Из недописанного

Диков Илья

из недописанного (для тех, кто меня еще помнит;)

Что это такое? Это - кусок из, скажем, большого пpоизведения, котоpое напpочь выбило меня из пеpеписки в ОВСЕ, pавно как из ноpмального человеческого общения как такового (pабота не в счет). Зачем? Как и любому писателю, мне нужен читатель. Данный кусок пpедставляет собой одну законченную главу (2) и одну незаконченную (3). О них я могу сказать только то, что в окончательном ваpианте они, скоpее всего, будут следовать одна за дpугой... Словом, отказашись от своих пpинципов, я кидаю массы сыpой матеpиал, чеpновик. Hо! Чего не сделаешь pади... внимания.

ДА, чуть не забыл. Любое коммеpческое использование данного текста, пеpепечатка и т. д. без ведома автоpа запpещены.

2.

Есть люди, которые в силу самой их природы либо становятся очень заметными, либо теряются среди других, но и в том и в другом случае вокруг них существует особое пространство, искажающее человеческий взгляд. Так сама природа, или, правильнее сказать, сам Дух ограждает их от людской жестокости. Они никогда не чувствуют одиночества, хотя почти всегда - одни. Как правило, у них есть определенная миссия в этом мире, исполнив которую, они возвращаются туда, откуда пришли, если только демон гордыни или отчаяния не прикует их тело к вещам земли. Тогда они становятся самыми ужасными чудовищами, тиранами, память о которых живет веками. Страх перед ними сродни страху, испытываемому человеком, когда у ног его разверзается земля и открывается огненная бездна, как иногда бывает при землетрясениях. Или же, напротив, они словно тени крадутся вдоль невидимых стен своих незримых тюрем. Словом, она была одной из них. Я видел ее почти каждое утро. В половине десятого мы вместе спускались по лестнице и всегда ехали в разные стороны. Чем чаще я ее встречал, тем больше старался обогнать ее и заглянуть ей в глаза, но всякий раз на моем пути оказывалось какое-то препятствие. Я только запомнил ее профиль с левой стороны: грубый, лишенный того, что принято называть женственностью. Словно природа, по меткому слову Гоголя, трудясь над ним, "не употребляла никаких мелких инструментов", но рубила, как есть, топором: "хвать - вышел нос". Правда, нельзя сказать, что он было уродливым: все эти грубо сработанные детали были удивительно гармоничны и подходили друг другу так, как будто действительно были вырублены из одного дерева лихим деревенским плотником, который иной раз одним топором такого вытворит, что сам смотрит и столбенеет - как, мол, такое вышло, откуда взялось. Со временем мне стало казаться, что она начала меня узнавать. Это было зимой - я носил одно и тоже пальто, да и внешность моя, как вы, наверное заметили, тоже достаточно приметна. Я не мог проверить, так ли это на самом деле, действительно ли мой образ достаточно ей примелькался, только с какихто пор я обратил внимание, что она нарочно не спешит, когда я иду слева от нее, что она негласно позволяет мне разглядывать ее лицо. Иногда мне даже казалось, что на ее губах играет улыбка, но всякий раз, когда я пытался удостовериться в этом, ничего не выходило. Но вот однажды мне по какой-то надобности нужно было ехать в ее сторону. Я не сразу осознал значимость этого совпадения и даже забыл об этом, когда мы спускались, как обычно, по лестнице. Я даже собрался уже повернуть в свою привычную сторону, когда меня наконец озарило. Я остановился. Она шла, как обычно, и когда я бросился за ней следом, я впервые увидел ее справа. Как поразительно сильно могут отличать между собой две половины одного лица! Если ее левый профиль был порождением грубых природных стихий, то правый невольно заставлял вспомнить о том, как сотворен был человек из праха земного. Ее правый профиль подлинным творением Духа, лишенным какойлибо грубости. Он был постоянным, и в то же время - иным всякий раз, как я смотрел на него, но это не было похоже на языческую пляску эмоций, это было непрестанное движение Духа, сквозившего в каждой его черте. Теперь я больше не испытывал сомнений. Она заметила меня, она знала обо мне, и, быть может, знала даже больше, чем я сам. Мы вместе вошли в вагон. Мой взгляд был прикован к ней, внутри я весь дрожал от предчувствия того, что скоро я увижу ее лицо целиком, и обе половины сольются в одно. Двери закрылись, мы встали к ним лицом. Я молча смотрел на