Из Парижа в Бразилию

Глава I

— Стой! — раздался в густом тумане чей-то повелительный голос.

— Что такое? Что случилось? — тревожно осведомился другой голос из глубины крытых саней быстро мчавшейся по необозримой снежной равнине тройки.

Звон колокольчика пронзительно раздавался в морозном воздухе.

— Ничего, пустое, ваше благородие… так что-нибудь, — отвечал ямщик, привставая на облучке и энергично погоняя замедливших было бег лошадей. — Эй вы, соколики!.. — прикрикнул он на них.

— Стой! — снова прогремел неизвестный голос.

В темноте сухо звякнули ружья, и сквозь дымку валившего крупными хлопьями снега блеснуло несколько стальных дул.

Повозка во всю прыть неслась прямо на грозный полукруг сомкнутых штыков.

— Тпрру!.. Тпрру!.. — закричал испуганный ямщик, тщетно стараясь остановить этим чисто русским окриком разогнавшуюся лихую тройку. Но и это не помогло.

К тому же на беду у него оборвалась веревочная вожжа, которую он натянул слишком сильно… Катастрофа казалась неизбежной.

Вдруг прямо перед лошадьми, как из-под земли, выросла высокая фигура в меховой шубе и шапке.

Быстрее молнии незнакомец бросился к кореннику и схватил его сильною рукою под уздцы. Тройка разом остановилась на всем скаку, звонкий колокольчик умолк, а сани от внезапной, слишком крутой остановки в одну минуту перевернулись полозьями вверх.

Ямщика сбросило с облучка, и он, взмахнув руками и ногами, точно мячик, отлетел в сторону, уткнувшись головой прямо в сугроб.

— А ну-ка, мои молодчики, — заговорил прежний повелительный голос, в котором теперь звучали нотки иронии, — дайте на вас посмотреть… Что, знать, не очень-то удалось обмануть капитана Игумнова?.. А?.. Сорвалось?.. А?.. Не вывезло?.. У самих молоко на губах не обсохло, а туда же… Уж где вам, молокососам, провести меня, старого сибиряка!.. Вылезайте-ка, вылезайте-ка из-под саней-то. Нечего прятаться. Ну, живо!..

Из-под перевернутой повозки послышался глухой стон. При всем желании путники не могли исполнить приказание капитана Игумнова.

— Эй, вы! — обратился капитан к своим солдатам. — Поднимите повозку и вытащите господ проезжающих.

Солдаты бросились исполнять приказание начальника, и в одну минуту сани приняли надлежащее положение; но только сани, а не то, что в них было. Весь скарб из них вывалился на снег вместе с путешественниками.

Образовалась невообразимая груда подушек, шуб и всякого багажа. Тут были и так называемые дохи, или ергаки {Тулупы из короткошерстных шкур шерстью наружу.}, и пищевые консервы, и сахарные головы, и валяные сапоги, и чемоданы из желтой кожи, и бутылки с водкой, и веревки, и молотки, и ящики с чаем — поверх всего этого, точно два тюка, неподвижно лежали путешественники.

А может, две путешественницы? Одинаково было возможно и то, и другое, потому что обе фигуры были так закутаны во всевозможные тулупы и шубы, что походили на бесполых чучел.

— Да они не шевелятся! — пробормотал с оттенком тревоги капитан. — Идиоты! Неужели их угораздило убиться до смерти?

Но опасения офицера не оправдились. Солдаты принялись трясти путешественников, растирать им снегом лица и руки, и через некоторое время обе закутанные фигуры подали признаки жизни.

Они открыли глаза и первым делом громко враз чихнули.

— Где мы? Что случилось? — спросил один из них по-французски.

— Не знаю, — отвечал другой на этом же языке.

Увидав поломанные сани и сбившихся в сторону дрожащих лошадей, обнаружив разгром своего багажа, первый из путников произнес самым плачевным тоном:

— Опять приключение!.. Да когда же этому будет конец?

— Что за несчастье! И куда девался собака-ямщик? Нет, все это просто из рук вон. Я пожалуюсь почтмейстеру. Дайте мне жалобную книгу…

— Молчать! — сердито перебил путешественников капитан Игумнов тоже на французском языке. — Отвести обоих на постоялый двор, — продолжал он по-русски, обращаясь к солдатам. — Вы мне отвечаете за них, слышите? Если они сделают попытку убежать или вздумают заговорить с кем-нибудь из арестантов — стрелять. Поняли? Налево-кругом марш!

Капитан круто повернулся и пошел прочь, гремя саблей.

Снег продолжал валить. Серые сумерки сгущались. Наступал вечер.

Унтер-офицер скомандовал что-то. Солдаты окружили пленников, и те печально последовали под их конвоем, гадая о причинах неожиданного ареста.

— Это какая-нибудь ошибка, — сказал один из путников.

— Очевидно, ошибка, — подтвердил другой, — но все-таки это очень неприятно.

— Подожди, скоро все объяснится, и нас выпустят. Нас приняли за других…

Снег хлестал им прямо в лицо, мешая смотреть; но тем не менее арестованным удалось разглядеть редкие вехи по сторонам заметенной снегом дороги. Путники шли, увязая в снегу и едва-едва волоча ноги с непривычки и от усталости. Но вот впереди на дороге показалось несколько бревенчатых изб, крытых тесом, как все сибирские постройки.

Ближе к поселку на дороге виднелись следы многочисленных ног, как будто здесь недавно прошла толпа.

Солдаты ускорили шаг, повернули влево на боковую дорогу и вскоре все вышли на обширную площадь, на краю которой, напротив церкви, возвышалось каменное здание.

От холода путники еле двигались, но солдаты не имели права снисходить до их слабостей и продолжали путь по направлению к большому дому.

Вдруг поблизости раздался мерный, тяжелый, топот шагающих в ногу солдат. То была этапная команда, сопровождавшая партию арестантов. Арестанты шли медленно, позвякивая тяжелыми кандалами.

— Каторжники! — шепнул на ухо своему товарищу один из путешественнков.

Но не все арестанты были в кандалах, а только те, которые были приговорены к каторжным работам. Ссыльнопоселенцы шли без цепей. В хвосте конвоя ехали повозки с больными и с арестантскими женами и детьми, пожелавшими следовать за мужьями и отцами в ссылку.

Некоторые из каторжников напевали унылую острожную песню, которая всегда производит сильное впечатление на сибиряка. Все русские, а сибиряки особенно, относятся к каторжникам с замечательным добросердечием. Они видят в них только «несчастных» и никогда не справляются о том, насколько эти «несчастные» заслужили свою участь. Услыхав унылые звуки песни, каждый сибиряк торопится подать милостыню «несчастенькому», — каждый, до последнего убогого бедняка.

Тяжелые ворота мрачного здания — оно оказалось этапным острогом — отворились и пропустили партию и конвой. Но солдаты с арестованными путешественниками прошли мимо куда-то дальше.

Они шли к дому, в котором остановился капитан Игумнов.

Окончательно наступила ночь. Капитан дожидался арестованных в первой комнате своего невзрачного жилища, которая по такому случаю была ярко освещена. Сам капитан был уже без своей теплой енотовой шинели; он стоял у стола в мундире, при сабле и в высоких походных сапогах.

На столе грубой работы лежала груда бумаг, прикрытых вместо пресс-папье револьвером крупного калибра.

Дверь распахнулась, и арестованные, как были в шубах, вошли в комнату и учтиво раскланялись с капитаном. Солдаты остановились у дверей и взяли ружья к ноге, стукнув об пол прикладами.

Капитан, не отвечая на поклон вошедших, пытливо глянул на них своими ясными светло-серыми глазами.

Это были два молодых человека во цвете лет, оба среднего роста, стройные и с наружностью истинных джентльменов, хотя в выражении их лица сквозило вполне понятное беспокойство.

У обоих были густые, окладистые бороды, у одного черная, у другого белокурая. Обе были тщательно расчесаны, но тем не менее привлекли к себе особое внимание капитана. Шубы на незнакомцах были огромные, очень теплые, но изящного покроя. Вообще видно было, что путешественники принадлежали далеко не к низшему классу общества.

Вдруг капитан как будто сообразил что-то. Он погладил несколько раз левою рукой свои усы с проседью, потом бакенбарды, выпрямился по-военному и резко спросил путешественников по-русски:

— Кто вы такие?

— Милостивый государь, — твердым голосом, но с безукоризненною вежливостью отвечал ему по-французски белокурый, — позвольте вам заметить, что ни я, ни друг мой по-русски не говорим. Поэтому позвольте нам давать вам объяснения на французском языке, который хорошо знаком всем образованным русским, а следовательно, и вам.

— Вот как! — перебил офицер. — Да вы, оказывается, хитрее, чем я предполагал. Хорошо. Будем говорить по-французски, хотя я уверен, что вы такие же русские, как я. Ну-с, посмотрим, что вы намереваетесь мне объяснить?

— То, что мы являемся жертвой весьма печальной ошибки. Вы, очевидно, изволили нас принять за каких-нибудь беглых арестантов. Так, по крайней мере, мне кажется. Иначе я не могу себе объяснить всего происходящего.

— Вы хорошо заучили свою роль, господа, — последовал холодный ответ.

— Уверяю вас, мы говорим правду. Мы можем это вам доказать. У нас есть бумаги, паспорта… они там, в чемодане…

Капитан не ответил ни слова. Он приподнял револьвер, служивший вместо пресс-папье, взял из-под него одну из бумаг и прочитал себе под нос:

— «Среднего роста…» — Совершенно верно. «Большие бороды у обоих». — И это как раз. «Один белокурый, другой брюнет». — Чего же еще яснее? «Люди очень подвижные, нервные». — И это есть. «Говорят на многих языках и держатся совершенно прилично». — Так чего же более? Конечно, они. Остается посмотреть, до чего дойдут они в своем дерзком запирательстве. Это даже забавно.

— Ну-с, господа, — обратился капитан к путешественникам вслух, — так, значит, вы французы? Так-с. Как же вас зовут в таком случае?

— Меня — Жюльен де-Кленэ, а моего товарища — Жак Арно.

— Очень хорошо-с. И вы, разумеется, путешествуете для собственного удовольствия?

— Не совсем. Господин Жак Арно едет по своим делам, а я провожаю его, чтобы доставить удовольствие и себе, и — как я надеюсь — ему.

— Хитрая бестия! — пробормотал сквозь зубы капитан. — А простите за нескромность, — продолжал он вслух, — куда это вы оба изволите ехать?

— Извольте, капитан. Мы едем в Бразилию.

Капитан ожидал всего, но только не этого. Это уж был пассаж совершенно необыкновенный. В Бразилию — через Томск! Через Сибирь! Из Франции!

— В Бра… зи… лию! — насилу выговорил он, не будучи в силах скрыть свое чрезвычайное удивление. — В Бразилию через…

— Сибирь, — досказал за него белокурый француз. — Совершенно верно. Мы хотим проехать туда сухим путем. Конечно, по дороге нам встретится Берингов пролив, отделяющий Америку от Азии. Но ведь это безделица — всего пятьдесят верст каких-нибудь. Да и то мы рассчитываем переехать через него зимой, следовательно, по льду. Мой друг до безумия боится морской болезни. По этой причине мы и в Сибирь попали, в чем нисколько не раскаиваемся, так как имеем теперь случай познакомиться с вами, капитан.

Слова эти были сказаны с развязностью истинного парижанина и сопровождались самым галантным поклоном.

Капитан принял такое обращение за дерзкую насмешку над собой и вспылил не на шутку.

— Довольно, негодяи! — крикнул он. — Полно вам людей-то морочить. Туда же: Жюльен де Кленэ, Жак Арно… Нет-с, я вам лучше скажу: ты, называющий себя Жюльеном де-Кленэ, ты просто лишенный всех прав состояния дворянин Алексей Федоров Богданов, а твой товарищ — тоже лишенный всех прав отставной губернский секретарь Станислав Осипов Бережковский. Вы оба принадлежали к так называемой шайке червонных валетов, которые, как все помнят, не гнушались даже убийствами; вы были сосланы по суду на каторжные работы, с которых и бежали несколько месяцев тому назад. Да-с. Что, голубчики? Что, французы? Удалось вам меня провести?

Путешественники хотели протестовать, но капитан не дал им заговорить и продолжал:

— Теперь вас отведут в острог, а завтра утром отправят с прибывшею сейчас сюда партиею арестантов по этапу в Красноярск. Я сейчас напишу об этом отношение.

Глава II

Определим точнее время и место действия нашего рассказа.

Время — несколько лет тому назад {Напоминаем, что действие романа относится к 1885 году.}; место — Сибирь и большой тракт между Томском и Якутском.

Капитан Игумнов — старый служака, начальник этапной команды, сопровождавшей арестантов по Сибири к месту ссылки. Путь по Сибири длинен и труден, — обыкновенно партия арестантов совершает его в несколько месяцев. При всей строгости и бдительности охраны в пути часты побеги арестантов. До сих пор у капитана Игумнова они случались реже, чем у кого-либо, и вдруг, вскоре после выхода этапа из Томска, бежали два особо важных арестанта, приговоренных к усиленному режиму еще за первый побег с каторги, который они совершили спустя два года после начала отбывания срока. Тогда они были пойманы, осуждены вновь и сданы капитану Игумнову, причем ему было предписано принять относительно них особенно строгие меры. И вот они вновь бежали.

Но недолго им удалось погулять на воле. Не такой человек капитан Игумнов, чтобы его легко было провести. В конце концов беглецы опять-таки наскочили на него и попались в его руки. Размышляя подобным образом, капитан не понимал, что совершает ужасную ошибку. Да и мыслимо ли запомнить в лицо всех каторжников из такой огромной партии? Арестантский армяк всех уравнивает, все арестанты делаются похожими друг на друга. Но с другой стороны — представительная наружность подозреваемых? Эти длинные бороды, эти шубы… А их безукоризненный французский язык?.. Впрочем, это ничего не значит: ведь отыскиваемые арестанты из интеллигенции, принадлежали когда-то к хорошему обществу.

Правда, паспорта у них в совершенном порядке, даже подорожными они запаслись… И это ничего не доказывает: все можно очень легко подделать.

Одним словом, капитан Игумнов был искренне убежден, что задержанные им личности — именно те беглые, которых он страстно желал поскорее найти.

И вот путешественников отвели в этапный дом. Дорога из Томска в Якутск изобилует подобными острогами, в которых останавливаются в пути арестантские партии. Они называются также этапными домами. Из них один из самых больших и внушительных — Ишимский острог, тот самый, с которым пришлось так неожиданно познакомиться нашим путешественникам.

Тяжелые двери отворились и, жалобно проскрипев на заржавленных петлях, тяжело захлопнулись за арестованными.

Они очутились в просторном, но душном помещений, в котором на жестких нарах, а то и прямо на полу, спали вповалку арестанты.

С непривычки путешественникам сделалось дурно. Они оба пошатнулись на ногах и упали на первую попавшуюся койку.

Очнувшись, они увидели перед собою высокого, худого арестанта с длинною седою бородою и грустным интеллигентным лицом.

Это был староста партии. Так называется выборный изо всей партии арестант, который заведует личными деньгами этапников, расходуя их, каждый раз с разрешения начальства, на арестантские нужды, и даже считается до некоторой степени ответственным лицом за поведение партии.

— Где мы? — вскричали французы. — Кто вы такой? Куда это нас заперли?.. Помогите! Помогите!

— Успокойтесь, господа, не волнуйтесь: это не поможет, — по-французски заметил им худой арестант.

— Но кто вы? Скажите, ради Бога!

— Я такой же арестант, как и вы.

— Послушайте, мы вовсе не арестанты, — заговорил, на этот раз уже несколько спокойнее, Жак Арно. — Мы даже не русские, мы французы и путешествуем… Нас арестовали по ошибке.

— Как по ошибке? Не может быть!

— Уверяю вас. Нас приняли за каких-то двух беглых…

— Конечно, это очень неприятно… но поверьте, если это ошибка, то она скоро разъяснится и вас выпустят с извинениями. Не сердитесь. Бежавшие арестанты были очень важные преступники…

— Но кто же вы сами? Ваше лицо мне как будто знакомо… Свое имя я скажу: я Жак Арно, а это мой товарищ, Жюльен де Кленэ.

— Жюльен де Кленэ! — вскричал староста. — Знаменитый путешественник, с которым я…

Арестант остановился и в смущении покраснел. Жюльен де Кленэ взглянул на него пристальнее и на его лице отразилось крайнее изумление.

— Боже мой! — вскричал он. — Вы не… вы не господин Михайлов, с которым мы несколько лет назад встречались в Париже во многих домах?.. Вы были тогда богатым русским помещиком… были еще так молоды… я и сейчас бы узнал вас, если б не эта седая борода…

— Горе не красит человека и не молодит, — со вздохом заметил арестант.

— Но… простите… скажите… что вас… за что вы…

Густая краска покрыла щеки арестанта. Он опустил глаза и тихо проговорил:

— За дело… Живя слишком широко, не по средствам, я разорился… потом захотел поправить состояние… пустился в аферы… сделал подлог и… о, ради Бога, не мучьте меня, не спрашивайте… пожалейте…

Жак Арно и Жюльен де Кленэ, точно сговорившись, разом протянули ему руки. Арестант молча пожал их и после короткой паузы продолжал:

— Вот видите, бывает положение и хуже вашего. Относительно себя вы можете быть совершенно спокойны: ошибка разъяснится, самое большее — вам придется провести здесь ночь… правда, очень скверную, но что же делать? Сочтите все это просто за неприятное путевое приключение.

— Но ведь надо удостоверить наши личности. Капитан Игумнов даже паспортам нашим не верит.

— Он снесется по телеграфу с кем следует… наконец, я тоже скажу, что вас знаю… мое свидетельство все же может что-нибудь значить. Будьте уверены, что все устроится как нельзя лучше…

Слова старосты успокоительно подействовали на путешественников. Для них мелькнул слабый луч надежды. С душным воздухом тюрьмы они мало-помалу свыклись и вскоре заснули на арестантских нарах крепким сном усталых людей.

Глава III

Читателю, вероятно, небезынтересно узнать, какой ветер занес в Сибирь злополучных французов.

Вернемся на некоторое время назад и перенесемся в Париж.

В один прекрасный день два друга, Жюльен де Кленэ и Жак Арно столкнулись нос к носу на одном из парижских бульваров.

— Боги бессмертные! — вскричал Жюльен. — Что случилось? Париж горит? Или пруссаки вторглись во Францию? Или монархию восстанавливают?

— А! Жюльен! Здравствуй. Как поживаешь?

— Нет, как ты поживаешь? У тебя лицо до того странное, точно испуганное.

Жак вздохнул, молча пожал руку друга и опять вздохнул.

— Нет, кроме шуток, что с тобой стряслось? Болен? Женишься? Орден получил?

— Ах, поди ты!.. Знаешь, мне хочется сквозь землю провалиться.

— Сквозь землю? Это все же довольно далеко, а ты терпеть не можешь путешествий.

— Вот это-то меня и сводит с ума. Мне положительно нужно ехать.

— Куда?

— В Бразилию.

Тут уж де Кленэ окончательно не выдержал и расхохотался во всю мочь.

— То-то ты так и съежился весь, точно испуганный заяц. Ах, бедненький! Вечно сидел сиднем и вдруг в Бразилию! Конец не малый: двадцать три дня на пароходе. Зато как хорошо там: солнце, голубые небеса, роскошная флора…

— Бог с ней, с флорой… Я пуще всего боюсь… морской болезни.

— Пренеприятная вещь.

— И все это ради миллионов. Знаешь, ведь я теперь архимиллионер.

— Вот как! Наследство, стало быть?

— Да.

— От дядюшки?

— Да.

— Из Америки? Там ведь все солидные дядюшки.

— Да.

— Ну, что же, дай Бог. Только зачем же мы здесь стоим, прохожим мешаем? Зайдем лучше куда-нибудь. Кстати, я голоден, как волк. Знаешь что? Пойдем в ресторан. За столом приятнее беседовать.

— Хорошо, пойдем. Я сегодня все равно не в состоянии идти в свою канцелярию.

Через полчаса друзья уже сидели за отдельным столом в ресторане за великолепным завтраком.

Когда подали кофе, Жюльен положил локти на стол, закурил сигару и сказал:

— Ты говоришь, дядюшка тебе…

— Оставил в наследство громадное состояние. Мне сегодня принесли письмо. На, читай.

— Боже! Какое объемистое!

— Да уж ты прочти. Право, очень интересно. Дядя мой не часто писал.

— А главное — с таким солидным «вложением!..» — пошутил Жюльен, разворачивая письмо.

Потянув из рюмки несколько капель шартреза, он принялся читать медленно и внятно:

— Однако твой дядя, видно, охотник до сильных выражений, — заметил, прекратив чтение, Жюльен.

— Да ты читай дальше!

— А ведь у твоего дяди золотое сердце, кроме шуток, — прознес взволнованным голосом Жюльен, окончив чтение. — Несмотря на показной скептицизм, все письмо его проникнуто такой горячей, потребностью кого-нибудь любить, что невольно умиляешься, читая его. Откровенно говоря, ты сделал капитальную глупость, отказавшись тогда от приглашения своего дядюшки. Скажи, по крайней мере, что намерен ты делать теперь?

— Я и сам не знаю. Я совсем голову потерял. Все мысли перепутались.

— Ты болен, что ли?

— Хуже! Гораздо хуже!

— Так неужели трусишь?.. Впрочем, нет. Я видел тебя на войне. Ты вел себя храбро, а я в этом кое-что понимаю.

— Что бы ты сделал на моем месте?

— Очень просто: взял бы место на первом пароходе, отходящем в Бразилию, и поехал бы положить венок из цветов на могилу… которая находится достаточно далеко от усадьбы.

— Я умру, я не вынесу.

— Ах ты, мокрая курица!

— Хорошо тебе говорить: ты не испытал морской болезни.

— А ты-то где успел?

— Однажды нелегкая понесла меня из Гавра морем в Кан. Я рассчитывал совершить приятную прогулку и после поделиться с друзьями путевыми впечатлениями. Но только я ступил ногой на мостик, перекинутый с парохода на пристань, как на меня напал ужасный недуг, напоминающий что-то среднее между холерой и воспалением мозга.

— Обыкновенная морская болезнь.

— Но такая сильная, что я возбудил к себе отвращение и жалость и пассажиров, и матросов. Поминутная икота, рвота, судороги… я думал, что умру.

— От этой болезни не умирают и скоро вылечиваются.

— Ты думаешь?.. От Гавра до Кана езды по морю три часа. Море в этот день было неспокойно, и мы проехали вместо трех часов — восемь. И все это время моя болезнь прогрессировала. Сам капитан, старый морской волк, и тот был удивлен. Он никогда не видал ничего подобного.

— Неужели ты так слаб?

— Восемь часов я терпел качку и восемь часов хворал. Полагаю, что это крайний предел того, что может вынести мой организм. От Бордо до Рио-де-Жанейро двадцать три дня пути. Конечно, в Бразилию прибудут только мои кости.

— А давно это случилось?

— Лет тринадцать назад.

— С тех пор твой организм мог перемениться. Это часто бывает. Иной в молодости не мог выносить ни малейшей качки, а в зрелом возрасте ему нипочем самое сильное волнение на море.

— Нет, я уверен, что мой организм остался прежним. У меня до сих пор кружится голова от одного вида качелей. Потом я как-то однажды сел в простую речную лодку, и со мною сделалось дурно, так что меня едва не приняли за пьяного. Одним словом, я заболел морскою болезнью на Сене. Не правда ли, мило? И после этого ты хочешь, чтобы я плыл через Атлантику!

— Так как же быть?

— Я готов ехать в центральную Африку, на экватор, на Камчатку, к полюсам, куда угодно. Я крепок телом и вовсе не труслив, я готов трудиться, вынести всевозможные лишения и опасности. И при этом, не шутя тебе говорю, я силен, как бык.

— Что-то не верится.

— Уверяю тебя. Ведя сидячую жизнь, я боялся ожирения и записался в члены гимнастического общества. Теперь я великолепно фехтую, стреляю и способен на что угодно.

— Браво!

— Если бы не морская болезнь, я бы пяти минут не промедлил и отправился в Бразилию.

— Отлично. А что, если я тебе предоставлю возможность проехать туда без угрозы морской болезни?

— Повторю тебе: я отправляюсь, не медля ни минуты.

— Хорошо. Даешь честное слово?

— Даю. Только с условием: без морской болезни.

— Принимаю это условие.

— Жюльен! Что ты делаешь?

— Звоню гарсону, чтобы он принес счет и бумагу с пером и чернилами.

— Что ты хочешь писать?

— Будешь писать ты, а не я.

— Что?

— Прошение об отставке в должности.

— Так ты, стало быть, не шутишь?

— Иногда шучу, но в важных вопросах — никогда.

— Ну, хорошо. Я сжигаю свои корабли.

— Это очень хороший способ избежать морской болезни, но только я для тебя избрал другой путь.

— А какой же?

— Покуда — секрет.

И Жюльен прибавил про себя:

— А, голубчик, попался! Ты говоришь о путешествии на Камчатку и экватор как о прогулке по окрестностям Парижа. Хорошо же. Ты у меня поедешь не только на Камчатку, но и во многие другие места. Не я буду, если не свезу тебя в Бразилию… сухим путем.

Глава IV

Дружба между Жаком Арно и Жюльеном де Кленэ началась еще в гимназии.

Жюльена двенадцатилетним мальчиком отдал в гимназию его опекун Сент-Барб, принявший опеку над огромным состоянием сироты и поспешивший поскорее отделаться от ребенка.

Привыкнув к суровой дисциплине закрытого учебного заведения, Жюльен не знал не только свиданий с родными и праздничных отпусков домой, но даже и летние вакации проводил в гимназии.

