Избранное

I. Пьеса

То, что они, немцы, немецкие солдаты, стоящие во вражеской стране, да еще в такое время, когда после сокрушительных успехов германского оружия военная удача, казалось, склонилась на сторону врага и гремящие фронты теснили европейскую твердыню, на форпостах которой все жарче разгорались пожары партизанских восстаний, и Германия, ценою величайшего напряжения вынужденная из последних сил вести тотальную войну, отказывала себе в малейшей передышке и разрядке, — то, что они, солдаты стоящего под Фивами подразделения связи, в этой обстановке и невзирая на расширившуюся до предела человеческих возможностей радиосвязь и караульную службу, готовили пьесу Софокла, «Эдипа-царя», при участии греческих солдат, их военных союзников — эвзонов, сохранивших верность королю и извечной западноевропейской миссии своей страны; а также то, что эту постановку, задуманную как торжество братанья обоих народов, предполагалось осуществить на священной фиванской земле, перед публикой, состоящей из немцев и греков, со всей должной торжественностью, однако в полной боевой готовности — оружие на случай внезапного нападения предполагалось держать тут же за кулисами, — вся эта романтическая ситуация долго представлялась юному ефрейтору П. глубочайшим символом бряцающей войны, ныне вступившей в свой страшный пятый год, — символом объединения европейских народов высшей расы в их борьбе против варваров, против врага, угрожающего гибельной чумой самому священному достоянию человечества… И если этот превосходный, далеко нацеленный замысел повис в воздухе, то произошло это отнюдь не по их вине. Стремительное продвижение русских войск через Средние Балканы, отпадение от рейха Болгарии и Румынии и их переход на сторону красных, повсеместно, словно на крыльях сквозного ветра, вспыхивающие партизанские восстания, а также переброска с Ближнего Востока английского экспедиционного корпуса — все грозило отрезать немецкие войска на Южных Балканах от европейской базы, во избежание чего и был отдан приказ как можно быстрее отойти на север, что для подразделения связистов обернулось труднейшей и мучительнейшей операцией, которая, однако, несмотря на многообразные препятствия, была проведена успешно. Этот комбинированный марш, ибо переброска совершалась частью на грузовиках, частью пешим порядком, в потоке многотысячеголового войска, по единственной еще доступной северо-западной дороге через Лавадию, Гравию, Ламию и Фермопилы, — этот марш, если не считать незначительных воздушных налетов, причинявших отряду скорее беспокойство, чем серьезную помеху, протекал в плавном быстром темпе и при благоприятной погоде напоминал бы скорее туристский поход — когда бы при перевале через снеговые горы отряд связистов, в составе примерно полубатальона, не подвергся нападению двух партизанских отрядов. С трудом пробившись на дорогу, ведущую к спасительной низменности, солдаты потеряли при этом грузовики, куда, обманутые благоприятным ходом отступления, погрузили перед крутым подъемом не только всю поклажу, но и ранцы и подсумки, и таким образом лишились всего, оставшись в том, что на них было. Если первая атака нанесла отряду большой урон, а вторая уничтожила его имущество, то третья оторвала его от главных сил: английские штурмовики на бреющем полете смели его с дороги и в довершение разрушили единственный мост; мало того, улетая, стальные птицы, которых ефрейтор П. мысленно уподобил стимфалидам, баснословным коршунам Геракловых времен, метавшим свои железные перья, точно стрелы из лука, — эти чудовищные птицы, словно в струе своего полета, принесли заплутавшимся солдатам еще одно бедствие: разразилось затяжное ненастье слишком рано и с неожиданной свирепостью навалившегося дождливого сезона. Голодные, издрогшие, измученные солдаты, исхлестанные безжалостно ниспадающими потоками воды, бредя в раскисшей, измочаленной одежде, которая, подобно Нессову плащу[5], причиняла коже невыносимый зуд, десять дней и десять ночей с распухшими ногами брели по заросшей чертополохом пустыне и каменистой степи, не находя на своем пути ни крова, ни деревца, ни даже скалистого выступа, чтобы укрыться от этого бессолевого моря, — десять дней и десять ночей без единой сигареты для поднятия духа, не говоря уж о костре, и день за днем все одно и то же — дождь, дождь, дождь, нескончаемый, холодный, на смерть, на отчаяние и безумие обрекающий секущий дождь, от которого на одиннадцатые сутки слабейшие малодушно и бессильно протянули бы ноги, когда бы отряду, поистине чудом, не попался лесок, разбитый наподобие парка, даровавший солдатам не только желанную защиту густых деревьев, но и драгоценное топливо, мало того, скрывающий в своих лиственных недрах надежный приют, пусть и неблаговидный и в других условиях непременно бы отвергнутый командованием: то были стойла, клетки и загоны невзыскательного зверинца, какие попадаются на подступах к некоторым провинциальным городам. Звери, занимавшие эти необычные, но так кстати подвернувшиеся квартиры, все передохли, должно быть с голоду, и если даже десятидневному ливню не удалось очистить воздух от тошнотворно сладкого смрада падали, то, несмотря на усталость, отвращение и приступы выворачивающей душу тошноты, это сделали истосковавшиеся по убежищу люди: они убрали и закопали падаль, они, насколько возможно, песком, вениками и ароматными травами отскребли стены, и полы, и решетки вновь обретенного жилья, залатали крыши, посыпали галькой плац и, таким образом, еще до наступления ночи обрели убежище, где им предстояло перебыть целый месяц, чего никто из них тогда не предполагал; а уже спустя несколько дней благодаря усилиям на редкость распорядительного офицера-интенданта, а также ротного фельдфебеля люди почувствовали себя в своих клетках так уютно, что только смеялись над злосчастным дождем, тем более что вся служба свелась сейчас к несению караула и обычным лагерным работам, и, пользуясь обретенным досугом, им оставалось лишь продолжить свои беседы если не о постановке, то о проблемном узле Софоклова творения, возобновив их с того места, на каком они были прерваны разразившейся напастью.

Идея постановки, которая, случись ей состояться, могла бы рассчитывать если не на единодушное признание, то, во всяком случае, на немалый резонанс далеко за пределами подчиненного немецкому командованию греческого района, — эта идея принадлежала командиру подразделения связи, капитану резерва доктору Иоганну Н., а родилась она во время его трехнедельного пребывания во фронтовой высшей школе «Эгеида», куда этот ученый муж был откомандирован вместе с обер-ефрейтором З. и просто ефрейтором П., а также с тремя рядовыми, до войны студентами факультетов естественных и технических наук. Фронтовые школы эти, именуемые также корпусными, не были прикреплены к одному району, а кочевали с места на место, вербуя лекторов и слушателей в ближних войсковых частях и собирая их вокруг немногочисленного постоянного штата, подобно некой духовной маркитантской лавочке, неспешно переезжающей с этапа на этап; а делается это, как пояснил в своем вступительном слове, произнесенном в Афинах, их ректор подполковник цур-Виден, с благородной целью — дать возможность студентам и профессорам, участникам войны, и на вражеской земле, хотя бы на короткий трехнедельный срок, вновь причаститься достопамятной атмосферы родной alma mater, вновь поупражнять и укрепить свои духовные силы, обогатить или по крайней мере освежить в памяти свои познания, с тем чтобы подготовиться к великим задачам, ожидающим их после конечной победы, а заодно — мы цитируем все тот же красноречивый доклад подполковника — непререкаемо доказать миру, что в эту войну музы не только не молчат, а, напротив, по слову высокочтимого рейхсминистра Йозефа Геббельса, поют звонче и пламеннее, чем когда-либо. И вот в такую-то фронтовую высшую школу (сокращенно ФВШ), именуемую «Эгеида», обслуживающую войска на территории Южных Балкан, острова Крит, Эгейских островов и обосновавшуюся в то время в Афинах, и был направлен капитан Н., до войны профессор классической филологии, для прочтения цикла лекций об аттической трагедии, вернее, не направлен, а «приглашен», ибо если временное увольнение преподавателей и студентов из воинских частей и перевод их во фронтовую высшую школу и совершался в порядке откомандирования, то самое общение их между собой подчинялось старозаветной академической традиции, и это, по слову его превосходительства цур-Видена в речи, произнесенной в день открытия, должно было проводиться с такой последовательностью, чтобы даже обращение слушателей друг к другу определялось не воинским чином, каковой нетрудно уразуметь из петлиц, погон и нарукавных знаков на их мундирах, а соответствовало порядкам, принятым в академической среде. И если обер-лейтенант и простой стрелок сидят на одной скамье, то именуют они друг друга не иначе как «герр коллега», и даже случись, что простой стрелок является профессором, а это вовсе не исключено, в то время как обер-лейтенант всего лишь студент, — последний должен будет титуловать стрелка «герр профессор», тогда как тот вправе называть обер-лейтенанта попросту «герр студент», или «герр Мюллер», или «герр Мейер», причем все это, как выразился оратор, не только успешно усвоенный нами, испытанный столетиями академический обычай, но еще и наглядный пример надежно, впритык, без швов и пазов выкованной народной общности, иначе говоря, немецкий, а стало быть, истинный социализм, и это, заметьте, на фронте и во вражеской стране. Подобного содружества и истинного социализма не знает ни один народ Европы, почему европейские народы и завидуют Германии. Таково, в общем и целом, содержание речи его превосходительства профессора, дважды доктора honoris causa цур-Видена, а если кто скажет, что все эти подробности сегодня никому не нужны, можно возразить, что без них то, что вам предстоит услышать, и вовсе не имело бы места, ибо именно эти чисто штатские, вольные манеры и навыки внушили ефрейтору П., в мирное время студенту-германисту, равно как и его приятелю, студенту-историку З., которые сочли непременным долгом посещать лекции своего капитана, некую ни с чем не сообразную мысль — по окончании курса самовольно заговорить с этим высоким должностным лицом и в дальнейшем самовольно к нему обратиться с предложением зачитать у них в части одну из разобранных трагедий — с распределением ролей — как некое возмещение их обойденным коллегам, продолжавшим нести военную службу и от души завидовавшим освобожденным от нее счастливчикам, посещавшим ФВШ. Подобное могло прийти в голову лишь в отрешенной от времени и от воинских обязанностей атмосфере фронтовой высшей школы, словно овеянной парами эфира, и ее тепличным климатом объясняется, что профессор не только с радостью подхватил эту инициативу, но и пошел дальше, задумав подготовить настоящий спектакль и ознакомить с ним как широкую, так и избранную греческую публику, дабы показать миру, что в Германии даже в такую ответственную пору, чреватую решениями судьбы, умеют ценить эллинскую культуру, а также и то, с каким воодушевлением национал-социалистская Германия готова бороться за душу этого благородного народа, к сожалению в немалой своей части развращенного и отравленного злонамеренными подстрекателями! Kalos k’aqathos[6]! Серые глаза профессора под нависшими густыми, белыми как лунь бровями сияли, когда он за чашкой кофе в отделанной мрамором столовой предавался вслух этим мечтам; отечески кивал он своему слушателю, которого успел узнать и ценил как хорошего солдата и человека с характером, и все повторял, что это превосходное предложение весьма ему по душе, но ежели его молодой друг имеет в виду инсценировку «Персов», военно-героической трагедии Эсхила, прославляющей победу греков, то он, профессор Н., предпочел бы поставить трагедию рока, katexochen[7] знаменитую пьесу Софокла, трактующую тему вины, драматические коллизии и искупление царя Эдипа, ибо, помимо того что было бы крайне неуместно сейчас публично воспевать классические победы греческого оружия — а ведь именно в этом пафос «Персов», — в наших обстоятельствах означало бы проявить поистине слепоту, не воспользовавшись тем, что наша часть стоит как раз под историческими стенами, некогда взиравшими на арену этого захватывающего действа, на эту, можно сказать, первую детективную драму мировой литературы: стены и врата Фив, древний престол сынов Кадма, полис Эдипа-царя!

Вот это предложение! Восторженное согласие слушателей не заставило себя ждать, да и насчет распределения ролей нетрудно было столковаться. Сам профессор претендовал на роль вещего слепца Тиресия, многознающего, но умышленно затаившегося в себе провидца; оба студента домогались ролей Эдипа и Иокасты — естественное пожелание, но выполнить его оказалось не так-то просто. Если двадцатилетний рослый блондин П., своей атлетически гибкой фигурой напоминавший Поликлетова копьеносца, мог бы прекрасно сыграть как царя Эдипа, которого можно себе представить еще совсем молодым, так и не в пример старшую годами, но все еще обворожительную Иокасту, то эта женская роль столь же мало подходила остроносому тощему брюнету З., всем своим видом очень похожему на мышь, как не подходил ему и образ мастерски владеющего оружием царственного героя. А поскольку с желанием физически ущербного обер-ефрейтора, однако же показавшего себя самым способным участником семинара, трудно было не посчитаться, то вопрос об исполнителях ведущих ролей был оставлен открытым. Зато никаких сомнений не вызывала кандидатура ротного фельдфебеля, старослужащего унтер-офицера Герберта Мегерлейна, на роль Креонта: его внушительная комплекция и оглушительный голос как нельзя лучше соответствовали образу фиванского «человека дела», впоследствии тирана Фив. Остальных действующих лиц: вестника, пастуха и предводителя хора, а также стражей — решено было подобрать из числа рядовых фиванского гарнизона, и, наконец, на полусерьезном-полушутливом этом совещании было решено укомплектовать хор по меньшей мере наполовину союзными греками, не смущаясь тем, что они плохо знают немецкий и, следовательно, не смогут произносить слова текста; рассмотрев этот вопрос и так и этак, все сошлись на том, что грекам предложено будет невнятно приговаривать себе что-то под нос, лишь бы они соразмеряли звук с журчанием анапестов и дактилей. А во избежание промашки их предусмотрительно решено было поставить во второй ряд, за немцами…

Но здесь, в новом лагере, сами собой отпали не только эти маловажные вопросы: греки остались у себя в Фивах, к тому же во время отступления смешно было готовить какой-то спектакль, однако проблема вины в Софокловом творении так захватила обоих молодых людей, что они даже в дни тяжелейшей работы по устройству лагеря то и дело возвращались к мифологическому герою, который, расследуя непредумышленное убийство, вынужден был признать себя не только искомым убийцей, но и убийцей своего отца и осквернителем материнского ложа, а признав себя таковым, соответственно и покарать; и если их наставник не участвовал в этих дискуссиях, то лишь потому, что он давно из профессора вновь обратился в капитана, заботливого отца своих солдат, чуть не сломившегося под тяготами почти неразрешимых трудностей довольствия и общего руководства — но и не только под этими тяготами…

Оба наших друга — ибо почему бы нам уже не рассматривать этих юных солдат-мыслителей как наших друзей — уединялись для бесед в небольшой грот, сплошь завешанный виноградной листвой, словно ковром ослепительно яркой расцветки. Грот этот образовала скала, наподобие крепостной стены окружавшая северную часть лесопарка с прячущимся в нем лагерным поселком. Им, должно быть, приятнее было бы беседовать, расхаживая той неспешной рассеянной походкой, которая ничего общего не имеет с вышагиванием в ногу в темпе марша, или, попросту говоря, слоняться в свое удовольствие, что для этих солдат поневоле, из чувства долга и по принуждению, а не по своей охоте и призванию, представляло некий отрадный оазис штатского бытия и свободного академического духа в атмосфере служебной суеты, наполненной грохотом сапог и щелканьем каблуков, но дождь, по-прежнему с монотонным шумом безжалостно хлеставший землю, и думать не позволял о такой прогулке. Они были не прочь уйти из барака, так как хотя сослуживцы, давно привыкшие к чудным разговорам этих протагонистов духа, не мешали им, зато их ежеминутно могли потревожить каким-нибудь внеочередным нарядом, вроде: накачать воды, начистить картошки, наколоть дров и т. п.; к тому же удручала теснота, хоть давно уже не та, что в первые ночи, когда сотне человек приходилось ютиться под каким-нибудь десятком крыш и спать в две смены, привалясь друг к другу и повернувшись на один и тот же бок. У них уже имелись тенты и палатки, но, если в солдатских палатках помещалось человек до тридцати, в больших клетках от семи до девяти, а в клетках поменьше по одному, по два человека, все же по рассчитанному на каждого пространству это напоминало тюремное заключение, особенно принимая во внимание непрекращающийся дождь; неудивительно, что оба друга пользовались любой возможностью вырваться на волю, не забывая, однако, при входе в грот обернуться, чтобы лишний раз окинуть взглядом представляющееся глазам поразительное зрелище.

На фоне густо-зеленой, отливающей матовым блеском кожистой листвы лавровых и олеандровых кустарников, бурно, с каким-то само-пожирающим неистовством оживших и распустившихся после засушливого лета, за блестящими, полированными прутьями клеток и проволочными решетками вольер, словно сойдя с палитры Босха или Брейгеля, ширилось обнаженное нутро аккуратного солдатского лагеря: трехэтажные нары, столы, табуретки, стойки для винтовок, простые дощатые шкафы, хоть не полированные и не отливающие лаком, но зато выскобленные до блеска и радующие глаз светлой желтизной; соломенные тюфяки, взбитые и приглаженные вровень; одеяла, щеголяющие на сгибах острыми складками; посыпанные белым песочком полы, точь-в-точь как в деревенских горницах на троицын день, и даже половички и занавески в закутках, занимаемых фельдфебелями! Слева от этих обнаженных интерьеров тянется аллея колышущихся пирамид — двойные ряды палаток в зеленую, серую и коричневую крапину; в низкое, дождливое небо уходит мачта с повисшим флагом рейха: время от времени, под напором ветра, он с оглушительным треском расправляется и взмывает, словно крыло кондора, развертывая над оливами и нарами красное полотнище с черным пауком. Удивительная, можно сказать, фантастическая картина, если вспомнить, что всего несколько дней назад здесь не было ничего, кроме запущенной, испакощенной падалью и уставленной клетками поляны — вонючей свалки, которую солдаты превратили не в кое-как оборудованный временный бивак, что и само по себе было бы достижением, нет, здесь как бы колдовством был создан островок культуры, уютное, несмотря на тесноту, домашнее жилье посреди голого фессалийского ландшафта; но что неприятно поражало — это полное отсутствие одного из существенных элементов всякого жилья: отсутствие огражденного пространства, разделяющих и одновременно защищающих стен, которые скрывают от случайного прохожего интимную сферу жизни, а ведь этим, собственно, и создается жилье.

Здесь можно возразить, что солдаты привыкли мириться с отсутствием интимной сферы, жить на бивачном положении в неогражденных бараках, где в любое время дня и ночи без всякого намека на стук рывком отворяется дверь, впуская совершенно постороннего человека (конечно, обладающего соответственными полномочиями); и если на то пошло, солдаты даже приучены справлять нужду в не огражденном стенами месте, это, мол, неизбежное зло, связанное с самой сутью военной службы, дабы рядовых, присевших на корточки, можно было в любое время увидеть и сосчитать. Таким образом, никто здесь особенно не горевал об отсутствии надежных стен, а главное, и что всего важнее, этим солдатам просто нечего было скрывать: ничего недозволенного они тут не делали. Они валялись на нарах или сидели за столом, ели, пили, играли в скат или шахматы, штопали свои мундиры и носки либо читали фронтовую газету, которую вместе с почтовой бумагой, товарами для полковой лавочки, туалетными принадлежностями и другими полезными предметами обихода доставал для них офицер-интендант благодаря своим многочисленным связям с вышестоящими инстанциями, а также с властями близлежащего города. Он положительно творил чудеса. Короче говоря, то была мирная, буколическая сказка, напоминающая братьев Гримм и Андерсена, а, пожалуй, еще больше «Тысячу и одну ночь», — идиллия, которая без всякого стеснения представлялась глазам изумленных зрителей из ближайшей округи: невзирая на проливной дождь, они собирались у ограды, созерцая эту заманчивую пастораль. Да и в поведении обоих друзей в гроте, затканном виноградной листвой, не было ничего предосудительного, оно носило в своем роде не менее сказочный характер, чем эти клетки-казармы: двое молодых людей в военной форме обсуждали в прекрасном парении духа и во все более углубленном обмене мыслями Софоклова Эдипа.

Причину того, что оба наши солдата с такой целью углубились в ту отдаленную, едва доступную пониманию эпоху, когда моровая язва объяснялась гневом богов, а не нашествием крыс или чумными бациллами, — если оставить в стороне могучий язык и глубину мыслей, присущие этой трагедии рока, неизменно поражающие своим колдовским очарованием и приводящие в трепет каждое молодое существо, — причину этого следует искать прежде всего в мастерском изложении профессора, счастливой противоположности абстрактно-гелертерскому поучительству и докучливому нагромождению ученых премудростей, которые могут направить пытливый ум разве что на лексико-грамматическое гробокопательство или на мелочные изыскания в области просодии. Наглядно представить слушателям лица и вещи было максимой его преподавательского искусства, в соответствии с твердой убежденностью, что путь к трудным для понимания проблемам ближе всего проходит через ворота чувственного опыта — через лицезрение, осязаемое восприятие, самоочевидность картины. В сознание слушателей должны быть внедрены не Эдип и Иокаста как отвлеченные моральные и философские категории, как схемы, о коих мы не знаем, да и не считаем нужным узнать, существовали ли они когда-либо на свете, а равно и не Эдип и Иокаста — царственная чета из детской сказки, о которых лишь известно, что они некогда жили-были, — нет, эти образы должны быть явлены их очам как дети своего времени, дабы они сами ввели аудиторию своих потомков в проблематику вины и искупления, фатума и свободы, человеческого бессилия и всемогущества богов — во всю ту проблематику, что объемлет эту чету. Наглядное изображение — вот что было для профессора исходным пунктом всяческих абстрактных домыслов. А потому, приступая к лекции об Эдипе, он предложил слушателям взглянуть в окно на вековую крепость и там, на ступенях, у основания отливающих светло-янтарным блеском колонн, представить себе Иокасту, вернее, женщину лет тридцати восьми, крупную, высокую, величавую, но без малейшего намека на тучность, родившую пятерых детей, но все еще не изношенную, снедаемую горчайшими страданиями и, несмотря на это, невзирая на отдельные четкие морщины на суровом лице, отличающуюся той элегантностью и даже грацией, которой славились фиванки, свои густые белокурые волосы, перевитые пурпурными шелковыми нитями, они укладывали на темени, а не, как было принято в других эллинских государствах, на затылке, — укладывали в лампадион, или, что показывает само название, в светильничек, который в солнечном свете, словно огненный язычок, полыхает надо лбом (лоб вы должны себе представить прямым и открытым, но не слишком высоким) как естественное увенчание всей этой благородной фигуры, облаченной в строгий, равномерно ниспадающий складками хитон, абсолютно неверно называемый «рубахой», или «платьем», или «плащом», — в это обычное для эллинских женщин и мужчин широкое одеяние, поддерживаемое на правом плече единственной золотой пряжкой, шерстяное или полотняное, которое, должно быть в отличие от красных тканей, излюбленных женами Танагры, а тем более в отличие от аляповато-узорчатых тканей малоазиатских жен, они носили только белым, чисто-белым, без всякой вышивки и прошивки, чтобы самым очаровательным и в то же время достойным образом оттенить эффект светильничка, подчеркнуть контраст, завершенный тем, что их кожаные сандалии, зашнурованные до половины икр, щеголяли отделкой из яркой, почти кричащей ткани, тогда как гречанки других областей носили желтую обувь на светло-красной подошве.

Так осязаемо, так живо представил он слушателям этот царственный образ, с которого, собственно, и начинается разбор Эдиповой трагедии, ибо если на сцене Иокаста появится позже, то ведь это из ее чрева вышел младенец, родители коего, потрясенные предсказанием дельфийского оракула, гласившим, что это дитя убьет отца и взойдет на ложе своей матери, спустя три дня после рождения отправили младенца с проколотыми ножками в непроходимый лес в горах, наказав там его и оставить.

Она, Иокаста, дочь Менопея от корня спартов, жена Лая, царя фиванского, многострадальная вдова, чей царственный супруг нашел смерть от меча на Китайроском перепутье трех дорог, как раз когда фиванский народ терпел страшные муки от кровожадного сфинкса — этой проникшей из жаркой Эфиопии вещуньи, сестры адского пса и клюющего печень коршуна, львицы с серповидными когтями и лицом девушки, — пока из далекого истмийского Коринфа не прибыл сей прекрасный юноша: он сбросил чудовище со скалы и, как спаситель Фив, был возведен на осиротелый престол и на ложе своей матери, после чего страну постигает чума, наводняющая трупами Гадес, она поражает огненными стрелами стар и млад, иссушает лоно жен, душит скот и наводит порчу на росток в почве и, как возвестил Аполлон, до той поры не оставит страну, покуда убийство не будет искуплено и отмщено, а убийца изгнан из страны, — с этого известия, собственно, и начинается трагедия. Таким-то образом — через ухо к глазам — профессор представил своей аудитории, внимавшей ему затаив дыхание, сей образ из плоти и крови; солдатам казалось, что убитая горем женщина и впрямь стоит на ступенях крепости у основания отливающих светло-янтарным блеском колонн и расширенными от грусти глазами смотрит им в лицо. О блестящем мастерстве профессора говорит уже то, что он умел передать своим слушателям все необходимые детали для этого подвига воображения, не подавляя их преизбытком подробностей, коими он располагал. Временами он, правда, охотно уступил бы этому искушению. В какой увлекательный экскурс мог бы он вдаться хотя бы по поводу одной только пряжки на правом плече Иокасты, этой узкой, как серп месяца, наплечной пряжки, которой Эдип, ослепленный открывшейся ему правдой его проклятой судьбы, искромсал себе глаза, превратив их в какой-то жуткий студень, и которая, в виде свернутой спиралью змеи, представляла не что иное, как сниженное до побрякушки, но некогда омытое жертвенной кровью изображение священной змеи, материнского божества, хтонического идола тех темных, вязнущих в топком, бродящем иле прадней матриархата, в расцвет культа Астарты, Гекаты и Геи, когда все женское представляло единое лоно, заглатывающее и рождающее, непостижимое, как возникшая из ила и огня, а также ил и огонь скрывающая священная земля, неустанно рождающая цветение, обновление и разбухание, чтобы снова их поглотить, — земля, из недр которой удалось выскользнуть змее, дракону, василиску, крокодилу и сфинксу, прапреисподняя, праматерь, пралоно, мимо которого проплывает все мужское, близкое и далекое, а, стало быть, также отцы, братья, сыновья, безразличные, безличные, лишь бы с торчащим фаллосом, из коих лишь один, некий неопределенный, единственный из семенного потока миллионов удостоится разбудить плод, что созреет, нальется и, наконец, проложит себе дорогу, словно росток материнского тела, которое создало, вскормило и родило его и которому он принадлежит, как яблоко дереву, взрастившему его своими соками, а отнюдь не безымянным насекомым, что однажды, жужжа, кружили над цветочной чашечкой, опыляя ее, и давно утонули в небытии забвения, равно как и мужская особь, в отличие от родильницы, так что ни один сын, ни одна дочь не могли бы указать на кого-нибудь и молвить: гляньте, вот мой отец, я плоть от плоти и кровь от крови его! Об этом-то материнском божестве и об эре матриархата на заре культуры и свидетельствовало, как знал профессор, изображение змеи, которое, утратив свое сакраментальное значение, стало распространенной принадлежностью одежды, и его же след, как он считал, можно обнаружить в абстрактной спирали той железной скобы, с помощью коей были проколоты лодыжки новорожденного младенца — прежде чем оттащили его в высокие горы, — непостижимая жестокость, никак не вытекающая из логики повествования и, по-видимому, вызванная только желанием пояснить имя «Эдип», означающее «пухлоногий», в коем скрыт второй прареликт той дремучей, вязкой эпохи, на сей раз символ мужской производительности, явленный в копыте, воловьем и козлином, и всегда готовом к труду соития торчащем фаллосе. Этот хтонический символ мужской силы и мощи, перенесенный на человека, должен был через посредство воловьей ноги, ноги сатира, превратиться в ту чудодейственную конечность, которую вы и поныне встретите в сказке в виде пристегнутой к чреслам непобедимого бегуна чудесной ноги, или семимильного сапога, или Николина башмака, или изменившей свою первичную функцию косолапой стопы юнкера Уриана (сиречь беса), — тут профессору должен был невольно вспомниться некий рейхсминистр. Щиколотки мальчика должны были кровоточить, хотя бы в предании, чтобы посредством хтонического символа удостоверить, порождением какой эпохи был Эдип: то был отпрыск эры жен, в мерзость и запустение обратившейся эры женского верховенства, погрязших в распутстве женских божеств — Геи, Гекаты и Астарты, на смену которым должна была прийти более высокая, воинственно-мужественная эпоха патриархата в виде новой, предводительствуемой голубоволосым юношей Аполлоном когорты богов, — историческая смена, приписываемая большинством авторитетов, к коим принадлежал и профессор Н., психологическим мотивам созревшего нравственного чувства у ахейских племен, в первую очередь дорийцев.

Вот что мог бы профессор сообщить своим изумленным слушателям уже по поводу одной только наплечной пряжки Иокасты, сделав этим лишь первый шаг в лабиринт сложнейших вопросов, но поскольку за восемь трехчасовых лекций, бывших в его распоряжении, он не успел бы развить даже наиболее важные из них, то, враг всякой половинчатости, он не стал про них и поминать: профессор не ставил себе целью блеснуть перед аудиторией обширными познаниями. Он посчитал своей задачей сообщить юнцам, которые в это тяжелое безвременье, а также в силу существующей в рейхе безответственной политики просвещения (вернее, мракобесия, мысленно стиснув зубы, поправился он) едва ли успели приобщиться даже к самым скудным крохам извечного достояния мировой литературы, — он задался целью сообщить им только фабульную канву и проблематику высокохудожественных аттических трагедий и, отправляясь от них, отважиться хотя бы на единственный ход в область философии, а именно на исследование вопроса, отчего трагическое, иначе говоря, гибель человеческой жизни, способно доставить нам эстетическое наслаждение, а следственно, и радость. Как известно, проблема эта волновала самых выдающихся поэтов и мыслителей, профессор собирался показать это на идеях Фридриха Ницше — но не одного только Ницше. Ибо если профессор всего лишь год назад — да что там год, всего каких-то три месяца! — с возмущением отказался бы связать свое духовное служение с универсальным лжеученьем, дающим ключ ко всем проблемам человеческого развития, которое преподал германскому государству и народу его присяжный наставник и философский фюрер Альфред Розенберг в своем образцово-показательном «Мифе XX столетия», основанном на мерзопакостном домысле, тупо и глупо гласящем, что всякое историческое и культурное явление, в том числе и смена матриархата отцовским правом, представляет собой следствие борьбы двух человеческих типов: светлого, творчески созидательного представителя благородной арийской расы, так называемого северного человека, с одной стороны, и темных душ семитско-монголо-негроидной наследственной крови, этого исчадья ада, разъедаемого дурными инстинктами, несущими распад и разложение, с другой, — итак, если профессор еще недавно обходил эту квазимудрость презрительным молчанием, то в своих афинских выступлениях он не только не умолчал о Розенберговом учении, но даже превозносил его до небес как грандиозное достижение духа, которое должно быть поставлено в ряд с наследием Платона, Канта и Фихте.

Впервые позволил он себе подобное пресмыкательство, и оно далось ему ценою такого насилия над собой и отвращения к себе, звучало такой трескучей фразой, он так путался, заикался и заговаривался — даже как-то назвав Розенберга «Розенцвергом», сиречь карликом, — с таким трудом выдавливал из себя слова, что временами его преследовал страх, как бы напыщенная хвала, через силу сошедшая с его уст, не выдала, что вот человек не верит ни единому своему слову, а он ничего так не боялся, как именно этого.

Дело в том, что профессор был краешком сопричастен — вернее, вообразил себя сопричастным, — хотя всего только на расстоянии сочувствия так много обещавшему и потерпевшему столь жалкий крах заговору против руководящей клики рейха, той кровопийствующей камарильи вульгарных кондотьеров, которую он, отпрыск истинно либеральной семьи ученых, с первых же дней нового режима осуждал, а потом от всего сердца презирал и ненавидел, пока, оказавшись свидетелем еврейского погрома в Польше, окончательно не убедился в позорящей самое имя Германии скотской низости этих безмозглых мясников и палачей, которые, будучи абсолютными бездарностями также и в военном руководстве, грозили привести народ и государство к катастрофе, к полному уничтожению.

Профессор, таким образом, был всецело на стороне заговорщиков; но если после неудачного покушения он и мог себя в чем-то упрекнуть, то единственно лишь в некоторых высказываниях, всегда, впрочем, осторожных, далеких от каких-либо конкретных предложений и выводов, — да и это позволял он себе исключительно в обществе единомышленников. Однако с тех пор, как после неудавшегося покушения повсюду начались расследования и допросы, он пребывал в постоянном страхе и делал все возможное, чтобы показать себя верным прислужником режима, а в качестве такового ему приходилось без удержу славословить верховного философа и сыпать длиннейшими цитатами из его творения — чисто риторический маневр, дорого ему стоивший, тогда как слушателями он воспринимался как самая суть его лекций, что ощутительно сказалось и на беседах о трагической вине Эдипа, которые вели между собой оба студента, между тем как снаружи дождь с постепенно убывающей силою монотонно стучал по листве лавров.

Их разговоры вращались вокруг все той же проблемы вины. Был ли Эдип виновен в своем деянии, совершенном по неведению и вопреки доброй, отзывчивой своей натуре, склонной к самопожертвованию, — а если нет, в чем не может быть никакого сомнения, то зачем он сам себя покарал? С этой мучительной проблемы и началась у них дискуссия, и, сколько бы наши мыслители ни углублялись в этот вопрос, им никак не удавалось промерить его до дна, и даже пояснение профессора насчет очищающего и освобождающего действия трагического не убеждало их полностью. То, что сопережитую зрителем катастрофу, постигшую юного сценического героя, можно воспринять как радость по поводу перехода его в высшее сообщество некоего мифического единства, из коего он, этот индивид-одиночка, когда-то вышел и к возвращению в кое он бессознательно и свято стремился, — это объяснение представлялось неискушенному П. искусственным и надуманным, тогда как готовый в принципе его принять З. возражал, что в этом случае речь может идти разве что об удовлетворении зрителей, но никак не действующих лиц. Ведь если говорить о случае Эдипа, то он произошел не на сцене, а во дворце фиванского царя, доказывал З., ибо миф трактует образы, которые, как и все легендарные образы, некогда были людьми из плоти и крови, они жили и дышали, и если даже нам никогда не докопаться, действительно ли Лай, Иокаста, Эдип и Тиресий как живые люди бродили по мраморному рынку Фив и, стало быть, представляли нечто большее, чем порождение неистощимой фантазии, то, так или иначе, их история дается нам как история детей земли, а отсюда следует, что проблему их вины и постигших их роковых коллизий должно трактовать как проблему живых людей, что ее нельзя изъять из сферы живой действительности и перенести в область абстрактных философских домыслов ссылкою на эстетические категории.

— Что верно, то верно! — отозвался П., с жадностью подхватывая еще незнакомое ему слово. — Категории тут совершенно ни при чем, это чисто человеческая проблема!

И, клянусь Геркулесом, он был прав!

Благородный, безукоризненно честный юноша, рассуждал про себя П., снова и снова возвращаясь к этим мыслям, из предсказания дельфийского оракула узнает, что ему предстоит убить отца и жить в супружестве с собственной матерью, и, всеми силами стремясь избегнуть столь страшной участи, потому-то и попадает в дьявольски коварную ловушку: он бежит из дома в Коринфе, где вырос, но который вопреки всякой очевидности никогда не был его отчим домом, и это бегство приводит его в некий дом в отдаленных Фивах, который он считает чужим, но который оказывается домом его убитого отца, царя Лая, и матери, Иокасты, и этим он как бы скрепляет проклятие, от коего всемерно пытался убежать и в свершении коего постепенно, шаг за шагом, убеждается, проводя расследование убийства, чтобы, признав себя убийцей и осквернителем материнского ложа, в припадке ужаса и отвращения выколоть себе глаза и как последнего преступника изгнать из города, — но почему, собственно? Какой закон он сознательно нарушил? Что сделал, чтобы так провиниться, а вину свою он явно чувствует, раз обрекает себя на тяжелейшее ее искупление. Или искупление возможно и без вины? Или люди только игрушки в руках богов, которые правят ими по своему произволу и нет-нет дают им почувствовать безудержное свое самовластие, своенравие и всемогущество? А если это так, то можно ли было столь искренне, всем сердцем их почитать, как это делал Эдип, и можно ли было, вместо того чтобы трепетать от бессильного страха перед их яростью, взывать к ним с простертыми руками, подобно благочестиво-почтенным старцам в хоре? Или то, что ты человек, а не бог, само по себе является виной? Уж не существовала ли некая всеобщая вина всего земного, за которую приходилось расплачиваться самым лучшим и одаренным? А тогда почему бы богам чуть заметным движением бровей не уничтожить проклятый род и не создать новый, более им угодный? Или они все еще чего-то ждут от племени смертных, надеясь воспитать, улучшить, усовершенствовать эту породу, обратив их в сверхчеловеков? А тогда что бы не обнадежить людей, показав им тайными знаками, какой путь угоден богам, а какой неугоден, и отчего боги, чем избавляться от недостойных, выбирают для казни самых лучших и благороднейших? Чем провинился Эдип-царь? Непостижимо! Ничего предосудительного он не совершил, наоборот, у него один благородный поступок сменял другой: он отказался от трона, бежал из родного Коринфа в горы, где бродят голодные волки, освободил страну от сфинкса, этой вещуньи неразрешимых загадок, наводившей ужас на луну и людей, он правил фиванцами как справедливый и заботливый властелин; несмотря на молодость правителя, народ почитал его, как отца, и ни один проступок не пятнал щита его чести. Можно ли засчитать ему в вину то убийство на перекрестке трех дорог, пусть и не заведомое отцеубийство, но все же убийство? Но ведь он вынужден был защищаться, он схватился с шестью противниками — возницей и пятью вооруженными людьми, один из них столкнул безобидного путника с дороги и давай поносить его на чем свет стоит, а возница уже потянулся к мечу. Эдип вынужден был защищать свою жизнь, и то, что он не бежал от численно превосходящего противника, а с редким присутствием духа и львиной отвагой сразился с ним, должно было снискать ему единодушную хвалу народа. Уж не преступил ли он закон, сбросив со скалы сфинкса? Но сфинкс был омерзительным страшилищем, уничтожение его было угодно богам, к тому же Эдип всего лишь решил его загадку, и чудовище само бросилось со скалы! В чем же еще заключалась его вина? Или Эдип виноват уже тем, что пытался бежать от своей злой судьбы? Так неужели же ему следовало оставаться в Коринфе и смиренно, вернее, трусливо ждать своей участи? Но такая неприличная мужчине покорность не могла быть угодна Аполлону, да и, предпочти Эдип остаться в Коринфе, это ничего б не изменило в его судьбе, ибо сами боги обрекли его на преступление. Может быть, нечто зазорное заключалось в его женитьбе на немолодой женщине, значительно старше его, с которой он прижил детей? Но подобные браки были в то время не в редкость, и они как будто не гневили богов, а уж если принять во внимание разницу в возрасте между тридцатичетырехлетней женщиной и восемнадцатилетним юношей, то это, скорее, говорит в пользу молодого человека, ведь он решился на этот союз, чтобы избегнуть предсказанного оракулом, будто он осквернит постель своей матери, — Эдип был уверен, что оставил ее далеко за Китайроской расселиной. С его стороны то была скорее жертва, ни о какой вине здесь и речи быть не может, если исходить из того, что виной является сознательное нарушение существующих законов, а мы только так и понимаем вину. Стало быть, не виновен? Да, это единственно возможный приговор.

Откуда же это наказание и, что особенно непостижимо, откуда это приведение приговора в исполнение самим осужденным, да еще в столь нещадно усугубленной степени? Ослепления не требовал даже Аполлон: его бы вполне удовлетворило, если б Эдип зрячим покинул Афины. Почему же он бездомным нищим, опираясь на плечо старшей дочери, побрел по кремнистым дорогам Аттики, почему не поспешил обратно в Коринф, куда настойчиво звал его прибывший гонец? Неудивительно, что Иокаста повесилась в приступе отвращения к себе, как никого бы не удивило, если бы ее юный супруг под первым впечатлением ужасного открытия пронзил себе грудь мечом, но, вместо того чтобы покончить с собой, он обрек себя на жалкое существование. Так для чего же? Понять это было невозможно! Но именно эта необъяснимая загадочность, противостоящая всякому пониманию, и дразнила обоих взыскующих мудрости собеседников, и они уже по дороге в грот возобновили свой диалог с намерением рассмотреть понятие вины с другого конца, а именно с вопроса: непременно ли чувство вины предполагает наличие соответствующего закона? Но не успели они отогнуть край набрякшей дождем завесы из виноградных листьев, как раздался пронзительный звон ударов по рельсу — тревога, — и, проклиная эту помеху, они прервали начатую беседу, чтобы, как полагалось, бегом броситься назад, в большую клетку.

II. Диалог

— Закон, — сказал З., в четвертый раз пытаясь запихнуть строптивую шинель в предусмотренную уставом выемку в крышке ранца, в точности соответствующую размерам скатки, — можно ли говорить о вине при отсутствии закона? — Говоря это, он старался засунуть в ранец кусок выбившегося наружу воротника и недовольно уставился на образовавшийся при этом бугор на гладком сукне. — Быть виновным при отсутствии закона? — повторил он вопрос, понизив голос, словно обращаясь к самому себе. А потом и в третий раз: — Закон и вина ведь нерасторжимые понятия!

П. пожал плечами.

— И по-моему, нерасторжимые, — сказал он, даже не дав себе времени подумать.

З. опустился на колени и принялся уминать и приглаживать образовавшийся бугор — чем скорее, сам этого не замечая, ухудшил, нежели исправил дело, — как вдруг, словно по велению какого-то неслышного голоса, он оторвался от своего занятия, присел, не распрямляя колен, на край скатки и на сей раз, погруженный в свои мысли, словно только что не прозвучала тревога, обратился уже не к себе, а к ефрейтору, который рядом с ним стягивал свой ранец:

— Мы судим слишком поспешно, потому что под законами разумеем наши собственные законы, кстати, у нас и готовое изречение под рукой: «Sine lege nullam polniam»[8]. Тут следует сопоставить различные системы законов. Предположим, что белого человека судьба забросит к какому-нибудь негритянскому племени, которое, ну, скажем, поклоняется сумчатой крысе-двуутробке и, стало быть, убийство этой гадины рассматривает как самое ужасное преступление. Наш белый понятия не имеет об этом табу; он видит в степной траве пробегающую крысу, хватает ружье, нажимает курок, и вот уже он совершил ужаснейшее злодеяние, какое только существует, по понятиям туземцев, — убийство живого бога! Виновен ли он? Нет? А по суждению племени, несомненно, виновен.

П., звонко рассмеявшись, стянул ремень и свободную его часть скатал в валик.

— Двуутробка на положении бога! Это надо себе представить! — воскликнул он, продолжая смеяться, но, когда приятель напомнил ему о священных коровах индусов и тотемических животных некоторых индейских племен, он присоединился к его мнению. — С точки зрения племени, это, может, и правильно, — согласился он, — но…

— А ведь перед совестью своей он абсолютно чист, — подхватил З., — в том-то и штука!

Он уселся поудобнее, не подумав, как это скажется на с таким трудом свернутой скатке, облизал губы и принялся развивать свою мысль, то и дело выбрасывая вперед правую руку с растопыренными пальцами, сложенными наподобие ковша землечерпалки, и подчеркивая этим жестом важнейшие слова в своих рассуждениях, словно кладя камень на камень в возводимой им башне духа.

— Представим себе это наглядно, — продолжал он. — Белый (жест) убил крысу (жест), дикари (жест) на него нападают (жест), волокут к столбу пыток (жест) и знаками дают понять, что он совершил ужасное злодейство (жест, словно огибающий всю эту мысленную башню сверху донизу, после чего согнутая рука и пальцы распрямляются, словно указывая на строительной площадке новую, должную быть воздвигнутой цитадель идей), — а что же станет делать белый?

— Он будет защищаться, насколько возможно, звать на помощь, вырываться, — отвечал П.

— Он же совершенно беззащитен, — возразил З. — Но тут он, конечно, — при подобном условном эксперименте мы должны исходить из того, что белый может объясниться с дикарями, — тут он, конечно, перво-наперво спросит, что он такого страшного совершил, что его привязывают к столбу пыток; объятые ужасом дикари с содроганием ответят, что он убил двуутробку, и тогда белый, несмотря на сковывающие его путы, рассмеется от души и спросит: «Ну и что же?..»

— Именно это он и спросит, — подтвердил ефрейтор П. и, качая головой, добавил: — Святая двуутробка, помолись за нас!

— О, уж если что коснется тотема, тут его поклонники шутить с собой не позволят, — заметил З., которому когда-то случилось прослушать цикл лекций на тему «Религия и право у первобытных племен», — и едва белый поймет, что его шальной выстрел дорого ему станет, как в нем забушует целое море самых разнородных чувств: отвращение, презрение, неистовая ярость, но, по правде сказать, также испуг, страх, ужас и скрежет зубовный — самые противоречивые чувства и ощущения будут раздирать его на части, как никогда в жизни, и все же он ни на минуту не осознает с внезапным содроганием, что совершил нечто чудовищное, и не потребует, чтобы его освободили от пут, дабы он сам себя покарал, подверг несравненно более ужасным мучениям, нежели то, что с ним собирались сделать. Здесь можно было бы ждать всего: страха, героического сопротивления, отчаянных проектов спасения, хитростей, заклинаний и даже мольбы о помиловании, но только не подобного признания своей вины, даже со стороны последнего труса. А почему? Белый человек руководится совершенно иными ценностями, нежели дикарь, который чтит свое божество в образе животного, ибо у него у самого душа животного и он в убийстве крысы усматривает преступление, тогда как сам без зазрения совести пожирает человечье мясо, о чем белый со своей стороны думает с ужасом и отвращением.

П. одобрительно закивал.

— Да, так оно и есть на самом деле! — воскликнул он.

— А почему это так? — продолжал З. — Да потому, что так. Тут не может быть никаких объяснений, тут мы стоим перед законом природы. Человечество состоит из рас, которые отделены друг от друга непроницаемыми перегородками. У каждой расы свои законы в соответствии с ее внутренними ценностями, а те в свою очередь неизменны. Немец и сто тысячелетий назад был благородным, великодушным, храбрым и творчески одаренным носителем культуры, каким он является и поныне, а дикарь и через сотню тысячелетий останется таким же скотом, каким мы его видим сегодня. Различные расы, различные души, различные внутренние ценности, а стало быть, и законы — таков исходный пункт!

Он вынул изо рта сигарету, которую во время своей речи зажимал уголком губ, небрежно стряхнул пепел все на ту же скатку, уже в значительной мере утерявшую форму аккуратного валика, и после утомительного монолога глубоко перевел дыхание. Видно было, что он доволен своим дедуктивным умозаключением, мысленно проверяя этот экскурс в область расовой теории, он радовался безупречной логике своих выводов, а что до предпосылок, то малейшее сомнение в их непогрешимости воспринял бы как враждебный выпад. Подобные монологи были его стихией, и он неустанно ими упивался, в том числе и в обществе П., и если он так нуждался в его присутствии, то отнюдь не потому, что искал в нем равносильного, а следовательно, и непреклонного, уверенного в себе партнера, чьи реплики, возражения и нападки могут потребовать от противника величайшего напряжения душевных сил, а, скорее, чтобы обладать благосклонной аудиторией, настолько ему уступающей, что ей остается лишь покорно за ним следовать, не предвосхищая его остроумных выводов и снова и снова изумленным восторгом утверждая его превосходство.

А между тем за столом хлопали картами. Все солдаты, исключая одного лишь З., успели уложить ранцы и поставили их каждый перед своими нарами, а теперь столпились вокруг игроков, да и П. стянул и скатал последние ремни в своем ранце, а затем сел на него, и видно было, что его распирает от желания что-то сказать, словно школьника, давно поднявшего руку и наконец вызванного учителем к доске.

— Дружище Зигфрид! — воскликнул он. — Кажется, ключ найден! Ну конечно, теперь у нас дело в шляпе: законы являются отражением внутренних ценностей, а эти ценности коренятся в расовом душевном складе. Дикарь поклоняется животному и пожирает человечину, потому что кровь его по своему составу не может подняться за пределы его недочеловеческого естества. Итак…

— Что «итак»? — вскинулся З., он впился в приятеля настороженным взглядом.

— Ребята, накрылись вы! — торжествующе раздалось из-за стола.

П. сокрушенно приподнял руки и снова уронил их на колени.

— Запутался я совсем, — признался он со вздохом, на что З. довольно усмехнулся. — Мне было уже показалось, что я ухватил то самое, но тут все у меня смешалось — эх, жаль! — Он встал, наклонился над ранцем и некоторое время сохранял это положение, словно надеясь, что ускользнувшая мысль вернется, а потом, с сожалением покачав головой, схватил ранец и поставил его в ногах своей койки. Затем опять подсел к обер-ефрейтору, который уже снова закурил и с нетерпением поджидал приятеля.

— У разных рас, таким образом, различные расовые души, а следственно, и различные понятия о том, что хорошо, а что плохо, — наставительно продолжал З., когда П. к нему вернулся. — Что же отсюда следует? Отсюда следует, что белый не может чувствовать себя неправым перед законом дикарей, так как обладает законом высшей ценности!

Тут настоящий противник по меньшей мере возразил бы, что его собеседник, передернув, заменил «закон другой ценности», о котором здесь говорилось, «законом высшей ценности», и, правда с запозданием, спросил бы: «Если уж вы теоретически допускаете возможность подобных недоказуемых, опровергаемых всем нашим историческим опытом незыблемых законов крови, что, по существу, недопустимо и что можно потерпеть лишь с тем, чтобы привести противника ad absurdum, то по крайней мере благоволите объяснить, кто определяет разряд или степень, это мерило высшего и низшего, и по какому праву он это делает?» Однако З. не заметил допущенной им передержки, как не замечал того, во что превратилась его скатка.

— Итак, белый не может быть виновен, — продолжал он, не замечая, да и П. этого не уловил, что «чувствовать себя виновным» он переиграл в «быть виновным», — а как обстоит дело с другой стороны? Но вот приходит белый человек и насаждает в стране культуру. Он запрещает, как непозволительное зверство, употреблять в пищу человеческое мясо, к тому же он располагает средствами, чтобы на этом настоять. Дикарю запрет этот так же непонятен, как было непонятно белому запрещение убивать крыс, и все же он вынужден повиноваться, но повинуется он только силе, так как разуму его недоступны высшие душевные ценности и крыса ему ближе человека. Разумеется, его можно цивилизовать — укрощаем же мы тигров, львов и других зверей, а что представляет собой черное, желтое и коричневое отродье, как не двуногий скот, — но его кровожадные инстинкты не поддаются укрощению. Можно ему внушить, что он будет жестоко наказан, если снова впадет в свои людоедские привычки, и это, пожалуй, помешает ему швырнуть на сковороду тушу белого человека, но он не преминет воспользоваться первой же возможностью — лишь бы это удалось безнаказанно — полакомиться котлеткой из мяса миссионера, будь он даже профессор Сорбонны. Но это, с другой стороны, означает, что дикарь, оплакивающий мертвую крысу, никогда не выколет себе глаз, хотя тут уместнее сказать — не выбьет себе всех зубов во рту, если ему скажут: «Послушай, то, чем ты питаешься, самая настоящая человечина!»

— Что же, выходит, он так же невиновен, как белый, убивший крысу? — спросил озадаченный П.

— То-то и есть, что нет! — воскликнул З. с полуснисходительной-полуторжествующей усмешкой. — То-то и есть, что нет!

Он тщательно погасил сигарету, смахнув огонь о железный прут клетки, спрятал окурок в табакерку, обстоятельно насладился растерянностью П., хитро поглядывая на него мышиными глазками, потер указательным пальцем острый носик и, возобновив свою внушительную жестикуляцию, с въедливой рассудительностью продолжал:

— Черномазый так-таки виноват, дружище, ибо попечением белого человека существует закон высшей ценности, а поскольку в его страну пришел белый человек, этому закону подвластен и людоед, хочет он того или не хочет. Закон высшей ценности, как всегда в истории, властвует над низшими расами единственно принуждением, голой силой, он препятствует этим негодяям удовлетворять свои низменные прихоти так же, как препятствует евреям, живущим в немецкой Европе, осквернять все священное и ростовщичествовать или большевикам уничтожать в огне цивилизацию, хоть этого и требует их натура. Тот, кто оскверняет расу, скажем, браком с неарийцем, подрывает устои или жрет человечину, — виновен, пусть он и не сознает своей вины. Если же белый человек нарушает закон негров, он не может считаться виновным, хотя бы, с точки зрения туземцев, и совершил величайшее преступление, — ведь его поступок был продиктован более высокими духовными ценностями. Поэтому его законное право — мало того, нравственный долг — уничтожить всякие воззрения и убеждения, исходящие от нелюдей, не останавливаясь перед тем, чтобы уничтожать с корнем, стирать с лица земли их последователей — если они откажутся повиноваться, — точно крыс, которым те сродни и которые от века являются кочующими распространителями чумы и всяческой заразы.

П., обрадовавшись, что так убедительно опровергнут его скороспелый вывод, от которого ему стало не по себе уже в то самое мгновение, как он его сформулировал, с готовностью закивал, аргументация приятеля не только убедила П. своей железной логикой, но и пришлась ему по сердцу.

— Ну а что у нас получится, если применить это к Эдипу? — вопросил он с надеждой.

— Эге, я вижу, ребята, придется вам снимать последние штаны! — раздался со стороны чей-то благодушный голос.

— Там все как раз наоборот, — ответствовал З., ничуть не растерявшись. — Эдип объективно невиновен, а субъективно чувствует себя виноватым.

— А тогда я и вовсе ничего не понимаю, — простонал П. Он уже так близко видел перед собой разрешение мучительной загадки, как видел Одиссей сторожевые огни Итаки, прежде чем буря погнала его назад, в открытое море.

За столом между тем разгорелся спор по поводу только что законченной игры; вместо карт захлопали кулаки, кто-то опрокинул стул. Снаружи проходили, накрыв голову мешками, несколько крестьян; один из них вел за руки двух детей. Он указал на клетку, крестьяне и дети украдкой поглядели на драчунов и скрылись за стеною дождя. Все еще погруженный в размышления, П. уткнулся ногтем большого пальца в кожу лба и завертел пальцами, словно заводя драгоценный механизм, между тем как З., возвратившись из царства абстрактных предпосылок и выводов к суровой действительности, в ужасе уставился на смятую скатку и с восклицанием: «Господи боже!» — смахнул пепел с шинели, разложил ее на каменном полу и в пятый раз принялся складывать, да так растерянно и неловко, что П. сжалился и поспешил к нему на помощь.

— Да ты не так берешься! — сказал он. — Не видишь, что ли, как ложатся складки? Добро бы еще то была защитная накидка, а то обычная шинель — о, святая двуутробка!

И он тщательно разгладил сукно, сложил шинель, аккуратно приладив друг к другу наружные швы спинки, повернул, бережно подвел плечики к воротнику, так что рукава полностью сошлись кромками, смерил шнурком края ранца, завернул полы вверх, чтобы длина укороченной шинели в точности соответствовала длине выемки в крышке ранца, осторожно затолкал воротник во впадину между лацканами, пока сукно не образовало правильный четырехугольник, взялся обеими руками за ближайшие концы и свернул его уверенным движением, внимательно следя, чтобы не было перекоса, и, одновременно приминая сукно, поднял скатку на руках, как служитель зверинца поднимает анаконду, вложил ее в специальную выемку в ранце, стянул ремнями, а свободные концы ремней скатал в валики. Затем поставил рядом со своим упакованный ранец, с которым, приводя его в порядок, провозился еще дольше, чем с шинелью, и сказал:

— Эх ты, недоразумение!

— Спасибо, Хорст, добрая душа! — отвечал З. — Этому я никогда не научусь! — И, считая, что инцидент исчерпан, он, опершись о железные прутья клетки и свертывая из окурков новую сигарету, поспешил подвести итог высказанным соображениям.

— Итак, — приступил он с какой-то даже заметной торопливостью и тайным удовлетворением, точно мастер, которому не терпится завершить свое творение, — пора нам подвести черту. Мы наметили три случая. Представитель высшей расы не может провиниться перед неполноценным отребьем и не может чувствовать себя перед ним виновным: он может разве лишь сожалеть, что оскорбил отсталые чувства. Представитель низшей расы может провиниться перед человеком высшей расы, что и приходится наблюдать сплошь и рядом, хотя вины своей он не сознает. Эдип, однако, считает себя виновным, тогда как, собственно, не виноват ни сном ни духом. Что же отсюда следует? Отсюда следует, что в случае Э. речь не идет о столкновении между расовыми душами. Эту проблему надо решать по-другому.

— Но как? — вопросил П., окончательно растерявшись. — Ведь мы полностью исчерпали все возможности.

— Верно, исчерпали, — отозвался З., и его узкие ноздри раздулись, как у принюхивающейся собаки. Свертывая сигарету, он вместо папиросной бумаги облизнул губы и снова начал беззвучно, словно говоря сам с собой: — Все возможности исчерпаны, да, да, это так, мы рассмотрели все возможности, но только не самую действительность! А что такое действительность? Живая жизнь! Попробуем же перенести случай Э. в наше время и поглядим, что получится. С чего, собственно, начинается действие на сцене? С сообщения, что страну опустошает моровая язва: она уносит людей, точно мух, — умирают старики и дети, гниют плоды, падает скот, матери оплакивают детей; хоры плакальщиц взывают к небу; страна стонет от неслыханных испытаний — существует ли для этого параллель у нас, сегодня?

Но тут раздался пронзительный свист; на плацу стоял унтер-офицер. Он кричал:

— Выходи получать боеприпасы!

По возвращении со склада, когда они, забавляясь, подбрасывали на ладони лимонки, выданные по две на каждого вместе с боекомплектом трассирующих пуль, исполненный неукротимого рвения П. вновь обратился к почти исчерпавшему себя предмету их беседы, внезапно оживленной стимулирующим вопросом З.; да и в самом деле, подсказанное им сравнение двух отстоящих друг от друга на тысячелетия ситуаций рождало поистине потрясающие аналогии; долгие страшные годы истребительной чумы там и долгие страшные годы истребительной войны здесь; здесь и там ужас и содрогание; здесь и там хоры плачущих и толпы умоляющих об убежище; здесь и там страстная тоска об избавлении от невыносимых мук; здесь и там — точно во внезапном озарении открылось П. — некий неопознанный, вернее, неразоблаченный виновник всех и всяческих зол и страданий, коего необходимо свергнуть с престола и чья власть должна быть уничтожена для того, чтобы зло было наконец изгнано из страны.

— Но кто же он? — неистово вопрошал П. и, следуя своему духовному наставнику, тут же ответил себе, и так же, как тот, монологом: кто он, как не червь, скрывающийся в гнилом яблоке, кто, как не сам сатана во плоти, извечный супротивник, блуждающий Агасфер, дьявол, принявший образ человеческий, смертельный враг народов, которого слишком долго терпели, да и поныне еще не распознали во всей его пагубной вредоносности, как захватчика, склочника и подстрекателя, принесшего людям неисчислимые бедствия, ибо на совести у него, наряду с грязными обманами, всевозможные катастрофы и кризисы, отравление человеческих душ и крови, инфляции, кровопролитные междоусобицы, революции, большевизм и тысячи других бедствий, включая нынешнюю, навязанную нам войну, и — итак, наш неистовый молодой ефрейтор уже видел пред собой желанную цель, да так близко, что все достигнутые им до сих пор познания мгновенно выскочили у него из головы, и на спокойное возражение друга, не может же он, П., всерьез утверждать, что всемирный враг наделен благородными чертами фиванца и, подобно ему, не ведает о содеянном им преступлении, П. не нашелся что ответить, восприняв этот упрек, лишь как мчащийся без оглядки всадник замечает камень, о который споткнулся его жеребец, чтобы уже в следующую минуту сообразить, что сам он чуть не грохнулся оземь; оглушенный, он только и мог пробормотать, что, должно быть, зарапортовался, конечно, какого-то еврея или большевика нельзя сопоставить с благородным Эдипом. Но тут произошло нечто и вовсе неожиданное: старослужащий штаб-ефрейтор А., тучный, обрюзгший детина, при попустительстве властей давно не нюхавший физической нагрузки, — он был уже на взводе, к тому же разгорячен участием в давешней свалке из-за партии в скат, — внезапно обратился к беседующим друзьям, из которых один, невзрачный человечек, стоял в позе победителя, тогда как другой, статный верзила, казался пришибленным и несчастным. Итак, штаб-ефрейтор уставился на них и, еле ворочая отяжелевшим языком, обратился к З. с вызовом:

— А почему бы и нет, мартышка ты? — И в тот же миг, словно отзываясь на ответное оскорбление, с яростью отшвырнул ногой табурет, так что щебенка взлетела в воздух, вскочил и, несколько раз хлопнув себя по лбу, заорал, что все это чистейший вздор, а потом, спотыкаясь, надвинулся на З. и, став перед ним, широко расставив ноги и собрав последние остатки разума в единый залп, пробормотал, что, конечно, евреи, как ему известно, все от дьяволова семени, но самый порядочный человек, какого он встречал, тем не менее еврей, и за это, что бы там ни говорили, он держится железно!

П. так и прыснул со смеху, ибо, едва вымолвив эту фразу, штаб-ефрейтор потерял равновесие и загремел бы на пол, если б вовремя не вцепился в застонавшую решетку; а З., остолбенев, с возмущением уставился на грубияна. В первое мгновение он оторопел, оттого что какой-то пьяный невежда осмелился нарушить его духовное бдение, и в этом замешательстве напоминал шахматиста, чей последний, решающий ход, должный произвести невиданный эффект, не состоялся по вине какого-то надоедливого болельщика; после мгновенной ошеломленности, подобной нервному шоку, обер-ефрейтор в течение одного сердечного биения колебался в выборе между двумя возможностями, остающимися в подобных случаях у оскорбленного: то ли ясно выразить свое недовольство и предложить буяну, чем вмешиваться в разговоры, в которых тот ни черта не смыслит, вернуться к своим картам и винной бочке, то ли предпочесть позицию более разумного человека — не вводить пьяницу в раж, а со снисходительной усмешкой и неопределенным кивком головы, не говорящим ни «да», ни «нет», попросту отвернуться и, как ни в чем не бывало, продолжать начатый разговор, — и З. уже пришел было к заключению, что ни один из этих вариантов не угомонит нахала, который явно рассчитывает на потасовку и ищет нового повода придраться, как вдруг ему открылся крамольный смысл заявления штаб-ефрейтора, словно оно только сейчас дошло до него, и это сразу же сняло действие шока, ибо то, что штаб-ефрейтор сболтнул спьяну, было отъявленным кощунством.

Холодный, язвительный, чуть ли не ненавистнический гнев охватил обер-ефрейтора; кощунственные слова штаб-ефрейтора жгли ему мозг и сердце. В отличие от П., который родился в семье среднего чиновника и которому дома и в школе прививали нацистские взгляды как обязательный элемент той жизни и среды, где ему довелось родиться, и каковые он воспринял не задумываясь, будто нечто само собой разумеющееся, что и позволяло ему с добродушной толерантностью, если не с пытливым либерализмом, воспринимать взгляды инакомыслящих, — итак, в противоположность П., З. отличался воинствующей нетерпимостью и был не чужд умозрительных интересов, чем немало гордился. В особенности последним. Он называл себя если не интеллигентом (ибо критиканско-умствующий, разлагающий образ мыслей этих господ, как и самый термин, был ему подозрителен), то, во всяком случае — и невзирая на насмешки товарищей, — мыслителем, и не только из желания подняться над втайне презираемой муравьиноподобной, серой и тупой, по его мнению, массой, не только из желания создать себе карьеру, которая подтвердила бы его превосходство такими эпитетами, как «академическое» и «высшее», и закрепила бы его соответствующей документацией; нет, он был не чужд подлинной, временами даже глубоко прочувствованной радости, какую дает чистая игра мысли, логические хитросплетения и философские стратагемы, что в известной степени и влекло его к умственному труду, как влечет рыбу вода, насыщенная воздушными пузырьками, и если он, читавший Платона, Шопенгауэра, Канта, Ницше и Якоба Бёме — и даже с некоторым пониманием, — если он все же предпочел удовольствоваться скудным фашистским пайком, упорно не замечая, что столоваться ему приходится на черной кухне, то это объяснялось тем, что его, как и тысячи ему подобных, именно там, и только там, потчевали неким зельем, оглушающим подобно наркотическому снадобью, а именно возвеличением его особы как избранного господина человечества, пуп вселенной, — и не только в той мере, в какой это свойственно всякому национализму, который свою страну и свой народ, а стало быть, в известной степени и самого себя ставит выше окружающих народов, рассматривая свою нацию как самую дельную и самую одаренную решительно во всем, будь то воинская доблесть, искусство торговли и мореплавания, работоспособность, прилежание, мудрость, поэтический и музыкальный дар, душевная восприимчивость и душевное богатство, да и во всем прочем, и который тщится доказать это превосходство исторически засвидетельствованными фактами, от победоносных войн до чувствительных песен, исполняемых под развесистой липой летними вечерами, — нет, здесь прославляли себя, только себя и ничего, кроме себя: это тело, эти лодыжки, эту голову, эти руки, эти глаза, уши, кровеносные сосуды, нервы, ушные мочки, мускулы, эти волосы, почки, легкие и кишки, эту кожу и эту плоть, — как избранную и освященную давностью расу, предназначенную властвовать над прочими человеческими расами и народами, — единственно благодаря помазанию кровью, которая животворит это твое тело, как она животворила тела всех твоих пращуров от мифического сотворения мира, так что ты самим предначертанием природы, космическим предопределением, а также божественным произволением рукоположен от века в кайзеры человечества, ты, Зигфрид, З., двадцати шести лет, ортсгруппенфюрер и командир отделения, студент средних способностей и подчиненный любого фельдфебеля, но на правах бледнолицего повелитель всех людей с другим цветом кожи и на правах немца — всех говорящих на других наречиях!

Подобное утверждение твоей персоны, особенно когда ты молод, воспринимается как некое откровение, не нуждающееся в испытании на прочность и основательность тех аргументов и предпосылок, на которых оно зиждется, тем более что в твое распоряжение предоставлено, как в книге Розенберга, столько имен, хронологических дат и цитат, что ты, можно сказать, располагаешь прорвой необходимых тебе очковтирательских ссылок и лжедоказательств; так З. и усвоил нацистскую философию, а также миф ее «мыслителя номер один» — не как замкнутую систему, которая, подобно учению Канта, или Шопенгауэра, или Платона, открывается тебе ценою немалых трудов и напряженной работы испытующей мысли, а как нечто принимаемое на веру, как некое откровение более высокого плана, итог и эссенцию всей человеческой — виноват: арийской, немецкой, а стало быть, некой в высшем смысле всечеловеческой мудрости, коей подчиняешься как нерушимому императиву всяческого бытия и мышления и которую тем более нельзя перетолковывать и колебать, что — и в этом великое преимущество ниспосланного свыше учения — в сомнительных или же отягчающих совесть случаях всегда можно прибегнуть к некой высшей инстанции, к гениальности фюрера, этого совершеннейшего воплощения расовой души, обладателя последней исторической и даже эсхатологической истины; неисповедимыми путями он беседует с глазу на глаз с самим провидением, с норнами, этим божественным принципом истории, с праматерями из «Фауста», и поскольку эта мифологическая сущность послужила пасторскому сынку З., порвавшему с семейными верованиями и традициями, неким эрзацем религии, то он и отстаивал каждый ее догмат с фанатизмом набожного мусульманина, видящего в своей священной книге альфу и омегу человеческой мудрости. Если же к этому прибавить, что то было не только откровением, но и весьма удобной для практического употребления философией, ибо она делила мир на черное и белое, на избранных и отверженных, на посланцев неба и адово исчадье, а строителей истории и культуры выдавала за совершенно одинаковые по своей природе и по своему отношению к миру существа, с одинаковой реакцией на внешний мир, то это позволяло ее приверженцам без малейшего труда и без знания сути вопроса и его деталей свободно передвигаться в любом историческом времени и этнографическом пространстве, развязно комментируя происходящие там события или заимствуя оттуда примеры и параллели для истолкования актуальных событий в собственной стране, нанизывая их в историко-логические цепи, которые в глазах наивных слушателей могут сойти за результат самостоятельных исследований и глубоких познаний, хотя на самом деле представляют не что иное, как калейдоскопическую комбинацию расхожей и притом фальсифицированной премудрости в духе того же черно-белого истолкования мира, какое и положено в основу этого расчета. Наконец, учение это было и приятно для души: оно, как говорится, проникало в плоть и кровь адепта, вернее, транслировало в мозг все то, что в течение тысячелетий скопилось в плоти, крови и душе юного обывателя, все затхлое, недозрелое и непереваренное, чадящее и бродящее, ударяющее в нос кислыми испарениями, — высокомерные замашки наряду с рабским повиновением, забиячливость, оппортунизм, боязнь всякой ответственности при желании блистать, склонность к зазнайству, самомнение, отсутствие малейшей самокритики в отношении себя и своего народа, чудовищную манию величия и слезливое сострадание к своей особе, гипертрофированную способность к воодушевлению, к магическому растворению в марширующих когортах, оргазмы безоговорочной преданности некой неведомой абстрактной общности и склонность к туманной высокопарности наряду с элементарной грубостью; итак, у нашего обер-ефрейтора руки чесались заехать кулаком в эту бесстыжую харю, и если он воздержался, то единственно потому, что штаб-ефрейтор, несмотря на свою грузность, все же был посильнее — обстоятельство, от признания которого З., впрочем, мысленно отмахнулся под тем предлогом, что было бы ниже его достоинства обсуждать с пьянчугой основы национал-социализма, а тем более вступать по этому случаю в драку, — итак, кружным путем размышлений и чувств он наконец вернулся все к тому же вопросу: что же ему делать? — но так и не придумал ничего лучшего, как попросту пожать плечами и буркнуть «да-да», что прозвучало скорее как «тэк-с, тэк-с!». И тут произошло то, чего обер-ефрейтор, собственно, и боялся: штаб-ефрейтор действительно жаждал кулачной расправы, и, не внемля ни примирительным уговорам, ни нетерпеливым брюзжащим окрикам своих товарищей за карточным столом, он заорал, то и дело прерываемый отрыжкой, что старина Сами Финкельштейн был порядочный, высокопорядочный еврей, щедрый, снисходительный начальник, в тысячу раз больший социалист и друг рабочего человека, нежели арийский выродок, его сменивший, — тот был кровопийца, погоняла, мерзкий скупердяй, головорез с мордой что твой зад, типичный эксплуататор, представитель хищнического капитала, хоть он и состряпал себе свидетельство, выдающее его за арийца в семидесятом колене; штаб-ефрейтор выкрикивал это, и сопел, и рыгал, и рычал; подтянувшись на решетке, он встал перед обер-ефрейтором, широко расставив ноги и дыша винным перегаром в его острый носик, но тут еще один игрок, другой обер-ефрейтор, недовольный перерывом в игре, тоже счел долгом огрызнуться на З., отпустив по его адресу парочку грубовато-иронических замечаний насчет интеллигентских ублюдков, которые, вообразив себя бог весть кем, задирают нос, держатся особняком от честных ребят и своей болтовней о каком-то Эдипе — ну и паскудное же имечко, он его слышать больше не может! — доводят порядочных людей до белого каления; а тогда взвился П., и, судя по всему, им было не миновать одной из тех омерзительно-вульгарных перебранок, которые неминуемо вспыхивают среди долго живущих в вынужденно тесной близости людей с разными интересами, если бы С., ландскнехт со значительно большей выслугой лет, нежели штаб-ефрейтор А., — он еще в гражданскую войну в Испании летал бортрадистом в легионе «Кондор», однако в польскую кампанию был разжалован в рядовые за растрату, — если б он не поднялся с койки, на которой леживал часами, не двигаясь и не раскрывая рта, и, обведя собрание широким жестом, сразу же разрядившим атмосферу, не возгласил:

— Порядочный или непорядочный, какое нам дело до старикана, Сами! Но вот еврейки, ребята, испанские еврейки, — это, я вам доложу, нечто! — давая понять, что — редчайший случай! — пользующийся широкой популярностью рассказчик готов поделиться с аудиторией одним из своих знаменитых воспоминаний — смесь ужасающей непристойности со зверской жестокостью, — которые пользовались у солдат неизменным успехом; в этих рассказах вой истребителей и бомбардировщиков сливался с душераздирающими криками мавров и звероподобными стонами расстреливаемой, оскверняемой и удовлетворенно содрогающейся плоти, и под отравляющим дыханием его слов клетка, вместе с жадно сгрудившимися плечо к плечу слушателями, растворилась в зеленой и тугой, клубящейся пузырями, пахнущей каштанами и шафраном темно-зеленой тине, сливаясь с пышущей, буйно разметавшейся, мясистой зеленью роскошной растительности, — пока кто-то не рванул решетчатую дверь и на пороге не возник фельдфебель, а тогда старший по казарме А. вскочил и заорал: «Смирно!» — и за ним вскочили все, вновь обретая контуры и тела и резко выделяясь в своем сером сукне на фоне агав и широколистых лавровых кустов, они стояли вытянувшись во фрунт, как ни в чем не бывало, и взгляд фельдфебеля злобно впился в обер-ефрейтора З.

