѣта.

— Отчего? можно! проговорила она совершенно другимъ голосомъ. — Пожалуй сюда, здѣсь лучше. Только мужики сидятъ.

— Почему жъ вы думаете, что я не мужикъ?

— Какъ же можно! Вы яичницу спрашиваете: стало быть не простой человѣкъ?

Хозяйка юркнула, только мелькнули развивавшіяся на полъ-аршина сзади ленты, теперь неизвѣстно какого цвѣта, но смолоду, вѣроятно, бывшія желтаго; а я вошелъ въ указанную мнѣ комнату, въ которой принимаются не простые поди. Тамъ я нашелъ тоже не простого человѣка-мѣщанина.

— Здравствуйте, почтенный! сказалъ я ему, войдя въ комнату и садясь за лавку.

— Здравствуйте, любезный! Откулича путь держите?

— Иду изъ Погара въ Стародубъ.

— Такъ съ! А по какимъ такимъ дѣламъ-съ занимаетесь?

— Такъ, по своимъ дѣламъ.

— Вы, не живописецъ? Такъ, можетъ, живописью изволите заниматься-съ?

— Да. А васъ откуда Богъ несетъ?

— Мы торгуемъ краснымъ товаромъ.

— По господамъ ѣздите?

— Нѣтъ съ, больше по мужикамъ.

— Вы съ коробкой ходите?

— Нѣтъ-съ, какъ можно съ коробкой! Мы на лошади, у насъ лошадь есть!.. Это такъ какой-нибудь, тотъ, точно, можетъ ходить пѣшкомъ съ коробкой…

Въ этомъ шинкѣ такимъ образомъ я получилъ два урока, какъ узнать простого человѣка отъ не простого: кто требуетъ яичницу, тотъ не простой; кто ѣдетъ на лошади, тотъ тоже не простой.

— Почему же вы по господамъ не ѣздите? спросилъ я разносчика.

— Отъ господъ можно пользу поучать, часомъ и хорошую пользу, ну, а съ мужичка лучше.

— Да отчего же?

— Какъ-съ можно мужика смѣшать съ бариномъ? Съ барина того не возьмешь, что съ мужика!

— Съ мужика больше?

— Какъ можно-съ! Барину я отдамъ платокъ какой за тридцать серебра, больше не выпросишь, а съ мужика я меньше сорока пяти за тотъ платокъ и не возьму! А то и полтину дастъ!

— Сколько же вы берете барыша на рубль?

— Этого сказать нельзя: мы такъ никогда и не считаемъ, да и сосчитать того дѣло невозможное!

— Какъ же вы цѣну назначаете?

— А такъ, на это у насъ своя привычка есть; безъ привычки и торговать нельзя!

— На сколько жъ вы въ день продаете?

— А это, сколько Богъ дастъ: иной день, на семь цѣлковыхъ; а то Богъ поможетъ — и на десять продашь. это я разсказываю про эту пору — про лѣтнюю; а зимой лучше; зимой продашь и на двадцать пять, и на тридцать серебромъ случается.

— А сколько жъ вы на себя въ день прохарчите? На себя и на лошадь?

— Это тоже не ровно: иной день рубль серебра, иной полегче выйдетъ денекъ — и семью гривнами отдѣлаешься… А придется, выпьешь, съ усмѣшкой прибавилъ онъ, выпьешь и — рубля мало!

— Такъ ежели вы продадите въ день на семь рублей, въ тотъ день вамъ убытокъ?

— Какъ можно въ убытокъ торговать!

— Да ежели вы много на себя истратите?

— Такъ что же-съ? Сколько ни истратилъ, все на товаръ разлагаешь.

— Сколько-бъ не истратилъ?

— Сколько и истратишь на себя, сколько отошлешь домой; вѣдь дома жена, дѣти, имъ тоже пить — ѣсть надо, домой имъ тоже посылаешь; все на товаръ и раскладываешь.

