Изгои

Виктор Лосев

ИЗГОИ

В творчестве Михаила Булгакова особое место занимает тема, которую обобщенно можно назвать "трагедией русского народа". Эта тема была как бы незаживающей раной писателя. "Дикий мы, темный, несчастный народ", записал он с горечью в своем дневнике 26 октября 1923 года. Гибель России, по его мнению, произошла по двум основным причинам: первая - активнейшая, целенаправленная и изощренная работа многочисленных недругов Российской Империи (внутренних и внешних) по расшатыванию ее устоев, и вторая - крайне низкий уровень национального самосознания практически всех слоев русского народа, включая духовенство. Спасение же России и русского народа он видел как раз в устранении указанных причин. Эти и другие близкие к ним идеи и стремился развить Булгаков в своих произведениях (конечно, с учетом крайне неблагоприятной для этого ситуации, ибо русофобия в эти годы достигла на территории России крайних пределов). Наиболее ярко они отражены в таких сочинениях, как "Грядущие перспективы", "Белая гвардия", "Роковые яйца", "Ханский огонь", "Собачье сердце", "Бег" и др.

* * *

Бывали в истории России периоды относительного затишья, когда не гремели канонады, не гибли тысячами люди, не лилась ручьями кровь... Тогда люди постарше ощущали счастье мирной жизни, а молодые просто ею наслаждались, не предполагая, что отпущено им таких лет совсем немного. Такими счастливыми были годы детства и юности Михаила Булгакова. А потом вся жизнь словно перевернулась...

После двух лет службы врачом в военных госпиталях и земских больницах Михаил Булгаков к весне 1918 года вернулся в Киев, где на его долю выпало пережить многократную смену властей. В августе 1919 года в Киев вступила Добровольческая армия Деникина. Русское население города встречало деникинцев с восторгом.

Но события развивались так, что вскоре пришлось набирать добровольцев из киевской молодежи и призывать на службу бывших офицеров. Булгаков, будучи военным врачом, был призван в действующую армию и отправлен на Северный Кавказ.

Уже в сентябре 1919 года ему пришлось участвовать в жарких боях при взятии белыми Чечен-аула, позже - и в других сражениях. В дневниках писателя двадцатых годов, к счастью, сохранилась краткая запись о боях под Шали-аулом: "...и видел двойное видение... картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот... Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-Аул, и последнюю фразу сказал мне так:

- Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.

Меня уже контузили через полчаса после него. // Так вот, я видел... этот ночной ноябрьский бой... "Блажен, кого постигнул бой". Меня он постигнул мало, и я должен получить свою порцию".

Заметим, что Булгаков всю жизнь впоследствии страдал от головной боли, часто нестерпимой. Возможно, сказалась контузия.

Татьяна Николаевна Лаппа (первая жена писателя. - В.Л.) вспоминала: "Михаил работал в военном госпитале. Вскоре его отправили в Грозный, и я тоже поехала с ним. Потом его часть перебросили в Беслан. В это время он начал писать небольшие рассказы и очерки в газеты". А вот как об этом же писал Булгаков в автобиографии в 1924 году: "Судьба сложилась так, что ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго. Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали". Исследователи считают, что речь идет о статье "Грядущие перспективы", которая была опубликована 13 (26) ноября 1919 года в газете "Грозный". В архиве писателя сохранился кусочек этой газеты. Наклеенный на небольшой лист бумаги, он открывает огромный альбом газетных вырезок, который Булгаков с большой тщательностью заполнял многие годы.

Эта публицистическая статья (ранее она называлась газетным фельетоном) получила известность совсем недавно, но привлекла внимание всего читательского мира. В ней предельно обнажена гражданская позиция автора. Мысль о будущем России - вот главный мотив статьи, вот что не давало покоя Булгакову в эти тяжелейшие годы.

Булгаков не сводит беды "великой социальной революции" к "безумию дней октябрьских". Он видит органическую связь их с "безумием мартовских дней". Именно буржуазная революция, с ее анархией и неспособностью либеральных крикунов, оказавшихся у власти, управлять огромной разлаженной страной, привела Россию в пропасть дальнейшего позора и бедствия.

Несмотря на "страшный путь" гражданской войны, в статье звучит вера в светлые грядущие дни, когда несчастная родина, окровавленная, разрушенная, начнет вставать: "Но придется много драться, много пролить крови, потому что, пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба".

И приходилось драться. Некоторые картины того времени отпечатались в памяти Татьяны Николаевны: "Раза два-три ездила с ним в перевязочный отряд - под Грозный. Добирались до отряда на тачанке, через высокую кукурузу, Кучер, я и Михаил с винтовкой на коленях..., винтовка все время должна была быть наготове... Потом жили в Беслане - не доезжая Владикавказа. Все время жили в поезде - в теплушке или купе..."

Уже в конце двадцатых годов в беседе со своим биографом П. Поповым Булгаков отметил примечательный факт: "Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе". Елена Сергеевна Булгакова позже утверждала, что это выражение не булгаковское, что он, мол, никогда так не говорил - "душевный перелом". Однако ее сомнения вряд ли основательны. Скорее всего, Попов стремился записывать за Булгаковым основные мысли - своими словами, не искажая значения услышанного. Тем более что дата записи конкретная и соответствует важному событию - 15 февраля (по старому стилю) во Владикавказе вышел первый номер газеты "Кавказ". В числе имен ее сотрудников (В. Амфитеатров, Е. Венский, Ю. Слезкин и др.) был назван и Михаил Булгаков. Так как через несколько дней белые были вынуждены отступить, газета прекратила свое существование. К этому времени Булгаковым уже были напечатаны в различных кавказских газетах несколько статей и рассказов. Свидетельством этому является письмо двоюродному брату Константину, посланное Булгаковым уже в феврале 1921 года: "Помню, около года назад я писал тебе, что я начал печататься. Фельетоны мои шли во многих кавказских газетах". А в письме к сестре Вере, написанном три месяца спустя, мы читаем: "...посылаю три обрывочка из рассказа с подзаголовком "Дань восхищения". Хотя они и обрывочки, но мне почему-то кажется, что они будут небезынтересны вам..." В конверт были вложены кусочки текста, вырезанные из газеты и сохранившиеся до настоящего времени в архиве писателя.

Даже из обрывков текста видно, что в рассказе описывались события, происходившие при захвате города, которые пришлось пережить ему и его родным. Булгаков уже нащупал нити к большому произведению о киевских событиях 1918-1919 годов.

Итак, к началу 1920 года Булгаков имел все основания считать себя начинающим писателем. "Душевный перелом", когда Булгаков полностью отдался литературе, произошел прежде всего в результате осознания краха белого движения, гибели идеи спасения родины от "негодяев и безумцев". Ему уже стало известно, что в сражении при Егорлыкской были разбиты основные силы белых и вскоре "накатилась волна" отступающих войск. Видимо, Булгаков до последнего момента надеялся на иной исход в войне и поэтому поражение Добровольческой армии было для него сильнейшим ударом. Об этих днях через пять лет он так напишет в своем дневнике: "...и вспомнил вагон в январе 20-го года и фляжку с водкой на сером ремне, и даму, которая жалела меня за то, что я так страшно дергаюсь... Я видел... видение... вагон, в котором я ехал не туда...

Бессмертье тихий светлый брег...

Наш путь - к нему стремленье.

Покойся, кто свой кончил бег,

Вы, странники терпенья... "

Вот она, ниточка к будущему знаменитому "Бегу".

Булгаков не мог не написать значительного, яркого произведения о гражданской войне, ибо для него события этого страшного времени были не только чудовищным братоубийственным кровопролитием, но и историческим моментом, определившим коренной перелом в русской жизни, в том числе и в семейном укладе - "ладе", как он говорил. И если добавить, что в душе писатель не принимал революционных преобразований, то станет понятным его стремление сказать свое слово о "смутной мгле", охватившей от края и до края родную землю. Все его мысли о полном крахе многовековых традиций и устоев, милых и близких его сердцу, постоянно дополнялись осознанием личной трагедии, своей разрушенной жизни и семейного очага. Виденные им кровавые события много лет не покидали его, мучили, тревожили. Об этом он так писал в черновом варианте повести "Тайному другу": "Мне приснился страшный сон. Будто бы был лютый мороз, и крест на чугунном Владимире в неизмеримой высоте горел над замерзшим Днепром... Я погиб во сне... Проснулся, всхлипывая, и долго дрожал в темноте, пока не понял, что я безумно далеко от Владимира, что я в Москве, в моей постылой комнате, что это ночь бормочет кругом, что это 23-й год... Я думал о безнадежности моего положения... Была жизнь и вдруг разлетелась, как дым, и я почему-то оказался в Москве, совершенно один... Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила. На ней я выписал слова "И судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими". Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги, и мороз, и страшного человека в оспе, мои сны. Писать вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко.... С этой ночи каждую ночь в час я садился к столу и писал часов до трех-четырех..."

Принято считать, что Булгаков работал над романом "Белая гвардия" в 1923-1924 годах. Это, по-видимому, не вполне точно. Во всяком случае, известно, что в 1922 году им были написаны некоторые вещи, которые затем в измененном виде вошли в роман. И не случайно, видимо, уже в марте 1923 года в седьмом номере журнала "Россия" появилось сообщение: "Михаил Булгаков заканчивает роман "Белая гвардия", охватывающий эпоху борьбы с белыми на юге (1919-1920)".

Весной 1923 года Булгаков сообщает сестре Надежде Афанасьевне: "...срочно дописываю 1-ю часть романа; называется она "Желтый прапор". Роман начинается со вступления в Киев петлюровских войск. Вторая и последующие части, очевидно, должны были рассказать о приходе в столицу Украины большевиков, затем об их отступлении под ударами деникинцев и, наконец, о боевых действиях на Кавказе. Таков был первоначальный замысел писателя.

