Изгин

Что-то родное находил Изгин в тупоносых, битых временем и невзгодами лодках. Они, опрокинутые, сиротливо лежат на берегу залива, как раз напротив его дома; едва откроешь скрипучую дверь, лодки тут же лезут в глаза; с выцветшими, потрёпанными бортами они напоминают выброшенных на берег камбал, раскрывших в неслышном хрипе рты: «Воды».

Когда-то дом Изгина стоял в центре посёлка. А посёлок тянулся двумя рядами вдоль прибрежных дюн. Изгин радовался: его дом расположен удобно — вправо и влево до крайних домов расстояние одинаковое. Это большое преимущество в зимние буранные вечера. Недельные бураны — самое скучное в жизни нивхов-непосед: ни на рыбалку выйти, ни на охоту. Чем же заняться мужчине? Вот и ходит Изгин в гости к соседям. Под нудное завывание бурана неторопливо пьёт чай, расспрашивает о последних новостях, осторожно выведывает у соседа его отношение к какому-нибудь событию. Вокруг много происходит событий. И не всегда знаешь, как отнестись к ним. Тут нужно не спеша и обстоятельно обдумать их, узнать мнение людей. Когда же это делать, как не в буранные вечера! Сегодня был у соседа справа, завтра — у соседа слева. А если буран затянется, посетит второй дом справа. Всё рядом, удобно. Попробуй-ка в буран пройти по посёлку. Прибьёт к какому-нибудь сугробу, утонешь в нём. А то и заблудишься вовсе. Вот и ходят жители крайних домов друг к другу ежедневно, потому что сидеть дома несколько дней подряд без дела — невыносимая тоска. Конечно, лучше бы не надоедать соседу частыми посещениями, но в буран и расстояние через дом — почти непреодолимое. И не останется ничего, как каждый день добираться до соседнего крыльца, взбираться по скользким заснеженным ступенькам, громко ругать погоду, звучно кашлять, сообщая о своём приходе, и гулко и усердно топать ногами, стряхивая с торбазов налипший комками снег. Нивх терпелив. Примет гостя по обычаю: подаст трубку и расшитый узором кисет, затопит печь. Угостит. Займёт разговором. Если же беседа затянется допоздна, постелит оленью шкуру — зачем выходить в буран? Авось к утру уймётся. А Изгину удобно — его дом посредине посёлка.

А когда возвратишься с весенней охоты во льдах с удачей — с огромным сивучом, сало которого толщиной в пять пальцев! Какие бы муки он претерпел, перетаскивая сало и мясо к себе, если бы его дом стоял вдали от берега. А он — его старый, добрый дом — стоит прямо над прибрежным обрывом. Удобно стоит.

Правда, в последние годы Изгину не приходится таскать столь огромную добычу… Но выйти тёплым днём на нагретую солнцем дюну, посидеть на ней, зарыв в крупный горячий песок голые, узловатые от ревматизма ноги… Удобно стоит дом.

Изгин опытный охотник и рыбак. Некоторые поселковые насмешники говорят, что он отжил своё и теперь годен разве только в сторожа. Но Изгин не слушает их — он был охотником, сейчас охотник и умрёт охотником.

Сколько исходил Изгин за свою долгую жизнь! На восточном побережье Сахалина нет урочища, где бы в погоне за удачей не побывал Изгин. Нет здесь ни одного залива, ни одной речки, где бы и не рыбачил Изгин. Пусть кто-нибудь из этих «остряков» попытается посоревноваться с ним в знании залива, его мысков, бухточек, рек. Они и названия-то не все знают. Ведь не случайно в прошлое лето профессор из Москвы, такой же старый, как Изгин, когда записывал названия всех, даже малюсеньких, уже забытых многими речушек, бугров, мысов, бывших стойбищ, взял себе в помощники именно его. Хитрый старик: сам хорошо знает нивхский язык, а всё равно просил разобрать, из каких слов состоит то или иное название.

Профессор приезжал вместе с нивхским поэтом. Поэт — частый гость Чайво. А профессор здесь впервые. Говорил, приехал изучать нивхские названия, обычаи, пишет книгу, что ли?

Пока Изгин беседовал с профессором, поэт занялся другими сказителями — благо их в посёлке несколько.

Как-то в тихий, на редкость солнечный день старики — Изгин и профессор — сидели на пологой ветхой дюне. Изгин всунул босые ноги в нагретый песок и не торопясь вспоминал подзабытые названия. Уставший профессор не спеша записывал их.

Изгин смотрел на чистую страницу толстой тетради. Карандаш профессора коснулся её, оставил маленький след. Вот карандаш медленно зашагал поперёк листа, и за ним осталась цепочка следов. Но вот он помчался бойко, и цепочка за цепочкой, как волны на заливе, легли его следы.

В стороне послышался раговор. Кто-то говорил глухим голосом. Из-за бугра появился Латун, бригадир молодых рыбаков. На нём чёрный пиджак, такого же цвета брюки. Ишь, вырядился. Видно, сегодня рыбаки отдыхают. С ним — молодой человек, сын сказительницы Тайгук. Молодой человек сочиняет складные тылгуры — легенды. Это даже не тылгуры. Стихи называются. А он — поэт.

На другой же день после приезда поэт навестил всех стариков. Изгина тоже. Старик благодарил молодого человека: далёкий гость принёс ему своё почтение. Вот и сейчас он подошёл посмотреть, как идут дела у стариков.

…Сын Тайгук родился и жил в Чайво до возраста пускания корня. Односельчане уже ждали, что в посёлке появится ещё один очаг. Но юноша, подхваченный каким-то ветром, сорвался с родных мест и уехал в какое-то большое русское селение, что, как рассказывают бывалые люди, находится на расстоянии полжизни пути, если идти пешком. Говорят, там большие дома-скалы, такие большие, что можно вселить в один из них всех жителей посёлка Чайво с его колхозом, рыббазой, метеостанцией, магазином и почтой, и ещё утверждают, тесно не будет. А домов столько, что, если даже заходить не на чай, а просто так справиться о здоровье жителей, понадобится много месяцев.

Сына Тайгук не было пять лет. Вернулся учителем и, как сейчас уже привыкли нивхи называть его — поэтом. Те, кто первым слушал его выступление (слово-то какое, тоже появилось совсем недавно), утверждали: никогда их слуха не касалось подобное.

Вскоре и Изгин услышал его. Сам признанный сказитель, он поразился обилию ума, вложенного в те немногие слова, что составляют стихи. Поразился звучности этих слов, стройности и зримости. Многие стихи поэта были одеты в мудрую печаль. Такое могли говорить лишь уста лучших шаманов, которых Изгину доводилось видеть в годы своей юности.

Этого молодого человека с рюкзаком за плечами видели во всех нивхских селениях. Изгин встречал на своем веку не одного собирателя сказок. Но этот удивлял сказителей какой-то ненасытной жадностью к сказаниям, он мог их слушать часами.

Что греха таить, Изгин поначалу делал вид, что знает не много сказаний: кому охота тратить время на сказки и легенды, когда, допустим, пошла рыба. Да и язык устаёт.

