Изгнание поэта

ИЗГНАНИЕ ПОЭТА

Император Август спросил:

— Ваш друг Гораций говорит, что только мудрость — источник и начало писания?

— Гораций говорит так, — ответил Меценат, улыбаясь спокойно и чуть надменно.

<Сейчас он перестанет улыбаться, — подумал Август и вдруг поймал себя на том, что злорадствовал, предвкушая миг, когда Меценат перестанет улыбаться. — А ведь это нехорошо, — как бы со стороны заметил он. — Это уже никуда не годится. Завидовать умению улыбаться нелепо. И потом, улыбка — непременный атрибут трусости. А я люблю трусов: как правило, они умны и дальновидны>.

Обойдя свой большой стол, Август вытащил из-под кипы бумаг синенький свиток.

— Если вы согласны с Горацием, то что скажете об этом? — спросил он.

Меценат принял из рук императора свиток и улыбнулся, но теперь иначе, не так, как все время, а ласково и нежно. У мецената было лицо доброго ребенка, и поэтому он всегда старался улыбаться надменно и холодно, опуская книзу уголки толстых губ и сводя брови к переносью. Но когда Меценат забывался, радуясь чему-то, заданная улыбка сходила с его лица, и он делался тем настоящим Меценатом, которого любили поэты и художники.

Сверху было выведено: <ОВИДИЙ. НАУКА ЛЮБВИ>.

Меценат начал увлеченно листать рукопись.

Август неслышно подошел сзади и, обняв Мецената за плечи, заглянул ему в глаза:

— Вам нравится?

— Это великолепно.

— Как лекарство для стариков — не спорю. Говорят, где-то у Понта Эвксинского есть лекари, которые делают из стариков… — император смачно произнес грубое народное словечко и звонко рассмеялся, — но когда литератор становится лекарем, тогда я готов восстать против литературы. Не надо учить того, кто читает. Описать грудь или торс женщины, изваянный рукой мастера, — искусство, и я приветствую это искусство. Но не надо учить, какой рукой обнимать женщину: правой или левой, — Август снова засмеялся, — всякий любит по-разному. В любви, как и в политике, нет рецептов, и не надо их изобретать, а тем более поэтам, людям чрезмерной фантазии…

— Но это искусство, — сказал Меценат. — <Науку любви> будут читать потомки.

— Я не хочу спорить с вами. Вы спорщик, вы сильнее меня в умении дискутировать. Я приказал сослать Овидия. Я приказал отправить его в Томы. Это Понт Эвксинский, это море и то же солнце, что и в Риме, только чуть похолоднее. Пусть он остынет там. И если он так хорош, этот Овидий, то жители Том сделают в его честь мраморный бюст; право, я не буду возражать против этого.

— Император, сослав великого поэта, вы навлечете на себя толки.

Он бил в больное место, и он попал в больное место.

— Я не боюсь толков, — ответил император тихо. — <Толки>! <Толки> это бессильные заговоры старых аристократов, которые забыли, в какой руке держать меч! <Толки> — это колкости юных поэтов, которых я кормлю! Когда меня кусают мухи, я должен бить их. А я сдуваю! <Толки>! Они исчезают, эти ваши толки, как только начинают бить! И появляются вновь, когда сдувают! А я не буду бить! Я буду сдувать! Пусть толки — умные историки смогут извлечь из них пользу в назидание потомству!

Август оборвал себя. Он сердито посмотрел на Мецената и заметил, что тот сейчас не улыбался обычной своей улыбкой, а напряженно слушал.

<Слушать эти злые слова так, как слушает Меценат, может только умный человек и только друг, — подумал Август. — Он друг мне, но он Меценат, а я Август. Он ближе к поэтам, я к богам>.

— Если бы Овидий писал для вас или для меня, — уже спокойно продолжал император, взяв Мецената под руку, — если бы он писал для нашего с вами отдыха, только для нашего, повторяю я, тогда я подарил бы ему хорошую египетскую живопись, потому что слог его отточен и рифмы интересны, хотя и несколько грубоваты. Я могу подтрунивать над богами в вашем присутствии. Но будь здесь третий, я бы падал ниц перед великими, потому что когда нет веры, тогда начинается безверие, а безверие — это кровь!

По тому, как Меценат посмотрел на него, император понял, что ссылку Овидия он выиграл. Ведь важно не само деяние, а оправдание его.