Но после трезвого осмысления возможностей публикации подобного романа в Советской России Булгаков принял решение сместить время действия на более ранний период, исключая события, связанные с большевиками.

Можно предположить, поскольку имеются некоторые свидетельства, что существенные корректировки в структуру романа Булгаков внес после поездки в апреле - мае 1923 года в Киеве. Он не был на похоронах матери, умершей 1 февраля 1922 года, поэтому через год вновь пережил глубокую личную трагедию. Все киевские события 1918-1919 годов опять всплыли в его памяти. Цитируем запись П. Попова со слов Булгакова (1929): "Мать мне послужила стимулом для создания романа "Белая гвардия". Друг писателя А. Гдешинский запомнил слова, сказанные ему Булгаковым в дни пребывания в Киеве: "Жизнь нельзя остановить... Было хорошо, будет еще лучше". Писатель тем самым подчеркнул свое устремление в будущее через прошлое. И наконец, в очерке "Киев-город", вышедшем в июле 1923 года, Булгаков писал: "Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьет всех до единого современных писателей и явится лет через 50 новый настоящий Лев Толстой, будет издана изумительная книга о великих боях в Киеве".

Но не только о прошедших великих боях в Киеве думал Булгаков. Не покидала его мысль и о боях на Кавказе. Об этом красноречиво свидетельствует его дневниковая запись, сделанная 24 мая 1923 года: "...21 апреля я уехал из Москвы в Киев и пробыл в нем до 10-го мая. В Киеве делал себе операцию (опухоль за левым ухом). {На Кавказ, как собирался, не попал} (выделено мною. - В.Л.). 12-го мая вернулся в Москву". К сожалению, писатель не указал конкретное место на Кавказе куда он стремился, но, скорее всего, это Владикавказ. Очевидно, ему необходимы были материалы к последней части романа.

Июнь 1923 года, видимо, был полностью посвящен работе над романом даже дневника в это время Булгаков не вел. 11 июля он записал: "Самый большой перерыв в моем дневнике... Стоит отвратительное, холодное и дождливое лето". А через несколько дней, 25 июля, с горечью отметил: "Роман из-за работы в "Гудке", отнимающей лучшую часть дня, почти не подвигается". Но 29 июля в газете "Накануне" появляется фельетон Булгакова "Самогонное озеро", где его герой заявляет: "А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко".

Об этом времени Булгаков позже так расскажет в "Театральном романе": "Днем я старался об одном - как можно меньше истратить сил на свою подневольную работу... Подобно тому как нетерпеливый юноша ждет часа свидания, я ждал часа ночи. Проклятая квартира успокаивалась в это время. Я садился к столу..."

В самом конце августа Булгаков сообщил Ю. Слезкину, что закончил роман вчерне. Это чрезвычайно важное свидетельство: видимо, была завершена работа над самой ранней редакцией, структура и состав которой до сих пор остаются невыясненными. И тут же Булгаков добавил еще одну важную деталь о романе: "...но он еще не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кое-что исправлю. Лежнев начинает толстый ежемесячник "Россия" при участии наших и заграничных... По-видимому, Лежневу предстоит громадная издательско-редакторская будущность. Печататься "Россия" будет в Берлине... Во всяком случае, дело явно идет на оживление... в литературно-издательском мире".

И как бы подводя итог проделанной работе, Булгаков записывает в дневнике 2 сентября: "Сегодня я с Катаевым ездил на дачу к Алексею Толстому (Иваньково)... Мысли его о литературе всегда правильны и метки, порой великолепны... И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю".

Это многозначительное высказывание Булгакова, конечно, не является каким-то мимолетным всплеском самонадеянности, оно проистекало из сопоставления результатов литературного творчества и оценки достоинств только что законченного романа. Кстати, когда позже Булгаков записал в автобиографии, что он работал над романом в течение года, то, по-видимому, имел в виду именно его раннюю редакцию.

И затем в течение полугода о романе в дневнике ничего не говорится, хотя о других событиях, в том числе и литературных, упоминается часто. И лишь 25 февраля 1924 года появилась запись: "Сегодня вечером... я читал куски из "Белой гвардии" у Веры Оскаровны... По-видимому, и в этом кружке производило впечатление. Вера Оскаровна просила продолжать у нее же".

В этой записи есть одно важное словосочетание - "и в этом кружке", указывающее на то, что чтение романа проводилось и в других местах. Известно, например, что Булгаков читал роман на квартире у своего друга Н. Лямина. А вот любопытные зарисовки В. Катаева: "Булгаков по характеру своему был семьянин, умел хорошо работать... Нас он подкармливал, но не унижая нас... У него всегда были щи хорошие, которые он нам наливал по полной тарелке, и мы с Олешей с удовольствием ели эти щи, и тут же, конечно, шел пир остроумия. Олеша, Булгаков перекрывали друг друга фантазией своей. Тут же Булгаков читал нам свои вещи - уже не фельетоны, а отрывки из своего романа. Было даже удивительно, когда он в один прекрасный день сказал нам: "Знаете что, товарищи, я пишу роман и, если вы не возражаете, прочту вам несколько страничек". И он прочитал нам несколько страниц очень хорошо написанного живого, острого полотна, которое потом постепенно превратилось в "Белую гвардию"..."

9 марта 1924 года появилось следующее сообщение Ю. Слезкина в газете "Накануне": "Роман "Белая гвардия" является первой частью трилогии и прочитан был автором в течение четырех вечеров в литературном кружке "Зеленая лампа". Вещь эта охватывает период 1918-1919 годов, гетманщину и петлюровщину до появления в Киеве Красной Армии... Мелкие недочеты, отмеченные некоторыми, бледнеют перед несомненными достоинствами этого романа, являющегося первой попыткой создания великой эпопеи современности".

12 апреля Булгаков заключает договор с редактором журнала "Россия" И. Лежневым на издание "Белой гвардии". 25 июля 1924 года: "... днем позвонил Лежнев по телефону узнал, что с Каганским (издатель "России". - В.Л.) пока можно и не вести переговоров относительно выпуска "Белой гвардии" отдельной книгой, т.к. у того денег пока нет. Это новый сюрприз. Вот тогда не взял 30 червонцев, теперь могу каяться (об этом подробнее см. "Тайному другу" В.Л.) Уверен, что "Гвардия" останется у меня на руках Лежнев ведет переговоры..., чтобы роман "Белая гвардия" взять у Сабашникова и передать ему... Не хочется мне связываться с Лежневым, да и с Сабашниковым расторгать договор неудобно и неприятно". 2 января 1925 года: "...вечером... я с женой сидел, вырабатывая текст договора на продолжение "Белой гвардии" в "России"... Лежнев обхаживает меня... Завтра неизвестный мне еще еврей Каганский должен будет уплатить мне 300 рублей и векселя. Векселями этими можно подтереться. Впрочем, черт его знает. Интересно, привезут ли завтра деньги. Не отдали рукопись". 3 января: "Сегодня у Лежнева получил 300 рублей в счет романа "Белая гвардия", который пойдет в "России". Обещали на остальную сумму векселя..."

Роман "Белая гвардия" вышел в свет в журнале "Россия" в начале 1925 года в четвертом и пятом номерах. Последняя часть романа не была опубликована, так как журнал был закрыт.

Как дальше развивались события? О них поведал Булгаков в "Театральном романе": "Тогда я сел в трамвай и долго ехал... Приехал туда, где жил Рудольфи (прототип И. Лежнева. - В.Л.). Позвонил. Не открывают. Еще раз позвонил. Открыл старичок и поглядел на меня с отвращением.

- Рудольфи дома?

Старичок посмотрел на носки своих ночных туфель и ответил:

- Нету его.

На мои вопросы - куда он девался, когда будет, и даже на нелепый вопрос, почему замок висит на "Бюро", старичок как-то мялся, осведомился, кто я таков. Я объяснил все, даже про роман рассказал. Тогда старичок сказал:

- Он уехал в Америку неделю тому назад..."

Булгаков с опаской ждал реакцию прессы на роман. Но ее почти не последовало. Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, роман не был издан отдельной книгой, и широкий читатель с ним не был знаком. Во-вторых, напечатан он был в урезанном виде, без завершающей части. В-третьих, роман был тут же переделан автором в пьесу, и МХАТ принял ее к постановке. Опомнившиеся критики с остервенением напали уже на пьесу.

И все же кое-какие отклики в журналах и газетах появились. Так, Г. Горбачев, позже не раз разносивший пьесы Булгакова, писал: "Автор великодержавной шовинистической "Белой гвардии" Булгаков и автор контрреволюционных сказок Замятин... открыто издеваются над коммунизмом".

Впрочем, Булгакову пришлось пережить и большую радость, связанную с признанием и высокой оценкой его "Белой гвардии". Максимилиан Волошин, выдающийся русский поэт, писатель и художник, ознакомившись с первой частью романа, пришел в восторг от прочитанного и тут же написал письмо Н. Ангарскому-Клестову (25 марта 1925 г.), в котором были такие строки: "Я очень пожалел, что Вы все-таки не решились напечатать "Белую гвардию", особенно после того, как прочел отрывок из нее в "России". В печати видишь вещи яснее, чем в рукописи... И во вторичном чтении эта вещь представилась мне очень крупной и оригинальной: как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого... Мне бы очень хотелось познакомиться лично с М. Булгаковым, и так как Вы его наверно увидите, то передайте ему мой глубокий восторг перед его талантом и попросите его от моего имени приехать ко мне на лето в Коктебель".

Этот отзыв известного писателя чрезвычайно поддержал Булгакова морально. Он с удовольствием принял приглашение Волошина посетить Коктебель и уже в июне 1925 года вместе с женой приехал на дачу к Максимилиану Александровичу. Встреча писателей и их дальнейшие отношения были очень теплыми, о чем свидетельствует последующая переписка.