Каждый год, когда веселый, шумливый рой школьников разлетался по родным уголкам, бедный малютка-миллионер оставался томиться взаперти вместе с учениками иностранцами: американцами, египтянами и румынами, которых за дальностью расстояния при кратковременности вакаций родные не могли брать домой.

Так рос Жюльен, не зная ни родственной ласки, ни радостей домашнего очага, и легко мог бы отупеть и огрубеть. Но с ним не случилось ни того, ни другого, потому что он, не имея возможности развлекаться, ревностно принялся за учение и все время шел одним из первых учеников.

На третий год своего пребывания в гимназии он однажды после вакаций увидал в толпе неловких новичков только что привезенного из провинции толстого, краснолицего, угловатого, мешковато одетого мальчика, который особенно выделялся своей неуклюжестью.

Этот новичок был Жак Арно, провинциал из Турэни.

«Деревенщина» тотчас же сделался предметом преследования со стороны гимназических забияк, будущих хлыщей, и на него градом посыпались насмешки, впрочем, не столько остроумные, сколько грубые и подчас сальные.

Но Жак оставался невозмутим. Насмешки не действовали на него, да, по правде сказать, он и не понимал смысла большей половины из них. Тогда, желая во что бы то ни стало чем-нибудь пробрать новичка, забияки начали проделывать с ним разные мучительные шутки, которые, кажется, теперь, к счастью, уже вывелись в казенных учебных заведениях.

Однажды бедный толстячок не выдержал и, залившись горькими слезами, забился в угол, точно собачонка, преследуемая уличными мальчишками. Но преследователи достали его и там.

И вдруг — стоп!

Резкий, повелительный окрик, — и вслед за тем на толпу забияк посыпались мастерские удары кулаком, пинки ногою, оплеухи.

У одного оказался подбитым глаз, у другого расквашенным нос, у третьего — фонарь под глазом…

— Смелей! — кричал энергичный голос. — Делай, как я! Колоти их! Кулаками, кулаками… так… молодец!..

Чувствуя поддержку, Жак ободрился и пустил в дело кулаки. Он не был ловок и не умел драться, но сила в нем была, и вдвоем с союзником ему довольно скоро удалось обратить неприятеля в бегство.

Этот неожиданный союзник был не кто иной, как Жюльен де-Кленэ.

Жюльен среди товарищей имел авторитет и пользовался уважением, во-первых, за силу, во-вторых, за хорошее ученье, и в-третьих, за богатство.

Его заступничество навсегда оградило Жака Арно от нападок.

— Чего ты плачешь? — добродушно-строго спросил он толстого увальня.

— Мне больно. Они меня били.

— Никогда не нужно плакать при них. При мне ничего, а при них нельзя. Тебе скучно здесь? Это пройдет. Привыкнешь. Хочешь, будем друзьями? Тогда никто не посмеет тебя пальцем тронуть. Они все трусы, стоит только хорошенько огрызнуться на них.

С этой минуты Жак почувствовал к своему покровителю беспредельную нежность. Он привязался к нему так, как умеют привязываться только цельные, нетронутые натуры, когда впервые отдают свое сердце. Со своей стороны и Жюльен полюбил угловатого мальчика, как всегда мы любим тех, кому оказываем помощь.

Впрочем, Жак сумел прекрасно отплатить своему другу за покровительство. У Жюльена на всю жизнь осталось светлое, радостное воспоминание о том лете, когда он в первый раз в жизни простился со стенами гимназии и поехал провести вакацию у матери Жака госпожи Арно в ее прелестном домике в Монлуи, на берегу Луары, в самой очаровательной турэньской глуши.

Невозможно, да и бесполезно было бы описывать восторг юноши, в первый раз после многих лет вырвавшегося из душных казенных стен.

С этой поры в Жюльене зародилось новое чувство: это необузданная любовь к свободе.

Прошли годы. Жюльен получил несколько первых наград по всем предметам, Жак — несколько похвальных отзывов за сочинения и латинские стихи. Затем кончился курс и того, и другого, получены аттестаты — с очень хорошими отметками Жюльеном и с удовлетворительными Жаком.

По выходе из гимназии восемнадцатилетний Жюльен очутился на свободе, имея в близкой перспективе получение миллионов в полное свое распоряжение. Какое-то врожденное презрение к низким удовольствиям удержало его от падения в пропасть, уже поглотившую стольких богатых юнцов, как и он, лишенных опоры и руководства при своем вступлении в жизнь.

Его страсть к свободе получила полное удовлетворение: он пустился в путешествия и побывал во всех пяти частях света.

Сначала он странствовал просто как человек скучающий и праздный, но потом стал относиться к своим путешествиям серьезнее и даже провел несколько замечательных исследований, разом поставивших его в ряд знаменитых путешественников наших дней.

Находясь в Гваякиле, он получил известие о смерти госпожи Арно и оплакал покойную, как родную мать.

Временами он наезжал во Францию, и всегда неожиданно, как снег на голову. Появившись метеором, он наскоро обнимал Жака, делал несколько сообщений и докладов в ученых обществах, заглядывал раз-другой в оперный театр и снова исчезал с парижского горизонта.

О жизни, которую вел Жак, мы уже достаточно знаем из письма его американского дядюшки, так что нам больше нечего добавить.

В то время, с которого начинается наш рассказ, друзья находились в возрасте около тридцати пяти лет. Жюльен де Кленэ, белокурый, среднего роста мужчина, сохранил еще почти всю свою юношескую гибкость и подвижность. Широкоплечий, с высокой грудью, он был очень силен и никогда не знал, что такое болезнь.

Поверхностному наблюдателю его черты, пожалуй, могли бы показаться слишком уж безупречно-правильными и потому банальными, если бы не загорелый цвет его лица и резкий, проницательный, даже несколько суровый взгляд его глаз, глаз путешественника-исследователя, который привык бесстрашно выслеживать и дикого зверя, и разбойника.

Жак был рыхлый, склонный к тучности, добродушный брюнет с лысеющими висками и зарождающимся брюшком.

Итак, мы познакомили читателя с характерами наших героев. Теперь, следовательно, можно и продолжать рассказ.

Жак, обыкновенно очень сдержанный, на этот раз пил особенно много. Приятель подливал ему то бургонского, то крепких ликеров, и вскоре наш чиновник пришел в блаженное состояние. Щеки раскраснелись, глаза заблестели, и даже на жизнь у него появился другой взгляд.

— Ты говоришь: отставка, — промолвил он, молодцевато закидывая ногу на ногу. — Я, пожалуй, с тобой согласен.

Это говорилось в ту минуту, когда гарсон подавал бумагу, перо и чернильницу.

— Мне кажется, следовало бы на министерской бумаге и в казенном пакете…

— Полно, разве не все равно?

— Что же писать? Я не знаю. Вероятно, для этого есть какая-нибудь форма. Нужно упоминать о причинах или нет, как ты думаешь?

— Ну вот еще, это ни к чему. Напиши только повежливее и распишись.

— Нет, а я все-таки думаю, что о причинах упомянуть не лишнее.

— Делай как знаешь.

Жак принял самую что ни на есть чиновничью позу и написал прошение об отставке.

— Ну вот, — сказал он, когда подписался с росчерком, — дело сделано. Теперь я готов с тобою хоть на Луну.

«Так, так. Подогрелся, значит, — сказал про себя Жюльен. — Не нужно давать ему остыть. Будем ковать железо, пока горячо».

— Ну, — произнес он вслух, — едем, что ли?

— Куда?

— Отвозить прошение.

— А потом?

— Потом мне нужно будет еще кое-куда заглянуть. Ты поедешь вместе со мной.

— Я готов.

Жюльен крикнул извозчика в белой шляпе, и тот, в ожидании хороших чаевых, лихо покатил наших приятелей по городу.

Вскоре фиакр остановился у подъезда полицейской префектуры.

Жак после обильного завтрака и возлияния вздремнул дорогой. Он проснулся и с удивлением посмотрел на полицейского, стоявшего на дежурстве у подъезда.

— Что такое? — воскликнул он. — Куда это ты меня привез, мой милый? Это не мое министерство. Мне нужно в Люксембург.

— Сейчас поедем и туда, но сначала сюда зайдем.

— Зачем?

— Взять паспорта.

— Как? Так скоро? Да ты мне просто дохнуть не даешь.

— Дыши сколько хочешь, сидя в карете, а я тем временем сбегаю в префектуру и все устрою без тебя. У меня там много знакомых.

Жюльен ушел и через четверть часа вернулся, складывая на ходу и пряча в бумажник две бумаги казенного формата.

— Вот и паспорта готовы. Теперь дело за отставкой.

Опять остановка возле здания министерства. Жюльен вновь вышел и вернулся назад еще быстрее.

— Ну, теперь все сделано. Твоя отставка подана. Ты больше не служишь. Едем ко мне. 52, бульвар Гаусман! — крикнул он извозчику, и фиакр быстро покатил дальше. — Через полчаса я буду готов, — сказал Жюльен по приезде Жаку, который снова впал в дремоту. — Хочешь подняться ко мне наверх?

— Нет, не надо, мне и здесь хорошо.

— Как хочешь.

Жюльен де Кленэ на случай внезапного отъезда всегда держал у себя дома достаточное количество наличных денег золотом и билетами.

Он набил дорожную сумку банкнотами и золотыми монетами, открыл письменный стол и достал оттуда свой диплом на звание члена Географического Общества и несколько писем от знатных лиц.

К этим бумагам он присоединил несколько свидетельств, аккредитирующих его при французских дипломатических агентствах в качестве члена разных научных обществ, карту полушарий с собственноручными заметками и дополнениями и, наконец, объемистый пакет с бумагой, которую он перечитал с видимым удовольствием, хотя уже давно знал чуть не наизусть ее содержание.

В бумаге значилось:

— Это самая лучшая изо всех данных мне рекомендаций, — сказал Жюльен вполголоса, — потому что британские власти всегда обращают внимание на подписи своих министров.

Он позвал единственного слугу, рассчитал его, заплатив вперед годовое жалованье, и велел отнести в карету две дорожные шубы и два меховых одеяла.

Затем он надел сумку через плечо, обвел глазами свое живописное жилище парижанина-космополита и спустился вниз к консъержу, чтобы заплатить за квартиру за год вперед.

— Вы уезжаете, сударь? — осведомился тот. — А ваши письма?

— Не беспокойтесь. Их будет пересылать ко мне сам почтамт. Ну, — обратился он к Жаку, бессознательно гладившему рукою шелковистый мех шуб, — теперь я весь к твоим услугам. Только позволь мне заехать к банкиру и сказать ему словечко. Это в двух шагах отсюда, на Шоссе д'Антен.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты берешь с собой шубы и одеяла? Ведь теперь только 15 сентября и жара страшная.

— По ночам зато бывает довольно свежо.

— В постели не чувствуется.

— Постели может у нас и не быть.

— Ты все шутишь.

— Ни капельки. Когда едешь путешествовать, то никогда не знаешь, где будешь спать, да и будешь ли вообще.

— Так разве мы едем путешествовать?

— А ты думал как? Конечно, едем… В Бразилию… разве ты забыл?

— Не может этого быть! — вскричал Жак, привставая с места. — И ты едешь со мной? Ты?

— Я тебя везу.

— Милый Жюльен! Как мне тебя благодарить!

— После когда-нибудь, а теперь мне нужно к банкиру, потом мы наймем карету и поедем кататься в Булонский лес; вернувшись с прогулки, пообедаем в Cafe Anglais и окончим приготовления.

— Окончим!.. Мы их только начнем. Ведь их будет так много.

— Может быть, — загадочно произнес Жюльен.

День кончился по программе, и за обедом в Cafe Anglais Жак, усердно угощаемый Жюльеном, опять очень много пил и не заметил, как приятель подлил ему в ликер какой-то темноватой жидкости из крошечного пузырька.

Была половина восьмого.

Карета быстро проехала расстояние от Cafe Anglais до вокзала Северной железной дороги, и Жак, ничего не сознавая, машинально вошел в вокзал под руку с приятелем и рухнул, как тюк, в спальное купе вагона первого класса.

Спящего разбудили какие-то горловые звуки, произнесенные на чуждом, непонятном языке.

Он проснулся, потянулся и привстал, смотря во все глаза на Жюльена, который насмешливо улыбался.

— Где мы? — спросил Жак.

— Едем по железной дороге.

— А который теперь час?

— 8 часов 40 минут вечера.

— Как! Ведь мы выехали в 8 часов. Значит, я спал только 40 минут?

— Плюс двадцать четыре часа.

— А? Что ты сказал?

— Я говорю, что ты проспал без малого двадцать пять часов.

— Ты с ума сошел!

— Нет. Это тебе так кажется спросонья.

— Так, стало быть, мы уже много отъехали от Парижа?

— Тысячу километров.

— Значит, мы в Германии?

— Да. В Берлине. Это наша первая станция на пути в Бразилию. Выходи и давай обедать. Ты, вероятно, страшно голоден.

Жак поначалу совсем опешил и не знал, как поступать, что говорить. Он машинально шел за Жюльеном к буфету, стараясь убедить себя, что видит все происходящее во сне.

Громадный рыжий немец проворно подал им сытный обед и налил в кружки пенистого баварского пива, сказав Жюльену, что следующий поезд в Петербург отходит через час с четвертью. Жак на лету уловил слово «Петербург».

— Так, — сказал он. — Кошмар все еще продолжается.

Он рассмеялся и прибавил, как бы в шутку над самим собою:

— Выходит, что я еду в Петербург. Это интересно.

— Едешь, едешь, — весело отвечал ему Жюльен.

— А что мы с тобой будем делать в северной Пальмире?

— Будем искать средство против морской болезни.

Глава V

Жак Арно пил и ел совершенно машинально, не произнося ни слова и точно все еще во сне.

Внезапно раздавшийся свисток поезда, отходившего к русско-германской границе, вернул его наконец к сознанию действительности.

Он понял, что все происходящее совершается наяву, и грустно вздохнул, убедившись, что как он там ни вертись, а путешествия уже не избежать.

Вчерашнего возбуждения его как не бывало. Мюнхенское пиво не в состоянии так расшевелить человека, как несравненный бургонский нектар.

Друзья уселись в спальное купе, и Жюльен, рассудив, что не следует мешать товарищу размышлять, спокойно расположился для сна.

— Итак, — промолвил Жак упавшим голосом, — мы едем путешествовать…

— Конечно.

— Ну и куда мы сейчас направляемся? В Петербург?

— Да. Ведь я тебе это сказал еще там, в буфете.

— Разве это так необходимо?

— Можно и иначе. Можно вернуться в Кельн, оттуда проехать в Гамбург, из Гамбурга в Лондон на почтовом пароходе, а оттуда через Лиссабон, Тенериф и Пернамбуко морем в Бразилию.

— Нет, так я не хочу.

— Ну, так дай мне тоже поспать. Ты выспался, а я нет. Завтра в половине седьмого мы будем в Диршау, то есть в пятистах километрах отсюда. Тогда будет светло, и мы успеем вволю наговориться вплоть до самого Кенигсберга, откуда мы проедем в Эйдкунен, пограничный немецкий пункт в восьмистах километрах от Берлина. От Эйдкунена будет всего два километра до Вержболова, первого русского города на нашем пути. Покойной ночи!

С этими словами Жюльен закрыл глаза и по привычке опытного путешественника сделал над собой усилие, чтобы заснуть. Спустя две минуты он уже спал глубоким сном, предоставив Жака его собственным думам, которые, судя по вздохам подневольного путешественника, были далеко не веселого свойства.

В шесть часов утра Жюльен открыл глаза.

— С добрым утром, путешественник! — сказал он приятелю, который был еще мрачнее и нахмуреннее вчерашнего. — Будет сидеть как сыч, развеселись. Ну, что это, в самом деле? Ведь нехорошо…

— Я всю ночь думал.

— Разумнее было бы спать.

— И надумал вернуться в Париж. Бог с ним, с наследством. Не нужно оно мне.

— А как же отставка?

— Я опять поступлю на службу. Обо мне похлопочут влиятельные друзья, и все устроится.

— Послушай, да ведь над тобой все куры будут смеяться.

— Лучше пусть куры смеются, чем я буду вести такую жизнь.

— Да как ты вернешься? Как ты уедешь отсюда? Я уверен, что у тебя нет в кармане ни гроша.

Жак открыл портмоне и нашел в нем семнадцать франков и сорок пять сантимов. Жюльен рассмеялся.

— Ты, может быть, рассчитываешь, что немецкие железные дороги повезут тебя даром или в кредит?

— Я возьму у тебя денег взаймы.

— А я ни за что тебе не дам. Ты обещал ехать со мной в Бразилию. Честным словом пренебрегать нельзя. Так что волей-неволей ты последуешь за мной, если только не предпочтешь выйти из вагона в Диршау и возвратиться во Францию пешком, питаясь по дороге подаяниями Христа ради, картофелем и кислой капустой.

— Но подумай, Жюльен: со мной нет ни багажа, ни денег, ни даже чистой сорочки.

— У меня в сумке сорок тысяч наличными. Этого хватит на все, что угодно. Кроме того, я везу с собой на всякий случай векселя от моего банкира во все главнейшие банки на нашем пути. Понял ты это?

— Я даже за квартиру не заплатил… Хозяин рассердится и продаст мой скарб с аукциона.

— Не беспокойся. Я поручил все тому же банкиру отдать твою мебель на сохранение. Что касается до внезапности твоего исчезновения, то сознайся, что весьма забавно, если полиция твоего участка станет искать тебя в морге.

— У тебя на все есть ответ. Но главное дело даже не в этом, а в том, что я уже утомился и не могу ехать дальше.

— Ну, полно, как не стыдно! Что ты за баба? Встряхнись… Впрочем, вот что я тебе скажу. Я знал, что так будет, что ты передумаешь, и решился тебя похитить. Ведь хорошо я придумал, а? Что ты на это скажешь?

— Не знаю.

— Не знаешь? Ну, так я тебе сейчас объясню, и ты, наверное, сам похвалишь меня.

Жюльен достал из сумки карту обоих полушарий, наклеенную на полотне, и разложил ее на подушке.

— Я никогда с ней не расстаюсь, — сказал он. — Видишь эти отметки и надписи? Здесь вся моя жизнь. Все места, где я бывал, все реки, через которые я переправлялся, я отмечал своей рукой. О жизнь, полная свободы и приключений, тревожная, трудная, но привольная жизнь! Никогда, никогда, кажется, не пожалею, что я ее избрал.

Жак с удивлением смотрел на друга и молчал. Этот неожиданный и необычайный лирический порыв изумил его, потряс до глубины души.

— Вот, взгляни, — продолжал Жюльен. — Тут вся наша земля. Смотри, как нам с тобой придется ехать вокруг света.

— Вокруг света! — вскричал Жак, поддаваясь прежнему страху. — Ты шутишь. Для кругосветного путешествия нужно следовать морским путем, а я не могу ехать морем, — понимаешь ты это?

— Впоследствии увидим. А теперь я держусь пока только своей первоначальной программы — проехать в Бразилию сухим путем.

— Через Петербург?

— Да.

— Хороша дорога, нечего сказать.

— По крайней мере, не будет ни боковой, ни килевой качки, а для тебя это важнее всего. Итак, вот наш маршрут: Петербург, Москва, Казань, Екатеринбург, Тюмень, Омск, Колывань, Томск, Красноярск и Иркутск.

— Очень мило: через всю Сибирь.

— В санях от Тюмени до Байкала и от Байкала до крайнего северо-восточного пункта Азии.

— Я против саней ничего не имею и мороза тоже не боюсь.

— От Иркутска мы проедем вдоль Байкала и спустимся по Лене до Якутска.

— По реке?.. Ни за что! Я не поеду по воде, и ты мне это обещал.

— Лена замерзнет. Мы поедем по льду. Он в России очень крепок на реках.

— Прекрасно.

— От Якутска мы поедем дальше на северо-восток, переправимся через небольшую цепь Верхоянских гор, достигнем Колымы и спустимся по ней до устья. В Нижне-Колымске мы возобновим наши запасы, перешагнем через Полярный круг и очутимся на 69° северной широты.

— Брр!.. Продолжай.

— Что? Сам заинтересовался?

— Позволь спросить: будут у нас почтовые лошади для саней?

— И лошади, и олени, и собаки. Не беспокойся, не застрянем нигде. Таким образом мы приедем в страну чукчей. Перед нами будет мыс Восточный, крайняя оконечность Азии, отделенная от Америки узким Беринговым проливом. Мы будем уже в другом полушарии… Пролив имеет ширину всего пятьдесят километров.

— Так. Тут-то я тебя и подстерегал. Помни, дружок: плавать не полагается — ни пятидесяти километров, ни пятидесяти метров, ни даже пятидесяти сантиметров. Это мое последнее слово.

— Мы и не будем плавать. И Лена, и Колыма, и Берингов пролив покроются льдом. Мы переправимся через них в санях, так что ты и не заметишь, что мы едем не по суше. И вот мы приедем на американский материк возле мыса Принца Валлийского, в страну эскимосов. Это будут прежние российско-американские владения, теперь принадлежащие Соединенным Штатам и известные под именем территории Аляски. Здесь мы опять обновим свои запасы, что будет весьма кстати. Далее мы переправимся через Аляскинские горы и, не без труда достигнув Скалистых гор, направимся на юго-восток. Проехав английскую Колумбию, мы очутимся уже в цивилизованной стране.

— Как? Так скоро?

— Вот это мне нравится: то совсем не хотел ехать, то жалеет, что скоро кончится путешествие… Однако я продолжаю. Вот штат Вашингтон и ветвь железной дороги, которая от Такомы под 49° северной широты довезет нас через весь этот штат и через штат Орегон до Канонвиля, находящегося под 43° северной широты. После трудной езды на чем Бог послал эти 45 километров по железной дороге покажутся очень приятным путешествием. Далее, на 42-й параллели, будет калифорнийская граница. Вот маленький городок Ганлей, от которого ведут железную дорогу — теперь она уж, должно быть, окончена — через всю Калифорнию с севера на юг. Мы проедем эту страну быстро, если только ты не пожелаешь остановиться в ней подольше.

— Это мы увидим.

— Сакраменто и Стоктон стоит посмотреть. Потом уж все пойдет как по маслу, и мы не заметим, как проедем железной дорогой всю Америку и достигнем Аризоны в тридцати километрах от Мексики…

— Постой! Дай дух перевести: у меня голова закружилась от такой пестроты и быстроты.

— Без нежностей, милостивый государь!.. За Аризоной следует Альтар, Гермосилио, Гуаймас, Кулиакан, Сан-Луис-Потози — этот путь мы преодолеем на лошадях, — затем Мексика и коротенькая веточка железной дороги до Оризабы. Далее мы пустимся через Гватемалу, через мелкие республики: Сан-Сальвадор, Никарагуа и Коста-Рика, пересечем Панамский перешеек и прибудем в Соединенные Штаты Колумбии. Здравствуй, значит, Южная Америка. Вот она, взгляни: огромное пространство, изрезанное реками, в числе которых величественная Амазонка, царица рек. Это твоя обетованная земля, страна дядюшек-миллионеров и богатых гасиенд. Но до нее нужно будет сначала добраться. На пути будут республики: Колумбия, Эквадор, Перу, Боливия. К несчастью, там очень мало железных дорог. Не будь у тебя этой нелепой водобоязни, мы отлично могли бы ехать по рекам, а теперь…

— Только не по воде… об этом и речи не может быть. Иначе вези меня назад.

— Да ладно, ладно. И вот мы приезжаем в гасиенду Жаккари-Мирим, расположенную на одноименной реке, впадающей в один из притоков Параны. Ну, что же? Разве я не сдержал слова? Разве я не привез тебя в Бразилию сухим путем?

Жак приехал в Петербург с предвзятым намерением ни на что не смотреть и ничем не интересоваться. Когда Жюльен упрекнул его в этом, он отвечал:

— Я решился относиться к путешествию безучастно. Делай со мной, что хочешь. Я буду твоим багажом, который ты можешь везти куда угодно, но лишь… сухим путем.

— Неужели тебя не интересует Россия?

— Нисколько! Петербург, по-моему, такой же город, как и все. Много красивых домов, нарядных дам и мужчин, много военных, газ… совершенно все так же, как и везде. Одна только разница: у церквей золоченые купола, как у нас на Инвалидном Доме, и у всех кучеров бороды… Я готов ездить с тобой по посольствам, магазинам и театрам, но это меня нисколько не занимает. Довольствуйся тем, что я есть, и оставь меня в покое.

— Нечего сказать, хороший будет у меня спутник.

— Какой есть. Впрочем, впоследствии во мне, быть может, и проснется интерес ко всему, хотя я сильно в этом сомневаюсь. Вот о чем я хотел тебя еще попросить: нельзя ли тебе устроить отсюда наш отъезд поскорее? Мне скучно, хочется поскорее на простор, в Сибирь.

— Подожди еще два дня, и мы выедем.

Два дня прошли, и приятели выехали по Николаевской железной дороге в Москву. В древней столице московских царей они не останавливались вовсе и прямо проехали в Нижний Новгород, где кончается железнодорожный путь.

Несмотря на свое подлинное или напускное равнодушие ко всему, Жак не мог не заметить, что у Жюльеиа нет никакого багажа, кроме небольшого ручного чемоданчика.

— Успокойся, — отвечал ему с улыбкой Жюльен, — у нас, напротив, очень много багажа. Я купил великолепные сани. В них лежат все наши вещи, платье, шубы, оружие, припасы, книги… Если тебе показать список всего, так ты ужаснешься.

— А где же эти сани?

— Они едут на одном поезде с нами… на экипажной платформе, прицепленной в конце состава.

— Так. Но ведь ты говоришь, что от Нижнего Новгорода железной дороги нет. Что же мы будем делать с санями? Ведь теперь не зима, и снегу еще долго не будет.