Но вот однажды увидел Изгин: на берегу собралось несколько неводников с рыбаками и среди них — кто-то в белой рубахе. Вышел старик полюбопытствовать, что заинтересовало столько солидных людей. И услышал неповторимое: казалось, само море вдруг обрело язык и заговорило с людьми — поэт читал стихи. А вокруг тишина, тишина. Даже слышно, как пена шуршит о борта лодок. А поэт стоял на груде невода, широко расставив ноги. Левая рука его энергично согнута, а правая в такт стихам делала круговые движения, будто он вращал что-то тугое. Его подхватила большая внутренняя сила, и казалось — вот-вот он взлетит.

Поэт читал стихи о волне.

Изгин видел, как на бескрайнем океанском просторе что-то еле заметно сверкнуло. Плеск. Ещё плеск. И зародилась маленькая волна. Играя с рыбьей стаей, она все росла и росла. И вот, выгнув спину, поскакала белым горностаем. Велик океан. Во все стороны одна даль, даль. И помчалась волна… Куда? Зачем?

Но её никто и нигде не ждёт.

Громадина волна, перед которой ничто не устоит, не знает, зачем она появилась на свет.

И вот она, громадная, и вот она, гривастая и в ярости бессильная, нависла над скалой. Мгновенье! И обрушится всей своей мощью на камни, и… только вспыхнувшие в лучах солнца брызги напомнят: была она громадная, могучая волна.

Поэт кончил читать. Все молчали, захваченные страстным чтением.

Изгину жаль волну, так зря растратившую свою огромную силу. Но вот какая-то смутная, необъяснимая тревога охватила старика, вытеснила все его повседневные маленькие заботы. Эта тревога молнией вошла в голову старика, стала стучать в виски, с настойчивостью дятла, добирающегося до личинки короеда. Только заметили односельчане: с тех пор уже не поэт искал встречи со сказителем, а старый человек шёл к поэту и торопился выложить всё, что слышал от разных сказителей за свою долгую жизнь. И рассказывал до тех пор, пока неутомимый молодой человек не сдавался:

— Аткычх, передохнём.

…И вот стоит поэт перед стариком, высокий, обветренный, как и все нивхи, с живыми, на редкость большими глазами, окаймлёнными чёрными ресницами. Брови — вразлёт, как ястребиные крылья, тонкие, цвета клюквы, губы. Худощавое лицо живо откликалось на окружающее.

— Работайте, работайте, — мягко сказал поэт. Чувствовалось, что он смущён, пришёл и помешал людям. — Мы с Латуном просто хотели посмотреть, как вы работаете.

Изгин обрадовался молодым людям: им тоже интересно, что говорит старый человек.

— Присаживайтесь, нгафкка, — обратился Изгин к поэту. — И ты присаживайся, бригадир, — сказал Латуну.

— Раз уж сошлись вместе профессор, поэт и сказитель, надо говорить о том, что всем интересно, — сказал Изгин, лукаво прищурив и без того узкие глаза.

«Сейчас что-нибудь расскажет», — будто неожиданной приятной находке обрадовался поэт.

— Вы, конечно, слышали, что среднее течение нашего залива называется Харнги-ру. Но не знаете, откуда взялось это название. — Старик обвёл собеседников испытующим взглядом.

Когда Изгин сказал, что среднее течение залива Чайво у пролива носит название Харнги-ру, профессор удивлённо глянул на старика. Смотрел с нескрываемым любопытством. Совсем как подросток, которого посвящают в тайны охоты. А потом на его блеклые от старости глаза опустилось сомнение.

Харнги-ру… Харнги-ру… Пожалуй, никто в посёлке не задумывается над тем, почему среднее течение у пролива называтся Харнги-ру. Называется так, и всё. И никому нет дела до происхождения этого названия.

Харнги-ру — Озеро гагары. На заливе — и вдруг озеро! Разве может быть такое?

…Очень давно юному Изгину дед (память о нём добрая) рассказал, откуда взялось это странное и загадочное название.

Длинный, сплошь покрытый кедровым стлаником и низкорослым ольшаником остров, что лежит посредине залива Чайво, некогда был намного шире, чем сейчас. А на том острове — озеро.

Как-то гагары пролетали над заливом и нашли этот остров с озером. Озеро удобное: залив под боком, за пищей далеко лететь не надо.

И поселились гагары на этом озере. Свили гнёзда. Кормят детёнышей живой рыбой. Очень обильно кормят: рыба рядом, сама лезет в клюв.

Детёныши растут сытые, ленивые. Лежат себе в тёплых гнёздах и только раскрывают рты, чтобы принять рыбу от родителей. Ни летать не хотят, ни ходить. Так отлежали ноги, что и по сей день не разгибаются. Потому гагары и не умеют ходить по твёрдому. А ведь другая птица и по воздуху летит, и по земле ходит.

Развелось гагар в озере больше, чем комаров в тайге. Они пожрали всю мелкую рыбу в заливе. Старые рыбы забеспокоились — их роду приходит конец. Обратились они со своим горем к хозяину моря Тол-ызнгу.

Приплыл Тол-ызнг к острову. Говорит гагарам:

— Птицы вы, птицы! Вы наделены крыльями — расстояния вам нипочём. Вы наделены умением плавать на воде и под водой — шторма вам не страшны. Пищу добыть вам ничего не стоит. Поселитесь снова в отдалённых озёрах.

А гагары тянут шею, чтобы через прибрежные бугры увидеть Тол-ызнга. И вытянулась шея у гагар длинная-длинная.

Тол-ызнг снова обращается к гагарам:

— Птицы вы, птицы!..

А гагары издеваются над ним:

— А-а, а, а-а!

Знают, что Тол-ызнг не достанет их. Он только в море хозяин. Через берег он не страшен гагарам.

Разгневался Тол-ызнг. Поднял в море страшную бурю. Волны набросились на берег острова, ударили в склоны побережных бугров. И вскоре разрушили узкий перешеек, что отделял озеро от залива.

Ещё дед Изгина видел маленькую бухточку, врезанную в остров, — всё, что осталось от озера.

А теперь и бухты нет — прямой, круто обрывающийся к волнам берег.

Гагары разлетелись кто куда.

А море продолжает гневаться и по сей день — всё рушит и рушит берега…

Изгин умолк. Но будто видел: над обрывом в молчаливом крике нависли крючковатые, как пальцы стариков, оголённые корни. Им не за что ухватиться. И валятся, валятся в море деревья и кусты.

Исчезло озеро Харнги-ру. Исчезло много прибрежных дюн. Всё рушится. Всё исчезает. Исчезнувшее забывается. Ничто не вечно. Вечно только время.

Изгину взгрустнулось от этих невесёлых мыслей. Он шевельнул ногой. По склону дюны побежала струйка песка. И вот уже ручей низвергается вниз, к воде. Волны подхватывают песок, и течение выносит его в залив. Пройдёт немного лет, и не станет дюны, на которой сидит Изгин. Да и сам Изгин скоро умрёт.

Грустно и печально старику. Но тут взглянул на собеседника, встрепенулся: профессор и поэт торопливо записывали в тетради его слова, слова старого охотника и сказителя. Цепочка за цепочкой легли волны на чистые листы. Вечные волны.

И старик подумал: вечна и жизнь. Она живёт, передаваясь из поколения в поколение.

Через полмесяца поэт уехал домой в областной город. С наступлением перелёта птиц в сторону полудня уехал и профессор.

И остался старый сказитель один. Наедине со своими мыслями и настроением…

Прошлое лето было большой радостью в одинокой, ничем не приметной жизни Изгина. Он лелеял надежду на его повторение. Но не приезжал ни профессор, ни поэт. Говорили, что поэт уехал в Москву. Надолго.

