Избранные произведения. В.2-х томах. Т. 1. Стихотворения. Песни

О, как ты поздно,

молодость,

пришла.

Почти на тридцать лет

ты опоздала.

Всю жизнь мою

тебя мне не хватало…

О, как ты поздно,

молодость,

пришла!

Зачем пришла ты

именно теперь,

Зачем так жадно

чувствую тебя я,

Не только обретая,

но теряя,

Как самую большую из потерь!

Я вроде был когда-то молодым.

Но мог ли быть я

молодым когда-то

Так истово,

так полно,

так богато,

Как в эти годы

ставши молодым!..

Познавший цену радостям земным,

Изъездивший почти что всю планету,

О молодость,

лишь только мудрость эту

Могу назвать я именем твоим!

Готов я бить во все колокола,

Приветствуя строкой

твое явленье,

Моя ты гибель

и мое прозренье,

О, как ты поздно,

молодость,

пришла!

Выходит

возраст мой

на линию огня.

Как дом

с порога,

Как роман

с пролога,

Газету начинаю

с некролога.

Живых

друзей

все меньше

у меня.

Выходит

возраст мой

на линию огня.

Так

високосный год мой

начался.

Друзья уходят,

остаются жены

И те ж,

без измененья,

телефоны,

Все те же цифры,

но не голоса…

Так

високосный год мой

начался.

Чужая смерть

страшна мне,

как своя.

И, расставаясь

у могилы

с другом,

Как ни грешно,

я думаю с испугом,

Что сам умру

когда-нибудь и я.

Чужая смерть

страшна мне,

как своя.

Есть только вечность.

Вечной славы нет.

И даже вы,

бессмертные поэты,

В конечном счете,

смертны,

как планеты,

Как солнце —

через сотни тысяч лет.

Есть только вечность.

Вечной славы нет.

Ко мне пришло

мое начало дня.

Пока живу,

я все-таки бессмертен,

Хотя бы тем,

что вновь

забыл

о смерти.

Есть мысль,

есть труд,

есть слово

у меня

И возраст мой

на линии огня.

Я все время живу

Накануне чего-то —

Накануне строки,

Накануне полета,

Накануне любви,

Накануне удачи, —

Вот проснусь я

И утром

все будет иначе.

То, что в жизни имел,

То, что в жизни имею, —

Я ценить не умел

И ценить не умею,

Потому что все время

Тревожит забота,

Потому что живу

Накануне чего-то.

Может, я неудачник

С неясным порывом,

Не умеющий быть

И от счастья

счастливым.

Но тогда почему

Не боюсь я обиды,

Почему

все обиды

В минуту

забыты.

Я им счет не веду,

Наплевать,

Не до счета, —

Я все время живу

Накануне чего-то.

Благополучными

Не могут быть поэты,

И разлюбив,

И снова полюбив.

Стихи

напоминают взлет ракеты:

Чтобы взлететь ракете,

Нужен взрыв.

К тому ж она ступенчата,

ракета,

Лишь потому ракета и летит.

Ступени бед,

Потерь твоих,

Обид —

Ее носители.

Поэт,

запомни это.

Но вот она достигла высоты,

И отделились

от нее ступени.

Сгорели

и исчезли в дымной пене.

Летит ракета.

Значит, счастлив ты!

Скажи мне,

что такое вечность:

Тысячелетье

или миг,

Миров далеких бесконечность

Или цветок

в руках моих?

Тень

легкой веточки сирени

Или над медью древних дат

Ушедших

каменные

тени,

Что на земле

века стоят?

Такого рода мы и племени,

Что в нас

века заключены,

Все расстоянья,

вплоть до времени,

Как никогда,

сокращены!

Минуты

мчатся

по орбитам,

Мал

циферблат

сегодня им.

И эта скорость

стала

бытом,

Сердцебиением моим!

И, может,

летоисчисленье

Потомки наши поведут

Не по годам,

а по мгновеньям,

По датам

прожитых минут.

Моя любовь —

Загадка века,

Как до сих пор

Каналы марсиан,

Как найденная флейта

Человека,

Который жил

до древних египтян.

Как телепатия,

Или язык дельфиний,

Что, может, совершеннее,

Чем наш,

Как тот,

возникший вдруг

На грани синей,

Корабль

с других планет

Или мираж.

Я так тоскую

по тебе

В разлуке.

И эта непонятная тоска,

Как ген,

Как область новая науки,

Которой

нет

названия пока.

Что ж,

может быть,

В далекий век тридцатый

В растворе человеческой крови,

Не лирики,

А физик бородатый

Откроет

атом

Вещества любви.

Его прославят

летописцы века,

О нем

молва

пойдет

Во все края.

Природа,

сохрани от человека

Хотя бы

эту

Тайну бытия!

Спешит на свидание бабушка,

Не правда ли, это смешно?

Спешит на свидание бабушка.

Он ждет ее возле кино.

Расплакалась внучка обиженно,

Сердито нахмурился зять —

Спешит на свидание бабушка,

Да как же такое понять!

Из дома ушла, оробевшая,

Виновная в чем-то ушла…

Когда-то давно овдовевшая,

Всю жизнь она им отдала.

Кого-то всегда она нянчила —

То дочку, то внучку свою —

И вдруг в первый раз озадачила

Своим непокорством семью.

Впервые приходится дочери

Отчаянно стряпать обед:

Ушла на свидание бабушка,

И это на старости лет!

Ушла на свидание бабушка,

И совестно ей оттого…

Ушла на свидание бабушка,

А бабушке — сорок всего.

Он, как вершина горная, седой,

Старик — могучий гений долголетья.

Не покидал аул он отчий свой —

Подумать только! — полтора столетья.

При Пушкине уже был взрослым он.

Мог бы обнять его вот этими руками.

Все человечество далеких тех времен

Ушло с планеты. Он остался с нами.

…Вхожу с почтеньем в тот спокойный дом,

В ту вековую тихую обитель…

И, как ни странно, думаю о том,

Что, может быть, я больший долгожитель.

Хотя бы тем, что выжил на войне,

Такой, что не бывало на планете.

И это по своей величине

Не менее, чем жить века на свете.

На Капри лето я встречал зимой,

А в тундре зиму первого апреля.

На тыщи верст помножьте возраст мой,

Ведь расстоянье — это тоже время.

И потому я старше, чем старик,

Задумчивый ребенок долголетья,

Не оставлявший горный свой Лерик

Не год, не два, а полтора столетья.

Я старше на моря, на города,

На трудные и легкие маршруты.

Не на года,

Я старше на минуты.

Что, может, больше стоят,

Чем года.

Какие б песни мы ни пели.

Поем мы песни той войны.

Давно мы сняли с плеч шинели,

Но снятся нам все те же сны.

Под Ленинградом и под Керчью,

Куда бы мы с тобой ни шли,

Война выходит нам навстречу

На всех путях родной земли.

Нам, ветеранам, и доныне,

Доныне быть на той войне.

Война окончилась в Берлине,

Но не окончилась во мне.

От всей войны,

от всех утрат,

От дымных ветров

Осталось

триста шестьдесят

Последних метров.

Всего лишь триста шестьдесят

До стен рейхстага.

Одна атака нам нужна,

Одна атака.

Смертельных триста шестьдесят.

А за плечами

Война, огромная война

С ее боями,

И Сталинград и Ленинград

В крови рассветов.

И вот — лишь триста шестьдесят

Последних метров.

Они свинцом иссечены.

Ты в этой схватке

Дойди живым до той стены, —

И все в порядке.

И ты вернешься в отчий дом

К жене и детям,

Живи хоть сотню лет потом

На белом свете.

А враг и вправду озверел.

Ну да — еще бы!

Он от отчаянья так смел,

От смертной злобы.

Вцепился в горло кирпича,

Засел в рейхстаге.

Животный страх, страх палача

В его отваге.

Стране измученной своей

Вцепился в горло,

Когда он гнал на фронт детей

Жестоко, подло.

Мне не забудется оно,

Нет, не легенда, —

Документальное кино,

Дней давних лента,

Где Гитлер — злой комедиант,

Что на парадах

Все клялся — «Киндер!», «Фатерлянд!» —

В своих тирадах.

С потухшим взглядом мертвеца,

Вдоль всех скользящим,

На гибель отправлял юнца

Перстом дрожащим…

Перед историй ответ

Теперь он держит…

Гром канонады. Свет ракет

И вой и скрежет.

Дождались бы жена, и мать,

И дочь в кроватке.

Как это страшно — умирать

В последней схватке…

От всей войны, от всех утрат,

От дымных ветров

Осталось

триста шестьдесят

Последних метров.

Земля вокруг обожжена.

Бьют минометы.

И каждый метр,

как вся война,

Ее все годы.

Не так уж много было их,

Тех, что в атаку

В последний час, в последний миг

Рвались к рейхстагу,

Когда жгли небо добела

«Катюш» расчеты.

Рейхстаг

не армия

брала, —

Всего лишь

роты.

Броском,

ползком

они дрались

На смертной трассе.

Меж ротами оборвались

Прожилки связи.

Нет связи ни с одним КП,

Нет связи с миром,

И каждый воин сам себе

Стал командиром.

Он под огнем один за всех

Решал задачи,

Как полководец и стратег

Своей удачи.

Да, по количеству солдат

Был штурм рейхстага

Не то, что бой за Сталинград.

И все ж,

однако,

Сраженья

всей войны святой

Четырехлетней

Мы все вели

за этот бой,

Наш бой

последний:

Под Сталинградом, и в Крыму.

И под Каховкой,

И были

залпы все

к нему

Артподготовкой.

И все войска вошли в состав

Тех рот и взводов,

Святой порыв свой им отдав

И мощь походов.

И даже тот,

кого наш враг

Считал убитым,

К рейхстагу рвался в их рядах

По камням битым.

И стали тысячи часов

Одним мгновеньем,

Смертельных тысячи боев —

Одним сраженьем.

И всю войну

прошел

солдат

Страны Советов

За эти

триста шестьдесят

Последних метров.

И вот ворвался он в рейхстаг,

Наш русский парень,

И снова бой за каждый шаг,

За каждый камень.

За каждый лестничный проем,

За каждый выступ,

Что, словно крепость, мы берем,

Идя на приступ.

Грохочут залпы тяжело,

Как брызги, стекла…

Плечо осколком обожгло,

Кровь хлещет мокро.

Ни грамма ваты, ни бинта,

И все ж — да что там! —

Нет, не оставит он поста

За пулеметом.

К стене

прижался

тем плечом,

Весь бел

под каской,

Зажата

рана

кирпичом,

Как перевязкой.

Он в тыл отсюда не уйдет

В час долгожданный.

И хлещет жарко пулемет,

Как кровь

из раны.

Теперь

О самом дорогом —

О нашем Знамени Победы.

Ведь в каждом стяге полковом

Нам виделись его приметы.

И все ж мы верили молве,

Что не в Калуге, не в Рязани —

То Знамя именно в Москве

Шьют из особой,

Дивной ткани.

Старались мы определить

В запале нашей детской веры

И бахрому его, и нить,

И грандиозные размеры.

Когда ж мы вышли на рейхстаг,

Когда рвались к его колоннам,

Наш каждый взвод

Держал свой флаг

Пока что скромно зачехленным

С надеждой тайной, что в дыму,

В огне израненной планеты

Случится именно ему

Стать главным Знаменем Победы.

Сатин тех рядовых знамен,

Как небывалая отвага,

Не к куполу был прикреплен,

К колоннам вражьего рейхстага.

Алели флаги те в ночи,

Еще достойно не воспеты, —

Живые, первые лучи

Большого Знамени Победы.

И, наконец, взошло оно!

Над куполом затрепетало,

Так высоко вознесено,

Что вся планета увидала!

Казалось бы, — простой сатин,

А излучает столько света.

Да, после всех лихих годин

Как хороша она — Победа!

Когда почти что весь рейхстаг

Мы с боя взяли,

Когда, как в преисподней, враг

Засел в подвале,

Фашисты зданье подожгли,

Чтоб стерло пламя

Хотя б на день с лица земли

Победы Знамя.

Горят крепленья потолка,

Паркет, бумаги.

Воды — за сутки ни глотка,

Сухие фляги.

Горят шинели до ремней,

Сукно дымится.

Шнурки обугленных бровей,

В ожогах лица.

Как выжить в пламени таком,

Где камень плавится!

Руками голыми с огнем

Попробуй справиться!

Вздымалось пламя к потолку,

И шквал пожара

Служил прикрытием врагу

Для контрудара.

Из каждой щели, из двери,

Как бы по знаку,

Враги снаружи и внутри

Пошли в атаку.

Приказ: не медля отступать,

Оставить зданье,

Но стяг Победы как отдать

На поруганье!

Да, отступали мы не раз,

От дыма седы,

Но отступать бойцу сейчас,

После Победы?..

Он драться будет до конца,

Штыком, гранатой,

В огне, скрываясь от свинца

За мрамор статуй.

При этом шутит за спиной

Вильгельма:

Мол, заслоняй, меня собой

От пули, шельма!

У кайзера нелепый вид,

Поскольку косо

Немецкой пулею отбит

Кусочек носа.

…И выжил, выстоял солдат

Страны Советов,

Прошедший

триста шестьдесят

Последних метров.

Весь фронт об этом говорил,

Дивился диву,

Как рядовой боец дарил

Часы комдиву:

Часы особые притом,

Часы — трофеи;

Те, что хранятся под стеклом

Теперь в музее.

Не мог комдив Шатилов их

Себе оставить,—

Смысл государственный был в них,

И смысл и память!

Вот что поведал нам комдив:

— Тот склад с часами,

Точнее, часовой архив

Был найден нами.

Солдаты в ставке склад нашли

И удивились:

Часы давным-давно не шли,

В шкафах пылились.

Задумал фюрер их вручать

Своим воякам

В Москве. И, надо полагать,

С почетным знаком.

Когда же немцев мы в те дни

Остановили,

Остановились и они, —

О них забыли.

Теперь никто из тех господ,

Кто ждал награды,

Их механизм не заведет, —

Не те парады!

Не по эсэсовским часам.

В том суть, что ныне

Они достались русским, нам,

В самом Берлине.

Они историей сданы

В архив в итоге,

Часы проигранной войны,

Как хлам эпохи!

…Едва отхлынул бой, едва

Остыло зданье,

В нем в честь такого торжества

Шло партсобранье.

Те незабвенные часы

Достойны саги.

Вступали в партию бойцы.

И где?

В рейхстаге!

Пусть

красный стяг,

что реет тут,

Пусть

цвет Победы

Домой

отсюда

унесут

Их партбилеты.

Рейхстаг в развалинах, в дыму,

В ожогах лица…

Да, есть за каждого кому

Здесь поручиться.

Солдат, он так отгоревал

За годы эти!

Однако хлеб свой отдавал

Немецким детям.

Те метры,

что прошел солдат

Для счастья наций,

Лежат,

как триста шестьдесят

Рекомендаций!

Стою у сумрачных колонн,

Огнем омытых.

Звучит сквозь годы

гимн имен

На серых плитах.

«Мы из Москвы пришли сюда…»

«Мы из России…»

Фамилии

и города

Свои,

родные.

Они коснулись древних плит,

Как мощных клавиш,

И, как орган,

рейхстаг

звучит,

И ты,

Германии гранит,

Нас,

русских,

славишь!

Гранит Германии,

ну что ж,

Не в той твердыне,

Еще себя ты обретешь

В ином

Берлине.

Во имя лучших тех годов

Звучит,

как выдох,

Хорал

имен

и городов

На серых плитах.

Вы с нами делили

Нелегкие

Будни похода,

Солдатские прачки

Весны

сорок пятого года.

Вчерашние школьницы,

Мамины дочки,

Давно ль

Полоскали вы

Куклам

платочки?

А здесь,

у корыт,

Во дворе госпитальном

Своими ручонками

В мыле стиральном

До ссадин

больных

На изъеденной коже

Смываете

С жесткой

солдатской

Одежи

Кровавую

потную

Глину

Большого похода,

Солдатские прачки

Весны

сорок пятого года.

Вот вы

предо мною

Устало

стоите.

Вздымается,

Дымная пена

В корыте…

А первое

Мирное

Синее небо —

Такое

забудешь

едва ли —

Не ваши ли руки

Его постирали?