— Мы отправим сани в Пермь на пароходе «Днепр», а сами будем трястись в тарантасе по сухопутной дороге.

— А велико ли расстояние между этими двумя городами?

— С неделю проедем, если не особенно будем спешить.

— Хорошо.

По приезде в Нижний, Жак, скрепя сердце, сел с принтелем в тарантас и покатил на тройке с колокольчиком по тряской дороге. Его ужасно подбрасывало, но он ни разу не пожаловался и строго хранил свое напускное равнодушие. Он ни разу даже не взглянул на красавицу Волгу, которая медленно катила свои волны по правую руку от него. Проехали Казань, причем Жак даже взглядом не удостоил эту древнюю столицу татарского царства, и на восьмой день этого адского путешествия прибыли в Пермь.

— Дальше мы снова поедем по железной дороге, — сказал Жюльен, с наслаждением предвкушая более спокойную езду.

— Жаль, — отвечал Жак, — я было привык к тарантасу.

— Можешь утешиться. Это только ветвь от Перми до Екатеринбурга. Скоро мы опять сядем в тарантас.

— Очень приятно.

Жюльен опять нанял платформу для саней, уже давно привезенных в Пермь пароходом «Днепр» и стоявших на товарной станции, и занял с Жаком купе первого класса.

— Урал! — произнес он несколько часов спустя, указывая Жаку из окна вагона на ряд сероватых возвышенностей, тянувшихся вдали с севера на юг.

— Ну уж и горы! — презрительно отвечал тот. — Какие низенькие!

— Да, невысоки, — согласился Жюльен, — но тем не менее они производят на меня сильное впечатление.

— Вольно же тебе!.. Впрочем, ты и в Перми восхищался домами… деревянными хижинами какими-то… Разве это горы? Это кочки, бугры, — все, что хочешь, только не горы.

— Зато они — граница между Азией и Европой. Через несколько минут мы вступим на землю, которая считается колыбелью рода человеческого. Видишь ты каменный столб?

— Вижу. Что же это такое?

— Это пограничный столб между варварством и цивилизацией.

— Азия! Азия! — воскликнул с комическим ужасом Жак. — Я в Азии! Думал ли я когда-нибудь, что это случится, — я, не ездивший в жизни своей дальше главного города в кальвадосском департаменте!

— Не говоря уже о том, что ты едешь в Сибирь, пространство которой — страшно сказать! — равняется четырнадцати миллионам квадратных километров. В Сибирь, страну хвойных лесов, населенных оленями, медведями и волками; в страну золота, драгоценных камней, льда и каторжников, в страну гигантских рек и бесконечных степей; в страну диких северных народов и полярной ночи!..

Час спустя наши приятели были уже в Екатеринбурге и снова садились в тарантас.

— Знаешь, как называется дорога, по которой мы едем? — спросил Жюльен своего друга, который тщетно старался сосчитать число сделанных им километров.

— Нет, не знаю.

— Это знаменитая Владимирка…

— Я все-таки не понимаю сути этого названия.

— По этой дороге гоняют в Сибирь ссыльных.

— А…

Через неделю наши путешественники благополучно прибыли в Омск, столицу Западной Сибири.

Глава VI

Торопясь проехать поскорее громадное расстояние между Москвою и Омском, Жюльен де Кленэ имел определенную цель.

Ему захотелось завести своего приятеля подальше и тем лишить его каких-либо шансов на возвращение назад в одиночку.

Он надеялся, что по мере дальнейшего своего углубления в бесконечные степи этой азиатской страны подневольный путешественник все меньше и меньше будет протестовать против совершившегося и, кроме того, попривыкнет к трудностям.

Как Жюльен предвидел, так и случилось. Чем дальше ехали приятели, тем веселее становился Жак Арно и приходил с каждой переменой лошадей, с каждым появлением нового ямщика на козлах тарантаса все в лучшее и лучшее расположение духа.

Чем далее проникал он в этот неведомый мир, тем туманнее представлялась ему покинутая европейская цивилизация. Временами по поводу какой-нибудь необыкновенной встречи, или странного костюма, или оригинального типа в душе Жака оживали воспоминания о Европе, но теперь они уже не возбуждали в нем желания вернуться домой, а только порождали ассоциации, будили мысль.

Такой прогресс в настроении друга, бывший следствием быстрого переезда через страну, не похожую ни на какую другую, бесконечно радовал сердце Жюльена де Кленэ. Он имел теперь основание надеяться, что его друг сделается для него более приятным спутником, чем до сих пор, и перестанет исполнять роль живого багажа, безучастного ко всему окружающему и даже к своей собственной участи.

Жак уже больше не поднимал вопроса о своей отставке. Он добросовестно послал к черту свою канцелярию, научился на ломаном русском языке покрикивать на ямщиков: «Пашоль», — и не пропускал случая щегольнуть на станциях своим знанием нескольких фраз, которые, впрочем, вследствие некоторой фантастичности выговора, были для сибиряков не столько понятны, сколько удивительны.

Таково было настроение нашего канцелярского чиновника, когда он тройкой в тарантасе торжественно въезжал в Омск, столицу Западной Сибири.

Омск — довольно красивый город, расположенный при слиянии Оми и Иртыша, на обеих берегах первой и на правом берегу последнего. В нем до 18 тысяч жителей, по преимуществу чиновников, купцов и золотопромышленников.

Крепость в Омске построена в 1760 году и теперь, конечно, устарела, но все-таки она до сих пор представляет один из важнейших форпостов Западной Сибири.

Имея в карманах целую кучу рекомендательных писем от влиятельных лиц, наши друзья были радушно приняты местным бомондом и очень весело провели время. А пробыли они в Омске немало. Благоразумный Жюльен рассудил, что первую часть путешествия лучше совершить до наступления холодов, чтобы дать Жаку постепенно привыкнуть к сибирскому климату и местным обычаям и лишь после этого повезти его далее по северной стране.

Кроме того, он еще опасался, как бы Жак, приехавши в Москву зимою, не вздумал наотрез отказаться от санного путешествия по бесконечным снежным равнинам. Это очень легко могло случиться, так как тогда ретироваться было еще не поздно. Но теперь, в глубине Сибири, настаивать на возвращении смешно, потому что отсюда решительно все равно куда ехать: что назад, что вперед.

К своему величайшему удивлению Жюльен вдруг увидел, что Жаку необыкновенно понравилась необозримая степь, окружающая город.

На подневольного путешественника произвела сильное и вместе с тем приятное впечатление эта бесконечная, необъятная равнина, покрытая лишь травою и на вид переменчивая, как море, в зависимости от погоды.

В сумрачные дни, когда по небу ходили облака и по степи гулял ветер, трава волновалась, как океан, и принимала темный оттенок, напоминая сумрак бездны. В хорошую погоду, когда ярко светило солнце, степь переливалась всевозможными оттенками зеленого цвета, — сочетаниями самыми разнообразными и неожиданными и вместе необыкновенно приятными для глаз.

И Жак, вдруг полюбивший степь со всем пылом природного сибиряка, целыми часами предавался безмолвному созерцанию.

Действительно, степь, по словам отважного французского путешественника Виктора Меньяна, объехавшего Сибирь и Монголию, представляет для жителей Омска то же, что горы для горца, что море для матроса, что небо для воздухоплавателя. С нею советуются каждое утро. По ней узнают погоду и, следовательно, сообразуют свои действия. В Омске любят степь. Она кормит скот; она дает приют диким зверям, охота за которыми составляет любимое занятие омича. Праздники и гулянья народного характера устраиваются в степи; в степь же направляются для прогулок и в одиночку; идти или ехать по степи — для омича наслаждение, и это делается понятным всякому, кто хоть раз ее увидит.

Когда Жюльен выразил удовлетворение тем, что его друг нашел наконец для себя интерес в путешествии, Жак отвечал:

— Неудивительно, что после сидячей жизни в Париже я пришел в восторг от этого моря зелени. Что я там видел, кроме зеленого сукна на своем канцелярском столе, а здесь — смотри, какая ширь, какая необъятность. Вообрази только — ведь это море, только без кораблей и без качки. Подумай — ведь это мой идеал.

Друзья проводили время весело: охотились, удили рыбу, ловили ее неводом, ездили верхом и в экипаже, совершали прогулки пешком. Дневные удовольствия оканчивались вечерами, проводимыми в приятном обществе.

Но вот наступили и первые заморозки. Несколько раз выпадал снежок. Потом вдруг после непродолжительного зазимья термометр упал сразу на 14 градусов ниже нуля. Накануне в ночь выпал обильный снег и окутал степь снежным саваном.

Жак печально смотрел на свою приятельницу степь, укрывшуюся белым плащом зимы.

— Что, голубчик? — сказал ему Жюльен. — Ведь хорошо, а? Степь еще лучше стала, а?

Но Жак нерешительно молчал. Он еще сам не знал, лучше так или хуже.

— Если такая погода простоит еще недели две, — продолжал Жюльен, — то нам можно будет продолжать путь.

— Ну, что ж, и отлично, — покорно сказал Жак, хотя и без восторга. — Ехать так ехать.

Жюльен словно напророчил. В этот год зима, как нарочно, установилась необычайно рано, так что даже старожилы удивлялись. Термометр всю неделю не поднимался выше 19° холода по Реомюру {1° по шкале Реомюра равен 1,25° по Цельсию.}, снег окончательно улегся, и реки стали, скованные льдом.

Установился санный путь. Друзья решили немедленно выехать по этому первопутку.

У них уже давно все было готово: сани нагружены провизией, шубы находились в порядке. Они нанесли прощальные визиты знакомым и поехали к себе на квартиру одеваться в дорогу.

Много смеху было, когда совершалось это переодевание. Укутываясь, друзья под конец буквально пыхтели от усталости. Надевши три пары шерстяных чулок, они сверху натянули еще пару войлочных и обулись в высокие меховые сапоги, преогромные и претяжелые. После этого они надели на себя легкие, но чрезвычайно теплые оленьи дохи и затем еще несколько шуб; самые верхние шубы были с капюшонами, под которыми окончательно исчезли головы путешественников, и без того уже прикрытые огромными меховыми шапками.

В таком виде Жюльен и Жак вышли из квартиры и сели в сани, нагруженные чемоданами, баулами, ящиками, ящичками, перинами, матрацами и подушками.

Запряженные тройкой лошади нетерпеливо били копытами и грызли удила. Помогавший господам сесть ямщик вспрыгнул на облучок, гикнул, и тройка, звеня колокольчиком, во весь дух помчалась по гладкой укатанной дороге.

Сани наших путешественников выехали не одни. За ними ехало еще саней двадцать, в которых сидели омские знакомые Жюльена и Жака, пожелавшие проводить французов до первой станции, то есть верст двадцать пять.

Не доезжая до станции, поезд остановился в открытом поле, и все провожавшие, выйдя из своих саней, направились к передним. У каждого из провожавших было под мышкой по бутылке шампанского. Откуда-то явились стаканы. Шипучая влага полилась, запенилась, послышалось чоканье, посыпались пожелания доброго пути…

Но вот опорожненные бутылки брошены, стаканы тоже полетели со звоном на мерзлый снег и, разбиваясь, смешали блестящую игру осколков с алмазным сверканием озаренного солнцем снега.

Оригинальное сибирское прощание кончилось. Сани путешественников понеслись дальше по дороге в Томск, а провожавшие поехали назад.

В первые дни езда на санях была чрезвычайно занимательна. Так приятно скользить почти без малейших толчков по ровной, гладкой дороге, не слыша даже стука лошадиных подков. Только колокольчик заливается своей бесконечною песней, и всюду кругом только снег, снег и снег…

Жак Арно и Жюльен де Кленэ, наслаждаясь этим своеобразным комфортом, в три дня доехали до Томска, находя, что все идет как нельзя лучше в этом лучшем из миров, и рассчитывая, что дальнейшее их путешествие будет так же мило и комфортабельно, как протекало оно до сих пор.

В Томске они остановились ненадолго, только представились губернатору, и поехали далее в Иркутск. Благополучно проехав Семилукский этап, они прибыли в Ишимский {Авторская неточность: названные населенные пункты находятся близ Омска, а не между Томском и Иркутском.}, где с ними случилась уже известная нашим читателям неприятность…

Пока они спали тяжелым сном на арестантских нарах, староста Михайлов все думал о том, как бы освободить их поскорее из-под ареста. Он знал, что капитан Игумнов страшный формалист и ни за что не выпустит их, прежде чем де наведет самых кропотливых справок, а в Сибири это затянется надолго.

Михайлов вспомнил, что теперешний губернатор слыл замечательно гуманным и честным человеком. Кроме того, они были прежде довольно хорошо знакомы между собою, часто встречаясь друг с другом в петербургском обществе.

И он придумал средство ускорить освобождение арестованных.

Позвав острожного служителя, он велел ему сыскать где-нибудь в поселке мужика, который согласился бы отнести письмо в Томск, но так, чтобы начальство не знало.

Мужика привели. Дав ему три рубля на водку и взяв с него обещание доставить послание по назначению, Михайлов отправил с ним письмо к губернатору, в котором извещал сановника о приключении с французами, брал на себя смелость удостоверить их личности и, на правах прежнего знакомого, просил принять меры к немедленному освобождению путешественников.

Мужик перекрестился на образа, сунул врученное ему письмо за пазуху и вышел.

Глава VII

Когда друзья проснулись утром после тяжелого сна, все их товарищи по камере уже встали. Внесли арестантский завтрак, от которого Жюльен и Жак отказались и попросили служителя позвать к ним старосту.

Через несколько минут пришел Михайлов.

— Ну что, как провели ночь? — обратился он к французам после дружеского рукопожатия. — Плохо, конечно? Ну, что ж делать. Зато я могу вас утешить — я послал письмо к губернатору с верным человеком. Ответ должен прийти не позднее завтрашнего утра.

— Вы это сделали! О, как нам вас благодарить!.. — вскричал Жюльен, протягивая старосте обе руки.

— Полноте, что вы? Что ж тут особенного? — возражал Михайлов, сконфуженный этим порывом благодарности. — Оставим это, поговорим лучше о деле. Нынешний день вам во всяком случае придется провести в остроге. Пищу с арестантского стола вы, конечно, есть не будете. Уполномочиваете вы меня позаботиться о вас?

— Но… У нас ничего нет. Наш багаж, наши деньги отобраны.

— Это ничего не значит. Я как староста могу из арестованных денег вытребовать часть на расходы для вас. В городе можно будет достать порядочный обед и завтрак… наконец, самовар, чай…

— Пожалуйста. Мы вам будем очень признательны…

Благодаря заботливости добряка Михайлова, у друзей появился в остроге некоторый комфорт, скрасивший их грустное пребывание там.

Скучно прошел день, несмотря даже на то, что им позволили среди дня выйти погулять на острожном дворе в числе нескольких других арестантов и, разумеется, под строгим надзором. Прогулка эта ознаменовалась довольно смешным приключением, героем которого явился Жак Арно.

Метель, бушевавшая ночью, намела во дворе огромный сугроб пушистого, рыхлого снега. Жаку вдруг пришла фантазия влезть на него, чтобы выглянуть через высокую стену острога и хоть одним глазком окинуть свою приятельницу степь. Но он не рассчитал, что рыхлый снег не выдержит тяжести человека. Едва успел он подняться на половину сугроба, как в ту же минуту с головой провалился в снег и, преуморительно барахтаясь и отряхиваясь, вылез оттуда с помощью подбежавшего Жюльена. Арестанты столпились около сугроба и громко хохотали.

— Точно маленький! — говорили они. — Вот так барин!

Но вот и окончился скучный день. Настала ночь, и друзья снова улеглись на жесткие нары…

Наутро их ждала счастливая весть, обрадовавшая их, тем более, что они никак не ожидали ее так скоро.

Нарочный, посланный Михайловым, в ту же ночь оседлал быструю сибирскую лошадку и во весь опор помчался в Томск.

Лишь только стало смеркаться (а в это время в Сибири смеркается рано), как он уже подъезжал к губернаторскому дому и потребовал, чтобы привезенное им письмо немедленно передали в собственные руки его превосходительства.

Пробежав письмо, добряк губернатор заволновался.

— Как! Возможно ли — такая несчастная ошибка! Вот неприятность! Какой, право, неосмотрительный этот капитан Игумнов… Неужели что те французы, что проехали недавно через Томск? Вероятно, они… Ужасно неприятно… Надо, однако, хорошенько расследовать…

Губернатор взволнованно позвонил.

— Пошлите ко мне чиновника особых поручений господина Добровольского.

Через несколько минут в кабинет администратора вошел представительный молодой человек в форменном фраке.

— Николай Петрович, — торопливо обратился к нему начальник губернии, равной по пространству половине Франции, если не больше, — прочтите-ка, что мне пишут.

Чиновник взял поданное ему губернатором письмо, прочитал и возвратил назад с почтительным поклоном.

— Что скажете? — продолжал губернатор.

— Почти наверное можно сказать, ваше превосходительство, что это те самые путешественники, которые недавно проследовали через наш город и проездом нанесли визит вам.

— Как же быть?

— Надо расследовать на месте. Все может быть. А вдруг окажется, что Игумнов прав?

— Вы видели их? Знаете?

— Как же не знать, ваше превосходительство? Мы были друг другу представлены.

— Так вот что, голубчик Николай Петрович… Поезжайте немедленно, на курьерских, в Ишим и распорядитесь. Если действительно ошибка — передайте этим господам от меня — слышите, от меня, — что я очень сожалею и извиняюсь. Как только приедете, немедленно телеграфируйте мне, что и как… Кроме вас там на месте никто не может удостоверить их личности… Поезжайте же с Богом.

Чиновник особых поручений откланялся, и через десять минут его сани тройкой уже неслись во весь опор по дороге в Ишим…

Он ехал всю ночь, останавливаясь лишь для перемены лошадей, и наутро, как снег на голову, явился в этап.

Рано утром арестованных путешественников, едва они успели проснуться и позавтракать, вызвали в канцелярию острога. Там уже были в сборе все острожное начальство, ишимский уездный исправник и начальник этапной команды, сам строгий и суровый капитан Игумнов.

Едва Жюльен и Жак вошли в канцелярию, как сейчас же узнали Добровольского, а тот их. Встреча была дружеская, любезная. Послышались восклицания. Губернаторский чиновник обернулся к капитану Игумнову и сказал:

— Конечно, вы действовали по уставу, и все же это чрезвычайно неприятно.

Игумнов молчал. Он был сконфужен.

— Господа, — продолжал Добровольский, обращаясь к путешественникам, — я уполномочен передать вам, что его превосходительство искренне сожалеет о случившемся. Забудьте эту неприятность тем более, что его превосходительство немедленно принял меры к расследованию дела, лишь только узнал о случившемся. Капитан Игумнов, конечно, виноват, но он действовал, во всяком случае, добросовестно; в этом нет причин сомневаться.

Капитан подошел и сконфуженно произнес:

— Извините меня, старика. Уверяю вас, я очень сожалею, что такое вышло… но, право, я думал, что исполняю долг.

Французам стало жаль старого служаку. Они протянули ему руки и заявили, что нисколько не сердится и готовы забыть происшедшее.

Так, наконец, уладилось печальное недоразумение с нашими путешественниками. Им объявили, что они свободны и могут во всякое время получить свой багаж, на который был тоже наложен арест.

Когда все было оформлено и протокол об их освобождении составлен и подписан, Добровольский подошел к ним со словами:

— Господа, я сейчас посылаю губернатору телеграмму с донесением о том, что все улажено. Вместе с тем в этой же телеграмме я намерен сделать ему представление: не проехать ли мне в Иркутск, чтобы лично донести генерал-губернатору, которому подчинена и наша губерния, о случившемся и тем заранее предупредить превратные толки, которые могут до него дойти. Если его превосходительство согласится с моим представлением, то я могу быть вашим попутчиком. Вы ничего против этого не имеете?

— О, напротив, мы будем очень рады! — воскликнули в один голос Жюльен и Жак.

— А теперь, господа, не угодно ли вам пройти в кабинет рядом с канцелярией. Вы можете расположиться в нем, как дома, и вам, если хотите, принесут сюда ваши вещи. Прямо отсюда мы сможем отправиться в путь, как только придет телеграмма.

Добровольский велел принести самовар и угостил путешественников превосходным, ароматным чаем, а они его за это своими консервами, которые сначала пришлось отогреть, потому что они были совершенно холодные.

Завтрак прошел весело. Много болтали, смеялись. Добровольский, как водится, прекрасно говорил по-французски. Он очень удивлялся фантазии французов — ехать в Бразилию сухим путем.

— Это вот все он, — говорил Жюльен, указывая на друга. — Ни за что не хочет ехать морем — и баста! А скажи по совести, Жак, ведь тебе уж надоело путешествовать? Не хочешь ли назад? А?

Жак даже подпрыгнул на стуле и с живостью вскричал:

— Ни за что!

— Как? Это говоришь мне ты? Ты?

— Да, я.

— Вот странная перемена. Да ты ли это, Жак? Уж не подменили ли тебя? Ты стал совсем другим человеком.

— Может быть. Но только я назад возвращаться не желаю. Хотя бы мне пришлось идти пешком по снегу до самого Берингова пролива, хотя бы, мне на каждом шагу приходилось натыкаться на капитанов Игумновых и через каждую станцию сидеть в остроге, хотя бы мне пришлось зимовать в юртах диких чукчей и питаться тюленьим жиром, хотя бы… Одним словом, я во что бы то ни стало еду вперед. Я не держал никакого пари, и ни лично я, ни моя национальная честь не задеты в вопросе о том, доеду ли я до Бразилии сухим путем или нет, но я все-таки заявляю, как американец: go ahead!

— Браво! — вскричали сотрапезники Жака, любуясь его неожиданным энтузиазмом.

— Итак, господа, давайте чокнемся за наше счастливое путешествие, — закончил Жак свой восторженный спич.

Сотрапезники чокнулись и выпили. Добровольский заговорил:

— Господа, ваши сани сломаны. Это, кажется, случилось во время ареста и по вине капитана Игумнова… Вы имеете право требовать вознаграждения… а также и за багаж, большая часть которого попорчена…

— О, что за пустяки… Не стоит об этом говорить, — возразил Жюльен де Кленэ. — Чемодан мой с деньгами и бумаги целы, а это главное.

— Во всяком случае вам в ваших санях ехать нельзя. Знаете что? Я вас довезу до Иркутска в своих. Они у меня просторные, рассчитанные на четырех человек!

— Мы будем вам очень благодарны, Николай Петрович; нам так еще лучше: вдвоем не скучно, а втроем еще веселее.

— Отлично, господа. Стало быть, в путь.

Жюльен де Кленэ и Жак Арно перед отъездом пошли проститься со старостой Михайловым, хлопотам которого они были обязаны скорым освобождением. Они искренне благодарили его, жали ему руку и кончили тем, что крепко обнялись с ним на прощанье. Старик прослезился и пожелал им счастливого пути. В свою очередь они пожелали ему скорейшего облегчения его участи.

Старик печально покачал головой и произнес:

— Только милость государя может изменить мою судьбу, а я этой милости не заслуживаю… Впрочем, за меня хлопочут…

— Не теряйте надежды, Сергей Иванович, не теряйте, — утешал его Жюльен. — Ваша же русская пословица говорит: на милость образца нет…

Отъезжающие сели в сани. Ямщик погнал тройку умеренной рысью, огибая острог. Проехав улицу города, путешественники опять очутились среди снежной равнины.

— Всем хороша езда на санях, — заметил Жак, — одно только плохо.

— А что? — спросил Добровольский.

— Да уж очень холодно… Бррр! Давно ли мы едем, а уж я начинаю смертельно зябнуть… Нет, Жюльен, как хочешь, а назад мы поедем летом. В тарантасе хоть и тряско, зато не так холодно.

— Как! — вскричал с удивлением чиновник особых поручений. — Вы и назад хотите ехать тою же дорогой?

— Да что же мне делать, когда я и пяти минут не могу пробыть на корабле? Уж в этом я неизлечим, а другого сухопутного пути ведь нет.

Глава VIII

— Сознайся, голубчик Жак: ведь тебе начинает нравиться путешествие. Вот и господин Добровольский, наверное, то же думает.

— Совершенно верно, господин Арно, — сказал Добровольский. — Я вполне согласен с вашим товарищем. Вы положительно примирились с ездой — так, по крайней мере, мне кажется.

— Начинает нравиться?.. Вы оба слишком скоры на заключения. Вернее сказать: начинает заинтересовывать.

— Не придирайся к словам, Жак. Во всяком случае, ты ведешь какой-то дневник, который старательно прячешь. Сознаюсь, мне бы очень хотелось почитать, что ты там пишешь.

— Как? Ты подглядывал за мной?

— Я не делал этого специально, но ведь не слепой же я. Вижу, как ты всякий раз берешь карандаш и что-то царапаешь у себя в книге. Я убежден, что твои путевые заметки очень интересны.

— Не знаю, но во всяком случае они верно передают мои впечатления.

— А, сам сознался! Господин Добровольский, слышите: он сознался, что пишет путевые заметки.

— Ну вот и здравствуйте!.. Недостает только, чтобы вы оба пристали с просьбой дать их вам почитать.

— Разумеется, пристанем.

— Напрасно. Заметки отрывочные, писаны простым, необработанным, нелитературным языком…

— Все равно. Дело не в литературностях, а в твоих впечатлениях.

Жак, для формы, еще некоторое время отнекивался, но под конец, как водится, уступил, достал книжку и начал читать.

— Все? — спросил Жюльен.

— Конечно.

— Молодец! Поздравляю тебя от души. Все у тебя описано кратко, но замечательно верно, а легкий юмор придает особенную прелесть твоему изложению.

