Из современной немецкой поэзии

Тепло и свет взрывают ночь.

А утро — тьму и свет вмещает:

как сливки в кофе размешает

и выплеснет осадок прочь.

Вот солнце красным колесом

прошло, скрипя, по небосводу,

окрасив винным цветом воду

и черным — тень в луче косом.

Казалось, тьме настать невмочь,

не смыть ей краски дня пурпурной,

но ждет уж с траурною урной за дверью —

в черном платье ночь.

Дорогая мама,

я тебя ненавидел,

я тебя любил до отчаяния.

Ну вот, сказал. Хоть это никого не касается.

Ты храбро умирала. Правда, храбро.

Мне не найти более теплых слов.

Ты никого не мучила, не была близким в тягость —

в отличие от меня.

Теперь мы оба свободны.

Обошлось без стонов, без неприятных запахов.

Холод в морге — вполне терпимый. Красивое платье.

К машине тебя чинно несли в гробу.

Уже поздно желать другого прощания.

Я так тебя и не понял,

я так тебя и не узнал.

Где ты была после моего рождения?

С другими детьми — с братом и сестрой.

Я любил одну женщину. И у тебя был кто-то.

Дорогая мама,

посмейся надо мной, порадуй меня.

До свидания. По-другому и не попрощаться.

Я хочу сейчас

быть как ты —

спокойным и холодным.

И знать чуть больше о жизни и о смерти.

Стоит ли демонстрировать фальшивые чувства,

что вразумительного можно сказать о вечности —

все это болтовня и патетические завывания.

Быть бы как ты. Повторить твою жизнь и твою смерть…

Не получилось стихотворение.

У меня есть отличная коллекция

из недоставленных открыток.

Я разложил их по алфавиту —

приветы из отпуска с отпечатками жирных пальцев;

доносы на неверных мужей, печатными буквами, для конспирации;

бытовуха типа: не забудь выключить газ.

В общем, все, что связывает людей.

Такие разные строчки — вычурно кудрявые

или пуританские, в стиле минимализма.

А марки со знакомыми лицами

в штемпельной краске:

и Аденауэр там, и Франко,

и грустный греческий король,

уж его-то незаслуженно стукнули колотушкой —

ведь он давным-давно жил в изгнании.

И зверушки с цветочками —

всё есть в моей коллекции.

Одна открытка мне особенно нравится.

Ее бросили в Нью-Йорке, она облетела весь мир,

так и не передав своего сообщения.

Текст такой, без запятых:

ПРОСТИТЬ НЕЛЬЗЯ РАЗВОДИТЬСЯ.

Ты даришь мне розы, а куст оставляешь себе.

Ты даришь мне упавшие яблоки из своего сада,

но… не деревья, не дом, не ребенка.

И слова твои легки, как далекий птичий гомон.

Я говорю тебе: побудь со мной подольше,

а потом исчезни.

Вот так и птицы —

склевывают созревшие ягоды рябины

и уносят их куда-то вдаль.

Он сказал однажды:

любовь как снег, падает легко

и на всех без разбору,

но быстро тает.

Она ответила:

нет, это костер,

и его затаптывают,

чтобы не случилось пожара.

Они помолчали.

Рванулись друг к другу

и долго лежали рядом.

Он таял от нежности, ее сжигала страсть.

И оба, конечно же, не верили

в вечную любовь до гробовой доски.

Ангелы появляются, чтобы исчезнуть.

Посыльными — от света к тьме — служат.

При свете заметны, а в темноте — похуже.

Ангелы отродясь не носили короны.

Смущаясь, рюкзаком прикрывают крылья.

Танцев не знают, но прилагают усилья.

С пением лучше, в раю это ценится.

Поют, правда, попросту, без кантат и прелюдий.

Так что же, люди — немного ангелы?

Или ангелы — немного люди?

Теперь нам уже не так больно

фотографировать знакомые дома,

идущие под снос.

Для меня родина —

это место, откуда приходит

большинство автобусов.

Для тебя родина —

это пространство,

целиком заполненное делами.