— Такъ считая, вы берете очень большой процентъ?

— Какой большой!

— Какъ же, продадите на семь рублей…

— Да что же, что ли семь-съ? Вы извольте положить: товаръ чего стоитъ, ну, положимъ, хоть товаръ хозяину стоитъ четыре рубля, а то и всѣ пять; да лошадь прокормить, да на себя истратить… такъ и выйдетъ, что барышъ самый пустой: какой-нибудь рубль серебра достанется… Да когда-бъ все на деньги продавали, а то всѣмъ беремъ: и яйцами и перенеслами… правда и то — продаемъ съ барышомъ…

— А вы гдѣ берите товаръ?

— Да такъ, по городамъ.

— Не на фабрикахъ?

— Колибъ на фабрикѣ взять товаръ-съ, я вамъ скажу: безпремѣнно было-бъ выгоднѣй, да только намъ на фабрику къ самому фабриканту и ходу нѣтъ!

— Это почему же?

— А потому: первое дѣло — какой такой у насъ товаръ есть? Товару у насъ есть у кого на сто, у кого много-много на полтораста рублей… положимъ, хоть на всѣ двѣсти, такъ изъ-за такой бездѣлицы ѣхать на фабрику за 500 верстъ и не стоитъ! это-съ первое дѣло; теперь другое; мы по городамъ кредитъ имѣемъ, такъ въ кредитъ товаръ и беремъ.

— На много берете товару?

— Сколько нужно, столько и возьмемъ-съ; намъ вѣрютъ-съ; а для того какъ вѣрютъ, что мы сами свои дѣла аккуратно ведемъ. Всякій хозяинъ аккуратъ любитъ-съ. Возьму я у хозяина товаръ въ долгъ; продамъ тотъ-съ товаръ, сколько слѣдуетъ хозяину — деньги отдамъ; такъ мнѣ хозяинъ-то опосля того на сколько хочешь повѣритъ…

— Ну, однако, же сколько же?

— Да вотъ хоть я: послѣдній разъ отдалъ хозяину тридцать рублей, а товару взялъ на пятьдесятъ рублей.

— И каждый разъ вы за товаромъ сами ѣздите къ вашему хозяину въ городъ?

— Какъ можно! хозяинъ самъ выѣзжаетъ съ товаромъ, или высылаетъ съ кѣмъ.

— Такъ и хозяинъ вашъ беретъ самъ по себѣ барышъ съ этого товара?

— А то какъ же? беретъ!

— Ну, а хозяину вашему много барыша отъ вашего товара очищается?

— А кто его знаетъ! Намъ про это никакъ-съ невозможно и узнать-то! Только теперь барыши пошли не прежніе!

— Давно жъ стало барышей меньше?

— А вотъ съ самаго указа объ волѣ.

— Это жъ отчего?

— Отчего? Сперва народъ зануженный быхъ: другой во весь вѣкъ-то въ деревнѣ просидѣлъ за барской работой; а какъ вышла воля, — имъ и повольготнѣе стало, отпустило имъ-то; то тотъ, то тотъ въ городъ съѣздитъ, продастъ что, да въ городѣ, что нужно изъ вашего товару, въ городѣ и купитъ.

— У васъ стали меньше покупать?

— Нѣтъ, и у насъ стали больше покупать.

— Отчего же у васъ барышей меньше? спросилъ я, понимая въ чемъ дѣло.

— Мужики стали цѣну разбирать… больше въ цѣнѣ толку знать.

— Неужели же такъ скоро и цѣну узнали товарамъ? Кажется, еще недавно и указъ объ волѣ вышелъ?

— Цѣны-то настоящей они хоть не узнали, да все въ городѣ берутъ по городской цѣнѣ. А то другіе мужики берутъ товаръ, сами продаютъ… ну, да это, Богъ дастъ, не надолго!..

— Почему же не надолго?