Когда враг

Нас бомбил у Познани,

Бил

На бреющем

Из пулемета

И, как вши,

Под рубахою

Ползали

Капли

Холодного

Пота, —

Вот тогда

В это пекло

И крошево

Приходил он на помощь

По-братски

Незаметно,

Незвано,

Непрошено,

Русский юмор,

Наш юмор

Солдатский.

В села Керченского полуострова

В дни гудящей

Железной осады

С неба низкого,

Грубошерстного

Он бросал

Нам на помощь

Десанты.

Парашюты,

Как одуванчики.

На ладони,

На плечи

Садились,

И частушки

Взлетали,

Как мячики,

И наивные шутки

Шутились.

Враг входил

За селеньем в селение,

Но хребет

Не сломал он Кавказский.

В плен

Не взял он

В своем наступлении

Русский юмор,

Наш юмор

Солдатский…

И за проволокою

За колючею,

Где овчарки

Не шли,

А стелились,

По любому

Пустячному случаю

С непонятною силой живучею

Наши русские шутки

Шутились.

И в Берлине,

Охваченном пламенем,

На простреленном нами

Рейхстаге,

Рядом

С нашим

Отеческим знаменем

Русский юмор

Раскрыл

Свои флаги.

Да!

Делили мы

Корки последние.

Да!

Рвались под ногами

Снаряды.

Но при этом

Писались

Комедии

Даже в дни

Ленинградской блокады.

О, военные поезда,

Людные,

Откровенные,

Отошедшие навсегда,

Как года

Военные!

В час бомбежки,

В кромешном аду

Так я ждал

Вашей скорой помощи!

И цеплялся

За вас

На ходу,

За железные

Ваши поручни.

Как в ушко,

Пролезая в вагон,

Спал я стоя

В прокуренном тамбуре.

Находилось всегда,

Как закон,

Место мне

В кочевом

Вашем таборе.

Находились всегда

Для меня

На каком-то разъезде

Мелькающем

Полка верхняя,

Искра огня

Из кресала

Солдата-товарища.

Кто-то сало

Протягивал мне,

Кто-то спиртом

Делился по совести.

На войне я был,

Как на коне,

Если ехать случалось

На поезде.

Не имеют

Стоп-кранов

Года.

Лишь работает память,

Как рация.

Время гонит

Свои поезда.

Где вы те

Обожженные станции?

Где вы те,

С кем в людской толчее

Недовстретился я,

Недообнялся?

Как нужны вы

Бываете мне

В толчее

Недовольной

Автобуса.

О, военные поезда,

Людные,

Откровенные,

Отошедшие навсегда,

Словно годы

Военные!

Вы меня

Научили тогда

Верить той

Человеческой помощи.

Можно жить,

Не минуту —

Года,

Только б крепче

Схватиться

За поручни.

Здесь, в этом пестром цветнике

У входа в сад,

С гранатой в бронзовой руке

Стоит солдат.

Цветет петунья у сапог,

Алеет мак,

Плывет над клумбами дымок…

А было так:

Атака!

Ярость канонад.

Атака!

Пять часов подряд

От клена к явору —

броском,

По зарослям —

ползком!

Лесок огнем прострочен весь,

Враги — на большаке,

Висок

в крови,

а надо лезть

С гранатою в руке

К броневику,

что перед ним

Полнеба заслонил.

И он движением одним

Что было сил

Взмахнул рукой,

шагнул…

И встал

На этот пьедестал!

Земли израненной клочок

Исчез в тот миг —

И вот у бронзовых сапог

Цветет цветник.

И бронза вечная хранит

Руки изгиб,

И чуб,

что жарким ветром взвит,

Ко лбу прилип.

Недвижным,

бронзовым,

литым,

На сотни лет

Остался, может, он таким:..

Но нет!

Он здесь, в толпе,

он среди нас,

Солдат-герой,

Он тоже смотрит в этот час

На подвиг свой.

Глядит

На выточенный шлем,

На блеск погон,

И невдомек ему совсем,

Что это — он!

Мы,

стиснув зубы,

шаг за шагом,

Шли на восток,

шли на восток.

Остался там,

за буераком,

Наш городок.

А боль разлуки все сильнее,

А в дальней дымке все синее

Кварталы.

А потом —

От городка

Лишь два кружка

В бинокле полевом.

Дома —

глядеть не наглядеться.

Река, сады,

картины детства

В двух маленьких кружках!

Мы городок к глазам прижали,

Мы, как судьбу, бинокль держали

В своих руках.

И тополя под ветром дрогли,

И покачнулись вдруг в бинокле

Сады и зданья все,

И только пыль

да пыль густая.

А городок

исчез,

растаял

В одной

скупой

слезе.

Бинокль…

Ты был

В походе с нами,

Ты шел победными путями

От волжского села.

На рощу,

на зигзаг окопа,

На пыльный тракт

глядел ты в оба,

В два дальнозоркие стекла.

И расшифровывались дымки,

Срывались шапки-невидимки,

В степи кивал ковыль,

И под твоим бессонным взглядом

Вдруг рыжим фрицем с автоматом

Оказывалась пыль…

Бинокль, бинокль,

какие дали

Тебя в те годы наполняли,

Какие скалы, реки, горы,

Дворцов готических узоры!..

И сколько дальних стран легло

На круглое твое стекло,

Пока тебя я в руки взял

Здесь,

у донских дорог,

Пока опять к глазам прижал,

Мой городок!

Спешил солдат домой с войны,

Встречай служивого, Петровна!

Но нет ни дома, ни жены, —

Одни обугленные бревна.

Окошка нет, чтоб постучать,

И крыши нет, как не бывало,

И не с кем разговор начать,

Чтоб хоть узнать, что с жинкой стало.

Ведро помятое в углу…

Не знал, что так он к ней вернется,

Что не на фронте, а в тылу

Снаряд смертельный разорвется.

И вдруг откуда-то стремглав,

Измученная и худая,

Его, хозяина, узнав,

Собака выскочила, лая.

Она неистово визжит,

Глядит в глаза с тоской щемящей,

И руки лижет, и дрожит,

И к обгоревшим стенам тащит

Какой-то байковый халат.

Корзинка или ящик, что ли…

И замечает вдруг солдат

Трех мокрых, крохотных щенят,

Рожденных час назад, не боле.

И мать, что прежде никого

К щенкам не подпускала близко,

Упорно тянет к ним его

С доверчивым и тихим визгом.

И рада так ему она,

И так вокруг него хлопочет,

Как будто успокоить хочет:

А может быть, жива жена!

Солдат махорку достает,

Как бы почувствовав подмогу.

Послевоенный трудный год.

Жизнь начиналась понемногу.

Артек, Артек, кремнистый мыс,

Вечерний звон цикад,

Над морем острый кипарис,

Пронзающий закат.

Куда ни глянь, сады вокруг.

Шумит прибой, пыля.

Как сабли, вспыхивают вдруг

Под ветром тополя.

Зеленой пеной повитель

Стекает с крыш домов.

Здесь видишь северную ель

У южных берегов.

Здесь одинокая сосна

Завьюженных степей

С прекрасной пальмою дружна,

С той, что лишь снилась ей.

Сюда сошлись со всех краев

Деревья, чтобы цвесть…

Вот так из разных городов

Собрались дети здесь.

А по ночам, когда ветра

Уходят за хребты,

Свет пионерского костра

На склонах видишь ты.

Ведет вожатая рассказ,

Горит костер в лесу.

Как красный галстук, в поздний час

Он вьется на мысу…

А сколько нам пришлось пройти

Походов и боев,

А сколько нам пришлось в пути

Солдатских сжечь костров!

А сколько пепла позади

Развеяли ветра,

Чтоб вновь собралась детвора

У этого костра!..

Дорожки в скверах почернели,

Бушует в рощах, листопад,

А у Кремля

прямые ели

В надежной зелени стоят.

Они пробьются сквозь метели,

Сумеют молодость сберечь

И никогда не сбросят с плеч

Свои зеленые шинели.

Ахнула,

потом заголосила,

Тяжело осела на кровать.

Все его,

убитого,

просила

Пожалеть детей, не умирать.

Люди виновато подходили,

Будто им в укор ее беда.

Лишь один из нас во всей квартире

Утром встал веселый, как всегда.

Улыбнулся сын ее в кровати,

Просто так, не зная отчего.

И была до ужаса некстати

Радость несмышленая его.

То ли в окнах сладко пахла мята,

То ли кот понравился ему,

Только он доверчиво и свято

Улыбался горю своему…

Летнее ромашковое утро.

В доме плачет мать до немоты.

Он смеялся, —

значит, это мудро,

Это как на трауре цветы!..

И на фронте, средь ночей кромешных,

С той норы он был всегда со мной —

Краснощекий, крохотный, безгрешный,

Бог всесильной радости земной.

Приходил он в тюрьмы без боязни

На забавных ноженьках своих,

Осенял улыбкой

перед казнью

Лица краснодонцев молодых.

Он во всем:

в частушке, в поговорке,

В лихости парода моего.

Насреддин

и наш Василий Теркин —

Ангелы-хранители его!..

На завьюженном Севере,

Без друзей,

без наград,

Жил,

лишенный доверия,

Одинокий солдат.

Был он пулею стрижен,

Был осколком задет,

Только орденских книжек

У рубцов его нет.

Мы считали,

что этот

Русский воин

в бою

Нашу Родину предал

На переднем краю.

Об одном мы не знали:

Что над мрамором плит

Не солдат безымянный —

Он из бронзы отлит.

В том же самом движенье,

С той же связкой гранат,

Как в далеком сраженье,

Где был ранен солдат.

Мы несли ему лилии,

Но,

недвижен и строг,

Он свой адрес,

фамилию

Подсказать нам не мог.

И, оставшись на свете

Без родного полка,

Виноват был в анкете,

В бронзе —

прав на века!..

Человек

искал героев Брестской крепости,

Как старатель золото искал,

Все легенды расспросил в окрестности,

Имена по буквам собирал.

В казематах

надписи выпытывал,

Письма слал по дальним адресам

И нашел

героя позабытого,

И ему сперва поверил сам.

Доказал,

что намертво контужен

Тот герой,

пред кем мы все в долгу,

Только тело в шрамах,

а не душу

Отдал в плен вошедшему врагу.

Мой товарищ,

жил он недалече.

Заседали в клубе мы одном.

Я его, бывало, не замечу,

А теперь все думаю о нем.

Найдены

тобой

герои Бреста.

Ордена

заслуженно горят.

Но средь них

одно

пустует место,

Так займи же ты его — солдат!.

А в моей судьбе

была ли веха

Или только гладкие пути?

Спас ли я

вот так же

человека?

А ведь мог, наверное, спасти!..

«Любимая, далекая,

Дочурка черноокая,

Нежно мишку укрой,

Вот окончится бой,

Твой отец вернется домой…»

В сорок втором, еще мальчишкой,

Однажды ночью наугад

Про девочку с тем самым мишкой

Сложил я песню для солдат.

Гармонь сорок второго года,

Как мог, твой звук я повторил,

Как мог, письмо продолжил чье-то

И чью-то грусть удочерил.

Не знал в тот год я рифмы модной,

Чеканных граней мастерства,

Но были от беды народной

Взрослей меня

мои слова.

«Любимая, далекая,

Дочурка черноокая,

Нежно мишку укрой,

Вот окончится бой,

Твой отец вернется домой…»

Писал я с болью эти строчки,

Я — не отец и не поэт.

С тех дней

До дня рожденья дочки

Еще мне жить пятнадцать лет.

О ней не ведал я в ту полночь —

Хоть день прожить бы на земле!

Я был юнцом, но старшим в помощь

Отцом

считал себя в семье…

Уж как-то так случилось это,

Что я забыл о песне той —

Для искушенного поэта

Негож язык ее простой.

И вдруг сегодня — что за чудо! —

Звучит по радио она.

И дорога она кому-то,

И до сих пор еще нужна.

О ней сегодня письма пишут,

Как бы о девочке своей.

Под городской и сельской крышей

Она жила среди людей.

Но потеряв меня когда-то,

Она до нынешнего дня,

Как дочь пропавшего солдата,

Искала столько лет меня!

С тех времен,

не таких уж далеких,

Здесь осталась,

как пепел костра,

Сиротливых,

ничейных,

безногих

Детских туфелек пыльных гора.

Пострашнее потех Тамерлана.

Обнаженной горы черепов,

Эта явь

или сон мой,

как рана,

Эта горка худых башмаков…

Есть гостиница в Бухенвальде

Для туристов из разных стран.

Комфортабельные кровати.

Танцплощадка и ресторан.

В холл спускаюсь

бессонно,

сутуло.

Чья-то музыка из-за угла

Непонятным весельем хлестнула,

Как холодной водой обдала.

Вы скучаете здесь?

Не скучайте!

До утра радиола орет.

В Бухенвальде,

в самом Бухенвальде

Англичанки танцуют фокстрот.

Что ж! Живите спокойно и сыто.

Но, послушайте,

именно здесь

В безмятежности вашего быта

Что-то очень опасное есть.

Англичане,

французы,

ирландцы!

Не забудьте о них, неживых!

Как бы вы не оставили в танце

Гору туфелек

легких

своих!

Нагой дикарь в набедренной повязке,

Тысячелетья не читал он книг,

Читает он своих закатов краски,

Любой оттенок замечая в них.

Он понимает запахи и звуки,

Движенье трав, звериный хитрый след,

Пигмей — наследник дедовской науки,

Которой тоже, может, тыщи лет.

В своем лесу он знает все листочки,

Дитя природы, с детства он постиг,

Быть может, величайшую из книг,

В которой мне

Не прочитать и строчки.

Я не расист. Не буду им вовеки.

Я, как о брате, думаю о нем.

Да, он дикарь

В моей библиотеке,

Но я

дикарь

В его лесу родном.

Не писал стихов

И не пишу, —

Ими я, как воздухом,

Дышу.

Им я, как себе,

Принадлежу.

Под подушкой утром

Нахожу.

Не писал стихов

И не пишу, —

Просто я себя

Перевожу

На язык понятных людям

Слов,

Не писал

И не пишу стихов.

Можно ли профессией

Считать

Свойство

за обиженных

Страдать?

Как назвать

работою,

Скажи,

Неприятье подлости

И лжи?

Полюбить товарища.

Как брата, —

Разве это

Специальность чья-то?

Восхищенье женщиной своей,

До рассвета

Дрожь тоски по ней.

Как назвать

работою,

Скажи,

Это состояние души?

Я и сам не знаю,

Видит бог,

Сколько мне прожить

Осталось строк…

Нет такой профессии —

Поэт,

И такой работы

Тоже нет.

О космос!.. В той далекой звездности

Я не был — грешный и земной,

Но — черт возьмн! — летали в космосе

Стихи, написанные мной.

Их Николаев взял в ракету,

Чтоб на досуге почитать,

И двести с лишним раз планету

Им выпал жребий облетать.

На миг явившись к нам по вызову,

Ответив центру на сигнал,

Он томик мой

по телевизору

Земному шару

показал.

Мой век, не знающий предела…

Когда, в какие времена

Случалось так, чтоб залетела

Книжонка

в космос

Хоть одна!

Пишу, как будто сказку выдумал,

Как будто волю дал мечте,

Мне б даже Пушкин позавидовал,

Верней, не мне —

Той высоте.

В одном мое большое бедствие,

Одной встревожен я бедой —

Как мне добиться соответствия

Моих стихов

с той высотой?

Писал стихи, опаздывал.

Их так ждала редакция!

Попался том Некрасова,

И с ним не смог расстаться я!

Своих стихов не хочется.

Померкло их значение.

Нет бескорыстней творчества,

Чем вдохновенье чтения.

Мне всегда не хватает минуты.

Утром, вечером из-за нее

Я нелепо ломаю маршруты,

Как щепу о колено свое.

Я кручусь сумасшедшею белкой

В циферблате железного дня;

Я спешу за минутною стрелкой.

Но уходит она от меня.

В лихорадочной этой погоне

Гаснут запахи, звуки, цвета.

И Толстого крестьянские кони

Обгоняют мои поезда.

Популярность шумна и

изменчива.

По натуре она такова.

Только слава —

надежная женщина,

Но она

не жена,

а вдова.

Пусть крошатся,

как в пальцах мел,

года

И пусть

не так уж много

их осталось.

