Дрива Видар Из записок Синдбада-Морехода

Как всегда, волна вынесла его на берег. Один-одинешенек он стоит на морском берегу, и кричит, и слышит, как в горах отзывается эхо. Другого ответа нет. Нигде ни души. Над горной грядой сверкают ледники. Он смотрит на свои руки и замечает, как они исхудали после стольких дней голодовки, а вместо хлеба вокруг только камни. Он находит кустик ягеля и съедает его. На морском берегу попадаются водоросли и соленая трава, и он жует их. Почувствовав жажду, припадает к горному ручью и пьет. Дремлет у ручья, и ему снится, что он один, а очнувшись, видит, что и в самом деле один. Вспоминает больше города, где ему доводилось жить, и тамошнее гнетущее одиночество. Здесь нет цветущих лугов юга, только пустынные дали, все здесь нетронуто и первозданно. Даже если он доберется когда-нибудь до человеческого жилья, он будет вспоминать эти вольные, как он сам сейчас, просторы. Журчанье горного ручья взволнованной песней струится в уши, в вышине ярко сверкают ледники, на которые нечасто ступает нога человека, во всяком случае, к ним не ведут ничьи следы.

Он тронулся в путь.

Как добрался до стойбища, он и сам не знает. Первым признаком близости человека было пение, тягучее, заунывное пение с резкими переходами тональности и выкриками. И вот он увидел их: низкорослые, чернявые и плосколицые, точно обкатанные океаном. Он закричал и повалился на землю. Очнулся уже в чуме. Стены были скошены, и ему показалось, будто они рушатся на него. Высоко вверху виднелось небо, под которым он провел столько ночей. По небу плыли облака, ослепительно белые в отблеске ледников. За всю свою жизнь он не видел облаков белее этих, несущих на землю дождь и снег.

В чуме горел огонь, у очага сидела женщина с морщинистым, как древесная кора, лицом и варила еду. Он поздоровался, но ответа ее не понял: язык был ему незнаком.

Женщина принесла блюдо с рыбой и знаками предложила поесть. Он не заставил просить себя дважды и съел много форели. Потом ему стало плохо, и его вырвало. Поправившись, он полюбил сидеть на солнышке, прислонившись к скале у входа в чум и с удовольствием наблюдая за местными жителями, которые ловили в реках и ручьях лосося и форель. Кое-кто плавал на одновесельных лодочках по просторам фьорда, на некоторых лодках гребцами были одни только женщины, они пели и смеялись. Вдруг послышалось заунывное пение, совершенно такое же, как тогда, когда он впервые встретился с ними, — это охотники загарпунили тюленя и тащили его на берег. Ему захотелось стать тюленем на далеком-далеком берегу, где никто не смог бы его поймать.

Всю зиму они голодали, но теперь пришла весна, реки были полны лосося, и на озерах растаял лед. Потянулись дни и ночи холодной весны. Он спал в чуме среди туземцев, зажатый со всех сторон, люди теснились, как сельди в бочке. Просыпались вместе с солнцем или кому когда вздумается. Если их одолевал сон, они засыпали, если под руку попадалась еда, закусывали. В эту весну охота была на редкость удачной, а зимой к берегу прибило кита, поэтому лишь немногие в стойбище умерли от голода.

Иногда женщины усаживались вокруг костра, шили, низали из рыбьих глаз бусы и нашивали их на свою одежду, составляя такие узоры, что любо-дорого было смотреть. Кроили унты, сшивали кожу, украшали ее каймой, а сперва долго мяли, пока она не становилась ослепительно белой, как горные ледники. Они жевали тюлений жир, которым освещали и отапливали свои жилища.

Понемногу Синдбад научился понимать их язык. Кое-кто в стойбище мечтал уехать в далекие теплые страны, жить в красивом доме, где из стен текут ручьи и круглый год не переводится еда. Несколько раз к ним сюда приезжали люди в датских башмаках со скрипом — вот это называется жизнь! А какая у иностранцев водка! Ничто на свете не сравнится с их водкой. Правда, о дальних странах думали не все. Камасунгвак, например, не думала о них совсем.

Камасунгвак была молодая девушка. Она жевала тюлений жир и расшивала одежду бусинами, а еще мастерила унты. Сшила она одежду и для Синдбада. Когда он спросил, чувствует ли она к нему хоть немного симпатии, девушка не поняла, что это значит. Женщины рассказывали легенды и шили одежду. Может, есть кто-нибудь другой, спросил Синдбад, кто нравится ей больше, чем он.