Важно, на наш взгляд, знать мнение самого Булгакова о романе. Интересно, что писатель неоднозначно оценивал любимое свое детище. То роман казался ему значительным литературным достижением, то не совсем удачным, неровным, слабым. Об этом свидетельствуют его дневниковые записи. 3 января 1925 года: "...боюсь, как бы "Белая гвардия" не потерпела фиаско. Уже сегодня вечером на "Зеленой лампе" Ауслендер сказал, что "в чтении" и поморщился. А мне нравится, черт его знает почему". 5 января: "...у меня такое впечатление, что несколько лиц, читавших "Белую гвардию" в "России", разговаривают со мной иначе, как бы с некоторым боязливым косоватым почтением... окрепло у меня что-то в душе. Это состояние уже дня три. Ужасно будет жаль, если я заблуждаюсь и "Белая гвардия" не сильная вещь".

И в других материалах, запечатлевших мнение Булгакова о первом своем романе, содержатся весьма противоречивые суждения. Если в автобиографии, составленной писателем в октябре 1924 года, говорится с непосредственной откровенностью: "Роман этот я люблю больше всех других моих вещей", - и тем самым косвенно выражается удовлетворение и его "качеством", то в 1929 году в беседе с П. Поповым роман называется "неудавшимся", несмотря на всю серьезность отношения к его замыслу.

К последнему высказыванию писателя следует отнестись внимательно, поскольку оно было выражено в период, когда колебания относительно писательского призвания ("беллетрист ли я?") давно прошли. Неудовлетворенность, видимо, объясняется тем, что замысел произведения не был реализован в полной мере. Его незавершенность настолько очевидна, что об этом говорили почти все, кто внимательно соприкасался с текстом романа. Вот, например, мнение Константина Симонова, тщательнейшим образом изучившего наследие Булгакова, в том числе рукописное: "В моем представлении, хотя Булгаковым в конце романа "Белая гвардия" и поставлена точка, на самом деле роман все-таки не окончен. Некоторые его сюжетные линии заставляют думать о случайности этой точки, о том, что первоначальные замыслы автора выходили далеко за пределы романа и что многим его героям предстояло еще жить и действовать.

Для меня это почти несомненно. Не потому, что я располагаю биографическими или текстологическими доказательствами этого, а потому, что это заложено в самом тексте романа, в самой его композиции, во многих его сюжетных линиях, в сущности, оборванных на полуслове" (К. Симонов. О трех романах Булгакова. Предисловие к сборнику М. Булгакова "Романы". М., 1973, с. 5).

Это и понятно. Задуманная Булгаковым трилогия не могла быть завершена по политическим мотивам. И все же Булгаков стремился к осуществлению своего замысла. Сдав в редакцию "России" основную часть последней трети романа, писатель еще несколько месяцев работал над его окончанием. Он хотел в последних двух главах в самом сжатом виде сказать о том, что предполагал развернуть в других частях трилогии. Отсюда вытекают и многократные переделки окончания романа.

К большому сожалению, до настоящего времени не определен канонический текст романа "Белая гвардия". Во всяком случае, глубокого текстологического исследования этого произведения никто не проводил. В связи с этим хотелось бы остановиться на некоторых аспектах этой проблемы.

Как известно, полный текст романа, признанный основным как Е.С. Булгаковой, так и другими издателями в последующие годы, вышел в Париже в издательстве "Concorde" в 1927 году (первый том) и в 1929 году (второй том).

В выпуске первого тома парижского издания под названием "Дни Турбиных" ("Белая гвардия") писатель не принимал участия. Печатали но тексту журнала "Россия". Второй том под тем же названием выходил уже с участием автора, который представил издательству выправленный им текст.

К сожалению, исследователям долго не удавалось обнаружить ни одной страницы рукописного или машинописного текста "Белой гвардии". Но в 1991 году была найдена И. Владимировым авторизованная машинопись окончания "Белой гвардии" с обширнейшей правкой Булгакова общим объемом около двух печатных листов!

При проведении экспертизы найденной рукописи мне удалось установить, что она как раз и является тем самым окончанием последней трети романа, которое готовилось Булгаковым для шестого номера журнала "Россия". Именно этот материал был сдан писателем редактору "России" И. Лежневу 7 июня 1925 года. В этот день Лежнев написал Булгакову записку: "Вы "Россию" совсем забыли. Уже давно пора сдавать материал по №6 в набор, надо набирать окончание "Белой гвардии", а рукописи Вы не заносите. Убедительная просьба не затягивать более этого дела". И в тот же день писатель под расписку (она сохранилась) передал окончание романа Лежневу.

Любопытная деталь: найденная рукопись "отпала" именно от архива И. Лежнева. И сохранилась она, видимо, только потому, что известный редактор, а затем сотрудник газеты "Правда" Исай Григорьевич Лежнев использовал рукопись Булгакова как бумажную основу для наклейки своих многочисленных статей, вырезанных из газет. В таком виде рукопись и была обнаружена.

При этом выяснились и другие важные подробности. Так, найденное окончание романа не только существенно отличается по содержанию от парижского варианта, но и значительно острее в политическом отношении (явно просматривается стремление автора найти общее между петлюровцами и большевиками). Подтвердились и догадки о том что рассказ писателя "В ночь на 3-е число" является составной частью "Белой гвардии". Четко установлена прямая связь романа с другими рассказами Булгакова.

Возникает вопрос: не следует ли в таком случае признать, что перед нами текст "Белой гвардии", который в случае выхода в свет шестого номера журнала "Россия" стал бы основным, каноническим?

Не будем пока спешить с окончательными выводами, поскольку в рукописном наследии Булгакова еще существует много тайн. Дело в том, что некоторые булгаковеды, работая с архивом писателя на дому у Е.С. Булгаковой, видели, изучали и конспектировали огромную по объему рукопись "Белой гвардии". Прислушаемся к их мнению. Вот что пишет опытнейший булгаковед Л. Яновская:

"В домашнем архиве Е.С. Булгаковой хранилась и вторая корректура 6-го номера "России". Здесь, в набранной уже полностью третьей части романа (выделено мною. - В.Л.), шла чрезвычайно интересная, густейшая правка последних глав: обширные - крест-накрест, "конвертом", страницами и полустраницами - вычерки; небольшие связующие вставки; стрелки, перемещающие абзацы... Роман заканчивался известными читателям строками с упоминанием звезд и характерным для рукописей Булгакова словом "Конец" // Архив Е.С. Булгаковой сохранился не полностью, и местонахождение этого творческого документа в настоящее время неизвестно" (См.: Комментарии к роману "Белая гвардия" в издании: Михаил Булгаков. Избранные произведения, т. 1, 1989, с. 747).

Действительно, этой рукописи в фонде писателя нет, хотя в первичной описи архива она значится! И до тех пор, пока эта важнейшая рукопись не будет найдена, едва ли есть смысл говорить о каноническом тексте романа. Поиски продолжаются...

* * *

Первые годы жизни в Москве, несмотря на тяжелые бытовые условия, были для писателя исключительно плодотворными. Работал он одновременно над несколькими произведениями, из которых выделяются его крупные повести "Дьяволиада", "Роковые яйца" и "Собачье сердце". Некоторые исследователи даже склонны считать, что эти сочинения на злобу дня как бы "заместили" собой последующие части задуманной писателем трилогии. Но если в этом и есть доля истины, то очень небольшая. Ибо повести на современную тему никак не могли "заместить" собой события, которые происходили в Киеве с февраля по август 1919 года и на Северном Кавказе в последующие месяцы. Другое дело, что наблюдаемая Булгаковым жизнь в "красной столице" в значительной степени подтверждала многие его опасения относительно перспектив российского бытия в условиях "революционной демократии". Об этом он писал в своих повестях и рассказах, переходя часто грань "дозволенного". И сознавал это, и страшился. Так, в ночь на 28 декабря 1924 года он записал в дневнике: "Вечером у Никитиной читал свою повесть "Роковые яйца". Когда шел туда, ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда - сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное?.. Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги "в места не столь отдаленные".

Чувство опасности вообще было развито у Булгакова в высокой степени, однако стремление высказаться на важнейшие темы бытия было непреодолимо. Тем более что начало в этом направлении было уже положено в вышедших частях "Белой гвардии". Писатель почувствовал в себе силу и уверенность. Мысли его, постоянно возвращавшиеся к роману, вполне понятны: его интересовали не только оценки художественных достоинств "Белой гвардии", но и отношение читающей публики (самой разнообразной, в том числе и зарубежной) к реализованным в произведении, пока лишь в первых его частях, авторским замыслам. О некоторых из них, хотя бы вкратце, необходимо сказать.

Начнем с вопроса о "социальной революции" в России. Столь категорично, резко отрицательно, как он это сделал в "Грядущих перспективах", Булгаков высказываться, естественно, не мог. И все же автор сравнивает события, происходящие в России, с бессмысленным и жестоким бураном, сметающим все на своем пути. Это видно уже из первого эпиграфа к роману "Белая гвардия", взятого из "Капитанской дочки":

"Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.

- Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!"

Мысль о губительных последствиях, к которым приводит вторжение революционной стихии, постоянно проводится писателем в его произведениях.

Еще в октябре 1921 года, едва появившись в Москве Булгаков написал очерк "Муза мести". Он был построен на сопоставлении мыслей великих русских поэтов Пушкина и Некрасова о крестьянстве. Если Пушкин, по мысли Булгакова, раба жалел ("не мог же полубожественный гений не видеть "барства дикого"), но "лишь коснулся волшебным перстом тех, кто от барства дикого стонал непрерывным стоном", то Некрасов, "изменив" своему классу - дворянству, стал выражать интересы другого "великого мира" - крестьянского. Барство же "возненавидел, стал презирать его и гневным ядом напоил строфы". Поэт предсказал возможность прорыва народного гнева:

У каждого крестьянина

Душа, что туча черная

Гневна, грозна - и надо бы

Громам греметь оттудова,

Кровавым лить дождям.

