Изустный период в г. Покровске

Покровск на Волге — столица. Главный город Республики немцев Поволжья. Это из географии. К сведению.

Вывески двойные — немецко-русские. Язык тройной. Вроде одеколона. Украинский, русский, немецкий.

Интересный городок. Летом пыль — жуть. А это было зимой. В 1927 году. Снег был до окон, до крыш, до безобразия.

У Халтурина — это значит в клубе им. Ст. Халтурина. Клуб совторгслужащих. Раньше назывался приказчичий. Когда переименовали, все думали, что будет вроде ресторана-кабаре. Халтурный клуб.

Клуб — культурный центр города. Напротив маленькая электростанция. Сидишь в клубе, и кажется, будто на пароходе. Гул и трясение. И весь переулок в гуле. На дощечке написано, что переулок Театральный. А на самом деле это «Брешка» или «Брехаловка». Как хотите.

На Брешке два кино. Один «имени Карла Маркс» («а» не уместилось). Вечерами по Брешке гуляние. Вся Брешка — два квартала. Девушки идут посередине. Плывут, медленно колыхаясь. Как плывут арбузные корки у волжских пристаней. А по бокам шпалерами стоят парни. Парни щелкают подсолнухи и «причепляются». Весь переулок черный от семячной шелухи. Семячки там называют «покровским разговором». Клуб стоит против Брешки. Перед клубом снег опален светом электростанции. Электростанция маленькая, длинношеяя. С длиннущей железной трубой. Похожа на жирафу. На трубе сверху нашлепка. Из-под нашлепки дым.

В клубе нет ничего от Брехаловки. Там, в клубе, библиотечка, журналы первой свежести, чистота, хоркружок и «просьба вытирать ноги». В клуб меня пригласил знакомый врач. Его называют «санитарно-поэтический доктор». Он «санпрос» и пишет стихи.

Библиотекарша — интеллигентная, в шляпке и валенках — сказала мне: «Приходите к нам завтра. У нас вот тоже кружок есть. Литературный». И смутилась.

Стыдное это слово — литература. Скажет человек, а самому совестно станет.

Кружок по составу оказался такой. Анкеты я не проводил. А так, на глаз. Служащие девицы. Нарсудья. Врач. Учительницы. (И одна даже тетка Пильняка.) Жена одного врача с подругой. (Ко мне обращалась — не товарищ, не гражданин, а «мусью».) Безрукий немец, страстный шахматист и футболист. (Фигуры двигает зубами. В футбол гарантирован от «хенца».) Поэт-красноармеец, поэт-бухгалтер, местный драматург, автор многих пьес на украинском языке. Потом один из Наркомзема, кажется, спец по вопросам природы искусства. Как оно, что и кому. Втихомолку пишет повесть для «Красной нови». (Жена выболтала.) Председатель кружка — служащий Наркомфина местного. Редактор стенгазеты. Человек хороший, серьезный, вдумчивый, читающий. Тоже стихами страдает.

Сначала председатель читал свои стихи. Что-то об утре в лагере. Я держался критиком, курил трубку. Стихи были слабые, мученные, как замытая акварель. И рифмы старенькие, глагольные (идут-ведут). Указал на это. А для сравнения — рифму Маяковского. Автор стал спорить. Красноармеец тоже. «Мы, говорит, — не футуристы. Одна непонятность будет». А искусствовед из Наркомзема, злоедущий парень, говорит: «Белинский сказал то да се (это он, оказалось, всегда от Белинского танцует), а вот почему Маяковский совсем непонятен? А?» (Все обрадовались: уели москвича.)

— А вы читали его? — спрашиваю.

— Пробовали и ни черта не понимаем. Что это за поэт, который непонятный? Белинский сказал…

— Да вы, — говорю, — просто не привыкли к его форме. Читать его не научились…

На это просто все обиделись. И эпидемически-поэтический доктор, и нарсудья, и учительницы.

— Славу богу, грамотные!

— Мудрить нечего, вот что.

— Белинский сказал…

— Позвольте, я вам что-нибудь прочту из Маяковского?

Снисходительно согласились.

Комната была небольшая. Голос у меня не комнатный. «Синеблузый» голос. До Маяковского далеко. До волжских водоливов ближе. А они, как известно, с баржи на баржу в половодье выражаются. Без натуги. Вполголоса.

Прочел я «Левый марш» Маяковского. Много раз слышал и усвоил, сколько мог, его манеру.

Возбужденные глаза, и слышно, как электростанция гудит. Кончил. У безрукого немца движение… зааплодировать ногами. И вдруг все сразу заговорили смущенно и восторженно:

— Да, это, действительно, другое дело.

— Замечательно!

— Силища какая!

— Вы нарочно понятное выбрали!

— Прочтите еще!

— Еще! Еще!

Но кто-то вспомнил, что «Левый марш» в кружке читали и «не поняли».

Прочел им «Необычайное происшествие», «В Гаванне все разграничено четко» и многое другое.