Между тем дождь как неожиданно хлынул, так неожиданно и перестал, хляби небесные истощились, облака, превратившиеся в пустые шланги и баллоны, начисто смело с неба, и яркое полуденное солнце выпаривало из каменистой почвы туман, который, словно поднимаясь из недр земли, постепенно окутывал белым маревом парк и лагерь. Как только фельдфебель взыскательно осмотрел уложенные ранцы, не найдя ни малейшего повода придраться, в том числе и к шинели и ранцу обер-ефрейтора, которого он невзлюбил с первой же минуты и с которым не прочь был свести счеты, оба приятеля вышли из калитки и, покуривая, прохаживались неторопливо позади палаток, и снова молодой П., всего лишь несколько минут назад потерпевший фиаско, вернулся к прежнему разговору, чтобы изложить пришедший ему в голову новый вариант, в надежде что он внесет в их спор окончательную ясность.

— Отвлечемся от евреев и большевиков, — сказал он, — займемся греческими бандитами или хотя бы их частью, ведь они же не сплошь коммунисты, есть среди них и националистские группы, которые даже иногда взаимодействуют с нами. Греки одной с нами крови, тут не придерешься! Конечно, немало примешалось у них всякой мути, тут тебе и левантинцы, и турки, и сербы, и негры — всего не перечесть. Но ведь они храбро сражались и, честно говоря, задали нам жару, в их крови чувствуется здоровое ядро. Их, верно, обманули, околпачили, ввели в заблуждение, подбили к мятежу, как это было в свое время с многими нашими соплеменниками в Германии. Наверняка там, в горах, имеются и такие, кто считает, что бьется за правое дело, и кому просто невдомек, что он сражается не на той стороне фронта. Разве не так?

Обер-ефрейтор, перекатывавший во рту сигарету, глубоко затянулся и, выдохнув носом дым, уронил: «Конечно!» — однако же сопроводив это словцо оговоркой в виде легкого покачивания головой, означавшего, что, конечно, исключения бывают и кто-то из партизан может оказаться субъективно честным человеком, но уж с Эдипом-то его нельзя равнять, на что П. с нескрываемым вызовом ответил:

— А почему бы и нет? — И на сей раз он был так уверен в своей правоте, что короткую паузу, которую З., как всегда, выдержал перед очередной репликой, счел за признание им своего поражения и, заранее торжествуя, со строптивой мятежностью повторил: — А почему бы и нет?

— Да хотя бы потому, — ответил З. в раздумье, — что бандиты в любом случае всего лишь орудие, тогда как Эдип — творческая личность.

— Это как сказать, — отпарировал П. — Эдип тоже был орудием, но только орудием в руках бога.

— Гм-м, — протянул З. и смерил своего юного друга насмешливым взглядом, который не сулил тому ничего хорошего, потом зажмурился, вынул изо рта сигарету и стал обстоятельно сдувать пепел с тлеющего кончика, а затем, облизав губы и слегка отворотясь и глядя вниз, словно речь идет о чем-то маловажном, сказал: — Да, но в таком случае старик Сами Финкельштейн может быть объявлен самим златокудрым Аполлоном. До сих пор он был всего лишь Эдип. Ты что-то зарываешься, ты, право, зарываешься, мой друг! — И он разразился звонким смехом.

П. растерянно на него уставился.

— Как ты не понимаешь, — смилостивился наконец З., — ведь все эти бандиты, вместе взятые, орудие самого сатаны, что, кстати, относится и к Сами Финкельштейну. Если же ты эту банду — целиком, или частично, или хотя бы даже одного из них — приравниваешь к Эдипу, то уж сионских мудрецов возведешь, пожалуй, в сан божества! — И он снова затрясся от смеха, а его смущенный противник поспешил сделать хорошую мину при плохой игре: после минутной растерянности он присоединился к смеху З.

Он заливался смехом, заходился от смеха и тряс головой, всячески давая понять ужимками и жестами, что все эти бредни он гонит прочь.

— Мне определенно вредно думать, — молвил он, успокоившись. — Предоставим это лошадям. Давай похороним старого фиванца и не будем больше тревожить его прах! — И он опять преувеличенно громко расхохотался и предложил приятелю по такому случаю основательно промочить горло, запить пережитый страх, — у него во фляге, купленной у маркитанта, еще найдется винцо. З. не стал отказываться, и они не спеша побрели в свою клетку. Но, сделав несколько шагов. П., который внезапно притих после своего припадка смеха, вдруг остановился и спросил, закрыв глаза, словно стараясь вызвать перед собой какое-то видение:

— Случалось ли тебе над этим задуматься?

— Над чем? — спросил З.

— Почему, собственно, так много людей против нас?

По всему видно было, что вопрос этот не явился для З. неожиданностью. Ничем не выразив удивления, он тоже замедлил шаг, сделал две-три затяжки, чуть ли не почувствовал, как сигарета зашипела у него на губах, сплюнул, бросил окурок наземь и растер его носком сапога, а потом произнес очень серьезно, с какой-то даже горечью:

— Да, верно, почему столько людей против нас?

— Я этого не понимаю, — горячо подхватил П., — ну просто никак не возьму в толк! Ведь мы же за них воюем, за греков, болгар и сербов, за французов, англичан и американцев, да и за тех же русских, если на то пошло! Мы защищаем их, мы обороняем их свободу, их культуру, их жизнь, самое их существование против красной чумы; мы кровь свою отдаем, борясь за независимость Европы, терпим холод и голод, валяемся в сырости и грязи, а чем они платят нам за это? Стреляют в нас из засады, минируют дороги, взрывают мосты, поджигают наши бараки. Но почему же, почему, почему? Ну ладно, мы вели против них войну, но уж теперь-то, когда большевизм стучится во врата Европы, им надо бы с нами объединиться, всем, всем, — им надо бы спуститься с гор и, подняв оружие, сказать: «Ведите нас вперед против нашего истинного врага, мы следуем за вами!» С нами должны бы маршировать тысячи легионов, весь мир должен стать под наши знамена священной войны! Все нации должны бы выступить против нашествия этих адских сил, а они вместо того нападают на нас с тылу и стреляют в нас. Но почему же? Я этого не в силах понять! — П. был так взволнован, что у друга пропала охота над ним подшучивать.

— Видишь ли, — сказал обер-ефрейтор, все еще растирая носком окурок, — в мировой истории так уж повелось, что кучка избранных борется и истекает кровью за орды косных тупиц. Взять хотя бы победу горстки рыцарей под командованием Карла Мартелла, или войско Роланда перед Ронсевальским ущельем, или героическое войско Оттона Первого на Лехском поле! А вспомни крестовые походы — вверх, к Ледовитому океану, и вниз, к Красному морю, — эти поистине метафизические огненные бури чистейшего идеализма, который даже детей призвал к оружию, в то время как сытые почивали, не зная горя. А горсточка отважных пионеров Европы, покорившей Азию и Африку! Вспомни прусских крестьян на окраинах бранденбургских земель, наши погибшие отряды ландскнехтов и жертвы, в одиночестве понесенные Пруссией! Вспомни Фермопилы, где горстка спартанцев сложила головы за Грецию, тогда как вероломные торговые города злорадно потирали руки, оттого что грозная Спарта потерпела такое кровопускание. Сегодня мы стоим на Леонидовом посту, ибо так велит закон!

— Ты абсолютно прав! — воскликнул П. в экстазе. — Конечно, Германия всегда возглавляла борьбу народов, чтобы защитить их и уберечь от гибели, стало быть, и сегодня не может быть иначе! Ведь с тех пор, как на плечи Германии легло прогнившее наследие Рима, мы одновременно и щит и меч Европы. Мы защитили ее от гуннов, от арабов, турок, Чингисхана, Аттилы и Тамерлана! Мы создали империю, Священную Римскую империю германской нации, сердце Западной Европы! Мы кровью своей напоили и удобрили землю Европы, и нам она обязана всем, что ей довелось пожать! И ныне кто как не мы защищаем от гибели Европу и весь цивилизованный мир! Такова истина! Таково дыхание мировой истории! Это и в самом деле великолепно! — П. был так опьянен собственными словами, что исходный пункт их рассуждения вылетел у него из головы, и только когда мимо лагеря проходил молодой крестьянин-грек и, робко, исподлобья бросив взгляд на клетки, мгновенно исчез в овеянном туманом лесопарке, он вспомнил свой первоначальный вопрос, вызвавший эти потоки красноречия. — Погляди на него, — сказал он. — Погляди: здоровый, сильный, статный парень в расцвете лет, что бы ему не прийти к нам и сказать: дайте мне оружие, я буду вместе с вами бороться с этим проклятым отродьем, вместе мы одолеем их! А ведь он совсем не плох, этот малый, у него крепкие брюки, да и приличная обувь, почему же, почему он не с нами? — И П. схватил приятеля за пуговицу. — А знаешь, кто с нами? — продолжал он с возмущением. — Спекулянты. Капиталисты.

Откормленные свиньи, они вместе со своими женами слоняются по афинским кофейням, жрут гусиные гузки и лакают шампанское среди бела дня, между тем как простонародье с голоду валится с ног и дохнет, точно скот! Рыбаки и крестьяне воротят нос, когда мы проходим мимо, тогда как толстопузые аплодируют нам и машут ручкой. Единственно, кто с нами, — это плутократы, которых мы знать не хотим. Разве это не ужасно?

— Да, это ужасно! — подтвердил З. и прищелкнул пальцами. — К любой власти примазывается всякая сволочь, тут ты прав, это ужасно!

Они еще некоторое время стояли на месте, наблюдая за тем, как туманные пары, словно шторами, занавешивают клетки, а затем снова начал З., и снова так, будто говорит сам с собой, но сейчас слова его звучали серьезно, без малейшей иронии:

— А ведь бывают случаи совсем другого рода, в них черпаешь мужество и уверенность, и они навсегда сохраняются в памяти. Это случилось три года назад в учебном батальоне, в Польше, в какой-то богом забытой глуши. Как-то утром пожаловали к нам два мужлана, не то поляки, не то украинцы, кто их разберет, этакие типично восточные фигуры, отчаянное хамло, патлатые, в лохмотьях, уже недель пять не умывавшиеся, от них за версту разило водкой и потом, — словом, неотесанные чурбаны, не люди, а медведи, и кого же они к нам приволокли? Трех еврейчиков, руки, как полагается, связаны за спиной, трех партизан, прятавшихся в лесу, двух женщин и мужчину. «Мы пришли сдать начальству этих сукиных детей, — заявили мужики, — мы этих гадов знать не хотим, вздерните их на том дубе, лучшего они не заслуживают». Сказав это, они отвесили земной поклон и сунули нам этих Ицигов в руки. Натурально, мы угостили мужиков шнапсом и выдали им положенное, но не в этом же дело! Если уж у полузверей пробуждается сознание долга, если и они начинают понимать, кто их истинный друг, а кто враг, если под нашим влиянием даже у поляков появляется элита, происходит отбор пригодной крови, которая инстинктивно тянется к нам, — если встречается подобное, то это лишний раз подтверждает нашу историческую миссию и убеждает нас, что лучшие люди Европы на нашей стороне. А ведь лучших всегда немного, на то они и лучшие: эсэсовские интернациональные легионы, огненные кресты, железная гвардия, ку-клукс-клан, Квислинг и Дегрель, Голубая дивизия Франко, хорватские усташи и греческие эвзоны. И может быть, не далее как завтра польский Черный полк!

П. благодарно посмотрел на друга и сказал с волнением:

— Хорошо это знать и то и дело воскрешать перед мысленным взором! А не то и в самом деле иной раз жуть берет и холодеет сердце. — Но тут лицо молодого ефрейтора просияло счастливой улыбкой. — Послушай, — сказал он, — мне кажется, я все-таки нашел ключ к Эдиповой загадке.

— Что ж, послушаем! — загорелся З.

— Нет, на сей раз я сам продумаю все как следует, — сказал ефрейтор, и З. уже хотел упрекнуть его в том, что подло что-то скрывать от товарища и друга, раздразнив его любопытство, но тут кругом защелкали каблуки армейских сапог, чей-то голос крикнул: «Смирно!» — и оба приятеля стали навытяжку. Из своей палатки вышел капитан, и, когда он увидел обоих друзей, стоящих по стойке «смирно», правая рука у козырька кепи, он пальцем поманил их к себе.

— Кого я вижу! — воскликнул капитан. — Иокаста и Эдип! — Он благосклонно разглядывал обоих солдат, вытянувшихся в струнку и щеголяющих молодцеватой выправкой, и разрешил им стоять вольно. — Хорошие у нас задались деньки, верно? — И не дожидаясь ответа: — Ну как, все решаете мировые проблемы? Метафизика трагического! Назначение хора! «Я» и «сверх-я»! Катарсис и жизнеощущение героя!

— Так точно, господин капитан! — воскликнули залпом оба, снова став навытяжку, а П. простодушно добавил:

— Вот только насчет Эдиповой вины что-то никак не сообразим.

Капитан с улыбкой указал им на палатку. Полчаса он может им уделить, сказал он, с условием, что они побеседуют, как в свое время беседовали в ФВШ, не как подчиненные с начальником, а как студенты с учителем, нет, лучше как туристы, совершающие горное восхождение, беседуют на крутой тропе, ведущей к вершине человеческой мудрости. Он произнес это с заметной радостью в голосе и даже с каким-то чувством облегчения и, желая показать, что приветствует их не как подчиненных, а как гостей, собственноручно приподнял полотнище у входа и пропустил слегка оробевших молодых людей вперед с сердечным: «Прошу, прошу, господа!» — после чего, прикрепив полотнище к штоку на крыше, отчего в широкий дверной проем хлынул яркий свет, затопив обычные сумерки внутри палатки, пригласил студентов занять места на обструганных добела стульях, стоящих вокруг стола с картами, а сам уселся на приткнувшуюся за столом походную кровать.

— А теперь рассказывайте, как вы себе это представляете, — предложил он, и З., искусно обобщая, вкратце изложил все их попытки разобраться в вопросе, подробнее остановившись на беседе о расовой душе, о моральных ценностях и их фиксации в соответствующих законах. При этом, надо отдать ему должное, он нисколько не выделял себя, не подчеркивал, что львиная доля достигнутых в этих спорах, но так или иначе отвергнутых результатов принадлежит ему, а также ни словом не обмолвился о многочисленных просчетах друга. Он точно докладывал об ученом совещании, на котором присутствовал в качестве заинтересованного, но нейтрального слушателя, и профессор слушал его с напряженным вниманием, все более кипя душой и внутренне негодуя. Боже мой, думал он, что за чудовищный бред, ведь это же наглая фальшивка все того же невообразимого болвана Розенберга, подобное трудно себе и представить! Ему и в голову не пришло, что не кто иной, как он сам, посеял в умы молодых людей семена этих ядовитых плевел; он слушал разглагольствования студента насчет расовой души, и в нем бушевал гнев; слышал сентенцию: «Дикарь так и останется дикарем», и щеки его дергались от сдерживаемого возмущения. Что за чепуха, думал он, что за мерзопакостная философия! Стыд и позор! Не существует никакой расовой души, и на свете нет ничего неизменного; panta rhei, все течет, движение — основной принцип бытия, стимул истории, всякого духовного развития, с подобной неизменной нордической душой мы бы и сейчас бродили по тундре с челюстью гориллы и каменным топором в кулаке! А вся эта болтовня о крови, что за дикая чушь! Как будто кровь не химическое вещество, незаменимое биологически, но так же мало значащее для характера и души, как консистенция мочи или желчной секреции! Думая об этом, он уже не слушал доклада, но тут опять прислушался, и, так как извержение благоглупостей продолжалось, он уже хотел было досадливым словом оборвать докладчика и слово уже едва не сорвалось с его языка, но вдруг, как это нередко бывает, произошло одно из тех неожиданных изменений, которые уже в ближайшую минуту кажутся вам чем-то само собой разумеющимся, а именно: стоит вам шагнуть за пределы своего «я», и вы будто бы стоите в воображаемом пространстве невесомости, откуда видите себя, и свои поступки, и переживания словно демонстрируемыми на киноэкране, — как некая бестелесная, но ясно ощутимая рука возвращает вас к себе, и вы внезапно осознаете — нет, вам внезапно открывается, что вы, и не кто иной, как вы, смутили эти души, и стыд и отвращение к себе настигают вас прыжком пантеры; охваченный чувством живейшего раскаяния, профессор был уже готов возложить руки на головы обоих студентов и, заглянув им в глаза, сказать: «Послушайте, ребята, то, что я вам наболтал, чистейшая чепуха, ничего общего с наукой не имеющая; мне стыдно перед вами, ибо я это сделал из трусости». И он уже собирался открыть рот, и губы его уже складывались в слова — он был одновременно на пороге этого решения, равно как и на вершине своего духовного растления, — как вдруг до него донесся вопрос его ученика З.: «Не правда ли, господин профессор?» И вот, точно сработал скрытый механизм, другая рука, не та, что принуждала ученого к саморазоблачению, заставила его кивнуть головой, закрепляя этим кивком, словно печатью, ложь и скверну, и тут ужас объял профессора, он ужаснулся себе и все продолжал кивать. Он ощутил противный вкус во рту и надвигающийся приступ рвоты; сделав над собой усилие, он сглотнул слюну и, оттолкнувшись обеими руками от стола, выпрямился на своем сиденье, и тут у него возникло смутное, словно силишься прочитать неразборчивую надпись, намерение — сказать этим юнцам, что его свободное время истекло, и он уже хотел раскрыть рот, чтобы произнести это, и только об этом одном и думал, как вдруг у него потемнело в глазах и в уши ворвалась жужжащая тишина, а между тем З. окончил свой доклад, и ветер порывами задувал из парка, и тогда профессор поднял глаза, и увидел доверчиво обращенные к нему взгляды обоих молодых людей, и подумал, что должен сейчас же, независимо от того, что ему предстоит, сказать правду, всю правду, в то же время зная, что он этого не сделает, и подумал, что так больше продолжаться не может, ему надо на что-то решиться, может быть, в самом деле подняться с места и попрощаться с обоими, — и тогда он услышал, как молодой ефрейтор, его любимый солдат и любимый ученик, о ком он неоднократно думал, что тот мог быть его сыном, спросил:

— Нельзя ли попросить вас, господин профессор, дать нам правильное толкование? Сами мы уже бессильны что-либо придумать!

«Пора!» — подумал профессор и, открыв рот, произнес:

— Тэк-с!

Он, правда, тут же устыдился этого дурацкого чавкающего словечка, но с этой, последней вспышкой стыда осознал, что нипочем не скажет им правды, — однако позвольте! Какая же это правда? Разве это скорее не значило бы заявить о своем чисто субъективном несогласии с некой доктриной, которую всякий волен по свободному выбору предпочесть для себя? И его вдруг осенило, что было бы безответственно ни с того ни с сего ввергнуть этих доверчивых молодых людей в конфликт совести, о каком они до сей поры и не подозревали, и он сказал себе, что, оберегая своих солдат от столь опасных суждений, он, в сущности, остается верен отцовскому — вот именно отцовскому, человеческому, а также воинскому — долгу, и вот уж он сидит, выпрямившись, на своей походной кровати и больше не глотает слюну и чувствует, как ветер овевает его лоб прохладой и грудь снова дышит легко и свободно. Открыто и непринужденно встретил он взгляд обоих слушателей и порадовался тому, как чинно они сидят и благоговейно ждут ответа — эти любители мудрости, искатели истины, ревнители знаний, — и, оторвавшись от стола, начал, прохаживаясь взад и вперед:

— Не забывайте, что греки Софокловых времен были истово благочестивы и что Софокл, в сущности, писатель религиозного склада. Но в чем суть истового благочестия? Безоговорочное подчинение собственной воли, собственных мыслей и верований велениям высшей власти, решению и воле богов, потусторонних, неземных сил, что правят и вершат судьбами по законам, коих жалкому смертному постичь не дано, поп datum, и о сущности коих он в лучшем случае с содроганием догадывается. Эдип же — и потому-то его добродетели так превозносятся — благочестивейший из благочестивых, он не спрашивает, почему, по какой его субъективной, абсолютно безразличной Аполлону вине боги так на него гневаются, почему они предрекли ему столь страшную участь — стать убийцею отца своего и осквернителем матери. Для него достаточно сознания, что боги к нему немилостивы и что поэтому, в силу божественного гнева, а отнюдь не по собственной вине, он проклят, отвержен и каждый должен его сторониться. И так как он человек большой, благородной души, то ему остается лишь одно — привести себя в полное, нерасторжимое единение с волею богов, а это значит — самому на себя прогневаться, самому себя покарать, довести свои бедствия до полной безысходности. Эдип — это «Песнь Песней» нерушимого благочестия, нерушимого послушания. Понятно?

З. раздумчиво кивнул. Однако П. сказал:

— То, что вы нам пояснили, господин капитан, понять нетрудно, но чувство мое восстает против того, что человек может так поступить. Бог волен ниспослать мне испытания — что ж, я способен их претерпеть, я могу слепо подчиниться произволению его, могу не сломиться под ударами судьбы; но бесчеловечно требовать, чтобы я еще и сам, по собственному разумению, усугубил свои страдания. У меня, скажем, умирает отец, что же мне, в довершение еще и мать прикончить собственной рукой? Это не умещается у меня в голове.

В парке завел свою песню черный дрозд.

— Да не поднимется у меня рука на мать мою, — возразил профессор, — да и ни на кого другого, это значило бы лишь уклониться. Видите ли, существуют две возможности претерпеть, вернее, противостоять страданию. Одна из них — позиция Иова — пассивное терпение, полное подчинение воле божьей, я назвал бы ее женской позицией. Но существует и другая возможность: опередить судьбу, самому завершить, собственноручно выполнить то, что она еще, пожалуй, таит про запас, довести до апогея веление рока и этим отстоять свою свободу действий. Я назвал бы это мужской позицией.

От профессора не укрылась растерянность П.

— Приведу пример, хоть он и не совсем сюда подходит, но он, быть может, пояснит вам мою мысль. Оба вы солдаты, добрые солдаты, солдаты душой и телом, ладно! Обоим вам пришлось пережить то, что не миновало и меня когда-то в юности: тренировочный марш с полной выкладкой, палящее солнце, пыль, никаких мер облегчения, пенье, противогазы, то и дело команды «ложись!» и «бегом!», волдыри на пятках и стопах, сумасшедшая жажда — все это вам знакомо, ладно! И вот последние пять километров: люди ползут, как улитки, пенье больше смахивает на кряхтенье, ноги шаркают и спотыкаются, фельдфебели и унтер-офицеры и те с трудом сохраняют выправку, а ты только и чувствуешь, что вот-вот свалишься с ног, уж и колени подгибаются, и сам ты никнешь, и тогда ты говоришь себе: «Так вот же нет!» Усилием воли ты прогибаешь колени, и словно вырастаешь над собой, и делаешь даже больше, чем требуется: прямее держишь ружье, поднимаешь как следует ноги, поешь громче других, а главное, держишь над собой контроль и вдруг чувствуешь себя совсем свободно. Понятно? Ты больше не терпишь того, что тебе положено терпеть, нет, ты этого хочешь, ты делаешь даже больше, ты снова сам себе хозяин! Ты опередил свою судьбу, ты перепрыгнул через собственную тень, и, таким образом, поход, который другим казался адовой мукой, потерял для тебя свои тяготы. Какие бы еще ни предстояли трудности, ты не пугаешься их, отныне это уже дело твоей воли. Ничто больше не может тебя одолеть. Примерно так же, примерно, обстоит дело и с Эдипом. Он больше не терпит свою судьбу, он приводит в исполнение свой собственный приговор и поднимается над роком. Он возвышается над людьми и становится святым. В сущности, это хоть и обращенная к небу, но чисто прусская позиция! Да, это пруссачество в лучшем своем аспекте.

Заложив руки за спину, профессор Н. неспешно расхаживал взад и вперед и с облегчением думал, что этой импровизацией он не только совершил чудо духовной эквилибристики, но и посрамил мерзопакостную коричневую философию, тем самым восстановив свою репутацию.

— Прусская позиция, вот это что! — повторил он и уже спокойно прислушался к пению дрозда. — Прусский дух, душевное благородство, нравственная чистота! Единство воли и долга, приказа и повиновения! Начертайте это в своем сердце, юные друзья! Да станет это вашим заветом на будущее! Заметьте себе: ты можешь сделать все, чего от тебя требуют, стоит лишь захотеть! Не спрашивай, почему от тебя требуют трудного, неприятного и даже отвратного! Твое дело повиноваться! А что это означает в свой черед? А означает это ни более ни менее как растворение индивида в великом целом, возвращение отторгнутой личности в сообщество, саморазрушение «я» как условие его перехода в «сверх-я», утверждение трагической героики — величайшая квинтэссенция ницшеанского учения! Итак, случай Эдипа разъяснен как отражение дионисийского принципа в мире морали. Господа, умозрительный круг завершен. Это circulus non vitiosus[9]. Мы снова у цели и одновременно у исходного пункта!

Он умолк, довольно потер руки и только собрался спросить, удалось ли им следовать за цепью его рассуждений, как смолкла песнь дрозда и в трепетную дверь палатки вступила тень, щелкнули каблуки и незнакомый всем троим голос доложил о прибытии отряда саперов.

— Эдип-царь в роли примерного рекрута! — язвительно ухмылялся П.; отпущенные капитаном при появлении фельдфебеля, они снова возвращались в свою клетку.

Ветер очищал небо, он перекатывал облака, разрывая их в клочья, и разбрызгивал капли на иглах агав, превращая их в радужную пену.

— Как тебе понравилась галиматья насчет форсированного марша и свободы, которую нам преподал наш старик? — спросил П.

— Нет, почему же? — возразил З., снова вооружаясь сигаретой. — Для человека, который душой и телом солдат, вполне возможная версия.

— А где ты видел рекрута, который душой и телом солдат? Мне еще такого чудо-мальчика встречать не приходилось! В солдаты идут по призыву, или если ни на что лучшее не способен, или ради карьеры. Конечно, немало примеров, когда тот или другой, будь то на военной службе или на гражданской, старается больше, чем ему положено, но для этого всегда имеются основания: он либо хочет быстрее продвинуться по службе, либо лучше навостриться, либо больше заработать, либо перед кем-то выслужиться, либо хорошо стартовать на жизненном поприще, но чтобы кто-то сам себя муштровал из чисто идейных соображений — прошу прощения, это чистейшая галиматья.

— А мне это все же понятно! — отозвался обер-ефрейтор.

— Стало быть, ты извращенный тип, — возразил его белокурый приятель. — К тому же ты забываешь, что капитанам легко разглагольствовать о геройских подвигах и форсированных маршах. Сами-то они скачут верхом. — И, чрезвычайно довольный своей шуткой, ефрейтор рассмеялся, ущипнув товарища за бок. Удача придала ему храбрости. — Пример капитана, конечно, хромает на обе ноги, но одна его мыслишка показалась мне новой и важной. Это — что можно быть виноватым без всякой вины, что участь отверженного может быть присуждена человеку самим рождением. Чем виноват еврей, что родился евреем? Ничем, верно? Он был зачат, и рожден, и лежал в колыбели, и не совершил ничего дурного, а между тем лоб его уже отмечен несмываемым пятном, а именно самим фактом рождения. Он тут совершенно ни при чем. Такое пятно ничем не стереть, разве лишь смертью того, кто его носит, и, если вы не хотите появления новых пятен, надо, чтобы такие обреченные вообще не появлялись на свет. Дружище! — воскликнул он вдруг, хлопая себя по лбу. — Вот решение вопроса! Их надо стерилизовать, а когда они перемрут, мы окончательно от них избавимся, и в мире воцарится спокойствие!

— Тут прежде всего надо заметить, — возразил З., — что такая предопределенная вина, вина как объективная категория, не что иное, как отражение того же существования различных расовых душ, так что с твоим предложением мы далеко не уедем. А во-вторых, как ты предлагаешь это сделать?

— Что именно? — спросил П.

— Стерилизовать их! Ты собираешься оскопить всех мужчин?

— Пусть они сами это сделают! — воскликнул П., у которого в приливе веселости разыгралось воображение. — Им это ничего не стоит сделать! Обрезают же они своих мальчиков, ну что бы им заодно не отрезать всю штуковину, так сказать, обойдясь одним кровопусканием!

— Это опять возвращает нас к царю Эдипу, — сказал З., смеясь. — Один собственноручно выкалывает себе глаза, а другие собственноручно отрезают у своих потомков уды! — И он весело похлопал товарища по плечу. — Увидишь, мы еще добьем этот вопрос! А потом напишем толстенную книгу, и всем студентам во всем мире придется ее зубрить.

Черный дрозд снова издал свой клич.

— Если б они это сделали по доброй воле, их и в самом деле можно было бы приравнять к Эдипу-царю! — сказал П.

— Но они этого не сделают! — сказал обер-ефрейтор.

— И стало быть, в наш век и речи быть не может о каком-то Эдипе-царе, — сказал ефрейтор, и оба они уже собирались войти в свою клетку, как их подозвал унтер-офицер и приказал сходить в вещевой склад за бельевыми веревками.

— Бельевые веревки? — удивился З.

— Ну да, конечно, — подтвердил унтер-офицер. — Обыкновенные веревки, на каких белье вешают.

III. Решение

Им дано было задание доставить из штаба новый шифровальный аппарат; хватило бы и двух человек, однако в поход выступила чуть ли не рота. В лагере осталась только небольшая команда, а с нею обер-ефрейтор З., для чего имелось свое основание. Ненавидевший З. фельдфебель А. — он полагал, что именно обер-ефрейтору обязан укрепившейся за ним кличкою Креонт, — задумал лишить его известной льготы, которой надеялся потешить своих солдат по прибытии на место назначения, поэтому, когда З. уже стоял в колонне, он приказал ему выйти из строя и, сверх того, отрядил чистить отхожие места.

Поначалу ефрейтор П. сожалел об отсутствии друга, но вскоре даже порадовался этому. Он любил горы, любил ощущать под ногами твердость скалы и скрежетание осыпи, ему нравилось, радуясь воле и ощущению собственной силы, шагать к небосводу, в привольное царство коршунов и богов, глубоко вдыхая горный воздух, подставляя лоб бушующему ветру. И что бы ждало его в обществе З.? Неустанные жалобы на каменистую дорогу, на крутые подъемы и режущий ветер либо — на защищенных и ровных дистанциях — навязчивая болтовня о категориях, дисциплинах и силлогизмах. Как ни ценил П. эти дискуссии с превосходящим его ученостью другом, сейчас, когда он молча шагал, слыша только завывание ветра и птичьи голоса, его радовало, что он хотя бы на несколько часов избавлен от докучливой болтовни ученого.

Они проходили маршем через дубовые рощи с шуршащими кожистыми листьями, веющими на узловатых сучьях, подобно кавалерийским штандартам войска мертвецов. Ветер гнал трепетные облака, ржаво-красные горы уходили ввысь — исполинские и ржаво-красные, они, словно краем чаши, обступили узкую, в форме ладони долину, и на их ребрах клубилась серая мгла.

Кругом высились кипарисы и нежные фисташковые деревья, между стволами буйно разрослись акантовые кустарники, и привязанные к колышкам ослики объедали их листву. Дорога была вся изрыта, в мульдах скопилась вода, и в ней отражалось небо, облака и подбитые гвоздями солдатские сапоги. В воздухе стоял крик взбудораженных соек.

Рота направлялась к горам; однако перед тропой, ввинчивавшейся в гору, как нарезка ввинчивается в ружейный ствол, фельдфебель (капитан Н., верхом на белом жеребце, следовал за ротой в некотором отдалении) предложил свернуть в сторону и направиться к небольшому поселку.

Поселок состоял из четырех домов, сложенных из камня; над двумя домами торчали дымовые трубы; к последнему примыкала каменная ограда, очевидно окаймлявшая двор. За домами высились пинии; выделяясь на пыльно-сером фоне отвесных скал, они походили на грозовые облака с длинными стеблями; однако два стебля не коренились в земле. П. не сразу разобрал, что это висят тела двух повешенных. Голые ноги, торчащие из обтрепанных, рваных штанин, были фиолетового цвета. Должно быть, бандиты, сообразил П., как сообразили и его товарищи. Они подумали об этом равнодушно — так думают о том, что скоро пойдет дождь или что горы высокие, это стало привычным зрелищем, входившим в их будни. Фельдфебель приказал остановиться. Они остановились. Ветер завывал в древесных кронах. Из домов не доносилось ни звука. В дубовой роще пронзительно кричали сойки.

Фельдфебель, очевидно получивший перед выступлением исчерпывающие инструкции, постучал в дом, к которому примыкал двор, он стучал костяшками кулака и кричал: «Выходи!» Спустя некоторое время он стал дергать за похожую на набалдашник ручку двери и заорал: «Отворите сию минуту!» Наконец дверь отворилась, и из дома вышел крестьянин лет шестидесяти. На нем была такая же рваная одежонка, как и на мужчинах под пиниями. Череп его, точно ствол агавы, зарос короткой серебристой щетиной, глаза затаили страх. Держа шапку в руке, он отвесил глубокий поклон фельдфебелю, который знаками приказал ему открыть ворота. Соек было уже не слышно. Фельдфебель приказал роте расходиться. Капитан пустил лошадь на лужайку пастись. Большинство солдат, составив ружья, воспользовались передышкой, чтобы оправиться.

Сопровождаемый унтер-офицером, крестьянин направился к ограде и распахнул ворота. Поглядев туда, П. увидел обычную для этих мест повозку — невысокую, с тупыми углами, темно-коричневую деревянную тележку, передние колеса значительно меньше задних. Рядом паслись два мула. Унтер-офицер показал на тележку и на мулов, очевидно предлагая их запрячь. Крестьянин пал на колени, простер руки над головой и отчаянно завопил; унтер-офицер хрястнул его по рукам, велел встать и вышел с ним за ворота, показал сперва на солдат, а потом на ввинчивающуюся в горы тропу и назвал город по ту сторону хребта, таким образом пояснив, что туда-то и направляются солдаты, после чего нагнулся, и, ткнув указательным пальцем в две выбоины на дороге, произнес: «Мины!» Взмахнув руками, словно крыльями, и сопроводив это движение громким «бум-бум!», он добавил: «Мины — понятно?» — чтобы затем улыбнуться крестьянину, который, видимо, не понимал его и только робко кивал в ответ; ткнув его пальцем, унтер-офицер округлым движением соединил повозку, мулов и старика в одно целое и, отворотясь от этой уже некоторым образом запряженной и управляемой тележки, вновь указал на уходящую в горы тропу со словами: «Ты ехай — вперед!» — указал на солдат и, изобразив руками и ногами движение марша и скривив улыбку в широкую ухмылку, быстро, с ударением, нанизывая слово за словом, произнес уже целую фразу: «Мина — бум-бум, ты — капут!» — повторив то же движенце рук, но уже скорее намеком.

Лицо крестьянина помертвело, он сглотнул, и этот судорожный глоток так сдавил ему горло, что кадык у него выпучился, руки свело судорогой. Он все понял — понял и то, что унтер-офицер добавил в заключение: «Мины нет, ты — назад!» Он все понял, и глоток застрял у него в горле, рот остался полуоткрыт, в глазах застыло безумное выражение.

— Наконец-то додумались, — произнес голос со стороны. — Теперь эта банда угодит в собственную ловушку, давно бы так!

Крестьянин по-прежнему беззвучно таращился на унтер-офицера, наконец, указав на свою седину и босые ноги, он заговорил, все больше торопясь и задыхаясь, сжимая в руках руку унтер-офицера, но тот лишь проворчал: «Да что уж там!» — отвернулся и приказал отряду выкатить тележку и нагрузить ее камнем, что и было выполнено в грохочущей спешке. Крестьянин подошел к мулам; он положил руку на холку одного из них, и тот, вздрагивая ноздрями, стал об нее тереться, левая рука крестьянина беспомощно повисла, рот был все еще полуоткрыт, он прерывисто дышал, глаза блуждали. Камни с грохотом валились на тележку; фельдфебель похлопал крестьянина по плечу и приказал: «Запрягать!»

Но тут дверь отворилась, и оттуда выбежала совсем седая старуха в сине-белой полосатой юбке и тяжелой кофте. Она не задержалась подле унтер-офицера; разглядев сверкающие звездочки на плечах фельдфебеля, она кинулась к нему, пала перед ним на колени, обхватила его ноги и, запрокинув голову, возопила — истошным голосом возопила к небу, повторяя все те же слова, очевидно испрашивая у него снисхождения и милости. Фельдфебель на мгновение растерялся, но раздавшиеся среди солдат смешки вывели его из замешательства: решительно отступив назад, он вырвался из цепких старухиных рук, подошел к мулу, которого обнимал старик, и, схватив за узду, потащил мула к повозке; старуха, не переставая вопить, все так же на коленях поползла за ним следом, пока несколько солдат, построившись цепью, не преградили ей дорогу, и тогда крестьянин, словно выйдя из столбняка, властно на нее прикрикнул и повел к тележке второго мула. Лицо его окаменело, рот его был стиснут, дрожащими руками он принялся запрягать. Старуха еще некоторое время лежала на камнях, потом поднялась и, нетвердо ступая, чуть ли не шатаясь и что-то непрестанно бормоча, направилась к дому и взялась за щеколду, но тут же ее выпустила и, все так же пошатываясь, побрела к пиниям; здесь она долго и благоговейно целовала грязные фиолетовые ноги убитых, потом не спеша подняла голову, внимательно и злобно обвела глазами круг солдат и все так же молча вернулась в дом и заперла за собой дверь. Крестьянин между тем запряг мулов, тележку нагрузили, и рота с несколькими саперами во главе построилась. Снова отворилась дверь. П., уже стоявший в строю, не решился повернуть голову и только услышал голос девушки, произнесший несколько слов, а в ответ слова фельдфебеля: «Что же, давайте и ее прихватим!» — затем услышал шаги, легкое шуршание на каменной осыпи, и перед ним на мгновение промелькнули плечи, затылок и волосы. Раздалась команда выступать, повозка тронулась, и солдаты, сделав у дома двойной поворот, зашагали в ногу.

В ту самую минуту, когда мимо дома проходил П., окно распахнулось и в нем показалась голова крестьянки. Она высунулась далеко вперед: лицо ее покраснело, взгляд остановился и оледенел, губы беззвучно шевелились, она высоко подняла деревянную дощечку, где лежали мелко изрубленные грязные, кровавые потроха какого-то животного — должно быть, собаки, — извергая проклятия и заклинания, она принялась посыпать потрохами шлемы марширующих солдат. Эти заклятия, эти древние колдовские заговоры начинались тягучим напевом, внезапно переходившим в сдавленный визг, который вдруг обрывался, сменяясь каким-то торжественно произнесенным звучным словом, а за ним снова следовал тягучий напев, переходящий в визг. Свершая свой обряд, старуха непрестанно покачивала головой; она окровавленными руками рассыпала желчь, почки и кишки, а между тем ветер превратился в бурю, он раскачивал под пиниями трупы повешенных, словно колокольные била, и вспенивал облака на горных куполах. Но вот старуха швырнула в солдат остатки потрохов. Теперь она только выдыхала свои проклятия, и нижняя челюсть ходила у нее ходуном, и весь огонь ее гнева собрался в глазах, которые были у нее тверже камня. Солдаты смеялись и щелчками сбрасывали с мундиров кровавые волокна; П. был потрясен. Его охватило отвращение, чуть ли не страх; устремленный на него взгляд старухи поразил его, как удар копья, он содрогнулся, точно от страха перед неведомым. Ему померещилось, что старуха вот-вот выпадет из окошка, на котором она возлежала, будто на каменной скале, и раздавит его своим телом и выколет ему глаза крючковатыми пальцами; проходя под окном, он неотступно думал: сейчас, сейчас, сейчас; он думал, вот-вот она сорвется и его уничтожит; глянул вверх и увидел, что она смотрит на него, и эти глаза обжигали; увидел, как, далеко высунувшись из окошка, она взмахнула рукой, и в это мгновение мысли его оборвались, ему показалось, что он перестал существовать, что он всего лишь тень, он уже не ощущал ног своих, и не слышал грохота марша, и не чувствовал, как кусочки потрохов шлепаются ему в лицо, он шагал, не сознавая, что шагает, — но вот он миновал ее, и, когда повозка делала разворот, ефрейтор увидел девушку. Ей было лет восемнадцать, она неподвижно сидела на козлах и смотрела прямо перед собой, стиснув зубы. Он видел ее в профиль: гладко зачесанные назад каштановые волосы, стянутые на затылке узлом, открывали лоб и виски; узкий, правильно очерченный нос отделялся от лба изящной впадинкой; тонкие губы сомкнуты; ямочка на подбородке так же мягко и нежно смоделирована, как основание переносицы; под невыпуклым подбородком узкая длинная шея. На ней была желтая блуза навыпуск, наподобие туники, и синяя юбка; ее обнаженные руки и ноги были покрыты ровным загаром. Она не двигалась, сохраняя свою строгую позу, даже когда повозку сильно встряхивало и подбрасывало на рытвинах; после ужасной физиономии обезумевшей старухи смотреть на нее было счастьем и отрадой. Это наша богиня-покровительница, думал П., пока она с нами, нечего бояться. Его тянуло обнять ее плечи — всего лишь плечи — чистым, нежным прикосновением, ощутить ее дыхание и, сидя с ней рядом, подниматься в горы, где гуляли облака; то было чистое, братское чувство, он хотел одного: сидеть с ней рядом, бежав от войны и ее ужасов в лоно простой, мирной жизни, счастливым, укрытым от опасности, почти свободным.

Повозка объезжала дорожную петлю, и головы в передних рядах заслонили ему видимость, но, по мере того как, виясь среди скалистых утесов и зубцов, тропа все выше ввинчивалась в горы, ласковый и нежный девичий профиль, немного возвышаясь над отрядом, вновь и вновь утешительно возникал перед ним, словно птичий зов в марте, вместе со сгорбленной фигурой старика и пушистыми серыми телами трусящих мулов; П. внезапно пришло в голову, что этот поход в альпийский пояс гор со своими опасностями и очарованием, ужасом и красотой, опустошенностью и нежной прелестью, жестокостью и милосердием, смертью и преображением — несравненно более подходящий символ для этого времени, нежели задуманная ими постановка «Эдипа-даря», и, когда впереди маячили только плечи и затылки товарищей, он, исполненный нетерпения, жаждал вновь увидеть прелестное лицо и, медленно поднимаясь в гору, потому что телега двигалась черепашьим шагом, думал только о предметах мирного времени: о яблонях в отцовском саду, о лесном озере и полете диких уток. Дурманящий запах тимьяна кружил голову, в серо-коричневых расселинах скал сверкали огоньки алтея и вероники, буря рассеялась, жужжали крохотные шмели. Отряд шагал молча, ни песен, ни разговоров, дорога, изрытая трещинами и выбоинами, не давала тележке быстро двигаться: приходилось часто останавливаться, чтобы на нее не наткнуться. Наконец они достигли высокого горного плато, дозволявшего более плавную езду, но тележка почему-то двигалась все с той же черепашьей скоростью, пока не остановилась у развилки.

Тележка остановилась, крестьянин слез с козел; слезая, он колебался, с минуту помедлил на подножке, оглядываясь то на солдат, то на внучку, сидевшую все так же неподвижно; наконец нога его коснулась земли, и он медленно, склонив голову, побрел к солдатам, сделал несколько шагов, остановился, постоял, скрестив руки на груди и низко свесив голову, словно ожидая посланца, пока наконец, вздрогнув всем телом, не пошел, спотыкаясь и все ускоряя и ускоряя шаг, и чуть ли не бегом дошел до фельдфебеля, шагавшего не спеша ему навстречу. Взгляд крестьянина остекленел, шея и грудь трепетали; он снова бросился к обутым в сапоги ногам, обнял колени их обладателя и быстро-быстро заговорил, комкая слова в безумной спешке. Фельдфебель пнул его в грудь и поднял за шиворот, и, когда крестьянин очутился лицом к лицу с фельдфебелем, он, оборвав свою речь жалобным визгом, сложил на груди руки с растопыренными пальцами, умоляющим жестом показал на тележку, внучку и на себя, а потом и на далекий путь, уходящий вниз в долину, и, склонив голову набок, тщетно силился трепетными губами произнести какое-то слово, которое ему не давалось и так и осталось пустым выдохом. Тем временем подъехал капитан, и, когда крестьянин увидел могущественного всадника, этого высшего из высших, он снова хотел было пасть на колени, но, поскольку фельдфебель его оттолкнул, он так и застыл в молитвенной позе, со сложенными перед грудью руками, всем своим жалким, иссохшим, согбенным в дугу телом выражая смирение и мольбу.

— Странно, почему он именно здесь отказывается ехать дальше, — недоумевал профессор и приказал команде перейти в укрытие, а саперов отправил проверить дороги — их было здесь три, тройной перекресток; и когда крестьянин увидел, что солдаты ушли в укрытие, а саперы со своими волшебными стальными палочками отправились навстречу смерти — исследовать выбоины и трещины в покрытии дорог, он что-то отрывисто крикнул девушке, а сам бросился к бездне, откуда они только что выбрались. Солдаты вскинули винтовки и щелкнули бойками предохранителей, но в это мгновение прозвучали два выстрела — фельдфебель вытащил свой револьвер, — и тогда старик вскрикнул и, пометавшись туда-сюда, рухнул наземь, он еще пытался спастись ползком, но солдаты настигли его и схватили за плечи. Пуля пробила бедренную кость, крестьянин жалобно заскулил и скулил непрерывно, он втянул голову в плечи до самых ушей, его нижняя челюсть свесилась на сторону, ту, куда поникла голова, когда же после короткой топотни вскрикнула девушка, все тело крестьянина вздыбилось, словно пронзенное электрическим током. Девушка спрыгнула с козел и бросилась бежать, но капитан настиг ее и; схватив за стянутые в узел волосы, оттащил назад, к солдатам: подозвав одного из них — то был ефрейтор П., — он сдал ее под охрану, подошел к крестьянину, велел перевязать его сильно кровоточащую ногу и приступил к допросу.

Капитан, знавший древнегреческий язык, как родной, хорошо понимал и новогреческий и даже кое-как на нем изъяснялся, но редко к нему прибегал: враг всякого дилетантства, он стеснялся коверкать язык, на котором некогда говорил сам Гомер. Но так как этого нельзя было избежать, то он спросил, заминирован ли перекресток, и связан ли крестьянин с партизанами, и кто заложил мины, но крестьянин, не переставая стонать и скулить, уверял, что ничего не знает, он всего лишь хотел вернуться домой, он и на смертном одре будет славить господина генерала, если тот милостиво разрешит ему убраться, на что капитан ответил, что там видно будет. Саперы взялись за свою работу прощупывания дороги, солдаты снова забрались в укрытие, крестьянина отнесли за каменную глыбу, а девушка вместе с П. притаилась за каменной осыпью. Тут один из мулов громко заржал, и в наступившей затем тишине слышался только прерывистый скулеж старика.

Когда капитан передал девушку под наблюдение П., тот схватил ее за руку повыше локтя и больше не чувствовал, что держит девушку: в эту минуту то был враг, а не девушка, да и не человек почти, — он думал лишь о том, чтобы не дать пленному вырваться, бежать, и, даже когда последовал приказ залечь в укрытие, он резким движением грубо рванул его на землю; но теперь, когда они сидели на корточках рядом, не столько разделенные, сколько связанные тонкой воздушной перегородкой, и он слышал ее дыхание, ощущал запах ее волос, видел ее затылок и вдыхал аромат ее кожи, — теперь в нарастающем смятении он осознал, что держит за руку девушку, и он постепенно ослабил жесткую хватку пальцев, пока она не стала нежным прикосновением. Как ему ни хотелось, он не решался отпустить и не осмеливался погладить эту голую руку; его тянуло заглянуть девушке в лицо, но он и на это не отважился, и его все возрастающее смятение превратилось в беспомощную растерянность, когда он заметил, что это она на него смотрит, что она не сводит с него немого взгляда; им овладело чувство, будто время, нарушив свой ход, остановилось; охваченный подавляющим сознанием своего позорного бессилия, он на одно сердечное биение подумал: «Беги, девушка, милая девушка, беги! Беги, — думал он, — я не стану тебя задерживать»; и на мгновение ему показалось, что оба они вот-вот взлетят и воспарят к небу, недостижимые для врагов, точно двое любящих в сказке, которые убегают от колдуньи или волшебника, швыряя под ноги своим гонителям леса, и реки, и горные кряжи, пока, миновав спасительную границу, не укроются на Северной-звезде, либо в замке Зориа-Мориа, либо на радуге; и, чувствуя себя пронзенным всем тем сладостным, что есть на свете, он расслабил пальцы, так что лишь кончики их касались ее кожи, и в эту минуту он даже отважился поднять голову и взглянуть ей в глаза, чтобы тут же, сраженный опустошительной молнией ее ненависти, отвернуться с застывшей на губах подлой улыбочкой и, обливаясь стыдом, покрепче стиснуть кулак; отвернув голову, он как раз и услышал возбужденные голоса и остерегающий звон с троепутья, сигнал, что и в самом деле обнаружена мина, — и тогда пленница вновь стала пленницей, врагом, только врагом, чью руку ефрейтор теперь стиснул с безоглядной силой, и тогда все его чувства поглотил грохот мины, от которого каждый затронутый камушек стрекотал и ярился, словно горы рухнули и рассыпались на части, а затем донесся крик: «Мина разряжена!» И тут П., стиснув руку своего пленного, рывком поднял его на ноги с яростной жаждой пнуть сапогом в живот — этого врага, это чудовище, что улыбалось лицом прелестной девушки и чьи коварно спрятанные львиные когти метили во все живое: а-а-а! — наступить врагу на глотку, свалить его с ног, растоптать, разорвать на части; да и в остальных солдатах бурлила и пенилась ярость и, обрушившись на старика крестьянина, растоптала, измолотила скулящую, орущую, кровоточащую плоть, а капитан ринулся к девушке, которую П. по-прежнему держал за руку, и с резким всплеском хлестанул ее по лицу справа и слева, и продолжал хлестать, когда у той носом хлынула кровь и полилась на рот и подбородок, и, продолжая хлестать окровавленными ладонями, кричал:

— Свиньи, свиньи вы, свиньи! — И то был его собственный стыд и позор, это его исхлестывал он кровавыми руками — и вдруг остановился, удивленно глядя на ту, что безмолвно стояла, не плача и не крича, — и вдруг лицо его поблекло, две глубокие складки залегли у рта, взгляд поник, скулы обозначились резче, кровавая рука повисла, и медленно, бесконечно медленно, капитан отвернулся, и взгляд его уперся в необъятное небо, раскинувшееся над камнями, и капитан почувствовал, что его сейчас вырвет, но тут к нему обратился фельдфебель, а там и начальник отряда саперов явился с докладом, а там в небе замелькали коршуны и опять заржал мул, а там все и прошло. Обливающегося кровью крестьянина и девушку привязали бельевой веревкой к козлам, и упряжка снова тронулась, солдаты слоняющимся шагом следовали за громыхающей темно-коричневой тележкой, которая на расстоянии казалась гробом, дорога вилась теперь в обратном направлении, вниз к равнине, густо поросшей маслинами и отливающей серебром, и к вечеру отряд вступил в город и остановился на отведенных ему квартирах, а когда солдаты узнали, что в городе имеется публичный дом вермахта, они сомкнутыми рядами промаршировали в бардак.

Подведомственные вермахту дома терпимости в отличие от фронтовых высших школ не были одним из достижений национал-социалистской эры, они обладали богатой традицией в военном ведомстве, но «дух общности» сказался и здесь, а именно: если в Вильгельмовых войсках существовало строгое деление на солдатские, унтер-офицерские, фельдфебельские, офицерские и штаб-офицерские бордели, то теперь в большинстве этих домов рядовые, унтер-офицеры и фельдфебели были уравнены в правах, и очередность определялась не рангом, а более ранней или поздней регистрацией у унтер-офицера санитарной службы, который вел в коридоре журнал посещаемости и забирал у клиентов на время сеанса их солдатские книжки.

Наши солдаты опоздали, им предстояло долго ждать. Низенький зал, украшенный линялыми растрепанными бумажными гирляндами, был переполнен. Под голыми, ярко окрашенными в красный цвет лампами лениво клубился воздух, насыщенный потными испарениями и дымом; визгливое электропианино перекрывало галдеж в зале. П. достался 59-й номер, тогда как на очереди были еще только номера от 17-го до 22-го; ему предстояло томиться около двух часов. Он сидел, развалясь в камышовом кресле, свесив руки и вытянув ноги, перед испещренным пятнами и царапинами мраморным столиком, потягивая гарцское вино, которого он, как и его товарищи, мог позволить себе не более трех четвертей литра, и слушал вполуха ржание и выкрики заждавшихся мужчин, их сальные анекдоты и похабные разговоры, из которых буйным цветом вырастала вся женская плоть Европы и Африки. Юный ефрейтор не участвовал в беседе и ни о чем не думал: он тупо ждал, его сморила усталость, пятки горели; после долгого горного перехода, в то время как товарищи его отдыхали в солдатском отеле, ему пришлось отвезти старика и девушку на другой конец города, в управление службы безопасности, и теперь он сидел, прихлебывая гарцское вино, щурясь на колышущуюся мглистую завесу и ни о чем не думая — не думая даже о девушке. Когда он спускался с гор, на него было снова волной нахлынуло сострадание, подобно горячему ключу, пробивающемуся сквозь зимний лед, — сострадание к этому юному существу, следовавшему к своей смерти, однако он быстро превозмог эту слабость, сказав себе, что с такой сволочью иначе нельзя, что только самыми крутыми и безжалостными мерами надо расправляться с теми, кто дьявольски злоумышляет против жизни мирно марширующих солдат; он говорил себе, что эти солдаты — воинская аристократия Европы, единственный ее оплот против красной чумы и что крестьянин и девушка сами навлекли на себя эту участь, вызвав подозрение своей остановкой перед миной, что они были изобличены в покушении на вероломное убийство десятков лучших из лучших и по справедливости приговорены к высшей мере наказания — смерти. Повесить их, к черту, к дьяволу, покончить с ними раз и навсегда! Таким-то образом он окончательно вычеркнул из памяти эту злополучную историю; он больше и не поглядел на эту девушку на тележке; а когда распространился слух, что в городе, представлявшем цель их путешествия, имеется армейский дом терпимости, этакий роскошный бордель с шикарными бабами, он стал прикидывать, как бы разумнее истратить остаток своего мизерного жалованья, и неизменно приходил к выводу, что трех миллионов драхм, которые он таскал с собой в кошельке на груди, только-только хватит на пропускной жетон да на три четверти литра гарцского вина, и все примеривался, не умнее ли, чем тратиться на дорогой бордель, приманить на вечернюю пайку хлеба какую-нибудь длинноволосую, и его остановило только то, что товарищи, которые уже начинали подтрунивать над его вечными разговорами с З. об Эдипе-царе, могут на него рассердиться всерьез за то, что он сторонится их коллективного мероприятия, а потому он и сидел здесь, прихлебывал вино и ждал, снова и снова размышляя о том, как близко соприкасаются любовь, и смерть, и борьба, и жестокость, и сердечность, поскольку дух веет, где захочет, и правит повсеместно, как бы ни были малы эти места, и что никакая стена, будь она даже из камня, не может противостоять его дуновению, — как вдруг, пока он так сидел, размышляя, покуривая и прихлебывая вино, на него снизошло неслыханное просветление: он нашел объяснение Эдиповой загадки. Эта мысль пришла ему по внезапному наитию; она осенила его с оглушительной силою, точно неудержимо брызнувший ток крови, заливающий каверны духа; он чуть ли не физически чувствовал то напряжение, с каким работал его мозг, и глаза его заблестели, ноздри затрепетали, ему захотелось распрямиться во весь рост, он почти задыхался от вожделенья мыслить. Он уже не замечал ни запахов пота, ни дыма, ни винных паров, он забыл о полученном жетончике с номером, хотя держал его в руке, он больше не слышал голосов своих товарищей — он носился на крыльях духа, он ощущал себя невесомым и отрешенным от земли, с неистовой жадностью чувствовал он, как слово за словом рождаются в его душе и как они, изливаясь, стекаются в поток мыслей; мысль его была в тягости, и вот оно, решение, ему открывшееся: миф об Эдипе учил мифу о крови! Да, мифу о крови и ее чистоте, мифу о крови в ее высшем, аристократическом проявлении и в ее крушении! Греческие правящие династии были не чем иным, как тонким слоем завоевателей высшей расы — именно с этого положения и начался тот оплодотворяющий штурм, тот троицын день — день торжествующего расцвета нашего юного ефрейтора, — завоеватели, пришедшие с севера, огнем и мечом покорили средиземноморское смешение народов, чтобы руководить и править этим инертным сбродом, чтобы посылать его на дело, пришпоривать и подгонять: это они были аристократией крови, поставлявшей Элладе ее царей — Ахилла, Агамемнона, Одиссея, Аякса, Эдипа, Нестора; они были ратовищем и наконечником копья, связующей смолой эллинов, покуда сохраняли чистоту своей драгоценной крови! Эдип и Иокаста осквернили ее кровосмешением, их династии грозило неудержимое вырождение, точно так же как кровно-родственное размножение привело к вырождению английской и прусской знати, представлявшей некогда рыцарское, фюрерское сословие и превратившейся в реакционную клику! Так вот, значит, в чем дело, именно в этом! Эдип погрешил против высшей заповеди, против закона крови, против закона священной природы — заведомо или нет, дела не меняет, это такой же бесполезный вопрос, как по собственной ли вине заболел прокаженный или против воли; достаточно того, что он болен проказой, чтобы оградить от него общество, но точно так же достаточно было в Древней Элладе внести порчу в царственную кровь, чтоб быть лишенным права зачинать и рождать. Иокаста должна была повеситься, дабы ее лоно не произвело на свет новую жизнь, а Эдип должен был ослепить себя (и он не постоял бы и перед оскоплением, подумал П.), чтобы с этим зримым клеймом обойти всю Элладу, в предостережение и назидание всем себе подобным, дабы берегли они чистоту крови больше, нежели зеницу ока, дабы не смешивались с теми, кто ниже их кровью, и страшились самоосквернения. Кровь, раса, миф и человек-господин — таково было истолкование, данное юным солдатом и философом этому поэтическому произведению, и он говорил себе в трепетном экстазе, что в течение тысячелетий смысл мифа был сокрыт, пока не явился он и не пролил на него свет, и. исполненный жажды поделиться с кем-нибудь своим открытием, он глубоко сожалел, что рядом нет его приятеля, и такой радостью было для него это торжество духа, это удовлетворение от счастливо найденного решения, что наш молодой друг, невзирая на то что кровь его уже неделями бурлила, сейчас, будь товарищ поблизости, не теряя ни минуты, бросился бы бежать, отказавшись от свершения, которого так долго жаждал и за которое, наконец, и честно уплатил, что он не слышал даже, как назвали его имя, и только сосед, не пожалевший хорошего тумака ему в ребро, вернул его к действительности, а тогда, устремившись в единственную еще не занятую из пяти узеньких, точно кельи, комнатушек, оказался он перед плавающей в поту, тяжело дышащей и лишенной лица, едва прикрытой плотью, — той плотью, которая уже вобрала в себя все мужское и теперь готова была вобрать и его.

На следующее утро, когда они возвращались обратно, тела крестьянина и девушки уже висели на дубовом суку на рыночной площади. Солдаты не узнали их, там на сучьях висело много тел, да и не стали они над этим задумываться, тем более что еще не проснулись как следует и громко, без стеснения позевывали. Посадив первого подвернувшегося крестьянина на тележку с камнем, они без особых приключений промаршировали обратно к месту своего расположения. На свежем воздухе усталость их как рукой сняло, они легко и свободно печатали шаг с той молодцеватостью, которая говорит о бодрости и душевном спокойствии, и в живой, непринужденной беседе обменивались впечатлениями этой ночи, а когда подъем был не слишком крут, распевали веселые песни. В воздухе была разлита ласковая прохлада, солнце не слишком пригревало, и, хотя в небе кучерявились облака, дождя как будто не предвиделось, а ветер дул, подобно ласковому бризу, особенно приятному в походе. Над головой кружили коршуны, воздух был насыщен благоуханием тимьяна, и далеко, в ослепительном полуденном свете, алмазной короной сверкал вечный лед фирна.

Капитан Н. на сей раз ехал впереди. Его рука, расшибленная о девушкины щеки, внушала ему отвращение, еще сильнее, чем накануне в палатке, стиснувшее ему горло; его томило желание отрубить руку, совершившую подобное, и в тот вечер он долго оттирал ладони в своем номере, собираясь в управление службы безопасности, дабы засвидетельствовать, что девушка непричастна к покушению с миной, так как сама вызвалась ехать с ними, и, внезапно осознав, что даже из соображений безопасности он обязан представить дело в его настоящем свете, капитан уже залез в сапоги, чтобы скакать на другой конец города, как вдруг ему представился дом с постовыми в черно-серой форме у ворот, а в доме комната, а в комнате стол, а в столе выдвижные ящики и в одном из ящиков подшивка, где его имя значится вместе с другими именами — тех давно избегаемых соучастников того злополучного разговора, и он увидел руку, достающую из ящика подшивку, и услышал резкий голос: «Так это вы капитан Нейберт?» — и услышал, как резкий голос протянул: «Та-ак, та-ак!» — и увидел вперившиеся в его глаза две ледышки, — и тогда он скинул сапоги и долго сидел на краю полевой кровати, уставясь в пространство и беззвучно шевеля губами, а потом произнес вслух: «Да что уж там!» — вскочил и долго мерил комнату шагами, и тут его взгляд упал на таз с мыльной водой, в котором он так усердно мыл руки, и, увидев, что вода не красная, он почувствовал некоторое облегчение. А потом сел за стол и, набивая трубку, сказал себе, что ему еще придется дать своим ученикам более удачное толкование мифа об Эдипе, ибо, как он теперь окончательно понял, в тот раз оно их не убедило; с полчаса примеривался он так и эдак, производя смотр своим аргументам, как полководец перед битвой производит смотр войскам, и, словно обнаружив неожиданное присутствие считавшейся без вести пропавшей команды, вдруг вспомнил давно забытое пояснение Бахофена, которое, как он только сейчас понял, давало ему настоящий ключ к той старинной легенде, и это в свою очередь доставило ему такое удовлетворение, что он совсем успокоился и, лишний раз продумав и проверив свою новую теорию и найдя ее безукоризненной, даже погрузился в целебный и утешительный сон, так его подкрепивший, что он в это благословенное утро господне с легким сердцем скакал по горам — с легким сердцем и высоко поднятой головою, прислушиваясь к пению своих солдат и звонкому цоканью копыт, очарованный плеском и сверкающим блеском бегущего с гор ручейка. Его расположенность передалась фельдфебелям и унтер-офицерам, они не жучили рядовых, предоставив им относительную свободу; погода была на диво, настроение самое праздничное, Юпитер к ним благоволил, им еще не случалось в таком приподнятом состоянии духа возвращаться на свои уютные квартиры.

Капитан дал команду: «Разойдись!» Он слез с лошади и направился к своей палатке, рядовые смешались в нестройную толпу, щелканье сапожных подковок сливалось с гулом голосов и криками соек, из труб походной кухни валил дым, разнося по лагерю запахи жареного и пареного, а капитан, снимая на ходу белые перчатки для верховой езды, глянул на руку и в эту самую минуту увидел обер-ефрейтора З., выбежавшего из клетки навстречу своему другу, ефрейтору, который с места в карьер стал ему что-то рассказывать, а капитан все глядел — и тут он услышал гром, исходящий из недр земных, — все глядел на свои руки, и видел обоих друзей, и видел казармы, которые, по существу, были клетками, и внезапно увидел то, что, пожалуй, видел все время с тех пор, как они жили на этих квартирах, но что не доходило до его сознания: он увидел, что на клетках висят таблички на немецком, греческом и латинском языках и что на этих табличках указаны названия прежних обитателей; Волк обыкновенный, прочитал капитан на клетке, перед которой стояли З. и П., и он читал и слушал раскаты грома, исходящие из недр земных, и читал: Волк обыкновенный, Canis Lupus, и видел своих солдат, сидевших в клетке, где висела табличка Волк обыкновенный', надпись на соседней клетке гласила: Гиена полосатая, в ней старший фельдфебель с нарукавными нашивками сидел за столом, ковыряя в зубах, а на клетке рядом стояла надпись: Шакал, в ней трое унтер-офицеров играли, лежа, в карты, и капитан прочитал: Коршуны: Стервятник и Ягнятник, и видел за железными прутьями вольеры своих хохочущих солдат, они болтали и чавкали, и прочитал: Лиса, Медведь, и Куница, и Хорек лесной, и снова Волк, и снова Гиена, и он видел своих подчиненных, немецких солдат, и видел девушку, и видел повешенных — видел всех повешенных, и всех расстрелянных, и всех замученных, и всех пытаемых, и униженных, и клейменных, и видел кровь на руках своих, и знал, что сам он всех виновней. Он — всех виновней, другие ослеплены, а он должен был видеть, что во главе государства стоят преступники, что эта война означает растленность и гибель Германии, что она, подобно чуме, будет свирепствовать над народами, пока эти преступники у власти, и он видел учеников своих, стоящих перед клеткой, волчьей клеткой, где им самое место, им, Иокасте и Эдипу, еще не ведающим, еще не ослепленным и не повешенным, — ах, Эдип, Эдип, какая жалость. Ибо вот что он собирался им сказать: что Эдип — это символ столкновения двух эпох в истории человечества, ранней, примитивной ступени материнского права, когда отцеубийство не считалось преступлением, поскольку самое понятие отца как индивида начисто отсутствовало, и кровосмешение не выделялось из других видов смешения полов, а следовательно, ни о каком осквернении матери и речи быть не могло, — в столкновении этих двух эпох человеческой истории Эдип и был размолот, — в столкновении материнского и отцовского права; бряцая оружием, суровое и непреклонное отцовское право победило, чтобы вынудить отжившее время упокоиться в могиле, — то время, уже самая принадлежность к которому вменялась теперь в тяжкую вину; новое время требовало своих новых прав: обычай был объявлен преступлением, общепринятое — злодеянием, широко бытующее — пороком; наступившее новое время столкнуло ревущее старое время в могилу, и горе человеку, оказавшемуся между двумя эпохами! Исторически неизбежный, этот переход был болезненным для индивида, мучительным и трагически-кровавым. Эдип — яркий тому пример, Эдип пухлоногий, — и капитан видел перед собой голубые глаза молодого человека, который сам был Эдипом, но этого еще не знал, и он задумался над тем, что глазам этих молодых людей еще придется увидеть: что палачами были те, кого они считали фюрерами; что рейх, которым они искренне восхищались и который защищали с оружием в руках, был, по сути, каторжной тюрьмой, застенком, камерой пыток; что их геройские подвиги были преступлениями, чудовищными, злодейскими, изуверскими преступлениями, — и он уже видел, как у юного П. расширятся глаза от стыда и отвращения и будут от ужаса гореть в своих орбитах, и он увидел веревку на шее у его приятеля, которую тот сам себе накинет, хотя этот — нет! — которую на него накинут мстители: мужчины и женщины новой эры, третьей, что восходит, бряцая оружием, суровая и непреклонная, чтобы раз навсегда покончить с кровавой эрой войн и порабощения, давно отжившей, гнилой, смердящей, трухлявой эрой, когда горстка негодяев захватила власть над всей землей и сосет ее и топчет; в свое время господствовало материнское, а затем отцовское право, ныне же занялась заря новой эпохи человеческого права; она близится из балканских ущелий, из перелесков французских маки, с пологих польских равнин и с громом катится из российских далей, чтобы положить конец старому времени, когда люди еще недалеко ушли от зверья, сохранив в своих повадках больше волчьего, и медвежьего, и лисьего, да и от шакалов и от гиен, нежели человеческого. Новое время близится, чтобы похоронить старое время, самая принадлежность к которому уже является виной, — и капитан посмотрел на свои руки и на железные прутья и таблички, а также на тех двоих, на Иокасту и Эдипа, тогда как сам он — Тиресий, который все знал и не отваживался говорить из страха перед грядущим, из жалкого, трусливого, подлого страха, и он подумал, что его палатка — свиной хлев и что на ней следовало бы повесить табличку, какие вешают на свинарниках, и он уже готов был обратиться к тем двоим, чтобы поговорить с ними, но только махнул рукой усталым, безнадежным жестом, вошел в палатку и пустил себе пулю в лоб, а так как рука его дрожала, он раз за разом выстрелил себе в оба глаза.

Случай, здесь описанный, не вымысел, все так и происходило на самом деле.

Перевод Р. Гальпериной

Кронос

Много, много лет тому назад, когда людей еще не было и в густых зарослях расцветали и увядали цветы, которыми никто не любовался, над Вселенной — над сушей и над морем — господствовали семь могущественных властителей, называвших себя титанами. Это были семь братьев, а женами их были семь сестер. Тьма подземная была их матерью, свет небесный — отцом, и были они такого исполинского роста, что когда шли по земле, то даже пальмовые леса приходились им всего по щиколотку. Пятой своей они вдавливали в землю горы, в жажде осушали моря, своим дыханием развеивали самые густые тучи и могли бы изловить львов, крокодилов и слонов, как букашек, не будь их глаза и руки слишком огромны для такой мелкой живности.