Добровольский присоединил свой голос к похвалам, которые расточал прятелю Жюльен, но вместе с тем было видно, что он чем-то глубоко озабочен.

Жюльен заметил это и обратился к нему с вопросом:

— Уж не задели ли вас некоторые места в дневнике моего друга, Николай Петрович?

— О, вовсе нет… В дневнике описана правда… Но меня смущает неприятие вашим другом водного пути.

— А что?

— Как вам известно, мы подъезжаем к Иркутску, расположенному на противоположном берегу Ангары. Надо вам сказать, что эта река не похожа на другие: она, быть может, до сих пор не замерзла.

— Но ведь там же есть мост!

— Очень может быть, что теперь его снесло. Придется переезжать на пароме.

— Ни за что! — энергично воскликнул Жак, — Я путешествую сухим путем. Воды я не признаю совсем. Я подожду, пока Ангара замерзнет, и объеду тем временем Байкальское озеро.

Вскоре показалась Ангара и на правом берегу ее город с многочисленными церквами.

Сани мчались правым берегом реки. Ямщик весело покрикивал на лошадей:

— Эй вы, разлюбезные!

По реке шел лед. Громадные, причудливых форм, глыбы его мчались по холодным синим волнам, сверкая, гремя и сталкиваясь между собой.

— Иркутск! — вскричал радостно Жюльен, любуясь городом.

— Ангара свободна ото льда! — печально констатировал Жак, глядя на лед.

— Мост снесло ледоходом! — с оттенком беспокойства заметил Добровольский.

— Ну, так что же? — возразил Жак. — Подождем в таком случае, когда она замерзнет.

— Из всех сибирских рек Ангара удивительно долго не замерзает. Иногда она остается незамерзшею всю зиму, несмотря на ужасные холода.

— Ах, черт возьми! Как же теперь быть?

— Нынешняя зима очень сурова, и я уверен, что река в конце концов замерзнет, но во всяком случае не ранее как через неделю.

— А почему, скажите пожалуйста, эта капризная красавица не подчиняется общему правилу?

— Из-за специфического рельефа местности Ангара вытекает из Байкальского озера, лежащего на высоте пятисот метров над уровнем моря.

— Недурно. Выше озера Титикаки.

— Вследствие этого течение реки необыкновенно стремительно, вот почему воды ее так упорно сопротивляются морозу. Замерзание начинается с нижних слоев и распространяется медленно. В конце концов мороз, конечно, побеждает, но лишь после долгой и упорной борьбы.

— Итак, обычной дорогой нам, я вижу, в Иркутск не попасть.

— Нет, отчего же, если дождаться победы мороза над упрямицею.

— Можно, наконец, доехать до Байкала и переехать на другой берег по льду озера. Как вы думаете, замерзло оно или нет?

— Я уверен, что замерзло.

— А далеко ли до него отсюда?

— Часа четыре езды на санях.

— Так не поспешить ли нам туда, господа, как вы думаете? — предложил Жюльен.

Сани повернули назад и поехали вверх по Ангаре к Байкальскому озеру.

Путники скоро заметили, что двигаются не по дороге, а по снежной целине. Пришлось положиться на опытность ямщика и инстинкт лошадей, увязавших в снегу по грудь. Сани поминутно колыхались, грозя опрокинуться.

По временам попадались крутые холмы, на которые лошади с трудом взбирались, таща за собою нырявшие по ухабам сани. Временами также ямщик требовал, чтобы путники вышли из саней, и один проезжал казавшееся ему слишком опасным место.

Таким образом путешественники с грехом пополам добрались до Байкальских гор, которые тянутся вдоль берега озера от севера к югу.

Вдали уже виднелось озеро, лежавшее неподвижным ледяным зеркалом.

К несчастью, ямщик вдруг зазевался. Лошади спускались под гору и, почувствовав облегчение, неожиданно понесли.

То была головокружительная скорость. Ямщик не в силах был сдержать лошадей.

Грозила неизбежная катастрофа.

— Господа, — спокойно предупредил Добровольский, ничуть не теряя присутствия духа, — мы опрокинемся. Это неизбежно, неотвратимо. Можно только принять меры, чтобы сделать это с наименьшими потерями. Ни за что не цепляйтесь, не пытайтесь выскочить, сидите смирно. Снег мягкий, мы не ушибемся.

Только что он это успел сказать, как Жюльен и Жак почувствовали, что их бросает из стороны в сторону с невероятною силой.

Коренник упал. Сани описали круг и скатились в глубокую рытвину. Ямщик вверх ногами полетел с облучка в снег, успев только крикнуть:

— Господи Иисусе Христе!

Жюльен упал, свернувшись клубком, а Жак растянулся плашмя, носом в снег.

Добровольского швырнуло вперед вслед за ямщиком, и он перелетел через дугу упавшего на колени коренника.

Все трое живо поднялись на ноги, от души хохоча над своим приключением.

Ямщик, кряхтя, вылезал из своей рытвины.

Пристяжные стояли, понуря головы, и спокойно дожидались, что будет дальше. Коренник увяз глубоко в снегу, виднелась только его голова.

Сани скатились в яму, но не перевернулись. Ездоки вылетели из них от толчка.

Добровольский, Жюльен и Жак подошли к лошадям.

— Выпряжем пристяжных, — сказал Добровольский, — пристегнем их как-нибудь постромками позади саней и вытащим сани из ухаба задним ходом.

— Но ведь это будет очень тяжело лошадям.

— Ничего, вывезут.

С большими усилиями, с помощью подоспевшего ямщика, который, наконец, вылез из сугроба, лошадей перепрягли и заставили их вытащить сани. Но этим временем выпряженный из оглоблей коренник, почувствовав себя свободным, вдруг пустился бежать прочь от места происшествия по направлению к озеру.

— Лошадь!.. Моя лошадь!.. — вскричал ямщик.

— Оставь ее; не бежать же за ней, — сказал Добровольский. — Мы и так замерзли. Запрягай парой и вези нас скорее.

— А как же лошадь-то, ваше благородие? — твердил ямщик.

— Говорят тебе, брось ее и запрягай парой.

Лошадей запрягли, выгребли из саней навалившийся в них снег, и продрогшие путники сели, кутаясь в шубы и полости.

На озеро сани въезжали как раз в минуту солнечного заката, когда дневное светило медленно садилось за снежные вершины гор, словно нарисованные на горизонте.

Лед на озере был не гладкий, а весь состоял из громадных, рассеянных группами, кристальных глыб, алмазами искрившихся на солнце. Видно было, что и Байкал, как и его дочь Ангара, не вдруг уступил действию мороза, а долго боролся с ним, прежде чем дал себя сковать ледяными узами.

Французские путешественники и русский чиновник в восторге любовались величественною картиной замерзшего громадного бассейна пресной воды, как вдруг где-то вдалеке раздался оглушительный треск наподобие грома и далеко прокатился по ледяной пустыне.

— Что это такое? — не без тревоги спросили французы.

— Не бойтесь, — отвечал Добровольский. — Это где-нибудь на озере лопнул лед. Для вас это ровно ничего не значит, потому что для такой ледовой массы наши сани все равно что пушинка.

— Но разве не случается широких трещин?

— Случается. Но, во всяком случае, дорога по льду озера находится под надзором администрации, и об опасных трещинах всегда заранее дают знать. Их огораживают, чтобы около этого места не ездили. Будьте покойны, я велю ехать ямщику как можно осторожнее… Ну, что там еще случилось?

— Ваше благородие, извольте взглянуть.

— Что такое?

— Вон коренник-то наш бежит… Из-под копыт у него брызжет вода… Лед, стало быть, не крепок… Господи помилуй! Полынья!.. Проваливается коренник-то… Провалился!..

— Нет худа без добра, — заметил Добровольский. — Вместо него могли провалиться мы, не заметив полыньи, а теперь мы обнаружили ее и постараемся миновать. Я знаю это место. Тут неподалеку исток Ангары, которая и препятствует замерзанию озера. Больше уже не будет опасных мест. Однако мы едем быстро: вот уж и Шаманский утес. Через десять минут доберемся до берега. Выйдемте, господа, из саней и осмотрим полынью, в которую упал коренник.

— Что это за Шаманский утес? — спросил Жюльен, идя рядом с Добровольским.

— Это, видите ли, у шаманистов (вы, вероятно, знаете, что здешние инородцы — язычники и называются шаманистами по имени своих жрецов, шаманов) существует поверье, что на эту скалу шайтан или гений зла уносит души умерших людей. Если душа удержится на такой головокружительной высоте и не упадет в озеро, то верховное существо милует ее и берет к себе в рай; души же, упавшие в озеро, достаются шайтану.

Между тем путники дошли до того места, где исчез подо льдом коренник. Полыньи уже не было. Она успела опять затянуться льдом.

Французы бесконечно удивились.

— Вам это странно, господа, — сказал им Добровольский, — но это случается здесь сплошь да рядом. Полынья при таком морозе может замерзнуть в несколько минут.

Путники снова сели в сани. Пара лошадей понеслась по льду, который затрещал под санями; через десять минут путешественники выехали на берег, а еще через четверть часа уже были в Иркутске:

Два друга решили пробыть в столице Восточной Сибири ровно столько времени, сколько им надобно для приготовлений к дальнейшему путешествию.

Генерал-губернатор, уже уведомленный по телеграфу о случившемся, принял их чрезвычайно благосклонно и буквально обворожил своею любезностью.

О пребывании их в Иркутске читатель лучше всего узнает из дневника Жака; мы приведем оттуда некоторые выдержки.

«9 декабря. Иркутск. Город стоит на реке Ангаре. Населения 35 тысяч. Маловато для столицы края, размерами равного десяти Франциям. Местные жители мне порядком надоели своим гостеприимством. Все зовут нас к себе, буквально наперебой. В довершение беды, все так называемые „люди из общества“ говорят по-французски так, что нельзя даже ссылаться на незнание русского языка. Я устал и замечаю сам, что слог моего дневника становится очень язвителен.

Город еще богаче Красноярска. Много представительных домов, отделанных с безвкусною роскошью. Особенно надоедают купцы-миллионеры. Они гостеприимны, это правда, но их гостеприимство какое-то хвастливое, показное; видно желание пустить пыль в глаза, удивить, поразить своим богатством: „у нас-де счета нет деньгам, у нас-де их куры не клюют… Нам-де все доступно, хоть молоко птичье…“ И при этом постоянно повторяют: „Мы — что ж? Мы люди простые, не заграничные, мы дикари…“ Очевидно, что последняя фраза говорится с прямым расчетом услыхать опровержение, комплимент. И поневоле опровергаешь, хотя в душе страх как хочется сказать: ну да, конечно, это совершенно верно, вы разбогатевшие дикари; порешим так и не будем больше поднимать этого вопроса…

Завтра вечером мы выезжаем в Якутск, до которого отсюда шестьсот миль. Кончатся эти бесконечные обеды и беспрерывное полоскание желудка чаем. С нами едет новый попутчик, московский уроженец, торговец мехами. Он пробирается на ярмарку в Нижне-Колымск, в страну чукчей. Оттуда до Берингова пролива рукой подать. Генерал-губернатор, желая нас вознаградить, подарил нам новые дорожные сани, превосходные, покойные, и множество дорожных принадлежностей для путешествия по Сибири. Сердечное ему спасибо.

Мы с Жюльеном просили у него за Михайлова. Обещал сделать все, что может. Дай-то Бог. Я сильно надеюсь, потому что ходатайство генерал-губернатора должно непременно много значить…»

Глава IX

В полдень, 12 декабря, сани с французскими путешественниками и новым попутчиком выезжали из столицы Восточной Сибири по дороге в Якутск.

Генерал-губернатор, вознаграждая французов за безвинное заточение, проявил большую щедрость.

В этом случае он выказал себя большим барином и — что еще важнее — большим русским барином.

Провизии, чемоданов, матрацев, оружия, шуб — всего им было дано вдоволь и даже более чем вдоволь.

За санями, еще более просторными, чем прежние сани Жюльена, ехали другие, принадлежавшие купцу-попутчику и нагруженные предметами для меновой торговли с чукчами на берегах Колымы.

— Наконец-то! — воскликнул Жак, испуская вздох облегчения. — Вот мы и выехали. Честное слово, я начинал терять голову. Не приведи Бог, как меня замучили эти обеды, балы и вечеринки!

— Ну, а сознайся, что город все-таки веселый.

— Очень веселый, только я все-таки слишком устал от него…

Случайный попутчик наших французов был высокий, здоровый москвич, лет тридцати от роду, белокурый, с окладистой пушистой бородою, добродушным, симпатичным лицом и умными, живыми голубыми глазами.

И что еще замечательнее — он совершенно правильно говорил по-французски.

Вы не верите, читатель? Сибиряк, торговец мехами, и вдруг — французский язык?!

Дело в том, что Федор Иванович Лопатин — так звали молодого купца — во-первых, родом был не из Сибири, а из Москвы, во-вторых, кончил курс в Коммерческой академии; и в-третьих, живя в Париже в качестве представителя одной московской фирмы, усовершенствовал свой французский и даже посещал известные коммерческие курсы Тюрго. Таким образом, из него вышел замечательно образованный человек — для купца, конечно.

Самым важным затруднением для наших друзей во время их путешествия было незнание ими русского языка. Правда, Жюльен мог связать несколько фраз и умел называть знакомых русских, как это принято в России, по имени и отчеству, но этого было все-таки очень мало. Что касается Жака, то он даже и этого не знал, остановившись на двух-трех заученных коротеньких фразах вроде «пашоль» и «на водку».

Вследствие этого у них часто выходили комические недоразумения с ямщиками, смотрителями станций и пр.

Теперь, благодаря новому попутчику, это затруднение было устранено. Он отлично знал местные порядки, как человек бывалый, и успешно ругался на станциях при перемене лошадей, так что путешественников перестали задерживать, как прежде, и они быстро продвигались вперед.

А надо сказать, что остановки на станциях были для наших французов как нож в сердце. Сибиряк любит тепло в доме, и в станционных избах Жюльен и Жак просто не знали, куда деваться от жары. Пот всякий раз лил с них градом, они изнемогали от духоты, с трудом переводя дыхание.

Теперь они быстро и благополучно проехали двести верст, отделяющих Иркутск от того места, где большая якутская дорога достигает берега Лены и зимою проходит по льду этой реки.

В тридцати пяти верстах от города Верхоленска Лопатин указал своим спутникам направо на ряд холмов, покрытых снегом.

— Долина Лены, господа, — объяснил он.

— Лена! — с волнением в голосе отозвался Жюльен. — Как! Эта гигантская река, соперница другого гиганта — Енисея! Неужели так скоро?.. Я слышал: перед ней самые большие европейские реки — просто ручейки. Как жаль, что теперь зима и мы не увидим Лену во всей ее многоводной красе.

— Я слыхал, — вставил от себя Жак Арно, — что она, подобно Ангаре, тоже вытекает из Байкальского озера. Может быть, я ошибаюсь?

— Так действительно многие думают, — возразил Лопатин, — но только это мнение ошибочно. Лена берет начало вовсе не в Байкале, а невдалеке от него. Истоки ее отделяются от озера лишь небольшой грядой утесов. Это и дало повод сибирякам утверждать, что их великая река вытекает из пресноводного озера-моря.

— Да, река великая, это вы правду сказали, — согласился Жак.

— Длина ее равняется пяти тысячам верст; она впадает огромною дельтой в Ледовитый океан.

— И в эту дельту до сих пор никто, кажется, ни разу не мог проникнуть, — сказал Жюльен.

— Вы ошибаетесь, — возразил Лопатин. — Несколько лет назад, как-то в июне, во время половодья, в дельту входил пароход «Лена» под командой норвежца Иогансена и прошел вверх по реке до самого Якутска.

— Но ведь это замечательное путешествие.

— Да, действительно… Вы сейчас пожалели, что теперь не лето. Вы совершенно правы. Тогда вы увидали бы чудную картину. Лена в этом месте имеет уже пятьсот метров ширины и двадцать два — глубины. Она величественно течет, омывая зубчатые утесы наподобие громадных башен; крутые берега поросли вечнозелеными соснами и елями… Дальше с нею сливается многоводный приток Олекма, увеличивая ее мощность…

Лопатин вдруг замолчал, как бы смутившись своей велеречивости. Он, действительно, пришел в восторженное состояние. Щеки у него раскраснелись, глаза горели. Жюльен и Жак подумали про себя: «Какой замечательно образованный господин, это так не характерно для купца, да вдобавок еще для торговца мехами».

Чтобы дать поскорее пройти смущению своего попутчика, Жюльен поспешил поддержать разговор, призвав на помощь весь запас своих географических сведений.

— И странная вместе с тем река, — сказал он. — Течет по руслу вечного льда; не омывает почвы, а скорее скользит по промерзлой на сто метров в глубину земле; острова ее дельты служат, если не ошибаюсь, кладбищем громадных животных, ныне совершенно исчезнувших с лица земли. Ведь здесь, кажется, какой-то казак открыл в семидесятых годах прошлого столетия остров, весь усеянный костями и слоновыми клыками?

— Да, правда ли, что здесь находят мамонтов? — заинтересовался разговором Жак.

— Правда, — отвечал Жюльен. — Кстати, ты мне напомнил одну вещь. Кажется, в 1734 году некто Гмелин, исследуя Сибирь по поручению русского правительства, первым открыл здесь ископаемые останки. В 1768 и 1777 годах их исследовал натуралист Паллас и признал, что они принадлежат слонам, гиппопотамам и носорогам. В своем донесении он упоминает о почти невероятном факте нахождения сохранившегося носорога, у которого были целы и кожа, и мясо, и сухожилия. А знаешь ли ты историю мамонта нашего знаменитого Кювье?

— Не припомню что-то. Ты мне сделаешь большое одолжение, если расскажешь ее. Ведь это в самом деле замечательно, что мы ступаем по земле, усеянной подобными реликвиями.

— Это было в 1799 году. Один рыболов-тунгус заметил на берегу Ледовитого моря, возле устья Лены, среди льда, какую-то громадную глыбу неизвестного происхождения. На следующий год эта глыба оттаяла, но не настолько, чтобы можно было понять — что это. На третье лето из массы льда выделился наконец целый бок животного и огромный бивень. И лишь на пятый год неведомая туша окончательно была выброшена ледоходом на песчаную отмель. В марте 1804 года рыбак отпилил бивни и продал их за пятьдесят рублей. Спустя два года член Петербургской Академии наук, господин Адамс, отправился в эти места и нашел животное уже сильно изуродованным. Окрестные якуты изрубили мясо на корм собакам. Внесли свою лепту и дикие звери. Скелет, впрочем, был весь цел за исключением одной передней конечности. Сохранились также следы кожи и левое ухо с клочками волос на нем. Мозг в черепе не сгнил, а ссохся. Остаток кожи был настолько тяжел, что его насилу могли поднять десять человек. Это был мамонт, самец, с бивнями более трех метров длины. Академик Адамс тщательно собрал останки допотопного зверя, выкупил бивни и отвез все это в Петербургскую Академию.

— Да, все это удивительно. И знаешь, теперь я до такой степени всем заинтересовался, что ни за что не соглашусь прервать путешествие, даже если встретятся непреодолимейшие препятствия.

Следующие затем дни потянулись однообразно. Путешественники по-прежнему летели вперед без задержек, благодаря особенной подорожной, выданной генерал-губернатором, и опытности Лопатина, который всегда умел вовремя настоять на быстрой перемене лошадей.

Сани мчались по льду спящей красавицы Лены, просыпающейся только один раз в году, в июне месяце.

14 декабря путешественники проехали Шигалово и Усть-Ольгинск, остановившись для завтрака в Шамановске. 16 декабря утром они достигли Киренска, где Лена принимает приток Киренгу, и в четыре часа прибыли в Петропавловск, который не следует смешивать с главным городом Камчатки.

Лопатин заметил своим попутчикам, что возле Киренска Лена сближается с Нижней Тунгуской, одним из главнейших притоков Енисея, отделяясь от него лишь небольшою грядою холмов.

Через сутки они были уже в Витимске, стоящем при впадении в Лену Витима, одного из важнейших ее правых притоков. Из других притоков правой стороны замечательны еще Олекма и Алдан.

19 числа путники проехали через Нохтуйск, стоящий на 60-й северной параллели, и 20-го прибыли в Олекминск, расположенный при впадении Олекмы в Лену.

По мере движения на северо-восток холод становился все нестерпимее. Оставалось два дня пути до Якутска, лежащего в самом холодном на свете крае.

Кругом стояла какая-то гнетущая, томительная тишина, нарушаемая лишь изредка треском лопнувшего льда.

Вся природа казалась погруженной в летаргический сон: спали мхи и травы, одетые плотным покровом льда и снега, спали звери в берлогах, спали реки, скованные льдом, спала, наконец, земля, покрытая белым пушистым ковром.

Резкий контраст этой мертвой тишине — лишь яркие звезды в ночном небе. Голубой, прозрачный воздух днем позволял видеть встающее и садящееся солнце во всей чистоте контуров блестящего диска, без того розоватого ореола, к которому привыкли жители других стран.

Дни становились все короче. Солнце всходило как-то разом, без зорь и без тумана.

Холод был такой, что нельзя ни на секунду выставить нос на воздух без риска отморозить его. Температура была ниже той, при которой замерзает ртуть.

Можно подумать, что при таком ужасном климате эта часть Сибири совершенно лишена растительности. Но это не так. Растительность здесь есть и даже весьма замечательная.

Во-первых, здесь встречаются все же хвойные породы деревьев, что и в Европе, за исключением красивой пихты, прекрасного гладкоствольного дерева, достигающего иногда тридцати метров высоты. Это дерево уж чисто сибирское. Затем отметим еще голубовато-зеленую благородную ель, из которой остяки строят лодки, лиственницу, ель лесную, ель ползучую, сибирский кедр pinus cembra. В долинах растут липа, клен, ольха, тополь, береза, осина и черемуха.

Береза — это едва ли не самое любимое дерево русских. Много народных песен посвящено «кудрявой березоньке».

Это дерево замечательно в одном отношении: оно нередко вырастает на месте хвойных лесов, срубленных или сожженных. Китайцы видят в этом предзнаменование того, что со временем над всей Азией распространится власть Белого Царя. Существует легенда; что березы прежде не было в этой части Сибири и что белое дерево, как здесь ее зовут инородцы, появилось лишь перед приходом русских.

Если это верно, то совпадение действительно замечательное.

Сибирская флора богата разнообразными видами ягод, служащих пищею людям и животным: шиповник, дикая вишня, красная смородина, черника, ежевика, поляника, морошка, клюква, дикая малина. Ядовитых растений удивительно мало, и кроме того, они на севере теряют эти свойства: так, например, растения, ядовитые у верховьев Енисея, в полярной стране употребляются туземцами в пищу без малейшего вреда для здоровья.

Фауна тоже весьма разнообразна. Вот ее главнейшие представители: медведь, волк, рысь, черно-бурая и рыжая лисица, дикий баран, или аргали, соболь, заяц, выдра, лось, дикий олень, косуля, лань, кабан, белка, летучая мышь, крыса, сурок и другие. Из птиц чаще других встречаются белый аист, лебедь, утка, нырок, гусь, журавль, тетерев, белая куропатка, бекас, кулик.

А минеральные богатства этой, как считается, Богом обездоленной страны! Они громадны. В Сибири добывают восьмую долю всего золота мира, там огромная масса платины, серебра, свинца, олова, меди, железа, ртути, цинка.

Всего невозможно перечислить, иначе сухой перечень слишком утомит читателя, но я все-таки, хоть и наскоро, упомяну о топазах, аметистах, сапфирах, изумрудах, опалах, бирюзе, гранатах, аквамаринах, не говоря уже о малахитах, агатах, порфирах, корналинах, лапис-лазури, яшме и многих других камнях, имевших такой успех на парижской всемирной выставке.

Не забудем также громадные залежи каменного угля.

Вообще Сибирь — это непочатый край всевозможных богатств, ожидающих только правильной разработки…

Глава X

Два дня пути до Якутска прошли для путников незаметно и без всяких приключений. Та же белая, ровная дорога, те же душные станционные избы, та же перебранка ямщиков во время остановок для перемены лошадей, те же жалкие уездные города из нескольких десятков деревянных домов… Но вот и Якутск.

Подъезжая к главному городу округа, по пространству равному пяти Франциям, Жак отказался верить своим глазам.

Это был тот же Олекминск или Нохтуйск, только немного больших размеров, те же неприглядные дома с тесовыми крышами, те же бревенчатые стены, те же деревянные заборы, занесенные снегом.

— Неужели это город?.. — вскричал Жак.

— Да, голубчик, город, — отвечал Жюльен, — и, по-моему, так даже очень значительный по здешним местам. Ты только вообрази, какой здесь климат, какая почва и как здесь трудно человеку бороться за свое существование.

— А между тем географическое его положение отличное, — вмешался Лопатин. — Он стоит при слиянии двух рек и представляет собою важный центр торговли мехами.

— Но зато уж и холод какой!.. Сколько там жителей?

— Постоянных жителей около шести тысяч.

— Шесть тысяч! Не может быть.

— Уверяю вас. И это не считая охотников, лодочников и купцов, которые бывают наездами. Впрочем, зато я считаю чиновников, солдат и ссыльных. Без них цифра постоянных жителей была бы гораздо ниже.

— О, я вполне понимаю, что только крайность может заставить жить здесь долго. Ведь только подумать: на вершине Монблана средняя температура такая же, как здесь. Солнце только взойдет — и сейчас же готово закатиться… Надеюсь, мы в городе не долго пробудем.

— Нет, — успокоил друга Жюльен, — только запишем подорожные и представимся областному начальнику, к которому у нас есть рекомендательное письмо от иркутского генерал-губернатора.