— Женщины готовят пищу и строят дома, — сказала она.

Он спросил, не согласится ли она хоть немного любить его.

— Когда охотники возвращаются с охоты домой, для нас начинается самая работа, — ответила она.

Он подумал, что таким путем ничего не добьешься, надо поцеловать девушку. Но от нее так резко пахло рыбьим жиром, что ему расхотелось целовать ее.

Чтобы заполучить жену, надо было сделаться охотником. Охотиться он не умел. Он вырос в городе — где уж ему загарпунить оленя, а тем более океанского великана — кита. В лучшем случае он мог бы убить лебедя в пору линьки, но не знал даже и того, когда лебеди линяют.

Он бродит по окрестностям, вслушивается в шум необжитых просторов. У этих просторов таинственный глухой голос, белоснежные лебединые крылья, темные озерные глаза. Он кричит:

— О, как бы я хотел провести в этом краю год, всего лишь год, один-единственный, чтобы вдоволь насладиться хриплыми криками лебедей и завыванием бури! На что уж лучше питаться ягелем да форелью, чем сидеть в тепле и довольстве возле котлов с мясом.

В глубине фьорда резвятся белые медведи. Услышав его крик, они тяжело плюхаются в воду и плывут прочь. Ему смешно — надо же, испугались. Он чувствует голод, ведь позади долгий путь, и, сорвав полную горсть чабреца, начинает жевать его. Он взбирается на горные вершины, измеряет их шагами, пытается определить глубину озер, запоминает все травы, какие ему попадаются. Бросает камень в бездонную гнилую топь — он уверен, что камень в конце концов упадет на дно, и решает бросать туда камни, пока не осушит трясину. На обратном пути, когда он бредет под бледным ночным небом к стойбищу, солнце бьет прямо в глаза, и чутье подсказывает ему, что завтра будет погожий день. Он думает о том, как измерял сегодня горы и долины, запоминал растительность, определял на слух глубину топи. А завтра он выйдет на охоту. Начнет охотиться и прославится на все стойбище храбростью, ловкостью и смекалкой. Приготовит на зиму запасы и будет хранить их в сугробе.

Вдруг невдалеке слышится какой-то странный звук: прямо на него рысцой бежит белый медведь. Сначала ужас приковывает его к земле, но уже в следующую секунду он во весь дух мчится к стойбищу. К счастью, чумы близко, и он успевает добежать до них прежде, чем медведь настигнет его и сомнет. Заметив охотников с оружием, медведь устремляется прочь, но его преследуют и, убивают. Синдбаду достается шкура: тот, кто первым увидел медведя, по обычаю получает шкуру. Встречи с белым медведем в это время года он никак не ожидал. Он вообще ничего не ожидал. Он показывает шкуру Камасунгвак. И уже считает себя большим храбрецом. Отныне его берут на рыбную ловлю, он ловит лосося и форель. Пытается припасти кое-что к зиме.

Зацветает голубика, потом цветни превращаются в завязь, и наконец ягоды чернеют. Осенью они становятся сладкими как мед и сочными, и женщины начинают собирать их на зиму. Ягоды хранятся в топленом тюленьем жире.

Океан беснуется. Ласковый бриз сменился штормовыми ветрами. Наступила пора осенней непогоды. Растительность пожухла, разноцветье красок уступило место однообразной белизне — белые куропатки, белые медведи, белый ледник, белые дома. Камасунгвак сшила ему меховую одежду. В отверстие дымохода виднеются тучи, сизые, разбухшие, с рваными краями. Он начал сочинять стихи. В таких местах даже Синдбаду на ум приходят стихи:

Я объездил много стран,

все не знал покоя.

Переплыл я океан,

снежный дом построил.

В одном месте из сугроба торчит верхушка можжевелового куста. Здесь он ходил летом, здесь играли дети, а теперь все под снегом, и цвет земли кажется просто немыслимым.

Он пытается прочесть свои стихи Камасунгвак.

— Почему у вас все отдельно? — спрашивает она. — У нас, если человек сочиняет стихи, он и болезни лечить Умеет, а кто умеет лечить болезни, умеет сочинять стихи. Ну, а уж тот, кто лечит, сочиняет стихи да еще умеет петь, бывает в стойбище одним из самых уважаемых людей.

— У нас тоже не всегда все отдельно, — говорит он.

— Ну, вот ты, например, сочиняешь стихи. Но петь-то ты не умеешь. И колдовать тоже, а у нас каждый, кто сочиняет стихи, обязательно должен уметь колдовать.