Столь же велика, сколь их рост и сила, была их строгость. Они блюли законы неживого мира, и эта сторожевая служба сделала их души холодными, как лед, и неподатливыми, как железо. Они не ведали ни шуток, ни радости; в своих плащах из камней и металлов они сурово и размеренно шагали, обходя материки, или, верхом на кометах, облетали мировое пространство, видели, как всходят и падают звезды, ощущали потоки света, звук и силу тяготения, кивали головами в гранитных коронах и произносили торжественно: «Все это хорошо! Так пребудет во веки веков!» Подобным образом владычествовали они много миллионов лет. Время они поделили между собой: каждая чета титанов правила один день, а всю остальную неделю отдыхала в глубоких, сумрачных дворцах-пещерах Млечного Пути. Властителей воскресенья звали Гиперион и Тейя, властителей понедельника — Атлант и Феба, властителей вторника — Крий и Диона, властителей среды — Кей и Мнемосина, властителей четверга — Япет и Фемида, властителей пятницы — Океан и Тетия, а властителей субботы — Кронос и Рея. Некоторые из этих пар, например Атлант и Феба, имели детей, некоторые жили только вдвоем, а вот Океан и Тетия насчитывали тысячу тысяч детей — то были души всех рек и ручьев, родников и потоков. Во всей этой семье они были единственные, кто пел, смеялся и веселился, потому что их мать Тетия, каждую пятницу пролетая по небу, доставляла им радость: она выжимала тучи и спрыскивала землю сверкающим дождем, а отец Океан пропускал сквозь него солнечные лучи и возводил пеструю арку — радугу. Дети ликовали, и это так нравилось другим титанидам, что они тоже улыбались. Но самому молодому и самому строгому из титанов это не нравилось.

— Нам, титанам, радость не нужна и не нужно страдание, — с укоризной говорил он Тетии. — Чувства привносят в мир только беспорядок, а это грозит гибелью. Ваши дети существуют для того, чтобы следить за течением вод, чтобы зимою их замораживать, весною же давать им оттаять, как того требуют извечные законы. При чем тут смех и шум? Из-за них можно позабыть свой долг. Отныне и на все времена я воспрещаю смех и веселье! Попомните о Сторуких!

Тогда Океан и Тетия испугались и запретили своим детям смеяться и петь.

— Вспомните о Сторуких и о постигшей их страшной каре, — сказали они, и тогда дети испугались тоже и перестали веселиться. Не слышалось больше на земле ликующих звуков, только реки катили свои воды и шумели моря, а над ними гудели и выли ветры, грохотали громы и звенели звезды, а еще выше надо всем этим простиралось ледяное молчание Вселенной.

— Все это хорошо, и так пребудет всегда, — произнес Кронос, — а чтобы так оставалось всегда, отныне и впредь повелителем буду я один! Горе тому, кто воспротивится моей воле! Помните о Сторуких и о постигшей их каре!

Тут содрогнулись титаны и преклонили колени перед братом. Воля единодержавного властелина стала теперь для них высшим законом. Они забрались в свои пещеры, где отныне пребывали в дремотном забытьи уже не шесть, а семь дней в неделю. Постепенно и сами они стали серыми, как туманный сумрак их бытия, и в конце концов срослись бы со стенами своих дворцов, если бы Кронос не приказывал им каждую субботу являться на пиршество в Небесный чертог. Ради этого часа титаниды долго и тщательно убирались и наряжались, а титаны облачались в самые сверкающие свои каменья.

Так жили они еще миллионы лет.

Прометей и Гея

Не только у Океана и Тетии, но и у другой четы титанов, у Япета и Фемиды, были дети — двое сыновей. Они звались Прометей и Эпиметей, и, хотя с виду походили друг на друга как родные братья, Прометей по нраву своему и повадкам разительно отличался и от брата, и от прочей родни. Если Эпиметей, довольный и сытый, любил валяться в тусклом свете дворца-пещеры, снова и снова перебирая в памяти восхитительные яства на недавнем пиру у Кроноса, то для Прометея такое существование было непереносимо. Поэтому он, когда только мог, потихоньку спускался на землю, чтобы там носиться взапуски с ветром по знойным степям Юга или заснеженной тундре Севера и при этом орать во все горло, хохотать и петь. Он знал, что Кронос все это запретил, но иначе просто не мог. Его брат Эпиметей, глядя на него, только качал головой.

— Зачем ты, брат мой, предаешься этим глупым, бесцельным забавам? — укоризненно спрашивал он.

— Не знаю, брат мой, — отвечал Прометей, — только невмоготу мне все время лежать и дремать.

В один прекрасный день, когда Кронос, как обычно, летел по небу на железной звезде, а остальные титаны дремали в своих дворцах, Прометей, утомившись от плаванья по морю у берегов Африки, лежал в лесу на острове Крит, будто в огромной зеленой постели. Он очень устал, ни о чем не думал и хотел поспать. Он повернулся на бок, но, как только закрыл глаза, вдруг увидел прямо перед собой в зеленой бесконечности крошечную красную звездочку, рядом с ней вторую и третью. Такого чуда он еще не видывал, а потому лежал не шевелясь, чтобы ненароком не раздавить эти звездочки.

— Что это! — воскликнул он в восхищении. — В жизни не зрел я такой красоты!

Не успел еще отзвучать этот возглас, как Прометей услыхал возле самого своего уха чей-то тихий голос.

— Благодарю тебя за эти слова, дитя мое, — шептал голос. Что за странность: голос был молодой и в то же время древний, и звучал он так, будто говорили возле самого Прометеева уха, и все же доносился откуда-то из неведомой дали.

— Кто ты, говорящий со мною? — удивленно спросил Прометей.

— Я Гея, Земля, ваша общая мать, — сказал голос, — а ты Прометей, старший сын Япета и Фемиды. Все они меня позабыли, ты же часто бываешь у меня, а потому ты мне люб.

— Отчего же ты тогда не покажешься мне, бабушка? — спросил Прометей.

— У меня много обличий, — отвечала Гея, — ты зришь меня в виде моих степей и лесов, а сейчас — в виде любимейших моих созданий, цветов. Погляди только, как их много и какие они пестрые!

— Я вижу только три, и все они красные, как вечернее небо, — отвечал Прометей, — других цветов я не замечаю.

— Ах, ведь ты дитя титанов, и твои глаза не зорки, — вздохнула Гея. — Они привычны лишь к огромным пространствам морей и солнц и не способны различать что-либо мелкое и тонкое. Как тебе вообще удалось обнаружить эти три розы?

Прометей беспомощно развел руками.

— Не знаю, бабушка, — ответил он. — Я собирался заснуть, закрыл глаза и вдруг увидал это чудо, которое ты называешь розами.

— Ты прикрыл глаза, они сделались маленькими, — сказала мать Земля, — но не настолько маленькими, чтобы воспринять тысячекратную пестроту, которую я рассыпала по здешнему лесу: вереск, маргаритки, вероника, тимьян, мята, шалфей, аврикула, борец, герань, волчник и шафран — это если называть лишь самые яркие. Мой ковер, который тебе видится сплошь зеленым, на самом деле гораздо пестрее, чем самая яркая радуга доброго дядюшки Океана.

— Ах, если б я только мог увидеть это великолепие! — вскричал Прометей.

— Не желай этого, — возразила Гея, — не то придется тебе видеть и много страшного.

— Коли можешь ты, бабушка, дать мне такие глаза, меня не испугает и самое страшное, — с горячностью возразил Прометей.

Тут он почувствовал словно бы легкое прикосновение чьей-то руки, и вот среди бесконечной зелени перед ним закружился вдруг, одуряя тысячью ароматов, хоровод из синих, желтых, оранжевых, лиловых, белых, коричневых и красных звезд и солнц. В тот же миг между уходящими ввысь зелеными стволами и кронами замелькала, запорхала какая-то пестрота; то взвиваясь вверх, то падая вниз, этот пестрый вихрь еще ярче искрился в блеске солнца, нежели ковер на земле, и оглашал лес ликующим хором голосов — свистящих, щебечущих, чирикающих и поющих. Одновременно с цветами Прометей узрел и птиц, и ему показалось, будто его собственное сердце, потрясенное всем, что он сейчас впервые увидел и услышал, стало таким же пестрым и полным звуков, как лес вокруг.

— Как же прекрасен твой мир, о мать Земля! — возликовал он.

Но не успел он договорить, как увидел, что из ветвей на прыгающий желто-синий комочек ринулось нечто серебристо-серое; пение смолкло; раздался отчаянный, сдавленный писк, и синий комочек разлетелся в стороны, оставив после себя красное пятно, расплывшееся среди зелени. Птицы молчали. Серебристо-серый зверек — то была куница, задушившая маленькую синичку, — скользнул по стволу и скрылся.

Красное пятно стало черным.

Птицы все еще молчали.

Прометей догадался, что произошло нечто страшное.

— Что это было? — в растерянности спросил он. Ему еще не случалось видеть смерть, ибо титаны были бессмертны, как неживой мир вообще.

— Это был всего только сон. Забудь его, дитя мое, — тихо произнес древний голос — теперь он казался совсем слабым и старым. В тот же миг Прометей опять почувствовал, как что-то легко коснулось его лица, и все краски сразу исчезли, поглощенные сплошным морем зелени — листвы и мхов. Исчезли и три розы. Тогда Прометей понял, что мать Земля хочет снова отнять у него дар острого зрения, и он воскликнул:

— Позволь мне видеть, мать Земля, о, позволь мне видеть! Позволь мне видеть то, чего я еще никогда не зрел! Я готов снести самое ужасающее зрелище, только не отнимай у меня радость созерцания цветов и птиц!

— Упрямое дитя! — предостерегающе зашептала мать Земля. — Вспомни об участи Сторуких!

— Где они? — вскричал Прометей. — Я еще никогда их не видел. Повелитель Кронос часто говорит о них, и это имя устрашает всех могущественных властителей. Даже Солнце, которым прежде управлял Гиперион, бледнеет, услышав это слово. Кто они? Покажи мне их! Не отказывай мне, я знаю, это в твоей власти!

— Ты не знаешь, чего требуешь, — ужаснувшись, сказала Гея. — Никто не смеет приближаться к Сторуким. Они заперты в глубочайшей из глубин, и одно только желание отыскать их есть уже неповиновение и измена.

— Тебе известно, где их темница? — воскликнул Прометей.

— Молчи, — зашептала мать Земля, — если Кронос прослышит об этих твоих словах, он проглотит тебя!

— Но кто же ему расскажет? — упрямо возразил Прометей. — Мы с тобой будем молчать, а больше никто нас не слышит.

И он стал так настойчиво просить бабушку Землю, что она наконец сказала:

— Ладно, раз уж ты так этого хочешь, я проведу тебя в такое место, откуда до них совсем недалеко. Но помни: даже голоса их ужасны!

— Ужаснее того, что я только что видел? — спросил Прометей.

— Ужаснее смерти, — отвечала Гея.

— А мне не страшно, — не задумываясь сказал Прометей. — Пойдем, бабуся!

— Так пойдем же! — сказала Гея, и тут среди мхов вновь ожили цветы, а в ветвях зазвенели птичьи голоса, но Прометей больше не обращал на них внимания. Он мгновенно вскочил на ноги. Перед ним в одеянии из света и тьмы стояла молодая женщина, одновременно улыбающаяся и суровая.

— Так пойдем же! — повторила представшая Прометею женщина.

— Ты и есть Гея, наша общая мать? — спросил ошеломленный Прометей. Молодая женщина молча кивнула и двинулась в глубь леса. Она так быстро шагала, что Прометей едва поспевал за ней. Шли они долго. Наконец им открылась пустынная прогалина с глубокой щелью посредине, откуда валил желтоватый дым.

Мать Земля обернулась и взглянула испытующе на внука.

— Здесь нам надо будет сойти вниз, — сказала она.

Из тьмы клубился дым. Прометей впервые ощутил тот трепет сердца, который зовется страхом, но храбро кивнул головой.

Сторукие

— Так пойдем же! — сказала в третий раз мать Земля и скрылась в дыму. Прометей нерешительно последовал за ней. Он опасался, что задохнется от дыма, однако едва он сделал несколько шагов, как щель расширилась, превратясь в галерею, которая наклонно шла вниз, а дым рассеялся. Прометей опять увидел Землю-мать, она спускалась по галерее впереди него, только теперь и сама она была словно соткана из дымки. Она реяла перед ним, как облачко тумана; свет становился неверным и понемногу начал меркнуть, и вдруг Прометей услыхал какой-то странный шум. Это было глухое кряхтенье, будто в недрах земного шара стонет гора или вздыхает лес, и с каждым шагом в глубину все более сужавшейся галереи прибавлялись новые устрашающие звуки. Вот раздался хрип, потом какое-то бульканье, еще чуть погодя — рев и визг, и вдруг послышалось тяжелое дыхание, пронзительные крики, громкий плач и лай, блеянье, мычанье, тявканье и вой, но все это звучало гулко, будто исходило из ледяных глоток или огромного рога; что-то загрохотало и зашипело, казалось, надувались и опадали гигантские мехи, и наконец весь этот чудовищный хор стал таким оглушительным, что юный титан почувствовал, будто в уши ему молотят кулаками. Да и галерея становилась все ниже и теснее, а сумрак все гуще, мать Земля была уже почти неразличима, а когда Прометей в страхе закричал, чтобы она помедлила, он с ужасом убедился, что, хоть губы у него шевелятся, голоса своего он не слышит и сам. Рев стал таким мощным, что пол галереи заходил ходуном.

— Мать Земля! — закричал Прометей, но мать Земля скрылась во тьме. Прометей остался один. Его охватил леденящий ужас. — Мать Земля! — отчаянно взывал он, не слыша собственных слов. — Мать Земля, помоги мне, я боюсь!

Только ужасающий шум — и никакого ответа. Тогда Прометей решил бежать, но, когда обернулся, увидел позади себя такую тьму, что в ужасе отпрянул.

Он снова поглядел вперед — впереди был сумрак.

«Как же это получается? — думал он. — Когда я смотрю назад, где должен быть дневной свет, то вижу глубочайший мрак. Когда же я, напротив того, смотрю в подземную тьму, то вижу слабый проблеск света. Это же противоречит всем законам!»

Тут ему пришло в голову, что проблеск света мог исходить из тюрьмы Сторуких.

«Подожду-ка я здесь Землю-мать», — подумал он и прислонился к дрожавшей стене галереи.

Размышления придали ему мужества. «Теперь, — рассуждал он, — ' когда я стою так близко от Сторуких, неужели я поверну вспять? Нет, я хочу увидеть тайну дяди Кроноса!»

Он оттолкнулся от стены и пошел дальше. Галерея вдруг стала такой низкой, что Прометею пришлось сперва идти согнувшись, потом стать на четвереньки и под конец ползти на животе. Он боялся, что вот-вот застрянет, но ему показалось, что мрак рассеивается, и он постепенно преодолел свой страх. «Если матерь Гея прошла здесь благополучно, то и я пройду благополучно», — подумал он и пополз дальше. Галерея стала еще уже, но впереди на самом деле посветлело, и посветлело настолько, что Прометею почудилось, будто он видит развевающееся покрывало.

«Что это?» — едва успел он подумать и стукнулся головой о какое-то препятствие, обо что-то мерцающее, как знойное марево, светящееся, как месяц из-за туч, и вместе с тем очень твердое — тверже камня, ибо он ни обо что еще так больно не стукался. В этот миг шум внезапно стих, однако галерея шаталась и дрожала, как прежде.

Эта внезапная тишина была страшнее всякого воя.

— Мать Земля! — вскричал Прометей и на сей раз услышал свои слова. Они звучали так боязливо и жалобно, что он заплакал. И тут раздался голос Геи.

— Успокойся, дитя мое, и ничего не бойся, — ласково сказала Гея, — ведь я с тобой.

— Но где же ты? — зашептал Прометей: в узкой галерее он не мог обернуться.

— Здесь, рядом, милое дитя, — сказала ему Гея прямо в ухо.

Тут Прометей почувствовал, будто стены галереи мягко укачивают его. Он проглотил слезы и приободрился.

— А где Сторукие? — шепнул он.

— Мы от них совсем близко, — отвечала мать Земля, — так близко, что уже их не слышим, подобно тому как ты не слышишь урагана, когда находишься в самом его центре. Ты как раз натолкнулся на стену их тюрьмы. Ближе мы подойти не можем.

— Значит, я так их и не увижу? — в отчаянии пробормотал Прометей. Разочарование при мысли, что придется возвращаться ни с чем, было для него страшнее встречи с чудовищами.

— Но как можешь ты их увидеть? — ответила ему Гея. — Они сидят в алмазной тюрьме, ибо всякое другое вещество они проломят. А этот камень такой светлый, что здесь, внизу, он рассеивает мрак, но в то же время и такой твердый, что твой взгляд отскакивает от него, как и взгляды Сторуких.

Прометей ощупал рукою стену. Она была холодная, гладкая и без швов, и, как он ни напрягал зрение, взгляд его не мог сквозь нее проникнуть.

Тогда он принялся просить и молить.

— Если бы ты не знала, как помочь делу, бабуся, то наверняка не привела бы меня сюда! Ты дала мне глаза, способные видеть цветы и птиц, ты можешь дать мне также глаза, способные видеть Незримое.

При этих его словах мать Земля вздохнула и сказала:

— Не требуй этого, милое мое дитя! Да, я могу сделать твое зрение более острым, но тогда твой взгляд разрушит все преграды, даже границу времени. Ты сможешь заглянуть в будущее, увидеть то, что предстоит всему миру и тебе самому, а этого лучше не требуй! Ибо потом я буду уже не в силах лишить тебя этого дара. Эти глаза останутся у тебя навечно.

Прометей заколотил кулаком по алмазной стене.

— Хочу видеть, мать Земля! — дико закричал он. — Хочу все видеть! Надели меня этой силой, и я ничего не устрашусь. Я не уйду отсюда до тех пор, пока ты не сделаешь меня зрячим!

Гея не отвечала.

Галерея содрогалась.

Гея хранила молчание.

Тишина была такой гнетущей, что Прометей не осмелился продолжать. Наконец, все еще не слыша ответа, он безмолвно вдвинулся, насколько мог, назад, в галерею, а потом с размаху ударил головой в стену и, хотя едва не оглох от сотрясения, повторил этот маневр во второй и в третий раз. Он было собрался в четвертый раз боднуть алмазную тюрьму, но тут стены галереи так плотно сомкнулись вокруг него, что он едва мог шевельнуться.

— Ты разобьешь себе голову, — предостерегающе сказала мать Земля.

— Но я все равно не перестану, — отвечал Прометей.

С диким упорством стал он шевелить плечами, руками, чтобы высвободиться из плена. Тут он снова ощутил легкое прикосновение руки к своим ресницам, и в тот же миг в глаза ему брызнуло такое лучистое сияние, что ему показалось, будто их выжгло молнией. Мгновение он лежал ослепленный, пронзенный болью, потом увидел перед собой каменный свод, стены которого ярко сверкали, а к этим стенам были прикованы цепями три чудовища, вида столь устрашающего, что Прометей тотчас опять закрыл глаза.

Он увидел Сторуких.

Это были три великана, еще огромнее титанов, и у каждого сто рук и сто ног, полета туловищ и полета голов, и каждая из трехсот ног была отлична от другой, и каждая рука не походила на другую, а головы разнились еще того более! Одна голова представляла собой сплошную безгубую пасть с огромными черными зубами, которые непрестанно щелкали, перемалывая воздух; вторая — алчный желтый язык, лижущий землю в поисках влаги; третья — единственный глаз с красным зрачком; четвертая — единственное жадное ухо; пятая — нос со множеством раздувающихся ноздрей; шестая — воющую глотку; седьмая — сотни шлепающих губ; восьмая — выпуклый, изборожденный морщинами лоб; девятая — два потока слез из-под мешковатых век, утыканных щетиной вместо ресниц; десятая — косматую гриву белых как снег волос; одиннадцатая — тяжелый каменный подбородок; двенадцатая — живой клубок из тонких раздвоенных языков в струе шипящего пара. То были головы, которые удалось разглядеть Прометею; остальные находились позади, скрытые от его глаз первой дюжиной. Но время от времени они давали знать о себе: то взметывались снопы искр, то устремлялись вверх извивающиеся гадюки, то набухали и съеживались серые, пронизанные красными жилками облака или развевались волосы, похожие на горящую траву. Такими же разнообразно-ужасающими, как эти головы, были и кисти рук: одна — коготь, другая — лапища, третья — присоска, четвертая — паучья лапа, пятая — шип, шестая — гладкая, седьмая — жаркая, восьмая — как студень, как слизь — девятая, как губка — десятая, одиннадцатая — копыто, двенадцатая — шило. И все эти кисти хватали, рубили, тянулись, вертелись на длинных руках, змееподобных и бесформенных, жилистых и вздутых, тонких, как усики вьюнка, и толстых, как дубина, и отходили они от туловищ из железа, из меди, из серебра, из золота, из кремня, из песка, из глины, из пепла, из чешуи, из меха, из теста, из соли, из струпьев, изо льда, из паров, из огня, а туловища в свою очередь стояли на ногах, бывших стволами, палками, свилью, стеблями, пнями, подпорками из мяса и кусками студня, ступни же этих трех сотен ног были схвачены хрустальным полом, так что чудовища будто вросли в него, а они всеми мерами старались высвободиться, слив воедино трижды сто отчаянных усилий! Оттого-то они так стремились и тянулись, рвались и бросались, дергались и взвивались навстречу вожделенной свободе, испуская из всех своих рыл и глоток, пастей и ртов неслышный вой и рев, мотая во все стороны тремя сотнями цепких, хватких, когтистых рук, но внезапно некая незримая сила так резко отшвырнула их назад, к стене, что на мгновение все их рты умолкли.

— Это Кронос, — прошептала мать Земля, — он учуял нас, прочь, прочь отсюда!

Прометей почувствовал, как она крепко схватила его и понесла; тюрьма исчезла, шум сперва усилился, потом стих, словно пролетевший мимо ветер. Прометей еще успел заметить, как заклубился желтый дым и навстречу ему хлынул солнечный свет. Когда он очнулся, то снова лежал в лесу, среди зелени, а вокруг распевали птицы.

Гея исчезла.

«Я видел сон, — подумал Прометей и потер себе глаза. — Я видел сон, и сон этот был страшный!»

Прометей прозревает время

«Это был сон», — подумал Прометей и вскочил на ноги. Он был еще мальчик, однако возвышался над лесом, как ныне какой-нибудь ребенок возвышается над травой и кустами. Завидев вверху ясное небо, он потянулся и опять с облегчением подумал: «Это был страшный сон!» И вдруг услыхал в небе ужасающий грохот. С ясной лазури полыхнуло огнем и громовой голос прокричал гневные слова. Прометей в испуге забрался опять в чащу леса. Это Кронос, верховный властитель титанов, в гневе спускался на землю.

Навстречу ему вышла Гея. Прометей не сразу ее узнал, потому что теперь она приняла облик дряхлой старухи. Лицо у нее было черное, руки и ноги тоже черные, одеяние — из серого песчаника, волосы походили на изморозь, покрывающую луга осенними утренниками, и, когда она заговорила, голос звучал как тихий шелест дождя:

— Чего ты хочешь от меня, мой младший сын Кронос? Я рада, что ты навестил свою мать!

Она подняла руку, чтобы в знак приветствия положить ее на плечо сыну, но Кронос грубо оттолкнул ее. На него было страшно смотреть: по лбу у него пробегали голубые молнии, из волос брызгали искры, а из середины туловища исходило странное мерцание, устремленное вниз, в недра земного шара.

— Кто ходил к Сторуким? — спросил Кронос. Когда он говорил, казалось, будто гудит эхо в скалах.

— Разве не хочешь ты сперва поздороваться с матерью? — слабым голосом сказала Гея.

— Для тебя я тоже властелин, и больше никто, — возразил Кронос. — Кто ходил к Сторуким? Мой пояс заискрился. Тебе меня не провести!

Прометей задрожал от страха.

— Они тоже мои дети, — тихо сказала Гея, — они тоже хотят жить, и вволю глядеть, и вволю слушать, и вволю есть, и вволю пить…

— И уничтожить нас всех! — перебил ее Кронос. В ярости он дернул себя за пояс, и тогда из преисподней поднялся вой Сторуких, подобный трубному гласу.

— Слышишь? — сказал Кронос. — Они воют в ожидании того часа, когда смогут освободиться и напасть на нас. Страшные созданья породила ты, Гея!

При этих словах Кроноса лицо Земли стало серым.

— Они такие же мои дети, как ты и твои братья, — произнесла она, и на каждое слово у нее уходили часы.

Прометей не смел пошевелиться. Он закрыл глаза, чтобы Кронос не заметил их сверканья. Такого спора он еще никогда не слышал. Он боялся, что повелитель сошлет его, дерзко подслушивающего этот разговор, в преисподнюю к Сторуким, и Кронос, заметь он Прометея, конечно, так бы и сделал. Но ему не приходило в голову, что его слышит кто-то еще. Он полагал, что все титаны находятся в своих сумрачных пещерах, а туда не мог донестись даже вой Сторуких. Поэтому он без меры и удержу поносил древнюю старуху, бывшую как-никак его матерью.

— И ты еще дерзаешь хвалиться такими уродами, — кричал он, — дерзаешь признавать их своими детьми, хотя их пришлось заточить, чтобы они не изрубили в куски собственную мать! — Он снова дернул себя за пояс, и Сторукие снова завыли — их вой был так ужасен, что деревья завздыхали от сострадания.

— Не мучай моих беззащитных детей, чудовище ты эдакое! — воскликнула Гея. — Они взывали к своей матери, а мать не может им помочь!

Тогда Кронос схватил старуху за плечи и грозно спросил:

— Значит, ты была внизу? Говори правду, не то я в клочья разорву твое потомство!

— Да, я побывала у моих дорогих сыночков, — отвечала Гея. — Они терпят в своей тюрьме несказанные муки, как же мне, матери, не попытаться их утешить?

— Ты была одна? — настороженно спросил Кронос.

— Нет, — ответила Гея, и у Прометея замерло сердце. — Страх и ужас были со мной, — продолжала мать Земля, — а также сострадание. — Бесконечно медленно подняла она голову и взглянула в лицо Кроносу — глаза ее были как два ледяных месяца, а глаза властелина — как два бушующих солнца. — Да и кто мог бы спуститься туда со мной! — сказала Гея. — Неужели ты думаешь, что твоя жена или твои братья отважились бы на такое путешествие? Что бы оно им сулило?

Птицы молчали. Кронос ударил Гею по лицу.

— Я запретил спускаться вниз, — кричал он, — этот запрет относится и к тебе, старая карга! Если ты еще раз воспротивишься мне, я запру тебя вместе с ними, и утешай их тогда до скончанья веков! А в наказание за твою непокорность ты будешь изгнана из семьи титанов и впредь никогда не взойдешь в Небесный чертог! Советую тебе — остерегайся моего гнева! — С этими словами Кронос снова подергал свой пояс, и снова из темной бездны раздался горестный вопль Сторуких, и деревья согнулись от тоски.

Гея же, которая молча стерпела сыновний удар, выпрямилась во весь рост и, достав головой до облаков, воскликнула:

— О Кронос, Кронос, сам бы ты остерегался! И твое владычество, о безжалостный, не вечно будет длиться! Это я говорю тебе, твоя мать, которую ты ударил и отринул.

— Кто же это посмеет поднять на меня руку? — возразил Кронос. — Из моих братьев и сестер наверняка никто, а Сторукие сидят взаперти. Сама ты, Гея, бессильна, хоть и чванишься, а твои крошечные созданья, растения и звери, которых ты называешь живою жизнью, все вкупе не могут меня даже задеть. Так кто же, по-твоему, способен против меня возмутиться?

Тогда Гея злорадно расхохоталась, вскинула свои черные руки над головой и торжественно, как Ночь, произнесла:

— Твои дети свергнут тебя, Кронос!

— У меня нет детей, — живо откликнулся Кронос, но, еще не договорив, он вспомнил, что жена Рея носит под сердцем ребенка и вскоре должна произвести его на свет. — Пока еще нет детей, — сказал он. — И никогда не будет, — прибавил он, немного помолчав.

В этот миг Прометей почувствовал, что глаза его вот-вот лопнут. Он смежил веки, но не тьма представилась ему, а свет ярче летнего солнца, и, не открывая глаз, он увидел Кроноса, который высился над горами и лесами, с грозовыми всполохами в волосах и гранитом на плечах, со странно мерцающим бронзовым поясом. В таком виде стоял он и говорил, как вдруг изо рта у него начали выскакивать юноши и девы; держа в руках красные мечи — застывшие молнии, они грозно наступали на Кроноса.

Тот укрылся своим каменным плащом и стал отбиваться от нападающих, но они так яростно били его, что властелин пошатнулся. Тогда Кронос позвал на помощь, и наверху, над его головой, разверзся Млечный Путь, и титаны поспешили на выручку своему повелителю. Прометей узнал их всех: Гипериона, Атланта и Крия, а также своего отца Япета и прочих, но тут боль в глазах у него стала такой нестерпимой, что пришлось их открыть. Вмиг все картины исчезли! Глаза его больше не болели, они видели вокруг мирную зелень леса, видели, как Кронос пронесся по воздуху на сверкающей молнии, а матерь Гея в тот же миг скрылась под землей. И тогда перед его взором остался лишь пестрый хоровод щебечущих птиц и ярких цветов. Тут Прометей понял, что все привидевшееся ему не было сном; он понял также, что обладает отныне такой силой, какою не наделен ни один из титанов. Глазами, пронзительными настолько, что взгляду их доступно все живое, обладали также Гиперион и Кронос; но глаза, способные прозреть будущее сквозь Время, были только у него.

«Каков будет исход битвы?» — с любопытством подумал он и снова закрыл глаза. И тотчас снова увидел, как Кронос стоит и говорит, а изо рта у него выскакивают вооруженные юноши и девы и бросаются на него с застывшими молниями в руках. И он увидел, как властелин шатается и зовет на помощь, как спешат к нему титаны — на этом месте картины стали такими насыщенными, что глазам опять сделалось нестерпимо больно. Веки его поднялись сами собой, подобно тому как сам собой открывается рот, когда сверх меры задержишь дыхание.

Видение исчезло.

Прометей лежал в траве, полный удивления.

«И все это произойдет на самом деле, — размышлял он. — Да ведь это невероятно! Откуда возьмутся все эти юноши и девы? И почему они выскакивают у повелителя изо рта, почему сражаются с ним? Все это так странно. Наверное, мне надо хорошенько во всем разобраться».

Вдруг он вспомнил, как куница задушила синичку. Непонятно было, почему именно в эту минуту ему пришло на память то происшествие, но оттого, что оно вспомнилось, стало страшно. Какие-то незнакомцы одолеют властелина и всех нас заточат в тюрьму, думал он в испуге. Ужас обуял его при мысли, что он будет валяться в цепях где-нибудь в темных недрах Земли или Марса и никогда больше не сможет плавать по волнам, никогда больше не увидит цветов и не услышит пения птиц.

«Кроноса надо поддержать, — напряженно размышлял он. — Все должны биться на его стороне! Правда, Атлант пришел ему на помощь, потом подоспели также Гиперион, Кей, отец Япет и Крий, а вот дяди Океана я не видел и моего братца Эпиметея тоже. Ну тут удивляться нечему, этот лежебока все проспал. А где же был я сам?»

Он напряженно пытался вспомнить. «В самом деле, где же во время этой битвы находился я сам?» — ломал он голову.

И тут ему померещилось, будто он видел себя самого, некой тенью стоящего в стороне от схватки. «Это я должен знать точно», — подумал он и хотел было в третий раз закрыть глаза, но в этот миг в мировом пространстве медью зазвенела чаша Сатурна. Это был знак, созывавший титанов на совет в Небесный чертог.

Клятва Кроноса

Уже многие тысячи лет — дольше, чем мог упомнить Прометей, — не случалось Кроносу созывать титанов на совет. С удивлением прислушивались они к медному звону Сатурна, вторгшемуся в их дремотное забытье, но, поняв, что этот сигнал относится к ним, поспешили на зов властелина.

Прометей тоже быстро отправился в путь.

Лететь ему было недалеко. Небесный чертог находился между Землей и красной звездою Марсом, а такие короткие расстояния Прометей преодолевал легко, не пользуясь кометой или метеором. Поэтому перед вратами Небесного чертога он очутился одновременно с титанами и присоединился к брату — тот, еще полусонный, двигался не спеша.

— А мы искали тебя, братец, — сказал Эпиметей, — ты опять был внизу, в царстве Геи?

Прометей пробормотал что-то невнятное, не то «да», не то «нет». Он подыскивал уклончивый, но правдоподобный ответ, который не был бы прямою ложью, однако его брат опять принялся размышлять о причине этого необычного сборища.

— Как ты думаешь, почему это повелитель пожелал лишний раз нас угостить? — спросил Эпиметей.

— Не знаю, — отвечал Прометей. Голос его звучал неуверенно, но Эпиметей не обратил на это внимания.

— Ну, сейчас мы это услышим от него самого, — заметил Эпиметей, — тогда и будем знать. Так или иначе, побывать в Небесном чертоге всегда приятно.

Предвкушая удовольствие, он вошел в зубчатые, ослепительно сверкающие ворота. Небесный чертог помещался на ныне исчезнувшей планете, состоявшей из чистого золота, и был он, в сущности, не чем иным, как золотой горой с пещерами и ущельями. Золото освещало покои своим сиянием, четырехугольные золотые плиты служили столами и скамьями, а друзы драгоценных камней — мисками, кружками и бокалами, в которых подавалась пища титанов — бесцветный искристый напиток и голубоватая масса. Напиток назывался нектар, а масса — амброзия. И то и другое извлекалось из кипящих кратеров Сириуса, и одного глотка напитка или куска массы было довольно, чтобы утолить любой голод и любую жажду. Еду разносили дети, вот почему родители взяли их с собой на это сборище.

Кронос с Земли помчался прямо на Сатурн, а оттуда, без промедления, обратно в Чертог. Он ожидал в своем покое, пока все властители с женами и детьми не выстроятся вдоль золотых стен, как и подобает на приеме. Когда властелин вошел, титаны в знак приветствия скрестили на груди руки и наклонили головы. Дети склонились до земли. Кронос ответил на приветствия, но головы не склонил, а, сложив на груди руки, быстро окинул взглядом круг своих верных.

— Где Рея? — запальчиво спросил он.

Феба, жена Атланта, выступила вперед и сказала:

— Ты возвратился на час раньше срока, брат и властелин, Рея готовится родить тебе ребенка.

— Тащите ее сюда! — заревел Кронос.

— Она рожает, повелитель, — повторила Феба.

— Тащите ее вместе с ребенком! — вскричал Кронос. — Вы что, намерены мне воспротивиться, как те, что сидят внизу на цепях, или как эта безумная черная старуха Гея?

Тогда Феба поклонилась ему и в сопровождении Тей, жены Гипериона, поспешно направилась назад, к Млечному Пути. Немного погодя — титаны тем временем пребывали в молчаливом ожидании — обе титаниды вернулись вместе с Реей. Рея несла подушку из света, а на ней покоился новорожденный мальчик.

— Я принесла тебе нашего сына, супруг мой, — заговорила Рея. — Ты очень жесток, о господин, — продолжала она, — что не щадишь мать в такую минуту.

— Подай сюда ребенка! — потребовал Кронос.

Рея подошла и протянула ему ребенка, тихо лежавшего на мягком сплетении лучей.

— Вот возьми своего первенца, дорогой супруг и властелин, — проговорила Рея. — Какое имя ты пожелаешь ему дать?

Кронос вырвал у Реи ребенка и молча поднес его к глазам. Всякий отец поступил бы точно так же, но лицо Кроноса в эту минуту было так мрачно, что Рея содрогнулась.

— Имя, говоришь? Да, имя он получит! — отвечал Кронос.

Прометей знал: сейчас произойдет нечто ужасное. Он хотел закрыть глаза, чтобы этого не видеть. Но, едва смежив веки, опять увидел вооруженных юношей и дев, выскакивающих у властелина изо рта, и поспешил открыть глаза. «Я должен увидеть, что произойдет теперь, иначе мне не понять грядущего».

Кронос все еще держал на руках тихого младенца.

— Да, имя он получит, — медленно повторил он. — Он будет зваться Аид, то есть Живущий во Тьме. Ибо теперь Аид уйдет во тьму!

Не успев договорить, он сунул ребенка себе в пасть и проглотил. Рея закричала от ужаса. Титаны стояли у золотых стен, как изваяния. Они не шевелились: за миллионы лет они привыкли беспрекословно повиноваться своему повелителю.

Кронос же сказал:

— Я созвал вас, высокие властители и властительницы, чтобы сообщить вам свое решение. Гея пригрозила мне, что будет подстрекать моих детей к бунту против меня. Гея изгнана навсегда, ей на веки вечные воспрещено являться в Чертог, и я никому из вас не советую к ней приближаться! Что же касается моих детей, то я желаю содержать их возле своего сердца. Кого бы ни родила мне Рея, каждый мой ребенок будет неотделим от своего отца. Ибо знайте: я установил свое владычество до скончания веков и то, что есть теперь, пребудет всегда! Звезды вечно будут совершать свой круг, моря будут вечно гнать свои волны, тяготение будет вечно связывать Вселенную воедино, а Кронос вечно будет властвовать над вами, над стихиями, надо всем, что было, и есть, и что пребудет вовеки. Такова моя клятва. Горе тому, кто воспротивится моей воле: я заточу его в темницу, обреку на голод и жажду, на неподвижность и молчание! Вот что я намерен был вам сообщить.

Титаны молча стояли вдоль стен. Еда и питье в золотых чашах и кубках оставались нетронутыми. Рея упала на колени. Кронос обхватил ее за плечи и поднял.

— Не стой на коленях перед твоим супругом, Рея, дорогая, — обратился он к ней. — Я знаю, ты одобряешь мое решение. Да и что может быть лучше для твоих детей, чем вечно пребывать в груди у родного отца! Пойдем, облетим наше царство и порадуемся господствующему в нем нерушимому порядку.

С этими словами Кронос вывел жену из Чертога, и все властители и властительницы последовали за ними. Прометей же, выходя, закрыл глаза, и тогда он увидел Кроноса: повелитель стоял, а Рея подносила ему на световой подушке новорожденных детей, одного за другим, и одного за другим он глотал. Прометей слышал, как он называл имена: Гестия, Посейдон, Гера, Деметра, Зевс, но оттого, что Прометей шагал вслепую, он вдруг споткнулся о подушку, брошенную Кроносом, и чуть было не упал. Эпиметей подхватил его.

— Что с тобой? — спросил Эпиметей. — Ты что, плохо видишь?

— Да нет, — отвечал Прометей, — я хорошо, очень хорошо вижу, братец.

Рождение Зевса

Прошли многие тысячи лет. Прометей вырос и, как его брат Эпиметей, стал молодым титаном, но в жизни титанов за это время как будто бы ничего не переменилось. Круговращение стихий совершалось на старый лад: властелин Кронос все еще господствовал над небом, землей и морем, Сторукие все еще стенали и выли в подземной тьме, Гея все еще оставалась изгнанницей, титаны все еще дни напролет дремали в пещерах Млечного Пути, как вдруг Рея, жена Кроноса, приняла неслыханное решение. После Аида она родила повелителю еще четверых детей, трех дочерей и сына, и всякий раз обольщалась надеждой, что вид невинных младенцев на световой подушке смягчит суровый нрав ее супруга, но каждого новорожденного он вырывал у нее из рук и заталкивал в свою ненасытную утробу. Но вот Рея почувствовала, что в ее чреве растет шестой ребенок, тогда она поклялась не выдавать его Кроносу. Она не могла долее выносить молчание заточенных.

Ведь дети-то не были умерщвлены! Если бы Кронос мог их убить, он не стал бы тратить усилия на то, чтобы схоронить их в себе. Однако они были бессмертны, а потому ютились теперь в одной из полых камер его каменного сердца, и если вначале еще строили планы освобождения, то теперь забыли об этом и думать. Потому что Кронос слышал каждое слово, и начни они вслух обсуждать свой план, ему сразу стало бы все известно. Они, правда, пытались объясняться знаками, но этим немым языком всего выразить не могли. Когда же они поясняли знаки словами, то опять-таки выдавали себя. Так что им не оставалось ничего другого, как молча дожидаться чуда, и постепенно всякая надежда в их душах угасла.

В один прекрасный день — мы можем с тем же правом сказать: в одну прекрасную ночь, ибо в сердце Кроноса царила вечная тьма, — другими словами, в какой-то неопределенный час суток пятеро узников услыхали, как их мать Рея опять вручала грозному супругу новорожденного, потому что до них донеслась ее мольба:

— Сжалься над этим младенцем, о могущественный властелин, и не глотай его! Смотри, какой он хрупкий и нежный — мне пришлось с головы до пят запеленать его в листья золота. Когда и как мог бы он стать для тебя опасным, о повелитель!

Никогда еще заточенные не слышали, чтобы Рея просила так настойчиво, и они уже не сомневались, что на сей раз Кронос пощадит новорожденного, но вдруг они услыхали, как повелитель злобно расхохотался и произнес:

— Конечно, конечно, добрая Рея, но погляди только, как грозно и устрашающе сверкает его взгляд даже сквозь эти пелены! Посему я назову его Зевсом, что означает Сверкающий или Грозный, и я схороню его в своем сердце так же, как схоронил всех его братьев и сестер.

Не успел он проговорить эти слова, как пятеро услыхали крик, потом снова смех и сразу вслед за тем горестный плач, и тогда они поняли, что ужасный Кронос проглотил и это свое детище. Они стали всматриваться в поток, текущий по каменным каналам в камеру сердца, и прошло совсем немного времени, пока к их ногам прибило существо, так плотно укутанное в золото, что не виднелось даже волоска. Гера с любопытством распеленала его, но вместо братца или сестренки увидела черный камень. В изумлении она чуть было не вскрикнула, но Посейдон, смекнувший, что Рея, видимо, пошла на хитрость, дабы спасти свое дитя, зажал сестре рот. Гера сразу поняла смысл этого предостережения, остальные поняли тоже. Они сознавали, что должны теперь помочь своей матери и способствовать ее хитрой затее. Вот почему они вели себя так, будто к ним действительно прибыл маленький братец.

— О мой бедный братец Зевс, — поспешно запричитала Гестия, — вот и тебя тоже проглотил ужасный властелин!

Посейдон захныкал в ответ, будто новорожденный младенец.

— Примирись со своей участью, бедный братец! — воскликнула Деметра. — Кронос — могущественный правитель, и никто не может противиться его воле.

Теперь подал голос и Аид.

— Не качай головкой, малыш, — так обратился он к камню, — ведь против батюшки Кроноса ты бессилен. Покорись судьбе и терпи, как терпим мы, без гнева и ненависти.

При этих словах Кронос расплылся в самодовольной улыбке и обратился к узникам своего сердца.

— Вы, кажется, поумнели, дорогие мои дети. Разумно, что вы изъявляете покорность. Терпеливо сносите то, чего вы не в силах изменить, и вскоре вы будете испытывать от этого удовлетворение. Подумайте, ведь вы покоитесь в груди всемогущего властелина, где, в каком месте вам было бы лучше?

— Твоя воля — это наша воля, благородный властелин! — хором отвечали все пятеро.

— Это хорошо, — сказал Кронос, — и так пребудет во веки веков.

Между тем все произошло точно так, как предполагали пленники.

Рея прибегла к хитрости. Титаниды Фемида и Тетия приняли у нее ребенка. Кроносу же она вместо своего сыночка отдала запеленатый камень. Правда, Рея опасалась, что заточенные от неожиданности могут раскрыть Кроносу ее хитрый замысел, а тогда властелин запрятал бы обманщицу в подземелье, как Сторуких, но в то же время она подумала: спасение может прийти только от моих детей, и больше ни от кого. Если я не решусь действовать сейчас, то не решусь уже никогда. Она отважно приступила к делу, и на первых порах ее план как будто бы удался: Кронос, ничего не подозревая, проглотил камень, а заточенные в его сердце дети тайны не выдали. Но что было делать с новорожденным Зевсом?

Прометей клянется клятвой титанов

Спрятать мальчика в Небесном чертоге Рея, конечно, не могла, да и в пещере Млечного Пути Кронос наверняка бы вскоре его обнаружил. Неразумное дитя кричало бы и вертелось, и, хотя сам Кронос редко посещал дворцы-пещеры титанов, его братья несомненно донесли бы ему, что Рея тайно растит ребенка. Ибо титаны, прежде всего Атлант и Гиперион, гордились Кроносом и его незыблемым порядком.

— Он хоть и младший, зато самый лучший из нас, — говаривали они, — он содержит Вселенную в строгом порядке. Он вездесущ и неутомимо все проверяет. Не будь его, небо рухнуло бы и море затопило бы Млечный Путь. Мы не можем допустить, чтобы ему грозила опасность.

Так говорили они, так они оберегали Кроноса, да и другие его братья и сестры тоже были преданы ему и верны. Даже Рея и та обманула Кроноса скрепя сердце. Не один только страх перед наказанием так долго удерживал ее от того, чтобы нарушить его жестокое повеление. Он наш властелин и повелитель, размышляла она, как смеем мы поступать вопреки его приказу? Это было бы противно всяким законам. Лед есть лед, и гореть он не может, камень есть камень, он не может таять, а воля властелина есть воля властелина, и ей противиться нельзя. От этого могут произойти неисчислимые бедствия.

Поэтому она покорялась и приносила в жертву супругу одно дитя за другим, ночью же она нередко просыпалась: ей слышалось, будто дети зовут ее. Когда она потом, приподнявшись, глядела на Кроноса, то не могла не думать: у него в нутре заточены мои дети! И опять ей казалось, что ее дочери и сыновья взывают к ней: «Освободи нас, дорогая матушка, освободи нас!»

Случалось, что Рея плакала, тогда Кронос просыпался и спрашивал:

— Отчего ты плачешь, Рея? О чем ты думаешь? Твое поведение меня удивляет. Титанам не свойственно плакать.

Тогда Рея глотала слезы, пыталась улыбнуться и говорила:

— Я видела во сне, дорогой мой супруг, что с тобой приключилась беда, и невольно заплакала. Видишь, как я за тебя тревожусь.

Услышав такие слова, Кронос всякий раз неодобрительно качал головой, ибо не придавал значения снам, тем паче слезам, но потом он великодушно кивал и целовал свою боязливую жену. От его поцелуев Рею охватывал ужас. Ей было уже невмоготу лежать рядом с истребителем ее детей.

Нередко она просиживала ночь напролет под золотыми вратами Чертога, следила за медленным ходом светил и чувствовала, как в ее сердце растет возмущение, подобно новому отпрыску в ее чреве. И все-таки когда она преподносила Кроносу запеленатый камень, то плакала не только потому, что, согласно своему замыслу, должна была разыграть перед ним материнское горе. Она плакала также оттого, что ей приходится обманывать мужа и хитрить перед властелином. Однако отступать было поздно.

Но где же могла бы теперь Рея спрятать спасенного ею Зевса? Она придумала лишь, как отвести глаза повелителю, не заботясь о дальнейшем, ибо вечно дремлющие титаны и титаниды почти утратили способность мыслить. Поэтому она решила: спущусь-ка я к Гее. Ведь она мне мать, должна же она что-нибудь для меня придумать. И хотя ей было стыдно, что только в беде она вспомнила о матери, иного выхода она не видела.

Итак, она уложила ребенка в поросшую мхом складку своего кварцевого одеяния и украдкой спустилась с ним во владения матери Земли.

— Я так и знала, я так и знала, — бормотала древняя старуха, — закон материнской любви сильнее всякого другого закона. — Она стояла на опушке пронизанного солнцем Критского леса, и поток звуков — сотни голосов всякой и всяческой живности — обволакивал ее мягкой волной. Долго стояла она так, словно забыв в шуме подвластного ей мира о просьбе дочери, но вдруг, когда Рея уже сомневалась, что получит какой-либо ответ, Гея глубоко вздохнула и тихо-тихо сказала: — Что я тут рассуждаю о законах материнской любви! Забыла я разве, что грозный Кронос тоже мой сын? В какой же переплет я попала! Ты, доченька, просишь у меня совета, но кто, кто посоветует мне? Могу ли я обмануть одно свое чадо, ради того чтобы помочь другому?

Тогда Рея пала перед нею на колени.

— Мать должна стоять за того из детей, кому грозит опасность, — настаивала она. — Могущественный Кронос в тебе не нуждается, а вот я и Зевс без твоей помощи погибнем. Жестокий повелитель сошлет нас к Сторуким, а ведь они тоже твои дети. Защити многих против одного!

Заплакала тут Гея.

Вдруг воздух сотрясся, и вспучилось солнце.

— Решайся, матушка! — вскричала Рея. — Грозный властелин возвращается из мирового пространства. Он взошел на Гиперионову колесницу. Если он нас заметит, то разорвет на куски.

— Дай мне ребенка и ни о чем не тревожься, — сказала Гея, и властительница положила спящего мальчика в черные руки старицы. — Теперь, доченька, ступай в свой дворец, — сказала Гея, — и ничего не бойся! Мать Земля спрячет спасенное тобою чадо. Ты только верь мне, молчи и остерегайся приближаться к земле.

Поцеловала Рея малыша и на крыльях бурного ветра вознеслась на небо. Однако Кронос, облетавший планеты в огненной колеснице Гипериона, ее обнаружил.

«Она была у Геи, у этой злокозненной старухи, — подумал он, — а это ничего хорошего не сулит!»

Он остановил солнечную колесницу и спрыгнул на земной шар, туда, откуда, как он заметил, взлетела Рея. Планета, когда на нее ступил могущественный властелин, заколебавшись, сошла со своего пути и вся живность в лесу примолкла.

Кронос в ожидании стоял перед безмолвной зеленью.

Ничто не шевелилось, только волны Африканского моря набегали на сотрясающийся берег. Кронос разгневался.

— Гея! — крикнул он в нетерпении. — Где ты там прячешься? Заметила небось, кто к тебе пожаловал? Поднимайся-ка наверх, чтобы приветствовать своего властелина.

Тут расступилась земля под пиниями, заклубился серно-желтый дым, и появилась Гея. Она выглядела старше обычного, горбилась, словно холм, и ступала, опираясь на дубовый ствол.

— Похвально, сын мой, что ты помнишь о своей изгнанной матери, — начала она, но Кронос грубо прервал ее.

— Моя жена была у тебя, — сказал он. — Зачем она приходила?

— Чтобы излить мне, матери, свое горе, — тихо отвечала Гея. — Что другое могло бы заставить ее спуститься? Ты похитил у нее шестого ребенка, ужасающий Кронос, и вот она пришла ко мне, чтобы выплакаться.

— Значит, она все еще оплакивает своих детей? — недоверчиво спросил Кронос.

— Что же ей еще остается? — возразила Гея. — Закон материнской любви велит ей плакать, а закон почитания супруга и властелина — сдерживать слезы. И в таком раздвоении она бросается ко мне. Ты, хранитель законов, должен ведь это понять.

Кронос наморщил лоб.

— Закон повиновения — превыше всех других, — мрачно отвечал он, — и мне не нравится, ежели его соблюдают не полностью. Моя жена никогда больше не будет с тобою советоваться, дерзкая старуха.

Не попрощавшись, он повернулся и хотел было опять взойти на колесницу, как вдруг из лесу послышался детский плач.

Кронос остановился, прислушиваясь.

Каменное лицо старухи от испуга, казалось, стало выветриваться. Плач раздался снова, но сразу оборвался.

— Что это? — спросил Кронос. — Ведь это кричал ребенок?

Гея тяжело оперлась на дубовый ствол. К терзавшей ее тревоге, что Кронос может обнаружить ребенка, примешался теперь и страх, что с ним случилось какое-то несчастье.

— Это кричат дети моих созданий, животных, — ответила она наконец, постаравшись произнести эти слова как можно равнодушней. — Козлята, ягнята, телята.

Лес молчал.

— Неправда, — медленно произнес Кронос. — Ни одна коза так не блеет. Это был голос младенца из рода титанов! Рея произвела на свет близнецов и одного от меня скрыла, а ты его прячешь! Но теперь ваше предательство раскрыто!

Глаза его пылали, голос гудел, как вой снежной бури.

— Давай его сюда, старая, — вскричал он, — не то я кликну Гипериона, и он слетит вниз на солнечной колеснице, чтобы сжечь твои леса вместе с цветами, козами, львами, слонами и как там еще называется весь этот сброд!

Тогда Гея отбросила посох и выпрямилась.

— Ты преступаешь законы миропорядка, правитель Кронос, — властно сказала она, с каждым словом вырастая выше гор. — Солнце не может сойти со своего пути.

Кронос же протянул руку к солнечной колеснице — он тянул и тянул ее до тех пор, пока не схватил огненогих коней за поводья.

— Давай сюда ребенка, — орал он, — не то я сорву солнце с неба! Я властелин и могу делать, что хочу!

Побледнела тут Гея, стала белой, как снег на вершинах, до которых она постепенно доросла. Она знала — Кронос сделает так, как сказал. В этот миг детский плач раздался совсем рядом, и тут из чащи неторопливо вышел Прометей.

Завидев своего грозного повелителя, Прометей испустил вопль ужаса, прозвучавший точь-в-точь как крик новорожденного младенца.

— Что это значит? — напустился на него Кронос. — Что ты здесь безобразничаешь? И с каких это пор ты хнычешь, как малое дитя?

— Не гневайся на меня, благородный властелин, — взмолился Прометей. — Здесь, в лесу, я играю с козлятами и все пытаюсь перенять их язык, но эти глупые твари меня не понимают. А ведь я умею блеять так же заливисто, как они. Послушай-ка!

И он издал тот же звук, что недавно привел Кроноса в такое недоумение. Это были довольно-таки надсадные крики, но Гее показалось, что она никогда не слышала ничего более сладостного. В этот миг лес вновь наполнился звуками.

— А давеча ты тоже так выл? — спросил повелитель.

Прометей кивнул и захныкал снова, и плач его прозвучал так же, как прежде.

Это немного успокоило Кроноса, и оттого он сказал неожиданно мягко:

— Ты уже не дитя, Прометей, ты не дитя, и не подобает тебе возиться здесь с козами и зайцами. Это против порядка. На эту планету ты больше не ступишь ногой, не то я на тысячу лет закую тебя в полярный лед.

— Повинуюсь тебе, дядя и властелин, — воскликнул Прометей и скрестил на груди руки, — я ведь не знал, что козий язык тебе неприятен. — Он склонился перед Кроносом до самого мха, после чего хотел убежать, однако властелин схватил его за плечо.

— Погоди-ка, — приказал Кронос, — отвечай мне! Видел ты где-нибудь тут, среди этого зеленого мусора, который Гея называет лесом, малого ребенка?

Прометей кивнул, и на лице его засияла улыбка.

— Конечно, повелитель, — сообщил он с такой готовностью, что у Геи замерло сердце. — Я видел детей козы Амалфеи, видел юных медведей, и змей, и премилого маленького носорога.

— Я тебя спрашиваю о ребенке из рода титанов, болван, — осадил его Кронос, — и отвечай без промедления, клятвой титанов. Ведь ты знаешь, что это за клятва: если солжешь, тотчас провалишься в преисподнюю, к Сторуким, и даже я не смогу уберечь тебя от этой участи. Клятва сильнее нас всех. Так что стань на колени, как полагается в этом случае, правой рукой укажи вверх, на небо, левой — вниз, в подземную темницу, и ответствуй чистую правду: видел ли ты здесь, в Критском лесу, или еще где-нибудь в царстве Геи ребенка из рода титанов?

Прометей нехотя опустился на колени, и по медлительности его движений, по напряженно-беспомощному выражению его лица Гея поняла, как мучительно ищет он какой-либо выход. Она было понадеялась на чудесное избавление, но теперь увидела, что все пропало — она теряла не только ребенка, но и своего любимца Прометея. «Конечно, Прометей видел мальчонку у козы Амалфеи и теперь принужден об этом сказать, — думала старуха, — иначе ударит молния и он провалится в бездну! Когда кто-либо дает клятву, правда всегда выходит наружу, то не пустая угроза повелителя!» Так размышляла Гея и только собралась объяснить, что во всем виновата она, как Прометей стал на колени, воздел правую руку к небесам, левую опустил, указывая в недра земли, и торжественно произнес:

— Благородный властелин, даю клятву титанов: я играл в Критском лесу, но ребенка из рода титанов там нет — ни на земле, ни под землей, ни в воде, ни в облаках. Клянусь, что это правда.

Вот что сказал Прометей, а Гея прикрыла лицо, дабы не видеть того, что должно за этим последовать. Но ничего не произошло — молния не сверкнула, не повалил серный дым и под ногами Прометея не разверзлась земля. Гея не понимала, в чем дело.

Кронос между тем удовлетворенно кивнул.

— Клятва всегда открывает истину, — заявил он, — ты, стало быть, не солгал мне, и это хорошо с твоей стороны. Твои глупые козьи выходки я, так и быть, на сей раз тебе спущу, но мой запрет остается в силе: Гею больше никогда не навещать!

— Повинуюсь, благородный властелин, — воскликнул Прометей и вскочил на ноги. — Можно мне на прощанье еще раз обнять бабусю?

— Изволь, но только после этого отправляйся восвояси, — приказал Кронос и взошел на солнечную колесницу, которую все еще удерживал, зажав вожжи в левой руке. Кони, уже фыркавшие от нетерпения, разом сорвались с места и понеслись прямо на Сатурн, со свистом рассекая воздух и оставляя после себя огненно-дымный след. Пощаженные Кроносом остались вдвоем на опушке леса.

Гея все еще не могла взять в толк, что произошло.

— Внучек мой разлюбезный, ты спас нас всех — и Зевса, и Рею, и меня, — прошептала она на ухо внуку, который крепко ее обнял. — Никогда я тебе этого не забуду. Но как ты сумел это сделать? Откуда ты узнал, что мне грозит опасность?

— Но, бабуся, я же предвидел, что ты спрячешь Реиного младенца здесь, в Критском лесу, предвидел, что потом сюда спустится Кронос и будет с тобою ссориться, а Зевс начнет хныкать. Только после этого картина почему-то остановилась, и, как обычно, на самом интересном месте, тогда я подполз поближе. Я вовсе не думал помогать Рее, меня просто разбирало любопытство, действительно ли все произойдет так, как мне привиделось на Млечном Пути. Однако, когда ребеночек заплакал, я испугался, что повелитель все раскроет, и мне вдруг стало ужасно жаль малыша. Он так резво сосал вымя Амалфеи! Я не хотел, чтобы и он был проглочен, как пятеро остальных, и вечно обретался в холодном сердце властелина, вместо того чтобы жить в теплом лесу. Тогда я быстро утихомирил несмышленыша и стал подражать его плачу. Это было против порядка, я знаю, поэтому я ужасно боялся. Но теперь все позади.

Гея молча прижала молодого титана к своей груди. С минуту она не могла говорить, только плакала. Наконец она задала вопрос:

— Одного я никак не пойму, сердечко ты мое, как удалось тебе безнаказанно дать эту клятву? Ведь ты видел в лесу маленького Зевса. Как же мог ты поклясться, что в лесу нет ребенка из рода титанов? Поистине, этого я не могу постичь.

Прометей рассмеялся.

— Пойдем, и ты увидишь! — сказал он.

Он взял бабушку за руку и повел в глубь леса. Ребенок лежал там в висячей плетеной колыбели, которую тихонько раскачивал ветер. Под нею, у подножия раскидистого ясеня, паслась коза с козлятами.

— Ты подложила его Амалфее, бабуся, — пояснил Прометей, — она приняла его и дала ему сосать свое вымя, но потом один козленок отпихнул его в сторону, и он заплакал. Тогда я положил парнишку в эту воздушную кроватку, чтобы ветер его укачивал, и он заснул. Итак: ни на земле, ни под землей, ни в воде, ни в облаках — словом, в точности так, как говорил я в своей клятве.

— Ты умен и отважен, любимый мой Прометей! — рыдая, сказала Гея и еще раз прижала спасителя к своей груди. — А теперь ступай, — продолжала она с тревогой, — не то вернется Кронос. Он уже наверняка посматривает, где ты, ибо его недоверие упорно, а подозрительность — неусыпна. Прощай, сынок, прощай навек!

— Об одном еще хотел я спросить тебя, бабушка Земля, — сказал Прометей. — Я могу теперь видеть будущее, но только до определенной границы, иногда она ближе, иногда дальше, но все непременно останавливается в самую волнующую минуту… — Он хотел продолжать, однако вдруг меж ветвями сверкнул свет, и Гея воскликнула:

— Он остановил солнечную колесницу! Беги скорей, дорогой мой, иначе все пропало!

Тогда Прометей взмыл в воздух. Как все титаны, он мог летать и всегда с охотой испытывал эту свою способность. Однако на сей раз он чувствовал себя как никогда легко и свободно. Грудь его расширилась, и он, торжествуя, запел.

«Что со мной случилось? — думал он. — Я испытываю радость еще большую, нежели когда обгоняю ветер или созерцаю золото Небесного чертога».

Птицы вокруг него оглашали воздух ликующим пеньем, и Прометею вдруг показалось, что они радуются спасению ребенка и одушевлены тем же невыразимым чувством, что и он сам.

— Что хотите вы мне сказать, милые, пестрые вы мои? — обратился он к ним. — Что вы разделяете мою радость? Счастлив, счастлив — вот что вы щебечете, и это как нельзя лучше выражает мое настроение. Новое чувство, наполняющее мою грудь, я назову по-вашему — счастьем!

Зевс у Амалфеи

Мальчуган Зевс рос в зеленом Критском лесу, а добрая коза Амалфея его кормила. День-деньской малыш играл с ягнятами, козлятами, а также с полосатыми детенышами диких свиней, разговаривал с ними на их языке, а ночью, укачиваемый ветром, спал в своей висячей кроватке на ясеневом суку. Так прошло много лет. Однако Кронос был по-прежнему полон подозрений.

«Тут что-то не так, что-то не так, — напряженно размышлял он во время своих полетов. — Правда, по видимости все свершилось, как должно: Рея отдала мне новорожденного, и я отправил его к остальным, я даже слышу, как они к нему обращаются. В том, что Зевс заключен во мне, сомнений нет, но что, если Рея родила близнецов и одного из них от меня скрыла? Тогда он должен где-то находиться, а ни в Небесном чертоге, ни в пещерах Млечного Пути, ни где-либо на звездах никаких новорожденных нет, это мне подтвердили мои братья и сестры, а уж они основательно все обыскали! Атлант и Феба осветили каждый уголок лунным фонарем, да и Гиперион глядел во все глаза. На земле же, в море или в облаках мальчика не было тоже, в этом мне поклялся Прометей, и, наверное, сказал правду, иначе он провалился бы к Сторуким. Так что беспокоиться как будто бы нечего. Но что-то все-таки неладно! Что-то переменилось! Но что же переменилось?» — размышлял он.

Вдруг лицо его просияло.

«Я понял теперь, что переменилось, — сказал он про себя, — теперь я понял. Я перестал просыпаться по ночам. А почему? Потому что Рея перестала плакать. Со дня последних родов она больше не плачет. Ее перестали мучить страшные сны, или она больше не беспокоится обо мне? Это весьма странно. Я должен в этом разобраться!»

— Ты больше не плачешь по ночам, Рея? — спросил он на другой день, когда они сидели за столом в Небесном чертоге и пили нектар из золотых кубков.

— Я выплакалась у матери Геи, супруг мой, — отвечала Рея, — и слез у меня не осталось.

— И ты больше не тревожишься за меня в своих снах? — продолжал допытываться Кронос.

— Чего же мне тревожиться, повелитель? Ведь я знаю, что могущественнее тебя никого нет.

Подобный ответ должен был бы понравиться властелину, однако его подозрений отнюдь не усыпил. «Я хочу окончательно удостовериться, — думал он. — Чтобы меня не узнали, я превращусь в одно из созданий Геи. Хотя эти волосатые мясистые существа внушают мне отвращение и такая штука противоречит порядку, все же ее проделаю. Какой же я властелин, если не могу, когда мне вздумается, отменить порядок?»

Сказано — сделано. В ближайшую же ночь он спустился на Землю и обернулся медведем.

Урча, ломился он сквозь чащу Критского леса. Атланта и Фебу он попросил пониже опустить над островом диск луны, чтобы ему было лучше видно. Непривычное обличье стесняло его, но он терпел. «Ну, скоро я смогу удостовериться, — думал он, — ведь ребенок титанов не жук или червяк, его должно быть видно!» Он взбирался на каждое дерево, поднимал мох над каждым корнем. Так он приблизился к ясеню с подвешенной на нем колыбелью. А надо сказать, что, когда Кронос принял обличье медведя, дети, заключенные в камере его сердца, почувствовали себя ужасно стесненно. Они сразу догадались, что их отец и тюремщик, должно быть, изменил свой облик, а из разговора властелина с носителями луны Атлантом и Фебой узнали, что это превращение совершено с целью разыскать их брата. Но с того дня, как Рее удалась ее хитрость, Зевс стал их единственной надеждой. Правда, заточенные не знали, как ему живется, но они были уверены, что матерь Гея будет прятать его до тех пор, пока он не наберется сил, чтобы освободить своих братьев и сестер. И вот теперь властелин пробирался по спящему лесу, чтобы разыскать и проглотить их будущего спасителя! Отчаянно ломали они головы в поисках выхода. Боясь себя выдать, они были вынуждены хранить молчание, и все-таки каждый знал, что думает и о чем беспокоится другой.

Вдруг у Геры явилась мысль.

— Аид! — закричала она во весь голос. — Чего ты так расселся — чуть не задавил нашего братца Зевса! — Имя «Зевс» она выкрикнула особенно громко, подмигнув при этом Аиду. Тот сразу понял, что Гера хочет предупредить брата, находящегося на воле.

— Здесь стало так тесно, — воскликнул он, — остерегайся, Зевс, не то тебе придется плохо!

В тот же миг Посейдон принялся хныкать детским голоском, и тогда в игру включились еще Деметра и Гестия. «Осторожно, Зевс!» — крикнула Деметра, а Гестия: «Прочь с дороги, Зевс!» «Берегись, Зевс!» — проворчал Аид, Посейдон же непрерывно хныкал. Шум был ужасный, но Зевс крепко спал в своей колыбели. А вот матерь Гея насторожилась.

— Что это за медведь, чье сердце разговаривает пятиголосным хором, — бормотала она, — такого существа среди моих созданий нет.

Месяц низко нависал над лесом, и тени Атланта и Фебы блекло обрисовывались на небе. Матерь Гея поняла, что замышляет Кронос. Она прокралась к своему приемышу, дохнула на него и прошептала:

— Стань змеей!

Зевс тотчас же превратился в змею. Тело его стало узким и длинным и высунулось наружу из плетеной зыбки. От ночной прохлады он проснулся. Тут он услыхал, как кричат его братья и сестры. «Кто это зовет меня по имени? — подумал он. — Так не говорят ни козлята, ни ягнята. Почему эти голоса меня предостерегают? Надо мне быть начеку!» Он скользнул вниз по стволу и свернулся позади него кольцом.

Пятеро узников кричали и ревели что было мочи. Волки и рыси им отвечали, а голоса зверей в свою очередь разбудили птиц. Лес шумел так, будто в него ворвалась целая стая львов!

— Тихо вы там, внутри, — сердито заворчал Кронос, — не то я хорошенько вас вздую!

— Нам здесь стало так тесно, батюшка Кронос, — наперебой закричали все пятеро, делая особенно сильное ударение на имени «Кронос».

— Что с тобой случилось, повелитель Кронос, отчего ты так похудел? — прокричала Гестия, а Посейдон гулко воскликнул:

— Властелин Кронос, властелин Кронос, что с тобой, ты принял другой образ?

Они выкрикивали имя Кроноса так громко, что он, разъяренный этим, подумал: «Нет больше никакого смысла искать здесь. Если тут прячется враг, то он предупрежден!»

В этот миг на него бросилась змея. Зевс ничего не знал о Кроносе и его замысле, но Зевс был змеей, Кронос же — медведем, а медведь и змея исконные враги. Так что их схватка была неминуема. Но, будучи медведем, Кронос обладал всего только силою медведя и, хотя он был бессмертен, все же испытывал боль и страх смертной твари. Нападение змеи напугало его. Он попытался растоптать змею, но она обвилась вокруг его шеи и стала его душить. Кроноса охватил смертельный страх. Он бросился бежать и вместе с Атлантом и Фебой поднялся опять на небо.

А матерь Гея, притаившаяся под серебристой листвою ясеня, дохнула на змею и проговорила:

— Прими, сынок, свой прежний облик!

И тогда змея вновь превратилась в Зевса.

— Что случилось? — спросил он, протирая глаза. — Мне приснилось, будто я стал змеей и сражаюсь с медведем. А перед тем — так мне снилось — весь лес выкрикивал мое имя и еще какое-то другое, которого я не знаю. Что-то похожее на «Кролик». Но лес не спит, хотя стоит глубокая ночь! Что случилось, бабуся?

— Сынок, ты уже не дитя, — отвечала Гея, — настало время тебе все узнать.

И она рассказала Зевсу о его происхождении. Когда она кончила, Зевс долгое время молчал. Потом заявил:

— Я освобожу моих братьев и сестер! Я свергну злодея! Я создам более совершенное царство!

— Ты должен быть умным и смелым, — отвечала матерь Гея. — Ты должен вступить в союз с твоими братьями и сестрами и вооружить их на борьбу с Кроносом. Но ни одному титану не следует об этом знать. Как ты намерен все это осуществить?

— Я уж как-нибудь придумаю, — отвечал Зевс.

— Среди титанов есть только двое, на кого бы ты мог опереться, — сказала Гея. — Одна из них — Рея, твоя настоящая мать. Другой — сын Япета и Фемиды, юный Прометей. Но только мне нельзя входить в Небесный чертог, а им, напротив, нельзя бывать здесь. А ты, сынок, по-прежнему должен скрываться! Как же и когда вы сойдетесь?

Прометей и Эпиметей

В самом деле, как им было сойтись, этим троим, столь нуждавшимся друг в друге? Мать Земля все знала о каждом, но ей не дозволялось покидать свою планету, а титанам было запрещено ее навещать. Зевс же не мог снестись с братьями и сестрами без того, чтобы их не услышал Кронос, и даже не знал, как бы мог он невозбранно приблизиться к правителю. Что касается его матери Реи, то Кронос отныне не спускал с нее глаз. Так что вся надежда была на Прометея. Но зачем этому молодому титану подвергать себя опасности и вступать в союз с Зевсом ради свержения властелина?

А Прометей тем временем ломал голову над тем, как бы ему еще раз посетить Землю-мать. Он хотел получить ответ на вопрос, почему, когда он провидит будущее, каждый раз в миг наивысшего напряжения ему приходится открывать глаза. Это было ужасным разочарованием, и Прометею очень хотелось спросить у Геи, в чем тут дело, но он не знал, каким образом незаметно пробраться к ней. Кроме того, он желал непременно поговорить с нею и о том чувстве, которое он, послушав щебет птиц, назвал «счастьем». Ощущать его было безмерным блаженством, но вызвать его снова Прометею, несмотря на все его старанья, не удавалось. Бывало ли так и с другими? Прометей больше выдержать не мог, ему надо было найти кого-то, кому можно довериться. Однажды он попытался поговорить со своим отцом Япетом и матерью Фемидой, однако они слушали его с недоумением и в конце концов запретили думать о делах, связанных с Геей. Старица-то хорошо бы его поняла, да и коза Амалфея с ее козлятами была бы, наверное, способна ощутить дуновение этого счастья. Но их мир — мир всего живого — был недостижим. Кому же излить душу?

И тогда он пошел к Эпиметею.

Но брат его тоже не понял.

— Такое чувство, будто у тебя распирает грудь и она вот-вот лопнет, и кружится голова, и хочется выть, как воет буря? Да ведь это, наверно, ужасное состояние, — сказал Эпиметей. И добавил. — Вот что бывает, дорогой братец, когда суетишься и повсюду рыщешь, вместо того чтобы спокойно отдыхать!