Теперь Изгин целыми днями чинил лодку и сети, это занятие стало его повседневной радостью. Хоть старый Изгин, но он остался охотником и рыбаком. За свою долгую жизнь он хорошо изучил нрав залива.

Кто лучше всех в селении определяет течение? А оно изменчивое. Некоторые бригадиры прямо на рулевых вёслах делают маленькие царапины — отмечают дни большой и малой воды. А Изгина увези хоть куда, продержи его там сколько угодно времени, вернётся к родному заливу, взглянет на его лицо и скажет: сегодня третий день большой одинарной воды, через неделю будет двойная вода.

А знать воду ой как надо! В большую воду за сутки один длинный прилив и такой же длинный отлив. А в двойную — косы не успевают обнажиться, как тут же вновь заливаются приливной волной. На восточном побережье Сахалина рыбачут в двойную воду два раза, в большую — один. В переходный период между двумя водами первый отлив еле намечается. Но при расторопности можно сделать замёт. Иногда во время подходов сельди и в толчок притоняют большие уловы. Но кое-кто по неопытности «зевает» этот миг.

Как-то вышел Изгин на берег, взглянул на залив и заметил: через полчаса вода слегка отхлынет. Но никто и не собирался на рыбалку. Изгин торопливо направился к Латуну, бригадиру молодёжной бригады. Застал у него многих рыбаков. Собрались у бригадира и с самым беспечным видом о чём-то говорят. Латун гостеприимно поднялся навстречу старику и предложил стул. Старик прошёл мимо высокого неудобного стула, сел у стены на пол, накрест подогнув под себя ноги, хитро прищурив щёлки-глазки, сказал:

— Уже май месяц, а медведь всё ещё спит в берлоге. А осенью он удивится: «Что-то произошло в природе — лето на месяц стало короче».

Молодые рыбаки поняли намёк.

— Что вы говорите, дедушка! Толчок будет завтра, — уверенно сказал Латун.

— У человека есть слабость: когда он разучится делать своё дело, начинает поучать других. — Это сказал Залгин, редкий среди нивхов грубиян, не признающий разницы ни в возрасте, ни в положении. Товарищи не любили его за это, но держали в бригаде: работал как нартовая собака.

Вокруг раздалось: «Ш-ш-ш-ш». Это на Залгина. А Изгин надел потрёпанную оленью шапку и гордо вышел. Через час молодые рыбаки стояли на берегу — тянул слабый отлив. Рыбки, резвясь, выпрыгивали из воды и, сверкнув жирными брюшками, возвращались в родную стихию. Рыбаки оживлённо говорили о чём-то, резко жестикулировали. Всё это Изгин видел из окна своего дома. А поздно вечером, когда рыбаки вернулись с рыбалки, использовав только один отлив, мимо прошёл старик Изгин. Он шагал с независимым видом: руки заложены за спину, голова запрокинута, будто старая шапка вдруг настолько отяжелела, что оттягивала её назад.

— Дедушка, — донёсся до него виноватый голос Залгина.

Изгин даже не обернулся.

— Дедушка, а дедушка! — слышится глухой, хриплый голос.

Это обращается уже бригадир. Ну что ж. Ему можно ответить.

Молодые рыбаки окружили старика.

— Дедушка, бригада просит извинить Залгина. — Это сказал бригадир.

— И ещё, дедушка, я уже третий сезон бригадиром, а нет-нет да и ошибусь с этим проклятым течением. Научите меня совсем не ошибаться.

Изгин внимательно посмотрел на Латуна, потом перевёл суровый взгляд на Залгина, стоявшего с опущенной головой. Видно, здорово ему досталось от друзей. Старик глубоко и спокойно вздохнул. Примирение состоялось. Кто теперь посмеет сказать, что Изгин никому не нужен! Человек — он всегда людям нужен. Пусть он будет инвалидом или глубоким старцем — он нужен людям.

Напротив дома Изгина — тонь. Её так и называют — Изгинская. Когда здесь мечут невод, старик выходит из своего жилища, становится около питчика, который с помощью деревянного кола регулирует замёт и натяжение невода, и вслух даёт оценку замету. А увидев, как прибрежной струёй выносит начало невода, кричит:

— Смотрите, люди! Бригадир выставил пузо! Видно, слишком много рыбы вошло в невод. Видно, не под силу бригаде притонить его. И бригадир, жалеючи людей, загородил рыбе вход в невод!

Питчик пробежками пытается исправить оплошность бригадира, но замёт, считай, пропал.

Изгина недолюбливали за его острый язык и старческую настырность. Но он относился к той категории людей, которые всегда бывают правы. И потому его уважали. Колхозное начальство считалось с его мнением, но решило, что будет лучше, если держаться от него подальше: уж очень откровенно говорит Изгин о самых неприятных вещах в работе и поведении членов правления и председателя колхоза. Рядовые же колхозники поддерживали его — пусть говорит.

Но с годами боевой дух старика истощался. А последнюю зиму он пережил с трудом. Почти не вставал с постели. Мучил старый, как он сам, недуг — ревматизм. А тут ещё заболел воспалением лёгких и чуть не ушёл в Млых-во — селение усопших. Поднялся только весной. Летом мало общался с сородичами. Лишь изредка спрашивал: не слышно, приедет ли нынче поэт?

По селению уже не ходили его остроты. Не докучал бригадирам своими замечаниями…

— Угомонился, — говорили одни.

— Как бы нынче не того… — шептали другие.

Вот уже третий год колхоз застраивается новыми домами. Посеревшие от времени старые избы были возведены ещё руками Изгина и его сверстников. Они отслужили своё, и колхоз построил новый посёлок чуть выше прежнего. Старые же дома разобрали на нё — амбары для хранения юколы.

Нынче летом последние семьи въехали в новые дома. Изгин же ни в какую не соглашался покинуть своё старое жильё. Его дом теперь стоял оторванно от пахнущих смолой коттеджей. Колхоз слегка починил жилище старика. На этом от него отстали.

Последнее лето Изгин отдавался своим давним желаниям. А эти желания, как больные птицы, не улетали далеко. В мае он ждал наступления июня — месяца хода горбуши. В июне с нетерпением ожидал хода кеты, который бывает в конце августа. Он заготовил много юколы и всё роздал сородичам. Односельчане удивлялись его беспечности: себе-то не оставил…

И опять по селу пополз шёпот:

— Пожалуй, нынче он того…

С особым нетерпением старик ждал наступления зимы. Бывает такое. Справится человек со своими насущными делами и однажды ловит себя на мысли: дела поменьше и не очень важные закончены, а главное, большое ещё далеко впереди. Сделать бы его сейчас, да нельзя — не время. Остаётся одно — мучить себя изнурительным ожиданием.

Изгин уже давно закончил приготовления к зиме. И теперь скучал от нечего делать и ругал себя за его непоспешность. Старик открывал дверь. Та выводила скрипучую песню, которая вползала в его душу и тяжёлой печалью растекалась в ней. Открывалась дверь и вместе со светом в глаза лезли старые, никому не нужные лодки. Их даже на дрова никто не порубит. Пропитанные насквозь солью, они способны только тлеть, испуская едкий дым.

А ведь когда-то и их водили пузатые и деловитые мотодоры. Наполненные живой сельдью, они важно подходили к приплоткам, где их радостно встречали сортировщицы и шумная ребятня. Когда-то и с ними заигрывали волны, плескались вокруг них и играючи прикасались к ним щёчками.