— Просить будемъ, чтобъ мужикамъ запретить торговать, а чтобъ торговать однимъ мѣщанамъ.

— Ну, а какъ васъ не послушаютъ?

— Послушаютъ безпремѣнно! въ Орлѣ сходка объ этомъ была; на сходкѣ и порѣшили: просить, чтобъ мужикамъ запретили торговать, а питались бы они своей землей.

— Ежели же и сходки вашей не послушаютъ? Тогда что?

— Какъ сходки не послушаютъ! Мужики и теперь отъ насъ, отъ мѣщанъ, прячутся.

— Что жь имъ прятаться?

— Какъ что? а поймалъ, да къ становому!

— Ну, а становой что?

— Становой что хочетъ, то и сдѣлаетъ… И ничего не сдѣлаетъ, да мужику-то къ становому въ гости не хочется…

Привычная въ гоньбѣ хозяйка-жидовка, пока мы толковали, приготовила мнѣ пообѣдать. Не успѣлъ я съѣсть своей яичницы, какъ вошелъ ко мнѣ сперва жидъ — шинкарь, потомъ хозяйка съ дочкой или невѣсткой, замужней жидовкой лѣтъ 12–13. Хозяинъ обратился ко мнѣ съ просьбой списать портретъ со всего его семейства. Я отговорился отъ этой чести; но настоящимъ заправскимъ живописцамъ хорошо бы было нарисовать молодую жидовку для патологическаго кабинета: такого изнеможеннаго вида, такого неподвижно-тупаго взгляда, такой видимой вонючести во всемъ — не скоро встрѣтишь, да развѣ только вы еще увидите мальчика — монастырскаго служку. Говорятъ, что у жидовъ это происходитъ отъ ранняго брака; у монастырскихъ служекъ, вѣроятно, отъ какихъ нибудь другихъ причинъ.

Изъ Гринева въ попутчики мнѣ Богъ послалъ стараго козака рыбака который гдѣ-то здѣсь взялъ на откупъ озеро, какъ онъ называетъ, или прудъ по нашему.

— У насъ все называютъ озеромъ, говорилъ козакъ; — въ другихъ мѣстахъ, называютъ прудомъ, а то станомъ; а у насъ все зовутъ озеромъ; только въ бумагахъ писать не позволено — озеро, а пиши — прудъ. Тутъ дѣло было по судамъ. Одинъ говоритъ: тотъ-то, такой-то завладѣлъ моимъ озеромъ. А другой пишетъ: что озера никакого тутъ нѣтъ, да и не было никогда. Пріѣхалъ судъ, суду денегъ отсыпали, судъ и говоритъ, что тотъ-то, чей прудъ, виноватъ, пустова проситъ: никакого озера тутъ нѣтъ, да такого озера никогда и не было!..

Въ это время небольшая змѣйка, испуганная нами, быстро переползла съ дороги на лугъ.

— Э! кажись гадюка-то ползучая! крикнулъ мой старый козакъ.

— Какая ползучая?

— Видишь: гадюка-то ползаетъ.

— Кажется, всѣ гадюки ползаютъ?

— Нѣтъ, есть, что и не ползаютъ, отвѣчалъ козакъ. Ты знаешь, сколько стай ихъ бываетъ?

— Нѣтъ, не знаю.

— Гадюка шести стаи бываетъ: стая гаевая, стая гноевая, еще ползучая, летучая; еще подколодная да серёновая.

— И ты всѣ стаи видалъ?

— Нѣтъ, не всѣ; а летучую видѣлъ.

— Какая же летучая гадюка?

— Летучая гадюка, все равно, какъ щука, только съ крылушками съ красными.

— Гдѣ же ты видѣлъ летучую гадюку?

— А это иду разъ я лѣсомъ, а летучая гадюка и лежитъ: сама, какъ щука, крылья красныя, какъ бумажныя, и языкъ высунула, какъ копье красное… Такая страшная, что не приведи Господи!