нее. Она кивнула. Я понял. Она жалела меня, пыталась смягчить удар, который нанесло бы мне прямое видение ее совершенства. Она предлагала мне увидеть сперва ее отражение в темном стекле - так человеку, вышедшему на свет из пещеры, в которой он провел слишком долгое время, не позволяют прямо взглянуть на солнце, но предлагают привыкнуть сперва к его отражению в воде. Это было так - мой Дух слишком долго бродил во тьме. Я с трудом оторвал от нее свой взгляд и бросил его в спасительный источник стекла. а фоне кабелей и стен, сливающихся в сплошной макабрический узор, плыло самое прекрасное лицо из тех, что когдалибо встречал смертный. Я увидел, что она улыбается и трогает меня за рукав. Я повернулся к ней, и она повернулась ко мне. Наши лица сделаны так, чтобы скрывать Дух, находящийся внутри. Мы слишком слабы, слишком подвержены отчаянию, чтобы позволить нам видеть наши уродливые, разлагающиеся души. Поэтому наши лица - этого всего лишь маски. Ее лицо было совсем другим. Тело и Дух, левая и правая стороны соединились в нем в живую песню, в прекрасное славословие Творцу. Я видел, как Дух поднимается из ее сердце и выходит наружу через глаза, купаясь в светлой, податливой плоти. Она заговорила: - Ну вот, ты все видел. Почему же ты молчишь? Она говорило просто, кокетливо улыбаясь одними краешками губ. Я посмотрел на тех, кто стоял вокруг нас, но зеркала их глаз, созданные для отражения внутреннего огня, оказались еще холоднее и безжизненнее, чем бездушное стекло. Они ничего не видели. Заметив мой взгляд, она рассмеялась: - Ты прав, они ничего не видят. В их масках не просверлены глаза. Я коснулся ее руки, ощутил ее тепло. Она рассмеялась и легонько толкнула меня в грудь. Совсем по-женски, словно ей не составляло никакого труда перемещаться от горнего мира истин к нашему приземленному мирку и обратно. Как шарик, подвешенный на резинке. - Глупый! Конечно же я - не призрак. Или ты не знаешь, что у призраки не отражаются в зеркале? - Знаю. Она нахмурилась, но в тот же момент не выдержала и снова улыбнулась. - Скажи, ты всегда так знакомишься? - Как? - Молча. Я сказал ей, что вообще ни с кем не знакомлюсь и давно уже общаюсь с другими людьми только на работе или когда покупаю что-нибудь. - Это не считается, - сказала она. Я кивнул. - У меня нет потребности в общении. - продолжал я. - Мне никто не нужен. То, что я сейчас говорю с вами - это чудо, исключение. Понимаете? - Понимаю, - она снова казалась серьезной. - Ты думаешь, что ты меланхолик. Мир потерял для тебя красоту, ты ненавидишь его за пошлость и бессмысленность. Так? - Да. - Я не мог не согласиться с ней, как не мог не сказать этого вслух. Я никогда не думал, что кто-то, другой человек, сможет хотя бы приблизиться к замку, который я построил вокруг своего внутреннего человека. Тем более я не ожидал, что это будет женщина. - Ты уже начал со мной соглашаться. - продолжала она. - Это хорошо. Это уже почти что диалог. Я смотрел на ее руку, которой она держалась за поручень. Тонкая аристократическая рука с ухоженными ногтями. Быть может, немного худовата на мой вкус, но за этой чуть-чуть излишней утонченностью угадывалась страстность и воля. Она истолковала мой взгляд по-своему. - На следующей станции я выхожу, - сказала она. - Ты ведь хотел бы, чтобы мы еще раз встретились, правда? Я снова согласился. Открыв бумажник, я протянул ей свою визитку, вписав туда номер домашнего телефона. Она пробежала ее глазами и бросила в сумочку с очаровательной, подкупающей небрежностью. Я хотел спросить, как ее зовут, но она перебила меня. - Ни о чем не спрашивай. Ты склонен к классификациям, имя для тебя это всего лишь бирка. Ты тут же положишь меня в один из своих ящичков там, она прикоснулась пальцем к моему лбу. - Я этого не хочу. Мне нужно, чтобы я какое-то время оставалась для тебя загадкой. Понятно? Я кивнул, но с тем же успехом я мог бы покачать головой. Объявили станцию. Подарив мне последнюю улыбку, заманчивую и немного печальную, она вышла и исчезла за колоннами. Тревожное состояние, в котором я теперь пребывал, странным образом влияло на мое восприятие. Я ходил из комнаты в комнату, глядя на свое жилище иными глазами. Я видел пыль на книжных полках, на мебели, нечищенные ковры, немытые стекла. Мой кабинет, моя любимая нора, в которую я, как мышь, годами тащил книги, картины и всякие старинные