А теперь они, никому не нужные, забытые, лежат на берегу. Лишь ветер навещает их, пролезает сквозь щели, равнодушно гудит в пробоинах и улетает по своим, только ему известным делам. Да дождь, видя их беспомощность, злорадно пляшет по открытым днищам. Старику жалко их, и его глаза покрываются голубовато-белесой плёнкой грусти. Старик старается не глядеть на лодки, у порога звучно сморкается и мучительно думает: чем бы сегодня заняться?

Потоптавшись минуту в нерешительности, не спеша поворачивается и, сутуло пригнувшись, влезает в низкую дверь. Медленно проходит в наполненную сумраком комнату. И начинает переставлять прочные сиденья — чурки от лиственницы — от стены к нарам, потом от нар переносит в угол, где грудится всякий хлам: дырявый брезентовый дождевик, заплатанная ватная телогрейка, грязное бельё. Валко ступает в сторону, примеривается, снова хватает чурку, несёт в передний угол и ставит к свежевыскобленному пыршу — обеденному столу на коротких, с рукоятку ножа, ножках.

Эта странная для постороннего глаза привычка появилась у него давно, когда Изгин вошёл в рыболовецкую артель и закрепился на месте.

До времени пускания корня Изгин прожил как и все нивхи: год у него был строго разбит на сезоны. Когда солнце при своём заходе делает самый длинный в году шаг — это сезон лова горбуши. Многотысячные стаи лосося идут из моря в реки на нерест. И человек выезжает на облюбованное ещё предками урочище и заготовляет нежную юколу.

Когда деревья и травы остановят свой буйный рост и, отдав земле своё наследство, устало отдыхают, из моря прёт старший брат лососей — кета. И человек срывается за косяком рыбы в новые места.

Но вот пришли холода. По утрам гулко гремит подмёрзшая земля, уверенно и обильно падает первый, уже «настоящий» зимний снег, которому суждено растаять весной последним. Бодрящий воздух, мягкое поскрипывание ещё не схваченного морозом снега тревожат сердце. Человек чувствует, как он наливается новой силой. Притихает на какое-то мгновение. Потом вдруг заволнуется, заспешит. И переезжает всей семьёй с оголённого побережья моря в тул-во — зимнее стойбище, — где под защитой тайги не страшен никакой буран. Зима долгая-долгая. Но вот солнце стронулось с самого короткого дня. Месяца через два мужчины заканчивают сезон охоты на соболя и вскоре переезжают в кэт-во — в летнее стойбище — и открывают сезон охоты на морского зверя во льдах.

Каждый переезд — это новые места, новые дела, новые радости. И так из года в год в течение многих лет.

Когда организовалась рыболовецкая артель, пришёл конец такой жизни. Изгина мучила тоска по вольным переездам. Каждодневная многолетняя работа в колхозе приглушила эту тоску. В последние годы вновь заговорил властный зов тайги. Но старость и болезни держали старика в четырёх стенах тёмного приземистого дома.

И заметили люди: у старика появилась странность. Ни с того ни с сего Изгин переставлял в доме нехитрую мебель. Высокий русский стол, обшитый потрескавшейся, выщербленной клеёнкой, переносил от окна к глухой стене, низкий стол — пырш — перетаскивал к нарам, менял местами толстые чурбаки — сиденья.

Не знали люди, что после таких перестановок в доме убийственная тоска по странствиям хоть ненадолго, но заглушалась: перестановка мебели создавала иллюзию смены мест, переездов.

В нынешнюю весну перестановки так участились, что замученный длинноногий стол стал жалобно скрипеть. И чтобы не расшатать его окончательно и как-то отвадить себя от этой неодолимой потребности, старик прибил большими гвоздями ножки стола к полу.

Шли дни. Долгожданная осень медленно, но вступала в свои права. Нгаски-ршыхн — Чересхребтовый ветер, дующий с материка, — стал настойчивым и до дерзости властным. Он взбеленил залив, который долго и упорно бил в берег гривастыми волнами, будто зная, что отсюда ему суждено застывать.

Как-то утром привычно пропела дверь, вместе со светом в глаза ударили силуэты лодок, но за ними старик не увидел живого плеска воды. Как глаза мертвеца, холодно мерцала тусклая полоса. Старик облегчённо вздохнул: скоро…

А пока он решил заняться промыслом нерп. Осенью нерпы не уходят в море — в заливе достаточно пищи. Они просасывают тонкий лёд и дышат через отдушины. Иногда выходят на лёд. Тогда их видно на ледяной пустыне за много километров.

Ещё несколько дней стужи, и по заливу можно ехать. Изгин заточил лёгкий гарпун, подтянул на нарте ремни, обрубком лесины подпёр дверь, чтобы бродячие собаки не проникли в дом, и первым в селении открыл сезон дороги. Откормленные собаки рванули и понесли Изгина к острову Лежбище. По целине ещё не сбитого ветрами снега чётко обозначились две узкие полоски — след Изгиновой нарты. Попарно привязанные к потягу собаки мчали легко. Над заливом взлетала длинная песня полозьев. Впереди упряжки, соединённый с потягом длинной постромкой, резво бежал передовик Кенграй. Он знал, куда его направил хозяин. Каждую осень Кенграй ведёт упряжку на остров. Там его и всю упряжку ждет свежее мясо нерпы. Старик не командует собаками — передовик отлично знает дорогу.

Вдруг Кенграй резко бросился в сторону. Упряжка с визгом пошла за ним. Изгин не остановил нарту, а только слегка притормозил. Кенграй, тыча носом, стал разгребать чуть приметный бугор. Под тонким снегом оказалась чёрная вода.

Отдушина! Обрадованный старик не по возрасту ловко спрыгнул с нарты и отметил её веткой ольхи, прихваченной на всякий случай. Нерпа этой отдушины по нивхским обычаям уже имела хозяина. Теперь если кто-нибудь добудет её, обязательно отдаст хозяину отдушины.

…Покосившаяся бревенчатая изба, припорошенная свежим снегом, дохнула на хозяина холодным сумраком. Изгин внёс меховую постель, юколу для себя и собак, кастрюлю и остальные вещи. Затопил железную печку сухими прошлогодними дровами, что аккуратно сложены у стены.

…Изгин проснулся с мыслью: не проспал ли? Было темно и холодно — избушка остыла за ночь. Маленькое окно — будто грязный листок бумаги: начинался рассвет. Старик приподнялся на локтях, старость больно отдалась в позвоночнике. Кряхтя, поднялся и разжёг печь.

Позавтракал юколой и вышел. Солнца ещё не было, но даль хорошо проглядывалась. Старик от радости вздрогнул — на белой, как простыня, поверхности залива чернели три крупные точки. Это нерпы. Сегодня первый день охоты по замёрзшему заливу. Старик надел белый маскировочный халат, взял изящный гарпун и малокалиберную пятизарядку и спустился на лёд.

…Изгин долго целился. Нерпа взмахнула ластами, красиво изогнулась и ушла в отдушину, будто пронзила лёд. Капли крови на снегу говорили о лёгком ранении.

— Эх, хе-хе-е-е… — только и сказал Изгин.

Вторую нерпу, маленькую, взял. Третья не подпустила на выстрел. Неудача не огорчила охотника. Чего хорошего ждать, когда он не соблюдает даже самых простых обычаев. Ведь перед охотой надо было задобрить хозяина моря Тол-ызнга. Старик отругал себя за поспешность.