— А серёновая какая?

— Серёновой я самъ не видалъ; серёновая гадюка больше бываетъ, какъ серенъ покажется.

— Какой серенъ?

— Серенъ по нашему называется: великимъ постомъ бываетъ снѣгъ, сверху днемъ растаетъ, а ночью опять замерзнетъ; вотъ это по нашему и называется — серенъ.

— Какъ же узнать серёновую гадюку?

— Серёновую-то? Ту какъ не узнать! Съ серёновой гадюкой не дай Богъ и встрѣтиться!

— Отчего-же?

— Самая страшная гадюка эта серёновая: по серену ползетъ — серенъ таетъ, по травѣ ползетъ — трава горитъ!.. Коли тебя увидитъ серёновая гадюка, отъ той не убѣжишь!

— Ну, а кто-нибудь видалъ серёновую гадюку? спросилъ я.

— Какъ, чай, не видать? Никто бы не видалъ ту гадюку, никто бы и не зналъ, что она на свѣтѣ есть…

— Какихъ же гадюкъ у васъ больше?

— Летучую я только разъ всего видѣлъ, серёновой — совсѣмъ не видалъ; а другихъ видишь зачастую.

— Какую же чаще?

— А тѣ все равно: то самъ увидишь, то услышишь — тамъ скотину попортила, а тамъ человѣка укусила.

— А случалось, что отъ гадюки люди или скотъ умирали?

— Нѣтъ, я не видалъ самъ, а какъ, чай, не бывать? Да и люди говорятъ, что бывало.

— Отчего же у васъ никто не умиралъ отъ гадюки?

— Мы лечимся: сейчасъ, какъ укуситъ гадюка, сейчасъ и бѣжишь ти къ знахорю, ти къ знахоркѣ, - тѣ и лечутъ.

— Много у васъ знахорей?

— Безъ нихъ бы совсѣмъ пропали: городской лекарь не вылечитъ.

— Знахори чѣмъ же лечутъ?

— Знахори больше наговариваютъ, а то и лекарства у нихъ свои бываютъ.

— Ты не знаешь этихъ лекарствъ?

— Одно лекарство у нихъ у всѣхъ: надо найти три свѣжихъ могилы, взять земли съ тѣхъ могилъ, прикладывать — дѣлаетъ пользу… только безъ наговору мало помогаетъ и могильная земля.

— А ты не знаешь наговоровъ?

— Нѣтъ, не знаю.

— А видалъ, какъ лечутъ?

— Какъ не видать! Укуситъ гадюка, опухъ пойдетъ; знахарь поставитъ тебя противъ себѣ, да и станетъ отчитывать, — опухъ и пройдетъ. Только не всякій знахарь всякую гадюку отчитаетъ. Пошелъ у насъ мужикъ на могилки, видитъ на тѣхъ могилкахъ ягоды растутъ, онъ и сталъ рвать тѣ ягоды, рветъ онъ тѣ ягоды, а гадюка выползи изъ могилки, да и укуси его за палецъ… Палецъ и опухъ, а такъ опухъ пошелъ по всей рукѣ… всю руку такъ и рветъ!.. мужикъ побѣжалъ къ знахоркѣ; знахорка стала отчитывать, — рвать перестало, а опухъ не проходитъ. Мужикъ пошелъ къ другому знахорю; сталъ знахорь отчитывать тотъ опухъ, — опухъ то больше пошелъ, да еще и рвать опять стадо. Тотъ мужикъ кинулся въ третьему знахорю. Какъ тотъ вошелъ въ этому знахорю: «Ты, говоритъ знахорь, ты охочъ до ягодокъ, сладки на могилахъ ягодки? Тебѣ, говоритъ, отчитали, да зуба той гадюки, не вычитали; надо зубъ вычитать». Пошелъ знахорь съ тѣмъ мужикомъ на могилки, гдѣ ягоды мужикъ бралъ; сталъ знахорь ту гадюку звать, что мужика укусила за палецъ, и ползетъ та гадюка: такъ, маленькая, побольше пальца. — «Эта, говоритъ знахарь, гадюка тебя укусила, эта гадюка всѣмъ старшая; ну, да мы съ ней справимся!» Пошелъ знахорь съ мужикомъ домой и гадюку съ собой кликнулъ, и та гадюка ползетъ за нимъ!.. Пришли они къ знахорю всѣ втроемъ: знахорь, мужикъ да гадюка та; и сталъ знахорь гадюку допытывать… Ужъ онъ мучилъ ее, мучилъ…