Областной начальник принял путешественников очень любезно, оставил их обедать и одобрил их намерение ехать из Якутска на северо-восток.

При этом он высказал мысль, показавшуюся дикой неопытным французам, что дальше к северу будет не так холодно.

Лишь полсуток прошло, как путешественники приехали в город, а они уже снова в станционном доме со слюдяными стеклами и с грязными просиженными диванами вместо мебели обдумывали маршрут.

— Отсюда на Нижне-Колымск есть две дороги, — говорил Лопатин. — Одна дорога — сейчас на восток, через Верхоянские горы и прямо к Колыме, вдоль которой путь идет вплоть до самого устья. Вторая дорога отсюда на север, пересекает реку Алдан, потом Верхоянские горы и доходит до города Верхоянска. От него она слегка поворачивает на юго-восток к Зашиверску на реке Индигирке и уже оттуда прямо — на восток в Верхне-Колымску, где обе названные дороги сходятся и ведут вместе к устью Колымы. Как вы думаете, господа, какой маршрут выбрать?

— Мне, по правде сказать, совершенно все равно, — отвечал Жак. — А тебе, Жюльен?

— Я вполне полагаюсь на господина Лопатина. Пускай выбирает он.

— Помните, господа, что выбор дороги — событие очень важное.

— Будут ли у нас перемены лошадей, по какой бы дороге мы ни поехали?

— Надеюсь. Наконец, в крайнем случае, можно будет нанять нарту, запряженную собаками или оленями.

— Кстати, по какой дороге водят каторжников?

— По северной.

— Ну, так мы поедем по восточной. Так будет лучше.

— По восточной — так по восточной. Едемте, значит.

Переправа через Лену совершилась возле самого Якутска по твердому льду, покрытому санными следами.

При свете белой северной ночи, во время которой бывает обыкновенно светло, как днем, Жюльен проверил феномен, признаваемый всеми современными географами.

Этот феномен заключается в стремлении текущей воды перемещаться направо и обусловливается вращением земли. Он особенно нагляден в Сибири, неподалеку от полюса.

У огромных сибирских рек, текущих с юга на север, восточные берега, подвергающиеся постоянному напору воды, беспрерывно подтачиваются волнами, тогда как западные этому действию не подвержены.

Отсюда и различие внешнего вида берегов. Левый берег сибирской реки всегда низок и едва-едва возвышается над уровнем воды, тогда как правый обыкновенно крут и обрывист.

Это явление до того распространено, что сибиряки никогда не говорят «правый» или «левый» берег, а всегда — «высокий» и «низкий».

В Сибири, как и в России, жители при постройке городов прежде всего старались обезопасить себя от разлива во время весеннего половодья. Поэтому все города их построены преимущественно на правом, нагорном берегу, как недоступном наводнению. Но за это преимущество жителям приходится иногда дорого расплачиваться. Высокий берег хотя и не заливается никогда, но зато постоянно подмывается водой, вследствие чего происходят нередко большие обвалы, разрушающие строения.

Таким образом, приходится чуть не ежегодно производить частичные перестройки даже в таких сравнительно новых городах, как Семипалатинск и Тобольск.

Точно такова была конфигурация берегов Лены возле Якутска, на чем и остановил свое внимание географ-любитель Жюльен.

Благополучно прибыв на первую станцию за Якутском, путники напились чаю с ромом, так как успели иззябнуть до смерти, и, переменив лошадей, отправились дальше.

Станционный смотритель позаботился дать им проводника-якута, в обязанности которого входило ехать впереди и осматривать дорогу.

Эта мера предосторожности была необходима особенно ввиду переправы через Алдан, на льду которого сплошь да рядом образуются неожиданные полыньи.

Якут был плечистый, здоровый парень, истинный представитель племени, прозванного за свою необыкновенную выносливость «железными людьми».

Благодаря опытности и зоркости проводника, переправа через Алдан по льду совершилась благополучно. Проскакав сутки верхом на лошади, якут нисколько не казался утомленным. Холод тоже совершенно на него не действовал. Такова сила привычки от рождения.

Проводив путешественников до другого берега Алдана, якут собрался было возвратиться назад, но Жюльен, которому тот очень понравился, предложил ему проехать с ними до Верхоянских гор. Якут согласился, чуя хорошее вознаграждение на водку.

Дорога пошла по льду небольшого правого притока Алдана, речки Шандуги, берущей начало в Верхоянских горах. Уже якут объявил, что видит вдали эти самые горы.

Как ни напрягал Жюльен зрение, он ничего не мог рассмотреть и заключил, что якут фантазирует, о чем и сообщил Лопатину.

— Напрасно вы так думаете, — возразил ему Лопатин. — Очень возможно, что мы с вами еще не видим гор, а он видит. У этого племени замечательно развито зрение. Существует анекдот об одном путешественнике, которому якут поведал великую тайну: «Я видел, — сказал якут, — как большая голубая звезда проглотила несколько маленьких и потом сейчас же выплюнула их»… Как бы вы думали, что же такое видел якут? Ни более ни менее как затмение спутников Юпитера… И это невооруженным глазом, не забудьте. Так вот и извольте судить об остроте зрения у этого народа.

— Ладно, ладно, — сказал ворчливо Жюльен. — Пусть же вот он теперь смотрит хорошенько.

И точно Жюльен напророчил: под санями вдруг что-то треснуло, и твердая почва словно куда-то уплыла… Лошади вскочили на дыбы и жалобно заржали…

Слой льда, на котором находились сани, опустился вниз, и весь поезд, с лошадьми и пассажирами вместе, исчез в разверзшейся бездне.

Льдина опустилась быстро, точно трап; сани полетели вниз по совершенно вертикальной линии.

Проводник-якут провалился вместе с лошадью.

Ямщику передних саней, нагруженных товарами Лопатина, рассекло голову осколком льда.

Французы и Лопатин, как были в шубах, погрузились в ледяную воду.

Спасти их могло только чудо.

Прошло несколько секунд.

Вдруг вода в провалившемся месте всплеснула, и из нее вынырнула чья-то голова. Кто-то быстро плыл, сильно работая руками. Это был Федор Лопатин. Не обращая внимания на волны, произведенные барахтающимися утопающими лошадьми, он ухватился одной рукой за плывшую по воде дугу, а другой торопливо стащил с себя обледеневшую шубу.

Глубоко переводя дух, он снова погрузился в воду, нырнув на этот раз уже нарочно.

Булькнула вода… Храбрый, самоотверженный спаситель появился на поверхности, таща за собой Жюльена, уже не подававшего признаков жизни.

Отыскав местечко на твердом льду, чтобы положить выловленное тело француза, Лопатин, недолго думая, снова нырнул в полынью.

Но он не нашел тела Жака и вынырнул ни с чем.

Отдышавшись, перекрестился и в третий раз бросился в воду.

На этот раз он нащупал Жака, но уже не имел силы вытащить его…

— Помогите! Помогите!.. — крикнул он в отчаянии.

— Сейчас, батюшка, сейчас! — ответил ему сверху голос ямщика.

Лопатин поднял голову. Ямщик, которому тоже посчастливилось спастись, стоял на краю полыньи. Развязав и сняв с себя длинный шерстяной кушак, он опустил его в полынью. Держа на плечах Жака, Лопатин ухватился за кушак и крикнул ямщику:

— Тащи!

Силач-сибиряк без малейшего труда вытащил обоих — и спасенного, и спасителя — и только крякнул, когда эти два обледеленых кокона очутились на твердом льду.

Лопатин еще раз заглянул в пропасть. Боже мой, что там было!

Сани, лошади, багаж — все перепуталось и смешалось в бесформенную массу; ямщик с лопатинских саней был мертв; тело его лежало на плывшем изломанном кузове саней, все избитое и окровавленное… Из глубины доносился голос якута, молившего о помощи. Он еще не утонул, держался за что-то, но уже выбивался из сил.

Якуту тоже бросили кушак и вытащили из полыни.

Жака и Жюльена раздели и стали оттирать. Долго возились с ними, но все старания были безуспешны. Наконец ямщик вырубил топором ступени у ледяного обрыва, спустился вместе с проводником вниз, и они вдвоем общими усилиями вытащили обломки саней на твердую землю. Разведя из этих обломков костер, они выловили затем из воды несколько ящиков и чемоданов, достали из них запасные шубы и между прочим несколько бутылок водки; этой водкой они принялись натирать Жака и Жюльена. Здоровяк якут выказал при этом такое усердие, что у Жюльена спина оказалась вся в ссадинах.

Наконец французы открыли глаза.

— Где я? — спросил Жюльен.

И, не дожидаясь ответа, так как ему самому сразу вспомнилось происшедшее, прибавил тревожно:

— А Жак?

Но Жак тоже успел уже прийти в чувство, согретый растираниями и пламенем ярко горевшего костра.

— А где другие? — продолжал Жюльен.

— Все живы, кроме моего ямщика, — отвечал Лопатин.

— Так это мы вам обязаны жизнью!.. — сказал Жюльен, слабым движением протягивая руку своему самоотверженному попутчику. — Вы нас спасли. Благодарю вас. Я никогда этого не забуду.

— И я тоже! — заявил Жак, тоже протягивая руку Лопатину. — Спасибо, добрый, великодушный друг!

Ямщик и якут снова спустились в полынью и выловили тело умершего товарища. Вырыв топором яму в снегу, они серьезно и торжественно опустили в нее убитого, засыпали ее, заровняли и набожно перекрестились, шепча:

— Царство ему небесное!..

Между тем в одном из выловленных ящиков оказался дорожный самовар со всеми принадлежностями для чая. Ямщик вскипятил воду, и прозябшие путники уселись вокруг костра подкрепить свои силы тем, что нашлось под руками. Нашлось, конечно, немного, потому что большая часть поклажи утонула в воде, но в теперешнем своем положении бедные путники и этому были рады.

— Что же теперь мы будем делать, господа? — спросил Лопатин, первый нарушая тягостное молчание.

Жак молчал. Жюльен подумал немного и ответил:

— Я скажу вам, как давеча, в Якутске: на ваше усмотрение. Мы вполне полагаемся на вас.

— По-моему, нужно сделать вот что: отправить якута и ямщика с нашими подорожными на следующую станцию, сообщить о катастрофе и потребовать, чтобы нам сюда прислали лошадей. Если лошадей не окажется, что очень возможно ввиду того, что станции здесь глухие, то наш якут может нанять в каком-нибудь поселке две-три упряжки оленей или собак с нартами и явиться с ними к нам сюда. Мы его здесь как-нибудь дождемся, авось не замерзнем до его возвращения. В окрестностях лесов много, топоры у нас есть, поэтому о топливе для костра беспокоиться нечего. Кое-что из провизии нам удалось спасти, на некоторое время хватит… Ну, а уж насчет саней нечего и говорить: они, конечно, погибли и останутся на дне полыньи. Во всяком случае роптать на судьбу мы не имеем права: все могло кончиться во сто раз хуже.

— А шкатулка с бумагами и деньгами? — вспомнил Жюльен. — Цела ли она-то, по крайней мере?

— Цела, — отвечал Лопатин, — вот она: ямщик ее вытащил.

— Федор Иванович, как же ваши-то вещи? — спросил Жак. — Ведь ваши сани погибли со всем, что в них было?

— Да.

— Для вас это, конечно, большой убыток.

— Большой. Почти все, что я имел…

— Послушайте, — вмешался Жюльен, — ведь это случилось из-за нас. Позвольте нам вознаградить вас…

— Оставьте, пожалуйста… Какое там из-за вас! Со мной, как и с вами, случилось несчастье, мы все одинаково пострадали.

— Но ведь у вас ничего теперь не осталось. Вам теперь отпала надобность ехать туда, куда вы хотели: у вас нет товаров для обмена.

— Не бойтесь, я не совсем еще нищий. А до Колымска я могу доехать с вами; ведь вы меня, конечно, довезете?

— О, с удовольствием…

— Ну вот и отлично. А там я, может быть, с вами и дальше поеду… в Бразилию вас провожу…

— Вы? Нас? В Бразилию?

— Да. Что же тут удивительного? На то я русский купец. Взбредет на ум — уеду ни с того ни с сего хоть на край света.

— Нам это будет очень приятно. Но только вы все шутите. Зачем вам в Бразилию?

— Да ни зачем, так. Путешествовать.

— Какой же вы купец после этого?

— Право же, купец, уверяю вас, только русский…

— Значит — решено? Вы едете с нами?

— Почти решено, если вдруг не передумаю.

Глава XI

Десять дней прошло со времени катастрофы. Наши путешественники жили все это время среди снеговой пустыни, питаясь остатками спасенной провизии, согреваясь дровами, за которыми сами ходили в соседний лес, и укрываясь от непогоды в углублении, вроде пещеры, устроенном самой природой в крутом обрывистом берегу реки, неподалеку от того места, где произошло крушение.

Проводник все не возвращался, точно в воду канул. Друзья начинали уже не на шутку беспокоиться. Что с ним? Неужели случилось несчастье или что-нибудь серьезное его задержало? А вдруг — страшно подумать — он изменил, оказался предателем?

Жюльен и Жак склонны были поверить в последнее, но Лопатин предполагал скорее первое. У французов не было никаких данных для подтверждения своих опасений, тогда как у Лопатина, напротив, имелись очень веские доводы в пользу первого предположения.

Действительно, в ту ночь, когда ямщик и якут отправились за лошадьми в ближайший поселок, погода вдруг резко переменилась. В несколько минут все небо почернело от туч, и на землю обрушился снежный ураган.

В течение следующих полусуток свирепствовала страшнейшая метель. Все это время по снежной равнине носились вихревые потоки снега и совершенно занесли природный ледяной дом наших друзей. Ветер уныло завывал, нагоняя на них вместе с холодом невыносимую душевную тоску.

Когда метель улеглась, друзья с трудом проложили себе выход из пещеры среди нанесенных сугробов и поспешили возобновить на всякий случай запас дров для костра, который они постоянно поддерживали в своем жилище.

Тянулись томительные, нескончаемые дни и ночи, в течение которых путешественники наши находились в постоянном напряжении от ожидания, скоро ли кончится их бедственное житье среди снега и льда в обледенелой береговой впадине замерзшей реки.

К счастью, у них все-таки оказалось достаточно съестных припасов и, сверх того, эти припасы были довольно разнообразны. Так, у них был чай, сахар, белый хлеб — правда, мерзлый, разные консервы, водка, ром, коньяк и даже несколько свечей, которые пришлись весьма кстати в продолжительные зимние ночи.

При бережном расходовании этих запасов можно было втроем просуществовать безбедно в течение довольно значительного периода времени.

Лопатин вполне терпеливо переносил это вынужденное сидение в ледяной пустыне, но для французов оно было невыносимо, и они просто не знали, куда деваться от скуки.

— Но ведь это просто невозможно! — восклицал то и дело Жюльен. — Этак с ума можно сойти!..

— Потерпите, потерпите, — уговаривал его хладнокровный Лопатин. — Все устроится.

Жак ничего не говорил; он только сопел, вздыхал и угрюмо посматривал на друга, завезшего его в такую снежную даль.

От нечего делать путешественники занялись вылавливанием из полыньи кое-каких вещей; впрочем, занятие это не увенчалось большим успехом: удалось добыть лишь небольшой чемодан с платьем.

Лопатин взялся высушить платье, и тут французам представился случай подивиться способу, которым это было совершено.

Он не развесил мокрые вещи перед огнем, а, напротив, удалил их подальше от костра, вырыл яму в снегу, положил туда вещи и засыпал снегом.

— Что вы делаете? — воскликнул Жюльен.

— А вот увидите, — спокойно отвечал торговец. — В снегу вымерзнет вся влага из платья; если бы я развесил мокрые вещи перед костром, то они не просохли бы целую неделю; несколько дней с них капала бы вода. Теперь же я вам ручаюсь, что через несколько часов все будет совершенно сухо.

И действительно, на другой день все вещи оказались сухими, точно их выгладили утюгом; это развлекло французов, но ненадолго. Скоро к ним вернулась прежняя хандра.

— Так как же, господин Лопатин, — говорил Жак, — неужели вы и теперь станете утверждать, что якут нам не изменил? Неужели в вас до сих пор не поколебалась вера в якутскую честность?

— А ямщик, наконец? — поддерживал друга Жюльен. — Ведь тому нужно было только дойти до первой почтовой станции и заявить, чтобы нам выслали лошадей. Что же он-то не возвращается?

— То, что ямщик не возвращается, это объяснимо. Он человек подначальный. На станции могло не оказаться лошадей — что он станет делать? Наконец, ведь и между станционными смотрителями тоже попадается сплошь и рядом такая дрянь… Покажи им подорожную да прикрикни на них хорошенько — все сейчас сделают, а нет — ничего от них не добьешься.

— Но ведь ямщик должен был сказать смотрителю…

— Станет смотритель его слушать!.. «Пошел вон», — и весь разговор… Конечно, я не утверждаю, что в данном случае произошло непременно так, но, во всяком случае, это весьма вероятно, я сибирские-то порядки знаю. Да, наконец, он просто мог и не дойти до станции…

— Ну, а якут? Ведь уж и ему пора бы возвратиться?

— Я уверен, что он явится. Если он запоздал, то, значит, были серьезные причины.

— Не случилось ли с ним чего-нибудь во время последней метели?

— С якутом-то? Нет, я этого даже и не думаю. Что якуту метель. Он с ней сроднился и знает, как с нею обращаться.

— Ох, хотелось бы и мне разделять вашу уверенность, да не верится.

— Напрасно. Я знаю людей. Наш якут — честнейший малый. Да, наконец, якуты высоко ставят долг благодарности. Они соблюдают его свято. На этот счет у них даже своя легенда есть…

— Легенда?.. Расскажите, пожалуйста. Кстати, это поможет нам убить время…

— Извольте. Давным-давно, лет сто тому назад, а может быть, и больше, жила-была древняя старуха-якутка. Ее считали колдуньей; кого любила она, тех называли счастливцами, а кого ненавидела, на тех, рано или поздно, непременно обрушивались всякие беды. Слово ее было для соплеменников словом оракула. Когда она уж очень состарилась, то удалилась в отдельную лачужку. Мимо нее никто не проходил, не испросив себе благословения у колдуньи и не принеся ей какой-нибудь лепты по своему достатку. Кто забывал оказать ей почтение, тому она страшно мстила. Превратившись в черного ворона, она вздымала против оскорбителя вихри и метели, потопляла в реке лодку с его добром или отнимала у него разум. Теперь кольдунья уже умерла, но якуты до сих пор приносят разные дары на то место, где она жила. Предание добавляет, что колдунья жила на земле сто лет, что она была очень толста, рябовата и имела глаза блестящие, как звезды… Колдуньей же она сделалась вот почему. Однажды, будучи еще не старой женщиной, она дала у себя в хижине приют постучавшемуся ночью страннику, напоила его, накормила, — одним словом, пригрела. Проснувшись утром, она убедилась, что гость отплатил самой гнусной неблагодарностью: он ограбил ее хижину, зарезал ее единственного сына (она была вдова) и скрылся. Чтобы отомстить убийце, она вступила в союз с шайтаном, сделалась колдуньей и с тех пор преследует неблагодарных, кто бы они ни были и в чем бы их неблагодарность ни проявлялась. Нашего якута мы спасли от смерти, помогли ему выбраться из полыньи. Он никогда этого не забудет и непременно постарается выручить нас из беды в свою очередь… Да вот… чу!.. Слышите, кто-то кричит?

Действительно, в это время кто-то окликнул путешественников. Голос раздавался где-то поблизости.

— Эй! Якут!.. Это ты, что ли? — отозвался Лопатин.

— Я, барин, — ответил хорошо знакомый нашим путешественникам голос.

С этими словами якут появился у входа в ледяную пещеру, весь покрытый инеем.

Его приветствовали крепкими рукопожатиями, посадили к огню и угостили горячим чаем. Наскоро напившись любимого российского напитка, якут предложил путешественникам ехать как можно скорее.

— А у тебя есть на чем ехать? — спросил Лопатин.

— Есть.

— Что?

— Четыре нарты.

— С оленями?

— Нет, с собаками. Но только скорее, барин; надо торопиться.

— А что? Разве что-нибудь неладно?

— Неладно, барин.

— Шалят, а?.. Варнаки {Беглые каторжники.}, что ли?

— Варнаки… Эх, барин, чем бы ехать скорее, а ты с разговорами…

— Да нет, брат, ты говори толком, я знать хочу.

— Ямщик — дурной человек… Мы встретили варнаков… С нас что взять?.. Нам они не страшны… Ямщик рассказал — вот, мол, господа богатые провалились в реку, сидят теперь, нас послали… «Так богатые господа-то?» — «Богатые. Деньжищ, добра всякого — целая уйма»…

— Ну, и что же? — спросил Лопатин.

— Ну вот и то же… Чай, сам теперь можешь понять, барин…

— Ямщик, значит, стакнулся с варнаками? Приведет их к нам?.. Ограбить хотят нас?.. Да?..

— Стало быть, что да!

Наскоро объяснив французам, в чем дело, Лопатин вместе с ними поспешно направился к нартам вслед за якутом. Кроме него, при нартах находилось еще два проводника, с помощью которых был живо нагружен уцелевший багаж.

Два слова о том, что такое нарты. Нарты — это узкие, длинные сани, очень легкие в ходу, но вместе с тем чрезвычайно устойчивые. На каждой нарте могут поместиться трое, включая и проводника. Последний садится обыкновенно на передке, в очень неудобной позе, к которой, впрочем, каждый якут абсолютно привык, и всегда бывает готов соскочить на землю в случае какого-нибудь приключения.

Под сиденьями делаются вместительные ящики для провизии пассажиров и для корма собак или оленей — для собак — мясо, для оленей — мох и лишаи.

Для трех человек в нарту нужно впрячь по крайней мере десять собак. Эти упряжные с виду неказисты и не сильны, но на деле очень выносливы, трудолюбивы и умны.

Привязывают их к саням ременными постромками, продеваемыми через ременные же ошейники. По первому окрику проводника они бросаются со всех ног и способны мчать нарту со скоростью двадцать верст в час в течение целого дня, не чувствуя ни малейшей усталости.

Вечером они довольствуются часто весьма малой пищей: дадут им по рыбе, да и то сплошь да рядом гнилой, и собаки ложатся спать, сбившись все в кучу, чтобы теплее было, а наутро просыпаются свежие и бодрые, готовые к новым трудам.

Якуты предпочитают собак оленям, во-первых, потому, что они дешевле, во-вторых, потому, что они гораздо выносливее и неприхотливее последних.

Якут сел с Лопатиным в переднюю нарту; на две следующие нагрузили багаж, а на четвертой поехали Жюльен и Жак.

На всякий случай французы положили около себя заряженные винтовки.

Караван двинулся. Собаки понеслись во всю мочь.

Якут-проводник бесстрашно пустил свою нарту не по дороге, а прямиком по снежной равнине, зорко вглядываясь в туманную даль, нет ли чего подозрительного.

К вечеру доехали до цепи Верхоянских гор и на вершине ее провели ночь. Ночлег был чисто сибирский: вырыли пещеру в снежном сугробе да в ней и спали.

Предсказание Лопатина сбылось: наверху оказалось гораздо теплее, чем внизу, в долине. В долине замерзала ртуть, а здесь градусник показывал только 17° холода по Реомюру. Это ниже средней зимней температуры Якутска.

На другой день собаки пробежали около ста тридцати верст.

Якут отыскал покинутую юрту и решил сделать в ней ночлег.

Друзья расположились там, развели огонь и за ужином принялись обсуждать свое положение.

Оно было не из приятных. Приходилось, бросив накатанную дорогу, ехать по целине, чтобы скрыть свои следы от шайки беглых каторжников, привлеченных предателем-ямщиком.

Как быть, если шайка окажется многочисленной?..

— Остается только положиться на наши добрые винтовки, вот и все, — заметил в заключение разговора Жюльен. — А теперь мне хочется лишь одного: спать.

— Надо по очереди караулить, а то на нас могут напасть врасплох, — возразил Лопатин.

— Спите спокойно, — сказал якут. — Я беру все на себя. Сон у меня чуткий — чуть что, сейчас услышу и разбужу вас.

Вскоре усталые путники заснули глубоким сном.

Глава XII

Среди глубокой ночной тишины спящих разбудил голос якута:

— Барин, барин!.. Вставай!

Лопатин и французы вскочили в мгновение ока и схватились за винтовки.

— Что такое? — спросил меховой торговец.

— Варнаки! — коротко и сухо ответил якут.

Лопатин выбежал из двери юрты, вглядываясь в темноту. Вдали слышался гулкий топот лошадей по снегу, как будто скакал конный отряд, но ничего не было видно.

— Да это, должно быть, настоящие разбойники! На лошадях!

— На лошадях или пешком, — возразил Жюльен, — но во всяком случае мы им дешево не дадимся.

Топот приближался. Вот уже в темноте стали вырисовываться неясные очертания скачущих всадников. Их было человек десять или двенадцать. Вдруг луна, все это время скрывавшаяся за тучами, выплыла на прояснившемся небе, и разбойников стало видно ясно, как днем.

Они были вооружены какими-то странными пиками, вроде казацких, и сидели на малорослых, но выносливых степных лошадках. Вероятно, у многих были еще и пистолеты, но, во всяком случае, все это уступало вооружению путешественников, давая последним большое преимущество, как и возможность использовать юрту в качестве своеобразной крепости.

Предводитель разбойников скакал впереди. Пики у него не было, а за плечами висело ружье. Кроме того, у пояса маячила казацкая шашка, а в кобурах седла зоркий Лопатин разглядел револьверы.

Скачущие всадники приблизились к юрте шагов на пятьдесят. Путешественники взвели курки и прицелились.

— Стой! Кто вы? — крикнул Лопатин. — Остановись или мы стреляем!