безделушки, показался мне чужим и холодным. Передо мной лежало обиталище отшельника, отгородившегося от мира книгами, пытающегося познать тайны бытия, но способного лишь на то, чтобы читать, делать неверной рукой пометки в блокноте и ставить под стол пустые бутылки из-под армянского коньяка. Мои кумиры не то чтобы потускнели - они отдалились от меня в это одно короткое мгновенье понимания, и только портрет доктора Фрейда, повешенный мной на стенку над кроватью во время одного из приступов черной самоиронии, смотрел на меня исподлобья. Впрочем, на меня ли? е стояло ли перед его невидящим взглядом иное существо? е добровольный раб книжной мудрости, а прекрасная девушка с лицом, разделенным на две половины, посвященным одновременно и Духу и плоти, Земле и ебу, та, чей взгляд исходил из моих собственных глаз. епостижимым образом она уже жила во мне, слившись с моими органами чувств. е думаю, чтобы она нуждалась в них. Ее проникновение в меня происходило не от недостатка, а, напротив, от полноты. Так, словно ее собственной душе было тесно в одном теле и, найдя меня, она стремилась наполнить мою остывшую суть своей любовью. Это был подарок. Она дарила мне себя, свой взгляд, свое осязание, чтобы и я мог стать ею, познать ее, но не как муж познает жену в этом мире человека падшего. Я должен был прежде познать ее, как Адам впервые познал Еву, когда она была сотворена из его ребра. Конечно, наше проникновение друг в друга являлось лишь отражением того совершенного взаимопознания первых людей, но и оно казалось мне божественным в том убогом состоянии, в котором я находился. Прежде телесного брака мы уже были "плотью единой". Я как безумный ощупывал и осматривал все, что попадалось мне под руку. Мой мозг, не привыкший к действию, расслабленный чтением и суетливой борьбой за лишний кусок хлеба, взрывался от новых ощущений, от переходящий пределы плотской целостности близости другого сознания. Это не напоминало ни телепатии, ни одержимости, по крайней мере, тех случаев, которые описаны в "Молоте ведьм". Я ощущал ее присутствие в моем как свое собственное, но оно не довлело надо мной, не отнимает моей воли. Она прикасалось ко мне изнутри, ласкала мою душу как волны прибоя ласкают прибрежный песок. Я пытался плыть, но мой разум, мой единственный кормчий, еще слишком слаб и неопытен. Я поворачивал обратно с уверенностью, что в один прекрасный день мне удастся преодолеть притяжение берега, и уже твердая рука направит лодку в открытое море. Я очень устал. Бросившись на незастеленную с утра постель, я почти мгновенно заснул и дал наконец Морфею увлечь меня туда, куда меня не пускало бодрствование. Я путешествовал по миру, в котором ничто не напоминало мир нашего общего бодрствования. Слова "я" и "мир", которые я принес в памяти осознания утратили свое привычное свойство организовывать реальность. Я не был собой, мира же в том виде, в каком я привык его знать, не существовало вовсе. Внезапно я понял: это не мой сон! Я подлинно спал, но сон, который я видел, не был одним из моих. Я оказался в чужом сне. Эта мысль взволновала и одновременно испугала меня. Одно дело - оказаться в незнакомом городе, ведь все города в этом мире похожи. Другое дело - оказаться в чужом сне, сотканном из сокровенных нитей иного существа. аверное, я предался бы панике, если бы смог это сделать. Между тем я ощущал странную отрешенность. Все мои опасения проходили через сознание, не задевая его деятельностных органов. Они были моими, но не принадлежали тому "мне", который существовал в странном мире этого сна. Каким-то особым чутьем я понял, что весь этот интеллектуальный сор просачивается сквозь непрочные стены этого мира из другого сна, того, в котором я должен был находиться, и в котором в данный момент находился, наверное, мой двойник. Я снова испугался, но страх, как и в прошлый раз, прошел, не задев меня, как стрела, пущенная мимо. Возможно, мое тело, мой рассудок, заподозрив неладное, посылал мне сигналы, но реагировать на них мне совершенно не хотелось. Вместо этого я весь наполнился ожиданием и повернулся на восток, чтобы встретить то, что приближалось оттуда ко мне. Почему я решил, что в той стороне находится восток, я не знаю, но это слово пришло ко мне, стоило мне повернуться в ту сторону. Итак, я ждал, не пытаясь более думать, и мысли из другого сна или снов перестали