В нас что-то

не стареет

никогда,

И, может, потому

страшна

нам старость.

Мелькнет такое

в проблесках зрачка

Или в морщинке,

вычерченной тонко,

Что я

в ребенке

вижу старика,

А в старике

вчерашнего ребенка.

Скрытая зависть —

Ненависть,

Злобное мщенье.

Явная зависть —

Это почти поклоненье.

Работа

зависти

мешает.

Она

спасает нас

от зла.

Из всех на свете пчел

не жалит

Лишь

меда полная

пчела.

Скрывай от всех

свои печали,

На людях

мрачным не бывай.

От всех скрывай их.

Но вначале

От самого себя

скрывай.

Даже бедой

не спеши

пренебречь.

Жизнь —

как решенье задачи.

Из неудачи

Сумей ты извлечь

Корень удачи.

Для старых поэтов,

Которым всю жизнь

Не везло,

Опасен почет

И опасны награды,

Как хлеб

Для дистрофика

После голодной блокады,

Опасно

Признанье,

Когда оно поздно пришло.

О, как нам часто кажется в душе,

Что мы, мужчины,

властвуем,

решаем.

Нет!

Только тех мы женщин выбираем,

Которые

нас выбрали

уже.

У всякой ревности,

ей-богу, есть причина,

И есть один неписаный закон:

Когда не верит

женщине

мужчина,

Не верит он не ей, —

в себя

не верит он.

Хотите совет?

Ему нету цены.

Пусть он вам послужит

Надежною службой.

Когда вам завидуют —

Будьте сильны,

Тогда даже зависть

Становится

дружбой.

Как много фамилий,

Как мало имен!

Поэтов у нас

изобилие.

И как нелегко

перейти Рубикон,

Чтоб именем

стала фамилия!

Не знаю,

Сколько жить еще осталось,

Но заявляю вам,

Мои друзья, —

Усталость

Можно отложить

На старость,

Любовь

на старость

Отложить

нельзя.

Уж так положено:

Сперва

Цветы,

объятья при отъезде,

Но вот

все сказаны слова,

А твой состав

стоит на месте

И ты,

как лишняя строка

В законченном стихотворенье,

Из-за спины проводника

Выглядываешь в отдаленье,

Как будто

в чем-то виноват

Перед друзьями

и родными,

Как будто все

уже хотят,

Чтоб ты скорей

расстался с ними…

Как старый скряга

мотовства,

Боюсь

успеха

на вокзале,

Чтоб все хорошие слова

При жизни

люди мне сказали.

Еще не тронулся состав

В свою

нездешнюю сторонку…

Не торопись, мой друг,

Оставь

Хоть слово доброе

вдогонку.

Мало

иметь

писателю

Хорошую жену,

Надо

иметь

писателю

Хорошую вдову.

Мне эта горькая истина

Спать не дает по ночам.

«Белая гвардия» издана,

Вышли «Записки врача»,

«Мастер и Маргарита»,

«Бег»,

«Театральный роман»…

Все,

что теперь знаменито,

Кануло б в океан.

Вы понимали,

с кем жили.

Русский поклон вам земной!

Каждой

строкой

дорожили

В книжке его записной.

В ящик

слова

запирали,

И от листа

до листа

Эту державу

собрали,

Словно Иван Калита.

Тысячи подвигов скромных,

Подвигов

ваших

святых,

Писем,

лежавших в приемных

У секретарш занятых.

Собрана

вами

держава,

Вся,

до последней главы.

Вы

и посмертная слава —

Две его верных вдовы…

В небе древнего Рустави

Звезды

женственно

блистали.

— Здесь родился Руставели! —

Нам сказали старики.

В честь его отцы нам дали

Рог

по кругу

«Цинандали».

Здесь родился Руставели,

Сделал первые шаги!

А потом в садах Кварели,

Где рассвета акварели:

— Здесь родился Руставели, —

Встречный горец нам сказал.

Он сказал так убежденно,

Одержимо и влюбленно:

— Здесь родился Руставели! —

Что я спорить с ним не стал.

А в селениях Месхети

Нам сказали даже дети:

— Здесь родился Руставели. —

Всюду слышим весть одну,

Широка она,

раздольна.

И подумал я невольно:

«Нет!

Родился Руставели

На моем родном Дону!»

Ты не спорь со мною,

Жгенти,

Может, где-нибудь

в Ташкенте:

— Здесь родился Руставели! —

Кто-то скажет про него.

Ну, а все же, в самом деле,

Где ж родился Руставели?

Там родился Руставели,

Где мы так хотим того!

В тишине уснувшего вагона

У меня спросил старик сосед:

— Кто вы по профессии? —

Смущенно

Я молчал —

признаться или нет?

Мне казалось,

назовусь поэтом,

Будто славой щегольну чужой,

Ни по книгам

и ни по газетам

Вдруг меня не знает спутник мой.

— Ваша как фамилия? —

он сразу

Спросит оживленно,

а потом:

— Как?

Признаться, не встречал ни разу,

С прозой как-то больше я знаком!..

В этот вечер

(да простит мне муза

Ложь необходимую сию)

Я назвал себя

студентом вуза,

Грустно скрыв профессию свою.

Скрыл — и зубы стиснул от обиды,

Подмывало дать другой ответ, —

Я ведь не сказал бы

«знаменитый»,

Я б ответил скромно:

— Я поэт, —

Это не трудов моих оценка —

Ведь сосед не скрыл, что агроном.

Хоть с его я славой не знаком.

Агроном,

а тоже не Лысенко.

На вагонной полке плохо спится,

Долго говорили мы впотьмах:

Я, робея,

о сортах пшеницы,

Он о Маяковском,

о стихах,

Моего любимого поэта

Наизусть всю ночь он мне читал,

Волновался, требовал похвал,

Будто сам он сочинил все это…

Мы с ним вышли на перрон московский,

Долго я глядел соседу вслед.

Мне бы так писать,

как Маяковский,

Чтоб ответить скромно:

— Я поэт!

Гулять, обедать — просто так

В часы протяжного покоя.

А белый лист — как белый флаг

Опять проигранного боя.

Рванись, строка, из-под пера,

И разогрей сердцебиенье

Моя счастливая пора,

Мой отдых до изнеможенья!

Да разве их, умерших, славят?

Вот что я думаю о славе:

Не мертвым памятники ставят —

Живым, работающим с нами.

Есенин только начинается,

Блок вновь становится поэтом…

Поэзия — она читается,

Как будто пишется при этом.

Две старушки —

мать и дочь,

Седенькие,

старенькие.

Не поймешь,

кто мать,

кто дочь,

Обе стали маленькими.

Доживают век вдвоем

Тихо,

однозвучно

И стареют

с каждым днем

Обе,

неразлучно.

Из-под шляпок

букольки —

Беленькие стружки.

Покупают бублики

В булочной старушки.

Как же так?

Я замер вдруг,

Недоумевая.

Ведь одну

из двух старух

Родила другая.

Нянчила и нежила,

Умывала личико,

Заплетала

свежие

Детские косички.

От простуды берегла.

Это ж было,

было…

Женихов разогнала,

Так ее любила.

Прошу

как высшее из благ,

Прошу,

как йода просит рана, —

Ты обмани меня,

но так,

Чтоб не заметил я обмана.

Тайком

ты в чай мне положи,

Чтоб мог хоть как-то я забыться,

Таблетку той снотворной лжи,

После которой легче спится.

Не суетой никчемных врак,

Не добродетельностью речи

Ты обмани меня,

но так,

Чтоб наконец я стал доверчив.

Солги мне,

как ноябрьский день,

Который вдруг таким бывает,

Что среди осени сирень

Наивно почки раскрывает.

С тобой так тяжко я умен,

Когда ж с тобою глупым стану?

Пусть нежность женщин всех времен

Поможет твоему обману.

Чтоб я тебе поверить миг,

Твоим глазам,

всегда далеким.

Как страшно

стать вдруг одиноким,

Хотя давно я одинок.

Вот стоишь ты

В пальтишке из драпа…

Только речь моя

Не о тебе.

Сочиненье ка тему

«Мой папа»

Было задано

Третьему «Б».

Тема очень проста

И понятна,

А в тетрадках

Пустые листки,

И молчат

Отрешенно, невнятно

Даже первые ученики.

Хоть бы слово одно

Или фраза!

Почему же их нет,

Этих слов?

Оказалось,

Почти что полкласса

На отшибе растет.

Без отцов.

Не погост,

Что солдатами вырыт,

Не война,

Что в смертельной крови…

Сколько их развелось,

Этих сирот,

Этих маленьких сирот любви.

Самолюбий,

Характеров схватки.

Да, любовь — это бой,

Не парад, —

И с пустыми листами тетрадки,

Что на траурных партах лежат.

Вот стоишь ты

В пальтишке из драпа —

Боль моей неспокойной души.

Сочиненье на тему «Мой папа»

Что б там ни было,

Слышишь,

Пиши!

Бывает радости минута,

Минута счастья —

никогда,

Поскольку счастье —

не минута,

Не миг,

а все твои года.

Оно не делится на части,

Весь миллион оно —

не грош.

Нет

на земле

другого счастья,

Чем то,

что ты на ней живешь.

О, как я без работы одинок

С веселым другом, с женщиной любимой,

Потребностью влеком необъяснимой,

Неутолимой жаждой новых строк.

В себе так жалко не уверен я,

Как будто вправду и гроша не стою.

Печатная фамилия моя

Мне на обложке кажется чужою.

Я мнителен.

Какого же рожна

Вдруг я себя нисколько не жалею, —

Так от строки внезапной ошалею,

Что с нею даже смерть мне не страшна.

Я каждый день перед собой в долгу.

Где мой предел, конечная граница?

Пусть не могу я больше, чем могу,

Но как на меньшее живому согласиться?!

Молчат во мне тома стихотворений,

Мучительно молчит во мне мой труд.

Стихи годами ждут своих мгновений,

Ждут нужных слов. А годы все идут…

Своя галактика есть в каждом человеке.

Есть чувства, неподвластные словам.

Толстой и тот с собой унес навеки,

Быть может, больше, чем поведал нам.

Ищу с людьми прямой сердечной встречи,

Вот почему я без моих надежных строк

Беспомощен, тревожен, одинок,

Как на войне без рации разведчик.

Я поэт для читателей,

Не для поэтов.

Я не жду от поэтов

Особых похвал.

А когда-то

Под говор вокзальных буфетов,

На почтамтах,

В метро

Я стихи им читал.

Я хватал их за пуговицы

Убежденно,

Я неистово, нервно

Дымил табаком.

Но товарищ хвалил

Как-то так отчужденно,

Будто думал при этом

О чем-то другом.

А потом оживлялся,

Коль речь заходила, —

Где, когда и какую

Он рифму нашел,

И глядел мне в зрачки,

Будто мерился силой,

Будто два наших локтя

Впечатаны в стол.

Нет, не ради себя

Я хочу быть старателем.

Я пишу для читателя,

Хоть одного.

Если есть у поэта

Тот редкий талант

Быть читателем,

Я пишу для него.

Я возвращаюсь к юности минувшей

И говорю: за все спасибо вам —

Той женщине, внезапно обманувшей,

Верней, в которой обманулся сам.

Мой враг, спасибо говорю тебе я

За факт существованья твоего.

Я был без вас беспечней и добрее,

Счастливей был

призванья своего.

Вы

посылали вызов на дуэли,

Вы

заставляли браться за перо.

Вы мне добра,

конечно, не хотели,

И все же

вы

мне принесли добро.

Не раз я был за доброту наказан

Предательскою завистью людской.

И все-таки

не вам ли я обязан

Своею,

может, лучшею строкой?

Нету у графоманов

Свободных минут —

Есть они

У известных поэтов.

Графоманы

Пакеты в редакции шлют

И никак не дождутся ответов.

Поднимаются ночью,

Тайком от семьи,

И мостят

Свои строки тернисто.

И тайком от семьи

Тратят средства свои

Не на девушек —

На машинисток.

Шлют свои бандероли

Опять

И опять,

И не спят,

И рискуют,

И смеют.

Как им нужен

Божественный дар —

Не писать,

Но они

Не писать

Не умеют!..

Как обидно и горько звучит:

Графоман —

Для поэта и для музыканта!

Графоман —

Это труженик,

Это титан,

Это гений,

Лишенный таланта.

Поэт,

будь в замыслах

огромен.

И не в застольной похвальбе, —

В одном

ты свято будь нескромен —

В непримиримости к себе.

Возьму одно из самомнений,

Что для людей

трудней всего, —

Суди себя,

как судит гений,

Держи равненье на него.

О, комфортабельная скромность.

Мол, Блоком я не родился, —

Так к черту дерзость

и рискованность,

С меня посильный спрос, друзья!

Не жди поблажки

и отсрочки.

Ты жив!

Итог не подводи.

Идти вперед с конечной точки —

Для всех живых

назад идти.

И если нету

драгоценной

Строки

сегодняшней

твоей,—

Что стоит слава жизни целой?

Как самозванец ты при ней!

Венчают лавры твой затылок,

Но, дорогой,

ты все равно

Живешь продажею бутылок,

Тобою выпитых давно!

Поэт,

будь в замыслах

нескромен.

Не уставая рисковать,

Ты не коня в кузнечном громе —

Сверчка

попробуй подковать!

Ты жив!

Ничто тебе не поздно,

И этим

Блока ты сильней,

Твой возраст,

твой всесильный возраст,

Как космос дан тебе —

Владей!

И, ощущая неуемность,

Лишь с самой дерзкой высоты

Ты вдруг поймешь,

отбросив скромность,

Как мало в жизни сделал ты.

Нет, ее красота —

Не творенье всевышнее!

Так с какой же она

Снизошла высоты?

Взяли камень.

Убрали из камня все лишнее,

И остались

Прекрасные эти черты.

Жизнь моя,

Я тебя еще вроде не начал.

Торопился,

Спешил,

Слишком редко

Встречался с собой.

Я троянскую

Хитрую лошадь удачи,

Словно дар, принимал

И без боя проигрывал бой.

Но с годами не стал я

Внутри неподвижнее.

В каждой жилке моей

Ток высокой мечты.

Взять бы жизнь.

Удалить

Все неглавное,

Лишнее.

И останется гений

Ее красоты.

Как жена, тишина одиночества

В этой комнате, мной занимаемой.

Здесь живу я без имени, отчества,

Молчаливый и необитаемый.

От всего отчужденный и пристальный,

По ночам я курю с увлечением,

Осененный, как высшею истиной,

Добровольным своим заточением.

Нет! Вы даже себе не представите,

Сколько слов я имею несказанных.

А на пестром платке моей памяти

Сколько встреч, узелками завязанных!

Сколько мыслей, действительно стоящих!

Нет! Вы даже себе не представите…

Я бросаю на стол, как сокровище,

Фестивальный платок моей памяти.

Развевается, переливается,

Открывает он венские улочки,

То внезапно француз появляется,

То шотландец играет на дудочке,

То с каким-то веселым младенчеством

Негритянка в лицо расхохочется…

Эту встречу со всем человечеством

Не зовите моим одиночеством!

Я запомнил, товарищи,

Фестивальное,

верное,

Дорогое пристанище —

Общежитье фанерное.

Словно символ братания,

Рядом с Кубой —

Британия,

А за стенкой,

не далее, —

Молодая Италия.

Вот она —

география:

Три дорожки из гравия.

Здесь они,

кругосветные,

К центру запросто сходятся,

И под кранами медными

Негры

с немцами моются.

Одеяний соцветие.

Общежитье на Пратере…

Не года,

а столетия

Друг от друга нас прятали.

За степями-пампасами,

За горами,

за далями,

За военными базами

Родились,

вырастали мы.

На смерть веку вчерашнему

Надо было нам съехаться,

Чтоб вот так,

по-домашнему,

Вместе бриться у зеркальца.

В этом зеркальце маленьком

Расстоянья сближаются,

В этом зеркальце маленьком

Вся земля отражается —

Лица желтые,

красные,

И такие индийские,

Удивительно разные,

Поразительно близкие!..

Есть у века двадцатого

Пушки,

книги,

газеты,

Сила страшная атома,

Скоростные ракеты.

Только зеркальца этого

Так ему не хватало,

Чтобы в нем

человечество

Вдруг себя увидало!

Увидало

доверчивым,

Очень юным

и верным

В центре Вены,

на Пратере,

В общежитье фанерном.