— Ишь, чего захотела, — отвечает он. — Хватит и того, что я стал охотником.

— Не знаю, что за страна такая, откуда ты явился, — говорит она. — Тамошние люди совсем на нас не похожи.

— Это ты ни на кого не похожа. Ты дитя вешней зари, душа этого края, сестра белых медведей, ты дочь зимы с ее снежными просторами, дева ледников, хотя все это не мешает тебе быть толстухой и коротышкой.

Волей-неволей ему приходится привыкнуть к запаху рыбьего жира.

Он сватается к ней вторично. Но на сей раз не допытывается, любит ли она его, а просто спрашивает, не построить ли им вместе дом и переехать туда жить. Она беспрекословно начинает вместе с ним строить снежный дом, они вырезают из плотно слежавшегося снега кирпичи и укладывают их рядами с наклоном внутрь, только наверху оставляют крошечное отверстие для дымохода. Они устраиваются в снежном доме на шкуре белого медведя. Когда сестра Камасунгвак приходит в гости, девушка просит ее передать всем остальным, что она остается у Синдбада. Та выполняет поручение.

Спустя несколько дней после того, как они поселились в своем снежном доме, стены покрылись изнутри блестящей ледяной коркой, а сам дом немного осел, точно свалявшийся войлок, но вскоре оседание прекратилось.

По случаю бракосочетания созвали пир. В самом большом из домов стойбища устроили танцы. Синдбад танцевал, стоя в центре круга и упираясь головой в дымоход. Здесь, на севере, он, конечно же, казался высоким и красивым. В канун первого дня зимы[1] они ночь напролет хлопали в ладоши, били в барабаны и притоптывали — самые важные люди в стойбище, все в ярких одеждах. Еду они брали руками — птицу, которую перед тем долго выдерживали в тюленьей туше, целиком, вместе с перьями и потрохами. Кто-то выставил водку, припрятанную для большого праздника, так что на свадьбе не обошлось без выпивки.

Потом они одолжили нарты и собачью упряжку у зажиточного охотника, который одновременно был певцом и стихотворцем. Им дали на дорогу еды, а Синдбаду вручили гарпун.

— Зачем нам брать с собой столько еды? — спросила она. — Не лучше ли сберечь ее до нашего возвращения?

— Мы должны будем есть, — отвечал Синдбад. — Иначе мы умрем.

— Мы уезжаем всего на несколько дней, — сказала она. — Лучше наесться поплотнее, пока мы здесь. Зачем нам в дороге лишняя тяжесть?

И вот они помчались по льду и снегу. Холод им не докучал, оттого что спальные мешки были хорошо сшиты и отлично сохраняли тепло. Он видел, как рядом блестят среди бескрайних снегов ее черные глаза. Сияла луна, и было светло. Смотреть было особенно не на что, кругом одни только горы да мерзлый паст. Они отыскивали в скалах ниши, выступы, ледяные пещеры. Иногда ненадолго слезали с нарт и шли пешком, чтобы собаки отдохнули.

Вернувшись в стойбище, они взяли к себе Пипалукк, дали ей угол. Никаких углов в круглом снежном доме не было, просто так говорят. Пипалукк была та самая женщина с лицом, напоминающим древесную кору, которая в первый день накормила его форелью. Женщины без устали жевали жир — его требовалось много — и трудились не покладая рук. Синдбад ничего не делал, только ждал, когда же наконец появится солнце. Пипалукк хлопотала над лебедем, которого Синдбад добыл еще летом. Надо, чтобы птицы хватило надолго. Сегодня ели шею, завтра — крылья, а когда подкрепиться было больше нечем, жевали лапы. Перья пошли на подбойку для одежды, высушенные кишки использовались вместо ниток, для питья женщины топили лед и беспрестанно жевали тюлений жир, чтобы было чем освещать и отапливать жилище.

Пипалукк заявила, что она уже очень стара и они должны перестать ее кормить. Синдбад ответил, что никогда такого не допустит. Ведь она до сих пор работает за Двоих. Тогда она сказала, что как только не сможет больше у них работать, то сразу убьет себя. Нет, возразил Синдбад, она всегда будет жить с ними. Должно быть, в его стране живут очень добрые люди, заметила она. Всякие, ответил он. Исландия, сказала она. Гренландия, ответил он. Ведь это же совсем близко, сказала она. Летом солнце слепит нам глаза, промолвил он, это оттого, что мы находимся по соседству с Гренландией.