Цвело белым, цвело красным.

На юг я ехала за этим цветеньем.

Олеандр красный, олеандр белый. Был ли мой путь напрасным?

Что я ищу? Не компромиссы.

Что нахожу? Чего совсем не искала.

Я много теряла, а обретала — вот разве что южные кипарисы.

Вы, кипарисы, — в ночных наваждениях,

вас создали тени — из лунного света.

Не те вы деревья, чужое все это. Береза шумит в моих сновидениях.

Вот говорят, мы целого частицы.

Вы не согласны? Но, по крайней мере,

в нас живы и растения, и звери,

черт знает, что в нас может затаиться.

Вот говорят, нас сделали небрежно.

Природа не особенно трудилась,

слепым страстям мы отданы на милость

и шишки набиваем неизбежно.

Вот говорят, не надо нам сонетов,

в них не решить практических вопросов.

Но — не мудрец поэт и не философ,

в четырнадцати строчках — для поэтов —

всех вечных тем чуть слышный отголосок,

хоть точных не содержится ответов.

В тот вечер чья-то жалкая оговорка[2] перевернула людям всю жизнь.

Кто-то переврал текст — и в момент рухнули священные запреты.

Простым и будничным выглядело это невероятное сообщение

Перед кучей микрофонов и камер.

Таким же было и крушение призраков,

Порожденных больным разумом власти. Впервые

Мы увидели робкие улыбки коммунистических авгуров —

Как у проигравшихся картежников, вдруг осознавших,

Что они натворили, чувствуя свою безопасность и безнаказанность.

Заикаясь от страха, но еще с привычной угрожающей интонацией

Эти старые хрычи объявили, что «сейчас» освобождают нас — своих заложников.

В ту же ночь открылись все шлюзы,

И человеческий поток хлынул на призывный свет той части города,

Которая тридцать лет жила, как осажденная крепость.

И этот поток подхлестнуло лишь одно неправильно прочитанное слово: «сейчас».

Пока железные ворота не успели снова захлопнуться,

Люди ринулись, чтобы смести проклятие, душившее целый народ.

С открытым ртом, на обочине, застыл потрясенный пограничник:

Как теперь жить? Ведь нет больше команд и приказов.

Власть молчала — впервые за много лет.

Под утро, после фейерверка и беспорядочной езды по городу,

Когда закончилось бесплатное пиво и были выплаканы все слезы,

Счастье водворилось на улицах Западного Берлина.

Где-то на перекрестке стоял забытый,

До колес обгоревший «трабант», и его владельцы

С облегчением повесили ключ на ближайшем дереве.

Приведенные своими детьми, целые семейные кланы

Бродили по центру — бесцельно и умиротворенно.

А некоторые уже блаженно спали, привалившись к стене, —

Около больших магазинов, у витрин,

На обретенных наконец-то камнях свободной земли.

Такие дорогие меха носят разве что

Подруги бандитов — по вечерам, в казино.

Скользящая походка, как у юных бесполых моделей на подиуме,

Сверкание глаз, как от вспышек фотоаппаратов.

Грациозная кошка, это ее запечатлел восторженный Пизанелло

(Пятнистая шкура, кончики шерстинок блестят, как Золотое руно).

Мечется по вольеру взад и вперед, припадая к земле,

И спина ее подрагивает при каждом движении.

За миллиметр

До глубокого рва отточенным движением поворачивается

И, не взглянув, уходит. Что ей там делать — с ее слухом и обонянием?

За рвом и колючей проволокой — только шум и запах тел

Этих особей, суетящихся, как обезьяны,

И притаскивающих своих детенышей — поглазеть на нее.

Задыхаясь в тяжелом воздухе большого города,

Она вспоминает, как пахнет саванна… А белые банты

У какой-то девочки кажутся кусочками нежного мяса газели.

Голова хищницы напрягается, в глазах рябит, ей чудится

Стадо зебр, бегущих по московским улицам.

И она еще долго потягивается, забыв о каменном плене.