— Какъ: билъ?

— Нѣтъ, однимъ наговоромъ!.. Мучилъ гадюку, да и отпустилъ домой, а мужику говоритъ: «Ты приходи завтра, завтра и дѣло сдѣлаю». Пришелъ на завтра опять мужикъ къ знахорю… Татъ что жъ ты думаешь? Зубъ-та той гадюки у того мужика сквозь все тѣло прошелъ!

— Какъ такъ?

— А вотъ какъ: гадюка укусила мужика за палецъ, а какъ сталъ знахорь отчитывать, зубъ то вышелъ въ ногу!

— А ты видѣлъ этотъ зубъ?

— Самъ видѣлъ! да не я одинъ видѣлъ, всѣ видѣли; мужикъ тотъ зубъ домой принесъ.

— Какой же зубъ?

— А такъ какъ конопляное зернушко: съ виду и не узнаешь, что зубъ гадюки!..

— Пробовали вы раздавить этотъ зубъ? Можетъ быть, и заправское было конопляное зернушко?

— Какъ же можно раздавить! Не то, что зубъ, а самое гадюку раздавить — большая вреда бываетъ. Я былъ такъ еще небольшой малецъ, слышу и, что у гадюки ноги подъ кожей. Убилъ я гадюку, да и зачалъ ее лупить, съ нее кожу драть… сало-то съ гадюки и потекло по рукамъ, все равна какъ олея… Доискивался я ногъ у гадюки… Увидалъ отецъ, прибѣжалъ, меня за чубъ, гадюку закинулъ… Чтожъ ты думаешь? Руки всѣ покраснѣли, свербятъ! Недѣли три знахорка отчитывала, насилу отчитала!

— А, можетъ быть, и такъ, безъ всякаго отчитыванія бы прошло само?

— Куда пройти! У насъ мужикъ нашелъ поросную гадюку, да какъ хватитъ ее дубиной, а та какъ брызнетъ ему передъ смертію на губу… вотъ третій годъ отчитать никакъ не могутъ…

— Что жъ, болтъ?

— Нѣтъ, болѣть не болитъ, только красно, свербитъ, да мокнетъ. Подсохнетъ мало; это сойдетъ, да опять станетъ мокнуть; просто — на народъ стыдно показаться съ той губой!

— Да онъ бы въ городъ къ лекарю сходилъ.

— Въ городѣ не помогутъ. Знахорка — какъ можно! — знахорка лучше. Одному мужику ужъ въ ротъ влѣзъ; такъ тотъ ѣздилъ, ѣздилъ по городскимъ лекарямъ, а все толку никакого не было!

— Знахорка помогла?

— Знахорки помогли.

— Да, можетъ быть, и ужъ ему въ ротъ никогда же влазивалъ?

— Вотъ и городскіе лекаря тоже говорили; а какой не влазивалъ, когда самъ онъ своими глазами видѣлъ? Спитъ онъ, разинувши ротъ; только слышитъ онъ: ужъ ему въ горло ползетъ; тотъ проснулся, а ужъ только хвостикомъ вильнулъ, весь уже къ нему вползъ!..

— Какая же у того мужика болѣзнь была?