Вместо ответа всадники гикнули на лошадей и понеслись еще быстрее к юрте.

Три путешественника разом выстрелили.

Под одним из всадников упала лошадь. Другой с ругательствами выронил пику из раненой руки. Но тем не менее разбойники продолжали скакать к юрте. Лишенный лошади бежал за товарищами бегом.

— Кто вы? Что вам нужно? — опять окликнул их Лопатин.

— Мы-то? Мы вольные люди, — отвечал, осаживая лошадь, предводитель шайки, громадный рыжий мужик со зверским лицом.

— Что вам нужно?

— Об этом после поговорим… А теперь вот что: долой оружие.

— Сила солому ломит, — произнес Лопатин и, значительно переглянувшись с французами, направился к атаману, как бы с намерением отдать ему свою винтовку.

Тот выехал еще несколько вперед, нагнулся с лошади и протянул руку к подаваемому ружью. В эту минуту Лопатин с быстротой молнии вынул из кармана револьвер и в упор выстрелил в ухо лошади атамана.

Лошадь упала, увлекая и всадника. Лопатин кинулся на него, схватил его железною рукою за горло, приставил ко лбу револьвер и выстрелил…

Разбойник был убит наповал.

Жюльен и Жак снова выстрелили из своих винтовок. Еще двое повалились смертельно раненные. Остальные, совершенно деморализованные смертью предводителя, обратились в поспешное бегство.

— Снова мы спасены благодаря вашей решительности и присутствию духа! — обратился к Лопатину Жюльен, горячо сжимая его руку.

— Я и сам не ожидал, что мы так дешево отделаемся. Но, очевидно, это были еще не настоящие, не закоренелые варнаки, а новички; от старых, опытных варнаков мы не избавились бы так легко. Те никогда бы не совершили такого детски неумелого нападения.

Остаток ночи друзья благодаря понятному нервному возбуждению провели без сна. Якуты этим временем разрубили на части убитых лошадей и сложили куски мяса на нарты. Это было очень кстати: для собак таким образом пополнился запас обильного и питательного корма.

Рано утром все было уже готово, и путешественники, покинув юрту, двинулись дальше.

До Берингова пролива им оставалось еще около двух тысяч верст. Даже если усиленно кормить собак и при условии, что бежать они будут изо всех сил, преодолеть это расстояние можно по меньшей мере дней за шестнадцать или семнадцать.

Якут-проводник опять поехал впереди, погоняя собак по утомительно однообразной снежной равнине. Долго ехали путешественники вдоль Станового хребта, который от места, где он образует узел с Верхоянскими горами, тянется с запада на восток на протяжении пятисот верст и затем, повернув к северо-востоку, углубляется в землю чукчей.

Разговоров дорогой не было. Лопатин ехал в передних санях с якутом-проводником, а Жюльен с Жаком — в последних. Закутанные с головою в воротники своих шуб, французы изредка лишь перебрасывались между собой двумя-тремя словами. Сани однообразно скрипели полозьями по мерзлому снегу, усыпляя путников своим мерным и покойным скольжением.

Во время остановок делали по сибирскому обыкновению привал, зарываясь где-нибудь в сугроб, если только счастливый случай не наводил путников на какую-нибудь покинутую юрту или на бедный якутский поселок.

Здоровье путешественников было превосходным. Собаки благодаря сытному корму работали великолепно и обнаруживали необыкновенное проворство и неутомимость.

Для Жюльена и Жака эта езда на собаках представляла чрезвычайный интерес.

Французы не переставали дивиться уму и сообразительности сибирских псов с торчащими ушами и остроконечной мордой, быстро мчавших санки и по малейшему знаку поворачивавших направо или налево — словом, куда нужно.

Не обходилось, однако, и без приключений, нарушавших временами однообразие скучной езды. То вдруг дорогу перебегала черно-бурая лисица, потревоженная в своей норе, или дикий северный олень; упряжные собаки, поддаваясь инстинкту, с громким лаем пускались в погоню за бегущим зверем, и погонщику всякий раз стоило немалого труда остановить их и привести к порядку.

В подобных случаях погонщикам помогал вожак стаи. В каждой упряжке есть такой сильный, обученный пес, который задает тон всем остальным. Когда стая бросалась в случайную погоню за выбежавшим зверем, вожак вдруг живо поворачивался и начинал лаять в противоположную сторону, как будто заметил там еще одного зверя.

Стая немедленно прекращала прежнюю погоню и пускалась в новую — за тенью. После этого порядок восстанавливался сам собой.

Расстояние до Берингова пролива быстро уменьшалось. Благополучно переехали Колыму по льду и доехали до верховьев реки Коркодон, берущей начало на Становом хребте, не более как в ста двадцати километрах от Гижигинской бухты на Охотском море.

Таким образом путники за пять дней благополучно преодолели расстояние в 800 верст, то есть делая по 160 верст в день. Это было почти невероятно.

Но все-таки до Берингова пролива оставалось еще далеко — около тысячи двухсот верст.

Путники проехали узкую долину реки Коркодон, промерзшей насквозь до самого дна.

Не умея определить пройденное расстояние, они всегда обращались к своему якуту, который безошибочно измерял число оставленных за собою верст по скорости, с которою бежали собаки.

Они часто спрашивали себя, что бы стали делать одни, не будь с ними якута?

Он положительно был мастер на все руки: и повар, и кучер, и дворецкий, — одним словом, просто незаменим.

Руководимый единственно своим дикарским инстинктом, якут ни разу не сбился с принятого однажды направления, что с чрезвычайным удивлением засвидетельствовал Жюльен, справлявшийся время от времени с компасом.

Нужно ли было нарубить дров для костра, заварить ли чай, откупорить ли ящик с консервами или посадить на вертел кусок мяса, — якут поспевал всюду и все исполнял исключительно хорошо.

Холод на него не действовал; работая, он распахивал шубу и только беспечно посвистывал, словно был не из плоти и костей, а из железа и камня.

Он даже выучился одному французскому слову — manger {Есть, еда (фр.).} и произносил его с самым торжественным видом, когда, приготовив обед, обращался к французам с предложением приступить к трапезе.

Нужно ли было соорудить хижину из снега или временную юрту из ветвей, прикрытых оленьими шкурами, — якут и здесь не ударял лицом в грязь и делал свое дело основательно.

Во время привала Жюльен часто разворачивал карту и изучал ее с Жаком и Лопатиным. Безграмотный якут, присмотревшись к ней, скоро выучился понимать значение разных линий и черточек.

Вообще якуты — исключительно смышленое племя, по крайней мере, самое смышленое из всех племен Сибири. Они в высшей степени одарены способностью приспосабливаться к окружающим условиям, — как к климату, так и к людям.

Собственно первоначальная их родина — окрестности Байкальского озера; но три столетия тому назад, теснимые бурятами, они покинули родные места, подались на север и переменили свой образ жизни, адаптировавшись в новых климатических и почвенных условиях.

Во время короткого северного лета якут — неутомимый работник, будучи зато натурой весьма противоречивой, зимой впадает в беспробудную лень, словно северный зверь в спячку. Ведет ли он оседлую или кочевую жизнь, занимается ли скотоводством или охотой, якут всегда и во всем выказывает склонность к торговой и промышленной предприимчивости. Его недаром называют «жидом» Сибири. Что бы он ни делал, в нем всегда проявится юркий торгаш. Но вместе с тем нет такого дела, на которое он не был бы способен. В городе все ремесленники — плотники, столяры, маляры, кузнецы — по большей части из якутов. Они умеют недурно делать самовары и даже ружья, только, разумеется, весьма примитивного образца.

Якут-рабочий замечательно умеет подражать всему, чему хотите, но вместе с тем во всякое подражание он всегда вносит что-нибудь свое, самобытное.

Точно так же и в отношениях с людьми. С самоедом или тунгусом якут держит себя как самоед или тунгус, но в то же время он сохраняет по всей полноте свои личные качества, свою смышленость и всегда сумеет поставить себя на первое место среди инородцев, с которыми сведет его судьба.

Климат в Сибири суров и неблагоприятен для земледелия, поэтому якуты не везде могут возделывать свои тощие поля, но зато они прекрасные скотоводы и сумели развести скот даже в таких северных краях, где, казалось бы, для этого нет ни малейших климатических условий. Якутские лошади и коровы встречаются даже севернее Полярного круга…

Неутомимые в труде, нечувствительные к сибирской стуже, якуты (недаром их зовут «железными людьми») необыкновенно умеренны в пище и великие трезвенники. Пьяный якут — это что-то неслыханное, невиданное, необыкновенное. В этом их можно поставить в пример многим цивилизованным народам запада…

Все эти сведения о якутах сообщал французам их спутник Лопатин во время доверительных бесед на привалах.

После переправы через Коркодон якут повез наших путников на северо-восток, следуя изгибам Станового хребта и оставляя налево от себя реку Омолонь с притоками.

Таким образом была пройдена 64-я северная параллель. Французы находились теперь на два градуса ниже Полярного круга, в огромной, до сих пор мало исследованной низине.

Уже с некоторых пор они стали замечать, что характер растительности меняется. Деревья здесь росли как будто с натугой, словно им трудно было бороться с холодом. Стволы, толщиной в поперечнике более метра, которым так дивились ранее французы, уже больше не попадались. Теперь деревья были чахлые, точно больные.

Вскоре и они исчезли. Лишь изредка встречались какие-то приземистые, словно выродившиеся лиственницы.

Наконец еще через некоторое время перед путешественниками открылась необъятная, необозримая равнина, на которой кое-где виднелись миниатюрные заросли каких-то низкорослых деревьев, имевших не более трех метров в вышину.

Лопатин свернул свои сани с дороги, придержал собак и, пропустив мимо себя нарту Жюльена и Жака, поехал рядом с ними, чтобы немножко побеседовать.

— Какой странный каприз природы! — сказал Жюльен, дивясь на необыкновенную растительность.

— Точно питомник, — прибавил Жак. — Посмотрите, какие крошечные деревца.

— Это лиственницы, я полагаю. Есть такие приземистые лиственницы, особый вид… как еще они называются-то… вот забыл…

— Господа, вы ошибаетесь, — возразил французам Лопатин. — Это вовсе не особый вид лиственниц, а обыкновенные недоразвившиеся лиственницы, проросшие на почве, не способной их питать, и потому зачахшие, пораженные неизлечимым худосочием.

— Не может быть!

— Среди этих крошечных деревцев случаются такие, которым уже по двести или по триста лет. В другой стране, на другой почве из них вышли бы громадные лесные великаны, а здесь они тщетно отыскивают в земле соки для своего питания.

— Что вы говорите! Неужели между этими деревцами есть трехсотлетние?

— Может быть, даже и старше, чем трехсотлетние. Но что же делать, если тундра не кормит их, если она для них не мать, а суровая мачеха.

— Вы сказали: тундра. Объясните, пожалуйста, что это такое, я не совсем хорошо понимаю значение этого слова, — сказал Жюльен.

— С удовольствием. Вы знаете, что прибрежная полоса Ледовитого окена лишена всякой растительности, по крайней мере, там совершенно нет деревьев, а только мох и лишайники. Эта полоса известна у картографов под названием «границы лесов» и начинается она на юге с того места, где перестает расти лиственница. Эти бедные чахоточные кустики — последние представители лиственниц. Граница лесов не тянется, как бы следовало ожидать, по прямой с запада на восток и по одной и той же параллели; напротив, ее контуры имеют весьма причудливые изгибы. Так, например, она пересекает бассейн Оби у Полярного круга, а Енисей под 70° северной широты и затем поднимается еще севернее на триста километров, заходя на полуостров Таймыр. Дальше к востоку она снова опускается к Полярному кругу и оставляет на севере от себя оконечный полуостров Берингова пролива.

— Но тундра, господин Лопатин? Что же такое тундра?

— А тундра — это и есть та забытая Богом земля, которая начинается там, где перестает расти лиственница, и простирается до берега Ледовитого океана. Это — бесплодная пустыня, в которой растет только серый олений мох, но только здесь бесплодие происходит не от недостатка влаги, а от избытка холода. Вид ее не менее уныл и тосклив, чем даже вид лессовой пустыни. Вот что такое тундра. Почва тундры промерзает насквозь и лишь во время мимолетного лета оттаивает под солнцем не больше как на метр в глубину, превращаясь в топкое, вязкое болото. Зимой — лед, летом — трясина, тундра во всякое время года одинако негостеприимна, и даже туземцы, вообще весьма нетребовательные относительно комфорта, боятся ее, как огня.

— Благодарю вас, — сказал Жюльен. — Однако вы прекрасно знакомы с местными условиями, и мы можем только благодарить судьбу, что она послала нам такого полезного попутчика.

— Пользы от моей опытности покуда еще нет никакой. Все равно я ничего больше не могу для вас сделать: не могу достать дров для обогрева, не могу сыскать пищи. В сущности, наше положение просто ужасно: корма собакам осталось всего раза на два, не больше.

— Да, это действительно очень серьезно. Впрочем, что ж? Без дров мы еще можем обойтись: будем чаще ставить самовар и согреваться ромом, чаем, водкой, — этого у нас много.

— Хорошо, но собаки-то как же? Конечно, оленей еще можно прокормить, раскапывая снег и доставая из-под него мох. Но в тундре, я не думаю, чтобы можно было встретить какую-нибудь дичь. Из этого следует, что когда собаки переколеют от голода, то нам придется или замерзать в тундре, или идти пешком. И то, и другое одинаково ужасно.

— Ничего, все устроится. Не будем терять надежды.

Это главное. Действительно, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже самых трудных, не следует терять надежды. Бывали случаи, когда упадок духа был губительнее самых тяжелых материальных лишений, и наоборот — люди, сильные духом, выходили победителями из самой жестокой борьбы с обстоятельствами.

Надежда путешественников не замедлила оправдаться.

Сани быстро летели по тундре среди деревьев-карликов, как вдруг якут-проводник так круто остановил передние, что Лопатин едва не вывалился из них от толчка.

— Что случилось? — спросил Лопатин у якута.

Тот, нахмурив брови, пытливо озирался кругом, разглядывая бесконечную равнину, освещенную красноватым светом полярного солнца.

— Волки, барин, — отвечал он.

Нарта Жака и Жюльена поравнялась с передними санями.

— Волки? — переспросил Лопатин. — Где же? Я не вижу.

— Я тоже не вижу, зато слышу, — отвечал якут.

— Что же они делают?

— Гонятся за зверем.

— За каким?

— Стало быть, за лосем или за оленем.

Лопатин перевел французам слова якута и прибавил от себя, поясняя невысказанную проводником мысль:

— Надо этого оленя или лося перехватить у волков.

Глава XIII

На горизонте быстро перемещалась черная линия, как бы следуя за черной точкой, которая в свою очередь тоже двигалась с необыкновенной быстротой.

Вскоре зоркий глаз якута смог различить в сплошной линии отдельные точки, а чуткое ухо его уже давно улавливало волчий вой.

Путешественники приготовили ружья. Четыре нарты стали на расстоянии ста метров одна от другой, образовав таким образом засаду, на которую неминуемо должна была наткнуться дикая стая.

Черная точка между тем быстро увеличивалась, принимая определенные очертания. Вот уже стали видны громадные ветвистые рога крупного лося.

Преследуемый огромной стаей сибирских волков, он быстро мчался к опушке карликового леса, близ которой остановились сани путешественников.

Чуя приближение кровожадной стаи, собаки притихли и в испуге жались к саням, ощетинив шерсть и поджавши хвосты.

Лось, не видя опасности, ожидавшей его впереди, помнил только одно, что за ним гонятся хищники, и вихрем несся прямо на нарту, в которой сидели Жюльен и Жак.

Жюльен уже давно целился в лося из своего ружья.

Подпустив животное на пятьдесят метров, он вдруг скинул с правой руки теплую меховую перчатку и нажал курок.

Лось бежал, вытянув вперед голову, и пуля попала ему в самую середину лба, между глаз. Он сделал громадный прыжок и тяжело рухнул с простреленным черепом на землю, окрашивая теплой кровью ослепительно белый снег.

— Браво! — вскричал Жак, дивясь проворству и меткости своего товарища. — Вот теперь у нас есть большой запас корма для собак.

Но Жюльену было не до комплиментов. Он, не особенно цензурно ругаясь, отчаянно тряс правой рукой и дул на свои заледеневшие пальцы.

— Что с тобой? Что случилось? — удивился Жак.

— То, что мои пальцы примерзли к курку, вот что. Чертовский мороз!.. Это такая боль, такая боль… точно от ожога раскаленным железом.

— Обжегся морозом!.. Вот замечательная несообразность!..

— Да, тебе смешно, черт тебя побери, а каково мне-то? Но хуже всего то, что я не могу теперь стрелять, а между тем нам, наверное, придется повоевать с волками. Они добычу не уступят.

— Ничего, теперь стрелять буду я. Моя очередь.

— Берегись, чтоб и с тобой того же не случилось. Я глупо сделал, что забыл одну простую вещь: ведь если к замерзшему металлу прикоснуться теплой рукой, то рука непременно примерзнет и с тканями ее произойдет то же, что бывает от ожога.

— Как же теперь быть?

— Заверни руку во что-нибудь… в какой-нибудь лоскуток, в тряпку, в платок носовой, что ли… Но только поскорее. Волки проголодались.

— Да, правда. Эти волки не так добродушны, как в Западной Сибири. Черт возьми! Что за пасти у них! Что за клыки!

Действительно, волки не столько испугались, сколько удивились выстрелу и полукругом обступили мертвого лося на расстоянии сажен пятнадцати.

Преважно усевшись на задние лапы, они вытянули вперед морды и завыли.

Самые смелые из них, а быть может, самые голодные, начали понемногу подвигаться вперед, опустив хвост и припадая на задние лапы, как бы готовясь к прыжку. Полукруг около мертвого лося все больше и больше сужался.

Жак послушался совета Жюльена и, сняв перчатку, обернул руку оторванным лоскутом капюшона своей шубы.

Грянули два выстрела, и два волка покатились в судорогах по снегу.

Затем еще раздались два выстрела… и опять два волка упали мертвыми на снег… потом еще… и еще…

Выросла целая груда убитых хищников, но уцелевшие и не думали отступать.

Между тем Лопатин и якут, зная упорство волков, не без тревоги дожидались исхода поединка.

Прийти на помощь французам они не могли. Собаки до такой степени испугались волков, что остолбенели от страха и ни за что не хотели двинуться с места.

Идти же пешком было опасно: во-первых, собаки при санях остались бы на произвол судьбы, хотя бы и ненадолго, а во-вторых, встреча с волками один на один могла окончиться очень печально для Лопатина и якута.

Но, к счастью, скорострельные винтовки, подарок иркутского генерал-губернатора, отлично делали свое дело.

Жюльен и Жак стреляли без перерыва, окруженные облаками дыма, в котором то и дело вспыхивали молнии выстрелов. Вскоре от громадной, сотенной стаи осталось не больше сорока волков.

Тогда остальные начали наконец отступать, но медленно, шаг за шагом, как бы все еще не решаясь уступить противникам лакомую добычу.

Неутомимые стрелки сделали передышку, чтобы перезарядить свои винтовки.

Волки воспользовались этим перерывом. Они вновь приблизились, открыли свои кровожадные пасти…

Челюсти их заработали.

Над чем? Над лосем, конечно?

О, нет, читатель, отнюдь не так.

Волки стали пожирать… своих мертвых и раненых собратьев.

Друзья, зарядив ружья, не стали, однако, стрелять и с изумлением ждали, что будет дальше.

В несколько минут хищники утолили первый голод… Затем — очевидно, волки были опытные — они позаботились, чтобы у них и назавтра осталось корму. Одним словом, они удалились, таща за собой каждый по полусъеденному трупу товарища.

Путешественники опять спаслись.

Лось, по мнению Жюльена, весил килограммов сто. За вычетом костей и кожи получался, таким образом, значительный запас корма для сорока собак; этого должно было хватить дней на пять.

Нижне-Колымск — самый крайний русский город на севере Сибири и вместе с тем главный город округа, хотя и малонаселенного, но весьма значительного по своей территории.

Внешний вид городка непригляден: несколько жалких хижин и юрт, в которых ютится бедное местное население, на две трети состоящее из сосланных в «отдаленные» места казаков, которые в числе трех или четырех сотен составляют местный гарнизон.

Мы уже описывали читателям Якутск. Пусть же они вообразят себе городишко, который настолько же уступает Якутску, насколько последний Петербургу, и они поймут, что такое Нижне-Колымск, девять месяцев в году погребенный под снегом.

Жители занимаются рыбной ловлей во время короткого лета, на зиму рыбу вялят и сушат. Случается, что всего запаса не хватает до конца зимы, и тогда, разумеется, в край приходит голод и смерть. Но что же делать? Таковы уж суровые климатические условия.

Сурова, бедна, жалка жизнь обитателей этой «могилы природы», но тем не менее человек способен свыкнуться даже и с такой ужасной жизнью. Во всяком случае, бывают минуты, когда даже местное, удрученное всеми невзгодами, население забывает ее тяготы и предается бесшабашному веселью.

Случается это в феврале, во время ежегодной меховой ярмарки, в селении Островном, в двухстах верстах от Нижне-Колымска.

На эту ярмарку съезжаются купцы из разных мест Сибири и даже из бывших русских владений в Америке.

Селение Островное состоит из трех десятков юрт, бедной деревянной церкви и деревянного этапного дома, в котором и сосредоточивается во время ярмарки местное полицейское управление. Эта ярмарка называется нижнеколымской, по имени округа, а не по имени городка, где она происходит.

Русские купцы приезжают в Островное с запада, везя на запряженных оленями санях предметы для меновой торговли, а с востока и северо-востока съезжаются на запряженных собаками нартах чукчи, везущие добытые отчасти охотой, отчасти куплей ценные шкуры пушных зверей.

Чукчи — единственные посредники между русским торговым людом и туземцами крайнего севера Америки. Они не любят заниматься охотой, предпочитая этому трудному занятию торговлю. Весной, во время разлива, они собираются на мысе Восточном и оттуда переплывают Берингов пролив на своих байдарах — утлых челноках из оленьей или тюленьей шкуры. На американский берег они перевозят табак, железо, стеклянные вещи и прочие товары из России и в обмен на них вывозят из Америки всевозможные меха и моржовые клыки, вымениваемые у эскимосов.

Прибыв домой на азиатский берег, они со всем своим скарбом, с женами и детьми, с собаками и оленями и даже со своими кочевыми юртами направляются в Островное.

Это напоминает настоящее кочевье.

Чукчи держат много оленей, так как эти животные — их единственный ресурс пропитания. Вот почему у них всегда на первом месте забота о том, чтобы олени были сыты, чтобы их было чем кормить. Поэтому чукчи никогда не пускаются в путь, не нагрузив предварительно свои нарты кормом для оленей, достаточным на все время переезда через тундру.

Эта поездка всегда длится долго. Чукчи едут обыкновенно не прямой дорогой, а с многочисленными объездами, чтобы посетить на пути те места, где можно обновить запас оленьего корма. Для них эти заминки ничего не значат, а лишь вносят разнообразие в скучную дорогу. В Островное на ярмарку они все равно поспеют.

Делая на пути частые остановки, они развлекаются между делом охотой и, таким образом коротая время, незаметно приближаются к своей цели.

Жалких хижин Островного, разумеется, никогда не хватило бы для того, чтобы вместить всех прибывших. Но чукчи и не нуждаются в этом. Они устраивают свой лагерь за селом и по-своему комфортабельно располагаются в кибитках. По другую сторону села разбивают привезенные с собой палатки из оленьих шкур русские купцы, и таким образом по обеим его сторонам образуются два торговых лагеря.

Особенно впечатляюще выглядят эти два лагеря вечером.

Там и сям поднимаются к синему небу, на котором мигают многочисленные звезды, столбы дыма из походных хижин. Далеко кругом блестят костры, освещая своим заревом бесчисленные кабитки купцов, а на горизонте развертывается, точно громадное знамя, северное сияние, блистая то красными, то зелеными, то лиловыми огнями.

Это зрелище для взора. До слуха же доносится неумолчный, смутный гул, образуемый всевозможными звуками, покрываемыми по временам дробным гудением. То трещат барабаны шаманов, созывающих чукчей на молитву.

Или иногда вдруг из общего неопределенного шума выделится звонкий вой сотен собак и долго звучит господствующей нотой в морозном воздухе.

Так проходит ночь, и наступает короткий день, во время которого между обоими лагерями ведутся оживленные сношения. Ярмарка обыкновенно продолжается несколько дней.

В этом году ярмарка была необыкновенно оживленной: мехов навезли много, и русские купцы и чукчи заключили обилие выгодных для обеих сторон сделок.

Недалеко от Островного, в стороне от дороги на Нижне-Колымск, стояла заброшенная деревянная сторожка, в которой прежде, вероятно, останавливались казачьи разъезды; по крайней мере, при сторожке находился навес вроде сарая, приспособленный для размещения лошадей.

В последний день ярмарки, накануне ее закрытия, в забытую сторожку приехали какие-то всадники.

Лошади и вооружение у многих было вроде казацкого, но тем не менее сами всадники были явно не казаками. Заняв дом, неизвестные приняли меры, чтобы их присутствие обращало на себя как можно меньше внимания.

В ночь перед официальным закрытием ярмарки из покинутой сторожки вышел какой-то человек, закутанный в теплую шубу, под которой он тщательно прятал ружье. В руках у него была длинная пика, взятая им, вероятно, с собой по забывчивости, потому что вслед за ним из двери караулки выбежал человек и окликнул его. После чего незнакомец вернул пику и уже без оружия пошел по узкой тропинке к лагерю чукчей.

Уже стемнело, и в лагере горели огни, но оживление и толкотня еще продолжались; торгующие спешили до закрытия ярмарки закончить запоздалые сделки.