«Шумный успех», как говорят рецензенты. Привлеченные моим неизмеренным громкогласием, пришли из других кружков. Пришлось перейти всем в большую комнату, где была читальня. Читальню закрыли. Но многие остались слушать.

Нашлись в библиотеке книги Маяковского. Читал с любой страницы, где откроется. Все оказалось понятным. И тогда посыпались вопросы:

— Что такое Леф? Что такое футуризм? Какие книги есть у Маяковского?

Много вопросов не по существу. Вернее «о существе» — сколько лет Маяковскому, женат ли? Рост, возраст и масть.

Потом вспомнили, конечно, Есенина. Потом о мейерхольдовском «Ревизоре». Опять о Маяковском. Слушали очень внимательно. Только парочка одна иронически перешептывалась. Признаться, нервировали. Потом выяснилось: туземные апповцы.

Часы отстригли «без пяти одиннадцать». Голос мой стал «комнатным» от сипоты. И тогда я понял, что прочел нечаянно целую лекцию. Меня очень благодарили. Я здорово устал. Книги Маяковского разобрали. Записались в очередь на них. Уже на улице — Брешка затихала и уличка гудела электростанцией — председатель спросил:

— Простите. Я хотел вас спросить — есть ведь, наверно, руководство поэтическое? Теория, так сказать. Действительно учиться надо. Да, учиться.

Меня встречали на улице потом так:

— Здорово! С приездом! Слушай, правда это ты Маяковского здорово читаешь? Я зайду. Почитаешь?

В библиотеке среди закупленных книг я видел Маяковского «Для голоса».

А один раз слышал такой спор. Некто в форменной фуражке ругал и поносил Маяковского. Председатель горячо защищал: «Надо уметь читать», — говорил он.

Дома у себя я всех сагитировал. За чаем жарят цитатами из Маяковского: «Чаи гони, — говорит отец, — гони, поэт, варенье».

И из больницы, где работает отец, приехала маленькая женщина-врач. Жила она по разным заграницам, с Розой Люксембург чуть ли не друг была, а теперь живет за городом при больнице и презирает «новых». Приехала и первым делом:

— А ну-ка, прочтите. Ни слова не понимаю из этой бездарности.

Пришлось прочесть, и, видно, очень понравилось. Потому что молчала весьма огорченно. И уехала обиженная.

В Саратов приезжал Маяковский. Весь кружок ездил на его лекции. Ночью возвращались. Многие пешком. Мороз. Семь верст замерзшей Волгой. Приехали туго набитые Маяковским и восторгом. Только одна учительница заявила, что «Маяковский неврастеник…»

А братишка мой, саратовский студент, рассказал: звал он одного своего профессора на Маяковского. Тот ответил:

— Нет, спасибо. Надоела мне эта «згара-амба».

— Так ведь то Каменского.

— Ну-у! Значит спутал. Все равно не пойду.

Разные слухи поплыли из Саратова.

Бодро пришел Маяковский в гублит и представился. А там спрашивают:

— А кто это такой Маяковский?

Это в гублите-то! И будто кричал Маяковский на всю Немецкую.

А еще будто ходил он по гостинице «Астории» утром в одних трусах. Принимал воздушные ванны. Может быть, это вранье.

Принимал ли Маяковский ванны, так и не знаю, но что баню мне за это в кружке задали, это знаю, и очень хорошо знаю.

— Что же это ваш Маяковский? — укоризненно говорили кружковцы, нехорошо без штанов-то.

И крыть было нечем.

Владимир Владимирович, будете еще в Саратове, ходите в брюках.

Когда стали толстые и тощие журнальчики блефать на Леф и Маяковского, друзья мои из клуба Халтурина ходили огорченные:

— Читали Полонского? Что же это? Ругань все. Нехорошо.

И своими силами «опровергали». Брали в полон Полонского, ошельмовали Ольшевца. Ну, а других Лежнячьих вообще не бьют.

Незадолго до моего отъезда кружок совместно с АППом устраивали большой литературный вечер в рабочем районе.

Я приготовил Маяковского. Все, и даже кружковцы, отговаривали. Не поймут, дескать, рабочие.

Я человек упрямый. Читал Маяковского.

Зал громадный. Театр недостроенный. Кирпичные стены. Стропила. Акустика паршивая. И битком. Тысячи полторы. Железнодорожники, деревообделочники и костемольщики.

Прочел с подъемом. Дошло. Шибко хлопали, топали ногами и дружно орали «быс».

Один машинист знакомый, драмлюбитель страстный, просил потом «списать стишок». Очень ему понравилось — «налево посмотришь — мамынька мать, направо — мать моя мамочка».

— Хорошо, — говорит, — написал, сукин кот. Не ругается, говорит, — а совсем как будто. И сказали вы стишок классно.

Шкловский говорит, что он воскресил в России Стерна. Научил нас читать его. Все думали, скучный, скучный, а оказалось интереснейший писатель. Шкловский очень гордится этим.

Я научил покровчан читать Маяковского. И я тоже очень горд. В покровском масштабе.