Вернувшись в избу, Изгин вытащил из мешка кулёчек с рисовой крупой, которую прихватил не для того, чтобы после охоты баловать себя душистой кашей или наваристым бульоном, а специально для жертвоприношений, отсыпал горсть крупы, выложил из пачки несколько папирос, что предназначены для той же цели, так как Изгин не приучил себя к курению, и не поленился сходить за целый километр к отдушине.

— Будь благожелателен ко мне, дряхлому старику. Угостил бы тебя, да нечем: беден я, — сказал, мягким движением бросая в воду приношения.

Изгин больше месяца не ел свеженины. Потому, не откладывая надолго, ловко разделал нерпу, закусил сладкой печёнкой, сварил и съел нежную требуху с кровью. Голову нерпы обсосал и закопал под обрывом — пусть другие нерпы не думают, что Изгин дурно обращается с их сородичами.

В последующие два дня старик добыл только одну нерпу.

«Ничего, — успокоил он себя, — только начало охоты».

Как-то, поднимаясь с залива на берег, Изгин заметил: под обрывом в снегу мелькнул рыжий хвост. Неужто лиса? Чего она подошла прямо к избе, ведь собаки рядом? Лиса вынырнула из снега — в зубах голова нерпы. Это была молодая, совсем светлая лиса. Она тонко тявкнула на человека и, дразня собак, помчалась прибрежными буграми.

Следы лис стали попадаться часто. Но старик не обращал на них внимания — мех ещё недостаточно вылинял. Да и охота на этих прекрасных ходоков — большая трата сил. А старик уже не может долго стоять на лыжах.

В пятое утро вышел Изгин из своей избушки да так и замер: семь нерп лежало на ледяном панцире залива. К первой подкрался близко, но она успела уйти в отдушину. Другие нерпы лежали в отдалении и не могли заметить человека в белом халате. Старик решил подождать: если у нерпы нет второй отдушины, она через несколько минут высунет нос, чтобы вдохнуть воздух.

Так и есть. Вода запузырилась, забулькала, и показался буроватый усатый нос. Изгин с силой вонзил в него гарпун. Нерпа рванула и сдёрнула наконечник гарпуна с древка, но ремень, связывающий их, не дал ей уйти. Ремень натянулся, зазвенел тетивой тугого лука, с него бусинками брызнула вода. Нерпа вырывалась, но жало наконечника с открылками прочно засело в слое жира под кожей. Изгин с трудом подтянул нерпу, коротко и хлёстко ударил палкой по голове, вытащил на лёд.

Ко второй подкрался близко и тут увидел: она без головы. А следующая нерпа была с разодранным горлом. Это мог сделать только Он. Да, да, Он. Это его работа. Старик обрадовался тому, что у его друга клыки ещё сильны.

Он, конечно, знает, что Изгин одряхлел и очень нуждается в его помощи. Он явился ночью. Как всегда, мастерски подкрался к нерпам и ударами клыков умертвил их. Это Он приготовил подарок своему давнишнему другу. Сам же, должно быть, сейчас отдыхает в буграх острова.

Полдня Изгин занимался тем, что свозил дар друга к избушке и варил пищу себе и собакам…

После крепкого чая он обычно ложился отдыхать. Сегодня же после встречи со старым другом ему не лежалось. А он-то думал, что больше не увидит его, вышел на залив, нашёл след. Старик узнает его среди тысячи лисьих следов. Он крупный, как у ездовой собаки. Старик пригнулся над ним — когти притупились, почти не обозначались на снегу. Да, стар. Эта зима — последняя зима старого друга. Такова воля природы. Изгин лишь ускорит его конец. Чего ему зря мучиться?

Они впервые встретились восемь лет назад. Как-то днём Изгин рассматривал в бинокль поверхность залива и вдруг заметил: от Лесистого мыса к лежбищу движется чёрная точка. Вскоре он узнал, что это длиннохвостая собака. Наверно, сука, решил Изгин. Собака пробежала мимо него в нескольких шагах. И только тогда Изгин распознал в ней чёрно-бурого лисовина. Схватил ружьё, но зверь скрылся за ропаком. А спустя минуту старик уже радовался, что не убил дорогую лису.

В далёкие времена Изгиновой юности каждый род нивхов имел свои охотничьи угодья. У отцов Изгина было большое урочище за Лесистым мысом. Летом и осенью там собирали ягоду и орехи, зимой охотились на соболя. Но главным его богатством, считались чёрно-бурые лисы. Отцы Изгина выкапывали из нор лисят и держали в посёлке. Тогда чуть не у каждого дома можно было видеть маленькие хатки. Тонкий лай лис перемешивался с грубым лаем нартовых собак. И этот хор можно было услышать почти во всех нивхских селениях. На племя оставляли несколько пар лучших чернобурок. Чувствуя покровительство человека, звери не уходили из урочища. Со временем нивхи перестали держать лис. И никто уже не интересовался норами, расположенными далеко от селения.

С некоторых пор охотники стали замечать, что помеси чёрнобурых и рыжих лис — крестовок и сиводушек — стало больше. А потом у промысловиков появились дальнобойные ружья, охотники преследовали дорогих зверей и выбили почти всех. Бывали зимы, когда чернобурок не встречал ни один охотник с побережья. Вот как мало их стало!

Когда Изгин впервые увидел лисовина, у охотника появилось такое чувство, какое появляется при встрече единственного брата после долгой, полной неизвестности разлуки. Наверно, это потомок чернобурок Лесистого мыса. Где-то глубоко в душе шевельнулось придавленное толстым слоем времени чувство — чувство хозяина и покровителя. Первая мысль была: как бы лисовин ненароком не нарвался на чей-нибудь выстрел.

В течение зимы Изгин и лисовин встречались несколько раз. Человек отгонял зверя от косы, по которой ходили охотники. Лисовин уходил спать в сторону Лесистого мыса. Его переход на залив и косу лежал через остров Лежбище. При каждой встрече радость заполняла душу Изгина, и он разговаривал с лисовином как с родным. А тот, отбежав немного, садился, рассматривал человека и, оглядываясь, медленно уходил.

Лисовин перестал бояться Изгина. И не надо, умница! Знай своё дело — размножайся.

Несколько раз лисовин попадал в облаву охотников, но перепрыгивал флажки и уходил, дразня стрелков богатым пушистым хвостом. Он крупный и сильный. О нём в селениях ходили легенды и поверья: будто это не лиса, а дух, обернувшийся в дорогую лису, показывается людям, чтобы напомнить о себе.

В феврале во время гона лисовин водит целую стаю самок. Другие самцы боятся его — уж очень сильны челюсти у чёрно-бурого, а удар широкой грудью может любого сшибить с ног. А в следующую зиму охотники добывали крестовок и сиводушек. И никто не знал, что надо благодарить не всевышнего, а Изгина, Изгин же от этой доброй тайны испытывал неописуемую радость.

С годами спина лисовина всё больше и больше седела. И уже на шестую зиму она сплошь заискрилась серебром, и шкура лисовина стала дороже, чем шкура самого тёмного соболя.

Лисовин — прекрасный охотник. За утро с ходу убивал не одну заспавшуюся нерпу. Он без труда мог зарезать оленя-нялака [1]. Его добычу подбирал вместе с лисами и Изгин. И усердно благодарил прекрасного охотника. И ещё старательнее следил, чтобы лисовин не ходил на косу.