Горит костер, бьет барабан

В глухом селе Болгарии.

Огонь то сыплется песком,

То тлеет хрупким венчиком.

Горит костер, бьет барабан

Все громче, все угарнее,

На жарких углях босиком

Танцует женщина.

Она касается огня,

А он шипит, кусается.

И под подошвами дымят

Стволы, золой покрытые,

Она касается огня,

Как будто не касается,

Лишь ноги белые летят,

Огнем омытые!

А мы глядим, и страшно нам

В удобной нашей обуви.

Такое волшебство лишь здесь

Приезжему обещано.

А мы глядим, и страшно нам

И хорошо до одури,

Как будто в мире только есть

Огонь и женщина!

Еще движение одно —

И все в глазах сливается:

И Нестинарка, и костер,

И дым, и ветер дующий,

Еще движение одно —

Лишь платье развевается,

Лишь образ этой жрицы гор,

Во тьме танцующей.

Но вот выходит из огня

Она, чуть-чуть усталая,

Смеется нам в лучах косых

Луны над тихой Странджею.

Она выходит из огня,

И это пламя алое

Травой стирает с ног босых,

Пропахших сажею.

В Париже на фасаде сером,

Как шрам, как след словесных драк,

Я увидал фашистский знак,

Зачеркнутый наотмашь мелом.

В ответ другой неофашист

Оставил тут же сбоку знаки.

По ним такой же — сверху вниз —

Удар черты, как острой шпаги.

А сверху рядом с той чертой

«Вив ля рюсси!» — слова на камне.

Как бесконечно дорога мне

Победа их над клеветой!

Смиренная строка молитвы,

«Свободу Дэвис!» — рядом с ней.

Слежу за ходом жаркой битвы

Мировоззрений и идей..

Да, в этом мире нет покоя,

Успокоенья не ищи —

Любой фасад

как поле боя,

Где кровоточат кирпичи.

Я держу на руках

Годовалого немца.

Так знакомо,

По-русски он смотрит,

Такой удивительно мой!

Национальность —

С годами все зримей,

А детство —

Интернационально оно

По природе самой.

Я кормил шоколадками

Беленьких панночек Кракова,

Я раскосых китайских мальчишек

Таскал на плечах…

Дети плачут

На всех языках одинаково,

Одинаково дети смеются

На всех языках!

Глядят с витрин

Мальчишки-битлы;

Мурлычет блюз,

Грохочет рокк.

Шальные «оппели»,

Как бритвы,

Вдруг резанут у самых ног.

А в древней тишине селений,

В патриархальной той тиши —

Большие факелы сирени,

Озер небритых

Камыши;

Дыхание

Берез пугливых

И ястребиные круги,

И в голубых морских заливах

Дневного солнца

Косяки;

Тюльпана чашечка

Газонного,

И свежесть

Мытого крыльца,

И целомудрие

Снесенного

Во мгле курятника

Яйца.

Опрятность,

Шведская опрятность

Любой усадьбы на пути.

Она —

Как высшая обрядность,

Она —

Религия почти.

Опрятность листика,

Причала,

Пригорка,

Платьица,

Окна…

Сто с лишним лет

Здесь не включала

Свои рубильники

Война.

Ни вспышки пламени,

Ни взрыва,

Здесь ни одной воронки нет.

Храпят дубравы молчаливо

Зеленый свой нейтралитет.

И я подумал о России,

О кровной родине моей.

Какие рвы,

Бои какие

За этот век прошли по ней!

Хватило б их

На сто столетий.

И все ты, Русь, перенесла

И ни к одной стране на свете

В душе не затаила зла.

И горд я тем,

Что этот крохотный

Флажок —

Мой русский сувенир —

Был знаменем

В дыму и грохоте,

Своею кровью

Спасшим мир.

Город белых мечетей,

Древний город —

Стамбул.

Здесь я холод столетий

В жаркий полдень вдохнул.

Город пестрых лавчонок,

Говор улиц чужих.

Здесь я,

словно ребенок,

Что отстал от родных.

Мне сулил сувениры

Царь царей —

капитал,

И выклянчивал лиры,

И за локоть хватал.

Все мне так незнакомо.

Мир дворцов и лачуг.

Ни ответа из дома,

Ни привета.

И вдруг…

В звездном небе Стамбула

Красным светом маня,

Вдруг ракета мелькнула.

О, Россия моя!

Словно слово,

промолвленное

Там,

в родимом краю,

Я ловлю твою молнию —

Телеграмму твою.

Люди смотрят взволнованно:

Что за свет в вышине?

Это мне адресовано,

Понимаете,

мне!

На ночном небосклоне

Точка еле видна..

Не с моей ли ладони

Улетает она…

А наутро

газеты

В этот край донесли

Космонавтов портреты —

Славу нашей земли.

И летит вдоль планеты

За звездою звезда.

И стоят минареты,

Как на старте ракеты,

Только эти ракеты

Не взлетят

никогда!

У норвежцев есть обычай:

В день рожденья своего

Флаг вывешивать на доме,

Чтоб все видели его.

Мы по Бергену шагаем.

Вьются флаги

там и тут —

На помолвку

или свадьбу

Флаги в гости нас зовут.

И мне вспомнился

недавний

Спор товарищей моих:

Что важнее —

стих любовный

Или наш гражданский стих?

В древней лирике интимной

Мне бы высказаться так.

Чтоб по личному мотиву

Вдруг

раскрылся

красный флаг!

Стареют,

Уходят со сцепы актрисы…

Весной

По-домашнему в скверах сидят,

А их Дездемоны,

Джульетты,

Ларисы

На пенсию

С ними идти не хотят.

Старушка

От старости

За день устала.

На теплой скамейке

Невольно вздремнет,

Но где-то она

Не уехала с бала,

И в танце кружится

Влюбленная пара,

Джульетта к Ромео

Беспомощно льнет.

И там

Среди музыки вечной

И света,

За той,

Золотой,

Беспощадной чертой,

Согласна ты снова

Погибнуть, Джульетта,

Чтоб только остаться

Опять молодой!

Так и жили

Втроем они

Вместе.

Друг без друга

Никак им нельзя.

У певицы

Был голос и песни,

А у пса

Были только глаза.

Но с певицею

Голос расстался;

С бренным телом,

С усопшей душой,

Он живой

На пластинках остался,

Отошел от нее,

Как чужой.

И когда

Из квартиры соседней

Этот голос

Летит на мороз,

Слепо мечется

В тесной передней

И на стены

Бросается пес.

У собаки

Особая память,

Ей не пить

На поминках вино,

Ей не высказать

Горе словами,

Может, легче бы

Стало оно.

И на самом

Бравурном аккорде,

Когда песня

Подходит к концу,

Влажно катятся

Слезы по морде,

А точнее сказать,

По лицу.

Арена цирка. Крики. «Бисы».

Кульбиты. Смех. И блеск и свет.

Но начинаются кулисы —

Опилки, клетки и буфет.

В нем балерина ест свой ужин —

Кефир на крашеных губах, —

В халатике, в ботинках мужа,

В гигантских клоунских туфлях,

В нем фея, сказочная фея,

Что так летала высоко!

А здесь вблизи лишь бумазея

Ее поблекшего трико.

Она сейчас похожа очень

На елку в блестках конфетти,

Что после новогодней ночи

Стоит в парадном на пути.

Тягуч дремучий запах зверя —

Кружится гулко голова.

И я гляжу, глазам не веря,

На эти будни волшебства.

Как часто занавес кулисы,

Ты падал вниз.

И оттого

Вдруг обнажались все карнизы,

Все балки счастья моего.

Так что же завтра с нами будет?

Скажи мне вещие слова.

Что? Волшебство житейских буден,

А может, будни волшебства?

Он провожал ее в Москве,

У пятого вагона,

И сразу,

По-мальчишески лукав,

Встречал ее в Чите,

У пятого вагона,

В ТУ-104

Поезд обогнав.

А после

Стены

Общие,

Немые,

Сор

Мелких ссор.

Покорная тоска.

И кухонные,

Злые,

Примусные

Слова,

И бигуди из-под платка.

Он в дом идет —

Ворота

Как зевота.

Бранливые,

Ворчливые слова…

О, как мне жаль

Большого самолета,

Что намертво

Разбился

О слова!

От доброты ли, может быть, своей,

А может, это просто мягкотелость,

Хотел иметь я только лишь друзей,

Врагов

иметь

никак мне не хотелось.

Я добрым был,

я не гневил богов,

Я не по лесу шел —

по перелеску.

Но, не имея никаких врагов,

Я не имел

друзей

себе в отместку.

Хоть солона на вкус,

но дорога

Наука драки,

мудрая наука:

Начни с того,

что обрети врага,

А вместе с ним

ты обретешь и друга.

Ты не завистлив,

не завистлив,

И, соблюдая свой режим,

До бледности

ты независим,

До немоты

непогрешим!

Подай тебе

хоть Льва Толстого,

Ты не завистлив —

видит бог,

Поскольку в мире

нет такого,

Кому б завидовать ты мог.

Упрямо,

как свое спасенье,

Твердишь о друге:

— Ерунда!

Чему завидовать?

Везенье!

Знакомств

подземных

провода.—

Ты не завистлив,

не завистлив —

Ты в этом свято убежден.

О друге

подлое замыслив,

Считаешь ты,

что подлый

он!

А я на помощь

зависть кличу,

И, эту зависть не тая,

Чужой успех

преувеличу,

Свой зачеркну, —

завистлив я!

Завистлив

до тревожной жадности,

До хлесткой радости в борьбе,

До самой трудной беспощадности

До беспощадности

к себе.

Говорят,

что друзья познаются в беде.

Что ж!

В беде

он как раз

настоящий товарищ:

Даст взаймы,

если ты оказался в нужде,

За ночь глаз не сомкнет,

если ты захвораешь.

Если критик

стихи твои забраковал,

От души пожалеет

и вспомнит при этом,

Что когда-то неплохо

он сам рифмовал,

Но ему не везло,

потому и не стал он поэтом…

Если горя хлебнул

или сбился с пути,

Ты поймешь,

что он может быть истинным другом…

Но попробуй к нему ты

счастливым,

влюбленным,

любимым прийти —

Загрустит,

поглядит с непонятным испугом,

Так,

как будто тебе твое счастье

в вину,

Так,

как будто присвоил ты что-то чужое,

Так,

как будто увел от него ты жену

И ему теперь

нету покоя!..

Да, он может помочь,

если будешь в нужде,

За ночь глаз не сомкнет,

если ты захвораешь.

Говорят,

что друзья познаются в беде,

Но порою

лишь в счастье

ты друга познаешь!

Мы вроде к ним пришли некстати.

Сидим поодаль от стола…

Из всей семьи

я помню скатерть, —

Она была

белым-бела.

И, все косясь на это диво,

Бокал в сторонку отводя,

Хозяйка разливала пиво,

Пожалуй, слишком погодя.

Хозяин жадно,

педантично

Пытал о Шолохове нас:

Знаком ли нам писатель лично,

Что ест, что курит он обычно,

Женат ли он и сколько раз?..

Я встал в ответ, прямой и резкий:

— А говорят, Есенин пил,

А между прочим, Достоевский

В картишки резаться любил!

Я не хотел бы вас обидеть,

Ведь каждый кормится своим,

Но жаль мне тех,

кто хочет видеть

Не дуб,

а желуди под ним.

Я знаю Шолохова лично,

Так, что интимнее нельзя,

Не по-житейски,

не привычно,

А по душам — читатель я.

И не ищу такого случая,

Чтоб ненароком свел нас быт.

А вдруг он мне не скажет лучшего,

Чем то, что в книге говорит.

Я в нем люблю

свою Аксинью,

Знакомый с детства Тихий Доп.

Свою судьбу,

свою Россию —

Люблю в нем большее,

чем он.

В подъезде моем многолюдном

Живет ресторанный швейцар

Со взглядом

Расплывчато-мутным,

Улыбчив,

Услужлив

И стар.

Швейцаров немало на свете,

Хороших и разных притом,

Но я говорю

О соседе,

Об этом соседе моем.

Не сразу,

А как бы осмелясь,

Он вдруг забежит наперед

И, словно на солнышке греясь,

Клиенту пальто подает.

А дома

Яснеет глазами

И, выпрямив спину свою,

Грохочет о стол кулаками,

Истошно орет на семью.

Он кормит их всех чаевыми —

Он гордость свою

Не щадил, —

Пускай, мол, походят такими,

Каким он на службе ходил!

Ему бы напиться,

Подраться,

Бесчинствовать,

Лезть на рожон,

Чтоб как-то с судьбой расквитаться

За каждый свой рабский поклон.

И логика неумолима,

И нету концовки другой:

Достаточно стать подхалимом,

И ты уже хам,

Дорогой!

Шел балет «Эсмеральда»,

Плыл

воздушный,

певучий,

Как рассветное облако

Всех цветов и созвучий.

Балерина

так трепетно

В этот день танцевала,

Что подобного чуда

На земле не бывало!

Танцевала

то ласково,

То печально,

то грозно,

И внимала ей публика

Религиозно.

Шел балет «Эсмеральда»,

Плыл

воздушный,

певучий…

И случился на сцене

Удивительный случай.

Появилась коза,

Абсолютно живая,

Достоверность

спектаклю всему

Придавая.

Появилась коза

С бородою по пояс,

Как триумф режиссера,

Как творческий поиск!

Балерина

то вьется,

как пламя,

То струится

волшебной слезою,

Только

люди

невольно

Следят за козою.

Вот коза

подскочила,

На суфлерскую будку полезла.

Кто-то вдруг засмеялся,

Где-то скрипнуло кресло.

Балерина танцует,

И легкость движений небесна.

Только

людям

следить

За козой интересно.

И коза победила,

Коза победила,

Потому что на сцене

В тот миг… наследила.

Это был поединок

Перед зрительным залом,

Поединок

искусства

С веселым скандалом;

Поединок

таланта

С козлиным копытством,

Поклоненья святому

С простым любопытством.

О, минутные козы,

Премьеры сенсаций,

Что на миг

побеждали

Бессмертие Граций!

Не завидую вам,

Любопытство —

плохая награда.

Мне

сенца

от сенсаций,

Ей-богу, не надо!

Не минутная радость

Попадания в цель —

Есть

в удаче

свой градус,

Свой обманчивый хмель.

Ты сумел потрудиться,

Ковш успеха допей,

Только

опохмелиться

Тем успехом

не смей!

Опасайтесь довольных,

Я скажу вам, как врач,

Ибо

безалкогольных

Нет на свете удач.

Победивший удачу, —

С ног

сшибающий спирт

Сто

и двести в придачу

Неудач победит!

Пусть

слава

подойдет

к столу, —

За нею

гнаться

я не буду.

В стихах

не буду

бить посуду,

Чтоб прогреметь

на всю страну.

Пусть

слава

подойдет

к столу, —

Хочу

услышать

похвалу.

Заметь

меня

старик Державин.

Но хоть я

дьявольски

тщеславен,

Пусть

слава

подойдет

к столу, —

А подойдет

она

к столу,

Я крикну ей,

коль рядом

встанет

— Не отвлекай,

я делом занят!

Постой за шкафом,

там,

в углу,

А после

подойдешь

к столу,

Когда мой гроб

украсят

розы.

Свободный

от стихов

и прозы, —

Я буду

ждать

твою хвалу, —

Пусть

слава

подойдет

к столу!

Иду под липами нависшими,

Где стынет утренняя тишь…

Москва обклеена афишами,

И всюду ты глядишь с афиш.

Твое лицо, так сладко спавшее

Под утро на моей руке.

И, вдруг повсюду замелькавшее,

Ловлю вблизи и вдалеке.

То там, где правила движения,

То у табачного лотка,

Хоть не имеешь отношения

Ты к производству табака.

Киоски, парки, учреждения —

Твое лицо. И оттого

Похож весь мир на день рождения,

На день рожденья твоего.

У входа в зал толпа расплещется,

Ее ты снова победишь.

Но вот идет к тебе расклейщица

Со связкой новеньких афиш.

Она спешит. Ей медлить некогда,

Афиши держит на весу

И вдруг привычно, как бы нехотя,

Проводит кистью по лицу.