меня тревожить. емного спустя у меня появилось ощущение чьего-то присутствия, причем я твердо знал, что это не двойник, грезящий в моей постели. Ощущение росло, однако, не соединенное с тревогой, и вот я уже видел фигуру человека, идущего в мою сторону по песчаной косе. Откуда взялся пейзаж в этом странном мире я не знал, как не заметил и точного момента его появления. Чтото заставляло меня думать, что пейзаж появляется вместе с приближением человека. Поникая сюда, в это пространство, он словно преобразовывал его, придавая ему привычный вид. Возможно, этот сон принадлежал ему. Он приближался, и я смог его рассмотреть. Это мужчина. Ростом с меня, но старше - в прядях его волос, свисавших на лоб и бороде серебряными змейками притаилась седина. Одежда его меня удивила - заправленные в сапоги порты, какие веками носили на Руси, грубая косоворотка, перетянутая широким поясом. Все сильно поношено, со следами времени в виде многочисленных заплат. Его лицо... С первого взгляда я понял, что это не лицо простолюдина и даже, скорее всего, не лицо славянина. Узкое, с тонкими породистыми чертами, оно не вязалось c жалкими тряпками бродяги или юродивого. а мгновение у меня возникает подозрение... ет, это не спектакль. Это - таинственное превращение, единение благородной плоти и крови, изнуренных маниакальной заботой и чистоте рода и Духа, выбирающего одежду по себе. езнакомец останавливается в двух шагах от меня. а его лице - улыбка, но обращена ли она ко мне? Я смотрю на пейзаж за его спиной. Почти неподвижная гладь водоема, очевидно, озера. К песчаному берегу, на котором мы стоим, спускаются террасы посыпанные гравием дорожки, окаймленные высокими, почти в человеческий рост, кустами рододендронов. Большие цветы - красные, желтые, оранжевые испускают тяжелое сладостное благоухание. В тишине слышно гудение пчел. алетевший ветерок возмущает озерную гладь. Темно-зеленая рябь устремляется к скалистому противоположному берегу, на котором стоит замок. Аскетичные стены и бастионы в духе раннего романтизма хмуро смотрят в самое сердце вод. еприступные для живого неприятеля, они ничего не могут поделать с бессмертным врагом - временем: шпили готических башен уже царапают небо, выглядывая из-за каменной брони. езнакомец смотрит на замок. В его глазах мелькает тень легкой, эфирной грусти, мелькает и пропадает, испаряется прочь. Он поворачивается в мою сторону и говорит: "Как воин подбирает ножны сообразно мечу, так и Дух, живущий в нас, сам выбирает себе оболочку, сообразную себе. Если дать ему волю, он сам преобразует тело, содержащее его. Преобразует, начиная с видимого и заканчивая потаенным, тем, о чем наш разум не способен помыслить. е удивляйся моему виду, любезный мой брат, пусть твоя душа не поддается гневу или презрению от того, что ты не видишь на мне привычных знаков того положения, какое я должен занимать на нашей общей родине. Внешней красотой не скрыть внутреннего уродства, как внешней простотой не скрыть внутреннего сияния. ожны, которые носит меч Духа, должны быть пригодны только для того, чтобы своевременно извлекать из них огненную сталь невидимого клинка. Им ни к чему богатые украшения, достаточно самой обычной перевязи". Он замолкает, затем начинает говорить снова, отвечая на неслышимый для меня вопрос. Теперь все ясно - я лишь вторгся в чужой сон, сделавшись незримым свидетелем этого разговора. Я не слышу вопроса, так как странным образом второй собеседник замещен в моем восприятии мной самим, но я слышу ответ. "ет, Роберт, я не возвожу хулы но короля. Я не отрицаю королевской власти, но утверждаю, что король в этом мире не всегда, увы, является им в мире ином. Корона дается по праву крови, но ведь существует иная Кровь, та, что своим огнем, попаляя дерзкие щупальца плоти, выплавляет Царский венец для каждой живой души". И снова пауза. езнакомец прислушивается к тишине, на его губах появляется улыбка. "Вижу, Роберт, ты удивлен. Георг Макартур, поклонник холодного разума, вдруг начинает говорить о всякой мистической чепухе. Уже не сошел ли он с ума в своих странствиях по миру? е мудрено...". До меня доносится смех, напоминающий веселый треск поленьев в дорожном костре. Мир передо мной тает в сероватой дымке, словно я и впрямь задремал у костра. Я слышу свой собственный голос, говорящий про какие-то письма. Стены чужого сна рушатся. Я