В прошлую зиму Изгин видел своего старого друга. Тогда Изгину стало не по себе — лисовин утратил гибкость, позвоночник его огрубел, шаг потерял изящную размашистость, задние лапы не ложились во вмятины от передних; великолепный чок — округлый единый след от передней и задней лап — был потерян, и след получался размазанный. Изгину стало больно от мысли, что и его друга настигла безжалостная старость. Теперь Изгина беспокоила другая мысль: лисовин подохнет где-нибудь в тайге и никто так и не оценит редкостную шкуру.

В прошлом году во время гона состоялась их последняя встреча. А лисовин был один. Наверно, он уже не самец, с болью подумал старик, но не стал стрелять — шкура линяла.

Вскоре охотник слёг и только к лету встал с постели.

В эту осень один из охотников на позднюю утку рассказывал, что видел молодую бурую лису. Хотя она не успела надеть «выходную» шубку, можно полагать, что это крестовка. Неужели это потомок лисовина? Неужели он ещё может продолжать свой дорогой род? Чувство, похожее на надежду, вселилось в душу Изгина и стало тревожить и звать в дорогу. Но силы…

Старика всё лето мучила мысль: станет ли он на охотничью тропу? Кое-кто в селении поговаривал, что старик отправил на пенсию своё охотничье сердце. Но больнее всего было самому признаться в этом. «Я ещё покажу, на что способен!» — вдруг рассердившись, сказал он себе.

Тяжелогружёная нарта с трудом дотащилась до посёлка.

Изгин остановил нарту у своего дома, закрепил её остолом, начальный конец потяга с передовиком Кенграем привязал к колышку и, отодвинув обрубок лесины, толкнул дверь. Он замер от неожиданности — в стороне, у стены лежала большая мёрзлая нерпа. Старик понял: это нерпа из отмеченной отдушины. Нивхи строго соблюдают добрые обычаи.

То ли продуло по дороге, то ли остыл во время ожидания нерп у отдушины, но стоило попасть в тепло, как заныли все суставы. Ночью то и дело просыпался от боли в позвоночнике и потом долго не мог уснуть.

Теперь старик целыми днями лежал на оленьих шкурах поверх низкой полати и смотрел на огненный живой глаз-кружок в дверце постоянно горящей печки. Тут забуранило на неделю, и Изгин радовался: не надо подниматься с постели. Его навещали родственники, друзья-старики. Приносили гостинцы: мягкую юколу из тайменя и свежий топлёный жир нерпы. При посетителях он старался держаться бодрее.

Прошёл буран.

Но старик не поднялся. Он пролежал до большого февральского бурана и встал лишь тогда, когда над миром установилась морозная, тихая до звона в ушах, солнечная погода.

Изгин торопился — неизвестно, что будет через несколько дней. Может быть, его снова повалит болезнь. А пока чувствует себя вполне сносно. Скорей в тайгу! Но у него нет широких лыж. Изгин попросил их у старика Тугуна, который уже два сезона не становился на лыжи, но хранит охотничьи принадлежности — память о былой славе.

— Зачем тебе мои лыжи? — едва веря в услышанное, спросил Тугун.

— Похожу по тайге, — тихо ответил Изгин.

— Ты же не оправился после болезни, — сказал Тугун, а сам подумал: старость — такая болезнь, от которой не оправляются.

— Я хорошо чувствую себя. Дай лыжи. Я похожу по тайге, — голос Изгина дрожал. Было похоже, что это его последнее желание.

…Лесистый мыс за спиной.

Звериный инстинкт подсказывал: нужно идти гуськом. Но мешал потяг — прочная, сплетённая из тонких верёвок бечёвка, к которой попарно привязаны собаки. И собаки тонули в рыхлом снегу на глубину своего роста.

Со стороны казалось бы: по снегу скользит цепочка стройных острых ушей, а за ними — полчеловека… Тяжелее всех Кенграю: ему пробивать дорогу.

А каюр спешил: надо успеть засветло добраться до каменистых россыпей.

— Та-та!

Собаки дружнее налегают, постромки упруго гудят. Но через несколько минут упряжка снова сдаёт. Из груди, сдавленной широким ремнем — хомутом, — с тяжёлым свистом вырывается воздух. Языки провисли на добрую ладонь.

Собаки на ходу беспрестанно хватают снег.

Вот упряжка совсем встала. Собаки виновато оглядываются на хозяина, их верные глаза говорят: сейчас мы снова пойдём, дай только немного передохнуть.

— Та-та!

Упряжка пошла. Медленно и трудно, огибая лома — нагромождения поваленного леса, — обходя придавленные невзгодами суковатые деревья. Иногда какой-нибудь пёс падал под лежалый ствол, исчезал в снегу с головой. И каюр останавливал нарту: пока пёс выкарабкается из рыхлого снега, совсем выбьется из сил.

День на исходе. А до россыпей ещё далеко. Охотник в этих местах впервые. Но идёт верно, по приметам, подсказанным отцом, когда Изгин был в возрасте посвящения в охотники: кончится марь, пойдут отроги, что на расстоянии двух дней быстрой ходьбы, после понижения переходят в отвесные горы. До гор не доходить. Идти долиной маленькой речки. Слева и справа долина прорезается несколькими расщелинами. Выше она сужается. На расстоянии полутора дней ходьбы отроги, что идут по правую руку, обрываются, и поперёк твоему ходу поднимается круглая сопка с обвалившимися склонами. В этих россыпях раньше было обиталище чернобурок. За сопку лисы не заходят — там поперечная расщелина покрывается глубоким снегом. В неё ветры не проникают, и снег всю зиму лежит рыхлый. Звери не любят эту расщелину.

Лисы отвоевали долину речушки, берущей начало у основания Округлой сопки. И жируют в ней и летом, и зимой. Благо в долине много пищи: кедровых орехов, ягод, мышей, боровой дичи — глухарей и рябчиков. В речушку большими косяками входит летом горбуша, а осенью — кета. Рыба мечет икру. А после, дохлую, её выносит течением на песчаные мели.

— Та-та!

Собаки идут шагом. Уже не свист вырывается из их сильной груди — слышен хрип, как будто на горле собак сомкнулись челюсти медведя.

Охотник становится на широкие лыжи и выходит вперёд. За ним упряжка с пустой нартой.

Справа показался распадок, заросший густым невысоким ельником. Возможно, лет пятьдесят назад здесь был пожар, и деревья не успели вытянуться.

Уже сумрак незаметно опустился на тайгу. И под кронами пихты и ели сгустились тени. А отроги тянутся, тянутся, и конца им не видно.

— Порш! — тихо и как-то безразлично, будто покорившись непреодолимости пути, говорит каюр.

Собаки тут же залегли. Их бока вздымаются часто-часто, как маленькие кузнечные мехи. Собаки жадно глотают снег.

— Вам очень жарко. Замучил я вас, — как бы извиняясь, говорит каюр.

Те в ответ благодарно виляют обрубками хвостов.

Каюр не стал привязывать нарту к дереву — уставшая упряжка без причины не сойдёт с места, — закрепил одним остолом.

Огляделся. Тёмные тучи набросили на землю мглистую тень. У горизонта морозно алела узкая, как лезвие охотничьего ножа, полоска. Тихо. Погода вроде бы не изменится.