И вот "прошло несколько десятилетий, - делает вывод Булгаков, - и вдруг в наши дни случилось чудо. За эти десятки лет в Заплатовых, Дырявимых скопилось столько гнева, что не вместила его больше исполинская чаша. Порвалась цепь великая, но уже не один, а оба конца ее очутились в железных корявых руках и ударили по барину и еще раз по барину... И были грозные, кровавые дожди..."

И этот гнев великий народный, по мысли писателя, умело был использован элементами, преимущественно нерусского происхождения, обещавшими простому люду то, чего он добивался веками, - землю. Но великие комбинаторы осуществили великий обман. Эта тема - слепоты и доверчивости русского народа, его способности в значительной своей массе поддаться на агитацию враждебно настроенных к нему же, как показал дальнейший ход истории, инородцев или предателей - была больной для писателя.

Нельзя не коснуться еще одной чрезвычайно важной темы - вопроса государственного устройства России. Рассуждая на эту тему, Булгаков исподволь подводит к мысли о желательности возврата к самодержавию. Разумеется, он не мог позволить себе откровенные высказывания от своего имени, но из реплик его героев можно выстроить некую логическую схему рассуждений писателя. Собственно говоря, убеждения эти вырисовываются уже из Николкиных надписей и рисунков ("Белая гвардия") на ослепительной поверхности турбинской печи, среди которых выдерется такая: "Да здравствует Россия! Да здравствует самодержавие!" Не менее прямолинейный штабс-капитан Мышлаевский также утверждает вполне определенно: "На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная!" И рассудительный Алексей Турбин, "постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года", ему не возражает. Напротив, именно он, более других понимавший суть происходящего, с гневом говорит об отречении государя, как о самой страшной трагедии для России:

- Ему никогда, никогда не простится его отречение на станции Дно. Никогда. Но все равно, мы теперь научены горьким опытом и знаем, что спасти Россию может только монархия".

В этом вопросе взгляды Булгакова были традиционны и консервативны. В дневнике писатель подчеркивал, что он "консерватор до мозга костей", терпеть не может все, что связано со словом "социализм". Его взгляды полностью совпадали, например, с мнением Н.М. Карамзина. Великий историограф писал, что император российский, получая власть от Бога, наделяется обязанностью исключительно заниматься благом Отечества. Обладая огромными правами по управлению государством, император лишен был права самоотречения!

Видимо, Булгаков отчетливо сознавал, что именно с падением самодержавия начался процесс распада всех устоев русской жизни. Кстати, об этом задолго до революции говорили лучшие русские умы, предупреждая о надвигающейся опасности. Так, выдающийся русский писатель и философ А. Сухово-Кобылин после смерти Александра III высказал убеждение о приближающемся развале России. Он писал: "Почивший государь Александр III был единственным явлением в славянской России... И царствование его было чудное царствование. Невозможные дела совершались его собственными руками... Это беспримерно! Это объясняется другим беспримерным чудом русским Самодержавием! Не будет этого русского Самодержавия - не будет и России... Повторяю: исчезнет Самодержавие, исчезнет и Россия".

С особым вниманием Булгаков наблюдал за богоборческим движением в стране, развернутым новой властью. Именно эта тема наиболее полно была раскрыта позже в романе "Мастер и Маргарита", хотя весьма рельефно она показана и в "Белой гвардии". Проницательный художник прекрасно понимал, что богоборчество - это не кратковременная вспышка деятельности ультрареволюционных групп, а политическая линия нового антирусского руководства, способная нанести огромнейший вред духовному потенциалу народа. Понимал он также, что немалую лепту в это мерзкое дело могут внести те представители интеллигенции, которые подверглись духовному разложению еще в предреволюционные годы. Именно один из таких "интеллигентов" превосходнейшим образом выписан Булгаковым. Это некто Иван Русаков, сочинивший омерзительные богохульские стишки и как бы в наказание за это награжденный страшной венерической болезнью. И только случившееся несчастье заставляет его прозреть:

"...Излечи меня, о Господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить, и я клянусь, что я вновь стану человеком. Укрепи мои силы, избавь меня от кокаина, избавь от слабости духа и избавь меня от Михаила Семеновича Шполянского!.."

От зловещей фигуры Шполянского, несущей заряд духовного растления, писатель затем протянул нить к еще более зловещей личности - Берлиозу, пропагандирующему безбожие уже на широчайшей информационной основе - в многочисленных журналах и газетах.

Смысл деятельности шполянских-берлиозов предельно ясен - обмануть непросвещенный в массе своей народ, направить его по ложному пути, превратить в послушное стадо заблудших. И Булгаков, как и многие другие русские писатели и мыслители, вынужден был констатировать, что ни православная вера, ни патриотические идеи, ни здравый смысл не смогли предотвратить разгул революционной стихии, и обманутый, невежественный народ, воспринявший "бесов" в лике освободителей, вскоре стал пожинать плоды своей слепоты.

Вспоминаются слова В. Короленко, который предупреждал об этой опасности еще в декабре 1917 года. Он писал: "Нет у нас общего отечества! Вот проклятие нашего прошлого, из которого демон большевизма так легко плетет свои сети... Народ неграмотный, забитый... не скристаллизуется в алмаз... Останется ли он и после революции аморфным угольным порошком, который ветер анархии или реакции будет еще долго взметать по произволу стихии, - вот роковой вопрос нашего времени".

Но то темный народ, мечущийся из стороны в сторону и жаждущий найти, наконец, надежное пристанище. Его трагедия в том, что он "ничего не знал и не понимал". Но что же делают в этот губительный для России час те, кто должен был осознавать суть происходящего? И тут Булгаков беспощаден в своих оценках. Характеристики даны целым слоям русского общества и отдельным типичным их представителям. И в этом описании также содержится ответ на злосчастный вопрос: почему погибла Россия?

"Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы..., домовладельцы..., промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые... Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров... Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу... в Германию..., запрашивая визы, переводя деньги, чуя, что, может быть, придется ехать дальше и дальше, туда, куда ни в коем случае не достигнет страшный бой и грохот большевистских боевых полков".

О полном равнодушии к судьбе страны со стороны буржуазии, дворянства, интеллигенции красноречиво говорит тот факт, что на Добровольческую армию, одну по существу надежду на спасение прежней России, были пожертвованы, по воспоминаниям А. Деникина, лишь жалкие крохи.

Единственной силой, по мнению автора, способной противостоять большевикам, были вчерашние боевые офицеры и... юнкера. "Были офицеры. И они бежали и с севера, и с запада - бывшего фронта, - и все направлялись в Город... Рискуя жизнью,... они все-таки сумели пробиться и появиться в Городе с травлеными взорами... Все эти последние ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть в драку. // Были юнкера... четыре юнкерских училища... развалились в грохоте солдатской стрельбы и выбросили на улицы искалеченных, только что кончивших гимназистов, только что начавших студентов, не детей и не взрослых, не военных и не штатских, а таких, как семнадцатилетний Николка Турбин..."

Эти беспощадные булгаковские строки дают для понимания трагических событий в России того времени значительно больше, чем десятки "научных" исследований на эту тему. Поскольку сам Булгаков был не просто свидетелем этой трагической действительности, но и непосредственным участником, ибо он вместе с братьями - юнкером Николкой и гимназистом Ваней - выбрал самый трудный путь, встав в немногочисленные ряды защитников России.

Именно поэтому писатель имел все основания поставить в романе "Белая гвардия" вопрос об ответственности за случившееся: "Заплатит ли кто-нибудь за кровь?" Но трактовать этот вопрос можно и шире: "А заплатит ли кто за гибель России?" Во втором эпиграфе к роману говорится: "И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими" (Апокалипсис, 20, 12).

* * *

Не завершив еще доработку третьей части романа "Белая гвардия" для "России", Булгаков приступил к написанию повести "Собачье сердце" ("Чудовищная история"). Буквально на одном дыхании, за три месяца, он закончил эту работу. Получилась вещь неслыханная, смелая, дерзкая. Исследователи до сих пор гадают о том, как писатель мог решиться на такой "безумный" шаг.

Пока очень мало известно достоверных фактов, указывающих на побудительные причины создания этого произведения. Но эти причины были.

О том, что писатель поверил в свои силы, мы уже говорили. Отметим для большей убедительности такую запись в дневнике от 4 января 1925 года: "Сегодня вышла "Богема" в "Красной ниве" №1. Это мой первый выход в специфически-советской топкой журнальной клоаке. Эту вещь я сегодня перечитывал, и она мне нравится... позволю себе маленькое самомнение и только в дневнике, - написан отрывок совершенно на "ять". Нетрудно заметить из этой реплики не только утверждающееся "самомнение", но и продолжающееся пренебрежение к новой, советской периодике. Впрочем, это лишь частный случай общего его крайне отрицательного отношения к советской действительности.

Для того чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно прочитать дневниковые записи Булгакова, к сожалению, сохранившиеся лишь в отрывках. Приведем некоторые из записей. 6 августа 1924 года: "Интересно было бы знать, сколько времени "Союз социалистических республик" просуществует в таком положении". В ночь с 20 на 21 декабря: "...за последние два месяца произошло много важнейших событий. Самое главное из них, конечно, - раскол в партии, вызванный книгой Троцкого "Уроки Октября", дружное нападение на него всех главарей партии во главе с Зиновьевым... Из Англии нас поперли с треском. Договор разорвали, и консервативная партия вновь ведет непримиримую экономическую и политическую войну с СССР... Теперь очередь французов... Квартиры, семьи, ученые, работа, комфорт и польза - все это в гангрене. Ничего не двигается с места. Все съела советская канцелярия, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина - это пытка... Во всем так. // Литература ужасна". 23 декабря: "Василевский... привез и показывал две из тех книжек, которые выпускало его издательство. В серии "Вожди и деятели революции" одна из них написана Митей Стоновым ("Калинин"). Другая - Бобрищев-Пушкин ("Володарский"). Трудно не сойти с ума. Бобрищев пишет о Володарском... Старый, убежденный погромщик, антисемит пишет хвалебную книжку о Володарском, называя его "защитником свободы печати". Немеет человеческий ум... Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде..., в то время как логическое следствие - за первой партией идет совершенно другая, вторая".