От этих слов Прометею стало очень грустно, и, безутешно одинокий, он полетел вокруг желтой планеты Плутон.

«С кем же мне все-таки поговорить? — думал он. — Какое же скучное царство у Кроноса! Вечно все должно оставаться по-старому: солнце должно катиться, катиться, катиться и катиться, Вселенная молчать, молчать, молчать и молчать, скала оставаться неподвижной, неподвижной, неподвижной, неподвижной, а время все так же идти, идти, идти, идти, и ничто не меняться вовеки, вовеки, вовеки, вовеки! Да ведь если всегда происходит одно и то же, то получается, будто времени нет вовсе и на свете ничего не происходит! Зачем же тогда вообще существуют титаны? Не к чему нам тогда и существовать, раз мы ничего не можем достичь! Тогда неоткуда взяться и будущему. Не потому ли я его больше не вижу?»

Об этом своем даре — прозревать Время — Прометею тоже не удалось поговорить с Эпиметеем.

— А что это такое — Будущее? — удивленно спросил Эпиметей. — Слава повелителю, все ведь останется так, как оно есть! Звезды ходят своим путем, воды стремятся по своему руслу, мы же каждое воскресенье сходимся на пир к Кроносу, в Небесный чертог, — так есть, и так пребудет во веки веков. Экое искусство — увидеть все это наперед!

— А если все же так не будет, — возмущенно спросил Прометей, — если Кронос вдруг перестанет господствовать?

— Ты с ума сошел, братец, — в ужасе ответил Эпиметей, — как смеешь ты даже помыслить такое? Если повелитель это услышит, он немедля сбросит тебя вниз к Сторуким, да и меня посадит туда же, за то, что я не довел до его сведения твои преступные речи.

Понял тогда Прометей, что больше говорить с братом не следует, равно как и рассказывать ему о Зевсе и о его братьях и сестрах.

«Ах, братец, — вздохнул он про себя, — если бы я мог сделать так, чтобы и ты видел то же, что вижу я!»

Тут он вспомнил, что мать Земля, дабы приобщить его к этому дару, провела ему рукой по глазам. Быть может, и мне это удастся, подумал он. Подошел он тогда к брату, положил ему на глаза обе ладони и медленно провел ими от переносицы к вискам.

— Что ты еще такое затеял? — удивленно спросил Эпиметей.

— Теперь закрой глаза, — сказал Прометей и отвел руки от лица брата.

Эпиметей сделал то, что ему было велено.

— Видишь ты что-нибудь? — спросил Прометей.

— Да! — удивленно воскликнул Эпиметей. — Как странно! Я вижу лучше, чем когда-либо!

— А что видишь ты, братец? — дрожащим голосом спросил Прометей.

— Тебя, — ответил Эпиметей. — Вижу, как ты мне закрываешь глаза. Теперь вижу, как ты рассказываешь мне о том, что называешь будущим, а теперь о том, что называешь счастьем. Теперь я вижу, как ты входишь в мое жилище. Странно, теперь ты вышел и скрылся, а я остался один.

— Так ведь это значит, что ты видишь прошедшее, — сказал Прометей, ошеломленный и разочарованный одновременно.

Эпиметей раскрыл глаза.

— Поистине, — сказал он, — я могу в точности увидеть то, что было. Это как бы воспоминание, только яснее и четче. Погоди! — попросил он и снова закрыл глаза. — Я хочу взглянуть на себя в детстве. — И тотчас рассмеялся. — Поистине, вот мы с тобой дети, наша мать Фемида ищет и зовет нас, а мы играем в прятки! Мы спрятались за диском Луны! А вот пришел дядя Атлант и бранит нас! О! А теперь мы становимся все меньше, меньше, меньше…

— Дальше, — подгонял его Прометей, — дальше назад! Видишь ли ты, что было до нашего рожденья?

Эпиметей так напрягался, вглядываясь в прошедшее, что на лбу у него вздулись жилы.

— Нет, — сказал он, — только туман и мрак. Больше я ничего разглядеть не могу. Последнее, что я видел, была наша мать Фемида на ложе, она обнимала нас обоих, а отец наш Япет стоял перед нами. Дальше назад я не вижу ничего.

— Странно, — пробормотал Прометей, — значит, и у твоей силы есть предел. Если бы только могли мы спросить об этом у матушки Геи!

— Что ты там бурчишь, брат? — спросил Эпиметей, снова раскрыв глаза.

— Ничего, — отвечал Прометей, — ничего, братец.

Эпиметей засмеялся.

— А ведь ты наделил меня прекрасным даром, добрый брат! Теперь я могу всегда воочию представить себе последний пир у властелина. Благодарствуй, родной мой!

С этими словами он забился в угол пещеры и, мысленно переместясь назад, в золотые стены Чертога, стал вкушать амброзию и нектар. Прометей же пришел в такую ярость, что, хотя стояла глубокая ночь, помчался вниз, на Землю.

Прометей принимает решение

Когда Прометей, летя из сверкающей Вселенной, нырнул в воздушное море Земли и плывущее облако закрыло от него звезды, то, побуждаемый доселе лишь яростным упорством, он вдруг почувствовал такой страх перед грозящим ему наказанием, что из боязни вернуться помчался с удвоенной скоростью. Когда он провел дядюшку Кроноса и спас мальчонку Зевса, внезапно принятое решение подавило в нем безотчетную тревогу; теперь, однако, он точно знал, что, посещая Гею, преступает недвусмысленный запрет повелителя и за это ему грозит кара — быть закованным в полярный лед.

Тысячу лет, с ужасом думал он, тысячу лет неподвижно лежать, ничего, кроме льда, не видеть, ничего, кроме льда, не ощущать, не нюхать, не пробовать, не слышать, — ничего, кроме льда, даже одна мысль об этом невыносима! Размышляя об этом, он понял, что надо немедленно возвращаться, и все же какая-то неодолимая сила гнала его на спящую планету.

«Я бы еще мог полететь на солнцемесяц Меркурий, искупаться в парах его фонтанов, это разрешено, это позволяют себе также Атлант и Тейя» — так думал Прометей, пока черно-синий земной шар под ним становился все больше, и, когда он услыхал скрип грезящих во сне деревьев, тоска по лесу, по счастью завладела им с такой силой, что он словно одержимый замахал руками, хотя, приближаясь к цели, скорость надо было уменьшить. Воздух больше не держал его, черные верхушки деревьев неслись ему навстречу, и, чтобы не разбиться, он вынужден был прыгнуть в открытое море вблизи Крита. Оглушенный ударом, лежал он в мелкой бухте, пока его не пробудила по-утреннему свежая вода. На какой-то миг он оцепенел от ужаса, вообразив, что уже заморожен, но потом услыхал шум прибоя. Когда же он открыл глаза и увидел над собою низкий свод прочерченного светлой полоской неба, ему показалось, будто Кронос подсматривает за ним через щели мирозданья, и его сковал лед страха.

«Горе мне и моему неповиновению, — думал он, дрожа, — если повелитель меня здесь обнаружит. Я дорого заплачу за все!» Он хотел встать на ноги и убежать в лес, но страх удерживал его на месте. «Если Кронос как раз сейчас смотрит вниз, — рассуждал он, — он, может быть, примет меня за поваленное бурей дерево. Если же я начну двигаться, то непременно привлеку его внимание!»

Так что он остался лежать, как лежал, хотя ему было ясно, что до самого вечера он не выдержит.

«Что же мне делать? — раздумывал он, все еще оглушенный. — Лучше бы я остался у Эпиметея, или полетел дальше, на Меркурий, или хотя бы проснулся, когда было еще совсем темно! А сейчас уже занимается утро. Что теперь будет?» И тут наконец он вспомнил о своем искусстве.

«Да я просто дурак, — сказал он себе, — для чего же мне дано умение видеть будущее? В самом деле, это падение совсем сбило меня с толку. Мне стоит только закрыть глаза, и я буду знать, чем все кончится!»

Он быстро смежил веки, и ему предстало окутанное мраком море, берег, темное небо, и больше ничего.

Что это значит? Быть может, это сон?

В растерянности он снова открыл глаза и увидел то же самое море, тот же самый берег, то же самое небо, и, хотя давно уже дрожал от холодной воды и от страха, теперь совсем застыл от парализующего чувства разочарования и покинутости.

«Прежде тоже бывало, что картина вдруг останавливалась, но перед тем я успевал увидеть часть будущего — почему же я теперь ничего не вижу? — в смущении думал он. — Неужто мать Земля снова отняла у меня свой дар? Почему она это сделала, и почему именно теперь, когда он мне нужнее всего? Не хочет ли она тем самым побудить меня к возвращению? Или боится, что повелитель прокрадется за мною следом и найдет маленького Зевса? Но тогда она могла бы предостеречь меня более вразумительно. А может, она сердита на меня за то, что я так долго не навещал ее? Но ведь она сама мне так советовала. Что же мне теперь делать? Не могу же я вечно тут лежать. Если Кронос покинет Чертог, он непременно меня заметит. При его подозрительности он ведь первым делом глядит вниз, на Землю».

Послышался светлый звон — стык между небом и морем, который называют горизонтом, начал алеть. Из пещеры Ночи ко дворцу повелителя выкатили солнечный диск. Близился час — это было известно Прометею, — когда Кронос совершал ежедневный облет Вселенной.

Край тьмы забрезжил желтизной, над водой показалась верхняя округлость солнечного колеса, его макушка, и первый луч света, словно предательски указующий перст, уставился в ослушника. Тот же чувствовал себя так, будто все мирозданье взирает на него с возмущением и жалостью. Последние звезды от него отвернулись; утренние ветры, пробудившись, непрестанно вздыхали «А-ах!», а пена прибоя, разлетавшаяся брызгами от этих вздохов, матово переливалась белым и голубым, как арктический лед. Из темной расщелины, покачиваясь, выпорхнула чайка и заверещала: «На Северный полюс! На Северный полюс!» Остов небесного купола сдвинулся в сторону. Неужто повелитель в гневе выступил из обломков Ночи? Прометея охватил ужас. «Матерь Гея», — шептал он в отчаянии. Голос его потонул в шуме волн, но он не смел говорить громче, дабы ветры не отнесли его слова наверх. Блестя чернотой, как дельфиньи спины, ускользали прочь островки мрака.

От Геи не было ответа.

Он снова закрыл глаза, и снова в образовавшейся темноте ему предстали море, берег и небо, под чей округлый свод только что вкатилось солнце. Это всегда выглядело очень забавно, будто гигантский шар выскакивает из вод, казавшихся неподвижными, но на сей раз остановились не только волны, но и солнце, и порхающая чайка, и вздыхающий ветер. Время снова споткнулось, картины снова становились все более насыщенными, и глаза Прометея снова не выдерживали их напора. Однако на этот раз он решил не сдаваться и прижал веки кулаками. От этого череп его затрещал по всем швам, глазные яблоки заскрипели, будто они сейчас лопнут, и в этот миг нестерпимой муки Прометей заметил между морем и небом собственное свое лицо. Но руки его опустились, глаза раскрылись и, мигая, опять увидели море, небо и берег в розовой свежести утра.

Солнце поднималось. Чайка ковыляла по утесу. Ветер разгонял клочья облаков.

«Что это было? — думал взбудораженный Прометей. — Это же было мое собственное лицо! Что сие означает?»

Он поднялся и сел, забыв всякую осторожность. «Это было мое лицо, — бормотал он, — это было мое лицо. Что хотела Гея мне этим сказать?» Прометей понял, что эта встреча с самим собой была на самом деле посланной ему вестью, от разгадки которой, возможно, зависела его судьба, но это было пока что последней его связной мыслью. Чрезмерное напряжение сил так изнурило его, что мысли не держались в голове, а поскольку страх его улетучился тоже, то какое-то время, подперев голову рукой и почти испытывая чувство избавления, он тихо лежал на омываемом водою розовеющем берегу, над которым властно занимался день.

Солнечный диск оторвался от моря и, разливая сиянье, взлетал вверх, в небо, которое ширилось, чтобы вобрать в себя всю полноту света. Облака развеялись, серая дымка под стремительным натиском лучей разорвалась на серебристые полоски и медленно тонула в поднимающемся пурпуре, и, в то время как ночной и утренний сумрак, смешавшись, растворялись друг в друге, горизонт отступал перед россыпью бесчисленных островов и уплывал в шафрановом пламени неоглядных далей. Море вскипало огнистой пеной над черной пучиной, жадно тянувшей в себя берега. Высоко над тающей дымкой открылся небосвод, и, покамест все шире разливалась по небу дневная лазурь, взмахами крыльев невидимой жар-птицы уже заявлял о себе сокрушительный полдневный зной.

Прометей как завороженный лежал в искрящейся воде. Хотя он уже тысячи раз видел утро, подобная картина предстала ему впервые. У него было такое чувство, будто мирозданье вокруг него раздвигается в бесконечную ширь, а он, пребывая в самой его средине, остается всего только песчинкой. Способность мыслить понемногу возвращалась к нему, однако теперь все его мысли свелись к изумлению, а страх превратился в покорность. «Смотри, это всего только одно утро, — рассуждал он про себя, — всего только одно утро, а ведь они повторяются вечно! Постигаешь ты теперь волю твоего властелина? Вечно и неизбежно повторяется то, что так потрясает душу: вечен день и вечен свет, вечна ночь и вечны звезды! Гляди, как покачивается солнце, отражаясь в море, как в его пурпурном сиянии расцветают облака и острова! Вставай, возвращайся, пади ниц перед Кроносом и признайся ему в своем проступке! Быть может, он милостив и сократит тебе наказанье наполовину! Поторапливайся, не то будет поздно!»

В этот миг Кронос вышел из Чертога.

Прометей хотел встать, но услыхал, как лес приветствует наступивший день. Не вслушиваясь, он распознал ликующие голоса жаворонков, в которых тонул тысячеустый смех чижей и синиц. Воркованье больших голубей с пышными воротниками отвечало шуму прибоя, когда же в верхушках деревьев замяукали кошки, Прометей расплылся в улыбке, а раздавшееся вслед за тем утреннее блеянье коз его растрогало. Это Амалфея, подумал он, как-то они поживают, она и маленький Зевс? Все ли еще он качается меж ветвями ясеня? Или уже научился ползать? Малышу ведь самое большее пять тысяч лет!

Над морем потянуло запахом апельсинов и грибов.

— Поторапливайся: встань и лети обратно! — громко приказал он себе, но слова его заглушил равномерный стук.

— Добрый день, зеленые и красные дятлы, — прошептал Прометей, — добрый день, канюки, добрый день, птичье племя, добрый день, дорогой мой лес!

К стуку примешивалось верещанье, мурлыканье и свист, а также добродушное глухое клохтанье, похожее на всхлипы ветра. «Это веселые удоды с их хохолками и тонкими изогнутыми клювиками!» — думал Прометей. Восхищенный, повернул он голову на птичий зов, и тогда лес, который до сих пор, будучи на самом краю его поля зрения, выглядел темным столпом, подпирающим небосвод, раскрылся перед ним в таком прихотливом многообразии зелени, что эта часть острова Крит показалась Прометею такой же чудесной, как Вселенная. Улыбки пушистых сосен в тени мрачных пиний! Мерцанье бесчисленных звезд в лиственном каскаде одной-единственной оливы, обращенное в себя свечение тихого папоротника! Прометей глядел и не мог наглядеться. Как долго длилась его разлука с лесом!

«Если уж мне суждено быть замороженным, — размышлял он, — то пусть это хоть будет не зря, тогда уж я поваляюсь во мху, повидаю Амалфею, поиграю с маленьким Зевсом и полетаю наперегонки с журавлями!» В то же время он думал: «Возвращайся к Кроносу, пока не поздно! Не пренебрегай его милостью! Он сократит тебе наказание наполовину!»

На синеве, залившей теперь почти все небо, заклубилось первое облако.

— Я лечу назад, — решительно сказал Прометей, но, уже собравшись лететь, добавил: — Но сперва я все же загляну к Амалфее.

В этот миг Кронос взглянул вниз, на Землю.

«Куда бы я ни направился, сразу назад или сперва в лес, прежде всего надобно встать!» — подумал Прометей и напряг было мускулы, чтобы подняться, и тут ему пришло в голову, что Кронос, может быть, вовсе его не видел и потому величайшей глупостью было бы добровольно ему во всем признаться. Но в то же время ему пришло в голову и другое: что повелитель, возможно, уже давно за ним наблюдает и что он, Прометей, возможно, сейчас упускает случай добиться смягчения наказания. В то же время ему пришло в голову, что Кронос, вероятно, давно его видел, давно вынес ему приговор и сейчас летает где-нибудь вокруг Сириуса, а потому безразлично, что бы теперь ни сделать.

«Так что же? — раздумывал он. — Лететь назад, пойти в лес, пойти в лес, лететь назад? Думаю, и раздумываю, и ничего не надумал: мечусь внутри круга и не могу из него выбраться!» Вдруг его охватила ярость. «Это несправедливо со стороны Кроноса, что он запрещает мне бывать на Земле! — взбешенно думал он. — Легко ему говорить, что буйствовать можно и на других планетах! Конечно, Марс, Нептун, Идальго и многие другие планеты хороши тоже, но на них нет жизни, и десять тысяч таких, как они, не заменят мне Землю. Но ведь Кронос этого не понимает!»

В этот миг он почувствовал, хотя еще довольно смутно и неопределенно, что речь идет о чем-то более значительном, нежели несколько лет заточения во льдах. Он медленно встал, а когда встал, ему вспомнилось видение — собственное его лицо, и внезапно он догадался, что оно означает. Он стоял на берегу, видел лес, видел небо и торжественно произнес:

— Я пойду сейчас в лес, и мне безразлично, видит меня Кронос или нет! С его стороны несправедливо это мне запрещать!

Один голос в его душе кричал: «Это неповиновение!» Другой возражал: «Это несправедливо!» Прислушиваясь к обоим, Прометей еще мгновение стоял в нерешительности, потом, не оглядываясь, побежал в лес.

Кронос как раз собирался взойти на солнечную колесницу и тут заметил бегущего. Пока Прометей лежал на берегу, Кронос принимал его за ствол дерева, однако, когда ствол этот зашевелился, Кронос понял, в чем дело. В порыве гнева он хотел метнуть молнию в ослушника, но потом одумался.

«На предстоящем пиршестве я учиню суд, и то будет грозный суд! Мне надоело наблюдать, как нарушают мою волю! Я навечно заморожу Прометея во льдах, если только он сегодня же не раскается в своем проступке и добровольно в нем не сознается. Тогда я ограничу наказание миллионом лет! Это послужит предостережением всем непокорным!»

Это решение почти развеселило мрачного Кроноса. Он велел Атланту поймать для него комету, летевшую на дальнюю звезду Орион. Садясь на нее, успел еще увидеть, как Прометей скрылся в лесу, потом Земля уплыла из его поля зрения, и он взлетел в белую пустоту Вселенной.

Прометей и Зевс заключают союз

Прометей побежал в лес, прямо туда, откуда слышалось блеянье коз. Он так стремительно ломился вперед, что сойки издавали предостерегающий крик, от топота убегавших зверей в чаще стояли шелест и треск, а птицы в листве возмущенно галдели. Громче всех бранились чижи. Прометей остановился. «Вы что, не узнаете меня? Ведь я Прометей, ваш друг!» — только он хотел произнести эти слова, как неведомый недруг прыгнул с дерева ему на спину и повалил на землю. Рысь, подумал Прометей, чувствуя под руками пушистый мех, однако, когда эта рысь принялась с ним бороться, он понял, что это существо совсем иной, его собственной породы.

Посланец Кроноса, подумал он в замешательстве. Вражеские руки безжалостно стиснули его горло, и тут уж Прометею было не до размышлений. Ожесточенно сражался он с незнакомцем в рысьей шкуре, и к полудню оба так обессилели, что свалились в мох.

С трудом переводя дыхание, молча лежали они бок о бок, мысленно подбирая бранные слова, чтобы продолжить схватку взаимными поношениями, как вдруг земля между ними раскололась, и из щели высунулся какой-то росток. За секунду он вытянулся в длину и раскинулся в ширину, подобно можжевельнику, только вместо иголок от его деревянистого стебля отходили темно-желтые мясистые листья, а на самом верху распустился крошечный венчик ядовито-желтого цвета — цвета ненависти.

Это посланье от Геи, подумал Прометей, но вдруг к дереву подскочил козленок, чтобы попробовать невиданное растение. Только он надкусил кончик листа, как из кустарника вышла его мать, Амалфея, и, хорошенько боднув малыша, с наслаждением лизавшего густой медовый сок, отбросила его в кусты. Козленок заблеял от испуга и недовольства, но тотчас, не унывая, затрусил обратно к вкусным листьям.

— Бе-ека, ме-ека, бяка, кака, — сердито заблеяла коза, — листик желтенький — кусака, будешь желтый лист лизать, бе-еды не миновать!

Драчуны, отдыхавшие на земле, невольно расхохотались. Сами того не желая, они дружелюбно взглянули друг на друга — теперь они были уже в состоянии назвать свои имена.

— Я Прометей, — сказал один, и тотчас отозвался другой:

— Я Зевс.

— Кто ты? — ошеломленно спросили оба.

Они опять назвали друг другу свои имена.

— Да ты лжешь! — сердито воскликнул Прометей. — Зевсом ты никак быть не можешь. Тому всего лишь несколько тысяч лет — откуда ему быть-таким большим и сильным!

— Я никогда не лгу! — в ярости вскричал Зевс. Он тоже принял Прометея за лазутчика Кроноса, и его подозрения еще не вполне рассеялись. Возможно, они опять вцепились бы друг другу в горло, но тут из лесу вышла матерь Гея. Она решительно шагала к ним, и с каждым ее шагом ствол чудо-растения выпускал из себя аршинной длины коричнево-красный лист.

— Итак, вы встретились, — сказала Гея, — померились силами и узнали, что вы друг другу равны. Памятуйте об этом!

Прометей прервал ее.

— Это и вправду мальчик Зевс? — спросил он.

— Он вырос в лесу, среди всего живого, — отвечала матерь Гея, — оттого он стал большим, умным и сильным вдесятеро быстрее, нежели мог бы стать в вялости и скуке Млечного Пути.

— И я бы его одолел, — вскричал Зевс, — если бы ты не встряла!

— Не хвастайся! — прикрикнул на него Прометей. — «Я бы…»

— Довольно, — гневно сказала Гея, — употребите свои силы на что-нибудь более полезное, не то Прометею придется миллион лет просидеть во льдах, а ты, Зевс, никогда не сможешь освободить твоих братьев и сестер.

— Миллион лет? — в ужасе воскликнул Прометей.

Гея кивнула.

— Кронос видел тебя, — пояснила она, — а когда он взволнован, его мысли становятся такими шумными, что я их слышу. Он решил на завтрашнем пиршестве учинить над тобою суд. Если ты немедленно вернешься назад и признаешься в своем проступке, то он смилуется и сведет наказание к миллиону лет, иначе он заморозит тебя навечно.

— Да не может он этого сделать! — вскричал Прометей и разом вскочил на ноги.

— Он это сделает, сынок, — возразила Гея. — Он желает, чтобы впредь при одной мысли о неповиновении каждый бледнел и вспоминал о каре, постигшей бедного Прометея.

— Но я же не совершил никакого преступления, — все еще не веря и удивляясь, сказал Прометей. — Ничего особенного я не сделал: разозлившись на Эпиметея, я в ярости улетел от него и примчался сюда, ну, заглянул к Амалфее пожелать ей доброго утра, поговорил с тобой…

— Если бы ты только пролетел над лесом, — сказала Гея, — это было бы уже неповиновением, а его-то и не терпит нынешний властелин. Пустись ты в обратный путь сразу же после того, как очутился на берегу, все бы осталось по-старому: Кронос ничего бы не знал, тебе не грозило бы наказание, у Зевса не было бы товарища, а мы, надеющиеся, по-прежнему пребывали бы в неизвестности. Все зависело единственно от твоего решения, вот почему ты не мог увидеть будущее — образ его был полностью скрыт в твоем решении. Эта возможность упущена, и тебе остаются только два пути. Первый — покорно принять назначенное тебе наказание…

Матерь Гея не успела закончить.

— А второй — борьба! — добавил Прометей.

— Борьба против Кроноса! — воскликнул Зевс. Он вскочил и протянул Прометею руку. — Борьба против Кроноса, брат! — порывисто воскликнул он.

Прометей восстанавливал в памяти слово за словом все, что ему сказала Гея.

— Что ты медлишь, брат? — торопил Зевс.

Прометей взял протянутую руку соратника и сжал ее так крепко, будто стискивал горло властелина. Зевс ответил ему столь же крепким пожатием, и от пронзительной боли оба почувствовали, как воля их слилась воедино.

— Борьба против Кроноса! — воскликнули они разом. — Борьба против Кроноса! Борьба против Кроноса!

«Борьба против Кроноса!» — откликнулся лес, и даже скалы, скрипя, повторяли: «Борьба против Кроноса! Борьба против Кроноса!»

Оба все еще стояли с торжествующим видом, не разнимая рук, но Гея их подгоняла.

— Вы решились, — проговорила она, — так сохраните же свою решимость и примите этот дар в помощь, для вашего подвига. — Она указала на растение с мясистыми листьями — темно-желтыми и звенящими красно-бурыми. — Применяйте его обдуманно, — продолжала она, — пусть вам послужат ваши глаза, ваши уши и ваш разум, и пусть послужат как следует! У вас остаются только нынешние полдня.

Зевс достаточно давно знал Гею и усвоил, что она поясняет лишь самое необходимое.

«Опыт — это все, — говаривала она, — а опыту не научишь, его обретают собственными усилиями». Так что к загадочным заданиям он привык, но этот подарок привел его в полное замешательство. «Как можем мы с помощью этого куста победить Кроноса?» — намеревался он спросить, но тут раздался жалобный визг, и они увидели, как козленок-лакомка катается по земле, извергая из себя все, что он сжевал. Амалфея схватила малыша зубами за загривок и пыталась вытрясти из него яд.

— Листик желтенький жевать — бе-еды не миновать, — жалобно сказала она, на миг отпустив своего детеныша, — вот ты и получил!

Судороги были так сильны, что в пасти у козленка показались синие кишки. Тут Прометей вспомнил первое видение будущего, которое ему явилось: заключенные, словно лягушки, выскакивали у властелина изо рта!

— На завтрашнем пиршестве Кронос должен отведать сок этого растения! — воскликнул Прометей. — Завтра очередь моего брата, так я его подменю.

— О какой очереди ты говоришь? — спросил Зевс.

— Об очереди прислуживать за столом, — отвечал Прометей.

Козленка перестало рвать, теперь он, дрожа, лежал в траве, а мать Амалфея нежно его вылизывала.

Прометей поведал Зевсу, что во время пиршества на детей возлагается обязанность разносить и подавать еду.

— Разве ты еще дитя? — удивленно спросил Зевс.

— Детей в царстве Кроноса больше нет, — ответил Прометей, — поэтому мы, младшие, вынуждены по-прежнему нести эти обязанности. Титаны боятся производить на свет новых потомков. Им известно, что Кронос испытывает страх перед новорожденными, и они остерегаются вызывать подозрение у властелина. Мир, которым повелевает Кронос, — это мертвый мир, брат мой.

— Я лишу его владычества! — вскричал Зевс. Он протянул руки к небу и растопырил пальцы. — Вот этими руками я задушу его, как змея душит медведя!

— Да, душить ты умеешь, — подтвердил Прометей, — это я заметил. Но против Кроноса таким способом ничего не поделаешь — его горло одето в гранит.

— Я этот гранит разгрызу! — закричал Зевс.

Прометей покачал головой.

— Когда я видел вашу битву с Кроносом, вы держали в руках застывшие молнии, — задумчиво сказал он, — молнии сверкали, как вот эти темно-красные листья.

— Что ты такое говоришь? — спросил изумленный Зевс. — Как мог ты видеть эту битву? Ее же еще не было.

Тогда Прометей рассказал ему о чудесной способности, которой его наделила Гея.

Зевс капризно выставил вперед подбородок. Когда он обратился к матери Гее, лицо его потемнело.

— Надели и меня этим даром! — потребовал он. — Почему ты не сделала этого раньше? Разве я хуже другого твоего внука?

«Я сын властелина, — думал он, — а этот — всего только сын обыкновенного титана. Неслыханно, что Гея оказывает ему предпочтение!»

— Я не обязана тебе отчетом, сынок, — отвечала Гея, неожиданно превратившаяся в старуху. — Но знай: своими дарами я могу наделить лишь один-единственный раз.

Я вечный рост и становленье, и мои дары тоже всходят, цветут и увядают. Им суждено либо исчезнуть бесследно, либо стать чьим-то достоянием. Но повторить их вновь я не в силах. Прометей получил дар провидения, тебе же, упрямый внук, я подарю нечто иное: ты будешь способен превращаться во что захочешь. Сын мой Кронос обладает способностью превращаться в зверей, я надеялась, что благодаря этому дару сердце его склонится к моим созданьям, однако он презирает все живое. Ты же, мой дорогой, сможешь превращаться во что угодно: в облако или в дуновение вётерка, даже в такие существа и предметы, которые ты придумаешь сам, — в черного лебедя или в золотой дождь! Если вы двое — ясновидящий и оборотень — будете держаться вместе, вы сможете совершить все, что пожелаете.

— Матушка, — сказал Зевс, — ты должна была бы одарить этой силой также моих братьев и сестер. Что есть у меня, должно быть и у них. Я не желаю никаких преимуществ, ибо царство, которое я намерен основать, будет царством равенства.

— Ах ты мой капризный внучек! — вздохнула Гея. — Я ведь только что тебе объяснила, что не могу бесконечно раздавать свои дары, ты просто меня не слушал. Ну хорошо, я все же исполню твою просьбу, но за это мне придется пожертвовать многими моими способностями и впредь я не смогу показываться ни в каком образе, кроме этого. Но пусть будет так! Пусть с тебя, с твоих сестер и братьев начнется новый век, пусть он и называется также по-новому! Ты и твой род не будут более зваться титанами, я назову вас богами. На, восприми мою силу, ты, первый из нового рода! Приветствую тебя, о Зевс, первый из богов, коего зрят мои очи!

С этими словами Гея обняла Зевса, прижалась губами к его губам и вдохнула в него свое дыхание.

Ласка старицы привела Зевса в содрогание, но он сдержался. Как только Гея отпустила его, он спросил:

— Скажи мне еще только, матушка, чтобы я верно понял: если я превращусь, например, в кукушку, что станется с вещами, которые я ношу, — с моим меховым одеянием и диадемой из драгоценных камней? Сожмутся ли они вместе со мной и вырастут ли снова, когда я приму свой прежний облик?

— Если я наделяю тебя каким-то свойством, то делаю это основательно, — отвечала Гея. — Что бы ты ни держал в руках, чего бы ни коснулся, все вместе с тобой будет превращаться из малого в большое и наоборот. Лучшего я тебе дать не могу. Разумно пользуйся моим подарком!

— А что я должен делать, чтобы свершилось превращенье? — спросил Зевс.

— Только захотеть этого, — отвечала Гея.

Тогда Зевс захлопал в ладоши и воскликнул:

— Ну что же, тогда я желаю быть орлом!

В этот миг птицы вокруг испустили пронзительный вопль ужаса, а сойки от стыда и страха попадали со своих наблюдательных вышек: к верхушкам деревьев спускался орел, а они не заметили его и не предупредили остальных! Куницы и белки, позабыв о природной своей вражде, мчались бок о бок, чтобы укрыться среди густой хвои, Амалфея тоже скакнула в кусты, но, когда ее больной козленок не последовал за ней, вернулась и, опустив рога, стала возле своего беспомощного детеныша. Но орел к этому времени уже исчез, а Зевс, широко раскинув руки, спрыгнул на мягкий мох.

— Вот была потеха! — довольно воскликнул он. — А теперь я хочу стать львом!

И вот посреди леса стоит лев. Все лазающие животные устремились вверх по стволам, а те, что недавно шумели, вмиг умолкли. Птицы же в ветвях, напротив того, чувствовали себя в безопасности и взволнованно щебетали о том, как напугал их орел. Сойки, снова застигнутые врасплох, залезли в пустые дятловы дупла. Амалфея же все стояла над своим малышом и дрожала, мужественно превозмогая страх.

— Не бойся, — по-козьи крикнул ей Прометей, — это всего только Зевс!

Но он очень давно не блеял по-козьи, и Амалфея поняла его так, будто страшный зверь хочет ее растерзать. А лев и в самом деле вдруг шагнул к ней! Она испустила жалостный крик, но не убежала. Лев разинул пасть, и Амалфея опять закричала. Хищник щелкнул зубами, коза с отчаянной силой его боднула, и Зевс, в эту минуту ставший опять самим собой, зашатавшись, попятился назад, мимо Геиного деревца.

— Глупая скотина, — вскричал он, потирая подбородок, — сделала мне больно!

Амалфея какую-то секунду стояла тяжело дыша, бока у нее ходили ходуном, но тут козленок встал на ножки и забрался в колючий лавровый куст — Амалфея засеменила следом.

Зевс оглушительно хохотал.

Матерь Гея почернела и скрючилась. Устало звучал ее голос, когда она сказала:

— Ты дурно употребляешь мой дар, сынок.

— Да ведь это просто забава, матушка! — возразил Зевс. — Я бы этой дурехе козе ничего не сделал.

Прометею тоже не очень-то нравились шутки его нового друга, однако он молчал, чтобы не поставить под угрозу только что заключенный союз.

— А теперь я желаю превратиться в зверя, которого лес еще не видывал, — воскликнул Зевс, — на треть змея, на треть носорог и на треть коршун!

Вмиг в лесу закопошился зверь подобного вида. Спина носорога, против обычного снабженная мохнатыми крыльями, соединялась с брюхом ужа, и если тело пресмыкающегося было слишком слабо для того, чтобы тащить на себе такой тяжелый горб, то крылья — слишком малы, чтобы поднять его в воздух. Как ни старалось это неуклюжее созданье, оно не могло двинуться с места. Умные лесные жители, однако, сразу заметили его беспомощность. Тысячью тысяч зубов и когтей впились они в беззащитную змеиную часть. Даже Амалфея выскочила из кустов и отважно налетела на чудовище.

Нападение оказалось таким внезапным и мощным, что Зевс, вместо того чтобы мгновенно вернуться в прежний образ, какое-то время яростно ругался и грозился. Когда он наконец вспомнил о своей способности, в икры ему успела вцепиться целая стая хорьков, соболей, лис, куниц и диких кошек.

Теперь Прометей не мог удержаться от смеха.

— Ты дурно употребляешь дарованное тебе искусство, сынок, — повторила Гея. Теперь она была уже маленькая и скрюченная, как коряга, а голос ее звучал не громче перепелиного ваваканья.

— За что ты его бранишь, бабуся? — спросил Прометей. — Брат ведь должен испытать свою силу, иначе он не сумеет ею воспользоваться. А наказание он уже получил.

Дергаясь, отряхиваясь, колотя руками и ногами, Зевс сбросил с себя кусачих и царапких зверьков. На ногах, под меховым одеянием, остались у него отметины от их когтей и зубов, а тут и там, под коленом или чуть выше пятки, стекала капелька крови.

— Для чего ты только создала всех этих бесполезных разбойников, матерь Гея, — стонал он, но ответом Геи было лишь дуновенье, будто шуршанье земляных комьев, и вот она, скрючившись, скользнула в глубь мха.

— Сегодня она больше нам не явится, — сказал Зевс, — уж я-то ее знаю. Что нам нужно, она здесь оставила — вот это растение. Так что давай поразмыслим.

— Кое-что ведь мы уже знаем, — сказал Прометей. — Кронос должен отведать эти темно-желтые листья, тогда его нутро вывернется наизнанку и заточенные окажутся на свободе. Ты, Зевс, можешь превратиться в муху или в комара и незаметно проникнуть в Небесный чертог. Таким образом, нас будет двое, а когда твои братья и сестры выйдут наружу, нас будет уже семеро. Но каким оружием мы будем сражаться?

— Не так быстро, — попросил Зевс, — это растение все еще для меня непостижимо. Козленок сжевал почти целый лист, а ведь это маленький и слабый козленок. Подумай, сколько же должен съесть Кронос, ведь, говорят, он огромный! Кроме того, он не козел и наверняка не любит зелень. Все это не так просто, дорогой мой.

— Может быть, самый сильный яд содержится в корне? — заметил Прометей.

— Так вырви его, — потребовал Зевс.

— Или в цветке, — продолжал вслух размышлять Прометей. — Он такой ярко-желтый, подобного цвета я и не видывал. Будто маленькое солнце, только холодное и злое. Давай кинем жребий, кто из нас его попробует. Шишка или пустышка, тебе эта игра знакома?

Он сорвал шишку с пинии и за спиной стал перебрасывать ее из одной руки в другую, но Зевс не захотел бросать жребий.

— Мы подсунем его в корм Амалфее, — предложил он.

— Но ведь она может от этого умереть, — ужаснулся Прометей.

— Ну и что? — возразил Зевс. — Зато мы будем знать!

— Но это была бы подлость! — возмущенно воскликнул Прометей.

В это время к крошечному цветку, жужжа, подлетели две пчелы, но, даже не успев на него сесть, на лету упали мертвыми.

— Вот видишь, — сказал Зевс, — сама жизнь дает нам урок. И смотри-ка, — продолжал он, — вокруг этого цветка нет на деревьях ни одной птицы. Ты не знаешь леса, брат, потому тебя так пугает смерть. Здесь она повседневна. Только сейчас вместо одной жизни погибли две. — И неожиданно прибавил: — Ты любишь мед?

— Не пробовал, — хмуро ответил Прометей. Равнодушие соратника взволновало его. — Амалфея — это не лишь бы кто, — воскликнул он, — она вскормила тебя, защищала и воспитывала!

— Ах, да ведь это была ее прапрапрапрапрапрапрабабушка, — смеясь сказал Зевс, — потом прапрапрапрапрапрабабушка и прапрапрапрапрабабушка. Не знаю, сколько их было, они без конца меняются, а я их всех зову одинаково — «Амалфея». Но к чему нам еще спорить! Самый густой яд скрыт в цветке, это ясно.

Прометей подошел к деревцу и принюхался к цветку. Он пах так сладко, что Прометей глубоко втянул в себя воздух, но вдруг он почувствовал, будто в ноздри ему заползли два ежа и ужасно царапают небо, — тут его зев, гортань, желудок и легкие в самозащите вывернулись наизнанку, чтобы сообща извергнуть пришельцев. Прометея затошнило, он скорчился и, чтобы не упасть, схватился за деревце, но сразу ощутил в ладони резкую боль. Он взялся за один из красно-бурых листьев, и теперь у него на большом пальце зиял порез. Однако эта боль была пустячной в сравнении со спазмами в животе, он зашатался, упал на колени, почувствовал, как внутри у него все переворачивается, и вдруг ему показалось, что ежи выходят у него обратно через нос. В носу кололо и кололо, и он расчихался. Он чихнул тридцать семь раз подряд, и всякий раз красно-бурые листья издавали звон.

Зевс лежал во мху на спине и дрыгал ногами от смеха.

— Теперь я знаю все, — простонал Прометей, продолжая чихать и давиться. — Теперь мне известно действие цветка, и отвердевших молний тоже.

Он обмотал рану латуком.

— Вставай-ка, ты! — раздраженно сказал он Зевсу, все еще лежавшему на спине. Тут он заметил, что меховое одеяние Зевса у бедер почти совсем разорвано. «Если бы добрая Амалфея швырнула его прямо на эти листья, он бы теперь не смеялся!» — подумал Прометей.

— У тебя кровь идет? — спросил Зевс, и Прометей рассказал ему о своих открытиях.

— Цветок этот я завтра брошу в нектар, когда напиток, кипя, будет изливаться из кратера, и яд, конечно, в нем растворится, как все растворяется в кипятке. Но как мы поступим с отвердевшими молниями? Они могли бы разрубить гранитное одеяние Кроноса и ранить его, только, взяв их в руки, мы сильно порежемся сами.

— Вырвать все деревцо и рубить им! — предложил Зевс.

— Это будет слишком трудно, — возразил Прометей, — эти листья-молнии тверже камня.

Он задумался.

— Придумал, — воскликнул он немного погодя. — Надо нам будет вместе с листьями вырвать и кусок ствола, тогда мы сможем ими орудовать, понял, брат?

— Не совсем, — ответил Зевс, но Прометей тут же схватил камень и вырубил из древесного ствола лист с рукояткой. — Так мы сможем их держать, — сказал он, — и это будет наше оружие. Когда ты превратишься в муху, ты коснешься этих листьев, они станут крошечными, как пылинка, и ты сможешь взять их с собой в Небесный чертог. Кронос тебя, конечно, не заметит, и я напою его моим нектаром. А после этого начнется суд!

— Дай-ка мне эту молнию, — попросил Зевс. Он взял оружие у Прометея из рук и потряс им в воздухе. — Оно будет метко разить, — сказал он. — Назовем его меч. Смотри, как сверкает на солнце мой меч! Ах, брат, я в таком нетерпении! Я одолею грозного властелина и освобожу моих бедных сестер и братьев. Интересно, как они выглядят? Красивы ли мои сестры? Представь себе, что, кроме Геи и тебя, я видел только животных, да еще раза два издалека видел Кроноса, но он казался маленьким, как саранча.

— Скоро стемнеет, — напомнил Прометей, — а у нас сегодня еще много дел.

Они принялись вдвоем вырубать из дерева мечи, потом еще надо было камнями отшлифовать рукоятки, а камни, которыми они рубили, к тому же два раза ломались. Потом из листьев латука надо было сплести корзиночку для цветка, а когда они со всем этим покончили, зашло солнце. Усталые, сидели они во мху и подкреплялись пчелиными сотами. Птицы умолкли, залитый багрянцем, затихал лес, а земля окутывалась собственной тенью. Оба титана молча ели, думая о завтрашнем дне. Им было все-таки страшновато.

«Лишь один-единственный день, — думал Прометей, — один день, но сколько всего произошло! Еще утром я хотел вернуться к повелителю с изъявлением покорности, теперь же я лечу, чтобы с ним сразиться! Какая перемена!»

Прометей встал и положил Зевсу руку на плечо, потом разбежался, чтобы взлететь и оттолкнуться от Земли. Он так устал, что сомневался, хватит ли у него сил долететь до Млечного Пути. Однако, нырнув в бескрайний воздушный простор, он тихо вскрикнул. Чувство счастья вновь охватило его.

Битва титанов

Наступил день пиршества. В Небесном чертоге собрались титаны, Кронос в сопровождении Реи вошел в золотые ворота. Спокойно шествовал он к своему месту. Суд он намеревался начать после трапезы. Не стану я нарушать порядок, рассуждал он, кроме того, так каждый скорее поймет, что он теряет, изъявляя непокорность! Так думал он, еще раз убеждаясь в собственной правоте, и с довольным видом кивал налево и направо, как вдруг за спинами склонившихся титанов увидел стоящего перед его троном Прометея с огромной аметистовой чашей в руках. От неожиданности он остановился, его охватила ярость. «Неужели я должен принять нектар и амброзию из рук преступника? — подумал он. — Это неслыханное оскорбление! Я вдребезги разобью эту чашу и тотчас начну суд!»

Но еще скорее, чем его гнев, росли его подозрения. «Почему сегодня прислуживает Прометей? — задался он вопросом. — Ведь мне докладывали, что нынче очередь Эпиметея. Сперва непокорность, затем обман — одно рождает другое! Я должен сразу же во всем этом разобраться».

Он хотел было подозвать Япета, который докладывал ему, кто будет прислуживать, потом передумал.

«В конце концов, и Япет участвует в этом заговоре, — рассудил он, — никому больше доверять нельзя. Сделаю-ка я вид, будто ничего не заметил, и прослежу за Прометеем. А может быть, наказать его сразу? Непростое решение!»

Замешательство властелина было так необычно, что Рея осмелилась с ним заговорить.

— Что с тобой, дорогой мой супруг? — спросила она. — Почему ты остановился? Что-то тебя испугало?

— Ничего, — ответил Кронос. — Просто мне понравилась чаша, которую держит Прометей. Я задумался, какого она происхождения. Это аметист с Веги.

«Это не причина, — подумала Рея, — в этом случае ты не замедлил бы шаг и не остановился бы, мой властный супруг. Твое замешательство имеет другую подоплеку!» Невольно ей пришла мысль о Зевсе, и ею овладел необъяснимый страх.

Сегодня произойдет нечто страшное, подумала она, и ей показалось будто золото Чертога — это застывшее пламя, будто оно может внезапно вспыхнуть и сжечь небо, а вместе с ним — весь род титанов. Нечто страшное произойдет сегодня, снова подумала Рея, однако Кроносу она сказала:

— Ты прав, мой дорогой супруг. Эта чаша в самом деле необыкновенна. Я нахожу также, что нектар сегодня пахнет особенно сладостно. Аромат его слышен даже здесь, у входа.

Кронос потянул носом воздух.

— Я тоже чувствую, сегодня он не такой, как всегда, — медленно сказал он. — Что ж, сегодня, очевидно, многое сходится.

Как странно он говорит, вздрогнув, подумала Рея и замедлила тяг. Кронос же спокойно, как шествовал прежде, когда входил в ворота, направлялся к Прометею.

Когда Кронос опешил при виде чаши, Прометей очень испугался. Когда тот остановился, он начал дрожать, теперь же, видя, что повелитель опять шагает к нему, почувствовал, как вся кровь отхлынула у него от сердца. Кронос все знает, подумал он, он нас подслушивал, мы пропали! Внезапно его охватило непреодолимое желание бросить чашу на пол, убежать и зарыться в полярный лед. Ах, тихо лежать в надежном укрытии, когда больше не о чем думать и нечего бояться, — как это, должно быть, хорошо! Безмолвие льда, безмолвие покоя, безмолвие сна — почему он всего этого так испугался? Повелитель неуклонно приближался к нему. Прометей не смел поднять на него глаза, он опустил голову и глядел в пол, он видел пол и видел ноги властелина, ступавшие все ближе, шаг за шагом, и готов был уже броситься перед ним на колени, как вдруг заметил ползающую по полу муху.

Руки юного титана задрожали так, что нектар едва не выплеснулся из чаши, но он этого не заметил. Он видел огромные ступни в обуви из серого гранита, видел, как плясала между ними муха, как она взлетела на гранит, а гранит ее не раздавил! Медленно ступал властелин, и на ноге у него сидела муха. Тут Прометей понял, что Кроносу их план неизвестен. Но почему же он тогда замешкался в дверях? Наконец ему стало ясно: повелитель справлялся, кто будет прислуживать, и замена удивила его. «Все я обдумал, — мелькнуло в голове у Прометея, — а главное упустил! Теперь Кронос не станет пить нектар, потому что его подаю я. Стало быть, я должен уговорить его выпить, а заодно объяснить, почему я заменил Эпиметея. Как же это сделать? Ах, матерь Гея, что из всего этого выйдет? А Зевс ждет! Хоть бы все это уже кончилось!»

Титаны выпрямились и глядели на властелина и его супругу. Когда Кронос и Рея отведают напиток и сядут, им тоже можно будет занять свои места. Не могли же они знать, что властелин решил, правда, взять в руки чашу с нектаром и поднести ко рту, но, даже не отпив из нее, поставить на место и, как бы невзначай задав вопрос о причине замены, начать допрос и грозный суд. В смиренном ожидании стояли они у стен. Только Япет заволновался.

«Я дал повелителю неверные сведения, — думал он, — могут выйти неприятности».

«Произойдет нечто страшное», — думала Рея.

Кронос протянул руки.

«Сейчас», — почти вслух сказал себе Прометей и с этой минуты стал совершенно спокоен. Он понял, что откладывать решение уже невозможно, но понял также, и не только разумом, а всем своим существом, что все, что он теперь сделает или упустит, неминуемо определит его дальнейшую судьбу. Сознание этого придало ему необычайную уверенность, а последняя в свою очередь сделала его холодным и невозмутимым. Я должен озадачить повелителя, соображал он, а рука Кроноса меж тем нетерпеливо дергалась. Я должен озадачить повелителя, но как? Признавшись в том, что ему уже известно!

Так он думал, но, еще продолжая думать, уже действовал. Он опустился на колени и, вместо того чтобы подать чашу Кроносу, прижал ее к своей груди.

— Что это еще за выходка! — хотел было возмутиться Кронос, но Прометей его опередил.

— Прежде чем испить, благородный властелин, выслушай мое признание, — заговорил он. — Знай, перед тобой преклоняет колена ослушник, вышедший из повиновения.

Титаны у стен насторожились, а Япет и Фемида испуганно и удивленно воззрились на сына. Даже Эпиметей очнулся от дремоты. «Он признается, — озадаченно подумал Кронос, — этого я поистине уже не ждал. Как теперь быть — помиловать его или нет? Непростое решение!»

Рея же в ужасе думала: «Произойдет нечто страшное. Все теперь выйдет наружу».

Муха на носке гранитного башмака сидела неподвижно, будто и сама она — малюсенький камешек.

— Я преступил твой запрет и посетил планету Земля, — продолжал Прометей, — как мог бы я утаить это от тебя, благороднейший? Глупость и безрассудство попутали меня, однако твой великолепный стройный порядок привел меня снова к повиновению. Все мироздание разгневалось на меня: воздух не захотел держать, и я упал, небо придавило, море выплюнуло, солнце опалило и ослепило меня, земля под каждым моим шагом скрипела, напоминая о моем проступке, и я стал бы противен самому себе, если бы не оставалась у меня надежда на это признание. Но как бы я посмел приблизиться к тебе незваный, о благородный властелин? Потому и побудил я моего брата поменяться со мной, и вот я стою перед тобой на коленях, сознавая, что заслужил самое суровое наказание, и все же осмеливаюсь молить об одном: не изгоняй меня навечно!

Прометей едва переводил дух. Он сам не понимал, как из его уст могла излиться подобная речь, да еще единым потоком, но у него не было времени удивляться самому себе. Не успел он договорить последнее слово, как Кронос приступил к допросу.

— Являлась ли тебе Гея? — спросил повелитель.

Прометей кивнул.

— О чем вы говорили?

— Об одном деревце, — отвечал Прометей. — Бабушка показала мне деревцо с коричневыми листьями и крошечным желтым цветком, деревцо, дядя Кронос, какого я в Критском лесу еще никогда не видел, меньше лимона…

— Да при чем тут деревцо! — раздраженно воскликнул Кронос. — Мне до него дела нет! Скажи лучше, видел ли ты мальчонку?

— Истинная правда, нет, — отвечал Прометей, — козленок-то оказался козочкой.

— Что еще за козленок? — грубо спросил Кронос.

— Козленок Амалфеи, за которым сначала охотился лев, а потом горбатая змея.

— Послушай, Прометей, — воскликнул Кронос, закипая от злости, — не желаю я знать все эти глупости про зверей и растения. А я-то думал, что ты малый смышленый и уж от такой-то чепухи меня избавишь. Скажи мне ясно и без уверток: видел ли ты маленького ребенка или говорила ли тебе Гея о ребенке?

— Нет, благороднейший, — ответил Прометей и добавил: — Я могу в этом поклясться.

— От этого я тебя освобождаю, — заявил Кронос, — ибо мне и без того все известно. Я только хотел тебя испытать. Ты спрыгнул в море у опушки Критского леса, верно? Вот видишь, от меня ничто укрыться не может.

Сказав это, он подумал: этот дуралей не опасен, у него на уме одни только живые игрушки матери Геи.

Однако порядок есть порядок, а мое слово — это мое слово. За неповиновение он должен быть наказан! И он торжественно произнес:

— Слушай, Прометей, слушайте и вы, мои благородные сестры и братья. Преступник сознался в своей вине, правда, с опозданием, но все-таки еще не слишком поздно. Посему на этот раз я буду милостив и ограничу наказание ему одним миллионом лет во льдах. Впредь же за всякое ослушание буду карать заключением на веки вечные.

Когда отец Прометея Япет и его мать Фемида услыхали этот приговор, они громко вскрикнули, однако еще громче зазвучал голос Прометея.

— Не причитай! — крикнул он матери, которая пала ниц перед Кроносом и молила о пощаде. — Не причитай! Наш повелитель мудр и милостив, и наказание это справедливо. Ибо страшное это дело — нарушить порядок.

Медленно поднес он Кроносу чашу и крикнул, да так звонко, будто хотел, чтобы его услышали в самых дальних уголках:

— О вы, заточенные в сердце властелина, как я вам завидую! Навсегда защищены вы от всякого проступка и всяких ошибок! Привет вам, Аид, Посейдон, Деметра, Гестия, Гера и Зевс! Проснитесь, ежели спали, и откройте уши, ежели они были у вас заткнуты, ибо этот час полон значения! Аид, Посейдон, Деметра, Гестия, Гера и Зевс, внимайте! Пусть этот нектар вас тоже подкрепит и ободрит!

Кронос принял от него чашу.

— Хорошие слова нашел ты, Прометей, — сказал он. — Похоже, что разумом ты наконец созрел. Моя строгость пошла тебе на пользу, а наказание исправит тебя совершенно.

Он поднес чашу ко рту.

В этот миг муха переползла с гранитного башмака на пол.

— Пью за извечный порядок, — воскликнул Кронос. — Как есть ныне, так и пребудет всегда.

— Во веки веков! — хором возгласили титаны.

— Во веки веков! — прорыдали Япет и Фемида.

— Во веки веков! — прошептала Рея одними губами.

Муха чистила крылышки.

Кронос начал пить.

— Что это за нектар? — удивленно спросил он. — От него горит во рту. Никогда еще я не пил подобного. Откуда ты его взял?

— С самого жаркого огня, благороднейший! — ответствовал Прометей. — Выпей еще глоток!

Кронос выпил.

— Нектар пылает у меня в крови, — растерянно сказал он. — Где горит тот огонь, из которого ты его почерпнул?

— Совсем близко, повелитель, — отвечал Прометей. — Выпей еще!

Кронос выпил.

— Нектар пылает у меня в сердце, — нетвердо произнес он — язык у него заплетался. — Что это за близкий и жаркий огонь? — пролепетал он.

— Ненависть, повелитель, — ответил Прометей и встал.

Тут Кронос зашатался. Он согнулся над золотым столом, навалился на него грудью, а когда хотел приподняться, опираясь на локти, тело его свело судорогой. «Что это?» — хотел он крикнуть, но в горле у него раздалось хриплое клокотанье, похожее на стоны Сторуких, а затем из него выкатился черный камень, который прогрохотал по столу и упал на пол. Глаза властелина оторопело следовали за ним, но тут второй приступ рвоты вывернул его нутро — заключенные выскочили наружу, в тот же миг муха у ног Кроноса стала расти и превратилась в звенящего оружием Зевса.

— Добро пожаловать на свободу, братья и сестры! — вскричал Зевс. — Вот, возьмите мечи, битва начинается!

Какое-то мгновение Прометей стоял будто во сне, да и титаны у стен были так ошеломлены невероятностью происшедшего, что не трогались с места и ждали слова повелителя, подобно тому как ждет камень на вершине горы, вода, скованная льдом, или огонь в куске угля. Но освобожденные во главе с Зевсом уже наступали на властелина. Убить его они не могли, ведь он был бессмертен, однако могли оглушить и связать, как раз это они и пытались сделать.

Кронос оттолкнулся от стола, но он едва держался на ногах. Отчаянно пытался он силою воли подавить действие яда. Чтобы отразить удары, он запахнул на себе гранитный плащ, однако мечи обрушивались на него с такой неистовой ненавистью, что каменное одеяние разлеталось в куски. К тому же яд в третий раз согнул властелина. Он рухнул на колени. — Небесный чертог гулом отозвался на его падение — и, поверженный, крикнул:

— На помощь, братья! На помощь, сестры! Что же вы медлите! Мы все в опасности!

Тут титаны наконец отделились от стен и бросились к Кроносу. Впереди были Атлант и Гиперион, с ними Кей и Крий, далее оба сына Атланта — Кратос и Бия, затем Феба, Мнемосина, Тейя и другие. Битва титанов с богами началась.

Прометей бросился на помощь Зевсу, Рея присоединилась к своим детям и пошла против супруга, Япет и Фемида, не желавшие сражаться ни против повелителя, ни против сына, вместе с Эпиметеем убрались в свою пещеру на Млечном Пути, а Океан и Фемида с тысячью тысяч детей своих в ужасе понеслись на Землю и спрятали лица в водах потоков.

Битва длилась десять лет. Хотя золото Небесного чертога вскоре разлетелось в пыль от столкновения камня и железа и беснования гигантских тел, однако бойцы размахивали руками с такой неистовой быстротой, что удерживались в воздухе сами собой, подобно тому как поднимается с земли и некоторое время парит над нею бешено вертящееся колесо. В конце концов и воздух испарился без остатка, и сражающиеся низринулись на планету из сверкающего кварца, осколки и обломки которой по сей день носятся между Марсом и Юпитером. Там битва бушевала еще три года, и тогда над богами нависла угроза поражения. Посейдона, чей меч был уже так искромсан, что вместо одного острия имел три, жестоко теснили сыновья Атланта, Кратос и Бия; Аид, ударами Кея и Крия по грудь вбитый в скалистый грунт, бился в безнадежном отчаянии; Деметру, Гестию и Рею титаниды уже низвергли и связали, та же участь грозила Гере, а Прометей и Зевс, на которых Атлант, Гиперион и Кронос обрушили град обломанных горных вершин, чувствовали, что силы их иссякают.

— Еще один приступ, братья, — кричал Кронос, — и мы одолеем негодяев!

Он выломал скалу высотою с Кавказские горы и швырнул ее Зевсу прямо в лоб, от чего Зевс рухнул на колени и, не в силах подняться, окончательно сник. В то же время были повержены Аид и Гера, а Посейдон пребывал в таком изнеможении, что больше не мог размахивать своим трезубцем.

— Победа, братья и сестры, победа! — возгласил Кронос и нагнулся, чтобы обломить очередную горную вершину, но тут Прометей, которому предназначался следующий бросок, заметил вдруг на бедрах владыки титанов что-то смутно и странно мерцающее и переливчатое.

Пояс необоримой силы, мелькнуло у него в голове, невидимый пояс тяготения, цел он или поврежден? Ну что же, стало быть, чудовища и придут нам на помощь!

Весь напружинясь для отчаянного прыжка, Прометей ринулся к этим мерцающим пятнам, мощным рывком дернул их вверх и попытался разорвать, при этом сам он едва не разорвался пополам. У него было такое чувство, будто спинной хребет у него треснул; незримый пояс уцелел, казалось, он оказывает сопротивление, противоборствующая сила оттягивала руки Прометея книзу, и, когда Прометей понял, что это Сторукие дергают за невидимые нити, ему вдруг почудилось, будто сквозь его собственную голову прокатилась другая, пылающая плешивая голова и обдала его своим дыханием. Вмиг перед его взором возникли — как в тот раз, в преисподней, — страшные туловища и ноги, руки и головы; в ужасе хотел он остановиться и сдаться Кроносу; тут нечто, державшее его руки, вдруг развело их в стороны, пояс разорвался, удар невидимого кулака потряс планету с такой силой, что ее кварцевое основание раскололось, и борющиеся рухнули вниз, словно деревья в бурю.

Только Прометей, руки которого налились чудовищной тяжестью, придавившей его к скале, остался стоять.

— Что ты наделал! — воскликнул Кронос. — Что ты наделал! — Он произнес это спокойно и беззлобно, казалось, будто вместе с поясом разорвалась и его непререкаемая воля и сам он, избавясь от владычества, испытывает облегчение. Он лежал на блестящей поверхности планеты — почва ее, расплавясь, превратилась в стекловидную массу — и не делал ни малейших попыток подняться или изготовиться к предстоящей битве. Серьезными, почти добрыми глазами посмотрел он на Прометея, который стоял перед ним, оглушенный, и сказал: — У меня на твой счет были большие планы, Прометей. После того как истек бы срок твоего наказания, я сделал бы тебя своим помощником. Но теперь порядок разрушен, и горе всем нам! Погоди, скоро ты сам возжаждешь ледяного покоя!

Прометей встал и почувствовал, как тяжесть, будто оттянутые вниз веревки, качает и колеблет его, ему показалось, что он видит волосатые лапы, когти и чешуйчатые щупальца, карабкающиеся вверх по этим веревкам. Незримое выскользнуло из его рук, а в скальном основании, на котором он стоял, внезапно образовалось несколько быстро углублявшихся трещин. К треску кварца примешались хрип, клокотанье и бульканье, еще миг — и они превратились в оглушительный вой и рев; на горизонте показались языки дыма и пламени, понесло смрадной смесью гнили и гари. Вдруг из-за края планеты к месту битвы потянулась рука; тонкая и упругая, как волчьи жилы, она уцепилась за выступ скалы, а за нею из глубин поднялся вал ревущих голов.

Боги и титаны вскочили на ноги. За секунду до того смертельные враги, теперь они, дрожа, жались друг к другу и все вместе пятились назад. Никто из них, даже Атлант и Зевс, не пытался защищаться, никто не отваживался также отделиться от остальных и бежать. Спрятаться им было опять-таки негде, потому что горы с их пещерами и лощинами были снесены или разбиты, а единственная скала, пережившая битву, была так высока и с такими отвесными стенами, что оказывалась скорее преградой, нежели защитой.

И вот бессмертные в беспомощном ужасе смотрели, как почва проросла и закопошилась множеством рук — то были руки в виде лап и клещей, ножниц, тисков и зажимов, руки, плоские на концах, с присосками, как у мух. И все эти руки мотались вслепую, дергаясь туда-сюда, что-то щупая и хватая, до тех пор пока над пирамидой громоздящихся одна на другую голов не поднялась та, что представляла собой сплошной глаз. Эта голова-глаз на тонкой вытянутой шее — мощный рев меж тем внезапно смолк, слышался только хрип дышащих легких — медленно повернулась к тем, кто сгрудился у скалы. Когда она очутилась как раз против них, голова-пасть начала яростно реветь', а руки, коих было уже не счесть, наползали, наскакивали, налетали и набрасывались на тех, кого искали. Тем временем вылезли наверх и ноги — бедра, колени; обретя упор, они рывками подняли вверх туловища, над которыми, как древесные макушки, заколебались головы. Теперь, когда руки приблизились к цели, вновь наперебой заверещали разные голоса, пока рев головы-пасти не перекрыл все остальные.

Что хотели сказать эти голоса, разобрать было невозможно, звуки были то слишком глухие, то слишком резкие, казалось, каждый выкрикивает только один слог, не зная других, лишь голова-пасть испускала всевозможные тона и ревела то бычьим, то львиным голосом, неизменно хрипя от ярости. В говорливом усердии рты извергали дым и пар, отчего головы и туловища частью тонули в тумане, пронизанном огненными вспышками, а руки, ноги и животы шлепали и шаркали, будто премерзкие самостоятельные существа.

Гестия, Феба и Тейя лишились чувств, даже Гера упала с криком, когда липкая рука коснулась ее головы. Титаны прижались к скале, Посейдон' дрожа, размахивал трезубцем. Аид, ослепленный кулаком из раскаленной меди, плача, закрывал руками глаза. А Прометей, бледный, стоял бок о бок с таким же бледным Зевсом и, обессилев, думал, что как зачинщик всеобщей погибели обязан пожертвовать собой. Тут Кронос медленно и важно выступил вперед и, воздев кверху руки, обратился к голове-уху, говоря то на бычьем, то на львином языке.

В этот миг Прометей понял, что голова-глаз, голова-пасть, голова-ухо и серое облако, пронизанное красными жилками, скорее всего, принадлежат одному и тому же существу, ибо эти головы высились над остальными, а шеи, на которых они сидели, тянулись из одной груди. Да и сто рук, которые сейчас схватили Кроноса и подняли вверх сквозь приливы огня, принадлежали тому колоссу, что, по-видимому, был главным из трех и чье имя — двух других звали Бриарей и Гиес — было Котт.

Поскольку Кронос был унесен ввысь, Кратос и Бия обежали скалу и стремглав бросились в воздушные вихри, другие титаны последовали их примеру, некоторые же, например Зевс и Прометей, хотели подобрать свое оружие, но тут случилось нечто более чем странное. Чудовища, которые с той минуты, как к ним обратился Кронос, твердо стояли на своих трехстах ногах и были хорошо различимы, как три отдельных существа, начали вдруг снова сплетаться и смешиваться; руки их перепутались; одни головы свесились, оттого что их шеи вдруг словно завяли, другие зачавкали, третьи захрапели, колени подгибались, туловища же с грохотом падали на скалистую почву. Кронос выпал из державших его пальцев, которые теперь то растопыривались, то скрючивались, и, перелетев через головы, шеи, торсы и бедра, свергнутый властелин без чувств грохнулся на землю.

— Вяжи их, скорее! — крикнул Зевс Прометею и попробовал поднять незримую тяжесть.

Прометей не понял, что произошло.

— Помоги мне! — гневно крикнул Зевс, и Прометей поспешил к нему, чтобы вместе с ним извлечь на поверхность врезавшуюся глубоко в почву Силу.

— Они опьянели, — задыхаясь, говорил Зевс, — внезапно обретенная свобода оглушила их, как сурков и медведей, когда те после зимней спячки выходят из своих нор и берлог на волю. Свяжи их, а заодно и Кроноса! Тогда у них в тюрьме появится игрушка, которой им ввек не наиграться.

«Как думает он с ними сладить? — ломал голову Прометей. — Как могут узы чистого тяготения их сдержать, если мы, куда более слабые, чем они, в силах поднять Незримое? А как мы утащим отсюда этих страшилищ? Взять хотя бы эту свинцовую руку — нам не унести даже одну ее кисть!»

Зевс охватил поясом тяготения тела Сторуких там, где соприкасались их торсы, то есть над тазом, и теперь, широко расставив ноги, держал концы разорванного пояса под мышками, соединяя их таким образом, чтоб черные места наложились друг на друга и вновь стали незримыми.

— Старуха Гея много чего рассказала мне об этих чудовищах, — произнес Зевс, словно угадав мысли Прометея. — Если тяготение Замкнется в кольцо, говорила она, нет такой силы, что могла бы его разорвать. О накале этой битвы она ведь ничего не знала. А теперь — вперед! Превратись вместе со мной в сильнейший северный ветер!

Сказав это, он коснулся плеча юного титана, и Прометей вдруг почувствовал, как безмерно выросла его сила. Его соратники показались ему величиною с муху, и он едва поборол искушение дохнуть на них и сдуть прочь. Он прыгал с ноги на ногу, пыхтел, сопел, а рядом с ним, помахивая черным поясом, пританцовывал громко фыркавший и сопевший Зевс.

— Хватай, — пропыхтел Зевс, и вдвоем они схватили чудовищ вместе с Кроносом, без труда, будто это был пух, слетели с ними на Землю, прямо в алмазную пещеру, которую тоже опутали узами тяготения, а концы и здесь наложили один на другой. После чего они приняли свой истинный облик и пешком пошли назад, через сумеречно-желтую галерею, в которой теперь не было для них ничего страшного.

— Послушай, брат, — заговорил Зевс, когда они медленно шли по галерее, он впереди, а Прометей за ним следом, — послушай, ты так необдуманно схватил Кроноса за пояс, что чуть нас всех не погубил. Без меня все вы пропали бы ни за что.

— Мы будем тебе вечно благодарны, — сказал Прометей, но, говоря эти слова, начал злиться, ибо он думал, что погибель от них отвратил вовсе не Зевс, а сперва Кронос, затем непривычная для чудовищ свобода.

— Ты ничего не хочешь сказать в свое оправдание? — спросил Зевс.

— Но ведь Сторукие были нашей последней надеждой, — отвечал Прометей. — Не порви я пояс, победил бы Кронос, и не он, а мы сидели бы сейчас взаперти вместе с чудовищами.

— Это неправда, — резко ответил Зевс. — Я бы один справился с Кроносом. Удар обломком скалы, который он мне нанес, никакого вреда мне не причинил, я нарочно упал, чтобы собраться с силами, пока Кронос бессмысленно растрачивал свои. Еще миг — и битва завершилась бы нашей победой. Но я не стану на тебя гневаться, ибо ты действовал из добрых побуждений. Отныне же, если тебе вздумается совершить нечто необычайное, дождись моего повеления.

— Не будем из-за этого ссориться, брат, — отвечал ему Прометей, а про себя подумал: «Да ты разговариваешь, как Кронос!» Он собирался предложить Зевсу еще раз прогуляться по Критскому лесу и навестить двадцать седьмую Амалфею, но пока предпочел промолчать, а потом, когда они вышли на поверхность и у него опять явилось это желание, Зевс сказал:

— Дорогой брат Прометей, слетай-ка на поле битвы и пригласи моих сестер и братьев сюда на Землю, на совет. Ведь Небесный чертог разрушен, а селиться на Млечном Пути у меня желания нет. Наше царство мы должны основать здесь, на Земле.

Прометей хотел спросить Зевса, с какой стати он присвоил себе право приказывать, словно властелин, однако, когда Зевс, сев на рухнувший ствол, вытянув ноги и зевнув во весь рот, сказал: «До чего же я устал!», Прометей подумал, что Зевс и вправду в этой битве содеял больше других, и, не прекословя, полетел на небо, к богам.

Боги основывают новое царство

Когда боги собрались, чтобы основать свое царство, они сидели высоко над облаками и коршунами, на горе, называвшейся Олимп. Сперва Зевс направился в Критский лес, но там к нему сбежались козы, бараны, медведи, они прыгали на него и восторженно вспоминали проведенные вместе дни. Тогда он устыдился этого знакомства и ушел. Уходя, он подумал: «Я поставлю свой престол на высочайшей горе этой страны, ибо оттуда я смогу обозревать все мое царство!» Потому-то он и взошел на Олимп и с этой горы поманил к себе летевших на землю братьев и сестер, и вот они сели в круг и держали совет. Прометей был в их числе.

— Смотрите, вокруг нас простирается бескрайний мир, — говорила Гестия, — и каждому из нас, наверное, будет отдана какая-то его часть. Но как же нам его поделить? Нас семеро, и, по-моему, лучше всего, чтобы каждый, как было заведено у титанов, в определенный день недели отправлял бы должность властелина. Как думаешь ты, брат Аид?

Названный сидел, скорчившись, за спиной Деметры и стонал, закрывая руками глаза.

— Не знаю, — сказал он измученным голосом, — мне больно глядеть на свет. Пылающая рука ослепила меня, к тому же я раньше вас попал во мрак отцова сердца. Света я больше не выношу. Избавьте меня от моей доли владычества.

— Никогда, брат мой! — вскричал Зевс. — Я поклялся, что владычествовать мы будем сообща, и от этого не отступлюсь. Но что, если царством своим ты изберешь недра этой планеты? — обратился он к стонущему Аиду. — Там обитают Сторукие вместе с Кроносом, там же поселим мы и бежавших титанов. Пусть себе дремлют, как некогда в пещерах Млечного Пути, только надобно, чтобы кто-то их сторожил. Не хочешь ли взять на себя эту должность?

— Ну конечно же, — отвечал Аид, — вы поистине окажете мне этим великую милость. Имя мое ведь и значит «Обитающий во тьме». Я сразу же туда отправлюсь, свет для меня совсем невыносим. Он режет и жжет мне глаза. Делите между собой мир, как вам угодно, я получил свою часть, и я доволен. Скажите мне только скорее, как я попаду под землю.

— Прометей знает дорогу, он тебя проводит, — ответствовал Зевс.