А я за ней слежу растерянно:

Ладони маленькой нажим —

И ты зачеркнута, заклеена

Внезапным именем чужим…

Где вы, афиши, собиравшие

Когда-то нас на праздник свой,

Давно минувшие, опавшие

На этой самой мостовой!

Нет, с ними облик твой не вяжется.

В метро, у входа в Лужники,

Твоя улыбка вновь покажется,

Под утро встав с моей руки.

И все же, все же мне мерещится

Тот самый день, тот самый час,

Когда лицо твое расклейщица

Сотрет с афиш в последний раз.

Я сочинил когда-то песню,

И песня встретилась со мной.

Она со школьниками вместе

Шла мимо

улицей ночной.

Шагала

с выпускного бала,

Меня задев слегка плечом,

В лицо взглянула —

не узнала,

Как будто ей я не знаком.

Не я как будто дал ей имя,

Был ею полон, сон гоня…

Она идет теперь с другими,

И нет ей дела до меня!

Хотелось крикнуть:

— Что ж ты, что же?

Остановись!..

Ведь ты моя! —

Но, как любой другой прохожий,

Ей уступил дорогу я.

Любой талант

Под старость

очевидней.

Мне б испытанье

старостью

Пройти.

Мне есть кого любить

И ненавидеть,

С кем счеты запоздалые свести.

Второй мой тайм.

Не жди,

что будет третий.

Не мельтешись.

Не путай

с дракой

бой.

Пусть днем и ночью

Внутренний твой тренер

Следит,

как марсианин,

За тобой.

Второй мой тайм.

Дыхание второе.

Другой режим

Теперь необходим…

О, высшее волнение

Покоя

Жить всею жизнью,

А не днем одним!

Со мной

хорошо тебе,

Коля?

Сегодня совсем ты другой.

Не знаю я,

что ты такое,

Не знаешь ты,

кто я такой.

Нет,

зеркало нас не сближает.

Стою

перед этим стеклом —

Как будто

состав

отъезжает,

А ты,

за вагонным окном.

Все дальше ты,

все отдаленней,

И все непонятнее мне,

Чужой

и совсем посторонний

В стеклянной своей глубине.

Я знаю,

кто этот прохожий,

И кем

родила его мать,

Но кто ты —

плохой ли,

хороший —

Вот этого

мне не узнать!

Умен ли ты,

мне неизвестно,

Силен ли ты,

мой дорогой?

Поэтому

так интересно

И так мне печально

с тобой.

Ищу тебя

снова и снова

Пером,

что острее, чем глаз.

Скажи мне,

хоть строчка,

хоть слово

Останется ли после нас?

И нет нам

друг с другом

покоя,

На кладбище

будет покой, —

Не знаю я,

что ты такое,

Не знаешь ты,

кто я такой.

Приснилось мне,

Что я один поэт,

Что на земле

Поэтов больше нет.

Ни Блока нет,

Ни Острового нет, —

Мои стихи

На всех столбцах газет.

Редактора

В канун великих дат

Мне ласково,

Просительно звонят.

Во всех журналах

Обо мне статьи,

Все юбилеи в ЦДЛ

Мои,

И даже

День поэзии самой

Встречает мир,

Как день рожденья мой.

В транзисторах

Навстречу мне

В упор

Мои стихи

Читает детский хор.

Во всех речах,

На всех повестках дня

Правительство

Цитирует меня.

Свой первый день

Я встретил, как король.

Как марсианин,

Встретил день второй.

На третий день

Не спал я и не ел,

Поскольку сам себе

Осточертел.

Стараюсь вспомнить Блока,

Хоть строку,

И ни строки

Припомнить не могу.

Стремительно

Врываюсь в магазин:

— Есть Пушкин

Или Федор Фоломин? —

Но продавец,

Почтителен и тих,

Мне предлагает

Том стихов моих.

Я имя,

Славу —

Все готов отдать,

Чтоб хоть на час

Читателем мне стать,

Снять, как пальто,

Фамилию свою…

Из ящика

Газеты достаю.

Вот чье-то имя

В траурном окне.

Сто некрологов

Тоже обо мне!

Чем же отличается

Гениальный художник

от бездарного?

В жизни

гениального художника

Бывает такая минута,

Когда он чувствует себя

бездарным.

В жизни

бездарного художника

Такой минуты

никогда не бывает.

Это понял я в Риме,

Понял только вчера.

Это зримого зримей

В хладном храме Петра.

На колене титана,

Что прославил тот храм,

Незажившая рана,

Незалеченный шрам.

Кто же, гунн или варвар,

Кто в безумье своем

Белый трепетный мрамор

Изувечил ножом?

Было небо оранжево,

Стыл на стеклах багрец.

Свой шедевр Микеланджело

Завершил наконец.

И, вдохнув в него душу,

Обратился к нему:

— Ты живой!

Почему же

Ты молчишь,

почему?!

И в отчаянье замер,

И потряс кулаком.

И божественный мрамор

Полоснул тесаком.

Как он этим безумством

Беспощадно велик,

Высшим знаком искусства,

Что как след от вериг.

Мне бы взять эту участь,

Быть в удаче таким!

Жить,

и силою мучась,

И бессильем своим!

Чтоб

тревога не зажила,

Молод я

или стар,

Чтобы,

как Микеланджело,

Я удачи

не знал!

Меня враги считали дураком.

О, я на них за это не в обиде!

Как куколку с потешным колпаком,

Я им себя протягивал — берите!

Играйте с ней и засыпайте с ней.

Когда Париж как замок заточенья,

Мне ваша снисходительность нужней

Опасного кровавого почтенья.

Настанет день. Придет моя пора.

Не далека развязка этой пьесы.

Башка шута не стоит топора,

Зато Париж, конечно, стоит мессы!

Что ж, хлопайте по заду, по плечу,

Есть голова, была бы только шея!

Я приучу вас, я вас приручу

К тому, что я ручной, что я вас всех ручнее

О, господи, быть глупым помоги!..

В бокалах яд. Блестят кинжалы бледно.

Взойду на трон я, снявши башмаки,

Бесшумно, заурядно, незаметно.

Взойду на трон, и Франция сама

Склонит чело, на верность присягая.

О, высшая стратегия ума —

Обманчивая глупость шутовская.

Ну а пока насмешки, как добро,

От королевских я приму фамилий.

Быть хитрым, это вовсе не хитро,

Куда хитрей казаться простофилей.

— Я — Жанна д’Арк!

Кричу тебе, толпа.

— Я — Жаниа д’Арк!.. —

В ответ

летят каменья.

Я от костра

спаслась,

И за свое спасенье,

Распята

у позорного столба.

Вы, граждане,

причислили меня

К святым,

но я спаслась,

Я избежала пламени,

А вам

так нужен был

клочок огня,

Как шелк

для государственного знамени.

Я мученицей

вам была нужна,

Святая дева,

дева Орлеана!

Я жить хочу,

простая девка — Жанна,

Любить,

рожать детей,

И этим я грешна.

Я сделала для вас

все, что смогла,

Для милой Франции,

когда мой меч солдата

Рубил врагов.

В одном лишь виновата,

Что я из плена

убежать смогла.

Меня казнить

не удалось врагам,

Вы, граждане,

казнить меня готовы,

Все той же инквизиции оковы,

Тот же костер

ползет к моим ногам.

Вы,

как иконе,

кланяетесь мне

И судите меня,

как самозванку,

Во имя той легенды,

что крестьянку

Поставила

с богами

наравне.

О, как ты,

милость короля,

лукава!..

Вокруг

толпы

сжимается кольцо.

Теперь я знаю,

что такое слава,—

Мое же имя

больно

и кроваво

Дорожным камнем

мне

летит в лицо.

Вы видели улочки

Древней Варшавы,

Где стертые временем

Камни шершавы,

Где ржавы узоры

Торжественных врат.

Гербы на дверях

И решетки оконные.

Теснятся дома,

Как тома

Запыленные,

На улочках-полках

Вплотную стоят.

Здесь все сохранилось,

Как в средневековье:

И крыш

Черепичная свежесть морковья,

Той давней эпохи

И запах

И цвет,

Река

В неизменной старинной оправе…

А сколько же лет

Этой древней Варшаве?

А древней Варшаве

Лишь несколько лет!

Здесь рушились стены,

Здесь бомбы взрывались,

С корнями

Дома

Из земли вырывались,

И корчились в пламени

Прутья оград.

Но жители

Улочки восстановили

Такими,

Какими те улочки были

И перед войной,

И столетья назад.

Восстановили.

До каждого дворика,

До ссадинки каждой

На камнях заборика,

До каждого стеклышка

Древних палат.

Мне нравятся

Новые зданья

Варшавы,

Но улочки эти,

Часовни,

Заставы,

Как главы поэмы,

Как главы державы,

Об истинно польской душе

Говорят.

И вспомнил я

Первые стройки России,

Когда мы

Древнейшие зданья

Сносили.

Мы молоды были

В ту нашу весну.

Тогда

Мы не раз забывали наивно:

Взрывать старину

Не всегда прогрессивно,

Порой прогрессивно

Беречь старину.

Озера

В каменных оправах,

Дороги,

В каменных оправах,

Здесь валуны лежат в дубравах,

Как спящих мамонтов стада.

Поля зеленые на скалах,

Как на гранитных пьедесталах,

Как на гранитных пьедесталах

Сады,

покосы,

города

Финляндии…

Гляжу на финскую природу,

Она как памятник народу.

Как вечный памятник народу

На склонах каменных — овес.

А посмотри на эти кручи,

На них леса густы,

как тучи,

И тяжелы леса,

как тучи,

В прожилках тоненьких берез

Финляндии…

Трудолюбивы

Руки финна,

Не молчаливы

Руки финна,

Строгают доски,

Нянчат сына

И нянчат добрые цветы..

Что можно высечь из гранита?

Бутоны роз,

Степное жито.

Что можно высечь из гранита?

Неповторимые черты

Финляндии…

Лучшей книги

Я не читал.

Плот «Кон-тики»,

Тур Хейердал.

С ним

пять товарищей,

В шорты одеты,

И океанище

На полпланеты,

Без оболочки,

Круглый,

пустой,

Нет на нем точки,

Нет запятой,

Только смертельный

Отблеск звезды

Да беспредельный

Космос воды.

Шаткие бревна

Скользят под ногой —

Нет реальности

В мире

другой.

И все же реальность

Надежная есть —

Это не берег,

Не палубы жесть, —

Викингов рыжих

Земное упорство,

Дружба

и юмор,

И дух мушкетерства!

Это

не плот

По безбрежности вод —

Книга

«Кон-тики»

К людям плывет.

Мне бы такое

Встретить в пути,

Мне бы свой отпуск

Так провести!

И повторять,

Словно сагу, всегда:

Смерть —

минута,

Старость —

года!

Здесь окна пронизаны морем,

Весь город объемлет оно.

То дремлет, булыжники моя,

То вдруг заглушает кино.

Лежит, бесконечно прямое,

Оно среди белого дня.

А утром предчувствие моря

Чуть свет поднимает меня.

Спешу я к утесам и водам

Забыть неудачи хочу.

Морским исцеляющим йодом

Царапины эти лечу.

И снятся мне строки заглавий

Поэм, ощутимых едва,

И море шлифует, как гравий,

Все чувства мои и слова…

Вернувшись в свою комнатушку,

Где в окнах плывут катера,

Я море

кладу

под подушку

И слышу его до утра.

А в Крыму осень,

А в Крыму осень,

Желтая,

зеленая,

багряная,

Голубая,

тихая,

стеклянная.

Вижу

каждый камушек,

Сквозь волну

мерцающий,

Слышу

каждый листик,

С дерева

слетающий.

Может, в эти краски,

Может, в эти листья

Ренуар

обмакивал

Задумчивые кисти?

И меня, ленивого,

Словно петухи,

Будят на рассвете

Новые стихи.

У окна гостиницы

В честь такой погоды

В летних

белых кителях

Ходят пароходы.

Винограда гроздья

На прилавках рынка,

И в полях

стрекозья

Легкая слюдинка.

…Неужели на свете

Есть что-то,

Кроме этой осени?

Неужели в Москве

Или в Мурманске

Шубы сегодня вы носите?

Можно сесть в самолет,

Чай допить,

закурить,

Как рубашку

на свитер,

Юг

на север сменить.

Где-то вьюги полярные

В стекла стучат,

Не арбузы,

а бомбы

От спелости

где-то трещат.

А в Крыму осень!..

Вот горный камень с профилем Волошина,

Он высится у бездны на краю.

А эта глыба кем-то так положена,

Что я черты Сократа узнаю.

Отдайся весь вниманию подробному

И только слушай камни, не дыша.

Они молчат так преданно,

по-доброму,

Как будто в них

живая есть душа.

Хотя бы эта маленькая галька.

Смотри,

ты видишь личика овал?

Она не галька, нет, —

девчонка Галька,

Ее волшебник злой заколдовал.

У пыльных скал есть тоже имя, отчество.

Привыкли скалы о себе молчать.

Они скромны,

и мы их одиночества

Их муки не умеем замечать.

Мне с ними хорошо.

Но, черт возьми,

Я о другом,

о самом добром чуде:

Ведь даже камни

могут быть

людьми,

Какими же людьми

должны быть

люди!

Как ты опишешь

Молнию прибоя,

Как выдохнешь

Дыхание волны,

Как выскажешь

Молчанье голубое

Морской

Непостижимой

Глубины?

Такой в лесах

Прозрачный мрак зеленый,

Такой здесь Грозно-розовый закат,

Такие удивительные клены,

Что стих мой

Только жалкий плагиат!

Пришла ко мне свежесть,

Детская свежесть.

На солнце я нежусь,

Травинкою тешусь.

Гляжу на море застланное,

С бурливою каймой:

О, мое сердце заспанное,

Скорей себя умой!

Я

душно,

некрасиво

Жил в доме городском,

И от меня разило

Тоской,

как табаком.

И вдруг эта свежесть,

И вдруг эта смелость,

И песня запелась,

Как ей хотелось!

Крым

существует

для солнца,

А солнце —

для Крыма.

Как без него,

без солнца,

Набережная нелюдима!

Влажно безмолвствуют пляжи

Без катеров на причале.

Даже киоски,

даже

Чайные одичали.

Мир этот южный,

фанерный,

Жалким становится,

мокрым;

Море —

недостоверным,

Каждый листочек —

блеклым;

Все здесь лишается смысла,

Дни здесь —

не дни,

а числа.

Все здесь лишается смысла,

Как жизнь моя

Без тебя!

Все,

что противоположно,

Друг без друга

невозможно:

Если б не было

печали,

Счастья

мы б не замечали,

И,

друзья мои,

поверьте,

Что бы там ни говорили,

Если б не было бы

смерти,

Так бы

жизнь

мы не любили.

Потерял я

сто империй —

Сто надежд,

и тем не менее,

Может быть,

мои потери —

Главное приобретение?!

За тебя я пью,

поэзия,

Как за чувство равновесия.

Я был настолько молодым,

Что в пору,

в пору летнюю,

Девчонкой тоненькой любим,

Любил тридцатилетнюю.

Я прибавлял себе года

Не из пижонства пошлого,

А потому,

что мне тогда

Так не хватало прошлого!

Я зрелости,

как равноправья,

ждал,

Жил с дерзкой торопливостью,

Поскольку

молодость

считал

Большой несправедливостью!

Я был настолько молодым,

Что юность

оставлял другим.

Даю такое указание,

С годами став,

как дьявол,

мудрым, —

Любимым назначать свидания

Не поздним вечером,

а утром.

Рассвет всегда трезвее вечера,

И очевидней,

достоверней

На зорьке утренняя женщина,

Чем женщина поры вечерней.

Она тебе яснее зрима,

Честнее плоть,

прямей душа.

Уж коль любима,

так любима,

Коль хороша,

так хороша.

Когда тебя я вижу сонную

На зорьке

около меня,

Ты мне вдруг кажешься мадонною

С ребенком розового дня.

И этим гимном, гимном жреческим,

На свежей зорьке, зорьке ранней

Я славлю

утреннюю женщину,

Как бога солнца

египтянин.

Все знаю смешинки лица твоего,

Когда же глаза закрываю,

Никак не могу я

Представить его,

Я как бы его

Забываю…

А лица совсем незнакомых людей

Отчетливо в памяти вижу.

Выходит,

Тебя

разглядеть

Тем трудней,

Чем мне ты

роднее и ближе.