На этой многозначительной фразе прервем цитирование дневника писателя. Ибо эта фраза многого стоит: Булгаков еще надеялся, что новая власть в России может кануть в лету.

Разумеется, писатель внимательно следил за событиями, происходившими в белой эмиграции. А там вновь началось шевеление, все громче раздавались голоса о новом белом походе. Так, в новогоднем приказе генерала Врангеля своим войскам говорилось: "Самое тяжелое позади. Рассеивается красный туман, окутавший мир. Близок день, когда закатится красная звезда и разорвавшаяся красная пелена откроет лик национальной России". В новогоднем же воззвании великого князя Николая Николаевича выражалось желание "жить на русской земле и всецело отдать ей и помыслы... и силы" (Газета "Сегодня вечером", 12 января 1925 года).

Нельзя не учитывать также и того влияния, которое оказывали на Булгакова издатели типа И. Лежнева и Н. Ангарского, владевшие в совершенстве "наукой" политического лавирования.

Словом, Булгаков решил, что настал момент, когда он может выдвинуть свои позиции вперед (так он через несколько лет назовет свои дерзкие выпады против властей).

Повесть "Собачье сердце", как и "Роковые яйца", отличается предельно ясной авторской идеей. Коротко ее можно сформулировать так: свершившаяся в России революция явилась не результатом естественного социально-экономического и духовного развития общества, а безответственным и преждевременным экспериментом; посему необходимо страну возвратить, по возможности, в ее прежнее состояние.

Эта идея реализуется писателем в аллегорической форме посредством превращения незатейливого, добродушного пса в ничтожное и агрессивное человекообразное существо. При этом в действие вплетается целый ряд лиц, при столкновении которых выявляются многие проблемы общего или частного порядка, чрезвычайно интересовавшие автора. Но и они чаще всего прочитываются аллегорически. Более того, сами аллегории нередко многозначны и требуют многоаспектной расшифровки. Не так легко по тем же причинам поддаются распознаванию и прототипы героев повести. Словом, политическая направленность произведения облечена писателем в великолепную литературную форму.

Многие исследователи подметили, например, что Шарик родился на Преображенской заставе, а Клим Чугункин был там убит. Профессор, осуществляющий превращение пса в человека, носит фамилию Преображенский. А само действо происходит в дни, совпадающие с празднованием Рождества. Между тем, всеми возможными средствами писатель указывает на противоестественность происходящего, что сие есть антитворение, пародия на Рождество, бесовское действо. И внимательный читатель несомненно отметит, что в "Собачьем сердце" уже просматриваются мотивы будущего романа о дьяволе.

Изображение описываемых событий в "перевернутом" виде встречалось у Булгакова и в других его сочинениях (например, в "Роковых яйцах"), но наиболее рельефно это выразилось в "Собачьем сердце". Можно сказать с уверенностью, что сама действительность подсказывала ему способ изображения. Напомним, что реакция писателя на глумливые выходки новых антирусских властей была очень чувствительной. И нам важно представить хотя бы отчасти ту бурю негодования, которая кипела в груди писателя, воочию наблюдавшего беснование "сатанистов". И для этого мы процитируем газету "Новое время", отражавшую близкие ему взгляды бывших участников белогвардейского движения. Вот что писала эта газета об одном из таких действ:

"Прошло пять лет советского владычества, пять лет страдания народного... и на шестой год открылись Спасские ворота... Открылись в день великого праздника Рождества Христова, и из ворот показалась процессия... С хоругвями, с иконами, в предшествии людей, облеченных в епископские и священнические одежды.

- Что же случилось? Чудо освобождения Церкви и России, чудо очищения оскверненного священного Кремля?

Процессию сопровождают звуки церковных напевов... На самом деле, что-то небывалое... И, может быть, кто-нибудь непосвященный и осенит себя радостно крестным знамением?

Нет, никто не крестится. Всякий верующий в ужасе бежит прочь. Это не крестный ход, - это дьявольское шествие, это идут слуги сатаны, осквернившие и иконы, и хоругви, и облачения церковные... Они, одетые архиереями и иереями, идут, приплясывая, они поют церковными напевами скверные, богохульные песни.

Несут Крест Христов, несут изображение Богоматери, святых... Тут же рождественский гусь и поросенок, тут же Будда, Магомет, Деникин и Колчак, и всякие белые генералы. На площади в огонь бросают священные символы христианства, а потом с красной звездой, сатанинской пентограммой, пародируя рождественский обычай, идут славить советскую власть... "Карнавал" с неслыханным еще никогда богохульством - это публичный выпускной экзамен питомцев дьявола..., продвижение вперед по пути "завоеваний революции", цель которой - это теперь всем ясно - отнюдь не коммунизм, не социалистический рай, а воцарение нового иудейского Мессии сатаны... Вторично распинается иудеями Христос и с Ним сораспинается Россия, а кругом - беснование.

Когда сами бесы беснуются - только отвратительно. Но когда беснуются одержимые силой бесовской христиане, когда беснуется православная по крещению русская молодежь, - тогда больно и страшно.

"Горе тому, кто соблазнит единого из малых сих!"

Какое бессильное проклятие накипает в каждой настоящей русской душе, какая мука..." ("Новое время", Белград, 1923, 4 февраля, №533).

Можно не сомневаться, что Булгаков испытывал превеликие муки и гнев при виде подобных надругательств. Но "бессильными" они у него все же не были... Разумеется, он не мог выразить свой протест непосредственно, публично. Сделал он это тем же способом, что и бесноватые, издевательством над ними, используя их испытанный метод - глумливую пародию. О своих намерениях писатель недвусмысленно записал в дневнике 5 января 1925 года: "Сегодня специально ходил в редакцию "Безбожника"... оказывается, комплекта за 1923 год нет. С гордостью говорят - разошлось. Удалось достать 11 номеров за 1924 год... В редакции сидит неимоверная сволочь... Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера "Безбожника", был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно... Соль в идее: ее можно доказать документально - Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Этому преступлению нет цены... Большинство заметок в "Безбожнике" подписаны псевдонимами. "А сову эту я разъясню".

И "сову эту" он блестяще "разъяснил" в романе о дьяволе. Хотя начало было положено уже в "Собачьем сердце" (прежде всего был апробирован метод "разъяснения").

Конечно, высказать в повести сокровенные мысли Булгакову было трудно, особенно в отношении творцов революционных потрясений.

С одной стороны, профессор Преображенский и доктор Борменталь олицетворяют собой вроде бы вполне добродетельную российскую интеллигенцию. В этом качестве они необходимы писателю для противопоставления пролетариату и результатам его деятельности. Особенно хорош в этом качестве профессор Преображенский, списанный Булгаковым со своего дяди профессора медицины Николая Михайловича Покровского. Преображенский, придерживающийся старорежимных взглядов, обличает и революцию, и пролетариат, и действия новых властей. Это, по сути, булгаковский "отбойный молоток", с помощью которого сокрушается противоестественно народившийся новый общественный строй в России. Его человеческие и профессиональные качества, как и Борменталя, не могут не вызывать симпатий.

Вместе с тем они выполняют и другую роль - роль творцов антипреображения, то есть революции, в ходе которой над народом была проведена зловещая кровавая "операция", в значительной степени {насильственная} (выделено мною. - В.Л.). "И Шарика заманили и заперли в ванной... Внезапно... вспомнился... двор у Преображенской заставы..., вольные псы-бродяги... Потом полутьма ванной стала страшной... померещились отвратительные волчьи глаза... И он поехал лапами по скользкому паркету, и так был привезен в смотровую... В белом сиянии стоял жрец... Руки в черных перчатках... Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого... за его... глаза. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление... "Злодей... - мелькнуло в голове. - За что?"... Затем весь мир перевернулся кверху дном..." Эта операция описана Булгаковым как кровавое злодеяние:

"Тут шевельнулся жрец... Нож!.. Борменталь... вынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу. Затем он облекся в такие же черные перчатки, как и жрец... Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь... Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить Шарику рану... Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали разрывать крючьями... Выскочили розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани... Затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат... лицо Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приемом навел на лбу Шарика красный венец... Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаза профессору и окропил его колпак. Борменталь..., как тигр, бросился зажимать... Филипп Филиппович стал положительно страшен... И вот на подушке появилось на окрашенном кровью фоне безжизненное потухшее лицо Шарика с кольцевой раной на голове. Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир... Зина появилась на пороге, отвернувшись, чтобы не видеть Шарика и кровь... Жрец снял меловыми руками окровавленный клобук..."

Так кто же эти "злодеи", Преображенский и Борменталь, совершившие "целое преступление"?

Исследователи почему-то ищут (и находят!) конкретных прототипов. Чаще всего это Ленин и Троцкий. Возможно, какая-то доля правды в этом есть. Но Булгаков, видимо, смотрел на проблему шире. Преображенский и Борменталь это та часть интеллигенции России, которая готовила революцию, имея в виду прежде всего свержение самодержавия и установление демократической республики. Но когда свершилась пролетарская революция, эта интеллигенция содрогнулась. Писатель тем самым подчеркивает несомненную ее вину в разыгравшейся в России трагедии.

Но Булгаков смотрел еще дальше. Он предвидел, что трагические события в России развернутся с еще большей силой, если не произвести "возвратной" операции. Опасность он видел прежде всего в том, что швондеры, полностью овладевшие шариковыми, принесут еще множество бед. А остановить победное шествие швондеров могут, по мысли писателя, как это ни парадоксально, именно шариковы! Это ясно видно из следующей реплики профессора Преображенского:

"Ну, так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него еще более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки!"