Юный титан, согласно кивнув, взял Аида за руку. Ему было жаль ослепленного бога, он бы и сам вызвался показать ему дорогу. Сперва он завел Аида в кустарник у подножия Олимпа, сорвал несколько листьев с большого пышного куста, расщепил их и с помощью усиков привязал к больным глазам стонущего Аида. Потом взвалил того себе на спину, переплыл с ним море и повел по галерее вниз, в недра земные. Сторукие, должно быть, проснулись, слышно было, как некоторые их головы возбужденно галдят, казалось, что и Кронос рычит на чужом языке, как в тот раз, когда он обращался к Сторуким. Прометей воспринимал все это как воспоминание о невероятно далеких временах. Происходило ли это действительно недавно, несколько часов, несколько лет тому назад или вообще было только сном? Продолжая идти вперед, он прислушивался к просыпающимся голосам, но вблизи тюрьмы шум улегся. В желтом сумраке открылись неведомые Прометею пещеры, и, когда в одной из них он заметил двугорбый холм, обтекаемый двумя реками, он отвел Аида туда и велел ему сесть.

— Здесь мягко и сумрачно, — сказал Аид и снял повязку. — Я вижу, я вижу снова, и мне уже не больно! — вскричал он в изумлении.

Он взял Прометея за руку и усадил рядом с собой.

— Спасибо тебе, брат, за твою доброту и за твое искусство. Если ты когда-нибудь возжаждешь тишины, прохлады и покоя, то здесь, внизу, будешь всегда желанным гостем. Послушай только, как нежно журчат реки. Чувствуешь ты, как прохладна их вода? И взгляни, какую они образуют петлю. Она зеленая с белым, но белое не ослепляет. Мне это нравится. Зевс удачно выбрал для меня место.

— Это луг, — объяснил Прометей. — А растущие на нем цветы называются асфоделиями. Корни у них состоят из клубней, которые можно есть.

— Откуда ты все это знаешь? — удивленно спросил Аид.

— Бабушка Гея многому меня научила, — отвечал Прометей. Он помышлял о том, чтобы вызвать старицу, но знал, что без нужды она не явится.

— Я хочу здесь остаться, — заявил Аид, — а на асфоделиевом лугу вы поселите титанов. Пусть они там спят, я же смогу за ними наблюдать. Красивейшую из титанид я возьму себе в жены. Она будет восседать на холме рядом со мной. Знаешь ли ты какую-нибудь из них, брат мой, что была бы молода и красива?

Прометей рассмеялся.

— О да, — сказал он, расплывшись в улыбке, — таких много. Кора, например, и…

— Стало быть, Кора, — перебил его Аид, — красивое имя, да и значит оно «дева». Стало быть, дева Кора. Приведи ее сюда. Пусть сядет рядом со мной, там, где сейчас сидишь ты.

Прометей устало кивнул. Его охватило желание растянуться на асфоделиевом лугу и поспать, а когда он услышал тихий плеск ручьев, то снова ощутил, правда глухо, будто приглушенный свет, проблеск, но именно только проблеск счастья. Он мигом вскочил на ноги.

— Прощай, — сказал он Аиду, — боюсь, я тут у тебя засну, а мне ведь лететь обратно. Друзья меня ждут. Мы собираемся на совет.

— Я тебя не держу, — ответил Аид. — Скажи Зевсу, чтоб поскорее прислал мне титанов или хотя бы Кору. Скажи ему, что мне здесь хорошо. Будьте здоровы вы все там, наверху!

— Будь здоров, брат, — сказал Прометей и пустился в путь. Когда он очутился вблизи Критского леса, то не мог отказать себе в удовольствии повидать двадцать седьмую Амалфею. Но заскочил он к ней всего лишь на минутку, ибо думал, что боги ждут его с нетерпением. Ждала же его, по правде говоря, одна только Гестия. Остальные — больше всех усердствовал в этом Зевс — воспользовались его отсутствием, чтобы продолжить распределение мест.

— Я считаю неверным, чтобы Прометей участвовал в правлении царством, — заявил Зевс. — Подумайте, сколько еще титанов могли бы на это претендовать, во-первых, Рея, затем Япет и Эпиметей, да еще Океан и Тетия и тысяча тысяч их детей! Пусть они сейчас ничего и не требуют, зато потребуют позже, или же это сделают их потомки. К чему это приведет, если между нами и ими не будет четкой границы!

— Однако, не будь Прометея, — возразила Гестия, — сидеть бы нам по сю пору в сердце властелина. Мы выкажем себя крайне неблагодарными и несправедливыми, если не будем с ним обходиться, как с равным.

— Почему это? — вмешалась Гера. — Прометей пировал за столом у Кроноса, в то время как мы томились в темнице, а наш отважный брат Зевс был вынужден прятаться в лесу, среди коз. Так что же, еще и награждать его за это? Ему все время жилось хорошо, а коли он нам и помог, впрочем, весьма скромно, то сделал это лишь из страха перед наказанием. Я считаю, для него будет достаточной наградой, если мы не заточим его вместе с другими титанами в подземном царстве.

— Мне все равно, — проворчал Посейдон. Он лежал на леднике, венчавшем вершину, и был еще так полон боевого пыла, что лед под ним таял, растекаясь ручьями, и его меч-трезубец заливало водой.

— О, какие вы бессовестные! — гневно вскричала Гестия.

Посейдон мрачно засмеялся и плеснул водой себе на лоб. Гера чуть было не вцепилась сестре в лицо, но Зевс ее удержал.

— Не будем ссориться, дражайшие братья и сестры, — заговорил он, — только я думаю, что Гестия одинока в своем мнении. Посейдон и Гера с ней не согласны, и Аид наверняка был бы заодно с нами. Ведь он ослеп исключительно по вине Прометея: тот выпустил Сторуких, и от этого у нашего брата повредились глаза. Но давайте послушаем еще Деметру. Что скажешь ты, тихая сестра? Здесь, на земле, ты стала такой молчаливой!

Это была правда. Деметра все время смотрела вниз, в зеленые, голубые и пурпурно-золотые долины, сбегавшие в сверкающее море, и эта зрелище наполняло ее блаженством.

— Я думаю, наш брат Зеве лучше всех знает, как поступить, — сказала она, не отрывая взгляда от полей и лугов. И прибавила: — Что касается меня, то у меня есть только одна просьба: я хотела бы навсегда остаться здесь среди этого цветения.

— Но это пестрое великолепие длится недолго, ты будешь разочарована, — сказал Зевс. — Цветы засыхают и вянут, зелень желтеет, а потом все это покрывает снег.

— Тем более я должна их оберегать! — воскликнула Деметра.

— Коли ты этого желаешь, тихая сестра, — сказал Зевс, — будь по-твоему. Твоя должность будет состоять в том, чтобы здесь, на земле, управлять всходом и цветением растений. Луга, леса и степи — вот твое царство! А наш пылкий брат Посейдон пусть управляет морями и реками, там он найдет достаточно прохлады. Что думаете вы на сей счет?

Деметра обняла брата, а Посейдон радостно потряс трезубцем.

— Охотнее всего я бы уже сейчас нырнул вон в ту лужу, — воскликнул он, показывая на Африканское море. — Ты впрямь самый умный из нас, брат Зевс. Но какою же частью будешь править ты сам? Подземное царство, земля и море уже розданы.

— Я удовольствуюсь царством, которое простирается над вашими, — сказал Зевс, — царством воздуха, облаков, ветра и звезд.

— Ты поистине слишком скромен, брат мой, — заявил Посейдон, но Зевс задумчиво произнес:

— Об одном мы забыли, дорогие мои. Все важные дела мы будем решать сообща, об этом мы договорились, но ведь может случиться, что однажды мы разойдемся во мнениях, и тогда окажутся три голоса против трех. В таком случае один из нас должен решать за всех, а остальные подчиняться его приговору. Мне кажется, это право должно принадлежать самому старшему. Давайте предложим эту должность Аиду. Я немедля отправлюсь к нему.

Гестия кивнула, но Гера возразила:

— Ты прав, брат, что один из нас должен быть первым, но Аид для этого дела не годится. Вспомни, ведь он сидит слепой в подземном мраке и вообще не может понять, что происходит. Как же сможет он принимать решения? Нет, дорогие родичи, среди нас есть лишь один, способный быть старшим, и это — брат Зевс! Он самый умный и самый опытный. Освободил нас он, и никто иной. Он должен быть над нами главным, должен быть нашим повелителем.

Гестия молчала.

— Я этому рад, — сказал Посейдон, и Деметра поддержала его:

— Пусть будет так!

— Это слишком большая честь для меня, — сказал Зевс, — ведь я самый младший. Но если вы настаиваете, придется мне подчиниться, я не могу пренебречь вашим желанием. Кроме того, таким образом я исполню завет нашей прародительницы. Когда бабушка Гея снаряжала меня на битву с Кроносом, она недвусмысленно приветствовала меня как первого из богов. Так что я готов взять на себя это тяжкое бремя.

Он встал, его братья и сестры поднялись тоже. Зевс головой доставал до неба, и лучи солнца преломлялись у него на челе.

— Так поклянитесь, что будете мне покорны, — сказал он, и тогда его братья и сестры стали перед ним на колени. Преклонила колени и Гестия.

— Итак, слушай, небо, слушай, земля, слушай, море, слушай, свет, и слушайте вы, солнца, луны и звезды: царство богов основано, и отныне ваш повелитель я, Зевс!

В этот миг к подножию Олимпа прибыл Прометей. Увидев богов коленопреклоненными перед Зевсом, он застыл в изумлении.

«Они стоят перед ним на коленях, как титаны стояли перед Кроносом! — подумал он. — Но я подожду, что будет дальше».

Он спрятался в кустарнике, где перевязывал глаза Аиду, и тут ему захотелось бросить взгляд в будущее. Однако прежде, чем закрыть глаза, он посмотрел вверх и увидел коршуна, кружившего над Олимпом. Потом он смежил веки и увидел, как коршун налетает на него, и еще он увидел расщепленные горы и самого себя, прижатого к скале.

«Что это опять за видения?» — подумал он и раскрыл глаза; тогда он увидел, что коршун падает на него из расселины, и вздрогнул от испуга. Но коршун заметил, что намеченная им добыча жива, и, пронзительно крича, повернул обратно.

«То же самое, что было тогда, у моря, — размышлял Прометей. — Опять я вижу лишь настоящее. Да и на что мне сейчас будущее! Надо наблюдать дальше».

Он увидел, как боги встали с колен, а Зевс заключил Геру в объятия и поцеловал.

— Гера станет моей супругой, — произнес Зевс. — Она поможет мне нести тяжкие обязанности, которые вы возложили на меня, дорогие братья и сестры.

— Так позволь нам присягнуть и Гере! — воскликнула Деметра.

— В этом нет надобности, — поспешно сказал Зевс, — достаточно и того, что она моя жена. Повиновение, которым вы обязаны мне, подобает и ей.

Прометей вышел из кустов и поднялся на гору. Зевс шагнул ему навстречу.

— Добро пожаловать, Прометей, — заговорил он. — Как поживает наш брат Аид? Хорошо ли он чувствует себя в подземном царстве?

— Он поживает хорошо, благодарит и приветствует тебя, — отвечал Прометей. — Он нашел место для титанов и просил, чтобы мы их к нему отослали. Да только где они?

— Разбежались, — презрительно сказал Посейдон. — Когда я с моим трезубцем воевал против Сторуких, титаны бежали сломя голову. Быть может, они укрылись в своих пещерах.

— Раз Кронос побежден, они беспомощны, — объяснил Прометей. — Они разучились действовать самостоятельно и ждут приказаний. Я это знаю, потому что наблюдал моего брата. Достаточно им сказать: «Ступайте вниз!», и они пойдут за нами, как овцы за бараном.

— Как кто? — спросила Деметра.

— Как безвольные существа, — ответил Прометей. — Я совсем забыл, что создания Геи вам незнакомы. Ну а теперь давайте отправим титанов к Аиду. В нашем царстве ведь должен быть свой порядок.

— Это ты возьмешь на себя, Прометей, — заговорил Зевс и, прежде чем Прометей успел возразить, произнес горячую речь, но таким тоном, будто сообщает о давно известных и само собой разумеющихся вещах. — Пока ты провожал нашего брата Аида, мы здесь тоже не бездельничали, дорогой брат. Посейдон вызвался поддерживать порядок в море, Деметра готова делать то же самое на дольних лугах, а я здесь, наверху, в царстве гор и воздуха. Кроме того, мои братья и сестры оказали мне доверие, поставив меня как бы предводителем, другими словами, дав мне право решающего голоса на случай, если нам паче чаяния не удастся прийти к согласию. Вряд ли надо объяснять, что эта обязанность мне очень тягостна, но что поделаешь — придется ее исполнять! Что касается тебя, дорогой брат, то мы полагаем, что за свою храбрость в битве с титанами ты достоин самой высокой награды. Поэтому мы хотим тебе предложить, чтобы ты всякий раз брал на себя самые важные дела, коль скоро они возникнут. Это необычайно ответственная должность. Ты, стало быть, будешь первым моим помощником, и я хочу сразу же поручить тебе собрать титанов и препроводить их в подземное царство. Таким образом борьба окончательно завершится, и мы сможем бестревожно отдохнуть. Я полагаю, что и ты устал. Если тебе хочется, можешь немного соснуть у твоих родичей, как ты привык, мы тебя за это порицать не станем.

Боги с интересом смотрели на Прометея, хотя не все ждали от него одного и того же. Гестия нашла слова Зевса гадкими и лживыми и надеялась, что Прометей отвергнет его предложение. Гера, напротив, слушала их с восхищением и даже завистью. «Умеет он говорить, — думала она, — все, что он сказал, вроде бы истинная правда, и, хотя это не совсем правда, эти слова вводят его противников в заблуждение. Я нахожу это восхитительным! И он произносит их так дружелюбно, что Прометею нечего возразить».

Она смотрела на брата сияющими глазами, но при этом думала: «Впредь я буду хорошенько вдумываться в его слова, в особенности если они будут дружелюбными. Меня он не проведет, хитрец!»

Первые деяния Зевса

Прометей тщательно продумал речь Зевса, и если, входя в собрание богов, он был полон подозрений и вначале эти подозрения еще усилились, то, поразмыслив, он нашел все сказанное Зевсом понятным и даже правильным. Распределение должностей было разумным, то, что один должен быть главным, тоже не вызывало возражений, он и сам предложил бы Зевса. «У каждого племени зверей есть вождь, так уж повелось, — рассуждал он, — и раз Зевс предводительствовал нами в битве, пусть делает это и в мирное время. Правда, мне не нравится, что сестры и братья стояли перед ним на коленях, но я полагаю, что это не нравится и самому Зевсу».

Потому он кивнул головой и сказал:

— Я согласен с вашим предложением, дорогие братья и сестры.

— Хорошо! — вскричал Зевс и захлопал в ладоши. — Стало быть, все в порядке!

В глазах Геры сияло торжество. Гестия печально смотрела в землю, Прометей же ничего этого не заметил. Теперь, когда все устроилось, он почувствовал усталость, и вдруг ему захотелось повидать отца и мать — Япета и Фемиду — и прежде всего своего братца Эпиметея. «Вот удивится этот соня, когда я внезапно предстану перед ним и скажу: „Доброе утро, дорогой брат, спи себе дальше! Новое время началось, и я теперь один из семи властителей!“» И он невольно рассмеялся, представив себе, какое лицо сделается у брата.

— Согласен, — повторил он, — я готов отвести титанов в подземное царство, но после того хотел бы навестить бабушку Гею. А высплюсь я в лесу, я уже давно предвкушаю эту радость.

— Передай Гее мой привет, — сказал Зевс, — и отдыхай себе вволю, дорогой брат.

— Этого я и хочу, — ответил Прометей и отправился в путь собирать титанов.

— А теперь — в воду! — воскликнул Посейдон. Он встал и схватил свой трезубец.

— Но мы ведь еще не закончили, братец, — сказала Деметра, — наша сестра Гестия не получила еще никакой должности.

— А я никакой и не хочу, — заявила Гестия.

— Так не годится, сестра, — с упреком сказал Зевс, — ведь мы хотим править все вместе, так мы решили, этого и должны придерживаться. Но у меня есть предложение, которое тебе понравится. Мы ведь должны здесь, на Олимпе, оборудовать себе жилище, где мы будем собираться, держать совет, с приятностью есть, пить и отдыхать. Мы могли бы хорошо разместиться вон в тех пещерах, и пусть это будет царство Гестии, где она станет полновластно распоряжаться, вести хозяйство и заботиться о порядке. Я полагаю, что это ей будет в радость, ведь наша добрая сестра так печется о благе других.

— Да, — сказала Гестия, — я довольна.

— В море! В море! — крикнул Посейдон и помчался к морю, которое простиралось между Элладой и Критом, похожее на фиалковый луг.

— К цветам! — воскликнула Деметра и спрыгнула вниз, в долину роз.

— А мы с тобой, дорогая сестра, пойдем осмотрим наше жилище, — сказала Гера и обняла Гестию за плечи.

Зевс остался один.

Он глубоко вздохнул и расправил грудь. Только что он едва не падал от усталости, но теперь опять был бодр и свеж.

«Я самый могущественный, — думал он и, сплетя пальцы, вывернул ладони наружу, да с такой силой, что затрещали суставы. — Я самый, самый могущественный из всех! Нет никого могущественнее меня! Я самый могущественный из всех!» Эта торжествующая мысль заставила его ощутить еще неведомую телесную силу. Казалось, до сих пор он не осознавал этой силы, не осознавал даже самого своего тела. Впервые он почувствовал, что, вдыхая, надувает грудь и легкие воздухом, что под кожей у него напрягаются мышцы и что, когда он размышляет, язык его медленно скользит по внутреннему краю губ.

Он разнял сплетенные пальцы, отвел назад локти и плечи, выгнул спину, подтянул живот. Потом оглядел себя сверху вниз, раздвинул и сдвинул колени, пошевелил пальцами ног и подумал: «Это мои бедра! Это мои колени! Это мои ноги! Это я!»

Вдруг он с такой силой потряс вершину Олимпа, что треснули скалы. Нарушилось течение вод, сочившихся с ледника в недра горы и там скоплявшихся. В откосах и склонах пробились новые родники, из старых одни были засыпаны и пересохли, другие, слившись вместе, образовали подземные озера.

Тут из расселины в скале вышла дева. Это была Метида, одна из тысячи дочерей Океана и Тетии. Ее обязанностью было присматривать за водами этой горной цепи, и она добросовестно обихаживала свое хозяйство, даже во время битвы титанов.

— Ты нарушаешь порядок, незнакомец, — сердито сказала она Зевсу.

— Кто ты такая? — ошеломленно спросил Зевс.

— Я Метида, дочь Океана и Тетии, — объявила дева. — Мое дело следить за течением здешних вод, а ты все их перепутал! Уж не бог ли ты, сражавшийся против Кроноса?

— Да, это я, — ответствовал Зевс и почувствовал, как его грудь сама собой расширилась, ему даже показалось, будто тело его начало светиться. Он еще шире расправил плечи, еще больше выпятил грудь. — Да, я Зевс, — повторил он. Сперва он хотел прокричать эти слова, но потом произнес их так тихо, что Метиде пришлось напрячь слух, чтобы понять. Он желал, чтобы, когда он говорит, все вокруг умолкало — и журчанье воды, и бульканье тающего льда. Но помимо этого, ему хотелось также на первых порах быть понежнее с девой, и это желание заставило его смягчить тон.

— Да, я Зевс, — немного помолчав, повторил он в третий раз. Теперь он говорил своим обычным голосом, но в нем слышалось раздражение. Он надеялся, что, услыхав его имя, Метида благоговейно вздрогнет, воскликнет «О-о-о-о!» — и воззрится на него с восхищением, но она ничего такого не сделала, на уме у нее были явно одни только вверенные ей реки. Это раздосадовало Зевса и лишило уверенности.

— Я Зевс, верховный бог, я могу делать, что мне захочется, — произнес он опять — теперь он громко кричал. Радость от сознания своего могущества улетучилась, сменившись яростью оттого, что он производит столь слабое впечатление. Но Метиду все же охватил страх. Этот грубиян, столь же глупый, сколь неотесанный, внушал ей опасения. Может быть, это вовсе не Зевс, Победитель Кроноса! Она хотела молча уйти опять под землю и поведать о случившемся своему отцу Океану, но Зевс схватил ее за руку и не отпускал, а потом вдруг притянул к груди.

— Ты тоже принадлежишь мне, — сказал он, стараясь голосом и взглядом выразить нежность, которую ощущал в себе вместе с силой. Метида сопротивлялась и хотела закричать, но Зевс зажал ей рот рукой. Дыхание его участилось, он задрожал — и то и другое сделалось непроизвольно: его тело будто стало вдруг независимым и еще более могучим, чем он сам, и это тело испытывало необоримое желание прижать к себе другое существо так тесно, чтобы слиться с ним воедино. В лесу Зевс часто смеялся, наблюдая, как животные вот так же, дрожа и сопя, налезают друг на друга и столь жадно соединяются, что не замечают ничего вокруг, даже появления врага. Теперь вдруг он понял их всех, кабана, быка и барана, воробья, голубя и даже мух, которые вслепую налетали друг на друга. Он прижал Метиду к себе и пытался обхватить ее еще и ногами; теперь не только его грудь, но и вся его плоть, казалось, готова была разорваться. Он не слыхал и не чуял больше ничего, кроме биения и шума собственной крови, не чувствовал и отчаянно молотивших по нему кулаков девушки. Вместе с нею он бросился на каменистую землю над водами и вдруг почувствовал, будто сам он — гора, из которой вытекает новый источник, изливающий всю свою силу без остатка.

Потрясенный и совершенно расслабленный, но все-таки ощущая приятную легкость, словно после долгого сна, лежал он на Метиде и не замечал, что возле него появились еще два существа. Это были Кратос и Бия, сыновья Атланта, бежавшие на Землю с места битвы, когда там появились Сторукие. Теперь они уже некоторое время выглядывали из щели в леднике и, когда Метиде наконец удалось сбросить с себя Зевса и убежать, погнались за нею и притащили обратно.

При виде этих двух сыновей титана, бывших еще несколько часов назад его злейшими врагами, Зевс едва было не вскочил и не схватился за меч, но, заметив, с какой готовностью они волокут к нему рыдающую деву, сразу понял, что они исполнены рвения служить победителю. Это открытие вмиг подавило в нем все другие мысли и чувства. Дева была ему теперь безразлична, она его больше не волновала, да и жалости не вызывала тоже. Преодолев усталость, он принялся размышлять.

Эти услужливые братья, Кратос и Бия, пожалуй, могут мне пригодиться, думал он. Надо иметь при себе кого-то, на кого можно слепо положиться.

Ведь может случиться, что кто-то пожелает занять мое место, например Посейдон. Когда он хорошенько освежится в море, то вполне может взлелеять такие планы. И сестрички Геры надобно мне остерегаться.

Конечно, слепого Аида бояться нечего, Гестии тоже, а вот Прометей может стать для меня опасным. За ним-то и нужен глаз да глаз. Его давешнее согласие было, конечно, притворством.

Сыновья Атланта тем временем подтащили рыдающую Метиду к Зевсу и, грубо заискивая перед ним, смеялись. У Кратоса смех был глупый, у Бии — страшный.

— Она хотела убежать от тебя, повелитель, — сказал Бия, а Кратос кивнул.

— Позволь мне наконец уйти, Зевс, — рыдала Метида.

— Куда же ты хочешь уйти? — спросил Зевс, не обращая внимания на Кратоса и Бию и даже не думая их благодарить. Он решил держать себя так, будто братья давно состоят у него на службе и всегда оказывают ему подобные услуги. — Ну, так куда же ты хочешь уйти? — повторил Зевс с наигранным, фальшивейшим радушием.

Тут Метида начала его страшиться. Медленно и беззвучно открыла она рот, словно собирала свои телесные силы для ужасающего вопля, ибо душа ее уже вопила. Это испугало Зевса. Ему вдруг пришло в голову, что она может пойти к Гее и на него пожаловаться, и эта мысль испортила ему настроение. Геи он боялся, несмотря на все свое могущество. Он не мог забыть, как она рассердилась на него за его грубые шутки во время превращения в зверей. Как же должна она разгневаться теперь, когда он учинил насилие над Метидой.

«Ты меня не выдашь», — подумал он.

Метида принялась кричать, но Зевс успел уже пожелать сделаться ростом с Олимп, и, сделавшись ростом с Олимп, он просто-напросто сунул Метиду, казавшуюся теперь крошечной ягодкой, себе в рот, чтобы ее проглотить. Ибо она была бессмертна и убить ее он не мог, да и спрятать тоже не мог нигде, кроме как в собственном чреве. Метида же привыкла лазать по подземным ходам и пещерам и, очутившись вдруг в огромной теперь пасти Зевса, вскарабкалась вверх по нёбу и устроилась в углублении его черепа, между виском и лбом. Когда же Зевс снова принял свои обычные размеры и все части его тела уменьшились вместе с ним, она сжалась в крошечный комочек, поистине не больше ягодки.

— Ха, Метида! Теперь ты ни перед кем не сможешь меня оклеветать! — вскричал Зевс, уверенный, что теперь она ему уже не опасна.

Бия же, становясь на колени перед Зевсом и заставляя брата сделать то же самое, произнес:

— Это было великолепно, благороднейший! — И прибавил. — Мы бы тоже за ней приглядывали, повелитель…

Кратос захохотал.

Зевс взял меч и клинком его постукал по плечам коленопреклоненных.

— Стало быть, вы будете мне служить, — сказал он.

Клинок коснулся шеи братьев.

— Мы неизменно будем тебе служить, благороднейший, — заверял Зевса Бия, а Кратос кивал.

— Разве он не может говорить?

Кратос покачал головой.

— Он немой, благородный повелитель, — отвечал за брата Бия. — Немой, хотя все понимает. Отец наш Атлант однажды ударил его по губам, когда он посмел ему перечить, и с тех пор он молчит и повинуется. Верно, брат?

Кратос кивнул и засмеялся, тогда засмеялся и Бия.

— Ну хорошо, я принимаю вас к себе на службу, — проговорил Зевс. — Вы должны слушаться только меня, хорошенько это запомните! Ни от кого из моих братьев и сестер никаких приказаний не принимать, тем паче от Прометея. Напротив, вы должны передавать мне каждое подозрительное слово, из чьих бы уст оно ни исходило. Служите мне верой и правдой, и вы об этом не пожалеете. Не забывайте — я самый могущественный из всех! Помните, какая участь постигла Метиду!

— Можешь на нас положиться, благороднейший! — сказал Бия, а Кратос засмеялся. Про себя же Бия подумал: «Всех-то тебе не проглотить, дурак ты эдакий!»

— А теперь я желаю отдохнуть, — заявил Зевс. — Я устал, и у меня вдруг ужасно заболела голова, между виском и лбом. Последний удар Кроноса поистине едва не рассек меня пополам! Гестия и Гера наверняка уже обустроили наше жилище. Я пойду сейчас туда. Вы оба, разумеется, останетесь снаружи. Вообще вы явитесь мне на глаза, лишь когда я вам прикажу. Я должен сначала сообщить остальным, что вы мои слуги. — И он прибавил: — Спите по очереди! Глядите в оба!

Он кивнул им обоим и направился к обиталищу богов. Голова у него нестерпимо болела. «Самое время мне отдохнуть, — думал он. — Я просто падаю от усталости!» Вдруг его пронзила мысль: «Кто защитит меня от Кратоса и Бии, если они сами задумают стать властителями?» Этот вопрос продолжал его мучить, когда он уже лежал на ложе из мха, приготовленном Гестией. Но в конце концов усталость взяла свое, и он заснул.

Перемены в царстве богов

Так было создано царство богов, и Зевс вскоре стал его самодержавным властелином. Он мог делать сам и позволять другим все, что хотел, ни перед кем не отвечая. Правда, время от времени он созывал своих братьев и сестер на совет, но, собираясь вместе, они больше болтали, нежели совещались, и, уж конечно, ничего не решали и никогда не требовали у Зевса отчета. Это было Зевсу очень по нутру, а больше всего ему нравилось, что дела, можно сказать, сами собой приняли такой благоприятный для него оборот.

Прежде всего, совет с самого начала был неполный. Старший из братьев, Аид, неизменно отсутствовал. Он, правда, начинал уже понемногу видеть, но тревога за жену удерживала его вдали от верхнего мира. Дело в том, что Кора, прибывшая в подземное царство вместе с титанами и с тех пор делившая с Аидом ложе и трон на холме, была очень удручена тем, что вынуждена сторожить своих единоплеменников, вместо того чтобы пребывать с ними вместе в блаженном полусне. Поэтому Аид поймал в лесу матери Геи трехглавого пса по имени Кербер и посадил его сторожем на берегу реки, там, где она делает петлю. Но нежная молодая дева так страшилась этого чудовища, что Аид не мог теперь оставлять ее одну. Вот почему он никогда не участвовал в совете богов. Он оправдывал свое отсутствие тем, что не переносит сверкания ледника, и Зевс, боявшийся того влияния, какое старший из братьев мог оказать на остальных, охотно разрешил ему не бывать в совете.

Посейдон тоже являлся не всегда. Ему было так хорошо в изукрашенном раковинами и жемчугом коралловом дворце у Критского побережья, что покидал он его с величайшей неохотой. Там он жил со своей женой Амфитритой, одной из дочерей старика Океана, и тремя детьми: зеленоволосым и зеленочешуйчатым Тритоном, который от головы до пупка был богом, а ниже пупка дельфином; щекастой и пузатой, словно медуза, Родой и своей любимицей тоненькой Бентесикимой, обожавшей плавать и резвиться в кипящих пенных волнах и водоворотах. Ему было куда приятней взлетать вместе с нею на гребни волн, нежели сидеть в совете. Да и тихая Деметра находила в своем цветущем царстве больше радости, чем на холодном Олимпе. Прометея же Зевс посылал в самые отдаленные части Вселенной, чтобы он там присматривал за порядком. Правда, звезды, луны и солнца как свершали, так и продолжали совершать свой круг без помощи Прометея, но он добросовестно посещал все, даже самые дальние небесные тела, ибо его разбирало любопытство, встретится ли ему еще где-нибудь в бескрайней Вселенной лес, населенный живыми существами. Покамест он не обнаружил ни единой звезды, которая хоть сколько-нибудь походила бы в этом отношении на Землю, но неудачи лишь подстегивали его, заставляя рыскать в самых глухих уголках. Это, разумеется, отнимало у него много времени, поэтому он тоже все чаще пропускал совет богов. По сути дела, в этом совете присутствовали всегда только Гера и Гестия. Гестия вообще не произносила ни слова, а Гера на каждое слово супруга отвечала преданным кивком. Поскольку же Посейдон и Деметра тоже стремились лишь к одному — поскорее возвратиться в свое царство, — то и они были согласны со всем, что говорил Зевс. А тому только этого и надо было.

Лучше и быть не могло, думал он про себя.

Вначале эти встречи еще как-то походили на подлинное совещание.

— Гиперион просил меня дозволить ему снова править конями Солнца. Что вы на это скажете? — спросил Зевс своих братьев и сестер на первом совете, но сразу же сообщил им свое мнение: — Я против того, чтобы мы ему это разрешали. Титаны должны оставаться в дремотном забытьи. Кони Солнца и сами отыщут дорогу в небесных полях. Наш брат Посейдон должен только утром послать их в путь, а вечером опять изловить. Их стойла-пещеры ведь расположены на краю его царства, всего в нескольких шагах от его дворца. Что вы на это скажете?

Так он повел дело, и родичи одобрили его предложение, прежде всех Посейдон. Он любил лошадей и мечтал вывести породу белых коней, которые могли бы жить в воде, как рыбы. На следующем совете Зевс уже без обиняков заявил:

— Дорогие братья и сестры, как вы, должно быть, заметили, я взял к себе на службу сыновей Атланта, Кратоса и Бию… Прометей иногда очень долго бывает в отлучке, и мне просто не обойтись без помощников. А эти двое показались мне весьма расторопными. Прошу вас помочь им, ежели им придется выполнять какую-либо работу в ваших владениях.

Посейдон, правда, был озадачен этими словами и намеревался высказать сомнения: можно ли использовать подобным образом недавних врагов? Но Зевс никакого обсуждения не допустил.

В конце концов он стал открывать совет такими словами:

— Дорогие сестры и братья, я полагаю, что никаких необычайных событий, которые следовало бы обсудить, покамест не произошло. Так давайте же более достойным образом проведем прекрасные часы нашей встречи — будемте есть, пить и веселиться!

Не успев договорить, он хлопал в ладоши, и Гестия начинала разносить нектар и амброзию, а если дело было летом, Деметра поспешно спускалась в долину, чтобы нарвать там сочнейших плодов. И тогда боги трапезничали, смеялись, шутили и рассказывали друг другу о своих героических подвигах и великой битве с титанами, а Посейдон, Гера и Зевс похвалялись даже деяниями, которых вовсе не совершали, например победою над Сторукими. Посейдон кричал, что насадил по меньшей мере семь их голов на каждое острие своего трезубца, а Гера уверяла, будто так переплела и перепутала шеи чудовищ, что они пооткусывали друг другу носы. Зевс же в конце концов передушил их всех голыми руками. О том, что Кронос добровольно сдался чудовищам и тем совершил отважнейший из всех подвигов, не упомянул никто.

Прометею все это совсем не нравилось, но поскольку и он не хотел ссор, то все реже появлялся на трапезах богов и жил в лесу. В конце концов его вообще перестали приглашать. Только время от времени Зевс просил Прометея сварить ему самый крепкий и жгучий нектар, ибо голова у него болела часто и так сильно, что он едва мог терпеть. Но и самый усыпительный нектар скоро перестал давать ему облегчение.

— Не мог бы ты спросить Гею, быть может, она знает какое-нибудь зелье против этих моих болей? — спросил он наконец у своего помощника.

Тот с сожалением пожал плечами.

— Я уже пытался, — отвечал он, — но Гея лишь изредка мне является. Она стала совсем крошечной, и когда показывается, то молча трясет головой и вскоре пропадает.

Но это была лишь полуправда. На самом деле Гея сказала Прометею, что гневается на Зевса за то, что он снова заточил ее детей, Сторуких, а вместе с ними и ее бедного сыночка Кроноса. Она сердилась также, что внук никогда ее не навещает, хотя находится так близко. Однако обо всем этом Прометей умолчал. Он догадывался, что Зевс с ним неискренен, и отнюдь не чувствовал себя обязанным открывать ему всю правду.

Это вовсе не означает, что Прометей избегал Олимпа. Он добывал нектар и амброзию, обучал Гестию различным способам их приготовления и охотно приходил в гости, когда та или иная чета богов праздновала прибавление в семействе. Это бывало всегда очень забавно, ибо дети богов являлись на свет уже наделенные разумом и речью, хотя при рождении своем и выглядели как грудные младенцы. Было весьма потешно, когда такая вот сосущая палец крошка с полной серьезностью заявляла:

— Нет, мне бы не хотелось сейчас отходить ко сну, я бы желал еще немного побеседовать!

Впрочем, младенческое состояние длилось у этих детей недолго — за несколько дней они подрастали настолько, что почти достигали родительского роста. Однако боги не становились такими исполинами, как титаны, ибо их родители слишком много времени провели в тесном сердце Кроноса и из-за этого лишились способности расти. Они достигали в лучшем случае высоты пальмы или оливы, и это свойство переходило к их детям.

Первым Гера произвела на свет сына Арея, беспутного и совершенно невыносимого малого с туловищем мощным, как у медведя, и неуклюжими конечностями, которыми он сразу же принялся колотить, словно навозный жук. За ним последовала прелестная дочь, Геба, тесно сдружившаяся с Гестией. Для нее вскоре стало величайшей радостью подавать гостям друзы с нектаром и плодами. Перед каждым, кого она потчевала, Геба склоняла голову и с улыбкой говорила: «Ешьте на здоровье!» Такая приветливость на Олимпе была внове и всем нравилась. Еда от этого казалась вдвое вкуснее. Только Арей непрерывно ворчал.

— Я бы хотел еще чего-нибудь, — бурчал он.

— Чего именно? — терпеливо спрашивали Геба и Гестия.

— Не знаю, — бурчал он, — чего-нибудь другого!

Но однажды, увидев, как два коршуна растерзали фазана, он слизал кровь с камня и сказал:

— Вот это вкусно! Это сладкое и теплое! Этого я и хочу!

С этого дня он шел следом за хищниками и пожирал вместе с ними сырое мясо с кровью. У богов это вызывало отвращение, они презирали Арея, а Гестия прозвала его кровопийцей. Но он смеялся над их бранью и говорил:

— Вы даже понятия не имеете о том, что на самом деле вкусно.

Он пытался поселиться в лесу, однако характер у него был такой невыносимый, что животные сговорились между собой и прогнали его. У кого было жало, жалил его, у кого были зубы, кусал его, у кого были копыта, топтал его, у кого были когти, его царапал. Даже пугливый крот выполз из своей норы и ущипнул его за пятку. С этого дня Арей возненавидел все живое и громко ликовал, когда видел, как погибает одушевленное создание.

— Я всех вас уничтожу, дайте только срок! — грозился он иногда. Но поскольку он был столь же труслив, сколь жесток, то больше ходить в лес не решался.

После Гебы на свет явилась пара близнецов, сестра и брат, которых Зевс назвал Артемидой и Аполлоном. Оба ребенка были в высшей степени понятливы и красивы и, казалось, принадлежали к совершенно другой породе: вместо жестких черных волос, которые покрывали головы богов, у них были вьющиеся локоны — у Аполлона голубые, у Артемиды же серебряные. Больше всего на свете они любили животных. Аполлон вскоре научился управлять конями Солнца, а Артемида стала покровительницей леса. Ей доставляло удовольствие бегать наперегонки с оленями и антилопами, без страха травила она и стаю волков. Избегала она только больших кошек — после того, как однажды на нее набросился рассвирепевший лев. Правда, время от времени она брала у своего отца Зевса меч, но и тогда не осмеливалась нападать на этих ловких разбойников.

— Я хотела бы добыть себе меч вдесятеро длиннее этого, — сказала она брату. — Тогда я могла бы усмирять хищных кошек прежде, чем они на меня набросятся. А уж как бы мне хотелось взять одну живьем! Осмотрись хорошенько, не найдется ли где подходящего дерева для меча.

— Но такой меч будет слишком неудобен, сестра, — возражал Аполлон, — ты не сможешь его даже поднять, не то что взмахнуть им. Однако я все-таки погляжу, ведь я с моими солнечными конями облетаю всю планету.

В один прекрасный день на берегу отдаленного острова Аполлон увидел девушку, которая купалась в морской пене и пела. Остров назывался Кипр и благоухал розами и медом, а купавшаяся там девушка была наипрекраснейшим созданьем, какое когда-либо встречал Аполлон. Он был так очарован, что остановил коней и сошел к ней.

— Кто ты? — спросил он в восхищении.

— Афродита, — сказала девушка. Она купалась нагая и, разговаривая, покачивала бедрами.

— Кто твои родители? — продолжал спрашивать Аполлон. — Богиня ты или титанида?

— Не знаю, — отвечала девушка. — Я появилась вдруг, а море пенилось, но пена была красная, и в глубину падали крупные красные капли. Потом пена стала белой, она подняла меня наверх и вынесла сюда, на берег. С тех пор я здесь. — Она медленно повернулась кругом. — Нравлюсь я тебе? — спросила она.

Аполлон кивнул.

— Тогда возьми меня с собой, — попросила Афродита. — Я так одинока, а это совсем невесело. Ты мне тоже нравишься. Я хочу тебя поцеловать.

И Аполлон взял девушку с собой на Олимп.

Когда Зевс увидел Пеннорожденную — а имя Афродита как раз это и значит, — он приказал отвести ей место в жилище богов. Геру это раздосадовало. Она боялась, что эта дева может отвратить от нее супруга. То был первый случай, когда она возражала Зевсу. Она бранилась, кричала и топала ногами. В конце концов ей пришлось уступить, но для Афродиты она сделалась злейшим врагом. Ненависть ее к новенькой была так велика, что она при каждом удобном случае подстрекала против нее родичей и даже детей.

— Разве это не позор, дорогая сестрица, — обращалась она, например, к Деметре, — наша добрая матушка Рея, сделавшая для нас так много, не имеет права нас посетить, потому что она титанида. А эта приблудная тварь, которая даже не знает, от кого она произошла, будет жить здесь, как равная нам по рождению! Не находишь ли ты, что наш брат слишком много себе позволяет? Мы не должны этого терпеть.

— Мне эта новенькая тоже не нравится, — согласилась Деметра. — Она ужасно бесстыжая и дерзкая.

И Артемида, и даже кроткая Геба тоже невзлюбили Афродиту и злились на Зевса за то, что он оказывает ей предпочтение и называет ее не иначе, как «мое милое дитя».

— Она лентяйка, — заявила Геба. — От нее несет ленью, как от жирной селедки. Она только и знает, что валяться без дела, потягиваться и рассматривать свое лицо в зеркале горного озера. Я просила ее помочь мне почистить друзы, но она только презрительно сморщила нос.

— Она чужачка, — сказала Артемида. — Ее речь трудно понять, это какой-то странный лепет. А кожа у нее такая белая, что больно смотреть!

Даже земляные черви и те не такие белые. Не пойму, что в ней находят отец и брат.

— Не для того мы присягали в верности Зевсу, — сказала Гера. — Так он в один прекрасный день может втюриться в корову и притащить ее сюда. Это просто позор! Надо нам подумать, что предпринять.

Даже Посейдон, хотя он был мужчина, поносил Афродиту. Он завидовал Зевсу и полагал, что Появившаяся на поверхности моря должна по праву принадлежать ему. Но поскольку он не хотел оговаривать могущественного брата, то ругал его любимицу.

— Ленивая, дерзкая, безмозглая, бездарная и отменно безобразная девка, — возмущался он. — Я даже думаю, что она дочь Сторуких.

Одна только Гестия защищала Афродиту:

— Какая бы она ни была — белокожая или дерзкая, — но она живет здесь, с нами, к тому же она вовсе не такая плохая. Примиритесь же с нею, добрые братья и сестры.

— Зевс первым нарушил мир, — возразила Гера. Она схватила Гестию за волосы и зашипела: — Послушай-ка, гордая сестра с длинным языком! Если ты передашь брату или приблудной хоть слово из того, что мы здесь говорили, я привяжу тебе камень на шею и брошу в самое глубокое и черное озеро. О, какие прекрасные у тебя волосы, дражайшая сестрица, — продолжала она и левой рукой погладила волосы Гестии, которые схватила правой. Поблизости от нее неожиданно возник и насторожил уши немой Кратос. — Твои волосы столь же прекрасны, как твой кроткий нрав, любимая сестра, — громко проговорила Гера. — Как мудро поступил наш брат Зевс, сделав тебя хранительницей нашего домашнего очага! Он, конечно же, самый лучший и самый умный из нас, и я несказанно горда тем, что он мой супруг. Ради него я полюбила и прекрасную Афродиту.

Тут Посейдон в ярости кинулся в море. А немой Кратос шевелил ушами и смеялся.

Гефест

После этого происшествия Гера затаила злобу, Зевс все больше увивался за Афродитой, а по отношению к братьям и сестрам становился все более нетерпимым и заносчивым. Гера чувствовала, что она снова носит под сердцем ребенка, и надеялась, что это дитя будет столь прекрасным и милым, что Зевс полюбит ее снова. Но когда это дитя явилось на свет, оно оказалось хилым и скрюченным, а все тело у него было покрыто рыжеватыми волосами. С отвращением разглядывал Зевс малыша, поросшего рыжей косматой шерстью и лежавшего в постельке из мха.

— Что это такое? — возмущенно спросил он. — Разве это бог? Это же выродок, посмешище! Кто знает, с кем ты спуталась, Гера! Уж не прижал ли тебя один из Сторуких? Я, во всяком случае, не отец этой твари!

Заплакала тут Гера, как плачет бессловесная соль. Слезы ее текли вовнутрь, отчего лицо ее пухло, а слова застревали в горле.

— Отвечай! — кричал Зевс. — От кого у тебя этот ублюдок?

Сжатые губы Геры стали серыми.

— Погляди на него, — сказал Зевс и, грубо схватив ребенка за пятку, поднял вверх.

Малыш запищал, а из его плоского задика Зевса обдало смрадом.

— Погляди на него, — ревел Зевс в отвращении, — рыжий, тощий и трясучий — разве он из рода богов? А-а-а, теперь он еще меня обделал! Прочь этого выродка!

Он раскрутил над головой маленькое зловонное существо и швырнул его вниз с Олимпа. В этот миг Гера подумала, что лучше бы ей никогда не покидать каменного сердца Кроноса, а в следующий миг она пожелала, чтобы ей когда-нибудь привелось так же схватить за пятку Зевса, как он схватил ее сына, и сбросить его в недра земли, в вечную тьму, где бы его погребла ночь. Она хотела вцепиться ему в горло, как зверь вцепляется всякому, кто обижает его детеныша, но, когда увидела, как он обтирает пальцы мхом постельки, ненависть ее вдруг стала холодной как лед и она вновь обрела способность думать.

«Я подниму против него братьев и сестер, и мы вступим в союз с Прометеем, — поклялась она себе. — Владычеству Зевса должен прийти конец! — И еще она подумала: — Мы посвятим в это дело даже детей, и нам необходимо будет перетянуть на свою сторону Кратоса и Бию. Они, конечно, тоже влюблены в эту раскорячку Афродиту, так пусть они ее получат! Это будет двойная месть!»

Она медленно поднялась. Собственное тело показалось ей чрезмерно тяжелым, и она с большим трудом стала на колени. Зевс наблюдал за нею, не помогая. Он был твердо убежден, что Гера его обманула, а поскольку приписывать такой грех собственным братьям ему не хотелось, то его подозрения пали на Прометея.

«Я с ним слишком доверчив и мягок, — думал он в ярости, — кто знает, какие козни он строит втайне! Он, несомненно, стремится к власти и потому подобрался к Гере. Так меня обмануть. Он мне за это заплатит! Уж я найду пути и средства это ему доказать и за это воздать!»

В неистовой ярости он удалился, чтобы приказать Кратосу и Бии впредь не спускать глаз с Прометея.

Когда он ушел, Гера почувствовала облегчение. Она поглядела на мох, где лежал младенец, и невольно подумала, что он и в самом деле мерзок лицом и сложением. «Должно быть, у Зевса иссякла сила, ежели он произвел на свет подобного сына! — размышляла она. — Косточки у него мягкие, ребра вдавлены! Я бы с ним только замучилась. Ну да ведь он бессмертен, стало быть, в целости и сохранности опустится во владения Геи, а уж она как-нибудь о нем позаботится. В конце концов, он ее правнук, и она с чистой совестью может что-нибудь для него сделать. Пусть он растет среди ее коз, это, наверное, самое лучшее для него. При случае я спрошу Артемиду, не видала ли она его там, внизу».

Теперь, когда она стала поспокойней, из глаз у нее побежали слезы. Она вытерла их тыльной стороной ладони, а потом погляделась в зеркальный горный хрусталь. «Какая я заплаканная и безобразная! — подумала она. — Ты и за это заплатишь мне, Зевс! Так оскорбить меня! Возвести на меня поклеп, будто я сошлась со Сторукими!»

Она умылась холодной водой и с удовлетворением почувствовала, как ее кожа снова натянулась. «Не могу же я прийти к Прометею взъерошенной вороной! Но как я попаду к нему незамеченной? Этот мерзкий немой Кратос ходит за мной по пятам. Надо его отвлечь, но как, но как?» Тем временем новорожденный, пущенный могучей рукою Зевса, описал дугу в небе: взлетев над Критским морем и перемахнув через Африку, он стал немного севернее спускаться на землю. Он летел три дня и три ночи, после чего упал на остров, который зовется Лемнос. От его удара о землю в ней образовался кратер, и, хотя Гефест был бессмертен, он сломал себе кости правого бедра. Стеная от боли, не в силах ни закричать, ни двинуться, лежал он на кремнистом поле, поросшем чертополохом. Вдруг он услыхал дребезжащий смех. Перед ним стояла черная морщинистая женщина, ростом с ворона.

— Никак вы, замечательные боги, уже выбрасываете друг друга из гнезда? — смеясь, спросила старуха.

От страха Гефест перестал кряхтеть. Старуха качала головой.

— Не больно-то рады собственным чадам! — бормотала она дребезжащим голосом. — Ни одно из моих созданий так бы не поступило, так бы не поступил и крокодил! И крокодил! — повторила она.

Не будь Гефест в таком отчаянном положении, он наверняка не издал бы ни звука из страха перед старухой. Но теперь он захныкал:

— Так помоги же мне!

— Помоги себе сам, бог! — ответила Гея. Она произнесла эти слова так резко и повелительно, что Гефест сделал попытку встать. Опершись на левый локоть, он чуть приподнял верхнюю половину туловища, но, когда хотел подтянуть к себе правую ногу, почувствовал такую нестерпимую боль, что упал и горестно заплакал.

— Вот ты лежишь тут, дитя скорби, — промолвила Гея, по-видимому ничуть не растроганная, — ты лежишь, и самые ничтожные из моих созданий, клопы и черви, могут тебя съесть.

Она ткнула его пальцем в спину. Гефест испугался, что она будет его мучить, однако Гея ловко ощупала его позвонки и ребра, потом плечи, шею и таз.

— Ты с неба упал и ногу сломал, — пробормотала она и прибавила: — Сделай себе новую, не будешь такой скованный.

— Ты издеваешься надо мной, — простонал Гефест, — как я могу сделать себе новую ногу!

Раздалось какое-то кряхтенье.

— Ну, смелей гляди вперед — вон нога твоя растет, — отвечала Гея и показала на деревцо, в скудной тени которого лежал Сброшенный с Олимпа. Это был всего только небольшой каштан, но ствол у него был прямой и крепкий и равномерно разветвлялся вверху на два сука. — Вот, — сказала Гея. Без всякого труда она вырвала деревцо и бросила рядом с Гефестом. — Нужна помощь в ходьбе — сделай ногу себе! — приказала она. Но так как Гефест не шевелился, она прикрикнула на него, уже без рифмы: — Не таращься попусту! Это тебе не поможет! Займись делом!

Гефест недоуменно уставился на нее. Он не понимал, что ему делать с деревцом, да и не хотел больше ничего понимать. Его начало знобить: боль, страх и горькое отчаяние льдом вонзились в его кожу, в сердце, и этот холод сковал его. Гея поняла, что малыш совсем перестал соображать. Тогда она присела возле него, заостренным камнем срезала деревцо и вытесала из него костыль, потом отсекла от ствола несколько сучьев и, пользуясь усиками вьюнков, наложила шины на таз и бедро мальчика, так, чтобы концы переломанных костей плотно прилегали один к другому и могли бы срастись. Раненый понял, что, несмотря на свою сварливость, старуха явно благоволит к нему, и держался храбро. Когда шины были наложены, Гефест почувствовал себя немного лучше и даже попробовал улыбнуться. Он надеялся, что теперь сможет здесь спокойно полежать, однако Гея сунула ему под мышку костыль, подняла и поставила на здоровую ногу. Боль опять пронзила Гефеста, и он опять захныкал.

— Ну-ка, шагай вперед! — прикрикнула на него старая.

— Будь милосердна, не мучай меня! — взмолился вконец истерзанный мальчик. — У меня ужасные боли, и мне так холодно.

— Я очень милосердна, — отвечала Гея. — По-твоему, я должна оставить тебя здесь лежать? Коршуны алчут такой лакомой пищи. Вперед, самый слабый и хилый из бессмертных богов, я тебя заставлю стать самостоятельным! Не строй гримас, ужо поймешь, как помогла тебе матерь Гея! Вперед, вперед!

И она удалилась, не оглянувшись на Гефеста. Коршуны на краю ноля кричали и мотали головами. Гефеста обуял ужас. Ему не оставалось ничего другого, как заковылять следом за старухой. Первые шаги отозвались ужасной болью, но понемногу он научился пользоваться костылем и поспевать, хоть и непрерывно стеная, за все убыстрявшей шаги Геей.

Так пересекли они вдвоем пустынное поле — старуха в пядь величиною и младенец-хромец, — а над головами у них звенел осотник. Через некоторое время пришли они в лес, и если на поле пришлось им пробираться меж стеблей и камней, то здесь они шли по корням и пням.

— Вот видишь, — бормотала, не оборачиваясь, матерь Гея, — ведь дело-то пошло! Беда хоть и помучит, зато научит.

Слова эти она произнесла в самое время, ибо Гефест уже выбился из сил, но, услыхав похвалу старухи, преисполнился неизъяснимой гордости и держался стойко, пока они не дошли до расщелины в земле, откуда, как в Критском лесу, клубился желтый дым. Гея вошла вовнутрь, и Гефест, почуявший в запахе дыма предвкушение покоя, тепла и безопасности, без колебаний последовал за ней. И в самом деле: пройдя несколько шагов, он очутился в просторной пещере, посреди которой пылал огонь.

Ошеломленный этим зрелищем, мальчик остановился.

Он никогда еще не видел пламени. Доселе он знал только неспешно странствующее по небу огненное солнце, чье красно-золотистое теплое сияние трижды ласково обтекало его во время полета. Но полыхание солнца было ослепительным и далеким, нестерпимым для глаз, а потому, по сути дела, невещественным, здесь же совсем близко от него прыгало веселое существо, высовывая десятки языков и на десятки голосов шипя, потрескивая и брызгаясь, пело свою песенку…

Гефест стоял как зачарованный. В жилищах богов не было огня, хотя осень уже близилась к концу. Нельзя сказать, что боги не нуждались в тепле, они не были столь нечувствительны к холоду, как некогда титаны, однако для того, чтобы согреться и в самую лютую стужу, им было довольно зарыться глубоко в мох, оставив снаружи лишь кончик носа. Так они все и лежали — Зевс, Гера, Арей, Аполлон и другие, — тряслись от холода и мечтали о весне. О том, что можно приручить огонь и поддерживать его в жилище, не знал никто, кроме старухи, даже Прометей.

Поэтому Гефест был преисполнен изумления; с разинутым ртом и сияющими глазами стоял он перед пляшущим пламенем и понемногу постигал свое счастье: растянуться здесь, возле этого веселого малого, и обрести покой, на который он уже не надеялся. Теперь, когда он был так близок к цели, все его. мученья показались ему страшным сном. Дрожа от изнеможения и все-таки уже счастливый, он напрягся и сделал еще один шаг, последний шаг на этом мучительном пути. И тогда испустил горестный, испуганный вопль.

— Ай, — завопил он, — чудовище меня укусило! Ой-ой, оно кусается!

Желтый язычок лизнул голую подошву его больной ноги. Гефест поднял костыль, чтобы ударить обидчика, и, не удержавшись, рухнул возле огня на сломанное бедро. Костыль выпал у него из рук и покатился в костер, но этого он уже не видел. Пронзенный болью и вконец сломленный разочарованием, он беззвучно заплакал, но и у Геи катились слезы по щекам. Она плакала от смеха, став при этом моложе и выше ростом.

Но вдруг она сама себя одернула и принялась громко браниться.

— Что ты, малый, шалишь, свою ногу спалишь! — напустилась она на Гефеста, который почти уже впал в беспамятство. Пережив испуг и боль в минуту, когда он уже чаял избавленье, мальчик сквозь пелену слез взглянул в огонь и увидел, что его костыль горит. Кора сука во многих местах полопалась, и белая древесина испускала сок, который, шипя, исходил голубоватым пламенем. Но Гефест не шевельнулся. Пусть огонь пожрет его костыль, пусть пожрет его самого, путь пожрет и эту пещеру, и весь мир, лишь бы кончилась его мука! Ибо он был на исходе сил; упасть с высоты сладчайшей надежды — надежды на покой и отдохновение — в эту огненную яму, где бушевала страшная старуха, тряся его, толкая и беспрестанно требуя, чтобы он лез в огонь, было еще ужаснее, нежели рухнуть с Олимпа в осотник.

— Вытащи его! — кричала старуха. — Вытащи костыль!

Ее голос клевал и пилил его, а на черном сморщенном лице старухи плясал зловещий румянец.

Даже коршуны, которых он видел, не могли быть хуже, а их клювы и когти — острее, чем непрерывно стучавшие ему в уши слова: «Вытащи его! Вытащи скорей! Да вытаскивай же!»

Лучше бы ему остаться лежать на камнях, теперь бы уже все было позади. Старуха толкала его.

— Вытащи его! Вытащи костыль!

Ее крики пробудили его от наступавшего беспамятства, а бодрствовать было невыносимо. Гефест понял, что обретет покой, только исполнив волю своей мучительницы. Он покорно сунул руку в огонь, чтобы схватить костыль, и снова завыл, только на сей раз в его вое, перекрывая горесть и боль, звучала ярость. Это был волчий вой, и все его силы сосредоточились в одном желании — убить старуху. На краю костра лежал сук, еще не успевший загореться. Гефест потянулся к нему опаленной рукой. Старуха ведь ростом с вершок, так что он и лежа попадет ей по голове.

— Вытащи его! Вытащи наконец! Да уж ты у меня вытащишь!

Гефест схватился за сук, но, ощутив в руке тяжелое дерево, вдруг перестал видеть что-либо, кроме горящего костыля, и отчаянным рывком, сам не зная почему, выдернул его из огня. Палка откатилась в сторону. Пламя рванулось к ней, но не достало; синеватые огоньки, бегавшие по лопнувшей коре, погасли, только самый конец костыля еще тлел. В пещере вдруг стало тихо, но Гефест не слышал тишины. Он схватил тлеющий, дымящийся костыль, подтянул его к себе, однако если бы он и хотел еще укокошить старуху, то не смог бы этого сделать, ибо он ее больше не видел. Он видел только, что конец костыля перестал тлеть оттого, что потерся о глинистый пол пещеры, когда Гефест подтаскивал его к себе, и тогда он еще повозил его по полу и тем помог окончательно победить огонь. Ведь костыль был его единственным другом в этом мире коварства и подлости! Полный нежности, Гефест прижал к груди обожженную, почерневшую палку. Но тут и Гея обняла его, поцеловала в лоб и, бережно взяв на руки, отнесла подальше от огня и уложила на мягкую травяную постель.

— Ты справился с этим, сердечко мое, — весело воскликнула она, — ты с этим справился! Спроворил себе руку подлиннее, дорогой мой малыш! Умник ты мой славный, кривенький мой сыночек, победитель огня, хромушенька ты мой! Тебе надо быть умным, родной, ведь ты калека, значит, придется тебе поучиться! Матерь Гея крепко взялась за тебя, можешь на нее за это злиться, да ведь сколь высока твоя награда! Ты теперь знаешь об огне больше, чем вся твоя родня на Олимпе. Знаешь, что он кусает, знаешь, что он пожирает, знаешь и то, что он дышит, знаешь, что этого зверя, этого буяна, это чудо можно держать в доме! А как ты был храбр, мой хромой герой! Не дал своему другу пропасть! Спас его вопреки боли и страху! Извел всю свою силу, хромоножка ты мой! Зато теперь в самом деле все хорошо!

Так старуха болтала, а тем временем, размяв между двумя камнями какие-то большие мясистые листья и собрав в каменную чашку выжатый из них сок, она осторожно приложила зеленые лоскутья к тазу и бедру раненого, а сок влила ему в рот. Вкус у него был горьковатый, и Гефест хотел его выплюнуть, но когда несколько капель растаяли у него в горле и он почувствовал, что боль проходит, то он проглотил все и вдруг ощутил облегчение и покой. Изнеможение перешло в приятную расслабленность, бок и нога почти перестали болеть, только обожженные кончики пальцев еще немного покалывало.

Счастливый, он уложил костыль в траву, рядом с собой.

А Гея тем временем продолжала болтать.

— Ты научишься, мой маленький калека, — говорила она, — научишься ковылять по этой суровой жизни! Там, наверху, среди ленивых бессмертных ты бы ничему не научился. А вот матерь Гея кое-что тебе преподаст, и ежели ей когда и случится ругать тебя и погонять, это все же будет для тебя хорошей школой. Ты, сынок, познаешь все силы — силу огня, пламени и шипящих ветров, силу руд, металлов, камней! Да зачем столько говорить, погляди сам!

Она бросила в пламя охапку дров, оно вспыхнуло и осветило пещеру. Гефест с изумлением увидел, что на стенах есть узоры. Длинные извилистые полосы тускло-коричневого и нежно мерцающего серо-голубого цвета, накладываясь одна на другую, тянулись вокруг всей пещеры, между ними поблескивали карнизы из белых, желтых и черных кристаллов, а из темно-синих углублений свешивались гроздья красноватого и зеленоватого золота.

Гефест захлопал в ладоши.

— Как красиво! — воскликнул он.

— Что тебе нравится больше всего? — спросила Гея.

— Теми камнями я хотел бы играть, — ответил Гефест. — А вон то коричневое и серо-голубое держать в руках и мять.

— Это мои сокровища, — заявила Гея, — это уголок, это часть моей сокровищницы, и все их я подарю тебе и научу тебя ими пользоваться, мой маленький калека, мой маленький бог! Пусть они тебе служат, пусть служат все! Раз уж ты сделал себе искусственную ногу, которую никакой шип не уколет и никакой осколок не оцарапает, то изготовишь себе и пальцы, которыми можно лезть в огонь, кулак, бьющий тяжелее, чем твой собственный, ногти, царапающие сильнее, чем те, что у тебя на пальцах, и зубы, что грызут и кромсают лучше, нежели хрупкие кусалки у тебя во рту! Не будешь ты больше пить из полых камней, не будешь жить в каменных пещерах и зябнуть в постелях из мха, вместо двух ног у тебя будет шесть, и ты сможешь бегать на них даже сидя или лежа! Тогда уж они придут к тебе — боги, презревшие тебя, — Зевс, Гера и остальные, они станут восхвалять и превозносить тебя, льстить тебе и просить, чтобы. ты жил вместе с ними, чтобы вернулся в их крут, но ты смейся над этими разговорами, сынок, смейся, смейся и оставайся возле матери Геи, которая еще многому тебя научит!

Гефест, погруженный в мечты, кивнул.

— Я никогда тебя не покину, бабуся, — проговорил он.

— Дурак, — крикнула на него Гея, — разумеется, ты от меня сбежишь! Они будут хвалить тебя, будут тебе льстить, и ты пойдешь за ними — не обманывай себя! Я наперед знаю, на какую хитрость они тебя поймают, знаю, знаю наперед, а я старая женщина, и мне тебя не удержать! Но довольно болтовни! Я хочу дать тебе первый урок. Сегодня ты узнаешь, что такое руда. Видишь вон там, в самом низу, зигзагом идет темно-коричневая полоса, в которой что-то тускло поблескивает? Эта полоса содержит железо. Повтори: железо.

— Матушка, — взмолился Гефест, — матушка, я вдруг почувствовал, что ужасно голоден. Три дня и три ночи я летел сквозь воздушное пространство. Я погибаю!

— Кузнец должен есть, в этом ты прав, — подтвердила Гея. — Стало быть, я дам тебе молоко и мед, оливки, печень, кровь, чеснок и немного вина, а в придачу еще костный мозг медведя и слоновьи мозги. Ты должен стать хорошим кузнецом, маленький мой калека.

И вот Гефест прожил семь лет у прабабушки Геи. Она научила его всем хитростям и приемам его ремесла, а сама под конец стала маленькой, как мышь. За эти семь лет в царстве богов исподволь назревали перемены. Своеволие Зевса по отношению к его братьям и сестрам делалось все необузданнее и подчас становилось до того нестерпимым, что они начинали шепотом советоваться, как бы им избавиться от его господства. Посейдон и Аид страдали меньше других, потому что Зевс из-за сильных головных болей совсем перестал созывать совет, и боги оставались в своих владеньях и друг с другом почти не виделись. Однако шпионство Кратоса и наглое поведение Бии раздражали властителей моря и подземного царства.

То были недобрые годы.

Гера собирает рать против Зевса

Когда Зевс сбросил с Олимпа новорожденного Гефеста, Гера, не найдя Прометея, поспешила в коралловый дворец на дне Греческого моря и пожаловалась брату на жестокий поступок мужа.

«Жить с Зевсом невыносимо» — такими словами закончила она свой рассказ. Посейдон только пожал плечами.

— Мы выбирали добровольно, дорогая сестра, — сказал он, — не подобает нам теперь жаловаться, раз каждый получил то, что выбрал сам. Ведь ты всегда очень гордилась тем, что стала супругой нашего младшего брата, что сидишь с ним рядом и делишь ложе. По-моему, ты не вправе теперь жаловаться.

— Никто из нас не мог знать, что Зевс так безобразно себя поведет, — возразила разъяренная Гера.

Посейдон, восседавший на троне из коралловых стеблей, взглянул на сестру с нескрываемой насмешкой. Властолюбие Зевса было ему противно, но Герино чванство не меньше. К тому же он завидовал им обоим. Бывало, что теплыми синими ночами, когда на море блистали звезды и от их сияния в глубине взметывались снопы пурпурно-золотистых искр, Посейдон мечтал, как он и его жена Амфитрита станут первыми из богов и будут отправлять эту должность более справедливо. Тогда он проклинал день и час, когда подал свой голос за главенство Зевса лишь ради того, чтобы поскорее нырнуть в прохладное море. Он рисовал себе в воображении, как в одну из ближайших встреч, когда Зевс опять в слепой ярости примется кричать или колотить кого попало, он, Посейдон, встанет и непререкаемым тоном заявит:

«Хватит тебе нагличать, брат! Ты не достоин более быть первым из нас. Твое место должен занять другой». И затем ему слышалось, как боги выкликают имя «Посейдон», виделось, как они преклоняют пред ним колена и присягают новому предводителю, но вдруг он представил себе неподвижные лица Кратоса и Бии и поспешно подумал: «Я владыка морского царства, а значит, выше, чем первый в совете!»

Временами ему снилось, что хищные рыбы, объединившись, напали на богов и он своим трезубцем победил в кровавом бою их всех — скатов, акул, каракатиц, а сестры и братья в благодарность за спасение избрали его предводителем. На следующее утро этого сна как не бывало, а зависть к Зевсу становилась чуть сильнее; поскольку же Посейдон Зевсу ничего сделать не мог, то он не упускал случая оскорбить Геру или даже Афродиту. Однако это давало жалкое удовлетворение, и надолго его не хватало. Посейдон каждый раз ругал себя за то, что вместо друзей наживает себе врагов, и в лучшие его часы собственное поведение казалось ему прямо-таки подлым. Как мог он когда-либо претендовать на избрание, если вел себя не лучше Зевса? Как мог он стать предводителем, если восстановил против себя самую могущественную сестру?

И все же, когда перед ним впервые сидела плачущая Гера, он не мог устоять перед искушением и не сказать ей с холодной насмешкой:

— Я полагаю, дражайшая сестрица, что в своем царстве каждый из нас может распоряжаться, как ему благоугодно, для того он там и властвует. Если твой муж не любит вашего ребенка, мне-то какая печаль? Я не нарадуюсь на своих детей, и если бы братец тронул, скажем, Бентесикиму, это было бы дело другое. Но этого он никогда не сделает, а ваш калека меня не касается. — И он прибавил: — Я не желаю, дорогая сестрица, чтобы ты еще когда-нибудь заводила со мной такие щекотливые разговоры. Зевс меня не трогает, и я хотел бы жить с ним в мире. Как ты ладишь с твоим супругом, это твое дело, меня, пожалуйста, в это не впутывай.

Едва проговорив эти слова, он уже подосадовал на себя за то, что их сказал, но Гера, полная сдержанной ярости, сразу ушла и семь лет таила в себе злобу. И вот теперь она опять сидела у Посейдона и изливала ему душу, но на сей раз она жаловалась не только на собственную беду.

— Если ты мне брат, — говорила она, — если ты мне брат и чтишь наше родство, ты должен меня выслушать! Наш брат Зевс теряет разум, мы на Олимпе это знаем уже давно, но теперь он в своем безумии принялся всем нам угрожать, потому я к тебе и пришла. Семь лет я терпеливо сносила, что он мучает и терзает нас, неизменно пребывающих возле него, но сегодня Зевс за волосы стащил меня с престола и посадил рядом с собой эту чужачку, эту приблудную, эту дочь Сторуких! Она лучше нас всех, заявил он, и еще потребовал, чтобы мы стали перед ней на колени, поцеловали ей ноги и присягнули, как повелительнице. А за то, что мы не пожелали этого сделать, он нас побил: Гестию, Гебу, Артемиду и меня и…

— Сестра, — перебил ее Посейдон, слушавший вначале с недоверием, но потом все более внимательно и со все более мрачным выражением, — сестра, я тоже нахожу это происшествие неслыханным, но прими во внимание, что не злая воля, а ужасающая головная боль делает иногда нашего брата таким бешеным. Я знаю с давних пор, что во время таких приступов он теряет всякое соображение, но потом об этом жалеет, берет себя в руки и ведет себя лучше. Не следует ли тебе великодушно простить ему и этот случай? Впоследствии он, несомненно, будет тебе за это благодарен.

Снисходительность брата разозлила Геру. Того, что ее слова уже разожгли его, она не замечала. «Он мужчина, — думала она, — и тоже влюблен в эту бесстыжую, как Зевс, Арей или Аполлон! Если я стану и дальше ее хулить, он еще примется ее защищать!» И она нерешительно проговорила:

— А то, что Зевс все время кричит, будто Кронос правильно поступил со своими родичами, отстранив их от власти, это мы тоже ему простим?

— Он в самом деле это сказал? — воскликнул Посейдон, и, хотя в его вопросе сквозило неверие, в нем слышалось уже и возмущение.

Зевс никогда этого не говорил, но Гера кивнула.

— Он мне за это ответит! — вскричал Посейдон. — Я тотчас же пойду к нему.

— Это было бы глупо, — поспешно возразила Гера, — разумеется, он станет все отрицать. Выйдет лишь бесполезная ссора, а он будет предупрежден. — Вдруг она зарыдала и, рыдая, бросилась на грудь к Посейдону. — Ах, братец, — рыдала она, — ты себе не представляешь, что там у нас творится! Зевс поступает как ему вздумается, от раза к разу безумнее, и в один прекрасный день он еще напустит на нас Сторуких. Это уже не головные боли, а чистое безумие, и эта морская корова, которая по-настоящему должна быть твоей собственностью, алчно использует его нам во вред.

Рыдания Геры перешли в тихий плач, а ее мокрое лицо беспомощно приникло к груди брата. Посейдон был потрясен этим взрывом горя. У него теперь и в мыслях не было насмехаться над Герой, и в мыслях не было, что она способна солгать или преувеличить. Он прижал сестру к себе и подумал: «Ну, второй сын Геи, готовься! Близок твой час! Если Зевс и в самом деле безумен и лелеет такие планы, его надо сместить, и кто же иной, как не ты, должен тогда стать предводителем!» Но при этой мысли он снова увидел лица Кратоса и Бии. Он снял руки Геры со своей шеи, медленно обошел грот, заглядывая в каждый угол, поднимая завесы из водорослей, всматривался даже в черную манящую пучину. Потом снова повернулся к сестре, которая уже справилась со слезами.

— Сказывай, — тихо потребовал он, — поведай, что тебе известно! Говори все, но не кричи.

— У нашего предводителя неладно с головой, — повторила Гера, тоже перейдя на шепот. — Там что-то стучит и гремит, а бывает, что зовет его и стрекочет, и тогда я даже слышу слова: «Выпусти меня, батюшка, я хочу на волю, отец Зевс, я хочу выйти на свет!» Тогда он вскакивает и бежит куда глаза глядят, а всякий, кто ему встретится, бывает бит, конечно, кроме этой чужачки.

— Постой, — перебил ее Посейдон. — Кто это стрекочет и разговаривает у него в голове?

— Впору подумать, будто ребенок, только это невозможно, — отвечала Гера. — Голос женский, а звучит по-мужски.

— Как бы мог в черепе у него оказаться ребенок?

Гера пожала плечами.

— Право, я не знаю, — сказала она. И прибавила: — Знаю только, что дальше так продолжаться не может.