Мы видим

лишь то,

Что хоть чуть

в стороне,

Хоть чуточку

на расстоянье.

Настолько со мной ты,

Настолько во мне,

Что видеть я не в состоянье!

Если ты зла, мне не надо добрее,

Не молода, мне не надо моложе,

А не верна, мне не надо вернее.

Такая любовь на любовь не похожа.

А знаешь, быть может, мой прадед,

Тревожно и смутно

Прабабку твою

Ожидал

и не встретил.

Мой дед перед смертью

Невнятно и трудно

О бабке твоей, о несбыточной,

Бредил.

И все это мне

По наследству досталось —

Довстретиться,

Если им недовстречалось.

Любовь к тебе

Мне перешла по наследству,

Как линия рта,

Как движенье любое.

Куда же, скажи мне, от этого деться?

Сомкнулось

навеки

Кольцо

вековое.

Разлука —

Работа

труднейшего рода.

Таким я

живу,

А не просто люблю.

Как самый последний

Глоток кислорода,

Сейчас

телефонный твой голос

Ловлю.

Стихами

слишком поздними

Хочу воспеть красавиц

С морозными,

серьезными,

Замужними глазами.

Вы не были обещаны,

И я

не смел

влюбляться.

Для нас красивы женщины,

Которых не боятся.

Как часто

в повседневности

С житейскою тщетою

Доступность

мы по лености

Считаем

красотою.

Я тоже

по наивности

Считал былое новью,

Дежурные взаимности —

Единственной любовью.

Ведь даже

в зрелом возрасте

Мы ждем любовь,

как диво,

И сказка о серьезности

Нам так необходима!

Я славлю вас,

красавицы,

Что взглядом

нас минуют,

В которых не влюбляются,

Влюбившись,

не ревнуют.

Идете не замечены,

А ваша стать

прекрасна,

Вас чаще хвалят женщины —

Им это не опасно.

…Невесты наши строгие,

Живете вы годами

С такими

одинокими

Замужними

глазами!

Одну я понял истину

Всем существом глубинным:

Как трудно быть

единственным

И как легко

любимым!

Я видел вчера настоящее чудо,

Не мог и представить подобного я:

На Ново-Басманной, сюда прилетевшие бог весть откуда,

Дрались два соперника —

Два воробья.

Дрались на дороге, отчаянно сыпались перья,

Вцепились друг в друга,

А клювы, как шпаги, в крови.

Толпа собралась:

— Это что за мистерия?!

— Дерутся! Смотрите!

— Да кто?

— Воробьи!

Машины столпились растерянно.

Автобус внезапно и круто

Остановился.

Гудит взаперти.

И даже милиция — сам представитель ОРУДа —

Порядок не может никак навести,

Водитель такси подошел к ним,

Схватил,

Оторвал друг от друга

И, в разные стороны их разбросав,

Вытер ладони в крови.

А через минуту на ветке…

— Смотрите!

— А ну-ка… А ну-ка!

— Смотрите! Дерутся!

— Да кто?

— Воробьи.

Мальчишки бросают в них камни с размаху,

А им нипочем! Наплевать им на нас.

И этим великим отсутствием страха

Два крохотных тельца прекрасны сейчас.

Какая Джульетта им клювы сцепила,

Им, витязям непостижимой любви?

Герои, достойные кисти Шекспира,

О, как я завидую вам, воробьи!

Быть может, я

С тобою оттого,

Что ты меня

Мне

Лишь по крошке даришь.

Я о себе не знаю

Ничего,

Ты обо мне

И наперед все знаешь.

Ты личность,

Личность жеста,

Личность глаз,

Ты личность тела,

Личность маленьких ладошек,

Во мне запела

Или занялась

Какая-то покойная

Хорошесть.

Красива ты.

И все же красота —

Не ямочек

Лукавая мгновенность.

Спасибо,

Что в тебе есть доброта

И высшая есть верность —

Достоверность.

Кем был я,

Кем я был без рук твоих?

Черновиком был,

Глиной был слепою,

Один мазок,

Один твой легкий штрих,

И, наконец,

Я стал самим собою.

Все отошло,

Что мне мутило кровь.

Нет от меня вчерашнего

Ни голоса,

Ни жеста.

Спросите:

Что такое есть любовь?

Я вам отвечу:

Жажда совершенства.

Был я невнимательным супругом,

Забывал тебе подать пальто,

А теперь вот

со смешным испугом

Только я и думаю про то,

Чтобы лишний раз ты не нагнулась,

Чтоб себя ты бережней несла,

Боже упаси —

не поскользнулась

До того заветного числа.

Именем семейного устава

Ты должна к себе нежнее быть,

Ведь тебе дано святое право

Больше всех теперь себя любить.

Ничего нет в мире человечней,

Чем твоя забота о себе,

Ничего нет в мире бесконечней

Новой той судьбы

в твоей судьбе!

Сколько на лице твоем покоя, —

Стало так задумчиво оно,

Будто что-то слышишь ты такое,

Что другим услышать не дано.

Выполняю просьбы,

как приказы.

Мы вдвоем

и все же — не вдвоем:

Выпущены в талии запасы

На любимом платьице твоем…

Тяжелей твоя походка стала,

Глубже взгляд,

значительней слова.

Я с тобой не спорю,

как бывало, —

Высшей правдой

ты теперь права!

Встреча с сыном началась с разлуки.

Мне тепло и грустно оттого,

Что в роддоме держат чьи-то руки

Без меня

мальчишку моего.

Пятый день пошел со дня рожденья.

В дверь стучу —

закрыта на засов.

Да, роддом — такое учрежденье —

Плохо приспособлен для отцов!

Шлю жене я разные вопросы:

«Точно опиши его глаза,

Нос какой — прямой или курносый,

Русым ли мой мальчик родился?»

«Он красавец!» —

мать мне отвечает.

В подтвержденье всех его красот

Факт один пока что отмечает:

Вес — три килограмма восемьсот!

Я иду,

прохожим улыбаюсь, —

Черт возьми, мне здорово везет!

Засыпаю — сразу просыпаюсь:

Вес — три килограмма восемьсот!..

А при встрече повторяю сразу

Эту фразу всем моим друзьям.

Смысл огромный вложен в эту фразу,

А какой?

Не понимаю сам!

Мать, и ты гуляла босоногой,

Думала в тот дальний детский век,

Что бывает мамой

самый строгий,

Самый взрослый в мире человек.

А теперь ты пишешь мне о сыне,

Будто вновь вернулась в те года, —

Нет, такой девчонкою, как ныне,

Не была ты прежде никогда!

Перед счастьем матери робея,

Стала ты моложе

и старей,

В нежности своей — чуть-чуть глупее,

В мудрости своей — куда мудрей!

Мне, отцу и мужу, думать лестно,

Что тебя и сына поутру

Из роддома с главного подъезда —

Двух детей

я сразу заберу!

Стоит у роддома машина,

От нетерпенья ворча.

— Берите же на руки сына! —

А я все гляжу на врача.

Гляжу боязливо, тревожно.

Беру, по паркету иду

Так медленно,

так осторожно,

Как будто ступаю по льду.

Мой путь вдруг становится топок,

Почти как дрожащая нить,

Как будто и сам я ребенок,

А мать меня учит ходить.

И вправду, мой возраст отцовский

Такой, как сыновний его…

Спит крохотный житель московский,

Не видит отца своего.

Постелью рука моя стала,

На ней уместился он весь,

Запрятан в конверт-одеяло —

Живая

грядущего весть!

Лишь первая строчка, поверьте,

Той вести в руках у меня.

Так пусть в этом теплом конверте

Растет она день ото дня.

Ее не постичь за минуту,

Такая уж доля отца, —

Всю жизнь я читать ее буду

И все ж не прочту до конца.

Волосики,

мягкое темя,

Цвет глаз — невозможно понять,

И спать ему долгое время,

Чтоб первые сны увидать.

Глядит он, не зная, что значит

Глядеть так серьезно на свет.

Он плачет, не зная, что плачет.

В нем — жизнь.

А его — еще нет…

И, вторя движениям нашим,

Рукой протирая глаза,

Не знает он главного даже,

Что сам он уже родился!

Так ясно все в нем,

так несложно:

Улыбка,

движения век…

И все ж разгадать невозможно,

Какой же в нем спит человек?!

Смеется мой мальчик безбровый,

Наш главный хозяин в дому;

Мы все по-солдатски готовы

Во всем подчиняться ему.

Пусть он, улыбаясь, не знает,

В каком государстве рожден, —

Отец за него понимает,

Чему улыбается он!

Любовь,

Когда она одна, —

Любовь.

А если много,

Как сказать — любвей,

Или любовей?

Размышляю вновь

Над тонкостями слов и падежей.

Не любит множественного числа

Любовь на русском языке моем.

А почему?

Не думал я о том,

Пока однажды не пришла…

Через века

Я понял вдруг того,

Кто это слово мудро сочинил.

Быть может, верность предка моего

Родной язык навеки сохранил.

В земле далекий предок мой лежит,

А слово не стареет на земле.

И для меня оно теперь звучит

В твоем

Одном-единственном числе.

Ты запомни строки эти…

Было так:

На белом свете

Жил какой-то человек,

Почему-то мною звался,

Очень часто увлекался,

Слишком часто ошибался

Он за свой короткий век.

На моей он спал кровати,

Надевал мое он платье,

И курил он мой табак.

Веселился он некстати

И грустил совсем некстати.

Жил не так,

Любил не так,

Был он слаб,

А я сильнее.

Скуп он был,

А я щедрее,

Груб он был,

А я нежнее.

Нет такого в нем огня,

Если б он тебя не встретил,

Значит, не было б на свете

Настоящего меня.

Идя из северных сторон

Далекого степного края,

Ласкает вербу тихий Дон,

Под низкой кручей протекая.

Кипучий, буйный и седой,

Он в майский дождь, в шумящий ветер

Срывает пенною волной

С ее ветвей весенний цветень.

Отдав ему весну свою,

Она не знала и не знает,

Что, может быть, в другом краю

Он иву тонкую ласкает.

Отыскала мой адрес,

С мороза вошла.

И горючей

Своей красотой

Обожгла.

Нет!

Она не вошла —

Это слишком земно,

Как подбитая ласточка,

Залетела в окно.

И робеет, молчит

Как-то очень всерьез,

И большие глаза

Хорошеют от слез.

— Чем обязан?..

Простите, что без пиджака…

Но, по-моему,

Мы не знакомы пока? —

И притих

От притихших,

Доверчивых глаз.

— Я пришла…

У меня вся надежда

На вас!

Не с кем

Мне поделиться.

Молчу и терплю.

Понимаете,

Очень его я люблю!

Подружились

Еще мы на школьной скамье…

Напишите стихи —

Он вернется ко мне!

Он послушает вас,

Он поверит, поймет,

Что нелепой,

Неправильной жизнью живет! —

Я молчу…

Виновато гляжу на нее.

Как петлей,

Перехвачено горло мое.

Что же мне ей ответить,

Когда в первый раз

Получил я такой

Социальный заказ?

О, святая наивность

Хороших людей,

Ничего нет прекрасней

Ошибки твоей!

«Он послушает вас!»

Только здесь я немой.

Да, но адрес

Взяла она именно мой!

Как укор, как награда,

Звучит в тишине:

— Напишите стихи —

Он вернется ко мне!

Нет! Конечно, не даром.

Ведь это ваш труд!

Вот за них гонорар…

Вся стипендия тут. —

О, святая наивность,

Постой, говорю,

Так за зельем любовным

Идут к знахарю!

И сижу одинокий,

Молчанье храня.

Если б так же безгрешно

Любили меня!

Не в ярком убранстве

Парадном,

Венчавшем ее красоту,

На лестничной клетке

В парадном

Увидел я елочку ту.

За дверь

Ее выставил кто-то,

Поскольку теперь не нужна.

И как-то устало и кротко

К стене прислонилась она.

Осыпались желтые ветки,

Ни бус, ни браслетов на ней.

Ей зябко на лестничной клетке

Без шубы роскошной своей.

Всего лишь неделя, —

Не месяц,

И вот с нее сняли красу.

О, как она старше ровесниц,

Зеленых ровесниц в лесу!

Чтоб только ты нас не винила

За праздник,

Который так мал,

Иголки,

Что ты обронила,

Я б все до одной

Подобрал.

Какая тишь — какая вольница!

Снег, снег, насколько хватит глаз.

Песец и за границей водится,

А снег, ей-богу, лишь у нас!

Он русский, дедовский, старинный,

Такой, что тройку б под уздцы!

Летят снежинки над долиной

И тают, словно бубенцы.

А ночью на сугробах тени

И свет из позднего окна.

Не паровое отопленье —

Сквозь снег, сквозь свет мне печь слышна.

Всю жизнь мечтавший об уюте,

Стою я в сумраке ночном

И так завидую тем людям,

Что за своим живут окном!

Там елка лучшая в России,

Там елка детства моего!

А вот меня не пригласили

В тот теплый дом на торжество.

О снег, мягка твоя печальность.

В снегу поляны, как во сне.

Веселье, грусть, патриархальность,

Все краски, звуки — в белизне!

И боль, и нега, нега снега.

О, русский снег под Новый год!

Как будто с неба,

с неба,

с неба

Не снег,

а музыка идет!

Азиатская даль Оренбуржья.

Степь желтеет,

как шерсть

вековая,

верблюжья.

А холмы —

как верблюжьи горбы.

Край ты древний

Нелегкой судьбы.

Где-то здесь,

Средь простора степного,

Звон копыт,

След копя Пугачева.

И не смыли

тот праведный свет

Все дожди

твоих весен и лет.

Как ты радуешь

Сердце весною

Своей зеленью

Нежно-льняною.

Одиноких деревьев шатры

И тюльпанов

живые костры.

Дед-казак,

Хоть и не был поэтом,

Так сказал

О просторе об этом,

Будто выдохнул

Он из себя:

— Посмотри:

Все степя,

все степя!..

И нежнее

Народного слова

Не найдешь

Для простора степного,

Чтобы было достойно тебя:

Все степя,

Да какие степя!..

Впервые в жизни

Он пришел на станцию,

Немолодой черкес,

В двадцатые года.

Впервые в жизни

Получил квитанцию,

Обычную

Багажную квитанцию,

Квитанцию,

квитанцию,

квитанцию, —

Он слов таких

Не слышал никогда.

Таинственно,

заманчиво

и женственно

Звучало слово,

Пело слово в нем.

И дочь свою

Назвал черкес торжественно

Квитанцией

За праздничным столом.

Квитанция,

Квитанция,

Квитанция…

А он был прав —

Мечтатель и джигит, —

Не хуже, чем Джульетта,

Чем Констанция, —

Квитанция, —

Как здорово звучит!..

А я хожу

Открытой небу

Нивою

Так,

Будто я

Уже не раз здесь был,

А я гляжу

На женщину красивую

Так,

Будто я

Уже ее любил.

Нет,

Не отвык

Природе удивляться я

И все-таки не я,

А он поэт, —

Ведь для меня

Не девушка —

квитанция,

А счет за газ,

за воду

и за свет.

Ты спрашиваешь меня —

Люблю я тебя или нет.

Если б я был совсем молодым,

Я б ответил тебе:

— Да!

— Да,—

ответил бы тебе

Мой вечерний поцелуй.

— Да! Да! —

ответил бы тебе

Мой ночной поцелуй.

Но мне уже не двадцать лет,

И я очень хорошо знаю, —

Все зависит от того,

Каким будет

Утренний мой поцелуй,

И будет ли он.

Я живу потому, что я — это воздух

морозный,

Тот, которым дышу.

Я живу потому, что я — это вечер стозвездный,

На который гляжу.

Я живу потому, что колется вьюга,

А руки теплы.

Потому что есть добрые, мягкие волосы друга,

На висках чуть белы.

Я — то голос его прозвучавший, недавний,

То вчерашней улыбки твоей красота…

Я живу потому, что слышна тишина мне

И видна темнота.

…Я лицо свое вижу,

когда мне приходится бриться,

А потом забываю о нем среди белого дня.

Вот глаза у прохожей навыкате

в желтых ресницах…

А какие, скажите, глаза у меня?

Если ими на небо гляжу,

то глаза мои сини,

А на ель,

то, ей-богу, они зелены!

Как же мне не любить, как себя,

Все цвета

и оттенки

России.