Булгаков одним из первых увидел, что невежественная, одурманенная часть народа легко может быть использована как орудие насилия в интересах той или иной политической группировки власть имущих. Если вначале мнимый "гегемон" ловко использовался для подавления "буржуазных элементов", то после рассеяния "буржуазии", по мнению писателя, неминуемо должна последовать междоусобная схватка в победившем швондеровском лагере, которая закончится новой волной террора. Предвидения писателя, к сожалению, впоследствии сбылись.

* * *

О творческой истории повести известно слишком мало. Сам автор датировал ее январем-мартом 1925 года. Между тем, не исключено также, что писатель работал над повестью уже в декабре 1924 года.

О том, как создавалась эта повесть, можно узнать лишь из писем и записок издателей и писателей. 14 февраля 1925 года сотрудник издательства "Недра", которым руководил Н. Ангарский, посылает Булгакову открытку с напоминанием о предстоящем 15 февраля литературном чтении и просит принести с собой рукопись "Собачьего сердца". Через непродолжительное время Б. Леонтьев вновь напоминает о необходимости срочно заканчивать работу над повестью, с тем чтобы успеть "протащить" ее через Главлит. 7 марта Булгаков с успехом читает первую часть повести на "Никитинских субботниках". 8 апреля В. Вересаев сообщает М. Волошину в Коктебель о том, что булгаковскую "чудесную" повесть "Собачье сердце" зарезала цензура. Между тем Н. Ангарский 20 апреля пишет Вересаеву о трудностях с "Собачьим сердцем" в цензуре. Об этом же информирует Булгакова 2 мая Б. Леонтьев. И лишь 21 мая тот же Леонтьев сообщает Булгакову о фактическом запрещении повести. "Вещь в целом недопустима", - такое заключение сделал Главлит.

Совершенно замечательное заключение сделал Главлит. Вернее, якобы Главлит. На самом деле заключение это было сделано на Лубянке. Дело в том, что на все более или менее значительные булгаковские чтения ходили не только его друзья, не только писатели (сочувствующие и недруги), но и лица, так сказать, "нейтральные". Они внимательнейшим образом прослушивали авторские сочинения, анализировали их и составляли "информационные сводки" для людей более умных, которые и принимали соответствующие решения. Так вот, после прочтения Булгаковым на "Никитинских субботниках" своей повести "Собачье сердце" (7 марта 1925 г.) в тот же день на свет появился любопытнейший документ, который был направлен "куда следует". А документ этот был следующего содержания:

"Был 7.III.25 г. на очередном литературном "субботнике" у Е.Ф. Никитиной. Читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего получается "очеловечение" последней.

При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к совстрою тонах... Все это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории (далее автор приводит несколько примеров, с его точки зрения наиболее характерных. - В.Л.).

Примеров можно было бы привести еще великое множество, примеров тому, что Булгаков определенно ненавидит и презирает весь совстрой, отрицает все его достижения.

Кроме того, книга пестрит порнографией, облеченной в деловой, якобы научный вид.

Таким образом, эта книжка угодит и злорадному обывателю, и легкомысленной дамочке, и сладко пощекочет нервы просто развратному старичку.

Есть верный, строгий и зоркий страж у соввласти, это - Главлит, и если мое мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (первая ее часть) уже прочитана аудитории в 48 человек (какая точность! - В.Л.), из которых 90 процентов писатели сами. Поэтому ее роль, ее главное дело уже сделано, даже в том случае, если она и не будет пропущена Главлитом: она уже зарядила писательские умы слушателей и обострит их перья. А то, что она не будет напечатана(если "не будет"), это-то и будет роскошным, им, этим писателям, уроком на будущее время, уроком, как не нужно писать для того, чтобы пропустила цензура, как опубликовать свои убеждения и пропаганду, но так, чтобы это увидело свет (21.III.25 г. Булгаков будет читать вторую часть своей повести)".

21 марта пунктуальный наблюдатель (видимо, все-таки из среды литераторов) продолжил свой отчет.

"Вторая и последняя часть повести Булгакова "Собачье сердце"... дочитанная им 21/III-25 г. на "Никитинском субботнике", вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему: очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем, все более и более. Стала развратной, делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им несчастием, а именно: превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса.

Если и подобные грубо замаскированные (ибо все "очеловечение" - только подчеркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от бумажного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас".

Нет никакого сомнения в том, что после таких обстоятельных и проникающих в суть писательского замысла "информаций" внимание Лубянки к личности Михаила Булгакова предельно обострялось.

Но Ангарскому повесть, видимо, очень понравилась, и он решил действовать через Л. Каменева. Леонтьев попросил Булгакова выправленный экземпляр отправить Каменеву, а с ним и слезное сопроводительное письмо.

Экземпляр "Собачьего сердца" был отправлен, но написал ли Булгаков при этом "слезное" письмо - неизвестно. Видимо, надежд на положительный исход оставалось мало. К тому же писатель прекрасно понимал, что нужно посылать новый вариант рукописи - либо вовсе без Швондера, либо переделать эту часть текста заново. Тем не менее, сгладив наиболее острые места, Булгаков не изменил ни одного слова, касающегося Швондера. Поэтому отрицательный вердикт Л. Каменева от 11 сентября - "это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя" - Булгаков воспринял как естественную реакцию на свое произведение одного из самых ярких швондеров того времени.

Между тем интерес к повести в литературных и театральных кругах не угасал, и Московский художественный театр предложил писателю инсценировать ее. 2 марта 1926 года был заключен договор. Однако через год (19 апреля 1927 года) договор по взаимному соглашению сторон был расторгнут. Причина ясна: рукопись "Собачьего сердца" (два экземпляра) с 7 мая 1926 года, когда был произведен обыск на квартире Булгакова, находилась в ОГПУ (изъяты были и дневники писателя) и не возвращались автору, несмотря на его неоднократные заявления в различные инстанции. После изъятия повести агентами ОГПУ Булгаков уже не делал никаких попыток к ее публикации.

Рукописный вариант повести не сохранился. Но, к счастью, в архиве писателя имеются два машинописных экземпляра, один машинописный экземпляр сохранился в архиве Н. Ангарского.

Особую ценность представляет самый ранний вариант из архива Булгакова, в котором отразилась не только работа автора над текстом, но и многочисленные пометы Н. Ангарского и других, пока неизвестных нам "благожелателей" писателя.

В верхней части первого листа сохранилась надпись (тщательно зачеркнутая фиолетовыми чернилами, очевидно, при возвращении рукописи автору), сделанная, видимо, сотрудником ОГПУ: "Обнаружено при обыске у Булгакова в мае 1926 г." Ниже - размашистая запись Булгакова синим карандашом: "Экземпляр, взятый ГПУ и возвращенный". Еще ниже - три надписи, связанные с посвящением Любови Евгеньевне Булгаковой, тщательно зачеркнутые.

О работе писателя над текстом данной рукописи и о многочисленных пометах "цензоров" мы сообщаем в комментариях. Заметим лишь, что при чтении особое внимание обращалось на те места в тексте, которые касались Швондера. Ох, как не нравился он "цензорам"!

Этот ранний вариант мы условно называем "первой редакцией".

Представляет интерес и более поздний вариант рукописи (из архива Н. Ангарского) с обширной авторской правкой. Этот ли вариант был отправлен Л. Каменеву - сказать трудно. Во всяком случае, правка текста осуществлялась Булгаковым по замечаниям, которые были сделаны Н. Ангарским при прочтении раннего варианта повести (первой редакции). Но автором внесена также и другая правка, не относящаяся к замечаниям Н. Ангарского. В этом особая ценность данного машинописного экземпляра, который мы называем условно "второй редакцией". На первом листе этого экземпляра синим карандашом начертано Н. Ангарским: "Нельзя печатать". И далее - его подпись. Дата, к сожалению, отсутствует. Эту редакцию мы и публикуем.

Наименее значительным представляется третий машинописный экземпляр повести (из архива Булгакова). Это перепечатка с раннего варианта (первой редакции), но, к сожалению, с купюрами и ошибками в тексте. Мы его обозначили как вариант первой редакции. Почему-то именно данный текст был опубликован в собрании сочинений писателя.

* * *

Итак, к лету 1925 года Булгакову стало ясно, что "Собачье сердце" не будет напечатано (игры Н. Ангарского с Л. Каменевым принципиального значения уже не имели, они зафиксировали лишь уже принятое в мае запрещающее решение). А в это время предстояло сдать в журнал "Россия" заключительную часть "Белой гвардии". Естественно, писателю было над чем задуматься. Ибо, с одной стороны, ему совершенно определенно указали на те "сферы", которых он не должен касаться, но, с другой стороны, о содержании "Собачьего сердца" знали уже многие в Москве - писатель "засветился".

Мы не знаем рукописного текста "Белой гвардии" (и, вероятно, никогда не узнаем) и поэтому не можем сказать, усилил ли Булгаков остросюжетную часть текста перед сдачей его И. Лежневу или, напротив, ослабил. Но одно можно сказать с уверенностью: финальная часть романа демонстрирует такую антирусофобскую мощь, о которой автор в первых уже вышедших частях и не помышлял. Видимо, тот настрой, с которым писалось "Собачье сердце", уже трудно было переломить.