проваливаюсь в полудрему-полубодрствование, сумерки, предшествующие утру пробуждения. Оказывается, пока я спал, за окном прошла гроза. Свежий ветер играл со шторой, залетая сквозь открытую дверь. Я вышел на балкон. Подо мной, в саду, колыхалось зеленое пламя. Это манящее движение, соблазнительный шелест зеленой ткани... С трудом подавив желание броситься вниз, притяжение бездны, я возвращаюсь в комнату, все еще колеблясь между страхом и сожалением. Живое море все еще стоит в моих глазах - я медленно всплываю, и, оказавшись на поверхности, делаю глубокий вдох. Спасительный воздух наполняет легкие, изгоняя из них невидимые глазу пары искушения. Мой разум снова чист. Я пытаюсь вспомнить сон. Да, он все еще здесь. Память услужливо прокручивает его перед моим внутренним взором. Замок, озеро, террасы рододендронов... И человек в русской одежде. Как он назвал себя? Георг Макартур. Я никогда не слышал этого имени, и все же что-то во мне отзывается на его звук, что-то, таящееся в самой глубине. Я вновь и вновь произношу его, словно заклинание. Детали сна оживают, соединяясь в противоречивую картину. аследник знатного шотландского рода - и русская рубаха. Поклонник разума - рассуждения, напоминающие проповедь или мысли вслух. Путешественник. Пожалуй, это - единственная твердая точка. То самое место, на которое я мог бы опереться. о... - я обрываю себя. Рука бессознательным жестом скользит по волосам. Ведь я еще не принял решения! Что же заставляет меня строить предположения, искать точки опоры. Для чего? И вместе с тем я понимаю, что внутренний приказ отдан. Отдан помимо меня... Но что есть Я? Мой двойник в зеркале усмехается. Сколько поколений задавалось этим вопросом! Сколько доктрин, тайных и явных, возникло, развивалось, мутировало и наконец рассыпалось прахом, чтобы мы, никчемные потомки, могли лишь повторить за Сократом: "Я знаю, что ничего не знаю". Только теперь, в моих устах, это не слова мудреца. Это - слова неудачника. Хриплый шепот задыхающегося, болезненно раздувшегося мещанского мира, цивилизации унтерменшей, в которой лучшие способны лишь осознать собственное ничтожество. Итак, Георг Макартур. Он вошел в мой сон... Мой ли? ет, этот сон не принадлежал мне. о если не мне, то кому? Кто подарил его мне. Я вспомнил минувший день... Конечно! Как же я не догадался с самого начала? Послушная моей воле, она вернулась ко мне. е вернулась - просто вышла из-за спины. Прекрасная незнакомка, подарившая мне себя, поселившаяся во мне - и одновременно недостижимая, ибо подлинно недостижимо только самое близкое. Мне захотелось ее увидеть. Охваченный страстью, я выбежал на улицу... и едва не закричал от удивления. а черном небе мерцала серебряным светом ущербная Луна. Другая сторона мира, сомнительный мрак иллюзорного бытия явился моим глазам. еясные тени, движущаяся пустота - лишь память о солнечном свете, конструктивная память высшего порядка позволила мне увидеть в них людей прохожих, обывателей. Рассудок бубнил: "евозможно, невозможно", но этот внутренний гул тонул во внешнем безмолвии. Я сделал несколько шагов, но каждый из них давался слишком большим трудом. Тени скользили вокруг без видимых усилий, не замечая меня, и, возможно, друг друга, занятые собой. Это было возвращением назад, к пещере цепями. К пещере лунного света. Люди по своей природе текучи. "Все течет" Гераклита истинно, но лишь до тех пор, пока сопряжено с миром луны, с изменчивым, проблематичным миром мерцания и неясных ночных звуков. Этот мир - пустота в дихотомии, пустота, зазор между "либо" и "либо". Сон, длящийся на пороге между явью и тотальной смертью. Да и сама эта длительность - не что иное как пустота, бесконечно делимая материя, бесконечное множество вещей, где каждая вещь - ничто. В этом океане несуществования нет островов. Мы стремимся к стабильности, к мирной гавани, к одному из берегов. Солнечный мир, явь, или - тотальная смерть. о кто может управлять собою во сне?! Паника завладела мною. Слишком ужасной казалась перспектива навсегда остаться на этой стороне бытия. Сознание взорвалось. "Я" разлетелось на куски, как зеркало, и этот взрыв вновь собрал из ничего привычный урбанический пейзаж. Куда я бежал? За ней, за безымянной? о ведь она и так всегда... всегда со мной. о я должен был куда-то идти, хотя причина этого долженствования никак себя не проявляла.