На пришельца смотрели с удивлением, но так как каждый был занят своим делом, то скоро переставали обращать на него внимание.

А он, небрежно и как будто равнодушно оглядывая толпу, спокойно шел между кибитками чукчей. Поравнявшись с одной из них, стоящей несколько поодаль от других, он приподнял фартук из звериной шкуры, служившей дверью, и заглянул в нее. Увидев незнакомца, пожилой чукча с удивлением поднялся навстречу ему.

— Хочешь получить бешеной воды? — задал вопрос незнакомец.

— А где она? — спросил чукча.

— Ты плохо торговал на нынешней ярмарке, — продолжал, не отвечая на вопрос, пришелец. — Мехов с тобой было мало, а купец, которому ты продал свой товар, надул тебя. Ты можешь поправить свои дела. Я дам тебе много хороших вещей и много бешеной воды. Пойдем в сторожку, которая стоит налево от дороги в Нижне-Колымск; от тебя потребуется услуга, которая для тебя почти ничего не будет стоить.

Соблазненный перспективой получить бешеную воду, чукча последовал за незнакомцем той же дорогой, по которой тот только что пришел сам.

За бешеную воду, то есть за водку, чукчи готовы сделать все что угодно. Власти запретили спаивать во время ярмарки местных жителей, чем в прежние времена пользовались купцы, приобретая от пьяных дикарей дорогие меховые товары за бесценок. Выпив первый стаканчик водки, чукча неудержимо тянется ко второму и пьет до тех пор, покуда не свалится с ног.

Чукча вошел с незнакомцем в сторожку.

Беседа продолжалась довольно долго. По окончании ее гость выбрался наружу, выписывая вензеля, и насилу добрел до своей кибитки.

На другой день после молебна ярмарка закрылась, и флаг, все это время развевавшийся над этапным домом, был спущен. Русские купцы и чукчи начали разъезжаться.

Среди суеты и толкотни все давно позабыли о таинственном посещении лагеря неизвестным человеком.

В тот же день рано утром из уединенной избушки вышло двенадцать человек, вооруженных с ног до головы, во главе со вчерашним незнакомцем; они вывели из-под навеса лошадей и поскакали по направлению к нижнеколымской дороге. Но не выехали на нее, а взяли чуть в сторону. Проехав версты три параллельно ей, всадники нагнали нарту, запряженную великолепными собаками.

В нарте сидел вчерашний любитель бешеной воды.

Увидав своего знакомца, чукча сейчас же потребовал:

— Дай водки, барин! Ты обещал.

— Как! Уже!.. Скоро же ты захотел опять водки. Давно ли я давал тебе?

— Дай водки, а то не поеду дальше, хоть зарежь.

— На, на, подавись. Только показывай дорогу скорее и смотри, непременно доведи туда, куда я просил. За это ты каждый день будешь получать свою порцию.

Неизвестный достал из мешка за седлом бутылку и протянул ее чукче. Тот так и прилип к ней губами.

Удовлетворив свою жадность, он гикнул на собак и погнал свою нарту.

Всадники поскакали следом.

Предстоял трудный путь по тундре. Судя по направлению, целью этого пути была Анадырская губа.

На третий день всадники, по-прежнему следуя за чукчей, достигли реки Чаун, делая дорогой лишь самые необходимые остановки для краткого отдыха.

Переправившись на другой берег, они поскакали дальше, и на четвертый день, вечером, чукча осадил свою нарту, указывая на видневшийся невдалеке жалкий поселок:

— Вот!

В эту минуту, точно специально, чтобы осветить всадникам путь, на небе вдруг засияли две полосы света: одна — на западе, другая — на востоке; они вертикально перерезали небо и, поднимаясь все выше и выше, наконец, слились, образовав над горизонтом дугу более чем в девяносто градусов.

Вслед за этим над землей, точно прикрепленная к выси, распростерлась длинная пурпуровая завеса и заколебалась, словно чье-то невидимое дыхание привело ее в волнение.

Эта внезапная вспышка света со стороны магнитного полюса озарила всю землю. И предметы на ней выделились с необыкновенной отчетливостью, а звезды на небе, делаясь все бледнее и бледнее, постепенно исчезли, как бы потонув в кровавом зареве.

Все ярче и ярче разгорались на блестящей завесе многочисленные, переливчатые огни, точно блестки фейерверочных ракет.

Лучи расходились все шире и шире, все дальше и дальше, охватывая все небо…

Но ни всадники, ни их проводник не любовались великолепным зрелищем.

Это явление было им слишком хорошо знакомо и потому не представляло для них ни малейшего интереса.

В настоящее время они видели в нем только полезную сторону: при таком ярком освещении хорошо можно было разглядеть окрестность.

Они увидали перед собой массивную, неуклюжую хижину, занесенную снегом. Над крышей ее вился удушливый дым, от которого отвратительно пахло пригоревшим маслом.

Узкий занавес из оленьей кожи, служивший дверью, был слегка откинут и в проеме были видны двое, с любопытством смотревшие на ярко освещенную равнину.

Увидав скачущих всадников, они разом скрылись. Занавеска задернулась, и в хижине послышался яростный возглас:

— Опять варнаки!

Почему же наши путешественники очутились в таком ужасном положении? Почему они едут не с прежним комфортом по почтовой дороге, а скитаются по тундре, терпя всевозможные опасности и невзгоды?

Читатель помнит, как после катастрофы на льду Шандуги они послали на следующую станцию ямщика со своей подорожной и требованием помощи и лошадей, и как ямщик оказался предателем и навел на них шайку разбойников.

От разбойников они отделались, но подорожная пропала. Как могли они ехать без подорожной? Выправлять другую? Но ведь это было бы сопряжено с длиннейшими проволочками, а между тем французам хотелось двигаться вперед как можно скорее. Прелести путешествия по ледяной стране слишком уж давали себя чувствовать.

И вот они избрали тот рискованный путь, который уже известен нашим читателям.

Путешественники без подорожной принуждены были избегать городов и станций и ехать по тундре на собаках. Однако все трудности искупались той необыкновенной скоростью, с которой они продвигались к цели. Вскоре после известного случая с лосем, когда у собак появился неожиданный корм, путники миновали Полярный круг и переехали через реку Чаун. Страшная тундра осталась позади.

До мыса Восточного было всего пятьсот верст.

Всего пятьсот! Как это мало в сравнении с пройденным расстоянием, и как много, если судить по тому, что им еще предстояло испытать.

Новая катастрофа, еще более ужасная, нежели все предыдущие, надолго задержала путешественников на шестьдесят седьмой параллели под 176° восточной долготы.

Дело в том, что Лопатин, уже за два дня перед тем слег, недомогал и отказывался от еды. Теперь же он вдруг впал в лихорадочное состояние. С ним делался то жар, то озноб. Целый день он перемогался, пробуя бороться с болезнью, лечился чаем с ромом, но все усилия его были тщетны.

Озноб усилился. Больного охватила такая слабость, что он не мог сидеть в санях и должен был ехать лежа. У него по всем признакам открылась какая-то тяжелая болезнь.

К страшной головной боли присоединилась еще боль в боку. Друзья его перепугались не на шутку. Путешествие следовало прервать. Но вопрос: где же остановиться? Где сделать привал?

По счастью, вскоре на дороге показался довольно значительный поселок чукчей.

Якут-проводник, знакомый со всеми сибирскими обычаями, недолго думая, решился попросить убежища в первом же попавшем чуме.

Каковы бы ни были чукчи, но долг гостеприимства они чтут свято, как все дети природы. Никогда не откажут они в ночлеге путнику, и как ни бедны сами, всегда позаботятся о том, чтобы его согреть и накормить чем могут.

Заслышав лай собак и скрип полозьев по снегу, многие жители поселка поспешили из своих изб поглядеть, кто едет. При виде незнакомцев они не выказали ни малейшего испуга или неприязни, а лишь весьма понятное любопытство. Как только якут объяснил на их языке, в чем дело, чукчи сейчас же столпились вокруг саней и принялись наперебой объяснять якуту, что больного нужно перенести в хижину.

Якут ни минуты не промедлил воспользоваться радушным приглашением и, смело отдернув рукой кожаный занавес ближайшего жилища, вошел в него, сопровождаемый Жюльеном и Жаком, несшими своего товарища.

Свои чумы чукчи строят довольно остроумно; несмотря на то, что на постройку употребляется весьма простой материал, в них можно спасаться от самого сильного арктического холода.

Эти первобытные постройки имеют коническую форму и состоят обыкновенно из двух отделений — одно внутри другого. Стены их выводят из барочного леса, а стропила делают из китовых ребер.

Снаружи их вместо теса обшивают оленьими шкурами, которые, в свою очередь, обкладывают дерном. Внутри этой первой постройки возводится второе, внутреннее отделение, которое служит семейной спальней, а вместе и столовой и гостиной.

С первым отделением внутреннее не имеет почти никакого сообщения и отделяется от него стенами, состоящими из оленьих и других шкур. Температура, благодаря горящим постоянно нескольким светильникам с тюленьим жиром, поддерживается там настолько высокая, что обитатели хижины могут сидеть в ней, раздевшись хоть донага.

Для придания большей прочности внутренней постройке к месту соединения китовых ребер подвешивается на ремне большой камень, который и свисает с потолка посредине жилища, подобно люстре.

Пол устлан охапками соломы и сена, и тюленьими шкурами поверх них. Постели устроены из оленьих шкур, и на них очень мягко и тепло спать.

В общей сложности жилище чукчей для зимнего времени представляло бы верх совершенства, если бы не адская, невыносимая жара, не скученность обитателей и не ужасная вонь от всевозможных отбросов, валяющихся по углам… Чтобы дать читателю полное представление об ароматах, наполняющих чум, упомянем о неопрятной привычке его обитателя совершать внутри жилого помещения все естественные отправления.

Сделав странное усилие над собой, превозмогая отвращение к этой вони и грязи, Жак и Жюльен осторожно положили больного на меховую постель, гостеприимно приготовленную обитателями хижины во внутреннем отделении.

Но — нет худа без добра. Эта мудрость подтвердилась еще раз.

Банная температура хижины, так неприятно действовавшая на здоровье Жюльена и Жака, оказалась благотворной для больного Лопатина.

Охваченный теплотой, он впал в приятную истому; кашель, мучивший все время его воспаленную грудь, унялся, и больной крепко заснул.

Французы никак не ожидали такого скорого и счастливого результата и теперь получили твердую надежду на благоприятный исход болезни.

Отдохнув немного от тревог, они решили, что не выдержат долгого пребывания в такой невыносимой духоте и, изучив внутреннее устройство хижины, попросили у гостеприимных хозяев позволение расположиться в теплом коридоре, который находился между отделениями.

Чукчи сочли, что эта просьба исходит от чрезмерной скромности и деликатности приезжих, и охотно дали просимое разрешение.

Якут, успевший тем временем убрать сани и накормить собак, вошел в чум, устроил постели, зажег лампы и принес провизию.

Между тем обитатели хижины, подстрекаемые любопытством, понемногу начали выходить из средней комнаты и разглядывать приезжих с наивным и радушным интересом.

Мужчины, поужинав тюленьим мясом, прислонились к перегородке, покуривая свои трубочки; за ними набежали совершенно голые ребятишки. Женщины, как более стыдливые и пугливые, остались в спальне и только порою выглядывали из дверей, не переставая заниматься каким-нибудь домашним делом.

Разговор между французами и чукчами по необходимости ограничивался одними знаками, потому что якут не мог служить переводчиком по незнанию французского языка, а Лопатин по-прежнему спал глубоким сном тяжело больного человека.

Тем не менее обе стороны остались довольны знакомством и, когда пришло время ложиться спать, от души пожали друг другу руки на прощанье.

Утром больной проснулся весь в поту, точно после паровой бани, но состояние его заметно улучшилось. Боль утихла, лихорадка прошла, но оставалась еще большая слабость.

— Мне лучше, друзья мои, много лучше, — сказал Лопатин французам, — но все-таки я боюсь еще долго пролежать, а между тем вам нужно ехать дальше. Я не хочу быть вам помехой. Оставьте меня здесь и поезжайте одни.

— Ни за что! — воскликнули в один голос Жюльен и Жак. — Если вы так будете говорить, то обидите нас.

— Умоляю вас, не ждите, поезжайте.

— Да что вы в самом деле? Или вы уж так долго думаете хворать?

— Во всяком случае, недели полторы, не меньше.

— Вот что я вам скажу, — решительным тоном произнес Жюльен, — хотя бы вы пролежали до лета, хотя бы нам из-за вас пришлось дожидаться следующей зимы, мы вас не оставим в таком положении. Это наше последнее слово. Ведь так, Жак?

— Конечно, так. Вы забываете, monsieur Лопатин, что вы нам дали слово ехать с нами в Америку.

— Да, но теперь… такой исключительный случай…

— Вы, значит, хотите изменить своему слову?

— Вовсе нет; но я не хочу обременять вас.

— Стыдитесь! После всего, что мы с вами вместе вынесли, после стольких опасностей и трудностей, которые вы с нами братски разделяли, вы вдруг решаетесь говорить подобные вещи!.. Да, наконец, с чем вы останетесь? Ваши товары потонули, вы и так понесли убытки.

— Но у меня еще несколько тысяч рублей… они со мной в бумажнике… Да и, наконец, на родине, дома, у меня остались средства.

— Пусть так, и все-таки бросить вас теперь было бы подло. Если вы и после выздоровления будете стоять на своем, тогда видно будет, а до тех пор предупреждаем: вы будете только даром тратить слова.

С тех пор подобный разговор уж больше не возобновлялся. Между тем выздоровление больного шло быстрыми темпами, и друзья уже поговаривали о продолжении путешествия.

Нижнеколымская ярмарка совпала как раз с болезнью Лопатина. Между прибывшими на ярмарку чукчами шел часто разговор о том, что в таком-то поселке остановились неизвестные люди, приехавшие на нартах, запряженных собаками.

Разбойники-варнаки, от которых так успешно защитили себя путешественники в покинутой юрте, проведали об этом. Шайка их, уменьшившаяся было после столкновения, снова пополнилась новыми негодяями; у них даже явился новый атаман из старых, опытных, прожженных беглецов с каторги. Этот атаман и был тот неизвестный, которого мы видели на ярмарке таинственно беседующим с чукчей.

Дело в том, что шайка решила повторить свое грабительское нападение; но для этого нужно было отыскать след путешественников, что можно было сделать лишь при посредстве кого-нибудь из местных жителей.

Подыскать проводника взялся сам атаман, и как мы уже видели, весьма удачно.

Но мыслимо ли напасть на путешественников в самом селении? Ведь нельзя же было надеяться, что чукчи позволят ограбить своих гостей и не окажут сопротивления разбойникам?

Как бы то ни было, а преступная шайка, разглядев поселок при свете северного сияния, пустилась прямо к хижине, в которой видели европейцев.

Очевидно, предводитель шайки знал, что делал, и у него был четкий план, сообразный со сложившимися обстоятельствами…

Глава XIV

Предводитель шайки задумал ни более ни менее как инсценировать приезд взвода казаков.

Конечно, у человека сведущего этот грубый маскарад вызвал бы только смех, но чукчи наивны как дети и обмануть их вовсе не трудно.

Вот почему негодяи и ворвались так нахально в поселок. Они знали, что инородцы никогда не посмеют оказать сопротивления отряду войск Белого Царя.

Но для этого, разумеется, необходимо сделать вид, что путешественники подвергаются аресту по закону — приходилось, таким образом, воздерживаться от самоуправства, прикрываясь маской законности. Расправиться с путниками по-разбойничьи злодеи предполагали впоследствии.

Повторяем, обман был грубый, рассчитанный только на чукчей.

Шайка примчалась в деревню как раз тогда, когда Лопатин был уже практически здоров, и наши друзья собирались через пару дней двинуться в дальнейший путь, распростившись с гостеприимными чукчами и поблагодарив их за радушие.

На Жюльена и Жака это новое нападение подействовало как электрический заряд. Они с обычной французской пылкостью, в первый момент решили обороняться с оружием в руках.

Но это было невозможно. Оружие, снаряды — все было уже уложено в сани, приготовленные в путь и стоявшие под навесом в нескольких саженях от чума.

У Жака и Жюльена при себе были только карманные револьверы, превосходные для стрельбы на близком расстоянии, но малоэффективные для защиты от разбойников, вооруженных ружьями.

В деревне поднялось невообразимое смятение. Лаяли собаки. Плакали ребятишки, женщины выли.

Пользуясь светом северного сияния, всадники сориентировались и высмотрели сараи, в которых чукчи обыкновенно хранят нарты, прячут упряжных собак и оленей. Негодяи знали, что чукчи ни за что не впустят их к себе ночью в чумы и, как люди благоразумные, избегая бесполезного кровопролития, решили дожидаться утра в одном из сараев, наблюдая за хижиной, в которой укрылись путники.

Три друга между тем метались в бешенстве, не зная, что предпринять. Из поселка выехать им не было никакой возможности. Стоило им показаться из хижины, как они были бы схвачены разбойниками. Всю ночь они не смыкали глаз, придумывая планы, один другого несообразнее, один другого несбыточнее.

Один якут хранил невозмутимое бесстрастие, пребывая в глубокой задумчивости.

Хитрого якута трудно провести. Он ни минуты не сомневался в том, что ворвавшиеся всадники никакие не казаки, а простые грабители, и раздумывал, как об этом дать знать жителям поселка.

Если это удастся, негодяям непоздоровится. Чукчи довольно миролюбивый народ, но в обиду всякому тоже не дадутся. Когда-то и они умели постоять за себя и далеко не без сопротивления подчинились русскому царю.

Первая встреча с русскими, о которой упоминает история, произошла у них в 1701 году. Чукчи были разбиты в стычке, и говорят, что многие из них, не желая пережить поражения, убили друг друга, чтобы не попасть в плен.

Но уже вторая экспедиция русских в 1711 году окончилась неудачей, а равным образом и поход полковника Шестакова в 1730 году. В следующем году полковник предпринял новую экспедицию для усмирения чукчей, но погиб в тундре со всем своим отрядом.

В 1732 году капитану Павловскому удалось наконец пройти с сильным отрядом войск через всю землю чукчей до Анадырской губы. Лишь после этого, и то нескоро, чукчи наконец покорились.

В Западной Европе существует легенда об их неукротимости и свирепости, и на географических картах конца прошлого столетия и даже начала нынешнего еще ставилась лаконичная, но многозначительная надпись возле полуострова, занятого поселениями чукчей: «Tjuktry, natioferocissima el bellicosa, Russorum inimica, qui capti, se invicem interficiunt» {Чукчи, племя свирепое и воинственное, враждебное русским; попадая в плен, они убивают друг друга (лат.). }.

В настоящее время чукчи совершенно покорны России и исправно платят пушниной установленную подать.

Но из этого не следует, что они были способны выдать своих друзей на истребление разбойникам, нарядившимся казаками, да и то не особенно искусно.

Но как сообщить им об этом теперь, ночью?

Якут решил основательно разведать положение дел.

Осторожно выбрался он на улицу, стараясь как можно тише без скрипа ступать по снегу.

Тут ему пришло в голову посмотреть, действительно ли сани путешественников находятся во власти разбойников и не удастся ли как-нибудь достать оттуда оружие.

Он прокрался в сарай и начал в темноте ощупывать все предметы, попадавшиеся под руку.

Вот он дотронулся до чего-то волосатого… Сначала он подумал, что это мех, но вслед за тем послышалось сердитое ворчание. Якут запутался рукою в густой бороде одного из разбойников.

Разбуженный негодяй проснулся и вцепился в якута обеими руками.

Тот и не подумал вырываться и сказал на ухо разбойнику:

— Слушай, я нашел здесь целый бочонок водки.

— Ой ли! — радостно воскликнул разбойник, принимая хитрого якута за одного из своих. — Да ты кто же? В темноте не видать, а по голосу словно Сидоров… Это ты, Сидоров?

— Да, — отвечал якут, внутренне радуясь неожиданной удаче.

— Где же бочонок?

— Здесь… в сарае… на нарте…

Якут в темноте отыскал багажную нарту и, разобрав часть поклажи, добрался до объемистого бочонка с крепчайшим ромом.

— Ступай сюда, — сказал он разбойнику.

Тот подошел и, ощупав бочонок, сразу оценил по достоинству его емкость. Затем проворно отыскал втулку, отогнул гвоздь и жадно припал устами к отверстию.

Долго длилось это страстное объятие. Наконец негодяй оторвался от бочки, прищелкнув языком, и сказал:

— Славная водка! Спасибо, Сидоров. Пей теперь ты.

Якут сделал вид, что тоже тянет из втулки. Будто бы напившись, он приподнялся и сказал:

— Надо бы и других угостить, как думаешь?

— Конечно, надо.

С этими словами негодяй встал и разбудил двух товарищей, которые тоже находились в этом сарае с заданием бодрствовать в карауле. Но дисциплина в разбойничьих бандах почти никогда не бывает крепка. Караульные преспокойно спали.

Приглашенные также приложились к волшебной бочке. Придя от рома в дружелюбное настроение, они придумали позвать всех остальных товарищей, разместившихся по другим сараям, и поделиться с ними неожиданным лакомством.

Не прошло и четверти часа, как к гостеприимному сараю отовсюду заскользили тени. Около бочонка собралась вся шайка за исключением атамана. Его, конечно, не приглашали. Только узнай он, чем занимается его команда, он бы ей задал…

Атаман ничего не слыхал. Утомленный бешеною ездою по тундре, он крепко спал, завернувшись в меховую шубу, в сарае рядом.

Пьяницы не удовлетворились одной порцией: каждый из них приложился к бочке по нескольку раз. Ром исчез весь до капельки.

Такое обильное возлияние не прошло, конечно, без последствий. Разбойники так наугощались, что один за другим свалились на пол сарая без чувств.

Разговоры стихли. Их сменил громогласный храп двенадцати здоровенных мужиков. Точно дюжина контрабасов загудела разом…

Якут, терпеливо дождавшись неизбежного финала, поспешил вернуться в чум, где спали два его соплеменника, бывшие тоже проводниками при путешественниках; разбудив их, он велел запрячь в каждую нарту по три оленя, а собак оставить и подъехать с санями к задней стене чума, в котором остановились европейцы.

Он полагал, что опьянение, в которое впали разбойники, и крепкий сон усталого атамана позволят ему блистательно выполнить задуманное предприятие.

Он вернулся в чум, где три друга дожидались его с нетерпением.

Был первый час ночи.

— Готов ли ты, барин? — обратился якут к Лопатину.

— К чему?

— Ехать готов ли, спрашиваю?

— Когда?

— Сейчас.

— А как же сани?

— Запряжены сани.

— А… эти… как их?..

Якут тихо и загадочно усмехнулся.

— Умерли, — сказал он.

— Как умерли? Неужели ты их зарезал? Что ты наделал, несчастный!

— Нет, барин, я их не резал. Их водка зарезала. Завтра они воскреснут здоровехонькие, только башки у них малость потрещат… Едем, — докончил он круто, отдергивая кожаный фартук, заменявший дверь.

Якуты-помощники тем временем не дремали. Возле чума стояли три запряженные оленями нарты.

Молодые люди собрались садиться, как вдруг Лопатин с удивлением воскликнул:

— А где же мои сани?

Якут не успел ответить: в ночной тишине раздался яростный крик:

— Стой!.. Стой!.. Лови их!.. Держи!..

Якут прыгнул в первую попавшуюся нарту. Жак, Жюльен и Лопатин последовали его примеру, и трое саней быстро помчались, скрипя полозьями по мерзлому снегу.

Блеснул в темноте красноватый огонек, грянул выстрел, и над головами путников прожужжала пуля.

Атаман, как всякий бывалый авантюрист, имел привычку часто просыпаться. И на сей раз, желая посмотреть, что поделывает его шайка, он встал и пошел обходить сараи.

Каково же было его изумление и ярость, когда он увидал, что нет ни одного человека на своем посту! Более того, войдя в сарай, где происходила попойка, и наткнувшись на бесчувственные тела метвецки пьяных разбойников, он просто света не взвидел от ярости. Выхватив шашку, он принялся плашмя колотить ею храпевших пьянчуг и топтать их ногами. Разумеется, никто от этого не проснулся.

Тут у атамана мелькнуло подозрение: не скрыта ли в случившемся какая-то каверза.

— Их напоили!.. — воскликнул он. — Это дело проклятых путешественников!.. Больше некому!..

В этот момент при свете луны он разглядел выходящих из чума людей и запряженные нарты. Бросившись вперед, он узнал путешественников и выстрелил, но, к счастью, промахнулся.

Услыхав выстрел, из чумов выбежало несколько напуганных, заспанных чукчей.

«Попался! — смекнул атаман. — Чего доброго, и эти еще на меня набросятся. Надо к ним хорошенько подъехать»…

Он задумался на минуту и затем крикнул, обращаясь к чукчам:

— Слушайте, что я вам скажу. У вас сейчас были злодеи… Мы казаки и посланы их ловить. Они удрали от нас. Помогите мне. Я вам дам за это много, много водки… и денег… Слышите? Только помогите их изловить, а уж я награжу вас так, что останетесь довольны.

Чукчи внимательнее вгляделись в незнакомца. Видят: по одежде как будто и вправду казак. Да и слова: награда… водка… деньги… ласкали слух. Толпа заволновалась, и по ней пробежал одобрительный ропот.

— А сколько дашь?..

Оставалось только поторговаться. Сделку живо заключили, к великой радости атамана.

Чукчи народ тяжелый на подъем, ленивый, флегматичный. Но раз решившись на что-нибудь, они напролом идут к цели и ничто их не может остановить — ни холод, ни голод, ни даль.

— Что же велишь делать?