Приход большевиков в Город писатель изобразил как явление таинственное и мрачное. "Надвигается новое, совершенно неизведанное, страшное", "проклятьем заклейменное". Символизируется этот приход появлением на пригородной станции Дарницы бронепоезда под названием "Пролетарий" (все тот же пролетарский мотив, что и в "Собачьем сердце"). И то, что предстоит испытать Городу, уже предначертано. Эта трагическая определенность показана писателем с какой-то символической, грандиозной, потрясающей убедительностью:

"Сонная дрема прошла над Городом, мутной белой птицей пронеслась, минуя сторонкой сияющий крест Владимира... Доплыла до станции Дарницы и задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд... в высь, черную и синюю, широченное дуло в глухом наморднике целилось верст на двенадцать прямо в полночный крест. // Станция в ужасе замерла. На лоб надвинула тьму... А у бронепоезда... ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках... Из... пасти башлыка глядели глаза... Глаза эти были голубые страдальческие... Удобнее всего ему было смотреть на звезду Венеру (в следующей редакции - Марс. - В.Л.)... Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная... вырастал... небосвод невиданный... Весь красный, сверкающий и весь одетый Венерами... Исчезал небосвод, опять одевало весь морозный мир шелком неба, продырявленного губительным хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны-фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная".

И вот эти люди с голубыми страдальческими глазами и пятиконечными звездами на груди ("полчища аггелов") пришли на погибель Городу. И пришла чрезвычайка по турбинскую душу, а страшнее ее ничего на свете нет...

Вот такие замечательные булгаковские "сны" пришлось читать редактору "России" Исайю Григорьевичу Лежневу, которому писатель предсказывал громадную издательско-редакторскую будущность и почти не ошибся. Но успех к Лежневу пришел позже, в мае же 1926 года журнал и издательство "Россия" окончательно закрыли, а редактора после обыска и ареста выслали за границу. Роман "Белая гвардия" сыграл в этой истории не последнюю роль.

* * *

Но к этому времени Булгаков был уже поглощен другой работой постановкой на сцене Московского художественного театра "Дней Турбиных". В апреле 1925 года МХАТ предложил писателю инсценировать роман "Белая гвардия". Последовало немедленное согласие автора, имевшего уже к тому времени черновой набросок пьесы. 15 августа того же года пьеса была представлена театру, а в сентябре состоялась первая читка. Однако уже в октябре ситуация с пьесой осложнилась поступившими отрицательными отзывами, в том числе А. Луначарского. Последовали переделки пьесы, и работа над ней затянулась.

Параллельно, очевидно, уязвленные "Собачьим сердцем" швондеры собирали на писателя соответствующий материал. 20 сентября 1925 года появилась статья Л. Авербаха, в ней, в частности, говорилось следующее: "Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета. Не только наша критика и библиография, но наши издательства должны быть настороже, а главлит - тем паче". "А ОГПУ - наипаче!" - добавим от себя.

О том, что Булгаков находился под бдительным наблюдением, мы узнаем, например, из письма писателя к И.В. Сталину (июль 1929 года), в котором есть такие строки: "В 1926 году в день генеральной репетиции "Дней Турбиных" я был в сопровождении агента ОГПУ отправлен в ОГПУ, где подвергся допросу". Цель этой акции предельно ясна - стремление любыми средствами сорвать постановку пьесы. Но было уже поздно - 5 октября 1926 года состоялась премьера "Дней Турбиных", которая прошла триумфально. А 28 октября, в Вахтанговском театре была премьера "Зойкиной квартиры" (постановщик А. Попов). И здесь был полный успех.

Подлинная слава пришла к писателю... А с нею и фантастическая по масштабам и ярости травля. Много, очень много написано об этом, но все равно, читая подобранные им самим бесчисленные "критические" статьи, понимаешь, что нет еще ни одной серьезной работы, в которой был бы систематизирован, обобщен и проанализирован весь этот обширнейший вопиющий материал. Заметим, что к появляющимся в прессе пасквилям Булгаков не был равнодушен. Поэтому он и собирал их, надписывал, подклеивал в альбом.

Но не только отклики в прессе волновали Булгакова. С некоторых пор пришлось ему следить за настроением генерального секретаря. Этот "солнечный грузин", одолевший В хитроумной борьбе одного за другим трех "арамеев" и утвердивший свою единоличную власть, был большим почитателем театра. И талантливых драматургов подмечал. А к "Дням Турбиных" стал испытывать слабость. Многократно посещал спектакль и говорил много теплых слов актерам, особенно Н. Хмелеву, исполнявшему роль Алексея Турбина. И стал этот могущественный человек как бы покровителем Булгакова.

Конечно, такое отношение руководителя державы к "Дням Турбиных" (в какой-то мере и к "Зойкиной квартире") не могло не радовать автора этих пьес. Но в то же время тревога все более овладевала писателем. И причина тому была нешуточная: в изъятых агентами ОГПУ дневниках открытым текстом раскрывалось его белогвардейское прошлое. И поэтому на допросе в ОГПУ 22 сентября 1926 года ему пришлось сознаться, что он служил в Добровольческой армии. Позже стало известно, что дневники и материалы допроса Сталин читал. Трудно сказать, знал ли Булгаков об этом. Но наверняка предполагал. А отсюда и естественное беспокойство. Как бы там ни было, но все же писатель чувствовал, что Сталин его оберегает от прямой расправы.

А мысль о продолжении "Белой гвардии" его не покидала. К тому же писатели, ценившие его, советовали обязательно закончить трилогию. Так, Максимилиан Волошин, считавший Булгакова первым, кто "запечатлел душу русской усобицы", настоятельно просил: "Дорогой Михаил Афанасьевич, доведите до конца трилогию "Белой гвардии". Максим Горький постоянно интересовался этим же вопросом. 25 марта 1927 года А. Тихонов отвечал Горькому, что Булгаков "работает над романом "Белая гвардия" - переделывает почти заново".

Булгаков же в это время переписывал финальную часть романа для парижского издания и одновременно работал над новой пьесой "Бег", которую считал в известной степени продолжением "Белой гвардии".

В "Беге" Булгаков прощался со старой и подлинной Россией и, как он прекрасно понимал, навсегда. Но, прощаясь, он не мог заглушить рвущиеся наружу вопросы, которые волновали каждого русского человека, еще не забывшего своей принадлежности к великому и несчастному народу: что произошло с Россией, почему русские уничтожали друг друга, возможно ли возвращение на родину изгнанников, вольно или невольно попавших в водоворот трагических событий.

Ключом к пониманию основной идеи пьесы является, на наш взгляд, корзухинская "баллада о долларе". Для миллионера Корзухина доллар путеводная звезда, символнезыблемости власти избранных. Доллар определяет миропорядок, регулирует все основные жизненные процессы в обществе. Туда, где "обижается" доллар, моментально направляются силы подавления, и "порядок", необходимый доллару, восстанавливается. Доллар во всем, доллар вездесущ, доллар непобедим! "Сегодня открывают памятник неизвестному солдату! Один солдат! Погиб, защищая божественный доллар... Он погиб, и за это вечно на его могиле будет пылать гранит неугасимым огнем. Доллар!"

Эта исходная мысль Булгакова об определяющей роли "божественного" доллара в происходящих в мире событиях (прежде всего, разумеется, в России) дополняется в пьесе живыми примерами. Писатель выстраивает цепочку героев представителей различных слоев русского общества, попавших в гущу зловещих событий и пытающихся разобраться в случившейся беде. Люська, естественно, предъявляет претензии к "походному мужу" - бывшему генералу Чарноте. Тот, в свою очередь, винит во всем генерала Хлудова ("У меня родины более нету! Ты мне ее проиграл!"). А Хлудов полон ненависти к главнокомандующему: "Ненавижу за то, - кричит он в лицо Врангелю, - что со своими французами вовлекли меня во все это. Вы понимаете, как может ненавидеть человек, который знает, что ничего не выйдет и который должен делать. Где французские рати? Где Российская империя?.. Ненавижу за то, что вы стали причиной моей болезни!" И Врангель молчит. За него отвечает Корзухин в своей "балладе о долларе".

Следует заметить, что Булгаков не только искусно проводит мысль о запутанном клубке скрытых сил, выступивших против России (как говорит Серафима: "А ведь действительно какой-то злостный рок травит меня... "), но и показывает то русское разгильдяйство (прежде всего духовное), которое способствует проникновению во все поры российской жизни чужого и враждебного разлагающего фермента. Используя специфические литературные приемы, Булгаков упорно проводит эту мысль через всю пьесу. "Эх, русские интеллигенты! Если бы вы пожелали осмыслить все, что происходит, мы бы, вероятно, не сидели здесь с вами в этих гнусных стенах Севастополя. Очень возможно, что мы были бы с вами в Петербурге..." - говорит Голубкову Тихий. Чарнота, когда желает оскорбить человека, то называет его презрительно "интеллигент". И у Люськи отношение к интеллигенции однозначное: "Ай, замечательная интеллигенция, чтобы ей сгнить в канаве на Галате!" Не менее сурового осуждения, по мысли Булгакова, заслуживают представители духовенства, допустившие распад России и "исход" лучшей части русского народа. "Помню-с! - злобно шипит Хлудов высокопреосвященному Африкану. "Ты дунул духом твоим и покрыло их море: они погрузились, как свинец, в великих водах..." Вот-с как? Про кого это сказано... А? Я-то догадался, хотя и поздно". Подводит итог всем этим размышлениям Люська, которая, по простоте душевной и житейской мудрости, высказывает самое наболевшее, самое кровоточащее: "Но если кого ненавижу - это себя, тебя и всех русских! Навоз! Изгои! Гнусь!" Какая предупреждающе-назидательная сила содержится в этих словах. Булгаков ненавидел в русских духовную размагниченность и бездеятельность, желание положиться на волю судьбы, на авось, и относил это к "страшным чертам" русского народа.