Редкие прямоствольные лиственницы вынесли оголённые ветки до самого неба. На сучьях снег — будто кто-то невидимой рукой разложил по толстым ветвям ломти тюленьего сала. Тайга отрешённо и спокойно бормочет свои вечные слова. Похоже, что великой тайге совершенно безразлично, кто вошёл в неё: зверь ли, птица ли, человек.

Сумрак сгущался.

Изгин поводил плечами и походил поясницей, изгоняя озноб, овладевший им. Когда руки немного отошли, схватил топор и пошёл выбирать сухое дерево. У старика строго-настрого заведено — в любых условиях не отказывать себе на ночь в горячем чае.

Нарубил сухих сучьев, повалил две нетолстые сухостойные лиственницы, перетаскал к нарте. Для растопки содрал с деревьев рыжую бороду — лохматый лишайник бородач.

Через несколько минут затрещал сухой бездымный костёр. Старик туго набил снегом обгорелый чайник и подвесил его над костром.

Нужно ещё накормить собак. Изгин отрезал кусок сала величиной с пол-ладони и, подцепив кончиком ножа, точно бросил ближайшему псу — высоконогому Аунгу. Тот на лету поймал предназначенную ему порцию. Второй кусок перелетел через голову Аунга и угодил в пасть жадному вислоухому Мирлу. Через несколько минут вся упряжка закусила мороженым салом, после чего принялась грызть мясистую юколу.

Вскоре поспел кипяток. Старик опустил щепоть чая в поллитровую алюминиевую кружку, достал из мешка варёного мяса, немного хлеба и стал жевать в задумчивости.

Горящие угли тонко запели. Дух огня напоминал о себе. Изгин отломил кусок хлеба и юколы, бросил в костёр: вот тебе, добрый дух. Сделай, чтобы больному старому охотнику сопутствовала удача. Чух!

Когда старик закончил свою нехитрую трапезу, уже совсем стемнело. В небе кое-где бледно мерцали высвеченные костром звёзды.

Пора спать. Обложил костёр с двух сторон лесинами, наладил нодью — долгий таёжный огонь. Нодья будет тлеть всю ночь.

Рядом с лесиной выбил ногами яму в снегу. Положил на дно оленью шкуру и лёг спиной к костру, мысленно попросив хозяина тайги всех благополучий в трудной дороге таёжного охотника. Выбрал удобную позу, натянул на голову большой меховой воротник от оленьей дохи и глухо позвал:

— К'а!

Собаки в упряжке привычно подошли к своему хозяину и тесно залегли вокруг него.

В эту ночь старику снился молодой поэт…

Едва развиднелось, а старик уже был на ногах.

Высокие слоистые облака обложили всё небо. Сквозь них слабо сочился скупой свет нового дня.

Было тихо, будто закрыли все ворота, откуда мог вырваться ветер и, радуясь своему освобождению, пронестись по свету.

Нодья почти вся сгорела — остались одни обугленные концы сушняка. Человек собрал сучья, нарубил тонкого сухостоя. И второй раз в этой огромной дикой местности запылал маленький костерок.

Налетела стая таёжных бродяг — мрачных остроклювых кедровок. Они расселись на ближайших деревьях и резким картавым криком нагло вопрошали: чем бы поживиться?

Прилетели две маленькие черноголовые синицы. Сели на пенёк, уставились бусинками глаз на невидаль — костёр, о чем-то между собой затенькали. Погреться прилетели. Так подсаживайтесь к огню. Всем тепла хватит. Но синички повертели чёрными головками, невесомо вспорхнули на высокую пихту и стали прыгать с ветки на ветку, внимательно и зорко всматриваясь между хвоинками — пташки вылетели на завтрак.

Горячий чай выгнал остатки стужи, которая, воспользовавшись сном старика, закралась под самое сердце.

Изгин решил не мучить собак — лес стал гуще, снег глубокий и рыхлый. Растянул упряжку на всю длину потяга, чтобы собаки не запутались в постромках, дал им мороженой наваги и немного сала (кто знает, сколько ему бродить по тайге) и стал на лыжи.

Кенграй и Мирл оторвались от корма: ты что, уходишь без нас?

Охотник оглянулся: уже вся упряжка недоуменно смотрела ему вслед. Старик налёг на лыжную палку и быстрее заскользил между деревьями.

Рассыпающийся целинный снег мягко ложится под лёгкие охотничьи лыжи, обшитые камусом — мехом из оленьих лапок.

…Лес поредел. И вскоре деревья раздвинулись.

Изгин пересёк чистую низину, углубился в ольшаник. Охотник не сомневался, что идёт по переходу лисовина. И действительно, между кустами, где снег не переметает, он наткнулся на тропу. И старое, уставшее от пережитого сердце вновь сообщило о себе: застучало радостно и взволнованно.

Последний, трёхдневной давности, след уходил в сторону тайги. Лисовин делал частые галсы в сопки. Но основная тропа вела в верховья речки.

На повороте от речушки Изгин вдруг наткнулся на лыжню. Она уперлась в след лисовина, дала несколько лучей в сторону, оборвалась: человек вернулся своим следом. Судя по всему — здесь побывал опытный охотник. Только намётанный глаз Изгина мог заметить места ставки капканов. Их четыре. Человек был здесь позавчера. Надо обойти чужие капканы, нельзя мешать другому охотнику. Это закон тайги.

Но вдруг старик рассердился. Ведь чёрно-бурый лисовин принадлежит ему, Изгину. А тут кто-то другой покушается на его драгоценность. Но мог ли кто знать, что ты оберегаешь лисовина уже много лет, что дорогая шкура при желании уже давно составила бы венец твоей охотничьей славы? Тот, кто поставил капканы, конечно, не знал о намерениях Изгина. Получается, что Изгину нужно не мешать тому охотиться. От такой мысли стало совсем плохо.

— У-у-у, — злится старик. Он ненавидит охотников, которые, поставив капканы, сидят дома и пьют чай. Ловись, зверь, ловись. Впрочем, чего я мучаюсь, — обрадовался Изгин. — Ты лови себе капканами, а я похожу по тайге, — мирно и окончательно договорился старик с отсутствующим соперником.

Потянул слабый ветер. На полянах взметнулись струйки сухого снега и змейками поползли к опушке, исчезли там в кустах. А в лесу — тихо. Лишь лиственницы таинственно шушукаются своими верхушками.

Слева появился узкий, как щель, оголенный распадок. Лишь кое-где на его крутых склонах зацепился кустарник, теперь утопленный в снегу до ветвей. Затем справа отроги заметно понизились. Скоро!

Утром небо было светло-серым, сейчас оно стало мглистым. «Успею обернуться», — успокоил себя старик.

А вон впереди за двумя излучинами долины — сопка.

Ещё немного, и начнутся бугры и россыпи — дом лисовина.

Подходя к ним, Изгин нашёл сегодняшние следы. Лисовин мышковал на пойме и вернулся к каменистым россыпям.

Тяжело переступая, старик поднялся на первый бугор. Оглянулся по сторонам — не видно лисовина.

Дорога утомила старика, хотелось сесть, привалиться к дереву и расслабить ноги. Изгину стало жаль своих верных ног, так долго служивших ему. Пора им на покой. А он заставил их так много трудиться. Но надо ещё осмотреть другие бугры. Да поспешая — погода что-то не нравится.