— Вы разрешите дать Овидию мою фрегату? — спросил Меценат.

— Да, конечно, — устало ответил император, — только сделайте это умно, чтобы не говорили о нашей с вами размолвке. Ссориться из-за поэта с императором можно. Но ссориться из-за истины, которая на стороне императора, неразумно.

О ссылке Овидия не было толков. Меценат позаботился об этом. Когда фрегат вернулся из Том, Меценату сказали, что поэт поселился на самом берегу, в маленькой лачуге с одним окном. Меценат отправился в свой загородный дом и там запил, запершись от всех.

…Через неделю Август принимал Мецената по вопросам оформления дворцов скульптурами. Меценат явился к императору оплывший, с мутными глазами и заросшим подбородком.

— Когда Овидию можно будет вернуться? — спросил он императора, глядя в пол.

— Как только он изменится, — ответил Август, — поэты, даже седовласые, — все равно юноши. А юноши меняются, в этом их прелесть. Вы знаете это так же хорошо, как и я.

— Лучше.

— Что? — не понял Август.

— Лучше, чем вы, — ответил Меценат.

Август долго смотрел на Мецената, а потом сказал, будто не слышал слов своего помощника:

— Даже если он даст слово измениться, я не смогу поверить ему: у поэта нет слова. У поэта есть литера. Написанная на бумаге или высеченная на мраморе, литера поэта бессмертна. Я смогу поверить только написанному слову, — медленно заключил Август, — то есть литере, которая станет служить моему делу…

…Человек, приплывший в Томы от Мецената, ждал Овидия во дворе его дома. Палило солнце, над заливом кричали чайки — жадно и зло, в сухой земле, растрескавшейся под солнцем, прятались кузнечики.

Овидий пришел только к вечеру. Под мышкой он нес кожаную сумку с рыбой. Нос его шелушился, волосы выгорели на солнце и стали у висков рыжими, как у перса.

— Я привез послание от Мецената, — сказал человек, поздоровавшись. Он просил тебя написать что-нибудь веселое и уважительное, посвященное императору.

— Он так и сказал? — спросил Овидий, ставя сумку с рыбой на землю. <Посвященное императору>?

— Именно так он и сказал.

— А что еще он просил передать мне?

— Он просил передать вот что: <Трудно тебе, но трудно и мне. И ему самому тоже трудно, потому что нелегко быть богом. У богов есть все права, кроме одного: они не могут ошибаться. Если ребенок не хочет, его заставляют. Я не могу заставить тебя, я могу только просить: создай то, что тебе подскажет трезвый рассудок, — и улицы Рима ждут тебя. Отдай долг и вернись>.

Слушая человека, читавшего наизусть послание Мецената, Овидий доставал из сумки рыб и нанизывал их на тонкую бечевку, чтобы провялить на солнце. Он долго обдумывал услышанное, а потом сказал:

— Передай Меценату, что я отдаю долги только тем, кому должен. И еще обязательно скажи ему, что мне понравилось ловить рыбу. Скажи ему, только не переври, что любовь не дает времени думать, а рыбная ловля думать заставляет.

Человек спросил:

— Это все?

— Все.

— Ну, эти-то слова можно и записать. В них нет ничего такого, что касается всех.

— Ну запиши, — усмехнулся Овидий, — хотя эти слова касаются всех.

Когда посланец Мецената отплыл, Овидий вошел к себе в комнату и лег на кровать, спрятав лицо в подушки. А потом он записал в маленькой тетради: <Самое трудное для голодного — не глотать слюну при виде жареного мяса, даже если оно в руках друга. Самое главное — всегда отдавать долги. Самое легкое — отдать долг, если его и не делал>.

Овидий сидел над тетрадью до вечера. Последней была фраза: <И если ты чувствуешь, что отдать долг надо, хоть и не брал его, — отдай и забудь!> Потом он вписал перед словом <отдай> частицу <не>. А потом зачеркнул всю фразу и пошел спать, потому что с солнцем он хотел уйти в море рыбачить.

Мраморного бюста в честь Овидия жители Томы не воздвигли. Они просто переименовали свой город в Овидиополь. Он стоит на берегу Днестровского лимана, напротив Аккермана. Здесь ловят рыбу курчавые черно-рыжие люди, которые любят стихи и солнце.