Над пьесой драматург работал более двух лет (1926-1928), многократно переделывая текст. К сожалению, черновые рукописи не сохранились. Известно, что первые сообщения о работе над пьесой, "рисующей эпизоды борьбы за Перекоп", появились в прессе в марте-апреле 1927 года. В апреле этого же года Булгаков заключает договор с МХАТом на пьесу, которая называлась "Рыцарь Серафимы" ("Изгои"). К осени 1927 года пьеса была закончена и получила новое название - "Бег". В январе 1928 года состоялась читка пьесы в МХАТе в присутствии К. Станиславского. 1 марта 1928 года был подписан уже новый договор с театром, теперь на пьесу "Бег". Очевидно, текст новой редакции был уже готов, поскольку 3 марта Булгаков обещал в ближайшие дни прочитать пьесу родственникам, а 16 марта драматург сдал два экземпляра пьесы в театр. Более того, еще раньше, 21 февраля 1928 года, Булгаков в заявлении о поездке в Германию и Францию, адресованном в Моссовет, сообщал, что "в Париже намерен изучить город, обдумать план постановки пьесы "Бег", принятой ныне в Московский художественный театр... Поездка не должна занять ни в коем случае более 2-х месяцев, после которых мне необходимо быть в Москве (постановка "Бега")". Однако радужным надеждам драматурга не суждено было сбыться - за границу его не выпустили, а с пьесой начались осложнения.

Следует отметить, что чрезвычайно сложный творческий путь Булгакова мог оказаться еще более сложным, если бы ему активно не содействовали А. Горький, К. Станиславский, А. Свидерский. Обычно в периоды их длительного отсутствия Булгакову приходилось особенно трудно.

Станиславский с восторгом приветствовал пьесу "Бег" но заняться ее постановкой не мог, поскольку зимой и весной 1928 года он активно работал сразу над тремя пьесами ("Унтиловск" Л. Леонова, "Растратчик" В. Катаева и "Вишневый сад"). "Бег" перешел к В. Немировичу-Данченко, который около трех лет вообще отсутствовал в Москве и не был знаком даже с историей постановки "Дней Турбиных".

Принятая театром пьеса была решительно отвергнута Главреперткомом (9 мая 1928 г.) по мотивам чисто политическим. К тому времени уже набирала силу вторая волна критических выступлений "неистовых ревнителей" против Булгакова.

Руководство МХАТа решило организовать новую читку "Бега" и пригласило на заседание художественного совета театра М. Горького, Это было 9 октября 1928 года. Во время чтения пьесы (читал автор) часто раздавался одобрительный смех. Затем состоялось обсуждение. Резолюция Главреперткома от 9 мая 1928 года подверглась резкой критике. "Бег" - великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас", - сказал М. Горький. Его поддержал начальник Главискусства А. Свидерский: "Если пьеса художественна, то мы, как марксисты, должны считать ее советской. Термин "советская" и "антисоветская" пьеса - надо оставить..."

Немирович-Данченко, который вел совещание, в своем заключительном слове поддержал высказывания Горького и Свидерского. Затем подробно остановился на возможных поправках к пьесе. "Когда Главрепертком увидит пьесу на сцене, - заключил он, - возражать против ее постановки едва ли он будет".

Создалось впечатление, что одержана победа. Уже 10 октября начались репетиции пьесы, а 11 октября в "Правде" было опубликовано официальное сообщение: "МХАТ принял к постановке "Бег" Булгакова". "Вечерняя Москва" в тот же день дала подробное изложение выступления Свидерского и информировала читателей, что МХАТ приступил к репетициям "Бега".

Однако Главрепертком не сложил оружия. Его поддержала пресса. К тому же в это время (13 октября) Горький по решению врачей срочно выехал в Италию, и МХАТ потерял самого авторитетного своего защитника. Этим моментально воспользовались противники "Бега", они придали этому вопросу политическое направление. 15 октября председатель Главреперткома Ф. Раскольников, люто ненавидевший Булгакова, направил в ЦК ВКП(б) донос на Свидерского, в котором говорилось: "На заседании коллегии... в присутствии беспартийной части аппарата Главискусства, представителей МХАТ-1 и газетных корреспондентов тов. Свидерский заявил, что Главрепертком "душит творчество авторов" и "своими бюрократическими методами регулирования обостряет репертуарный кризис".

Представляет интерес ответ Свидерского на это обвинение. "В своих оценках драматических произведений, - писал он, - Главрепертком нередко скатывается к простому противопоставлению "советских" и "не советских" пьес на основании крайне грубых признаков... Провозглашается, что мы... можем обойтись продукцией своих драматургов Киршона и Билль-Белоцерковского и нам не надо гоняться за продукцией "не наших" драматургов. Чудовищность такого рода заявлений очевидна, мимо нее нельзя пройти, так как подобные заявления не могут не вести к соответствующим "делам".

22 октября Главрепертком подтвердил свое майское решение о запрещении пьесы. Характерно, что это решение было принято вопреки мнению Свидерского, который заявил, что "Бег" окажется лучшим спектаклем в сезоне. Более того, режиссер МХАТа И. Судаков читал пьесу, по его словам, "в очень высокой аудитории, где пьеса нашла другую оценку". Но атмосфера на заседании Главреперткома была "совершенно кровожадной", как заявил тот же Судаков. Лидеры РАППа - Л. Авербах, В. Киршон, П. Новицкий, А. Орлинский и др. задавали тон обсуждению и определили ход заседания. Отрицательное решение Главреперткома по пьесе послужило сигналом к массированной атаке на ее автора и на МХАТ, который отмечал в эти дни свое тридцатилетие.

Открыл пальбу И. Бачелис статьей "Бег назад должен быть приостановлен ("Комсомольская правда", 23 октября 1928 г.). Он писал, что постановкой "Бега" МХАТ пытался "протащить булгаковскую апологию белогвардейщины в советский театр, на советскую сцену, показать эту написанную посредственным богомазом (выделено нами. - В.Л.) икону белогвардейских великомучеников советскому зрителю". "Булгаковщина всех видов или полноправная советская тематика?" - вопрошал в той же газете О. Литовский. "Ударим по булгаковщине!" - призывал И. Кор в "Правде".

Как обычно в таких ситуациях, "юмористы" набросились добивать жертву. 23 декабря в "Известиях" некто Г. Рыклин вставил в свой фельетон следующий эпизод:

"- Шлыхали, Икш арештован...

- Шлыхали, Эншке вошштание...

- А Шытина пытают...

- А Булгакова рашштреляли на Багровом оштрове..."

И в сравнении с подобными фельетонами стихотворные репризы небезызвестного Арго (А. Гольденберг) кажутся просто шалостью.

"А старый МХАТ, в упор коллеге,

Глядит, нахмурясь, как Казбек:

О чем он мыслит? О РАЗБЕГЕ!

О том, чтоб раз поставить "Бег"!

И не прочтешь без содроганий

Какой репертуар готов:

- От тараканьих состязаний

До замороженных клопов!"

Колоссальный гвалт, поднятый вокруг "Бега" и его автора, имел и такие негативные последствия, как возобновление кампании преследований всех "бывших белогвардейцев" и "недобитых буржуев", и т.п. 11 января 1929 года был убит бывший генерал Слащов - прототип генерала Хлудова в пьесе "Бег". Убил его выстрелом из пистолета некий Коленберг. Таким образом, смертные приговоры выносились не только пьесам, но и их героям. Это событие, естественно, не могло не произвести самого тягостного впечатления на драматурга.

Доносы в ОГПУ сыпались веером. За каждый из них он мог поплатиться жизнью. Сообщалось, например, что Булгаков "о Никитинских субботниках" высказал уверенность, что они - агентура ГПУ (и как в воду глядел. - В.Л.). Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках "судьбы русских литераторов", что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли".

По содержанию доноса видно, что осведомитель был либо близок к Булгакову, либо общался с узким кругом друзей писателя. Сам Булгаков прекрасно знал, что доносят на него близкие ему люди. Видимо, образ Иуды-предателя в романе о дьяволе сформировался в процессе "общения" писателя с Лубянкой.

Впрочем, в то время у Булгакова еще теплились слабые надежды - МХАТ продолжал репетиции "Бега"...

Однако натиск "Кабалы" (по определению самого Булгакова) был столь велик (недруги драматурга обращались непосредственно к Сталину с требованиям запретить "Бег" и расправиться с его автором, в их числе был и В. Билль-Белоцерковский), что этим вопросом занялось Политбюро. Сталин всегда ловко уходил от участия в решении нежелательных для него вопросов, но на сей раз это трудно было сделать, поскольку именно тогда он организовал избиение правоуклонистов (Н. Бухарина и других), а Булгаков как раз проходил в "Кабале" как лидер правого уклона в сфере театра.

14 января 1929 года Политбюро поручило комиссии во главе с К. Ворошиловым окончательно решить этот вопрос. 29 января Ворошилов от имени комиссии, в которую входил и Л. Каганович, подготовил письмо на имя Сталина, в котором говорилось: "По вопросу о пьесе Булгакова "Бег" сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку этой пьесы в театре". На следующий день Политбюро приняло короткое решение: "Принять предложение комиссии Политбюро о нецелесообразности постановки пьесы в театре".

Решение по форме, надо сказать, довольно мягкое. Объясняется это, разумеется, особым отношением генсека к писателю. Но самому писателю от этого, конечно, не стало легче.

После решения Политбюро Сталин мог уже спокойно ответить на письмо-донос Билль-Белоцерковского. Ответ этот многократно цитировался и хорошо известен читателю. Отметим лишь, что и здесь Сталин неоднозначен. Хотя он и повторил фактически решение Политбюро, но нашел целесообразным сказать несколько положительных слов в адрес Булгакова. Вскоре он в беседе с руководством МХАТа как бы мимоходом заметил, что ему пришлось уступить сверхактивно настроенным коммунистам и комсомольцам в отношении "Бега"... Эта реплика вождя стала известна Булгакову...

Судьба пьесы была решена. Для Булгакова это было сильнейшим потрясением. Л. Белозерская позже вспоминала: "Ужасен был удар... Как будто в доме объявился покойник". Вскоре и другие пьесы Булгакова стали исчезать с афиш. Для писателя наступила пора самых тяжких испытаний...