Посейдон принялся размышлять вслух.

— Ребенок, но не ребенок, голос женский, но мужской — нет, это в нем говорит безумие! Безумие, и ничто иное! — решил он наконец. Он задумчиво сосал свою толстую губу.

Гера внимательно за ним наблюдала. Она была уверена, что Посейдон ненавидит брата, хотя и не подает виду. Но у нее хватило ума понять и то, что ее Посейдон не любит тоже, по крайней мере, с тех пор, как она стала супругой Зевса, а недоверчивость и осторожность среднего брата были ей известны. Тем не менее иной возможности отомстить Зевсу, как с помощью Посейдона, она не видела. Со дня рождения Гефеста жажда отмщения неугасимо горела в ее сердце, и захоти она даже простить Зевса, то уж простить Афродиту, даже самое ее существование, она не могла. Врагиню следовало уничтожить, а это было бы возможно лишь в том случае, если бы Зевс лишился власти. Если же для этого требовался Посейдон, то опять-таки надо было вступить с ним в союз и по мере необходимости сносить от него унижения. Унижения более тяжкого, чем претерпела она недавно от собственного супруга, быть все равно не могло, а со временем она как-нибудь сумеет избавиться от союзника.

Она долго обдумывала, кого бы ей втянуть в свою игру — Посейдона или Прометея, — и в конце концов выбрала брата, просто потому, что, как ей казалось, она его лучше понимала. Прометей был для нее загадкой. У нее в голове не укладывалось, что можно довольствоваться поисками лесов и коз на дальних звездах, вместо того чтобы стремиться к господству в своих владениях. Так что все свои надежды она возлагала на Посейдона и сейчас с удовлетворением наблюдала, что они оправдываются.

Посейдон, чмокнув, поджал губы.

— Умалишенный предводитель — это опасно, это крайне опасно, — медленно, с большими паузами, бормотал он, словно разговаривая сам с собой. Размышлял он так напряженно, что у него раздулись ноздри. Гера остерегалась его торопить. Вдруг он сорвался с места, подбежал опять к стене и стал всматриваться в море.

Поблизости не было никого, даже малой корюшки.

— Но кто же… — начал Посейдон и замолчал, словно и так сказал уже слишком много.

Он ждал ответа, но Гера молчала.

Посейдон опять заглянул во все щели. На сей раз он обнаружил трех сардин. Они скользнули прочь, едва лишь их накрыла его тень.

— Но кто бы мог… — сказал он, — вместо него…

— Ты! — твердо ответила Гера.

Посейдон вздрогнул.

— Молчи! — зашипел он. — Прошу тебя, молчи! Я этого не слышал.

В нем забурлила кровь. Ему казалось, будто у него тысяча ушей и во всех гремит слово: «Ты! Ты! Ты!» Пошатываясь, с полуоткрытым ртом, он быстро заходил взад-вперед по своему покою и уже видел своих братьев и сестер на коленях перед собой. «Ты! Ты! Ты!» — кричали и они тоже. Слова их отзывались гулким эхом, но вдруг снаружи, на песчаной отмели, которая вела ко дворцу, послышались медленные шаги.

— Это шпионит Бия, — в бешенстве сказал Посейдон, разом очнувшись от всех своих грез. — Это шпионит Бия, мне и выглядывать незачем, я узнал его по походке! Послушай только, как он шаркает и волочит ноги, а вместе с тем приближается к нам с такой наглой уверенностью, будто он — властелин. Эк он топает, эк он шлепает! Какое оскорбление для всех нас — посадить этих двух мерзавцев нам на шею. Шарк, шарк, — подкрадываясь к нам, он небось скалит зубы, улыбается во весь рот: рисует себе наше бешенство! A-а, как бы я хотел проткнуть его трезубцем, и когда-нибудь я это сделаю!

Однако за трезубец он не схватился. Он постучал пальцами по одной из красных веток своего кораллового сиденья, покряхтел и промолвил, подавив волнение и злость:

— Да, горячо любимая сестра, эти необычайные деревья растут…

Тут занавес из водорослей раздвинулся, вошел Аид.

— Приветствую вас, дорогие сестра и брат, — проговорил он и по старинному обычаю скрестил на груди руки, медленно наклонил голову и медленно приблизился. В зеленом неверном свете растрепанный, побледневший во тьме подземного царства Аид выглядел как блуждающая сосна или сом на двух ногах.

Посейдон и Гера глазели на него, будто это невиданный зверь матери Геи. То был первый случай, когда Аид покинул свою подземную страну.

— Брат! — в один голос воскликнули Посейдон и Гера, преодолевая минутное замешательство. С облегчением, даже с удовольствием подбежали они к Аиду и обняли его.

— Мне весьма приятно, вельможная сестра, что я встретил тебя здесь, — сказал Аид и по старинному обычаю поцеловал кончики ее волос. — Все равно, нанеся визит брату Посейдону, я попытался бы затем встретиться и с тобой. А так я могу сразу посоветоваться с вами обоими.

— Что же тебя заботит? — спросила Гера. Спавшее напряжение, пережитый испуг, новые обстоятельства, а также радость от встречи с братом после столь долгой разлуки развязали ей язык. — Как у тебя с глазами? — спросила она и без остановки посыпала дальше: — Сдается мне, они у тебя совершенно выздоровели. Я этому рада, я рада за тебя и, конечно, за Кору. Что она поделывает, добрая, нежная Кора? А как, прежде всего, поживает наша матушка Рея? Мы ведь с тех пор ее больше не видели. Довелось тебе хоть раз с ней поговорить? Заботишься ли ты о ней хоть немного?

— Многовато вопросов зараз, — отвечал Аид, — позвольте мне ответить на них позже.

— Да, да, конечно, — согласилась Гера, смущенная непривычной церемонностью брата.

— Не хочешь ли присесть, братец? — спросил Посейдон, но Аид остался стоять.

— Будет ли мне дозволено приветствовать твою прелестную жену Амфитриту? — осведомился он и снова скрестил руки на груди.

Посейдон рассмеялся.

— Она до вечера не вернется, — объяснил он, — она поплыла с дочерьми на ловлю жемчуга, это их новое увлечение, и, предаваясь ему, они забывают о времени. Так что садись, брат, усаживайся!

Аид с достоинством опустился на скамью из ракушек и принял позу, в какой обыкновенно сидел на своем тронном холме меж черными реками: высоко вскинув голову, выпрямив спину и уставясь в бесконечную сумеречную даль. Посейдон и Гера тоже опустились на сиденья и восседали теперь так же торжественно, как он.

— Слушайте, дорогие родичи, близкие моему сердцу, — начал Аид свою речь. — Я должен поведать вам об одном весьма неотложном и весьма важном деле. Речь идет о нашем благородном брате Зевсе, высоком супруге Геры. Я принужден серьезно на него жаловаться. Вот уже несколько недель, как он вламывается в мое царство и переворачивает все вверх дном, а когда я призываю его к ответу, кричит, что он самый могущественный властитель и никто не смеет ему ничего запрещать. Я не намерен больше это терпеть. Он набрасывается на спящих титанид, гонится за ними, когда они убегают, как гнался за Майей, дочерью Атланта; он оскорбляет и высмеивает их мужей и отцов и даже у самых мирных возбуждает недовольство и злость. И вот они, пребывавшие доселе в покое и вовсе не думавшие противиться нашему господству, теперь собираются вокруг Атланта и подолгу шепчутся с ним.

— Я так и знал, — воскликнул Посейдон, — я так и знал!

— Он мерзок! — возмущенно вскричала Гера, меж тем как в душе она ликовала. Как ни оскорбительно ей было услышать эти новости, для успеха ее плана лучшего нельзя было и желать.

У Посейдона же, едва он откликнулся на сообщение Аида, мысли стали беспорядочно набегать одна на другую, словно волны морские. Когда он слушал Геру и шмыгал по углам, высматривая шпионов, ему внезапно пришло в голову, что титаны могли проведать о безумии Зевса и, воспользовавшись случаем, поднять мятеж. И он сразу же вспомнил, что в последнее время дочери Океана (за невмешательство в битву титанов им было дозволено свободно передвигаться в воде и по-прежнему отправлять свои должности) неоднократно и в великом множестве плавали возле его дворца и под благовидным предлогом даже заходили вовнутрь и весь его обшарили.

Но если дело обстоит так, если титаны уже высылают лазутчиков, должно ли свергать предводителя и тем ослаблять общую силу богов? Это будет прямой вызов врагам — поскорее напасть. С другой стороны, с безумцем во главе в битву опять-таки не пойдешь, а в том, что Зевс на самом деле потерял разум, Посейдон после рассказа Геры нисколько не сомневался. Что делать, чего следует желать, чем можно помочь и чем повредить делу богов и чем в конечном счете помочь или повредить себе самому?

Его план — тот, что он грубо начертал себе между громоподобным «Ты!» Геры и неожиданным появлением брата, — был планом постепенного наступления: раздуть страх перед восстанием титанов, ввиду грозящей опасности сместить безумного предводителя, а ежели титаны действительно воспользуются этой переменой, смять их вновь объединенными силами! Но теперь конец опережал начало, и слух, в котором, казалось, есть всего крупица правды, неожиданно оборачивался суровейшей действительностью. Можно ли все это быстро распутать! Умение строить планы со всеми их «так» и «эдак», «за» и «против», «несмотря» и «все-таки» никогда не было сильной стороной Посейдона, и чем напряженнее старался он привести в порядок свои мысли, тем больше они путались и в конце концов стали совершенно туманными, вызвав у него лишь мучительное неудовольствие. Ибо к двум причинам присоединилась и третья: неуверенность в истинных намерениях старшего брата. Быть может, Аид также стремился сместить Зевса ради того, чтобы стать предводителем самому? Зрение ему было возвращено, а как старший он имел естественное право на это место.

— Он мерзок! — с ненавистью воскликнула Гера.

— Мерзок, поистине мерзок! — подтвердил Аид.

Искренне ли звучал его голос? Думал ли он в самом деле то, что говорил? Однако внезапное появление стаи Океановых дочерей и шныряние их по дворцу было фактом, а можно ли было иначе объяснить этот факт, как не подготовкой к восстанию? Это была действительность, она не обманывала, за нее и следовало держаться! Посейдон поднял с пола свой трезубец и кончиками пальцев попробовал, достаточно ли он острый. Сознание, что он делает что-то полезное, придало ему уверенности, а зазубренный клинок, которым он в течение десяти лет сражался против титанов, сообщил его мыслям четкое направление, по которому они жадно устремились вперед.

— Бедная моя сестра, — сказал Аид, полагая, что Посейдон и Гера потрясены его сообщением. — Как мне тебя жаль! Как мне больно, что я принес тебе столь дурную, столь оскорбительную весть! Однако это был мой долг — долг брата — открыть тебе глаза. И скажу тебе больше: твой супруг пытался тронуть и мою Кору. Она, по своему обыкновению, пошла гулять в верхний мир дорогой цветов, тут он на нее и набросился. К счастью, поблизости находилась Деметра, и Кора успела добежать до нее, но теперь она отказывается вернуться, ибо в моем царстве больше не чувствует себя в безопасности. Я намерен созвать совет братьев и сестер. Пусть он призовет брата Зевса к ответу.

— Он мерзок, мерзок, мерзок! — в третий раз воскликнула Гера. Она воскликнула это с ненавистью, и ненависть была искренней.

— Бедная сестра, — сказал Аид, — бедная сестра!

Посейдон же, держа трезубец обеими руками, хриплым голосом спросил:

— Скажи, брат, что делают титаны?

— Сидят вокруг Атланта, шепчутся и шушукаются, — ответил Аид. Он был доволен тем, что разговор отклонился от неприятной темы. Увидев Посейдона в такой воинственной позе, он даже слегка улыбнулся и продолжал: — Отложи в сторону оружие, славный брат, оно тебе не понадобится. Титаны покамест не угрожают мне, да и ни в чем не противятся. Но я хотел бы пресечь такую возможность в самом начале, а потому вижу предостережение в том, что они больше не дремлют и умолкают при моем появлении.

— Я полагаю, что они уже готовятся к бою, — сказал Посейдон и потряс трезубцем над головой. В этот миг он видел себя вождем богов в новой битве с титанами. Кто бьется всех решительней и храбрей, тот и станет предводителем, сказал он себе, и его не страшило, что своими подвигами он обойдет осмотрительного Аида.

— Теперь уж я знаю, — воскликнул он, — теперь я знаю, почему дочери Океана беспрестанно шныряли вокруг моего дворца! Конечно, их подослал Атлант. Они якобы ищут свою сестру Метиду, которая будто куда-то пропала. Это, разумеется, пустая отговорка. То было неправильное решение — оставить за ними их должности. Теперь мне ясно, что они лазутчики.

— Но эта Метида, кажется, в самом деле пропала, — заметил Аид. — Ее мать Тетия по этой причине была у меня и искала ее среди спящих.

— Ах, да что там, — сказал Посейдон. — Можно ли в этом разобраться, если у тебя тысяча тысяч детей! Одной-двух дюжин всегда недосчитаешься! Они сговорились между собой — те, что рыщут у меня, и те, что у тебя. Меня не удивит, если после того они начнут искать на Олимпе.

— Они уже это делают, — вмешалась Гера. — У меня тоже спрашивали и осматривали наши покои. Я ничего плохого не подозревала и позволила им искать. Эта Метида, по их словам, обихаживала источники Олимпа.

— Смешно, — мрачно воскликнул Посейдон, — какие такие источники на Олимпе! Нет, нет, дело совершенно ясное: они готовят нападение. Атлант их вождь, вокруг него они собираются, и насколько они вялы, когда пребывают в покое, настолько же буйны, упорны и опасны, когда бодрствуют. Мы должны их опередить! Надо немедленно что-то предпринять!

— Довольно было бы не раздражать их более, — возразил Аид. — Опасности пока нет, поверь мне. Если Зевс оставит их в покое, то вскоре все уляжется, за это я ручаюсь. Корень зла — Зевс, за него нам и надо взяться.

Хотя это заключение должно было понравиться Посейдону, он недоверчиво и упрямо покачал головой. Неужели его план, только что составленный и выглядевший таким ясным и надежным, окажется несостоятельным? Какие цели преследует Аид, выступая против Зевса? Не видит опасности со стороны титанов или хочет умалить ее в глазах родных, поскольку еще не закончил собственные приготовления к тому, чтобы возглавить борьбу? Что он, чересчур великодушен или чересчур хитер, чересчур слеп или чересчур ясновидящ? И то и другое возможно, но что из двух верно? Этого Посейдон не знал. Мысли его опять стали мучительно путаться, как вдруг Гера с особым выражением сказала:

— Аид прав!

Говоря это, она обняла брата за плечи, и тот с удивлением ощутил нажим ее руки. «Ты только не мешай мне», — говорила рука, и Посейдон воспринял этот знак с облегчением. «Доверься сестре, — сказал он себе, — она поборола свою гордыню, пришла к тебе, хотя в прошлый раз ты принял ее отнюдь не радушно. Ну вот, даже она, гордая и чванливая, вынуждена признать тебя предводителем. — При этой мысли он почувствовал себя польщенным, как всякий мужчина. — Ты воюешь ратными подвигами, она — речами», — заключил он и отныне был готов слепо довериться сестре.

— Аид прав, — повторила Гера. — Корень зла — это Зевс.

Посейдон кивнул.

Гера подошла к Аиду.

— Что же ты намерен делать, владыка подземного мира? — спросила она.

— Созвать совет богов, — отвечал Аид.

— Совет собрался. Каково твое предложение? — проговорила Гера.

Аид воззрился на нее так, будто вместо слов изо рта у нее вылетел огонь.

— Совет богов собрался. Мы и есть совет! — решительно повторила Гера. — Мы не заседали уже семь лет, и если бы все шло по воле безумного Зевса, то не собрались бы никогда, даже для того, чтобы выслушать его приказания.

Аид поднял руку, он хотел что-то сказать, но Гера, хоть она и заметила его жест, продолжала говорить.

— Совет — это мы, — внушительно заявила она, — и, сколько нас здесь ни есть, мы составляем большинство. Ибо Деметра тоже одобрит решение, которое мы примем. Она мне рассказывала историю с Корой и была вне себя от возмущения. Гестия тоже возмущена, но она уже не в счет, за кого бы она ни стояла — за нас или за Зевса, при всех обстоятельствах нас большинство. Так кого же мы должны ждать? Кратоса и Бию?

— Но ведь мы должны послушать нашего вельможного брата, — сказал Аид, которому наконец-то удалось вставить слово. — Не можем же мы через его голову…

— Мы его уже слушали, — возразила Гера, — он достаточно громко орал на каждого из нас. Он вправе делать, что ему вздумается, твердит он, вот его позиция. А я считаю, что вовсе он не вправе! Как ваше мнение?

— Гм-м, — произнес Аид.

Посейдон покрутил в руках древко трезубца. Он хотел выждать, что решит Аид. Теперь выяснится, что он думает и чего хочет!

— Ну а как считаешь ты сама? Что надо делать? — спросил Аид у Геры.

— Я считаю, — молвила Гера, — что у нас есть пример. Кронос тоже стал над своими братьями и сестрами.

— Так ты хочешь… — воскликнул Аид и осекся на середине фразы. — Ты хочешь его… — начал он снова и опять не договорил.

— Да, — сказала Гера, — мы все этого хотим. Зевс больше не способен быть первым среди нас. Между ним и нами дальше так продолжаться не может. Мы должны действовать, не то Кратос и Бия по его приказу нас свяжут, одного за другим, и бросят в тюрьму, к Сторуким.

— У тебя нет доказательств! — крикнул Аид.

— A-а, ты хочешь подождать, пока Сторукие не прижмут тебя к своей груди! — в бешенстве вскричала Гера. — Меня он уже сбросил с моего престола, я жаловалась на это Посейдону! Стащил меня за волосы, а на мое место посадил Афродиту. Тебе этого мало?

— И ведь он сам заявил, что обойдется с нами так же, как Кронос со своими братьями и сестрами! — воскликнул Посейдон.

— Это он сказал тебе? — спросил Аид.

— Гере!

— Об этом ты не рассказывала, сестра, — удивленно заметил Аид.

— Я сообщила это Посейдону, — возразила Гера, — с тем я к нему и пришла. Зевс задумал это и уже осуществляет. Сегодня он столкнул меня, завтра придет черед Посейдона, а послезавтра твой, брат Аид, можешь не сомневаться! Тогда ты получишь желанное доказательство, да только будет слишком поздно!

Братья молчали и смотрели на море. Мимо них проплывали дельфины, на одном сидел верхом Тритон, весело кричал и зелеными руками баламутил воду. Сквозь брызги пены проносились крачки.

— С детьми я тоже говорила, — сказала Гера. — Близнецы за нас, Арей жаждет драться, так чего же мы медлим! Мы можем напасть на Зевса спящего, спит он как убитый, уж я это знаю. Рядом с ним похрапывают Кратос и Бия, хотя он им запретил. Я вам дам знак, и мы на него нападем. Когда мы его одолеем, то все свершится согласно порядку. Мы соберемся все вместе, и пусть Зевс перед нами держит ответ.

— А если проснутся Кратос и Бия? — заметил Посейдон.

Аид встал.

— Эти быстренько перебегут на сторону победителя, как сделали в прошлый раз, — ответила Гера. — Самое важное — разом одолеть Зевса. Когда эти двое увидят, что дело сделано, они будут ползать перед нами во прахе и целовать нам ноги, об этом я нимало не беспокоюсь. Только все должно свершиться очень быстро, быстро и решительно, быстрее мысли. Я предлагаю сделать это сегодня ночью.

Щеки ее пылали, а под мышками выступил пот. Она красива, думал Посейдон. Глядя на нее, он испытывал одновременно трепет и восхищение.

Он кивнул, но только один раз, будто склонял голову перед Герой. Но тут выступил вперед Аид, торжественно воздев руки ладонями наружу.

— Нет, — громко и четко произнес он. — Это несправедливо! Этого я не хотел! Не за тем я к вам пришел!

— Прекрасно, — сказала Гера. — Стало быть, попросим Зевса созвать' совет. Может быть, он это и сделает, может быть, даже выслушает нас в присутствии Кратоса и Бии, Кратос по правую, Бия по левую руку. Сначала он будет рычать, потом скажет, что у него болит голова, и что он очень сожалеет, и что он вовсе этого не хотел. Тогда мы разойдемся, но той же ночью вы услышите, как я вместе с Кроносом испускаю крики в недрах земного шара. Тогда брат вам скажет, что это было необходимо, и призовет Кратоса и Бию в свидетели того, что я хотела напасть на него во сне. Тогда вы степенно кивнете головой и подумаете, что ведь это правда, а в одно прекрасное утро Посейдон проснется в цепях…

— Тогда, тогда, тогда! — не вытерпев, вскричал Аид. — Все это выдумки! Нет ни единого доказательства, кроме слов Зевса, да и те какие-то странные. Я отказываюсь в этом участвовать, отказываюсь даже это слушать. Позвольте мне сейчас же уйти. Я созову совет братьев и сестер.

— Останься, брат! — попросил Посейдон. — Слишком много мы здесь говорили. Гера права. Надо действовать.

Он преградил Аиду путь трезубцем.

Итак, решено, подумал он, новым предводителем буду я!

— Ты собираешься мне угрожать? — тихо спросил Аид.

— Замечательно! — воскликнула Гера. — Теперь еще мы ссоримся! — Она зло рассмеялась. Схватив Аида за плечо, она стала его трясти. — Он напал на твою жену, — кричала она, — чего тебе еще надо, слепой дурак! A-а, ты в самом деле ослеп в своей норе, глупый, слепой, скрюченный червяк!

— Сестра, — потрясенно проговорил Аид.

Тогда Гера упала перед ним на колени и обвила руками его ноги.

— Прости! Прости, я тебя обидела, но я думала о Коре! Прости меня за это. Я представила себе, как Зевс на нее набрасывается, как нежная дева бежит от него, а Зевс хватает ее и бросает наземь, и меня взяло сострадание. Я ведь только женщина. Ты мужчина, ты мыслишь иначе, ты с уважением относишься к предводителю, думаешь о порядке и о подробном разбирательстве, пусть бы даже Кора была обесчещена. Прости мне мою слабость! Прости, и пусть будет по-твоему! — Она поднялась и сказала: — Так ступай и созови совет.

— Нет, — возразил Аид, — теперь я хочу драться. Я возьму меч и вызову брата на бой. Поединок нас рассудит.

Говоря это, он тяжело дышал, его зеленое лицо дрожало и дергалось.

«О дурак ты, дурак, — в отчаянии подумала Гера, — честный, наивный дурак!» Вслух она сказала:

— Погоди! Прежде дадим друг другу слово держаться вместе, что бы ни случилось.

Она протянула руку, Посейдон пожал ее в знак согласия, и Аид пожал тоже. В этот миг сквозь водоросли будто прошло холодное дуновение. Заговорщики окаменели.

— Там кто-то есть, — прошептал Посейдон.

Он подскочил к занавесу и рывком раздвинул его, но передний зал был пуст. Шумел прибой, пронзительно кричали крачки. Гера и Аид тоже разняли руки. Они стояли молча, каждый наедине с собой, и снова среди шума и криков на них дохнуло холодом.

— Ты прав, там кто-то есть, — едва слышно промолвил Аид. — Нас подслушивает тень. Я это чувствую. Таким ветром веет от черных рек.

— Где же она?

— Не знаю.

Они с минуту подождали, потом разбежались в разные стороны, и каждый без толку заглядывал в прорезь или щель, зиявшую как раз перед ним.

— Здесь никого нет, — сказала Гера, и вдруг занавес позади них распахнулся. Заговорщики вздрогнули. Среди водорослей стояла Рея.

— Матушка! — изумленно и с облегчением воскликнули все трое. — Как ты сюда попала?

— Я хочу предотвратить беду, — устало сказала Рея. — Подземный мир остался без надзора. Владычица Кора находится в верхнем мире, у Деметры, владыка Аид в морском дворце у Посейдона, этим случаем воспользовался Атлант и бежал.

— А Кербер, — вскричал Аид, — моя исполинская собака Кербер? Для чего же я держу трехглавого стража!

— Он слишком устал, чтобы помешать Атланту, — говорила Рея. — Вы заставляете его непрерывно бодрствовать, он этого не выдерживает.

— У него же три головы, — сердито сказал Аид, — одна может спать, другая дремать, а третья должна бодрствовать. Неужели это так трудно?

— Однако при трех головах у него всего одно тело, — возразила Рея. — Голова-то бодрствовала и лаяла, как ей положено, но тело было слишком усталое. Атланту удалось беспрепятственно пройти мимо него, трехглавый не мог встать на ноги.

— Матушка, — спросил Посейдон, — заметила ли ты, куда отправился Атлант?

— Потому я сюда и пришла, — ответствовала Рея. — Я последовала за ним и все видела. Он встретился в Критском лесу со своими сыновьями — Кратосом и Бией.

Посейдон схватил трезубец.

— Это восстание! — воскликнул он. — Они вот-вот нападут, а мы все говорим и говорим!

Он бросился из дворца на песчаную отмель. Никого не было видно, но из лесу слышался дикий шум. Аид стремительно пробежал мимо.

— Я должен вернуться к себе, — кричал он, — должен их задержать! Как только они будут наверху, все пропало!

— Беги! — крикнул Посейдон.

Аид скрылся.

— Нет, постой, — закричал Посейдон, — постой!

Аид уже его не слышал. Из дворца, шатаясь, вышла Гера. Лицо у нее было белое и беззащитное от испуга.

— Сторукие! — кричала она. — Сторукие!

Она выкрикивала это с таким ужасом, будто снова чувствовала у себя на голове вязкую руку и видела перед собой лица из струпьев и раскаленных углей.

— Где они? — ревел Посейдон. — Выходят из моря?

На отмели появилась Рея.

— Они выпустят их, — вопила Гера, — выпустят их, выпустят их!

— Возьми себя в руки! — прикрикнул на нее Посейдон. Он тряхнул ее и повторил: — Возьми себя в руки! — Но вдруг заметил, что сестра лишилась чувств. Ноги ее подкосились, голова свесилась вперед и волосы рассыпались, достав до колен.

— Вооружайся, второрожденный, — сказала Рея. — Атлант и его сыновья готовятся освободить Кроноса, иначе что бы им делать в Критском лесу? А тогда выйдут на свободу и Сторукие.

Посейдон побледнел.

Он передал сестру в руки матери, и Рея отерла дочери лоб и виски. Среди дельфинов все еще резвился и ликовал Тритон.

— Братец, — пролепетала Гера, — мы должны подняться на Олимп! Там все остальные мужчины — Арей, Аполлон, Зевс, там мы среди скал, там есть камни, чтобы защищаться! — А про себя подумала: «И там мы бросим им чужачку! Мы бросим им Афродиту!»

Посейдон кивнул.

— Тритон! — крикнул он. — Тритон, передай матери и сестрам, чтобы они сегодня не возвращались! Близятся страшные события! Пусть спрячутся на каком-нибудь острове!

Тритон умчался прочь, зеленый среди серебристо-серой дельфиньей стаи. В лесу расшумелись звери и птицы.

— Пойдем, — торопила Гера. — Скорее на Олимп!

— А где Прометей? — спросила Рея.

Сойки кричали наперебой.

— Матушка, — сказал Посейдон. — Позаботься о Гере! Я поищу Прометея. Ты права, нам теперь нужен каждый, кто способен бросить камень. Прометей, наверно, в лесу, несколько часов назад он здесь пробегал. Сторукие еще не поднялись на поверхность земли, иначе мы бы их увидели.

В этот миг в лесу, за песчаной полосой берега, раздался ужасающий рев.

Это кричал брат Зевс.

Рождение Афины

Рев Зевса, донесшийся с Северного побережья, испугал еще троих, собравшихся в Критском лесу для тайных переговоров: Атланта, Бию и немого Кратоса.

Атлант строил планы освобождения Кроноса и поручил сыновьям хитростью выведать у Прометея тайну незримого тяготения.

— Послушайте, мои славные, верные сыны! Высокие властители, титаны, дремлют, отупев от своего поражения, а пробуждение их длится долго. Даже посягательство Зевса на их дочерей и жен задело только их головы, коснулось языка, но до сердца не дошло. Их уста произносят слова возмущения, однако их ненависть спит еще так же крепко, как их воля к борьбе. Я стараюсь их разжечь, но сила моя невелика. Вот если бы их разбудил Кронос, то сон их испарился бы, словно капля росы под лучами солнца. Мы должны освободить властелина, сыны мои, а для этого нам необходимо знать, какая сила держит взаперти его тюрьму незримыми путами. Прометей единственный посвящен в эту тайну. Вы должны ее у него вырвать.

Сыновья поклонились ему со скрещенными на груди руками, а он продолжал:

— Вы поступили умно, сыны мои, что нанялись к этому Зевсу. Делайте все, чтобы оставаться его помощниками! Не останавливайтесь ни перед какими унижениями, не пренебрегайте никакой хитростью, не бойтесь никакого насилия! Возьмитесь за Прометея, улещайте, заверяйте в своей преданности, зорко и неусыпно за ним следите! А теперь прощайте, мне пора возвращаться. Перейду опять вброд темные реки. Аид не должен знать, что я. отлучался.

Когда он это сказал, взревел Зевс, и Кратос с Бией поспешили туда, откуда им было видно мановение повелителя. Они знали, что из-за своих головных болей он ищет Прометея. Вконец измученный Зевс решился просить помощи у Геи, и титан был нужен ему как посредник. Атлант же поспешил к скалистым вратам, через которые реки Стикс и Ахерон устремлялись в подземное царство, и Рея неслышно скользнула за ним следом.

Посейдон и Гера увидели Атланта, бегущего вдоль лесной опушки, и одновременно подумали: «Мы слишком перетрусили. Титаны еще не поднялись на Олимп, и Сторукие покамест тоже не на свободе! — И еще они подумали: — Что же нам делать? Опять все неясно. Однако были произнесены слова, которых назад не возьмешь».

— Прометей, где ты? — ревел Зевс.

Лес молчал.

— Я хочу посмотреть, что он затевает, — решительно проговорила Гера. — Я еще никогда не слышала, чтобы он так бушевал. Кто знает, что он теперь нам готовит. Неправильно мы поступали, принижая Прометея. Я хочу с ним поговорить, прежде чем его найдет Зевс.

Посейдон кивнул, и Гера побежала в лес, колыхавшийся от Зевсова рева.

— Ай-ай, моя голова, моя голова! — ревел Зевс, а в его реве звучал еще чей-то голос, в котором слышался звон металла и свист утреннего ветра: «Отвори! Я хочу выйти! Я хочу на свет!»

«Его безумие хочет выйти наружу и пожрать нас всех!» — в ужасе подумала Гера. Зевс теперь ревел без умолку. Рев был такой оглушительный, что Гера отважилась покликать Прометея. Теперь она только искала у него защиты и не помышляла больше ни о какой хитрости.

— Прометей! — кричала она. — Прометей, где ты?

— Гук-гук! Гук-гук! Гук-гук! — послышалось в ответ с верхушки сосны.

— Где-ты, где-ты, где-ты, где-ты, — дразнились наглые чижи.

— Тут, тут, тут, тут, — скрипели вороны.

— Про-мее-мее-мее-мее-мее-мее-тей, — мекали бекасы.

В ярости Гера топнула ногой о мягкий мох.

— Чего тебе, Гера? — спросил чей-то голос позади нее.

Гера испуганно обернулась. Из древнего ствола оливы с дуплом, похожим на расселину горы, вышел тот, кого она искала. Рот и руки у него маслянисто поблескивали.

— Возьми, — сказал он и протянул Гере горсть оливок, — возьми, попробуй, они гораздо вкуснее амброзии! Гея называет их маслинами. Они утоляют голод и помогают от всех болезней. Отведай!

— К чему это сейчас! — гневно сказала Гера. — Ты разве не слышишь, как ревет наш властелин, а его безумие вопит еще громче? Быть может, у него в голове растет новый Сторукий.

От рева Зевса с деревьев посыпались желуди.

Гера бросилась Прометею на шею и зарыдала.

— Не хочу я больше жить с Зевсом, — кричала она, — я переберусь к тебе, Прометей! Не могу я больше!

— Сестра, — сказал Прометей, — для всех нас будет хуже, если ты сейчас оставишь властелина. — Он осторожно оттолкнул ее от себя. — Погляди, муж твой болен, это чуждое существо у него в голове сделало его таким капризным и коварным, но у меня есть средство ему помочь. Оно спрятано здесь, в лесу. Однако прежде, чем мы приступим к лечению, Зевс должен нам обещать, что впредь будет исполнять свои обязанности добросовестно и справедливо.

Говоря это, он думал: «Я прекрасно понимаю, Гера, к чему ты стремишься. Ты хочешь воспользоваться недугом брата, чтобы самой заделаться владычицей. Только тогда будет еще хуже, чем теперь. Я на стороне Зевса. Уверен, что он переменится».

— Ай-яй-яй-яй, голова моя, голова! — раздался рев совсем близко, и Гера поспешно спряталась в дупло оливы. Ломались сучья, трещал хворост — показался Зевс и, завидев своего помощника, бросился на него с кулаками.

— Почему ты не идешь, когда я зову? — орал он. Глаза у него закатились, а жилы на лбу и на висках вздулись и были толстые, как змеи. Волосы он растрепал, продираясь сквозь чащобу, лицо исцарапал. Прометей хотел было оправдаться, но в это время опять раздался звонкий голосок: «Выпусти же меня наконец! Я хочу на свет!»

— Кто это? — спросил Прометей. — Кого ты там заточил? — И, не дожидаясь ответа, крикнул: — Тихо ты там! Не шевелись! Нам надо обсудить, каким способом тебя вызволить.

— Ладно, — ответил голосок, — я подожду!

Головная боль немного утихла. Плача и стеная, Зевс поведал Прометею историю с Метидой.

— Теперь понятно, — сказал Прометей. — Метида у тебя в голове родила ребенка, он растет и разрывает тебе череп. Метиду тебе удалось сделать крошечной, с ягодку, а ее ребенка — нет!

— Я этого не переживу! — стонал Зевс. — Я уже хотел превратиться в какое-нибудь безголовое существо, чтобы избавиться от боли. Однако тогда я не смог бы снова принять собственный облик — у меня бы не было рта, чтобы произнести заклинание. Что же мне делать, дорогой мой? Ай-яй-яй, я все-таки в кого-нибудь превращусь!

— Мы должны пробить у тебя в голове отверстие, брат Зевс, — заявил Прометей, — чтобы ребенок мог вылезть наружу. Судя по голосу, это девочка.

— Угадал! — отозвался звонкий голосок.

— Череп у меня слишком твердый, — жаловался Зевс, — я уже все испробовал. Даже мечелист матери Геи не может его вскрыть. Лист гнется, а камень разлетается в куски.

— Стало быть, его расколет острое железо, — произнес Прометей.

Он сложил руки трубочкой и трижды торжественно прокричал в глубь леса: «Кузнец, выходи!» После третьего зова кусты расступились, и перед ним явился мужчина, черный от копоти. Он хромал, опираясь на золотой костыль, грудь у него была прикрыта кожаным передником, а в левой руке он вертел какой-то блестящий предмет.

Зевс испуганно отпрянул.

— Кто это? — вскричал он. — Я его не знаю! Что ему нужно? Что это у него в руке?

Кузнец подошел ближе.

Сгорая от любопытства, Гера пыталась высмотреть что-нибудь из ствола оливы, но на уровне ее глаз в дереве не было ни единой щелки. Ей пришлось стать на цыпочки, и все же она увидела не самого кузнеца, а только его рыжую шевелюру.

— Это твой сын Гефест, которого ты сбросил с Олимпа, — объяснил Прометей.

— Выскользнул он у меня, — воскликнул Зевс, — я хотел его поднять, чтобы поудобней уложить, а он забарахтался и просто выскользнул у меня из рук. Наконец-то я тебя нашел, сынок! Какая радость! Сколько времени я тебя искал! Ой-ой, мой череп, мой бедный череп! Что это у тебя в руке, сынок?

— Топор, — хриплым голосом ответил Гефест, — железный топор, батюшка.

— И что ты, мой дорогой, собираешься сделать этим железным топором? — спросил Зевс.

— Раскроить тебе череп, батюшка, — сказал Гефест и поиграл топором.

В этот миг Гера, долго стоявшая на цыпочках, потеряла равновесие и выпала из дупла оливы.

— Смотри-ка, моя сестра и соправительница, — проговорил Зевс и присел на пенек.

Гера ухватилась за ветку какого-то куста и поднялась на ноги, за кустом же оказался Посейдон, и вдруг из чащи выступили Арей, Артемида и Аполлон, и немного погодя также Геба, Деметра и Кора. Встревоженные ужасающим ревом, все они поспешили в Критский лес, когда же вслед за тем появился Гефест с секирой и показались еще Гера и Посейдон, они подумали, что начинается суд над Зевсом, а тут уж никто из них не хотел остаться в стороне.

Лица их выражали насмешку и ненависть.

— Милости просим, бессмертные, — сказал Зевс, не сводя глаз с топора.

Секунду было совсем тихо, потом из чащи как будто послышался страшный смех немого Кратоса.

«Оба шакала тоже здесь, — про себя сказал Зевс, — внизу под землей выжидают Аид и Кронос, а передо мной стоит отвергнутый мною сын с топором, чтобы раскроить мне череп. Вот, значит, как вы это задумали! Давно уже я чую ваше предательство, дорогие сестры и братья. Но погодите-ка!»

Он вскочил на ноги и крикнул:

— Хочу быть великаном и доставать головой до неба! — И в ту же секунду он вырос до неба, но соответственно выросла и узница, бившаяся в его черепе. Ему казалось, будто на голову ему рушатся горы. Плача, он пожелал принять свой прежний облик. — Делайте со мной что хотите! — простонал он. — Я больше не могу!

Гефест помахивал топором.

— Бей! — шептала Гера. — Бей его, бей!

Арей поигрывал мускулами, а Кора от страха закрыла лицо.

— Брат Зевс, — начал Прометей, — мы не причиним тебе никакого зла. Гефест вскроет тебе череп, но прежде ты должен поклясться, что будешь более справедливым правителем. Твоему произволу надо положить конец. Обещай нам это!

Узница в черепе Зевса принялась снова молотить кулаками.

— Довольно! — кричала она. — Довольно болтать! Я хочу наконец выйти! Сделайте что-нибудь, не то я сама проломлю себе ход!

— Бей! — взвыл Зевс. — Я все вам обещаю!

Прометей смазал лоб сидящего Зевса маслом, потом достал из дупла оливы кубок, наполненный золотистым напитком, да и сам кубок был золотой, на рубиновой ножке.

Зевс пристально и недоверчиво рассматривал кубок. Он боялся, что теперь и его самого отравят так же, как он когда-то отравил Кроноса. Но в то же время, несмотря на страх и боль, невиданный доселе сосуд привел его в восхищение.

— Где ты его нашел? — спросил он, медленно вертя в руках кубок. — Ни на одной звезде не видел я такой красоты.

— Его изготовил Гефест, — отвечал Прометей. — Гефест создал много прекрасных вещей, которых раньше не было. Выпей, не бойся. Это лучший нектар, в нем сварены плоды виноградной лозы. Напиток этот смягчает всякую боль.

Зевс кивнул, однако, когда он поднес ко рту кубок, головная боль его разом стихла. Узница могла смотреть сквозь глаза Зевса, как сквозь зазоры, и теперь, увидев золотой блеск кубка, подумала, будто ей уже открылся свет.

Раз головная боль прошла, то Зевс поставил кубок обратно, но узница немедля принялась опять молотить кулаками.

— Бей, бей! — заорал Зевс и подставил Гефесту лоб, однако, когда блеснул занесенный над его головой топор, Зевс обхватил ее руками. Гефест остановился, но тут к Зевсу подскочили Посейдон и Арей и отвели ему руки за спину. Гефест опять занес топор, а Гера зашипела ему в ухо: «Ударь изо всех сил, сын мой! Теперь он в нашей власти! Разруби его пополам!» Это услышал Зевс и отчаянно задергался в руках брата и сына. Тут топор опустился ему на голову, но лезвие его было таким острым, а удар таким точным, что он лишь немного расщепил череп, как раз настолько, чтобы в образовавшуюся щель могло проскочить свернувшееся калачиком существо, которое, падая, развернулось и оказалось стройной и высокой, как сами боги, девой.

— Вот и я, — сказала дева, — меня зовут Афина. Фу, как там внутри было тесно и жарко! А вы, значит, вот какие. Я всех знаю по голосам, но видеть могла, лишь когда вы подходили вплотную к батюшке. Высокая — это, наверно, Гера? Привет тебе!

— Привет и тебе, Афина, прелестное дитя! — откликнулась Гера и обняла Выскочившую из головы. Сама же при этом думала: «Этот Гефест ужасный болван. Он мог разрубить Зевса пополам. А теперь случай упущен, и надолго! — И еще одна мысль ее тревожила: — Надеюсь, он не слыхал того, что я ему шептала. Ах, что там, конечно же, не слыхал! А если и слыхал, то я буду все отрицать или скажу, это, мол, был голос Геи или ветер».

Прометей примочил место разруба маслом, прижал кости одну к другой, затем обвязал голову целебной травой и усиками вьюнков. Первый из богов сидел еще совершенно отупевший, ошеломленный и глазел на освобожденную деву и обступивших ее родичей. Медленно начал он понимать, что его не сбросят к Сторуким. Осторожно попробовал повернуть голову, потом еще чуть-чуть и еще чуть-чуть, в одну, в другую сторону, затем осмелился ее поднять и опустить и наконец стал крутить ею, как ручей крутит какой-нибудь камешек. Рана его почти не беспокоила. Избавясь от страха и от боли, он почувствовал себя веселым и раскованным, как никогда.

«Теперь и я познал то чувство, которое Прометей называет счастьем!» — думал он.

Он отхлебнул глоток вина, встал и подошел к деве.

— Привет тебе, Афина, — сказал он и, наклонясь, поцеловал ее в лоб. — Ты прекрасна, еще прекраснее Афродиты. Довольно ты меня мучила, впредь ты должна меня только радовать.

«Он ничего не слышал, — успокаиваясь, подумала Гера, — иначе он бы разбушевался!»

Афина стояла теперь между Герой и Зевсом, а их обступила семья богов. Они не знали, что им теперь делать, в растерянности переступали с ноги на ногу и улыбались.

— Холодно здесь, — сказала обнаженная Афина, — но это не беда, свобода так прекрасна. Вот, значит, каков свет! Он мне нравится. Как сладостно дышать воздухом! Ах, и ветер так приятно задувает в волосы, и небо такое голубое!

Вдруг она заметила кубок, отставленный Зевсом.

— О, — воскликнула она в изумлении, — что это такое?

— Я дарю тебе этот кубок, — сказал Гефест, — а себе сделаю другой. Будь осторожна, он тяжелый, это чистое золото.

— Сделай мне еще золотой нагрудник, — воскликнула Афина, — и какой-нибудь головной убор, чтобы волосы так не трепались. Сможешь?

— Думаю, да, — ответил Гефест. Он покраснел и сгорбился над своим костылем. — Для тебя уж я постараюсь, — заверил он. Ему хотелось говорить приятным голосом, но, к его досаде, голос звучал грубо и хрипло.

Афина же издала радостный возглас.

— Какой ты молодец! Мне кажется, я тебя люблю. — Она обняла кузнеца, но, еще не разомкнув объятий, воскликнула: — Фу, да ты пачкаешь! Это ужасно, что ты разгуливаешь такой черный и грязный. Отчего ты не такой белый, как остальные? Чем это покрыта твоя кожа?

— Я называю это копотью и пеплом, — сказал Гефест. — Таким становишься, когда имеешь дело с огнем.

— А разве нельзя это стереть? — спросила Афина. Она плеснула ему вина на лоб и на грудь и протерла мхом. Потом она причесала его, насколько это можно было сделать пятерней.

— Гляди, какой ты стал красивый, — сказала она. Потом обошла весь круг богов и каждому пожала руку, однако Арея, который, выпятив грудь, выступил перед Деметрой и Корой, она пропустила.

— Эй, ты! — воскликнул Арей. — Ты что, меня не видишь? Я для тебя слишком мал, не так ли? — Глупо захохотав, он схватил девушку за плечо, но Афина, волчком крутанувшись на пятке, сбросила его руку.

— Не тронь меня, — резко сказала она. — Ведь ты Арей, верно? Твой рев мне никогда не нравился.

Арей с ворчаньем сжал кулаки, но ударить не посмел. В эту минуту оба поняли, что навсегда стали врагами. Другие боги радовались, ибо никто из них не любил Арея. Только на Афродиту его грубость и неотесанность производили сильное впечатление, но сейчас ее здесь не было.

Пока Афина приветствовала богов, Зевс подошел к Гере и поцеловал ей кончики волос, чего не делал со времени битвы титанов. Потом он хлопнул в ладоши:

— Вернемтесь наверх, в наше жилище, дорогие мои! Не видите вы разве, как бедное дитя дрожит и зябнет? Моя высокородная сестра, будь так добра, проводи ее. Отведи ей самое теплое место. Можешь заставить Афродиту подвинуться.

— С удовольствием, — ответила Гера и подхватила Афину под руку.

— Ступайте вперед, — сказал Зевс, — я вас догоню. Я хочу только поблагодарить Гефеста. И ты, милый Прометей, можешь идти. Никогда не забуду я твоей услуги, дорогой мой.

Кратос и Бия наказывают друг друга

Боги вернулись в свои пещеры.

Зевс и Гефест остались одни.

— Мой дорогой, дорогой сын, — произнес Зевс и положил обе руки на плечи кузнеца, — мой дорогой, возлюбленный сын, благодарю тебя. В этот час ты принес мне двойное избавление: от моих болей и прежде всего от мучительной заботы о твоей судьбе. Как ты вырос и возмужал, сынок, всей своей статью ты истинный бог! Ты должен поведать мне о событиях твоей жизни, ибо теперь ты поселишься у нас, дорогой, и будешь радовать нас своим присутствием.

— С охотой, дорогой отец, — запинаясь, ответил Гефест, счастливый, взволнованный и ужасно смущенный, потому что плохо представлял себе, что тогда станется с его мастерской в лесу.

«Может быть, я могу взять ее с собой, — размышлял он. — Если Олимп содержит руду, то это возможно!» И он попытался объяснить Зевсу, что такое железный рудник и кузнечный горн, что такое молот, щипцы, наковальня, воздуходувные мехи и плавильная печь. Зевс делал вид, будто все понимает, а тем временем ощупывал лезвие железного топора. Он ударил по стволу молодого ясеня, в руку толщиной, и свалил его одним махом, после чего опять ощупал лезвие и нашел, что оно нисколько не затупилось.

— Великолепно, — воскликнул он, — ты, значит, нашел его в воздуходувных мехах?

— Выковал на наковальне, отец, раскалил и выковал, — терпеливо отвечал Гефест. — Из руды и огня в плавильной печи получается металл, а из металла на наковальне получается вот такой клинок. Я же тебе только что объяснял.

— А где ты нашел плавильную печь, сынок?

— Ее я тоже сделал, отец Зевс.

— А наковальню, сынок?

— Ее я тоже сделал, отец Зевс.

— Ну а руду ты тоже сделал, сынок?

Гефест вздохнул.

— Нет, отец Зевс, руду я нашел.

— Вот видишь, я же говорил! — обрадовался Зевс. Он опять замахнулся топором и ударил по дубовому суку, вдвое толще ясеня. На сей раз ему пришлось ударить трижды, но и это лезвию не повредило.

— Скажи, эта штука может расколоть и гранит? — спросил он.

— Гранит не берет и самый лучший топор, — ответил Гефест.

— А существует что-либо, способное его расколоть?

Гефест медлил с ответом.

— Сынок, — начал Зевс, — я хочу открыть тебе мою третью заботу, и это не только моя собственная забота. Нашему царству угрожают чудовища, страшилища с сотней рук и сотней ног. Они заточены глубоко в недрах земли, но трясут и расшатывают стены своей тюрьмы, а если они выйдут на волю, мы погибли. Однажды мы их одолели, но теперь мечи наши сломаны и зазубрены, а камнями и дубинами нам от них не отбиться. — Он повертел в руке топор, и, когда металл сверкнул на солнце, казалось, будто он режет свет. Глаза Зевса горели. — Освободи нас, мой дорогой, и от этой последней заботы тоже, — попросил он. — Изготовь для нас острейшее оружие, какое только способна выдуть твоя наковальня!

— Постараюсь, отец, — сказал Гефест, но его голос звучал необычайно подавленно.

Зевс внимательно за ним наблюдал. Кузнец разглядывал мох и кварцевый грунт, будто хотел проникнуть взглядом сквозь почву и увидеть чудовищ. Какое-то время он стоял и молчал, только камень поскрипывал под его костылем. Зевс не спускал с него глаз.

— Иногда я слышал их вой, — сказал наконец Гефест, словно разговаривая сам с собой. — Это было ужасно, ни один зверь так не воет, никакая буря и никакой огонь… — Он хотел прибавить: «Мне их жалко», но вместо того сказал: — Так ты думаешь, они нам угрожают?

— Они могут прямо завтра на нас напасть, — ответил Зевс.

Гефест становился все задумчивее.

Вечерами, когда в пещере горел огонь, Гея часто рассказывала ему о бедных Сторуких, заточенных во тьме и холоде и оттого так горестно вздыхавших и плакавших. Тогда Гефест вспоминал о часах, проведенных им в осотнике, и мечтал выковать меч, который разрубил бы тюрьму этих несчастнейших и освободил бы их. Днем же в руднике он опять испытывал страх перед воющими Сторукими. Так он жил между страхом и мечтой, обитал над узниками, добывал руду и временами, заслышав их плач, думал, что это плачет его собственное одинокое сердце. Ибо однажды, на седьмом году его жизни у Геи, он увидел, как резвятся и ликуют в море Посейдоновы дети, и собственное одиночество отозвалось в нем такой болью, что пресеклось дыхание. Дрожа от тоски и беспомощности, он вошел в воду и проковылял немного вглубь, чтобы поиграть с резвящимися детьми, но поскольку плавать он не умел, а звал и махал напрасно, оставаясь незамеченным, то вернулся к себе в мастерскую и так дико ударил по железу, что испортил лучшее свое изделие. В последовавшую за тем ночь он плакал над загубленным металлом, а наутро, гонимый желанием найти себе товарища и все-таки скованный необъяснимым стыдом, тайком, как рысь, прокрался на берег, полный решимости на этот раз во что бы то ни стало броситься в волны. Но тут на полпути ему встретился Прометей и поведал о богах на высокой горе Олимп и о его, Гефеста, божественном происхождении. Прометей утешил его, сказав, что если он решится вскрыть Зевсу череп и освободить его от головных болей, то час его возвращения домой недалек. Гефест не хотел этому верить: не веря, выковал он с помощью Прометея топор, все еще не веря, нанес удар, и вот предсказание исполнилось, приглашение переселиться на Олимп было высказано, но теперь у Гефеста не шли из ума предостерегающие слова Геи: «Они будут тебя хвалить, будут тебе льстить, и ты пойдешь за ними, и это будет твоя погибель…»

Лгала ли Гея, предостерегая его против богов? Лгала ли, когда изображала ему Сторуких замученными, беспомощными существами? Или же лгал сейчас Зевс, лгали собственные глаза и уши? Как мог этот добрый отец быть злобным властелином, как могла непостижимо прекрасная Гера быть злой женщиной? Но ведь Зевс явно ее боялся, или то была только игра, подобная той, что затевают олени, когда угрожают друг другу, пугают друг друга и наскакивают один на другого, выставив вперед рога, чтобы под конец опять мирно и дружно обгладывать ясеневую кору?

Гефест перестал что-либо понимать.

Зевс догадывался, что происходит с его сыном. Он боялся, как бы кузнец не позвал старицу.

Вдруг его осенило.

— Сынок, — быстро сказал он, — принеси мне топор, который рубит гранит, и ты получишь в жены прекраснейшую из богинь.

— Геру? — спросил растерявшийся Гефест.

— Да что ты, — отвечал Зевс, — я же тебе сказал — прекраснейшую, а прекраснейшая у нас Афродита, Рожденная из пены морской. О сынок, сынок, никакое описание не в силах передать ее прелесть! Признаюсь, я сам хотел на ней жениться, но я отдаю ее тебе, мой любимый сын. Изготовь мне оружие и сделай его таким острым, чтобы оно одним махом отрубало сотню рук! Тогда чудовища перестанут нам угрожать, и ты сможешь насладиться прекраснейшей богиней.

При этих словах у Гефеста закружилась голова, так же, как она закружилась у него, когда перед его глазами предстали Гера и другие богини, а под конец — обнаженная Афина. В эти минуты у него было такое чувство, будто его жизнь из тьмы пещеры шаг за шагом выходит на ослепительно яркий свет, а позднее, когда он уже остался наедине с Зевсом, ему невольно подумалось, что все золото существует лишь для того, чтобы украшать собой шеи этих чудо-созданий, а все драгоценные камни ради того только и возникли, чтобы однажды засверкать у них в волосах. Если бы Зевс обещал ему Геру, он поклялся бы исполнить для него любую работу, но кто такая Афродита? Имя звучало маняще, но что за ним скрывалось? Не было ли это обманом, против которого его предостерегала Гея?

— Что ты медлишь, сынок? — нетерпеливо спросил Зевс.

От смущения Гефест не произносил ни слова. Наконец он отважился пробормотать, что ведь Афродиты он не знает. Тогда Зевс превратился в буйный ветер, помчался на Олимп и схватил спящую богиню, а когда он с нею на руках явился перед сыном, тот упал на колени. Она во сто раз прекраснее Геры, подумал он в смятении.

— Нравится она тебе? — с улыбкой вопросил Зевс.

— Отец, — ответил Гефест, — я знаю такую руду, в которой скрыта сила огня. Гея запретила мне ее добывать, но я хочу выковать из нее оружие для тебя. Ради Афродиты я сделаю все что угодно.

У спящей дрогнули веки.

— Не буди ее! — вскричал Гефест. — Она не должна увидеть меня таким! Я грязен и ковыляю на одной ноге. Я хочу предстать перед нею другим. Прощай, отец! Когда солнце трижды взойдет и зайдет, ты увидишь меня вновь. Я принесу тебе то, чего ты желаешь.

Он оттолкнулся костылем и, ни разу не оглянувшись, быстро заковылял в лес. Зевс уложил Афродиту в мох, недалеко от берега, потом вернулся назад и сел на гнейсовую глыбу.

— Где вы там? — крикнул он немного погодя. — Я жду!

Раздвинулись ветви лаврового куста, и оттуда вышли Бия и Кратос.

Бия улыбался, а Кратос хохотал.

— Чего ты хохочешь, Кратос, — напустился на него Зевс, — а ты, Бия, какие темные мысли прячешь за своим ясным лбом? Подойдите поближе, друзья, ближе, еще ближе, — стоп, не слишком близко! Так, остановитесь. А теперь рассказывайте.

— Что мы должны тебе рассказать, хозяин? — спросил Бия. Он попытался чистосердечно взглянуть в глаза Зевсу, но сразу отвел взгляд. Кратос, перестав хохотать, скривил рот.

— Я слушаю, — немного погодя сказал Зевс. — Я слушаю, — повторил он, поскольку оба молчали, — я слушаю!

Глупый смех Кратоса.

И снова молчание.

Зевс помахивал топором.

— Не пойму, чего ты желаешь, хозяин, — неуверенно сказал Бия. Никогда еще повелитель с ними так не разговаривал. Неужели ему что-то известно об их встрече с Атлантом?

Зевс встал, срезал несколько вьющихся растений, бросил их Кратосу и сел опять на место.

— Вот, — сказал он, — вот, немой Кратос, возьми это и свяжи своего брата.

Кратос связал Бии руки за спиной, потом связал ему ноги у щиколоток и в коленях, и Бия все это молча стерпел.

«Если бы я только знал, что знает Зевс», — думал он, пока Кратос его вязал, а Кратос в это время думал примерно то же, только белее смутно, и мысли его выражались не словами, а страхами. Зевс молчал. «Знает он или не знает о нашем разговоре с отцом Атлантом? — в растерянности спрашивал себя Бия, пока веревка опутывала его ноги. — О его усилиях пробудить титанов? О данных нам поручениях? А если что и знает, то что именно?»

Зевс молчал.

Кратос так туго затянул узлы, что веревка затрещала. Его брат не мог теперь шевельнуть ни ногой, ни рукой.

«Во всяком случае, я должен разыгрывать из себя невинного», — подумал Бия, но тут Зевс щелкнул пальцами, и Кратос толкнул брата.

Бия упал в кусты.

Зевс сделал знак, и Кратос подкатил связанного к гнейсовой глыбе. В таком положении Бия не мог видеть лицо сидящего Зевса, он видел только ноги до колен, а они были так же неподвижны, как самый камень. Но вот в вышине над ним раздался голос его господина, и Бия испугался, хотя господин его говорил ласково, как никогда.

— Ударь своего брата по лицу, добрый Кратос, — проговорил Зевс совсем тихо, и Бия решил, что Кратос ударит только для виду. Однако Зевс прибавил: — Ударь как следует!

И Кратос ударил изо всех сил, а потом по велению властелина стал еще топтать ногами лицо и тело брата. После чего развязанный Бия проделал то же самое над Кратосом, ибо теперь вязал он, и Зевсу не надо было призывать его бить изо всех сил. Бия бил и топтал Кратоса так, будто перед ним лежал не брат его, а сам Зевс.

— Довольно, — сказал наконец властелин и велел обоим стать перед ним на колени.

На головах у них вздулись шишки, а на плечах и на бедрах красовались зеленоватые синяки. Одно вздутие походило на мухомор, другое на еловую шишку. Боги возликовали бы, увидев ненавистных соглядатаев в таком состоянии.

Даже звери ухмылялись, а умные сойки надрывали горло, распространяя новость по всему лесу. «Драть! Драть! — кричали они. — Прекрасно! Прекрасно! Знатно выдрали дрянного Кратоса!»

На их односложном языке это звучало так: «Дра, дра! Пра, кра! Пра, дра, зна, кра!»

— Бить, бить, бить! — усердствовал рябинник.

— И Бию, и Бию, и Бию! — требовал канюк.

— Колоти, колоти, колоти, колоти! — призывал маленький травничек.

Кратос скулил, Бия тяжело сопел.

— Пусть это будет вам уроком, — изрек Зевс. Он говорил по-прежнему совсем тихо и ласково. — Думаете, я не знаю о ваших кознях! Не знаю, с кем вы шушукаетесь? Думаете, вы можете меня провести? Вы вправду так думаете? Отвечайте!

В действительности Зевс почти ничего не знал, а уж о разговоре Атланта с сыновьями не знал и подавно. Он только из необдуманного обращения Геры к Гефесту понял, что строятся козни с целью свергнуть его с престола, и если благодаря удачному вскрытию черепа стало очевидно, что Гера пока не преуспела в своих планах, все же некоторые шаги явно были сделаны. Если же Гера искала союзников, то не так уж далека от истины была мысль, что его сестра и супруга подступалась и к паре его помощников. Существовало только два пути: либо эти двое что-то знают о планах Геры, и тогда сейчас представляется удобнейший случай их уличить, либо они не знают ничего, значит, можно им доказать, что они никуда не годны, и своей великодушной снисходительностью завоевать еще большую их преданность. Братья как-то упустили, что Зевс не предъявил им ни одной улики, а говорил только вообще. Они считали, что он разоблачил их как сторонников Атланта, и потеряли голову от страха.

Ни один из них не думал о Гере.

— Отвечайте! — крикнул Зевс — теперь он кричал. — Отвечайте! Я жду до тех пор, пока трижды не прокричит сойка!

— Драть! — восторженно возопил трескучий голосок с верхушки пинии. Сойка решила, что битье начинается снова, и, не помня себя от волнения, пустилась в соседний лес, чтобы растрещать новость по всем верхушкам. Ее белые хвостовые перышки мерцали в темной зелени деревьев. — Драть! — кричала она в упоении, и из чащи леса еще дважды донеслось: «Драть! Драть!»

Зевс стал подниматься.

— Прости нашего отца, благородный властелин! — воскликнул Бия и упал Зевсу в ноги. — Его привела сюда тоска по сыновьям. Он хотел только еще раз свидеться с нами и потому явился в верхний мир.

— Атлант? — ошеломленно спросил Зевс. В его вопросе звучало такое искреннее изумление, что даже немой Кратос понял: Зевс ничего не знал об их разговоре с отцом. Неловким кряхтеньем хотел он предупредить Бию, но это было излишне. И Бия тотчас увидел неосведомленность того, кто разыгрывал из себя всеведущего владыку. Теперь он готов был сам наставить себе синяков за то, что попался Зевсу на удочку и выдал отца.

— Да, да, я знаю, Атлант, — повторил Зевс с напускным равнодушием.

«Ничего ты не знаешь», — в ярости думал Бия, и Кратос думал примерно то же, только более смутно, и мысль его выражалась не словами, а злорадством.

— Как удалось ему пройти мимо Аида? — спросил Зевс.

— Твой высокородный брат Аид находился в это время у твоего высокородного брата Посейдона, — отвечал Бия.

— Знаю, — молвил Зевс, для которого это сообщение было новостью, — а кто там был еще?

— Твоя сестра Гера, наша высокочтимая госпожа, — сказал Бия.

— А еще кто?

— Больше никто.

Вдали шумело море.

«Вот я и поймал тебя, Гера, вот я тебя и поймал!» — с торжеством думал Зевс. Она все-таки дальше зашла в осуществлении своих планов, чем он предполагал. Что Атлант плел интриги, его не тревожило. Он знал: титаны ведут себя спокойно, а с одним их предводителем он справится. Расследовать это дело когда-нибудь, конечно, придется, но это терпит.

— Расскажите про Геру, — потребовал Зевс.

Бия проследил в уме ход мыслей Зевса. Теперь он точно знал, что хочет услышать его господин, и передал ему все несдержанные и злобные речи, какие Гера когда-либо вела о своем брате. Он поведал Зевсу все пересуды и сплетни, и если какое-нибудь из Гериных выражений казалось ему недостаточно крепким, то он прибавлял и подправлял, сколько ему было нужно. Других богов он не щадил тоже. Закончив свой рассказ, он опять обхватил ноги повелителя, прижался к ним лбом и еще раз взмолился:

— Прости нашего отца, о благородный! Он не хотел гневить тебя. Его погнала сюда тоска.

Зевс размышлял. Слуги его оказались все же усердней, чем он полагал, и, очевидно, на самом деле желали быть ему полезными. То, что Атлант искал с ними связи, было понятно, понятно было и то, что они пытались его выгородить. В конечном счете и то и другое было даже хорошо, ибо благодаря этому промаху они оказались у него в руках. Теперь он в любой момент может этим воспользоваться, чтобы вновь обвинить их и даже наказать. Поэтому он счел уместным еще на некоторое время оставить их в неведении и притворился, будто никак не может принять решение. Он думал, что они будут терзаться страхами, а Бия разгадал его намерение и нарочно делал вид, что боится. Боялся он только одного: что Кратос захохочет, но его брат превозмог себя.

— Это серьезное упущение с вашей стороны, что вы сразу не донесли мне о подобном происшествии, — изрек наконец Зевс, — но я еще раз прощаю вас и вашего отца. Покамест довольно того наказания, которое вы претерпели. Однако впредь вы будете передавать мне каждое слово, какое произнесет против меня кто-нибудь из богов или титанов, даже кто-нибудь из животных. Каждое слово, ах, да что я говорю, каждый взгляд, каждый жест, даже каждую мысль. Да, да, каждую мысль, нечего так глупо на меня таращиться! Разве вы не знаете, что можно увидеть даже мысли? Они выказывают себя в уголках глаз, на губах и между бровями, и призвук их слышится в смехе, а также в молчании. Посему раскройте глаза и навострите уши, не то вам навеки будет уготовано место вон там, внизу, — вы знаете, что я имею в виду! Вы меня поняли?

— Вполне, повелитель, — ответил Бия, а Кратос засмеялся, но теперь его смех был уместен.

— Расскажите-ка мне все еще раз, — потребовал Зевс и милостиво присовокупил: — Можете встать.

Братья встали и так и стояли, не счищая грязь с колен. Бия подумал, что сейчас выгодно выказывать всяческое почтение Зевсу, поэтому он стоял, не издавая ни звука, вытянув руки вдоль туловища. Он не шевельнулся, даже когда его ужалил комар. Кратос глядел на него, скаля зубы, стоял же он, по своему обыкновению, в небрежной позе, чуть присев на одну ногу, а другую выставив вперед, болтал руками, кисти сжал в кулаки, и временами похохатывал, а Бия думал, что будет весьма полезно показать Зевсу, кто из братьев усерднее. Он еще раз сообщил все, что знал о недовольстве Геры. Память у него была отменная, и даже свою ложь он повторил точно.

Зевс кивал, удовлетворенно и озабоченно. Перед ним предстала картина заговора, созревшего уже настолько, что заговорщиков можно было схватить и судить. Однако как их схватишь? Если он нанесет удар, а боги, обороняясь, сообща выступят против него, он неминуемо падет, пусть бы Гефест и принес ему наиострейший топор. Правда, при рождении Афины они его пощадили, однако за него, по сути дела, не считая Гефеста, был только Прометей. Лица остальных выражали лишь ненависть и ликующую беспощадность. Афродиты среди них не было, она, возможно, стояла бы за него, но она слаба, ленива, и в битве от нее мало проку. Нет, сейчас он никоим образом выступить не может, надо ждать более удобного случая, а случай этот придет, если на сей раз он соберет рать против Геры. Ему было ясно, что поначалу он может опереться в этом деле только на Прометея.

Это его злило.

«Что у него за повадки, — думал он, — они приводят меня в бешенство. Его прямота действует мне на нервы. „Это хорошо, это плохо, это честно, это подло, это верно, это неверно“, — кто в состоянии это выдержать! Но придется мне стиснуть зубы и потерпеть. Я буду с ним часто видеться в лесу. Когда он среди зверей, его еще можно вынести. Ничего не поделаешь! А действовать надо».

Еще одно обстоятельство тревожило Зевса. Бия выложил ему такую кучу сведений о непокорстве сестры и супруги, а также других богов, что он опасался кое-что забыть. А ведь каждое высказывание важно, Прометея надо засыпать доказательствами, тут же доказательства так и сыплются! Надо сказать, что Бия на удивление много заприметил, но может ли память слуги быть лучше, чем память господина? Кроме того, Зевс намеревался заметить себе все, изобличающее его шпионов, а ведь это мог сделать только он сам.

Бия окончил свой рассказ, но стоял, все еще вытянувшись в струнку.

— Все это я уже знал, — сказал Зевс, — но я вижу, что вы бдительны.

Он милостиво кивнул Бии, но только сейчас заметил, как тот стоит.

— Как небрежно ты стоишь! — напустился он на Кратоса. — Бери пример со своего брата! Стой так же прямо и неподвижно!

Тогда Кратос тоже вытянулся и стал смирно, как Бия. Однако когда его укусил комар, он его хлопнул.

— Стоять смирно! — приказал ему развеселившийся Зевс. — Или укус комара важнее для тебя, чем мой приказ?

Кратос стал смирно, и комар укусил его в то вздутие на голове, которое походило на еловую шишку.

Зевс поднялся и стал помахивать топором, засверкавшим под лучами солнца. Солнечные зайчики заплясали в древесных кронах, золотыми бликами заиграли на затененных гнездах. Бия и Кратос все еще стояли, застыв как каменные. Зевс улыбнулся, увидев в отблеске топора четырех пискливых дроздят под крылом встревоженной дроздихи, вдруг его охватила такая радость, что хотелось обнять весь лес и все живущие в нем существа. Заговор Геры провалился, Гефест кует для него наиострейший топор, головная боль прошла, Афина выпущена на свободу, и даже рана в черепе перестала болеть. Триумф за триумфом, что тут может значить мелкая неприятность! Осторожно через лист ощупал он больное место и убедился, что оно почти зажило. Тогда он снял повязку, с топором в руке выпрямился во весь рост и, не в силах совладать со своей радостью, превратился в легкий ветер и действительно обнял весь лес.

Бия и Кратос наблюдали за ним, не шевелясь.

— Теперь вы можете двигаться! — воскликнул Зевс, вновь представ перед ними в образе бога. Братья расправили ноги и руки, а Кратос прихлопнул на носу комара, чем только набил себе новую шишку. Бия засмеялся, засмеялся и Зевс, и тогда наконец снова захохотал Кратос…

— Омойтесь в море и сегодня побудьте в лесу, — приказал им Зевс. — Олимпийские боги не должны видеть вас в таком состоянии.

Братья поблагодарили его и побежали на берег.

«Ну а теперь, — сказал себе Зевс, — домой, на Олимп! Нынешний день принес мне красивую дочь, работящего сына, два одушевленных камня, избавление от головной боли, важное известие и весьма благое обещание. Какой неожиданный поворот. Это просто непостижимо! Ну а теперь я желаю радоваться и отдыхать».

Царь Зевс

На третий день после того, как Гефест расстался с Зевсом, ранним утром кузнец появился на Олимпе. Он ехал в колеснице из золота с двумя золотыми колесами, которые вертел руками. Казалось, будто на гору медленно и степенно поднимается солнце, более яркое, нежели солнце небосвода. Его сияние разбудило богов и богинь, в этот час еще лежавших в своих постелях из листьев и мха. Протирая заспанные глаза, вылезли они из своих каменных пещер, а при виде катящегося золота стали испускать радостные крики и восторженно хлопать в ладоши. Гефест искал. Афродиту, но она еще крепко, спала. Тут появился сам Зевс, взошел на площадку колесницы, перед сиденьем, и Гефест покатил экипаж в пещеру властелина.

Боги с любопытством толпились у входа, но Кратос и Бия оттеснили их назад. Зевс приказал им никого к нему не пускать, пока он разговаривает со своим сыном Гефестом, так что они даже Гере не дали вернуться в ее собственное жилище.

— Потерпите самую малость, дорогие братья и сестры! — крикнул Зевс негодующим богам. — Гефест отныне всегда будет с нами. Скоро все мы соберемся на совет.

Богов эти слова успокоили, и они опять забрались в свои постели, потому что на дворе было еще очень свежо. Афина пригласила Геру подождать у нее. Она занимала вместе с Афродитой, которой как раз сейчас снился Арей, небольшой каменный покой рядом со спальней господствующей четы. Гера приняла предложение. Едва очутившись вне досягаемости шпионов, она принялась поносить Зевса, но Афина его защищала.

— Надо же ему поговорить с сыном, — сказала она, — он же отец.

— А я мать, — возразила Гера.

— Отец имеет больше прав, — заметила Афина.

Вот когда Гера взорвалась!

— Почему это? — запальчиво сказала она. — Я не согласна! Я его родила! Я его выносила в своем чреве! Как мать я имею на него больше прав!

Пока они так спорили, Зевс обнимал сына, но, еще не разомкнув объятий, спросил:

— Принес ты мне обещанное?

Гефест кивнул, вытащил из-под сиденья колесницы продолговатый золотой футляр и раскрыл его. Зевс жадно заглянул вовнутрь и увидел толстый черно-серый жезл и также черно-серый конус, завершающийся тончайшим острием, а в основании имеющий круглое углубление в виде втулки.

Зевс ожидал топор или меч с искрящеся-острым клинком. Увидев жезл и конус, он был разочарован.

— Что это такое? — спросил он. — У этой штуки даже лезвия нет. А острие сломится от первого же удара. На что мне оно?

— Возьми! — твердо сказал Гефест.

Зевс взял жезл, но чуть было не выронил.