Зима длится бесконечно. И все же по ночам на небе часто вспыхивает северное сияние, и от снега и луны бывает совсем светло. Когда над горой встает солнце, начинается новый год. Каждый стремится увидеть солнце первым. Жители стойбища взобрались на холм и сбросили капюшоны, едва над горой забрезжило чуть заметное мерцание, единственный красный лучик, который оказался не в силах подняться выше и тут же исчез. Все протягивали руки в том направлении, откуда следовало ждать солнца, и до самого вечера в стойбище царило необычное веселье, и с каждым днем люди становились веселее. Конечно, весной тоже холодно, но зато круглые сутки светит солнце.

Когда фьорд очистился от льдов, они увидели идущий на всех парусах корабль. Синдбад уже почти забыл, как выглядит корабль, да еще под парусами. Несколько раз на дню он взбирался на холм и, охваченный каким-то неясным чувством, смотрел оттуда на корабль.

В дом к Синдбаду зашел сосед, самый знаменитый охотник в стойбище, тот, что зимой одолжил им нарты и собачью упряжку. Он был сыном лекаря, сочинителя стихов и певца и унаследовал от отца все его таланты. Встретили его с распростертыми объятиями. Камасунгвак показывает на шкуру белого медведя и с важностью произносит:

— Мой муж первым увидел белого медведя. Садись же на шкуру.

Сначала они сидят молча. Потом сосед долго рассказывает про свою охоту. Затем так же подробно — о болезни своей жены.

— Она умерла сегодня утром, — заключает он свой рассказ. II снова все сидят молча. — Дети не могут жить без матери, — говорит охотник. — Для них это все равно что умереть. Впору утопить их, да только рука не поднимается.

— Дети не должны умирать, даже если умерла их мать! — восклицает Синдбад. — Ведь это бесчеловечно! Почему вы отказываетесь заботиться о стариках и детях?

— Пока я на охоте, может явиться белый медведь и растерзать детей. Они могут упасть в прорубь. Некому сшить для них одежду. Некому приготовить им еду.

— Пусть едят вместе с нами, — говорит Синдбад.

— Я видел во сне, — продолжает охотник, — будто наш добрый друг уплыл на корабле.

— Кто же это? — спрашивает Синдбад.

— Наш добрый друг, с которым мы вместе ловили рыбу, тот, кто первым увидел белого медведя.

— Я? — изумляется Синдбад. — Я хочу уплыть отсюда на корабле? Разве я хоть кому-нибудь обмолвился об этом? — Он смотрит на Камасунгвак, но та отворачивается, и ему не видно ее лица. — Чего ты от меня хочешь? — спрашивает Синдбад.

— Я ничего от тебя не хочу, — отвечает сосед. — Женщины, у которых такие искусные руки, как у твоей жены, не должны покидать страну. Я давно уже любуюсь, как умело она рукодельничает.

Сосед предложил весьма заманчивую сделку: взамен Синдбад получал собачью упряжку, нарты, кусок кремня, одежду. Только Синдбаду ничего не нужно. Потирая закоченевшие руки, он взобрался на холм и стал смотреть на корабль. Подошла Пипалукк, встала рядом.

— Со мной ничего не случится, — сказала она. — Не беспокойся обо мне. Может, у Камасунгвак найдется для меня какая-нибудь работа. А когда я уже не смогу хорошо шить, я ведь всегда сумею жевать сало и кожу.

— Я было совсем забыл о тебе, — признался он.

— Обо мне давно уже все забыли, — отозвалась она.

Они пошли назад, к дому.

— Ты еще вернешься, — сказала Пипалукк. — Осенью ты приедешь опять. Я наберу для тебя крупной, точно галька, сладкой голубики и положу ее до твоего возвращения в топленый тюлений жир.

К кораблю его доставили на лодке. На прощанье жители стойбища просили купить им датские башмаки со скрипом и привезти водки.

Он сжег за собой все мосты, продал жену и ничего не припас на зиму. Разумеется, он подыскал своей жене хорошую партию. А вот от собаки так и не сумел избавиться, ее передали на борт следом за ним. Теперь она рычит, когда ветер рвет паруса и над палубой встает волна величиною с дом. Синдбад тихонечко напевает:

Я объездил много стран,

все не знал покоя.

Переплыл я океан,

снежный дом построил.

Собака подвывает хозяину в тон и сопровождает его всюду, куда бы он ни пошел, не сводя с него черных преданных глаз.

Загрузка...