Изгин чуть не вспугнул того, кого так долго искал. На снегу под нависшими ветвями ольхи чётко обозначился чёрный круг. От волнения старик чуть не присел. Сердце колотилось так гулко, что казалось, лисовин слышит его удары. «Он, конечно, знает, что я здесь, — думает Изгин, — он не уйдёт. Он позволит мне взять его шкуру».

Метрах в двадцати от лисовина топорщится куст кедрового стланика. Отличное укрытие! Подход удобный. Изгин стал подкрадываться. Нагнувшись до ломоты в спине, он медленно и мягко переступал широкими лыжами. Мех, которым обшиты лыжи, смягчал шелест, рыхлый снег скрадывает звуки движения. Лисовин, не шевелясь, дважды поднимал уши, прядал ими. Изгин останавливался и старался не дышать. Наконец вплотную подошёл к кусту и неслышно положил ствол ружья на ветку. Не нужно спешить. Нужно сперва успокоить сердце.

Лисовин хорошо виден. Отдохну и тогда буду стрелять. Но тут в старике что-то поднялось и запротестовало. Нет, он не будет стрелять в спящего лисовина, который щедро дарил ему нерп и оленей. Стрелять в спящего зверя нехорошо. И притом Изгин так соскучился по другу, что ему непреоборимо захотелось увидеть его во всей красоте. Хотелось поднять его, посмотреть живого в невиданной шкуре и тогда уже…

Рядом с лисовином — несколько чашеобразных вмятин: видно, это его любимое место отдыха. Нет, в спящего зверя Изгин не будет стрелять.

Как бы угадав желание человека, лисовин поднял голову, невозмутимо зевнул. Озираясь вокруг, потянул воздух. Встал на толстые лапы и встряхнулся. По всей спине, от головы до хвоста, пробежала серебристая пересыпь. Изгину даже явственно послышался звон — будто рассыпались серебряные деньги.

Лисовин сейчас будет купаться в снегу. Так и есть, он вытянул морду, подогнул передние лапы, оттолкнулся задними и проехался на брюхе. Затем перевернулся на спину, перекатился с боку на бок, встал и встряхнулся.

На лисовине очень дорогая шкура. Такую шкуру Изгин за свою долгую жизнь впервые видел. Вот она. Уже в руках Изгина. Такая добыча! — мечта охотников всего света.

Перед тем как нажать на спусковой крючок, Изгин ещё раз внимательно оглядел друга. Он стар. Уже не нужен природе. Всё равно умрёт где-то в тайге, и его съедят другие звери, и бесценная шкура так и не найдёт своего ценителя.

Изгин убедил себя, что убиение столь дорогого зверя оправданно. Пусть послужит своему другу и покровителю последний раз.

Изгину стало немного неловко, когда он поймал себя на мысли — о нём напишут в районной газете. Может, сфотографируют. А что? Пусть пропишут в газете! Пусть все узнают, что лучший охотник — это Изгин. На закате жизни Изгина посетит большая охотничья слава.

Старик снял с правой руки мягкую рукавицу из нерпичьей кожи, приник к прицелу и плавно положил палец на холодный спусковой крючок. Глубоко вздохнул, медленно выдохнул, задержал дыхание. Мушка направлена точно в голову зверя. Сейчас выстрел громко известит миру о неслыханном успехе старого охотника Изгина.

И вдруг — будто пламя из охотничьего ружья. Изгин вздрогнул и поднял голову. Красная молодая лисица вылетела из-за куста, играючи прилегла перед красавцем лисовином. Гибко и упруго заходила всем телом. Виляя хвостом, обошла лисовина вокруг. Изогнувшись, рыбой взметнулась перед его носом. Лисовин, как бы отбиваясь от нахлынувшей напасти, поднял переднюю лапу. Его толстый пушистый хвост заходил кругами. Это был свадебный танец.

«Ты ещё можешь!» — изумился охотник. Его руки вяло опустились.

Лиса, извиваясь в страстном танце, звала лисовина. Лисовин принял вызов. Резвясь, они скрылись вдали.

«Пусть поживёт до следующей зимы», — спокойно подумал Изгин. Но тут же испугался своей дерзости.

Он повернулся как-то неловко. Резкая боль пронзила поясницу и взлетела по слине. «Что это?» — почему-то безразлично подумал старик.

Но одна мысль стала тревожно и настойчиво стучать в виски: там, на тропе, капканы! Там, на тропе, капканы!!

Старик несколько раз жадно схватил ртом морозный воздух, собрал все остатки сил и, убедившись, что может идти, двинулся своей лыжнёй назад.

Началась позёмка. Ноги подкашиваются. Суставы скрипят, будто снег в мороз.

Вот и место ставки. Теперь невозможно найти капканы: замело. И старик стал наугад протыкать снег. Он устал от ходьбы, ожесточился и ошалело тыкал палкой. Как сквозь полусон услышал лязг металла. Сломал палку на месте прихвата челюстей капкана — сил не осталось разжать их. «Что ты делаешь!» — кричит кто-то. «Нельзя так», — отвечает помрачневшее сознание. А руки продолжают делать своё.

Ещё два раза слышал Изгин лязг металла. Четвёртый капкан так и не нашёл. Как же быть? Тогда к нему пришла спасительная мысль — нужно оставить запах человека. Ни один зверь даже близко не подойдёт! И старик помочился на куст ольхи.

Усталость валила с ног.

Но тут старик забыл об усталости — его осенила пугливая мысль. Если бы кто-нибудь был рядом, то заметил бы: старик весь преобразился. Он медленно повёл головою вокруг, посмотрел сперва на неясный след лисовина, потом взглянул в сторону сопки, куда скрылись лисы, и неожиданно отчётливо сказал вслух: «Я ещё вернусь сюда». Но от этой дерзости его передёрнуло.

И опять вспухла голова. И опять туман застлал глаза. И опять одолела страшная усталось, будто он только что завершил большой, отнявший у него все силы труд.

Но надо идти. Ветер настойчиво толкает в спину.

С неба валит крупный снег. Снежинки кружатся перед глазами, слегка завихриваются. Снег пушистый-пушистый. Мягко ложится на плечи, шапку и лицо. О-о, как много снегу!

Тонут широкие лыжи. Старик переступает с таким трудом, будто не снег налипает на лыжи — свинец. Изгин жадно хватает воздух пересохшим ртом. Но воздух будто лишился живительной силы. Старик весь мокрый. А дорога ещё длинная-длинная…

И видит: высоко выпрыгивая из снега и с головой проваливаясь в нём, скачет навстречу зверь. Скачет трудно, из последних сил. Скачет так, будто перед ним быстроногая добыча, которую он настигнет следующим прыжком. Старик обрадованно остановился, узнав в скачущем звере Кенграя. Умный пёс, по-видимому, забеспокоился в долгом ожидании хозяина. Снялся с ошейника и пошёл по заметённому следу.

Кенграй в прыжке обдал хозяина комьями снега и, радостно повизгивая, завертелся у его ног. У старика же не осталось сил поласкать верного друга.

Собака нетерпеливо порывается вперёд, останавливается, поджидает хозяина, возвращается к нему. Кенграй недоуменно, не мигая, смотрит на хозяина. Что-то смутное и тревожное овладевает собакой, и Кенграй жалостливо скулит. Сквозь наплывший на глаза мутный туман Изгин благодарно смотрит на собаку…

— Идём, Кенграй, идём, — с усилием говорит старик…