Под моими бровями — простор белизны!

Я живу потому, что со мною все это.

Если ж я — только я,

то меня уже нет, —

Если будут глаза мои

одного только черного цвета…

Но об этом не надо!

Я живу,

И в окне моем синий рассвет.

На станции

У самых шпал

Он вдруг пророс —

Росток травы,

зелен и мал,

Из-под колес.

Кузнечик,

Он почти приник

К металлу рельс.

Самоубийца каждый миг,

Зачем он здесь?

Все поезда,

Со всех сторон,

В сто тысяч тонн

Спешат сюда,

Чтоб ими был

Раздавлен он.

А он растет,

Трава травой,

Как прежде рос

Зеленой искрою живой

Из-под колес.

Я родился давно.

Бесконечно давно.

Будто вычитал это

В старинном романе,

Самовара урчанье…

Немое кино…

В новогоднюю ночь

краснолицых извозчиков

сани.

Бог ты мой,

Сколько было

военных

и мирных

дорог!

Я когда-то и грезить не мог

О летящей в пространство

ракете…

Сколько прожито мною

событий,

эпох, —

Их, пожалуй, хватило б

на несколько тысячелетий!

Жизнь моя,

размышляю сегодня о ней

То тревожно,

то нежно,

то строго…

А ведь было всего

сорок семь новогодних ночей.

Это, право,

не так-то уж много!

В любом мужчине

После сорока

В шестнадцать лет

Я видел старика.

Чем больше я живу на свете

И чем белей

мои виски,

Тем

для меня

становятся моложе

Все старики.

Мне двадцать лет. Гремит трехтонка.

Со мною в кузове девчонка.

Вокруг смертельная война.

Навстречу нам грохочут взрывы.

А я беспечный и счастливый…

И вдруг внезапно — тишина.

И пенье птицы почему-то,

И почему-то в окнах утро…

И сна засвеченная пленка.

Засвеченная пленка сна.

Себе я снился молодым.

Проснулся и не шелохнулся.

Себе я снился молодым

И все не верил, что проснулся.

А может, это был не сон?

А то, что я проснулся, снится?

Мне снится утро,

Тихий звон

Дождя.

Кто может поручиться,

Что пробуждение

не сон!

Нет, дорогой,

не седеющий волос,

Хоть от него

никуда ты не денешься.

Знаешь, мой друг,

что такое наш возраст, —

Улица Энгельса,

улица Энгельса.

Была эта улица

нашей,

как сверстница и как подруга.

До каждого деревца

нашей,

до каждого облачка пыли.

О, милые лица

чугунных,

все видевших люков, —

Гляжу я на наши морщинки —

вы те же,

вы те же,

что были!

На улице этой

случались внезапные встречи,

На ней назначались свиданья

у входа в горсад под часами.

Носили мы модные,

острые,

ватные плечи

И галстуки наши

роскошно вязали

большими узлами.

Еще не забрезжил нейлон.

Был от нас он далек марсиански,

И атом дремал,

как невинный младенец,

в учебнике химии.

Была эта улица нашей

от звезд

до оконной замазки,

На ней всех прохожих

мы знали по имени.

И вот, наконец, я вернулся,

объехав полсвета,

на улицу нашу.

Топчусь я в толпе одиноко,

затерян среди молодежи

И юность свою

здесь на каждом шагу

все ищу,

как пропажу.

Я был здесь хозяином —

стал незаметным прохожим.

Как это случилось?

Мне даже не верится, право,

Как будто весь мир перевернут

движением резким.

Когда-то здоровался здесь я

налево,

направо,

Теперь и здороваться

вроде бы не с кем!

Нет, дорогой,

не седеющий волос,

Хоть от него

никуда ты не денешься.

Знаешь, мой друг,

что такое наш возраст,

Улица Энгельса,

улица Энгельса.

Не заслуживают внимания

Слишком правильные черты.

Обаяние, обаяние —

Совершенство живой красоты.

Как, скажите,

достичь совершенства,

Совершенства улыбки

и жеста,

Совершенства лица своего?

Детство, детство,

безгрешное детство.

Обаяние —

лучик его.

О, краски и запахи детства!

Вы там,

на Кубани моей!..

Дымок испеченного теста,

И жар самоварных углей,

И лужиц весенних свеченье,

И сумерек тихий секрет,

И позднего солнца

вечерний,

Почти электрический свет.

Душистая свежесть навоза

На глине просохших дорог,

А ночью гудок паровоза,

Какой-то уютный гудок!

О, краски и запахи детства —

Заветная память души!

О, краски и запахи детства,

Как после дождя,

вы свежи!

Какая ж великая сила

В тех красках

и звуках степных

Ведь мне до сих пор еще мило

Лишь то,

что похоже на них.

А может,

обрадован летом,

Синицей,

присевшей на пень,

Я в детстве

был больше поэтом,

Мир видел острей,

чем теперь?

О, как бы вернуть мне все это!

Ей-богу, дороже в сто раз,

Чем детство,

которое где-то,

То детство,

которое в нас.

Закрыта наглухо калитка.

Стучу наотмашь —

Никого.

Хозяйка дома,

Как улитка,

Вдруг показалась из него.

«Вы кто такой?

К кому идете?»

В ее глазах вопрос немой.

Я крикнул ей:

— Не узнаете?

К кому?

К себе!

Куда?

Домой!

Не верите?

Откройте двери,

Вот там окошко в потолке.

Пять балок,

Можете проверить —

Их ровно пять

На чердаке.

В саду лопух цветет по-царски.

Здесь все обычное для вас.

А я

сквозь стекла

той терраски

Увидел

солнце

в первый раз. —

Где он,

тот мир родного крова,

Начало всех моих начал!..

Нет!

Не сказал я ей ни слова,

Я в дом родной не постучал.

Забор, сиренью сплошь обросший,

За ним не видно ничего.

Но все стоит,

стоит

прохожий

У дома детства своего.

Мой город,

снова на путях

Увидеть бы его,

Хоть день,

но побывать в гостях

У детства своего.

Войти в прохладный дворик вновь

По тропке из камней,

Чтоб после ливня,

как морковь,

Был свеж кирпич на ней.

Чтоб я с волненьем постучал

В тот дом далеких дней.

Чтоб где-то угольщик кричал:

«Углей!.. Кому углей!»

Туда не ходят поезда —

В даль детских тех времен.

Из видов транспорта

туда

Доходит только сон.

Мой критик, пишешь ты сердито,

Хотя, быть может, и умно.

В твоих статьях порою скрыто

Рациональное зерно.

Но тон казенного приказа

Своею строгостью крутой

Меня отпугивает сразу

От справедливой правды той,

Подумай, критик мой, о тоне,

Чтоб я с тобой был заодно,

Чтоб я клевал с твоей ладони

Рациональное зерно.

Один мудрец эпохи Возрожденья,

Алхимик или древний кибернетик,

Решил создать живого человека —

Железное подобие свое.

И создал он такого человека,

Который мог

слагать стихи и песни,

В секунду отыскать любую рифму!

В расчете четок,

в логике железен,

Не сочинял он,

а печатал сразу

Критические точные статьи.

Он даже мог

шутить и улыбаться!

Но только не умел он одного —

Он не умел дерзать

и ошибаться,

Беспомощно

не мог он ошибаться.

— Нет! Не живой ты! —

закричал ученый.

И он разбил в отчаянье машину,

Как жалкое подобие свое.

Год юности —

Транжира,

Мот

И франт,

Мой собутыльник,

Дням

Не знавший счету.

Теперь мой год —

Старик официант,

Он счет

Кладет на стол —

За все

Плати по счету!

А я,

Я старше Пушкина,

Заметь.

И вот живу,

Смотрю в глаза России…

Как я решился жить,

Когда долги такие?

Решиться жить

Трудней,

Чем умереть.

Не для певиц

в нарядных позах,

Поющих

словно соловьи, —

Хочу

писать

для безголосых,

Они

Шаляпины

мои!

Певицы

простирают руки,

Платки привычно достают,

Но их заученные звуки

Как будто нам

без них поют.

Поют певицы в томных позах,

Как бы заводят патефон.

Хочу

писать

для безголосых,

Сам

безголосым

я рожден!

И мне

на этой перекличке

Имен,

ансамблей

и эстрад

Милее

в поздней электричке

Гармошка шалая в сто крат!

Хочу

писать

для безголосых,

Пускай

они

меня поют.

В рыбачьих

северных морозах

Пусть создают себе уют.

Когда о щеки жарко трется

Норд-ост

небритою щекой,

Пускай строка моя поется, —

Она

как спичка под рукой!

Пускай в поселке

за буранами,

Придя

по зову огонька,

Звенит

на празднике

стаканами

Моя душа,

моя строка.

Тяжелорукие

и рослые

Поднимут песню —

не прольют…

Запели б только безголосые,

А вокалисты подпоют!

Спасибо, песня, что во мне

Ты зазвучала,

И что со мной наедине

Была сначала,

И что хоть сам, я безголос,

Но волей зова

Мне самым первым довелось

Петь твое слово.

Да, мне гордиться не грешно.

Могу гордиться

Тем, что мне было суждено

С тобой родиться,

Не слава греет, черт возьми,

Всех нас при жизни,

Но ты роднишь меня с людьми

В моей Отчизне.

Ты к ним без стука входишь в дом

Со мною вместе.

За всех друзей в краю любом

Спасибо, песня!

Поздравляю вас

С тем кумачом,

Что горит над Кремлем,

Развевается.

Поздравляю

С родным Ильичем,

Что работает с нами,

Не старится.

Все, что начато было тогда,

Все сегодня, друзья, завершается.

Революция длится года,

Революция продолжается.

Поздравляю вас

С праздничным днем,

С новым хлебом

И с новыми песнями.

С новой звездочкой

В небе родном,

С бесконечными

Новыми рейсами.

Каждый день —

Это день Октября.

Славлю нивы,

Заводы и пасеки.

Все рабочие дни

Октября,

А не только

Октябрьские праздники.

Все, что начато было тогда,

Все сегодня, друзья, завершается.

Революция длится года.

Революция продолжается.

Есть на земле священные границы,

Но пограничных нет на них солдат.

Через границы те бежит волной пшеница,

На них в обнимку яблони стоят.

Ты их пройдешь и даже не заметишь,

Что на другую землю ты пришел,

На всем пути друзей хороших встретишь

Из кишлаков, станиц, из дальних сел.

Тебе мила украинская мова,

Напев зурны, сибирские края.

Пусть ты из Минска или из Ростова,

Но здесь все та же Родина твоя!

Здесь будет с кем и думой поделиться,

И с песней вдоль по улицам пройтись.

Есть на земле священные границы.

И есть на свете дружба

без границ!

Мы Керчь покидали с боями,

Была она еле видна,

А ты все бежала,

Бежала за нами,

Седая морская волна.

Сраженье давно отгремело,

Мы милю прошли не одну,

А ты все бежала, —

Никак не хотела

Остаться у немца в плену.

Тебе, неизменной подруге,

Вдали от родных берегов, —

Ты помнишь, волна,

Как всю горечь разлуки

Поведал тебе я без слов.

Ты падала, пенилась, билась,

До самого неба росла

И вместе со мною

Домой возвратилась,

Спокойно на берег легла.

Шуми же, волна, веселее

С рассветом погожего дня;

Ты берег родной

Обними посильнее,

Его поцелуй за меня.

Ранний поезд куда-то спешит.

Самолеты летят над землей.

А в земле твой ровесник лежит,

Он не встретился в жизни с тобой.

Он к тебе от рождения шел,

Ты ему улыбалась во сне.

И тебя бы, конечно, нашел

Если б не был убит на войне.

Ты не знаешь о нем ничего,

Но торопятся годы твои,

И тебе не хватает его,

Не хватает, как первой любви.

Может, это единственный твой,

Может быть, ты мечтаешь о нем,

Может, стала давно ты вдовой,

Хоть сама и не знаешь о том.

Крепко спит неизвестный солдат.

Он свой век отслужил как герой.

Только в том пред тобой виноват,

Что не встретился в жизни с тобой.

В офицерской столовой товарищи

Нас с тобой провожают в запас.

Эта жизнь была нашей вчера еще,

А сегодня — подписан приказ.

Покидаем родной гарнизон,

Но до самого смертного часа,

Нет, не сложим мы крылья

Армейских погон,

Офицеры запаса.

Мы и вправду в полку долгожители,

Это надо, мой друг, понимать.

Четверть века носили мы кители,

Как ни грустно, пора их снимать.

Покидаем родной гарнизон,

Но до самого смертного часа,

Нет, не сложим мы крылья

Армейских погон,

Офицеры запаса.

Для себя мы не требуем многого,

Только верьте, товарищи, в нас,

Ведь от нашего долга высокого

Никогда не уйти нам в запас.

Покидаем родной гарнизон,

Но до самого смертного часа,

Нет, не сложим мы крылья

Армейских погон,

Офицеры запаса.

Дочери, дочери,

Взрослые дочери,

Выросли вы невзначай.

В детстве вам матери

Счастье пророчили,

Прочь отводили печаль.

Дочери, дочери

Взрослые дочери,

Выросли вы невзначай.

Только бы не были

Вы одинокими

После разлук и утрат.

Часто мужчины вас

Любят нестрогими,

В жены — лишь строгих хотят.

Только бы не были

Вы одинокими

После разлук и утрат.

Дочери, дочери

Взрослые дочери,

Нежим мы вас, как детей, —

Только бы жили вы,

Взрослые дочери,

Лучше своих матерей!

Дочери, дочери

Взрослые дочери,

Нежим мы вас, как детей.

Нас наша молодость

В годы военные

Долго ждала, заждалась,

Может, поэтому

Очень нам хочется

Видеть счастливыми вас.

Дочери, дочери,

Очень нам хочется

Видеть счастливыми вас.

На тот большак,

На перекресток,

Уже не надо больше мне спешить,

Жить без любви,

Быть может, просто,

Но как на свете без любви прожить?

Пускай любовь

Сто раз обманет,

Пускай не стоит ею дорожить,

Пускай она

Печалью станет,

Но как на свете без любви прожить?

Не надо мне,

Не надо было

К нему навстречу столько лет спешить,

Я б никогда

Не полюбила,

Но как на свете без любви прожить?

От этих мест

Куда мне деться?

С любой травинкой хочется дружить.

Ведь здесь мое

Осталось сердце,

А как на свете без него прожить?

Какой, скажите, странник,

Что здесь обрел привал,

Минутный полустанок

«Минуткою» назвал?

И вот стоит «Минутка»

Навечно, на года,

Идут, проходят мимо

«Минутки» поезда.

Полустанок «Минутка».

Ярко окна зажглись.

Для меня он —

минутка.

Для кого-то

вся жизнь.

Конечно, на планете

Путей-дорог не счесть,

Но хорошо, что все же

«Минутка» эта есть.

У хат сидят старухи,

Сирень в садах цветет.

Как раз в минуту эту

Девчонку парень ждет.

Полустанок «Минутка».

Ярко окна зажглись

Для меня он —

минутка.

Для кого-то

вся жизнь.

Пусть тихий полустанок

Ничем не знаменит,

Но все ж в часах державы

Минутка та стучит.

Там лихо пляшут свадьбы,

Живут там до ста лет,

Как раз в минуту эту

Рождаются на свет.

Полустанок «Минутка».

Ярко окна зажглись.

Для меня он —

минутка,

Для кого-то

вся жизнь.

У нас в общежитии свадьба,

Друзья собрались за столом.

На самом торжественном месте

Невеста сидит с женихом.

Столы отодвинуты в угол,

Мы кружимся музыке в лад.

Москвы огоньки золотые

В морозном окошке горят.

У нас в общежитии свадьба.

Веселые песни звенят!..

Так грянем, товарищи, «горько!»,

Наполним бокалы вином

И хором студенческим дружным

Заздравную песню споем.

С друзьями сидят молодые —

Счастливее их не найти.

У самых дверей института

Заветные ждут их пути.

У нас в общежитии свадьба.

Лети, наша песня, лети!..

Их ждут поезда и дороги,

Друзья на заводе любом,

Тревоги, исканья, дерзанья —

Все то, что мы счастьем зовем.

Мы им пожелаем трудиться

На благо отчизны родной.

Еще молодым пожелаем

До свадьбы дожить золотой.