— А такъ: боленъ ничѣмъ не боленъ, а такъ, великая тоска нападаетъ.

— Тебѣ далеко идти со мной по одной дорогѣ? спросилъ я послѣ небольшаго молчанія.

— Нѣтъ, не далеко; да тебѣ все одна дорога — Царева.

— Какая Царева?

— А эта самая Царева дорога и есть, по которой мы съ тобой идемъ.

— Откуда же начинается Царева дорога?

— Начинается Царева дорога отъ самой отъ Дмитровки [15] и ждетъ до самаго Стародуба.

— Отчего же она прозывается Царевой?

— Да кто ее знаетъ! Разно народъ болтаетъ: одни говорятъ, что когда царь Петръ на Литву подъ Полтаву ходилъ, такъ здѣсь приказалъ дорогу проложить. Тогда здѣсь все лѣса были; Петру царю нельзя было свою армію здѣсь вести по лѣсамъ да по болотамъ; царь и приказалъ просѣки прорубить, мосты помостить… Оттого, говорятъ, и дорога прозывается Царевой. А другіе болтаютъ, что за Трубчевскомъ былъ царскій винокуренный заводъ; такъ говорятъ, отъ того завода дорога стала царской; кто ее знаетъ!.. Ну братъ прощай! мнѣ вправо надо, авось успѣю жъ утру жидамъ рыбки наловить.

— Ты для жидовъ ловишь?

— Не то, что для однихъ жидовъ, да кромѣ жидовъ рыбы-то никто и не покупаетъ; ну, а жидъ безъ рыбы не дыхнетъ!

— Дай Богъ часъ побольше наловить!

— Дай Богъ и тебѣ путь — дорогу, отвѣчалъ онъ мнѣ, и мы разстались. Дорога Царева отличается отъ другихъ обыкновенныхъ большихъ дорогъ во-первыхъ тѣмъ, что по Царевой дорогѣ вы почти не видите проѣзжающихъ, взамѣнъ которыхъ вы видите лѣсъ, растущій на дорогѣ; во-вторыхъ — изобиліемъ верстовыхъ столбовъ: ежели вы пройдете десятки верстъ и не увидите ни одного столба, — не огорчайтесь; придетъ другой десятокъ верстъ и все наверстаетъ: на каждой верстѣ стоятъ двѣ версты, рядушкомъ одни верста старой формы, другая новой; и въ-третьихъ безлюдьемъ.

— Что будутъ до Стародуба деревни? спросилъ я встрѣтившуюся бабу, когда мнѣ достаточно надоѣло это безлюдье.

— Да подъ Стародубомъ будетъ Мериновка, отвѣчала та мнѣ.

— А до Мериновки не будетъ жилья?

— Не будетъ.

— Да вонъ, кажется, дымокъ изъ-за лѣсу; такъ кто-нибудь живетъ?

— Да тамъ никого не живетъ.

— Отчего же дымъ?

— Да такъ жидова живетъ.

— Развѣ жидова не люди? сказалъ я и отправился къ жидовѣ.

Жидъ — шинкарь и красильщикъ; стадо быть человѣкъ для всѣхъ нужный; но вы удивитесь, видя обращеніе съ нимъ народа: это не пренебреженіе, тѣмъ менѣе не ненависть, но что-то такое, чего я выразить не могу. Народъ здѣшній смотритъ на жидовъ, какъ на животное. Ежели мужикъ проситъ въ долгъ горѣлки, то далеко не унижается; а между собою о нихъ и при нихъ мужики говорятъ, не стѣсняясь никакими выраженіями и вполнѣ выражая свое объ нихъ понятіе. Мнѣ ни въ одномъ кабакѣ не случалось слышать такихъ разсказовъ при женщинѣ, будь она московка или малороссіянка, какіе вы услышите при женщинахъ жидовкахъ, даже въ трезвомъ видѣ.

Передъ вечеромъ я пришелъ въ Стародубъ.

1861