Атаман спешил ковать железо, пока горячо. Он велел немедленно приготовить шесть нарт, запряженных каждая тройкой оленей, и подать их к сараю, где неподвижными тушами, лежали пьяные разбойники.

Атаман сделал знак. Чукчи подняли пьяных, завернули в меха, чтобы не перемерзли дорогой, и по двое, точно бревна, взвалили их на нарты.

— Добро, — похвалил атаман. — Молодцы!.. Злодеи опередили нас не больше как часа на два. Через сутки мы непременно их нагоним. Придется, конечно, драться с ними, но это ничего: пьяницы мои к тому времени проснутся… Ну, ребятушки, трогай!..

Сани помчались.

Нарты наших путешественников уже три часа неслись с быстротою метеора.

Все это время олени не выказывали ни малейшей усталости, но вдруг, по прошествии этих трех часов, остановились сами собою без какого-либо знака проводников.

Лопатин отнесся к этой остановке как к явлению нормальному, но французы бесконечно удивились.

— Как? — воскликнул Жюльен. — Уже остановка? Скоро же.

— Ничего не поделаешь, — отвечал Лопатин. — Олени могут несколько дней подряд бежать полным ходом, но с условием, чтобы через каждые три часа делать остановку. Во время этой стоянки они раскапывают снег и щиплют мох, а через час, отдохнув и насытившись, готовы снова бежать с прежнею быстротою.

— А нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы эти остановки повторялись пореже?

— Никак нельзя. Оленя скорее можно убить, нежели заставить идти без остановки долее трех, часов. Но вы не тревожьтесь. Олени сильнее собак и из двадцати четырех часов в сутки могут пробыть в езде восемнадцать. Вы сами устанете ехать раньше, чем они вас везти.

— А скажите, пожалуйста, где мы теперь находимся? Благодаря удачной выдумке якута, мы свободны, по крайней мере относительно. За какое же время думаете вы добраться до Берингова пролива?

— Если мы с якутом не ошибаемся, то отсюда до мыса Восточного с небольшим пятьсот верст.

— Ай-ай-ай!.. Да это безбожно далеко.

— Зато олени бегают очень быстро. Исчисляя среднюю скорость их бега в 15 верст в час, можно смело сказать, что с остановками весь путь займет около 45 часов.

— Еще два дня и две ночи скакать по равнине, имея на хвосте шайку разбойников, от которой не у кого искать защиты!.. Вдумайтесь: ведь это ужасно.

— Насчет разбойников нет особенной нужды беспокоиться. Мы во всяком случае опередили их на несколько часов; гнаться за нами они могут только на оленях, следовательно, и у них те же условия езды, как у нас.

— Не можем ли мы ехать еще скорее?

— Можем, но тогда мы, наверняка, загоним животных.

— Кстати, где же наши припасы и оружие? Я теперь вспоминаю, как вы воскликнули, когда мы садились: «Это не мои сани!»

— Вот об этом-то я и хотел вас предупредить. По всей вероятности, те два проводника не поняли якута и запрягли оленей в чужие нарты. А может быть, и просто ошиблись в темноте.

— А наши вещи?

— Остались в поселке. Якут сейчас проверил багаж. Дело скверное: нет ничего — ни сахару, ни консервов, ни водки, ни рому, ни сухарей.

— Так, значит, нам скоро грозит голодная смерть?

— Ну, до этого еще далеко. В санях, в которых я еду, оказалось пуда три мороженого тюленьего мяса и несколько мешков с какими-то квашеными листьями, вроде кислой капусты.

— Да, с этим можно спастись от голодной смерти, хотя мороженый сырой тюлень… едва ли это вкусно.

— Винтовки, разумеется, остались там…

— Увы! И у нас только револьверы!

— Однако едемте, друзья мои. Олени поели, отдохнули, и нечего терять время. Как проголодаемся, так и испробуем, каков на вкус сырой тюлень…

И опять езда во весь олений дух по гладкой, ровной снежной скатерти. Отдохнувшие, сытые «олешки» весело подскакивают на бегу, погоняемые покрикиванием якутов, которые адресуют им разные ласкательные слова на грубом, диком наречии.

Несмотря на эту скорость, часы для путешественников тянутся убийственно медленно. Становится еще тоскливее от того, что Жюльен, Жак и Лопатин сидят каждый в отдельных санях в обществе своего проводника. Лопатин еще может беседовать с якутом, но французы обречены на молчание. Не с кем отвести душу, не с кем поделиться мыслью или чувством… Надоела езда — думается: ах, скоро ли остановка! А на остановке хочется поскорее снова двинуться в путь, чтобы уйти от погони…

Глава XV

Так прошло двадцать шесть часов.

Скорость езды на оленях не только не уменьшалась, а, напротив, даже как будто увеличивалась.

Мы не намерены утомлять читателя однообразными рассказами о бедствиях, какие приходилось терпеть трем путешественникам во все остальное время их пути по Сибири. Упомянем только об ужасном холоде, от которого путники временами впадали в опасное оцепенение и, чтобы стряхнуть его, выходили из саней и шли часть пути пешком; да еще о несносных страданиях европейского желудка, отказывавшегося переваривать куски мороженого тюленя, которые, по живописному выражению Жака, «загромождали желудок, как ледяные глыбы».

Но что же делать? Приходилось есть эту мерзость, чтобы не умереть с голоду. Недаром существует пословица: «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет».

Беглецы находились недалеко от Колючинской бухты, немного ниже того места, где ее пересекает Полярный круг.

К несчастью, за несколько часов до этого опустился густой туман, и якут никак не мог разглядеть вех, которые ставятся чукчами для обозначения верст. Поэтому определить точнее место своего нахождения путники не могли.

Приходилось строить свои предложения на показаниях компаса и соображениях якута.

По временам во мгле гулко разносился какой-то грохот, похожий на пушечные выстрелы.

Полузамерзший голодный Жюльен все еще находил в себе силы и желание шутить.

— Эй, Жак! — кричал он другу со своей нарты, — под нами море. Мы едем по льду: слышишь, трещит. Позволь мне еще раз послать тебя к черту за твою боязнь морской болезни: ведь если бы мы сели первого октября на пароход, то уж давно были бы в гасиенде Жаккари-Мирим, качались бы в саду в гамаках и обмахивались веерами.

— Нет! Я с тобой не согласен! Все, что угодно, только не морская болезнь! — возразил Жак глухо из-под обледеневших бороды и усов.

Жюльен хотел ответить новой шуткой, как вдруг Лопатин, по-прежнему ехавший в передних санях, громко вскрикнул от удивления.

Завеса мглы разорвалась, и в ста метрах впереди показался изящный профиль превосходного трехмачтового корабля, черный абрис которого отчетливо выделялся на фоне белого снега.

— Корабль!.. Друзья!.. Корабль!..

Французы, не помня себя от радости, закричали во все горло, точно сумасшедшие:

— Корабль!.. Мы спасены!..

Олени замерли у кормы корабля, стоявшего неподвижно во льду, и читатель легко поймет чувства наших путешественников, которые прочли на борту надпись золотыми буквами: «Вега».

То был действительно знаменитый пароход «Вега» известного профессора Норденшильда.

Почтенное имя шведского профессора знакомо всему читающему миру. Всякий знает, что доктору Норденшильду первому удалось совершить то, над чем три с половиной века безуспешно бились голландцы и англичане.

Известно, что в конце семидесятых годов он предпринял на пароходе «Вега» экспедицию с целью объехать берега Ледовитого океана вдоль Сибири, переплыть Берингов пролив и этим совершенно новым путем проехать в Японию или Китай.

Ученый исследователь был убежден, что вдоль северных берегов Сибири и во всяком случае до мыса Таймыр океан летом свободен ото льда, этому должен способствовать, по его мнению, приток теплой воды из великих сибирских рек — Оби, Енисея и Иртыша, — а также встречное течение под воздействием ветров, дующих в этих местах осенью и относящих лед к северу.

Гипотеза Норденшильда отчасти уже давно подтверждалась некоторыми русскими исследователями. Еще в 1843 году путешественник Миддендорф с высоты холма на берегу Таймырского залива видел на необозримом пространстве море, свободное ото льда.

А за девяносто лет перед этим лейтенант Прончищев, отправившись из устья Лены, нашел возможность доплыть до Олонецкого залива.

2 сентября 1736 года экспедиция капитана Лаптева достигла мыса Фаддеева, не встретив нигде льда.

Относительно той части океана, которая расположена между дельтой Лены и Беринговым проливом, показания бывалых людей еще определеннее. Смелые русские китобои еще в семнадцатом веке проплывали по этим местам, и, между прочим, казак Дежнев совершил в 1648 году переезд морем от Колымы до Анадырской губы.

В 1735 году лейтенант Лассиниус, отправившийся из устья Лены в Берингов пролив, был в самом начале пути остановлен льдом. Во время зимовки он и его пятьдесят два матроса умерли от скорбута {Цинги.}. В 1739 году Лаптеву посчастливилось доплыть до Индигирки и перезимовать у ее устья, а в 1740 году добраться до мыса Баранова.

Безуспешность большинства предприятий объяснялась по большей части неудовлетворительной конструкцией кораблей.

В списке смелых мореплавателей, пускавшихся в Ледовитый океан, мы встречаем также имя капитана Кука, который в 1790 году добрался до 180° восточной долготы по гринвичскому меридиану.

Наконец в 1855 году американский капитан Роджер проник до 176° восточной долготы по гринвичскому меридиану, а в 1856 году английский китобой Лонг прошел еще дальше своих предшественников, достигнув Чаунской губы.

Экспедиция Норденшильда финансировалась щедрыми меценатами: треть расходов принял на себя шведский король, выделив суммы из своих собственных средств, а остальные две трети были субсидированы господином Сибиряковым и господином Диксоном, готенбургским купцом, снарядившим уже на свой счет шесть экспедиций к Северному полюсу.

В плавание отправились четыре судна под общим начальством Норденшильда, который сам находился на головном корабле «Вега».

Этот корабль был специально построен для полярных экспедиций. Водоизмещением в триста пятьдесят тонн, с машиной в шестьдесят лошадиных сил, имея три мачты, он делал девять узлов под парусами и около шести-семи под парами.

Командовал пароходом капитан Поландер, весьма опытный мореплаватель-полярник.

Экипаж состоял из девятнадцати отборных матросов, попавших на корабль из шведского военного флота, и трех «fangstmänn», специальность которых заключается собственно в ловле китов.

Тремя другими кораблями были «Лена», «Экспресс» и «Фразер». Пароход «Лена», под командой капитана Иогансона, должен был прокладывать путь для «Веги» до устья Лены и затем подняться по этой реке вверх до Якутска. «Фразер» и «Экспресс», нагруженные товарами для Сибири, рассчитывали подняться по Енисею и затем вернуться в Европу.

Роль исследователя полярных морей возлагалась только на одну «Вегу».

Флотилия отправилась из порта Тромзе, через неделю прошла мимо Новой Земли, затем проплыла Югорский залив, обогнула с юга остров Вайгач, благополучно прошла Карским морем и вступила в порт Диксон на маленьком острове близ устья Енисея.

Тут «Экспресс» и «Фразер» отделились от «Веги», и она продолжала путь с одной «Леной».

Счастливо обогнув мыс Челюскин, пароходы отсалютовали ему пушечными выстрелами. Через неделю они были уже против устья реки Лены, и пароход «Лена» покинул Норденшильда, чтобы идти по своему назначению.

«Вега» осталась одна.

Достигнув устья Индигирки (это пришлось на первые числа сентября), «Вега» повернула на юго-восток и через некоторое время подошла к берегу на такое близкое расстояние, что с парохода бросили якорь на большую льдину. Тут в первый раз чукчи увидели корабль.

В конце сентября «Вега» достигла восточной оконечности Колючинской губы, и тут пароход сковало льдом, случилось это на 67°7′ северной широты и 173°30′ восточной долготы по гринвичскому меридиану. Произошло это как раз тогда, когда профессор Норденшильд был почти у цели.

Пришлось зазимовать в ожидании оттепели, которая наступала лишь поздним летом, в середине июля…

Понятна была радость французов, когда они встретили пароход, участью которого интересовались в Европе решительно все образованные люди.

Встреча была удивительная, необыкновенная, непостижимая.

— «Вега»!.. — вскричал Жюльен. — Да ведь это для нас спасение!

— «Вега»!.. — поддакнул Жак. — Это оазис из дерева и железа!.. Конец тюленьему мясу!.. Конец полярной капусте!.. Конец разбойничьей погоне!..

— Не очень радуйтесь, друзья мои, — охладил их восторги Лопатин. — В гостеприимстве профессора Норденшильда нет причин сомневаться: чем человек интеллигентнее, тем он отзывчивее на несчастье ближнего, об этом спору нет. Но вот в чем загвоздка: имеем ли мы право злоупотреблять гостеприимством человека, который и сам терпит бедствие? Ведь мы явились к нему на затертый льдом корабль как лишние рты. С другой стороны — до каких пор придется нам оставаться на корабле? Ждать отлива? Но это едва ли может входить в намерение господина Арно… Вообще, я советую быть как можно осмотрительнее.

— Да, это правда. Нужно постараться причинить как можно меньше хлопот профессору. Возьмем у него только немного съестных припасов, чтобы нам было с чем добраться до берегов Америки — и в путь. Теперь уже недалеко, и мы наверняка уйдем от разбойников.

С корабля уже давно заметили нарты путешественников, но не обратили на них внимания, принимая, вероятно, их за туземцев. Каково же было изумление экипажа, когда Жюльен заговорил по-французски, а Лопатин по-немецки.

Путешественники торопливо взошли на борт, где их встретили с самым искренним, самым теплым радушием.

Жюльен отрекомендовался сам и представил своих товарищей, а Норденшильд в свою очередь представил гостям весь свой штаб, состоявший из выдающихся ученых и путешественников.

Затем приезжих угостили сытным завтраком, который они не съели, а в полном смысле слова поглотили. О своих делах путешественники говорили мало, о погоне же совсем не упомянули, из боязни, что Норденшильд в тревоге за них станет удерживать их у себя на корабле.

— Теперь, господа, я велю приготовить вам каюты, — сказал Норденшильд, когда гости позавтракали. — Можете пробыть у меня сколько угодно; я буду очень рад видеть вас у себя — и чем дольше, тем лучше.

— Мы очень благодарны вам, господин профессор, — отвечал Жюльен, — но только позвольте нам отклонить ваше любезное предложение. Нам пора ехать.

— Как? Уже? — с удивлением возразил профессор. — Куда же вы так спешите? Нет, как хотите, но я вас так скоро не отпущу… И что это за причина?

— Причины мы не можем вам объяснить. Это секрет. Считайте, что мы держим пари на английский лад… и что для нас все решает скорость… Нам, право, очень жаль, но уж вы извините. Я попрошу у вас только две вещи: не можете ли вы назвать нам координаты места, где мы находимся, и ссудить хотя бы немного провизии…

— С удовольствием, господа, с удовольствием. Очень жаль, что вы требуете так мало. Я для вас и на большее готов… Вот вам карта здешней страны; из нее вы сами узнаете все, что вас интересует.

Жюльен с видом знатока занялся картой и вдруг с удивлением откинул голову.

— Как так? Неужели мы на 67°7′ северной широты? Но ведь это значит, что мы ужасно далеко завернули на север, больше чем на три градуса к северу от мыса Принца Валлийского!

— Совершенно верно, — заметил Норденшильд, — если вы ехали к мысу Восточному, то заблудились и взяли гораздо левее.

— Не понимаю, как это могло случиться. Мы все время справлялись с компасом. Разве только магнитная стрелка дала отклонение?..

— Очень может быть. Вы, вероятно, знаете, что во время северного сияния магнитная стрелка всегда испытывает колебания… Должно быть, это самое и случилось с вашим компасом.

Жюльен вытащил свой компас и сверил его с прибором Норденшильда.

Увы! — профессор был прав. Компас Жюльена оказался испорчен. Причина этого была теперь ясна, и путешественникам оставалось лишь принять меры против дальнейших отклонений стрелки, которые могли повлечь за собой весьма печальные последствия.

Для Жюльена начертили новую схему пути, дали ему другой компас, и француз встал, чтобы проститься с профессором.

Норденшильд не стал удерживать гостей, видя, что они так торопятся.

— Очень жаль, — сказал он, пожимая им руки, — очень жаль, что мне так мало пришлось для вас сделать. В сани ваши я велел положить провизии, ружей и зарядов. По крайней мере, вы теперь хоть несколько обеспечены… Но все-таки очень, очень жаль… Еще одно слово: нет ли каких-нибудь новостей из Европы?

— Мы сами уже давно оттуда, — отвечал за всех Лопатин, все это время молчавший. — Особенно свежих новостей у нас нет, разве только та, что пароход «Лена» благополучно прибыл в Якутск, исполнив ваше предписание.

— О, разве это не новость? Уверяю вас, что лучшего известия для меня вы не могли привезти. Я теперь вдвойне рад случаю, который свел меня с вами. До свиданья, господа, не говорю: прощайте. Желаю вам самого благополучного пути.

— До свиданья, господин профессор. Поверьте, что мы никогда не забудем того, что вы для нас сделали. Вы нас от многого спасли.

Путники сошли с корабля, подкрепленные физически и ободренные нравственно, сели на свои нарты и помчались дальше. Вскоре снасти гостеприимного корабля исчезли у них из вида.

Новый путь, начертанный Норденшильдом, шел не как прежде, вдоль всего материка до крайней оконечности мыса, а отклонился немного к югу, пересекал нижний угол основания мыса Восточного, проходил наискось через самый большой остров в группе Диомедовых островов, находящихся как раз посередине Берингова пролива, и прямо упирался в мыс Принца Валлийского.

Дорога, таким образом, сокращалась на тридцать верст из общего числа двухсот двадцати пяти. Время, потерянное на корабле, почти восполнялось благодаря рациональному маршруту.

Но, может быть, и разбойники тоже догадались сократить дорогу?

Вот в чем была опасность.

Проводники гнали оленей во весь опор. Стоило видеть, как быстроногие животные мчались по гладкому, твердому снегу.

Делая по шестнадцати верст в час, не жалея себя, олени как будто сами сознавали, что от их быстроты зависит участь преследуемых беглецов.

Так прошло полсуток. Три друга заметили, что уровень местности, по которой они проезжали, слегка понизился, и заключили, что материк злосчастного полуострова уже остался позади.

Нарты с тихим скрипом заскользили по льду Берингова пролива. Громкое, радостное «ура» путешественников далеко разнеслось в недвижном морозном воздухе.

Жак Арно уже начал в душе торжествовать победу над морем, которое ему удалось пересечь без морской болезни… как вдруг якут, обернувшись, в бешенстве крикнул:

— Опять варнаки!..

В ту же минуту, как нарочно, остановились и олени, выбившиеся из сил. Повернув к проводникам свои грациозные головы, они требовали пищу, которой, разумеется, не было подо льдом.

Якуты стали доставать из нарт благоразумно припрятанный запас мха, а европейцы, сидя в санях, с тревогой следили за длинным цугом саней, черной линией двигавшихся по белому снегу верстах в двух позади остановившихся путешественников.

— Негодяи! — проворчал Жюльен. — Неужели они осмелятся преследовать нас даже на американской территории?

— Конечно, осмелятся, — ответил Лопатин. — Неужели вы думаете, что они станут разбирать? Да к тому же мы еще не на американском берегу.

— Скажи, пожалуйста, — обратился к Жюльену Жак, — вот эта группа скал в двух километрах отсюда, — ведь это, кажется, и есть Диомедовы острова?

— Да.

— Они кому принадлежат? Америке?

— Не знаю, право. Да и не все ли равно? Monsieur Лопатин совершенно верно сказал, что бандиты разбирать не станут.

— Ну-ка, дружище, — спрашивал тем временем Лопатин якута, — посмотри, что там такое у них делается?

— Они тоже остановились покормить своих оленей, как и мы, — отвечал якут, без бинокля видевший совершенно ясно все, что происходило у разбойников.

— Но все-таки, друзья мои, — сказал Лопатин, — передав французам слова проводника, — все-таки у нас нет никакого основания надеяться опередить разбойников. Поэтому я не вижу другого средства, кроме открытого боя.

— Ну что же, бой так бой, — отвечал Жюльен. — Попытаем счастья.

— Надо бы как можно скорее добраться до утесов: они могут служить прикрытием.

— А пойдут ли олени-то?

— Надо попробовать.

— Господин, они уж поехали, — перебил разговаривающих якут, все время не спускавший с разбойников глаз.

Один из оленей при первых санях ни за что не хотел вставать. Пришлось обрезать постромки. Два других лениво, неохотно встали на ноги и еле-еле затрусили, постоянно оглядываясь на оставшийся на месте привала недоеденный мох.

Нарты разбойников заметно сокращали расстояние.

— Черт возьми! — вскричал Жюльен. — Ведь этак мы никогда не доедем до утесов. Лучше приготовим-ка оружие. Надо достать патроны.

— Патроны!.. — отвечал, бледнея, Жак. — Боже ты мой милостивый! Да ведь они упакованы в ящиках с медной обшивкой, и крышка завинчена… Нужно сначала отвинтить ее.

— Ну вот еще отвинчивать! Просто разбить один из ящиков топором.

— Но ведь если будем колотить по ящику, то произойдет взрыв.

В это время еще один олень лег на землю и жалобно мычал под ударами погонщика.

В двухстах шагах позади остановились и вторые сани. Олени третьих саней, увлеченные примером, тоже легли на снег.

До островов было сажень триста. Единственное, что оставалось путешественникам, это бежать туда бегом.

По счастью, и у разбойников тоже дело не обходилось без приключений. Их загнанные, с разбитыми ногами олени тоже падали то и дело на землю.

Пришлось и бандитам сойти с саней и устремиться к утесам, торчавшим на льду.

Впереди всех бежал озлобленный неудачами, свирепый атаман шайки. Чтобы облегчить бег, он скинул с себя шубу и остался в одном своем фантастическом, Бог весть откуда добытом, вернее же всего — украденном мундире.

Он достиг саней, покинутых путешественниками, успевшими наконец взобраться на крутую скалу и приготовившимися к защите.

— Недостает только, чтобы он завладел нашими же санями! — вскричал с досадой Жюльен. — Черт возьми! Да ведь так оно и есть!

— И олени слушаются, пошли.

— Ах, черт возьми!

— Ничего не поделаешь!..

— Monsieur Лопатин, велите, пожалуйста, якуту дать мне свой топор. Я хочу непременно разбить ящик, хотя бы мне самому пришлось взлететь на воздух. Смерть как руки чешутся у меня выстрелить в этого негодяя из своей винтовки.

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — раздался вдруг сзади путешественников чей-то спокойный голос, произносивший французские слова с тягучим нижненормандским акцентом.

Если бы вдруг северный белый медведь запел «Марсельезу» или «God save the Queen», то друзья удивились бы меньше, чем теперь. Они разом обернулись и увидали перед собой рослого молодца с добродушным, веселым, широко улыбающимся лицом.

— Меня зовут Жозеф Перро, я уроженец Квебека, что в Канаде. А это вот мои братья, Жофруа и Андрэ, рекомендую. Эй вы, парни, идите же сюда! Земляки встретились… Эй, Жофруа! Эй, Андрэ! Да что ж вы?

Появились еще два гиганта, с длиннейшими ружьями за плечами, закутанные в меха и с лыжами на ногах. Они молча поклонились нашим путешественникам.

— Мы честные трапперы, господа земляки, — продолжал первый великан. — Когда я услыхал родной язык, у меня в брюхе точно что заиграло… Чем мы вам можем помочь? Последовал обмен крепкими рукопожатиями.

— Благодарю, друзья мои, — отвечал Жюльен. — Помочь вы нам можете… С вами нас шестеро… Дело в том, что за нами гонятся разбойники, сибирские варнаки…

— А! Варнаки! — спокойно произнес Перро. — Ничего, мы им зададим хорошего перцу.

Олени, везшие сани с атаманом, приближались мелкою рысцой.

Атаман сидел в санях совершенно один, неподвижный и безмолвный.

Саженях в двухстах позади следовала пешком остальная шайка.

Перро выпрямился во весь рост на белом от снега утесе и зычным голосом окликнул:

— Эй ты, там!.. Слушай!

Сани продолжали двигаться.

— Стой, говорю! — снова произнес великан-траппер.

Атаман по-прежнему был неподвижен, точно мраморная статуя.

Канадец опустил ружье, из которого уже совсем было готовился выстрелить, и сказал:

— Он не шевелится. Чего доброго, он мертв!..

Наконец, увидав людей, олени остановились. Атаман и тут не пошевелился.

Зажав в руке револьвер, Жюльен подошел к саням, дотронулся до разбойника и с удивлением отскочил назад.

На него смотрели остановившиеся глаза атамана. На губах застыла кровь. Лицо было жестко, как камень. От пальцев, до которых дотронулся Жюльен своей меховой перчаткой, кожа отставала, точно сваренная.

Подошел Перро, посмотрел на покойника и хладнокровно произнес:

— Замерз. Вольно же ему было снимать шубу.

Увидав своего атамана в плену и не рассчитывая справиться с шестерыми, варнаки пустились без оглядки назад.

Труп атамана зарыли в снег и навалили на него большой камень. После этого все шестеро отравись к покинутым саням, достали оттуда съестные припасы с «Веги» и принялись утолять голод, вспоминая добром радушие профессора Норденшильда.

— Господа, — сказал Жак, обмакивая сухарь в стакан горячего чая, — подробности отложим до следующего раза, а теперь, я полагаю, нам бы следовало поспешить поскорее на Аляску. Здесь мы все еще в Сибири, а на американском берегу наше самолюбие будет тешить тот факт, что мы завершили первую часть нашего пути из Парижа в Бразилию.