3.

Патриаршие пруды, помимо всего, что связано с Булгаковым и его романом, обладают еще и другой, более глубокой притягательностью. Здесь затихает железное сердце города, и странный покой, цепляясь за ветви деревьев, окутывает аллеи. Сидя на скамейке, я рассматриваю покрытую ряской воду, рассеянно листая томик Клюева. Двое мальчишек удят рыбу. Безумие! у какие могут быть караси здесь, среди гари, в этой грязной луже? Однако... знают ли об этом рыбаки? Я вижу: тонет поплавок, быстрое движение, и вот на мокрой леске, осыпая на воду сверкающие солнечные капли, уже трепыхается какая-то рыбешка. евероятно, и одновременно - завораживающе правдиво. Быть может здесь, в паутине узких кривых переулков с пещерами подворотен, ложных проходов, в лабиринте старых дворов по иному действуют законы природы? Так ли случаен путанный рисунок этой части Москвы? е выходят ли здесь на поверхность глубинные токи неведомых сил, однажды вдохновившие создателя "Мастера и Маргариты"? е прорастает ли здесь сквозь слои асфальта каменная мостовая другого города, древнего, тайного двойника русской столицы? И хочется спросить, вслед за поэтом, подозревают ли москвичи "о той великой, носящей в себе элементы вечности, культуре, среди которой живут"? е пришла ли пора явиться призракам нового Китежа, подобно мертвецам из клюевских стихов:

Лишь станут сумерки синее, Туман окутает реку, Отец, с веревкою на шее, Придет и сядет к камельку.

Жених с простреленною грудью, Сестра, погибшая в бою, Все по вечернему безлюдью Сойдутся в хижину твою.

Сквозь видимое, псевдорусское словоблудие этого едва ли не самого загадочного поэта начала века то здесь, то там проступают невидимые поначалу следы подозрительных существ, которым нет места в рациональном обществе. Обществе, построенном не столько с помощью мастерка и циркуля, сколько с помощью бритвы Оккама по кантовскому принципу, гласящему "непредставимое - невозможно". Общества, отвергнувшего всякую подлинную метафизику. Текст Клюева - это набор алхимических метафор, бессмысленных без специального ключа. Я возбужденно листаю сборник для тружеников села ечерноземья, перескакивая с крестов на ракиты, с ковриг на тальянку... И вот, внизу, читаю упругие звонкие строки:

Псалтирь царя Алексия, В страницах убрусы, кутья, еприкаянная Россия По уставам бродит, кряхтя.