— Для дубинки он слишком тяжелый, — проворчал он, раздражение его росло.

— Потряси им, — потребовал Гефест.

Зевс изо всех сил потряс дубинкой, но ничего не произошло. Потом по велению сына тряхнул и конус, но опять ничего не случилось.

— Ты что, кузнец, смеешься надо мной? — с угрозой спросил Зевс.

— Прости, отец, — отвечал Гефест, — я только хотел показать тебе истинную силу этого оружия. Порознь его части не действуют. А вот погляди теперь!

Прислонясь к колеснице, чтобы не упасть, он взял в левую руку жезл, в правую конус и вставил жезл в углубление конуса. Жезл и конус в точности подходили друг к другу и составляли словно единое целое.

— В этом острие спрятана сила огня, — объяснил Гефест, — а в этом жезле сила металла. Поодиночке они не действуют, даже когда лежат совсем рядом. Если же их соединить, они неотразимы.

Выглянув из пещеры, Гефест показал Зевсу дуб, росший у подножия Олимпа.

— Видишь ты вон тот дуб, что стоит одиноко среди каменной осыпи? — спросил он.

Зевс кивнул.

— Поехали, — сказал Гефест. Прихватив жезл, он сел в колесницу и покатил ее к выходу. Утренняя прохлада загнала богов обратно в их уютные постели, и площадь была пуста, только Кратос и Бия несли дозор перед жилищем властелина. Гефест велел им отойти в сторону, потом, словно копье, занес за плечо жезл вместе с конусом, нацелился в крону дуба и, размахнувшись, метнул руку вперед, не выпустив, однако, оружия. Казалось, будто он только изобразил бросок, потому что жезл остался у него в руке. Однако воздух потрясли раскаты грома, а с тончайшего острия в ветви дуба полетела белая молния, и они тотчас загорелись.

— Молния, — бормотал потрясенный Зевс, — молния. — Глаза его были широко раскрыты и пылали, как огонь под скалой. — Молния, — бормотал он, — ты принес мне молнию, сынок! Ты вырвал тайну у Кроноса! Как я о ней мечтал! Теперь она моя!

Зевс оторопело смотрел на огонь, пылавший ярче восходящего солнца. Он часто ломал голову над тем, как бы ему стать повелителем грома и молний, ибо сам он мог обернуться кем угодно, но изменить образ окружающих его предметов был не в силах. Меняя собственное обличье, он заставлял, скажем, свой изломанный меч расти или сжиматься, однако в молнию этот меч никогда бы не превратился, а превратиться в молнию сам Зевс не отваживался, боясь сгореть от собственного жара. Наблюдая грозу, однажды он пожелал стать тучей, но и это было не то, что надо: получилось только, что он, мокрый и угрюмый, висел над Критским лесом, деревья щекотали ему живот, а ветры чуть не разнесли его в клочья. Тогда он сжал тучу в руке: сколько же молний содержал этот мешочек? Наверное, не очень много, потому что мешочек был невелик. Или они там, внутри, как змеи, вылупляются из прозрачных яиц? Сколько же времени требуется, чтобы подросла такая вот голубая молнийка? И надо ли ее кормить, и что она ест? Огоньки, кипящий воздух, а может быть, тоже нектар или же пищу змей? А чем, собственно, кормятся змеи? Вопрос сменялся вопросом, а Гефест не говорил ни слова.

Осторожно приступил Зевс к расспросам.

— Сколько еще молний сидит там внутри, сынок?

Гефест расплылся в улыбке.

— Сколько ты пожелаешь, отец, — отвечал он.

— А если я пожелаю десять? — недоверчиво спросил Зевс.

— Тогда потряси жезлом десять раз.

— А если я пожелаю сто?

— Тогда сто раз.

— А если тысячу?

— Тогда тысячу раз.

Тогда Зевс с хриплым возгласом бросился к колеснице, вырвал у кузнеца громоносный жезл и, как давеча Гефест, выбросил руку в сторону того же дуба — с острия слетела вторая молния, и все дерево, от комля до кроны, было тотчас объято пламенем.

Испуганные ударами грома, боги стали выглядывать из своих пещер. Гроза не была для них чем-то необычным, однако все же странно было слышать удары грома в такое ясное утро, да еще так близко! Гера первая высунула голову наружу. Зевс заметил ее и мрачно кивнул. Подняв жезл над головой обеими руками, он подошел к пещере.

— Ну-ка, выходите на совет! Выходите, дорогие мои заговорщики! Выходи, моя верная женушка, выходите, дорогие братья, сестры и дети! Я думаю, нам надо кое-что обсудить.

— Что это значит, брат? — в растерянности спросила Гера.

Зевс не отвечал, он даже не улыбнулся. Что еще за новый поворот? Все олимпийские боги были теперь в сборе, из горных ручьев выскочили даже некоторые дерзкие дочери Океана. Ленивая Афродита и та вылезла из своей зеленой постели, а Гефест, увидев ее, обхватил обеими руками золотой передок своей колесницы.

— Что это значит, брат? — спросила Гера во второй раз, но Зевс не обращал на нее внимания. Он прислонился к колеснице у ворот, держа жезл, как копье, и одно за другим оглядывал лица собравшихся. Боги пребывали в тревожном ожидании, и даже Гера в третий раз своего вопроса не задала. Когда Зевс взглянул ей в глаза, она, как три дня тому назад Бия, его взгляда не выдержала и устремила взор вниз, на объятый пламенем дуб. Тогда Зевс пальцем поманил к себе Афину.

— Подойди ко мне, милое дитя, — торжественно проговорил он, — ты в заговоре не участвовала. И ты подойди, Пеннорожденная Афродита, и ты, мой славный сын Гефест, который всегда был дорог моему сердцу. Сюда, ко мне, Кратос и Бия, верные мои слуги! А вы, остальные, слушайте меня, слушай и ты, брат Посейдон, там, внизу, в твоем изобильном рыбою море, и ты, брат Аид, меж двумя черными реками, слушайте и вы, титаны, во тьме пребывающие! С самого начала мне были ведомы ваши гнусные замыслы, ибо знайте: я бог, внемлющий тишайшему шепоту сердец! Мой слух пронизывает Вселенную, и ничто от него не утаится: мой взгляд проникает сквозь самый густой мрак, мой язык ощущает всякое кощунство; мой нос чует всякую измену; моя рука хватает всякого мятежника; моя пята растаптывает всех чудовищ, а моя разящая молния-мстительница исполняет мой приговор! Взгляните на этот дуб! Он не понравился мне, и вот он сгорает дотла. Взгляните на ту пальму на африканском побережье! Слишком высоко вознеслась она в небо. Сдается мне, она хочет сравняться со мной. Я этого не потерплю.

Он замахнулся булавой, целясь в пальму, но Гефест вдруг в ужасе закричал: «Нет! Не надо!» Он кричал, что сгорит весь лес, ибо эта молния в тысячу раз сильнее, чем молния из тучи, но Зевс уже успел потрясти своим новым оружием. Ударил гром, с треском блеснул ослепительный свет, искрометное пламя охватило веер пальмы и побежало вниз, по верхушкам деревьев. Вмиг весь зеленый берег был охвачен огнем, пылающие финики и кокосовые орехи, шипя, неслись по воздуху, похожие на падающие звезды; апельсины и лимоны лопались, кипя благоуханным соком, а из разлетавшихся в желтом пламени кустов стремглав выбегали павианы, львы, жирафы, антилопы, газели, шакалы, слоны и носороги и бросались в широкую реку Нил. «Я повелитель молнии!» — кричал Зевс содрогающимся от ужаса богам, перекрывая рев зверей и треск горящих деревьев. И прежде чем Гера успела понять, что все ее планы рухнули, на нее по мановению повелителя набросились Кратос и Бия.

Гера вопила, призывая на помощь. Она думала, что теперь ее отправят в темницу к Сторуким. Отчаянным усилием она вырвалась и пробовала выхватить у Зевса громоносный жезл, но Афродита подставила ей ножку, и она упала, а Кратос и Бия сразу же кинулись на нее. Боги стояли молча, ни во что не вмешиваясь, но Зевс, все еще опасавшийся восстания, уже направил острие жезла на скалу у них под ногами. Дрогнул тут Олимп, молния ударила в клокочущее нутро планеты, и сквозь тончайшие участки земной коры, в которой образовались кратеры, на поверхность изверглось жидкое пламя. Сотрясение было таким сильным, что Аид в ужасе соскочил с престола и сквозь воронку ныне засыпанного вулкана взглянул на Олимп. Да и Посейдон вместе с женой и детьми выбежал из своего содрогающегося грота, а Прометей, летевший на Луну, торопливо размахивая руками, понесся обратно на охваченную огнем родную звезду.

Зевс же тем временем за волосы поднял с земли связанную Геру и, размахивая ею перед богами, кричал:

— Поглядите на эту ничтожную, которая вознамерилась отнять у меня власть! Она надеялась возвыситься надо мной, что ж, да свершится ее воля. Вперед, Кратос и Бия, подвесьте ее на высочайшем пике Олимпа, а к ногам привяжите ей кусок скалы — самый большой, какой только найдете! Пусть она чувствует тяжесть своей вины до тех пор, пока мне заблагорассудится ее снять. И горе тому, кто посмеет ей помочь! Он на веки вечные повиснет рядом с нею.

Гера рыдала, молила о пощаде, звала на помощь, но боги молчали, принимая как должное то, что Кратос и Бия вяжут и вешают их сестру и мать. Разве будешь сражаться с молнией! Конечно, все они были бессмертны, их не мог убить и самый жаркий луч, но им было отнюдь не безразлично, в каком виде продолжать свое бессмертное существование — со здоровыми членами или с сожженными легкими и жареным сердцем. К болям же все они были чувствительны, а тут еще терпи боли вечно! Ну а если молния к тому же разорвет их в куски, что за радость быть бессмертным и влачить бесконечную жизнь, прыгая в виде двух половинок, одна — на левой, другая — на правой ноге?

Так что они и пальцем не шевельнули ради Геры, куда там — они не отваживались возмущаться даже про себя, хотя Зевс выкрикивал им их же собственные мятежные слова, которые ему передал Бия. Именно потому, что его шпион многое преувеличил, боги поверили, что Зевс видит все скрытое на самом дне их души. Ибо не было на свете такого зла и такой напасти, какой олимпийские боги в душе не желали бы Зевсу, и теперь, к своему великому ужасу, они слышали все это из его собственных уст. В испуге они опустили глаза долу и отчаянно пытались не думать вообще, но поскольку это им никак не удавалось, то они, словно сговорившись, думали одно и то же: Зевс властелин и наказание Геры не более чем справедливо! Даже Афина думала: она пыталась восстановить сына против отца, это тяжкое преступление, за него следует жестоко наказать. Однако, когда Афродита звонко расхохоталась, увидев, как тяжесть камня растянула тело ее злейшей врагини, Гестия молча повернулась и ушла в свои покои.

Зевс ей не препятствовал, но, когда вдохновленные ее примером Деметра и Артемида хотели броситься на помощь африканским степям и лесам, он их остановил.

— Стойте! — молвил он. — Стойте, я вам приказываю! Не смейте мешать огню! Мне нравится, как он горит, а значит, пусть горит. Мне люб его запах. Он приятно щекочет ноздри. Чудесный аромат, такой свежий и пряный!

Он потянул носом воздух. Запах горелого мяса — мяса животных, которые не успели спастись, — достигал Олимпа.

— Гори, гори, зеленый лес! — вскричал Зевс. — И ты, древняя Гея, восчувствуй мое могущество! Ибо впредь я буду повелевать всеми существами в воздухе, на суше, на море и в недрах земли, над богами, титанами, зверьми и растениями, как мне заблагорассудится. Я буду делать и дозволять все, что хочу, а вы не посмеете мне перечить и все, что я прикажу, будете исполнять беспрекословно. Я повелитель молнии! Поняли вы это или нет?

Склонились тут боги и богини перед Зевсом и во второй раз стали перед ним на колени, стал и Аид, и Посейдон со всем своим семейством. Зевс же, пока они так перед ним стояли, уселся на золотую площадку колесницы, взглянул сверху на их согбенные спины и молвил:

— Ты, любимый мой сын Гефест, изготовишь мне золотой престол, такой же красивый, как твоя колесница, только больше и выше, и сверкать он должен еще ярче. С него я буду обозревать мое царство, держа в руке молнию, а рядом со мною будут, словно каменные, стоять Кратос и Бия и ловить мои приказания.

«Ярче золота, — думал Гефест, — только Афродита!» Он украдкой смотрел на нее, она же смотрела на Зевса. «Он бесподобен, — размышляла она, — и я буду восседать рядом с ним, и это будет бесподобно. Гера будет висеть на выступе скалы, а я — сидеть рядом с Зевсом на золотом престоле, смотреть, как она болтается, и смеяться над ней. Сегодня исполнится мое самое сокровенное желание. Какая перемена!»

Одетая, как и другие боги, в звериные шкуры, сшитые стеблями плюща, — Афина теперь носила их тоже, — Афродита сладко потянулась. Это были шкуры крупных зайцев. Из-под серого ворсистого меха сверкали белизной ее плечи и бедра. Гефест не сводил с нее глаз, хоть и вынужден был иногда моргать. «Она прекрасна, прекрасна, прекрасна!» — думал он, вспоминая пещеру Геи и саму черную старуху. И ему пришла в голову та же мысль: «Какая перемена!»

— Ты слышал, дорогой мой сын? — спросил Зевс, так как Гефест не отвечал. Кузнец вздрогнул, очнувшись от своих грез.

— Я сооружу тебе трон из золота и драгоценных камней, отец, — пообещал он.

Зевс обрадованно кивнул.

— Это слово мне нравится, — сказал он. — Оно звучит торжественно. «Трон» — это совсем не то, что «престол». Откуда ты взял это слово?

— Его иногда употребляла Гея.

— Ах да, — сказал Зевс, — она знает старые слова, они известны ей со времен Урана. Уран восседал на троне, на троне из воздуха, пока его не сверг Кронос. А ныне я сверг Кроноса, и ныне я сам желаю восседать на троне! Это слово должно относиться только ко мне, и вы можете употреблять его только касательно меня. У вас, стало быть, будут престолы, а у меня трон. И вы будете сидеть, а я восседать. Какие ты еще знаешь старые слова, Гефест?

Гефест задумался.

— Про еду она говорила «кушанье», — вспомнил он.

— Это очень хорошо! — воскликнул Зевс. — Вы будете есть, а я кушать. Вы будете есть еду, а я кушать кушанье, и вы будете сидеть на престолах, а я восседать на троне!

Его пыл невозможно было унять.

— А какое слово говорила старуха вместо «пить»? — пожелал он узнать.

— Пить, и больше ничего, — отвечал Гефест.

— Этого не может быть, — возразил Зевс, — у нее наверняка было другое слово. Если она вместо «есть» употребляла свое, особое слово, то и вместо «пить», несомненно, знала свое. Ты просто забыл. Постарайся вспомнить!

Гефест пытался точно восстановить все в памяти, причем с самого начала. Он вспоминал, как следом за Геей ковылял через осотник, как вытаскивал из пламени костыль, однако, хоть он и вполне явственно представлял себе стены пещеры и пляшущее среди них пламя, никакого слова вместо «пить» он вспомнить не мог. Вспомнилось ему другое: «глава» вместо «голова» и «лик» вместо «лицо» («О, глава моя побелела, мой лик почернел», — пела иногда Гея, прикорнув в углу, чтобы вздремнуть). Зевс перенял у него и эти слова, но его злило, что Гефест ничего не может ему предложить вместо слова «пить».

Вдруг у него возникло опасение, что нектар теперь покажется ему не таким вкусным.

«Надо мне самому спросить Гею, — размышлял он. — Гефест оказался глуповат. Я навещу ее, и она сообщит мне все слова, которые знает с незапамятных времен. Можно ли себе представить, что и она когда-то была владычицей? И что она была молода, красива, что она мать титанов, животных и растений? Какие совершаются перемены, какие перемены!»

И только он подумал, что время перемен миновало, ибо его господство будет длиться вечно, как Аполлон почтительно спросил:

— А как желаешь ты зваться сам, дорогой отец?

— Глупый вопрос, — отвечал Зевс. — Разумеется, Зевсом.

— Такое имя есть у каждого из нас, — пояснил Аполлон. — Ты Зевс, Гера — Гера, Афина — Афина, Гефест — Гефест, в этих именах ничего особенного нет. Тебе же к твоему имени надо прибавить еще какое-нибудь особенное, ибо ты и сам особенный. Вот, знаю! Называй себя царем! Царь Зевс — это звучит превосходно! Нравится тебе?

— Сынок, золотой ты мой, — в восторге вскричал Зевс, — откуда ты взял это слово? Это же великолепно! А что оно значит?

— Только то и значит: царь. Я сам его придумал, отец.

— А разве Дозволено придумывать слова?

— Это тебе решать, царь.

Зевс сморщил лоб и задумался.

— Дозволено, — решил он наконец, — дозволено придумывать. Новые слова так же хороши, как и старые. Хотя старые, пожалуй, все-таки немного лучше. Но «царь» — хорошее слово. А теперь придумай мне что-нибудь вместо «пить».

Аполлон немного подумал. «Хлебать», — пришло ему в голову, а также «лакать» и «дуть», но все это ему не понравилось. Наконец он сказал:

— А как ты находишь: «испивать»?

— Очень хорошо, — одобрил Зевс, — вы, значит, будете пить нектар, а я испивать! На сегодня довольно. Слишком много новых слов быть не должно, не то я их опять позабуду. На сегодня у нас есть «царь», «трон», «глава», «лик», «кушать», «испивать» — этого довольно. Каждый день ты, Аполлон, будешь придумывать три новых слова. А ты, Гефест, дашь знать, если тебе вспомнятся старые. Старые, по-моему, все-таки лучше.

Зевс размышлял, как бы ему поторжественней завершить этот день и с подобающей важностью отпустить все еще коленопреклоненных богов, как вдруг над Олимпом закружил орел, которого спугнул поток раскаленной лавы, и, потерявшись, он вцепился когтями в звериную шкуру на плече Зевса.

В этот миг Зевс поверил, что он на самом деле существо высшего порядка, нежели остальные боги. Охотнее всего он пал бы на колени перед самим собой и поклялся бы в верности царю. Но он также понял, что отныне он, царь, должен не только употреблять иные слова, чем остальные, но и вести себя по-иному. Медленно отвел он в сторону правую руку с громоносным жезлом, вытянул левую и с важностью провозгласил:

— Благороднейшая из птиц приветствует царя богов! — А обратившись к орлу, произнес: — Добро пожаловать, мой друг! Ты будешь моим спутником и гонцом!

Шкура на плечах у Зевса была медвежья, возможно, орел решил, что поймал медведя, потому что он распустил свои огромные крылья и издал гортанный победный клич. «Ор-р-р-р! — кричал он. — Ор-р-р-р!» И Зевс обрадовался.

— Слышите, — сказал он, — он называет мне свое имя. Он приветствует меня. Он гордится тем, что стал моей птицей. Поэтому впредь он будет царить над всеми птицами, и вам надлежит его звать царским орлом, а не просто орлом. Это звучит более торжественно. Вы меня поняли? Повторите: царский орел!

— Царский орел, — хором сказали боги, все еще стоявшие на коленях, а птица над их головами хрипло кричала: «Ор-р-р-р!» Засмеялся тут Зевс и сказал: «Можете встать», — и боги встали и стояли, как три дня тому назад Кратос и Бия, не счищая пыли с колен, а Гера висела на скале и кричала. Орел заметил ее, беззащитную, и хотел было налететь, но Зевс схватил его за лапы, и тогда Кратос куньей шкуркой привязал его к, колеснице.

Внизу горел север Африки.

— Теперь ступайте, — обратился Зевс к Деметре и Артемиде, — теперь ступайте, гасите и побеждайте огонь! Пусть Посейдон поможет вам, и Океан тоже. А ты, Аид, нырни опять в подземную тьму и береги то, что тебе доверено. Не спускай глаз с Атланта. Береги также Кору, я отсылаю ее к тебе. Ступай вниз, дитя мое, и не оставляй мужа, коему ты принадлежишь. Проводите и охраняйте ее, дочери Океана! А теперь подойди ко мне, сын мой Гефест. До сих пор я наказывал, теперь хочу вознаградить. Ты получишь то, что я тебе обещал.

Когда Деметра и Артемида, на пути к Нилу, и Кора, на пути к Аиду, услыхали эти слова, они в последний раз обернулись, чтобы взглянуть, чем царь вознаградит кузнеца. Увидев, что он подвел к хромому красавицу Афродиту, они злорадно захихикали. Гера тоже увидела это, и, как ни тяжелы были ее мученья, сердце ее возликовало от злобного удовлетворения.

«Так тебе и надо, коза белоснежная, — думала она, — поживешь теперь в дыму и копоти и узнаешь, каково это! Не придется тебе больше ластиться к Зевсу, отныне хромец не отпустит тебя ни на шаг!» И она еще раз громко рассмеялась, однако камень, оттягивавший ей ноги, заставил ее снова застонать.

Афродита была в ярости, но скрывала свои чувства и притворялась, будто радуется обручению с кузнецом. Ласково, как только могла, она почесывала Гефесту рыжеватую бороду, и он сиял, словно утренний луч. К Афродите он не смел прикоснуться, не смел еще даже поднять на нее глаза. Он только выставил вперед подбородок, чтобы прелестные, нежные пальчики могли почесать ему также шею, и, когда они туда добрались, закрыл глаза и застонал от наслаждения.

В этот миг Афина тронула его за плечо.

— Ты мне кое-что обещал, — напомнила она.

— Я кое-что принес, — отвечал Гефест.

В выпуклой передней части колесницы, состоявшей из площадки с полукруглой загородкой, скамьей и двумя колесами, лежал золотой головной убор.

— Это тебе для того, чтобы волосы не разлетались, — объяснил Гефест. — Матерь Гея называет этот убор шлемом, потому что он защищает лоб и темя. Больше я, к сожалению, ничего сделать не успел, я ведь работал для отца. К тому же у тебя, как я вижу, есть теперь что надеть.

— Эти шкуры, — сказала Афина, — ужасная гадость. Артемида сдирает их с мертвых зверей. Они окровавленные и слизкие и через два-три дня начинают нестерпимо вонять. Я в них долго ходить не буду. Лучше зябнуть, чем вонять!

— Я знаю, как обрабатывать шкуры, чтобы они не пахли, — заметил Гефест. — Их надо положить в золу и золой же оттереть. Я тебе покажу. Но я изготовлю тебе шкуру из золота. Свои обещания надо выполнять.

Афродита перестала его чесать.

— Сперва ты сделаешь такую шкуру мне, — вскипела она. — С какой стати Афина будет получать от тебя подарки! Это просто неслыханно! И золотой шлем мне тоже нужен! Пусть Афина уступит его мне. Скажи ей это, слышишь! Скажи сейчас же!

Но Афина уже успела нахлобучить шлем, и, когда Зевс увидел, как он блестит, ему тоже стало завидно.

— Ты накуешь мне что-нибудь в этом роде, дорогой мой, — потребовал он. — Я желаю носить на моей голове, то есть на главе моей, что-либо такое, чтобы всякий сразу понял, кто здесь царь. Больше всего мне нравится на этом шлеме зубец. Сделай мне шлем с семью зубцами! И спроси у Геи, как назывался он по-старому. Мой шлем должен называться не шлемом, а как-то иначе.

— Но шлем — это ведь и есть старое название, — возразил Гефест.

— Значит, нужно еще более старое! — заявил Зевс.

— Да и семь зубцов на шлеме — это слишком много, — осмелился еще раз вставить Гефест. — Золото тяжелое, а твоя рана еще не вполне зарубцевалась. Такой тяжелый шлем будет давить тебе на голову.

— Значит, сделай его полегче, — сердито сказал Зевс. — На то ты и кузнец! Я желаю иметь легкий шлем из золота, с семью зубцами и с самым старым названием, никак не иначе! Изволь уж постараться! А как вообще обстоит дело с твоей мастерской?

Гефест указал на образовавшийся кратер.

— В этой яме я вижу руду, — сказал он. — Железо, медь и даже олово. А совсем глубоко внизу мерцает золото и еще что-то, чего я не знаю. Быть может, это та руда, о которой я мечтал. Да, здесь я могу оборудовать себе кузницу. Надо будет только взять сюда инструмент. — И он ответил Зевсу на вопрос, что такое инструмент.

— Ну, это слово для твоего обихода, — заявил Зевс, — можешь оставить его себе. У меня есть молния, у тебя — инструмент, стало быть, у каждого свое, и как раз то, что отвечает его желанию. А теперь поспешай, сын мой, дабы легкий шлем с семью зубцами был готов еще сегодня. Мой дорогой сын Арей поможет тебе нести инструмент, не зря же он у нас такой широкобедрый! В случае необходимости он и тебя взвалит к себе на спину. Ну а теперь поторапливайтесь, поторапливайтесь, милые вы мои!

Арей хотел было возмутиться, но Афродита улыбнулась ему, а так как она последовала за хромающим Гефестом, то и Арей поплелся за ней. Дочери Океана, те, что не отправились вместе с Корой, нырнули обратно в свои источники.

Зевс глубоко вздохнул.

— Ступай теперь и ты, — обратился он к Аполлону, — ступай придумывать слова! Обо мне не беспокойся — мне надо еще о многом поразмыслить. Меня заботит участь Атланта. Боюсь я, очень боюсь, что скучает он там, внизу, на своем асфоделиевом лугу. Придется чем-то его занять.

Север Африки пылал красной медью. От восточного побережья отделился кусок суши и поплыл в море.

Аполлон побежал догонять Гефеста.

— Постой, кузнец, — кричал он, — я хочу сделать тебе одно предложение!

Афродита, которую каждый шаг по трудной дороге заставлял ворчать и хныкать, тотчас остановилась и оперлась на Ареево плечо.

— Кузнец, — сказал Аполлон, — давай меняться. Ты и для меня изготовишь золотую шкуру, ибо эта в самом деле нестерпимо воняет, а я для тебя буду придумывать новые слова. Ты же передашь их потом отцу и скажешь, будто они очень старые.

Гефест брезгливо сморщился. Казалось, будто предложение Аполлона пахнет для него еще хуже, чем невыделанная звериная шкура у того на плечах.

— Этого нельзя делать, это нечестно, — сказал он с возмущением.

Аполлон был поражен резкостью тона.

— Что значит «нечестно»? — спросил он. — Я никогда не слыхал такого слова.

Гефест вздохнул.

— Это страшное слово, — признался он. — Его всякий раз употребляла Гея, когда мне случалось сделать что-нибудь хуже, чем я мог. Такие изделия она бросала в болото, и мне приходилось ночью изготовлять их заново!

Он снова вздохнул.

— На то, чтобы быть честным, уходит очень много времени, — посетовал он. — Но иначе я не могу.

— Мне кажется, я это понимаю, — сказал Аполлон.

Арей и Афродита присели на траву.

— А тяжело тебе было у Геи? — спросил Аполлон.

— Очень тяжело, — тихо ответил Гефест. — Я рад, что ушел оттуда. — Он затряс головой. — У нее было просто ужасно.

— Ты должен мне об этом рассказать, — попросил Аполлон. — Я люблю рассказы, и больше всего самые страшные. Дочери Океана знают много интересных историй, про битву титанов и прочее, про чудовищ с сотней тысяч рук и голов и прежде всего — про древнего бога Урана, который состоял сплошь из небесной синевы. Но какой он принял конец — страх и ужас! Афина тоже любит слушать рассказы. Вообще она славный малый, хоть и девчонка. Нам троим надо держаться вместе! Старики потешные, они без конца ссорятся и с утра до вечера доказывают свою правоту. Гестия, правда, милая, но ужасно скучная. Артемида тоже ничего, но у нее на уме одни звери, а у Деметры одни растения! А вот с Афиной весело. Так будем дружить?

— С великой охотой! — сказал Гефест и тихо прибавил, чтобы не услышала Афродита: — Дай мне сперва исполнить отцово порученье. Потом я вам обоим сделаю золотые шкуры.

— Сделай что-нибудь и для Артемиды, — попросил Аполлон. Он доверчиво смотрел на кузнеца. — Знаешь, она ведь моя сестра. Она выцарапает мне глаза, если у меня будет что-нибудь такое, чего нет у нее. Что-нибудь для ее зверей, понимаешь?

— Ладно, — вздохнул Гефест, — сделаю что-нибудь и для Артемиды.

И они продолжали свой путь.

Тем временем Зевс взошел на золотую колесницу и подкатил к стенающей Гере.

— Как поживаешь, дорогая женушка, — спросил он, — радует ли тебя твое возвышение? Не могу и сказать тебе, как оно радует меня. А теперь призадумайся над тем, кто из нас властелин. У тебя для этого будет достаточно времени.

— Развяжи меня, — молила Гера, — я больше и пальцем не шевельну против тебя!

Зевс улыбнулся.

— Пальцем, возможно, нет, зато обеими руками.

— Развяжи меня, брат, камень разорвет меня пополам!

— Повиси еще немножко! — сказал Зевс.

Он крутанул колеса и покатил дальше. Прижимая к себе громоносный жезл, обозревал он моря и земли. Африка все еще горела. Берега дымились, а воды клокотали. «Это сделала моя молния, — думал Зевс, — моя рука! Теперь я обладаю властью над всеми вами! Теперь я испытываю то, что Прометей называет „счастьем“. Быть всемогущим — вот это счастье!»

Он свистом подозвал к себе Кратоса и Бию и отдал им какие-то приказания.

Смятение на Ниле

Прометей летел на Луну, чтобы поискать там металл, твердый, как железо, сияющий, как золото, и прозрачный, как тихая вода. Он знал, что Гефест мечтает о таком веществе, которое, не пропуская холода в его мастерскую, пропускало бы солнечный свет, а поскольку он припоминал, что где-то на Луне видел однажды мутновато-прозрачные круглые пластины, то ему хотелось приятно удивить новообретенного друга при его въезде на Олимп. В полной уверенности, что кузнец прибудет туда только к вечеру, Прометей на рассвете улетел, и когда он сверху увидел, как что-то золотое вкатывается на гору, то в восхищении подумал: это в гранитном подножии Олимпа отражается солнечный жар. Но потом Африку охватило пламя, и тогда, в страшном предчувствии, Прометей связал этот пожар с непонятным явлением, которое наблюдал утром, а это последнее в свою очередь — с прибытием на Олимп Гефеста и каким-то еще неизвестным ему деянием Зевса и поспешно полетел обратно на Землю.

Кузнец ничего не рассказывал ему об оружии, которое он взялся изготовить властелину ради обладания Афродитой, и все же Прометей предчувствовал ужасное. Последние три дня были слишком мирными и многообещающими, а Зевс выказывал себя таким любезным, таким добродушным и предупредительным, что, как ни хотелось этому радоваться, подобное превращение казалось невероятным, а потому пугающим. Потом загорелась Африка, а вслед за тем земной шар вдруг затрясся и чуть было не сошел со своего пути, извергнув из себя черный дым и растекающееся пламя. Когда же планета вновь обрела равновесие, вдали, на горизонте, открылась высочайшая вершина Олимпа, а на ней висело какое-то вытянутое в длину и жалобно стонущее существо. Разве это не Гера, не ее голос? Но если это Гера, то почему она висит на скале и почему здесь, в обители богов, никто не окажет ей помощь? А что это катается перед нею, сверкая золотом, будто гигантский жук? Прометей хотел уже изменить направление, чтобы, не залетая в Африку, получить ответ на свои тревожные вопросы, как вдруг сильный ветер, подувший с юга, донес до него тысячеустый вой.

Он больше не смотрел на Олимп. Гера — то был один голос, там же в его помощи нуждались бесчисленные живые существа… С быстротою вихря помчался он к устью Нила, над которым вздымалась стена белого бездымного огня. Сама река была черна от ревущих зверей, вместо воды она несла пасти, глаза, рога, дымящиеся гривы, изливая в море сплошной вой. Берега ее, а также морское побережье пылали, и нестерпимый жар гнал животных на середину реки.

Многие уже погибли: кто приблизился к берегу, изжарился в огне, кто не умел плавать, а лишь едва барахтался, утонул, а кто оказался между такими колоссами, как мамонт или бегемот, был раздавлен или задушен. К тому же этот живой поток был в непрестанном коловращении: пловцы подминали под себя безжизненные тела и пытались скользить дальше по их спинам, а на плывущих крупных зверей без конца карабкались сотни мелких. Гроздья мышей-малюток висели на слоновых ушах, гиббоны, визжа, качались на львиных гривах, а длинные шеи жирафов и страусов покачивались под тяжестью змеиных клубков, будто деревья, когда их валит буря.

Так катился к северу этот поток смертной муки, но и открытое море не сулило животным спасенья, ибо они привыкли к пресной воде, а морская соль разъедала им самые чувствительные места. Воспаленными глазами смотрели они на сушу, но берег дымился. Выбирать можно было только между смертью в море и смертью в огне.

Прометей наблюдал это бедствие, не в силах помочь. Спускаясь на Землю, он предполагал разделить устье Нила и направить воду на горячий песок, чтобы животным было где отдохнуть, но теперь он боялся, что стоит ему ступить на землю, как они начнут карабкаться по нему и столкнут в море. Уже сейчас, едва завидев его, они спрыгивали с тонущих пловцов и отчаянно кидались ему навстречу, как же должны они наброситься на него, когда он окажется среди них! Кружа низко над морем, Прометей плакал от сознания собственной беспомощности.

— Будь ты проклят, огонь! — кричал он, сам пылая от гнева и бессилия. — Будь ты проклята, свирепая стихия, злейший враг всего живого, ненасытная, прожорливая смерть!

В нем пробудилась гордость титана: его предки некогда повелевали стихиями, почему бы и этой не покориться сейчас его воле?

— Погасни! — вскричал он, налетая на границу огня. — Погасни, велит тебе сын Япета!

Но крик его прозвучал каким-то сиплым карканьем, а из белого прозрачного тумана, затопившего раскаленную песчаную пустыню, дразня его, высовывались красные огненные языки. Прометей пытался своим заклинанием подавить их безмолвное торжество, но голос ему отказал, а жар погнал прочь от суши. Камни лопались с пронзительным жужжаньем; испаряясь шипели горные озера; дико трубили слоны, которым морская соль разъела хоботы. Прометей решился, презрев опасность, все же опуститься на землю в гущу зверей, как вдруг обнаружил невдалеке, на Нубийской равнине, холм, высившийся посреди раскаленного песка и кишевший птицами.

Должно быть, этот холм состоит из вещества, которое само не горит и не передает тепла! Прометей тотчас помчался туда и убедился, что его предположение верно. Холм был образован из рыхлого серо-белого камня, в котором переплетались разлохмаченные волокна и который, подобно слюде, без труда разнимался на слои, только был много легче.

Он выломал целую пластину, а вместе с ней вырвал и несколько широких и очень крепких корней сухого кустарника — единственного растения на этой возвышенности, после чего полетел обратно. Невдалеке от морского берега Прометей бросил пластину в жар и, стоя на этом острове, принялся корнем копать песок, разделяя устье реки на множество рукавов и протоков, которые в наше время называются дельтою Нила.

Он скреб и копал изо всех сил, но все больше животных тонуло. Прометей слышал, как их жалобные мольбы переходят в предсмертное бульканье, а почва была все еще такой раскаленной, что холодная вода, хлынув на нее, тотчас испарялась. Прометей раздумывал, у кого из животных копыта настолько твердые, что можно пустить их сюда на пробу, и решил погнать на берег пару дромадеров, которые как раз брели через устье. И тут он увидел, содрогнувшись еще сильнее, чем при виде бушующего огня, что поток животных поплыл вдруг в обратную сторону, задом наперед. Казалось, будто какая-то чудовищная сила высасывает зверей из моря и тащит их вверх по реке, против течения. Титанова сына охватил ужас. Неужто огонь так силен, что может поворачивать реки вспять? Или же стихия в отместку за то, что он ее проклял, развязала свои скрытые, еще неведомые миру силы и заставила уже спасенные существа добровольно броситься назад, в погибель?

Прометей не мог знать, что Посейдон прорыл в той части суши, которая в те времена соединяла Африку с Азией, ров, параллельный Нилу и более глубокий, чем ложе последнего, а потом еще своим трезубцем пробил дыру в откосе берега, так что Нил устремился в другое русло, потянув за собой и зверей.

Это произошло на Востоке, но и в других областях помощники не дремали: Океан и его дети с Запада гнали на пожарище волну за волной; на Юге Артемида выводила находившиеся под угрозой стада в безопасные зоны, а Деметра, сняв с себя звериные шкуры и связав их узлом, собирала семена редких растений, чтобы позднее посеять их в неповрежденную почву.

Тем временем начали таять высокогорные ледники, образовавшиеся ручьи врывались в огонь, и от этого столкновения возник самум, отбросивший огонь назад, на выгоревшую землю. Еще только раз взметнулось пламя навстречу светлому солнцу — и окончательно сникло. Появились тучи, пар, поднимавшийся с побережья и с гор, изливался крупными горячими каплями, наново испарялся и опять падал дождем, остужая жар, полосу за полосой. Докрасна раскаленный песок стал желто-коричневым, испекшиеся камни рассыпались в прах. Северная Африка превратилась в пустыню.

Спасенные звери, дрожа, сгрудились в Посейдоновом рву. Львы прижимались к газелям, газели — ко львам, степной волк пыхтел рядом с зайцем; хищники не хватали добычу, а слабые не удирали. У всех торчали изо рта языки, будто высохшие сучья, и то тут, то там кто-нибудь падал как подкошенный, ткнувшись головой в мутную воду. Даже крокодилы лежали в изнеможении. Не осталось ни одной неопаленной или неразодранной шкуры, ни одной пары глаз, не замутненных зрелищем смерти.

Горилла-мать молча качала двух умолкших детенышей, некогда слывших самыми неуемными крикунами во всей Африке. Теперь у малышей не осталось сил даже на то, чтобы хныкать, языки у них стали жесткими, как галька, а губы высохли добела, виднелись только ноздри.

Посейдон понял, что жизнь зверей все еще в опасности.

— Сюда, дочери Океана, сюда! — кричал он в сторону открытого моря, сложив руки у рта наподобие пещеры. — Возьмите пустые раковины на берегу и соберите в них дождь! Звери гибнут от жажды в этой каше из соли и пота!

— Мы спешим! Мы спешим!

— Проплывите под материком! Не теряйте времени зря!

— Мои дочери поспешают!

Последними в ров, который ныне зовется Красным морем, плюхнулись два слоненка, больше животных в реке не осталось. Сквозь отверстие в откосе берега сочилась только черная жижа — пепел с водой.

— Мы плывем! Мы плывем!

Пока Посейдон заделывал тиной брешь в откосе, ко рву подлетела Артемида, выпачканная сажей, с растрепанными волосами. Прохладными мясистыми листьями и медоносными цветами с Африканского нагорья она перевязала самые тяжкие раны. Дети Океана приволокли дождь в рожковых раковинах, а по узкому перешейку, еще соединявшему Африку с Азией, подошел и Прометей, у которого дрожали колени.

Увидев скученных во рву зверей, он улыбнулся, но потом заплакал.

— Что произошло, брат? — спросил он, рыдая.

— Ничего особенного, — отвечал Посейдон, опершись на свой трезубец. — Просто царь Зевс испробовал свое новое оружие. — Он зло взглянул на Прометея. — Его изготовил для властелина твой Гефест, — медленно проговорил он, — твой Гефест, которого ты вытащил из леса. Вот к чему привел твой замечательный план, болван ты эдакий! Ах, сидел бы ты лучше со своими в преисподней!

Прометей ничего не понимал, не почувствовал он и бешеной ненависти, звучавшей в этом обвинении.

— Помогите мне! — крикнула Артемида и указала на ослицу с сильно раздувшимися боками, которая стояла в полусоленой и полупресной воде и стонала. — Она собирается рожать, а места у нее нет!

Прометей и Посейдон уложили роженицу в плоскую илистую ложбинку, однако от пережитого испуга животное свела такая судорога, что, несмотря на сильные схватки, ослята не могли выйти из материнской утробы. Артемида растирала повизгивающей ослице, которая с мольбой смотрела на нее большими коричневыми глазами, напрягшийся живот.

Посейдон отвернулся. Женские и материнские дела пугали его. Увидев, что два арабских жеребца бьются из-за полузасыпанной лужи пресной воды, он бросился к ним и, схватив за ноздри, с силой развел в стороны. Жеребцы вскидывались на дыбы, бешено лягались, но Посейдон грубо поставил их на колени и закинул им головы назад.

— Где вода, там хозяин я! — в ярости вскричал он. На губах у него выступила пена, такая же, как на мордах бесившихся коней, а глаза бога и глаза жеребцов одинаково налились кровью. По носу лошади, которую Посейдон держал левой рукой, текла кровь, ее шейные позвонки хрустели, и когда она, дрожа, подчинилась ему, Посейдон немного разжал кулак, после этого сдалась и вторая. Теперь кони спокойно стояли рядом с морским богом, и он попеременно поил их, набрав воды в горсть. И он до тех пор брал у Океановых дочерей полные раковины, не обращая внимания на жажду остальных, пока его животные удовлетворенно не засопели.

Жара немного спала, и в ветвях оленьих рогов опять защелкали, хотя еще и хрипловато, самые дерзкие из юных обезьян. Укрощенные кони звонко ржали. Далеко на севере им отвечала какая-то кобыла.

— Слушай, милая моя, — увещевала ослицу Артемида, — опасность миновала! Охотница помогает роженице. Пусть в лесу резвятся здоровые дети.

Ослица потянулась — судорога отпустила ее, — раздвинула тонкие ляжки, и двое малышей выскользнули из ее утробы на свет. Уши ослят, хоть и мягкие, были уже замечательно острые и длинные, а вот их шерстка, белая, как остывший пепел, была расчерчена широкими, угольно-черными полосами, шедшими горизонтально от шеи и спины к животу, а также по задним ножкам и мордочкам.

Увидев их окрас, мать-ослица оторопела, но потом все же попыталась пересохшим языком столь же нежно вылизать это свое потомство, как обыкновенных серых ослят.

— Страх порождает уродов, — ожесточенно заявила Артемида.

Прометей же не мог налюбоваться новорожденными.

— Погляди, какие они милые! — сказал он, испытывая облегчение от того, что среди всего этого бедствия появилось что-то отрадное, и кончиком пальца легонько, едва касаясь, провел по черной полоске от уха до челюсти. Артемида с ненавистью посмотрела на него.

— Это ублюдки, — пренебрежительно сказала она, — какая-то помесь, ни то ни се. Пожар привел мать в смятение, она зачала от искр и пылающих углей. То, что она произвела на свет, не ее породы. Кто знает, какое племя населит теперь леса! — Она выпрямилась, и ненависть ее дышала таким холодом, что Прометей отпрянул. — Ты привел к нам Гефеста, — продолжала она ледяным тоном. — Этого мы тебе никогда не забудем.

— Что же произошло? — спросил Прометей во второй раз и уже совершенно потерянный. Тогда наконец Посейдон поведал ему о прибытии кузнеца на Олимп, о страшном оружии царя и о наказании Геры.

Прометей закрыл лицо руками.

— Я не могу в это поверить! — простонал он.

— Так поверь своим глазам, титан! — промолвил Посейдон.

Тихо зарычал лев. Утолив жажду, он почувствовал голод или по крайней мере желание пожевать. Зверь повернул голову, увидел рядом с собой трепещущего детеныша антилопы и с удивлением тряхнул мощной гривой. С каких это пор добыча идет к нему сама? Что, собственно, случилось с той минуты, как пальмы внезапно превратились в огонь? Он бросился в Нил, это он еще помнил, но ведь этот странный ров — не Нил! И что это за двуногие существа расхаживают тут между ними, словно совсем не боятся ни зубов, ни когтей, да еще из каких-то переносных костяных источников без различия поят как газелей, так и пантер? В недоумении лев щелкнул зубами. Козленок шарахнулся в сторону и, поскользнувшись, упал, а лев опять щелкнул зубами, но все еще будто во сне и без определенной цели. Козленок безропотно опустил головку. Артемида подскочила к нему, взяла его на руки и, напевая, стала качать.

Лев разинул пасть в третий раз, зафыркал, втянул голову в плечи и взглянул на похищенную добычу, которую еще мог схватить зубами. И вот он поднял лапу, проверяя, действуют ли мелкие мышцы, выпускающие наружу когти. Тут надо рвом появилась летящая Деметра, разбрасывая семена из мешка, и после каждого ее броска в теплом иле произрастали цветы.

Благоухание ночной росы, медленно поднимаясь, заполняло ущелье лимана, на дне которого покачивалось небо. Дождь утих, Нил, как всегда, неторопливо катил свои воды по старому руслу, и его равномерный шум призывал к тишине и покою. Лев мирно сомкнул челюсти и перестал ворчать, и даже детеныши павиана молча, как зачарованные, смотрели на цветущий берег. Мать близнецов счастливо улыбалась, и в этой улыбке гасла ненависть. Звери стояли под звездами в синеве ночи и грезили. Вдруг с ближнего нубийского холма снялась стая птиц и кричащей тучей взвилась в небо.

Лев испугался и занес когтистую лапу, норовя цапнуть существо впереди себя. Если бы Артемида не отскочила, едва лишь он шевельнулся, быть бы ей разодранной. Теперь же его лапа обрушилась на отраженное в воде небо, но в этот миг земля грозно загудела.

— Зевс приближается! — закричала Деметра, которая, продолжая сеять, достигла северного побережья Красного моря. — Кратос и Бия следуют за ним. Он идет сюда!

Океановы дочери бросились врассыпную.

— Он должен держать перед нами ответ, — решительно заявил Прометей.

Посейдон горько рассмеялся.

— Его молния разорвет тебя на куски, дурак! — возразил он. И поспешно прибавил: — Таких слов я больше не потерплю. Немедленно покинь мои владенья!

Шаги приближались. Ил чавкал и хлюпал. Вода была серая. Воздух гудел от шума, дыхание у львов было жаркое и отдавало серой. Какая-то горилла заколотила себя в грудь.

Деметра повернула назад.

— Покинь мои владения! — орал Посейдон. — Ты оскорбил царя! — Он поднял трезубец, лицо его потемнело от гнева. Кони рядом с ним били копытами. Зубы у них были широкие и желтые, они могли бы перекусить ногу быку. — Уходи прочь, титан! — кричал Посейдон. — Ты всегда был нам чужим!

Деметра слушала его ошеломленно и с отвращением. «Почему Прометей терпит такую хулу? — думала она. — Ведь он никогда не был трусом!» Взгляд ее заклинал титана: «Защищайся!» Но Прометей пытался выиграть время. Молча, но и не опуская глаз, выдержал он наскок Посейдона. Он не хотел без нужды раздражать богов, ибо намеревался напомнить Зевсу клятву, данную им перед выздоровлением, и ему требовались свидетели.

Посейдон разгадал его намерение и отнюдь не собирался ему способствовать. Время заговоров против Зевса минуло безвозвратно, теперь идет борьба за второе место, и каждый должен драться за себя! Если Зевс испепелит этого олуха, тем лучше! Птицы всей стаей повернули на юг. Во рву ожили страх и хищные вожделения, заговорив сотнею голосов. Венчики цветов поникли, их медовый сок начал разлагаться, они испускали тяжелый, сладковатый запах тления.

Матери криками созывали детей.

Дельта остыла теперь настолько, что животные могли вернуться. Первыми, еще до отлета птиц, в горячий песок зарылись ехидны и гадюки. «Здесь тепло, здесь низко, здесь лучше, чем раньше!» — шипели они, с наслаждением раздувая свои блестящие чешуйчатые бока. «Сюда, безногие братья, сюда, гибкие сестры, здесь отныне будет наше царство и наша площадка для танцев! А вы, остальные, берегите подошвы и пятки!»

Со свистом скользили они по песку, разевая пасти, где поблескивали ядовитые зубы.

— Эта земля остается моим царством! — шипел лев. Хвостом он бешено колотил по воде. Черная гадюка, свиваясь и развиваясь, плыла вдоль берега. Лев цапнул ее лапой, но угодил в дикобраза, который как раз высунулся из ямки в иле и ощетинил хвост. Впервые раненный, да еще сразу в семи местах, лев заревел, изливая боль и гнев от подобной обиды, и внезапно все пришло в движение. В один миг морской рукав наполнился звуками и закишел всевозможными существами. Фенеки фыркали, фонтанчиками взлетали тушканчики, быстроногие зверушки вихрем неслись в пустыню, а хищники мчали за ними следом. Обезьяны тоже целыми стадами устремились вниз по берегу, самки и детеныши в середине, вокруг — боеспособные самцы с оскаленными клыками. К таким движущимся крепостям без особой нужды не решалась подступиться даже пантера.

Крокодилы сердито поднимали головы.

— Что там опять за возня? — зевая, спрашивали они.

— Разбегается шустрый народец, — засопел в ответ бегемот. — Должно быть, многие уже в Нубии. Спите себе спокойно.

— Этого мы и хотим, — зевали крокодилы и снова закрывали глаза. — Нет ничего прекраснее тихой дремоты, — бормотали они.

— Вот они, наши друзья! — воскликнули египетские бегунки, прозванные «крокодиловыми сторожами». Попискивая и чирикая — взволнованно повествуя о своей прогулке на асбестовый холм, — опустились они на покрытые панцирем спины. По исконному своему праву и обычаю они прогуливались также между зубами чудовищ, выискивая червячков и личинок. «Когда ты спишь, а тебя почесывают — лучше ничего и быть не может», — млея от удовольствия, бормотал какой-то аллигатор. Щебет суетливых пичуг раздражал горделивых страусов. Они то и дело пытались взлететь, но их крылья были так обожжены, что им тоже пришлось шагать по земле. Сперва они вышагивали степенно, как фламинго, но, когда за ними погнался шакал, побежали быстрее жирафов.

Один только марабу, доверяя своему клюву, выступал так же медленно, как всегда.

Посейдон оставил молодого титана на месте. Вскочив на одного из коней, другого схватив за гриву, он помчался на Север, к своему гроту, сперва по морю, потом по суше, а потом опять по морю. Кони мчались с такой дикой быстротой, что пена держала их на поверхности. «С дороги, дельфины, с дороги, акулы, морской царь едет к себе домой!» — кричал Посейдон сквозь фонтаны соленых брызг.

Они летели, оставляя позади Крит, острова, рифы. «Быстрее! — рычал Посейдон, — быстрее! Покажите, на что вы способны». Кони мчались во весь спор. Какая даль! Они ликовали, что наконец-то испробуют всю свою силу. «Быстрее! — кричал Посейдон, — вы везете царя!» Он притянул к себе второго коня и, широко раскинув ноги, сидел теперь на обоих сразу, держа трезубец между ними и налету подцепляя усачей и скатов. «Быстрее, еще быстрей!» На мордах коней пузырилась кровавая пена. «Еще быстрей!» Впереди белая стена, Посейдон рванул к себе скакунов за гривы. Кони перекувырнулись вверх ногами. Посейдон лежал на песчаной отмели. Болели сломанные ребра. Из грота выскочил Тритон.

— Обсуши их! — лежа, приказал ему Посейдон. — Напои пресной водой! Отведи к нам и нарви им клевера! Это мои кони!

Тритон повиновался.

Скачка Посейдона длилась ровно столько времени, сколько понадобилось Артемиде, чтобы положить козленка рядом с маленькими зебрами. После этого она подошла к Прометею.

— Я также запрещаю тебе вступать в мои владения! — проговорила она, и слова эти дышали ненавистью. Ненависть ее звучала торжественно, без примеси гнева или страха, была чистой, холодной и тяжелой, как серебро. Прометей никогда не относился к этой девушке вполне серьезно. Лишь в этот миг понял он всю значительность и суровость ее чувств, хотя сам и не разделял их.

Артемида опустила козленка на берег и заклинающим жестом выставила вперед руки. Перед трезубцем Прометей не дрогнул. Обнаженных рук девушки он испугался.

— Чтобы ноги твоей больше не было в лесу, — произнесла Артемида, — не то я натравлю на тебя хищных зверей. Волчьи стаи будут преследовать тебя, медведи перегрызут тебе ребра! Куница вопьется зубами в ноги, вепрь распорет живот! Не жди ни милости, ни сострадания! Мир пришел в смятенье. Будь ты проклят!

Она взяла козленка на руки и убежала. Зебрят она оставила на месте. «Постой!» — крикнул ей вдогонку Прометей, но она бежала с быстротою лани.

Земля дрожала. Слышалось хлопанье могучих крыльев. Теперь затрусили прочь и шакалы.

Во рву остались только толстокожие и ослица с ее полосатыми новорожденными.

— Будь благоразумен и не гневи царя, — сказала Прометею Деметра. Она хотела удалиться молча, но все-таки заговорила и протянула руку титану. Поведение ее брата Посейдона показалось ей таким мерзким, что она не хотела уподобляться ему.

— Прощай! — молвила она. — Прощай, мой друг!

— Ты тоже меня покидаешь? — печально спросил Прометей.

— Я покидаю вас всех, — произнесла Деметра. Она бросила мешок из шкур и закуталась в свои растрепанные волосы. Прометей лишь сейчас заметил, что она обнажена и что, несмотря на копоть и пепел, покрывающие ее тело, она прекрасна.

— Останься с нами, Деметра! — попросил он.

Он хотел сказать, как говорил обычно: «Останься с нами, сестра!» Но почему-то сказал: «Останься с нами, Деметра!»

Богиня покачала головой.

— Я никогда не вернусь на Олимп, — тихо ответила она. — Мне противен тамошний воздух. Я хочу спать среди посевов, когда они всходят и зеленеют, а летом укрываться в тени колосьев, когда же пойдет снег, я зароюсь в землю, как делают семена. Ты же, титан, оставайся в Африке! Там, в глубине страны, есть высокие горы и прохладные озера, туда ступай и не мешай Зевсу хозяйничать на его скале. На Африканском нагорье я видела цветы, сотканные из радуги, и деревья, чье благоухание наплывает, как туман.

— А ты пойдешь со мной? — спросил Прометей.

Деметра снова покачала головой.

— Я хочу быть одна, — твердо сказала она. — Только Кору мне хотелось бы иногда видеть. Я люблю ее как родную дочь. Ее участь так печальна. Каждое зернышко имеет право весною выйти на свет, а эта девушка должна вечно томиться во тьме. Я никогда ее не забуду. Прощай, титан! — Мгновенье она колебалась, не поцеловать ли ей на прощанье Прометея, потом прижала его руку к своему лбу и скрылась.

Волосы ее развевались по ветру, оставляя светлый след.

«Я останусь, — твердил себе Прометей, — я останусь! Даже если все остальные убегут, я останусь! Я призову Зевса к ответу!»

Полосатые ослята кричали.

Земля гудела.

Показался Зевс.

Тяжелой поступью шел он по пустынному Судану в сторону Мертвого моря. На левом плече он держал громоносный жезл, на правом, привязанный ремнями, сидел орел. От тяжести царь запыхался, он низко опустил голову, а временами тянул носом воздух и сопел. На Олимпе запах жареного так приятно щекотал ему ноздри, что он больше не мог совладать со своим желанием и, бросив золотую колесницу, побежал прямехонько в Африку. Он надеялся найти там пожарище вроде того, что встречалось ему в Критском лесу: обугленные стволы, сгоревший кустарник, а под ними — готовое ароматное жаркое, однако повсюду он видел песок, песок и только песок, вся равнина до горизонта — сплошной песок, да и шел он все время по песку, а над песком было только небо; когда же убегали звери, то песок носился и в воздухе. И вот за странно тихим Нилом он вдруг обнаружил еще одну реку, в мутной тине которой валялись слоны и носороги, а за нею, как ему виделось, лежала опять пустыня. И здесь тоже никаких следов золы и жара! «Что это за широкое русло?» — думал он, как незадолго перед тем думал лев. Ведь прежде его здесь не было! Он принюхивался, но ни капли пряного аромата больше не чуял. Да и запах тлеющих цветов развеялся тоже.

Он обернулся назад и втянул в себя запах африканской пустыни.

Она пахла песком, и более ничем.

«Что такое, где жаркое? — раздраженно думал он. — Неужто его поглотила Гея? Это на нее похоже! А быть может, этот ров и есть ее бесстыдно разинутая, алчная пасть? Пусть не смеет меня раздражать! Я набью ей глотку молниями!»

И он в тысячный раз повторил про себя: «Молний у меня сколько угодно! Я могу в каждого врага метнуть сотню молний, и еще сотню, и еще сотню, и у меня все равно останется их столько же, сколько было! Я царь! Ни у кого нет такого запаса молний!»

Поблизости захлюпали шаги.

Зевс вздрогнул. К нему шел Прометей. Царю было совсем некстати, что его помощник вдруг оказался здесь, среди толстокожих, и наблюдал его алчность. Он почувствовал, что пойман с поличным, хотя знать о его прожорливости не мог никто.

Орел заклекотал.

— Привет тебе, брат Зевс! — сурово и с дрожью в голосе сказал Прометей.

— А ты-то что здесь делаешь? — спросил властелин. Зевс хотел, чтобы его вопрос звучал непринужденно, но он звучал неуверенно.

— Ищу тебя, брат Зевс.

— Так поднимайся сюда!

По пустыне пронесся ветер. Зевсу в глаза швырнуло горячий песок. Он закрыл их руками, от этого громоносный жезл скатился у него с плеча. Прометей вскарабкался на берег.

Зевс рассерженно поднял оружие.

В гневе он заворчал, тогда в животе и в кишках у него забурчало тоже.

— Где же пожарище? — напустился он на Прометея.

Тот ожидал от Зевса любых слов, но только не этих.

— Вот, — ошеломленно сказал он и обвел рукой пустыню. — Вот, брат Зевс. Это твоих рук дело!

— А где лежат сгоревшие животные?

На другом берегу Нила показались Зевсовы шпионы.

— В воздухе, — отвечал Прометей, уже совершенно сбитый с толку. К чему все эти вопросы? Неужели Зевс не видит, что произошло? Или, узрев собственное злодейство, он впал в безумие?

— В воздухе, в воздухе, — передразнил его Зевс. — Что это должно означать? В воздухе я ничего не вижу. Ты что, смеешься надо мной?

Кратос и Бия подходили все ближе.

— Они сгорели дотла, и дым развеялся, — объяснил Прометей. Он смотрел на серый жезл с острием на конце, который Зевс прижимал к себе. Так это и есть грозное вместилище молний?

— Это твое новое оружие? — неуверенно спросил он.

— Да, — ответил Зевс. — Гефест изготовил его для меня на своей наковальне. Боюсь только, что инструмент у него был чересчур раскален. Если эта молния сжигает животных дотла, пусть он сделает мне другую, послабее.

Прометей перестал что-либо понимать. С каких это пор Зевс считает зверей своими врагами? Доселе он никогда о них не печалился, а когда Арей однажды за обедом глотал сырое мясо, Зевс велел ему покинуть жилище богов. Зачем же брату понадобилось теперь убивать зверей и зачем ему их трупы? Поистине, права была Артемида, мир пришел в смятение!

Зевс подошел к берегу Красного моря. При виде его забеспокоились даже толстокожие, а крокодилы зарылись в тину. Ослица тоже с усилием поднялась на ноги и принялась тормошить своих малышей.

— Надо бежать, — говорила она, — здесь нам грозит опасность! Вон то бескрылое двуногое на берегу хочет убивать. Взгляд у него такой алчный. Вставайте-ка, вставайте, надо спасаться.

Малыши терлись блестящими серыми носами о материнские бабки и смеялись.

— Ему сюда и не допрыгнуть, — сказал один.

— У него даже нет зубов, — сказал другой.

— О, глупышки вы мои, — стонала мать, — вставайте скорее!

«Вот было бы отменное жаркое, — увидев их, подумал Зевс. — Такое свежее и сочное! А какое, наверно, вкусное! Зря, что ли, я прошел пешком через всю Африку? Надо еще разок попробовать!»

Почуяв беду, слоны и носороги с оглушительным топотом побежали в сторону Индии. Ослица, чтобы отвести опасность от своих детей, стала взбираться вверх по откосу.

Зевс поднял жезл и прицелился.

— Что ты собираешься делать? — в недобром предчувствии спросил Прометей.

— Еще раз испытать молнию, — пробурчал Зевс. И, во второй раз прицелясь в поднимавшуюся на берег ослицу, уже более внятно сказал: — Ты ведь еще не видел моей молнии. Надо и тебе изведать ее силу!

Не упуская из виду своей цели, он поднял жезл. Прометей все понял.

— Стой! — закричал он. — Ты не смеешь ее убивать! У нее малые дети, без нее они погибнут! Там, внизу, в ложбине, вид…

Но Зевс уже потряс жезлом, и молния вмиг испепелила ослицу-мать.

— В самом деле, — с досадой проворчал Зевс, — они разлетаются по ветру! Нет даже дыма!

Зебрята в ужасе кричали. Теперь они пытались стать на ноги, подпирая друг друга боками, но колени у них так тряслись, что, едва встав, они валились опять.

Зевс с недовольным видом опустил оружие. Прометей бросился на него, готовый задушить, но Кратос и Бия тут же бросились на Прометея. Титан не успел стиснуть горло властелина, как был повержен на землю. Кратос вдавил ему лицо в песок, Бия, притиснув ему ноги коленями, скрутил за спиной руки, а Зевс, зажав между ногами громоносный жезл, связал его сыромятными ремнями, которые Бия с момента появления орла неизменно носил на поясе.

Прометей больше не пытался защищаться. Бия подкатил его, связанного, к ногам царя, а тот, снова взяв в руки оружие, невольно озирался в поисках трона. Кратос заметил его взгляд. Он бросился наземь и подставил Зевсу спину.

Зевс медлил. Никогда бы он не подумал, что возможно подобное раболепие. Не хитрость ли это? Но какую цель она преследует? Он нерешительно сел на живое сиденье.

Прометей прощался с жизнью. «Больше никогда не увижу я голубого неба, — думал он, — не увижу леса, не увижу снега, не увижу Деметры. Теперь я буду навечно сослан во тьму, к Кроносу. Ах, хоть бы еще разок взглянуть на небо!»

Видел он покамест только шкуру стоявшего перед ним Бии. Зевс приставил острие громоносного жезла к груди титана.

— Ты хотел говорить со мной, брат мой? Я тебя слушаю.

Вонючая шкура Бии и острие жезла.

— Прикажи Бии отойти! — потребовал Прометей.

— У нас с тобой нет секретов, — возразил Зевс. — Ты хотел говорить со мной. Так говори!

«Я не стану унижаться, — думал Прометей. — Не скажу Зевсу того, что он хотел бы от меня услышать. Это мои последние слова. Я не потрачу их ни на ложь, ни на мольбы о пощаде».

Беспомощные крики зебрят.

Серая мгла.

Смрад.

— Зевс, — начал свою речь Прометей. — Зевс, ты хуже Кроноса, ибо тебе известно, что быть тираном дурно. Ты убил надежду, Зевс. С твоим воцарением стало только хуже. Где наши мечты? Я ненавижу тебя, Зевс, я тебя ненавижу!

У Бии перехватило дыхание. Так никто еще не смел говорить с царем! Невольно подумалось ему, что Прометей — такой же титанов сын, как он сам, и он исполнился презрения к своему собственному брату.

— Ты все сказал? — осведомился Зевс.

— Я сказал, что хотел, — ответил Прометей. И тихо добавил. — Я в твоей власти. Ты поступишь со мною, как тебе заблагорассудится. Дай мне только еще раз увидеть небо!

— Но за что же? — спросил Зевс. Спросил медленно, почти равнодушно, тоном, из которого явствовало, что ответа он не ждал.

«Он играет с ним», — думал немой Кратос, но Зевс опять спросил, столь же медленно и безразлично:

— За что ж ты гневаешься на меня, брат мой?

— И ты еще спрашиваешь! — вскричал Прометей. — Ты нарушил клятву. Гефест избавил тебя от мучений, и ты обещал властвовать справедливо!

— Не понимаю, брат мой, о чем ты говоришь, — молвил Зевс. — Я решительно ничего не обещал.

Прометей не верил своим ушам, ему стало казаться, будто все это сон, однако Зевс продолжал:

— Правда, вы все время об этом говорили, но я никакой клятвы не давал. Постарайся вспомнить! Клятвы я не давал.

Когда Зевс сказал это, Прометей увидел перед собой Критский лес и сидящего на кварцевой глыбе Зевса, Гефеста с топором в руках и Геру в дупле оливы, слышались ему также разные голоса, кричащие и шепчущие, но голоса Зевса, произносящего клятву, среди них не было.

— Клятвы я не давал, — повторил Зевс. Он шевельнул мизинцем, давая Бии знак отойти, тогда Прометей увидел на фоне синевы ненавистное лицо, и лицо это заслонило от него все.

— Вот ты говорил о наших мечтах, — начал Зевс, — только, видишь ли, мечты-то у всех разные. — Он склонился над поверженным, глаза у него были большие и задумчивые. — Гера мечтает лишь о том, чтобы зарубить топором Афродиту; братец Посейдон мечтает похитить у меня власть и отнять жену; Арей мечтает о крови, титаны — о восстании, а чудовища там, внизу, мечтают о свободе. Ты мечтаешь о том, чтобы все было иначе, и мечтай себе на здоровье. Но я царь. Чьи же мечты я должен осуществить? Каждый считает свою самой лучшей, но то, что благо для одного, — погибель для другого. Неужели мы ради того лишь десять лет воевали против Кроноса, чтобы теперь растерзать друг друга? Я мечтаю о порядке, и я его создам. Ибо для этого я достаточно могуществен!

Он встал и простер над Прометеем громоносный жезл.

— Смотри, — рек он, — я владею всепобеждающей молнией. На ней будет зиждиться мое царство.

Прометей выслушал эту речь с изумлением. Так властелин никогда еще не говорил. Прометей готовился услышать брань, угрозы, похвальбу, болтовню и крики, которые, словно ветер, просвистели бы мимо его ушей.

Однако из этой речи он не пропустил ни слова и в сердце своем невольно с нею соглашался. Зевс и сам почувствовал, что, произнеся ее, стал другим. Он не имел намерения говорить то, что сказал, а собирался в самом деле кричать, браниться, хвастаться и угрожать. Но потом им завладела новая мысль и повлекла за собой слова. И вот Зевсу казалось, что благодаря этим словам он теперь знает больше, чем прежде, и что желания его отныне тоже станут совсем другими. Вместе с тем ему представлялось, что он сам всегда стремился обрести эти новые знания и желания и лишь неблагоприятные обстоятельства мешали ему это сделать. Ни о каком порядке он вовсе не мечтал, но, заявив об этом сейчас, решил, что так оно всегда и было, просто ему не случалось это высказать… Помнишь, в тот вечер… Тогда, в лесу, накануне битвы с Кроносом… Сверканье мечей на солнце и тишина… Он замечтался, но вдруг увидел на земле Кратоса и с отвращением пнул его ногой.

— Встань! — приказал он. Кратос вскочил. — Ты больше никогда не будешь подставлять свою спину для сиденья! — проговорил Зевс. — Чтобы у меня этого не было! Понял?

Кратос совершенно ничего не понял, но усиленно кивал. Бия — и тот понял не все. То, что Зевс пнул Кратоса ногой, было вполне понятно, а вот что он запретил ему когда-либо бросаться под ноги царю в виде живого трона, было непостижимо. Если бы он, Бия, повелевал молниями, то всегда сидел бы на спинах своих подданных, да что там, он бы на них стоял и ходил бы по их телам! Но, быть может, царь как раз это и задумал и хочет только дождаться более удобного случая, большего числа зрителей, например! Так что Бия, подобно своему брату Кратосу, тоже кивнул. Но Зевс больше не обращал на них внимания. Он глядел на Прометея. Прометей молчал.

— Развяжи ему руки, — приказал Зевс.

Бия уставился на него: неужели Зевс говорил это серьезно?

— Я сказал: развяжи ему руки, — с неудовольствием повторил Зевс.

И тогда Бия развязал сыромятные ремни, которыми Зевс трижды обмотал грудь и руки Прометея. Не хочет ли царь с ним сразиться? — подумал он, увидев, как Прометей, расправляя плечи, немного приподнялся. Бия терялся в догадках: может быть, царь хочет испытать нашу верность? Не замыслил ли он какую-нибудь хитрость, не устраивает ли нам проверку? Может быть, он видит что-нибудь такое, чего не видим мы? И он украдкой огляделся.

Песок, сплошной песок, а во рву — тина.

Тут он опять услыхал голос царя.

— Клянись, — говорил Зевс, — клянись, что больше никогда не будешь выступать против меня!

Прометей глубоко вздохнул, но промолчал. Это было молчание пробуждающегося. До сей минуты он ждал приговора, который навечно упрячет его во тьму. Теперь в ушах у него гулко отдавались непостижимые слова, которым невозможно было противоречить.

— Развяжи ему ноги тоже, — приказал Зевс, и на сей раз Бия повиновался без колебаний. — Я не требую, чтобы ты клялся мне в повиновении, — сказал Зевс. — Клянись, что не будешь покушаться на мою власть!

Прометей молчал. Он тоже вспоминал сейчас лес, и свои мечты перед битвой, и берега иного мира в вечерних сумерках. Сейчас он метнет ему в лицо молнию, думал Кратос, и тут Зевс, скрестив руки на груди, произнес:

— Пусть будет мир между нами, Прометей. — И прибавил: — Видишь, Прометей, я обещаю тебе мир! Обещай и ты!

Тогда и Прометей скрестил руки на груди.

— Обещаю тебе мир, брат Зевс! — проговорил он, полный неукротимой надежды, и взглянул вверх, на небосвод, осенивший обе клятвы. Все хорошо, ликовало его сердце. Зевс вспомнил о прежних своих мечтах, он вернулся к началу, этим предложением мира Кронос побежден окончательно. Пусть будет мир! Под этим знаком да начнется новое царство!

Мгновенье оба молодых титана пребывали в молчании, со скрещенными на груди руками, потом, будто по уговору, одновременно их опустили. Выпрямившись, стояли они теперь на белом песке, один против другого, в равной мере исполненные молчаливого достоинства. Прометей протянул брату руку для пожатья, но Зевс едва заметным рывком схватил громоносный жезл, а Кратос и Бия мгновенно стали у него за спиной. Так они противостояли друг другу: на одной стороне — власть, на другой — мечта.

— Иди своей дорогой, титан, — молвил Зевс, — берегись пересекать мою! Мы обещали друг другу мир, так позаботимся же о том, чтобы никто из нас его не нарушил. Ты больше не ступишь на Олимп и на землю, которая его окружает, я никогда не приду в страну, которую ты изберешь для себя. Можешь, как прежде, жить в лесу, на Крите, в Африке, где пожелаешь, я же даю слово навечно обходить эту землю стороной. Можешь отправиться также в нижний мир, к Аиду, но тогда уж оставайся со своими навсегда, оттуда возврата нет. Таков, титан, приговор царя богов: что было когда-то между нами, миновало. Соблюдай мир, я буду хранить его! А теперь — в путь!

Ответа Зевс не ждал. Вихрем помчался он обратно на Олимп, а Кратос и Бия, плохо умевшие летать, колыхаясь и неуклюже взмахивая руками, последовали за ним. Прометей видел, как они летят следом, за темной тучей, и кажутся все меньше, сперва будто вороны, потом будто мухи, потом будто комары. А потом небо опустело, как его сердце. Погас и след от сияющих волос Деметры.

Прометей упал на колени.

— Будь ты проклят, обманщик Зевс! — вскричал он. — Будь ты проклят, царь, будь ты проклят, бог!

Его крик разнесся по пустыне и спугнул зебрят. Они жалобно захныкали.