У нас в общежитии свадьба.

Зажегся рассвет над Москвой!..

Помнишь, мама моя,

Как девчонку чужую

Я привел тебе в дочки,

Тебя не спросив?

Строго глянула ты

На жену молодую

И заплакала вдруг,

Нас поздравить забыв…

Нас поздравить забыв.

Я ее согревал

И теплом и заботой,

Не тебя, а ее

Я хозяйкою звал;

Я ее целовал,

Уходя на работу,

А тебя, как всегда,

Целовать забывал…

Целовать забывал.

Если ссорились мы,

Ты ее защищала,

Упрекала меня,

Что не прав я во всем.

Наш семейный покой,

Как могла, сохраняла,

Как всегда, позабыв

О покое своем…

О покое своем.

Может быть, мы бы с ней

И расстались, не знаю.

Только руки твои

Ту беду отвели.

Так спасибо ж тебе,

Что храпишь ты, родная,

То, что с нею вдвоем

Мы б сберечь не смогли…

Мы б сберечь не смогли.

Огней так много золотых

На улицах Саратова.

Парней так много холостых,

А я люблю женатого.

Эх, рано он завел семью!..

Печальная история!

Я от себя любовь таю,

А от него — тем более.

Я от него бежать хочу,

Лишь только он покажется:

А вдруг все то, о чем молчу,

Само собою скажется?

Его я видеть не должна —

Боюсь ему понравиться.

С любовью справлюсь я одна,

А вместе нам не справиться!

Давно не бывал я в Донбассе,

Тянуло в родные края,

Туда, где доныне осталась в запасе

Шахтерская юность моя.

Осталась она неизменной,

Хотя от меня вдалеке.

Там девочка Галя живет непременно

В рабочем своем городке.

Отчаянно Галя красива,

Заметишь ее за версту.

Бывалые парни глядят боязливо

На гордую ту красоту.

С тех пор хоть немало я прожил,

Душа красоте той верна.

В другую влюбился за то, что похожа

Глазами на Галю она.

И вот наконец я в Донбассе,

Вот беленький домик ее…

Седая хозяйка на чистой террасе

Спокойно стирает белье.

Стою я в сторонке безмолвно,

Душа замирает в груди.

Прости меня, Галя, Галина Петровна,

Не знаю за что, но прости.

Прости за жестокую память

О прежних косичках твоих,

За то, что мужчины бывают с годами

Моложе ровесниц своих.

Прости за те лунные ночи,

За то, что не в этом краю

Искал и нашел я похожую очень

На давнюю юность твою.

Ну что ж сказать, мой старый друг,

Мы в этом сами виноваты,

Что много есть невест вокруг,

А мы с тобою не женаты.

Любили девушки и нас,

Но мы, влюбляясь, не любили,

Чего-то ждали каждый раз, —

И вот одни грустим сейчас.

Что толку в комнате твоей, —

Сидим вдвоем и слышим вьюгу.

Нам с каждым годом все нужней

И все трудней найти подругу.

Мы берегли, мой старый друг,

От женских рук свою свободу,

Но сберегли мы не ее,

А одиночество свое.

Ну что ж сказать, мой старый друг,

Мы в этом сами виноваты,

Что много есть невест вокруг,

А мы с тобою не женаты.

Ты надела праздничное платьице,

В нем сейчас ты взрослая вполне.

Лишь вчера была ты одноклассницей,

А сегодня кем ты станешь мне?

Нам с тобой уйти из школы хочется;

Мы о том не думаем с тобой,

Что минута эта не воротится,

Час не повторится выпускной.

С детских лет стать взрослыми спешили мы,

Торопили школьные года.

Для того, чтоб детством дорожили мы,

Надо с ним расстаться навсегда.

Вспоминаю прошлое старательно

И тревожной думою томлюсь:

Расставаясь с детством окончательно,

Может, и с тобой я расстаюсь!..

Хоть ему нравится

То, что мы счастливее,

Он заходит редко к нам на огонек,

А зайдет — мается,

Спрятать взгляд старается, —

Мы вдвоем — друг у нас одинок.

Холостой наш друг вздыхает,

Нам понятно отчего, —

Видно, дом свой вспоминает,

Где не ждут его.

Мы б хотели наше счастье

Разделить с ним, как друзья,

Это счастье на три части

Разделить нельзя.

Хоть ему рады мы,

Но когда с ним рядом мы,

Все же прячем от него любовь свою,

Будто нам совестно,

Если другу горестно

Одному хаживать к нам в семью.

Что же ты маешься,

Полюбить стараешься,

Но любовь боишься привести в свой дом.

Встретится тонкая,

Молодая, звонкая,

Будет нам весело вчетвером.

Холостой наш друг вздыхает,

Нам понятно отчего, —

Видно, дом свой вспоминает,

Где не ждут его.

Мы б хотели наше счастье

Разделить с ним, как друзья,

Это счастье на три части

Разделить нельзя.

Пускай

Повстречались мы лишь сейчас,

Наша юность давно пронеслась;

Ревность к прошлому не таю.

Хочешь, песню тебе

Спою:

Прощай!..

Ухожу я в далекий край,

Там я буду совсем молодым,

Седина отлетит, как дым, —

Это юности край…

Прощай!..

Прощай!..

В том краю есть скамья в саду,

К ней я робким мальчишкой приду,

Чтоб тепло жарких кос вдохнуть,

Первый свой поцелуй

Вернуть.

Прощай!

Там меня у скамьи встречай,

Чтоб все было, как в первый раз,

Будто вновь твоя жизнь началась.

А не можешь,

Ну что ж.

Прощай!..

Почему ж ты мне не встретилась,

Юная,

Нежная,

В те года мои далекие,

В те года

Вешние?

Голова

Стала белою,

Что с ней

Я поделаю?

Почему же ты мне встретилась

Лишь сейчас!

Я забыл в кругу ровесников,

Сколько лет

Пройдено.

Ты об этом мне напомнила,

Юная,

Стройная.

Об одном

Только думаю, —

Мне жаль

Ту весну мою,

Что прошла, неповторимая,

Без тебя.

Как боится седина моя

Твоего

Локона,

Ты еще моложе кажешься,

Если я

Около.

Видно, нам

Встреч не праздновать.

У нас

Судьбы разные.

Ты любовь моя последняя,

Боль моя.

В тихом городе своем

По соседству мы живем;

Наши окна друг на друга

Смотрят вечером и днем.

Рядом паши два крыльца,

Два зеленых деревца;

По соседству бьются рядом

Наши жаркие сердца.

У тебя в окошке свет,

От него покоя нет —

В том окне, как на экране,

Твой знакомый силуэт.

Хоть пора мне спать давно,

На твое гляжу окно…

Если б длилось бесконечно

Это чудное кино!

От людей на деревне не спрятаться,

Нет в деревне секретов у нас, —

Не сойтись, разойтись, не сосвататься

В стороне от придирчивых глаз.

Ночью в рощах такая акустика,

Уж такая у нас тишина, —

Скажешь слово любимой у кустика —

Речь твоя всей округе слышна.

Но не бойся, тебя не обидим мы,

Не пугайся земляк земляка, —

Здесь держать можно двери открытыми,

Что надежней любого замка.

За полями, садами, за пасекой

Не уйти от придирчивых глаз.

Тем, кто держит свой камень за пазухой,

Ох, и трудно в деревне у нас!

То куклу ты лечишь

Забавно, по-детски,

То бегаешь возле плетня,

То вдруг поглядишь ты

Настолько по-женски,

Как будто ты старше меня.

Гляжу на тебя я,

Гляжу, как на чудо,

Заснула ты с куклой вдвоем.

Откуда тот свет материнства,

Откуда

На личике детском твоем?

Гляжу на тебя я,

Гляжу виновато,

Когда отвечаю «нельзя»,

И все, что во мне

До сих пор еще свято,

Слезой набежит на глаза.

Тебя я к далекому парню ревную,

Что станет твоею судьбой.

Но пусть он, как я,

Испытает такую,

Святую,

Мужскую любовь!

Мне хорошо

На зеленой болгарской земле,

Где ромашки цветут на скале,

Где горят

Радуги.

Сосны шумят,

Задушевно по-русски шумят,

Откровенно со мной говорят,

Как у нас

В Ладоге.

Мне поет Болгария

Песню свою,

И вдвоем с Болгарией

Сам я пою.

Варна,

Ты мне нравишься, Варна,

Здесь цветы, как улыбки земли,

Всюду цветут.

В Варне

Ходят смуглые парни

И, как песни, плывут корабли,

Тают, плывут…

Молча сижу

У родной черноморской волны,

Что пришла из моей стороны,

С берегов Родины.

Я б загрустил,

Только Варна грустить не дает,

Уж такой здесь душевный парод,

И сады

Стройные.

И такое солнышко

Вышло светить,

Что могу от солнышка

Я прикурить.

Варна,

Ты мне нравишься, Варна,

Здесь цветы, как улыбки земли,

Всюду цветут.

В Варне

Ходят смуглые парни

И, как песни, плывут корабли.

Тают, плывут…

Старинные улочки

Древней Москвы,

Теремки,

Московские улочки,

Милые вы

Старики.

Полянка,

Таганка

И старый Арбат,

Вас новые зданья

Все больше теснят.

И все же, и все же

Повсюду вас ищет мой взгляд!

Старинные улочки,

Песен о вас

Не поют,

Старинные улочки,

Пенсии вам

Не дают.

Домов мезонины,

В снегу огоньки…

Еще сохранились

Вы, как островки,

Московские улочки,

Милые вы Старики!

Старики.

Хочу я

Помянуть вас добрым словом

Хотя б за то,

Что в ратный день Москвы

Вы были для людей надежным

кровом,

Как ополченцы,

Выстояли вы.

Старинные улочки,

Вам не дают

Ордена,

Московские улочки,

Ваши скромны

Имена:

Полянка,

Таганка,

И вал Земляной,

Давно уже нету

Лесов на Лесной,

И все же, и все же

Как будто запахло сосной!

Московские улочки,

Пусть вы стары,

Не беда,

Московские улочки,

Ваша душа

Молода.

Пусть нет на Неглинной

Неглинки-реки,

Мне русские ваши

Названья близки,

Московские улочки,

Милые вы.

Старики.

Для меня ты прежняя,

Стройная

И нежная,

Не идешь по улице,

А несешь себя.

Все на свете старится,

Только не состарится

Взгляд мой,

Обращенный на тебя.

Мы были молоды с тобой

И для себя

И для других.

Теперь мы молоды с тобой

Для нас одних,

Для нас двоих.

Другие не заметят,

Другие не поймут,

Что это двое молодых

По улице идут.

Мы с тобою прожили

Две судьбы

Хорошие,

Годы запорошили

Нам с тобой виски.

Седина-метелица,

Но никак не верится,

Будто мы с тобою

Старики.

Мы были молоды с тобой

И для себя

И для других.

Теперь мы молоды с тобой

Для нас одних,

Для нас двоих.

Другие не заметят,

Другие не поймут,

Что это двое молодых

По улице идут.

В день, когда исполнилось

Мне двенадцать лет,

Подарила мама мне

Шерстяной жакет.

И куда-то в сторону

Отвела глаза:

— Принесли посылку нам, —

Это от отца.

Ты о нем

Не подумай плохого,

Подрастешь

И поймешь все с годами.

Твой отец

Тебя любит и помнит,

Хоть теперь не живет

Вместе с нами.

В тот же день мне встретился

У ворот сосед:

— Что же не надела ты

Новый свой жакет?

Мать всю ночь работала,

Чтоб его связать… —

И тогда я поняла,

Что такое мать!

Я рукою гладила

Теплый мой жакет.

Не сказала матери

Про ее секрет.

Лишь душа безгрешная,

Лишь родная мать

Может так заботливо

И так свято лгать:

Ты о нем

Не подумай плохого.

Подрастешь

И поймешь все с годами.

Твой отец

Тебя любит и помнит,

Хоть давно не живет

Вместе с нами.

В будни

И в день выходной,

Как не смешно,

Но мне верится, —

Нынче случится со мной

То, от чего все изменится.

Что-то совершиться должно,

Кто-то постучится в окно,

Что-то совершится,

Сама не знаю,

Нынче со мною.

К дому

Подойдет теплоход,

Сядет на ладонь самолет,

Сядет на ладонь

Самолет далекий,

Словно комарик.

Сон по ночам

Не берет,

Выбежать

Из дома хочется,

Будто такси меня ждет,

Ждет с неоплаченным счетчиком.

Люди

Как люди живут,

Я ж накануне открытия —

Жду

Через десять минут

Главного в жизни события.

Что-то совершиться должно,

Кто-то постучится в окно,

Что-то совершится,

Сама не знаю,

Нынче со мною.

К дому

Подойдет теплоход,

Сядет на ладонь самолет,

Сядет на ладонь

Самолет далекий,

Словно комарик.

За что же счастье мне такое?

Зачем ты мучаешь меня?

Я от любви твоей

Хочу покоя,

Но нет тепла мне

От того огня.

Не надо мне твоих признаний,

Всегда бессонных и ночных,

Не надо мне твоих

Шальных страданий,

Не надо мне

Угроз и слез твоих.

Допустим, я тобой любима,

Тебе меня не позабыть,

Но почему же так

Неотвратимо

Ты сам мешаешь

Мне тебя любить?

Мое терпенье вековое —

От русских жен,

Что всех добрей.

Я от любви твоей

Хочу покоя,

Но нет покоя

От любви твоей!

Зачем меня ты заставляешь

С тобою сдержанною быть?

Ты даже сам того

Не понимаешь,

Как я б могла

Тебя всю жизнь любить!

Меня к другим ты ревновала

И даже плакала не раз.

Так почему ж со мной ты стала

Такой спокойною сейчас?

Уже ты можешь даже это —

Ты можешь быть со мной добра.

Какая страшная примета.

Ходи один хоть до утра.

Брожу один порой ночною,

Дышу тревожной тишиною.

За то, что ты добра со мною,

За то, что ты добра со мною,

За то, что ты добра со мною,

Кого же мне, кого же мне благодарить?

Меня встречаешь молчаливо,

За опозданье не виня.

Уж лучше б ты несправедливо

Вдруг отвернулась от меня.

Был пред тобой за все в ответе,

Теперь мне все прощаешь ты,

Нет ничего страшней на свете,

Чем равнодушье доброты.

Брожу один порой ночною,

Дышу тревожной тишиною.

За то, что ты добра со мною,

За то, что ты добра со мною,

За то, что ты добра со мною,

Кого же мне, кого же мне теперь винить?

Снег идет!..

Это наш с тобой первый снег!..

Вот бы снять сейчас

Снежинку с твоих волос

И осторожно положить ее в холодильник,

Спрятать на память об этой ночи.

Я бы ее там хранил,

Как богачи хранят в сейфе бриллианты…

Снег идет, касаясь губ и рук.

Снег идет, седой кудесник.

Снег идет и тает, словно звук,

Чудный звук небесной песни.

Снег идет, идет со всех сторон —

С дальних звезд и с ночных полей.

Пусть тебя всю засыплет он,

Первый снег, снег любви моей!

Мне бы снять с густых твоих волос,

Как алмаз, ту искру снега.

Я б ее навек с собой унес —

Этот дар, пришедший с неба.

Снег идет, идет со всех сторон —

С дальних звезд и с ночных полей.

Пусть тебя всю засыплет он,

Первый снег, снег любви моей!

Звездочка, она в руке моей

Вот сейчас была — и нету.

Как мне жаль, что станет мир бедней

На одну снежинку эту.

Снежный дым уйдет с полей, как сон.

Вместе с ним ночь уйдет с полей.

Но в душе не погаснет он,

Первый снег, снег любви моей!

Молодую хозяйку привел я в твой дом,

Был я молод тогда и упрям.

Если ссорился с ней, забывал я о том,

Что тебе тяжелее, чем нам.

От тебя я в беде утешения ждал,

Даже если беда и мала.

Успокоен тобой, я легко засыпал,

Ты же, мама, уснуть не могла…

Хоть за то, что седая твоя голова,

Не себя ли я должен винить?

Может быть, потому до сих пор ты жива,

Что не можешь мне боль причинить!

Я к тебе не приду ни с какою бедой,

Непосильной для старческих плеч.

Ты всю жизнь берегла, берегла мой покой,

Не пора ли тебя мне беречь!