— Да, да, вы нуждаетесь в помощи, — пробормотал отверженный и направился к берегу, однако, когда он показался над откосом, малыши во второй раз попытались подняться и, став наконец на шаткие ножки, подпирая друг друга, выбрались из ложбины и побрели в аравийскую пустыню.

Прометей посмотрел им вслед, смутно понимая, что они идут навстречу гибели от голода и жажды, прижимаясь друг к другу в сиротской беспомощности, спотыкаясь в песке и рискуя ежеминутно наступить на змею. И он смотрел и смотрел, как они бредут, понемногу тая вдали, пока совсем не исчезли, но все стоял над откосом и не трогался с места.

Из тины высунулся крокодил, вяло взглянул на него, потом зарылся обратно.

«Теперь я совсем одинок, — думал Прометей, — на Олимп меня не пускает Зевс, в море — Посейдон, в лес — Артемида.

Ушел и ворчливый кузнец Гефест, мой добрый товарищ. Деметра покинула меня, а старая Гея стала крошечной, как маковое зернышко, и что-то бессвязно бормочет. Что мне делать? Лучше всего мне пойти к моим братьям и сестрам в долину между черными реками, улечься рядом с Эпиметеем и вместе с ним грезить о прошлом. Пусть здесь дерутся и грызутся все кому не лень! Мне-то что за дело! Я отправляюсь вниз!»

Так он рассуждал сам с собой, как вдруг ему почудилось, будто из паркой тины доносится какой-то голос и шепотом называет его имя.

— Ах, матушка, — воскликнул он, — матушка Гея, верная, добрая моя! Я знал, что тебя тронут страдания твоего внука. Но скажи, что ты можешь для меня сделать?

— Ничего, бедненький мой сыночек, решительно ничего, — произнес голос.

Прощание Геи

— Ничего, сыночек, решительно ничего, — повторил голос, — но я хочу сказать тебе прощальное слово.

— Но где же ты, — звал Прометей, — я тебя не вижу!

— Здесь, — отвечал голос — теперь он звучал у носка ноги титанова сына.

Прометей всмотрелся в тину и увидел копошащегося в ней черного жучка.

— Да, — сказал жучок, — это и есть могущественная мать всего живого. В такое маленькое существо втиснута ныне вся моя сила. Но я еще могу говорить, а потому хочу дать тебе совет. Слушай, сынок, хорошенько, слушай хорошенько! Когда я кончу говорить, мудрость моя иссякнет, мои уста больше никогда не отверзнутся, и я буду лишь тем, чем была искони, — землей.

— Говори, матушка, — прошептал Прометей. Он опустился на колени и вытянул руку. Жучок влез на тыльную сторону ладони, но оказался таким тяжелым, что вдавил руку в землю. Прометей лег на живот, и матерь Гея взглянула ему в лицо. Она приняла образ того жука, которого люди впоследствии назвали скарабеем, только была значительно меньше.

— Говори, матушка, внук твой слушает, — настаивал Прометей. И еще он попросил: — Слезь с моей руки, матушка, ты становишься все тяжелее, и тяжелее, и тяжелее, и теперь ты так мала, что я почти тебя не вижу! Ты давишь меня, будто скала, и ломаешь мне кости! Я больше не в силах вынести твою тяжесть! О, пусти меня, моя рука уходит в землю. Нет, не говори, что ты бессильна!

Тогда жучок, теперь не больше макового зернышка, скатился с Прометеевой руки в тину, став лишь крупицей черноты в черноте, и эта крупица начала говорить:

— Ах, как много надо сказать, как много сказать, — лепетала старуха, — с чего мне начать! С начала надо начать, с него начинать, с него, с того, что раньше всего, с самого начала, а-а-ла-ла, ла-ла-ла-ла.

Голос ее, хотя она все еще говорила шепотом, разносился над тиной и над пустыней, однако чем громче звучали ее слова, тем более темным делался их смысл. Прометею стоило все больших усилий уловить его, а многое так и оставалось путаным и загадочным. Старуха говорила о событиях, о которых Прометей ничего не знал, называла имена и слова, ему неизвестные, как, например, слово «стихии», которое то и дело всплывало в ее речи, или же слово «природа». К тому же она говорила так необычно, что мысли ее завершались словами с созвучными окончаниями, как «сказать» и «начать», и временами она десятки раз повторяла понравившиеся ей слоги и звуки, теряясь в этих повторениях, будто в лесу. Тем не менее Прометей не отваживался перебивать Гею и просить у нее объяснений. Он знал, что она всегда исполняет то, о чем возвещает, значит, раз она заявила, что после этой речи навеки умолкнет, стало быть, так оно и будет. Поэтому он напряженно вслушивался и прислушивался; впоследствии это слушание вспоминалось ему как труднейшее испытание в его жизни — конечно, до его мук на Кавказе! Ибо Гея говорила много часов кряду, а то, что она рассказывала, была история мира.

— Начну, сыночек, я с начала, — заговорила Гея, — верней, с начала всех начал. Был тусклый мрак, и все молчало, в оцепененье мир дремал. Нигде ни звука, ни движенья, пустыня мертвая вокруг — откуда что возьмется вдруг? Еще не знали разделенья стихии главные в том мире, а было их всего четыре: тепло и холод, влага, сушь; не ведал мир ни дня, ни ночи, мужчины, женщины не знал! Итак, в начале всех начал стихийных сил всего четыре — тепло и холод, влага, сушь, еще ведь не было к тому ж ни тьмы, ни света, только мрак, лишь тусклый мрак, сыночек милый, и вперемешку эти силы, тепло, и влага, и стихии, и сушь, и холод, и вода, и лы, и ла, ах, да, да, да…

Такой вот сбивчивой скороговоркой, да еще нараспев, вела старуха свой рассказ, и из этих, а также из последующих ее слов Прометей уразумел, что вначале был мрак, ни свет, ни тьма, а только мрак, но мрак вещественный, нечто вроде мутного пара, сухого и влажного, теплого и холодного, светлого и темного одновременно, беспорядочная смесь, хаос, как называла это состояние Гея, или, как еще она говорила, неразбериха, которая существовала задолго до титанов, но однажды завихрилась, закружилась, забродила и закипела, чтобы в конце концов разделиться на два существа: мужское, Урана, сухой, холодный, ясный и всеобъемлющий небесный свет, и Гею, теплую, влажную, темную, всеприемлющую Землю, матерь, материнское начало, которое само себя называло также материей. Едва разделившись, оба эти начала соединились снова, наново перемешав и наново разделив правещество: сухое и холодное дало глину, сухое и теплое — огонь, влажное и холодное — воду, влажное и теплое — воздух, а эти новые элементы затем образовали все необъятное царство природы. Из воздуха и огня возникли звезды, из воды и огня — камни, из воды и земли — все живое, а из воды и воздуха — погода и ее явления: дождь, туман, облака, роса, иней и сверкающий снег…

Потом Гея и Уран произвели на свет детей из плоти, чтобы они следили за еще длившимся брожением элементов во Вселенной, — Фебу, Атланта, Океана, Тетию и всех других титанов, до самых младших — Реи и Кроноса, но потом из лона праматери вышли ужасающие создания — Котт, Бриарей и Гиес, Сторукие, — жизнь в самом диком, алчном, неистовом, неукротимом и буйном ее проявлении, создания, тотчас же напавшие на свою родительницу и за это заточенные в самый твердый камень. После этого Гея противилась производить на свет подобное потомство, но так как Уран не переставал теснить ее, она призвала сыновей на помощь против ненасытно вожделеющего мужа, и однажды ночью Кронос серповидным куском кварца рассек отца на части и кровавые останки сбросил во вспенившееся море…

До этих пор Прометею удавалось следовать за течением рассказа, и, как ему казалось, в монотонном бормотании старухи он уловил еще одно: что из кровавой пены вышла девушка — Афродита, но затем речь Геи стала совсем сбивчивой: она говорила о возникновении и гибели, о едином, распавшемся на многое, и о многом, жаждущем воссоединения, о жизни, желающей смерти, и о смерти, желающей жизни, о том, что стихии искупают друг перед другом несправедливость — нарушение Времени… Еще один раз речь ее стала внятной: она заклинала Прометея выпустить из камня ее бедных деточек, Сторуких, а вместо них заточить богов, этих извергов, которые выбросили из гнезда собственное дитя, чего никогда не сделали бы ни крокодил, ни шакал, ни крыса.

В этом месте гнев захлестнул ее, и, перестав петь и рифмовать, она закричала:

— Даже неразумные растения стараются, чтобы их семена нашли питательную почву; рыбы с холодной кровью в жилах лелеют свой приплод у себя во рту; пугливая перепелка бросается навстречу коршуну, защищая своих птенцов, одни только боги выкинули собственное дитя! Ах, а я так щедро их одарила, отдала им мои лучшие силы! — От горя и гнева Гея долго рыдала, потом из ее уст вновь полилась путаная речь о законе, о власти и о судьбе, полились призывы и заклинания, завершившиеся следующими едва различимыми словами: — Сыночек, сыночек, ну вот я кончаю, с пустыми руками тебя оставляю, мне нечем, мой милый, тебя наделить, и помощь свою не могу посулить, доверься стихиям, всего их четыре, то силы исконные, бывшие в мире, воды одной мало, а камень негоден, смешай все руками, пусть тепл и холоден, пусть влажен и сух будет твой матерьял, смешай все, сыночек, смешай элементы, меленты, тементы, ле-ме и ле-ленты… — Тут ее голос потонул в невнятном бормотании. Еще раз булькнуло что-то в тине, потом все стихло. Зажглась вечерняя заря.

— Говори, бабуся, говори! — просил Прометей и, все еще лежа на берегу, пропустил между пальцами уже чуть подсохшую тину, но голос умолк, и Прометей не нащупал в тине крупицы, которая была бы тяжелее остальных. Тогда к горлу титанова сына подступили слезы, но он устыдился их и, уткнувшись лицом в илистое дно, так пролежал на берегу всю ночь. Он не спал, но и не думал ни о чем и не чувствовал ничего, кроме смутной печали. Ему казалось, будто и он уже стал тенью, как его братья и сестры, и ему хотелось лишь одного — вечно лежать в бесчувствии. Однако с наступлением утра холод, голод и жажда принудили его подняться. Пошатываясь, он встал и вдруг увидел в засохшем иле свою собственную фигуру и свое собственное лицо.

Гермес

«Да ведь это я, — оторопело думал он, — это же мое изображение!» Утреннее солнце светило ему в лицо. Прищурясь, взглянул он на другой берег, где на откосе раньше лежали зебрята, и увидел, что их тела тоже отпечатались в глине.

Позабыв от удивленья голод и жажду, Прометей присел на корточки и стал ощупывать твердые края засохшего ила, который так хорошо сохранил его очертанья. «В самом деле, это моя грудь — думал он, — это мои плечи, это мои руки, это мои ляжки, это мои ноги, а это мое лицо! Даже брови можно нащупать!» Утренние лучи отражались в углублениях отпечатка, когда солнце поднялось, по ним заскользили свет и тени, и стало казаться, будто лежащий улыбается и ворочает глазами, казалось даже, будто его грудь вздымается и опускается.

«Он хочет мне что-то сказать!» — мелькнуло в голове у Прометея, и в этот миг он словно бы услыхал голос Геи: «Смешай все руками, пусть тепл и холоден, пусть влажен и сух будет твой матерьял…» Он мигом вскочил на ноги. Разве не была тина теплой и холодной, влажной и сухой, разве не были смешаны в ней земля, вода и огонь и к тому же Тысячи всевозможных жизненных сил и соков, кровь, пот и внутренности погибших животных и растений и разве не продолжала в ней жить сама неистребимая, неумирающая Гея, праматерь всего сущего, вечная материя?

— Я слушаю тебя, мать, говори со мною, твоим сыном! — зашептал он. Лежащий приоткрыл рот, и Прометей снова услыхал слова: «Смешай все руками, пусть тепл и холоден, пусть влажен и сух будет твой матерьял!»

— Матушка Гея! — воззвал Прометей и вмиг соскользнул в ров по крутому откосу. — Я же знал, что ты не бросишь свое чадо в беде!

Обеими руками он набрал глины и начал ее формовать, а глина была в аккурат настолько влажной и настолько сухой, настолько теплой, но уже и настолько холодной, что легко поддавалась месящим рукам и принимала любую форму, какую они хотели ей придать.

Прометей принялся лепить выпуклости туловища, и у него было такое чувство, будто глина сама лепится в желанный образ.

— Я сотворю себе товарищей, — проговорил он, обозначая изгибы ребер, — я сотворю для этой планеты новое племя! Не такое, как титаны и боги, но и не такое, как животные и растения. Мы отыщем остров в Южном море и там построим наше царство. В нем будут властвовать любовь и справедливость. Это будет остров блаженных!

К туловищу прибавились руки и ноги. Титан опьянел от радости и творческого вдохновения. Еда и питье были забыты. Медленно, тщательно лепил он сложные локтевые и коленные суставы, ладони и пальцы. Вот над плечами поднялась шея, вот округлился череп, вот разделились губы и над скулами выросли выступы висков. Прямые волосы или локоны? Кудрявые. Не веря своим глазам, смотрел создатель на свое творение.

Глиняная фигура сама стояла на ногах, не нуждаясь в подпорках, Правда, эти ноги были чуть коротковаты, а руки чуть длинноваты, да и живот, пожалуй, вышел толстоватый, но какое все это имело значение, когда он видел перед собой, наяву и во плоти, собственное подобие, с той лишь разницей, что это подобие было пока безжизненно. Да разве могла в нем затеплиться жизнь, если оно не было ни мужчиной, ни женщиной?

«Ты будешь мужчиной», — проговорил Прометей и приделал своему товарищу мужской орган. Теперь, надеялся он, глиняное тело сотрясет судорога, нечто вроде внутреннего всхлипа или вздоха, восторженного рывка в бытие, — новоявленное существо откроет глаза, широко раскинет руки, забормочет что-нибудь и задышит, глубоко и блаженно, — однако ничего такого не произошло. Творение стояло перед творцом, дразня его обманчивым сходством, но жизни в нем не было. Прометей придирчиво осмотрел свое создание. Ничего он как будто бы не забыл, во всяком случае, ничего такого, что считал важным. Вылепил и кадык, и подбородок, и пятки, даже ногти на пальцах рук и ног. Что же он упустил или сделал неправильно? Неужели Гея ввела его в заблуждение? Этого быть не могло. Ясное дело, он неверно истолковал ее слова. Но что же ему делать теперь? Звать ее бессмысленно, это он знал твердо, она, конечно, не ответит. И все же он позвал ее, позвал трижды.

Никакого ответа.

Он ткнул глиняного болвана кулаком в живот.

— Скажи что-нибудь! — вскричал он.

Болван оставался нем.

Прометей готов был опять заплакать.

Тут он заметил, что в том месте, куда он ткнул свое созданье, — в середине живота — образовалась вмятина, и понял, что, хотя смесь сухого и влажного, которой он пользовался, была вполне пригодна для лепки, для странствия по жизни она никак не годилась. Слишком уж мягким оказался его глиняный друг! Стоит только нажать на него пальцем, и он уже изуродован, что же будет, если он упадет, или наткнется на сук, или будет пробираться сквозь заросли! Любой куст изорвет его в куски, а любой ручей, в который он вступит, размоет ему ноги. Нет, пусть глиняный приятель сперва посохнет на солнышке и затвердеет, как то лежащее отображение, лишь после этого он пробудится к жизни! Бережно взял создатель на руки свое творение и отнес на возвышение берега, на солнце.

— Посохни, друг, — сказал он, — впитай в себя солнце и ветер. Обрети твердость для будущей твоей жизни, твердость понадобится и на острове блаженных! Тем временем я сотворю тебе подругу.

И он слепил вторую фигуру, но на сей раз совершил противоположную ошибку: ноги оказались очень длинными, бедра очень узкими, а толстоватым получился не живот, а зад.

«Не беда, — думал он, — эти двое уж как-нибудь поладят! Надо, чтобы они сразу увидели друг друга, когда в них проснется жизнь!» Глиняную женщину он тоже отнес на берег и поставил в трех шагах от мужчины, а потом потрогал плечи и бедра своего первенца. Масса стала уже намного тверже, но все-таки была еще мягковата. «Вот удивятся они, когда откроют глаза и сразу увидят друг друга», — подумал Прометей и, представив себе это воочию, не мог удержаться от смеха. Теперь он был бы не прочь поесть, но старался заглушить голод работой. Он вылепил еще четыре глиняные фигуры, двух женщин и двух мужчин, и с каждым разом они удавались ему все лучше. Последней женщине он сделал длинные волосы, ниспадавшие до колен, а последний мужчина так точно походил на своего создателя, что даже выражение глаз было у него Прометеево.

Теперь уж первый, наверное, высох, подумал Прометей, закончив шестого. Он, правда, думал так, еще работая над четвертым, но, боясь разочарования, не решался посмотреть. К тому же он все время надеялся, что какой-нибудь звук — возглас, крик, смех, пусть даже вой — даст ему знать о том, что глиняное существо ожило, но напрасно он напрягал слух. Больше он ждать был не в силах. Постепенно перенеся на берег четвертого, пятого и шестого, он собрал все свое мужество и тронул первого за плечо. Фигура высохла, стала твердой и отливала золотисто-медовой смуглотой, как кожа ее создателя, и ни нажатие пальцем, ни удар не оставляли на ней следа.

Однако она оставалась все такой же застывшей и безмолвной. В отчаянии тряс Прометей свое изображение, но это была лишь засохшая тина в образе Прометея, и больше ничего.

Быть может, по изволению Геи женщина должна вступить в жизнь первой? — ломал голову Прометей. Однако и женщина оставалась бесчувственной и неподвижной.

— Матушка Гея! — воззвал Прометей. — Ведь ты присутствуешь в этих созданьях! Услышь меня, матушка, дай мне знак! Шевельни хоть кончиком пальца!

Тишина.

— Матерь, не знаю, что мне теперь делать!

Тишина.

Прометей сжал кулаки и поднял их, чтобы разбить свои творенья, как вдруг услышал за морем, в пустыне, какое-то шарканье. Боясь неведомой опасности, он спрыгнул обратно в ров, укрылся в ложбинке, где лежали ослята, а взглянув оттуда на аравийскую землю, увидел, что по песку скользит какое-то маленькое существо. Малыш привязал к ногам две круглые чашки и двигался вперед, отталкиваясь палкой. Прометей не верил своим глазам. Незнакомое явление быстро приближалось, и Прометей разглядел, что по песку на двух черепашьих панцирях катит мальчик и при этом весело насвистывает.

На краю рва мальчуган остановился.

Прометей выпрямился.

— Чем это ты здесь занимаешься? — спросил ребенок, показывая на фигуры, расставленные на берегу. — Я уже порядочно времени за тобой наблюдаю.

Теперь Прометей не верил своим ушам.

— Ты кто такой, карапуз? — удивленно спросил он.

— Я Гермес, — сказал ребенок таким тоном, будто не знать этого просто стыдно. Личико у него было по-девичьи нежное и такое прелестное, что даже чересчур широкий нос его не портил. Ушки зато были маленькие, углы рта лукаво приподняты, не очень длинные волосы вились темными локонами. Лоб — крутой, высокий, нисколько не угловатый, а мягкие брови осеняли пару больших голубых глаз, которые, при всей их живости, спокойно и пытливо разглядывали окружающий мир и чуть-чуть насмешливо смотрели сейчас на ошеломленного Прометея.

— Я, да будет тебе известно, направлялся к моему батюшке, — продолжал мальчик, опираясь на посох — ствол молодого ясеня, — и с критского берега увидел, как ты здесь что-то лепишь. У меня, да будет тебе известно, невероятно острое зрение. Что это ты делаешь?

— Созданья, — сказал Прометей, которому ничего лучшего в голову не пришло. Гермес засмеялся. Смех его звучал искренне и с искренним чувством превосходства, однако без малейшего злорадства.

— Не очень-то получается, верно? — спросил он с таким лукавым простодушием, что Прометей не мог на него сердиться.

— Ноги, пожалуй, слишком коротки, да? — молвил Гермес, указывая на первого глиняного истукана.

— Послушай-ка, ужасно любопытный Гермес, — не выдержал Прометей, — кто ты, собственно, такой? Я никогда не слыхал твоего имени. Ты наверняка не тот, за кого себя выдаешь. Выглядишь ребенком, а говоришь до того умно, будто тебе десять миллионов лет. И кто твой батюшка, и откуда ты идешь? — И вдруг с внезапно ожившей надеждой: — Тебя прислала Гея?

— Я бы мог быть и взрослым, — отвечал Гермес, — только не хочу. Понимаешь, взрослый всегда остается самим собой, а ребенок еще может стать кем угодно. Кроме того, в детстве больше узнаешь. От ребенка ни у кого нет секретов. Они говорят и говорят, а я слушаю. Вот я и знаю все на свете. Но теперь скажи мне, кто ты. Стой, не говори, я хочу сам сообразить. Хоп, догадался: ты Проми, да? Я хочу сказать — Прометей.

— Верно, — ответил Прометей, перестав удивляться. — Но откуда ты меня знаешь? Я же тебя никогда не видел.

— Ну а кем ты еще можешь быть, — сказал Гермес. — Будь ты титаном, ты лежал бы внизу, у Аида, будь ты богом, сидел бы на Олимпе, если бы только не был Посейдоном — тогда бы ты плавал в море. Лишь Артемида и Деметра бродят по разным странам, но то женщины. Аполлон тоже иногда странствует, но он никогда не заходит так далеко, и у него волосы голубые, а у тебя коричневые. Ни Кратосом, ни Бией ты тоже быть не можешь, тех я знаю в лицо. Кроме того, — добавил он, — ты совсем не похож на паршивого шпика.

— Благодарю покорно, — отозвался Прометей, — благодарю покорно. Только откуда у тебя все эти сведения?

— От слушанья, вот откуда, я же тебе говорил. Мы, титановы дети, целыми днями лежим на асфоделиевом лугу, и твой брат Эпи рассказывает нам всякие истории, память у него невероятная. Девушки-рыбы, дочери Океана, тоже трещат без умолку, да и другие кое-что рассказывают, дедушка Атлант и Гиперион, он ведь какое-то время облетал мир вместе с Солнцем. А потом является батюшка, пристает к женщинам и сулит им луну с неба. При этом тоже много чего узнаешь, например про его ссору с Герой. А иногда и Уран рассказывает о древних-предревних временах.

— Уран? А разве Кронос не разрубил его на куски?

— Конечно же, разрубил, — согласился Гермес, — но мы его опять собрали и соединили. Океановы дочери вылавливали его из моря по кускам, так что он собран еще не совсем, но более или менее. Кое-чего еще не хватает, да ведь он дряхлый старик и ужасно угрюмый, но, надо отдать ему должное, рассказывать он умеет! Детей постарше при этом всегда прогоняют, им такое слушать не полагается, только мне можно оставаться, потому что я еще маленький. Видишь, какое преимущество? Между прочим, Уран раньше тоже иногда лепил, только он месил гораздо сильнее и более горячие массы.

Прометей не знал, что и думать.

— Я, наверное, мог бы тебе сказать, почему у тебя ничего не вышло, — болтал мальчуган. — Чего ты туда намешал?

— Грязь с пожарища.

— Ах да, это старая Геина смесь. Но ее надо мять гораздо дольше, в один день это не делается! Уран в свое время месил несколько миллионов лет и каждое утро подбавлял немного росы, а каждый полдень немного молний. А что ты хотел вылепить?

Прометей поведал мальчику свою судьбу. Мгновенье он раздумывал, не Зевс ли это пытается его выспросить или склонить к нарушению только что заключенного мира, однако потом он это подозрение решительно отбросил. Зевс выдал бы себя даже в образе мальчика, и никогда бы ему не обрести такой подкупающей прелести. Итак, титан открыл мальчику свое сердце, объяснил, почему хочет создать себе сообитателей для острова в Южном море, и рассказал, как делал их до сих пор.

— Гм, — выслушав его, пробормотал Гермес. — Кровь и слезы заменяют росу, это верно. Да и Зевсова молния скоро станет привычной для сотен тысяч живых существ, ведь мы видели, как она ударила в подземное царство. Ну и картина была, скажу тебе: молния, угодившая в черную реку, и следом за нею — серный дождь… Кстати, глину ты брал с того места, куда попала вторая Зевсова молния?

Прометей отрицательно качнул головой.

— А надо было брать оттуда, — назидательно сказал Гермес. — Поверь мне, в таких делах я знаю толк. Так что возьми теперь с того места. Глиняную компанию там, наверху, можешь спокойно разбить. Не плачь, считай, что это была пробная работа. Но и в глине с пеплом ослицы кой-чего будет недоставать. Что ты мне дашь, если я тебе открою секрет?

— Что я тебе дам?

— Ну ясно, мы обменяемся: я тебе скажу, что надо добавить, а ты мне за это дашь что-нибудь равноценное. Не такой же я дурак, чтобы надрываться задаром, как тот добрый, славный молотобоец. Стало быть, говори, что ты мне дашь?

— Что же я могу тебе дать, малыш? — устало проговорил Прометей. — Взгляни на меня: у меня нет ничего, нет даже места, где бы я мог обретаться, кроме этой пустыни. — Но, увидев, что карапуз скривил рот, поспешно добавил: — Ничего не могу тебе предложить, кроме своей дружбы.

— Пш-ш, — фыркнул Гермес, — похоже, это не больно-то много, иначе бы ты не стал лепить себе друзей из глины. Но так и быть, я тебе скажу, чего не хватает в твоей смеси, а за это со временем что-нибудь у тебя попрошу. Конечно, что-нибудь стоящее. Согласен?

Прометей кивнул и скрестил руки на груди, однако Гермес сказал:

— Это старый обычай, мне он не нравится. Давай подадим друг другу руки. Это будет означать: если ты не сдержишь уговора, то твоя рука будет моей, и наоборот.

Они протянули друг другу руки, и Прометей ощутил крепкое пожатие, будто руку его держала отнюдь не детская ручонка.

— Решено! — заключил Гермес и отнял руку. — Значит, я могу когда-нибудь что-нибудь у тебя попросить. Ну, а теперь за дело! Это ведь очень просто: ты взял воду, огонь и землю, а про четвертую стихию — воздух — совсем забыл.

— Я думал об этом, — защищался Прометей, — потому и поставил их сушить. Воздух теперь овевает их со всех сторон.

— Снаружи-то да, — возразил Гермес, — но он не замешен вовнутрь.

— А как я могу его замесить?

— Ты должен вдуть дыхание в свои творенья, Прометей, — теперь Гермес говорил даже немного торжественно, — и сделать это точно в тот миг, когда они начнут переходить из влажно-сухого состояния в сухо-влажное. Только тогда у них могут образоваться органы. Если ты упустишь момент, придется все начинать сначала, а материала для опытов у тебя не так уж много. Хватит едва на троих, а уж двое-то тебе нужны наверняка. Ты хорошенько попотеешь от страха, это я тебе сразу могу сказать!

И я тебе посоветую еще кое-что: смешай свое дыхание с дыханием женского существа. Мне кажется, от этого действительно может произойти что-то новое. Иначе ты в итоге сотворишь лишь старую породу.

Прометей смотрел на мальчика с нескрываемым восхищением, а Гермес едва уловимой улыбкой дал понять, что ожидал подобного восхищения, но что выказывать его излишне. Так что Прометей возразил только, что женщины у него здесь нет, а его советчик, насколько он мог заметить, не женского пола.

— Я в самом деле не женщина, — отвечал Гермес, — хотя иногда очень желал бы ею быть. Но оставим это. Я пришлю тебе помощницу. Какая-нибудь уж найдется, может быть, Афина или Деметра, в крайнем случае — Геба.

— Ты собираешься на Олимп, Гермес? — испуганно спросил Прометей.

— Я же тебе говорил, что иду к моему батюшке.

— А кто твой батюшка?

— Зевс, конечно, кто же еще? Моя мать — это Майя, дочь Атланта. Но быть все время с нею, среди теней, очень скучно, несмотря на все истории. Я желаю не только слушать их, но переживать сам. Поэтому я решил стать богом и поселиться возле батюшки, на Олимпе. Двенадцать богов там уже есть, а я буду тринадцатым. Тринадцать — это хорошее число, оно приносит счастье. А ты, Прометей, веришь в числа?

— Нет, — резко сказал Прометей, не желавший признаваться в том, что он не имеет понятия ни о какой вере в числа. Поэтому, не продолжая разговора об этом новом для него предмете, он спросил:

— Ты весь путь намерен проделать пешком? Разве ты не умеешь летать?

— К сожалению, разучился, — пояснил Гермес. — От того, что слишком долго лежал там, внизу. Гефест должен что-нибудь изобрести и выковать для меня — пару искусственных крыльев или что-либо в этом роде. Только чтоб они были на башмаках, понимаешь, а не на спине, как у ворон. Но эти чашки тоже недурны. На берегу их сейчас валяется великое множество, можно всякого понаделать.

Он поманил к себе Прометея и доверительно шепнул ему на ухо:

— Панцирь черепахи, три высушенных коровьих кишки и шип акации или очень твердая чешуйка — смог бы ты что-нибудь из этого смастерить?

— Нет, — честно отвечал Прометей.

— В самом деле нет?

— В самом деле нет.

— А вот я могу, — сказал малыш с таким умным видом, что Прометей расхохотался.

— Поторопись, — попросил он. — Я ведь тебя жду!

— Хорошо, — сказал Гермес и заскользил прочь. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как Прометей позвал его обратно.

— Послушай, Гермес, — озабоченно начал он, — если я и какая-нибудь богиня вдохнем в эти существа свое дыхание, то разве не станет новое племя бессмертным?

— Разумеется, — отвечал Гермес, — а ты этого не хочешь?

— Меньше всего на свете, — сказал Прометей. — Бессмертие делает ленивым, а я хочу, чтобы мои созданья были деятельны. Нет, бессмертная богиня для этого не годится.

— Но ты ведь и сам бессмертен, Прометей, — сказал мальчик, — если ты один дашь им свое дыхание, будет то же самое.

Прометей задумался.

— Я должен смешать его с дыханием смертного существа, — сказал он наконец, — и уже знаю какого: с дыханием Амалфеи! Она, правда, всего только коза, но ты не найдешь создания, превосходящего ее достоинствами: храбрая, когда она защищает своих детей, но не безрассудная, немного прожорливая, правда, и немного болтливая, но такая верная и добрая. Приведи ко мне Амалфею!

— Это ты можешь сделать сам, — сказал Гермес, — для этого я тебе не нужен. Огненную глину никто у тебя не утащит. А раз ты умеешь летать, то быстро вернешься.

— Ах, Гермес, неужели ты мне не поможешь? — взмолился Прометей. — Я ужасно боюсь, что пропущу нужный момент. А испортить я могу не более одной фигуры. Если же дело затянется, Амалфея заспешит к своим козлятам.

— Может, сейчас у нее их нет!

— У нее всегда они есть. — Прометей взял мальчика за руку и грустно промолвил: — Гермес, милый мой, что я могу тебе предложить! Ведь у меня ничего нет. Я готов дать тебе еще одно обещание на будущее.

— Ну ладно, — сказал Гермес, немного подумав, — только при одном условии. Если из твоего замысла действительно что-то выйдет и новое племя со временем разрастется, пусть оно каждый год мне что-нибудь дарит и отмечает этот день. МЫ назовем это жертвой. Согласен?

— Завтра у нас день с самой короткой тенью. Остановимся пока на этом дне?

— Нет, это должно быть установлено точно: накануне! И когда твое племя будет насчитывать сто голов, пусть оно свершит это в первый раз. Сегодня вообще самый благоприятный день для твоего начинания: день перед самой короткой ночью. Так по рукам?

— Да будет так! — сказал Прометей, и они опять пожали друг другу руки.

— Поторапливайся, — воскликнул Гермес, когда Прометей взмыл в воздух, — мне еще сегодня надо попасть на Олимп, нынешний день и для меня самый благоприятный!

Когда летящий скрылся из виду, мальчик превратился в юношу. «Посмотрим теперь, что поделывает батюшка», — сказал он про себя и, прикрыв глаза рукой, через пустыню, море и горы устремил взгляд на Олимп. И он увидел Зевса на золотом троне, в окружении богов, в правой руке — молния, на плече — орел, а перед ним стоял Гефест и надевал ему на голову какой-то круглый предмет с семью зубцами, сверкавший на солнце семицветным блеском.

— Что это еще такое? — удивленно спросил Гермес. — Даже я этого не знаю.

Атлант превращается в камень

— Это корона, отец Зевс, — говорил Гефест, — а ее семицветный блеск, превосходящий сияние золота, должен возвещать, что ты царь надо всеми.

Зевс взял корону, повертел ее на солнце и взвесил на руке.

— Смотри-ка, — сказал он. — Шлем с семью зубцами, и он легче, чем шлем Афины, и блестит он ярче золота, и название у него особое, для меня одного. Оказывается, все можно сделать, когда хочешь. За это хвалю!

Он снова надел корону на голову, и ее переливчатый блеск отражался в шлемах богов. Ибо Гефест изготовил всем по шлему из чистого золота и каждому еще какой-нибудь подарок, тоже из золота: Аполлону — копье, Арею — огромный меч, Артемиде — лук и колчан со стрелами, Афине — пару сандалий с золотыми ремнями, Деметре — кувшин, Гебе — чашу и кубок, Гестии — горшок для угля, Посейдону — трезубец, наконец, Афродите — пояс из тончайших золотых нитей, в который были вплетены самые тайные силы этого металла: тот, чье тело охватывал этот пояс с пряжкой в виде змеиной головы, будь это даже один из Сторуких, внушал всякому, кто бы на него ни взглянул, самую пылкую любовь.

Большую часть этих вещей, а к ним надо прибавить еще одеяние для Геры и шапку-невидимку для Аида, Гефест изготовил загодя для тех, кто избавит его от тягостного одиночества, так что теперь он щедрой рукой раздавал дары ликующим богам и богиням, пока Зевс недовольным тоном его не спросил, неужто царь останется с пустыми руками. «Высшему — наилучшее, а наилучшее — напоследок», — гласил ответ кузнеца, и вот теперь Зевс восседал на троне, бывшем шире и выше колесницы, увенчанный короной, сияние которой затмевало блеск золотых шлемов. И все же царь был раздражен: кузнецу не следовало одаривать других богов прежде него, да еще в один день с ним. Поэтому, когда Гефест торжественным тоном сообщил ему названия камней, которыми он украсил корону, — алмаз, смарагд, рубин, опал, аметист, сапфир и бирюза, — Зевс проворчал, что он этого знать не желает, он сказал, какую вещь надо изготовить, остальное уж дело мастера! Однако, увидев расстроенное лицо того, к кому относилась эта отповедь, Зевс смягчился.

— Я доволен тобой, сын мой, — подтвердил он, — хотя считаю, что эта твоя семицветная корона все же немного тяжеловата. Вот здесь, над правым ухом, она мне давит голову. Но ты можешь позднее это исправить. Подумал ли ты об устройстве нашего жилища?

Закопченное лицо кузнеца прояснилось от усердия, медленно описав рукой круг, он в нескольких местах тряхнул ею, словно ставя там строения, о которых сейчас говорил:

— Здесь, на этой площадке, над вечной зеленью долины и под вечным снегом вершины, мыслю я воздвигнуть дворец из золота и драгоценных камней, — заявил он с такими сияющими глазами, словно видел уже творение своих рук искрящимся в свете солнца. — Обитать в нем будут царь и его супруга, и еще там будет парадная зала богов, широкая и просторная, из золота и серебра. Вокруг царского дворца я построю жилища из серебра и меди, для каждого божества, и назову их домами. Позади них расположатся медные хранилища для припасов, и все эти строения я обнесу стеной из каменных плит, которая будет защищать наше обиталище от диких зверей или других врагов. Аид и Посейдон, как я полагаю, останутся там, где они сейчас, но ежели они пожелают нас посетить, для них будут приготовлены гостевые покои в царском дворце. Так я представляю себе все в целом. Доволен ли мой царственный отец этим планом?

Кузнец ожидал радостных возгласов, но Зевс молча раздумывал, а боги не осмеливались нарушать ход его мыслей. Царя же снова раздосадовало то обстоятельство, что не соблюдено должное расстояние между ним и остальными. Ему было бы приятней, если бы дом предназначался только ему, а боги оставались бы в пещерах, но потом он подумал, что вся суть в том, как это получится на самом деле.

— План как будто бы вполне хорош, — проговорил он наконец, — но доволен я буду лишь тогда, когда все увижу своими глазами. Так приступай! Когда ты закончишь?

— На это, ясное дело, потребуется много времени, — признался кузнец.

— Как это много? — спросил Зевс удивленно и с оттенком угрозы. — Вон ты сколько всего понаделал за одну ночь: трон, корону, двенадцать шлемов и все прочее. Почему же постройка дворца должна длиться дольше? Ведь ты собираешься начать ее сразу?

— Конечно, — ответил Гефест, — конечно. — Он, правда, намеревался сначала построить дома для женщин, чтобы они наконец выбрались из своих холодных темных пещер, однако не нашел в себе мужества противоречить Зевсу. — Конечно, — подтвердил он в третий раз, но твердости в его ответе не слышалось.

Зевс прекрасно понял его тон. «Сам виноват, любезный мой сын, — думал он, — что я с тобою так строг. Принес бы подарки — трон и корону — мне одному, я показал бы тебе, как умеет благодарить царь. На глазах у всех заключил бы тебя в объятия, повел бы за пиршественный стол и усадил бы рядом с собой. А так ты поставил меня наравне со всеми, даже с Гестией и Ареем, за это будь и сам только одним из многих! Пусть это послужит тебе уроком!»

Кузнец с костылем под мышкой стоял перед ним в ожидании, наморщив лоб, подавляя в себе растущее сопротивление. Пальцами правой ноги, свисавшей с увечного бедренного сустава, он неловко поддел камешек. Это едва заметное движение растрогало Зевса, и он уже привстал с трона, чтобы все-таки заключить в объятия прилежного сына, как вдруг взгляд его упал на золотые сандалии Афины. Ее ноги нарядно сверкали, а ноги царя были босые и черные!

Исполненный холодной ярости, Зевс снова сел на место.

— Значит, все ясно, — сказал он. — Так начинай! Полагаю, что к завтрашнему дню дворец мог бы уже стоять. После этого, пожалуй, можешь несколько деньков передохнуть. Однако довольно разговоров! Вперед, за дело!

— Конечно, — упавшим голосом ответил Гефест.

В тоне царя он уловил металлический призвук, которого боялся и перед звоном которого чувствовал себя беззащитным. Точно так же звучал голос Геи, когда ее охватывал гнев, и тогда он переставал ей возражать и молча повиновался.

— Как повелит царь, — проговорил Гефест и перестал поддевать ногой камешек. И если теперь он еще сильнее наморщил лоб, то лишь потому, что напряженно размышлял, как ему справиться с такой задачей. Боги тоже должны хорошенько приложить руки, это ему представлялось непременным условием; тогда при особом старании до вечера можно возвести стены. Но захотят ли боги ему помочь? В глазах Гефеста они все еще стояли настолько выше его, что он чувствовал себя вынужденным искать их расположения.

Робко обратился он к Зевсу, чтобы тот попросил мужчин помочь, а царь немедля погнал на работу и женщин. Боги ворчливо сетовали на непривычный труд, и хуже всех бранился силач Арей, однако его-то Гефест безжалостней всего и понукал.

— В этом деле господин ты, и все должны тебе повиноваться, — сказал Зевс, и это слышал каждый, Гефест не давал богам вздохнуть. Мужчины клали стены, женщины расщепляли золото на пластины, дети морского бога тянули серебряную нить. Все это видел Гермес и ухмылялся.

«Какое у меня чутье, — думал он, — какое чутье! Хорошо, что я не отправился прямо к батюшке. Явлюсь туда вечером. К тому времени самая тяжелая работа будет уже сделана!»

Однако до этого было еще далеко. Кузнецу весьма кстати пришлась бы сейчас помощь Кратоса и Бии, но их нигде не было.

— Они отправились по моему поручению, их я никем заменить не могу, — заявил Зевс, который сидел на троне и наблюдал за работающими, отнюдь не помышляя им помочь. Афродита тоже, раз-другой стукнув топором, забралась обратно в мох, а остальные глядели ей вслед, не говоря ни слова, ибо не желали задираться с Гефестом. Деметра была далеко, а Гера висела на скале.

— Где шляется этот Прометей? — ворчал Арей.

— О Прометее — ни слова! — вмешался Зевс.

Но, почувствовав, как неудержимо растет общее недовольство, счел нужным добавить:

— Я запретил Прометею всходить на Олимп. Он титан и не принадлежит к семье богов. Пусть отправляется к своим или подыщет себе какой-нибудь остров! Чтобы его имя здесь больше не упоминалось!

Для большинства это известие не было ни неожиданным, ни неприятным. Артемида, Арей, Афродита, Посейдон и Гера были откровенно враждебны Прометею, но и остальные, исключая Афину, не считали его своим другом. Среди богов он появлялся редко, и было в нем действительно что-то чуждое.

Даже Гефест не подумал о том, чтобы принести подарок Прометею. Сейчас это пришло ему в голову, и он на себя разозлился.

«Я разыщу его и что-нибудь ему подарю», — решил он.

Однако постройка дворца продолжалась, и через несколько минут Прометей был забыт.

— В одном я клянусь всеми клятвами, — ворчал Посейдон. — Когда этот дворец будет наконец готов, я больше палец о палец не ударю!

— Я тоже, — стонал Арей, таская на себе слитки золота.

— Тяжести могли бы возить мои кони, — предложил Посейдон. Тритон, едва услышав эти слова, вскочил и бросился за лошадьми, и они замечательно помогли.

— Надо бы нам завести их побольше, — бурчал Посейдон.

— Для такого постыдного труда годятся только животные, — вскинулся Арей. — Это позор, что богам приходится так надрываться! Громоздить эти плиты могли бы, скажем, медведи. Или слоны, обезьяны. Да что говорить! Раскалывать слитки вполне могли бы дятлы. Лучше бы Артемида их этому научила, чем скакать по лесам, как коза.

Артемида услышала это и швырнула Арею в голову золотую планку. Планка слегка его ранила, царапина была пустячная, но Арей захныкал и заявил, что больше работать не может.

Аполлон перевязал ему ранку целебными травами.

Стеная, Арей хотел было убраться в пещеру.

— Продолжаем работать, мой славный сын! — воскликнул Зевс, однако Арей противился.

— Я тяжело ранен, — ныл он, — измучен, болен, истерзан и почти истек кровью! Я должен теперь отдохнуть, иначе пострадает мое здоровье!

Он залез в пещеру и бросился на постель.

— Выходи! — грозно крикнул Зевс.

Арей стонал и плакал.

— Выходи! — кричал Зевс. — Я не шучу!

Арей завыл еще громче.

— Говорю тебе в последний раз! — приказал Зевс. Он произнес совсем негромко, но звенящим голосом. — Повинуйся, не то я метну в тебя молнию!

«От этого ты воздержишься», — подумал Арей, со стонами ворочаясь на постели из мха. Афродита же по грозному блеску в глазах Зевса поняла, что он не шутит. Ей стало страшно за Арея, и она вошла к нему в пещеру, сверкая золотым поясом на бедрах.

— Выйди, могучий Арей, — попросила она, — сделай это ради меня! Ты самый сильный из всех! Разве они справятся без тебя, несравненный!

Этому призыву Арей противостоять не мог, он вышел из пещеры и принялся снова, вместе с Посейдоном и Аполлоном, укладывать золотые плиты. Афродита переходила от одного к другому, каждому улыбалась, и Зевс с удовлетворением наблюдал, как вокруг Прекрасной поднимаются стены дворца. Золото отливало зеленоватым блеском, будто в небо вздымался лес света, а между золотистой зеленью и небесной синью ледяной белизной сверкал снег. Из скалы бежали родники и возле ворот низвергались вниз, в бездну моря. В долине алели ягоды тисов. Прибрежные луга были пестры, как птичий гомон, а за ними тянулись черные ели, до той черты, где земля держит на себе небо.

Зевс потянулся на своем троне. Да, это будет обиталище, достойное царя богов, и теперь ему требуется дополнение в виде не столь массивных зданий из серебра и меди — так же как царь становится царем лишь благодаря тому, что его окружают не столь великие личности. Никакого отдыха после возведения дворца! С улыбкой взглянул царь на своего работящего сына, который кварцевым песком шлифовал колонны для портала. Артемида и Афина крыли крышу. И в этот миг Кратос и Бия подкатили к трону связанного Атланта — своего отца.

— Привет тебе, Атлант, властитель титанов, — проговорил Зевс.

— Властитель титанов Кронос, а не я, — возразил Атлант. — Я всего только тень, недостойная подобной чести. И все же тебя я приветствовать не стану, молодой похититель престола! И говорить с тобой не буду до тех пор, пока ты не развяжешь мои путы.

— Продолжайте строить! — крикнул Зевс богам.

Гефест вставлял в оконные проемы тончайшие листики слюды. Но как ни были они тонки, света покамест не пропускали. Афина завершала крышу из золотых планок.

— Стой, — крикнул ей Гефест, — оставь посредине отверстие, чтобы свет и воздух могли проникнуть в парадный зал!

— А если пойдет снег или дождь?

— Это место внизу будет свободно! — крикнул Гефест ей наверх. — Мы назовем его двором!

— Стало быть, у меня все готово, и у Артемиды тоже!

— Тогда идите сюда, будете украшать портал яшмой!

— А ну, поймай меня! — крикнула Артемида и спрыгнула с крыши: Лишь в этот миг она вспомнила, что кузнец хромой. Она замахала руками, но взлететь не смогла — было уже поздно. Она упала на Гефеста и увлекла его за собой в яму с кварцевым песком. Вот когда Арей мог бы злорадно расхохотаться, но он видел только Афродиту.

Атлант не удостаивал взглядом дворец, он не повернул головы и когда Артемида, упав, завизжала. Он молчал и смотрел на небо, как будто бы там все еще высился чертог Кроноса.

— Ты горд, властитель титанов, — сказал наконец Зевс. — Пока ты среди своих, я вынужден вас бояться. Разве это не так?

Атлант не отвечал.

Гефест и Артемида, барахтаясь, вылезали из ямы.

— Ответь мне только на один вопрос, властитель титанов, — настаивал Зевс. — Если бы давеча вы победили и я попал бы к вам в плен, что бы вы со мной сделали?

Атлант не отвечал.

— Я не могу заставить тебя говорить, — продолжал Зевс, — а я хотел, чтобы ты со мной согласился. Ты бы сам признал справедливость моего приговора. А так пусть небо покажет тебе мое могущество!

Он встал и, не оглядываясь, зашагал в ту сторону, где заходит солнце. Кратос и Бия последовали за ним. Зевс слышал их шаги и стук колес.

— Следуй и ты за мной, Аполлон, — крикнул он, не останавливаясь, — впредь ты будешь присутствовать при всех деяниях царя! Сохрани в памяти все происходящее! Я желаю, чтобы прошлое продолжало жить в твоем слове.

Арей удивился: почему Аполлон не прыгает от радости, что избавился от тяжкого труда. Однако Аполлон, так же как Афина, без нытья делал все необходимое, а нередко брался и за самую тяжелую работу. У него было такое чувство, будто это здание — частица его самого, будто эта золотая громада так ясно раскрывает его сущность, как не могло бы раскрыть ничто иное — ни ему самому, ни кому-либо еще. Ибо этот дворец был нечто большее, чем защита от холода и непогоды, для этого могли служить и пещеры, как служили они медведям, волкам и тиграм, однако только благодаря дворцу его родичи воистину становились богами. Поэтому он трудился без передышки и даже таскал золотые плиты вместе с презренным кровопийцей Ареем.

Нечто подобное ощущала и Афина. Сначала ее толкала радостная готовность повиноваться отцу, но потом, по мере того как вырастал дворец, она почувствовала, что ширится ее собственное «я». Вот, значит, какие прекрасные и полезные вещи могут создавать ее руки! Ей казалось, что, построив этот дворец, боги увенчали земной круг короной. В то же время в отличие от Аполлона ее все больше угнетал холод этого металла. Она многое приобрела, — но кое-что и утратила. Вместо вонючей шкуры она носила теперь на теле чистое сияющее золото, а вокруг этого золота сияло золото дворца, но от того и другого веяло холодом. Даже ноги ее из-за золотых сандалий не ощущали тепла земли. Она тосковала по веществу, которое обладало бы ласковой мягкостью меха, но не воняло бы падалью. Об этом размышляла она за своим однообразным занятием — расщеплением слитков — и поэтому тоже молчала.

Аполлон следовал за процессией. Впереди шагал Зевс. В пути он не произнес ни слова, а путь был долгим, вел он к горному массиву на западе Африки, где небо опиралось на землю. Там, на приплюснутой круглой вершине, Зевс приказал отвязать Атланта от колесницы, потом превратился в огромную черепаху, подлез под край неба и, приподняв его, взвалил на плечи титану.

— Стой здесь, — проговорил Зевс, — держи на себе небо! Если ты попытаешься бежать, небесный свод дрогнет, а это пробудит меня и от самого крепкого сна. Тогда я поставлю на твое место Кроноса, а тебя сошлю к Сторуким! Так что будь благоразумен и покорись!

— Край неба врезается мне в плечо, — пожаловался Атлант. — Он перережет мне кости. Ты жесток, титанов сын.

— Страдать ты не должен, — отвечал Зевс. — Хорошо, что ты заговорил, — прибавил он. — Я хочу, чтобы ты признал мою правоту.

Атлант только стонал.

— Ты не хуже меня знаешь, что такое порядок и какое преступление совершает тот, кто его подрывает. Ты призывал к мятежу против меня, хранителя порядка. Ты должен был бы сам себя наказать, Атлант!

Понял тогда Атлант, что его предали собственные сыновья. Они не только прикинулись перебежчиками, они на самом деле перебежали к Зевсу. Царству титанов пришел конец. Теперь Атланту оставалось сделать еще только одно.

— Да, я пытался сломить твое могущество, — сказал он. — Твой порядок не отвечает моему, но твой порядок победил. Я обещаю тебе покорность, но при одном условии.

— Можешь о чем-нибудь попросить, — согласился Зевс.

Атланту казалось, что плечо у него переламывается пополам. Он напряг всю свою силу, сопротивляясь давлению, и от этого почувствовал некоторое облегчение. В то же время он понял, что сбросить небесный свод он не может. Он стоял перед выбором: либо держать его на себе, либо дать себя раздавить.

— Понял ли ты, что твое наказание справедливо?

— Я понял, что власть принадлежит тебе.

— А значит, и право! То, что я делаю, справедливо. Но страдать ты не должен. Снимайте с себя шкуры! — крикнул он Кратосу и Бии. — Не видите вы разве, что груз режет властителю плечо?

Оба испуганно сбросили с себя прикрывавшие их шкуры.

Но Атлант сказал:

— Пусть они не прикасаются ко мне, Зевс. Их шкуры воняют. И вонь эта не от крови.

Тогда Зевс опять приподнял край неба, и Аполлон положил титану на израненное плечо свое меховое одеяние.

Боль немного отпустила.

— Забудь, кем ты был, — молвил Зевс. — Отныне ты лишь тот, кто держит на себе небо. Стань скалой, и ты больше не будешь испытывать боль. У Сторуких ты бы страдал.

— Мой повелитель Кронос страдает, — сказал Атлант. — Ты обещал исполнить одну мою просьбу. Я прошу помиловать моего властелина. Он не заслужил такой участи — быть игрушкой чудовищ. Не забывай — вас он спас тоже!

— Это неправда, — резко возразил Зевс. — Богов, а заодно и вас, спас я один. Поэтому я царь. Но я буду милостив к Кроносу. Деметра знает некую траву, которая дает забвение. Если она говорит правду, то пусть Кронос поест этой травы и ляжет рядом с остальными. А теперь и ты забудь, кем ты был!

Он повернулся, чтобы лететь на Олимп, но, прежде чем отправиться в путь, сказал:

— Я извещу тебя о судьбе твоего властелина, Атлант. Надеюсь, что смогу это сделать скоро. До тех пор мой орел будет приносить тебе еду и питье. А затем — стань камнем в камне!

Они поднялись в царство воздуха. К этому времени Прометей уже вернулся с Амалфеей на Красное море и теперь вместе с Гермесом месил глину. Однако четверо летящих его не видели.

— Что станется с нашей матерью Герой? — спросил Аполлон.

— В первый день она меня проклинала, — ответил Зевс, — нынче она стонет, а на третий день попросит пощады. В следующую за тем ночь она будет освобождена. Но до этого не смей к ней прикасаться и ты.

Они летели к Олимпу.

— Ты молчишь, сын мой, — молвил Зевс, когда они пролетали над Критом. — Молчал ты и пока строился дворец. Что тебя гнетет?

— Я размышляю, отец и царь, — отвечал Аполлон.

— О чем, сын мой?

— О нас, отец.

Они приближались к Олимпу.

— Что такое в нашем племени тебе не ясно и заставляет так задумываться?

— Мне трудно это выразить, отец, — отвечал Аполлон. — У меня такое чувство, будто мы живем только наполовину, не по-настоящему. Я знаю, это звучит смешно. Я ищу точные слова, но не нахожу их.

Они опустились на Олимпе. Дворец сиял и сверкал зеленовато-золотым блеском, а перед ним стояли боги в золотых шлемах на черных и светлых волосах. Появилась и Деметра, недоставало только Аида.

Гефест заковылял навстречу Зевсу.

— Царь, дворец готов, — доложил он.

Зевс кивнул. Он стоял, осиянный блеском золота, смотрел на дворец, но не видел его, слушал слова, но не слышал их.

— Ты сказал, что нам чего-то не хватает, — обратился он к Аполлону. — Чего же именно?

— Не знаю, отец и царь, — отвечал Аполлон. — Одно могу сказать: чего-то иного.

Человеки

Прометей не медлил, и ему недолго пришлось искать Амалфею, двадцать девятую по счету. Коза радостно выскочила ему навстречу и тут же пригласила поиграть с тремя ее младшенькими, в самом деле премилыми козлятками. Прометей пытался ей объяснить, чего от нее хочет, но это было трудно, почти невозможно. Легко ли сказать по-козьи — ведь Амалфея на языке титанов не говорила и, кроме своего родного наречия, лишь немного понимала воробьиное, львиное, волчье и овечье, — так легко ли по-козьи сказать: «для оживления глиняного товарища»? «Экки-мее-мееки», — сказал для начала Прометей, то есть «такой, как я». Тогда Амалфея прыгнула на него и пыталась дохнуть ему в нос, так что ему пришлось в конце концов изобрести слово-чудовище: «эккитэккинеемеебыыстреехекхекнекнекмеенеемеремеремекмекмек», которое означало: «те, которым надо двигаться, да побыстрее, а они лежат, как мертвые». Правда, добрая Амалфея и после этого объяснения не очень-то уразумела, что ей, собственно, делать в стране, где «не найдешь и листика пожевать», но поскольку просил ее Прометей, а не кто-либо другой, то она лишних вопросов не задавала и позволила ему взвалить себя на плечи и перенести по воздуху через пустыню.

Полет проходил трудно.

— Только не урони меня, — мекала Амалфея, — только не урони! Не забирайся так высоко!

— Не беспокойся, Амалфея, и помалкивай!

— У меня голова кружится, Прометей!

— Закрой глаза!

— Но тогда я ничего не увижу! Лети пониже!

Прометей исполнил ее просьбу.

— А голова все кружится. Я ведь не орел! Еще ниже!

— Я уже задеваю ногами песок.

— Мек, мек, змея! А повыше нельзя? — И сразу опять: — Мее-мее-хекк! Не так высоко, мее, мее, опять голова закружилась!

Однако в конце концов они целыми и невредимыми опустились в ров. Гермес уже ждал их. Он разбил высохшие фигуры и натаскал с того места, куда ударила молния, новый запас глины. Примешал к ней и немного песку — для укрепления костей и зубов.

Они принялись мять и месить.

— А мне что делать? — спросила Амалфея.

— Немного подождать и не шуметь, — попросил Прометей. Он знал, что его просьба почти невыполнима, а потому просил настоятельно.

— Да тут можно умереть со скуки, — возмущалась любопытная коза. — Ну и пустыня! Песок и песок! Ты прав был — ни листика зелененького! — Но потом она набралась терпения и стала молча ждать, а Прометей с Гермесом тем временем вылепили из глины мужчину и женщину.

— Не забудь соединить носовые проходы с глоткой, — напомнил Гермес, обтачивая локтевые суставы. — Первым своим фигурам ты сделал их слишком узкими.

— Мы разве будем дуть им в нос?

— Конечно, а как же иначе? Каждый в одну ноздрю, ты в правую, Амалфея — в левую. А теперь — внимание! Цвет их становится оливково-желтым! Сюда, Амалфея, скорей, скорей, скорей! Вдохните глубже, не кашляйте, так, хорошо! Минутку! Еще минутку — дуйте!

Амалфея принялась дуть в левую, Прометей в правую ноздрю глиняного болвана, и по его телу тотчас прошла дрожь, зашевелились пальцы ног, задергались губы, засопели ноздри, нижняя челюсть задвигалась вправо-влево, вверх-вниз, с хрипом начала подниматься и опускаться грудь, просочилось дыхание, затрепетал живот, сжались и разжались кулаки, на лице выступили капельки пота, волосы заблестели, увлажнились губы. Глиняное существо заморгало, приподняло веки, но, впервые взглянув на свет, с ужасом прикрыло глаза рукой и, застонав, стало трепыхаться и корчиться.

Амалфея испуганно отскочила в сторону.

— Мее-мее-мек! — неодобрительно замекала она. — Бее-бек! Он бьется, бьется! Мек-мек-мек!

— Не мекай, у него все наладится, конечно же, наладится, — воскликнул Прометей, — он просто испугался, что тут удивительного! Ведь он не понимает, что с ним происходит!

В упоении, с сияющими глазами склонился творец над своим созданием, которое от страха испускало сдавленные, гортанные крики, напоминавшие прерывистый лай. Так кричат заблудившиеся лисята, однако для Прометея эти звуки были слаще соловьиных трелей и внушительней грохота рождающейся звезды. С бесконечной нежностью погладил он оживающее существо по носу — оно чихнуло.

— Получилось! — вскричал Прометей, захлопал в ладоши от радости и начал прыгать с ноги на ногу, но Гермес схватил его за плечи и встряхнул.

— Приди в себя! — прикрикнул он. — Вторая ждет! Перестань плясать, тесто портится! Амалфея, сюда! Скорее делайте вдох! Да скорей же, Аид вас побери!

Прометей и Амалфея набрали в грудь воздуху, Гермес крикнул: «Давайте, давайте!», и они снова принялись дуть, титанов сын справа, коза слева, и вот второе существо задвигалось на земле. Оно трепыхалось несколько грациозней, не так боязливо, да и хныкало потише, но тоже прикрыло глаза руками, и лицо его выражало растерянность и страх.

— Привет вам, друзья, — произнес Прометей, — вот вы и с нами! — Руки у него дрожали, когда он воздел их, дабы произнести нечто особо торжественное, но голос его, взвившись до торжественно высокой ноты, вдруг сорвался. Счастье захлестнуло его, и он едва не задохнулся.

— Ну, а дальше что? — нетерпеливо спрашивал Гермес. — Здесь эти созданья хватит солнечный удар!

Мужчина и женщина лежали в изнеможении и легонько постанывали. Казалось, испуг они копят теперь внутри. Амалфея мелкими шажками подошла поближе. Любопытство в ней пересилило страх, а когда она услыхала, как эти двое похныкивают, ее растрогала их беспомощность. Ведь в известной степени это были и ее дети тоже. Как могла нежнее, она принялась своим длинным языком лизать ухо тому из двух, кто выглядел более запуганным. Это был мужчина, от щекотки плач его перешел в смех, но потом он снова испуганно вскрикнул, и все эти звуки слились в устрашающий вой. Вой этот испугал его еще пуще. Вне себя от страха, он заколотил руками и ногами и стукнул Амалфею по носу, а поскольку руки от лица он отнял, глаза его открылись, и, увидев прямо над собой рогатую морду, он из последних сил ударил еще раз и упал без чувств.

Для добрейшей козы это было уж слишком.

— Они неблагодарные, — возмущенно сказала она. — Не умеют себя вести! Мее-мее! Нее-нее! Ничего путного из них не выйдет!

У Гермеса были свои, еще более серьезные сомнения.

— Как ты их доставишь на свой Южный остров? — спросил он Прометея. — Обоих сразу тебе не дотащить, я видел, с каким трудом ты нес козу. А понесешь одного — другой удерет в пустыню или сюда явится лев и сожрет его.

Прометей и сам уже со страхом об этом думал. Малыш был прав: обоих сразу ему, Прометею, ни за что не унести, да еще на далекий остров, который к тому же сначала надо найти! Не так заботила его тяжесть ноши, как то, что каждого придется крепко держать руками, а чем же он тогда будет махать? Одной рукой и одной ногой в случае чего можно еще обойтись, но одни только ноги в воздушном море его не удержат. Оставаться здесь опять же нельзя, ни пищи нет, ни воды, ни крова, да еще Амалфея начала хныкать, что ей пора возвращаться к ее деткам.

Без помощи друга все так или иначе пойдет насмарку!

— Дорогой Гермес, — начал свою просьбу Прометей, но Гермес решительно мотал головой.

— Самое время мне отправляться в путь, — проговорил он, — моя родня уже вся собралась вокруг золотого дома. Час невероятно благоприятный, я не могу себе позволить его пропустить.

— Милый, любезный, разлюбезный Гермес…

— Можешь обещать мне, что хочешь, это просто невозможно. Пришел мой час, тут уж ничего не поделаешь. Прощайте!

И Гермес взял свой посох, чтобы продолжать путь на Олимп. Тут у Прометея во второй раз пресекся голос, на глаза навернулись слезы, и, когда это увидела Амалфея, она тоже зарыдала.

Слезы ее капали мужчине на лицо, теперь казалось, что и он плачет.

Тогда у Гермеса тоже запершило в горле, но он затряс головой.

— Это невозможно, — печально сказал он. — Невозможно, просто невозможно!

С состраданием взглянул он на Прометеевых детищ. Мужчина, окропленный слезами, лежал неподвижно, и только тихо вздымавшаяся и опускавшаяся грудь да мелкие пузырьки слюны свидетельствовали о том, что он жив. Женщину с той минуты, как взвыл ее спутник, словно трясла лихорадка; раскрыв рот, она беспрестанно испускала протяжные стоны, на очень высокой ноте, а ее полные губы вздрагивали, будто пытались выговорить слова, но от ужаса не могли этого сделать.

Прометей был больше не в силах просить. Подавив слезы, стоял он перед мальчиком, готовым отправиться в путь, и с безмолвной мольбой указывал рукою на беззащитные существа, чья жизнь, едва возникнув, оказалась уже под угрозой.

Гермес в нерешительности медлил, его детский лоб от виска до виска прорезала глубокая морщина.

— Ладно, — сказал он наконец, — есть только одна возможность: отнести их на остров Крит. Это мне как раз по пути.

— Но Артемида мне запрети…

— Вот еще вздор, Артемида! — сердито воскликнул Гермес. — Какой ты, в самом деле, честный простак! У тебя есть батюшкино разрешение выбрать себе любую местность, вот и выбери Крит! Царское слово рождает зло, но может родить и добро! Итак, на Крит! В путь, в путь!

Он вытянулся, став юношей, поднял женщину и, словно цепь, накинул себе на шею, сжав ей, как замком цепи, запястья и лодыжки.

— Пошли! — приказал он и всадил посох в песок.

Амалфея до смерти перепугалась. Если она и не совсем понимала язык, на котором шел разговор, то все же достаточно хорошо уразумела, что ее по меньшей мере на несколько часов оставят здесь одну. В такой пустыне, да кругом еще змеи! И сюда наверняка прискачут ужасные тигры! Умоляющими глазами она смотрела на Прометея.

«Ты не можешь так поступить со мной», — говорили эти глаза.

Прометей и правда подумывал о том, чтобы забрать Амалфею попозже, но теперь у него на это не хватило духу.

— Амалфея, — сказал он, — я возьму вас обоих, но держать буду только одной рукой. Обещай мне лежать спокойно и не болтать! Я постараюсь лететь так низко, как только можно! И не вздумай его лизать, умоляю тебя! Обещаешь?

— Ты полетишь обратно той же скучной дорогой? — спросила Амалфея, а когда Прометей кивнул, обещала закрыть глаза — так уж у нее наверняка не закружится голова.

— Итак, в путь-дорогу, на Крит! — воскликнул Прометей. Он встал на колени, взял Амалфею на левое, глиняного мужчину на правое плечо, а поднявшись, закрыл глаза: он хотел теперь увидеть будущее. Давно уже Прометей не делал таких попыток, ибо он понял, что ему дано видеть лишь до определенного момента, после которого дальнейшее развитие событий зависит от того или иного решения, принять же это решение может только он сам. Перед битвой богов с титанами ему радо было решить, на чьей он стороне; на побережье Крита он должен был сделать выбор — мятеж или покорность. Что же потребуется от него на этот раз? Готовый ко всему, он закрыл глаза и увидел себя с каким-то странным маленьким мечом в руках перед каменной плитой, на которой лежал убитый бык. Слева от плиты стояли его созданья, а справа — боги во главе с Зевсом. Меч сверкал, блеск его делался все ярче и резал веки изнутри. Прометей знал, как это бывает: блеск станет нестерпимым и заставит его открыть глаза. Он не стал этого дожидаться и открыл их сам.

Каменная плита, бык, малюсенький меч — что все это значит? Картину трудно было не понять: ему надо будет решиться разделать быка. Но к чему это приведет?

— Идешь ты или нет? — крикнул Гермес. — Больше я ждать не буду.

Прометей с трудом поднялся в воздух. Ему приходилось пользоваться рукой как плавником и очень быстро перебирать ногами, но все равно он едва поспевал за Гермесом, скользившим на своих чашках. К счастью, Амалфея вела себя спокойно. Солнце садилось, и тень летящих была вытянута в длину, словно странная горбатая змея. Подняв голову, Гермес крикнул Прометею:

— Как ты думаешь назвать свои созданья? Сейчас самое время дать им имя. Когда солнце коснется горизонта, благоприятный час будет упущен.

— Об этом я еще не думал, — признался Прометей. — Над этим именем я хотел бы хорошенько помудрить. Оно должно быть самым красивым из всех. Слышал ты когда-нибудь песенку иволги? — Он начал ее насвистывать, но дышать было слишком тяжело, так что он перестал и смущенно закончил: — Ну вот, примерно так должно оно звучать, только еще красивее, и, конечно, иметь смысл, глубокий смысл.

— Надо поскорей что-нибудь придумать, поверь! Главное — это смысл, звучание совершенно неважно.

Прометей так напряженно думал, что стал медленнее перебирать ногами и сразу пошел вниз. Задев голову своего нижнего спутника, он спохватился. Только тот хотел его выругать, как Прометей закричал:

— Нашел, нашел! Не ругай меня, послушай! Амалфея сказала, что из них ничего путного не выйдет, а я думаю как раз обратное и потому назову их «чеевеки» — те, из которых кой-чего выйдет.

Но Гермес сморщил нос.

— Не очень-то благозвучно, а? — усомнился он. — Дело, конечно, не в одном звучании, но все-таки… — И он несколько раз повторил, покачивая головой: «чеевеки», «чеевеки», а потом сказал: — Звучит слишком уж по-козьи!

— Они будут зваться именно так, — упрямо заявил Прометей. — Это имя — смесь титаньего и козьего, и есть в нем что-то от правещества нашей матери Геи! Чеевеки, да, да! Это прекрасное имя!

Он коснулся подбородком белого пятна на лбу Амалфеи, и она, исправно держа глаза закрытыми, облизнула языком его верхнюю губу.

— Не правда ли, Амалфея, ты мне поможешь — будешь кормить их, поить и воспитывать? — Он просил так неотразимо трогательно, как некогда, в давно прошедшие времена, бывало, клянчил у первой Амалфеи глоток молока. — Им надо будет сразу немного попить. Ты ведь им не откажешь?

— Мек-мее, — заверила Амалфея.

— Я это знал, — довольно сказал Прометей.

Показалось море.

— Что же теперь будет? — в страхе спросил Прометей. Казалось, все снова поставлено под сомнение. Как шествующий посуху переберется через воду?

— Ничего особенного, — смеясь, успокоил его Гермес. — Эти чашки уж как-нибудь меня перенесут. Здесь и больших немало валяется. Я же говорил, из этих штук можно много чего понаделать.

Он сменил чашки и ступил в море.

Подкатили волны и подняли его, и он заскользил по ним вперед, гребя ясеневым посохом.

«Умный парнишка», — с восхищением подумал Прометей. Такого способа передвижения по воде он не знал и сразу решил воспользоваться им для своих созданий. Он неотступно о них думал, и ему стало казаться, что Гермес, пожалуй, не без причины сморщил нос, когда услышал их название.

«Правда, — думал Прометей, — звучит и в самом деле немножко по-козьи. Смысл я непременно сохраню. А вот звучание надо будет немного изменить».

Показался Крит. Они одновременно ступили на землю, когда солнце еще стояло над пурпурным краем неба. Гермес снял свою ношу и уложил ее в мох перед пещерой Амалфеи. На этом прохладном и мягком ложе среди благоухания земляники запуганное созданье перестало хныкать и, успокоенно сомкнув губы, погрузилось в сон.

Прометей положил ее спутника рядом с ней, и все трое — титан, бог и коза-мать — оглядели свое творение.

— Ну что же, — с удовлетворением сказал Гермес, — на вид они как будто удались. Не забудьте о подарке для меня, когда вас будет сотня! Прощайте, чеевеки, счастливого вам пути! У меня такое чувство, что счастье может вам очень понадобиться.

Он опять стал ребенком и юркнул в темную зелень папоротников. Прометей не успел обнять его на прощанье — он исчез. Лишь белый след светился в чаще, словно свежевыпавший снег.

— Спите, — произнес Прометей, — спите и набирайтесь сил! Я буду охранять ваш покой. У меня на ваш счет большие планы!

Казалось, впавший в бесчувствие приходил в себя, а спящая улыбалась. Что может ей сниться? У Прометея было такое ощущение, будто он когда-то ее видел, в глубоком прошлом, когда был еще ребенком. И вдруг он понял, чьи она повторяет черты: такою ему явилась Гея перед их схождением в нижний мир.

Из пещеры выскочили Амалфеины козлята.

— Это ваши новые друзья, — объяснила им мать. — Вы будете с ними играть, расскажете и покажете им, что есть в лесу полезного. Сильно их не бодайте, они очень чувствительны. И будьте с ними потерпеливей, они немного глуповаты и соображают медленно.

— Как овцы?

— Еще медленней. — И тут же добавила, энергично кивая после каждого слова: — Мее-меек! Чее-веек!

— Ура! — закричал Прометей, — теперь и ты это сказала! Что-то из них да выйдет! Я в них верю. Ах, Амалфея, я верю в них, в этих глиняных болванов, в эти комья земли, в эти сгустки тины, в эти кучки ила, в эти шарики грязи — в эти чудо-созданья! Погляди, как они лежат! Погляди, как они улыбаются! Погляди, как их овевает ветер, объемлет мох, ласкает свет! Ах, Амалфея, как я счастлив! Бесчисленные ходят по небу солнца, луны и звезды, но лишь на одной, на этой звезде живет тот, кому будет принадлежать Вселенная, — наш Человек!

— Ну-ну, — сказала Амалфея, — ну-ну!

Заметив, что человек-мужчина начал моргать и в любой миг может проснуться, она встала над ним, чтобы он сразу нашел ее вымя и, прежде чем снова закричать, сперва бы напился.

Перевод С. Шлапоберской